Письмо Белинского В. Г.
В. П. Боткину - 13 марта 1841 г. Петербург.

СПб. 1841, марта 13. Дражайший мой Василий, две писульки твои показали мне, что тебе приходится жутко. Это самое и требовало бы от меня немедленного ответа; но что станешь делать с самим собою легче справиться с капризною кокеткою, чем с своею непосредственностию, которая нагло смеется над чувством, мыслию и волею. Притом же моя проклятая болтливость ка письме: совестно и приняться за письмо в 10 строчек. Ты требуешь не то, чтобы утешения, а чтобы я объяснил тебе собственное твое положение и указал на дорогу выйти из него, да, требуешь, хоть, может быть, и бессознательно. Выскажу тебе прямо, как понимаю тебя, ее и все дело. По моему мнению, вы оба не любите друг друга; но в вас лежит (или лежала) сильная возможность полюбить друг друга2. Тебя сгубило то же, что и ее фантазм. В этом отношении вся разница между вами ты мужчина, а она девушка. Ты имел о любви самые экстатические и мистические понятия. Это лежало в самой твоей натуре, по преимуществу религиозно-созерцательной; Марбах и Беттина (от которых ты с ума сходил) развили это направление до чудовищности. И ты не совсем был неправ: такая любовь возможна и действительна (может быть даже она самый пышный, самый роскошный цвет жизни нашей), но возможна и действительна как момент, как вспышка, как утро, как весна жизни: подобно столетнему алоесу, она распускается огромным, пышным, ароматическим цветом лучшим цветом природы, но который зато цветет только раз в год, и притом только четыре часа. В этом отношении ты прав был, думая, что любишь, ибо любил действительно, и притом такою любовью, к которой способны только благороднейшие натуры (чисто внутренние, субъективные, созерцательные). Но ты был неправ, думая, что такой любви мало вечности, не только жизни человеческой. Ты забыл, что "мы не греки и не римляне" и что нам "другие сказки надобны", как сказал Карамзин3. У грека жизнь не разделялась на поэзию и прозу, и полнота его жизни не была конкрециею поэзии и прозы полнота, которой пришествия должно ожидать новейшее человечество и которая будет его тысячелетним царством. Понимаешь ли ты теперь, что твоя любовь нисколько не рифмовала с браком и вообще с действительностию жизни, состоящею из* поэзии и прозы, из которых каждая имеет на нас равно законные требования? Вот на чем срезался Станкевич4, и вот на чем суждено было срезаться и тебе. Отсюда выходили твои экзажерованные понятия о брачных отношениях, где каждый поцелуй должен был выходить из полноты жизни, а не из рефлексии, и пр. Признаюсь, это мне всегда казалось страшною дичью, и я поэтому казался тебе и Мишелю страшною дичью. Но я был прав. Я понимал, что в жизни не раз придется спросить жену, принимала ли она слабительное и хорошо ли ее слабило, и не лучше ли ей, вместо слабительного, поставить клистир. Эта противоположность поэзии и прозы жизни ужасала меня, но я не мог закрыть на нее глаза, не мог не видеть, что она есть. Тебя это часто оскорбляло, и я внутренно презирал себя, видя, что ты, по крайней мере, не уважаешь меня. Что делать тогда ни один из нас не хотел быть собою, ибо каждый хотел быть абсолютным (то есть бесцветным и абстрактным) совершенством. Теперь мы умны; но дорого достался нам этот ум. Теперь я знаю, за что и почему ты дорог и необходим мне, и знаю, за что и почему я дорог и необходим тебе; ты это тоже знаешь. Ты хочешь видеть во мне меня, я в тебе тебя. Но это в сторону. Итак, я очень хорошо понимал, что состояние влюбленного, состояние жениха поэзия, чистая, беспримесная поэзия; а состояние женатого ложка поэтического меду и бочка прозаического дегтю. Как ты ни будь осторожен, а все же жена увидит тебя в подштанниках, а ты ее в юбке. Это случается и с любовниками, но там это поэзия, ибо запрещенный плод. И потому я понимаю, что скорее к любовнице нельзя пробираться ночью с мыслию: "Дай-ко потешу грешную плоть", чем к жене. Всегдашняя возможность и законность наслаждения ужасная проза, которая вредит духу насчет плоти. Вот почему художники враги брака. Как понизились их отношения к любовницам или поохладела любовь и конец старой связи и начало новой. В браке не то. Вспомни, что жена кормит грудью детей, что роды (особенно, если она слишком нежного сложения) уменьшают ее красоту, что много-много через пять лет слава аллаху, если еще часто будет заходить в голову сия конкретная мысль: "Дай-ко схожу". Много мог бы я наговорить об этом; но ты сам голова умная, хоть и лысая, и дополнишь все, чего я не досказал. Да, я это давно понимал; но, тем не менее, ты был прав, оскорбляясь моими понятиями об этом предмете: идеальность жила в твоем духе, кипела в твоей крови, была лучшим сокровищем, драгоценнейшим перлом твоей жизни горе тому, кто не ценил его или смотрел на него не твоими глазами. Это не то, что Мишель Бакунин, который решил, что я пошляк, по моему выражению "спать с женою": то идеальность скопца и онаниста. Да, любовь и брак это вздор. Я теперь понимаю основную мысль "Ромео и Юлии", то есть необходимость трагической коллизии и катастрофы. Их любовь была не для земли, не для брака и не для годов, а для неба, для любви, для полного и дивного мгновения. Я понимаю возможность, что они опротивели бы со временем друг другу. Не знаю, что собственно разумел Гегель под "разумным браком"5, но если я так понимаю его идею, то он мужик умный. Любовь для брака дело не только не лишнее, но даже необходимое; но она имеет тут другой характер тихий, спокойный: удалось хорошо; не удалось так и быть, не умирают, не делаются несчастны, но могут поискать себе и других пар. Рассудок тут играет роль не меньшую чувства, если еще не большую: могут входить в соображение и лета оной девицы, и здоровье ее, свои средства денежные, ее приданое и прочее, что не входит в расчеты любви. Жена не любовница, но друг и спутник нашей жизни, и мы заранее должны приучаться к мысли любить ее и тогда, как она будет пожилою женщиною, и тогда, как она будет старушкою.

Итак, ты утратил не способность любви, а только способность той любви, которая бывает раз в жизни и больше не бывает. Ты теперь не любишь не потому, что не любил, а фантазировал, а потому, что любовь твоя совершила полный цикл свой, потому, что ты уже излюбил всю любовь свою. Готовься к новой любви; ищи новой любви; не можешь думай о былой, но уже не думай воротить ее.

Что до нее, право, не могу утвердительно решить вопроса о ее чувстве к тебе, ибо не читал ее к тебе писем и вообще многого не знаю о ваших отношениях. Подозреваю, что любовь ее истинна в основании (как потребность), но ложна в проявлении, благодаря направлению, данному нашим доморощенным философом6.

Теперь вопрос что ж тебе делать? Душа моя, такие вопросы не решаются чужою головою. Однако скажу, как я понимаю это дело.

Некогда ты писал мне, что во мне нет Entsagung (отречения (нем.). ), и я чуть было не пришел в отчаяние, что у меня нет этой прекрасной вещи даже думал, где бы прикупить оной или (к чему я более привык) призанять. У меня и теперь нет ни Entsagung, ни Resignation (покорности судьбе (фр.). ), и я не хочу ни того, ни другого, не видя в них нужды. То и другое есть отрицание себя для общего, а я ненавижу общее, как надувателя и палача бедной человеческой личности. Но я думаю, что человеку надо быть севе на уме насчет жизни и больше всего опасаться придавать ей много важности. Ты тонешь в реке: удалось выплыть хорошо, можно позаняться тем или другим, хоть пообедать лишний раз; тонешь утешай себя мыслию, что все равно, что равно глупо остаться жить, как и умереть. Чтобы наслаждаться жизнию, надо иметь в запасе несколько холодности и презрения к ней, и спешить на ее призывы и обольщения, как ехать с визитом к человеку, который очень нужен и важен для тебя со стороны внешних обстоятельств, но с которым у тебя нет ничего общего, которого ты не любишь и не уважаешь за личный характер; и вот ты едешь к нему и думаешь: застану дома хорошо, мои делишки поправятся; не застану еще лучше, избавлюсь от неприятности дружески беседовать с неприятным для меня человеком. Одинаковая причина иногда рождает различные следствия: ежели, с одной стороны, минуты нашего бедного существования так кратки и подвержены надувательству, что нам надо быть осторожными в сколько-нибудь важных случаях, то, с другой стороны, жизнь наша так коротка и дрянна, что если мы будем гадать чет или нечет, то она пронесется мимо носу, а мы останемся с четом или нечетом. Что до меня, узнай я, что девушка (сколько-нибудь не совсем пошлая) так любит меня, что не может жить без меня, и будь при этом у меня обеспечение или у ней приданое черта ли тут думать ведь все равно, что одному зевать, что вдвоем. Но если бы я сам дал ей на себя какие-нибудь права, то и толковать нечего, особенно, если навлек на нее внимание общества, говор толпы. И потому, мой милый Боткин, смотри, как обстоятельства установятся, и верь, что то и другое все равно: не женясь, ты ничего не выигрываешь (ибо зевота не есть выигрыш) и ничего не проигрываешь (ибо не сковываешь себя); женясь, ты опять столько же рискуешь проиграть, сколько и выиграть. Через несколько лет не будет ни нас, ни костей наших, и кому будет не лень и подумать о том, над чем ты теперь так много и крепко думаешь. Она поверь мне будет не та: проза жизни, особенно материнские обязанности и чувства сведут ее с облаков на землю, из пери сделают женщиною. Ты будешь славным и почтенным филистером. Ничего не требуя друг от друга, ничего не обещая один другому, вы полюбите друг друга просто и совсем другим образом, а привычка докончит дело. Впрочем, все это я пишу на тот случай, что если ты увидишь себя в казусе что надо жениться. Если же выйдет худо для нее так, что не в твоей воле будет сделать хорошо, то не предавайся отчаянию и знай, что не твоя вина, потому что не твоя воля. Мы все глупы, думая, что мы можем быть правы или виноваты: мы только получаем награды и наказания, а делает за нас судьба. Но главнее не смотри на вещи слишком высоко, не придавай ничему слишком важного значения. Не должно делать себе из жизни какой-то тяжелой работы, хотя и не всегда должно жить, как живется.

Напрасно, мне кажется, решился ты избегать свидания л объяснения: надо б, напротив, искать того и другого, чтоб высказать все, что есть и как есть. Бояться нечего: никто не виноват в том, что есть и как есть, если это что и как сделалось не по его воле. А между тем ты поступил бы прямо и честно, не дал бы повода ей к ложным заключениям и мучительным догадкам. Право, мне кажется, надо хоть написать к ней. Понимаю, что ты не любишь ее братьев: я сам не люблю их, исключая Николая, которого очень люблю, и Ильи, которого, по крайней мере, не не люблю. Кроме исключенных, все они какие-то скопцы и онанисты от природы, но все-таки ты напрасно гнушаешься делать их своими орудиями, когда нужно. Нет нужды по шее; нужны иди к ним или посылай за ними.

Ну, вот я все сказал, что хотел сказать. Если еще что не досказано пиши: я отвечу тотчас же. Черт возьми твое положение мне страшно и в фантазии увидеть себя в нем, а между тем я немного и завидую тебе: мне кажется, что все это лучше, чем мое протяжное и меланхолическое зевание. Вообще я теперь больше, чем прежде, подвержен мехлюдии: так завидую всякому развлечению.

Петровы от тебя в неистовом восторге, из чего я вижу, что они хорошие люди7. Вот тебе и комплимент, за который ты должен прислать мне что-нибудь, хотя картинку (особенно аретинского содержания8, к которым у меня развилась такая страсть, что хочу собирать коллекцию: надо же, душа моя, заняться чем-нибудь высоким, если светская чернь нас не понимает)9.

Ты меня заставил рассвирепеть фразою в письме из Харькова, что мы "скоро увидимся". Но случилось мне вскоре идти по Дворцовой площади, и о боги! строят балаганы значит, близко масленица и Боткин прав. Дни два назад опять иду, и о Зевс многосоветный! опять строют балаганы, стало быть, Пасха на дворе, а ты ведь на 2-й или непременно на 3-й день праздника садишься в почтовую карету (билет возьми сейчас же, если еще не взял). Мысль о балаганах и паяцах слилась во мне конкретно с тобою (это острота, за которую следует мне с тебя получить еще скандалёзную картинку). Приехав в Питер (если не в четверг, то в пятницу на празднике), тотчас с чемоданом из почтовой конторы ко мне: я буду ждать. Кланяйся всем нашим Красову, Кетчеру, Лангеру, Грановскому (сукину сыну, подлецу], Казначею10, Сатину, Огареву, ну, и еще кто помнит меня.

Нового, слава богу, нет ничего, а старое все хорошо, да мочи нет. Лермонтов еще в Питере11. Если будет напечатана его "Родина", то, аллах-керим (да благословит тебя бог (араб.). ), что за вещь пушкинская, то есть одна из лучших пушкинских12. Панаев и Языков тебе кланяются. Языков все бегает от самого себя, но как у него ноги кривы и плохи, и не может убежать. Прощай. Твои

В. Б.

Письмо Белинского В. Г. - В. П. Боткину - 13 марта 1841 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :