Уильям Джон Локк
«Сердце женщины. 1 часть.»

"Сердце женщины. 1 часть."

I

ЗА ФЛАГОМ

- Теплый денек выдался, - сказал полисмен.

Человек, к которому он обращался и который сидел с обнаженной головой на ступеньках крыльца, посмотрел на него и кивнул головой. Затем поспешил надеть шляпу.

- И народу немного на улицах.

- Тем лучше.

- Ну, это как кому нравится, - сказал полицейский, вытирая пот со лба.

Это был первый понедельник в августе, и работы у него, действительно, было немного. Любопытство привело его к одиноко сидевшей фигуре, а врожденная общительность заставила пуститься в разговор. Но, получив в ответ на свое последнее замечание равнодушный кивок головой, он неохотно отошел и неторопливо побрел дальше по улице.

Сидевший даже не заметил, что он отошел. Опершись подбородком на руку, он грустно смотрел на дорогу. Зачем он пришел сюда, в Голланд-Парк, он и сам не знал. Быть может, бесцельно скитаясь по улицам, он бессознательно пошел знакомой дорогой, приведшей его к месту, с которым для него было связано столько сладостных и горьких воспоминаний.

В большом доме напротив, белевшем в лучах полуденного солнца, все шторы на окнах были спущены. Подобно большинству домов на этой длинной нарядной улице, он казался покинутым.

С тех пор как нежданно налетевшая гроза изуродовала жизнь сидевшего, он впервые видел этот дом. А когда-то ему был так знаком каждый уголок, как будто он там родился и вырос. Обитатели этого дома встречали его радостно, спешили его приветствовать, ухаживали за ним, ради блестящих надежд, которые он подавал, восхищались его наружностью. Передаваемые шепотом слухи о его разгульной жизни и кутежах заставляли хозяев дома только еще больше баловать его, как расточительного и щедрого родственника. Ему стоило лишь постучаться в эту дверь, чтобы найти весь тот комфорт, который дает богатство и изысканное общество, и теплую привязанность. Теперь он все это утратил безвозвратно, как Адам, изгнанный из рая. Среди людей он был отверженцем. Он не только утратил право постучаться в эту дверь, но знал, что даже самое упоминание о нем в этом доме вызывает краску стыда на лицах и свирепый призыв к молчанию.

Он смотрел на спущенные шторы покинутого дома с тоской безнадежности и мучительно жаждал участия, ласки, звонкого смеха, милых дружеских лиц, жаждал услышать свое имя, которого он не слыхал уже два года, - с тех пор, как он вышел из дверей этого дома, над которыми, теперь казалось ему, было начертано огненными буквами: "Оставьте надежду".

Морщины на лице его обозначились резче. Прикосновение дружеской руки, ласковый взгляд знакомых глаз - то, что имеют миллионы, даже не замечая этого, - было для него в эту минуту бесценным сокровищем, отныне и навсегда недоступным. Ему едва сравнялось 30 лет, но жизнь его была безвозвратно испорчена. Впереди у него ничего не было, кроме жизни парии; он не смел взглянуть в глаза честным людям. И в его душе не было даже гнева, даже сознания несправедливости судьбы, которое могло бы оживить в ней благородную решимость - было лишь презрение к себе и сознание своего позора - неизгладимое клеймо, наложенное тюрьмой.

Его здесь и арестовали, на тротуаре, напротив. Он вышел из подъезда этого дома во фраке; в ушах его звенел еще веселый смех; а внизу, у подъезда, терпеливо дожидались его выхода двое полицейских в штатском платье, которые и увели его с собой. И с этого момента он забыл о смехе. Жизнь его стала сплошной мукой и ужасом. Освобождение не принесло ему радости, наоборот, усилило его отчаяние. Последние месяцы в тюрьме он мучительно тосковал по свободе, мучительно ждал часа избавления. И вот час этот настал. И что же? Иной раз он жалел о тюрьме, по крайней мере, о тех днях, когда апатия притупляла боль. Он был свободен уже пять месяцев, и по всей вероятности останется на свободе до конца жизни. Эта перспектива иной раз пугала его. Снова мимо прошелся полицейский и на этот раз покосился на него. Чего это он сидит на чужом крыльце? Мелькнувшее подозрение заставило полицейского ускорить шаг.

- Вы скоро уйдете отсюда? - спросил он. - Тут сидеть не полагается.

Сидевший тупо посмотрел на него. Первым побуждением его было уйти. Укоренившаяся привычка к беспрекословному повиновению моментально подняла его с места.

Но тотчас же он вспомнил, что теперь он уже независимый человек, и почти вызывающим тоном бросил полицейскому:

- У меня голова закружилась от жары. Что вы пристаете ко мне! Вы не имеете права.

Полицейский оглядел его с ног до головы. Несомненно, джентльмен, несмотря на потертое платье и руки без перчаток, засунутые в карманы брюк. Цепочки на жилете не видать и обшлага сорочки без запонок.

"Не повезло, должно быть, опустился", - подумал полисмен. - "Да и болен к тому же". - Лицо у сидевшего человека было исхудалое, прозрачно-белое, как это бывает у худощавых блондинов, с тонкими изящными чертами. Глаза впалые, глубоко ушедшие в орбиты; во всех чертах выражение усталости, смешанное со страхом. Боковые мускулы рта ослабели, как будто оттянутые тяжелыми, свисавшими вниз усами, и, так как усики у него были жиденькие, белокурые и закрученные кверху, это странно противоречило первому впечатлению. Общий вид у него был истощенный, болезненный. Платье висело на исхудалом теле, как на вешалке.

Полицейский смягчился.

- Ну что ж, сидите: движению вы не препятствуете, - добродушно заметил он и опять отошел, а молодой человек, оставшись один, снова уселся на ступеньках в тени, словно ему не хотелось уходить с такого удобного места. Но течение его мыслей было нарушено. Теперь, прислонившись головой к каменному столбу балюстрады, он думал о том, чем бы ему сегодня заняться, и жаждал, чтобы поскорее наступил завтрашний день, когда можно будет возобновить утомительные поиски работы, прерванные праздничным отдыхом. Вначале он с головой окунулся в это безнадежное дело, жестоко волновался, обижался отказами, огорчался крушением ни на чем не основанных надежд. Теперь это превратилось уже в ежедневную механическую рутину; не испытывая ни радости, ни огорчения, он с утра до ночи таскался по шумным улицам из магазина в магазин, из конторы в контору, досадуя только на то, что воскресенье выбивало его из колеи, и он не знал, куда девать себя. А тут еще подвернулся банковский праздник, сыгравший на неделе роль воскресенья.

От солнца и жары и от беззвучной тишины на улице его клонило ко сну. В голове промелькнула мысль о смерти: заснуть вот так, без боли, на ступеньках чужого крыльца - и не проснуться. А затем полиция подберет мертвое тело и свезет на кладбище. Самый подходящий конец для него. Finis coronat opus (Конец венчает дело (лат.)). Он цинично присвистнул. Проходили минуты. Тени постепенно вырастали, вытесняя солнечный свет на тротуаре. Из соседнего дома вышла кошка, задумчиво приблизилась к нему, понюхала его сапоги, свернулась калачиком и задремала. Грохот телеги мясника, проезжавшей мимо, разбудил сидевшего; он нагнулся и погладил кошку, лежавшую у его ног. И когда поднял голову, заметил, что в его сторону по тротуару идет женщина очень маленького роста, хорошо одетая. От нечего делать он стал смотреть на нее сонным равнодушным взглядом. Но когда она подошла ближе, глаза их встретились, и оба вздрогнули, узнав друг друга. Сидевший быстро поднялся и шагнул "вперед, словно хотел перейти на другую сторону улицы, но маленькая женщина остановилась и окликнула его.

- Стефан Чайзли!

Она поспешно подошла и схватила его за руку, вопросительно взглянув ему в лицо.

- Разве вы не хотите поздороваться со мной?

Голос был так нежен и музыкален, интонация так ласкова, что он подавил в себе желание убежать, но все же смотрел на говорившую смущенно и растерянно.

- Неужели вы забыли меня? Я Ивонна Латур.

- Забыл вас? Нет, я не забыл вас, - медленно выговорил он, - но я не привык, чтоб меня узнавали.

- На свете много злых людей, - ответила она. - Ой, какой у вас нехороший вид! Вы, должно быть, нездоровы. Так вот почему вы сидели здесь на крыльце. Бедненький.

В глазах ее появился влажный блеск. Он поспешил отвернуться, и голос его сразу стал хриплым.

- Не говорите со мной так. Я не стою этого. Я совсем погибший человек - мне уж не подняться. Прощайте, м-м Латур, и благослови вас Боже за то, что вы сказали мне ласковое слово.

- Зачем же вы так торопитесь уходить? Проводите меня немножко, хотите? Мы можем пройти парком и посидеть там немного; там никто не помешает нам разговаривать.

- Да вы это серьезно? Гулять со мною? По улице?

- Ну, разумеется, - слегка удивилась она. - Да ведь в былое же время мы часто с вами гуляли. Вы думаете, я забыла? Я не забыла. А теперь вам так нужны участие и дружба, что даже бедная маленькая Ивонна может пригодиться на что-нибудь. Идемте!

Они пошли вместе и некоторое время шли молча. Он не находил слов: он сам не знал, как он страшно стосковался по доброму человеческому отношению, но скоро спохватился и резко сказал:

- Знаете ли вы, что вы делаете? Вы идете гулять с человеком, совершившим бесчестный поступок и отсидевшим за это два года в тюрьме.

- Зачем вы говорите такие вещи? Вы обижаете меня. В этом огромном Лондоне есть сотни людей, всеми уважаемых, которые поступают гораздо хуже вас. Сотни тысяч людей, - повторила она с преувеличенной горячностью. - Для меня вы по-прежнему остаетесь добрым другом и старым знакомым. Этого ничто изменить не может.

- Я никак в толк взять не могу, - запинаясь, пролепетал он. - Вы - первый человек, сказавший мне доброе слово.

- Бедненький! - снова повторила Ивонна.

Они вышли на Бэйсуотер-Род. Прежде чем он успел удержать ее, она уже остановила омнибус, шедший в восточную часть города. - В парке мы выйдем. Вам не следует много ходить.

Омнибус остановился. Стефен последовал за ней и сел с ней рядом. Когда подошел кондуктор, чтоб взять деньги за проезд, Ивонна поспешила раскрыть кошелек, но бледный спутник ее весь вспыхнул, угадав ее намерение.

- Нет, уж позвольте мне, - сказал он, вытаскивая из кармана несколько медных монет.

Колеса омнибуса так грохотали, что серьезной беседы вести было нельзя, и разговор вертелся на общих местах. М-м Латур объяснила, что она только что дала последний свой урок пения в этом сезоне, что у ее ученицы нет ни слуха, ни голоса и, пока она разучит какой-нибудь романс, он, глядишь, уже вышел из моды.

- Люди, знаете, ужасно глупы...

Она говорила это с таким убеждением, словно открыла новую с иголочки истину. Спутник ее невольно улыбнулся. Зоркая и внимательная, как истая женщина, она заметила это и обрадовалась. Уж лучше смеяться, чем плакать. Ободренная, она принялась болтать, что на ум придет: о прохожих, о забавных инцидентах, которые ей доводилось наблюдать в качестве концертной певицы. Когда омнибус остановился, она выскочила первая, не взяв его протянутой руки, и весело засмеялась.

- О, как приятно быть вместе с вами! Ну, скажите же, что и вы рады встрече со мной.

- Эта встреча - все равно, что капля воды, упавшая на язык грешника, которого поджаривают на адском огне, - выговорил он тихо, так тихо, что она даже не расслышала и продолжала смотреть на него, вся сияя улыбкой.

Она казалась сотканной из солнечных лучей и тепла, слишком воздушная и хрупкая для этого грубого мира. Темные волосы пышными мелкими волнами обрамляли ее лоб и виски и придавали неописуемую нежность ее лицу. Сквозь смуглую кожу пробивался слабый румянец. Большие темные глаза таили в себе неисчерпаемые глубины нежности. Что-то солнечное, летнее было в ней; вся ее фигурка, от пышных волос до крохотных ножек, дышала утонченным обаянием женственности. Она была в полном расцвете своей женской прелести и красоты и в то же время не утратила ее бессознательного, трогательного обаяния ребенка. В многолюдной бальной зале, при электрическом освещении, среди роскошных туалетов, обнаженных плеч и рук, блистающих ослепительной белизной, красота Ивонны могла пройти незамеченной. Но здесь, в тенистой аллее, в тихом мире прохладной зелени и затененного света, она казалась усталому взору своего спутника прекраснейшим существом на земле.

- Как здесь славно, - сказала она, усаживаясь на скамью.

- Невообразимо хорошо! - ответил он.

Тронутая его тоном, она положила на его руку крохотную ручку в перчатке и ласково сказала:

- Мне так бы хотелось помочь вам, м-р Чайзли.

- Не называйте меня так. Я не ношу больше этого имени. Я перестал носить его с тех пор... с тех пор, как вышел на волю. Хотите, я вам расскажу о себе? Мне будет легче, если я выскажусь.

- Я затем и привела вас сюда, - сказала Ивонна.

Он нагнулся вперед, упершись локтями в колени, и закрыл лицо руками.

- В сущности, пожалуй, и рассказывать нечего. Моя бедная мать умерла, когда я сидел в тюрьме - вы это знаете; должно быть, эта история со мной свела ее в гроб. Доход у нее был пожизненный. Мебель и все ее имущество продали на уплату моих долгов. Я вышел из тюрьмы пять месяцев тому назад без гроша в кармане. Эверард прислал ко мне своего поверенного. В качестве главы семьи он предлагал мне единовременно небольшую сумму денег под условием, что я переменю имя и никому из родственников никогда не напомню о себе. Мои родные отказались от меня, не хотели иметь со мной ничего общего. Одному Богу известно, почему я сидел сегодня на крыльце их дома. Может быть, вы находите, что мне не следовало бы брать денег от Эверарда? После двух лет каторги трудно сохранить гордость... Я принял имя Джойса - первое попавшееся мне на глаза, когда я вышел на улицу после этого разговора. Не все ли равно, это или другое?

- Но зовут вас все-таки Стефаном?

- Да, должно быть. Об этом я как-то и не подумал. Пожалуй. Стефан можно оставить... Вот я и живу на эти деньги; а проем их - хоть с голоду помирай. То, через что мне пришлось пройти, для здоровья не очень полезно. Пытаюсь найти работу, но это, по-видимому, безнадежно. Я знаю, что мне следовало бы уехать из Англии, но как-то уж очень я сжился с Лондоном: жаль покинуть его. Да и что мне делать в колониях? Для тяжелого ручного труда я не гожусь. Пробовали меня сажать на такую работу, - я свалился, попал в больницу, так что потом меня уже заставили шить мешки и помогать на кухне. Если бы я нашел в Лондоне заработок, хоть на один фунт в неделю, с меня бы и достаточно. Прокормиться на это как-нибудь можно. Хотя зачем, собственно, я живу - этого я и сам не знаю. Должно быть, я уж очень упал духом, слишком апатичен стал и для самоубийства. Если б во мне сохранилась хоть капля воли, я убил бы себя. Но вот - нету...

Он умолк и некоторое время сидел так, не подымая головы. Ивонна не находила слов для ответа. Его почти грубая откровенность наглядно показали ей, до какого унижения он дошел, и это изумляло и пугало ее. Ей, сердечной, доброй и великодушной, мужчины казались неразрешимыми загадками. У них было так много знания, так много странных запросов и потребностей, совершенно ей чуждых. Они как будто жили в мире чувств, идей и поступков, который был выше ее понимания. Здесь перед нею был человек, переживший что-то невообразимо тягостное и постыдное... Она невольно чуточку отодвинулась, не от отвращения к нему, но потому, что вдруг почувствовала, что он ей совершенно непонятен, и она не знает, что ему сказать и чем помочь ему. Наступило короткое молчание.

Джойс заметил, что она ни словом не откликнулась на его искренность, и, подняв растерянное лицо, спросил ее:

- Вас это шокирует?

- Вы так странно говорите, как будто у вас камень вместо сердца, - пролепетала Ивонна.

- Простите меня, - сказал он, смягчаясь при виде ее огорчения. - По отношению к вам я был неблагодарным. Сегодня мне следовало бы чувствовать себя счастливым. И я буду. Мне хочется нагнуться и поцеловать вашу ножку за то, что вы сидите здесь рядом со мною.

От этого изменившегося тона щеки Ивонны снова порозовели, и глаза ее засияли.

- В самом деле, вы счастливы тем, что я с вами? Как я рада! Я всегда стараюсь делать людей счастливыми, и никогда мне это не удается.

- Странные же эти люди, с которыми вы имеете дело! - улыбнулся Джойс своей усталой улыбкой.

Молодая женщина выразительно пожала плечами.

- Должно быть, это оттого, что все люди странные, а я такая простая, обыденная.

- Вы - милая, добрая, солнечная душа. И всегда такой были.

- Ну, что вы! Как можно так говорить? - вскричала она, покачав головкой и уже совсем развеселившись. - Я такая маленькая, незначительная. И все у меня такое крохотное - крохотное тело, крохотный голосок, крохотная сфера интересов, крохотный ум. Даже и квартирка совсем крохотная. Но вы непременно приходите ко мне. Я вам спою - этот маленький талант у меня все же есть, - и, может быть, это развеселит вас. Вы, должно быть, так одиноки.

- Почему вы так добры ко мне?

- Потому что вы кажетесь больным, измученным и несчастным, и мне больно это видеть. Вы тоже были добры ко мне. Помните, как вы все хорошо устроили и сколько вы хлопотали обо мне, когда меня бросил Амедей? Не знаю, что бы я делала без вас. И потом ваша матушка... Я знаю, знаю - продолжала она, понижая голос, - я так плакала, когда она умерла, мне было так жалко вас. Я видела ее перед смертью, и она говорила со мной о вас. Она сказала: "Ивонна, если вы когда-нибудь встретите Стефана, будьте добры к нему ради меня. Ведь все будут против него". И я обещала: но, если б даже и не обещала, я сделала бы то же самое. Тут и доброты никакой нет.

Он молча пожал ей руку. В ее глазах стояли слезы, но его глаза были сухи. Порой, когда он думал о своей разбитой жизни, о тех опустошениях, последствиях его поступка, он готов был упасть на колени, спрятать куда-нибудь лицо и рыдать, рыдать без конца. Может быть, тогда стало бы легче сердцу. Но оно уже, казалось, умерло для подобной вспышки страсти. И, однако, давно уже он не был так близок к волнению, как в эту минуту.

Они поговорили еще немного, перебирая старые воспоминания, мучительно сладкие для Стефана, - о его матери, о доме, о теперешнем его положении, которое Ивонна отказывалась признать безнадежным. Она надеялась примирить Стефана с его семьей. Родственников его матери, живших в Голланд-Парке, она не знала; но его двоюродного брата, Эверарда Чайзли, занимавшего место каноника в Уинчестере, она надеялась привести к более христианским чувствам. В первый же раз, когда она встретит каноника, она поговорит с ним о Стефене.

Джойс покачал головой. Нет, не надо этого. Он отверженец. Эверард поступил великодушно; он дал слово и должен сдержать его. У них дороги разные. Современные христиане не знают всепрощения, да и кто простит позор, навлеченный на всю семью? При этом Эверард человек упрямый: как он сказал, так и сделает. Он, как Пилат: еже писах - писах, - и делу конец.

- А вы откуда же знаете Эверарда? - спросил Джойс, чтобы переменить разговор.

- Я встречала его у вашей матери. Он был очень добр к ней. Он услыхал мое пение - и как-то вышло так, что мы ужасно подружились. Он бывает у меня, и я пою ему. Дина Вайкери говорит, что он нарочно для этого приезжает в город. Слыхали вы что-нибудь подобное? Но для меня это ужасно лестно - вы понимаете? - ведь он настоящий, живой каноник. Один раз он пришел, когда у меня были Эльзи Кариеджи и Ванделер - они разучивали тогда новую песенку и танец и пришли ко мне показать. Посмотрели бы вы на их лица, когда вошел каноник. Ван, - он ведь поет в хоре в одной церкви в Вест-Энде, - все время говорил о церковной службе, а Эльзи поспешила сунуть свою папироску в горшок с цветами. Это было ужасно смешно.

Ивонна рассмеялась заразительно звонким смехом. Потом взглянула на часы и торопливо поднялась.

- Я и не знала, что так поздно. Я сегодня завтракаю в гостях. Так вы придете ко мне - да, наверное? Приходите завтра вечером. Я живу... она дала ему карточку с адресом. - Кстати, вы ведь поете еще?

- Я и забыл, что на свете есть пение, - был грустный ответ.

- Ну, ничего, завтра вечером вспомните. Мне пришла одна мысль. Итак, au revoir (До свидания! - фр.)!

- Благослови вас Боже, - сказал Джойс, пожимая ей руку.

Она весело кивнула головкой и мелкими шажками быстро пошла по аллее. Джойс смотрел вслед хорошенькой миниатюрной фигурке до тех пор, пока она не скрылась из виду, и потом еще долго бесцельно бродил по парку, думая о неожиданной встрече, которая как будто стерла отчасти клеймо позора, наложенное тюрьмой.

II

ИВОННА

Ивонна выходила из концертной залы. Ее друг и товарищ по сцене Ванделер, накинул ей на плечи красный sortie-de-bal и закутывал ее дольше, чем это было необходимо. Ванделер был рослый ирландец, с серым, словно неумытым лицом, но весело поблескивающими темно-голубыми глазами и вкрадчивым голосом.

- До свиданья, - сказала Ивонна, - и благодарю вас.

Она была немного взволнована. Сегодня Ванделер, любимец публики, пел раньше ее и вызвал бурю аплодисментов.

- Ну, и подвели же вы меня, милый друг! - сказала она ему, шутя.

Тогда Ванделер, к полному разочарованию своих поклонников, спел на бис какую-то скучнейшую балладу и притом без всякого выражения, так что хлопали ему уже как будто по обязанности, и только появление Ивонны на эстраде снова подогрело публику.

Ивонна была смущена этим совершенно ненужным донкихотством, ставившим ее в ложное положение, и застенчиво поблагодарила его.

- Разрешите мне зайти к вам на 10 минут выкурить папиросу? - попросил он.

Ивонна была утомлена. В зале было очень жарко; весь этот день с утра она бегала по городу, делая большие концы, и чисто по-женски жаждала снять с себя все лишнее и в капотике полежать на диване с французским романом в руках перед тем, как лечь в постель. Но, когда ее так просили, она не могла отказывать. И она кивнула головкой в знак согласия. Ванделер крикнул кэб, и они вместе поехали к ней на квартиру.

Взбираться надо было высоко, под самое небо; коридор был узенький, гостиная крохотная. Рослый, широкоплечий ирландец, как стал у камина, так, казалось, и заполнил ее всю, до рояля. Все друзья Ивонны дивились, каким образом ухитрились внести в эту крохотную квартирку такой огромный рояль. Один даже высказал предположение, будто рояль поставили раньше, а стены вывели уже потом.

Все в этой гостиной было такое же маленькое, как и сама Ивонна - кресла, кушетки, три маленьких столика разных фасонов. На стенах висело несколько акварелей. Занавеси на окнах и портьеры были новые и выбранные с большим вкусом. Все в этой комнате, начиная от мебели и кончая хорошенькими безделушками, которые так любят женщины, носило на себе отпечаток милой личности Ивонны, - все, за исключением огромного рояля из полированного розового дерева, громко заявлявшего о своей самостоятельности. Для такой миниатюрной женщины, как Ивонна, он положительно был слишком велик.

С легким вздохом она бросилась в кресло у камина. Всю дорогу домой она молчала, что было ей мало свойственно. - Чем это вы так огорчены? - участливо спросил Ванделер.

- Напрасно вы это сделали Ван, - сказала она, грустно наморщив лобик.

- Ну вот, вы и рассердились на меня. Удивительно, какой я неуклюжий! Точно слон в басне, который нечаянно раздавил наседку, а потом разжалобился, вроде меня, собрал весь выводок цыплят и уселся на них, говоря: "Не кручиньтесь, миленькие, я вам заменю мамашу". Вот и я так все делал невпопад. Я вас обидел, да?

- Ах, нет, Ван, - усмехнулась Ивонна. - Но разве вы не понимаете? Вы сделали такую вещь, за которую я ничем не могу отплатить вам.

- Пустяки! Уже то, что я вижу перед собою ваше милое личико, для меня достаточная награда.

- Ну, его-то вы и без этого могли видеть, было из-за чего стараться!

- Более милого личика я не знаю, - возразил ирландец, бросая в огонь только что закуренную папиросу. - Я готов в любой момент дать отрубить себе голову ради того, чтобы только лишний раз взглянуть на вас. Ну, если вам хочется еще чем-нибудь отблагодарить меня, клянусь душой, это вовсе нетрудно, Ивонна.

Он смотрел на нее сверху вниз, красный от волнения, с вопросом в глазах. Она поймала его взгляд и выпрямилась, с мольбой протягивая ему руки. Уже не в первый раз смотрел на нее так мужчина, домогаясь чего-то такого, что не в ее власти дать. И всегда в таких случаях она чувствовала себя такой бедной, такой неимущей. И что в ней такого, что так волнует их всех? Вот и Ван, добрый друг и славный товарищ, пошел по стопам других. Это ее пугало и огорчало.

- Не надо, Ван! - взмолилась она. - Только не это! Мне этого вовсе не нужно.

Она закрыла лицо руками. Он подошел к ней и нагнулся над ее креслом.

- Ну, разве вы не можете немножко полюбить меня, Ивонна? Ну, самую чуточку? Такую крохотную, что вы и не заметите. Я бы и больше попросил, да ведь вы все равно не дадите. И я прошу только крохотку. Ну, Ивонна?

Но Ивонна только качала головой, жалобно повторяя:

- Не надо, Ван, не огорчайте меня!

Голос ее звучал такою мольбой, что ирландец выпрямился, стукнул себя кулаком в грудь и взялся за шляпу. - Ведь знал я, скотина! Захватил бедную женщину врасплох и пристал с ножом к горлу: подавай ему любви. Разумеется, вы не можете любить такого огромного и толстого верзилу, как я. Притом же вы совсем спите от усталости. Экий я мужлан! Ну, спите, спите, маленькая женщина. Спокойной ночи!

Он протянул ей руку, и она не отнимала своей.

- Я - неблагодарная, да? Я не хотела этого... Но я думала, что вы - другой.

- То есть как другой...

- Что вы не станете мне объясняться в любви. Не надо, Ван, пожалуйста. Это все испортит.

- Ну, не надо, так не надо. Только ведь это дьявольски трудно - не объясняться вам в любви, когда представится случай. И право же, если б вы перестали иметь вид маленькой святой, было бы лучше и безопасней для душевного спокойствия всех ваших знакомых.

Он нагнулся, прильнул губами к ее руке и шумно выбежал из комнаты. Ивонна слышала, как он быстро шел по коридору, напевая одну из своих песенок; слышала потом, как за ним захлопнулась входная дверь, затем воцарилось молчание, и молодая женщина легла в постель с благодарным чувством избавления от неведомых опасностей. И все же ей было жаль Ванделера, хоть она смутно и сознавала поверхностность его увлечения. Было бы приятно сделать его счастливым, если бы это было возможно. На дне души почему-то шевелилась маленькая безрассудная мысль, что она поступила эгоистично. И, укладываясь в постель, она вздохнула. Удивительно все сложно устроено в этом мире...

Знавшие ее часто дивились, как это ее до сих пор не раздавили в битве жизни... Такое кроткое, уступчивое существо, такое простенькое и неопытное, неспособное пользоваться уроками чужого опыта, стоит себе преспокойно в самом центре житейской битвы, словно дитя посредине людной улицы, по которой не прекращается движение. Это казалось неестественным, нелепым, пугало; хотелось броситься на выручку, как вы бросаетесь к ребенку. Эта маленькая женщина была создана для нежности, заботы, покровительства, для того, чтобы окружить ее любовью и роскошью. И так дико, нелепо было видеть ее одинокой, зарабатывающей себе пропитание, без всякой иной защиты от жизненных толчков и падений, кроме своей доброты и невинности.

Но именно ее простодушие и спасало ее от натисков извне; а давления изнутри не было, потому что душа у нее была еще совсем детская, не проснувшаяся. Когда люди жалели ее, она смеялась. Ей было вовсе нетрудно зарабатывать себе кусок хлеба. Рожденная в семье артистов, с детства привыкшая к особенностям профессиональной жизни, она окунулась в нее, как молодой лебедь в воду. Ангажементы являлись также естественно, как солнце, ветер, визиты приятельниц и прочие обычные явления природы. Она пела, давала уроки, а деньги за это вносились в отделение банка, помещавшееся рядом с ее квартиркой, и, когда ей нужны были деньги на расходы, всегда очень скромные, она делала надпись на чеке и посылала за деньгами прислугу.

Когда денег в кассе было мало, она экономила, оттягивала уплату по счетам; когда деньги прибывали, она платила долги, заказывала себе новые платья, иногда позволяла себе роскошь - дюжину устриц на ужин. Все это складывалось очень просто. И жалеть ей себя было не за что. И о том, что муж бросил ее, она не жалела. Период замужества пронесся быстро, как пасмурный день, забытый, как только засветило солнце, почти не оставив следа в ее характере. Даже тяжелые дни, последовавшие за разрывом, не слишком сильно придавили Ивонну. Менее податливая натура, пожалуй, сломилась бы; Ивонна только просидела на мели в течение одного сезона.

Когда Амедей Базуж, парижский тенор, певший в Лондоне, впервые встретился с ней, ему уже успели прискучить слишком доступные красавицы блондинки, за которыми он одно время гонялся и, придя в сентиментальное настроение, в котором он любил вспоминать о своей матери, он счел долгом влюбиться без памяти в маленькую смуглянку Ивонну, причем уверял, что боготворит ее, сравнивал ее с Мадонной и со всеми святыми, каких он только знал. Ивонна была тогда очень молода; это внезапное обожание ей было в новинку; Амедей все время твердил ей о своей душевной боли, и ей страшно было думать, что эту боль причинила она. И она вышла за него, так как он говорил, что дело идет об его жизни. Она отдала ему себя, как дала бы шесть пенсов нищему на улице. Почему она была необходима для счастья его жизни, это было ей непонятно. Но Амедей уверял, что это так, и она верила на слово.

Первое время она тихо радовалась его бурным восторгам. В медовый месяц, в часы ласк, иногда он шепотом спрашивал: "m'aimes tu" (Любишь ли ты меня), - она шептала: "да", зная, что ему это будет приятно, но сама чувствовала себя гораздо счастливее в другое время, когда от нее не требовалось проявлений чувства. Сам по себе он ей нравился. Ей нравилась его, в сущности, довольно вульгарная красота; его кипучая фантазия и бульварные остроты забавляли ее, а его пылкая страсть к ней вызывала в ней интерес, слагавшийся из страстной смеси страха, удивления и жалости.

На Амедей Базуж не был создан ни для воспитания молоденьких женщин, ни для семейных добродетелей. Когда миновало покаянное настроение, он перестал говорить о своей покойной матери, и невинность Ивонны стала казаться ему нелепой и пресной. И он снова начал служить иным богиням, более милостивым, в которых была страсть, был цинизм, было стимулирующее разнообразие. Он жалел в особенности о разрыве с последнею своей возлюбленной, все время державшей его в состоянии восхитительной неуверенности относительно того, что она сделает через минуту - осыплет ли его страстными поцелуями или же швырнет в него зеркалом в припадке ярости. И эти сожаления вместе с потребностью новых ощущений постепенно увели его прочь от Ивонны.

И тогда она почувствовала себя несчастной. Муж не обижал ее. Ни разу между ними не было произнесено резкого слова. Но она чувствовала себя нелюбимой и заброшенной. После концерта ее уже никто не поджидал, чтобы проводить домой, и весь долгий путь до их маленькой квартирки в Стэнсе ей приходилось делать одной. Тихие вечера совместной музыки и пения отошли в прошлое. Нередко муж и жена не видались по целым неделям. В довершение бед, мать Ивонны скоропостижно скончалась, и Ивонна почувствовала себя совершенно одинокой. Иной раз она сидела и плакала, как заблудившееся дитя.

Кончилось тем, что они разошлись. Амедей вернулся в Париж, а Ивонна взяла вот эту самую квартирку на Мэрильбон-Род. Гроза прошла, тучи рассеялись, и маленькая Ивонна снова была счастлива. Как певица она и замужем сохранила свое девичье имя Латур, и теперь снова приняла его - только вместо "мадемуазель" ее теперь называли "мадам". Муж стал для нее смутным воспоминанием. Единственное известие, которое она получила о нем, была заметка в "Фигаро", извещавшая о его смерти в одной из парижских больниц. Ивонна надела траурную шляпку, чтобы уведомить друзей и знакомых о своем вдовстве, но плакать ей было не о чем. Когда начинали жалеть ее и сокрушаться над ее горькой участью, она изумленно раскрывала свои большие глаза.

- Но, дорогая моя, ведь я же чувствую себя совершенно счастливой, - говорила она с упреком. И это была правда. Ивонна прошла через искус неудачного замужества, оставшись чистой, как ребенок, с сердцем, не тронутым страстью, и душой не затемненной.

Есть такие женщины, рожденные для того, чтоб их любили, уступчивые, доверчивые, неотразимо взывающие к мужским инстинктам покровительства и обладания. Бывает, что ими завладеет один счастливец, и они всю жизнь живут с ним, рожая ему детей и даже не зная о той безнадежной любви, которую они внушают другим. Но бывает, что они, как Ивонна, одиноки и отданы на произвол случайных вспышек страсти в сердцах мужчин, которые их окружают. Они слишком невинны, слишком далеки от понимания истинного значения и целей любви для того, чтобы дождаться времени, когда эта любовь захватит их целиком; слишком слабы, нежны и сострадательны для того, чтоб закалить свои сердца и не замечать, как страдают из-за них мужчины. Когда такие женщины падают, свет беспощадно осуждает их. Если счастливое течение обстоятельств спасает их от падения, их возводят чуть ли не в святые за добродетель, которая, в сущности, так же далека от них, как и разврат. Свет в этом отношении мало логичен. Для Ивонны судьба до сих пор не была мачехой. Порой дороги, лежавшие перед ней, перепутывались, она не знала, куда идти, и сокрушенно вздыхала, как и в тот вечер, когда Ванделер нежданно-негаданно объяснился ей в любви. Но случай всегда ей приходил на выручку и расчищал дорогу. И теперь, возложив надежду на случай, она вскоре уснула.

III

НА ДНЕ

- Пожалуйста, я провожу вас к заведующему, он у себя в кабинете, - сказал конторщик, захлопнув крышку пюпитра.

Джойс встал со стула с плетеным сиденьем, на котором он сидел дожидаясь, и последовал за конторщиком через переполненную народом приемную в тихую комнату за нею. Сидевший за письменным столом пожилой человек в золотых очках поднял голову.

- Чем могу служить?

- Я ищу работы, занятия... Не найдется ли у вас?

- Работы?

Если бы Джойс попросил у него папскую митру или бороду эмира бухарского, в его тоне не могло бы выразиться большего изумления.

- Да, работы. Все равно какой - конторской, письменной, ручной, я готов быть рассыльным, только бы получить занятие.

- Совершенно невозможно! - коротко отрезал заведующий.

- Может быть, все-таки оставить свой адрес?

- Незачем. Всего доброго.

Джойс апатично вышел на лестницу. Вся эта громада, куда он попал, - целая группа зданий в улице Фенчерч, - представляла собой какое-то торгово-промышленное гнездо больших и малых контор, лабиринт лестниц, коридоров, стеклянных дверей, с выведенными на них черными буквами названиями фирм. Он систематически переходил из одной конторы в другую. Нередко ему не удавалось даже получить доступа к директору или заведующему. Но когда и удавалось, в результате дело все-таки кончалось отказом.

На этот раз неудача как-то особенно угнетала его: веселая развязность клерка и его готовность проводить к директору почему-то внушили ему надежду. На площадке он с минуту стоял в раздумье, не зная, в какую дверь теперь постучаться. Некоторые имена, казалось, поощряли его, другие отталкивали; но голодный всегда суеверен. Почему "Гриффид и Сван" как будто что-то обещали, а "Братья Виллоуби" как будто говорили: "Не ходи!" - это навсегда останется нерешенной психологической задачей. И, тем не менее, факт, что он направил стопы именно к первой двери. И сразу же получил отпор. "И директор и его помощник заняты. Ему назначили прийти? Какое у него дело? Нет, у них так не водится. Надо сначала написать директору и попросить чтобы вас приняли, тогда вам назначат, когда прийти".

Джойс ушел и усталой походкой поплелся по каменной лестнице выше, в следующий этаж. Но конечный результат везде повторялся тот же, с утомительным однообразием.

В одном только месте его удостоили серьезного разговора. Сердце его забилось быстрее. Это была контора какого-то судоходства. Двое служащих уехали в отпуск; третий сегодня утром неожиданно захворал и хозяева остались без рук. Младший из них, живой, подвижный молодой человек, зорко вглядывался в Джойса, стараясь определить уровень его образования и способностей.

- Я бы не прочь дать вам временную работу. Я сам был бы рад, так как мы попали в беду. Но, разумеется, нам нужна рекомендация.

- Боюсь, что именно рекомендации я вам не могу предоставить. Я получил хорошее образование и деловая подготовка у меня есть. Вашу работу я, во всяком случае, делать могу. Но я одинокий человек без друзей.

- Где вы работали последнее время?

От этого вопроса, делового и вполне естественного, у Джойса упало сердце. Он знал, что, где бы он ни попросил работу, ему обязательно предложат этот вопрос, но он не решался заранее придумать на него сколько-нибудь правдоподобный ответ, малодушно надеясь как-нибудь выкрутиться, когда наступит страшная минута. И вот она настала, а сообразительность не приходит на выручку. А правду сказать нельзя.

- Я бы предпочел ничего не говорить вам о себе, - запинаясь, ответил он.

Младший из директоров добродушно пожал плечами.

- Ваше дело. Как знаете. Но вы понимаете, не можем же мы взять с улицы совершенно незнакомого нам человека без всяких гарантий, хотя бы его честности.

Джойс смотрел на него с мольбой, влажными глазами. Только теперь он понял всю безнадежность своего положения. Даже мальчишку-рассыльного ни в одну контору не возьмут без рекомендации, без аттестата. А у него никаких рекомендаций не было.

Заведующий, гладко выбритый, с румяными щеками, стоял прислонившись спиной к каминной доске и заложив руки в карманы; по углам его рта играла загадочная улыбка. Он говорил хотя и деловым тоном, но ласково. На вид он казался джентльменом. У Джойса явилась безумная мысль. Он вспыхнул до корней волос, стиснул руки и невольно шагнул к своему собеседнику.

- Я скажу вам всю правду! - выкрикнул он, задыхаясь. - Мне необходимо найти работу - иначе я умру с голоду. Возьмите меня, и я буду работать для вас день и ночь. Я блестяще кончил курс в Оксфорде. Я был адвокатом, имел хорошую практику. Но я жил не по средствам и растратил вверенные мне деньги. Вернуть мне их было не из чего. Меня исключили из сословия, судили и приговорили к двум годам каторги. Вот уже пять месяцев, как я бегаю с утра до вечера по городу, приискивая хоть какое-нибудь занятие. Я не сумасшедший, чтобы рисковать еще раз пройти через весь этот ад. Дайте мне только возможность подняться, и я опять стану на ноги.

Его голос звучал мучительной мольбой. Губы его дрожали. И сам он трясся всем телом.

Молодой человек, стоявший у камина, переступил с ноги на ногу и вставил в глаз стеклышко, болтавшееся на шнурке.

- Да, надо сознаться, физиономия у вас, что называется, клейменая, - протянул он насмешливо.

Джойс на минуту тупо уставился на него, потом молча повернулся и выбежал из конторы. Он был совершенно раздавлен, унижен до глубины души. Перепрыгивая через ступеньку, он бежал вниз по лестнице, боясь, что он вот-вот упадет, так кружилась у него голова от этого неожиданного удара.

Сегодня он более не в состоянии был стучаться в чьи бы то ни было двери. Фамилии на них, казалось ему, разбухали и издевались над ним, когда он проходил мимо. Мужской смех, донесшийся откуда-то сверху, прокатился по всей лестнице и больно ударил его по нервам. Теперь он уже не шел, а почти бежал и остановился только когда очутился на улице, белый как мел, едва держась на ногах, он прислонился к стене; непрерывно спешившие куда-то мимо него люди мелькали как в тумане. Лишь минуты через две он оправился настолько, чтобы перейти на правую сторону тротуара и двинуться дальше вместе с волной.

Он уже мучительно жалел, что поддался безумному импульсу и открылся этому человеку, который потом смотрел на него с таким откровенным, циничным презрением. Его уважение к себе теперь окончательно было подорвано. Ему казалось, что все эти тысячи глаз, которые смотрят на него, знают, что он за птица, знают, что он растратил чужие деньги и сидел в тюрьме. Когда мужчина или женщина сторонились, давая ему дорогу, ему казалось, что они спешат отшатнуться, чтобы не запятнать себя его прикосновением. Каждый полицейский, казалось ему, мог установить его личность.

Торговец игрушками близ Меншен-Хоуза, который снял шапку и чесал себе затылок, поглядывал на него, как на возможного покупателя и ухмылялся с фамильярностью старого знакомого.

Это становилось невыносимым. Добравшись до Чипсайда, он зашел в первый попавшийся кабачок и спросил стакан виски. Огненная влага разлилась по жилам и подбодрила его; он выпил еще стаканчик и вышел на улицу. Водка, выпитая на голодный желудок, вскоре притупила разум... Хотелось напиться допьяна - так будет легче. В былые времена Джойс провел за стаканом вина немало веселых ночей, но напиваться до бесчувствия ему не доводилось; это всегда казалось ему омерзительным. Но теперь, голодный, больной, он не мог устоять перед искушением. И переходил из таверны в таверну, сознавая только, что ему надо напиться, и почти не сознавая уже своей личности. И, наконец, выйдя из грязного кабака в Флит-Стрите, споткнулся на пороге и без чувств упал на тротуар.

Когда он пришел в себя, вокруг было темно. В первый момент он не мог сообразить, где он находится. Но случайно повернувшись, он едва не упал оттуда, где лежал; попробовал сесть - ноги его коснулись земли раньше, чем он ожидал, и легкий толчок окончательно разбудил его. Куда же это он попал? Он протянул руку и дотронулся до стены. Стена была каменная. И пол тоже каменный, как он убедился, топнув ногой.

И тут ему стала очевидна до ужаса истина: он в арестантской камере при полицейском участке. Хотя голова его кружилась и глаза страшно болели, ужас этого открытия сразу отрезвил его. До худшего унижения он уже не мой дойти. Он снова попал в тюрьму, снова придется надевать на себя этот ненавистный арестантский халат и ежиться под взглядом тюремщика. Опять, опять весь этот ужас, постыдный, неописуемый. Преувеличивая последствия своего случайного ареста, он вызвал в памяти все ужасы пережитого. И чувство глубокого презрения к себе подымалось в нем, как тошнота. Он повалился ничком на узкие нары, схватившись руками за голову. Тюрьма взяла его целиком - тело и душу. Ни к чему иному он уже не пригоден.

Прошел час. Дверь отворилась, и на пороге появился полисмен, освещенный светом лампы из коридора. Джойс поднял на него растерянные глаза.

- А-а, вы уже очнулись, пришли в себя. Вы бы пошли наверх повидаться с инспектором.

Джойс с трудом поднялся на ноги и схватился за протянутую руку полицейского.

- У меня были большие неприятности, - выговорил он осипшим голосом. - А тут еще жара... пустой желудок... Выпил стаканчик, ну, и свалился.

- Вот вы так и скажите инспектору. Да вы не волнуйтесь, все образуется.

Когда его привели к инспектору, он подтянулся и начал отстаивать себя с горячностью, которая забавляла всех присутствующих. Они не видели ничего трагического в пометке: "Поднят в пьяном виде".

- Ну, хорошо, - сказал, наконец, инспектор. - Я вижу, что это была случайность. Назовем это солнечным ударом. Я не стану доносить на вас. Ступайте домой и ложитесь в постель.

От волнения у Джойса подкосились ноги, и он схватился за железную решетку. Один из полицейских вывел его за двери, кликнул извозчика и помог ему сесть. Вначале, несмотря на головокружение и общее болезненное состояние, он чувствовал инстинктивную животную радость при мысли, что он опять на свободе. Его тревожные предчувствия не сбылись, и на душе вдруг стало легко. Но это длилось недолго. Скоро им снова овладело отчаяние и отвращение к самому себе, и он весь затрясся, как в лихорадке.

Почти ползком добрался он до своего чердака, спросил чего-нибудь поесть, с трудом проглотил несколько кусков, лег в постель и тотчас уснул тяжелым сном. Но посредине ночи вдруг проснулся, словно его толкнули, вспомнив, что в этот вечер он обещал быть у Ивонны Латур. И даже застонал от огорчения. Весь вечер накануне, все утро он мечтал об этом визите. Посидеть в чистенькой нарядной комнате, в гостях у леди, пожить хоть несколько минут прежней жизнью, согреться под лучами ее улыбки, ее жалости и доброты, забыть хоть на миг о том, что он отверженец, пария. Это перспектива так улыбалась ему, что с утра он был почти весел. Но ряд неудач, усталость и огорчение постепенно заставили его забыть об Ивонне. И теперь ему казалось, что он потерял открывшийся для него уголок рая, оттолкнул руку, протянутую, чтобы спасти его от гибели. Долгие часы лежал он без сна. Только к рассвету забылся, и когда проснулся, был уже полдень.

Он оделся и позвонил, чтобы подали завтрак. Его принесла, как всегда, на подносе неряшливая служанка в засаленном платье. Джойс чувствовал себя совершенно ослабленным, обессилевшим духом и телом. Подкрепившись немного, он поднял штору и выглянул на улицу. Погода была все такая же дивная, но у него не было желания выйти на воздух. Зачем? К чему? После вчерашнего урока продолжать поиски работы по меньшей мере нелепо. Отходя от окна, он случайно увидел в зеркале свое бледное растерянное лицо и налитые кровью глаза; и невольно отшатнулся, как будто перед ним обнаружилось все убожество и слабость его души. И полуодетый, бросился на кровать, предавшись полному отчаянию и безнадежности, терзаясь угрызениями за то, что он так глупо и безвозвратно загубил свою жизнь.

Он не позировал сам перед собой, как жертва обстоятельств. Если б он мог, это все же было бы некоторым утешением. Воспоминание о своей преступной глупости тяготило его не меньше, чем вынесенное наказание. Будь это еще какое-нибудь грандиозное злодейство, требующее для своего осуществления исключительного хладнокровия и гениальности замысла, которыми он мог бы восхищаться, как проявлениями интеллекта. Но это было такое же мелкое мошенничество, как мошенничество подручного из лавки, который, будучи сбит с пути товарищами ради того, чтобы побывать на бегах, таскает день за днем понемножку из хозяйской выручки в надежде, что когда-нибудь улыбнется же ему счастье: он выиграет и вложит обратно украденные деньги. Разница была только в количестве. Он практиковал свои "выемки" в более широких размерах, его распутные друзья были более аристократического происхождения, его пороки утонченнее, - но мотивы, побудившие его совершить преступление, как и его оправдания, были так же презренны. Он был беспощаден к себе и глубоко презирал себя за этот поступок.

Последнее время, просто от усталости, он впал в апатию и как бы примирился со своим унижением. Человек физиологически неспособен на непрерывные вспышки протеста и возмущения. Но теперь нож глубоко вошел в рану и поворачивался в ней, причиняя жестокие муки.

Чем же это все кончится? Вопрос этот неотступно стоял перед ним, а между тем стоило ли ломать себе над ним голову? Такие, как он, не находят работы. Для таких, как он, работы нет. Он постарается тянуть как можно дольше на те деньги, какие есть у него, а затем - можно и положить конец этой никому не нужной жизни. Или, может быть, и на это не хватит духу, и он войдет в ряды привычных преступников-рецидивистов, для которых преступление - просто средство к жизни? Он содрогнулся, припомнив вчерашний день и мучительный час в арестантской камере.

Время шло. Под вечер он оделся и, как всегда, пошел обедать в грязный итальянский ресторанчик близ вокзала Виктория. Выйдя снова на улицу, он некоторое время колебался, не зная, что делать дальше. Он с тоской думал об Ивонне, жаждал увидеть ее, но не имел мужества пойти разыскивать ее квартиру. Слишком сильно было в нем чувство его унижения. Болезненная щепетильность не позволяла ему воспользоваться ее простодушием. Ибо, как это ни странно, в нем еще жива была его былая гордость. Если б он отложил ее в сторону, без сомнения, ни один из его прежних друзей не согласился бы на тех или иных условиях возобновить с ним знакомство. Но он не стал разыскивать прежних друзей, и даже, когда случайно встречал на улице знакомое лицо, спешил стушеваться в толпе или убежать. Ивонна была единственной из его прошлых знакомых, от которой он не убежал. Но и с нею теперь все кончено.

Он прошелся в нерешимости несколько раз взад и вперед по тротуару, потом машинально направил шаги свои по привычной дороге - в бильярдную при одном из трактиров Вестминстера. Все же это было лучше, чем шататься до изнеможения по улицам или сидеть одному у себя на чердаке. Двое оборванцев, без сюртуков, в грязных сорочках, играли на бильярде на время. В тени у стены на высоком диване сидела безмолвная компания зрителей. С некоторыми из них Джойс обменялся кивком головы и угрюмо занял свое обычное место между ними.

Все это были тихие, плохо одетые, пришибленные жизнью люди, приходившие сюда каждый вечер. Говорили они мало, пили еще того меньше и на бильярде не играли вовсе, а лишь смотрели, как играют другие, и по временам аплодировали, чаще утешая проигравшего, чем поздравляя победителя. Они представляли собой как бы чинную и внимательную публику, и это придавало бильярдной известный декорум - из-за этого, должно быть, хозяин трактира и не гнал их отсюда. Средним числом их было восемь, - все больше люди в цвете лет, принадлежавшие, насколько можно было судить по добровольным их признаниям, к темным задворкам журналистики, сцены и, вообще, вольных профессий. Представители последних, не имея определенных занятий, жили преимущественно на счет своих жен. Ходил сюда, например, провалившийся на выпускном экзамене студент-медик, существование которого было совершенно проблематичным, и рыжий, краснощекий вульгарной наружности человек, уверявший, будто он отказался от ректорства в провинции, так как совесть не позволяла ему проповедовать слово Божие, не веруя в Бога. При всех индивидуальных различиях, во всех них было что-то общее. У каждого на лице было написано: "неудачник". И какое-то душевное родство тянуло их друг к другу. Цинично высмеивавшему самого себя, Джойсу иногда казалось, что не один только случай привел его два месяца тому назад в этот грязненький кабачок.

- А я табак-то свой, кажись, оставил дома, - сказал ближайший сосед Джойса, заметив, что он набивает трубку. - Спасибо большое. Иной раз, знаете, не вредно покурить и чужой табачок - для горла приятнее.

Внешность этого человека была незаурядная: лицо широкое, скуластое, едва обтянутое кожей; нос крючком; брови черные, сходящиеся на переносье. Длинная верхняя губа и подбородок были бритые, но на щеках он носил бакенбарды котлетками, густая чернота которых представляла странный контраст с уже седеющими висками и затылком. Был ли он лыс или нет, - никто не мог решить, так как шляпы он никогда не снимал, и сидела она у него на голове всегда в одном и том же положении, чуть-чуть набок, как полагается носить респектабельному человеку. Но самое поразительное в его костюме было длинное, толстое драповое пальто, под которым, очевидно, не было ни пиджака, ни жилета. В этот душный и жаркий августовский день при одном виде его бросало в испарину. Хотя никаких признаков белья на руках его не было, насколько можно было заглянуть под рукава, из-под наглухо застегнутого пальто торчал грязный, обдерганный крахмальный воротничок и такая же манишка с узким черным галстуком. Человека этого звали Ноксом. Он посмотрел на Джойса бледно-голубыми, ничего не выражающими глазами и возвратил кисет с табаком.

- Вы уж возьмите про запас, пока есть возможность, - усмехнулся Джойс.

- Я не хочу злоупотреблять вашим великодушием, - ответил Нокс, но, тем не менее, отложил себе изрядную порцию в кончик носового платка и завязал его узлом. Долго они курили молча; тишина нарушалась только стуком бильярдных шаров, монотонными выкриками маркера, да случайными одобрительными замечаниями зрителей. Воздух был тяжкий от запаха спиртных напитков и застоялого табачного дыма.

- Ну, мне пора на работу, - выговорил, наконец, Нокс.

Джойс точно от забытья очнулся при этих словах. Ему и в голову не приходило, что у Нокса могла быть какая-нибудь определенная работа. На минуту он даже позавидовал ему.

- Эх, кабы у меня была работа!

- Это даже странно, - почтительно заметил Нокс, - что человек с вашими знаниями не может найти себе занятие. Ведь городскую школу вы, наверное, окончили?

Джойс кивнул головой.

- И в университете были?

Джойс не ответил.

Но собеседник его продолжал:

- Конечно, были. Это сразу видно. Наблюдательный человек такие вещи всегда замечает. Помните, как вы давеча поправили меня, когда я заговорил о Платоновом драматическом единстве. Я потом нарочно зашел справиться в Британский Музей и убедился, что вы были правы, приписывая эти слова Аристотелю. И, по-моему, человеку с вашим образованием легко найти себе работу.

- А вы бы посоветовали что-нибудь, - не без иронии возразил Джойс.

- Пишете?

- А вы разве пишете?

- При всей моей скромности могу сказать, что да. Не нахожу, чтоб это занятие было особенно прибыльное, но я так полагаю, что для меня оно не прибыльное единственно только вследствие недостаточности моего образования.

- Что же вы пишете? - спросил Джойс, невольно заинтересованный этой странной фигурой.

- Я работаю в двух отраслях литературной профессии: одна - объявления, для которых требуется известная литературность; другая - популярные романы.

Он вытащил из кармана грошовую вечернюю газетку и, указав пальцем на один столбец, передал ее Джойсу. Заметка была озаглавлена "Нигилизм в России" и начиналась описанием ужасов сибирской каторги, а заканчивалась, как водится, рекламой каких-то пилюль.

- Я всегда горжусь тем, что у меня эти вещи выходят литературнее, чем они обыкновенно бывают, - заметил он самодовольно, в то время как Джойс рассеянно пробегал глазами строки объявления.

- И в своих романах я всегда стараюсь подражать лучшим образцам: Стивенсону, Майн Риду. Да вот у меня в кармане случайно лежит томик одного из последних моих произведений. Посмотрите, может быть, это и заинтересует вас. В благодарность за табак, с уважением от автора.

Джойс принял из его рук тощую книжонку в яркой обложке, озаглавленную: "Гибель Дьявола вод". Печать, очень убористая, в два столбца, и бумага - были ужасны. Имени автора на обложке не стояло. Джойсу достаточно было бегло перелистать несколько страниц, чтобы убедиться, что герои романа утопают в крови.

- Я с удовольствием прочту, - учтиво сказал он, кладя книжонку в карман.

- Если вы найдете нужным сделать мне какие-либо критические замечания относительно моего стиля, я буду вам очень признателен, - заметил Нокс. - Я питаю честолюбивую мечту когда-нибудь писать для более культурной публики. У меня задумана одна пастушеская идиллия, которую я напишу, когда у меня будет время. Но, вы понимаете, на рынке постоянный спрос на романы приключений.

Он говорил бесстрастным, ровным голосом, без тени сожаления или энтузиазма во взгляде.

- А как вы думаете, стоило бы попробовать написать такие романы человеку со стороны, никогда не имевшему дела с издателями? - задумчиво осведомился Джойс.

- Ну, разумеется. Надо только иметь воображение. Если вы изволите взглянуть на мой лоб, вы увидите, что у меня шишка фантазии развита очень сильно. Разрешите мне взглянуть на ваш. Да, и у вас она есть. Стоит только начать, работа будет всегда. Они платят полкроны за тысячу слов. Я могу написать в день до трех тысяч.

Нокс поднялся с места и начал прощаться.

- Спасибо за совет. Я, может быть, и попробую. Не хотите ли выпить стаканчик на дорогу?

- Нет, благодарствуйте; я нахожу, что спиртные напитки вредно отражаются на деятельности мозга. Добрый вечер!

Нокс ушел. Ближайшим соседом Джойса был теперь рыжий эксректор, дремавший, сложив на коленях грязные, толстые пальцы. Разговаривать было не с кем. Некоторое время он сидел в одиночестве, изредка поглядывая на бильярд, на котором со стуком сталкивались шары, потом встал и вышел на улицу.

Слова Нокса засели у него в голове. Если это жалкое существо может существовать честным "литературным" трудом, уж, конечно, и он мог бы делать то же. За последние пять месяцев он не раз пытался написать статью для газеты или же коротенькую повестушку, но голова его отказывалась работать. И сознание, что эти ужасные два года тюрьмы гибельно отразились и на его интеллекте, еще усиливало его отчаяние.

Но ведь для этой работы никаких тонкостей не требуется; тут литературный вкус и разборчивость могут только мешать. Тут нужно одно - воображение и способность изо дня в день заниматься бумагомараньем. Чтобы жить на это, надо давать материала ежедневно по крайней мере на три газетных столбца. И какое нищенское вознаграждение! "Какая благородная цель, - с горечью подумал он, - для честолюбия Стефана Чайзли, окончившего университет с первой наградой, писать "кровавые романы" для широкой публики".

И все же эта перспектива несколько подбодрила его. К себе домой он вернулся уже не таким разбитым и унылым, как ушел отсюда.

Усилия, которые он делал над собой по пути для того, чтобы придумать пробную главу, отвлекли его от вечного гипнотизирующего копанья в собственной душе, и, придя домой, он поспешил зажечь газ, взял перо, бумагу и, сидя за туалетным столиком, принялся описывать придуманную им сценку убийства.

Через два часа он прочитал написанное: вышло всего две полоски бумаги по полтораста слов на каждой. Джойс печально смотрел на них. Этак ему придется каждый день работать по 20 часов для того, чтобы прокормиться. Ему пришло в голову поучиться у Нокса. Он попробовал прочесть несколько страниц из "Гибели Дьявола вод", но скоро швырнул книгу на пол. Нет, это совершенно безнадежно. Все его навыки образованного, культурного человека возмущались против подобной работы. Это какая-то умственная проституция!

- Лучше смерть, - сказал он себе, горько вздыхая и разрывая в клочки исписанные им две страницы. И вдруг почувствовал себя таким усталым, что решил тотчас же лечь в постель.

Он уже наполовину разделся, как вдруг, к величайшему своему изумлению, заметил на одеяле письмо, очевидно, брошенное сюда небрежной служанкой. От кого могло быть это письмо? Он уже почти разучился получать письма. Почерк на конверте женский... Тут он вспомнил, что дал своей адрес Ивонне. Письмо было от нее и гласило:

"Милый Стефан, почему же вы не пришли вчера вечером? Я была так огорчена. Неужели же вы подумали, что я пригласила вас только из вежливости? Нет, не может быть. Надеюсь, ничего дурного с вами не случилось. Я все время стараюсь что-нибудь придумать для вас. Моя голова полна всевозможными планами. Приходите поймать один из них, пока он не рассыпался. Буду дома завтра после обеда.

А знаете, это совсем как в прежние времена - писать вам вот такие глупенькие записочки.

Ваша искренно

Ивонна Латур".

Джойс лег в постель и заснул здоровым сном усталого, измученного человека. Письмо лежало у него под подушкой.

IV

НА СЦЕНЕ

- Каждому свое, - весело говорила Ивонна. - Будь я модисткой, я бы, конечно, прежде всего подумала о том, какой бы из вас вышел шикарный заведующий магазином. Но, так как я певица, я могу думать только о том, что относится к моей профессии. Вы не знали, что я такой философ, не правда ли?...

- Но сейчас я совершенно не в состоянии петь, м-м Латур: у меня ни одной ноты в голосе.

- А вот мы после чаю попробуем. И, во всяком случае, для Брума вы вполне годитесь. Если он не возьмет вас, я скажу ему, что я больше с ним не знакома.

Высказав эту страшную угрозу, она налила себе чаю.

- Это слишком хорошо для того, чтобы это было правдой, - уныло выговорил Джойс. - Мне уже кажется невозможным, чтобы я когда-нибудь достал работу и снова жил среди честных людей. Я глубоко признателен вам, м-м Латур: не умею выразить, как я вам благодарен.

- Вот вам чай, - сказала Ивонна, передавая чашку. - Я налила молока, но сахару не клала. Я так рада, что моя выдумка пришлась вам по вкусу. Я боялась, что вы найдете это совсем для себя неподходящим.

Джойс иронически засмеялся.

- Вы не сказали бы этого, если б знали, каких должностей я домогался и на какие публикации давал ответы. Для меня это будет блестящее положение.

- Как знать, к чему это может повести. Может быть, вы и далеко пойдете. Может быть, через два-три года вы будете играть первую роль в оперетках. Или, может быть, перейдете в драму и тут добьетесь известности. Разве можно знать вперед? И разве не было бы приятно, если бы вы зарабатывали 40-50 фунтов в неделю?

Ивонна была очень счастлива. Она все это выдумала сама и сейчас же поехала к Бруму, чтобы устроить своего протеже. Будущее Джойса было теперь обеспечено. Его ум, которого она в былое время немного побаивалась, скоро поможет ему выдвинуться из задних рядов. Она уже теперь волновалась, предсказывая успехи. Но Джойс не заглядывал так далеко. Он чувствовал только радость и облегчение при мысли, что одна дверь для него все-таки еще остается открытой, и благодарность к женщине, указавшей ему на эту дверь. Он был слишком подавлен, чтобы заразиться ее энтузиазмом. Она всячески старалась развеселить его.

- Вот увидите, вам понравится Брум. Ко мне он всегда был очень добр с тех пор, как я выручила его однажды, выступив для него на благотворительном утре. Когда он держит театр в Лондоне, он всегда присылает мне ложу, как только найдется. Я знаю, что теперь он везет в провинцию "Алмазную Дверь", и жалованье он платит всем артистам очень хорошее. Отчего бы вам не поступить к нему в хор? Я уверена, что вам понравится на сцене. Я бы сама предпочла играть на сцене, чем петь в концертах. Я всегда об этом мечтала.

- Почему же вы не попробуете для перемены?

- Не гожусь. Я слишком миниатюрная. И голос у меня маленький - для сцены не годится. Ну, да это меня не огорчает. Я люблю пение ради него самого, а где петь - мне все равно. Я одного только боюсь - потерять голос. Если это случится со мной, я спрячу голову под крыло и умру, как стрекоза. Впрочем, я даже не знаю, есть ли у стрекозы крылья. Как вы думаете: есть или нет?

- Есть, и прехорошенькие. Наверное, и у вас были бы такие же. Я думаю, они у вас и есть где-нибудь, только спрятаны.

- Это очень красиво, только зачем же вы так говорите? - улыбнулась польщенная Ивонна.

- Я только попытался, и очень неуклюже, выразить то, что я чувствую, - возразил Джойс с неожиданной теплотой и задушевностью. - Я все спрашиваю себя: что может быть общего между нами? У вас такая чистая, ясная, красивая душа, а я - я опозоренный человек, дошедший до последней степени унижения, ведь я же знаю, что даже то, что я переступил ваш порог, для вас почти оскорбление. Я чувствую, что мы с вами сделаны не из одной и той же глины. И только дивлюсь, как не боитесь вы меня. Должно быть, вы видите меня не таким, каким я сам себя вижу. И слава Богу.

- Тсс! - ласково сказала Ивонна.

Она смотрела на него с недоумением, не понимая. Она знала, что он глубоко чувствует свое унижение, но не могла понять, какое это может иметь отношение к ней лично. Если не считать того, что он был изможденным и больным, Стефен внешне почти не изменился, особенно теперь, когда он почистился и приоделся. В новом синем костюме и искусно завязанном галстуке, - это платье он купил на случай, если ему понадобится приличный костюм, и надел его сегодня в первый раз, - он выглядел совсем прежним элегантным джентльменом, каким она всегда его знала: так что ей даже трудно было вполне сознать перемену, происшедшую в его материальном положении. Понять же, какой ужас пережила его душа и как пагубно это должно было отразиться на ней, было выше ее сил.

Ивонна не знала, как выразить свое сочувствие, не находила слов и замолчала. Он сидел напротив нее, опершись щекой на руку и глядя на нее печальными глазами, а она думала о том, как он красив с этими четкими, тонкими чертами лица и изящными белокурыми усиками, и как жаль, что у него такие глубокие складки по углам рта и выражение лица такое мрачное, без улыбки.

В сердце Ивонны было так много солнечного света, что она умела разгонять тучи, нависшие и над чужой душой. Неожиданно она встала и подошла к роялю.

- Я вам спою что-нибудь, а затем вы попробуете.

Перед тем, как сесть за рояль, она спросила:

- Что вам спеть: грустное или веселое?

Косые лучи заката сквозь незанавешенное окно падали прямо на ее лицо, подчеркивая теплый румянец щек и нежность улыбки. Требовать от нее печали было бы неразумно.

- Спойте что-нибудь радостное, - инстинктивно вырвалось у Джойса.

Пальцы ее пробежали по клавишам и заиграли баркароллу на слова Теофиля Готье.

- Скажи, красавица младая,

Куда ведет тебя каприз?

Вуаль трепещет, словно крылья,

Когда играет ею бриз...

Голос был очаровательный, чистый, как кристалл, и Джойсу казалось, что он действительно доносится из нарядно украшенной лодки, а милое личико певицы выглядывает из-под крыла серафима, вздумавшего разыграть из себя корабельного юнгу.

Исполнение было безукоризненное. Сколько радости, сколько беспечности было в этой грациозной песенке. Ивонна пела теперь последний куплет:

- На берег верности, мой милый,

Мы уплывем с тобой вдвоем.

- Но в океане страсти нежной

Где берег тот найдем? (*)

(*) - Перевод Ю. Беляева.

Кончив, она взглянула на Джойса, слушавшего ее, облокотясь на рояль, и глаза ее смеялись.

- Я обожаю эту песенку. Она такая прелестная! Каноник Чайзли говорит, что она цинична. Но я, когда пою ее, становлюсь всегда веселой, как стрекоза.

- Боюсь, что Эверард прав, - с улыбкой молвил Джойс. - Но, когда живешь в волшебной стране любви, постоянство может только мешать.

- Ну вот, теперь вы заговорили совсем как прежде! - воскликнула Ивонна.

Она сыграла прелюдию и запела грациозную шотландскую песенку. Это окончательно разогнало его мрачное настроение, и он сам невольно улыбался ей.

- Ну, теперь ваша очередь, - сказала она, придвигая к нему кипу нот. - Помогите мне что-нибудь выбрать.

Джойс выбрал один из своих любимых романсов и начал сносно, но через несколько тактов сбился. Ивонна сказала, что это пустяки, и предложила ему начать сначала. Во второй раз он спел лучше: но голос его, высокий баритон, дрожал и казался совсем разбитым. На высокой ноте он оборвался, и певец сокрушенно посмотрел на м-м Латур.

- Боюсь, что из этого ничего не выйдет, - сказал он.

- О, какие пустяки! Разумеется, выйдет, - сказала Ивонна. - Не Баттистини же у них поступают в хор провинциальной опереточной труппы. До отъезда еще далеко. Давайте споем сейчас несколько гамм. А затем зайдите ко мне завтра утром, перед тем, как идти к Бруму; мы займемся еще, и тогда голос ваш будет звучать много лучше.

Этот наставительный тон и авторитетный вид так не шли к ее милому личику и миниатюрной фигурке. Ванделер всегда говорил, что Ивонна во время делового разговора напоминает ему ребенка, играющего в священника. Но она говорила о деле, высказывала свое мнение как профессионалка, а в таких вещах надо быть серьезной. Она заставила его спеть несколько гамм и экзерсисов, добилась того, что он, в конце концов, спел удовлетворительно, и тогда стала прежней, солнечной, веселой Ивонной. И, когда он ушел, она долго еще сидела, задумавшись и улыбаясь про себя, как добрая фея, устроившая счастье крестника.

С Брумом, антрепренером опереточной труппы, дело скоро наладилось, и Джойс, подписав ангажемент по 30 шиллингов в неделю, отправился прямо на репетицию. До отъезда труппы в Нью-Кэстль, с которого решено было начать провинциальное турне, оставалось всего две недели, и репетиции шли каждый день, включая и воскресенья. После первых двух-трех дней чувство растерянности, обычное в новичке, изгладилось, и Джойс находил свою работу очень нетрудной.

В сравнении с голосами других хористов голос у него был весьма недурной, а по части знания музыки и вообще толковости он был, конечно, значительно выше своих коллег, которым порядком доставалось от раздражительного режиссера. Все это были, большей частью, скучные необразованные люди, ревниво отстаивавшие свои права и первенство, но мало даровитые и почти лишенные честолюбия. У двух-трех из них были жены, певшие в женском хоре. Несмотря на его поношенный костюм, - новый он решил поберечь, - вначале на Стефана смотрели недружелюбно, как на любителя, но он переносил с философским равнодушием неодобрительные замечания, и после хорошей выпивки в "артистическом кабачке", близ театра, товарищи без дальнейшего ропота приняли его в свою среду.

Но Джойс в это время был слишком занят самим собой и своими отношениями к себе, чтобы много думать о своем отношении к другим. Реакция, происшедшая в его душе, переход от горького отчаяния к внезапной надежде, подняли и разбудили в ней многое. Проснулась решимость выбросить из головы все мысли о прошлом, забыть о существовании Стефана Чайзли, стать новым человеком - Стефаном Джойсом, схватиться за новые руководящие нити, которые дает ему в руки судьба и соткать из них новую жизнь, не давая им переплетаться с нитями прошлого. Над этим решением можно было бы смеяться, не будь оно таким искренним и трогательным. Мир никогда не узнает, какую огромную сумму воли затрачивают на такие решения слабые люди.

Недели две прошли, можно сказать, в довольстве и душевном мире. Если вам хоть иногда удается обмануть себя спокойствием, - и это хорошо, и за это надо быть благодарным. К тому же работа помогает забывать огорчения, а работы у Стефена было достаточно: везти в провинцию пьесу, которая имела большой успех в Лондоне, дело не шуточное и требующее больших усилий со стороны всех его участников.

Репетиции происходили по два раза в день, утром и вечером. Джойс только в полночь выходил из театра; у него не было времени заглянуть в знакомую бильярдную, и Нокс с его грошовыми романами был забыт, тем более, что теперь он нередко свободную часть дня проводил в обществе Ивонны, которая с восторгом слушала все его рассказы о театре и от которой он всегда уходил ободренный и повеселевший.

- Я об одном только жалею, - говорил Джойс, придя к ней проститься, - что приходится расставаться с вами. Знаете ли вы, что в целом мире вы у меня единственный друг?

Ивонна знала, что мир очень велик, а сама она очень мала, и слышать это ей было немного жутко. Она посмотрела на него с жалостью. "Как это, должно быть, ужасно чувствовать себя таким одиноким!.."

- Я не чувствую себя одиноким с тех пор, как встретился с вами.

- Но теперь ведь и меня не будет с вами. Как бы мне хотелось помочь вам!

- Помочь мне? Да ведь вы уже помогли мне. Вытащили меня из бездны, м-м Латур.

- Ах, не называйте меня, пожалуйста, м-м Латур! Ведь я же не называю вас мистером Джойсом. Для всех моих друзей я просто Ивонна. И вы меня прежде звали Ивонной.

- Тогда вы не были моей благодетельницей.

- Пожалуйста, не бранитесь, а то я буду бояться вас, как прежде боялась.

- Боялись? Меня?

- Ну да! Ведь вы были страшно умный, и я всегда боялась показаться вам глупенькой. И потом, часто для меня было не совсем понятно то, что вы говорили, и я не знала, насколько искренно вы говорите.

- Я вижу, что в прежнее время был, должно быть, невыносим. Тем больше заслуги в том, что вы теперь так милы и добры со мной. Но называть вас Ивонной я как-то не смею. Разве же вы не понимаете? Вот если вы в письмах позволите называть вас так, я буду рад. Вы ведь разрешите писать вам?

- Ну, конечно. Непременно пишите. Это будет чудесно. Я так люблю получать письма.

Она незаметно соскользнула со своего пьедестала доброй волшебницы. Она была слишком простодушна для этой роли.

- Не споете ли вы мне еще что-нибудь перед уходом? - попросил он. - Не знаю, когда я теперь увижусь с вами, и мне хотелось бы унести с собой ваши песенки.

Она села за рояль и запела "Серенаду" Гуно. В этой песне столько тоскующей нежности, что Джойс, сердце которого вообще смягчилось за последнее время, был глубоко растроган. Чистый и страстный голос Ивонны, как бы пробился сквозь густой слой стыда, погибших надежд и убивающих воспоминаний, которыми, как корой, обросло его сердце, и вызвал в нем ответный трепет.

Джойс откинулся на спинку кресла, устремив взор в пространство, и все заволоклось перед ним туманом; ему казалось, что он опять сидит в гостиной своей матери, а за роялем Ивонна поет ему песню. Он не плакал с того дня, как получил известие о смерти матери; в этот день он словно застыл в своей скорби. Но теперь, когда Ивонна умолкла, он почувствовал, что все лицо его мокро от слез.

Он торопливо стер их, встал, поцеловал ее руку и смущенно засмеялся, прощаясь с ней и желая ей всего хорошего.

Спускаясь с лестницы, он почти столкнулся с человеком, который поднимался к ней. Это был плотный, плечистый мужчина, с резкими чертами лица, лет под сорок, в одежде священника. Оба поспешили посторониться, извиняясь и пропуская один другого, и тут оба узнали друг друга. Джойс смутился, потупился. Каноник Чайзли повернулся на каблуках и продолжал подниматься.

Настроение Джойса было испорчено. Пренебрежительное отношение кузена вернуло привычное чувство униженности, которое Ивонна своими чарами сумела рассеять. Снова он почувствовал себя отщепенцем, позором общества, человеком, которого все порядочные люди должны презирать. Никто, кроме Ивонны, не способен был бы отнестись к нему дружески, забыв, что он такое. Да и сама Ивонна - не обусловливается ли ее дружба только ее детской неспособностью постичь всю глубину его позора? Он отдал бы все на свете за то, чтобы не встретиться в этот день с каноником.

Три недели спустя Ивонна переселилась в Брайтон для перемены воздуха и отдыха, в сопровождении Джеральдины Вайкери, своей ближайшей приятельницы и поверенной, нередко журившей ее. Они взяли квартиру в Лансдоун-Плэс, из двух спален и одной общей гостиной, где и обсуждались обыкновенно планы на будущее и маленькие проступки Ивонны. Не то, чтобы разговоры эти не велись и вне дома, во время прогулок, но в четырех стенах, когда ничто не отвлекало внимание Ивонны, они велись гораздо успешнее. Мисс Вайкери искренно и бескорыстно принимала к сердцу интересы своей приятельницы, и сама Ивонна любила ее наставления гораздо больше церковных проповедей. После разговоров с Диной она, сама не зная почему, чувствовала себя гораздо умнее и лучше. В промежутках они лентяйничали, бродили по пляжу, критикуя наряды проходивших мимо дам, и ели мороженное в несчетном количестве - что, как всем известно, составляет одно из главных развлечений в Брайтоне.

Выбрав тенистое местечко, они уселись на скале, нависшей над рельсами электрической железной дороги с крохотными, словно игрушечными вагончиками. Ветер с моря рябил голубую поверхность канала, играл черными густыми волосами Ивонны, откидывая их назад со лба. Неожиданно она схватил за руку приятельницу:

- О, Дина, не правда ли как здесь хорошо?

- Чудесно! - с улыбкой подтвердила Джеральдина. Она была высокая, просто одетая, года на четыре старше Ивонны, с приятным открытым лицом и решительными глазами. На ней была простенькая матросская шапочка, блузка и довольно неуклюже сшитая серая юбка, стянутая кожаным поясом, - полный контраст с Ивонной, одетой безукоризненно, начиная от шляпки и до кончиков маленьких башмачков.

Мисс Вайкери на вид казалась типичной школьной учительницей, которой она, по всей вероятности, и сделалась бы, если бы обладание великолепным голосом случайно не заставило ее избрать другую карьеру.

- Я хочу сказать, как хорошо быть здесь только вдвоем с вами, Дина, - пояснила Ивонна, - вдали от людей.

- Да, люди препротивные создания, - согласилась Джеральдина. - Я только удивляюсь, что у вас так много друзей и знакомых.

- Что же мне делать, когда они сами приходят ко мне? Если б еще это все были женщины, было бы гораздо приятнее.

Джеральдина рассмеялась.

- Ах вы, глупышка! Ведь женщины не влюблялись бы в вас так, как влюбляются мужчины.

- Да ведь я вовсе не хочу, чтоб они в меня влюблялись, - вскричала Ивонна. - Это так глупо! Я же сама не влюблялась в них.

- Тогда зачем же вы поощряете их? Я все время ссорюсь с вами из-за этого.

- Я просто добра к ним, как и всякая другая была бы на моем месте.

- Вздор, душа моя. Надо уметь осадить человека, поставить его на свое место.

- А где его место? Разве я знаю. Потому я и предпочитала бы, чтоб это были женщины. Я так люблю быть здесь с вами, Дина. Мне хотелось бы, чтоб у меня было много-много приятельниц, с которыми я могла бы болтать, когда вас нет, или вам некогда. Но из женщин вы - единственный мой настоящий друг.

- Птиченька вы моя милая! - воскликнула Джеральдина в внезапном порыве. - Не понимаю, почему женщины не любят вас. И отлично понимаю, почему в вас влюбляются все мужчины. Даже каноник.

- Ну, что вы такое говорите! - поспешно вскричала Ивонна и даже вспыхнула вся.

- Говорю потому, что Бог дал мне ум и глаза; что вижу, то и говорю. На вашем месте я прогнала бы его.

- Что вы, такого человека! Это так мило с его стороны, что он приходит ко мне.

- И что из всех концертных певиц в Лондоне он именно вас приглашает на свои музыкальные вечера?

- Но ведь мы же с ним старые друзья, Дина. И, конечно, это услуга...

- Которую он делает вам для того, чтобы заслужить вашу признательность. Ах, вы, простушка! Да я бы на вашем месте и Ванделера не поощряла, и этого вашего нового протеже, кузена каноника, о котором не принято говорить.

- А знаете, мне одно время казалось, что у вас с Ваном что-то налаживается, - с наивной непоследовательностью заметила Ивонна.

- Чепуха! - отрезала мисс Вайкери. И после минутного молчания быстро поднялась с места. - Послушайте, здесь страшный ветер. Вы простудитесь. Я уверена, что у вас под платьем почти что ничего нет...

Охранять Ивонну от сквозняков и прочих возможностей простудиться была одной из обязанностей, добровольно взятых на себя мисс Вайкери. И, так как сама Ивонна не заботилась о себе и постоянно рисковала, когда они были вдвоем, мисс Вайкери как бы старалась вознаградить ее, неусыпно следя за нею - женщины удивительно умеют брать на себя всякие лишние заботы.

Несмотря на все эти материнские заботы и предосторожности, случилось так, что два-три дня спустя Ивонна все-таки слегла в постель, и простуда бросилась на горло. Ничего серьезного не было, но все же она огорчилась.

Она знала, что ей нужно беречь свое горло и больше всего на свете боялась потерять голос.

- Ну, что говорит доктор? - жалобно допытывалась она у Джеральдины, только что проводившей врача. - Не говорил он, что это отразится на голосе? Ну, скажите же, Дина!

- Молчите! Если вы будете разговаривать, тогда отразится, - строго крикнула Дина.

Но тотчас же из строгой гувернантки превратилась в утешительницу и, присев на кровать, до тех пор утешала и ласкала больную, пока та не успокоилась.

- Значит, мне нельзя будет выступать? Придется послать отказ? - грустно говорила Ивонна. - Конечно, на следующей неделе нельзя будет, но стоит ли этим так огорчаться? Не волнуйтесь, деточка.

- А концерт в Фульминстере, который устраивает каноник? Я должна участвовать в нем. К тому времени мне необходимо поправиться.

- Ну, разумеется, вы будете участвовать. Ведь это еще через три недели. Да что он вам дался, этот каноник? Ну его совсем.

- Почему вы так не любите каноника Чайзли?

- Мне не нравится, что он все время увивается за вами.

Ивонна расхохоталась.

- Да вы, кажется, ревнуете, Дина?

- Мисс Вайкери помешала ответить хозяйка, которая принесла ужин больной. Заботливая Дина принялась накрывать на стол, снимая с подноса тарелки и блюда. Но выражение ее лица ясно говорило о том, что она предвидит в будущем много хлопот.

V

МУЗА КОМЕДИИ

Общая уборная, отведенная для мужского хора, была переполнена полуодетыми людьми с расписанными лицами и наклеенными усами. Низкий потемневший потолок отбрасывал вниз весь жар от газовых рожков над туалетными столами; воздух был душный, тяжелый, пропитанный запахом табаку и дешевого мыла. Всюду царил хаос из брошенного как попало платья, баночек с гримом и пудрой, раскрытых саквояжей, бутылок с пивом и наполовину опустошенных стаканов. До поднятия занавеса оставалось всего пять минут, и запоздавшие торопились, совались под ноги друг другу и грубо ругались.

Джойс был уже одет. На нем была надета китайская плоская шляпа, зеленый халат, коса и длинные, опущенные книзу усы, как и у всех хористов. Делать ему было больше нечего, и, прислонившись к столу, он стоял, сложа руки и рассеянно глядя перед собой в пространство.

- Что это вы нос на квинту повесили, старина? - обратился к нему его ближайший сосед, отворачиваясь от зеркала и начиная застегивать платье.

Джойс вздрогнул, оторванный от своих мыслей.

- Простите, я не слыхал. Как вы сказали?

- Я спрашиваю: почему вы так необычайно скучны сегодня?

- Я просто задумался.

- По-видимому, это для вас занятие не из приятных, дружище.

- Разве вы не видите, что он думает о ней? - вмешался другой хорист, стоявший неподалеку. - Это всегда так бывает.

Может быть, лучше было бы выкинуть ее из головы и скалить зубы, не правда ли? - возразил Джойс не в бровь, а прямо в глаз, так как quasi - супружеские распри насмешника давно уже вошли в пословицу в труппе. Мак-Кей громко расхохотался, слышавшие это, подхватили его смех, и шутник смущенно ретировался.

- Ловко вы его! - сказал Мак-Кей. - Ну? а все-таки, как вам живется?

- О, ничего, благодарю вас.

- Мы с Блэком катались сегодня на лодке под парусом, взяли его супружницу и еще двух девчонок. Жалко только, что мы все сегодня немного прихворнули, а то могло быть превесело. А вы что делали сегодня?

- Ничего. Что же тут можно делать?

- В Саузпуле-то? Да что угодно. Хорошо бы теперь побывать еще на двух-трех морских курортах.

- Не все ли равно, куда ехать? - сказал Джойс. - Жизнь везде одна и та же.

- Для того, кто так хандрит, как вы, - конечно. Отчего вы не возьмете себе компаньона?

- Компаньона или компаньонку?

- Что хотите. Стоит только заплатить, - да и даже платить ничего не нужно, - просто выбирайте; тут у нас выбор большой. Но лучше послушайтесь моего совета и не путайтесь с бабами. Ненадежный народ: сейчас ласкова, а то кинется царапать, как кошка. Да и чего от них, в сущности, можно ждать? Нет, брат, я с бабами давно уже покончил.

- А сегодняшние-то барышни? А катанье на лодке?

- Ну, из этих я ни до одной и шестом не дотронусь, - презрительно усмехнулся ненавистник женщин. - В этой труппе вообще женщины все последнего сорта. Я с такими никогда и не работал. И где это только наш режиссер набрал таких хористок? В Лондоне такая уйма милых девушек, изголодавшихся без работы.

- Разве они так плохи? А мне кажется, ничего, - равнодушно заметил Джойс.

- Ничего! Вы бы послужили со мной эту зиму в Лидсе. Мы играли эту же оперетку. Я изображал одного из людей на луне. Меня даже заметили из первых рядов. Вот там так действительно был избранный состав. А вы у кого служили эту зиму?

- Я служил не в театре, - поморщившись, ответил Джойс.

В это время в коридоре раздался голос сценариуса: "Участвующих в первом действии просят на сцену". И тотчас же вслед за тем он сам появился в дверях.

- Господа, все на сцену!

Все по узеньким лестницам поднялись в пыльные коридоры, пробираясь между кулисами, встречаясь с хористками, выходившими с противоположной стороны; на сцене все становились в отдельные группы на обычные свои места, под наблюдением режиссера. Джойса посадили вторым слева. Перед ним сидела хористка, положив голову к нему на колени. Он поздоровался с ней.

- Ну, как вы чувствуете себя сегодня, мисс Стэвенс?

- О, плохо! В уборной жара нестерпимая.

- И в нашей тоже. Удивительно, как мы еще не растаяли все? Не слиплись все в один комок?

- Удивительно плохо устроен этот театр. Я в таком никогда еще не служила.

- Жалко мне вас, у вас усталый вид.

- Тсс... Оркестр...

Занавес медленно поднялся; вспыхнула рампа; зрительная зала казалась темным провалом. Запел хор; мандарины сперва кивали головами, потом принялись делать какие-то диковинные прыжки. Потом на авансцену вышел тенор, толкнул Джойса, стоявшего первым от входа.

- Черт побери! Чего вы тут так распространились? Нельзя же занимать всю сцену, - прошипел он сердито, улыбаясь в то же время лучезарной улыбкой, как требовала того роль.

Тенор запел; хор повторял припев. Затем появились два второстепенных персонажа и начали комический диалог, прерываемый, soi-disant, китайскими возгласами восторга со стороны хора. Затем все стали в пары и пустились в пляс.

- Какой невежа! - сказала мисс Стэвенс, когда они с Джойсом очутились за кулисами. - Чего же он идет и не смотрит?

- Да, по-моему, он сам виноват, - сказал Джойс.

- Вот эти опереточные тенора всегда так, невесть что воображают о себе. На вашем месте я бы ему откровенно сказала, что я о нем думаю.

- Я здесь слишком мелкая сошка, чтобы стоило отстаивать свою личность, - возразил Джойс, пожимая плечами.

Девушка не вполне поняла и сообразила только, что он не намерен требовать удовлетворения. Может быть, подумала даже, что он струсил.

- Ну, что ж, если вам нравится, чтоб вас оскорбляли... - и она поспешно отошла к другим хористкам.

Джойс не пытался возражать ей. Великая беда, что какой-то нахал выругал его. Великая беда, что из-за этого он потеряет уважение мисс Стэвенс. Не все ли ему равно, раз голод не заглядывает ему больше в лицо!.. Он также отошел и стал прислушиваться к отрывочному разговору между Мак-Кэем и Блэком.

По окончании первого акта мужчины и женщины снова разошлись в разные стороны по уборным. И только перед вторым актом Джойс снова встретился с Анни Стэвенс.

- Вы меня проводите сегодня домой после спектакля? - спросила она.

- Если позволите.

- Простите, я была резка с вами, - неловко извинилась она.

- О, это пустяки!

Ее укололо учтивое равнодушие его тона. От природы она была некрасива, и густой слой белил и румян на бледном лице не делал ее привлекательнее в гриме. Она знала это и от этого становилась еще раздражительнее.

- Вам, кажется, все, все равно?

- Приблизительно да...

Они стояли, прислонившись к железным перилам лестницы. В это время мимо них прошла на сцену примадонна. На ней был минимум одежд, допускаемый этикетом Небесной империи; она была свежа, молода и очаровательна.

- Ах, это вы, м-р Джойс, - сказала она, останавливаясь на площадке, и, когда Джойс поклонился, продолжала;

- Мне говорили, что вы - друг Ивонны Латур?

- Да. Мы с ней старые знакомые.

- Как она поживает? Я целую вечность не видела ее!..

Примадонна спустилась на две ступеньки вниз, и Джойсу пришлось перегнуться через перила, чтобы ответить ей.

- Она такая милочка! Я ее знала еще когда она жила с этим своим кутилой-супругом, - говорила примадонна, глядя на него снизу вверх. - Он, кажется, умер, или что-то в этом роде?

- Да, слава Богу, - ответил Джойс, быть может, с большим жаром, чем он хотел, так как певица улыбнулась и сказала:

- Вы как будто считаете это особой милостью к вам провидения?

- Я нахожу это большим счастьем для всех друзей м-м Латур.

- О, я лично в восторге, - сказала примадонна чуть-чуть насмешливо. - А между тем, это был именно один из тех браков, про которые говорят, что они делаются в небесах.

- Да, - усмехнулся Джойс, - только это был не настоящий брак, а дешевая имитация.

- Ну, если вы скоро увидитесь с ней, передайте ей от меня привет, но, так как наше турне затянется...

- Я скоро буду писать ей.

- Тогда отлично. До свиданья, м-р Джойс.

Примадонна убежала. Обернувшись, Джойс увидал, что и мисс Стэвенс отошла, быть может, обидевшись на такое невнимание к ней. Джойс огорчился. Это была единственная девушка, с которой он сколько-нибудь дружил вне театра и которая проявляла некоторый интерес к его личности. Ужасно досадно, если она обиделась. И все же этот неожиданный маленький разговор об Ивонне был очень приятен ему. Мисс Верриндер, примадонна, была так мила и проста. Она сразу заговорила с ним как с джентльменом, и с нею можно было говорить, не выискивая выражений. Весь этот вечер Джойс чувствовал себя приятно возбужденным.

Когда спектакль кончился, он поспешил переодеться насколько это позволяла теснота в уборной, и, отказавшись от предложения Мак-Кэя зайти с ним поужинать в ближайший трактир, пошел в переулок, где они условились встретиться с мисс Стэвенс.

Она не заставила себя долго ждать. Он освободил ее от большого узла, который она несла в руках, и, взяв ее под руку, зашагал с нею рядом.

- Ведь вы, кажется, говорили, что вы не любитель? - начала она вдруг.

- Какой же я любитель? Я этим живу.

- О да, чтобы не умереть с голоду?

- Вот именно.

- Разве вы не можете делать что-нибудь другое?

- Я не мог найти никакой другой работы.

- Как же вы это ухитрились так опуститься?

Джойс удивленно взглянул на собеседницу.

- Да разве этого сразу не видно?

- Мисс Верриндер не разговаривала бы с вами так, если б вы не были человеком ее круга. И об Ивонне Латур я слыхала. Она не дружит с такими, как я и Мак-Кэй и подобные нам. Так что вы либо - любитель, поступивший в хор для практики или ради забавы, либо...

- Смею вас уверить, это очень забавно - жить в какой-то конуре из тех, что зовутся "приличными номерами", на 30 шиллингов в неделю, и еще откладывать из этого.

- Ну, так значит, вы сделали что-нибудь худое; оттого вам и приходится...

- Право, мисс Стэвенс, мне было бы довольно трудно дать вам отчет во всех моих проступках, - сухо сказал он.

- О, это мне вовсе не нужно. Я не из таких. Но, когда мне нравится человек, я хочу знать, что он такое. Только и всего. Мой отец был дворецким, а мать экономкой, и они потом держали меблированные комнаты в Ярмуте. А теперь они умерли, и я пробиваюсь одна. Ну, теперь обо мне вы все знаете. Давайте-ка, я лучше сама понесу этот узел.

Тон ее был почти вызывающий. Очевидно, что-то более серьезное, чем простая невоспитанность, заставило ее подчеркнуть эту разницу между ними. Но Джойс был слишком занят собой, чтоб углубляться в разрешение загадок женской психологии. Он только крепче прижал к себе узел, говоря;

- Вздор. Бумага порвалась, и все может вывалиться наружу.

- Давайте я понесу, - вскричала она уже совсем другим тоном. Но он любезно настаивал и спрашивал: - А что там внутри? - радуясь случаю перевести разговор на менее опасную тему.

- Платье, то, в котором я выхожу в третьем акте. Ну что ж, несите. У меня страшно голова болит, прямо на части раскалывается. Я сейчас упаду.

Они дошли до конца эспланады. Ночь была ветреная, хоть и теплая; едва мерцали море и покрытое тучами небо.

- Хотите присесть немного? - спросил он.

- А вы хотите?

- Вам не мешает отдохнуть.

- Нет. Пойдемте домой.

Они молча пошли дальше. Мысли Джойса были далеко. Он довел девушку до дому и медленно пошел к себе.

Он быстро привык к кочевой жизни актера, с ее размеренностью и однообразием, несмотря на ежедневную перемену места. В былое время такого рода турне по большим провинциальным городам, может быть, показалось бы ему и очень даже интересным. Но теперь ему было все равно. Напрасно он силился подогреть в себе любопытство, скитаясь по улицам и разглядывая витрины или же сокровища искусства в музеях. За эти ужасные мертвящие годы, казалось, все умственные интересы его притупились. И его одинокие прогулки были в лучшем случае бесцельным убиванием времени. Основные черты каждого города были одни и те же: людная площадь, театр с ярко-цветными афишами у входа и убогая улочка, в которой он нанимал себе комнату для ночевки.

Жизнь шла изумительно однообразно. За томительно долгими дневными часами, проводимыми в праздных скитаниях по улицам или в чтении дешевых книг - дорогих у него не было средств покупать - следовали скучные вечера в театре, работа, в которой совсем нельзя было проявить своей личности. От него требовалось только, чтобы он верно пел по нотам и машинально проделывал те движения, которым его обучили. Это было несносно легко; но в глубине души он сомневался, есть ли в нем хоть какие-нибудь способности к драматическому искусству? Он никак не мог отделаться от мысли, что грим и костюм придают ему дурацкий вид, что с такой фигурой в зеленом халате и с косой на затылке можно быть только посмешищем для людей. В нем была убита всякая жизнерадостность, а относиться к жизни юмористически он не мог.

И все же с души его точно камень сняли. Теперь ему было обеспечено, по крайней мере, пропитание на неопределенное время. "Алмазная дверь" в провинции имела такой же большой успех, как и в Лондоне, и с полным основанием можно было рассчитывать, что она продержится в репертуаре еще три-четыре года. А тем временем он может и выдвинуться немного.

Но в будущее он заглядывать не любил. Настоящее было скучное, зато спокойное, и на том спасибо. Он живет честным трудом, среди честных людей и сам слывет одним из них. Мог ли он рассчитывать на большее?

Иногда он был почти доволен своей участью. Но по временам в нем вставало с мучительной болью желание посмотреть в лицо свету, не боясь его осуждения. В мозгу начинала шевелиться странная мысль - каким-нибудь подвигом самопожертвования вернуть себе честь и самоуважение. Но он знал о себе, что он мечтатель, фантазер, неспособный ни на какой серьезный подвиг. Он всю жизнь будет плыть по течению. Вот о чем он думал, идя домой после проводов Анни Стэвенс.

Он встретил ее на другое утро на берегу, далеко за городом, одиноко сидящей на большой водопроводной трубе, наполовину торчащей из песка. Она сидела, облокотясь подбородком на руку, комкая в руке номер юмористического журнала, и смотрела вдаль на море. За полтора месяца совместной дружбы Джойс стал видеть в ней товарища, чего у него не было по отношению к другим. Эти другие, по большей части большеглазые светлые блондинки, крикливо одетые, были все похожи одна на другую и вульгарны, как горничные. Мисс Стэвенс хоть и была неотесанной, но все же это была личность своеобразная и по своему интересная.

Она вздрогнула, заметив его, и вся вспыхнула от неожиданности; но он не заметил этого. Приветливо поздоровавшись с ней, он сел рядом и заговорил о пустяках. Но она вдруг оборвала его.

- Ах, будет об этом. Надоела мне до смерти и эта пьеса и этот театр!..

- Ну, полноте, разве здесь так уж плохо, - попробовал утешить Джойс. - Конечно, обоим нам следовало бы играть роли получше и с большей надеждой смотреть в будущее. Но ведь могло бы быть и много хуже.

Сегодня он был веселее обыкновенного. Он получил от Ивонны длинное письмо, полное милой болтовни, ободряющих слов и присущих ей неуловимых чар, которые, словно волной, всколыхнули его затихшую душу. Имея такого друга, как Ивонна, и верный заработок, печалиться нечего. А что касается мисс Стэвенс, он вообще не понимал, чем она недовольна. Если б еще она была красива или талантлива, тогда она, пожалуй, могла бы жаловаться на свою участь.

- Ну, будет вам хандрить, - прибавил он немного погодя. - Посмотрите, день-то какой роскошный.

- Так вы думаете, что мы оба должны быть счастливы?

- До известной степени.

Она сегодня была неразговорчива и не ответила, а лишь отвернулась от него и принялась рыть песок кончиком ботинка. И вдруг порывисто вскричала:

- Хотела бы я знать, можете ли вы полюбить женщину?

Он уже привык к ее манере разговаривать, и этот вопрос почти не удивил его. Он снял шляпу. Ветер обвевал его голову, и он ответил небрежно.

- Думаю, что мог бы, если б постарался, но предпочитаю не пробовать. Мне и так хорошо. А вы почему спросили?

Она пожала плечами.

- Не знаю. Так, чтоб что-нибудь сказать. С вами, знаете, не очень-то весело разговаривать.

На этот раз тон ее был настолько колючий, что не заметить его было нельзя. Очевидно, с ней что-то неладно. Джойс нагнулся вперед, чтобы заглянуть ей в лицо, но она отвернулась.

- Что с вами, мисс Стэвенс? - спросил он участливо. - Вы нынче сама не своя. Не могу ли я быть вам полезным?

Она не ответила. Ее молчание как бы поощряло его. Для него было ново сочувствовать, иметь возможность помочь другому человеку. Он слегка коснулся ее рукава и прибавил: - Скажите мне.

Она отдернула руку и вскочила на ноги.

- Да, я скажу вам. Я чувствую, что сваляла дуру, только и всего. Идемте домой.

Джойс тоже поднялся и пошел с нею рядом.

- Вы не запутались ли в денежных делах? - допытывался он как мог деликатнее. - Может быть, вам деньги нужны?

- Деньги?

Она недоверчиво воззрилась на него и вдруг истерически расхохоталась.

- Деньги? - повторяла она. - Он думает, что мне нужны деньги! - Нет, ведь этакий комик!..

VI

У РАЗБИТОГО КОРЫТА

Прошло две недели, и Джойс вместе с труппой перекочевал в Гулль. В течение предыдущей недели мисс Стэвенс жила возле самого театра, так что провожать ее домой после спектакля не было надобности. К тому же, она сама держалась от него поодаль, как бы заранее отклоняя всякие проявления сочувствия и вмешательства в свои дела. Джойсу было жаль ее: она была одинока, как он, таила в душе какую-то боль, которая отравляла ей жизнь. Поэтому он обрадовался, когда в Гулле выяснилось, что они взяли комнаты на одной и той же улице, неподалеку от театра, так что естественно было с его стороны предложить вернуться к прежнему обыкновению и возвращаться вместе. Анни охотно согласилась, и дней пять подряд он поджидал ее после спектакля.

Теперь в ней не было и следа высокомерия, вызова, гневных вспышек. Она стала ласкова, почти покорна, как бы стараясь загладить свою прежнюю раздражительность, и Джойс, смутно припоминая свое прежнее юношеское, немного циничное отношение к женщинам и привычку ничему не удивляться в их поступках, в свою очередь, был ласков с Анни и считал их добрые отношения упроченными.

Да и вся труппа полюбила его. Случайные встречи и беседы с мисс Верриндер, другом Ивонны, не только скрашивали скуку театральной жизни, но и создали ему некоторый престиж среди его коллег. Ибо и опереточный хорист не чужд общечеловеческих чувств и настроений. И потому в Гулле Джойс чувствовал себя весьма недурно, тем более, что город ему понравился, и вдобавок, всю неделю ярко светило солнце.

Его любимым местечком была набережная Эмбера и особенно один павильон на ней, с удобными скамейками и видом на реку. Здесь его поношенный костюм не бросался в глаза, так как и все посетители павильона были одеты не лучше его, и здесь он чувствовал себя свободней и приятней, чем на эспланаде, где всегда толпилась нарядная публика, любуясь морем. Сюда он приходил с книгой и трубкой, думал, читал, разглядывал корабли, разговаривал с матросами, которые рассказали ему, сколько груза поднимает такое-то судно, и какие порты им довелось повидать. Порой следил, как приставали к берегу большие пароходы, совершавшие рейсы по Северному морю, как сходили по мосткам на берег пассажиры и выгружали багаж. Ему нравились это движение, суета, нарушавшие монотонное, летаргическое течение дня. А когда не было больших пароходов, все же было развлечением смотреть, как пристает и отходит местный пароходик из Гримсби.

В субботу утром это зрелище так заняло его, что он даже покинул свое обычное место и спустился в нижнюю галерею, присоединившись к небольшой группе праздношатающихся, ожидавших парохода. Пароход был еще на расстоянии четверти мили от берега, но уже видно было, как бурлила вода медлительно текущей реки под лопастями его винта. Джойс с трубкой в зубах лениво следил за тем, как пароход подходил к берегу. Когда он, наконец, вытянулся бортом вдоль набережной, на берег перекинули сходни.

Джойс вместе с другими подошел поближе посмотреть, как будут выходить пассажиры. Почему его должны были интересовать все эти крестьяне, жены рыбаков и молодые женщины, приезжавшие в Гулль за покупками, он и сам не знал. Ни о чем не думая, просто от нечего делать, он следил за ними, когда они торопливо ходили мимо него, и вдруг вздрогнул и отшатнулся, встретившись глазами с другой парой недобрых глаз, настойчиво заглядывавших ему прямо в лицо.

Ускользнуть было невозможно; через минуту обладатель этой другой пары глаз стоял уже возле него.

- Алло! Старый товарищ! Кто бы мог ожидать встретить вас здесь?!

Джойс не взял протянутой ему грязной руки. Он засунул свои руки в карманы, нахмурившись, отвернулся и отошел. Но тот, другой, шел за ним.

- Слушайте, старина, это совсем не по-приятельски, ей-Богу! Право слово! Отчего бы вам и не провести часок-другой со старым знакомым, тем более, что не так давно еще...

Голос у человека был громкий, галерея полна народу. Тысячи ушей слышали их: Джойсу казалось, что самый воздух прислушивается к их разговору. Все лицо его залил румянец стыда. Он сердито повернулся к говорившему.

- Что вам нужно от меня?

- Не сердитесь, старина, - ответил тот, понизив голос. - Не бойтесь, я не выдам вас. Я просто обрадовался встрече: ведь, приятно же встретить старого товарища в лучшей обстановке. Разве нет?

Джойсу всегда был противен этот человек с расслабленным, вихлявшимся телом, с грязно-желтым, обрюзгшим лицом, с гноящимися глазами и отвислой нижней губой. Он отбывал наказание за какое-то преступление против нравственности и вместе с Джойсом работал на тюремной кухне.

Джойса всегда мутило при виде этого человека, сидевшего напротив него у другого конца дымящейся лохани, за мытьем кухонной посуды. При одном воспоминании об этом противный запах грязной мыльной воды ударил ему в нос, вызывая почти тошноту.

- Разве вы не видите, что я не желаю иметь с вами ничего общего? - сердито сказал он.

- Ну, полноте! Зачем так строго? Ведь мы же товарищи. А что я плохо одет, так, ведь, не всякому сразу удается подняться на ноги по выходе оттуда. Я уже два месяца на воле, и все еще без работы. Ей-Богу. А жена с ребятишками голодают. Не скупитесь, дайте парочку золотых послать им, чтобы они повеселели. Ну, что вам стоит? Всего только парочку.

Джойс уставился на него, ошеломленный этой наглостью.

- Пойдите вы к черту! Чего вы ко мне пристали?

- Ну, если это много, дайте хоть десять шиллингов... или пять... Ну, хоть меди немного на выпивку. Смотрите, откажете старому товарищу в помощи, и вам ни в чем не будет удачи.

Он подмигивал Джойсу и усмехался, скаля испорченные желтые зубы. Но Джойс подскочил к нему и схватил его за шиворот.

- Если вы начнете шантажировать меня, я позову полицейского, - говорил он, указывая на полисмена, шагавшего по набережной.

- Стойте здесь и не сметь идти за мной!

Он оставил оборванца и отошел. Тот и не думал идти за ним.

Он плюхнулся на стоявший поблизости стул и саркастически запел: - Если вы оставите адрес, я пришлю вам карточку с траурным ободком, когда ребятишки помрут с голоду.

Джойс слышал эти слова, сбегая по лестнице. Переходя на другую сторону набережной, он взглянул на пристань: человек все еще стоял у перил, злобно усмехаясь. Только добравшись до своей квартиры, Джойс вздохнул свободно.

Чего он ждал и боялся, то и случилось: его узнал один из освобожденных арестантов, вместе с ним отбывавших наказание.

Это было ужасно. И это может повториться снова и снова. Джойс взволнованно шагал по своей скудно меблированной комнате. Неужели в будущем нельзя оградить себя от подобных встреч? Хоть бы как-нибудь преобразить свой внешний вид! Усы и борода - они меняют лицо, - но ими пришлось пожертвовать ради службы в театре. Он скрежетал зубами от бессильной ярости. "Нет, какова наглость! Два фунта! - больше чем недельное жалованье, - бросить этакой свинье. Что за дикая мысль!

Постепенно он успокоился, прилег и взял книгу.

Но читать не мог: с каждой страницы перед ним вставал образ этого человека и все мучительные воспоминания прошлого, с ним связанные.

- Но ведь это же прошло навсегда, - воскликнул он, наконец, силясь отогнать воспоминания. - Слава Богу, сегодня уж суббота, а в понедельник я буду в Лидсе.

Во избежание второй случайной встречи на улице он весь день просидел дома, послав извинительную записку Анни Стэвенс, с которой они условились в этот день пойти погулять перед спектаклем. По дороге в театр он увидел этого человека стоявшим у фонаря на противоположной стороне тротуара и ускорил шаги, радуясь, что тот не видал его. Так омерзительно было чувствовать на себе взгляд этих маленьких гноящихся подслеповатых глаз.

В первый раз за все время, что он ездил за труппой, он рад был, что в уборной толчется так много людей. Это успокаивало и бодрило. Здесь он был не один; здесь были добрые слова, приветливые лица, приятная интимность общей работы. Он забыл о жаре, о давке, о том, что костюм, который ему предстояло напялить на себя, имел дурацкий вид. Здесь он чувствовал себя дома, под надежным прикрытием. Даже костюм, снятый с колка, казалось, улыбался ему дружески. Веселые голоса его товарищей так приятно отдавались в ушах. Тягостные впечатления дня теперь казались каким-то кошмаром. Реально было только это - добрые товарищеские отношения с порядочными, ничем не запятнанными людьми.

Когда мужчины-хористы сошлись на сцене с хористками, еще до поднятия занавеса, он особенно дружелюбно здоровался с теми из хористок, которые были ему симпатичны. До этого вечера он не замечал, как приятно было чувствовать голову Анни Стэвенс у себя на коленях. Он благодарил Бога за то, что он уже больше не преступник - не такой, как тот, другой. Право же, и фарисейство иной раз может быть оправданно.

Весь этот вечер в антрактах он был очень любезен и внимателен к мисс Стэвенс, когда им случалось оставаться вместе. Она охотно простила его за то, что он не пошел с нею гулять, заботливо осведомилась об его здоровье, с своей обычной прямотой спросила, не ограничивает ли он себя чересчур уж в пище.

- Вы ведь джентльмен и не привыкли к лишениям, которые терпят бедняки.

- Душа моя, - возразил он, впервые позволяя себе фамильярность, обычную между актерами, - я в своей жизни знал такие лишения, какие вам и во сне не снились. В сравнении с этим здесь не жизнь, а малина. - Он говорил искренно: глупо с его стороны ворчать на эту простую, но честную и по своему приятную актерскую жизнь.

- Я счастлив, что попал сюда. И, уверяю вас, я ем, как бык. А знаете, это страшно мило с вашей стороны, что вы так интересуетесь мною.

- Вы думаете? - девушка тихонько засмеялась и отвернула голову.

После первого акта его ждал приятный сюрприз. Вообще это был вечер сенсационных неожиданностей. Режиссер позвал его к себе в кабинет.

- Уокера вызывают телеграммой в Лондон, у него жена тяжко заболела, и в понедельник он не сможет играть. Как вы думаете, могли бы вы заменить его, пока он вернется?

- Конечно, мог бы.

- Вы единственный из всей труппы, у кого голос чего-нибудь стоит. Я намерен двинуть вас. Может быть, Уокер и вовсе не вернется, а вы справитесь с его ролью, почему бы вам и не остаться на этом амплуа?

Вся роль Уокера состояла из четырех строчек и куплета соло, да еще участия в квартере. В остальное время он подпевал хору. Но все же это была роль; имя его стояло на афише. Это был несомненный шаг вперед и в материальном смысле и в профессиональном. Наконец-то счастье улыбнулось ему.

Перед ним открывалась новая дверь.

Новость скоро стала известной всей труппе. В извещении о репетиции на понедельник, вывешенном в театре, уже стояла фамилия Джойса. Он чувствовал, что положение его повысилось. Мак-Кэй поздравил его; Блэк, хотя и сказал: "Вам, щеголям, всегда достаются пенки", - но не завистливо. Остальные подшучивали и требовали угощения, чтобы спрыснуть новый чин. Джойс послал за пивом, которое и было выпито в уборной. Анни Стэвенс пожала ему руку, когда они танцевали вместе и шепнула, что она рада. Ему и в голову не приходило, что такой ничтожный успех, может вырасти в целый триумф.

И он жаждал поскорее вернуться домой, чтобы написать об этом Ивонне.

У подъезда театра, после спектакля, он столкнулся с Анни Стэвенс, наскоро переодевшейся.

- Я рада за вас, но за себя огорчена, - сказала она, пройдя несколько шагов с ним рядом.

- Почему? В чем же разница для вас? - засмеялся Джойс.

- Теперь у меня будет другой партнер.

- Правда. Я и забыл. А знаете что забавно, но мне тоже будет недоставать вас.

- Едва ли. Я уверена, что вам совершенно все равно.

Нельзя же было не возразить на это; было бы грубо промолчать. Он ответил смутным сожалением. Она прервала его смехом, в котором чуть заметно звучала нотка гнева.

- О, я уверена, вы страшно рады будете избавиться от меня и от глупых поцелуев и от всего этого. Вам никого теперь не надо будет целовать по-китайски. А знаете, ведь ваши поцелуи были ужасно китайские.

- Английские поцелуи были бы не у места в этой сцене.

- Но ведь теперь мы не на сцене, - мягко сказала она.

Джойс сознавал, что он делает глупость, может быть, опасную, что он ничем не подал повода ей перевести их дружеские отношения в область флирта. Но что же ему было делать? Он нагнулся и поцеловал ее.

Наступило неловкое молчание, прерванное ею по обыкновению неожиданным возгласом:

- Я бы охотно выпила рюмочку портвейна.

- И я тоже, - весело подхватил Джойс. - Или чего-нибудь другого. Зайдемте вон в тот ресторанчик.

Они уже два раза заходили в ресторан перекусить чего-нибудь на обратном пути домой. Так что было естественно предложить это и сегодня. Они вошли в общую залу, и Джойс заказал вино и виски. Здесь было спокойно; только какой-то молодой человек сидел за столиком, углубившись в чтение газеты.

Джойс с улыбкой придвинул к своей даме портвейн и сам, сидя спиной к двери, стал наливать себе содовой воды и виски, как вдруг над самым его ухом раздался голос, от которого он вздрогнул всем телом и пролил воду.

- Ну, что же, старина, вы так и не поможете старому товарищу в беде?

Тот, кого он боялся, стоял позади него; по грязному лицу его ползла усмешка. Джойс и не заметил, что он выслеживал его, шел за ним все время до театра и обратно, сюда. Его бросило в холодный пот.

- Убирайтесь отсюда. Не то я заявлю в полицию, - пробормотал он, на миг теряя голову.

Анни Стэвенс уцепилась за его руку.

- Кто этот ужасный человек?

- Всего только старый товарищ, мисс, - ответил оборванец, поворачиваясь к двери. - Сколько месяцев мы с ним вместе просидели в кутузке, а теперь он не хочет дать мне полкроны, чтобы избавить меня от голодной смерти.

- Клянусь Богом! - крикнул Джойс, кидаясь к нему.

Но тот был проворнее. Он успел удрать; и, когда Джойс выбежал на улицу, - дом стоял на перекрестке, - он не знал, в какую сторону бежать за ним. Оборванец исчез во мраке, преследовать его было бесполезно. Все это произошло так неожиданно, словно во сне... Джойс растерянно приложил руку ко лбу, силясь собраться с мыслями. Он не мог даже как следует сообразить, что именно произошло. В висках стучали тоненькие молоточки; вся кожа была натянута, и сердце билось в груди, как палочки о барабан... Он обернулся - и увидел, что возле него стоит Анни Стэвенс; лицо у нее было сердитое.

- Что вы можете сказать в свое оправдание? - резко выговорила она.

- Вы верите этому человеку? - с трудом вырвалось у Джойса. Девушка отступила назад и посмотрела на него с отвращением.

- Да ведь вы же и сами не станете отрицать. Я по лицу вашему вижу, что он сказал правду. Вы только что вышли из тюрьмы.

Он не сумел солгать, тем более солгать так, чтобы она поверила. Он только растерянно смотрел на нее, ища слов, которые не подвертывались. Она инстинктивно отошла от освещенного подъезда ресторана и свернула в темную улицу, ведущую к их дому.

- Это ложь! - с решимостью отчаяния выговорил Джойс.

- Нет, это не ложь. Это правда. Я прочла это на вашем лице. Из-за этого вы и утратили свое общественное положение; из-за этого вам приходится служить у нас в труппе; оттого вы и говорили, что терпели лишения, которые мне и не снились. Что пользы лгать!

- Ну, хорошо, пусть это правда. Но ведь за свой проступок я расплатился вдесятеро. Ради Господа, забудьте это, Анни.

- Уходите от меня! - вскрикнула она. - Чтобы я никогда больше вас не видала. Даже подумать тошно. Уходите же!

Но он шел за нею, продолжая молить: теперь он был в ее власти.

- Мне все равно, как вы будете думать обо мне. Я постараюсь не попадаться вам на глаза. Только помните, что одно слово ваше может погубить меня. Будьте честной женщиной, сохраните втайне мой позор. Я ничего дурного вам не сделал.

- Нет, сделали, - крикнула она, круто останавливаясь и глядя ему в лицо. - Вы осмелились поцеловать меня. Нечего сказать: хорош барин! И еще какой надменный, покровительственный тон! А я-то считала себя невоспитанной, невежественной девушкой, недостойной вас. В чем же вы попались? В краже карманных платков?

- Вы обращаетесь со мною так, как будто бы я, действительно, был мелким воришкой, - с горечью молвил Джойс. - Доброй ночи, мисс Стэвенс. Я не стану больше досаждать вам.

Он отстранился, чтобы дать ей пройти. С минуту она смотрела на него в упор, каменным, жестоким взором, потом с возгласом отвращения быстро проскользнула мимо него и почти бегом побежала по узкой, плохо освещенной улице. Джойс смотрел ей вслед, пока она не скрылась во мраке и не опередила его настолько, что он мог пойти за нею, не опасаясь догнать ее.

Но, чем дальше он шел, тем страшнее ему становилось, что она выдаст его. Если б только ему удалось еще раз переговорить с ней до утра, может быть, она и пожалела бы его и дала бы слово молчать. Эта мысль засела у него в голове. Он не выдержал и кинулся догонять Анни, сперва по тихому переулку, потом по людной улице, толкая встречных, не обращая внимание на их толчки и ругань. И, наконец, нагнал ее как раз в тот момент, когда она вкладывала ключ в замочную скважину своей двери.

- Анни, - вскричал он, задыхаясь от усталости. - Обещайте мне, что вы ни слова никому не скажете о происшедшем.

Она отворила дверь и остановилась в темном коридоре.

- Ничего я вам не обещаю. Уйдите вы с глаз моих долой! - И перед носом у него захлопнула дверь.

С тоской в душе он побрел домой, к себе в свою каморку. Потом ему уже стало обидно, что она так грубо рассердилась на него, и он начал соображать, почему ее дружеское к нему отношение так внезапно перешло в ненависть. В эту бессонную ночь он был полон только отчаяния, страха, тревоги за возможный крах всех своих надежд. Он не написал Ивонне. Радость сегодняшнего маленького успеха сразу рухнула, как легкая китайская пагода, в которую ударила молния.

VII

УТРАЧЕННАЯ НАДЕЖДА

Когда на другой день Джойс пришел на вокзал, там собралась уже почти вся труппа. Его встретили любопытными взглядами, подмигиваньем, перешептываньем; хористки, столпившиеся около Анни Стэвенс, захихикали; сама Анни была бледнее обыкновенного и имела еще более вызывающий вид. Группа товарищей, к которой Джойс направился, растаяла при его приближении. Он сразу понял, что произошло. Страхи, терзавшие его всю ночь и весь этот день, оправдались. Лицо его и губы побелели; он задрожал всем телом. Инстинктивно стараясь овладеть собой, он подошел к Блэку, стоявшему возле одного из вагонов, отведенных для труппы. Но долго не мог заговорить. Наконец, разрешился нелепым вопросом:

- Когда отходит поезд?

- В четыре сорок, - коротко ответил Блэк.

- А когда мы будем в Лидсе?

- Я-то почем знаю! Кой черт! Если вам нужно знать, спросите у сторожа. Вон он стоит.

С этими словами он отошел и присоединился к товарищам, стоявшим поодаль. Джойс был до того убит, что даже не обиделся. Он прошелся вдоль поезда, увидел в окно в одном из вагонов хориста, решил, что этот вагон отведен для хора, вошел туда и забился в дальний угол, прикрывшись газетой.

Вагон наполнился, и поезд тронулся. Вначале разговор не вязался, потом наладился, но с Джойсом никто не заговаривал. В Сельби приходилось ждать целый час. Чувствуя, что ему во что бы то ни стало надо остаться одному, Джойс убежал с вокзала и, не заходя в город, бродил по полям и лугам, пока не пришло время вернуться. Он был слишком ошеломлен этим неожиданным ударом, чтобы мыслить связно и логически. То он негодовал на совершенно для него непостижимую сознательную жестокость девушки, которая раньше, видимо, была расположена к нему; то терзался жгучим стыдом, что теперь вся труппа знает, каков он. В этом хаосе одно только было для него ясно - надо уйти; невозможно продолжать это турне. Если даже режиссер не обратит внимания на это открытие, сам он лучше будет жить в какой-нибудь норе и голодать, чем ежедневно чувствовать себя предметом общего презрения и отвращения, - это хуже всякого ада. Уж и эта поездка для него мука. Но до Лидса он все-таки доедет, а там...

Уже смеркалось, когда он вернулся на вокзал, как раз в то время, когда сторож собирался махнуть зеленым флагом. И, взявшись за ручку двери, услыхал голос Мак-Кэя, говоривший:

- Ну, уж это слишком: если парню случилось побывать в тюрьме, это еще не значит, что он будет таскать у вас носовые платки из карманов или часы из уборной.

Он отворил дверь и вошел среди мертвого молчания, которое не прерывалось до конца путешествия. Джойс оглядывал по очереди всех своих спутников, которых было семеро, и с каждой минутой чувствовал себя все больше одиноким. Всего каких-нибудь двадцать четыре часа назад они были ему добрыми товарищами, ласково встречали его, и он почти любил их. Теперь ему было мучительно вспомнить вчерашний вечер. Слова Мак-Кэя все еще звучали в его ушах. Сами по себе они были ужасны, но ведь они, очевидно, были сказаны в его защиту. Один раз взгляды их встретились, и во взгляде Мак-Кэя он прочел сочувствие. Но другие упорно отворачивались, когда он смотрел в их сторону.

Когда они вышли из вагонов в Лидсе, Мак-Кэй дотронулся до его плеча и отвел его в сторону.

- Что это за чепуху рассказывает про вас Анни Стэвенс?

- Увы! Это правда, - уныло ответил Джойс.

- Проклятая бабенка! Говорил я вам, чтобы не связывались с бабами.

- Все равно когда-нибудь это вышло бы наружу. Не она, так кто-нибудь из товарищей мог быть со мной вчера в трактире.

- Неужели вы думаете, что мужчина так подло выдал бы вас! - презрительно сказал Мак-Кэй.

- Я пришел к убеждению, что в этом проклятом мире все возможно, - с горечью сказал Джойс. - По-видимому, вся труппа настроена против меня.

- Да, несомненно, они возмущены, - не без смущения сказал Мак-Кэй. И, конечно, это не особенно приятно для вас. Они все судят так, как будто сами они до того святы, что хоть живыми их на небо взять, черт бы их побрал! Мне даже тошно слушать. Я прямо заявил, что я на вашей стороне.

- Благодарю вас, Мак-Кэй. Вы славный малый. Но я не стану просить вас об этом. Я не приму участия в вашем турне.

- По правде говоря, пожалуй, вам, действительно, лучше будет уйти из труппы, - задумчиво сказал Мак-Кэй. И вдруг начал ругать Анни Стэвенс.

- Ишь, ведь, кошка драная, какую гадость выкинула.

- Очевидно, в глазах женщины это непростительная вина, - молвил Джойс, обходя багажный вагон. - Я только не понимаю, почему она вдруг сразу так меня возненавидела и стремится погубить меня.

- Не понимаете? Кажется, это достаточно ясно.

- Нет, для меня неясно. Мы все время были большими друзьями.

- Друзьями?! Да неужто же вы не замечали, что она втюрилась в вас по уши? Все это видели, только не говорили вам об этом. У вас такая чертовски насмешливая манера отодвигать от себя людей, когда они лезут не в свое дело. Но, Боже мой! Как же вы не видели? Тошно было глядеть, какими томными глазами она смотрела на вас.

- Так вы думаете, что она была влюблена в меня? - запинающимся голосом выговорил Джойс, - теперь для него постепенно все выяснилось, и прошлое и настоящее.

- Ну, разумеется. А вы что думали?

Большинство артистов еще толпились около багажного вагона, добиваясь выдачи своих вещей или в ожидании носильщиков. Среди них была и Анни Стэвенс. У ног ее лежал дорожный мешок Джойса. Он заметил это, молча подошел, поднял мешок и хотел также молча отойти, но она дотронулась до его руки. Хотя было уже почти темно, он заметил, что лицо у нее совсем больное, измученное, сразу похудевшее. Она с мольбою заглянула в его строгие глаза и шепнула:

- Ради Господа, простите меня!

- Вы загубили мою жизнь, - холодно ответил Джойс.

- Я убью себя.

- Некоторым людям лучше не жить.

И Джойс отошел от нее с саквояжем в руке.

На платформе за барьером он снова столкнулся с Мак-Кэем.

- Прощайте Мак-Кэй, - молвил он. - В целом мире у меня только два друга, которые знают мою историю, и вы один из них.

- Прощайте, дружище. Дай вам Бог в другом месте большей удачи.

Они пожали друг другу руки и разошлись. Мак-Кэй направился к своему приятелю Блэку, в комнаты, заказанные ими раньше: Джойс - в первый попавшийся дешевый отель, чтобы переночевать.

На следующий день он снова был в Лондоне, в своей прежней каморке. Он был совершенно убит и упал духом. Два дня он пробыл в этом состоянии тупого уныния, тоскуя по жизни, от которой ему пришлось отказаться, коря себя за свое малодушие. Надо было преодолеть себя, снести эту муку, попробовать изжить ее... Но тотчас же он начинал убеждать себя в бесплодности такой попытки. Даже если бы он продолжал служить в труппе, скоро повсюду стало бы известно, что он сидел в тюрьме за растрату, и тогда о повышении нечего было бы и думать: он недолго пробыл в театральном мире, но уже успел убедиться, какой это узкий мирок, полный предубеждений и предрассудков. На третий день он пошел к Ивонне, но оказалось, что ее нет в городе. И портье в доме, где она жила, даже не знал, когда она вернется. Уехала она в Фульминстер и велела все письма пересылать туда. Джойс написал ей коротенькую записочку, объяснив, что с ним случилось и стал терпеливо ждать ее возвращения в город.

Но он так устал от своего одиночества, так стосковался по людям, что в этот вечер он снова пошел в знакомую бильярдную в Вестминстере. Там все было по-прежнему, как будто только вчера он ушел оттуда, как будто сидевшие на диване и не сходили с него. Его встретили равнодушными взглядами, равнодушными кивками головы. Единственный протянувший ему руку был Нокс, как всегда сидевший на конце дивана, в своем порыжевшем пальто и не менее порыжевшем шелковом цилиндре, но еще более прежнего бледный и удрученный. Джойс подсел к нему и нагнулся корпусом вперед, облокотясь локтями на колени и подбородком на руки.

- Вы уезжали из города? - осведомился Нокс своим отчетливым бесстрастным голосом.

Джойс кивнул головой и пробормотал что-то в знак подтверждения.

- Я тоже последнее время не ходил сюда.

- Литература одолела? - спросил Джойс, не поднимая головы.

Тот не уловил насмешливой нотки в этом вопросе, провел рукой по глазам и вздохнул.

- Я бросил эту работу.

- Что так? Разбогатели?

- Нет. Со мной стряслась жесточайшая напасть, какая может стрястись с человеком.

Такой неподдельный трагизм был в его тоне, что Джойс невольно выпрямился и взглянул на своего соседа.

- Простите. Я не знал.

- Конечно, не знали. И никто не знает. По крайней мере, никто такой, кому я мог бы довериться.

В этой странной фигуре с нелепым шелковым цилиндром над бакенбардами, похожими на бараньи котлеты, и кустистыми седыми волосами было все же известное достоинство и немой призыв к сочувствию, на который Джойс не мог не откликнуться.

- У меня тоже было за это время много тяжелых неприятностей, - выговорил он, понизив голос.

- Ах, наверное, не таких, как у меня! - Нокс повернулся к нему так, чтобы один только Джойс мог слышать его. - Еще три недели тому назад у меня была жена и ребенок. Вряд ли кто другой любил, как я. Я работал на них так, что иной раз боялся: череп лопнет - по пятнадцати часов в день, неделю за неделей, сам себе во всем отказывал, ходил чуть не в лохмотьях. А теперь я одинок. И жизнь утратила для меня всякую цену.

- Они умерли?

- Нет. Жена ушла с жильцом первого этажа и взяла с собой ребенка.

Джойс молчал. Что он мог сказать в утешение? И только взглядом выразил сочувствие. Нокс шумно высморкался в грязный кусок коленкора с бахромой по краям, который только из любезности можно было назвать носовым платком, и продолжал:

- Жизнь моя разбита. Моя фантазия истощена; я не в состоянии больше писать. Я отрекся от своих честолюбивых надежд прославиться в литературе. Ради того, чтобы прокормить самого себя, не стоит писать грошовых романов с кровопролитием на каждой странице.

- Что же вы думаете делать? - спросил Джойс, заинтересовавшись этим странным человеком.

- Уеду за границу. Здесь я, должно быть, уж последний раз. Послезавтра уезжаю на пароходе в Южную Африку.

Что это было? Внезапное наитие? Результат смутно роившихся в мозгу мыслей, отчаяний, попыток решения? Или сама судьба гнала его вон из Англии? Или внезапно он почувствовал братскую готовность поддержать и защитить это несчастное трагическое пугало в образе человека? Джойс и сам не знал. Может быть, это нахлынуло на него совсем внезапно. Но только он вскочил и протянул руку Ноксу.

- Клянусь всем святым, я еду с вами! - вскричал он странным голосом.

Нокс не сразу взял его руку и выразительно воззрился на него.

- Вы серьезно говорите?

- Дьявольски серьезно.

- Я ведь еду по самому дешевому тарифу.

- И я тоже.

- У меня в кармане всего несколько фунтов, которые мне удалось скопить. Я хочу попробовать счастье.

- И я тоже. Хуже, чем есть, не будет. Оставаться в Англии - значит, наверное умереть с голоду. Слушайте, скажите по чести: хотите иметь меня спутником-другом? Я такой же, как и вы, одинокий обломок крушения, плавающий по волнам моря житейского.

Нокс, в свою очередь, встал, стиснул руку Джойса, бледные глаза его заблестели.

- Я клянусь быть вашим другом и в мирное время и в годину опасности. И благодарю Господа за то, что он, милосердный, послал мне вас в час нужды.

- Ну, вот и отлично, - сказал Джойс. - А теперь выпьем по рюмочке и обсудим подробности.

И вот каким образом, в грязной бильярдной, неведомо для жалкой богемы, дремавшей на диване, и незаметно для играющих, которые без пиджаков бегали вокруг бильярда, был заключен страннейший союз дружбы между двумя отверженцами - дружбы, которой суждено было остаться несокрушимой и в нужде, и в болезни, и в отчаянии и оставить по себе неизгладимый след благороднейших чувств.

Но вначале слишком силен был у Джойса оттенок цинизма в отношении к этому человеку. Он громко и горько смеялся при мысли о том, кого он избрал себе в сердечные друзья. Только впоследствии, когда он узнал на опыте терпеливую собачью преданность к себе этого человека, он оценил его и стал стыдиться первоначального своего отношения к нему.

Переведя в Кейптаунский банк остатки своих сбережений, с письмом к Ивонне в кармане, он выехал из Соутгэмптона. Под мелким моросящим дождиком пасмурного ноябрьского дня, перегнувшись через борт парохода, он смотрел на страну своих блестящих надежд, без цели, без друзей, за исключением этого бесполезного существа, которое шагало позади него по палубе в своем нелепом головном уборе.

Он не строил планов.

Что он предпримет, высадившись в Кейптауне, он сам не знал.

Будущее для него было так же темно, как оно темно для всех людей, если б они только сознавали это.

VIII

ЕГО АНГЕЛ

В то время как Джойс, изнывая от тоски и горьких самоукоров, плыл по Каналу, в последний раз прощаясь с родиной, Ивонна в Фульминстере деятельно репетировала свою роль, готовясь к концерту, назначенному на следующий день. Она уже четыре дня гостила в Фульминстере у м-с Уинстэнлей и чувствовала себя немного не в своей тарелке среди безукоризненно приличного светского общества, в котором вождем и руководителем был каноник Чайзли.

И как раз в то время, как она силилась найти себя и усвоить себе манеры, соответствующие этому общественному раю, пришло письмо от Джойса с вестью о катастрофе и об его отъезде. И, улыбаясь канонику и его друзьям, она в то же время готова была плакать о Джойсе. Ее попытка разыграть добрую волшебницу не удалась; она была разочарована и огорчена. В душе ее были очень нежные чувства к Джойсу. Притом же, Африку она представляла себе ужасной страной, состоящей из пустынь, львов и свирепых, совершенно черных негров, которые ходят голыми. Если б ей удалось повидаться с Джойсом до его отъезда, она, быть может, убедила бы его не подвергать себя таким неудобствам и опасностям. И она с грустью думала об этом в те немногие свободные минуты, когда ей удавалось остаться одной.

Как мы уже говорили, Ивонна гостила у м-с Уинстэнлей. А м-с Уинстэнлей была первой дамой в Фульминстере, и дальней родственницей каноника Чайзли. Во всех отношениях это был образец безупречности. В делах брака она считалась оракулом: матери советовались с нею относительно щекотливых вопросов гражданского этикета. Всеми делами своего прихода ведала она же, и хотя у нее был свой собственный прекрасно устроенный дом, она вела хозяйство в ректорате и принимала на себя все обязанности хозяйки, когда кузен ее принимал гостей. Таким образом, во всех смыслах она была бесценным другом для каноника - его правой рукой, женщиной, которая умела делить с ним почет, придавая ему еще больше внушительности. Если б его попросили сочинить для нее эпитафию, он велел бы вырезать на камне: "Здесь покоится здравомыслящая женщина". А когда серьезный и солидный холостой мужчина сорока трех лет, в ответственной должности, судит так о женщине одних с ним лет и обо всем советуется с нею, результаты предвидеть нетрудно: кузина Эммелина была полной хозяйкой в ректорате. Правда, при этом она обнаруживала огромный такт, ибо, если у нее была особая добродетель, в которой она, так сказать, специализировалась, так это был такт, - но все же ее влияние было господствующим.

Когда каноник пришел к ней с просьбой пригласить к себе погостить Ивонну Латур, она изумленно подняла брови.

- Что это вы такое выдумали?

- Очень просто. Я не могу пригласить ее гостить у меня, и потому прошу вас пригласить ее.

- Неужто же вы хотите поместить у себя всех, кто будет участвовать в этом концерте?

- Конечно, нет. Подобная нелепость мне и в голову не приходила.

- В таком случае, зачем же делать исключение для мадам Латур? Ведь она даже не на первых ролях.

- Она очень хрупка и нуждается в комфорте. Если о ней не позаботиться, она, пожалуй, и вовсе не в состоянии будет петь. И потом, Эвелина, мне лично это было бы очень желательно. И я позволяю себе выразить вам это желание.

- Значит, вы с ней в большой дружбе?

- В большой дружбе.

Это сулило в будущем много неприятных осложнений. Ей вдруг кинулись в глаза слабые места в ее собственной позиции, которую она считала неприступной, и ей очень захотелось отказать. Она прикусила губы и посмотрела на свои отполированные ногти.

- Ну, полноте, ведь вы же здравомыслящая женщина, - помолчав, сказал каноник.

- Хорошо, я пошлю приглашение. Но примет ли она его?

- Об этом я уже позабочусь, - с живостью ответил он. - Я вам чрезвычайно обязан и признателен, кузина.

Она улыбнулась, пожала ему руку на прощанье и проводила его до дверей. Но, когда дверь затворилась за ним, топнула ногой и нетерпеливо забегала по комнате.

- Что же это такое? И он начинает валять дурака?

Она вскоре убедилась в этом. Не даром же она была здравомыслящей женщиной. Накануне концерта, сбор с которого должен был пойти на перестройку церкви старого аббатства, где каноник был ректором, он дал большой обед.

На обеде присутствовал епископ местной епархии, гостивший в ректорате, сэр Джошуа, и леди Сэнтайр, и вся высшая аристократия Фульминстера. И все же каноник чрезвычайно тактично и деликатно сумел создать впечатление, что обед этот устроен в честь мадам Латур. М-с Уинстэнлей навострила глаза и уши. Было, разумеется, много разговоров о предстоящем празднестве. Между прочим, на утреннем концерте должны были дать ораторию "Илия" с Ивонной Латур в партии контральто. Каноник заботливо расспрашивал ее о голосе и просиял, когда она, как всегда, мило и просто предложила спеть что-нибудь его гостям. И стоял за ее стулом, когда она пела, причем, как показалось м-с Уинстэнлей, глаза у него были преглупые.

Немного погодя к нему подошла молоденькая девушка, София Вильмингтон, и с очаровательным нахальством юности спросила:

- Почему вы нам не сказали, что она такая прелестная? Я по уши влюбилась в нее.

Каноник улыбнулся, поклонился и ответил такими необычайными словами:

- Милая Софи, вы почти так же обрадовали меня, как если бы признались в любви мне самому.

- Она такая милочка!

- Вот вам модель для медальона.

Мисс Вильмингтон очень мило рисовала головки для медальонов.

- О, мне трудно будет найти для нее надлежащие краски, но все-таки я попробую. А голос у нее такой прелестный! Для меня человек с таким талантом всегда кажется выше обыкновенных смертных. Вы видите, я готова обожать вашего ангела.

- Моего ангела?

Мисс Уинстэнлей, стоявшая неподалеку, беседуя с епископом об Энгадине, не пропустила ни одного слова из этого разговора. При последнем возгласе каноника она метнула на него быстрый взгляд и поймала минутное смущение и краску на его лице. Теперь для нее ясно, в чем дело, и почему ее родственник "валяет дурака".

Софи тем временем весело расхохоталась.

- Ах, да! Это, действительно, вышло забавно. Я имела в виду ангела в "Илие".

- Ах, вот что. Я и забыл об "Илие".

М-с Уинстэнлей решила вставить слово предостережения. Перед отъездом ей удалось обменяться несколькими словами с каноником.

- Надеюсь, вы идете не вслепую, а с открытыми глазами, Эверард, - шепнула она.

Он понял ее буквально и сделал большие глаза. Но она улыбнулась и коснулась рукой его рукава.

- Она очаровательна и все такое, с этим я вполне согласна. Но все же она не так проста, как кажется.

- Милая Эммелина, право... - начал он, выпрямляясь.

- Тише, милый друг, не обижайтесь. Вы так часто называли меня умной женщиной, что я и сама уверовала в свой ум. И вот послушайте совет умной женщины и осмотритесь, прежде чем прыгнуть.

- Я не имею привычки прыгать, Эммелина, - сухо сказал каноник.

М-с Уинстэнлей засмеялась, как будто чувство юмора было ей не чуждо; через несколько минут она уже везла Ивонну к себе домой в своем изящном бругэме.

А каноник, выполнив последний долг хозяина по отношению к своему высокопочтенному гостю, уселся в своем кабинете в большое кожаное кресло перед затопленным камином и закурил сигару. Слова Эммелины взволновали его. Вот неудобство иметь советчиком кузину - здравомыслящую женщину. Ее совет может избавить вас от напрасных сожалений, которых хватит на много месяцев, но уж, несомненно, доставит вам неприятную четверть часа. Одно из двух: или вы цените женщину и миритесь с такими неприятностями, или наоборот. До сих пор он не находил, к чему придраться в Эммелине. В своих суждениях она была непогрешима, и сознание этого было гак неприятно ему, что он дал погаснуть своей сигаре - новая докука. Кончилось тем, что он нетерпеливо поднялся с кресла, взял футляр со скрипкой, вынул из нее свою любимую Гварнери, с любовью завернутую в шелковый футляр, и под сурдинку, чтобы не обеспокоить спящего епископа, заиграл "В Господе обрящете покой" с большим вкусом и техническим совершенством.

Может быть, и хорошо, что м-с Уинстэнлей не слышала его игры.

Концерт начался в три часа. Зала новой ратуши была набита сверху донизу. Каноник Чайзли, стоя возле своего места в первом ряду, оглядывал залу, соединившую в себе весь цвет и сливки графства: ряды кресел и оркестра, уступами идущие, битком набитые хоры и ряд участников концерта впереди, среди которых выделялась своим изяществом и грацией миниатюрная фигурка Ивонны. И преисполнился гордости. Все это было делом его рук. Мечта, которую он лелеял много лет, близилась к осуществлению - наконец-то ему удастся пополнить фонд восстановления древнего аббатства. Вдобавок, вначале он проектировал лишь незначительный любительский концерт; теперь же он вырос в целое событие, которое будет отмечено рецензентами больших лондонских газет. Были у него и причины быть довольным, не имевшие ничего общего ни с эстетикой, ни с его профессией.

Ивонна чувствовала себя польщенной и счастливой. Польщенной - потому что приглашение участвовать в таком концерте было лестным. В ораториях даже и настоящему контральто обыкновенно уделяется не очень много места, а у нее было скорей меццо-сопрано, чем контральто. До сих пор в таких концертах ей приходилось довольствоваться мелкими партиями. Знай она, что "Илия" выбран именно потому, что это - единственная оратория, где партия контральто не только ей вполне по голосу, но и может поспорить по значительности с партией сопрано, она была бы еще больше польщена и в то же время призадумалась бы. А счастлива она была потому, что все были милы с ней и улыбались ей, в особенности Джеральдина Вайкери и Ванделер, тоже участники концерта. Ванделер был приглашен каноником для заглавной партии отчасти потому, что у него был, действительно, великолепный бас, отчасти чтобы угодить Ивонне. Джеральдина Вайкери случайно заменила более известное сопрано, отказавшееся в последнюю минуту. Ивонна ясно улыбалась Ванделеру. Он был ей симпатичен. О любви он больше не заикался, и Ивонна, всегда беспечная, почти забыла о его нежданном объяснении. К тому же, он опять ухаживал за Диной, чем Ивонна была довольна.

Дирижер стал на свое место и постучал палочкой по пульту. Говор в зале и нестройные звуки настраиваемых инструментов сменились безмолвием. Оркестр взял три аккорда; затем Ванделер запел вступление, потом шла увертюра, потом хор и, наконец, настал черед Ивонны. Пение было ее жизнью. Только первые ее нотки были неуверенными; дальше она пела, как птица, бессознательно и потому без всякой нервности. Во время пауз она была целиком поглощена музыкой, переходившей от отчаяния и самоотречения к откровению и обетованию; контрастирующие темы сменяли одна другую: трубный глас пророка, тема хора, напоминавшая рокот бурного моря, взволнованный, звучный голос вестника: "Слушай, Израиль, глаголет Господь", и спокойный, нежный голос ангела, вестника мира.

Каноник наслаждался вдвойне, как музыкант и как религиозный человек. Но была одна струна в его душе, которая откликалась только когда пела Ивонна, и трепетно вибрировала, как только начинал звучать ее голос. Он был так трогательно слаб в сравнении с мощным сопрано Джеральдины Вайкери и как будто так мал для этой огромной залы, но звук его был такой чистый, такой верный, так прелестны переливы, что каждая нотка была слышна и в последних рядах. Каноник позабыл, что ему сорок три года, отрешился от курьезной смеси житейской опытности и достоинства, присущего духовному лицу, из которых складывались все его суждения, и отождествил женщину с голосом, чистым, ангельским, неотразимо милым.

Он повернулся к своей соседке и с влажным блеском в глазах шепнул:

- Ну, что вы скажете?

- Огромный успех, Эверард.

- Я так рад!

- Вас можно поздравить от души.

- Благодарю, сердечно благодарю, Эммелина.

- "Илия" великолепен.

Он заглянул ей в лицо, но ничего не мог прочесть в этих спокойных серых глазах. И вдруг успокоился. "Здравомыслящая женщина" обнаружила такое отсутствие чутья, которое нельзя назвать иначе, как тупостью. Очень довольный, он погладил себя по колену. Но больше уже не пытался навести речь на Ивонну.

Вслед за последним громоподобным "аминь" водворилась тишина. Каноник, точно проснувшись, вскочил с места, чтобы спешить к Ивонне, но ему загородила дорогу толпа друзей, поздравлявших его. Когда ему, наконец, дали вздохнуть свободно, он повернулся и увидел, что она уже ушла в уборную переодеваться. Зала быстро пустела. М-с Уинстэнлей поджидала Ивонну, но та не шла - она заговорилась с Джеральдиной. Каноник томился нетерпением. Было уже не рано, а ему еще надо было отвезти домой епископа, чтобы он успел переодеться и вовремя поспеть на званый обед в одном высокопоставленном доме. Если он сейчас не увидит Ивонны, он уже не увидит ее до завтра. Наконец, она вышла из боковой двери и сошла с эстрады в сопровождении мисс Вайкери. Каноник помог им обеим спуститься, учтиво поблагодарил Джеральдину, которая прошла прямо к ожидавшей их группе и остался вдвоем с Ивонной.

В высоком меховом воротнике и крохотной меховой шапочке на пышных волосах она была очаровательна. Дурашливые мысли и слова роились в его солидной голове, но он не умел формулировать их.

- Надеюсь, вы не очень устали? - говорил он, с достоинством растягивая слова и идя рядом с нею.

- Не особенно. Голосовые связки немного устали, но это скоро пройдет. Ну что, не очень я плохо пела?

- Детка моя, - начал было каноник и вдруг запнулся.

- Я ужасно боялась, как бы не провалиться, - молвила она с ясной улыбкой. - Я ведь не крупная певица, вроде мисс Вайкери.

- Не говорите так, - запинаясь, выговорил он. - В вашем голосе есть чары, которых не может быть в ее пении.

- Так что вы вполне довольны мной? - Она смотрела на него с таким доверчивым простодушием, что по его несколько суровому лицу невольно расплывалась нежная улыбка. В этот миг перед ним как будто раскрылась вдруг ее душа.

- Вы словно дитя-ангел, который спрашивает, был ли он умницей.

- О, как вы мило и красиво это сказали! - весело вскричала Ивонна. - Теперь я знаю, что пела недурно. И знаете, петь такую партию, это почти все равно, что попасть на небо.

- Вы всех нас вознесли к себе туда.

Ивонна покраснела, обрадованная до глубины души искренностью похвалы. Из уст каноника Чайзли она была особенно лестной. Сколько силы и достоинства было в его широкоплечей фигуре, в его вдумчивом, с резкими чертами лице, в его серьезных, но в то же время добрых речах, что она невольно выделяла его из всех других мужчин, с которыми встречалась и относилась к нему с большим уважением, никогда не ставя его на одну доску с другими. Его общественное положение и духовный сан, равно как и его личность, ставили его в иную категорию, где фигурировали незабвенный отец Ивонны, Гладстон, и еще знаменитый врач-горловик, с которым она раз советовалась. И, говоря с ним, она подтягивалась и следила за собой, чтобы не сделать какого-нибудь промаха.

Каноник взглянул на своих друзей. Они оживленно беседовали между собой и, по-видимому, не торопились уходить. Поэтому он облокотился на эстраду и решил еще немного побыть с Ивонной.

- Берегите себя, не простудитесь, - сказал он, помолчав. - Сегодня, кажется, ужасная погода.

- Не бойтесь. К завтрашнему дню я буду здорова.

- Я думаю вовсе не о завтрашнем концерте, хотя, конечно, это было бы несчастье, если б вы захворали. Я беспокоюсь о вас самих. Ну, что, ваше горлышко отдохнуло?

- Не балуйте меня, каноник Чайзли. Я приучила себя выходить во всякую погоду. Приходится, знаете.

- Очень жаль, что приходится. Вы слишком хрупки.

- О, я сильнее, чем кажусь. Я двужильная, право.

Это вульгарное слово вышло у нее так мило, что каноник закинул голову и рассмеялся.

- Если б я имел власть над вами, я не позволил бы вам проделывать с собой такие эксперименты, - полушутя, полусерьезно молвил он.

- Вы и так для меня большой авторитет. Мне и в голову не пришло бы ослушаться вас.

Он нагнулся вперед, упираясь руками в эстраду позади и впился взором в ее лицо.

- Вы такого высокого мнения обо мне? - спросил он, понизив голос.

- Ну, разумеется, очень высокого, - невинно ответила Ивонна. - Разве вы не знаете?

Ответ был уже готов сорваться с его уст, но в это мгновение он случайно оглянулся и поймал насмешливый взгляд м-с Уинстэнлей. Его словно обдали холодным душем. Он провел рукой по своим уже седеющим бакенбардам и выпрямил стан.

- Надо идти, а то епископ ждет, - сказал он.

- А меня м-с Уинстэнлей.

Они присоединились к группе; Ивонна, как ребенок, радовалась поздравлениям и похвалам. Несколько минут спустя они расстались, и каноник повез домой епископа, на которого он взирал, сидя с ним рядом в кабриолете, с чувствами, вовсе не подобающими канонику.

Поздно вечером в этот день Ванделер зашел выкурить папиросу к мисс Вайкери, остановившейся в отеле. В качестве друзей Ивонны они были приглашены обедать к м-с Уинстэнлей. Ванделер был очарован ее любезностью и пел ей хвалы, преувеличивая, как истый кельт.

- А мне она не очень-то нравится, - молвила Джеральдина. - Что-то она не внушает мне доверия. Мне все кажется, что она свою улыбку снимает на ночь и кладет на ночной столик.

- Женщина о женщине никогда не скажет доброго слова.

- Ах, скажите! Вы, конечно, думаете, что она очень любит Ивонну?

- Ну, конечно. Я уверен, что она в эту самую минуту думает о том, какая она прелестная.

- В эту самую минуту она готова отравить Ивонну!

- Что вы такое говорите?! - Ванделер от изумления даже выронил спичку, которой собирался зажечь папироску. - Только женщина способна выдумать такие гадости. И зачем это ей нужно?

- Только мужчина способен дать усыпить вкусным обедом свой ум и свою наблюдательность. Но меня не проведешь. У меня глаза на месте. И рассуждаю я логично. Не смейте говорить, что у меня нет логики. Вы подумайте: до сих пор м-с Уинстэнлей, по-видимому, была первой дамой в этом захолустном городишке. А сейчас, кто первая?

- Конечно, вы, Джеральдина, оперная певица из Лондона.

Она не удостоила заметить его желание польстить.

- Не я, а Ивонна. Я уверена, что нынче вечером весь Фульминстер говорит о ней. А м-с Уинстэнлей завидует и мучается. Боже мой, как мужчины глупы! Да ведь весь этот праздник затеян с целью выдвинуть Ивонну. Это апофеоз Ивонны.

- Я бы сказал: канонизация Ивонны, - колко поправил Ванделер.

Выражение лица мисс Вайкери смягчилось.

- В конце концов, вы не так глупы, Ван.

- Я не в первый раз это слышу. Что ж, для нашей деточки это блестящая партия.

- Ну, что за вздор! Как вы злите меня.

- Почему же вздор? Это бросается в глаза.

- Ивонна способна отдать себя любому, кто начнет хныкать и молить об этом, и потом скажет мне: "Милочка, ему так хотелось этого". Но я не знаю мужчины, который бы стоил этого.

- В этом я согласен с вами, - молвил Ванделер.

Тем временем Ивонна укладывалась в постель, вовсе и не думая о том, что вызвало такое негодование ее подруги. Воспоминание о ее артистическом успехе и о щедрых похвалах каноника услаждало ее сон, но, если был мужчина, о котором она думала с нежностью, это был несчастный друг ее девичьих лет, который в это время, в темную осеннюю ночь, плыл по волнам в страну своего добровольного изгнания.

IX

ПРОШЛОЕ, НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ

Если гений есть безумие, чувствительность - признак вырождения, а чрезмерная впечатлительность - невроз; если детерминизирующее начало образования характера - наследственность, сравнительная психология позволяет нам объяснить многое. На этом основании не трудно доказать, что одна и та же фамильная черта - наклонность к неврозу - привела Стефена Чайзли в тюрьму, а его кузена-каноника - к ногам Ивонны. И хотя такого рода предпосылки могут быть ошибочными, выводы из них, однако, довольно правдоподобны. В обоих кузенах была сильная артистическая жила - чутье к красоте и стремление к ней. Эта болезненная чувствительность, говоря книжным языком, заставила Стефена переступить границы нравственности. И она же порою брала верх над врожденной суровостью и сдержанностью каноника Чайзли. В одном случае она была проклятием, в другом - благословением.

Тори (консерватор) в политике, человек касты, гордый своим аристократическим происхождением, строгий поборник англиканской церкви и условной морали, в делах руководствовавшийся холодным рассудком, каноник не обладал в избытке теми качествами, которые делают человека симпатичным. Одно лишь эстетическое чувство, глубоко сидевшее в его душе, было пороком, искупившим строгость его добродетели. В этом было его спасение, залог его счастья, звено симпатии, сближавшее его с его ближними.

К Ивонне его прежде всего привлекла красота ее голоса, который он оценил уже давно, и затем красота ее лица. Но только когда он проникся убеждением и в красоте ее души, которую он идеализировал, сам того не замечая, создавая прекрасный образ из впечатлений голоса, лица, отдельных мелких фраз и поступков, - тогда только он осознал в себе более глубокое чувство к ней.

Вначале ему просто казалось, что он старается проникнуть в душу этой грезовской головки, прочесть, что кроется в ее невинном взоре, и любуется ею с восторгом поэта. Но тут сказалась серьезность его натуры, потребовавшая восстановления душевного равновесия. Он понял, что его чувство к Ивонне зовется любовью, и, как честный человек, не раз уже думал о том, что не худо бы ему жениться.

Брак в его глазах был состоянием, достойным всякого уважения, вполне подобающим его сану и влекущим за собой перспективы родительской ответственности, которую человек его закала берет на себя охотно. Свою будущую жену он представлял себе женщиной образованной, сдержанной, высоких принципов, такой, которая сумела бы и украсить его дом, и содействовать ему в добром влиянии на прихожан, и рожать ему достойных отпрысков.

Теперь ему пришлось приспособлять свой идеал к Ивонне. Правда, тут было преимущество, о каком он и не мечтал, - очаровательное личико, которое засветит, как солнце, в его холодном доме. Но все же реальная женщина мало походила на идеальную, и это огорчало каноника. В общественном, в нравственном смысле, как будущая мать, достойна ли была Ивонна занять высокое положение его жены? Он много месяцев раздумывал об этом. Говорят: кто скоро женится, потом раскается; он не спешил жениться - неужели же и ему придется раскаяться?

И все же его любовь к Ивонне переплеталась со всеми планами устройства праздника в Фульминстере. Пусть Ивонна приедет в Фульминстер, пусть м-с Уинстэнлей возьмет ее под крылышко и введет в общество - она, наверное, очарует всех своим голосом, и тогда он будет иметь возможность судить о ней в его собственной среде. Это была сложная смесь страсти и расчета.

И Ивонна невинно и смиренно прошла горнило испытания. Возвращаясь домой с концерта после "Илии", каноник Чайзли не сомневался более. Прежде чем она уедет из Фульминстера, он сделает ей предложение. Характерно для него, что он почти не думал о возможности отказа.

Праздник миновал. Мисс Вайкери с Ванделером на другой же день вернулись в Лондон; Ивонна все утро просидела без дела у камина. Она пересмотрела все книги на полках, выбирая себе роман, и выбрала "Коринну", потому что это была французская книга. Но Ивонна была дочерью своего века, а дети века не ценят м-м де Сталь. Можно представить себе милую старушку в буклях и чепчике, любовно вздыхающую над "Коринной", вспоминая свое отрочество, пальцы в чернилах и клятвы в вечной дружбе, но... но, во всяком случае, не Ивонну. Ей нравился Жип. Последний еще нечитанный томик его лежал у нее в чемодане, наверху, но ей лень было сходить за ним. И потом, имя автора, чего доброго, могло бы шокировать м-с Уинстэнлей, которая за письменным столом у окна разбиралась в своей обширной корреспонденции.

- Кто их знает! У них такие странные предрассудки, - думала Ивонна.

Она уронила скучную "Коринну" на пол и стала глядеть в огонь. Несмотря на ее страх перед м-с Уинстэнлей, ей жаль было уезжать из Фульминстера. Эти дни жизнь ее шла так гладко и приятно; все так старались угодить ей. Связки несколько устали от всех этих репетиций. Хорошо бы отдохнуть подольше и не петь. Но в понедельник она была приглашена петь в концерте в Кристаль-Паласе, а во вторник придется уже возобновить уроки; а на дворе осень; в Лондоне дожди и туманы. Как славно было бы полентяйничать, не думать о зарабатывании денег и петь только тогда, когда захочется!

Она повернула голову и мельком уловила выражение лица своей хозяйки. Утренний свет, падавший прямо на это лицо, безжалостно подчеркивал мелкую сеть морщин под глазами, ввалившийся рот и грубость кожи. Ивонна поразилась, какая м-с Уинстэнлей старая и увядшая, - она писала своей сестре о глупости, которую намерен сделать Эверард, и это не могло придать особой мягкости выражению ее лица, - и невольно спросила себя: как бы она, Ивонна, чувствовала себя, если б у нее был такой вид? И содрогнулась. Да, пройдут годы, оставят свой след на лице и в душе, и она состарится и потеряет голос. Думать об этом было ужасно.

Когда Ивонна начинала хандрить, она все рисовала себе в мрачном свете, вызывая всевозможные пугала. Что она будет делать на старости лет? Джеральдина все время проповедовала экономию, но она ничего еще не отложила. Если завтра она потеряет голос, она не будет знать, чем жить.

Она грустно смотрела на огонь; лоб ее собрался весь в мелкие морщинки; ее положение представлялось ей очень жалостным и печальным. Но как раз в этот момент Брюс, пес м-с Уинстэнлей, поднялся с коврика у камина, подошел к Ивонне и положил свою голову к ней на колени, глядя ей в лицо большими печальными глазами. Ивонна вдруг расхохоталась, изумив и Брюса и его хозяйку, схватила собаку за шелковистые уши, поцеловала его в кончик носа и начала весело подтрунивать над ее меланхолией. Мрак рассеялся, и над Ивонной снова засияло солнце.

Вошел лакей.

- Каноник Чайзли желал бы на минуту повидать мадам Латур.

- Где каноник? - осведомилась м-с Уинстэнлей.

- В гостиной, мадам.

Ивонна быстро встала и подошла к своей хозяйке, которая поспешила прикрыть листом промокательной бумаги недописанное письмо.

- Сойти мне вниз?

- Конечно.

Ивонна сказала лакею, что она сейчас придет, и он ушел, а она поправила волосы перед зеркалом, украшавшим камин.

- Интересно знать, принес ли он мне обещанные старые провансальские песни.

- Будем надеяться, что принес, - сухо выговорила м-с Уинстэнлей.

- Ну, все равно: не это, так другое - у него всегда для меня есть что-нибудь приятное, - весело и беспечно молвила Ивонна.

Каноник ждал ее у камина, заложив руки за спину. На столике рядом лежали его шляпа и перчатки. Ивонна быстро подошла к нему с искренней радостью на лице. Он серьезно поздоровался с нею и задержал ее руку в своих.

- Мне надо поговорить с вами серьезно.

- Я в чем-нибудь провинилась? - спросила молодая женщина, поднимая на него глаза.

- А вот увидим, - усмехнулся он. - Присядемте.

Не выпуская ее руки, он усадил ее на диванчик, стоявший у камина, и сам сел рядом...

- Дело идет о вас, Ивонна, - можно мне звать вас Ивонной? - и обо мне. Ведь вы знаете, что я вам друг.

- И очень дорогой друг, каноник. Другого такого у меня нет. Если вы и побраните меня, я не обижусь.

Она смотрела на него так невинно, так доверчиво, что он умилился душой. Поистине, это жена, ниспосланная ему самим небом.

- Я пошутил, Ивонна. И разве я могу бранить вас, дорогая? Наоборот, я пришел к вам как проситель. Я люблю вас и мое заветное желание - видеть вас своей женой.

Солнечный свет погас в глазах Ивонны, сердце ее перестало биться; растерянно, недоумевающе она уставилась на каноника.

- Вы хотите, чтобы я...

- Ну, да. Разве это так странно?

- Вы, конечно, опять шутите... Я не понимаю... Она отняла у него свою руку и выпрямилась, крутя в руках свой носовой платок и трепеща всем телом. Это было так неожиданно. Она не верила своим ушам. До сих пор она даже не смотрела на него, как на мужчину. Правда, Джеральдина поддразнивала ее каноником, но она ни минуты не придавала этому значения. Выйти замуж за каноника Чайзли - это казалось ей невозможным, нелепым.

А, между тем, он просил, умолял. Она была подавлена тяжкой ответственностью, вдруг свалившейся на нее. Их разделяла в духовном смысле такая пропасть, и вот он спустился до нее и хочет вознести ее с собой на высоту. От одной мысли об этом у нее захватывало дух и голова кружилась.

- Я не тороплю вас с ответом, - услыхала она его голос. - Завтра, через неделю, через месяц, когда хотите. Подумайте. Я могу предложить вам честное имя, известный комфорт, свободу от всяких материальных забот, - благодаря Бога, средства мои позволяют мне это, - приличное положение в обществе и глубоко искреннюю привязанность. Я не требую ответа сейчас; хотите, я подожду неделю, месяц.

- Месяц не составит разницы. Мне и через месяц это будет казаться таким же странным, как теперь, - пролепетала Ивонна. И запнулась, захваченная вихрем своих мыслей. "Может быть, это жертва с его стороны: он так добр; он хочет обеспечить ее будущее..."

- Я не могу принять этого от вас, - прибавила она, по-видимому, без всякой связи с предыдущим.

- Но ведь я прошу об этом не для вас, а для себя, Ивонна. Вы мне нужны для того, чтобы внести радость в мой дом и в мою жизнь. Если вам некуда девать свою жизнь, Ивонна, отдайте ее мне ради моего счастья. Я уже много месяцев думал об этом, с волнением и тревогой. Я не из тех людей, которые легко относятся к любви и браку. Если я говорю: вы мне нужны, это значит, что я без вас жить не могу. Ведь вы же верите мне?

- Конечно, больше, чем кому бы то ни было...

Она молчала. Он обнял ее рукой за плечи и привлек к себе.

- Вы должны быть моей женой, Ивонна. Почему бы вам не сказать "да" теперь же?

Она была не в силах противиться крепкой воле и авторитету этого человека. Чего ради ему захотелось жениться на ней, этого она не могла постичь, но его просьба звучала приказом.

- Если я так нужна вам, я... я сделаю, как вы хотите, - прошептала она упавшим вздрагивающим голосом.

- Вы будете счастливы, дитя мое, - успокоил он ее. - Вам нечего бояться, я позабочусь о том, чтобы вокруг вас всегда светило солнце.

Он еще ближе привлек ее к себе и поцеловал в лоб, потом тихонько отпустил.

- Значит, вы даете мне слово?

- Да.

- Теперь посмотрите мне в глаза и скажите: "Эверард, я хочу, чтобы вы были моим мужем".

В его тоне была и влюбленность и самонадеянность счастливого влюбленного. Это немножко оживило Ивонну. Она как-то странно засмеялась, не то весело, не то горестно.

- О! Я не могу, не смею, это так непочтительно!

- Попробуйте. Ну, скажите: "Эверард".

Но Ивонна качала головкой.

- Я уж лучше попробую, когда буду совсем одна, попрактикуюсь.

Каноник засмеялся. Он был в эту минуту всем доволен. Ее скромность и невинность восхищали его. Хоть она и была замужем, в ней сохранился весь аромат девичества. Какое наслаждение обладать такой женщиной.

- Вы счастливы? - спрашивал он, беря ее маленькую смуглую ручку, лежавшую поверх другой на ее коленях.

- Я слишком испугана, чтобы чувствовать себя счастливой... пока, - мягко ответила она, робко поднимая на него глаза. - Я как-то не совсем понимаю... Полчаса тому назад я была бедной певичкой, а теперь...

- А теперь вы моя невеста и будущая жена.

- Вот этого-то я и не могу осмыслить. Все как будто перевернулось вверх дном. Нет, вы, правда, хотите этого, каноник Чайзли, правда? Вы так добры и умны: вы не позволили бы мне сделать что-нибудь такое, чего не надо делать.

- Доверьтесь мне вполне, Ивонна, и все будет хорошо.

Она встала и просто, но с достоинством протянула ему руку.

- Теперь я пойду к себе, мне надо подумать. Вы позволите? В другой раз я буду с вами сколько вы захотите.

Каноник проводил ее до двери, поцеловал ей руку, по-старинному, низко склонившись над нею, и с поклоном простился с нею, потом позвонил лакею и велел ему попросить в гостиную м-с Уинстэнлей. Он не любил откладывать серьезных дел в долгий ящик.

Из последующей беседы каноник вышел победителем. Сатирические замечания своей кузины он парировал под видом участия к ней не менее иронически. Если бы она не так открыто показала ему свое враждебное отношение к этому браку, он, быть может, пожалел бы ее за утрату престижа в качестве хозяйки ректората. Но теперь он находил, что она своими капризами утратила право на его сочувствие. К тому же, он твердо решил, что трое в доме верховодить у него не будут.

- Надеюсь, она сумеет расширить сферу вашей полезной деятельности, Эверард, как подобает доброй жене, - говорила м-с Уинстэнлей. - Она так неопытна в этих вещах. Не будьте к ней слишком строги.

- Я строг только к тем, кто не признает моего авторитета. Но тогда это долг, а не строгость. Разве вы когда-нибудь находили меня суровым учителем долга, Эммелина?

- Надеюсь, вы не станете сравнивать нас?

- Конечно, нет. Я не могу сравнивать мою жену ни с какой другой женщиной. Это было бы во всех отношениях несправедливо.

- Ну, что ж, - молвила она на прощанье. - Надеюсь, вы будете счастливы.

- Милая Эммелина, я смиренно сознаю, что все эти годы вы, главным образом, заботились о моем счастье.

От м-с Уинстэнлей он поехал прямо к леди Сэнтайр, где его от души поздравили и угостили завтраком. Уехал он оттуда в полной уверенности, что к вечеру весь город будет знать об его помолвке. Это было совершенно все равно, что огласить ее с церковной кафедры. И, действительно, к вечеру весь Фульминстер говорил об этом, хотя нельзя сказать, чтобы это было для него неожиданностью: об ухаживании каноника за м-м Латур и раньше говорил весь город.

Некоторые были не особенно довольны. В местных аристократических семьях было достаточно незамужних девиц, а каноник считался выгодным женихом. Одна из обиженных мамаш объявила, что все Чайзли эксцентричны - пример тому несчастный Стефен.

- Дорогая моя, - укоризненно возразила ее собеседница, только что выдавшая дочку за богатейшего фульминстерского фабриканта, - вы так говорите, как будто каноник сбежал с какою-нибудь балериной.

Но большинство прощало ему его увлечение. Это была гениальная мысль - показать Ивонну впервые с концертной эстрады, дав ей возможность очаровать и строгих критиков.

Для самой Ивонны последующие дни пронеслись каким-то ураганом. К ней приезжали с визитом целыми семьями; мамаши поздравляли ее; "Фульминстерская Газета" прислала репортера интервьюировать ее; Сэнтайры превратили небольшой интимный обед, на который она еще раньше была приглашена, в торжественный банкет в честь жениха и невесты; каноник все время был возле нее, внимательный, любезный, полный достоинства и авторитетности; роль свою он исполнял в совершенстве. Все ухаживали за ней, все ей льстили, и это ей нравилось.

Теперь ей еще больше бросалось в глаза, с каким почтением все относились к канонику, и это пробуждало в ней робкую гордость. И все же, все это казалось ей причудливым сном, от которого она проснется в своей крохотной квартирке на Мэриль-бон-Род. Ей страшно было вернуться домой. Если это сон, ей будет жалко этого сна, снявшего с ее плеч бремя забот, страха потерять голос, бедности, старости и зимы, которая так пугает стрекозу. Если это не сон, в привычной милой обстановке ей, пожалуй, станет жалко жизни, которую придется бросить - беспечной жизни артистки, со всеми ее надеждами и печалями, непоследовательностью и свободой. Ей и теперь случалось иной раз всплакнуть при мысли о том, что надо будет изменить свой образ жизни. А там и подавно. До сих пор она знала о себе, что она - певица Ивонна Латур. А там ей, наверное, покажется, что ее подменили. Это будет все равно, что смотреть на себя в зеркало и видеть чужое лицо. Ужасно грустно!

В воскресенье ее ждал ряд сюрпризов. Она сохранила веру детских лет в прекрасный рай и страшный ад, в Христа и ангелов, - относительно девы Марии у нее не было полной уверенности, - и еще в молитву Господню, которую она каждый день читала на ночь, и в то, что ходить в церковь хорошо и полезно. Но религия не сковывала ее души, и она жила свободной, как птица. Зато внешние формы религии сильно действовали на нее - церковная музыка, торжественные паузы, ризы священников, цветные стекла, даже слова. Говоря во время молитвы: "Боже, милостив буди ко мне, грешной", - она вся проникалась торжественным настроением, а слова "Господь Саваоф" - всегда немножко пугали ее своим мистическим смыслом.

Вообще символы нагоняли на нее трепет и благоговение. Даже клирошан, когда они надевали свои белые пелеринки, она выделяла из среды остальных мальчиков и смотрела на них, как на существа высшей породы. И уж, конечно, священник в рясе и эпитрахили представлялся ее детскому воображению овеянным благоуханием святости.

В интересах истины надо заметить, что Ивонна никогда особенно усердно не посещала церкви, и эти благоговейные настроения не могли быть ослаблены привычкой. Тем не менее, когда каноник в это воскресенье стал у аналоя, и его звучный, красивый голос разнесся по аббатству, Ивонне вдруг стало жутко. Накануне вечером он был так нежен с ней, так весело шутил, что казался почти равным ей. А теперь он отошел так далеко от нее, что пропасть между ним, священником, служившим обедню, и ею, бедной, маленькой, незначительной - Ивонной, казалась непроходимой. Когда же он взошел на кафедру и начал проповедь, ей стало еще более жутко. Она не могла представить себе, что это - ее жених.

Он проповедовал на текст из истории Никодима. "Если человек, не родится вновь..." Ей вдруг показалось, что это относится именно к ней, и, перестав следить за речью каноника, она прочла сама себе маленькую проповедь. Она должна родиться снова. Ивонна-певица должна умереть, а вместо нее должна появиться новая возрожденная Ивонна, хозяйка ректората, м-с Эверард Чайзли. Как раз в этот момент она поймала фразу из проповеди - о душевных муках, сопутствующих смерти старого Адама - и подумала: "Может быть, и ей придется пройти сквозь очистительный огонь. Совсем как феникс..." Но тотчас же строго пожурила себя: "Ну можно ли смешивать феникса с Никодимом - это даже грешно". И, напрягая внимание, заставила себя следить за проповедью.

После завтрака каноник повез ее в ректорат - огромное здание елизаветинских времен с пристройками, выведенными в девятнадцатом веке. Она послушно ходила за ним из комнаты в комнату, дивясь красоте своего будущего жилища. Каноник тратил много денег на свои коллекции, нередко переплачивая, как говорили критики, и дом его был настоящим музеем. В каждой комнате, на каждой площадке лестницы бросались в глаза картины, статуи, резьба по дереву, редкая мебель. Вначале, еще подавленная величием его сана, молодая женщина была тиха и молчалива, но постепенно новые впечатления изгладили первое.

Каноник говорил так, как будто все эти вещи уже принадлежали ей, им обоим.

- А вот это ваш будуар, - сказал он, вводя ее в милую комнату с видом на аббатство и окнами, выходившими на зеленую лужайку. Как вы думаете, хорошо вам будет жить здесь?

- Как же не хорошо! - благодарно улыбнулась она. - Не только потому, что вы отдали мне лучшую комнату в целом доме, но и потому, что вы, вообще, так добры ко мне.

- Разве можно не быть добрым к вам, дитя мое? - сказал каноник.

Он говорил искренно. Ивонна была пристыжена и в то же время ободрилась. Она робко заглянула ему в глаза. Он казался таким добрым, таким правдивым, таким снисходительным и в то же время таким достойным уважения и всякого почета, что все струны ее женского сердца были затронуты. В этой комнате, которая будет принадлежать ей, впервые будущее для нее слилось с настоящим. Она застенчиво вложила руку в его руку.

- Я никогда не пойму, зачем я могла понадобиться вам, - выговорила она тихо, - но я молю Бога, чтоб он помог мне быть к вам доброй, любящей и послушной женой.

- Аминь, дорогая, - сказал каноник, целуя ее.

X

ДОБРЫЕ СОВЕТЫ

Таким образом, Ивонна вышла замуж и в течение шести месяцев была счастлива вполне. Она принимала у себя весь Фульминстер и графство, а Фульминстер и графство принимали ее. Муж баловал ее и не возлагал на ее плечи никакой серьезной ответственности. Она сумела покорить сердце и экономки, м-с Диркс, и садовника Иордана, и кучера Флетчера, каждый из которых в своей сфере влияния пользовался неограниченной властью, и благодаря этому выбирала кушанья для обеда, наполняла дом цветами и каталась, когда ей вздумается.

Живой и быстрый ум ее скоро разобрался во всех домашних делах, и на практике она сама заведовала хозяйством, чем каноник немало гордился. Свои общественные обязанности она выполняла с тактом, вытекавшим из ее врожденной искренности и простоты. М-с Уинстэнлей уехала с первого же званого обеда, задыхаясь от злости. Она ждала провала, была уверена, что Ивонна не сумеет ни занять, ни угостить гостей - и вместо этого должна была присутствовать при триумфе юной хозяйки.

Ни единого облачка не было на ее горизонте со дня венчания, после которого молодые провели волшебный месяц в Италии, под лазурными небесами, среди лазурных озер, мраморных дворцов и дивных картин. После этого так интересно было вернуться домой и вступить во владение своим хозяйством, так занимательно было видеть у себя в гостиной все новые и новые лица, ездить отдавать визиты и бывать на обедах и раутах, устраиваемых в честь новобрачных.

Новые обязанности интересовали Ивонну. Она занималась с детьми в воскресной школе, обучая их богословию, которое и не снилось преподобным отцам. Пела в местных благотворительных концертах. Одевалась в красивые платья, чтобы нравиться мужу. Она изучила все его вкусы - от пищи до музыки - и радовалась, когда могла угодить ему.

С чисто женской гибкостью она старалась приспособится к нему во всем. Его лицо стало для нее книгой, которую она любила читать, когда они встречались после недолгой разлуки; и смотря по тому, что она прочитывала в ней, сама она становилась скромной, или веселой, или деловитой.

В свободное время она пела для самой себя, читала французские романы, в огромном количестве выписываемые из Лондона, или проводила время с Софией Вильмингтон и ее братом, которые скоро стали ее первыми друзьями и руководителями в Фульминстере. Нередко она сидела, ничего не делая и предаваясь мечтательному созерцанию своего счастья.

В такие минуты она невольно сравнивала второе свое замужество с первым и первого мужа со вторым. В памяти оживали сцены семейной жизни, полузабытые за годы вдовства, и контраст так волновал ее, что ей трудно было даже сдерживать свое волнение и хотелось открыться мужу. Но она не смела. Любовь, может быть, и сломала бы преграды между ними, но не то почтительное, благородное чувство, которое она питала к канонику. К тому же, помимо одного маленького разговора у матери Стефена во время ее болезни, между ними никогда не было и речи об Амедее Базуже. Как истый мужчина, каноник предпочитал вовсе не думать о том, что у него был предшественник. Но женщине приятно было вспоминать и сравнивать, так как это делало ее теперешнее счастье еще более ценным для нее.

Таким образом, первые шесть месяцев замужней жизни Ивонны прошли безмятежно, и она сама смеялась над прежними своими страхами, что она не сумеет приспособиться к своему новому положению.

Но однажды, это было под вечер, в начале июня, когда супруги отдыхали в тени старого аббатства, покрывшего своею тенью почти всю лужайку, каноник положил на траву газету, которую он читал, не торопясь свернул и спрятал в карман свое золотое пенсне, посмотрел на жену и молвил:

- Ивонна!

Она захлопнула французский роман, который читала и мгновенно приготовилась слушать его с полным вниманием, как подобает доброй жене.

- Мне надо кое-что сказать тебе, - серьезно начал он, - может быть, и неприятное для тебя - о некоторых возможных мелких переменах в нашей жизни.

- Переменах? - недоумевая повторила Ивонна.

- Да. Я давно уже хочу поговорить с тобой. Я думаю, милая, что тебе следовало бы быть немного серьезнее и больше помогать мне, чем ты это делала до сих пор. Ты понимаешь меня?

Если бы тихий ректорский садик неожиданно превратился в пустыню Сахару, а золотистый шиповник, под которым она сидела, - в огненный столб, Ивонна не больше изумилась бы и растерялась. Она почувствовала острую боль, словно от укола, и слезы выступили у нее на глазах.

- Нет. Совсем не понимаю - в чем дело?

- Я не хочу быть с тобою строгим, Ивонна. Я начал этот разговор только потому, что так велит мне долг. И я уверен, что раз сказать, это будет достаточно.

- Но в чем же дело? - жалобно допытывалась она. - Чем я прогневала тебя?

Он скрестил ноги, и спокойным, не дрогнувшим голосом по пальцам начал перечислять ее проступки. Она недостаточно живо сознает ответственность, которую возлагает на нее ее положение. На супруге ректора лежит много обязанностей относительно прихода, которых она до сих пор не исполняла. Она даже не старается пополнить свое знакомство с религиозной доктриной и церковными делами.

- Я не преувеличиваю, Ивонна. Разве ты не сказала давеча детям в воскресной школе, что при распятии Спасителя присутствовал св. Иоанн Креститель? Ведь это было?

Он улыбался, как бы желая смягчить суровость укора, но лицо Ивонны выражало трагическое отчаяние, и по щекам ее катились слезы.

Каноник встал и пошел к ней с раскрытыми объятиями. Она машинально позволила обнять себя.

- Лучше объясниться начистоту, Ивонна, - ласково молвил он. - И я знаю, ты не забудешь моих слов. Не обижайся, моя маленькая женка!

Но она была обижена - глубоко обижена.

- Я не знала, что ты недоволен мной, - выговорила она дрожащими губами. - Мне казалось, что я добросовестно прилагаю все старания, чтобы сделать тебя счастливым.

- И достигла этого, дитя мое. Я очень счастлив.

- О, нет, очевидно, нет. Я попробую делать так, как ты хочешь, Эверард. Но я ведь говорила тебе, что я не гожусь для тебя, я ничего, ничего не умею - только петь немножко умею. Но я постараюсь, Эверард. Прости меня.

- Конечно, конечно, родная. - Он великодушно потрепал ее по плечу и запечатлел поцелуй на ее лбу. - Ну, вот так. Будет же плакать. Мне самому страшно больно говорить это тебе. Но если бы исполнение долга всегда было приятно, мир был бы полон добродетельных людей. Вытри же глазки и улыбнись, Ивонна. И пойдем в комнаты, мне хотелось бы поиграть немного на скрипке до обеда, - поаккомпанируй мне.

Он взял ее под руку и повел в дом, болтая о пустяках, чтоб доказать ей, что он простил и забыл. Ивонна по натуре не была ни злопамятной, ни мстительной. Стараясь войти в его настроение, она нежно благодарила его за несколько преувеличенную любезность, когда он предупредительно раскрыл рояль, нашел ей ноты, придвинул табурет; но когда она начала играть, глаза ее заволоклись слезами и ноты расплылись.

- Мы немножко разошлись, - сказал каноник, стоя позади нее, со скрипкой у подбородка. - Вернемся на четыре такта раньше.

Ивонна добросовестно закусывала губы, чтоб удержать слезы и не сбиться снова в аккомпанементе. Но кончилось все же тем, что крупная капля упала на клавиши, а сама Ивонна упала головой на нотную тетрадь и зарыдала.

Каноник поспешно положил скрипку и нагнулся к ней:

- Голубка моя! Ну, полно же. Ведь все прошло. Не мучь себя. Я не хотел ведь огорчить тебя. А боюсь, что огорчил. Это я не гожусь в мужья моей нежной, впечатлительной детке.

Он сел с ней рядом на широкую скамейку и дал ей выплакаться у него на плече. В душе у него было неприятное чувство, что он был груб с ней. Надо быть жестоким, как Мефистофель, чтоб не испытать этого чувства в первый раз, когда вы заставите плакать женщину. Во второй и третий раз слезы ее уже не так вас трогают, а затем вы только раздражаетесь на ее неблагоразумие. Умная женщина старается извлечь все возможное из первых своих слез после замужества. Но Ивонна не была умной женщиной. Она скоро заставила себя успокоиться и перестала плакать, а затем устыдилась сама себя, смиренно поспешила изгладить следы своих слез при помощи воды с одеколоном и, видя, что канонику хочется, чтоб она стала прежней, веселой и беспечной, по крайней мере, на этот вечер, приложила все старания, чтоб угодить ему.

С этого дня жизнь их пошла не то чтобы несчастливо, но в ней уж не было прежней радостной беспечности. Иллюзии Ивонны были подорваны. Она уж не могла быть, как прежде, непосредственной в своих поступках. Она все время задавала себе маленькие задачи и не могла быть уверена, что хорошо выполнила их, пока каноник не выскажет своего мнения.

Она напрягала все усилия, чтоб выполнять его желание. Иногда это удавалось ей. Иногда совсем не удавалось, как, например, попытка организации прихода. Тут на дороге у нее стала м-с Уинстэнлей, отнюдь не желавшая уступать своего. Вмешался сам каноник, но его кузина была тверда, и в конце концов ему пришлось уступить.

Обход прихожан тоже давался ей с трудом. Войди она к рабочим прежней Ивонной, с ее очаровательной беспечностью, она сразу покорила бы их сердца. Но мучительно сознавая ответственность своего положения, она считала долгом отбросить от себя легкомыслие, облечься в серьезность и достоинство, подобающие супруге ректора.

Богословские книги она читала с усердием, которое могло сравниться лишь с ее неспособностью понять и оценить их. До конца дней своих Ивонне не суждено было постичь, какая разница между господствующей церковью и диссидентами, помимо того, что у одних служба красивая, а у других унылая. Но все же она так старалась, что каноник сжалился над нею, и однажды самолично привез ей из Лондона последний томик Жипа. И архиепископ обрадовался бы, увидев, как радостно заблестели глазки Ивонны.

Прошло еще полгода, и молодая женщина начала уставать от этого вечного старания усовершенствовать себя. Врожденная строгость и требовательность каноника проявлялись в сотне мелочей. Нередко он читал жене нотации, а похвалы его добиться было трудно. С милостивого разрешения каноника, она, наконец, вызвала к себе Джеральдину. Та уже гостила у нее весной, но то было в дни ее счастья.

Джеральдина приехала и, как всегда проницательная, быстро поняла положение. Ивонна была слишком честна, чтоб жаловаться ей на мужа.

- Ну, теперь расскажите мне все по порядку, - решительно потребовала она. Это было в первый вечер после ее приезда. Они только что отобедали, и каноник пошел вниз, в свою библиотеку.

- Что - все, Дина?

- Ну ладно, не притворяйтесь, что не знаете. Когда я последний раз была здесь, вы щебетали, как птичка, а теперь рта не раскрываете.

- Я думаю, что мне не мешало бы на время переменить обстановку. Я стала слишком респектабельной. Видите ли, вначале все мне было ново, а теперь я привыкла. Мне кажется, если бы я могла с месяц побегать по Лондону одна и почаще петь в концертах, это было бы мне очень полезно. И вы не поверите, Дина, с каким наслаждением я услыхала бы из уст мужчины: "А черт!" или что-нибудь в этом роде.

- Ну, я, положим, не мужчина, но я охотно исполню ваше желание. К черту, к черту, к черту! - все, что окружает вас. Ну, теперь вам полегчало?

- Как это забавно у вас выходит, Дина! - рассмеялась Ивонна. - Вот бы славно было, если б вы могли научить этому каноника!

- Если б моя воля, я научила бы вашего каноника многому. И прежде всего научила бы его понимать, какое сокровище ему досталось в руки, он, по-видимому, не вполне уяснил себе это.

- Дина, зачем вы так говорите? - сказала, видимо, шокированная, Ивонна. - Он чрезвычайно добр и снисходителен, право же, милая. Если я скучаю, это от того, что я гадкая и думаю о пустяках, например, о Ване и о комических куплетах. А знаете ли вы, что вы еще ни слова не сказали мне о Ване.

- Ах, не будем говорить о нем! Устала я возиться с ним. Он никогда не знает, что он будет делать завтра. Если б я не была такая дура, я давно бы порвала с ним окончательно.

- Но почему же не покончить с этим иначе?

- Спросите Вана. У него теперь уж есть кто-то другой - Эльзи Карнеджи.

- Бедная Дина!

- Совсем не бедная. Дина не из таких, чтоб сокрушаться о неверностях Вана. Я вполне довольна своим положением; лучшего мне и не надо. Просто я дура - только и всего. Раньше я бы этого не сказала вам, Ивонна. Это потому я каюсь перед вами, что вы стали такая оседлая и почтенная. Я прямо начинаю относиться к вам почтительно.

- Мне бы хотелось поговорить с Ваном серьезно, для его же блага.

- Ради Бога, не надо, детка, а то он опять влюбится в вас и на него обрушатся все проклятия церкви.

Ивонна хохотала. Разговор этот освежил ее. Бесцеремонная болтовня Дины, не стеснявшейся в выражениях, была так отрадна после изысканных речей фульминстерской аристократии. Они невольно отклонились от главной темы. Джеральдине столько надо было рассказать о том, что творится в музыкальном мире.

- О! Как бы я хотела хоть ненадолго вернуться туда! - вскричала бедная Ивонна. - Ведь петь в концертах как любительница совсем не то, что петь в качестве профессионалки.

- Я думаю, все-таки, что вам лучше остаться так, как есть, - серьезно возразила Дина, - несмотря на все. Что пользы досадовать на то, чего нельзя изменить?

- Разумеется, - вздохнула Ивонна. Помолчала немного и повернулась к Дине.

- Не думаю, чтоб вы годились для семейной жизни, Дина. Вы слишком независимы. В семейной жизни женщине приходится так много жертвовать, так много притворяться, - а вы этого совсем не умеете.

- Зачем же притворяться?

- Не знаю. Надо - во многом надо. Должно быть, такая уже наша женская доля. Мужчины такие странные: у них много бывает чувств и настроений, которых мы совсем не разделяем, а им хочется, чтоб мы разделяли их, и они обижаются и огорчаются, когда мы им признаемся искренно, что чувствуем иначе, ну, и приходится притворяться.

Мужественное лицо Дины выразило искреннее огорчение. Она нагнулась к Ивонне, сидевшей на низеньком пуфе рядом с нею, и горячо обняла ее.

- Ах, вы мой милый маленький философ! Как бы желала, чтоб вы полюбили всей душой - и вышли замуж за того, кого полюбите. Вот это счастье - и притворяться не пришлось бы. Я знала это счастье - давно уже. Оно длилось всего несколько месяцев, он умер раньше, чем мы успели огласить наш брак - никто и не знал. Только вы теперь будете знать, дорогая. Попробуйте, детка, полюбить вашего мужа - отдаться ему всей душой, со страстью. Это - единственное, что я могу вам посоветовать, милая. Тогда все ваши огорчения рассеются. Ах, голубчик мой, говорят, что для женщины злейшее несчастье и проклятие страстно полюбить. Неправда: это величайшее благословение для нее!

- Вы говорите, как мужчины, - шепотом возразила Ивонна, крепко сжимая руку подруги. - Я слыхала это от многих мужчин, - но я не знала, что это правда... Только, должно быть, такого благословения мне не суждено изведать.

XI

ЗАБЛУДШАЯ ОВЦА

Осень, постепенно становясь все суровее, перешла в зиму, а зима, смягчаясь, сменилась весной, и отношения между Ивонной и каноником как будто шли тем же путем, меняясь с каждой сменой года. Он изучил, что она может и что ей не по силам, и уже не задавал ей задач, которые были выше ее сил.

- Чего вы от нее хотите? Нельзя же запречь мотылька в телегу, - сказала ему однажды м-с Уинстэнлей, постепенно обретавшая былое влияние. Каноник зашел к ней посоветоваться о приходских делах, и разговор перешел на Ивонну. Это замечание заставило ее кузена прикусить губы. В последнее время у него вошло в привычку откровенничать и тотчас же раскаиваться в этом.

- Вы несправедливы к Ивонне.

- Сознаюсь, я была несправедлива к ней, но теперь, как видите, я ходатайствую за нее.

- Передо мной Ивонна не нуждается в заступниках, - сухо возразил каноник.

- Как знать, может быть, и нуждается.

- Что вы хотите сказать этим, Эммелина?

- Если вы не понимаете ее натуры, вы можете неправильно толковать ее поступки. Видите ли, Эверард, она молода и веселого характера - молодое к молодому и льнет. Уж я сумею с внешней стороны обставить все, как следует.

Она положила руку на его руку; голос ее звучал, как всегда, спокойно и авторитетно. В ее манере говорить было слишком много достоинства, чтобы она могла показаться навязчивой. Поистине, это была разумная, здравомыслящая женщина. Он принял к сведению ее слова, но как человек, привыкший смотреть на вещи широко, не оценил тонкого удовольствия, которое ей доставил этот разговор.

От кузины он поехал прямо домой, в ректорат, и застал в гостиной юного Ивэна Вильмингтона, прощающегося с Ивонной. Она улыбалась юноше такой солнечной улыбкой, и даже после того, как дверь захлопнулась за ним, улыбка еще продолжала играть на ее лице.

Сердце каноника сжалось ревностью. Это было нелепо, но такие приступы ревности он испытывал уже не в первый раз с тех пор, как отказался от надежды перевоспитать свою жену. По мере того, как Ивонна падала с пьедестала, все более и более расходясь с тем идеалом жены, который он себе составил, его чувства к ней становились все более человеческими. В ее душевной чистоте он не разочаровался и по-прежнему считал ее невинной, как голубица. Чистый голос ее для него был отзвуком еще более чистой души. И ревность, щемившая его сердце, не была вульгарной ревностью, но, тем не менее, это была ревность.

Он подошел к ней, взял в руки ее личико и приподнял его, чтобы заглянуть в ее глаза.

- Не улыбайся так ласково этому юноше. Ему это не полезно. Я хочу, чтобы все твои самые прелестные улыбки были для меня, моя любимая.

- Он все время смешил меня, - сказала Ивонна.

- А я не могу?

- Он - глупый мальчишка, а ты - достопочтенный каноник Чайзли.

- Да, в этом все дело, - вырвалось у него с невольной горечью.

Выражение лица ее мгновенно изменилось. Он хотел отойти; она поймала его за фалду сюртука.

- Эверард, да ты это серьезно? Я совсем этого не хотела. Мне это страшно больно. Ты, правда, хочешь, чтоб я пореже виделась с м-ром Вильмингтоном?

Он посмотрел ей в глаза и устыдился своей мелочности.

- Нет, дитя моя, я вовсе не хочу стеснять тебя, с твоими друзьями ты можешь видеться так часто, как тебе захочется.

На этот раз маленькое облачко рассеялось, но с этого дня ровное течение их жизни не раз нарушалось подобными вспышками. Один раз каноник рассердился.

- У тебя одна и та же улыбка для каждого мужчины, который говорит с тобой, Ивонна.

Она ответила кротко и логично.

- Это доказывает, что они все для меня одинаковы.

- В том числе и муж твой?

Она обиженно отвернулась.

- Ты не имеешь права говорить этого.

- А что же я имею право говорить?

- Что хочешь, кроме того, что я не стараюсь и не хочу всем сердцем и душой быть тебе доброй женой.

На этот раз он сказал:

- Прости меня.

Мало-помалу, по мере того, как он обособлялся от нее в серьезных делах, во всем остальном ее влияние на него росло. Чтобы добиться от нее улыбки, поцелуя, данного не только из чувства долга, он готов был выполнить любой ее каприз. Ивонна была слишком наблюдательна, чтобы не заметить этого. Нежность мужа трогала ее и вызывала легкую грусть. В день ее рождения он подарил ей пару прелестных пони и миниатюрную колясочку - целый выезд. И целую неделю потом жил воспоминанием о том восторге, который выразило ее личико, когда пони привели к воротам, - это был абсолютный сюрприз для Ивонны. И, однако, в этот же вечер она была задумчива и потом сказала ему, очень серьезно и торжественно, наморщив лобик:

- Я не знаю, такое ли уж я дитя, каким ты считаешь меня, Эверард. Мне бы хотелось, чтоб случилось что-нибудь такое, что показало бы тебе, что я женщина.

- Не говори так, дорогая, - ответил он, разглядывая на свет рюмку портвейна - он был специалист и знаток в портвейне - не накликай беды.

Не одна Ивонна замечала, что каноник с каждым днем все больше влюбляется в нее. М-с Уинстэнлей тоже видела это и огорчалась этим. Пони были так же неприятны ей, как апокалипсические звери. Она каталась с леди Сэнтайр в ее коляске, когда впервые увидела новый выезд Ивонны и ее самое, пустившую своих крохотных лошадок во весь опор по фульминстерскому шоссе. Молодая женщина весело кивнула им головкой, указав кнутом на пони.

- До чего каноник любит эту маленькую женщину! - с кислой усмешкой молвила леди Сэнтайр.

- И не говорите! - неудержимо вырвалось у м-с Уинстэнлей. - Будь он на несколько лет старше, я бы прямо сказала, что это старческое слабоумие. Скоро он совсем будет плясать под ее дудку.

Одного только Ивонна не могла добиться от каноника - снисхождения к Джойсу. Тут он был неумолим. Как ни старалась Ивонна смягчить его, вызвать в нем сострадание к заблудшей овце, даже в благодушном настроении, лишь только при нем упоминали имя его кузена, он становился тверже адаманта. Даже и до женитьбы на Ивонне он был недоволен тем, что она великодушно помогает Стефану. В тот день, когда они с Джойсом столкнулись на лестнице, он прочел ей нотацию, так строго, как только это позволяли светские приличия. А женившись, категорически запретил ей поддерживать сношения с человеком, который обесчестил его имя.

В конце концов и сама она оставила попытки примирить их; но все же жалость пересилила в ней послушание мужу, и она продолжала переписываться с Джойсом потихоньку от каноника: от времени до времени писала ему веселые письма, полные легкой болтовни, по адресу, полученному из Кейптауна, на всякий случай, в надежде, что они дойдут; но ответных писем получала очень мало, ибо нередко у Джойса не хватало духу писать о своей жизни.

Однажды вечером она читала его последнее письмо в восемь страниц. Оно было адресовано в Лондон по ее просьбе на имя мисс Вайкери и переслано Диною ей. Конверт лежал на большом столе посредине комнаты, но письмо она взяла с собой на большое кресло со множеством подушек - ее любимое местечко летом, так как отсюда видно было старое аббатство и в окно доносился запах сирени и левкоев с куртин внизу. Был тихий предвечерний час, когда она, в ожидании чая, обыкновенно читала или пела сама для себя или просто смотрела в окно ничего не делая. На душе у нее был покойно и тихо, но сердце ее было полно жалости к Джойсу.

А между тем, это было еще самое беспечное письмо из всех четырех, полученных от него. Первые были повестью о борьбе и несчетных лишениях, о бесцельных скитаниях из города в город в поисках сколько-нибудь сносного заработка, а не такого, при котором можно жить только впроголодь, в безнадежных попытках прокормиться в рудниках, где неопытные рабочие были совсем не в цене, о болезни, о постепенном таянии скудного запаса денег.

Между этим письмом и предыдущим был промежуток в несколько месяцев. Он и Нокс ушли с рудников, долго бродяжничали, то одни, то в обществе других таких же искателей приключений, и наконец, бросили якорь в стране Бехуана, где Джойс на последние несколько фунтов купил компаньонство в небольшой ферме. В сравнении с прежним это был рай. Тут они отдыхали. Но местность была нездоровая. Работа тяжелая. Нокс захворал и свалился, за доктором надо ехать за полтораста миль. Чтобы развлечь больного, он стал писать роман обо всех их приключениях за морем - пишет ночью, а днем читает Ноксу написанное. Пишет он на желтой оберточной бумаге, пачка которой осталась от прежнего хозяина фермы.

Он говорил о том, каким утешением были для него письма Ивонны. Как раз перед тем он получил их четыре сразу. И прочел их вслух Ноксу, который еще больше его одинок и совсем не имеет друзей.

Ивонна была тронута при мысли об этом бедняке, которому не от кого получить письма и который пытается отогреть душу письмами друга. Она отлично знала его по письмам Джойса и полюбила за чудачества и доброту к Стефану, которая сквозила во всех рассказах последнего.

- Я напишу ему отдельно - пусть и у него будет письмо, - громко выговорила Ивонна и поднялась, чтобы привести в исполнение задуманное.

Но пока она переносила чернильницу и письменные принадлежности на окно, усеянное листками письма Джойса, в комнату вошел каноник.

- Можешь ты поскорей напоить меня чаем, милая? - сказал он, звоня в колокольчик. - Мне надо ехать в Бикертон.

Со вздохом облегчения он опустился в кресло. День у него выпал трудный, а погода стояла жаркая.

- Хочешь, я довезу тебя? - предложила Ивонна.

- Очень хочу. - Каноник откинулся на спинку кресла и протянул к ней руку, жестом приглашая ее подсесть к нему.

- Я не отрываю тебя от твоей корреспонденции? Ты, кажется, целиком ушла в нее.

- О, это может подождать, - улыбнулась ему Ивонна, ласково гладя его руку.

Лакей внес поднос с чаем, и Ивонна занялась наполнением чашек. В ожидании, каноник от нечего делать разглядывал книги и разные предметы, лежавшие на столе. И вдруг вскрикнул от удивления при виде заграничного конверта со штемпелем Капской колонии и надписью: "Мисс Вайкери, для передачи м-с Чайзли". Он узнал почерк своего кузена и сразу нахмурился.

- Что это значит, Ивонна?

- Это письмо от Стефана, - с неожиданным для себя спокойствием ответила она.

- Из вторых рук? Так ты, значит, все-таки переписываешься с ним? Потихоньку, несмотря на мой запрет? Как ты смела это сделать?

Лицо его было сурово, тон резок и груб. Никогда еще Ивонна не видела его таким сердитым. Она испугалась, но сдержалась и посмотрела ему прямо в лицо.

- Я не могла не сделать этого, Эверард. У него, бедного, ведь нет иного друга, кроме меня. Я вынуждена была не послушаться тебя.

- Бедный! Этот бедный попался в самом обыкновенном мошенничестве. Он сидел в тюрьме вместе с карманными воришками. Он втоптал в грязь честное имя нашего рода. Кто раз украл, всегда будет воровать. И для такого человека... Я не желаю, чтоб моя жена поддерживала дружеские отношения с отщепенцем, с человеком, выброшенным из моей семьи. Ты жестоко обидела меня, не говоря уже о тайной переписке, которая сама по себе заслуживает порицания.

Ивонна вся побелела.

- Я верю в Стефана. Он был наказан свыше меры; наказание в тысячу раз тяжелее его вины. И он исправился - теперь он до конца жизни останется честным человеком. Если бы ты прочел, как он отзывается о моих нескольких письмах, полных глупой женской болтовни, как он радуется им, как благодарен мне, - ты не захотел бы лишить его этого единственного утешения.

- Иными словами, Ивонна, ты решила поступать наперекор моим желаниям? - с гневным изумлением вырвалось у каноника.

Ивонна была в большом огорчении. Она не могла открыто пойти против мужа и в то же время знала, что никакая сила земная не удержит ее от этого маленького дела милосердия по отношению к Джойсу.

Она жалобно посмотрела на каноника и вдруг упала перед ним на колени.

- Я не могу сделать того, что ты требуешь, Эверард. Мы с ним такие старые друзья. И когда я встретила его таким убитым, одиноким, я не могла не пожалеть его всем сердцем, а раз уж я подарила ему свою дружбу, я не могу быть такой жестокой, чтобы взять ее обратно. Я не могу относиться так, как ты, к его поступку. Может быть, я не понимаю, но мне он не кажется таким позорным. И я ведь обещала его покойной матери быть доброй к нему. Правда, обещала, Эверард, а такого обещания, данного умирающей, нельзя не сдержать.

Он слегка отодвинул ее от себя, но без гнева, встал и раза два прошелся по комнате. Потом остановился перед нею.

- Почему ты раньше не сказала мне, что дала обещание?

- Боялась рассердить тебя. Ты так раздражаешься, когда я говорю о нем.

- Ты гораздо больше рассердила меня обманом.

Но на этом и кончился разговор. Каноник не мог требовать, чтоб жена нарушила данное слово, и не позволил себе поддаваться соблазну софистики, доказывающей, что обещания, данные женщиной до брака, уничтожаются браком. Однако чтоб умилостивить его, Ивонна обещала ему никогда больше не просить его за Джойса и никогда больше не упоминать при нем об этой заблудшей овце.

После этого они помирились; она отвезла его в своей колясочке в Бикертон. И ровное течение их жизни восстановилось.

Письма из Англии нескоро доходили в Южную Африку, на ферму, где хозяйничали Джойс и Нокс. Прошло несколько недель, прежде чем они были доставлены по адресу с ближайшей почтовой станции на телеге, запряженной быками, ежемесячно доставлявшей на ферму разную домашнюю утварь, провизию, консервы в жестянках и спиртные напитки.

День за днем Джойс встречал рассвет у колючей изгороди, уныло вглядываясь в однообразную, скучную равнину - не покажется ли на горизонте темная точка - весть, идущая к нему из цивилизованного мира, лежавшего за горизонтом. И день за днем ждал напрасно. Наконец ожидаемое пришло - ночью, августовской ночью, холодной и морозной; на безоблачном небе ярко блестел Южный Крест. Не дожидаясь, когда возница выгрузит товар и распряжет быков, он поспешил в дом с тощей почтовой сумкой. В ней было несколько номеров колониальных газет, несколько писем от Вильсона, главного собственника фермы, который был в отъезде, и два письма из Фульминстера. Грубо сколоченный деревянный стол, на котором Джойс разбирал почту при ярком и коптящем свете лампы без стекла, стоял возле кровати Нокса.

- Одно тебе, старина, - молвил Джойс.

- Мне?!

Нокс и не мечтал о такой радости. Он с жадностью протянул худую руку за письмом.

- От Ивонны. Это она, должно быть, чтоб порадовать тебя, старина. Как это похоже на нее!

Джойс быстро пробежал ее письмо и вышел посмотреть, как выгружают телегу, Нокс, который давно уже не в состоянии был работать, остался лежать и читал, и перечитывал немногие строки Ивонны до тех пор, пока у него слезы не выступили на глазах.

Когда все было сделано: орудия и ящики с провизией внесены в дом, быки поставлены в сарай, туземцы, пригнавшие их, водворены в хижинах, а надзиравший за ними англичанин накормлен, напоен и уложен в постель, Джойс уселся на кровать своего друга и доставил себе величайшее удовольствие, какое в ту пору могла дать ему жизнь. За окном завывал ветер, нагоняя холод в комнату сквозь щели в дверях и плохо пригнанных окнах, задувал он и через трубу в печку, где тлели остатки углей.

Нокс непрерывно кашлял от сквозняка. Воздух в комнате был отравлен чадом от лампы, дымом от печки, запахом кулей с мукой и отрубями, наваленных по углам, и вяленого мяса, куски которого были подвешены к балкам. Самая комната, занимавшая почти весь нижний этаж грубо сколоченного деревянного дома, была весьма неприглядна. Стол, два-три деревянных табурета, несколько полок с кухонной посудой и глиняной утварью, в беспорядке сваленные припасы и ящики, грязная олеография без рамки, изображавшая мальчика, пускающего мыльные пузыри, третьегодный календарь, висевший на стене, да койка Нокса и на ней ложе из мешков - вот и вся обстановка горницы. В углу виднелась лестница, ведущая на чердак, где спали Джойс и фермер и откуда теперь доносился храп англичанина. Но на несколько минут Джойс забыл всю безотрадность этой обстановки.

Он за полночь просидел с Ноксом, вслух перечитывая письма и беседуя об Ивонне. После краткой паузы, Нокс приподнялся на локте и печально воззрился на своего друга. Лицо у него было исхудалое, кожа да кости.

- Первый раз в жизни женщина приласкала меня, - сказал он. - Нет, - это было ответом на вопросительный взгляд Джойса, - моя жена никогда не была ласкова со мной. Одному Богу ведомо, зачем она вышла за меня замуж.

- А вот мы сколотим денег и вернемся назад - тогда ты увидишь, как она будет добра к тебе.

- Нет уж, мне не вернуться на родину. Мне и полмили не отойти от этой двери.

- Вздор! С весною ты оправишься.

- Я выполнил, что мне было предназначено в этом мире. Удел мой был тяжел, и он доконал меня.

- Слушай, старина, ради Бога, не говори ты так! Один я ни за что не останусь в этом проклятом месте. Нам трудно было, и ты свалился. Но теперь же не так трудно: ты отдохнешь, отлежишься - и поправишься.

- Я скоро совсем уйду на отдых, дружище. И, знаешь, я не жалею. А тебе без меня будет легче. Я ведь только землю обременяю, что уж я за работник? И никогда от меня проку не было - всю жизнь я таскал воду в решете.

Он закашлялся. Джойс обнял его рукой, поддерживая во время приступа, и осторожно уложил опять.

- У тебя будет куча работы, старина, - сказал он потом. - Теперь у нас есть бумага и чернила, и ты можешь завтра же начать переписывать рукопись.

- Да это-то я могу.

- А теперь спи. Я посижу с тобой, если хочешь.

Джойс поставил лампу позади Нокса, чтоб свет не падал ему в глаза, и присел к столу, занявшись газетами. Больной перевернулся на другой бок, укрылся одеялом. Потом позвал, не поворачиваясь.

- Джойс!

- Что, дружище?

- Обещай мне одно.

- Охотно обещаю.

- Что письмо этой милой барыньки ты похоронишь со мной.

- Тебе приятно будет, если я дам обещание?

- Да.

- В таком случае, я обещаю. Ну, а теперь спи, не разговаривай больше.

Несколько минут спустя дыхание больного стало тихим и ровным. Он уснул. Газеты выпали из рук Джойса, он оперся локтями на колени и задумался, глядя в огонь. Нокс говорил правду. На выздоровление его надежды было мало. Скоро он останется совсем один. Это было совсем не утешительно.

Жалкое существо, дотягивавшее свои последние дни на этой жалкой койке, было для него несказанным утешением. Не будь этого человека, преданного ему, как женщина, и как лучшая сиделка ходившего за ним, он умер бы полгода тому назад от лихорадки на золотых россыпях Арато. Не будь возле него этого всегда спокойного фаталиста, он давно упал бы духом. Если бы не этот друг, с его прямой и чистой душой, не устоять бы ему против дьявольских соблазнов. И мысль об утрате его была для Джойса острой болью.

Он и сам был не слишком крепок. Климат и тяжелый ручной труд, к которому он не привык, сильно сказались на нем. Он стосковался по родине, по цивилизованной жизни, по утраченному уважительному отношению к себе. Письмо Ивонны, включавшее в себе милую болтовню о тысяче мелочей этой былой и милой сердцу жизни, оживило эту тоску. Он мечтал о ней, вспоминал их последнюю встречу, ее голос, певший серенаду Гуно...

Трудно было представить себе ее замужем за кузеном Эверардом, которого он в былые дни презирал, как самонадеянного ханжу, а теперь ненавидел, как презрительно относившегося к нему благодетеля. Странная это была супружеская чета. А между тем, Ивонна, по-видимому, счастлива и не изменилась.

Налетевший ветер ударился о стену. По комнате прошел холодный сквозняк. Ежась от холода, Джойс поднялся, взял в углу пару попон, прикрыл ими спящего и, грустно еще раз перечитав письмо Ивонны, стал карабкаться на чердак, где ждал его бесформенный сенник и попона, чтобы укрыться.

XII

Остендэ (курорт а Бельгии) есть не что иное, как роскошный белый курзал на бельгийском берегу. Правда, возле него имеются добавочные постройки в виде больших отелей и вилл вдоль длинной с черепичным навесом диги и несчетных купальных заведений и купальных будок на прибрежном песке внизу. Правда, где-то позади него есть и старинный город с курьезными узкими улочками, площадью Place d'Armes, облепленный вокруг кофейнями и рыночной площадью, на которой всегда толпится народ; есть и шумный порт, и куча рыбачьих деревень.

Но Остендэ, известный миру, начинается и кончается курзалом. И если бы курзал за ночь исчез с лица земли, на другое утро из Остендэ уехало бы двадцать тысяч человек. В одной стеклянной ротонде может поместиться несколько тысяч. В пределах курзала вы можете делать все, что вам угодно, разумное и неразумное.

Можете вязать с утра до вечера, как Пенелопа, или же любоваться сиренами, с предосторожностями, которые принимал Улисс, или без них. Можете спросить себе поесть, что вам вздумается, от сухарика до обеда в десять блюд. Можете играть в домино по сантиму очко и в рулетку, где ставка не ниже сорока франков. Можете слушать музыку, можете танцевать или лечь спать, как вам угодно. Можете писать письма, посылать телеграммы и вносить деньги в сберегательную кассу.

Смотря по тому, где вы сидите: с одной или с другой стороны стеклянного экрана, - вы будете греться на солнышке, или дадите обвевать себя прохладному морскому ветру.

Здесь вы можете изучить моды всех европейских столиц, от Москвы до Дублина, и если вы женщина - носить самые пышные наряды, которыми соизволило одарить вас провидение. Наконец, если вы ищете места, где бы встретиться с человеком, видеть которого у вас нет ни малейшего желания, поезжайте в Остендэ - в курзале вы, наверное, столкнетесь с ним.

Именно так судила об Остендэ м-с Уинстэнлей. Она приехала туда с Софией и Ивэном Вильмингтонами. М-с Уинстэнлей всегда любила окружать себя молодежью, и это было очень естественно, так как молодежь может очень и очень пригодиться в чужом городе пожилой и не особенно здоровой даме. Брат и сестра Вильмингтоны очень ухаживали за ней, исполняли все ее поручения, что было очень мило и удобно, и настроение м-с Уинстенлей было самое приятное. Но в тот день, о котором идет речь, она, к большому своему изумлению и неудовольствию, увидала в шумной и людной зале ресторана пробиравшихся к ней между рядами занятых столиков каноника Чайзли и Ивонну.

- Боже мой, Эверард! - воскликнула она. - Как вы сюда попали? Я думала, вы едете в Швейцарию.

- Мы и едем. Мы только временно заехали сюда, - пояснил каноник. - Вы спрашиваете, как мы сюда попали. Сели в Дувре на пароход, а затем шли пешком.

- И уже успели заразиться здешним легкомыслием? - смеясь, вскричала София. - Надеюсь, вы здесь останетесь надолго?

- О, нет, ненадолго, - сказала Ивонна. - Это было бы вовсе не полезно для каноника: ему нужен воздух гор. Это он, чтобы сделать мне удовольствие, заехал сюда.

Говоря это, она ласково взглянула на мужа. Действительно, это была большая жертва с его стороны - притащиться ради нее на эту ярмарку тщеславия.

- Вы знаете, мы ехали через Кале, - продолжал объяснять каноник. - А дня два назад передумали - и решили сделать вам маленький сюрприз.

- Ну, разумеется, это сюрприз - и очаровательный - увидеться с милой Ивонной и с вами. Где же вы остановились?

- В "Океане". Приходите сегодня все к нам обедать туда.

- А вы потом придете сюда на бал? - спросила София. - Или, может быть, вы находите это неудобным?

- Здесь я ничего не нахожу неудобным, - весело ответил каноник.

Он говорил искренно, так как вообще был не сторонник полумер. Он решил, что Ивонне надо дать повеселиться, и не хотел ничем мешать ей. Она скучала, насколько такая натура, как Ивонна, способна была скучать, всю последнюю скучную зиму в Фульминстере, и теперь расцвела, как цветок на солнце среди беспечного веселья, окружавшего ее. Канонику доставляло эстетическое удовольствие любоваться ее счастьем. Притом же она умела так очаровательно благодарить. Со времени той злополучной его попытки около года назад внушить ей, какую ответственность налагает на нее ее положение, никогда она еще не ласкалась к нему так нежно, по собственной инициативе. И он позволял ей дарить свои улыбки кому угодно, нимало не ревнуя.

Ивонна страшно веселилась. Она танцевала и перебрасывалась шутками с молодыми людьми; болтала по-французски с своими соседями по табльдоту, радуясь, что может поговорить на родном языке; даже подходила иногда к игорному столу и ставила по два франка. А однажды под вечер пришла из игорной залы в холл, где сидел каноник с м-с Уинстэнлей, и высыпала перед ними на стол целую кучу серебра - сколько могло вместиться в ее маленьких ручках, сложенных горстью.

- Я думала, что вы принципиально не одобряете азартных игр, Эверард, - сказала м-с Уинстэнлей по уходе Ивонны.

- Я приношу в жертву свои принципы ради счастья моей жены, Эммелина, - был ответ, слегка иронический. - Да, жаль было бы испортить ей удовольствие. Она - такое дитя. - Хорошо бы, если бы и мы были немножко похожи на нее, - сказал каноник.

Ответ звучал нотацией, и м-с Уинстэнлей почувствовала это. У нее накопилось уже много обид против Ивонны. В душе она считала себя страдалицей и обиженной.

- Ты, кажется, тоже ведь не скучаешь здесь, Эверард, - говорила ему в тот же вечер Ивонна. Они сидели у входа, разглядывая нарядную публику. - А я так рада, что мы сейчас одни.

Обрадованный каноник улыбнулся ей и, развеселившись, отбросил всю свою чинность и начал шутить и смеяться, как все здесь. И Ивонна забыла свою обычную сдержанность с ним и беспечно болтала, что в голову придет, наклоняя свое лицо близко к его лицу, чтобы он мог расслышать ее слова сквозь гул тысячи голосов, непрерывное шарканье ног и гром оркестра в дальней галерее.

- Настоящее Revue des deux mondes (Обозрение двух миров. - фр.), - шепнула она, быстро озираясь кругом блестящими глазами.

- Как так?

- Тут и бомонд и демимонд, - пояснила она и дотронулась пальцем до его колена. - Нет, ты посмотри на эту даму. Она воображает, что все мужчины без ума от нее. Что они могут найти в ней?

- Пудру, - пошутил каноник. - Посмотри, как она напудрена.

- Словно пудрилась муфтой, а не пуховкой, - съязвила Ивонна. И засмеялась, очень довольная, что съязвила.

Роскошно одетая женщина в огромной шляпе с перьями и платье с низким вырезом, с бриллиантовым ожерельем на шее, прошла мимо них.

- Боюсь, что ты права относительно двух миров, - сказал каноник.

- Не правда ли? Здесь множество этих дам. Я люблю смотреть на них: они всегда так красиво одеты. И у них всегда такой важный вид, что подтрунивать над ними ужасно приятно. А знаешь, я один раз была знакома с такой, она по доброй воле пошла на эту жизнь и чувствовала себя очень счастливой. Право! Не правда ли, как это странно?

- Милая Ивонна, - каноник был несколько шокирован. - Надеюсь, ты после этого не продолжала с ней знакомства?

- О нет, - поспешила успокоить его Ивонна. - Мне это было бы неудобно. Одинокая женщина не может быть слишком осторожной. Но я все-таки знала о ней кое-что через мою портниху - она тоже шила у нее.

Их точки зрения не вполне совпадали. Но возможность спора была предупреждена появлением Вильмингтонов, которые увлекли Ивонну в танцевальный зал. Каноник не счел удобным для себя пойти туда - всему ведь есть граница - и не без удовольствия вернулся в свой отель, чтобы закончить вечер чтением.

На другой день после этого Ивонна гуляла одна по диге. Это был последний день перед отъездом их в Швейцарию, и она решила провести его как можно лучше. Зашла за Софией, чтоб взять ее с собой гулять, но та, оказывается, уже ушла. Каноник остался писать письма, и они условились встретиться позже, в курзале. Утро было чудесное. Линия белых отелей с рядами столиков, накрытых для завтрака, так соблазнительно сверкали на солнце. Дига пестрела яркими летними платьями. Песчаный берег оживляли фигуры игроков в теннис, детей, строящих домики из песка, купальщиков и просто отдыхающих, которые нежились на солнышке, лошадей, впряженных в купальные каретки. Ивонна легкой поступью неторопливо шла по берегу. И в ее душе была такая же яркость и блеск. Порой мужчины, встретив ее улыбающийся взгляд, готовы были принять его на свой счет и заговорить с ней, но, видя, что она улыбается не им, а миру вообще, смущались и проходили мимо. Здесь гулять, даже одной, было не скучно.

Ивонна сошла вниз, на rue Flamande, поглазеть на витрины магазинов. Драгоценные камни в изящной оправе и модели парижских платьев привели ее в восторг. Лакомства, выставленные в окне кондитерской, соблазнили ее - она зашла и, когда вернулась на дигу, пора уже было идти в курзал, встречать каноника.

Ливрейные лакеи приподняли шляпы, когда она взбежала по ступенькам, бросив им милую улыбку и веселое "bonjour".

Ни каноника и никого из знакомых на веранде не было. Ивонна вошла в большой зал, где, как всегда по утрам, играл оркестр. Пробираясь сквозь веселую нарядную толпу, она разглядывала ее. Многие провожали ее восхищенными взглядами. Ибо Ивонна, счастливая, была восхитительна. Она уже дошла до конца залы и повернула назад, как вдруг неожиданно из-за маленького столика, за которым трое мужчин играли в карты и пили абсент, отделился один и преградил ей дорогу.

Tiens! c'est Yvonne! (Позвольте. Да это Ивонна! - фр.)

Молодая женщина от изумления раскрыла глаза и рот и тихонько вскрикнула. Видя, что она побледнела, и думая, что она упадет в обморок, мужчина протянул руку, чтобы поддержать ее, но она уже овладела собой.

Allons d'ici (Уйдем отсюда), - шепнула она, испуганно озираясь кругом.

Мужчина приподнял шляпу по адресу своих товарищей и дал ей знак идти за ним. Это был красивый, беспечный, невысокого роста человек, тонкий, кудрявый, с закрученными черными усиками, очевидно, жуир. На нем была тирольская шляпа, отложной воротник, очень низкий, сильно открывающий шею; на жилет ниспадал небрежно повязанный широкий шелковый галстук. На ходу он как-то весь раскачивался, и в этой небрежности был свой шарм, но также и едва уловимый оттенок вульгарности, - типичный каботин, когда ему везет.

Ивонна, полумертвая от испуга, прошла за ним через пустую salle des jeux в спокойный уголок веранды и, почти без сил, упала в подставленное ей кресло. И уставилась на него, вся белая до губ.

- Это вы?

- Ну да, - засмеялся он. - Почему же нет? Что тут удивительного?

- Но ведь я же думала, вы умерли, - вся дрожа, выговорила Ивонна.

- A la bonne heure! (В добрый час. - фр.) И вы приняли меня за привидение. О! Я еще не собираюсь умирать. Хотите, ущипните меня, чтобы убедиться, что я живой. Ах да, помню, в Париже было пущено однажды известие о моей смерти. Это была газетная утка. - Un canard. - Я лежал в госпитале - паралич, mashere. Видите, я теперь не могу как следует поднять руки. C'etait la verte, cette sacree verte (Все зелененькое - проклятое зеленое питье. - фр.).

- Абсент? - машинально переспросила Ивонна.

Он кивнул головой, приготовляя себе новый стакан любимого напитка, и засмеялся.

- Недавно у меня был опять удар. Уже второй. Еще один, и я буду put. - Hambe! (Капут! - фр.) Доктора убеждают меня, чтоб я бросил пить. Да ни за что на свете!

- Но ведь это же убивает вас.

- Ба! Не все ли равно? - Пока живешь, надо как-нибудь развлекаться. Жизнь свою я прожил весело, не правда ли, Ивонна? А что касается остального, je m'en fiche (Мне наплевать. - фр.).

Он продолжал шутить, цинично и легко. Ивонне все это казалось страшным сном. Муж ее, которого она считала давно умершим, сидел перед нею, веселый, насмешливый, совсем такой, каким она знала его в старину. И после стольких лет разлуки болтал с нею так же непринужденно, весело, как и простился с ней, уходя из ее жизни.

- Et toi Yvonne? - спросил он наконец. - гa roule toujours? (А ты как? Дела не дурны? - фр.) Вид у тебя такой, как будто ты купаешься в золоте. Одета восхитительно. CrИpon - и не по двадцати пяти сантимов за метр. Шляпа, по-видимому, из Rue de la Paix, Cant de reine et petites bottines de duchesse (Перчатки, как у царицы; ботинки, как у герцогини. - фр.). Твои дела, видимо, идут чудесно. Да скажи же что-нибудь, малютка, смею тебя уверить: я не привидение!

Ивонна заставила себя улыбнуться. Попробовала было ответить ему, но сердце ее билось, как безумное, и слова застревали в горле.

- Мне живется отлично, Амедей.

Тут только она сознала весь ужас своего положения и почувствовала себя совсем больной от страха. Что же теперь будет? Он что-то говорил - она даже не слышала. Наконец, способность соображать вернулась к ней.

- И какая ты хорошенькая! - говорил Амедей Базуж. - Mais jolie a croquer (Съесть хочется - такая прелесть. - фр.). Лучше, чем когда-либо. А я качусь под гору, и галопом. Ивонна, давай отпразднуем нашу встречу. Вернись ко мне и проводи меня до моего последнего пристанища. Этого ждать не долго. Деньги у меня есть. Характер у меня веселый - я всегда был bon enfant (Добрый малый. - фр.). Давай поженимся опять. С сегодняшнего дня. Ce serait rigolo! (Это будет занятно! - фр.) А любить тебя я буду mais enormement (Безмерно. - фр.).

- Но ведь я замужем! - вскричала Ивонна.

- Ты думала, что я умер, и вышла замуж?

- Ну да.

В течение нескольких секунд он смотрел на нее, потом хлопнул себя по ляжке, встал, низко поклонился ей и покатился со смеху. Слезы стояли на глазах Ивонны.

- Нет, ведь это же умора. Ты не находишь?

Он хохотал так искренно, что принужден был облокотиться на перила.

- Ну, так что же; тем более причин у тебя вернуться ко мне. Ca у met du sale (Так пикантнее. - фр.). А дети у тебя есть?

Ивонна покачала головой.

- Eh bien! (Ну! - фр.) - торжественно воскликнул он, раскрывая ей объятия. Но она отшатнулась от него, растерянная и обиженная.

- Никогда. Никогда! Уходите! Ради Господа, сжальтесь надо мной. Уезжайте отсюда.

Амедей Базуж беспечно пожал плечами.

- Это комедия, а не трагедия, ma chХre. Если ты счастлива, я не буду портить тебе жизни. Это не в моих обычаях. Живи себе спокойно со своим толстым англичанином - пари держу, что это англичанин, - а через два года - ба! До тех пор я еще поживу превесело. Бедная моя малютка! Не удивительно, что ты так испугалась.

Вся эта история, видимо, страшно забавляла его. Личико Ивонны немного прояснилось.

- Так ты не намерен мешать мне, Амедей? Не станешь предъявлять на меня никаких прав?

- О! не бойся. De cet moment je vais me reflanquer au sapin (С этого момента я опять ложусь в гроб. - фр.). Для тебя я буду все равно, что мертвый. Suis pas mechant va! (Я ведь не злой. - фр.)

- Благодарю тебя. У тебя всегда было доброе сердце, Амедей. - О! Это была ужасная ошибка - но теперь этого уже не переменишь. Ты видишь, я беспомощна.

- Ну полно, детка, - утешал он ее, снова присаживаясь к столику. - Я же тебе говорю, что это фарс, а не трагедия - как, впрочем, и вся жизнь. Я только смеюсь и никогда не огорчаюсь. А теперь давай потолкуем немного, прежде чем я опять скиксую. Как зовут этого трижды счастливого любимца богов?

Ивонна вздрогнула.

- Прошу тебя, не спрашивай. Мне это все так мучительно. Расскажи мне лучше о себе - о своем голосе - ты не потерял его?

- Голос мой звучит отлично. Лучше, чем когда-либо. Я сегодня вечером пою здесь у вас.

- В курзале?

- Ну да. Потому и приехал сюда. Oh - са marche - pas encore paralysИe, celle-la. Приди меня послушать. Et ton petit organe a toi? (Это еще не парализовано. А твой голосок? - фр.)

- Мало приходится петь. Я перестала выступать публично.

- Это жаль. У тебя был такой прелестный голосок. Я так скучал по нем, когда мы разъехались. Раза два-три я даже из-за этого готов был вернуться к тебе: foi d'artiste (Честное слово артиста. - фр.).

- Ну, мне пора идти, - помолчав, выговорила Ивонна. - Завтра я уезжаю из Остендэ, и мы с тобой больше не увидимся. Ведь ты не думаешь, что я с тобой дурно поступаю, Амедей?

Он опять иронически засмеялся и закурил папироску.

- Наоборот, cher ange (Милый ангел. - фр.). Ты очень милостива, что беседуешь с бедным привидением. И у тебя такое трогательное лицо, словно у бедной маленькой святой, у которой арфа звучит не в тон.

Она встала, спеша покинуть его и уйти куда-нибудь в укромное местечко, чтоб подумать. Она и сейчас еще вся дрожала от волнения. Там внизу, в прохладном парке, по ту сторону сквера, почти нет гуляющих, - там ей не помешают. Надо прийти в себя. Как она взглянет в глаза канонику? Она до смерти боялась встречи с ним.

- Брось ты пить этот гадкий абсент! - ласково сказала она на прощанье.

- Это единственное утешение, которое остается мне - печальному вдовцу.

- Ну, как знаешь. Прощай, Амедей.

- Нет, постой. Куда ты так торопишься? С тех пор, как я узнал, что ты - жена другого, я умираю от любви к тебе.

Он смеялся, не выпуская ее руки. Но в это мгновение Ивонна увидала издали каноника и м-с Уинстэнлей, входящих на террасу. И вырвала руку.

- Вот мой муж.

- Nom de Dieu! - вскричал Базуж, чуть громко не ахнув, при виде этой строгой и чинной фигуры английского священника. - О, моя бедная Ивонна!

Она торопливо пожала ему руку и отошла. Базуж грациозно поклонился, включив в свой поклон и вошедших. Каноник ответил сухим и чопорным кивком головы. М-с Уинстенлей разглядывала его в свой черепаховый лорнет.

- А мы всюду искали тебя и не могли найти, - говорил каноник, входя через большое окно в игорный зал и оставив Базужа на веранде.

- Мне так жаль! - сокрушенно сказала Ивонна.

- Кто этот развязный маленький французик, с которым ты беседовала?

- Старый друг, давнишний знакомый. - Ивонна напрягала все усилия, чтобы придать твердость своему голосу. - Приятель моего первого мужа, неловко было не поговорить с ним - мы ушли на веранду, потому что там спокойнее. Я не могла не сделать этого, Эверард, право же, не могла.

- Милое дитя мое, - успокоительно сказал каноник. - Я не браню тебя - хотя внешность у него не особенно симпатичная.

- Должно быть, в те времена, когда вы были профессиональной певицей, вам приходилось вращаться в смешанном обществе, среди всякого рода богемы, - вставила м-с Уинстэнлей.

- Конечно, - запинаясь, выговорила Ивонна.

В огромном холле они простились с м-с Уинстэнлей, которая осталась ждать Вильмингтонов. - Мы зайдем за вами по пути в концерт сегодня вечером, - сказал каноник.

- Спасибо. - М-с Уинстэнлей взглянула на Ивонну и вдруг воскликнула:

- Боже мой! Что с вами, дорогая? Вы так бледны.

- Со мной? Ничего. - Ивонна силилась улыбнуться.

- Мы пропустили наш обычный час завтрака, - успокоительно сказал каноник. - Должно быть, она просто проголодалась.

- Может быть, - сказала Ивонна.

Они шли опять по диге, в тени белых отелей, мимо веселых террас, на которых завтракали нарядные веселые люди. Но весь блеск и веселье потускнели для Ивонны. За один час все изменилось. Словно черная бездна легла между нею и ее счастьем.

Всего час тому назад она считала своим мужем этого ласкового, серьезного человека, который шел с нею рядом. А теперь - что он ей? Она испуганно вздрогнула при этой мысли и невольно прижалась к нему ближе, словно в надежде позаимствовать у него силу.

Они вошли в переполненную столовую, где метрдотель оставил им столик, заказанный заранее. Ивонна заставляла себя есть, силясь вести разговор. Но эти усилия были слишком тягостны для нее.

Она чувствовала, что сейчас забьется в истерике. Встала и, извинившись перед каноником, ушла в свою комнату.

И здесь бросилась на свою кровать и зарылась лицом в прохладные подушки. Наконец-то ей удалось остаться одной со своим горем и со своим страхом. Она пыталась думать, но все мысли ее путались. Она вздрагивала от ужаса и отвращения, припоминая только что пережитую встречу. Грубая рука схватила мотылька и смяла его, и смела всю пыль с его крыльев.

Немного погодя к ней пришел каноник, озабоченный и ласковый. Что с ней такое? Она больна? Не позвать ли доктора? Хочет она, чтоб он посидел возле нее? - Ивонна порывисто схватила его руку и поцеловала.

- Ты слишком добр ко мне. Я не стою этого. Я не больна. Должно быть, я слишком много ходила по солнцу. Дай мне полежать одной, и я оправлюсь. - Удивленный и растроганный, он нагнулся и поцеловал ее.

- Бедная моя маленькая женушка.

Он подошел к окну и опустил занавеси, чтобы солнце не светило ей в глаза, потом обещал попозже прислать ей чай и вышел.

Этот поцелуй и вся его заботливость немного успокоили Ивонну - она почувствовала себя под охраной любящей руки. И теперь ей было уже не так страшно. Теперь она могла рассуждать. Как же быть? Сказать Эверарду? Но тут она опять уткнулась в подушки и заплакала беззвучно - ей было страшно жаль себя.

- Это только сделает несчастным и его! - простонала она. - Зачем же говорить ему?

Постепенно она успокоилась. Если Амедей сдержит свое обещание и оставит ее в покое, в сущности, ей нечего бояться. Она уговаривала себя, стараясь ободриться. При всех его недостатках, он, действительно, был всего bon enfant. И никакой опасности ей не грозит.

Неожиданная мысль сразу подняла ее с постели. Этот концерт! - Она и забыла, что Амедей приглашен петь в курзале. Эверард пойдет в концерт. Он прочтет его фамилию на афише: "Амедей Базуж". Двух таких теноров с одной фамилией не может быть в Европе. Во что бы то ни стало Эверарда надо удержать дома.

Она выбежала из комнаты и стремительно сбежала вниз по лестнице, в страшной тревоге. А вдруг он уже ушел! К великому своему облегчению, она увидела мужа сидящим в одном из плетеных кресел в вестибюле, с сигарой в зубах. Увидав, что на лестнице, совсем запыхавшаяся, стоит Ивонна, придерживаясь рукой за перила, он бросил сигару и поспешил к ней навстречу.

- Бедная моя детка! Что случилось?

- О, Эверард! - не оставляй меня одну. Мне так страшно. Не считай меня глупышкой и трусихой! Но я сегодня всего боюсь.

- Ну, разумеется, я приду и посижу с тобой, - ласково ответил он.

Они вместе вернулись в комнату Ивонны. Она снова легла. Голова ее готова была треснуть от жестокой нервной боли. Каноник, как всегда серьезный и ласковый, дал ей цитрованили, положил компресс и с книгой сел у окна. Ивонна чувствовала себя виноватой, но все же с ним ей было легче. Через час он посмотрел на часы и поднялся с кресла.

- Ну, как? Легче тебе теперь?

- Неужели ты пойдешь в курзал, Эверард?

Уильям Джон Локк - Сердце женщины. 1 часть., читать текст

См. также Уильям Джон Локк (William John Locke) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Сердце женщины. 2 часть.
- Боюсь, что Эммелина ждет меня. Я обещал зайти за ней. Ивонна знаком ...

Сумерки жизни
Пер. с англ. С.О. Цедербаума I. Одинокие женщины. Фелиция Гревс недоум...