Жанлис Мадлен Фелисите
«Валерия»

"Валерия"

Повесть

В Государствование французского Короля Иоанна, юный и храбрый Генрих Клермон, возвращаясь из дальнего путешествия, проезжал чрез Бретаньскую провинцию, сопровождаемый одним только оруженосцем. Он был родственник нещастного Роберта Клермона, любимца Дофинова, которой в последствии, сделавшись жертвою лютых мятежников, был умерщвлен ими в объятиях сего Лринца.

В один вечер молодой Рыцарь, сбившись с дороги, никак не мог найти оной: темная ночь и проливной дождь принудили его остановиться между Жоселенем и Плёрмелем, месте, славном по так называемому сражению тридцати человек, которое произошло там за несколько лет до того, и в котором Французы одержали над Агличанами славную победу. Путешественники находились в крайнем замешательстве и недоумении, как вдруг услышали они лай многих собак; сие подало им основательную причину заключить, что селение было не далеко. Они повернули в ту сторону, скоро увидели огонь и подъехали к старому Замку. Первый мост был поднят; они позвонили, и тотчас прибежало несколько служителей. Молодой Рыцарь объявил свое имя и просил ночлега. Его просили подождать не много, пока доложат Господину; знаменитое имя Клермона обнадеживало Генриха, что он будет принят с честию; и действительно, служители поспешно возвратились с фонарями, и повели юного Рыцаря в Замок. Генрих, спросив у них об имени Господина, с удовольствием услышал, что деревня принадлежала Боюануару, которого он хотя и никогда не видывал, но знал по слуху. Бомануар на сражении тридцати предводительствовал Французами, победил грозного Брембо и отличился еще многими другими подвигами. Генрих, проходя через два пространные двора, приметил необыкновенное движение в доме: великое множество пажей, оруженосцев, служителей и лошадей наполняло дворы. Генрих спросил у своих проводников, не турнир ли готовится дать Г. Бомануар? - Нет! отвечали они: этот праздник будет гораздо лучше всякого турнира - праздник, которой всех нас сделает так щастливыми!.....- Чтож это будет? - Чтоб вам все подробно рассказать, надобно не меньше двух часов времени. - Но хотя одно слово... - Увольте нас от этого, милостивый Государь! мы больше ничего не можем вам сказать. Праздник будет великолепен.... однакожь причина его так печальна!... Никто из нас не был бы в состоянии пересказать вам эту повесть без слез.... но завтра все служители здешнего Замка, крестьяне и соседственные помещики будут так довольны!... у нас будет иллюминация, сельской бал. С каким удовольствием станем мы плясать!... - Праздник кончится верно Рыцарскими играми? - Но совсем нет; тут ничего не должно быть и похожаго на сражение... это все бы изпортило... Генрих, не взирая на чрезмерное свое любопытство, перестал спрашивать и вошел в Замок. Прошед множество комнат, вошел он в пространную залу, наполненную одними только мущинами. Бомануар принял его весьма учтиво, но с гордою важностию. Бомануар был человек лет сорока пяти, росту почти исполинского, хотя и очень стройнаго; все его поступки и движения означали кичливость; лицо имел он мрачное и суровое, был молчалив и холоден, Генрих заметил на всех динах некоторую оттенку меланхолии, которая его поразила о сверх этого, каждый доказывал вид таинственный: все молчали, или шептали. В этой многочисленной беседе, Генрих вдруг с удовольствием увидел знакомого ему Рыцаря, храброго Монтобана. Он подошел к нему и хотел начат разговор, как доложили, что ужин был готов. Генриху не удалось сесть за столом подле Монтобана, как он того желал, потому что Бомануар, подозвав его, посадил возле себя. Сорок Рыцарей, составлявших собрание, сели за стол. Генрих с удивлением заметил, что стол был несравненно больше, нежели сколько надлежало по числу гостей: самая широкая оного сторона была совсем пуста, и на средине оной находился один только прибор против самого Бомануара; перед сим прибором поставили большую чашу для питья, которая обратила на себя все внимание юного путешественник. Сия чаша имела вид надгробной урны; она была сделана из темной глины и поддерживаема серебряною ножкою; с боку была приделана к ней вызолоченная рукоятка, с костяным выпуклым изображением мертвой головы; под сим печальным украшением было изображено крупными золотыми буквами: Адельмар.

Тщетно Генрих старался проникнуть в сию тайну, как вдруг услышал, что отворяются двери. Он поднял глаза и пришел в величайшее изумление, увидя представившийся ему предмет. Это была женщина, в черном платье, которая шла медленно; лицо её было совершенно закрыто большим покрывалом из черного крепа; она подошла к столу с пустой стороны против Бомануара: потом, став на колена, пребыла несколько времени в сем положении. Глубокое молчание царствовало в зале.... Наконец Бомануар сказал голосом торжественным: "Валерия! встань и скинь покрывало." При сем повелении, Валерия изпустила болезненный вздох, сопровождаемый глухим стенанием, но столь жалостным, что юный Клермон содрогнулся. Валерия закинула покрывало свое на спину, и показала лицо прелестное, красоту возхитительную, которую молодость, бледность и выражение живейшей горести учиняли столько же трогательною, сколько была она правильна. Сядь за стол, и подайте ей стул ея! продолжал Бомануар. Этот стул был ничто иное, как деревянная скамья, подобная тем, на которых допрашивают преступников... Печальная Валерия, с потупленными глазами, села за прибор, для нее приготовленный; роковая чаша стояла подле неё с правой стороны... Валерия развернула салфетку, но не ела. Тогда Бомануар, делая вид, что ни сколько его не занимается, продолжал разговаривать с гостями о посторонних предметах; но после первой перемены сказал он ей голосом, подобным выходящему из гроба: Валерия! надобно пить... От сих слов Валерия затрепетала. Пей! повторил Бомануар страшным голосом; в то самое время встал он из-за стола и наполнил чашу, которую Валерия взяла дрожащею рукою и с трепетом поднесла к устам.... На длинных черных её ресницах засверкали слезы и скоро смешались с питьем ея. По окончании ужина, Валерия встала, поклонилась низко и хотела выдти. "Пoстой, Валерия, сказал Бомануар, "обратись ко мне." Валерия повиновалась. Бомануар простер руку и, с видом надменности, взяв ужасную чашу, отошел от стола, бросил ее из всей силы, на помост, разбил в мелкие части и вскричал громоподобным голосом: да погибнет навеки память ея!... Валерия залилась слезами. Все Рыцари и даже служители с возторгом одобряли сей поступок... Валерия надела покрывало и вышла. Генрих, пораженный всем виденным и слышанным горел желанием, остаться наедине с Монтобаном, чтоб удовлетворить свое любопытство. Усталость от трудного путешествия служила ему предлогом немедленно откланяться. Бомануар пригласил его на завтрашний день; Генрих согласился и вышел вместе с Монтобаном. Пришед в отведенную им комнату, Монтобан, предупредив его вопросы, сказал ему: Вижу, что прежде никогда не бывал ты в здешней Провинции, и что с тех пор; как в ней находишься, нигде еще не останавливался, ежели не слыхал плачевной истории прелестной и нещастной Валерии. - Так точно, отвечал Генрих: я всегда жил очень далеко отсюда и не иначе знал Бомануара, как по сражению тридцати. Мне известно, любезный Монтобан, что и ты был в числе героев, прославившихся в этот незабвенный день; но как я тебя не видал с того времени.... В этот же самой день, прервал Монтобан, выдержал я другое сражение, хотя не так славное, но не меньше опасное... и никто, кроме меня, не может удовлетворить твоего любопытства. Уже четыре года, как я живу в этой Провинции и женат на родственнице и сердечной подруге нещастной Валерии; я был одним из ревностнейших защитников этой жертвы страннейшей лютости... Эта интересная Валерия не дочь ли грозного Бомануара? спросил Генрих. - Увы! она жена его, отвечал Монтобан. Валерия без сомнения была виновна; но ты услышишь, загладила ли она свой проступок. Сказав сие, Монтобан сел подле Генриха? и подумав не много? начал следующее повествование:

Не льзя сказать, чтоб Бомануар не был добродетелен и великодушен; но чрезмерная гордость затмевает похвальные его качества: она, изсушив сердце, сделала его мстительным, непреклонным и безжалостным эгоистом. Он употребляет душевные силы только на то, чтоб скрывать первые свои движения, а не укрощать их. Никто столько, как он, не способен к вероломенейшему притворству, когда оно нужно для его намерений. Все, что блистательно, пышно и странно, ему нравится; но он никогда не имел понятия об истинной славе; любит великость, не понимая, в чем она состоит; самое даже злодейство может показаться ему геройским подвигом, естьли будет оно сопряжено с необыкновенными и разительными обстоятельствами. К такому характеру присоединяет он самый ложный ум и великую склонность или, лучше сказать, страсть к оригинальности. Он странен и безчеловечен по системе, и единственно от того показал столько варварства, что смешал зверство с великостию души и безумнейшее упрямство с твердостию; одним словом, он превозносится своим жестокосердием, думая, что оно может производить только глубочайшее к нему почтение и удивление. Впрочем, любезный Клермон, ты приехал сюда в самое благоприятное время; ты будешь свидетелем развязки и конца трагедия, которая столько лет продолжается. Благодарение Богу! последний акт её кончился сего дня ввечеру; завтра увидишь, что свирепый Бомануар возьмет роль не толь мрачную, но еще страннейшую, естьли возможно; потому что он надеется изумить своим милосердием, устранив прежде всех пятилетним мщением.

Злополучная Валерия, оставшись четырнадцати лет сиротою, имела красоту удивительную и, по нещастию, привлекла внимание Бомануара. Он презирал женщин, не от того, чтоб имел дурное мнение о их нравах, но по тому, что их природная робость и физическая слабость заставляют его почитать их творениями особливого и гораздо низшего нас рода. По его мнению, должность покровительствовать их не разлучна с правом управлять ими с неограниченным самовластием. Красота могла возпламенить его, но отнюдь не покорить, или смягчить. Валерия была недостаточна; но Бомануар, обладая великим имением и будучи притом щедр, не желал богатства: ему была надобна не подруга, но прекрасная, весьма невинная и весьма покорная невольница. Юность Валерии ручалась ему за её непорочность: она едва смела глядеть на своего грозного любовника. Бомануар улыбался, видя её боязливость, которая служила ему явным признанием подчиненности, а это одно только и могло льстить ему в любви. Он женился на Валерии. Деспотическая власть гордого супруга не делала ее нещастливою; она никогда с ним не спорила, но, будучи простодушна и робка, повиновалась ему без всякого насилия, Бомануар не старался нравиться и не требовал любви; он был не ревнив, будучи уверен, что честь, носить его имя, есть надежнейшая споручительница добродетели; он не полагался на нежность и благодарность своей супруги, но на душевную гордость, которой, думал он, не возможно не иметь жене Бомануара, когда помыслит она о знатности и славных подвигах своего мужа. Через десять месяцов после брака, Валерия сделалась матерью, не имея еще пятнадцати лет от роду; она вкушала сие щастие со всею чувствительностию нежной матери и со всею невинною радостию младенца. Тогда могла бы она даже полюбить Бомануара, естьли бы он хотя мало разделял её чувствования; но ему показалось низко быть отцем, ибо он имел только дочь, которую Валерия боготворила. Малютка воспитывалась в Замке: нежная мать хотела беспрестанно ее видеть, держать на руках, гулять с нею, и даже сажать с собою за стол. Вместо нежных выговоров за такое трогательное робячество, Бомануар с презрением смеялся над её малодушием, и наконец объявил с грубостию, что он не может терпеть детского крику, и отослал кормилицу на другой конец Замка. Сей суровый поступок показался зверским молодой, страстной матери. Валерия сносила без роптания и досады надменность властолюбивого супруга, но почувствовала омерзение к нечувствительному отцу. Она не понимала, чтоб можно было смотреть без удивления на её маленькую Эмму; и родитель Эммы, отказывающий сему обожаемому дитяти в малейших ласках, был в глазах её ничто иное, как самое лютое и ненавистное чудовище. В это время, после трехлетнего отсутствия, возвратился в здешнюю Провинцию молодой, двадцати-осми-летний Адельмар. Он лишился отца, которой умер со славою на одном сражении с Агличанами, и приехал за получением небольшего наследства, оставшагося ему после матери, Бомануар находился с Адельмарон на многих сражениях, и однажды имел щастие спасти жизнь сему юному рыцарю, которого уважал он за храбрость; ибо одно только это качество в мущинах удостоивал он своего одобрения. Со времени сего произшествия он всегда с удовольствием видал того, которой напоминал ему похвальное деяние; он оказал ему еще другия услуги с обыкновенною гордостию; наконец объявил; что он друг Адельмару, в чем, может быть, и действительно не сомневался, ибо он думал, что того только любит, кого может с пышностию покровительствовать. Милое простодушие, тихость и красота Валерии произвели в сердце Адельмара сильнейшую страсть. Он имел слабость уступить сему беззаконному чувствию и, забыв должное уважение к благотворителю своему, изгнав из сердца всю жалость к трогательнейшей невинности, принял подлое намерение развратить Валерию, что тем легче было изполнить, чем неопытнее и чувствительнее она была. Адельмар не выхвалял её прелестей - она не поняла бы сего вежливого пустословия; с нею надлежало говорить языком сердечным, чтобы погубить ее. Адельмар начал оказывать величайшее об ней сожаление, вместе с нею огорчался грубыми поступками угрюмого Бомануара, вместе с нею плакал; особливо же старался всячески ласкать маленькую Эмму, носил ее на руках, возхищался её красотою, когда она спала или сидела на коленях у матери. Таким образом довел он наконец Валерию до того, что она начала разделять преступную его любовь. Он писал к ней; она отвечала; переписка их продолжалась уже два месяца, и Бомануар не имел никакого подозрения; ему и на мысль не приходило, чтоб Валерия могла чувствовать к нему отвращение, которое не иначе оказывала она, как только усугублением торопливости и страха; но Бомануару казалось это единственно большим изъявлением покорности, и он радовался, что умел внушить ей толь глубокое к себе почтение. Между тем Адель?гар не мог еще найти случая видеться наедине с Валериею. Наконец он написал к ней письмо, в котором заклинал ее назначить ему свидание в тот самой вечер, потому что Бомануар долженствовал после обеда отлучиться за одним важным делом, и не прежде мог возвратиться, как в следующий день. Адельмар не преминул дать слово в письме своем не выходить из границ почтения, и клялся, что естьли получит отказ в просимом снизхождении, то отчаяние доведет его до бедственвейшей крайности. Всякая двадцатилетняя женщина знает настоящую цену таких угроз и обещаний; на над умом и сердцем неопытной, юной Валерии произвели оне все то действие, какого мог только желать обольститель. Вместо ответа требовал он от Валерии только ключа от коридора, ведущего в её спальню, и просил, чтоб она зарыла этот ключь в цветочной ящик, стоявший в цветнике, в некотором расстоянии от Замка, при входе в небольшую рощу. Бомануар не любил гулянья и цветов: он никогда не хаживал в этот цветник, которой Валерия сама с великим удовольствием обрабатывала. Хотя она твердо полагалась на слово любовника своего, однакожь предложение его устрашило ее, и она не без угрызения совести решилась на оное согласиться. Долго колебалась она, плакала, и наконец сделала больше, нежели сколько от нее требовали: написала записку, завернула в нее ключь и, за час до обеда, избрав минуту, в которую Бомануар был занят, укралась из Замка и полетела в цветник; дрожащими ногами приближалась она к цветочному ящику, вырыла в земле ножем широкую яму и положила в нее свое письмо. Она не успела еще зарыть, или по крайней мере получше заравнять сей бедоносной залог, как вдруг Бомануар, вышед из рощи, явился перед нею. Он получил известие о смерти дяди, которой оставил ему богатое наследство: желая известить Валерию о сем произшествии, вздумал, против своего обыкновения, сам идти к ней. Письмо и ключь, едва прикрытые землею, были однакожь не видны. Естьли бы Валерия, оробев до крайности, не смешалась: то Бомануар, знав её охоту к цветам, не получил бы ни малейшего подозрения, увидя ее подле цветочного ящика с ножем и с вымаранными землею руками; но неожидаемое присутствие свирепаго Бомануара поразило как громом боязливую и виновную Валерию. "Боже мой! я погибла!" вскричала она, побледнев, и упала без чувств на траву. Бомануар, не могши приписать толь чрезмерного ужаса почтению, не спешил на помощь к нещастной жертве, которая, по простодушию, изменила сама себе и предавалась его мщению. Он начал внимательно рассматривать цветочный ящик и, опустив руку в землю, с содроганием вынул письмо и ключь. Он развернул бедоносную записку и, узнав почерк Валерии, прочитал следующее: "Адельмар! ах! чего ты требуешь?... Но можно ли противиться твоему отчаянию?... Я уверена, что ты уважишь ненавистный узел, меня связующий: ты поклялся мне в этом.... В какое ужасное волнение погрузило меня твое письмо!... Мне без сомнения очень сладостно быть с тобою наедине и в первый раз говорить без свидетелей и принуждения..... однакож я трепещу!... но ты желаешь и - довольно!... Любезный Адельмар! как нужно будет мне твое ободрение! Но когда тебя увижу, весь страх мой изчезнет;... приходи в полночь."

Безполезно было бы описывать гнев, или, лучше сказать, неистовство гордого Бомануара: ты сам о том рассудил из последствия этой повести; однакож он отсрочил мщение свое, чтоб учинить оное разительнейшим и ужаснейшим. Прочитав бегло роковое начертание, спешил он завернуть ключь опять по прежнему, положил все в ящик и, засыпав слегка землею, пошел на помощь к нещастной Валерии, которая наконец опомнилась, и первое её движение было то, чтоб броситься к ногам Бомануара, заливаясь слезами. Бомануар принял вид чрезмерного удивления. Вот еще новое робячество? сказал он, злобно улыбнувшись: что это значит, Валерия? Не уже ли думаешь, что я пришел сюда тебя бранить за то, что ты ушла в сад от обеда? не уже ли думаешь, что я не одобряю склонности твоей к цветам? Напротив я нахожу, что эта невинная забава очень прилична полу твоему и летам..... Непринужденный голос и совершенное спокойствие, изображавшееся на его лице, удостоверили трепещущую Валерию, что он ничего не видал и не знал. Она пролепетала несколько непонятных слов; варвар еще раз улыбнулся,и тем довершил ободрить ее; потом сообщил ей о смерти дяди своего, примолвив, что произшествие сие продлит его отсутствие, я оставил ее с поспешностию, сказав, что вспомнил приказать нечто нужное, и что отложит обед еще на полчаса. Как скоро Валерия потеряла его из виду, то осмотрела ящик и, нашед его в том же положении, в котором оставила, набросала еще земли на ключь и, совершенно избавясь от своего страха, возвратилась в Замок. За столом Бомануар поступал как обыкновенно. Через два или три часа после обеда сел он на лошадь. Адельмар, откланявшись при всех Валерии, поехал с ним же. В некотором расстояния от Замка они расстались, Адельмар поворотил в свою деревню, которая была в трех милях от Бомануаровой; а сей последний продолжал путь свой. Адельмар спрятался в окрестностях, чтоб возвратиться в Замок до полуночи; ибо он нашел уже записку и ключь в цветочном ящике; сверх сего, он еще гораздо прежде запасся ключем от садовой калитки, которая вела в рощу, окружающую Замок. Бомануар, с своей стороны, спрятался также до ночи и, по наступлении оной, возвратился украдкою домой, для приготовления мести своей.

Между тем Валерия ожидала назначенного для свидания часа с великим волнением и угрызением совести.... В одиннадцать часов все служители легли спать: глубокое молчание возвещало всеобщее спокойствие, но любовь и ненависть бодрствовали.... Валерия села под окном и подняв к Небу слезящие глаза, затрепетала, увидя над собою черную тучу, рассекаемую почти беспрерывно ослепительною молниею. Увы, сказала она, сложив руки: гром готов разить!... В сию минуту услышала она унылый вой дворных собак и содрогнулась.... она затворила поспешно окно и бросилась на стул, чувствуя непреодолимый, смертельный страх, от которого кровь в жилах её почти замерзла. Из сего тягостного состояния извлек ее столь сильной громовой удар, как будто бы упал он на самый Замок. Первое её движение было то, чтоб бежать в комнату к дочери: она бросилась к дверям; но вспомнив, что Адельмар скоро придет, остановилась в горько заплакала. Милая Эмма! сказала она: не уже ли должна я и перед тобою быть виновна?... Ах! естьли бы я это предвидела!.... Рыдания пресекли слова ея.... Она чувствовала сметенно, что не льзя пренебречь одной должности, не преступив других, и что неверная супруга не может быть неукоризненною матерью.... Между тем Валерия заключила по глубокой тишине, царствовавшей во всем доме, что не произошло никакого нещастия. Ах! вскричала она: чего опасалась я в рассуждении дочери моей? Бог покровительствует невинность!.... Она села опять на стул.... Часы на башне пробили двенадцать.... Час сей, ожидаемый с утра, сделал над нею живейшее впечатление; каждый удар колокола поражал, казалось, её сердце с возрастающею силою; она щитала их с содроганием и, при двенадцатом ударении, дыхание её почти остановилось: она была недвижима, и однакож все слушала внимательно.... Собаки завыли вторично.... Валерия затрепетала.... Но в то же самое время услышала, что некто идет тихо по коридору. Боже мой! сказала она: это он!... Будучи почти не в состоянии держаться на ногах, встала она и, отворив немного дверь, с ужасом кинулась в кресла, увидя Адельмара, которой был уже у ног ея. Валерия закрыла лице и залилась слезами. Адельмар заклинал ее успокоиться, как вдруг дверь с великим стуком разтворилась: устрашенная Валерия изпустила пронзительный вопль. Адельмар встал и, оглянувшись, увидел Бомануара с обнаженною шпагою в руке; за ним следовали два оруженосца и два пажа, также с обнаженными шпагами и с зажженными факелами. Адельмарово оружие состояло в палке с железным наконечником, которую оставил он в коридоре.... Бомануар остановился. Не бойся ничего, Адельмар! сказал он: я имел бы право умертвить подлаго обольстителя; мог бы без зазрения совести и не преступив уставов чести отнять у тебя недостойную жизнь, которою ты мне обязан; но я хочу сражаться с тобою, а не зарезать тебя. При сих словах Валерия бросилась между Адельмара и Бомануара: отчаяние придало ей сверхъестественную силу. Бледная, разтрепанная стояла она, простирая слабые свои руки, как бы желая положить преграду между сими двумя гордыми врагами. Бомануар, схватив ее поперег, отнес на другой конец комнаты. Адельмар хотел изторгнуть ее из его рук, бросился к нему; но оруженосцы и пажи, окружив его, удержали, не взирая на все его усилия. В это время безчеловечный Бомануар привязывал к одному из столбов кровати нещастную Валерию. Справедливость требует, говорил он ей, чтоб ты была свидетельницею и судьею поединка, к которому подала повод; здесь должен я погибнуть, или отмстить.... Ах! умертви меня, умертви! повторяла Валерия. Трогательный голос ея, разительная противоположность всех сильнейших душевных движений с юным, пленительным её лицем; любовь, разкаяние, ужас, отчаяние, сопряженные с прелестями милаго простосердечия - ничто не могло смягчить неумолимого Бомануара. Он видел, что устрашенные взоры Валерии остановились на Адельмаре; видел, с каким трепетом взирала она на его опасность, и ужасное состояние, в котором находилась она, вместо того, чтоб возбудит в нем жалость, служило единственно, к усугублению его бешенства и лютости. Привязав жертву свою к кровати, начертил он мелом посреди сей пространной комнаты тесный круг, объявив, что не дозволено будет выходить из него до окончания поединка; потом, скинув с себя кафтан, обнажил грудь, показывая, что на нем не было лат и никакой защиты. Тогда велел он вооружить соперника своего, которому немедленно подали шпагу. Естьли оружие наше изломается, сказал Бомануар, нам дадут другое: начнем скорее; один из нас не должен видеть наступающего дня....

Услышав сии страшные слова и видя, что Адельмар взял поданную ему шпагу, нещастная Валерия жалостно вскричала; но скоро ужас лишил ее совершенно голоса, так что она не могла произносить ни одного слова, ниже изпустить малейшего стенания. Она была неподвижна: смертная бледность разлилась по всем её чертам; вся горесть углубилась в её душу, а на лице изображалось только глубочайшее изумление страха.... Оруженосцы и пажи, поставя факелы на геридоны, стали по углам комнаты, чтоб быть зрителями поединка. Перед вшествием в роковую ограду, начертанную Бомануаром, Адельлмар хотел броситься еще раз к Валерии, чтоб освободить ее, но был удержан прислужниками и самим Бомануаром, которой кричал ему, чтоб он защищался.....Обороняйся! повторил Бомнуар, втащив его в круг и напав на него с бешенством. Адельмар отбил первый удар, и сражение началось с равною с обеих сторон храбростию. Тщетно старалась Валерия разорвать свои узы; она была погружена в то расслабление, в котором человек хотя сохраняет чувства и память, но лишен движения и способности говорить. Она имела пред глазами своими сражающихся и три большие зеркала, которые повторяли и умножали сие ужасное зрелище; убийство и мщение окружали ее со всех сторон. Она покушалась закрыть глаза, но невольное движение любопытства и страха понуждало ее открывать их ежемгновенно. Каждый шаг сих страшных воинов, каждый удар мечей раздавался громко в сводах храмины; пол дрожал под их стопами так, что многие уборы попадали. Одно из сих сильных потрясений опрокинуло с ужасным стуком бронзовой геридон; стоявший на нем зажженный факел упал посреди сражающихся, которые, отталкивая его от себя, прикатили наконец к кровати. Занавес загорелся. Адельмар с ужасом вскричал, увидя Валерию окруженную пламенем; но зрители поединка немедленно утушили пожар. Адельмар, бросясь на помощь к Валерии, переломил свою шпагу об упавший геридон. Во все время сего смятения Бомануар не сходил с места; он велел подать другую шпагу своему неприятелю и кинулся на него с бешенством. Между тем, как они употребляли друг против друга все способы искуства, храбрости и силы, голубок, воспитываемый Валериею, испугавшись, начал летать по комнате и, ударяясь несколько раз о стены и окна, поднялся наконец к своду. Сия робкая птица, символ тихости и нежности, парила, воркуя, над грозными головами Рыцарей, и как будто стенала о готовящемся кровопролитии.... потом прилетела к госпоже своей, стараясь найти убежище на трепещущей груди ея; но не получив никакой ласки, не будучи, может был, и примечена, полетела прочь и, наткнувшись на шпаги сражающихся, упала в углу комнаты... Соперники нападали один на другаго с неутомимою запальчивостию, и Бомануар получил в бок широкую рану, увидя кровь мужа своего, Валерия, объятая ужасом, вскричала прерывающимся голосом: "остановись,'" Адельшр! остановись!"... Нещастная не могла более продолжать и упала в обморок, Адельмар, повинуясь ей, выступил на несколько шагов из круга, опустив шпагу. Ты преступаешь положенные границы, сказал, ему совместник его: никто не поверит, чтоб Бомануар мог внушить жалость; одна только трусость может заставить отступить от него. - Слыша такие оскорбительные слова, Адельмар бросился на него стремительно. В сию минуту ударило час.... Слушай! вскричал Бомануар: последний час твой пробил... Сказав сие, наступает он на него с сугубою лютостию, не дает ему ни малаго отдыха и утомляет до крайности. Адельмар, видя себя на самой черте, которую преступать запрещала ему честь, остановляется в самом невыгодном положении. В сию критическую минуту один шаг назад мог бы спасти ему жизнь; но он ни на волос не подался с места. Бомануар вонзил ему в грудь шпагу, которая поразила его в самое сердце, и нещастный Адельмар упал мертв к ногам его. Тогда Бомануар, извлекши из тела неприятеля своего дымящуюся шпагу, обмакнул конец её в кровь текущую из собственной своей раны, и начертал острием убийственного железа на стене против кровати крупными буквами следующия ужасные слова: ты проведешь с любовником своим ночь, которую ему назначала..... После сего варвар отвязал жертву свою, чтоб предать ее новым мучениям. Она все еще была без памяти; он положил ее на постелю, велел погасить факелы, оставя один только темный ночник подле окровавленного тела нещастного Адельмара, лежащего на полу.... После сих деяний неслыханного зверства, Бомануар со всею свитою вышел из комнаты и, заперев за собою двери, унес ключь....

Через полчаса Валерия очувствовалась: ей слышался еще страшный звук оружия и грозный шопот сражающихся соперников; но вскоре увидев, что она была одна, устрашилась сего уединения и глубокого молчания... Наконец, когда мысли её пришли в некоторой порядок, она сказала: "Боже мой! что с ними сделалось?... кто освободил меня от уз моих?" Произнеся сии слова, она затрепетала, подумав, что Бомануара не было уже на свете.... Изнуренная усталостию и объятая ужасом, колебалась между желанием позвать своих женщин и смертельным страхом удостовериться в плачевном произшествии, которому неизбежно последовать надлежало!.... Наконец решилась она позвонить и, подняв руку, чтоб достать снурок от колокольчика, нашла только лоскут обгоревшего занавеса. У нее осталось весьма слабое и смешенное возпоминание о произшедшем пожаре; и сие приключение не иначе ей тогда представилось, как покушением на жизнь ея. "Он хотел сжечь меня!" сказала она: "ах! удалимся от этого страшного жилища!...." При сих словах сделала она усилие, чтоб встать, но, чувствуя крайнее изнеможение, села опять на постелю. Взглянув на стену, Валерия содрогнулась, увидя кровавое начертание.... Она не читала его, но узнала лютую руку мести.... "Он жив! вскричала она: нещастный Адельмар!..." Сказав сие, потупила в землю глаза, наполненные слезами..... Волосы y нее стали дыбом: она видит в десяти шагах от себя труп Адельмаров, плавающий в крови, и каменеет от сего ужасного зрелища. Казалось, что железная рука удерживает ее, что могущественная враждебная власть простерла над нею всю непобедимую силу свою и приковала ее по смерть к сему плачевному и страшному месту!.... Однакожь она видит, мыслит, дышет, сохраняет все свое существование; она подобна нещастливцам, преданным всем жестоким изтязаниям лютейшей казни, но которым самый даже избыток мучений препятствует лишиться памяти и чувств!... Проводив несколько минут в сем неизъяснимом страдании, сделала она невероятное почти усилие для освобождения своего: встала, пошла, шатаясь, и с ужасом вскричала, увидя текущую по полу кровь, которую надлежало попирать ей ногами, чтобы дойти до двери; силы оставляют ее: она поскользнулась и упала между телом Адельмаровым и горящим ночником, которой погас от сего потрясения.... Среди сей глубокой тьмы, чувствует она сквозь тонкого своего кисейного платья влажную свежесть.... "Великий Боже!" вскричала она: "я обагрена его кровью!.... Чтожь препятствует мне умереть?...". До сей минуты ужас заглушал в ней чувствительность; но облитая кровью любовника своего, кровью, которую она пролить заставила, горесть в свою очередь уничтожила почти весь страх.... Ничто не придает столько смелости, как безмерное отчаяние. Тот способен на все отважиться, кто столько нещастлив, что желает смерти, и в то же время почитает ее неизбежною; или близкою.... "Постой, Адельмар! вскричала Валерия: постой! я иду к тебе! лютый убийца твой хотел соединить нас, оставя меня здесь; ему не нужно было прибегать к железу, или яду: надлежало только представить тебя глазам моим, лишенного жизни!... Благословляю жестокость его! Предать меня на жертву смерти, есть тоже, что предать тебе! я только во гроб могла за тобою следовать!..... Ты уже не существуешь; я умираю - и при последнем моем издыхании, по крайней мере имею ту горестную отраду, что могу смешать слезы мои с твоею кровью. Последний вздох мой вскоре за твоим последует...." Произнеся сии слова прерывающимся голосом, чувствует она, что хлад смерти быстро разливался по её жилам; сердце ея, убитое, разтерзанное, переставало трепетать: она думала уже, что её последняя минута наступила, как вдруг слышит близь себя томное стенание.... Валерия подумала сначала, что это ей мечталось; но суеверный страх овладел воображением ея, и в тоже время слабая надежда начала преодолевать сей новый ужас.... Она усугубляет внимание, и скоро глухой, но довольно внятной стон поражает слух ея. Мысль, что Адельмар не умер, рассеяла тогда все прочия. "Боже мой! вскричала она: я не обманываюсь: он еще дышет, он страдает!... Адельмар! я здесь, Адельмар! Валерия желала умереть подле тебя; теперь хочет жить, чтоб помочь тебе, чтоб тебя спасти.... Ах! ответствуй мне!...." Сказав сие, Валерия умолкла; но не взирая на все внимание, ничего более не слыхала. Сие глубокое гробовое безмолвие кажется ей немым глаголом смерти!..... Она не смеет более говорить, смыкает утомленные глаза, боясь увидеть страшное зрелище; холодный пот обливает лицо ея. В сию минуту чувствует она легкое прикосновение.... Объятая ужасом, хочет удалиться; но ее удерживают за платье и следуют за нею, стеная.....Она покушается отворить дверь, но находит ее запертою, и упадает на пол почти мертвая!... Через несколько минут первые лучи возходящего солнца осветили комнату. Валерия узнала тогда причину последнего своего страха: увидела раненого голубка, которой приполз умирать к ногам ея!.... Тогда Валерия, будучи в немногих шагах от окна, бросилась к нему стремглав, отворила его, привязала пояс свой к балкону и опустилась на сей слабой подпоре, которая однакожь не порвалась, но не доставала до земли на две сажени. Валерия, отвязав пояс, упала с сей высоты в сад, но, будучи чрезвычайно легка, не ушиблась: она встала, и не имея иного намерения, кроме того, чтоб уйти из Замка, нашла в себе довольно силы, чтоб бежать. Через самой этот сад вошел к ней Адельмар; он оставил калитку не затворенною: Валерия бросилась в нее и ушла в лес. Долго бродила она там без всяко.й цели: чрезмерное смятение не дозволило ей избрать пути, и она помышляла единственно о том, чтоб удалиться от Замка. Через час увидела она при выходе из лесу уединенный дом Священника, в шести стах шагах от деревни, и близь оного церковь, на холме построенную. Валерия, взглянув на церковь, ощутила особливое некоторое впечатление и задрожала. Отвратив лице, пошла она к дому и постучалась y ворот, ибо не могла более продолжать пути и едва стояла на ногах. Старая служанка отперла ворота и вскричала от чрезмерного изумления и страха, увидя молодую госпожу Замка одну, в такое необыкновенное время, разтрепанную, в изодранной, окровавленной одежде и с отчаянием на лице. "Спрячьте меня! спрячьте!" сказала Валерия, вбежав на двор.... устрашенная служанка проводила ее в залу, где находился почтенный Священник, которой, увидя ее, отступил назад от удивления и подумал, что она ушла от разбойников... "Так! сказала Валерия: сделалось смертоубийство."... - Смертоубийство?... - "Да, вы видите эту кровь?..."- Продолжайте. - "Эта кровь его.... я его умертвила!... Ах! спрячьте меня!..." - Ради Бога, изъяснитесь!.... - "Я его умертвила Г..." При сих словах Пастор сделался недвижным от ужаса; но вскоре пришел в себя, вспомнил о тихости, человеколюбии и робости той, с которой говорил, и не мог поверить словам ея. Он посадил ее на креслы, дал ей выпить не много вина и понюхать уксусу; потом, выслав служанку, начал вопрошать ее ласково и подробно, и, не смотря на беспорядок и запутанность её ответов, узнал совершенно ужасную истинну. При конце сего допроса, который продолжался несколько минут, Валерия в первой еще раз со времени плачевных произшествий вспомнила о своей дочери "Дочь моя!" вскричала она голосом, выражающим сильнейшую горесть: "дочь моя! в каких руках я тебя оставила!... Ах! скорее соглашусь тысячу раз умереть, нежели с нею разлучиться! Возвратимся в Замок; я хочу видеть дочь свою...." Священник противился сему намерению: Валерия его не слушала. "Он, может быть, убьет ее, повторяла она, проливая слезы: ах! проводите меня в Замок!... сжальтесь надо мною; я хочу видеть дочь мою!" Говоря таким образом, покушалась она уйти; но слабые, опухшие ноги не могли ее держать: она упала на руки к Священнику, которой наконец уговорил ее остаться, обещав сходить сам немедленно в Замок, увидеть дочь ея, поговоришь с Бомануаром и возвратиться непременно через три часа. Валерия согласилась отпустить его. Жестокая горячка овладела ею. Священник велел положить ее в постелю, и возвратясь из Замка, нашел ее в палящем жару, соединенном с ужасным бредом. Два дня пробыла она в сем жалостном состоянии; нежные попечения Священника возвратили ей жизнь и с нею все прежния горести. Когда пришла она в совершенную память, он успокоил ее в рассуждении дочери; но сообщил ей, что Бомануар был очень болен от своей раны: и действительно он находился более трех недель при смерти. Валерия провела все это время в доме Священника, потому что Бомануар приказал ей там остаться; но Пастор ходил почти ежедневно в Замок, осведомляться об Эмме. Наученная и подкрепленная советами достойного своего Пастыря, безутешная Валерия поверглась в объятия Религии; преступная склонность её к Адельмару совершенно изтребилась: место её заступило одно только вечное угрызение совести за причиненную ему смерть и непреодолимое омерзение к Бомануару. Священник не почитал себя обязанным возбуждать её разкаяния: напротив он поставлял долгом умерять жестокость онаго. "Отец мой! говорила ему Валерия: я подала повод к кровопролитию, приключила смерть нещастному и; может быть, еще стану укорять себя смертию мужа моего: какие неизгладимые преступления!.... Женщины самые разпутные, самые презренные не причиняли никогда подобных нещастий!....." Так, отвечал Священник: но оне беспрестанно подвергаются приключать их. Таковы бедственные следствия беззаконной связи; неверная супруга не иначе может избегнуть оных, как посредством лживости и двоедушия: однакож, не взирая на все её хитрости, нечаянный случай может легко предать ее; но каково бы ни было её щастие, Бог некогда потребует у нее отчета, не только в причиненном самою ею зле, но и в том, которого сделаться причиною она добровольно себя подвергала. Что касается до тебя, дочь моя, будь спокойна! Преступное чувствие, вкравшееся в сердце твое, не замарало тебя. Юность твоя и неопытность послужат тебе извинением перед благим Богом; но проступок, учиненный тобою, имел толь бедственные следствия, что ты не иначе можешь его загладить, как беспорочнейшим и примерным поведением.

Между тем Бомануар освободился от болезни. Он ужаснул Пастора, сообщив ему подробно план странного покаяния, которому намеревался подвергнуть Валерию, и которое долженствовало продолжаться пять лет. Он объявил, что Валерия проведет все сие время в отделенных от Замка покоях, из которых будет выходишь только в особенный садик, и что никому не дозволит он посещать ее, кроме Священника. Бомануар примолвил, что поелику лишилась она всех прав матери и супруги, то будет видаться с дочерью своего только на одну минуту по утрам и вечерам; что ей дозволено будет обнять ее и немедленно опять идти, не говоря ни слова; что сверьх того нещастная Валерия должна будет каждой вечер приходить к ужину Бомануара, наблюдая глубокое молчание, и следуя обряду, им изобретенному, наконец обязана она будет пить из роковой чаши, для приведения на память нещастия своего и мщения супруга. Добрый Пастор тщетно вооружался против жестокости сих условий и стыда являться перед чужими людьми в таком унизительном положении. Проступок ея, сказал Бомануар, наделал много шуму; надобно, чтоб и заглаждение оного было явно. Сверх того, примолвил он, я оставил ей все достоинство добровольного покаяния, которое одно только может возвратишь ей честь; она властна принять его или отказаться. В последнем случае никогда не увидит она дочери своей; но я определю ей пристойное содержание на всю жизнь, и дозволю избрать жилище, где она захочет, только не в одном месте со мною. Я хочу очистить ее разкаянием - наказать, а не научить. Естьли покорясь безотговорочно предписанным мною условиям, найдет она их в последствии несносными; естьли даже через несколько месяцов пожелает избавиться от оных, я не стану ее удерживать, дам ей денег, лошадей и отпущу, куда будет ей угодно; но поступок, хотя мало противный договору нашему, разлучит нас навеки и лишит ее дочери. По прошествии пяти лѣт, назначаемых мною для её покаяния, возвращу ей все права над моим сердцем и домом; прошедшее будет предано вечному забвению. Такова есть непременная моя воля!

Священник сколько ни старался доказывать, что ужасное мщение, совершенное над нещастною Валериею в ночь поединка, стоило многолетнего строгаго покаяния; но Бомануар пребыл неумолимым. В эту страшную ночь отомстил он с неистовством зверского изступления: он действовал для удовлетворения ненависти своей и гнева, теперь начал действовать для света; он хотел прославить Валерию неслыханным её покаянием; гордость его не иначе могла решиться простить ее, как публично. Сверх того он любил свет и блеск; драматическая эпитимия, выдуманная им, казалась ему выспренним изобретением, и он столько к ней привязался, как Сочинитель к плану лучшей своей театральной пиесы. Валерия не столько устрашилась покаяния, сколько прощения, которому надлежало быть следствием онаго. Она ласкала себя надеждою, что Бомануар никогда больше ее не увидит и дозволит ей удалиться в монастырь с дочерью, которую стали бы воспитывать монахини. Одна вещь в налагаемом на нее покаянии жестоко ее огорчала: это было строгое предписание видаться с Эммою не более, как по нескольку минут в сутки, и не ответствовать на её вопросы, когда сей младенец начнет разуметь и говорить. Однакожь Валерия ни мало не колебалась и без роптания покорилась участи своей; ибо сим одним средством могла сохранить дочь свою. Она возвратилась с Пастором в ненавистный Замок. При входе сделалось ей очень дурно, но к ней принесли маленькую Эмму, и она забыла на несколько минут все свои бедствия, прижимая к груди своей обожаемого младенца. Одна старуха, преданная Бомануару, принесла ей черное шерстяное платье, объявив, что во все пять лет это будет единственная одежда ея. "Она мне очень прилична, сказала Валерия, и я не желаю никогда иметь другой." Новое жилище её было ничто иное, как башня, служившая до того тюрьмою; Бомануар приказал убрать ее просто, но со вкусом. Ей отдали ключи от башни и не приняли никаких предосторожностей, для отвращения её побега. Ей приказали выходить всегда под покрывалом, и прогуливаться только по большому двору и особливому саду, обнесенному низкою оградою, с калиткою в поле, от которой дали ей также ключь, с тем единственно намерением, чтоб предоставить ей все удобности к освобожденiе, естьли вздумает она уйти из Заика. Валерия не принимала сего ключа; но его не хотели взять назад, и она положила его на на камин в своей комнате, где и поныне он находится. Первый вечер был для неё в особливости ужасен: надлежало подвергнуться стыду - явиться к ужину, и страху - видеть Бомануара. Священник пришел к ней, чтоб ободрить советами: она слушала его с обыкновенною своею кротостию; потом, став перед ним на колена, просила благословения и, получив оное, сказала; "Боже мой! покоряюсь от всей души налагаемому на меня толь странному наказанию! Да возможет оно загладить мои проступки; да возможет, унизив меня перед светом, возвысить пред Тобою! О мой Боже! будь покровителем дочери моей!... Для Тебя и для нее подвергаюсь сему уничижению...". Старая надзирательница пришла за нею, чтоб вести к ужину, напомнив ей обряд, которой наблюдать ей было предписано. Все служители, встречавшиеся с нею, горько плакали, ибо она заставляла их обожать себя за тихость и милостивое обхождение... Пришед в столовую, Валерия проливала слезы; но източник их вдруг изсяк, когда услышала она грозный Бомануаров голос, и едва не упала в обморок. Она потупила глаза, и тем избавила себя от ужаса видеть жестокого своего мужа. Валерия села за стол.... и - затрепетала, когда Бомануар приказал ей пить. Ей прежде уже описали роковую чашу: она взяла ее с судорожным дрожанием; но, поднеся к устам, лишилась чувств, и ее вынесли из залы. Таков был первый вечер! На другой день Валерия с новым удовольствием увидела дочь свою: для нее она страдала. Все соседи Бомануаровы негодовали на его жестокосердие; но тщетно старались отвратить его от принятого намерения. Все благородные женщины здешней Провинции, тронутые жребием Валерии и, может быть, устрашенные таким строгим примером, съехались в Замок, ходатайствовать в пользу юной нещастливицы. Сей поступок, возобновляемый ими ежегодно, остался бесплодным, и с того времени ни одна Дама сюда не приезжала: оне все отказывались от Бомануаровых приглатений, и даже когда он обедает y соседей, женщины к нему не выходят и оставляют его с мужьями своими, не желая видеть такого варвара. Многия покушались видеться тайно с Валериею, или по крайней мере иметь с нею переписку, но она не принимала посещений, а письма, не разпечатывая, отдавала Священнику. Бомануар не забыл украсить уединенного её жилища: сад её был наполнен цветами, и в нем находился прекрасной птичник; но бедственное письмо было положено ею в цветочный ящик, а птицы напоминали ей умирающего её голубка. "Увы! говорила она сама в себе: сии кроткие предметы слишком живо напоминают мне мое преступление и страдания, мною претерпенные, я так виновна и нещастлива, что впредь никакими забавами не могу наслаждаться; даже самые невиннейшие из них возпрещены мне!..." Она отворила птичник и возвратила птицам свободу, велела выдергать все цветы и на место их посадить одни только, печальные кипарисы. Между тем Пастор, желая примирить ее с сею непорочною склонностию, которая могла несколько усладить горестное её состояние, усильно просил ее, принять труд, насадить только две гряды цветов, для украшения в праздничные дни храма. Сия побудительная причина скоро преодолела все её нехотение. Всякой месяц изправно получала она большую денежную сумму на свое содержание, но употребляла почти все на милостыню, а остальное отдавала в церковь, которой все украшения были её работы. Сии благочестивыя: упражнения, молитва, чтение и разговор Священника занимали все её минуты; лучшие дни юности ея, помрачаемые ужасным возпоминанием, но озаренные светом добродетели и разкаяния, текли по крайней мере без грозных тучь и без скуки в сем уединении. Она имела к Священнику столько же приверженности, сколько почтения: трогательные наставления, отеческие советы достойного сего Пастыря, возвратили ей бодрость духа; она познала всю выспренность Евангельской Морали, толико трогательной для чувствительных душ, только утешительной для грешников! Но Валериина ненависть к Бомануару долго отравляла сладость, в благочестии находимую. Дочь моя! говорил ей Священник: надобно ему простить, надобно любить его!... - "Ах, отец мой! он так жестокосерд!.." - Ты переменишь его; старайся только приобрести совершенно добродетель, и ты сообщишь ее своему супругу. В глазах Религии нет несовместных браков, потому что с терпением и благочестием с одной стороны могут изправиться самые противные один другому характеры. Бог - не сомневайся в этом - предоставляет тебе славу переменить нрав твоего мужа; ты возторжествуешь над гордостию его, смягчишь ожесточенное его сердце, и победа твоя, деяние твое, будут тебе милы. - Сия мысль произвела сильное впечатление над сердцем Валерии, и она скоро перестала ненавидеть Бомануара, изгнав из воображения своего настоящия его свойства и представляя себе его таким, каковым будет он со временем, то есть, совершенно изправившимся. Священник подкреплял сии щастливые разположения, уверяя Валерию, что Бомануар отчасу более прилеплялся к дочери своей. "О! естьли он будет любить Эмму, сказала она, то без сомнения сделается добрым!..." Пастор всячески старался выхвалять Бомануару поведение Валерии. Может быть и удалось бы ему сократит время её покаяния, естьли бы не помешал один неосторожный Рыцарь, которой в первые месяцы добровольного заточения Валерии, увидя сию нещастную за торжественным ужином Бомануара, вздумал, по выходе ея, просить об ней; но, получив отказ, обиднейшими словами жестоко оскорбил Бомануара, который вызвал на поединок и опасно ранил неискусного защитника Валерии. В тот же самый год выдержал он за нее еще два сражения, что сделало его совершенно непреклонным в рассуждении нещастной его жены; ибо ему вселилось в голову, что могут почесть его снизхождение и великодушие за боязнь подвергнуться новым поединкам. Таким образом самое даже сожаление, внушаемое Валериею, вместо пользы, обратилось ей во вред. Сия нежная мать тогда только познала всю жестокость наложенного на нее покаяния, когда дочь её достигла того возраста, в котором дети начинают чувствовать и говорить. Будучи лишена свободы ответствовать ей, не имея дозволения быть с нею более двух или трех минут в сутки, чувствовала она несказанное мучение. Малютка с своей стороны, не взирая на молодость и возхитительную красоту матери своей, боялась её молчания, черного платья и всегдашних слез. Сие впечатление было так сильно в продолжение многих месяцов, что печальная Валерия почитала его отвращением; во в последствии девочка, тронутая выразительною нежностию материнской ласки, перестала кричать, и плакала уже от одной чувствительности. Часто терзала она сердце бедной Валерии, лаская и как будто желая утешить ее, и прося неотступно ответствовать ей; особливо за полгода перед сим, эта девочка, имея только пять лет от роду, так привязалась к своей таинственной и безмолвной матери, что сделалась задумчивою; и это могло бы иметь опасные следствия в таких нежных летах, естьли бы продолжилось еще несколько времени. Когда приводят ее к матери, она приносит и отдает все, что имеет лучшего, но не говорит уже с нею, а только обнимает, заливаясь слезами - и должно прибегать к насилию, чтоб изторгнуть ее из материнских объятий.

Теперь, продолжал Монтобан, остается мне сообщить тебе только то, что лично до меня касается. Когда приехал я в здешнюю Провивцию, Валерия была уже два года в заточении. Бомануар в самое это время вызвал на поединок Агличанина Брембо. Я немедленно стал просить, чтоб меня поместили в число 50 Рыцарей, которым надлежало сражаться с Агличанами: я получил эту лестную милость. Бомануар был единогласно избран нашим начальником и показал себя достойным такого отличия. Мы посрамили гордость Агличан. Бомануар пригласил к себе на ужин многочисленное собрание: я был в том же числе. Мне чрезвычайно хотелос видеть Валерию, и я твердо решился не говорить ни слова в её пользу, чтоб не увеличить страдания нещастной. Но когда увидел ее, то не возможно было мне устоять в принятом намерении. Однакож я ждал, чтоб она вышла, и тогда встал с места своего. Чего ты хочешь? спросил y меня Бомануар. Хочу, отвечал я, изтребить ненавистный памятник беспримерного варварства. Сказав это, схватил я чашу. Бомануар с бешенством вырвал ее из рук моих. Бомануар! вскричал я: презираю храбрость твою, когда присоединяется она к такому зверству. Благословляй законы гостеприимства, сказал Бомануар: я не наказываю грубиянов, которых приглашаю к столу своему, но завтра мы повидаемся в другом месте. Твой стол, отвечал я, есть стол человекоядца, лютого Каннибала; ты для того только зовешь гостей, чтоб ругаться над ними, представляя им с глупою гордостию самое оскорбительное зрелище. Этого уже слишком много! сказал Бомануар: выдем отсюда, и на ближнем лугу подтверди мне свою дерзость с мечем в руке. - Охотно, отвечал я: но будь уверен, что уважение мое к тебе не прибавится, естьли ты и победишь меня. Все прочие Рьщари окружили нас, представляя, чтоб по крайней мере дождались мы дня. Бомануар отвечал, что для мщения всегда довольно светло - и мы вышли. Он приказал людям своим идти за нами с зажженными факелами. Не взирая на труды, понесенные нами в тот день, сражались мы очень долго с величайшею запальчивостию. Я не получил ни одной раны, и нанес толь сильной удар Бомануару, что он, залившись кровью, упал навзничь, и мы почитали уже его мертвым. Наши общие приятели помирили нас в последствии; но я ни как не мог принудить себя ездить к нему, и ныне приехал только затем, чтоб быть свидетелем изтребления ужасной чаши, в которую бедная Валерия пролила столько слез; но не смотря на милосердие, в которое облекается теперь неумолимый Бомануар, я бы охотно еще раз вышел с ним на поединок. Мысль, что завтра станет он себя почитать великодушнейшим из смертных, мне несносна. От Валерии тщательно скрывают все поединки, за нее произшедшие, Ангел хранитель ея, почтенный Священник, принял все нужные меры для утаения от неё оных. -

Здесь Монтобан кончил свою повесть. Юный Генрих Клермон, слушавший оную с живейшим участием, сделал еще несколько вопросов о Валерии, и с удовольствием услышал, что примирение супругов будет произходить не в Замке, которой приводил ей на память толь горестные произшествия. Во время покаяния Валерии, Бонануар построил за четверть мили от Замка прекрасной и великолепной дом, в котором разполагался впредь жить. Валерия не знала сего обстоятельства; ей готовили приятное удивление: Бомануар вознамерился оставить навсегда старой Замок, которой с сей поры долженствовал быть только охотничьим домом. Два Рыцаря, продолжая разговаривать о Валерии, заснули не задолго до наступления дня.

В следующее утро Валерия, проснувшись, с возторгом вспомнила о своей дочери. "Наконец будет мне сего дня дозволено, сказала она, говорить с нею, отвечать на её вопросы, держать ее на коленях; никто уже теперь не изторгает ее из моих объятий!...." В восемь часов по утру четыре молодые горничные. вошли к Валерии: оне принесли богатое платье из золотой парчи и ларчик с драгоценными камнями. Валерия, из одного только послушания, дозволила нарядить себя великолепно; она занималась единственно Эммою и беспрестанно об ней твердила. Когда она совсем оделась, вошел Священник. Радость живо изображалась на почтенном его челе. Валерия пять лет уже изправляла долг Религии в часовне Замка; Священник повез ее в приходскую церковь, где отслушала она Божественную службу за решеткою; потом возвратилась с ним в карете домой. Она приметила, что ее везли не в Замок. "Ты никогда более там не будешь, дочь моя! сказал Пастор: тебе приготовили другое жилище." При сих словах Валерия сложила руки, для изъявления своей благодарности, и пролила несколько слез. Движения радости, которые могла она чувствовать, не иначе уже возвещались, как слезами.... "Как! вскричала она: я не увижу более этого печального Замка? Ах! я оставляю в нем всю мою досаду и ненависть; но возпоминание моих проступков всюду за мною последует!...." Так, дочь моя! отвечал Священник: сохрани это возпоминание навсегда; вся жизнь твоя отныне должна быть цепью доказательств, что ты помнишь заблуждения свои.

Приехали в новой дом, которой был уже наполнен Благородными обоего пола Особами. Блистательное собрание ожидало Валерию в зале; с величайшим нетерпение?и и глубочайшим умилением. Генрих Клермон и Монтсбан были не менее других тронуты. Наконец появилась Валерия, опираясь на руку достойного Пастора. Красота ея, молодость, скромность, мысль о претерпp3;нных ею мучениях, произвели толь сильное чувство удивления и жалости, что все зрители, пораженные её присутствием, пребыли несколько времени недвижимы, устремив на нее любопытные взоры. С почтением смотрели они на прелестную женщину, которая, имея еще только двадцать лет от роду, изпытала уже все нещастия. Валерия, потупя глаза, шла медленно с видом робкой застенчивости. Наконец раздались в зале громкие похвалы и рукоплескания, все Дамы полетели к ней на встречу и осыпали ее нежнейшими ласками. Рыцари окружили Священника, Мужа, достойного всеобщего уважения и единственного утешителя нещастной Валерии. Вдруг величественно отворилась большая дверь: Бомануар, великолепно одетый, входит со множеством оруженосцев и пажей; выступка его была совершенно театральная; он вел за руку Эмму. Сделав с важностию несколько шагов, он остановился и сказал торжественным тоном: Поди, дочь моя! обними мать свою..... При сих словах Эмма вскричала от радости, увидя Валерию, которая летела к ней с разпростертыми объятиями! - "О дочь моя! милая Эмма!..." Ах! вскричала девочка с возхищением: она говорит!..... и - бросилась к ней на шею......Валерия, прижимая ее крепко к груди своей, как будто боясь, чтоб ее опять y нее не отняли, хотела броситься к ногам мужа своего, которой не допустил ее до того и обнял. От сего поступка все зрители затрепетали... "Валерия! сказал Бомануар: возвращаю тебе все права супруги и матери, всю мою доверенность; ты властна теперь вести такой род жизни, какой пожелаешь; тебе одной вверяю воспитание дочери твоей: дай ей свои добродетели, естьли это возможно, и я буду совершенно доволен." Сии последния слова заслужили всеобщее одобрение, Валерия осмелилась наконец поднят глаза на грозного своего супруга и в первой раз во все пять лет его увидела: она побл 23;днела..... но трогательный образ покорства и милой кротости сохранился на лице ея. "Когда удостоили вы, сказала она, дать мне полную свободу в моих поступках, то я объявляю вам, что отрекаюсь навсегда от света; хочу с сей минуты жить только для вас и для дочери моей. Вы всегда будете находить во мне послушную супругу; но дозвольте, чтоб кроме вас я никого более не видала: довольно долго краснела я при других, теперь должно мне искать только уединения и желать, чтобы свет забыл меня." После сего ответа, Валерия низко поклонилась собранию и, держа дочь свою на руках, вышла из залы и удалилась в свои комнаты, где поспешно сбросила с себя тяжелое свое парчевое платье и села в кресла с Эммою своею, которой невинный разговор и нежные ласки заставили ее забыть все страдания. Намерение, принятое Валериею, смешало несколько Бомануара, сия непредвиденная развязка расстроивала план его и принуждала отменить многия сцены, от которых ожидал он великого действия; но ему было очень лестно, что прекраснейшая женщина во всей Провинции объявила публично, что для него только хочет жить; сия мысль, удовлетворив гордость, утешала его.

Валерия, беспорочнейшим поведением и Ангельскими добродетелями, приобрела нежность и удивление своего супруга. Человек никогда не бывает в саном деле так странен, каковым желает он казаться; всегда некоторая система присоединяется к постоянной странности. Для изцеления сих больных умов потребно время; ибо их не иначе можно изправить, как постепенно и притом щадя их самолюбие. Евангельская любовь к ближнему сообщила Валерии то трогательное искуство привлекать, которое образует кротость и снизходительность, ею предписываемые - то терпение, которое все умеет сносить без роптания, и наконец ту скромность, которая никогда не обнаруживает, что мы примечаем успехи свои и одержанную нами победу. Валерия искренно прилепилась к тому, которого нрав и чувствия переменила. Эмма составляла всегда блаженство её жизни, и Валерия сделалась столько щастливою, сколько воспоминание прошедшего могло ей то дозволить.

Жанлис Мадлен Фелисите - Валерия, читать текст

См. также Жанлис Мадлен Фелисите (Ducrest de Saint-Aubin) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Вольнодумство и набожность
Не далеко от Эклюзской крепости, на пути из Лиона в Женеву, молодой и ...

Все на беду
История Эмигранта В приключениях моих нет чрезвычайностей; характер мо...