Жанлис Мадлен Фелисите
«Тюльпанное дерево»

"Тюльпанное дерево"

Восточная повесть

В прекраснейшем Королевстве из всей Азии обитал любезный и блистательный народ, столько же прославившийся военными подвигами, сколько склонностию своею к Наукам и Художествам. Неподалеку от стен, ограждавших чертоги и обширные сады Государя, была пальмовая роща, на конце которой находились два домика, отличающиеся миловидною своею простотою. Один принадлежал старику Оглану, которой вел в нес пустынническую жизнь в продолжение многих лет: садик его славился великолепным тюльпанным деревом (Сие дерево вывезено из Америки.), неизвестным еще тогда в Азии. Оно имело десять сажен вышины и, на время цвета, покрывалось более нежели двумя тысячами тюльпанов красоты бесподобной. К дереву сему была приделана круглая лестница в 50 фунтов вышиною, и там находилось место для отдохновения, или род гнезда, крепко утвержденного на двух толстых ветвях. Сие гнездо было так велико, что в нем свободно помещались три или четыре человека, и ничто не могло быть так приятно, как в Июле месяце видеть себя на средине дерева, которого каждый сучок обременен прекраснейшими тюльпанами. В сем таинственном убежище, Поэт, увенчанный и со всех сторон окруженный прелестнейшими цветами, изпускающими превосходный запах, подумал бы, что флора перенесла его в любимую свою рощицу.

Оглан, убегая от общества, никого не пускал в свое уединенное жилище, но не смел не принять Королевской фамилии, которую любопытство видеть тюльпанник, привлекло однажды в его сад. Он умел найти предлог для недопущения Высоких своих посетителей к лестнице, ведущей на дерево, и никто из них не всходил на оное. С сего дня старик отказывал всем любопытным без изключения. Поговорили несколько времени о его нелюдимости; но как он твердо устоял в характере мизантропа, то об нем наконец забыли, так точно, как бы он жил за тысячу верст от Двора,

Другой домик принадлежал долго одному садовнику; наконец купал его Зеинеб, молодой Царедворец, которой умел его украсить, не лиша его и сельских красот. Зеинеб поведением своим и милым нравом опровергал все, что обыкновенно говорят на щет Придворных мрачные, недоволыше философы, которые никогда не бывали при Дворе и не имели ни случаев, ни возможности знать и рассматривать характеры Государей и Вельможь

Зеинеб сохранил при Дворе невинные свои склонности: веселость духа и откровенность, чрезвычайную умеренность, и доброе, чувствительное сердце. Он не искал способов к обогащению своему; достаток его был посредственный, но он соразмерял его с своими желаниями. Наскучив пышным зрелищем величия и тягостным этикетом, приезжал он отдыхать в свой маленькой домик, но не ополчался против Придворного великолепия; ибо не чувствовал ни малейшего негодования от того, что в чертогах Царей и знатных Господ не находил умеренности и сладкого покоя пастушеской жизни.

Сделавшись соседом Оглану, юный Зеинеб услышал с удивлением o странностях сего старика. Оглан провождал большую часть времени в тюльпаннике, в цветочном своем гнезде; он никогда в нем не читал, но просиживал по целому дню, один и в совершенной праздности. Не взирая на дикость и неприступность, старик был добр и благотворителен; вход к нему, будучи заперт для любопытных, был всегда отворен для бедных; он делал добро без всякого тщеславия, но с таким благоразумием и рассмотрительностию, которые доказывали, что это было главное его упражнение. Зеинеб почувствовал непреодолимое желание узнать Оглана и его тюльпанное дерево, которого никогда он не видывал; но все его покушения в рассуждении сего были тщетны. Стена разделяла сады, двух соседей. В один день Зеинеб, подчищая свои шпалеры, взошел на стену и увидел великолепный тюльпанник. Ах! какая прекрасная вещь! вскричал он. Случилось, что Оглан не сидел тогда в гнезде своем, но ходил по саду и, услышав сие возклицание, увидел Зеинеба. В одном камзоле, без шляпы, с кривым ножем в руке, и почел его за садовника. Приятная физиономия, на которой изображалась кроткая веселость, ему понравилась. Он подумал, что человек сего состояния не обезпокоит его и что он всегда легко может от него отвязаться. Взглянув на него с улыбкой. Оглан сказал ему: "послушай, друг мой! естьли хочешь посмотреть на эта дерево вблизи, то обойди кругом; я отопру тебе ворота." Услышав сие, восхищенный Зеинеб, вместо того чтоб идти назначенною дорогою, спрыгнул со стены и в один миг очутился в саду Оглана; он бросился обнимать старика, которой увидел тогда свою ошибку, и узнал, что сей молодой человек был не садовник, a сосед его Зеинеб; но любезность и веселонравие юности скоро преклонили к нему сердце старика, которой обошелся с ним самым вежливым и ласковым образом. Подошед к дереву, Зеинеб хотел идти по круглой лестнице, но старик сильно тому противился; однакож Зеинеб не послушался и взлетел, как птица, в таинственное гнездо. Старик за ним последовал, и они оба сели на одну из ветвей. Оглан пристально смотрел на Зеинеба. "Ах! как здесь приятно!" вскричал сей последний. Как! сказал Оглан: не уже ли в самом деле не чувствуешь ты здесь скуки и тягости? - "Скука так скоро не приходит, отвечал Зеинеб, смеючись: напротив я в восхищении и желал бы провести здесь всю жизнь. Множество прелестных воспоминаний представляются моему воображению. Добрый старец! не говори со мною, не мешай мне думать!"... При сих словах почтенное лице Оглана оросилось слезами. Любезный, превосходный юноша! вскричал он, обняв его: с сей минуты я ничего скрывать от тебя не буду; войдем со мною в дом мой; ты услышишь от меня вещи чудесные.... Сии слова так сильно возбудили любопытство в Зеинебе, что, невзирая на неизъяснимую прелесть, влекущую его к дереву, сошел он с поспешностию и последовал за стариком. Они вошли в дом. Оглан сел с ним на мягкие подушки и сказал ему: "Сын мой! я тебя так теперь знаю, как бы имел щастие быть твоим отцем; знаю, что ты никогда не обманывал; обещай мне хранить тайну, которую намерен я тебе вверить." Даю тебе в том честное слово, отвечал Зеинеб. - "Довольно! Выслушай же странную мою. повесть:

"Я родился в Персидской провинции Сузиане. Мегмет, Владетель сей небольшой области, сделал меня Визирем своим; мне было тогда около сорока лет. Исполняя возложенную на меня должность с величайшим беспристрастием, нажил я однако же, совсем не ведая того, множество врагов; я думал, что для сохранения места моего довольно будет мне справедливости, бескорыстия, неусыпного трудолюбия, старания об уменьшении налогов по приведения земледелия в цветущее состояние. Желая все видеть и знать непосредственно сам собою, что очень возможно в небольшом владения, часто езжал я один и под чужим именем в разные краи Сузианы. Однажды встретился я на дороге в лесу со старухою, которая была одета в самое бедное рубище и, сидя на древесном пне, горько плакала. Я остановился, чтоб спросит ее о причине такой печали, и она трогательнейшим образом описала мне свою бедность. Я посадил ее на свою лошадь позади себя и отвез ее в ближнюю деревню, где объявил о себе и, сыскав для нее хижину, оставил ей несколько денег и поехал, дав слово навещать ее от времени до времени. Через два или три месяца я и действительно посетил ее: она была здорова и осыпала меня благословениями. Благородная ловкость в обращении и приятные разговоры Никсы - так ее звали - ясно показывали, что она была не простого рода; но тщетно старался я узнать, кто она такова; и слышать её приключения; ответы её были так темны и замешательство так велико, что я перестал беспокоить ее вопросами. Никса была отменно умна, и я не знаю женщины, подобной ей в приятности обхождения. Я почувствовал нежнейшую к ней дружбу, предлагал ей перевезти ее к себе в дом; но она непременно хотела остаться в своей хижине, которую украсил я всем, что только могло ей нравиться; и как она мне призналась, что была чрезвычайно ленива и не умела ни за что приняться, то я дал ей двух расторопных невольниц и хорошего садовника, тогда уверила она меня, что стала совершенно щастлива."

"Между тем тайные мои неприятели, возпользуясь моею неосторожностию, погубили меня совершенно в уме Государя. Мегемет, лишив меня места, велел однако же мне сказать, что, в награждение за мою службу, дозволяет он мне просить у него одной милости, которую обещается непременно исполнить. Я написал к нему, что, оставляя Министерство в такой точно бедности, в какой был я при вступлении в оное, ничего не желаю, кроме небольшего уголка необработанной земли, кудабы я мог удалиться и питаться трудами рук своих. Владетель приказал дашь мне большую обработанную со тщанием землю; но я не принял ее, сказав, что хочу иметь удовольствие обработывать сам, и повторил мою прежнюю прозьбу. Мегемет повелел исполнить мое требование; но, после долговременных поисков, донесли ему, что во всем его Государстве не нашлось ни одного маленького клина необработанной земли. Возвратите же поскорее Оглана, вскричал Мегемет; как! не уже ли довел он земледелие в областях моих до такою цветущего состояния? Возвратите его! пусть он опять вступит в Министерство, и на всю жизнь. Мегмет и действительно возвратил мне мое место, которое занимал я да самой его кончины. Наследник его, не знаю за что, ненавидел меня; он не только отнял у меня чин мой, но и все имение. Я однакож так много успел оказать услуг разным особам, что мог с основательностию надеяться на утешения дружбы; но в таком бедственном состоянии, в какое был я низвержен, имея благородную гордость, не прибегают к друзьям с унизительными прозьбами, a ждут их к себе. Я ожидал бесполезно: неблагодарные все меня оставили! Пронзенный жесточайшею горестию, пошел я в деревню, где жила Никса; она приняла меня с разпростертыми руками. Спеши, Государь! сказала она мне: спеши войти в эту бедную хижину; ты найдешь благодарность под соломенным кровом. Я обнял Никсу с неизъяснимою нежностию. О! как злополучие научает, нас ценить сердце верное и благодарное! как любезна показалась мне тогда бедная Никса!... Добрая моя Никса! сказал я: ты в молодости без сомнения была прелестна, я по всему это вижу; но не думай, чтоб когда нибудь могла ты внушать чувствия, подобные тому, которое я к тебе питаю; нет! самая сильнейшая любовь не стоит такой дружбы. Ах, Никса! чтоб познать всю чувствительность души благодарной, надобно быть любиму нещастливцем, не имеющим кроме нас другаго утешения! - Так, отвечала Никса: я точно также думала, когда, будучи без пристанища и без всякой помощи, была призрена тобою; добродетельный Оглан!... Тогда схватил я y нее руку, и с восхищением прижал ее к груди моей; я был тронут до слез: как сладостно слышать напоминание доброго дела от предмета, нас утешающаго! Так, сказал я, любезная Никса! я отдал бы жизнь свою, сделавшуюся теперь бесполезною, для возвращения тебе юности; но не взирая на то, когда вздумаю, сколько я тебя люблю, нахожу неизъяснимую прелесть в той мысли, что мы оба с тобою давно уже вышли из блистательного и шумного возраста страстей; горжусь беспорочностию и великостию чувствий моих к тебе, и наслаждаюсь дружбою, так как наслаждаются добродетелию.

"Я не принял на себя притворной твердости духа" и не скрыл от Никсы, как больно было мне, что ближние мои и ложные друзья меня оставили. Ты узнал теперь, отвечала она, эту вероломную толпу и должен ее презирать: не ужели трудно тебе забыть ее? - Ах, Никса! сказал я: в числе сих неблагодарных есть люди, которые так милы для меня были!.... есть много таких, которых привык я любить с самого их младенчества; почитал их своими детьми!.... Не раскаеваюсь в добре, мною им сделанном; но нежные мои о них попечения, заботы, беспокойства, труды, лишившие меня здоровья - Никса! не уже ли могу я не жалеть об них! Сколько претерпел я бесплодных страданий, которые никогда не могли внушить даже благодарности!... Ах, Никса! раны отеческого сердца никогда не затворяются; негодование, изцеляющее все прочия, еще больше разтравляет их; ибо в этом случае негодование есть ничто иное, как горестное изумление, которое при каждом новом размышлении, при каждом воспоминании, становится живее и огорчительнее!...

"Никса соболезновала обо мне искренно: сострадание истинной дружбы укрепляет и возвышает самую унылую душу. Ввечеру две Никсины невольницы, накрыв маленькой столик, поставили на него умеренный наш ужин. Я сел против. Никсы, которая выслала невольниц, и печально смотрел на сельские кушанья, ею мне предлагаемые; но ничего не ел, за что Никса дружески мне пеняла. Никса! сказал я: деревенская жизнь и уединение будут мне всегда казаться с тобою прелестными; но признаюсь тебе, что по нещастию не люблю молока: и орехов, a от черного хлеба болит y меня желудок. - Хорошо! отвечала она, улыбаясь: я дам тебе другой ужин; дружбе все возможно. Сказав сие, прикоснулась она к столу, и - вообрази мое удивление, когда увидел я, что глиняная посуда превратилась в золотую, и стол покрылся изящнейшими блюдами! Будучи недвижим от изумления, поднял я глаза, и, вместо старой Никсы, увидел величественную женщину, ослепительной красоты, и великолепно одетую. Познав в ней могущественную волшебницу, упал я к её ногам. Прекрасная и благодетельная Никса подняла меня, ободрила милостиво и принудила сесть опять за стол, сказав, что не прежде будет отвечать на мои вопросы, как после ужина, которой, как ты сам можешь рассудить, был не продолжителен. Тогда Никса удовлетворила мое любопытство следующим образом:

"Тебе известно, любезный Оглан, сказала она, что феи не имеют Королев, но подчинены Царю духов, которой управляет ими с неограниченным самовластием. Я никогда не делала зла и употребляла искуство свое только на добрые дела; но я любила славу и, желая отличиться блистательными деяниями, обратила на себя внимание, и следовательно возбудила зависть. Все прочия феи на меня возстали; я прозрела несправедливость их, но сделалась жертвою оной. Меня оклеветали, и Царь духов в первом движении неодуманного гнева, произнес мне следующий приговор: да будет гордая Никса превращена на шест лет в старуху, и да лишится на сие время всех своих сокровищ, волшебного жезла п власти!"

"Едва изрек он это ужасное определение, как я очутилась на площади неизвестного мне города. Бедственное - очарование, отнявшее y меня красоту, имение и силу, не имело однако же ни малейшего действия над умом моим и душею. Я вооружилась твердостию, но все была ничто иное, как бедная, беспомющная старуха и притом в чужой, незнакомой земле. Сверх того я не умела ничего делать; жезл нам все заменяет, и мы, творя с помощию его величайшие чудеса, оставляем в совершенном небрежении наши природные способности. Тогда то узнала я, как несправедливо говорят: искусна как Фея; ибо, лишась жезла, сделалась я ни к чему неспособною. Мне даже не можно было наняться в работницы; никто не хотел взять к себе в дом бедную, слабосильную старуху, которая не умела ни шит, ни прясть. Таким образом я принуждена была скитаться по миру, и в один год испытала все, что нищета и сиротство имеют ужаснейшаго; наконец встретилась я с тобою, любезный Оглан, и нашла опять щастие. Сего дня неделя, как наказание мое кончилось. Царь духов, узнав мою невинность, предлагал мне наказать моих врагов; но я очень бы худо возпользовалась нещастием, естьли бы захотела мстить... Наученная злополучием, буду с сего времени убегать всякого блеска и пышности; стану творить добро в тайне, и жить в неизвестности до тех пор, как найду с помощию моего искуства средство делать славные и великие дела, не возбуждая зависти."

"Окончив свою повесть, мудрая Никса спросила у меня, чего я желаю? Предложила сделать меня Государем, но я немедленно от сего отказался. Могущественная фея! сказал я: мне более шестидесяти лет; я служил сорок лет отечеству и за великие мои труды и пожертвования был заплачен одною только неблагодарностию; кажется, что после сего можно мне дозволишь желать спокойствия и независимости. Пышность и великолепие мне несносны: благоволи доставить мне посредственное, мирное состояние. Я буду жить в уединении, далеко от своего отечества, которое должен оставить, для избежания гонений, но дай мне способы облегчать бедность малаго числа нещастных, которые могут со мною повстречаться... A бедных старух? прервала Никса, улыбаясь: справедливость требует, чтоб я снабдила тебя средствами для вспоможения им. Возьми, Оглан, продолжала фея, подавая мне кошелек: возьми этот кошелек; в нем пять золотых монет, которые ежедневно будут возобновляться, естьли ты, как я не сомневаюсь, говоришь правду. Тогда фея взяла меня за руку: хижина, деревня - все изчезло, и мы очутились в дикой степи, заростшей негодными травами. Ах! вскричал я; мы уже не в Сузиане! Нет, отвечала фея: эта необработанная земля доказывает тебе, что ты не в той уже земле, которую привел в такое цветущее состояние. Но поди отсюда все прямо, и в двух милях найдешь очень приятной город, которого жители гостеприимны. Прости, любезный Оглан! я буду невидимо тебя покровительствовать, и мы еще увидимся. Сказав сие, фея изчезла: я остался один и тяжело вздохнул. Не взирая на обещания и дары волшебницы, я жалел о хижине и доброй престарелой Никсе: покровитель не стоит друга."

"Я странствовал два года, и наконец вздумав основаться здесь, купил этот сад: он тогда был ничто иное, как густая роща, составленная из иностранных дерев разного рода. В одно утро встал я очень рано, чтоб велеть прорубить несколько дорог в моем саду; зашед в чащу, услышал я позади себя небольшой шорох, оглянулся и почувствовал несказанную радость, увидя благодетельную Никсу. Она спросила y меня, целы ли пять золотых монет, которые были в подаренном ею мне кошельке. Целы, отвечал я: каждой вечер кошелек мой бывает пуст; но по утру опять нахожу в нем то, что накакуне издержал. Это доказывает мне, сказала Никса, что ты благоразумен и добродетелен. Кошелек этот неизтощим для человека мудрого и благотворительного, но в руках пышного расточителя, или скупца, не может он возобновляться. С нынешнего дня, любезный Оглан, продолжала фея, будешь ты находит в кошельке по 200 золотых монет. Нет! нет о вскричал я; великие богатства способны вскружить голову и самому благоразумнейшему мужу, a я слишком слаб, чтоб мог почитать себя от этого безопасным. Оставь меня в щастливой моей посредственности: вот одно только состояние, в котором не так трудно сохранить уверенность и добродетель: можно ли чего нибудь желать более?.... И так ты совершенно щастлив? спросила фея. - Блаженство мое было бы беспредельно, естьли бы мог я забыть неблагодарных, которых люблю еще против воли моей. Ночи мои покойны, сон мой кроток, не будучи возмущаем страстями и угрызениями совести; днем же, когда я занимаюсь бедными, о которых пекусь, или когда упражняюсь в учении, тогда могу назваться прямо щастливым; но в минуты моих досугов и отдохновения, печальные воспоминания меня терзают: я тоскую об отечестве моем и о неблагодарных, которые меня оставили; крушусь о тех безценных и невозвратных минутах, в которые думал я быть любимым!.... Утешься, сказала Никса: я сей час избавлю тебя от этих мучений.... Тогда простерла она золотой свой жезл на самое высокое дерево моего сада и превратила его в этот тюльпанник, обремененный цветами, и с этим самым гнездом; словом, так как ты теперь его видишь. Дерево гордое! сказала она: будь изящнейшим произведением моего искуства; сотворенное благодарностию и дружбою, будь наградою добродетели!.... Один только праведник да обрящет под сению твоею сладостнейшее успокоение! да снищет он в недрах твоих забвение всех страданий своих и забот, и да воспоминает только о том, что ему приятно: о полученных им доказательствах истинной дружбы, о благотворениях, которых был он предметом, о добрых делах, им самим и другими учиненных. Не отвергай далеко от себя порочных, злых, неблагодарных, тщеславных, лицемеров и кокеток! Да не насладятся они никогда твоим ароматическим запахом (Дерево, кора и цветы тюльпанника имеют разный, весьма приятный запах.), и да по неизбежному действию непреодолимого волшебства не могут они свободно дышать на цветущих твоих ветвях! Да приводят себе на память одне только горестнейшие свои приключения, обиды, им причиненные, неудачи свои и успехи соперников; наконец да лишатся они под тобою всей надежды и да будут удручаемы сильнейшими беспокойствами, грызением совести!..... Прости, мой любезный Оглан! примолвила фея: когда почувствуешь печаль, то взойди только на свое тюльпанное дерево."

"С этого достопамятного дня сделался я щастливейшим из смертных; я вырубил все деревья, окружавшие мой тюльпанник, все его увидели, и я уверил, что это чудесное дерево всегда тут находилось, но только было закрыто густотою деревьев. В продолжение, осьми лет делал я опыты волшебным тюльпанником надо многими людьми, и ты еще первый, любезный Зеинеб, которой в нем через две минуты не задохся. Все прочие чувствовали сначала некоторое оцепенение, непреодолимую скуку, сопровождаемую сильную зевотою; потом приходила к ним такая дурнота, что они лишались чувств и, для спасения их от неминуемой смерти, надлежало, как можно скорее, изторгать их из сего вредного им дерева, но в котором нам с тобою так приятно."

Когда старик кончил свою повесть, Зеинеб, пораженный слышанными чудесами, долго не мог говорить. Наконец, пришед в себя начал делать многие вопросы о волшебном дереве, и открыл в свою очередь мудрому Оглану, что он страстно влюблен в Канзаду, молодую богатую вдову в столичном городе Ипсаре (Ипсар Ipsar, анаграмма слова Paris.), и что намерен на ней жениться. "Ты очень достоин быть любимым, сказал Оглан; но я знаю по слуху прекрасную Канзаду: говорят, что она ветрена, тщеславна; может быть, только для того идет она за тебя, чтоб блистать при Дворе. Послушай меня, сын мой! прежде заключения брачного союза приведи ее в мой сад и заставь войти в гнездо тюльпанника." Я ненавижу испытания, отвечал Зеинеб. "И я также, сказал Оглан, и конечно не сделал бы тебе этого предложения в рассуждений друзей твоих. Естьли бы мог я дать тебе всю мою опытность в этом роде, то лишил бы тебя молодости, или по крайней мере всего того, что имеет она приятнаго. Мудрость спасительна во всяком возрасте; но совершенное познание людей в твоих летах никуда не годится. Наконец естьли бы Канзада была твоя жена, я никогда не пустил бы ее в свой сад; но она только еще твоя любовница, и союз, которой ты готовишься заключить, так важен, что тебе должно немедленно подвергнуть Канзаду опыту. Поверь мне, что он кончится к твоему удовольствию, естьли поведение её была всегда беспорочно, естьли она не тщеславна и не кокетка." - Но разве не может быть, возразил Зеинеб, что, при самом беспорочнейшем поведении, чувствовала она изредка некоторые движения суетности? Не уже ли дерево твое не извиняет маловажных, неизбежных проступков?" - "Конечно извиняет, отвечал Оглав: его произвела женщина, следовательно верно не забыла некоторых изключений и оттенок... Естьли Канзада не сделала никакого важного проступка; естьли не может она себя упрекать ничем, кроме свойственной и очень простительной молодым людям ветрености и неосторожности, то почувствует в тюльпаннике только легкую неловкость, которая очень скоро пройдет и которую ты удобно извинишь." Хорошо! сказал Зеинеб. Я решился, и завтра же приведу сюда Канзаду. В следующий день прелестная вдова пришла с Зеинебом погулять в саду Оглановом. Долго любовалась она тюльпанным деревом и, не дожидаясь приглашения, взбежала на оное; Зеинеб последовал за нею. Боже мой! вскричала Канзада: какой сильной, противной запах!.... После сего восклицания она зевнула раза три, или четыре сряду. Такое начало ужаснуло Зеинеба, которой сильно смутился, и это случилось еще в первой раз? что добродетельный человек почувствовал в тюльпаннике огорчение. "Ах! как мне дурно! продолжала Канзада: я совсем почти задохлась; пойдем отсюда скорее." Сказав сие, встала она с поспешностию, и в один миг сбежала с лестницы в сад. Зеинеб, почти приведенный в отчаяние, уверил однакожь наконец сам себя, что Канзада, по обыкновению многих женщин, увеличила почувствованную ею дурноту, и что естьли бы она еще несколько времени пробыла на дереве, что скоро бы успокоилась. Он подошел к ней. Канзада была тронута переменою его лица, которую приписывала она беспокойству от приключившагося ей припадка. "Не бойся! сказала она ему, смеючись: теперь я здорова; я почувствовала дурноту от запаха цветов этого дерева, но это все прошло; однакожь мне было очень тяжело, дыхание так стеснилось.... Нет! отвечал Зеинеб: естьли бы ты имела поболее терпения, то конечно бы преодолела эту легкую неловкость" "Как! легкую неловкость! вскричала Канзада: не думаешь ли ты, что я притворилась больною, для того, ятоб показаться интересною? Не уже ли можешь подозревать меня в лукавстве? разве мало известно тебе мое чистосердечие? Я часто тебе хвалилась щастием своим, что во всю жизнь свою не сделала ни одного важного проступка и не имею таких пороков, за которые могла бы упрекать себя; в противном случае не могла бы я никак от тебя их скрыть.... Верю, перервал Зеинеб, очень верю, но возвратимся опять в тюльпанник. - "За чем?" - Прошу тебя усерднейше, даже требую этого от любви твоей ко мне! - "Вот странное желание!" - Канзада! естьли ты любишь меня, постарайся преодолеть свое нехотение, пожертвуй мне им!... - "Какая чудная прихоть!" - Конечно, это прихоть, каприз, все, что ты хочешь; но естьли я тебе мил, послушайся меня. Сказав сие, взял он Канзаду за руку и, подведя ее к дереву, уговорил взойти еще раз на оное. Старик, желая быть свидетелем сей последней сцены, пошел за ними. Едва Канзада дошла до цветочного гнезда, как начала зевать так сильно и часто, что Зеинебу должнобы потерят всю надежду; однакожь он продолжал льстить сам себе. Мудреноли? он был страстно влюблен! "Божусь тебе, любезный Зеинеб! сказала Канзада, что я чувствую нестерпимое мучение."... Успокойся, милая, отвечал Зеинеб, возьми несколько терпения, и это все в минуту пройдет. "Напротив, продолжала Канзада, мне отчасу делается хуже... несносная тоска меня терзает... такие мрачные мысли!... О Зеинеб! выведи меня скорее отсюда... я умираю...." При сих словах смертная бледность покрыла лицо Канзады; но Зеинеб продолжал повторять: потерпи еще немного. Разве ты хочешь, чтоб она умерла? вскричал старик... Канзада действительно лишилась чувств. Оглан взял ее на руки и вынес в сад, где положил ее на скамью; она вскоре открыла глаза и, обратя их на Зеинеба, сказала ему: "Не уже ли ты и теперь станешь еще сомневаться в моей искренности?... Уверяю тебя, что я чувствовала ни с чем несравненное мучение.... цветы этого дерева вредны мне, как яд.... Зеинеб! надеюсь, что впредь будешь ты мне верить... но ты молчишь? Разве я не заслуживаю по крайней мере хотя благодарности? Мне кажется, ты должен быть мною доволен...." Зеинеб затрепетал; глаза его наполнились слезами, и, будучи не в состоянии скрыть своего смятения, удалился с поспешностию, не отвечав ни слова.

Канзада чрезвычайно обиделась сим, по видимому, странным поступком, требовала объяснения, но, не получив оного, поссорилась навсегда с Зеинебом. Сей последний долго бы не утешился без помощи тюльпанника; но под сению дерева сего забывал он все своя горести и провождал там большую часть времени, что продолжалось несколько месяцев. Оглан любил Зеинеба, как сына, и чувствуя близость своей кончины, объявил, что намерен отказать ему свой сад, дабы тюльпанник навсегда y него остался. Доброй старик и действительно прожил после сего не более трех месяцов. За несколько часов до смерти велел он перенесть себя в любезное свое дерево, в котором праведник приводил себе на память все добрые своя дела. При таких возпоминаниях его последния минуты были изполнены сладости; он изпустил дух в объятиях Зеинеба, которой оплакивал его, как нежнейишй и признательнейший сын.

Между тем Зеинеб, изцелясь совершенно от страсти своей к Канзаде, влюбился в юную Зельфиру и внушил ей взаимную склонность. Осмнадцати летняя Зельфира была жива и прелестна: все возвещало в ней откровенный, благородный и великодушный характер, но она была очень ветрена, что весьма тревожило Зеинеба, которой, став не доверчивым, подвергнул ее опыту тюльпанника. Лишь только успела она в него войти, как он с торопливостию спросил, каково ей тут? - "Хотя ты мне чрезвычайно выхвалял этот цветничек, однакож право он меня не возхищает."... - Как, не ужели тебе делается дурно? - "Нет, этова не могу сказать..." - Что же ты чувствуешь? - "Сама не знаю... какую то неловкость, которой изъяснить не умею..." Зельфира, сказав сии последния слова, зевнула.. . Мне кажется, что тебе скучно? сказал Зеинеб печальным голосом. "С тобою, отвечала Зельфира: это не возможно; но думаю, что запах этих цветов слишком силен; однакож мне теперь легче." Милая Зельфира! вскричал обрадованный Зеинеб: как это дерево стало мне теперь драгоценно!.. . - "Оно и действительно не дурно." - Мы проведем в нем всю жизнь; где может быть лучше? - "На свободном воздухе: здесь так тесно!"... - Однакож тебе здесь не противно? - "Это правда, но я предпочитаю твой сад." Зеинеб более не требовал: он был доволен и решился жениться на Зельфире, но за месяц до назначенного к свадьбе дня, страшная революция свергла Короля с Престола и рассеяла Придворных. Некоторые из них были принуждены оставить отечество; другие, гонимые лютыми извергами, погибли на эшафотах, или томились в темницах. Зеинеб, разлученный с Зельфирою, был пять лет лишен свободы; наконец возвратился он в свой домик прикосновенный к оному Дворец был пуст и почти совсем разрушен; но тюльпанник его остался невредимым, и он с умилением увидел в нем гнездо горлицы: для любовника это служило щастливым предзнаменованием. Ожидая возвращения Зельфиры, провождал он все дни и часть ночей в том блаженном месте, где забываются все злодеяния. Зельфира была так привязана к Зеинебу, что не выезжала из Государства. Она жила в хижине, но имела щастие сохранить все свое богатство и споспешествовать освобождению своего любовника. Ей было известно, что Зейнеб совершенно разорился; но будучи столько же великодушна, сколько верна, предложила она ему свою руку. Зеинеб, изполненный благодарности, положил к её ногам гнездо с юными горлицами; открыл ей свою важнейшую тайну и, не прося ее взойти в тюльпанник, объявил о свойствах сего чудесного дерева. Такая доверенность повергла Зельфиру в задумчивость; однакож, после некоторых размышлений, она сказала: "Пойдем, Зеинеб, пойдем в тюльпанник; там кончим наш разговор!" Пятилетняя разлука придавала великую цену такому предложению. Возхищенный Зеинеб бросается к ногам Зельфиры, которая поднимает его, и взяв его под руку, идет, вздыхая, к тюльпаннику. Резвая Зельфира ходила обыкновенно очень скоро, но в этот раз шла она с удивительною медленностию, особливо когда ступила на лестницу... Когда же села она в тюльпанник, Зеинеб не мог без страха видеть, что живой цвет её лица начал изчезать и бледность заступала его место.... Они оба несколько времени молчали; наконец Зельфира сказала робким голосом: "Я уверена, Зеинеб, что никогда не задохнусь в этом дереве... но... чистая совесть не препятствует чувствовать некоторое беспокойство человеку, сидящему на ломкой ветви.... этот род сиденья опасен и неприятен. Наконец примолвила она, смеючись, я беспрестанно буду здесь бояться.... напрасно! вскричал Зеинеб, обрадованный до крайности, что румянец начал опять появляться на щеках ея. "Нет, нет! прервала Зельфира: это дерево в супружестве никуда не годится. Срубим его и на этом месте воздвигнем храм искренности и доверенности." - Срубим это дерево, изящнейшее произведение искуства могущественной волшебницы!.. - "Она посадила его для старика, a не для молодых супругов.... - Как стало оно драгоценно после революции! на нем забывают все виденные ужасы!.... - "Огорчительным своим возпоминаниям можешь ты противуположить постоянство Зельфиры." - С тобою, без сомнения, забуду я все свои горести; но не требуй от меня такой жестокой жертвы. Не уже ли будущее тебя устрашает? - "Нет! я ни мало не страшусь этого дерева; на что-то не люблю его." - Скажи мне истинную причину такого отвращения. - "На что тебе? довольно, что оно мне не нравится. Я ненавижу Магию." - Да, черную Maгию... - "И эта не так бела, как тебе кажется... я ссылаюсь на всех женщин...." - Женщины, подобные Канзаде, без сомнения так думают; но ты!... ты, моя Зельфира, добродетельная, великодушная!... - "Ах, Зеинеб! взгляни на этот полуразрушенной и опустелой Дворец, которой видели мы в таком цветущем состоянии!"... - Ты обижаешь себя, Зельфира! но я умею отдавать тебе справедливость, и будущее ни сколько меня не тревожит... - "Так созжем же тюльпанник!" - Я не для испытывания тебя хочу сохранить его. Обещаюсь, клянусь никогда не водить тебя в него! - "Но естьли я всякой день, или по крайней мере изредка, не стану сюда ходить, будешь ли ты совершенно покоен?" - Надеюсь, - "Это не возможно: и как мне несравненно приятнее разговаривать, или мечтательствовать на дерновой скамьее или на креслах: но я не отступлю от своего требования." - Отвращение твое мне непонятно. Это прекрасное дерево не делает тебе ни малейшего вреда?... - "Это правда; но я не не меньше думаю о вреде у которой может оно сделать.." - Оно строго к одним порочным. - "Строго? оно задушает их, и ты называешь это только строгостию? Но послушай; естьли ты не решишься срубишь это дерево, то не женись; один только холостой человек может без неудобства иметь его в своем саду." - Я дал слово почтенному Оглану беречь его. - "Прости же!".. - Сказав сие, Зельфира стремглав побежала с лестницы; Зеинеб остался один и, по чудесному действию тюльпанника, не будучи развлекаем присутствием Зельфиры, впал в сладкую задумчивость и скоро забыл сию неприятную сцену. На другой день хотел он помиритъся с Зельфирою, но тщетно; боязливая и предусмотрительная Зельфира пребыла неумолима, и Зеинеб последовал её советам; он отрекся от брака, чтоб соблюсти дерево, которым не захотел пожертвовать любви. Он провел еще несколько лет в цветочном своем гнезде, и по сие время был бы еще там, естьли бы чудеса, гораздо блистательнейшие Никсиных, не изторгли его наконец из сладкой его задумчивости. Благодетельный Гений (Не нужно, кажется, присовокуплять, что сочинительница повести делает сие отношение к Бонапартию.) пролиял вдруг на Ипсар щастливое очарование, которое заставило жителей оного забыть все минувшие напасти, потушило враждебную ненависть и соединило все желания, чтоб возвращенный покой и щастие вечно продолжались. Теперь Зеинеб может выходить из своего дерева, не делаясь от сего нещастливым; когда же он возвращается в него, то его сопровождают великие, благородные возпоминания, которые придают еще более прелести уединению его и размышлениям.

Жанлис Мадлен Фелисите - Тюльпанное дерево, читать текст

См. также Жанлис Мадлен Фелисите (Ducrest de Saint-Aubin) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :