Письмо Белинского В. Г.
В. П. Боткину - 13 июня 1840 г. Петербург.

СПб. 1840, июня 13 дня. Письмо твое от 21 мая, любезный Боткин, и обрадовало и глубоко тронуло меня. Я хотел было разразиться на него ответом листов в пятнадцать, даже уже начал было, но статья о Лермонтове отвлекла меня2. Не могу делать вдруг двух дел, потому что или ничего не делаю (и это главное дело в моей жизни), или уж весь отдаюсь делу, которое меня занимает. Друг, понимаю твое состояние, и не виню тебя за то, что ты тяготишься людьми и требуешь уединения и природы. Понимаю и твою радость об отъезде Грановского3. От пошлых людей легко отделываться; но от порядочных трудно, и когда страждущий дух ищет спасения в самом себе, а случай освобождает тебя именно от тех, которые более других имеют права на твою любовь, уважение и внимание, то так легко вздыхаешь, как будто бы гора с плеч свалилась. Страдание твое болезненно, в нем много слабости и бессилия, но не вини в этом ни себя, ни свою натуру. Мы в этом отношении все как две капли воды: по жизни ужасные дряни, хотя по натурам и очень не пошлые люди. Видишь ли: на нас обрушилось безалаберное состояние общества, в нас отразился один из самых тяжелых моментов общества, силою отторгнутого от своей непосредственности и принужденного тернистым путем идти к приобретению разумной непосредственности, к очеловечению. Положение истинно трагическое! В нем заключается причина того, что наши души походят на дома, построенные из кокор везде щели. Мы не можем шагу сделать без рефлексии, беремся за кушанье с нерешимостью, боясь, что оно вредно. Что делать? Гибель частного в пользу общего мировой закон. В утешение наше (хоть это и плохое утешение) мы можем сказать, что хоть Гамлет (как характер) и ужасная дрянь, однако ж он возбуждает во всех еще больше участия к себе, чем могущий Отелло и другие герои шекспировских драм. Он слаб и самому себе кажется гадок, однако только пошляки могут называть его пошляком и не видеть проблесков великого в его ничтожности. Воспитание лишило нас религии, обстоятельства жизни (причина которых в состоянии общества) не дали нам положительного образования и лишили всякой возможности сродниться с наукою; с действительиостию мы в ссоре и по праву ненавидим и презираем ее, как и она по праву ненавидит и презирает нас. Где ж убежище нам? на необитаемом острове, которым и был наш кружок. Но последние наши ссоры показали нам, что для призраков нет спасения и на необитаемом острове. Я расстался с тобою холодно (дело прошлое!), без ненависти и презрения, но и без любви и уважения, ибо потерял всякую веру в самого себя. В Петербурге, с необитаемого острова я очутился в столице, журнал поставил меня лицом к лицу с обществом, и богу известно, как много перенес я! Для тебя еще не совсем понятна моя вражда к москводушию, но ты смотришь на одну сторону медали, а я вижу обе. Меня убило это зрелище общества, в котором действуют и играют роли подлецы и дюжинные посредственности, а все благородное и даровитое лежит в позорном бездействии на необитаемом острове. Вот, например, ты: что бы мог ты делать и что делаешь? Маленький пример: ты хотел написать о концертах в Москве, но состояние духа не позволило тебе. Боткин, не прими моих слов за детский упрек или за москводушное обвинение. Нет, не тебя, а целое поколение обвиняю я в твоем лице. Отчего же европеец в страдании бросается в общественную деятельность и находит в ней выход из самого отчаяния? О горе, горе нам

И ненавидим мы, и любим мы случайно,

Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви,

И царствует в душе какой-то холод тайный,

Когда огонь кипит в крови.

Должно быть, по этой причине, я не знаю по-немецки, хотя и толкую об искусстве, Гете и Шиллере. Жалкое поколение! Л кстати: я не согласен с твоим мнением о натянутости и изысканности (местами) Печорина, они разумно-необходимы. Герой нашего времени должен быть таков. Его характер или решительное бездействие, или пустая деятельность. В самой его силе и величии должны проглядывать ходули, натянутость и изысканность. Лермонтов великий поэт: он объектировал современное общество и его представителей. Это навело меня на мысль на разницу между Пушкиным и Гоголем, как национальными поэтами, Гоголь велик, как Вальтер Скотт, Купер; может быть, последующие его создания докажут, что и выше их; но только Пушкин есть такой наш поэт, в раны которого мы можем влагать персты, чтобы чувствовать боль своих и врачевать их. Лермонтов обещает то же.

Да, наше поколение израильтяне, блуждающие по степи, и которым никогда не суждено узреть обетованной земли. И все наши вожди Моисеи, а не Навины. Скоро ли явится сей вождь?..5

Кажется, мы, Боткин, начинаем, наконец, понимать друг друга. По крайней мере, есть у меня на душе многое, чего я никому не скажу и никому не имею охоты сказать, кроме тебя. Не говоря уже о моих внутренних скорбях и терзаниях, которые, кроме тебя, никому не понятны, у меня и об искусстве как-то мало охоты говорить с кем бы то ни было, кроме тебя. Особенно о Шекспире. Тут у нас с тобою есть какие-то взгляды, какие-то тоны голоса, только нам с тобою понятные и много говорящие. Вот, например, Кудрявцев: я не встречал человека с более художественным тактом, но ему недостает чести быть почтенным боровом, как ты да я, ему недостает боровьиного элемента; то же можно сказать и о Каткове. Говоря об искусстве, мы с тобою говорим вместе и о жизни и хорошо понимаем друг друга. Я вижу, что мы теперь в равных с тобою отношениях. Ты сбирался в Питер, о лысый! Боже мой, от одной мысли об этом свидании выступают у меня слезы на глазах. Неделя, проведенная с тобою, была бы вознаграждением за восемь месяцев тяжелого страдания. Сколько бы надо было сказать друг другу, как бы каждое слово было полно души и значения, каждый разговор жив, спор интересен! Ах, Боткин, зачем ты написал мне об этом несбывшемся намерении, лучше бы мне было не знать о нем.

Начало письма твоего обмануло меня: я затрепетал, думая поздравить тебя совсем не с переселением в беседку, а с чем-нибудь лучшим... Твой переговор с отцом об обеспечении и фраза: "женатому на произвольность любви родительской полагаться нельзя" опять заставили меня ожидать уведомления, что твоя история подвинулась. Что ты об этом мало пишешь? Слушай, Боткин: сохрани тебя бог, если у тебя есть задняя мысль, что мое участие в твоей истории не так горячо и сильно, чтобы ты мог уведомлять меня обо всякой мелочи, не боясь, что я холодно приму это! Большей обиды ты не можешь мне сделать. Богу известно, чего стоит мне твоя история, скольких апатических минут, скольких сомнений и в любви, и в женщине, и во всем святом жизни! Право, и на мою долю досталась некоторая часть твоих страданий. Слышишь ли жду с нетерпением всякой новости. От Николая Бакунина получил я письмо, пребестолковое, из которого я мог понять, что он без ума от свидания с семейством и что Мишель обнял его, как поросенка, и уверил его, что он прав и чист, как солнце, и что ты сам это признал. Если увидишься с Н. Бакуниным, будь верен своему правилу идти прямою дорогою и говори ему все, что чувствуешь и как понимаешь. Получил письмо и от Мишеля6, он не знает моего настоящего к нему расположения, относится ко мне дружелюбно и, сколько для него возможно, искренно; но я знаю, что знаю меня не надует так легко, как надувает себя и других. Увидимся потолкуем, и я не думаю, чтобы мои толки были ему слишком приятны. Спекулятивной натуры не видал, слава богу; она справлялась в конторе о моей квартире, но не была и хорошо сделала: я бы принял ее слишком теоретически и даже эмпирически7.

Живу я ни хорошо, ии слишком худо. К Питеру притерпелся. Спасибо ему. Я уже не узнаю себя и вижу ясно, что надо в себе бить: это его дело. В письме нельзя высказать этого. Больше всего меня радует, что я узнал, наконец, что чужие мысли, как бы ни противоречили нашим, должно выслушивать с уважением и любопытством, если только говорящий их понимает сам себя. Недавно я поймал себя в двух или трех случаях, принявши за явную нелепость чужое мнение (потому только, что оно противоречило моему) и потом, увидев, что око имело основание и заставляло меня отступиться от кровного убеждении, приняв в него новую сторону, новый элемент. Всякая индивидуальность есть столько же и ложь, сколько и истина человек ли то, народ ли, и только ознакомляясь с другими индивидуальностями, они выходят из своей индивидуальной ограниченности. Но об этом после. С французами я помирился совершенно: не люблю их, но уважаю. Их всемирно-историческое значение велико. Они не понимают абсолютного и конкретного, по живут и действуют в их сфере. Любовь моя к родному, к русскому стала грустнее: это уже не прекраснодушный энтузиазм, но страдальческое чувство. Все субстанциальное в нашем народе велико, необъятно, но определение гнусно, грязно, подло.

Состояние моего духа похоже на апатию. Ясный день я счастлив, но счастлив животно, без мысли, без трепета любви, без страдания. Природа радует мой организм, но не дух. ... И не виню себя: судьба дала на мою долю только бедные, но верные блага. Что делать! Всякому своя дорога. При мысли о высших благах грудь стесняется, сердце замирает и мною овладевает что-то похожее на бешеное отчаяние. Духовные потребности все сильнее и сильнее, но они, как огонь под снегом. Я притерпелся. Поздравь меня! Читаю Вальтер Скотта и Купера, искусство много дает мне легче становится нести жизнь. Какие художники! Бога ради, прочти "Красного морского разбойника" Купера глубоко и необъятно, как море, просто, как жизнь петербургского чиновника, грандиозно, как приищи сам приличное сравнение8. Велики, но когда читаешь Шекспира, об них и думать не хочется малы и обыкновенны. Недавно опять прочел вслух "Ричарда II". У!.. Нет, брат, что ни говори, а насчет Шиллера кто-нибудь из нас грубо не понимает одного. Все, что ты о нем пишешь правда, да только трагедий-то его читать нет мочи. Но об этом после (я не дам тебе покою), а теперь некогда.

Ну, брат, твоя мнительность о своих правах на наследство от отца воля твоя доходит до смешного. Должны быть всему границы. Если у сына с отцом есть духовная связь он его законный наследник; если нет ее опять то же. В последнем случае это штраф за то, что, не спросясь тебя, произвел тебя на свет. Вместо того, чтобы его бить батоги и весьма живота лишить, ты берешь с него деньги и имение. Сверх того, ты имеешь и другие права ты служил ему. Стыдно, брат. Перестань дурачиться.

Доставитель этого письма, г. Анненков, мой добрый приятель, хоть я виделся с ним счетом не больше десяти раз. В каком бы ты ни был состоянии духа, ты должен принять его радушно для меня. Если же ты будешь хоть сколько-нибудь в состоянии выйти из себя хоть на минуту, ты увидишь, что это бесценный человек, и полюбишь его искренно. От него ты услышишь многое обо мне интересное, о чем не хочу писать. О том же, о чем он скажет тебе никому не говорить, действительно не говори. Катков узнает сам. Анненков тебе сообщит и о моих новых знакомствах, особенно о Комарове. Я вошел в их кружок и каждую субботу бываю на их сходках9. Моя натура требует таких дней. Раз в неделю мне надо быть в многолюдстве, молодом и шумном.

Каково? статья о "Герое нашего времени" не поспела и будет напечатана в 2 No10. Досадно, а все московская лень!

Ах, кстати: вот тебе стихи:

Как не к толстой-то заднице

Подбираются клопики

Придираются к нам

Чорногузые попики.

И у них есть фискал

Негодующий,

И к тому ж грамотей,

На российских певцов

Им перстом указующий:

Муравьев фарисей

Монахующий.

Это написал Якубович! Вот уж подлинно удалось ...!

Просвещения маяк

Издает большой дурак,

По прозванию Корсак.

Помогает дурачок,

По прозванью Бурачок.

Это эпиграмма Соболевского, а как в "Маяке" участвует еще какой-то г. Зеленый, то наш Языков и прибавил от себя еще два стишка:

Тут вмешался ... вареный,

По прозваyию Зеленый.

Кольцов прислал мне чудесную песню вот она:

1

Так и рвется душа

Из груди молодой,

Хочет воли она,

Просит жизни другой.

2

То ли дело вдвоем

Над рекою сидеть,

На зеленую степь,

На цветочки глядеть!

3

То ли дело вдвоем

Зимню ночь коротать,

Друга жаркой рукой

Ко груди прижимать.

4

По утру, на заре,

Обнимать, провожать,

Вечерком у ворот

Его вновь поджидать!

Прочти ее Кудрявцеву. Что ж он не пишет ко мне ведь он уже отделался от экзамена. Скоро ли он в Питер я жду его к себе на квартиру. О Каткове тоже ни духу, ни слуху, словно пропал.

Прощай, мой бесценный Василий! Дай бог, чтобы ты скоро мог порадовать меня доброю весточкою, и, если это не помешает добрым вестям, вдруг отворяется дверь и лысый входит... Какие дни! На несколько-то дней у нас стало бы жизни в месяцы мы бы надоели друг другу, но не по недостатку любви, а потому, что у людей недействительных все в минутах и днях. Но я опять заговариваюсь, а Анненков ждет. Прими его, как человека, и как человека, от меня пришедшего к тебе. Кирюша ко мне ходит он тебе кланяется и с тоскою ждет московских. Панаев и Языков тебе кланяются. Прощай. Пиши пожалуйста.

Твой В. Б.

Письмо Белинского В. Г. - В. П. Боткину - 13 июня 1840 г. Петербург., читать текст

См. также Белинский Виссарион Григорьевич - письма и переписка :