Жанлис Мадлен Фелисите
«Женщина-Автор.»

"Женщина-Автор."

Сказка Госпожи Жанлис.

Есть два рода советов; первый: делай по-моему; мне хорошо - второй: не делай по-моему; мне дурно. В первом случае мы слышим глас убедительной мудрости, а во-втором смиренное признание раскалния, не менее убедительное и полезное, ибо оно есть следствие опытности. Доротея и Эмилия, две сестры и сироты от самой колыбели, были вместе воспитаны в монастыре, и нежная дружба их, возрастая с ними, служила им первым утешением в жизни.

Доротея, четырмя годами старее сестры своей, вышла за муж двадцати лет, но не могла расстаться с нею, и взяла ее к себе. Эмилия через шесть лет отдала руку свою пожилому Генералу, свойственнику зятя ея.

Сестры были сходны между собою приятностями ума, добрыми качествами: сердца, но не характерами. Доротея соединила благородную душу с великим благоразумием, которое управляло её поведением. Она брала все нужные осторожности в важных случаях, но презирала низкую робость; не знав легкомыслия и ветрености, умела иногда решиться на великие опасности, но тогда единственно, когда должность или чувство требовали жертвы; смелость была для нее великодушием, геройством, а не безразсудностию. Она употребляла разум и все природные дарования в истинную свою пользу, следственно и в пользу друзей; будучи проницательною, удалялась от сетей коварства и предвидела во всем следствия; по своей нежной чувствительности знала святость всякой обязанности и соблюдала их; наслаждалась благодеяниями судьбы и пользовалась нещастием. Эмилия, остроумная и великодушная, не могла равняться с сестрою в твердой основательности. Она имела ту мягкость и быстроту чувства, которая раждает таланты, но вредна для характера; будучи весьма любопытна и понятна, могла заниматься самыми важными Науками; а страсть к приятным Искусствам заставляла ее любишь утехи ветрености. Разнообразие упражнений давало ей вид непостоянства. Она хотела узнать столько вещей, что не имела времени думать о себе, я желая избавиться от труда исправлять пороки свои, решилась загладишь их возвышением своих добродетелей, которые, вышедши из пределов умеренности, сделались вредными или опасными. На пример, её бескорыстие и великодушие обратились в безразсудность, добросердечие в слабость, решительность в дерзость, искренность в нескромность, а правдивость в смешное легковерие. Чрезмерная чувствительность сделала для нее тонкость и проницательность ума бесполезными. Эмилия никогда не знала хорошо тех, кого любила, и воображала привязанность их к ней самою романическою. Одним словом, она своею живостию, веселостью и простосердечием нравилась друзьям и всем, жившим с нею; но не умея ни принуждать себя, ни скучать добровольно, часто оскорбляла посторонних безразсудною откровенностию; смеялась над смешными, молчала, задумывалась с глупцами, и нажила себе множество неприятелей. Она не знала сего нещастия в первые годы светской жизни своей; была робка, скромна, и обращала на себя внимание одною приятною наружностию и блестящими талантами не имела кокетства и не желала славиться умом: ибо с таким любопытством смотрела на все предметы, так любила все забавы общества, - бал и маскарад казались ей столь веселыми, комедия столь приятною, и великолепные праздники Двора столь пленительными, что она забывала самоё себя. Ее хвалили в свете и любили в семействе, это время было щастливейшим в её жизни. Несмотря на живую склонность к рассеянию, она еще более любила чтение и кабинетные упражнения; в самом детстве своем сочиняла, и в двадцать лет написала уже несколько комедий, романов, моральных рассуждений, но таила свое авторство. Одна Доротея была её поверенною. Вдруг Эмилия перестала выезжать и заключилась дома, родственники и друзья не видали ее недели по две, и жаловались. Доротея хотела знать, от чего свет стал ей так противен? Нет, отвечала она: свет мне ни мало не противен; я ныне также веселюсь с людьми, когда бываю в обществе; но дома для меня еще веселее; сочинение есть главное мое удовольствие. - "Берегись этой опасной страсти, любезная Эмилия!" - Для чего же? что может быть сладостнее и невиннее такого удовольствия? Мне только еще двадцать лет, но я уже знаю тленность и ничтожность всех наших радостей. Мы занимаем одну точку в пространстве, жизнь кратковременна, и смерть не взирает на цветущия лета... Ах! я хочу оставить дружбе вечные воспоминания, лучшую часть самой себя, свои мнения, ум, душу и сердце. Время уносит все, что делаем в течение дня. Пою ли романс, играю ли сонату на арфе - звуки исчезают, и мое удовольствие не оставляет никаких следов, подобно мечте воображения. Мне надобны другия приятности. - "Однакож надеюсь, милая сестра, что ты никогда не вздумаешь печатать своих мыслей?" - Могу уверить тебя, что не думаю и не хочу. - "Тем лучше." - Не могу даже вообразить того без отвращения, хотя знаю, что оно происходит не от рассудка, а единственно от моей робости и предразсуждений. - "Но естьли хорошенько подумаешь, то увидишь, что эта щастливая робость совершенно согласна с рассудком." - По чему же? естьли со временем буду в состоянии написать книгу полезную для воспитания, Религии, Морали, то не обязана ли обнародовать ее? - "Вообразим, что по странной склонности ты вздумаешь учишься Тактике и откроешь в душе своей Гений Тюреня, благоразумно ли будет тебе перерядться в мущину и записаться в военную службу?" - Разумею: ты думаешь, что женщина, делаясь Автором, переряжается и бросает перчатку мущинам.... "Без сомнения: они сражаются на этой сцене, дорожат победою, и не уступят лавров своих бедному, слабому получеловеку. Что составляет главную прелесть, главное свойство женщины? Скромность. Как бы она ни была невинна в душе, но не есть уже честь и пример своего пола, когда гордо скажет целому свету: слушай меня! Ты конечно осудишь женщину, естьли она в комнате заговорит громко, возьмет на себя право решить, или вздумает только показываться смелою. Ты желаешь, чтобы она во всякие лета сохранила нежный вид робости, умерила все движения, самую веселость, самую чувствительность; чтобы она во всяком случае боялась показываться, и краснелась, когда на нее смотрят, - по крайней мере опускала глаза в землю. Как же согласить эту нежную таинственность сердечной кротости, эту пленительную, трогательную стыдливость с гордыми намерениями и блестящим делом Автора?" - Можно ли назвать гордостию искреннее желание предложить некоторые полезные идеи? - "Напечатать книгу, не есть ли сказать: "я думаю, что она по крайней мире хороша; думаю, что мысли мои достойны внимания света и потомства?" Вот что сказано ясно и без всяких обиняков в тысяче предисловий! а естьли ум и вкус не дозволят говорить так откровенно, публика все угадает мнение Автора." - Однакожь могу уверишь тебя, что я не думала бы так о своих, напечатанных книгах. - "Что нужды? другие приписали бы тебе такой образ мыслей, и не без основания. Гордость извинительна в мущине, а в нас несносна." - Иной заключит из того, что родишься женщиною есть нещастие. - "Нет, надеюсь." - О! нет... скажу вместе с Поэтом, что

Мой выбор угадав, Бог выбрал за меня!

Воображая опасности и труды войны, глубину Политики, скуку дел, благодарю Провидение, которое сотворило нас быть только утешением или наградою в таких бедствиях и беспокойствах. - "Я согласна с тобою. Состояние женщины, подобно всем другим, щастливо и приятно, естьли мы имеем нужные для него добродетели; нещастливо, естьли предаемся сильным страстям; любви, которая влечет в заблуждения; честолюбию, которое делает нас коварными, и гордости, которая есть разврат женского сердца. Мущина, желая быть женщиною, показывает малодушие; женщина, хотящая сделаться мущиною, теряет уже свое достоинство." - Правда, мы не должны жаловаться; судьба наша есть мирная тишина, а должность щастие. - "И так не печатай никогда сочинений своих, милая Эмилия! естьли будешь Автором, то потеряешь навсегда и спокойствие и все приятности своего любезного характера. Люди заключили бы о тебе несправедливо. Напрасно осталась бы ты по прежнему милою и добродушною: друзья твои не могли бы уже обходиться с тобою так просто и свободно, как с равною себе. Другие воображали бы тебя гордою надменною, до крайности честолюбивою, по крайней мере так бы говорили, и все глупцы, для которых ум есть великое преступление, повторяли бы речи их с душевным удовольствием. Ты лишилась бы любви женщин и подпоры мущин, вышла бы из своего круга, не вступив в их сферу. Они никогда не сравняют с собою Автора женщины: при нашем недостаточном воспитании такое равенство сделалось бы уже превосходством. Сохраним с ними приятную, нужную связь, образованную великодушною силою и благодарною слабостию. К кому обратимся, ежели покровители будут нашими совместниками? Оставим им славу, которая стоит так дорого, и которую покупают они ценою крови своей! Для нас славою должно быть щастие; истинная героиня есть добродетельная мать и супруга!"

Сей разговор утвердил Эмилию в благоразумном намерении не издавать сочинений, но не прохладил охоты её размышлять и писать.

Удовлетворяя истинной склонности, человек может обойтись без славы. Эмилия не желала ее, хотя и не знала еще её неприятностей; пользовалась своими талантами, не думая блистать ими; в разговоре изъявляла живость, когда он занимал ум или сердце ея; была любезна с теми, которые ей нравились, и, так сказать, уничтожалась с другими; писала, как говорила или играла на арфе, единственно для своего удовольствия; делала все по склонности, без цели и намерений.

На двадцать втором году Эмилия: оплакала смерть мужа своего и прожила шесть месяцев в деревне. Дела заставили ее возвратиться в Париж. По конце своего траура она явилась в свете, который принял молодую и любезную вдову как новую для себя женщину. Холостые мущины обходились уже с нею ласковее и свободнее, имея разные намерения; сама она сделалась искреннее и еще любезнее.

Эмилия увидела в свете человека, которого она мало знала, но которого встречала всегда с удовольствием. Он назывался Жермёлем, был хорош лицом, и считался приятнейшим светским человеком. Такую похвалу надлежало заслуживать в Париже тонким умом и вкусом. Все знали привязанность Жермёля к Графине Нанжис, которая славилась при Дворе не только красотою, но и самым непорочным поведением. Все говорили, что Жермёль пятилетнею своею любовию приобрел только одно тайное уверение во взаимной склонности; но отдавая сию справедливость Графине, всякой думал, что она рано или поздно уступит чувству, которого не может ни победить, ни скрывать. Эта романическая страсть делала Жерзмёля еще любезнее в глазах женщин.

Эмилия, приехав на несколько дней в деревню к одной своей родственнице, нашла там Жермёля, который на другой день хотел возвратиться в Париж. Ввечеру он сел за стол подле нее. Эмилия, робкая в обхождении с молодыми людьми, не чувствовала с ним никакой неловкости. Известная его привязанность к Графине Нанжис не дозволяла другим красавицам предполагать в нем желания нравиться, которое всегда приводит в замешательство женщину, даже и тогда, когда оно ей приятно.

Эмилия была в сей вечер отменно мила. Жермёль смотрел и слушал ее с удивлением, не понимая, как он прежде не замечал её любезности. Жермёль страстно любил музыку и сам пел очень приятно: ему хотелось слышать, как поет Эмилия. Но арфа её была не настроена; она уговаривала его остаться в деревне еще дни на два: он согласился. Играли, пели, гуляли в садах, и прекрасная вдова была веселее и пленительнее обыкновеннаго. Из женщин их общества всех менее нравилась Меланида, и не смотря на ум свой, делалась смешною от чрезмерного самолюбия (что всегда происходит от недостатка во вкусе). Имея грубые черты и большой рост, Меланида не могла считать себя приятною, но за то гордилась Минервиною красотою, хотела блистать нарядами и несносно кокетствавала во всех своих движениях. В лице, в ужимках и в походке её было столько необыкновенного, что всякой обращал на все глаза, когда она входила в комнату; принимая любопытство за удивление, Меланида думала, молодая женщина не производит такого действия; и сия забавная мечта гордости ясно выражалась в её мужественной поступи, в смелом и геройском виде. Она не знала, что мне мущины, которые лучше других умеют любить, никогда не смотрят пристально на молодых и скромных красавиц; искусство прельщать похоже в сем случае на любовь: оно боится оскорбить свой предмет и взглядывает на него украдкою, и пленяясь красотою, уважает стыдливость. Меланида была очень умна, но не имела в разуме ни малейшей приятности, и желая всегда блистать им, не редко умничала несносным образом. Думая и говоря только о себе, прямо или непрямо, она не умела ни слушать, ни отвечать; всякой или видел ясно или чувствовал её самолюбие; или удивлялся или скучал. Друзья меланидины против воли своей осуждали ее, соглашаясь, что она дурно рассказывает, не знает истинной веселости, не знает ни в чем любезной простоты; но они приписывали ей силу и красноречие. Эта странная похвала служила в самом деле эпиграммою. Красноречивым можно быть только наедине с милым человеком; но в разговоре нужно не риторство, а вкус и простота. Между самыми короткими людьми приятный разговор требует живости и быстроты; кто знает свет, тот никогда не дозволит себе больших фраз и периодов - тут нет места красноречию. Ничто не должно быть изследовано с основательностию; разнообразие и легкость составляют единственную красоту; а сила показалась бы только педантством и скучною излишностию.

Человек любезный, модный и блестящий должен был обратить на себя внимание надменной женщины: Жермёль произвел глубокое впечатление в сердце Меланиды. Она знала страсть его к Графине Нанжис, и надеялась для славы своей победить ее, будучи молодою и богатою вдовою. Жермёль, занятый Графинею, не полагал ни в одной женщине намерения пленить его; а всего менее мог вообразить, чтобы Меданида, не имея ни малейших приятностей, вздумала спорит о его, сердце с любезнейшею красавицею Версальского Двора. Он принимал заманчивые ласки её за одно кокетство ума, и отвечал на них с обыкновенною своею учтивостию; рассуждал, разбирал, ломал голову и скучал с Меланидою: ибо он имел дар ко всем подделываться; но доказав ей свое красноречие, спешил отдохнуть подле Эмилии, и смеяться над всеми своими глубокомысленными замечаниями и сильными выражениями.

Жермёль в день своего отъѣзда встретился с Эмилиею в саду, сел подле нее на лавке и смотрел ей в глаза, не говоря ни слова. Она засмеялась и сказала ему: "вы меня пугаете: можно ли смотреть так пристально? что находите во мн23; отменнаго?" Все, отвечал Жермёл. "Я не столько самолюбива, чтобы благодарить за такой ответ". - А я не беру назад слова, сказал Жермёль с улыбкою; и уверяю вас (продолжал он с важным видом), что два дни не перестаю вам удивляться. Вы дозволите мне говоришь искренно? - "Доверенность не имеет нужды в принуждении; а я имею ее к вам." - Как мило слышать это от вас! - "По крайней мере говорю, что думаю."... Тронутый Жермёль взял Эмилиину руку, пожал ее с видом почтения и благодарности, и сказал: Так, вы для меня самая неизъяснимая женщина. Можно ли ни мало не заниматься собою, не иметь ни тени кокетства и никакого желания блистать умом, пленять талантами? Естьли это скромность, то она совершенна; а естьли искусство, то оно чудесно. - Ни то, ни другое, отвечала Эмилия с усмешкою: что вас удивляет во мне, есть следствие не рассчета и не труда, а разных легких примечаний. Могули гордиться талантами, в которых актрисы Оперы превосходят меня? Я заметила, что арфою или пением можно вскружить голову одному глупцу; что самое прекрасное лицо не мешает быть скучною; что с великим умом бывают люди несносны - и сказала себе: не хочу полагать в том моего самолюбия; желаю успехов любезнейших и вернейших, тех, которые происходят от милаго характера и чувствительности; желаю нравиться средствами, заставляющими любить; не хочу, чтобы говорили:. Эмилия пленительна; хочу только, чтобы сказали: она проста п добродушна! - "А естьли скажут: Эмплия пленяет, не думая пленять?" - Даже и эта поправка мне не нравится. - "Вам трудно угодить: соглашаюсь: так быть должно." - От того, что сердце нежнее и взыскательнее ума.

Разговор перервали другие. Жермёль уехал, и расставаясь с Эмилиею, думал: я обожал бы эту женщину, естьли бы сердце мое не было занято другою. Он чувствовал это без угрызения совести, а может быть и не без сожаления! Женщина на его месте, женщина, которая любит, не могла бы так мыслишь.

Жермёль в Париже расспрашивал об Эмилии у своих коротких приятелей. Как! говорил он: у нее нет любовника! она никогда не любила!... Это уверение сделало для него еще приятнее воспоминание разговора с Эмилиею. Но Жермёль обожал Графиню Нанжис: какая нужда была ему до чувств Эмилииных? Сердце мущин всего неизъяснимее в любви.

Эмилия после Жермёлева отъезда разлюбила деревню, и сказала, что у нее в городе есть важное дело. Возвратясь в Париж, она тотчас вспомнила, что у Жермёля славные картины; захотела видеть их, и приехала к нему в одно утро с некоторыми своими знакомыми. Предуведомленный Жермёль хотел быть дома; но вместо того ей подали от него записку, в которой он уведомлял ее, что Военный Министр вдруг потребовал его в Версалию, и что ему немедленно надлежало ехать. Сия записка выражала приятным образом искреннее сожаление и была прочитана несколько раз. Между тем камердинер отпер комнаты и сказал, что ему велено показать все картины. Эмилия вошла с грустию, и смотрела на все с отменным любопытством, желая узнать вкус Жермёлев. На пример, она заметила, что все мёбели были выкрашены зеленою краскою, и вспомнила, что ливрея отца Графини Нанжис такого же цвета. Вообще все комнатные украшения пленяли ее редкою своею приятностию. Когда товарищи её занимались еще картинами, Эмилия вошла одна в Жермёлев кабинет; увидела там большой стол, книги и пиано, на котором лежала бумага с нотами; взяв ее, она узнала Жермёлеву руку (по своей записке), и с живейшим любопытством прочитала следующую песню:

Как! мне для милой быть ужасным?

Тебе лить слезы от любви?

Ах нет! мне легче быть нещастным!

Навек союз наш разорви;

Забудь, забудь меня скорее,

Погибни щастие мое

Когда не будет мне милее

Всего спокойствие твое!

Моя любовь тебя достойна,

И торжествует над судьбой;

Скажи, что будешь ты покойна,

И друг расстанется с тобой!

Кто любит нежно, тот послушен,

И помнит друга, не себя.

Страдая, будуль малодушен,

Когда страдаю для тебя?

Навек прощаеся с тобою,

Я горести не покажу,

Свое уныние сокрою

И слезы в сердце удержу,

Чтоб не прибавить огорченья

К твоей, о милая! судьбе,

Мне будет больше утешенья:

Я всем пожертвовал тебе!

Тронутая Эмилия положила бумагу на стол и увидела другую, также Жермёлевой руки: черный список той же самой песни. Эмилия не могла преодолеть желания взять его, и спрятала к себе в карман. Возвратясь домой, она заперлась в своей комнате, чтобы еще несколько раз прочитать эту песню, без сомнения написанную для Графини Нанжис и служившую ясным доказательством связи их!.... Эмилия искренно сожалела о Графине. Нещастная! думала она; сердце обмануло тебя; ты потеряешь и спокойствие и доброе имя! Но какая прелесть окружает тебя! Что может быть восхитительнее такой любви и милее такого человека?... После того она взяла арфу и вытвердила наизусть как голос, так и слова. Чувствительные и живые сердца не могут долго обманываться в рассуждении чувств своих; де;ятельное и быстрое воображение скоро выводит их из сомнения и нерешимости. Эмилия узнала страсть свою к Жермёлю, и не огорчалась тем. Эта любовь, думала она, не имея ни малейшей надежды, не может чрезмерно усилиться и лишить меня спокойствия, а сохранит только сердце мое от другой сильнейшей страсти; я никогда не выду замуж, к оставаясь навеки независимою, буду щастлива. Не только не имею безразсудного намерения пленить Жермёля, но чувствую даже, что перестала бы любить его, естьли бы он безчеловечно изменил той, которая столь долго противилась любви его... Эмилия не знала, что для твердых характеров всего опаснее нещастная страсть, ибо она не истощается наслаждением. Ввечеру приехала к Эмилии одна её свойственница и звала ее на другой день ужинать в Пасси, говоря, что там будет музыка, Жермёль и Графиня Нанжис. Эмилия дала слово, и провела ночь в великом волнении. Мысль видеть Жермёля вмp3;сте с его любовницею представляла ей следующий день важною эпохою жизни. Встав рано, она против своего обыкновения думала о наряде, зная, что Графиня Нанжис всегда прекрасно одевалась. Эмилия выбрала гирланду, сплетенную из листьев, и надела зеленое платье. Это цвет моей совместницы, думала она: но Жёрмёль любит его!...

Эмилия приехала всех после; играла концерт, и дрожала. Жермёль аплодировал. Волнение её сочли робостию (ошибка весьма обыкновенная в свете!); действие излишней чувствительности приписали великой скромности, и хвалили ее, вместо того, чтобы жалеть об ней. Просили играть Графиню Нанжис; она сказала, что хочет петь новый романс, и взглянула закрасневшись на Жермёля. Эмилия вздохнула, угадывая, что сей романс ей известен. Графиня получила его накануне и хотела приятным образом удивить Жермёля, вытвердив наизусть слова; но не предвидела, что живым чувством обнаружит свою тайну. Она пела при страшном свидетеле: ревнивом муже. Граф Нанжис заметил её волнение, и слушая слова, утвердился в своем подозрении. Спев робким голосом первый куплет, Графиня еще более замешалась на втором, и взглянув на мужа, так поражена была страшною переменою лица его, что вдруг остановилась. Граф, вне себя от ревности, подошел к ней и сказал с видом притворной насмешки: я хотел бы знать автора этой песни! Эмилия, которая все примечала и угадывала, громко засмеялась и отвечала ему: "это я, государь мой! довольны ли вы?"... Жермёль затрепетал; все удивились, а Эмилия с любезною веселостью рассказала, что она сочинила эту песню, и отдала ее в тот день поутру музыканту Леману для Графини, зная, что она любит романсы. Когда так, сказал Граф, то мы просим вас, сударыня, допеть свою песню, вместо жены моей, у которой не стало памяти. Жермёль и Графиня испугались; но сколь велико было их удивление, когда Эмилия отвечала, что она рада исполнить его желание, с тем договором, чтобы Графиня после вытвердила романс и спела его. "Тогда он покажется вам гораздо лучше," примолвила она и взяла арфу. Никогда Эмилия не казалась столь прелестною! Желание превзойти совместницу, сделать доброе дело и удивить хитрым вымыслом, производит чудеса в женщинах, И так мудрено ли, что Эмилия пела несравненно и заставила многих плакать? Граф Нанжис, совершенно разуверенный, хвалил без памяти; а Графиня и Жермёл изумлялись. Первая, не смотря на важную услугу, оказанную ей Эмилиею, чувствовала тайную ревность, воображая, что она получила романс от Жермёля - который, с своей стороны, восхищаясь Эмилиею, забывал даже и удивляться. Он хотел бы броситься к ногам ея, и с восторгом предавался чувству страстной благодарности.

Все осыпали Эмилию похвалами как Автора песни. Не хочу скромничать, отвечала она, и признаюсь, что мне самой этот романс очень, очень нравится. Вчера я целой день твердила его. - Скоро пошли гулять в сад. Эмилия взяла за руку Графиню, отвела от других и рассказала, каким образом досталась ей в руки песня, примолвив, что на другой день пошлет за музыкантом Леманом и заставит его утвердить выдумку ея. Графиня Нанжис, успокоенная сим изъяснением, с нежностию обняла Эмилию, которая была тем сердечно тронута. Оне обе заплакали. Эмилия чувствовала жалкое состояние Графини, принужденной открыть свою тайну женщине, столь мало ей знакомой! Она переменила разговор, и возвратилась с нею в дом. За ужином Жермёль сел подле Эмилии, узнал от нее то же, что Графиня, и был так тронут, что, не находя слов для изъяснения чувств своих, молчал во весь ужин. Но Эмилия не имела горести видеть глаза любимого человека устремляемые с нежностию на её совместницу! Жермёль ни разу не взглянул на Графиню. Эта осторожность стоила ему недорого, и любовь могла бы укорять его. Эмилия, довольная собою и Жермёлем, была весела и любезна. За ужином ей начали опять говорить о романсе. Не знаю, от чего (сказала она Жермёлю) я не краснеюсь от этой похвалы, хотя в самом деле не заслуживаю ее, но радуюсь ею как моею собственною... Жермёль отвечал одним томным взором. Эмилия тотчас уехала, чтобы на другой день встать ранее и послать за Леманом. Музыкант дал слово подтвердить её выдумку. - В 10 часов принесли Эмилии письмо от Жермёля такого содержания:

"Не имев возможности говорить вчера с вами, милостивая государыня, осмеливаюсь ныне писать к вам. Но что скажу? изъявлю ли благодарность свою? Нет, добродетель есть в вас ничто иное, как вдохновение, быстрое и святое чувство, которое для своего действия не имеет нужды ни в каком другом чувствѣ. Благодарность не покажется ли вам надменностию? Вы отвечали бы, может быть: всякому другому я оказала бы такую же услугу. Надобно удивляться вам и молчать. Просить ли дозволения видеть вас? но что пользы иметь его? Кто не клялся посвятить вам жизни своей, тот не может быть с вами без горестных, неизъяснимых чувств... Мне кажется, что с прелестною Эмилиею можно говорить только одним языком, я что любить ее можно только одним образом... Для чего же пишу к вам? не знаю; по крайней мере не для своего удовольствия: потому что я пишу с великим принуждением!... Не желаю открыть вам моего сердца, будучи несогласен с самим собою. Прошу единственно думать иногда, что я знаю вас, знаю лучше всех других. Это слово выражает всю странность моего положения, и все что чувствую."

Эмилия могла бы воспользоваться таким чудным письмом; могла бы вспомнить, что сей человек за несколько дней перед тем был страстно влюблен в другую женщину!.. Но она видела одно торжество свое, которое было ей тем приятнее, что оно не уничтожало её доброго мнения о Жермёле. Ясно было, что его сердце колебалось между ею и Графинею Нанжис, но что он никак не хот23;л изменить первой любовнице. Эмилия находила Жермёлево непостоянство извинительным, потому что она была предметом его! но естьли бы вообразила состояние Графини, то конечно содрогнулась бы от безразсудности женщин, которые всем жертвуют любви. Эмилия отвечала Жермёлю коротко, и говорила только о нежной дружбе, обещав себе оправдать его мысли о добродетели ея. Она решилась удаляться от свиданий с ним, и без сомнения не имела права тем хвалиться, знав, что Жермёль мог угадывать её чувства, и что такая твердость долженствовала еще более возвысить его мнение о характере ея,

Эмилия три месяца старалась не встречаться с Жермёлем; но в один вечер он приехал туда, где ей надлежало ужинать. Эмилия играла в Виск: Жермёль сел подле нее. Она была в опасном положении, в котором тайна её могла легко обнаружиться для самого непроницательного наблюдателя. Сказав несколько слов Жермёлю, Эмилия вооружилась удивительным мужеством: не взглянула уже ни разу на молодого человека и старалась играть со всевозможным вниманием. Но её голова и стан невольным образом следовали тайному влечению, и тихонько склонялись туда, где он видел. Глаза её сделались светлее, голос выразительнее; она стала гораздо ласковее со всеми другими, и не смея относиться явно к предмету своего вдохновения, выдумывала всякие способы занимать его собою. Женщины, которые почти всегда должны скрывать намерение и желание нравиться, довели сие искусство до удивительного совершенства в тонкостях; Жермёль любил Виск: Эмилия не забывала ни одной карты, не сделала ни одной ошибки, хотела заслужить похвалу, рассуждала с ученостию старого игрока о всякой игре, уверяла, что страстно любит Виск, и что рада просидеть всю жизнь за картами. Она на ту минуту не обманывала, и говорила в самом деле по своим чувствам.

Кто может противиться женщине, которая любит? Она ко всему способна, на все готова, и с помощию сердца может в несколько месяцев сделаться Математиком, Геометром, естьли надобно; но кокетство не дает такой удивительной силы: оно вселяет только презрительные хитрости, ничтожные, подобно его причине. Кокетка на месте Эмилии стала бы только жеманиться, играть глазами; но страстная женщина и в самых безделицах умеет трогать сильными доказательствами своего чувства. После ужина один человек приехал из Версалии и сказал, что Граф Нанжис, будучи с Королем на охоте, упал с лошади и почти до смерти убился. Жермёль изменился в лице. Эмилия, взглянув на него, сама побледнела, и чувствуя, что может упасть в обморок, вышла в другую комнату; спросила стакан воды, и бросилась на стул. В сию минуту вошел Жермёль и смотрел на нее с видом беспокойства. Эмилия встала, говоря, что дожидается своей кареты; лакеи отвечали, что она давно у крыльца. Жермёль подал ей руку. Они оба дрожали, и не говорили ни слова... Становясь на подножку, Эмилия тихонько сказала ему: будьте щастливы; более ничего не желаю!... "Мне быть щастливым! с жаром отвечал Жермёль: никогда!"... Эмилия села в карету, и ей показалось, что она расстается с Жермёлем навеки; слезы покатились из глаз ея. Тут она почувствовала всю муку ревности: смерть Графа Нанжиса решила судьбу ея. "Как! думала Эмилия: я увижу Жермёля супругом Графини Нанжис! и чувство, столь для меня любезное, утратит свою невинность! Я могла отказатъся от Жермёля; но могу ли без ужаса отказаться от любви моей?... Имя, милое слуху моему, будет именем моей совместницы!... Какая перемена в её и в моей участи! Страсть, которая была для нее преступлением, будет впредь её славою и щастием; а я без угрызения совести не могу уже любить Жермёля!"

Эмилия прежде рассвета не могла лечь на постелю; часа через два встала - и ей подали: записку от Жермёля; она дрожащею рукою развернула ее, и к неописанной радости своей прочитала следующее :

"Господин N. ошибся: слава Богу! Граф Нанжис жив и здоров! Правда, что он упал с лошади, но без всякого вреда, и вчерась же был во дворце. Я счел за должность успокоить вас, милостивая государыня, зная участие, которое нежное сердце ваше берет в судьбе других."

Эмилия могла скрывать печаль и горесть, но должна была открыть чрезмерную свою радость; оделась в ту же минуту, спешила к сестре, и нашла ее на постеле. Она рассказала ей всю историю свою с Жермёлем. Благоразудная Доротея слушала ее с удивлением. Как! отвечала она: Жермёль влюблен в тебя, в самое то время, когда Графиня Нанжис через пять лет сопротивления уступает страсти своей к нему! - "Он не влюблен в меня, а только видит мое сердце, и берет участие." - Нет, любовь ясно изображена в его письме, и естьли потребуешь от него разрыва с Графинею, то он исполнит волю твою, - "Естьли бы Жермель мог оставить женщину, которую он прельстил и погубил, то я возненавидела бы его." - Разве он уже не изменил клятве своей, когда любит тебя более Графини? - "Можно ли повелевать сердцем?" - Скажешь ли это в оправдание непостоянной женщины? - "Нет, одна измена любовника может извинить нашу перемену." - Согласись же, что для нас всего безразсуднее привязываться к тем, которые не имеют нежных чувств наших! Эта бедная Графиня Нанжис, молодая, прекрасная и нежная, уже обманута! - "Нет, он любит нас обеих; Графиня его любовница, а я занимаю второе место." - Страсть его к тебе не имела никакого удовлетворения, и потому сильнее действует на воображение: вот первое место в любви! Но скажи мне, Эмилия, какую имеешь цель? - "Удивить человека, которого люблю; заслужить его совершенное почтение, на которое совместница моя не имеет уже права; возбудить в Жермёлевой душе все чувства, которые переживают страсть. Естьли в этом успею, то со временем мы сойдемся, и верная дружба утешит два сердца, разлученные в любви судьбою." - Прекрасной романической план! Дай Бог, чтобы он не стоил тебе спокойствия и щастия!

Эмилия снова обp3;щалась избегать свидания с Жермёлем, и сдержала слово. Жермёль с своей стороны помогал ей в исполнении сего намерения, и Эмилия с восторгом говорила сестре о великодушии его, которое в самом деле заслуживало похвалу. Жермёль был добросердечен; любовь всегда соединялась для него с живою и нежною дружбою. Эмилия так сильно тронула его сердце, что он считал ее единственною женщиною, которая могла бы навеки пленить его; но привязанный к Графин
123; Нанжис всеми узами благодарности, своим долговременным исканием, особливо её любовию к нему, он не мог без ужаса вообразить того отчаяния, в которое привела бы ее неверность его. Однакожь Жермёль чувствовал, что правила не могут заменить любви. Не смотря на все его старания, Графиня после истории известного романса была им недовольна и ревновала к Эмилии; но кроткая чувствительность осуждала ее на безмолвное мучение. Сверх того она знала, что ей не ч
123;м винить ни Жермёля, ни Эмилии, которые не видались друг с другом; однакожь тайное предчувствие, которое никогда в любви не обманывает, уверяло ее, что она должна страшиться Эмилии. Любовь не может быть скромною; самая осторожность изобличает ее. Жермёль хотел скрыть новую любовь свою тем, чтобы удаляться от предмета её и никогда не говорить об нем; но проницательные глаза могли видеть, что он боялся встретиться с Эмилиею, боялся произнести её имя!

Графиня Нанжис и Эмилия не только не были врагами, но еще имели какую-то искреннюю склонность друг ко другу, любовь к одному предмету есть уже симпатия, естьли она ни в чем не спорит. Оне всегда видались с удовольствием, и не переставали рассматривать друг друга. Это взаимное любопытство не имело в себе ничего оскорбительного для Эмилии; она думала: вот та, которую он любил страстно! Графиня Нанжис думала с горестию: вот та, которую он может полюбить!

В Декабре ме;сяце Графиня привила себе оспу, и была несколько времени больна, хотя и неопасно. Эмилия всякой день посылала спрашивать;об её здоровьи, и сама несколько раз приезжала. Графиня Нанжис снова явилась в свете; в ней заметили перемену; на лице её завяла та свежесть, которая уже никогда не возвращается совершенно, потеряв цветущую красоту свою, она казалась еще любезнее для Эмилии.

Однажды ввечеру Эмилия была вместе с Жермёлем среди множества людей. Графиня приехала туда же на минуту; и когда вышла, все женщины стали говорить с видом сожаления о великой её перемене. Одна Эмилия утверждала, что она так же хороша, как и прежде. Меланида, та женщина, о которой мы уже говорили, и которая все еще надеялась пленить Жермёля, уверяла, что она не узнала Графини. Эмилия, так оскорбилась сею грубою неправдою, что, не выходя из пределов учтивости, отвечала Меланиде весьма колко. Между тем тронутый Жермёль смотрел на нее неподвижно, и никогда еще не находил ее столь прелестною. Какая женщина не украсится похвалою совместницы?... Великодушие, побеждая зависть и ревность, производит вообще удивление, а в женщинах трогательно. Кажется, что добродетели не стоят им никакого труда; оне блистают в мущине, а в женщине милы, и сливаются с её прелестями.

Через несколько дней после того Графиня Нанжис вздумала одна ехать в маскарад, зная, что. там будет Жермёль. Она взяла его за руку и ходила с ним по зале. Эмилия была также в сем маскараде с сестрою своею, и, по странному случаю, в одинаком платье с Графинею, так, что не всякой мог бы распознать их. Эмилия, узнав Графиню, без намерения пошла за нею, я услышала, что она говорит Жермёлю: он здесь, он узнал меня; я пропала! Эмилия догадалась, что дело идет о муже; вдруг схватила Жермёля за руку и сказала Графине: скройтесь и перемените на себе платье! Устрашенная Графиня уступила ей свое место и в минуту исчезла. Скоро явился Граф и хотел сдернуть с нее маску, но толпа отвлекла его. Пустите меня к нему, сказал Жермёль: мне уже наскучили его грубости. Разве захотите погубить Графиню? спросила Эмилия, и одним словом смягчила Жермёля. Между тем они вошли в коридор, Граф Нанжис бросился за Эмилиею, которая остановилась, сняла с себя маску и сказала ему, указывая на Жермёля; "почувствуйте наконец ошибку свою! Я везде ищу его и люблю страстно!" С какою радостию, с каким восторгом чувства Эмилии излились в сем странном объявлении, которое облегчало её сердце, отвращало поединок и спасало совместницу! Никогда любовь не имела лучшего предлога для нескромности. Жермёль схватил руку Эмилии и обливал ее слезами. Обрадованный Граф извинялся и спешил удалиться. Эмилия трепетала и сама удивлялась тому, что сделала; надевая опять маску, она сказала: "надобно было спасти любезную женщину." ...Ах! не говорите! воскликнул Жермёль: этот пленительной голос не должен истреблять действия небесных слов, начертанных в моем сердце! - Пойдем-те искать сестры моей, сказала Эмилия, и вошла в залу.

Сие приключение сделалось всем известно. Граф Нанжис, излеченный от ревности, объявил друзьям своим, что он чудным образом узнал взаимную страсть Жермёля и Эмилии. Ему не удалось тем оправдать жены своей: все думали, что любовник пожертвовал ею новой склонности. Жермёль сказал Графине, что ему после такой истории непременно должно ездить к Эмилии, иначе Граф мог бы опять разувериться. Нещастная затрепетала от сего предложения, но не смела не согласиться. Одна мысль, что все считают Жермёля влюбленным в другую женщину, была для нее мучительна; к сему оскорблению чувства и самолюбия присоединялась еще ужасная ревность, к нещастию справедливая.

Эмилия с своей стороны думала что, не принимая у себя Жермёля, она заставит всех думать, что он имел к ней только минутную склонность и оставил ее; после такого несомнительного признания надлежало хотя несколько времени продолжить эту связь. Но Эмилия велела Жермёлю уверить Графиню, что, будучи должна притворяться для её пользы, она через два месяца откажет ему от дому и всем объявит, что не могла решиться на второе замужство. Жермёль бывал у Эмилии только при людях. Они не могли говорить о своих чувствах, но радовались, что другие считали их в связи. Любов думает только о настоящем; никакая иная страсть столь мало не занимается будущим; она боится взглянуть на него; боится в нем уже не найти себя!

Женщины, завидуя Эмилииной победе, с великим жаром осуждали Жермёлеву неверность; между тем никто не разумел его поведения, ибо он бывал у Графини чаще прежнего, не страшась ревности мужа. Сверх того сама она, желая, чтобы ее не считали оставленною, не скрывала уже любви своей к нему - и самые искусные наблюдатели, теряясь в догадках, не знали наконец, что думать о таких странностях.

В конце зимы Граф Нанжис вздумал дать бал и позвал Эмилию для Жермёля. Графиня приняла ее с таким отличием, что все изумились: хозяйке того и хотелось. Сии две совместницы беспрестанно сидели вместе, беспрестанно говорили друг с другом, ласково и с чувством. Любопытные не спускали с них глаз. Мущины удивлялись, а женщины говорили: как оне притворны!..

В продолжение бала Эмилия стала жаловаться на жар, и Графиня предложила ей отдохнуть в её кабинете. Эмилия пошла с нею, думая с некоторым беспокойством о том, что будет наедине с нещастною любовницею. Оне сели на канапе. Графиня взяла обе руки Эмилиины, и пожав их с величайшею нежностию, сказала: "Ангел хранитель мой! вы два раза спасли меня от следствий моей безразсудности!... Ах! добродетель ваша дает мне право всего ожидать от вас!"... Тут Графиня замолчала, закраснелась и потупила глаза в землю. Тронутая Эмилия догадалась, что она хочет просить ее и, обняв Графиню отвечала: "Повелевайте мною; все сделаю для вашего спокойствия!" Глаза нежной Графини наполнялись слезами. "Сжальтесь над моею слабостию, сказала она: ах! вы ее знаете!... Я люблю его чрезмерно: судите, каково мне видеть, что он показывается в вас влюбленным! Знаю, что вы принимаете его единственно для утверждения вашей благодетельной хитрости; о можно ли быть равнодушною ко знакам его склонности, и можно ли притворяться тому, кто берет на себя вид влюбленного в Эмилию? Ради Бога, не принимайте Жермёля... и возвратите мне жизнь!" - Даю слово, отвечала с живостию Эмилия. - Великодушная, милая женщина! воскликнула Графиня, бросившись к ней в объятия: от какой страшной муки вы меня избавляете! Я уже не могу быть щастлива, потеряв собственное к себе уважение: но по крайней мере сердце мое перестанет раздираться. - Я еще более сделаю, сказала Эмилия, и завтра уеду в Лангедок на целый год... Нет, это излишно, отвечала Графиня: ваше отсутствие огорчит меня; сверх того что подумают? - "Будьте покойны; я найду способ."... Вошли другия дамы, и разговор пресекся. Возвратились в залу. Там Жермёль танцовал с Меланидою: это подало Эмилии мысль притвориться сердитою на него; известно было, что она не любила Меланиды, которая не скрывала своей привязанности к Жермёлю. Эмилия открылась Графу Нанжису в мнимой досаде своей, и велела тихонько Жермёлю, когда поставили кушанье, сесть за столом подле Меланиды; а сама села между хозяином и хозяйкою, и во весь ужин не переставала говорить первому о своем неудовольствии. Граф называл его несправедливым, безразсудным, но верил ему; чего ей только и хотелось. Эмилия после ужина тотчас уехала, обняв Графиню с тем сладким, нежным чувством, которое мы всегда имеем к предмету нашей доброд23;тельной жертвы. Она в тот же вечер написала к Жермёлю записку, коротенькую, холодную и без всякого выражения любви. Жалость и пламенное усердие оправдать доверенность нещастной Графини, истребляли в ней всякое другое чувство. Она сочла бы вѣроломством малейший знак склонности к Жермёлю, и даже с угрызением совести воспоминала прежния доказательства своей любви к нему, беспрестанно воображая Ангельский, умильный вид, с которым говорила ей Графиня. Эта жалкая, трогательная картина заставила ее наконец обратишься к рассудку: она уже перестала извинять Жермёлеву неверность, гнушалась ею, а более всего ужасалась ее! - На другой день по утру Эмилия простилась с сестрою, и уехала из Парижа.

Поспешный отъезд Эмилии удивил всех. Граф Нанжис приписывал его разрыву её с Жермёлем, происшедшему, как он думал, от безразсудной ревности к Меланиде. В обществах говорили только об Эмилии, целую неделю; a там забыли ее. Жермёль сперва душевно огорчился. В большом свете все воспаляет любовь: учтивость и желание нравиться, которые часто бывают образом её - спектакли, которые беспрестанно изображают её прелесть и силу общества и праздники, соединяющие людей. Но отсутствие скоро истребляет память милаго в людях, ведущих рассеянную жизнь. Страсти родятся и возрастают в свете легче, нежели в уединении; но оне питаются в безмолвной тишине сего последняго: так опасно заключиться с любовию; так она неизлечима. Жермёль грустил во все это время, пока свежия воспоминания живо представляли ему Эмилию; но проехав раз шесть мимо её дома, услышав в разных концертах других женщин, играющих на арфе и поющих, - привыкнув не встречать ее ни во дворце, ни на балах, он перестал об ней думать, и внутренно хвалился своею твердостию. Таким образом не редко забывчивость, которая происходит от слабости, действием самолюбия обращается в похвальное мужество рассудка! Между тем, как Жермёль нечувствительно забывал Эмилию, не оживляя прежних чувств своих к Графине Нанжис, Эмилия думала об нем ежеминутно, имея более силы и постоянства в характере. Сверх того, живучи уединенно, не могла иметь никакого рассеяния. Едва выехав из Парижа, она вообразила Жермёля в трогательном виде отчаяния; перестала осуждать его; жалела об нем сердечно и твердила в мыслях беспрестанно, что не смотря на страсть к ней, он никогда не думал пожертвовать ей Графинею, никогда даже не хотел ясно говорить о невольной любви своей. Эмилия забыла, что торжественное объявление не нужно, когда два человека разумеют друг друга; что взоры, перемены голоса и слова, которые вырываются из сердца, и которых смысл тем яснее, что испуганный разум хочет затмить его, бывали всегда истинным языком любви.

Эмилия в первый раз узнала, как можно жить без людей и не скучать. Сердца деятельные и чувствительные находят более удовольствия в уединении, нежели холодные и ленивые, которые имеют нужду в потрясениях внешности. Можно ли скучать с живым воображением, с талантами, с чистою совестию и с нежным воспоминанием? Эмилия огорчалась разлукою с Жермёлем, ко утешалась мыслию, что твердость её заслужит его удивление. Сверх того взаимная любовь ни в каком положении не бывает без надежды. Графиня Нанжис сожалела о потерянной добродетели и была недовольна своим любовником: не могла ли она добровольно разорвать цепь, которая уже тяготила ее? Эмилия воображала Жермёлеву к ней любовь самою романическою и страстною; и кто в 22 года не имеет права ожидать всего от времени, любви и постоянства? Эмилия с новым удовольствием принялась за сочинение, и написала роман. Когда Автор пишет истину, и в сердце своем находит описываемые им трогательные чувства? тогда сие упражнение бывает столь мило, что может заменить самое щастие. Гораздо приятнее для ума и души писать роман, нежели свою историю, которая никогда не дозволит быть чистосердечным (ибо совершенная искренность или безразсудна? или смешна); a это принуждение всегда охлаждает воображение. Сверх того всегда трудно говорить о себе с приятностию, свободою и с чувством внутреннего достоинства; ужасно думать, что все истинно хорошее покажется сомнительным, и что воображаемое пристрастие Историка заставляет не верить Истории. Но в романе без всякого хвастовства Автор может описать и даже украсить себя в тысячи портретах, ни мало не обманывая читателя, которому обещана выдумка. Еще приятнее описывать милых нам людей, в то щастливое время жизни, когда слепая доверенность и нежная чувствительность окружают своими мечтами все любезное сердцу!.. Ах, скол живы и совершенны должны быть сии картины, написанные в молодости с уверением в их истине!... Время и печальная опытность снимают магическую, блестящую завесу, которая украшает дружбу и все чувства; но и тогда еще мы любим изображать, что некогда нас прельщало; не выдумываем, a только воспоминаем!

Месяцев через восемь уведомили Эмилию, что Графиня Нанжис в чахотке и при смерти; что, зная опасность свою, она уже не видится с Жермёлем и думает только об одной Религии. Сия нещастная, терзаясь вместе и своим преступлением и холодностию любовника, была жертвою угрызений совести и любви. Жермёль не переставал изъявлять ей нежности и попечительной дружбы, но он не был уже влюблен. Польза самолюбия и тайные виды любочестия делают иногда мущин искусными лицемерами любви; но благодарность и жалость не заставляют их притворяться страстными. Графиня Нанжис умерла в начале весны, через 15 месяцев после Эмилиина отъезда. Жерзмёль чувствовал истинную горесть и даже раскаяние; чувствовал, сколь ужасно прельстить молодую, нежную и добродетельную женщину, которая уступает сердцу единственно для того, что верит непреодолимой страсти и вечному постоянству любовника; a кто из мущин может быть искренно уверен в своем постоянстве? Жермёль занемог, не выходил из комнаты, тронул всех такою живою горестию, и думал, что осьмидневная лихорадка загладила вину его, успокоился! Эмилия узнала о Жермелевой боле;зни, и пользуясь всяким случаем выдумывать трагические романы, вообразила его при смерти, героем благодарности и мучеником дружбы. С слезами горести и сожаления она спешила в Париж, приехала туда через две недели после смерти Графини Нанжис, и нетерпеливо хотела узнать о здоровьи Жермёля. Его не нашли дома; он был в Версалии: ибо самые те, которые носили одежду горести, лишась отца, супруги, и не смея показаться в спектаклях, ездили в глубоком трауре ко Двору; обыкновение запрещает горестным искать рассеяния в театре, но дозволяет им утешаться честолюбием. Жермёль увидел Эмилию, и почувствовал к ней возобновление прежней своей страсти. Любовь, с которою человек всегда сражался, никогда не стареется; отсутствие может усыпить ее, но свидание пробуждает. Жермёль был столько нежен, что не хотел говорить Эмилии о любви во все время траура Графа Нанжиса; должно было плакать, пока видимые предметы не дозволяли забывать горести. Благопристойность имеет строгие законы в свете и так нежна, что иногда походят на чувство; не мудрено: ибо она выдумана для его замены.

Эмилия была уже дней восемь в Париже, когда в один вечер сказали ей, что священник Сен-Рокской желает с нею видеться. Она приняла его. Сей почтенный старец вручил ей запечатанный пакет от имени Графини Нанжис, которая за несколько часов до смерти велела ему отдать его Эмилии. С каким трепетом, оставшись наедине, она распечатала таинственную бумагу! В ней были медальйон с портретом и волосами Жермёля, и следующая записка, написанная слабою, дрожащею рукою:

"Оставляю вам то, о чем не дозволено мне жалеть, но что могу без горести уступить одной великодушной Эмилии. Не плачьте о судьбе моей: я так страдала, что смерть есть для меня успокоение. Дай Бог, чтобы законная любовь сделала постоянным того человека, которого я обожала, но которого сердце не могла сохранить, по крайней мере без раздела!... Дай Бог, чтобы вы были щастливы!.. Вот последяее желание нежнейшей благодарности; оно конечно исполнится!"

Эмилия оросила слезами сию записку, и с горестию смотрела на портрет с волосами, вокруг которых были изображены слова: любовь и постоянство. Боже мой! думала она: так он говорил, клялся, и через несколько месяцев не любил уже этой прекрасной и милой женщины!... Сия ужасная мысль сделала: глубокое впечатление в Эмилии; но страсть уже так вкоренилась в её сердце, что она не могла умерить ее:; могла только предвидеть опасности и страшишься их. Эмилия не сказала о том Жермёлю, видя, что он никогда, не хотел говорить о Графине Нанжис, и боясь возобновить его горесть с угрызением совести. Она повесила медальйон на золотую цепочку и надела его себе на шею.

Наконец, через несколько месяцев, страстно влюбленный и любимый Жермёль открыл свои чувства с живейшим восторгом. Эмилия слушала его с удовольствием и с беспокойством, Клятва любишь вечно и слово постоянство в устах Жермёля приводили ее в трепет; но сие действие от частого повторения ослабело, и скоро Эмилия вздумала, что естьли бы Жермёль любил Графиню так, как любит ее, то он никогда бы не переменился.

Жермёль не мог говорить Эмилии о любви, не требуя руки ея; но она думала, что из уважения к памяти Графини Нанжис, для оправдания нежности её и для славы собственного характера его, ему не надлежало так скоро, жениться. С общего согласия отложили свадьбу на семь или восемь месяцев, и дали друг другу слово не говоришь о том. Жермёль, желая привести в порядок экономические дела свои, поехал во Фландрию, с тем, чтобы возвратиться через два месяца.

Через несколько дней после Жермёлева отъезда Э?гялия узнала о нещастных обстоятельствах одного доброго ceмейства и с сердечным беспокойством говорила о том со старинным другом своего дому, человеком добродетельным и просвещенным, к которому она имела такую доверенность, что показывала ему иногда и сочинения свои. Брезваль (имя сего друга ), спросил y нее, решится ли она сделать все возможное для спасения нещастных от темницы? Можете ли в том сомневаться? отвечала Эмилия: но нам надобно 40 тысячь ливров; a y меня нет денег. - "Естьли хотите, то через несколько дней y вас будет столько." - Каким же образом? говорите скорее! - "Отдайте в печать ваш роман." - Боже мой! какое предложение! что скажет Доротея? что подумаеть Жермёль? - "Вы спасете добрых людей от ужасов бедствия." - Да и может ли эта книга принести столько прибыли? - "Сочинительница молода и любезна; роман занимателен и хорошо писан; он будет в славе; отвечаю за два издания в первый месяц, и за 40 тысячь ливров."- Но сколько шуму! a я дала сестре верное слово ничего не печатать. - "Доброе сердце ваше еще прежде того обещало Небу облегчать судьбу бедных; одно святее другаго." - По крайней мере я буду писать к сестре, которая теперь в деревне; естьли она одобрит такое намерение, я согласна. - "А естьли не одобрит, то вы предадите нещастных в жертву безжалостным заимодавцам; можете спасти их, и не захотите! Будет ли спокойна ваша совесть, когда они умрут в темнице? Нужны ли советы для великодушия?" - Но естьли дружба скрывает от вас недостатки моего сочинения? - "Я уверен, что оно полюбится." - A естьли нет? - "Тогда доброе намерение утешит вас."

Эмилия никогда не умела оспоривать великодушного предложения, никогда не предвидела в таком случае опасностей и следовала сердцу, а не рассудку. Естьли вы согласны, сказал Бреваль, то напишите несколько строк к бедному отцу семейства; дайте ему надежду.- Не могу противиться, отвечала Эмилия: и поедем к ним сами!... Эмилия звонит, велит закладывать карету и думает только о радости нещастных; обещание, страх, свет, самая любовь - все забыто в сию минуту восторга. Она видит только слезы благодарности!.. Таким образом дело сделалось. Она дала судно, и признательное семейство бросилось к ногам ея. Никакой Автор не выходил на сцену так благодетельно и щастливо!... В тот же вечер рукопись была уже в Типографии, и через три недели книга вышла. Предсказание Бревалево исполнилось; все Журналы наперерыв осыпали похвалами Автора; издание разошлось в 10 дней. Благодетельные люди, узнав, для чего напечатана книга, заплатили за нее более назначенной цены; на пример, один Руской за два экземпляра прислал 900 луидоров. Деньги были отданы Господину Д*, Адвокату, который взялся платить долги нещастного семейства. Скоро набралась вся сумма, и Эмилия торжествовала с восторгом начало своего авторства, похвального причиною, блестящего успехом. Зависть безмолвствовала, все сделалось так скоро, что она не имp3;ла времени ни подумать, ни изготовить своего яда. "Любезная Эмилия! говорила сестре своей Доротея: как умно, как хорошо будет остановиться и нейти далее! Пиши, когда имеешь охоту и талант, но не издавай ничего более!"... Прекрасный совет, которому Эмилия не последовала! Ты боишься химеры, отвечала она: видишь, как публика снисходительна к женщине, как Журналисты учтивы! Первый шаг сделан; он самый трудный; судьба решена, и я на всю жизнь делаюсь Автором. - Доротея вздохнула, угадывая будущее.

Эмилия ожидала Жермёля с величайшим нетерпением, думая, что её слава умножит любовь его - не обманулась. Талантом любовницы польстил Жернёлеву самолюбию, и заставив его еще более уважать ее; но она сделалась для него другою женщиною, и потеряла свою цену в глазах любви, уже Эмилия не была для Жермёля образом милой, откровенной нежности, соединенной с любезною простотою и веселостию, которая столько забавляла его! Она не переменилась, но он смотрел на нее иными глазами и боялся гордости, которой в ней никогда не было. Кротость и простота её казались ему снисхождением. Он остался на своем месте, a она возвысилась: следственно, по его мнению, удалилась от него. Воображение любовника не могло уже представлять ее в том милом виде, который питает нежность. Кто захочет вообразить Грации с пером в руке, закапанных чернилами и погруженных ночью в авторское глубокомыслие? Розовая гирлянда украшает женщину; лавровый венок делает ее старее. "Так, я радуюсь твоею славою, говорил Жермёль Эмилия: но разве не жаль тебе продавать в книжных лавках таланты свои, который прежде одна любовь наслаждалась? Теперь все знают тебя равно со мною. Любовниц не имеет ли права жаловаться на измену? Нежные, милые чувства, которыми я пленялся в своих письмах, напечатаны в твоей книге; трогательные выражения, вдохновение любви, помещены тобою в романе; ты отняла их y меня, чтобы обратить в выдумку!"

Эмилия считала такие укоризны остроумною шуткою, ни мало не тревожилась и спокойно наслаждалась блеском своего нового положения. Для всякого молодого Автора, который начинает с успехом, первые, два или три месяца бывают временем очарования. Удовольствие видеть мысли свои в печати - Журналы, в которых нас хвалят - перевод книги на иностранные языки - лестные письма и стихи - похвалы, которыми осыпают сочинителя в свете знакомые и незнакомые: все это приятно не только самолюбию, но и сердцу, кажется, что мы имеем новое право быть любимыми; кажется, что можем почтить Дружбу, оправдать любовь; a естьли изданная книга нравоучительна, то надеемся на сердечное благоволение всех добродушных людей и на самую признательность читателей. Вот прелесть и мечта новой славы! Но едва ли не всегда платит за них спокойствием сердца. Скоро Эмилия увидела, что имя Автора имеет свои неудобности. Ей показалось наконец скучно, что всякой. встречаясь с нею, считал за долг говорит об её книге. Она заметила на некоторых лицах какое то неприятное выражение; заметила, что к ней не имеют уже вообще прежней любви, и сама не находила в обществах прежнего удовольствия, умные люди хотели всегда заводил ее в такие разговоры, которые ей не нравились: в ученые или в романические. Робкие невежды боялись ее, a надменные глупцы были с нею еще во сто раз глупее и несноснее, потому что желали хвастаться перед ней умом своим. Но всего чувствительнее для Эмилии была перемена в Жермёле. До того времени она, можно сказать, повелевала его образом мыслей: вдруг он начал во всем противоречить ей уступав прежде разуму ея, но не желая тогда ничего уступить её славе. Жермёль боялся Эмилиина самолюбия, боялся унизить себя перед нею в глазах других людей; и тот, кто славился быть пленником её красоты и любезности, стыдился отдать справедливость превосходному уму ея. Жермёль всегдашним противоречием хотел возстановить между им и ею бывшее равенство; при всяком случае говорил ей неприятности, иногда шуткою, иногда с насмешкою, иногда же и с внутреннею досадою. Таким образом он спешил известишь ее, что женщины вообще не хорошо расположены к ней с того времени, как она сделалась Автором. Кажется, отвечала Эмилия, что это не безчестит моего пола. Напротив, сказал Жермёль, делает ему честь; ко женщины не имеют общего духа. Образованные своею нежностию для жизни тихой и тихой, оне должны полагать славу свою в делах отца, сына, супруга; то есть, принимают, a не дают ее. Законы в этом случае согласны с Природою: слава есть истинная собственность того, кто сообщает имя свое и может оставить его в наследство детям.

Эмилия слушала его с изумлением, к не узнавала того Жермёля, который еще недавно был столь кроток, угождал и льстил ей во всем; ибо лесть, самая грубая, есть истинный язык любви: язык прелестный тем, что, не смотря на свои излишности, он всегда искренен! Любовник, который наедине с любовницею начинает говорить рассудительно, скоро будет только другом. Однакож Жермёль любил еще Эмилию, и обходился с нею так, как мы обходимся с детьми, которых боимся избаловать и в глаза судим строго, a за-глаза хвалим с удовольствием. Он радовался, когда при нем хвалили ее, и оскорблялся всякою критикою; не мог терпеть женщин, которые завидовали Эмилии (Меланида была в числе их), и находил тайное удовольствие в том, чтобы обнаруживать их душу, осыпая Эмилию похвалами. Вот самое верное средство срывать личину с завистников. Они еще не знают искусства скрывать в таком случае своей досады. Естьли речь идет о книге, занимающей публику, то одни говорят, что они не читали ее; другие принуждают себя хвалить некоторые места, но коротко и холодно; или сравнивают с другою книгою, которая им лучше нравится, или начинают превозносить до небес какого нибудь умершего Автора, чтобы унизить живого, любимого публикой; и наконец все вообще стараются переменить разговор.

Жермёль, став холоднее в любви своей, более прежнего занимался честолюбием. Он искал важного места при Дворе, и в самое это время брат Меланидин был сделан Министрои. Давно уже заметив её расположение к нему, Жермёль вздумал тем воспользоваться, и начал к ней часто ездить. Следствием сего было верное обещание Министра дашь ему желаемое место. Эмилия оскорбилась, и не скрыла, что ей очень неприятна новая связь его с женщиною, которую он внутренно презирает, и которая есть явная неприятельница невесты его. Жермёль отвечал сухо, что Э?иилия имеет также неприятные для него связи, и что он не требует от нее разрыва их. Потребуй же, сказала она: я все сделаю. - "Тебе верно не захочется выгнать из дому Маркиза К*." - Разве он тебе не нравится? - "Я нахожу его скучным педантом." - Ты не любишь Академиков? - "Ни Авторов." - Это слово не есть ли маленькая грубость? - "Может показаться грубостию; но божусь, что я не думал о тебе." - Тем хуже! Лучше сердиться, нежели забывать. И так хочешь ли, чтобы я затворяла двери для Mapкиза К*? - "Сохрани Бог!" - По чему же? - "Он влюблен в тебя, и напишет сатиру. Господа остроумцы самые опасные любовники; начинают похвальными стихами, а лишась надежды, пишут пасквилями." - Всякой Автор, нещастливый в любви, сочиняет пасквили! вот прекрасное и справедливое заключение! Ты беспрестанно нападаешь на Сочинителей; я не люблю браниться, a умею примечать, и заметила, что светские невежды не могут терпеть Литтераторов, и в насмешку называют их остроумцами. Авторы гораздо справедливее и снисходительнее; они соглашаются, что можно быть умным человеком и не Писателем, a смеются только над дерзким и завистливым невежеством. - - Сей ответ живо тронул Жермёлево самолюбие, которое скорее прощает в дружбе, нежели в любви. Уже недель пять разговоры их почти всегда кончились неудовольствием и насмешками: верное предзнаменование разрыва между любовниками!

Однакожь они, не смотря на частые досады и холодность, все еще столько любили друг друга, что не думали расстаться, и близость дня, назначенного для их соединения, оживила несколько их первые чувства. Как скоро исполнился год послѣ смерти Графини Нанжис, Эмилия и Жермёль объявили родственникам свое намерение соединиться браком через две недели, и поехали в загородный дом к Доротее, где надлежало быть свадьбе. Меланида, узнав о том, рассердилась до крайности; она думала, что Жермёль уже разлюбил Эмилию, потому что он, бывая y нее, для пользы своего честолюбия всячески старался ей нравиться: всегдашний способ обманывать женщин надменных и легковерных! Меланида считала Жериёля изменником, для, того, что обманулась в своей надежде; спешила в Версалию к брату - и на другой же день обещанное место было отдано другому. Жермёль огорчился, и еще вздумал, что Эмилия будет в сем случае; торжествовать над ним. Эта мысль сделала его чрезмерно холодным и сердитым, в то самое время, когда все готовилось к свадьбе, и когда Эмилия была к нему нежнее обыкновеннаго.

Она любила танцовать, и всякой вечер перед ужином был y Доротеи маленькой бал. Случилось, что Эмилия в контр-дансе порвала цепочку медальйона с Жермёлевым портретом, данным ей умирающею Графинею Нанжис. Медальйон упал на землю, и кавалер её спешил поднять его. Эмилия, в первом движении, сказала громко: "ах! этот медальйон мне очень дорог!"... Жермёль услышал, и пришел в изумление. Он подарил Эмилии только браслет с волосами своими: что же значил сей драгоценной медальйон? Жермёль спросил о том y Эмилии, и так сухо, что она огорчилась, но отвечала ему просто, что это залог дружбы, для нее милой. Дружбы! сказал Жермёль: на что же носишь его тайно? - "Тебе нет причины беспокоиться." - Это портрет? - "Да, портрет." - Доротеин? - "Нет." - По крайней мере женской? - "Нет." - Какой же? - - Эмилия задумалась, не отвечая ни слова. Что же вы не говорите? спросил Жермёль. Дозволь мне не сказать тебе, отвечала Эмилия. - "Можно ли?" - Можно: потому что это одно любопытство; ты без сомненхя не можешь ревновать. - "И так вы не хотите иметь ко мне доверенности?...." Эмилия опять задумалась, и взглянув быстро на Жермёля, отвечала: "Теперь хочу узнать, имеешь ли ты сам ко мне доверенность! Соглашаюсь сказать правду: это твой портрет; но не хочу показать его; верь моему слову." - Мой портрет? сказал Жермёль с насмешкою: признайтесь, что эта правда удивительна! - "Признайтесь и вы, что малейшее сомнение должно быть для меня оскорбительно!" - Для чего же скрывать мой портрет? Вы никогда не были упрямы; a это будет самым непонятным упрямством. - "Можете-ли подозревать меня в обмане?" - О! это совсем не подозрение! - "Что-же? Есть-ли портрет не твой, то я обманываю и хочу закрыть связь с другим любовником накануне нашей свадьбы: вот твои мысли!" - Нет; однакожь я уверен, что тут есть какая нибудь тайна. - "Есть конечно; но я без всякого обмана сказала тебе правду." - Таить что нибудь от любимого человека есть преступление. - "Ложное правило! и теперешний случай опровергает его." - Прекратим этот разговор, которой для меня огорчителен и странен. Я скажу прямо и без всяких загадок: естьли вы не покажете мне медальйона, то буду уверен, что хотите рассердить меня и разорвать нашу связь. - "Есть-ли бы я уже не любила вас, то не стала бы искать предлога: рука моя еще свободна." - Хотите ли исполнить мое требование? - "А вы хотите ли верить моему слову?" - Любовь не должна быть легковерною. - "Уважение требует доверенности." - Естьли вы еще меня любите, то я увижу портрет. - "Жерзмёль! три месяца замечаю в тебе беспрестанные неудовольствия и холодность, которые доказывают, что сердце твое переменилось. В супружестве пламенная любовь не есть необходимость, но оно не может быть щастливо без совершенной доверенности. Докажи ее мне; поверь ныне, a завтра изъясню тебе загадку." - Будет поздно; завтра я уже не поверю вам. Мне должно видеть портрет сию минуту. - "Это последнее слово ваше?" - Так, признаюсь искренно. - "Хорошо: теперь скажу вам и свое решение. Естьли будете непременно требовать, то я покажу вам медальйон, но... расстанусь с вами навеки." - Такая угроза подтверждает все мои сомнения,- "Подумайте хорошенько; эта минута решительна." - Нет, нет! вы дали мне слово показать медальйон, и должны сдержать его теперь же. - "И так вы хотите разорвать со мною?" - Хочу видеть портрет. - - Эмилия побледнела. Жермёль приступал к ней, чтобы она исполнила свое обещание. "Исполню, отвечала Эмилия. Смотрите, Государь мой: вот портрет! он должен терзать вашу совесть с двух сторон. Я хотела избавить вас от мучительного воспоминания и увериться в вашей доверенности, которую вам надлежало иметь к характеру, поведению и чувствам моим. Вы забылись, оскорбили меня, и разорвали навеки союз наш!"... Тут Эмилия не могла удержаться от слез. Жермёль мог бы в эту минуту помириться с нею; но он оказал более замешательства, нежели чувствительности, самолюбие его страдало более сердца; он говорил все, кроме того, что говорить надлежало! Эмилия перестала плакать; они расстались навсегда. Хотя Жермёль в следующие дни всячески старался представить Эмилию в глазах других людей упрямою и непреклонною, но в самом деле не изъявил ничем истинного и трогательного раскаяния, которое одно могло бы примирить нежное, оскорбленное сердце. Равнодушные зрители бывают всегда дурными судьями с ссорах любви, оправдывая тех, которые соблюдают наружную пристойность; a соблюдает ее тот, кто более владеет собою и менее любит - следственно виноватый. Жермёль всех трогал своим нещастием; Эмилию обвиняли упрямством и нечувствительностию, хотя она была гораздо нещастливее, потому что любила, и любила долго. Непостоянный Жермёль предался честолюбию, единственной страсти, которая может навсегда овладеть ветреным и холодным сердцем.

Через шесть недель после того началась Революция. Жермёль уехал из Франции, a Эмилия оставила отечество не прежде, как через два года. Тогда-то узнала она всю неприятность славы. Когда челове;к живет в кругу семейства и богат, ему не трудно презирать злословие и пасквили; но когда он всего лишился, ищет пристанища и должен жить одними трудами своими, которые всего более требуют душевного спокойствия, тогда нужно иметь отмѣнную твердость, чтобы не впасть в уныние от злобы людей и не сделаться мизантроп. Эмилия имела эту твердость. Посвятив себя совершенно Литтературе, нашла она в Изящных Искусствах богатый источник утешений. Доротея, выѣхав из Франции вместе с нею, не встречала нигде неприятелей, жила покойнее, и скорее возвратилась в отечество. Эмилия наконец также возвратилась, но от беспечности своей лишилась всего имения. В Парижѣ нашла она несколько верных друзей, множество неблагодарных и злодеев; однакожь не думала жаловаться и говорила: "я сама виновата, не хотев следовать примеру и совету моей сестры!" Жермёл старанием Меланиды был выключен из списка Эмигрантов, и женился на ней из благодарности, a еще более для поправления своих обстоятельств.

Доротея была всегда щастливее Эмилии, от своего совершенного благоразумия и рассудительности. С нею не случилось ничего романическаго; она не имела славы, не вселяла чрезвычайной страсти, но ее любили нежно и постоянно. Имя ея, неизвестное в чужих землях, произносилось в отечестве с любовию и почтением. Она была утешением друзей своих к щастием семейства. Это стоит романа и авторской славы для женщины.

Жанлис Мадлен Фелисите - Женщина-Автор., читать текст

См. также Жанлис Мадлен Фелисите (Ducrest de Saint-Aubin) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :