Жанлис Мадлен Фелисите
«Двойня, или нежная дружба двух сестер»

"Двойня, или нежная дружба двух сестер"

Similissima coppia e che, sovente

Esser solea cagion dо dolce errore.

Jerus. liber. T. Tasso.

Естьли любовь возпламенится среди пышности и блеска шумных обществ, то дружба верная раждается и возрастает в тишине уединения между людьми, не удалившимися от первобытной простоты нравов Патриархальных. Естьли два существа добродетельные, по сопряжении бытия своего, могли составить одну душу, то конечно не страсть быстрая и непостоянная была основанием их связи прочной, неразрывной; чтобы произвестии ее, потребно такое чувство которое раждается во младенчестве усиливается в юности, укрепляется в зрелых летах и продолжается до гроба. Повторяю: только в недре невинности симпатия и навык производят сей союз, в тихом уединении, в удалении от сцен блестящих и опасных, где самолюбие и все буйные страсти спорят о преимуществе, где каждая из них желает господствовать. Какие следствия будет иметь такая совершенная дружба? Огорчения томительные и неизбежные, но вместе с ними сладостные, чистейшие движения души, чувствования самые нежные, самые благородные, к каким только способно человеческое сердце. Вот картина, которой хочу делать легкое начертание; не имею оной перед глазами - какая нужда! Воображение, чувствительность без образцов могут писать прелестные картины; сердце не заимствует от идеала, не изобретает: оно только угадывает и открывает. Естьли повествование трогает - тогда можно ручаться за его справедливость.

В средине Шинделинга, одного из самых диких Кантонов Швейцарии, на месте живописном, окруженном холмами, рощами, пересекаемом лиющимися с гор источниками, и теперь еще видны развалины замка, стоявшего на берегу Лаверзерского озера. Путешествующие из Зйнзидельна в Цуг всегда останавливаются в сей пустыне, чтобы любоваться редкими, разительными видами. Замок опустел, назад тому несколько лет; все остатки его возбуждают трогательные напоминания; везде видно имя Савинии, два раза повторенное; оно одно составляет все украшение развалившагося кабинета, в котором на стенах и панелях написаны сии имена, не разлучно соединенные под гирландами; оне вырезаны почти на всех деревах. В обгороженном месте, бывшем некогда садом, находятся изломанные решетки, переплетенные виноградными листьями; под ними стоят каменная скамейка с надписью: Рощица Савинии. Разтроганный путешественник с душевным удовольствием ступает по следам незнакомых существ, которые жили в сем диком уединении и нежно любили друг друга. Опустевшее жилище тотчас показывает, что Савиний нет уже на свете; но приятно сердцу искать сельских памятников их нежной дружбы. На конце зверинца представляются развалины прекрасного здания. Надпись уведомляет, что сие здание было некогда храм щастия, воздвигнутый Савнииями; три статуи украшали его внутри; теперь остались только пьедесталы с надписями: Невинность, Юность, Дружба. От развалин храма щастия ивовая аллея ведет к гробнице... Это гробница Савиний. Прах их покоится под утесом, обросшим седым мохом; он стоит на берегу озера и повторяется на зеркальной его поверхности. Два тополя, посаженные вместе на берегу, наклоняются один к другому, и кажется, обнимаясь взаимно гибкими ветвями, образуют свод над гробницею. Сей меланхолический утес не страшен для плавателя, которой не только не боится его, но часто, увидев его издалека, пристает у сих берегов пустынных. Мирные пастухи приятно отдыхают на вершине утеса; там, наслаждаясь прохладой под тению тополей, они следуют взорами за стадом и стерегут его... И я, путешествуя по Швейцарии, мечтала на утесе Савиний; и я плакала над их могилою! Трогательное предание, слышанное мною в рассеянных хижинах Шинделинга, есть основанием следующей истории:

Антония родилась в Женеве; у нее была старшая сестра - единственный предмет любви их матери; Антония, жертва несправедливого пристрастия, большую часть молодости своей провела в слезах и горести. Один родственник с матерней стороны, живо тронутый её положением, снискал доверенность ея; но Мюльсень (это имя его) редко приезжал в Женеву. Надеясь наследовать имение своего дяди, жившего в Шинделинге, он почти все время проводил с ним в сей пустыне. Сестра Антония, получив все имение, вышла за муж за человека богатаго. Скоро потом нещастная Антония лишилась матери и осталась сиротою, имея от роду двадцать три года, без достатка, без наставника, но не без утешения: у нее был друг. Мюльсень поспешил приехать к ней, отер слезы ея, предложил ей - более нежели любовь - совершенное почтение, верную дружбу. Антония приняла руку его и с радостию удалилась навсегда в пустыни Шинделинга. Дикое обиталище не заставило ее печалиться. Старой дядя, встретив ее с радостию, сказал: "ты будешь здесь царицею, будешь любимою." Доброй отшельник умел говорить с женщинами; и чего оставалось желать той, которая, живучи в доме матери, была чужою?

Людвиль (так назывался дядя Мюльсенев) был шестидесятилетний холостой старик; беспечность, леность и кротость, были основанием его характера; мир и тишину он любил более всего на свете; никогда не хотел жениться, именно для того, чтобы ничем не нарушить своего спокойствия. Хотя он был вовсе неспособен ко лживости и притворству, но свет судил о нем иначе, все наружности его были обманчивы. Его почитали философом, потому что уже десять лет, он жил в уединении; а в самом деле он избрал сей род жизни по одной беспечности; ему было тут хорошо, и для того он не заботился о другом жилище. Важность и рассудительность изображались на лице его; все почитали его человеком глубокомысленным, хотя он во всю жизнь не предавался размышлению; даже думали найти в нем нечто романическое, видя его нередко бродящего по утесам и по берегу озера; но в самом деле он искал ручейков и потоков единственно для того, чтобы наслаждаться прохладою; останавливался на зеленой мураве для того, чтобы полежать и заснуть. Не будучи способным к истинной привязанности, он был любезен и снизходителен, и от того прослыл стариком чувствительным. Он никогда не бранился, потому что это неприятно, тягостно; лучше любил прощать, не входя ни в какие изъяснения, нежели горячиться, или скучать. Являлся ли нещастный с прозьбою о пособии - он немедленно помогал ему, и именно для того, чтобы поскорее избавиться от неприятного впечатления. -Никому не приходило в голову почитать его человеком взыскательным; казалось, что он совсем не хочет первенствовать, а в самом деле подчинял себе всех окружающих. Когда оставляли его, он не жаловался, не показывал смущения; но лишь только, возвращались к нему, он был так весел, так щастлив, что тот упрекал себя, кто уходил от него, хотя на самое короткое время. Естьли кто изъявлял ему уважение, усердие; он казался так тронутым, столько говорил о том, в таких выражениях свидетельствовал свою благодарность, что никак не льзя уже было после того обмануть его уверенность, Наконец, по расположению характера своего, он нечаянно открыл важную тайну украшать эгоизм завесой скрытности, управлять теми, которые жили с ним вместе, не только без принуждения, но еще заставляя любить себя.

Людвил искренно обрадовался прибытию Антонии: его домоправительница была стара и нездорова; теперь признательная племянница должна иметь о нем попечение. В самом деле, все переменилось в замке, все стало веселее, все ожило в нем; вдруг увидели во всем порядок и опрятность, какая-то приятная наружность тотчас давала чувствовать, что есть хозяйка в дом
123;, было приметно, что обитает в нем женщина. Старой дядя имел лучший присмотр, лучшую услугу, и каждой день не переставал хвалить Антонию, каждой день поздравлял своего племянника с такою доброю женою. Спустя несколько месяцев, Антония ощутила беременность. Будучи от природы весьма нежною, не знав никогда любви, она сильно желала иметь детей; наперед чувствовала, как страстно будет любить их, и обещалась установить между ними совершенное равенство: она не забыла о несправедливостях, которые терпела от своей матери.

Тогож года при конце осени, Антония родила двух прекрасных девочек, которые столько были похожи одна на другую, что в самую минуту рождения надлежало отличить их знаком, для предупреждения замешательства. Скоро потом отдали их на руки матери и оставили ее одну с младенцами. Тогда Антония, смотря на них с чувством неизъяснимой любви и радости, сказала; "Милые, невинные творения! Небо услышало мои молитвы, и произвело вас на свет для того, чтобы быть равно любимыми. Ах! желаю всегда ошибаться в вас, желаю не полагать для вас различия в моем сердце. Хочу, чтобы самые законы не могли дать вам преимущества одной перед другою.... уничтожаю между вами право старшинства, причинившее мне столько горести..." Говоря сие, Антония развязала ленты, которые различали дочь старшую от младшей; в то самое время вошли дядя и муж ея, и Антония объявила, что бравши попеременно детей на руки, она смешала их, и теперь совсем не знает, которая дочь старшая. Думали, что она сделала это из легкомыслия, досадовали, побранили ее; но пособить было нечем.

Антония решилась сохранишь равенство между детьми, и хотела, чтобы оне носили одно имя. Ей говорили, что тогда совершенно не льзя будет различить их; она отвечала, что ей того-то и надобно. Малюткам дали имя Савинии, празднуемой Святой 19-го Октября, то есть, того дня, в которой оне родились. Одна груд материнская кормила обеих дочерей; их воспитывали в такой любви взаимной, что лишь только одна сестра начинала плакать, тотчас и другая заливалась слезами". Сие побуждение Натуры и чувствительности ежедневно обнаруживалось в них; время и возраст усиливали дружбу, утверждаемую попечениями Антонии и сходством их склонностей и характеров. Все было общее между ними: игрушки, платье, даже награды и наказания. Естьли одна делала в чем нибудь проступок, мать взыскивала с той, которая на глаза попадалась, и дитя не старалось оправдываться, хотя и не знало вины за собою: их приучили думать, что та и другая были одно и то же без всякого различия; следственно оне не почитали себя в праве говорить: это не я; сверьх того, когда наказывали одну сестру, другая терпела не менее. Ничто не могло возбудить в них зависть; оне равно обожали мать свою, которая, не смотря на необыкновенное сходство, могла различать их, но всегда показывала вид, будто не умеет и не старается распознавать.

Лаская одну из них, она обыкновенно говорила: "Знаю, что Савиния тепер сидит на моих коленях", но не знаю, которая из двух; какая нужда! и обеих люблю с одинакою нежностию." Одна была умнее и имела лучшую память; но им никогда не давали разуметь, что это примечают. Не редко та, которая тверже знала урок, сказывала его вместо сестры своей, и не только без умышленного намерения обмануть, но еще с чистосердечным признанием: "сестрица не могла выучить, я успела более; все равно!" - и в этом соглашались с нею. Иногда Антония говорила другой: "будь и ты также прилежна, чтобы в случае могла оказать сестре твоей такую же услугу." Сего увещания довольно было возбудить в них живейшее соревнование; обе учились с такими успехами, каких только мать желать может. Сходство в них было чрезвычайно, не льзя было хвалить красоту одной, так чтобы похвала не принадлежала обеим. Оне имели голос совершенно одинакой: когда одна пением пленяла слушателей, тогда и другая участвовала в рукоплесканиях. Оне, так сказать, слились в одно существо, и беспрестанные ошибки, к которым оне подавали повод, ни забавляли, ни изумляли их; словом, не были уже для них ошибками; им казалось, что тот не ошибался, кто почитал их за одну особу; я, мой, моя, не только были словами неупотребительными между ними, но совершенно забытными, Антония всячески старалась усилить в них взаимную любовь, укореняя в сердцах их сей приятный обман. Болезни, которым оне подвергались в одно и тоже время, навсегда утвердили в них уверенность в существенности физической симпатии. Воображение и чувствительность довершили убедить их в истине сей мечты; естьли одна падала, другой казалась, что чувствует, и чувствовала в самом деле боль от удара; удовольствия и прискорбия, взаимно ощущаемые, были узлом их дружбы. Наконец оне обе совершенно уверились, что нить жизни их была нераздельная, единственная, и что по непременному, таинственному закону Природы, смерть их должна быть также общая. Такая необыкновенная связь восхищала Антонию, устрашала Мюльсеня, приводила в недоумение Людвиля, которой всегда жил только сам для себя и часто говаривал: "я тут ничего не понимаю." - Ах! как оне щастливы! восклицала Антония. "Но что с ними будет," спрашивал благоразумный Мюльсень, "естьли судьба разлучит их?"... Ах! можно ли беспокоиться, наслаждаясь блаженством истинным, чистейшим? Совместна ли предусмотрительность с пламенною чувствительностию? Так! женщина должна быть управляема мущиною; ему одному принадлежит благоразумие. Кто имеет способность судить и предвидеть следствия, тот рожден наставлять других.

Антония была щастливою матерью и супругою. Мюльсень нежно любил ее; они довольны были друг другом и жили в совершенном согласии. Один Людвиль, со времени рождения Савиний, был недоволен; им менее стали занимат ея. Антония почти все минуты посвятила на воспитание дочерей своих, которые с своей стороны обнаруживали нежную привязанность преимущественно к матери и к Мюльсеню; какая-то ревность тайно мучила старого дядю. Им занимались с нежною попечительностию; но он требовал изключительной привязанности. Он сделался печальным и угрюмым; узнал наконец собственным опытом, до какой степени эгоизм унижает старость. И для чего человеку, стоящему на краю могилы, лишившемуся приятностей, дарований, сил душевных и телесных, недовольствоваться должным уважением, данью справедливой признательности и почтения? для него требовать изключительно, единственной привязанности?

Между тем обе сестры вступил на шестнадцатой род возраста; обе равно цвели красотою пленяющею; сходствие их столь же было удивительно, как и прежде; одинакие черты, стан, рост, голос, заставляли каждого ошибаться, кроме матери... Однакож, смотря пристально сравнивая с крайнею примечательностью, можно было видеть, что одна была прекраснее, имела более приятности, нежели другая; образ её был самым лучшим произведением Натуры, совершенною картиною, которой другая сестра казалась точною копиею. Впрочем сие различие не могло быть приметно для глаз обыкновенных, или невнимательных. Быв воспитаны в пустынном уединении, оне никого не видали, кроме своих родителей, слуг и грубых поселян; никому не было нужды сравнивать их. Живучи в обществе, оне не имели бы ни одинаких характеров, ни одинаких чувствований; каждой из них беспрестанно твердили бы, что она прекраснейшая, любезнейшая из всех женщин, и каждая наконец уверилась бы в том, или по крайней мере пожелала бы быть такою. Но провождая жизнь в сельской, невинной простоте, оне не имели понятия о завистливой ревности; ни один раз такая мысль в голову им не приходила. Оне были в том возрасте, в котором страстная взаимная привязанность соединяет в себе младенческое простосердечие с стремительною, благородною чувствительностию лет юных. Ах! как сладостно любишь в щастливом неведении о непостоянстве и неблагодарности! Савинии любили друг друга с совершенною беспечностию: решась никогда не расставаться, оне думали, что самая смерть не могла разлучить их; верили, что жизнь одной сестры, естественно сопряжена была с бытием другой. Сия уверенность произвела между ними нечто магическое ибо привязанность к жизни и к сохранению бытия своего - сей эгоизм, так сказать, непобедимой - была твердым основанием взаимного соучастия и преданности неограниченной. Не признательность сопрягала их: нет! истинная дружба не основывается на благодарности. Имеет ли в ней нужду симпатия неизъяснимая? Кто любит, тот не почитает себя одолженным; он думает, что все с его стороны заплачено; и надобно ли благодарить за такие благодеяния, которые не стоили никакого принуждения, никаких усилий; за благодеяния, которые не удивляют того, кому оказываются? Обе сестры любили одна другую, как любить можно самого себя; естьлибы одна подвергала жизнь свою опасности для спасения другой, она была бы уверена, что делает то для собственной пользы, и в самом деле повиновалась бы влечению непобедимому. Оне так хорошо знали самих себя, столь сходные имели чувства, что не требовали друг у друга совета и мнения: каждая наперед угадывала их. Живучи всегда вместе, оне ни на одну минуту не расставались без того, чтобы не скучать, и в разлуке никак не могли быть спокойными, не могли ничем забавляться. Восхитительное зрелище не веселило их, естьли оне были не вместе. Лучшая забава их состояла в провождении прекрасных летних вечеров на каменном утесе, которой после назван их именем, на берегу озера Лаверзерскаго. Антония, с первых дней прибытия в Шинделинг, восхищалась сим местом, покрытым мохом и зеленью; на вершине утеса была площадка, на которой два человека могли поместиться с удобностию. Какой вид открывался взорам! с одной стороны прелестные долины, с другой озеро, омывающее подошву утеса, Антония и Мюльсень сначала не редко провождали там радостные минуты. В день рождения дочерей, мать посвятила сей утес любимым малюткам, велела посадить на берегу два тополя и вырезать на камне имена Савиний. Обе сестры украсили сие дикое место, которое любовь детская и дружба сделала для них столь милым; кусты розовые и лилейные увенчали вершину утеса, гирланды из листьев виноградных и душистой жимолости соединили оба тополя, и каждой день прекрасного времени года сии дерева, эмблемма братской нежности, были украшаемы свежими цветами; не щадили ни лугов, ни цветников для сего употребления. Весь утес, усыпанный листками роз, представлял огромный стог цветов, которой можно было почесть троном Флоры. Там Савинии провождали целые часы в разговорах о своем щастии; там сочиняли невинные планы, не дальновидные (кто в щастии занимается будущим?), но для завтрашнего дня, или для вечера. Часто пели романсы; любили смотреть на гладкую поверхность озера, повторяющего разные предметы в прозрачной, тихой воде своей; иногда одна, наклонясь вперед и смотрясь в зеркале вод, говорила улыбаясь: "я на тебя смотрю, сестрица!" - "Точно, милая моя это я!" ответствовала другая.

Обе Савинии каждой день попеременно что нибудь читали старому Людвилю; между тем, как одна занималась чтением, другая, по приказанию Антонии, гуляла в саду. В одно утро, юная Савиния, сидя на берегу обширного водоема, смотрела на маленького сына садовникова, которой шагах в тридцати от нее резвился. По нещастию, мальчик упал в воду, которая хотя была не глубже трех футов, но четырехлетнему младенцу необходимо надлежало бы утонуть, естьли бы Савиния с быстротою молнии не бросилась к бассейну и не вытащила дитяти, в то самое время, когда мать в беспамятстве бежала, чтобы спасти его. Савиния отдала ей младенца. Мать, исполненная чувством благодарности, упала к ногам её и, заливаясь слезами, говорила: "скажите, милостивая Государыня, кому я обязана избавлением моего сына?" - Как! разве ты не знаешь, что я одна из Савиний? - "Так, милостивая государыня? но скажите, которая из двух? как разпознать вас? Пожалуйте мне какой нибудь знак, чтобы я могла различить вас от сестрицы". - От моей сестрицы? а на что? - "Мне надобно знать, кто спас от смерти моего сына." - Я, или сестрица, разве это не все равно? - "Для меня не все равно." - Сей ответ показался Савинии столь странным, что она причла его к простодушию поселянки, улыбнулась и сказала: "будь уверена, добрая Марья, что между Савиниями нет никакой разницы." - Как! не одне ли вы избавили моего сына? - "Сестрица, будучи на моем месте сделала бы тоже."- Однакож я должна благодарить вас.- "И сестрицу". - Вас более. - "Вижу, как трудно вразумить тебя. Послушай, естьли ты не любишь сестрицы столько же, сколько меня, то я стану почитать тебя неблагодарною." - Ах, нет, сударыня? я знаю, чем вам обязана. - "Следственно, ты должна равно любить обеих Савиний." - Сударыня, естьли бы вы чем нибудь обидели меня, должна ли бы я была сердиться на вашу сестрицу? - "Какое сравнение! разве мы способны обижать? разве мы злы?" - Совсем нет; но, естьли бы одна из вас, естьли бы на пример, ваша сестрица была такою?.. - "Тогда мы не былиб уже Савинии; тогда не былиб мы одно и то же." Говоря сие, она подходила к воротам замка и поспешно скрылась, желая переменить измокшее платье.

В один прекрасной вечере, Савиния, сидя на любимом своем утесе, были свидетельницами пантомимной сцены, которая живо тронула их обеих. Против утеса, на другом берегу озера, стояла уединенная хижина, осеняемая густыми липами и окруженная прекрасным садом; Савинии знали, кому она принадлежала. В ней жила старая вдова с двумя внучками, из которых одна, недавно вышедшая за-муж, должна была в тот же самой день оставить отечественной берег и отправишься вместе с супругом своим в деревню, отстоящую в двадцати милях от прежнего её жилища. Савиния, смотря издали, видели вдову, зятя и обеих дочерей, выходящих из хижины и медленно приближающихся к озеру, где находилась привязанная к засохшему пню старой ивы лодка, на которой обоим супругам надлежало переправляться. Старая вдова и её дочери обнимались с рыданьем. Младшая сестра новобрачной в минуту разлуки вскочила в лодку, чтобы еще раз прижать к своему сердцу милую подругу детства. Наконец должно было разлучиться, и лодка отвалила от берега.. Новобрачная, вся в слезах, простирала руки к первым предметам любви своей, к мирной хижине, в которой осталась колыбель ея; теперь она предалась бурным волнам непостоянного озера, разлучилась с милою родиною, где в невинности протекли щастливейшие дни её жизни, теперь плывет в страну незнакомую, чувствует в сердце томительное беспокойство о будущей судьбе своей... Сие зрелище сильно тронуло Савиний. "Ах!" сказала одна из них: "как мне жаль нещастную, разлучаемую с кровом родительским! О сестрица! что будет с нами, естьли нас?...." - Можно ли нас равнять с сестрами не-двойнями! какой варвар захотел бы разлучить нас? - "Жребий наш одинаков; естьли нам должно будет переменить состояние, то мы вместе в одно время поклянемся пред олтарем и никогда не оставим дома родительскаго". - Говоря сии слова, она увидела вдали лодку, плывущую к их берегу; озеро волновалось, внезапно поднявшийся сильной ветер с стремлением гнал лодку по влажной стихии (Швейцарские озера весьма опасны; лодки часто погибают в них.). Спустя не много, можно было разпознать сидящих в лодке, старого гребца, и с ним молодого человека, изрядно одетого и собою очень миловиднаго. Между тем небо потемнилось, горизонт покрылся тучами темнобагровыми; вылетающия из них молнии, повторяясь в озере и мгновенно проводя на нем яркие бразды; казалось, усугубляли блеск свой. Воды, отражая огонь небесной и волнистой образ облаков, представляли зрелище горящего моря, которое в бурном колебании угрожало погибельно скудельной лодке. Савинии от всего сердца желали спасения плавателям; движимые страхом и состраданием, оне обе стали на колена и молились за нещастных.... Вдруг ветер заревел с сугубым напряжением, и лодка скрылась под волнами, в пяти стах шагах от берега, Савинии вскричали от ужаса; но скоро увидели на поверхности воды молодого человека, плывущего к утесу. Тогда одна сестра поспешно побежала искать помощи; другая осталась на месте, чтобы предложить плавателям гостеприимство в замке. Между тем незнакомой, почти достигши берега, оглядывается и, видя, что старой гребец лишался сил, возвращается назад, берет его за руку и, спасши собственную жизнь, имеет сугубое щастие избавить от смерти себе подобнаго. Он выходит на берег у подошвы утеса. Трепещущая Савиния изъявляет радость свою трогательными воплями. Чужестранец возводит взоры на гору, с удивлением видит прекраснейшую девицу, стоящую на сем величественном троне Флоры, и преклоняет колена перед нею. Савиния, с невинным простосердечием, с чувством нежного участия, простирает к нему руки, смеется и плачет от восхищения.... "Существо небесное!" восклицает незнакомец; "я причиною слез твоих; Небо, услышав мои молитвы, спасло меня." В сию минуту другая Савиния прибегает на берег вместе с своими родителями и слугами, которые, беспокоясь об юных сестрах, повсюду некали их во время бури. Савиния повстречалась с ними и привела их к утесу. Чужестранец, стоя на коленях, не сводил глаз с Савинии, стоящей на верьху утеса; с благоговением внимал словам ея, и вдруг услышал подле себя тот же нежный, пленительной голос. Приглашали его идти в замок. Он поднимается с трепетом, цепенеет от изумления, видя пред собой другую Савинию... опять смотрит на утес - и там тот же образ..... "Какое непостижимое чудо!", восклицает он: "Природа, обрадовавшись совершенству своего творения, захотела произнести другое, подобное ему, и произвела два образца неподражаемые!" -

Антония и Мюльсень, подошед к чужестранцу, узнали от него, что он родом из Женевы, путешествует по Швейцарии из любопытства и называется Вальривом. Мюльсень уважал отца его; он весьма обрадовался знакомству с молодым человеком, которого наружной вид обещал много хорошаго. Вальрива и старого лодочника привели в замок и приняли со всеми знаками благодетельного гостеприимства. Вальрив не спускал глаз с обеих сестер; ему хотелось узнать, которая из них на утесе проливала радостные слезы о его избавлении; но невозможно было различить сестер, и никто не мог объявить ему верного к тому средства. На вопросы его отвечали, что обе сестры имеют одно имя, что старшей нет между ними.... Вальрив находился в крайнем недоумении... Сели за стол, Вальрив занял место против Савиний, смотрел на них с великим изумлением и сравнивал; наконец ему удалось приметить в лицах сестер некоторую рознищу. Восхищаясь новым открытием своим, он сильно хотел, чтобы прекраснейшая была та самая, которая встретила его на утесе. После ужина, подходить к ней и тихим, робким голосом говоришь, что он никогда не забудет нежного сострадания, изъявленного ею, когда он увидел ее в первой раз на утесе.... Савиния не скрыла, что она была в то время весьма тронута его положением. Вальрив затрепетал от радости, нашед ту, которую искал, и мысленно обещался, не смешивать ее с сестрою.... Между тем Савиния, не много подумав, спросила его: по чему он почитает ее тою которую сперва увидел? "Ах!" отвечал он: "глаза могут ошибиться, но сердце никогда не обманывает." Савиния изумилась, покраснела и замолчала. В сию минуту подходит сестра ея; Вальрив начал говорить о другом деле. Несмотря на изнеможение от случившагося с ним в тот день, он не мог сомкнуть глаз во всю ночь и беспрестанно думал о Савинии на утесе. Он уже страстно любил ее, и мудрено ли? Вальрив был молод, а в :его лета ничто не воспламеняет любви так скоро, как первое свидание, необыкновенное и романическое.

На другой день по утру, Вальрив увидел в замке великое смятение; узнанв, что Антония очень дурно провела ночь и занемогла жестокою горячкою, он пошел к старику, хозяину замка, и объявил, что ему было бы крайне прискорбно оставить добрых людей, которые приняли его с такою благосклонностию, прежде нежели все успокоятся. Людвиль, испуганный всеобщею печалию и смятением, весьма обрадовался, что остается в доме любезной молодой человек, которой по крайней мере один не похож на отчаяннаго. Кто не принимает участия в общей горести: тот чувствует какое-то унижение, какую-то пустоту душевную, несноснейшую, может быть, самой горести в таком случае надобно притворяться - поступок низкой! Из сего видно, что эгоизм имеет в себе нечто подлое, постыдное. Человек холодный хочет скрыть равнодушие свое под наружностию вежливости и любезности; но сего недовольно: надобно казаться тронутым до глубины сердца - а в этом не льзя успеть, сколько бы кто ни притворялся. Нечувствительной завидует тем, которые плачут от истинной горести, желает сам подражать им и делается странным в глазах их; он не понимает их языка, не умеет говорить с ними, досаждает им без намерения, видит свое одиночество, и наконец боится быть между печальными. В таких обстоятельствах он почитает себя щастливым, нашед другаго равнодушного, при котором не имея нужды притворяться, отдыхает посл23; долговременного, утомительного принуждения. И так Людвиль с радостию принял предложение Вальрива. "Останьтесь с нами," сказал он: "вы крайне одолжите меня; находясь в великих хлопотах, я имею нужду в рассеянии; мы будем проводить вечера за шахматною доскою." Старик вспомнил, что Мюльсень не тот уже сотовариществовать ему в игре, по крайней мере семь или восемь дней, и внутренно удивлялся непостижимым путям Провидения, которое назначило Вальриву быть выброшенным на берег Шинделинга, чтобы заменить им племянника в важных вечерних упражнениях.

Между тем обе сестры, равно любящия мать свою, не оставляли ее ни на минуту; обливаясь слезами, оне ничем другим не занимались, кроме своей горести; видя мать свою в опасности, ни о чем другом.не могли думать; даже забыли о миловидном юноше, которой накануне казался им столь любезным. Приехавший ввечеру Лекарь несколько ободрил печальное семейство, уверив его, что болезнь Антонии неопасна, хотя и будет несколько продолжительна. На другой день Антонии стало гораздо легче, и Лекарь поручился в её выздоровлении. Тогда Савинии вспомнили о молодом чужестранце;, спросили о нем и обрадовались, узнав, что он находится в замке. После обеда Вальрив повстречался с одною из них, с тою, которую полюбил; посмотрел на нее пристально, и желая узнать, кого видит перед собою, с чувством нежного участия начал говорить об Антонии. Савиния была жива тронута, и слезы невольным образом покатились из глаз ея. "Так! это она!" вскричал Вальрив: мои слезы говорят мне... это Савиния на утесе.... то, которая обо мне плакала!"... - Сестрица так же плакала бы. - "Мне ни до кого другаго нет нужды; ваша чувствительность драгоценна для меня!".... При сих словах, сердце простодушной Савинии затрепетало; в первой раз она ощутила приятное впечатление, видя, что ее предпочитают сестре; но сие движение не изумило ее, потому что она не приметила онаго. Молодые люди не любят предаваться рассуждениям, будучи в сильном движении; тогда забывают они о всех других чувствах, кроме того, которым одушевляются. Часто упрекают их в непостоянстве - не несправедливо; новое впечатление не заглаждает прежних, не останавливает их действия: в шестнадцать лет от роду, при неопытной невинности, с чувствительною душею, с пламенным воображением, все движения сердца бывают пылки, стремительны, и первое очарование любви легко ослабляет чувство дружбы.

Вальрив, страстно влюбленный, в тот же вечер открыл тайну свою Людвилю, которой весьма удивился тонкому его искуству разпознавать предметы, столь похожие один на другаго. Вальрив был молод, богат и ни от кого не зависел. Людвиль обнадежил его, что Мюльсень и Антония согласятся на его предложение с тем только, естьли он поселится в Шинделинге. Старику очень того хотелось для собственных видов, и Вальрив обещался исполнить его волю. Людвиль еще объявил ему, что надобно сыскать жениха для другой Савинии, потому что Антония непременно хочет обеих дочерей выдать в одно время; Вальрив, ответил, что y него есть двоюродной брат, его искренний друг, молодой, любезной, богатой и свободной от всех обязанностей, и что он наперед за него ручается во всем.

На другой день Антонии стало гораздо легче, так, что против чаяния самого Лекаря, она могла встать с постели и просидеть в длинных креслах целой день; однакожь она была еще очень слаба, и хотя находилась в полном уме, но не получила еще прежней памяти и не могла хорошо вспомнить о том, что произходило в течении предшедших дней. Она проспала все послеобеденное время; Савинии между тем с Мюльсенем, Лекарем и Вальривом сидели у Людвиля. Молодой чужестранец ясно видел, что предмет любви его чувствует к нему склонность; но не приметил впечатления, зделанного им в сердце другой Савинии. Обе сестры столь тесно были сопряжены между собою, что любовь не могла прикоснуться к одной, не заразив другой; им неизвестно было даже название той страсти, которая вкралась в невинные сердца их; оне не открывались друг другу с видом препоручения тайны, но беспрестанно говорили о Вальриве. Привыкнув мыслить одинаково, для них было не удивительно иметь одне чувства, один язык; оне с восторгом говорили о Вальриве, и еще более полюбили одна; другую, видя сходство в своих вкусах и склонностях; никогда согласие столь странное не казалось им более достойным похвалы и одобрения. Оне равно любили предмет, занимавший их мысли; сестра предпочитаемой Савинии имела причины быть в сем приятном обмане. Вальрив, видя ее, часто ошибался; но узнав, не мог уже равнодушно смотреть на нее: она носила на себе образ столь любезный. Он смотрел на нее такими глазами, какими смотрят на портрет обожаемой особы. В изображении не находим прелестей подлинника; по оно всегда мило для нас. В отсутствии любимой Савинии, Вальрив подходил к сестре ея, говорил с нею, чтобы слышать милой голос ея, и сей голос отзывался во глубине его сердца. Тогда уже он не владел собою, не скрывал страстных чувств, ни в тоне своем, ни в физиогномии, и не имея намерения обманывать, приводил в соблазн юность неопытную.

Антония выздоровела прежде нежели можно было надеяться; через несколько дней она совершенно оправилась. Людвиль объявил ей и Мюльсеню о предложении Вальрива. Старик, желая как можно скорее сочетать любовников, уверял даже, что Савиния чувствует склонность к Вальриву. - "А сестра ея?" прервала Антония с живостию. - И для нее есть жених, отвечал Людвиль; один родственник Вальривов ищет невесты молодой, прекрасной и умной с которою не соскучилось бы жить в деревне. Вальрив ручается, что он с радостию согласится принять руку нашей Савинии, потому что он уже писал к нему о сем дѣле и получил ответ удовлетворительный. Нареченной жених найдет прелестную простотy, которой совсем не воображает; он не требует богатого приданого, но получив его, сверьх всего, жениться на сестре своего друга, он почтет для себя великим благополучием. Антония и Мюльсень обещали согласишься, нежели дочь их примет сие предложение. Савиния, любимая Вальривом, была та самая, которую Антония тайно предпочитала, хотя и другую любила с живейшею нежностию; ей было очень приятно, что Вальрив умел выбрать одну из сестер, не смотря на различие почти неприметное. При сем случае она заметила, что любовь столько же прозорлива, как и материнская нежность, Антония захот
123;ла в тот же день узнать мысли дочерей своих и говорить с ними порознь. Савиния, назначаемая для Вальрива, услышав вопросы от матери, будучи объята удивлением и страхом и радостию, вскричала: "а сестрица?" Антония отвечала, что у нее также есть жених, молодой, прекрасной, друг и родственник Вальриьа; она прибавила, что сей жених споро приедет, и что свадьба обеих сестер в один день совершится. Другая Савиния побледнела, когда объявили ей о замужстве. "Естьли бы у Вальрива также был двойнишной братец," сказала она с робостию, то"... Антония поняла значение сих слов, но думала, что сие новое впечатление удобно может изгладиться и что невинному сердцу не трудно будет полюбить назначаемого супруга. Юная нещастливица отвечала, на предложение матери с кроткою покорностию, похожею на душевное спокойствие. Антония была обманута ею; она не испытала любви. Дело казалось окончанным по желанию. Вальрив бросился к ногам обожаемой Савинии, в первой раз изъяснился ей в любви своей со всем жаром пылкой страсти. Вечер сей был очаровательным для обоих любящихся. Вальрив просил позволения у своей невесты называть ее с сих пор Леониею (сам он назывался Леоном): для того, он говорил, "что моя супруга и её сестра не могут носить одного имени; хотя нежная дружба соединяет их, но однакожь должно положить различие между ними." - Позволишь ли? спросила Савиния сестру свою. - "Ах!" отвечала печальная Савиния: "ты скоро будешь называться именем самым приятнейшим." - Имя Савинии для меня всего дороже. - "Ах! тебя отличают уже названием любимой Вальривом!... Хорошо! называйся Леониею!..." - Произнося слова сии, она потупила глаза, на которых заблистали слезы. Сестра не приметила её смятения; она смотрела на Вальрива, ничего не видела, кроме его; приняла имя Леонии, которым с сего времени все стали называть ее. Положено общим согласием, чтобы Вальриву в скором времени с Мюльсенем отправиться в Женеву за некоторыми нужными бумагами, и для сыскания друга его, которого должно было привезти с собою в Шинделинг. В ожидании отъезда, он проводил целые дни вместе с Леониею. Чтобы удобнее разпознать ее, он каждое утро подносил ей букет цветов, которой она прикалывала к груди своей: Савиния также любила цветы, но не хотела уже украшаться ими, Она убегала от сестры своей, под предлогом, чтобы не м
123;шать ей заниматься с её любезным; чувствовала в сердце своем несносное мучение от сугубой ревности, Она любила Вальрива, но любила и сестру свою, любила со всею нежностию; завидовала её щастию, но лучше согласилась бы умереть, нежели нарушить его; более всего оскорбляло ее то, что Леония изключителько предалась любви, не занималась сестрою и предпочитала ей предмет столь новой. Наконец ей казалось, что сестра для нее уже не существует, что все связи нежной дружбы разорваны; она видела свое одиночество, и, к довершению нещастия, упрекала себя в невольной склонности к Вальриву; почитая оную преступлением, была принуждена скрывать свои томления и учиться притворству.

В одно время, сидя на скамейке в цветнике, она увидела идущую мимо садовницу, подозвала ее, посадила подле себя и сказала: "Слушай, милая Марья! сестрица мне не велела объявлять тебе, которая из нас спасла жизнь твоему сыну; но теперь все перем
123;нилось.... теперь могу открыть тебе эту тайну." - Пожалуйте скажите, вы меня тем очень обрадуете... Буду любить вас обеих; но ту, которая избавила... - "Так? она рождена быть любимою; ты обязана тем сестрице." - Вашей сестрице? Каким же образом могу различить ее? - "Теперь уже не трудно разпознать нас... ее зовут Леониею. Савиния осталась только одна, или лучше сказать, нет ни одной!"... - Хоть ваша сестрица и переменила имя, но это не помешает принимать ее за вас. - "Нет, Марья! теперь мы уже не походим одна на другую... ты можешь узнать ее по букету цветов, которой она всегда носит на груди, особливо по её веселости, по свежему, полному лицу." - По лицу? Но оне; y обеих вас так прекрасны!... однакожь в самом деле вы несколько переменились, сделались бледнее. - "Так, Марья! хочу, чтобы ты знала свою благодетельницу. Прежде я могла скрывать от тебя... та или другая, не было в том никакой розницы; теперь я должна уступить Леонии все право на твою благодарность..... Теперь не могу умолчать о том, не упрекая себя в похищении чужаго.... Однакожь не говори ей, что ты от меня это узнала, может быть, она рассердится; ты объявишь ей в то время, когда она выдет замуж; до тех пор храни мою тайну." Оканчивая слова сии, Савиния встала и вышла из сада; задумчивость привела ее к озеру. Она взошла на утес, бросила взор на противуположной берег, смотрела на сидящую подле хижины внуку старой вдовы и весело разговаривающую с молодым пастухом, которой сидел на камне у ног ея. Казалось, что он забыл о своем стаде, не заботился о накормлении коз, которые, бродя по песчаному берегу, тщетно искали обыкновенной своей пищи. "Эта девушка," говорила Савиния, "уже утешилась от печали о разлуке с сестрою; a я никогда не привыкну думать, мечтать, жить без моей любезной подруги.... Ах! кто мог бы уверить меня, что такая нежная дружба некогда будет виной мук жестоких? кто отважился бы сказать мне, что я некогда приду на утес Савиний плакать, жаловаться на сестру мою, и терзаться тоскою, ей неизвестною?... Вот место ея; здесь она сидела! Мы были неразлучны с самого младенчества... теперь я одна осталась! Естьли бы она и пришла сюда, я все не увижу моей Савинии; сии тополи уже перестали быть нашею эмблеммою; утес уже не наш; он принадлежит одной Леонии - так, одной ей!... Здесь Вальрив увидел ее в первой раз; здесь он поклялся любишь ее одну. Я теперь чужая на сем месте любезном; не буду более украшать его цветами; буду только каждый день приходить сюда... плакать. Сестрица! милая сестрица! ты, которой жизнь была неразлучно сопряжена с моею! и ты почитаешь себя способною наслаждаться щастием, когда я терплю муки несносные? Не уже ля надобно изъясниться тебе в моей горести? не ужели не можешь угадать ее?.... Так! помню, что в самые первые минуты твоего щастия не могла я делить с тобою восхищения: такое движение необычайное, противуестественное разрывало узел симпатии, нас соединявший. Нет! нет! не возможно! сердце мое не изменилось: может ли твое перемениться?"....Так размышляла нещастная Савинья, закрыв обеими руками лицо свое, облитое слезами; она не хотела смотреть на окружающие предметы, на молодую девушку, на пастуха, которые, казалось, радовались, говоря о взаимной любви, на озеро, живо напоминавшее об опасности Вальрива, на утес и моховую скамейку, на которой сестры её уже не было. Будучи объята сими томительными размышлениями, она услышала шум человека идущего на берегу. Это был Вальрив, которой искал Леонию: увидев Савинию сидящую на утесе и плачущую, ему показалось, что невеста его воспоминала о первом свидании и не могла удержать внутренних движений умиления. Вальрив бросился пред нею на колена. Савиния с трепетом произнесла: "не обманывайтесь; это не она!" Удивленный Вальрив всходит на утес и садится подле Савинии и с живейшим участием спрашивает о причине слез ея. Савиния, тронутая ошибкою, столь для нее приятною, и страстным взором, которого она не могла не заметить, отвечала сперва однеми слезами; потом сказала, что беспокоится о будущем жребии своем и назначаемом ей супруге, совсем ей незнакомом. Вальрив с жаром хвалит своего друга. "Я уже все это слышала от вас," сказала Савиния: "ваш друг без сомнения добр и любезен; но могу ли нравиться ему? будет ли он любить меня?" - Не уже ли в самом деле вы сомневаетесь? - "Ах! я должна сомневаться...." - Милая Савиния! вас будут обожать... - "Никто не уверит меня в том...." Вальрив хотел еще хвалить своего друга; Савиния вздохнула, не слушала его, встала и сошла с утеса.

Спустя два дни, Вальрив и Мюльсень отправились в дорогу. Сия разлука была крайне прискорбною для Леонии, Савиния печалилась не менее сестры своей; ей казалось, что горесть Леонии причиною тоски ея.... Но она опять нашла свою подругу - и печаль её несколько уверилась, Леония так горевала, что наконец Савиния начала беспокоиться. "Сестрица!" сказала она: "ты плачешь так, как я плакала бы, расставшись с тобою." - Ах! отвечала Леония: не сравнивай ни с чем нашей дружбы. - "Однакожь ты плачешь и тоскуешь, не смотря на то, что Савиния с тобою.... Этот пришлец заставляет тебя лить слезы. Ах! человек, нам чужой, нарушил наше спокойствие!..." Как чужой? может ли быть чужим для тебя тот, кого я люблю?... - "Не знав его, я была так щастлива!..." - A теперь? - "А теперь? - Разве ты любишь меня по прежнему?" - При сем неожиданном вопросе прискорбное изумление изобразилось на лице Леонии, "Боже мой!" вскричала она: "сестра моя не видит моей нежной привязанности! спрашивает меня, люблю ли ее! сомневается во мне! обвиняет меня!.... Склонность моя к Вальриву мучит ее!.... Слушай: так, я люблю сего молодого человека, о котором беспокоилась, прежде нежели увидела лицо его, которого великодушию удивлялась, прежде нежели знала имя его; люблю юношу доброго, чувствительного, которой подвергал опасности жизнь свою для спасения бедного лодочника. Люблю его; но естьли бы твое щастие, твое спокойствие требовало от меня пожертвования сею любовию, тогда, конечно, с прискорбием, но охотно и без усилий, отказалась бы от Вальрива. Жертвуя для тебя всем, я следовала 6ы побуждению непреодолимому, повиновалась бы судьбе своей".... - Сестрица! прервала Савиния, бросившись в её объятия: прости меня... чувствую, сколько я виновата перед тобою.... - Рыдания не дали ей кончить. Тщетно Леония хотела утешить ее; чем более нежности она оказывала, тем более Савиния терзалась от угрызений совести. Ей казалось ужасным быть совместнициею сестры столь любимой, столь достойной любви; она содрогалась, помышляя, что должна 6удет провести жизнь свою с человеком, которого не может любить, и которого беспрестанно принуждена будет, для противуположности, сравнивать с Вальривом. Но более всего мучило ее то, что ей надлежало скрывать от Леонии свою тайну. Как! говорила она сама себе: я обманываю сестру мою, таюсь от нее! когда она открывает мне душу свою со всем чистосердечием, я не имею к ней доверенности!... Увы! ей не нужно притворяться, непорочное сердце её не имеет ничего скрытнаго... ей ничто не препятствует быть откровенною.... Как! сестра моя имеет такие добродетели; которых я не имею! похвала сестре моей не может быть похвалою мне! Что я говорю? такая похвала поразила бы меня; я сказала бы: мы уже не походим одна на другую... Предавшись сим томительным размышлением, Савиния проливала горькие слезы; печаль, ее пожирающая, столько расстрояла её здоровье, что Антония и Леония весьма испугались, видя страшную бледность и перемену на лице ея. Старались узнать о причине её горести: она отвечала, что ожидание супруга, ей совсѣм неизвестного, беспокоит ее. Отписали к Мюльсеню и Валъриву о домашних обстоятельствах, и убедительно просили их возвратится, как можно скорее, но особенные дела удерживали их против воли. Между тем Савиния, пожираемая скрытною тоскою, более и более изнемогала. Сон оставил ее совершенно; она с нетерпением ожидала того времени, когда Леония засыпала, чтобы дать свободное течение слезам, которые в день удерживать старалась. В одно утро сильной удар грома и шум ветра разбудили Леония; когда гроза утихла, обе сестры пошли в сад и очутились в аллее, ведущей к берегу озера. Когда оне взглянули на утес, непонятное движение привело в трепет их обеих... Вѣтер опрокинул тополи, посаженные в день их рождения; гордые верхи сих милых дерев, которые в глазах обеих сестер росли, покрывались зеленью, дружелюбно обнимались ветвями; теперь держась только одною корою на пне, упали в озеро, увяли и печально лежали в воде. Савиния, бросившись в объятия Леонии, вскричала: "Ах, сестрица! какое пагубное предзнаменование!".... Чегож пугаться? отвечала Леония: разве это предвещает?... Она не могла кончить, поблѣднела, задрожала и села на траве у подошвы утеса. После долговременного молчания обе сестры, взявшись за руки и не говоря ни слова и медленно пошли к замку. Оне вошли в сад, Савиния так полабела, так утомилась, что имела нужду отдохнут в маленьком павильйоне, которой обе сестры выстроили и которой назван был Храмом щастия. Оне сели на лавке. Савиния затрепетала, поднял в верх глаза и увидев надпись. "Щастия"... слезы не дали ей кончить.... "Так!" продолжала она: "название справедливо; мы некогда наслаждались щастием."...

"Сестрица!" прервала Леония: "можешь ли ты отказываться от него, когда я все та же нежная сестра твоя, когда все утверждает нас в щастливом уверении, что мы никогда не разлучимся?.... Какая нужда, что переменяется наше состояние? Мы любим друг друг и будем жить вместе.... Для чего сердце твое томится?.... Ты плачешь! и ты думаешь, что я не страдаю вместе с тобою?... Скрывая печаль свою, ты лишаешь меня прав моих; но не можешь запретить мне чувствовать, томиться, изнемогать, умереть с тобою."... Ах! этого уже слишком иного! вскричала Савиния, бросившись к ногам сестры своей: узнай слабость мою, преступление, угрызения!... Эта Савиния, которая рада пожертвовать за тебя своею жизнию - эта Савиния, составляющая половину существа твоего, побеждена чувством неизнестным, в минуту заблуждения разорвала союз свой с тобою.....Она позавидовала твоему щастию, сделалась твоею совместницею... Поверишь ли? Когда ты радовалась своею участию, я оплакивала мою долю; когда ты благодарила Небо..... (какое злодеяние!) я роптала, я печалилась, видя тебя благополучною..... Природа сотворила нас во всем похожими одну на другую; я сама от себя отделилась. Не понимаю, каким образом сделалось чудо сие; но знаю, что оно разтерзало мое сердце, отравило дни мои... Слезы потушили любовь мою; я возторжествовала над нею, сравнив ее с твоею дружбою; теперь осталось при мне болезненное изумление и угрызения, от которых ничто не в состоянии избавить меня. - Рыдания прекратили слова ея; она в молчании обнимала колена сестры своей, которая была неподвижна от печали и удивления. Наконец Леония, подняв Савинию и прижав ее к груди своей, сказала твердым голосом: "Хорошо! отрекаюсь от склонности, нарущившей спокойствие дней твоих не хочу более видеть чужестранца, разделившего единство наших, мыслей, наших желаний; отказываюсь от брата!"...... Что ты говоришь? прервала Савиния: праведное Небо! нет! ты поразишь меня!... пусть возвратится великодушной, чувствительной Вальрив! я буду почитать его нежным братом... сочетаюсь с его другом; щастие твое будет порукою моего. Твое благополучие и мое - разве не одно и то же?... Савиния говорила со всем жаром истинного чувства. Леония не сомневалась в её искренности; но сей печальной разговор невозвратно лишил её спокойствия. Савиния сначала чувствовала облегчение, открыв тайну свою; но скоро, приметив глубокую задумчивость и сокрушение Леонии, раскаялась в своей нескромности, и сие раскаяние погрузило ее в ужасную печаль. Лишась покоя, надежды и утешения, нещастная пала под бременем зол: кровь её возпалилась, жестокая горячка в короткое время приближила ее к могиле. Антония отправила нарочного в Женеву. Мюльсень и Вальрив немедленно прискакали в замок. Леония, бледная, с разтрепанными волосами, в глубоком молчании, дна дни неподвижно сидела подле постели сестры своей; она не могла плакать, не могла говорить ни одного слова, и ужасное молчание прервала только, запретив Вальриву входить в комнату больной и не позволив видеть ее.

Савиния не лишилась употребления памяти своей, и знала, что делается с нею. В самой тот день, когда послали за Лекарем, она захотела исполнить должности Христианские, предписываемые Религиею Протестантскою. Мысль о близкой смерти была для нее ужасною; ей казалось, что Леония последует за нею в могилу... В один вечер, когда Лекарь в первой раз обнадежил в выздоровлении больной, Мюльсень уговорил Антонию, чтобы она отдохнула несколько часов в своей комнате; Леония также советовали лечь подле постели: сестры ея. Савиния просила ее успокоиться. "Тебе нечего бояться, сестрица!" сказала Леония: "когда ты выздоровеешь, тогда и я буду здорова!" - Какою непостижимою властию ты привязываешь меня к жизни!.... Могу ли без ужаса подумать о смерти?... Какие следствия!.... естьли я умру вся!.... что будет с батюшкою, с матушкою, с Вальривом?.... Ты знаешь, что нас не переживут. Изпуская последний вздох, должна буду сказать себе: я повлеку за собою в могилу всех моих любезных. Увы! это будет стоить для меня разрушения вселенной!.. - Надзирательница прервала плачевный разговор; подошел к постел
123;, она напомнила обеим сестрам обещание их успокоиться. Савиния умолкла; Леония положила руку её в обе свои, закрыла глаза и притворилась спящею. Спустя три часа, она почувствовала пожимание от хладеющей руки Савинииной... В сем движении Леония приметила выражение слабости и такого чувства, которое испугало ее... Это было последнее изъявление дружбы столь совершенной, было последнее прощание!... Рука Савинии оледенела; Леония издает ужасной вопль, поднимается, отдергивает занавес и при бледном Свете ночной лампады видит Савинию умирающую!... Пронзительный крик Леонии заставил Савинию открыть глаза; Леония приняла последний взор ея, и почитая себя умирающею вмp3;сте с сестрою, упала в обморок в то самое время, когда Савиния изпустила последнее дыхание.

Леония, опамятовавшись, увидела себя в объятиях матери; Мюльсень был у ног ея; она смотрела на всех с изумлением. "Как!" сказала она: "не ужь ли я жива еще?".... Отец её хотел уверить ее в несправедливости столь пагубного предразсудка, будто смерть сестры ее самую непременно повлечет в могилу; Леония кинулась на грудь матери, и не слушала слов его. Когда Мюльсень перестал говорить, Леония, поднявшись с живостию, произнесла: "В дни щастливые мы часто желали, чтобы могила наша была y подошвы утеса, которой носит на себе наше имя... Вчера она опять изъявила свое желание... прошу вас согласиться на её последнюю волю!.... Обещались исполнить её прозьбу. Тогда Леония, взяв Мюльсеня и Антонию за руки, сказала: "обещайтесь мне беречь дни свои.... живите один для другаго... вас двое"... - Обещайся же и ты, прервал Мюльсень, преодолеть печаль свою, обещайся для матери твоей; она постарается забыть свое горе; не уже ли ты захочешь довершить её несчастие?... - "Ах!" отвечала Леония: "все свершилось!.... матушка оплакала смерть мою, лишась другой дочери....- Ее положили в комнате матери; она во всем повиновалась без прекословия, чего от нее ни требовали. Не смотря на то, чувствительность указывала ей дорогу к могиле; смерть положила на ней печать свою.... Леония не жаловалась ни на что, не говорила ни слова, не показывала никакого желания, кроме одного - никогда не видать Вальрива. Между тем отец и мать, видя, что Леония не имела горячки и принимала пищу, заключили, что молодость ея, нежность родительская и любовь со временем поселят в ней привязанность к жизни. Чтобы предотвратить случаи, которые могли бы напомнить ей нещастную сестру ея, закрыли все зеркала в доме, спрятали все уборные столики. На другой день ввечеру Леония встала с постели, прохаживалась по комнате, открыла окно в сад и, сев на решетке, печально смотрела на павильойн Савиний. "Ивовая роща," сказала она, "прежде вела ко храму щастия; теперь ведет к могиле!... Вот предел челов23;ческого благополучия!... скоро, скоро достигну его!"... Отец и мать решились везти Леонию в Женеву, как скоро она оправится, чтобы удалить ее от места, напоминающего её злополучие, Леония согласилась ехать на другой же день, и требовала только, чтобы ее посадили с матерью в особливой коляске, Ввечеру Лекарь предписал ей употребление ванны; Леония пожелала исполнить совет Врача как можно позже, и непременно хотела кочевать в ближнем кабинете, чтобы не нарушить спокойствия матери. Боялись противиться желаниям больной в столь слабом состоянии, и тотчас согласились на оные. Горничная осталась с нею в кабинете. Леония легла очень поздно. Служанка во всю ночь приготовляла и подавала питье больной, и не прежде, как за час до рассвета, заснула сном крепким. Леония, отдернув занавес, поднялась тихонько, накинула слегка кисейное платье, вышла из кабинета, спустилась по скрытной лестнице вниз, и очутилась в саду. Начинало рассветать.

Все предметы, которые видим, все, что ни слышим после великого нещастия, кажется нам страшною новостию; горестные напоминания раздирают нашу душу. В глубоком унынии, также как и в глубокой старости, видим предметы в настоящем их образе, a это умножает муку. Кто не может уже наслаждаться, тому остается тосковать: и естьли перемена сия произходила не постепенно, естьли не время произвело ее, тогда она ужасна; такая нечаянность тягостна, несносна.

Приятная свежесть утреннего воздуха, раждающийся день, щебетание птичек, шум ручьев, окружающих замок, сделали болезненные впечатления в Леонии. Натура казалась ей также прекрасною, как прежде, но самые прелести её были ужасны для нещастной... Вошед в ивовую аллею, она затрепетала..... В нескольких шагах от утеса такое уныние поразило ее, что она принуждена была остановиться, опереться на дерево; она увидела гробницу, которая находилась на самом берегу озера при подножии утеса, широкой камень с надписью, осеняеный молодым кипарисом, показывал, что прах скрывался под оным... утес представлял зрелище печальное: на нем видны были одни остатки прежнего украшения; розовые кусты увяли, засохли от бури, и тополи уже не возвышались над моховою скамьею Савиний... Леония, насилу переступая, приближается к гробнице, прикасается к ней, трепещет; мешается в уме, с ужасом взглядывает на утес; ей кажется, что взоры её проникают во глубину могилы и во мраке видит бездушный труп Савинии!... "Здесь," сказала она слабым голосом: "здесь почиет прах твой!... но здесь же бессмертная душа твоя со мною беседует!... говори.... я слушаю."... В сию минуту Леония увидела человеческий образ, обернутой в белое полотно, и выходящий, как казало;ь, из могилы. Это был собственной её образ, отразившийся на поверхности озера... Она затрепетала; наклонясь к воде, увидела - так думала она - сестру свою, бледную, слабую, со впалыми, погасшими глазами - словом, такую точно, какая была Савиния за несколько минут перед смертью... "О Боже! вот она!... Савиния! милая сестрица! ты простираешь ко мне объятия, призываешь меня!... скоро, скоро соединюсь с тобою"... Произнеся слова сии, Леония упала на камень и - скончалась. Спустя не много, Вальрив, которой каждое утро проводил в печали на утесе, приходит сюда и видит перед собою зрелище ужасное. Леония, которая на этом самом месте явилась перед ним в первой раз, милая Леония, тогда украшенная всеми прелестями юности и чувствительности, теперь бледная, холодная, бездушная!... Чело ея, покрытое тению смерти, показывало еще черты кротости и чистосердечия; на Ангельском лице её написана была доброта сердца. Вальрив в первом жару отчаяния непременно бросился бы в озеро - в котором некогда едва не погиб, но которое всегда было любезным для него напоминанием - естьли бы не удержала его надежда возвратить жизнь Леонии. Он взял ее на руки и понес в замок; дорогою омывал бездушный труп горячими слезами и наполнял воздух воплем и жалобами; но он принес к неутешным родителям жертву смерти. Леонию погребли подле Савинии... Вальрив уехал из Швейцарии и никогда не возвращался в нее.

Нещастная Антония немедленно последовала в могилу за дочерьми, и до смерти своей не переставала упрекать себя в том, что безразсудно питала в них взаимную привязанность до такой степени. Она узнала, но уже очень поздно, что чрезмерно страстная любовь, впрочем самая непорочная, столько же опасна, как и все душевные движения, которые не умеряются рассудком. Мюльсень не мог пережить предметов нежности своей, похищенных смертию столь поспешно и таким необыкновенным образом. Людвиль, всеми оставленный, умер от скуки. Естьли бы он жил для других, то щастливее провел бы старость свою, и без сомнения имел бы друга, которой закрыл бы глаза его. Не станем любить так, как любили Савиния, потому что мы смертны... Не будем также подражать и Людвилю, потому что мы имеем нужду в помощи других и не можем жить вне общества.

Жанлис Мадлен Фелисите - Двойня, или нежная дружба двух сестер, читать текст

См. также Жанлис Мадлен Фелисите (Ducrest de Saint-Aubin) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :