Уильям Мейкпис Теккерей
«Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 7 часть.»

"Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 7 часть."

Полковник ответил отрицательно, и Барнс похвалил дядюшку за такую предусмотрительность. В интересах юноши (каковые сэр Барнс принимает близко к сердцу) совершенно не вмешиваться в это дело и не показываться на глаза леди Кью. Барнс сам этим займется в подходящий момент; полковник может не сомневаться в его добросовестном и усердном содействии. Тут как раз домой воротился Клайв, которого Барнс приветствовал самым сердечным образом. Они здесь с полковником беседовали о денежных делах; благодарствуйте, очень полезная была беседа. "Не так ли, полковник?" И все трое расстались наилучшими друзьями.

Раз уж Барнс Ньюком объявил себя верным пособником дядюшки и кузена, не понятно, почему он не сообщил им, что леди Кью и мисс Этель Ньюком находятся сейчас в миле от них, в доме ее сиятельства на Куин-стрит, Мэйфэр. Барнс не назвал кучеру адреса, пока его провожал слуга Клайва, и, лишь выехав на Бонд-стрит, сказал, куда ехать.

Без сомнения, прибыв в дом леди Кью, он тут же вызвал сестру и сообщил ей о великодушном предложении нашего добрейшего полковника!

Дело в том, что леди Кью была и в городе и не в городе. Графиня находилась здесь, проездом, она воротилась из своего путешествия по Северу и собиралась в новый тур визитов куда-то еще. Даже газеты не были сняты с жалюзи. Хозяина дома сидела при свече в задней гостиной и тайком попивала чай. Леди Кьго была здесь без челяди. Верзилы кенари в пудреных париках демонстрировали свое оперение и голосовые способности только весной. А сейчас весь двор леди Кью составляли некий отшельник, за штату стерегущий дома в столице, да еще двое слуг, преданных миледи. В сущности, графини и впрямь не было в городе. Вот почему, вероятно, Барнс Ньюком и словом не обмолвился дядюшке о том, что она здесь.

Глава LII

Фамильные тайны

Склоненная над чайным подносом фигура подняла голову, на вошедшего устремился недовольный взгляд, и скрипучий голос произнес:

- А, это ты!

- Я принес вам кредитные билеты, сударыня, - сказал Барнс, доставая из бумажника пачку банкнот. - Я не мог прийти раньше - был занят делами фирмы, только вырвался.

- Рассказывай! Табачищем от тебя разит, точно от какого-нибудь рассыльного.

- Была встреча с одним иностранным капиталистом. Они, знаете ли, сударыня, всегда курят. А я нет, право же!

- Кури себе, коли охота, мне-то что. Тебе все равно ничего от меня не видать, будешь ты курить или нет. Как здоровье Клары? Уехала она с детьми в деревню? Ньюком - самое подходящее для нее место.

- Доктор Бэмбери считает, что недели через две ей можно будет ехать. У мальчика пока немножко...

- Да вздор это! Говорю тебе, ей самой не хочется уезжать, вот она и заставляет этого дурака Бэмбери давать подобные советы. Говорю тебе, отошли ты ее в Ньюком: ей нужен воздух.

- Но там чертовски дымят фабричные трубы, дражайшая леди Кью!

- А на Рождество пригласи погостить матушку с твоими младшими братьями и сестрами. Твое невнимание к ним становится просто неприличным, да-да, Барнс.

- Ей-богу, сударыня, я как-нибудь сам устрою свои дела, без помощи вашего сиятельства! - восклицает Барнс, вскакивая с места. - Я не за тем пришел в такую поздноту, чтобы выслушивать ваши...

- ...благие советы. А я ради них тебя и вызвала. Я только для предлога написала тебе, чтобы ты принес мне деньги; их мог бы завтра поутру привезти из конторы Баркинс. Я хочу, чтобы ты отправил Клару с детьми в Ньюком. Им надо уехать, сэр, с тем я тебя и вызвала, чтобы внушить тебе это. Вы что, по-прежнему все ссоритесь?

- По-прежнему, - отвечает Барнс, барабаня пальцами по своему цилиндру.

- Да перестань ты барабанить, это действует мне на нервы, я и так устала. Когда ты женился на Кларе, это была обычная хорошо воспитанная столичная барышня.

Сэр Барнс ответил тяжким вздохом.

- Она легко поддавалась уговорам, была сердечна и мила, как подобает девушке; немножко пустовата и глупа, но вы, мужчины, любите брать в жены куколок. И вот за три года ты совершенно испортил ее. Она стала упряма, хитра, озлоблена, начала воевать с тобой и одерживает верх. Да-да! А все из-за того, что ты побил ее!

- Я не за тем пришел, чтобы все это слушать, сударыня! - говорит Барнс, бледнея от ярости.

- Вы ударили ее, вы прекрасно это знаете, сэр Барнс Ньюком! Или ты забыл, как в прошлом году она примчалась ко мне среди ночи?

- Господи, да вы же знаете, что она вынудила меня к этому, сударыня! -

кричит Барнс.

- Вынудила или нет, не мое дело. Но в эту минуту она одержала победу.

Ты же, дурак, написал ей письмо с извиненьями! Будь я мужчиной, я бы скорей задушила свою жену, чем так унизиться перед ней. Она никогда не простит тебе этого оскорбления.

- Я был вне себя, когда ударил ее; она довела меня до безумия, -

говорит Барнс. - У нее дьявольский характер, и она чертовски зловредна. За эти два года она изменилась до неузнаваемости. Не удивительно было бы, если бы я кинулся на нее с ножом. Впрочем, не вам упрекать меня за Клару. Это ваше сиятельство подыскали мне ее.

- А ведь ты, милейший, сумел ее сам испортить. Она мне кое-что рассказала о себе в ту ночь. И я верю, что это правда, Барнс. Ты отвратительно с ней обращаешься!

- Я знаю только, что она превращает мою жизнь в каторгу и с ней ничего не поделаешь, - говорит Барнс, добавляя сквозь зубы какое-то проклятье. - Ну да ладно, хватит об этом. Как Этель? Почивает с дороги? Как бы вы думали, сударыня, что я привез ей? Предложение.

- Bon Dieu! (Боже правый! (франц.).) Неужто Чарльз Белсайз имеет серьезные намерения?! - восклицает старая графиня. - А я всегда думала, что...

- Это не от лорда Хайгета, сударыня, - мрачно отвечает сэр Барнс. - С некоторых пор я знаю, что он не питает серьезных намерений. Зато он-то теперь знает, что я человек серьезный.

- Милостивый бог! Ужели ты и с ним подрался? Надеюсь, что нет. Вот тогда бы уж не избежать сплетен! - замечает старуха с явным беспокойством.

- Нет, - отвечает Барнс, - он прекрасно знает, что нам с ним нельзя затевать открытой ссоры. Мы тут крупно поговорили на обеде, который он давал у себя; там был полковник Ньюком со своим щенком, Клайвом, да еще наш дурак, мистер Хобсон. Лорд Хайгет вел себя страшно дерзко. Сказал мне, что я не посмею с ним поссориться из-за тех денег, которые он держит в нашем банке. Я готов был убить его! Она пожаловалась ему, что я ударил ее - наглая тварь!

Он обещает рассказать об этом в клубе, где я бываю, и клянется поколотить меня на людях, если я еще трону ее пальцем. Так что мне, леди Кью, приходится побаиваться их обоих, - заключает в страхе бедняга Барнс.

- Драка это дело Джека Белсайза, Барнс Ньюком, а твое дело, слава богу, сидеть в банке, - отвечает графиня. - И если уж старому лорду Хайгету и его первенцу судьба была помереть, то, право, жаль, что они не скончались годам или двумя раньше, чтобы бедной Кларе соединиться с Чарльзом. А тебе следовало взять в жены женщину посерьезней. Моя невестка леди Уолем подыскала бы тебе подходящую; Фрэнк, я слыхала, живет с женой душа в душу, а всем в доме заправляет свекровь. Залу, где мы играли спектакли, они опять превратили в часовню; во время богослужений у них поют шестеро крестьянских мальчишек в стихарях, и Фрэнк с местным викарием по праздникам играет с ними в крикет. Слушай, а почему бы Кларе не поехать в Кьюбери?

- Они с сестрой рассорились, как раз из-за этой истории с лордом Хайгетом. Оказывается, какое-то время назад у них вышла по этому поводу размолвка, и, когда я сказал Кью, что надо забыть прошлое, что Хайгет теперь влюблен в Этель, а мне не охота терять его большой вклад, Кью наговорил мне всяких грубостей. Он вел себя как мерзавец, как настоящий мерзавец, сударыня, и если б не наше родство, уверяю вас, ему бы не...

Тут разговор Барнса с бабушкой был прерван появлением мисс Этель Ньюком, которая спустилась из верхних комнат, закутанная в шаль и со свечой в руках.

- Здравствуй, Барнс. Как чувствует себя Клара? Мне прямо не терпится увидеть своего маленького племянника. Похож он на своего милого родителя? -

спрашивает молодая леди, подставляя брату для поцелуя свою прелестную щечку.

- Воздух Шотландии, как видно, был полезен для нашей розы, - галантно объявляет Барнс. - Я еще не видал тебя такой красивой, дорогая Этель.

- Это при свечах! Ты бы поглядел на меня при полном освещении. Лицо в морщинах, бледное, измученное, а все из-за странствий по этой унылой Шотландии. Мы чуть не умерли от тоски, не правда ли, бабушка? Никогда больше не соглашусь жить в огромном старинном замке, а в маленьком охотничьем домике тем паче. Шотландия, возможно, и хороша - для мужчин, но не для женщин!.. Нет, коли вы еще вздумаете ехать в Шотландию, отпустите меня лучше в Париж. Я предпочту очутиться в пансионе для благородных девиц на Елисейских полях, нежели в самом распрекрасном замке Горной Шотландии. Если бы мне не посчастливилось рассориться с Фанни Фоллингтон, я б, наверно, умерла у них в Гленшортхорне. Скажи, видел ты уже моего милого дядюшку полковника? Когда он прибыл?

- А что, разве он здесь? Чего это он явился? - удивляется леди Кью.

- И вы еще спрашиваете, здесь ли он! Да вы гляньте, бабушка. Видали вы когда-нибудь такую прелестную шаль? Я нашла ее в пакете у себя в комнате.

- Да, красиво, - соглашается старуха, склоняя над шалью свой крючковатый нос. - Ваш полковник galant homme (Галантный кавалер (франц.).), этого у него не отнимешь. Не то что остальные члены семейства. Хм, хм! И скоро он едет обратно?

- Он сколотил себе состояние весьма приличное для человека его круга, -

замечает сэр Барнс. - У него никак не меньше шестидесяти тысяч фунтов.

- А это много? - осведомляется Этель.

- В Англии, при наших процентах, - нет, но в Индии они дают огромный прирост. Его доход должен составлять пять или шесть тысяч фунтов, сударыня,

- говорит Барнс, обращаясь к леди Кью.

- В мое время некоторых индийских набобов принимали в обществе, дорогая, - задумчиво произносит леди Кью. - Отец часто рассказывал мне про Баруэлла из Стэнстеда, у которого был дом на Сент-Джеймс-сквер; когда однажды его гостям не хватило карет, он приказал развозить их на двуколках.

Водили меня и на процесс мистера Хастингса. Ужасно было нудно и бестолково.

Надеюсь, этот юноша, живописец, оставит теперь свои горшки с краской и заживет, как джентльмен. Верно, они были очень бедны, раз отец пустил его по этой части. И что тебе стоило, Барнс, взять его клерком в банк - избавил бы его от унижения.

- Унижения!.. Да он гордится этим! Дядюшка горд, как настоящий Плантагенет, хоть и скромен, как... как... Ну подскажи мне нужное сравнение, Барнс! Знаете, из-за чего я поссорилась с Фанни Фоллингтон? Она отрицала, что мы происходим от королевского брадобрея, и смеялась над легендой о битве на Босвортском поле. Она утверждает, будто предок наш был ткачом. Правда это, бабушка?

- Откуда мне знать! Да и какое это имеет значение, душа моя? Кроме Гонтов, Говардов и еще двух или трех семей, в Англии едва ли сыщешь людей благородной крови. Благодари бога, что хоть немножко унаследовала ее от меня. Дед покойного лорда Кью был аптекарем в Хэмптон-Корте и получил дворянство благодаря дозе ревеня, которую своевременно дал королеве Каролине. Нынче мало кто может похвалиться хорошим происхождением. А этот юноша, сын полковника, он, помнится, бывал прошлый год в свете? Как он попал в общество? Где мы его встретили? Ах да, в Баден-Бадене, когда Барнс ухаживал за Кларой, а мой внук... да, мой внук так скверно повел себя. - Тут она принялась кашлять и так затряслась, что даже палка в ее руке заплясала.

- Позвони - пусть придет Росс. Росс, я хочу спать. Ложись и ты, Этель. Ты сегодня утомилась с дороги.

- По-моему, ей стала немного изменять память, - прошептала брату Этель,

- а может, она помнит только то, что хочет. Ты не находишь, что она сильно едала?

- Я приеду к вам завтра утром. У меня к ней дело, - сказал Барнс.

- Спокойной ночи. Передай привет Кларе и поцелуй малюток. Ты исполнил свое обещание, Барнс?

- Какое именно?

- Быть... подобрее с Кларой. Не говорить ей грубостей. Она человек гордый и очень обижается, хоть и молчит.

- Уж так-то и молчит? - со злобой отозвался Барнс.

- Будь с ней помягче, Барнс. Весной, когда я жила у вас и порой наблюдала вас вместе, я не могла не заметить, что ты бывал с ней груб, хоть она неизменно старалась со смехом говорить о твоей манере держаться с ней.

Будь подобрее. Я уверена, это самое лучшее, Барнс, лучше всякой мудрости.

Вот погляди на бабушку, какого она была острого ума да и теперь еще умница.

А ведь какую стяжала себе славу, как боятся ее люди! И видишь - она одна-одинешенька.

- Вот завтра, мой друг, я и потолкую с ней, когда она будет одна-одинешенька, - говорит Барнс и машет сестре на прощанье своей изящной, затянутой в перчатку рукой. - Доброй ночи! - И его экипаж покатил прочь.

Все то время, что Этель Ньюком жила под кровом брата, где так изысканно принимали меня с моим приятелем Клайвом и еще многих прочих, там не кончались ссоры и пререканья, лились слезы и не утихала досада, произносились жестокие речи и шли постыдные битвы, злополучные участники коих выходили на люди с улыбкой на лице и вновь схватывались друг с другом, едва кончался пир и разъезжались гости.

На следующий день, когда Барнс приехал повидать бабушку, мисс Ньюком не было дома; она, по словам леди Кью, отправилась с визитом к невестке, у которой собиралась пробыть все утро; так что свидание Барнса с леди Кью происходило с глазу на глаз, и он мог поведать старой леди о предложении, сделанном ему полковником Ньюкомом накануне вечером.

Леди Кью только дивилась, до какой наглости дошли люди. Живописец просит руки Этель! Пожалуй, завтра сделает предложение один из ее лакеев, и Барнс, чего доброго, будет посредником.

- И ты не выставил этого полковника за дверь, когда он явился с предложением от своего мазилки!

Барнс рассмеялся.

- Полковник - один из моих клиентов. Не мог же я выставить за дверь члена правления Бунделкундского банка, да еще в его собственном доме.

- Надеюсь, ты не сообщил Этель эту милую новость?

- Разумеется, я не сказал ей. И полковнику я не ска-вал, что Этель в Лондоне. Он думает, что она сейчас в Шотландии вместе с вашим сиятельством.

- А я бы хотела, чтобы полковник был сейчас в Калькутте, вместе со своим отпрыском. Или еще лучше в водах Ганга. Или чтоб его раздавила колесница Джаггернаута! - вскричала старая леди. - Так сколько же все-таки денег у этого господина? Если он там персона, в этом банке, ты, конечно, не должен с ним ссориться. Пять тысяч годовых? И он пообещал отдать все это сыну? Не иначе, рехнулся! И чего только не предпринимают эти люди, на какие только жертвы не идут, лишь бы породниться со знатью! Конечно, тебе надо остаться в хороших отношениях с ним и с его банком. Мы и словом не обмолвимся Этель об этом деле и сбежим из города как можно скорее. Дай прикинуть! Мы едем в Драммингтон в субботу. Сегодня вторник. Баркинс, не открывайте ставней в большой гостиной и помните, нас нет в городе для всех, кроме леди Гленливат и лорда Фаринтоша.

- Вы полагаете, что Фаринтош все-таки... зайдет, сударыня? - спросил сэр Барнс с сомнением.

- Он будет здесь проездом в Ньюмаркет. Он появлялся в двух-трех шотландских замках, где мы гостили, - отвечает старуха тоже как-то неуверенно. - Его бедная матушка спит и видит, чтобы он поскорее покончил со своей холостяцкой жизнью, оно и понятно - ведь вы, молодые люди, ужасные беспутники. Их замок Россмонт - прямо королевская резиденция. Да и в Норфолке дом ничуть не хуже. Молодому человеку с таким общественным положением надо жениться, обосноваться в своем поместье и подавать пример простому люду, заместо того, чтобы попусту растрачивать время в Вене да в Париже средь всякого сброду.

- А будет он в Драммингтоне? - спрашивает внук.

- Кажется, он приглашен. В ноябре мы поедем в Париж; вероятно и он там будет, - небрежно добавляет старая графиня. - Устав от своего беспутного образа жизни, он, будем надеяться, захочет остепениться и сыскать какую-нибудь порядочную и благовоспитанную барышню, чтобы зажить, как ему надлежит.

Тут было доложено о приходе лекаря ее сиятельства, и ее внук и банкир откланялся.

G зонтом в руке, сэр Барнс пешком отправился в Сити, ознакомился там с корреспонденцией, посовещался с компаньонами и доверенными клерками, - здесь уже не было ни раздраженного мужа, ни нежного брата, ни обходительного внука, а только проницательный и ловкий банкир, всецело занятый своим делом.

Спустя короткое время ему пришлось пойти на биржу или еще куда-то для совещания с другими капиталистами, и на Корнхилл он повстречал своего дядю полковника Ньюкома, ехавшего в сопровождении грума к зданию Ост-Индской компании.

Полковник спрыгнул с лошади, и Барнс приветствовал его самым учтивым образом.

- Есть у вас для меня что-нибудь новенькое, Барнс? - спрашивает служака.

- Из Калькутты поступили чрезвычайно благоприятные вести. Этот хлопок действительно отличного качества. Мистер Бриггс, наш служащий, который понимает в хлопке, говорит...

- Я не про хлопок, милейший мой сэр Барнс! - восклицает его собеседник.

- Векселя хорошо обеспечены; с ними не возникает никаких трудностей.

Наш банк возьмет их на полмиллиона, если только... - Вы все толкуете про векселя, а у меня все мысли про бедного Клайва, - прерывает его полковник. -

Я бы так хотел, Барнс, услышать от вас что-нибудь для него утешительное!

- Я и сам рад был бы такой возможности. От души надеюсь, что это когда-нибудь случится. Вы же знаете, я готов всячески отстаивать интересы вашего сына, - любезно отвечает Барнс. - Не правда ли, забавно, что для разговора о чувствах мы выбрали такое место, как Корнхилл? Однако Этель, как я уже изволил сообщить вам, находится в ведении более высоких лиц, и нам надобно умиротворить как-нибудь леди Кью. Она всегда очень благосклонно отзывалась о Клайве, очень!

- Не лучше ли мне самому сходить к ней? - спрашивает полковник.

- Куда? На север Англии, милейший сэр? Она ведь... хм... сейчас путешествует в тех краях. По-моему, вам лучше предоставить все это мне. А сейчас я прощаюсь. Мы в Сити, как вы знаете, люди бездушные, полковник.

Будьте покойны, как только леди Кью с Этель вернутся в Лондон, я тут же дам вам знать.

И банкир поспешил прочь, приветственно помахав кончиками пальцев и оставив полковника в полном изумлении. Да будет вам известно, что полковник знал о приезде леди Кью в Лондон, извещенный о том простейшим способом, а именно - запиской мисс Этель, и записочка эта преспокойно лежала у него в кармане, пока он разговаривал с главой фирмы "Братья Хобсон".

"Милый дядюшка, - говорилось в записке, - я буду так рада повидать Вас!

Как мне благодарить Вас за эту прелестную шаль и за Вашу всегдашнюю память обо мне. Я нашла Ваш подарок вчера вечером, когда мы возвратились с Севера.

Мы здесь, на Куин-стрит en passant (Проездом (франц.).) и никого не принимаем, кроме Барнса, который только что заходил по делу, но он, как понимаете, не в счет. Завтра я еду повидать Клару и заставлю ее отвезти меня к Вашей милой приятельнице миссис Пенденнис. Как была бы я счастлива, если бы Вы ненароком заглянули к миссис П. часов около двух. Спокойной ночи.

Тысячу раз благодарю Вас, всегда любящая Вас Э.

Куин-стрит. Вторник.

Двенадцать часов ночи".

Записка эта была подана полковнику Ньюкому за завтраком, и он, не желая вызывать расспросов Клайва, сидевшего напротив, не без труда сдержал возглас удивления, готовый сорваться с его уст. Все утро отец Клайва пребывал в горестном изумлении. "Вторник, двенадцать часов ночи, - думал он. -

Очевидно, Барнс прям(c) из-за моего стола отправился к бабушке. А мне он сказал, что ее нету в городе, и опять повторил это только что, когда мы повстречались с ним в Сити. (Полковник как раз ехал в Ричмонд.) Для чего этот молодой человек лгал мне? Пускай леди Кью не желает меня принимать, но зачем Барнсу Ньюкому понадобилось обманывать меня? Этот молодой человек лжет мне в глаза и едет дальше, послав мне притворную улыбку и воздушный поцелуй.

Ну каков негодяй! Нет, он дождется - и за меньшие провинности людей угощали хлыстом! Подумать только, что один Ньюком поступает так с другим! Вот Иуда!"

И наш полковник, опечаленный и растерянный, продолжал свой путь в Ричмонд, чтобы ненароком заглянуть к миссис Пенденнис.

А Барнс, в сущности, не так уж и врал. Просто леди Кью объявила, что ее нет в городе, и внук, разумеется, считал позволительным повторять это, как то сделал бы любой из ее слуг. Если бы Барнс Ньюком вспомнил, как Этель спустилась вниз с дядюшкиной шалью на плечах, и при этом сообразил, что она может послать дяде благодарственное письмо, он, возможно, не стал бы рассказывать свои злополучные небылицы. Но банкиру было о чем думать, кроме мисс Этель и ее шали.

Когда Томас Ньюком спешился у Медового Коттеджа в Ричмонде, этого временного обиталища Артура Пенденниса, эсквайра, навстречу ему с распростертыми объятьями выбежала одна из красивейших девушек Англии, назвала его своим милым старым дядюшкой и дважды поцеловала, вызвав тем, мне думается, румянец на его впалых, покрытых загаром щеках. Этель всегда дорожила его привязанностью. Его доброе мнение заботило ее куда больше, чем чье-либо еще. С ним она оставалась все такой же простой, милой, порывистой и любящей, как в детстве. Ни о чем другом она и не помышляла. Бессердечие, суетность, эгоистичный расчет, холодное кокетство, ловля маркизов и прочие подобные свойства и устремления неизбежно исчезали на то время, что она сидела подле этого прямодушного человека. Господи помилуй, какие ужасные слова мы говорим про Этель Ньюком!

Он теперь навсегда воротился домой? Больше не покинет своего мальчика, которого он так избаловал? Впрочем, он все равно хороший, жаль только, что ей не приходится с ним часто видеться. "В Париже, у мадам де Флорак (кстати, я теперь все знаю про мадам де Флорак, сэр, - добавляет Этель со смехом), мы с ним часто встречались, а порой и здесь в Лондоне. Но в Лондоне другие нравы. Вы же знаете, какие странные понятия у иных людей; а поскольку я живу с бабушкой, которая очень, очень добра ко мне и моим друзьям, я, разумеется, должна слушаться ее и встречаться с ее друзьями, а не со своими. Она любит выезжать, и мне из послушания приходится сопровождать ее", - и так далее и тому подобное. Так болтала эта юная леди, защищаясь, хотя никто и не думал обвинять ее, и доказывая свою неприязнь к светским развлечениям, - ну точь-в-точь молодая бесхитростная поселяночка, которая всем сердцем рвется к себе в деревню, чтобы доить коров на рассвете и прясть у очага в зимние вечера.

- Ну отчего вы не даете мне поговорить наедине с моим дядюшкой, мистер Пенденнис?! - восклицает молодая особа, обращаясь к вошедшему в комнату хозяину дома. - Изо всех мужчин мне приятнее всего разговаривать с ним. Не правда ли, он сейчас выглядит моложе, чем перед отъездом в Индию? Когда Клайв женится на этой прелестной малютке мисс Маккензи, вы, дядюшка, тоже найдете себе жену, и я буду ревновать вас к ней.

- А Барнс не сказал вам, голубушка, что мы с ним виделись вчера вечером? - осведомился полковник.

- Ни слова. Я узнала о вашем приезде из этой милой записочки, приложенной к шали. Почему Барнс ничего не сказал нам? И почему вы вдруг так помрачнели?

"Он не сказал ей, что я в городе, и хотел, чтобы я думал, будто ее нет,

- размышлял Ньюком, мрачнея все больше и больше. - А не поговорить ли мне с ней самому, не попросить ли за моего бедного мальчика?"

Не знаю, насколько он был близок к тому, чтобы изложить ей все дело

(впоследствии он утверждал, что сам не знал тогда, на что решиться), но тут в комнату вошла процессия, состоящая из нянюшек с младенцами на руках, и обеих мамаш, которые только что в детской самым придирчивым образом сравнивали своих бесценных малюток (у каждой, разумеется, было особое мнение на этот счет), а именно - леди Клара и миссис Пенденнис; последняя на сей раз весьма любезно принимала леди Клару Ньюком, поскольку та приехала в гости с детишками.

Вскоре был подан легкий завтрак. Экипаж Ньюкомов укатил прочь, и моя жена, посмеявшись, простила Этель за то, что та назначила свидание в ее доме. Когда обе гостьи уехали, наш добрейший полковник устроил военный совет с двумя своими верными друзьями и рассказал им, что произошло у него с Барнсом накануне вечером и нынче утром. Его решение отдать сыну все свое состояние до последнего шиллинга казалось ему вполне естественным (хотя в этом месте его рассказа на глазах у моей супруги выступили слезы), и он упомянул об этом вскользь, как о чем-то не стоящем большого внимания, а тем более похвал.

Странные заверения Барнса, будто леди Кью сейчас нет в городе, не укладывались в уме Ньюкома-старшего, и он с гневом говорил о поведении племянника. Тщетно я убеждал его, что если ее сиятельству угодно считаться в отлучке, то внуку приходится хранить ее тайну. "Какая там тайна! -

восклицает полковник. - Он просто солгал мне!" Поступок сэра Барнса и впрямь не подлежал оправданию, хотя и был довольно обычным. Худший вывод, какой можно было из этого сделать, по-моему, состоял в том, что надежды Клайва на успех у кузины были весьма незначительны и что сэр Барнс Ньюком, не желая портить дядюшке настроение, постарался избежать неприятной необходимости сообщить ему об отказе.

Между тем наш полковник был так же неспособен простить ложь, как и сам произнести ее. Он верил всему, что ему говорили, но, раз обманувшись, навсегда затаивал обиду. И если в его бесхитростном сердце закипал гнев и поселялось недоверие, то неприязнь и озлобление росли в нем день ото дня. Он уже неспособен был признать за противником ни одного доброго качества и с каждым днем все сильней ненавидел его.

Как на грех, в тот же самый вечер по возвращении из Ричмонда Томас Ньюком отправился в клуб Бэя, членом которого стал по нашей просьбе во время своего прошлого пребывания в Англии, и там повстречал сэра Барнса, зашедшего туда, как обычно, по дороге домой. Барнс сидел за столом и писал какое-то письмо; он как раз заклеивал и запечатывал его, когда увидел входящего полковника.

Барнс полагал, что утром был несколько невнимателен к дядюшке;

возможно, он тогда подметил выражение недовольства на лице полковника. И вот он встретил дядюшку лучезарной улыбкой и стал немедленно извиняться за то, что утром не задержался с ним: они ведь в Сити так заняты, так заняты!

- А я тут как раз писал о нашем деле, - объявил он. - Составил, право же, весьма трогательное послание к леди Кью и теперь твердо надеюсь, что через день-другой мы получим от нее благоприятный ответ.

- Вы, кажется, говорили, что ее сиятельство где-то на Севере? -сухо спросил полковник.

- Да-да... на Севере, у лорда Уолсенда, у этого крупного шахтовладельца.

- И ваша сестра с ней?

- Этель всегда с ней.

- Так пошлите ей от меня привет, - говорит полковник.

- Сейчас вскрою письмо и напишу об этом в постскриптуме, - сказал Барнс.

- Проклятый лжец! - восклицал полковник, пересказывая мне потом этот эпизод. - И почему никто не вышвырнет его из окна!

Если бы мы имели доступ к личной переписке сэра Барнса Ньюкома и могли заглянуть в это письмо к бабушке, мы, наверное, прочли бы, что он виделся с полковником, каковой все хлопочет о сватовстве своего обожаемого сына; но что он, Барнс, согласно желанию леди Кью, упорно утверждал, будто графиня все еще на Севере, где наслаждается гостеприимством лорда Уолсенда; что он, разумеется, ни слова не скажет Этель без позволения леди Кью, желает бабушке приятного времяпрепровождения и остается... и прочее, и прочее.

Если бы мы вдобавок могли пойти за ним следом, то, возможно, увидели бы, как он возвращается в свой особняк в Белгрэйвии и мимоходом бросает несколько раздраженных слов жене, которая одиноко сидит в темной гостиной, уставив взгляд на тлеющие угольки в камине. Наверное, он ее спросит, отпустив при этом крепкое словцо, отчего она, черт возьми, еще не одета и неужто она вечно будет заставлять гостей дожидаться себя? А через час они уже вместе выйдут встречать прибывших гостей, она - нарядно одетая, с цветами в волосах, и оба с безмятежными улыбками. Потом начнется обед, и будут вестись разговоры, обычные за столом. Поздним вечером сэр Барнс с сигарой во рту отправится куда-нибудь из дому и вернется к себе, когда вздумает; в одиночестве утром позавтракает и отравится в Сити делать деньги.

Детей своих он видит раз в две недели, и дважды за этот срок успевает наговорить жене с дюжину злых слов.

А леди Клара день ото дня становится все печальней, часами одиноко сидит у камина и не замечает ни насмешек мужа, ни болтовни детей. Иногда она плачет над колыбелью их маленького сына. Она так устала, так измучена душой!

Беда в том, что человек, которому ее продали родители, не дал ей счастья, хоть она и ходит в бриллиантах, имеет целых два экипажа, ораву рослых лакеев, прекрасный загородный дом с восхитительными цветниками и оранжереями, и при всем том она несчастна, - да возможно ли это?

Глава LIII, в которой между родственниками происходит ссора

Едва ли не самым трудным в деле, занимавшем сейчас Томаса Ньюкома, было держать сына в неведении относительно тех переговоров, которые он предпринял ради него. Если моему любезному читателю довелось изведать сердечные печали, то, к какому бы полу он ни принадлежал, он знает, что наибольшее сочувствие он встречал в этом случае у тех из друзей, которые сами пережили когда-то подобную историю, и я склонен заключить, что Томас Ньюком, должно быть, очень настрадался в юности во время событий, известных нам только понаслышке, коль скоро он принял так близко к сердцу душевные терзания сына.

Еще недавно мы описывали первый приступ болезни Клайва и его мужественную победу над ней; потом вынуждены были поведать о том, как болезнь возвратилась к юноше и как громко он стенал, мучимый новым приступом своей лихорадки. Прогнавши его прочь, красавица снова призывала его и отыскивала предлог за предлогом, чтобы видеться с ним, - так зачем же она поощряла его самым очевидным образом? Я вполне согласен с миссис Гранди и другими моралистами, что поведение мисс Ньюком в этом деле было достойно всяческого порицания; что, коли она не собиралась замуж за Клайва, ей следовало решительно порвать с ним; что добродетельная девица с твердыми устоями и прочее и прочее, вздумав отвергнуть поклонника, должна положить конец его исканиям - не подавать ему отныне ни малейшей надежды, а также не разжигать в груди несчастного угасающее пламя.

Ну а как же приветливость, страсть к кокетству, родственные чувства, явная и непоборимая склонность к отвергнутому поклоннику, - разве не должны мы принимать все это в расчет и не служит ли это оправданием ее поведению с кузеном? Менее всего, скажут иные критики, ее следует осуждать за желание видеться с Клайвом и быть с ним в дружбе; и поскольку она испытывала к нему сильную приязнь, что предосудительного было в том, что она ее выказывала?

Каждый взмах крылом, который она делала, чтобы вырваться из силков, поставленных ей обществом, был вызван лишь естественной тягой к свободе.

Если в чем и был ее грех, то в благоразумии, а вина - в излишнем послушании.

Разве не читали мы в истории раннего христианства, как юным мученикам приходилось всечасно сопротивляться своим умудренным жизнью родителям, которые хотели, чтобы они молчали и не высказывали своих опасных мыслей; как родители запирали их, держали на хлебе и воде, били и истязали, желая добиться от них покорности, а они продолжали вещать свою правду, отрицали признанных богов и предавали себя в руки палачей или шли на растерзание львам. А разве иные из нас и по сей день не чтут языческих идолов? Разве мир не поклоняется им и не преследует тех, кто отказывается стать перед ними на колени? Многие робкие духом приносят им жертвы, а иные, посмелее, начинают роптать и с затаенной злобой неохотно склоняются перед их алтарями. Однако постойте! Я начал с того, что присоединился к мнению миссис Гранди и других моралистов, но едва мои качели поднялись в воздух, они тут же опустились на стороне Этель, ибо я склонен оправдывать как раз те ее выходки, которые справедливо отталкивают людей благомыслящих. Так признаем же, по крайней мере, что всякая юная красавица непременно мучит своего поклонника, проявляя к нему то равнодушие, то симпатию; она то приманивает его, то гонит прочь, то возвращает его из опалы; испытывает на нем свои чары, хоть и прикидывается невинной, когда ее упревают в кокетстве, - все это, несомненно, столь обычно для молодых девиц, что никто их за это не осуждает, и поскольку Этель виновна лишь в том же - уж такая ли она преступница?

Итак, Этель с ее дуэньей продолжали объезд знакомых и обретались теперь в столь великолепных чертогах и в столь изысканном кругу, что туда не решается последовать за ними скромный составитель этой биографии. Нам остается довольствоваться сведеньями о том, что герцог Такой-то и граф Такой-то с обычным своим радушием принимали, каждый у себя, своих великосветских друзей, поименованных в "Морнинг пост", и среди этих лиц значились вдовствующая графиня Кью и мисс Ньюком.

Пока они отсутствовали, Томас Ньюком мрачно дожидался исхода своих переговоров с Барнсом. Баронет показал дядюшке письмо леди Кью, или вернее постскриптум, который, возможно, писался под диктовку самого Барнса и в котором старая графиня сообщала, что она глубоко тронута великодушным предложением полковника Ньюкома; что хотя у нее, безусловно, есть свои планы в отношении внучки, той будет предоставлено самой сделать выбор. Сейчас леди К. и Этель объезжают с визитами поместья знакомых, и они еще успеют обсудить этот предмет по возвращении в Лондон к началу сезона.

А между тем, дабы зря не волновать милочку Этель обсуждением этого вопроса, а также на случай, если полковник вздумает написать ей лично, леди Кью распорядилась, чтобы все письма из Лондона пересылались на ее имя, и тщательно следила за тем, что попадало в руки Этель.

Обращаться к самой девушке с предложением о замужестве Томас Ньюком почитал недостойным.

- Они ведь мнят себя выше нас, - говорил полковник. (Господи, какие же все мы пигмеи и как, наверно, плачут ангелы над той краткосрочной властью, какою мы себя облекаем!) Ну, конечно же, мы должны сделать предложение по всей форме, и переговоры за молодых людей надобно вести их родителям. Клайв слишком честен, чтобы повернуть дело по-другому. Он бы еще мог воспользоваться очарованием своих неотразимых глаз и бежать в Гретна-Грин с какой-нибудь бесприданницей; но с богатой девицей, да еще нашей родственницей, мы должны быть на высоте, сэр. Ведь у нас в этих делах больше гордости, чем у всех Кью, вместе взятых.

Последнее время мы сознательно оставляли мистера Клайва в тени. У него до того удрученный вид, что нам не хотелось выставлять его на переднем плане в этой семейной картине. Болезнь его столь банальна, что, разумеется, нет надобности обстоятельно описывать ее плачевные симптомы. Он яростно трудится над своими картинами и помимо воли совершенствуется в мастерстве. В этот год он послал на выставку Британского института две картины - "Кавалерийская атака" и "Рыцарь Бриан Храмовник, похищающий Ревекку"; оба произведения были расхвалены не только в "Пэл-Мэл", но и в других газетах. Но его как-то не занимали похвалы в печати. Он был даже слегка удивлен, когда комиссионер купил у него Рыцаря с Ревеккой. Юноша приходил к нам исполненный меланхолии и таким же возвращался к себе. Он был признателен Лоре за ее доброту и сочувствие. И все же главным его прибежищем оставалась мастерская Джей Джея;

здесь он поставил свой мольберт и, работая рядом с другом, наверное, поверял свои печали его сострадательному сердцу.

Семейство сэра Барнса Ньюкома покинуло на зиму Лондон. Его матушка, братья, сестры и супруга е обоими детьми отправились на Рождество в Ньюком.

Недель через шесть после свидания с дядюшкой Этель прислала ему веселое и ласковое письмо. Они играли спектакли в имении, где гостят с леди Кьго.

Капитан Крэкторн великолепно исполнил Джеремию Диддлера в "Чужом кармане", а лорд Фаринтош самым жалким образом провалился в роли Фусбоса в "Bombastes

Furioso". Сама же мисс Этель весьма отличилась в обеих этих смешных комедиях. "Вот если бы Клайв нарисовал меня в образе мисс Пленуэйз! - писала она. - Я выпустила пудреные букли, разрисовала все лицо морщинками, всячески подражала старой леди Гриффон и выглядела, по крайней мере, на шестьдесят".

В ответ на милое послание своей очаровательной племянницы Томас Ньюком тоже послал ей письмо. Клайв, писал он, почел бы за счастье рисовать ее, одну ее всю жизнь до самой смерти. И еще он ручается, что сын будет так же восхищаться ею в шестьдесят, как сейчас, когда ей на сорок лет меньше.

Однако, решив не изменять принятой линии поведения, полковник отдал письмо сэру Барнсу, прося, чтобы тот передал его сестре. Сэр Барнс взял письмо и обещал отправить его. Свидания баронета с дядей были весьма краткими и прохладными с той поры, как он позволил себе небольшую ложь касательно пребывания старой леди Кью в Лондоне, о чем сразу же позабыл, однако наш добрый полковник никак не мог простить ее племяннику. Раз или два Барнс приглашал дядюшку к обеду, но Томас Ньюком был всегда занят. Барнс не задумывался о причине этих отказов. У лондонского жителя, банкира и члена парламента, тысяча всяких забот и слишком мало времени, чтобы ломать себе голову над тем, почему кто-то вдруг отказался с ним пообедать. Барнс продолжал самым приветливым образом улыбаться при встрече с полковником, жать ему руку, поздравлять его с последними вестями из Индии, не подозревая о том, с каким презрением и недоверием относится к нему дядюшка. "Старик тревожится по поводу сердечных дел своего юнца, наверно, - говорил себе баронет. - Ничего, пройдет время, и мы успокоим его на этот счет". Барнс, без сомнения, полагал, что ведет дело весьма хитро и тактично.

Как раз в то время я услышал от доблестного Крэкторпа кое-какие новости, которые немало встревожили меня, поскольку я желал счастья моему юному другу.

- Наш приятель, маляр, ходит к нам в Найтсбриджские казармы

(благородная Зеленая лейб-гвардия стояла тогда в этом предместье) - и всякий раз принимается расспрашивать меня про свою belle cousine (Прекрасную кузину

(франц.).). А мне не хочется выкладывать ему все начистоту, ну ей-богу, не хочется. Только, по-моему, ему больше не на что надеяться. Эти спектакли в Фоллоуфилд совсем доканали Фаринтоша. Он только и говорил про мисс Ньюком, когда мы с ним возвращались с охоты. Он назвал лжецом Фрэнка Подпивалла за то, что тот рассказал одну историю, слышанную им от своего слуги - а слуга слышал ее от горничной мисс Ньюком - про... какую-то совместную поездку кузенов в Брайтон. - Здесь мистер Крэкторп весело ухмыльнулся. - Фаринтош пообещал отколотить Подпивалла и сказал, что не пощадит нашего друга Клайва,

- дескать, укокошит его, когда возвратится в Лондон. Под" пивалл был в отчаянии. Ведь он существует на счет маркиза, и прогневается ли Фаринтош или женится - ему все равно крышка: он ведь у него и живет и провиант его потребляет.

Я не счел нужным пересказывать Клайву эти новости или объяснять ему, почему лорд Фаринтош, повстречав нас однажды на Пэл-Мэл, где мы прогуливались с Клайвом, яростно взглянул на молодого живописца и прошел мимо, притворившись, будто не узнает его. Если бы милорду вздумалось искать ссоры, юный Клайв ни за что не спасовал бы, а в нынешнем своем состоянии он мог бы оказаться весьма опасным противником.

Семилетняя малышка из бедной лондонской семьи уже умеет сходить на рынок, сбегать за пивом, отнести в заклад отцовский сюртук, выбрать самую большую жареную рыбу и самую лучшую кость, уцелевшую от окорока, понянчить трехлетнюю Мэри Джейн, - словом, сделать столько разных дел по дому и в лавках, сколько обитательнице Белгрэйвии не освоить, быть может, до старости лет. Бедность да необходимость всему до срока обучат. Иные дети уже ловко лгут и таскают с прилавков, как только научаются ходить и разговаривать. Я склонен предположить, что и маленькие принцы, едва осчастливив мир своим появлением, преотлично знают, какого обхождения с ними требует этикет и каких они вправе ждать почестей. Каждый из нас встречал в своем кругу подобных принцев и принцесс, коим взрослые льстят и поклоняются, и чьи крохотные туфельки лобзают чуть ли не с самого того дня, как малютки начнут ходить.

Прямо диву даешься, сколь вынослив человек от природы; если вспомнить, какой постоянной лестью окружены с колыбели иные люди, в пору только удивляться, почему они не стали эгоистичней и хуже, чем есть. Вышеупомянутую девочку из бедной семьи поят "эликсиром Даффи", а она все-таки каким-то образом остается в живых. У титулованных малюток няньки, мамки, гувернантки, разные сотоварищи, наперсники, однокашники, воспитатели, наставники, камердинеры, лакеи, целая свита приживалов и бесчисленных приживалок, которые потчуют их безмерной лестью и воздают им всяческий почет. Купцы, которые с вами и со мной не более чем вежливы, гнутся в три погибели перед каким-нибудь юным обладателем титула. Пассажиры на железнодорожных станциях шепчут своим близким: "Это маркиз Фаринтош", - и не сводят с него глаз, когда он проходит мимо. Владельцы гостиниц восклицают: "Пожалуйте сюда, милорд! Вот комната вашей светлости!" Считается, будто в учебном заведении титулованное дитя постигает прелести равенства и, поскольку его тоже поколачивают, приучается некоторым образом к подчинению. Как бы не так!

Титулованного малыша уже там окружают подхалимы. Ведь респектабельные родители специально посылают своих детей в ту самую школу, где он учится; и сотоварищи эти переходят вслед за ним в колледж и потом всю жизнь лебезят перед ним и угодничают.

Что же до женщин, друзья мои, собратья по юдоли слез, вряд ли вы видели когда-нибудь зрелище удивительней, курьезней, чудовищней, нежели то, как вьются дамы вкруг титулованного юнца, когда он достигает брачного возраста, и как навязывают ему своих дочек. Жил, помнится, некогда один британский дворянин, который привел королю Мерсии своих трех дочерей с тем, чтобы его величество по должном рассмотрении выбрал себе ту, что ему по вкусу. Мерсия была всего-навсего незначительной провинцией, а король ее, стало быть, чем-то вроде нашего лорда. Обычай сей уцелел с тех незапамятных и достославных времен не только в Мерсии, но и в прочих всех областях, населенных англами, и дворянских дочек выставляют напоказ перед княжескими отпрысками.

За всю свою жизнь наш юный знакомец маркиз Фаринтош не припомнил бы дня, когда бы ему не льстили, или общества, где бы его не обхаживали. В его памяти запечатлелось, что в частной школе жена директора гладила его по курчавой головке и потихоньку пичкала леденцами; в колледже ему улыбался и кланялся воспитатель, когда он с надменным видом шагал по газону; в клубах ему уступали дорогу и угождали старики - не какие-нибудь блюдолизы и нищие прихлебатели, а вполне респектабельные льстецы, почтенные отцы семейств, джентльмены с положением, которые уважали в лице этого юноши одно из старейших британских установлений и безмерно восхищались мудростью нации, доверившей подобному человеку диктовать нам законы. Когда лорд Фаринтош прогуливался ночью по улицам, он чувствовал себя Гаруном-аль-Рашидом

(вернее, мог бы чувствовать, если бы слышал когда-нибудь об этом арабском властителе), - словом, он казался себе неким переодетым монархом, милостиво изучающим жизнь своего города. И, конечно, при этом юном калифе находился какой-нибудь Мезрур, чтобы стучать в двери и исполнять его поручения.

Разумеется, маркиз встречал в жизни десятки людей, которые не льстили и не потакали ему; но таких он недолюбливал и, по правде говоря, не переносил над собой шуток; он попросту предпочитал низкопоклонников.

- Я люблю таких людей, знаете ли, - говорил он, - которые всегда скажут вам что-нибудь приятное, знаете ли, и готовы, коли я попрошу, бежать до самого Хэммерсмита. Они куда лучше тех, знаете ли, что вечно надо мной подшучивают.

Что ж, человеку его положения, падкому до лести, не приходится бояться одиночества; у него всегда найдется подходящая компания.

Что до женщин, то, по мнению его светлости, все дочери Евы мечтали выйти за него замуж. Как же этим бедняжкам не сохнуть по нему - шотландскому маркизу и английскому графу, отпрыску одной из лучших британских семей, человеку с прекрасной внешностью и пятнадцатью тысячами годового дохода? Он благосклонно принимал их ласки, выслушивал, как должное, их нежные и льстивые речи и взирал на окружавших его красавиц точно калиф на обитательниц своего гарема. Конечно, милорд подумывал жениться. Он не искал в невесте ни денег, ни титула, а только идеальной красоты и разных талантов, и готов был в один прекрасный день, повстречав обладательницу оных достоинств, подать ей знак платочком и посадить рядом с собой на фамильном троне Фаринтошей.

На ту пору в высшем свете было всего две или три девицы, наделенные нужными свойствами и удостоившиеся его внимания. И посему его светлость никак не мог решить, на которой из красавиц остановить свой выбор. Впрочем, он не спешил; его нисколько не возмущала мысль, что леди Кью (а с ней и мисс Ньюком) охотятся за ним. Что же еще им делать, как не гоняться за таким совершенством? Все за ним гонялись. Другие молодые леди, имена коих нет нужды называть, томились по нему еще сильнее. Он получал от них записочки и подарки в виде связанных ими кошельков и портсигаров с вышитой на них короной. Они пели ему в уютных будуарах - маменька выходила на минуточку, а сестрица Энн непременно забывала что-нибудь в гостиной. Они строили ему глазки, распевая свои романсы; с трепетом ставили ему на руку свою маленькую ножку, когда он подсаживал их в седло, чтобы вместе ехать на верховую прогулку. По воскресеньям они семенили с ним рядом в милую сельскую церковку и распевали псалмы, умильно поглядывая на него, а маменька тем временем доверительно шептала ему: "Ну что за ангел моя Сесилия!" И так далее и тому подобное, только нашего благородного воробышка не провести было на мякине.

Когда же он понял, что настала пора и избранница найдена, он милостиво решил подарить английскому народу новую маркизу Фаринтош.

Мы уже сравнивали мисс Ньюком со статуей Дианы-охотницы в Лувре, каковую она действительно несколько напоминала своей гордой оеанкой и прекрасным лицом. Я не был свидетелем того, как Диана и ее бабушка преследовали благородного шотландского оленя, о котором только что шла речь, и не знаю в точности, сколько раз лорд Фаринтош уходил от них и как, наконец, был загнан и изловлен этими неутомимыми охотницами. Местом, где он пал и был схвачен, оказался Париж. Весть об этом, без сомнения, разнеслась среди прочих лондонских щеголей, раздосадованных матрон и невест из Мэйфэра и других представителей высшего света, прежде чем она дошла до ушей простодушного Томаса Ньюкома и его сына. Сэр Барнс и словом не обмолвился полковнику об этом деле, возможно, предпочитая не разглашать то, что еще не было официально объявлено, а может, просто не желая быть вестником столь прискорбных для дяди событий.

Хотя полковник и мог прочесть в "Пэл-Мэл" заметку о предстоящем великосветском браке "между высокородным маркизом и прелестной, достойной всяческих похвал девицей, дочерью одного баронета из северных графств и сестрой другого", он не догадывался о том, кто эти высокопоставленные особы, собиравшиеся обрести счастье, покуда не узнал об этом из письма одного старого друга, жившего в Париже. Вот это письмо, хранившееся у полковника вместе с другими письмами, написанными той же рукой:

"Париж 10 февраля.

Сен-Жерменское предместье, улица Сен-Доминик.

Итак, мой друг, Вы вернулись! Вы навсегда оставили меч и бесплодные равнины, в которых провели столько лет своей жизни вдали от тех, с кем были дружны в юности. Разве не казалось в ту пору, что наши руки никогда не разнять, - так крепко они держали друг друга? Мои теперь морщинисты и слабы;

сорок лет прошло с тех пор, как Вы называли их нежными и прекрасными. Как живо я помню каждый из тех дней, хотя на пути к моему прошлому стоит смерть, и я гляжу на него словно бы поверх вырытой могилы. Еще одна разлука, ж настанет конец всем нашим горестям и слезам. Tenez (Видите ли, (франц.).), я не верю тем, кто говорит, будто нам не дано встретиться там, на небесах.

Зачем же мы повстречались, друг мой, если нам суждено быть в разлуке здесь и на небе? Не правда ли, я еще не совсем позабыла Ваш язык? Я помню его потому, что это Ваш язык, язык моей счастливой юности. Je radote (Я заговариваюсь (франц.).), как старуха, а впрочем, я и есть старуха. Граф де Флорак с первых дней знал всю мою историю. Надо ли говорить, что все эти долгие годы я была ему верной женой и свято исполняла свои обеты. Но когда придет конец и настанет час великого отпущения, я не буду печалиться. Пусть мы даже выстоим в битве жизни - она длится чересчур долго, и из нее выходишь весь израненный. Ах, когда же, когда она будет уже позади?

Вы вернулись, а я приветствую Вас словами расставания. Какой эгоизм! Но у меня есть один план, который мне хотелось бы претворить в жизнь. Вы знаете, что я полюбила Клайва, как сына. Я легко угадала сердечную тайну бедного мальчика, когда он был здесь полтора с лишним года назад. Он очень похож на Вас - я так и вспомнила Вас в молодые годы. Он сказал мне, что у него нет надежды добиться своей прелестной кузины. Я слышала, что ее выдают замуж за очень именитого жениха. Мой сын Поль был вчера в английском посольстве и поздравил мосье де Фаринтоша. Поль говорит, что он хорош собой, молод, не слишком умен, но богат и заносчив, как все аристократы из горных стран.

Однако письмо мое не о мосье де Фаринтоше, о предстоящем браке которого Вы, конечно, осведомлены. У меня есть маленький план, быть может, и глупый.

Как Вам известно, светлейший герцог Иври поручил моим заботам свою маленькую дочку Антуанетту, чья ужасная мать больше не появляется в свете. Антуанетта красивая и добрая девочка, мягкого нрава и привязчивой души. Я уже полюбила ее, как родную. Мне хотелось бы вырастить ее и выдать замуж за Клайва.

Говорят, Вы вернулись очень богатым. Но что за вздор я пишу! Теперь, когда дети давно выпорхнули из родного гнезда, я сижу долгими зимними вечерами в обществе молчаливого старика и перебираю в памяти прошлое. Я тешу себя воспоминаньями, как узники в темницах утешаются, гладя птичек и любуясь цветами. Господи, ведь я была рождена для счастья! Я поняла это, когда встретила Вас. Потеряв Вас, я утратила свое счастье. Я ропщу не на бога, а на людей - право же, они сами повинны в своих горестях и печалях, в своей неволе, своих скорбях, своих злодеяниях.

Свадьба молодого шотландского маркиза с прекрасной Этель (несмотря ни на что, я люблю эту девушку и на днях повидаюсь с ней и поздравлю ее, хотя, как Вы понимаете, охотно помешала бы этому светскому браку и даже пробовала, вопреки своему долгу, помочь кое в чем нашему бедному Клайву), так вот -

свадьба их, как я слышала, состоится будущей весной в Лондоне. Вы вряд ли будете присутствовать на предполагаемой церемонии - бедному мальчику, наверно, не захочется быть на ней. Привезите его в Париж поухаживать за моей маленькой Антуанеттой - в Париж, где у него есть добрый друг

Графиня де Флорак.

Я читала восторженные отзывы о его картинах в одной английской газете, которую мне присылают".

Клайва не было в комнате, когда его отец получил это письмо. Юноша работал у себя в мастерской, и Томас Ньюком, боясь встречи с ним и желая обдумать, как бы поосторожнее преподнести ему эту новость, ушел из дому.

Дойдя до Восточного клуба, он пересек Оксфорд-стрит, миновав Оксфорд-стрит, зашагал по широким тротуарам Глостер-Плейс, и тут ему вспомнилось, что он давненько уже не навещал миссис Хобсон Ньюком и все остальное курьезное семейство, обитавшее на Брайенстоун-сквер. И вот он зашел, чтобы оставить в передней Марии свою визитную карточку. Ее дочери, как уже говорилось, стали взрослыми барышнями. Если им с детства читали всевозможные лекции, выправляли осанку, без конца заставляли их зубрить разные правила и практиковаться в них, обучали пользоваться глобусами и пичкали бессчетными

"логиями", то можете себе представить, сколько всего они знали теперь!

Полковника Ньюкома впустили и позволили ему лицезреть племянниц, а также их маменьку - Воплощенную Добродетель. Мария была счастлива видеть деверя; она приветствовала его с нежным упреком во взоре. "Ай-яй-яй! - казалось говорили ее прекрасные глаза, - вы совсем позабыли пас. Или вы думаете, что раз я добродетельна, мудра и талантлива, а вы, прямо скажем, бедный невежда, то я буду недостаточно любезна с вами? Добро пожаловать, блудный родственник, в лоно нашего добродетельного семейства. Добро пожаловать и милости просим с нами за стол, полковник!" И он последовал приглашению и разделил с ними их семейную трапезу.

Когда завтрак был окончен, хозяйка дома, которая имела сообщить ему кое-что важное, пригласила его перейти в гостиную и излила на него такой панегирик своим детям, на какой только способны любящие матери. Они знают то, знают это. Их обучали знаменитые профессора. "Та ужасная француженка, может, вы ее помните, мадемуазель Лебрюн, - сообщила мимоходом Мария, - даже страшно сказать, кем оказалась! Выяснилось, что она учила девочек неправильному произношению. И отец ее был вовсе не полковник, а... даже говорить не хочется! Спасибо еще, что я избавилась от этой проходимки прежде, чем мои бесценные малютки успели узнать, что она за птица!" Затем последовал подробный перечень достоинств обеих девочек, как и в былые времена прерываемый отдельными выпадами против семейства леди Анны.

- А почему вы не привели с собой вашего мальчика? Я всегда любила его, как родного, а он почему-то избегает меня. Ведь Клайв мало знает своих кузин. Они совсем не похожи на других его родственниц, которые не ценят ничего, кроме светских успехов.

- Боюсь, что в ваших словах большая доля истины, Мария, - со вздохом сказал полковник, барабаня пальцами по какой-то книге, лежавшей на столе в гостиной. Взглянув вниз, он увидел, что этот огромный квадратный том в раззолоченном переплете - "Книга пэров", открытая на статье "Фаринтош, маркиз - пэр Шотландии Фергус Энгус Малькольм Мунго Рой, маркиз Фаринтош, граф Гленливат, а также пэр Соединенного королевства граф Россмонт. Сын Энгуса Фергуса Малькольма, графа Гленливата, внук и наследник Малькольма Мунго Энгуса, первого маркиза Фаринтоша и двадцать пятого графа, и прочее и прочее".

- Слыхали новость об Этель? - спрашивает миссис Хобсон.

- Да, только что узнал, - отвечает бедный полковник.

- Я получила от Анны письмо нынче утром, - продолжает Мария. - Они, конечно, в восторге от такой партии. Лорд Фаринтош богат и красив, хотя, как я слышала, вел жизнь довольно безнравственную. Я бы не желала подобного мужа для своих крошек, но семья бедного Брайена воспитана в почитании титулов, и Этель, разумеется, льстит перспектива подобного брака. Я слышала, что еще кто-то был немножко в нее влюблен. Как принял это известие Клайв, милейший полковник?

- Он давно этого ждал, - говорит полковник, вставая. - Я оставил его за завтраком в отличном настроении.

- Пришлите к нам этого скверного мальчика! - восклицает Мария. - Мы все те же. Мы не забываем прошлого, и он всегда будет для нас желанным гостем!

Получив такое подтверждение новости, сообщенной ему мадам де Флорак, Томас Ньюком мрачно побрел домой.

И вот Томасу Ньюкому пришлось пересказать эту новость сыну..Однако Клайв так мужественно принял удар, что заставил друзей и близких восхищаться его стойкостью. Он объявил, что давно ждал подобного известия; Этель подготовила его к этому еще много месяцев назад. Да ведь если войти в ее положение, она просто не могла поступить иначе. И он пересказал отцу разговор, который был у молодых людей за несколько месяцев перед тем в саду графини де Флорак.

Полковник не сказал сыну о собственных бесполезных переговорах с Барнсом Ньюкомом. Об этом теперь не стоило вспоминать; и все же старик излил свой гнев на племянника в беседе со мной, поскольку я состоял в поверенных по этому делу как у отца, так и у сына. С того злосчастного дня, когда Барнс счел возможным... ну, скажем, дать неточный адрес леди Кью, гнев Томаса Ньюкома все возрастал. Однако он на время справился с ним и послал леди Анне Ньюком коротенькое письмо, в котором поздравил ее с выбором, сделанным, как он слышал, ее дочерью. А в благодарность за трогательное письмо мадам де Флорак, отправил ей письмо, до нас не дошедшее, в котором просил ее попенять мисс Ньюком за то, что та не ответила ему, когда он писал ей, и не поделилась со старым дядюшкой новостью о своем предстоящем замужестве.

Этель откликнулась короткой и торопливой запиской; в ней стояло:

"Вчера я встретила мадам де Флорак на приеме у ее дочери, и она показала мне Ваше письмо, дорогой дядюшка. Да, то, что вы узнали от мадам де Флорак и на Брайенстоун-сквер, правда. Я не хотела Вам писать об этом, ибо знаю, что одному человеку, которого я люблю, как брата (и даже гораздо больше), это причинит боль. Он понимает, что я исполнила свой долг, и знает, почему я так поступаю. Да хранит бог его и его бесценного родителя.

О каком таком письме Вы пишете, на которое я, якобы, не ответила?

Бабушка ничего про него не знает. Маменька переслала мне то, что Вы ей написали, но в нем нет ни строчки от Т. Н. к его искренне любящей

Э. Н.

Пятница Улица Риволи".

Это было уже слишком, и чаша терпения Томаса Ньюкома переполнилась.

Барнс солгал, скрыв, что Этель в Лондоне; солгал, обещав исполнить дядюшкино поручение; солгал про письмо, которое взял и не подумал отправить. Собрав против племянника все эти неоспоримые улики, полковник отправился на бой с врагом.

Томас Ньюком готов был высказать Барнсу все, что о нем думает, где бы они ни повстречались. Случись это на церковной паперти, у дверей Биржи или в читальной комнате у Бэя в тот час, когда приходят вечерние газеты и там собирается толпа народа, полковник Томас Ньюком вознамерился непременно разоблачить и проучить внука своего родителя. С письмом Этель в кармане он направился в Сити, не вызывая ничьих подозрений вошел в заднюю комнату банка

"Хобсон" и поначалу с огорчением увидел, что там сидит лишь его сводный брат, погруженный в чтение газеты. Полковник выразил желание видеть сэра Барнса Ньюкома.

- Сэр Барнс еще не пришел. Слышал про помолвку? - спрашивает Хобсон. -

Колоссальная удача для семьи Барнса, не так ли? Глава нашей фирмы ходит надутый, как павлин. Сказал, что пойдет к Сэмюелсу, ювелиру; хочет сделать сестре какой-то необыкновенный подарок. А недурно быть дядюшкой маркиза, не так ли, полковник? Я своих девочек меньше чем за герцогов не отдам. Кое-кого небось эта новость совсем не обрадует. Ну да молодые люди быстро излечиваются, и Клайв тоже не помрет, уж ты мне поверь!

Пока Хобсон Ньюком держал эту весьма остроумную речь, его сводный брат ходил взад и вперед по комнате, хмуро поглядывая на стеклянную перегородку, позади которой за своими гроссбухами сидели молодые клерки. Наконец он издал радостное: "Ага!" В контору действительно вошел сэр Барнс Ньюком.

Баронет остановился поговорить с одним из клерков, а потом в сопровождении этого молодого человека прошествовал в свою приемную. Увидев дядюшку, Барнс постарался изобразить на лице улыбку и протянул ему руку для приветствия, но полковник заложил обе свои за спину - в одной из них нервно подрагивала его верная бамбуковая трость. Барнс понял, что полковник уже слышал о помолвке.

- А я как раз... э... хотел нынче утром написать вам... сообщить одно известие, весьма... весьма для меня огорчительное.

- Этот молодой человек - один из ваших служащих? - вежливо спрашивает Томас Ньюком.

- Да, это мистер Болтби, который ведет ваши счета. Мистер Болтби, это полковник Ньюком, - произносит сэр Барнс в некотором недоумении.

- Мистер Болтби и ты, братец Хобсон, слышали вы, как сэр Барнс только что говорил об одном известии, которое ему неприятно мне сообщать?

Все три джентльмена, каждый по-своему, с изумлением уставились на него.

- Так разрешите мне в вашем присутствии объявить, что я не верю ни одному слову сэра Барнса Ньюкома, когда он говорит, будто огорчен известиями, которые должен мне сообщить. Он лжет, мистер Болтби, он рад-радешенек. Я принял решение: при первой же встрече и в любом обществе, -

помолчите, сэр, вы будете говорить потом, после меня, и нагородите кучу лжи,

- так вот, слышите, я решил при первом же возможном случае сказать сэру Барнсу Ньюкому, что он лжец и обманщик. Он берется передавать письма и припрятывает их. Вы его вскрывали, сэр? Но в моем письме к мисс Ньюком вам нечем было поживиться. Он сообщает мне, что, мол, такие-то люди уехали, а сам, вставши из-за моего стола, отправляется к ним на соседнюю улицу; и вот через полчаса я встречаю тех самых людей, относительно которых он лгал, будто они в отъезде.

- Чего вы здесь торчите и пялите глаза, черт возьми?! Убирайтесь вон, болван! - орет сэр Барнс на клерка. - Стойте, Болтби! Полковник Ньюком, если вы сейчас же не уйдете, я...

- Позовете полицию? Что ж, извольте, и я скажу лорду-мэру, какого я мнения о баронете сэре Барнсе Ньюкоме. Пригласите же констебля, мистер Болтби.

- Вы старый человек, сэр, и брат моего отца, иначе узнали бы...

- Что я узнал бы, сэр? Клянусь честью, Барнс Ньюком... - Тут обе руки полковника и его бамбуковая трость вынырнули из-за спины и двинулись вперед.

- Не будь вы внуком моего отца, я после такой угрозы с удовольствием выволок бы вас отсюда и отдубасил палкой в присутствии ваших клерков. Так вот, сэр, я обвиняю вас во лжи, вероломстве и мошенничестве. И если я когда-нибудь встречу вас в клубе Бэя, то объявлю это вашим великосветским знакомым. Надо остеречь всех от подобных вам проходимцев, сэр, и мой долг разоблачить вас перед честными людьми. Мистер Болтби, будьте любезны подготовить мои счета.

А вам, сэр Барнс Ньюком, во избежание прискорбных последствий, советую, сэр, держаться от меня подальше.

И полковник покрутил ус и с таким угрожающим видом помахал в воздухе палкой, что Барнс невольно отпрянул.

Каковы были чувства мистера Болтби, оказавшегося свидетелем этой необычной сцены, во время коей его принципал имел весьма жалкий вид, и поведал ли он о ней прочим джентльменам, служившим у "Братьев Хобсон", или благоразумно обо всем умолчал, я не могу в точности сказать, поскольку не имел возможности проследить за дальнейшей карьерой мистера Б. Вскоре он покинул свою конторку у "Братьев Хобсон", следовательно, будем считать, что, по мнению Барнса, мистер Б. рассказал всем клеркам о размолвке его с дядей.

Приняв это на веру, мы тем лучше представим себе, как весело было Барнсу.

Хобсон Ньюком, без сомнения, был рад поражению племянника; тот в последнее время принял очень уж дерзкий и надменный тон со своим грубоватым, но добродушным дядюшкой, однако после описанной стычки с полковником стал тише воды ниже травы и еще долго-долго не позволял себе резкого слова. Боюсь, что Хобсон, кроме того, еще рассказал о случившемся жене и всем своим домочадцам на Брайенстоун-сквер, иначе почему бы Сэм Ньюком, недавно поступивший в Кембридж, начал запросто звать баронета Барнсом, справляться, как, мол, там Клара и Этель, и даже попросил у кузена немного взаймы.

Правда, эта история не стала достоянием завсегдатаев клуба Бэя и Том Ивз не получил возможности рассказывать, будто сэра Барнса избили до синяков. Сэр Барнс, задетый тем, что комитет с невниманием отнесся к его жалобе на клубную кухню, больше не показывался у Бэя и в конце года попросил вычеркнуть свое имя из списка членов.

Сэр Барнс в то злосчастное утро был застигнут несколько врасплох и не придумал сразу, как ему ответить на атаку полковника и его трости, однако все же не мог оставить случившегося вовсе без ответа; свой протест он высказал в письме, каковое хранилось у Томаса Ньюкома вместе с прочей корреспонденцией, уже приводившейся на страницах данного жизнеописания.

Письмо это гласило:

"Белгрэйвия-стрит. 15 февраля 18..

Полковнику Ньюкому, кавалеру ордена Бани (лично)

Милостивый государь!

Невероятная дерзость и грубость Вашего сегодняшнего поведения (какой бы причиной или даже ошибкой они ни объяснялись) не могут не вызвать ответного выступления с моей стороны. Я рассказал одному своему другу, тоже военному, с какими словами Вы адресовались ко мне поутру в присутствии моего компаньона и одного из моих служащих; и оный советчик считает, что, учитывая существующее, к сожалению, между нами родство, я вынужден оставить без внимания обиды, за которые, как Вы отлично тогда понимали, я буду бессилен призвать Вас к ответу".

- Что правда, то правда, - заметил полковник, - драться он не мог. Но и я не мог смолчать: уж больно он врет!

"Как я понял из тех грубых слов, с коими Вы сочли возможным обратиться к безоружному человеку, одно из Ваших чудовищных обвинений против меня состоит в том, что я обманул Вас, утверждая, будто моя родственница, леди Кью, в отъезде, тогда как, в действительности, она находилась у себя дома в Лондоне.

Это нелепое обвинение я со спокойной душой принимаю. Вышеупомянутая почтенная леди была дома проездом и не желала, чтобы ее беспокоили. По воле ее сиятельства я говорил, что ее нет в городе, и без колебания повторил бы это еще раз в подобных обстоятельствах. Хотя Вы и недостаточно близки с упомянутой особой, я все же не мог быть уверен, что Вы не нарушите ее уединения, чего, разумеется, не случилось бы, если б Вы лучше знали обычаи того общества, в котором она вращается.

Даю Вам слово джентльмена, что я пересказал ей то, о чем Вы меня просили, а также отдал письмо, мне врученное. А посему я с гневом и презрением отметаю обвинения, которые Вам было угодно на меня возвести, равно как игнорирую брань и угрозы, каковые Вы почли уместными.

Согласно нашим конторским книгам, на Вашем текущем счету сейчас столько-то фунтов, шиллингов и пенсов, каковые настоятельнейше прошу Вас поскорее забрать, поскольку отныне, разумеется, должны быть прекращены всякие отношения между Вами и

Вашим, и прочее, прочее,

Барнсом Ньюкомом из Ньюкома".

- По-моему, сэр, он неплохо выкрутился, - заметил мистер Пенденнис, которому полковник показал это исполненное важности послание.

- Пожалуй, что так, если б только я верил хоть одному его слову, Артур,

- отвечал старик, теребя свой седой ус. - Если бы вы, к примеру, сказали мне, что, дескать, в том-то и том-то я зря обвинил вас, я бы сейчас же воскликнул - mea culpa, и от души попросил бы у вас прощения. Но я твердо уверен, что каждое слово этого малого - ложь, так какой же смысл дальше толковать об этом. Приведи он в свидетели еще двадцать других лжецов и ври хоть до хрипоты, я б и тогда ему не поверил. Передайте-ка мне грецкие орехи.

Кто этот военный друг сэра Барнса, хотел бы я знать.

Военным другом Барнса оказался наш доблестный знакомый его превосходительство генерал сэр Томас де Бутс, кавалер ордена Бани первой степени, который вскоре сам заговорил с полковником об этой ссоре и решительно объявил ему, что, по его, сэра Томаса, мнению, полковник был неправ.

- Молодой Ньюком, по-моему, отлично вел себя в этой первой истории. Вы так его оскорбили, да еще перед всем строем, такое, знаете ли, нелегко снести. Когда этот хитрец жаловался мне, - чуть ли не со слезами на глазах!

- что не может вызвать вас на дуэль по причине родства с вами, я, ей-богу, ему поверил! Зато во втором деле крошка Барни выказал себя трусом.

- В каком это втором деле? - осведомился Томас Ньюком.

- Разве вы не знаете? Ха-ха-ха! Вот это здорово! - вскричал сэр Томас.

- Да как же, сэр, через два дня после той истории приходит он ко мне с другим письмом, а у самого лицо вытянулось, - ну в точности морда у моей кобылы, ей-богу! И письмо это, полковник, от вашего отпрыска. Погодите, да вот оно! - Тут его превосходительство генерал сэр Томас де Бутс извлек из своей подбитой ватой груди бумажник, а из бумажника - письмо, на котором стояло: "Сэру Б. Ньюкому от Клайва Ньюкома, эсквайра". У вас малыш что надо, полковник, так его рас-так... - И вояка дал в честь Клайва приветственный залп ругательств.

И вот полковник, ехавший рядом с другим старым кавалеристом, прочитал следующее:

"Гановер-сквер, Джордж-стрит,

16 февраля.

Сэр!

Сегодня утром полковник Ньюком показал мне подписанное Вами письмо, в котором Вы утверждаете: 1) будто полковник Ньюком дерзко оклеветал Вас; 2)

будто полковник Ньюком позволил себе это, зная, что Вы не сможете призвать его к ответу за обвинение во лжи и вероломстве ввиду существующего между Вами родства.

Смысл Ваших заявлений, очевидно, сводится к тому, что полковник Ньюком вел себя по отношению к Вам трусливо и отнюдь не по-джентльменски.

Коль скоро нет никакой причины, мешающей нам встретиться любым желательным для Вас образом, я беру на себя смелость со своей стороны утверждать здесь, что всецело разделяю мнение полковника Ньюкома, считающего Вас подлым лжецом, а также заявляю, что обвинение в трусости, которое Вы позволили себе по отношению к джентльмену столь проверенной честности и мужества, есть не что иное, как еще одна трусливая и преднамеренная ложь с Вашей стороны.

Я надеюсь, что Вы направите подателя сей записки, моего друга мистера Джорджа Уорингтона из Верхнего Темпла к тому военному джентльмену, с коим Вы советовались по поводу справедливых обвинений полковника Ньюкома. Пребываю в ожидании скорого ответа, сэр.

Ваш покорный слуга Клайв Ньюком.

Сэру Барнсу Ньюкому из Ньюкома, баронету, члену парламента, и прочее, прочее..."

- Какой же я болван! - восклицает полковник, и хотя слова его выражают сожаление, лицо выдает радость. - Мне и в голову не приходило, что малыш может ввязаться в это дело. Я показал ему письмо кузена так, мимоходом, думая развлечь его: последнее время он ходит чертовски подавленный из-за одной... неудачи, какие частенько приключаются в молодости. По-видимому, оп тут же пошел и отправил свой вызов. Я теперь припоминаю, что на следующее утро за завтраком он был необычайно возбужден. Так вы говорите, ваше превосходительство, что записочка эта пришлась баронету не по вкусу?

- Без сомненья. Я никогда не видал, чтобы человек проявил такое отчаянное малодушие. Сначала я было поздравил его, полагая, что вызов вашего сына должен его обрадовать: какой юноша в наши дни не мечтал о дуэли. Но я в нем ошибся, черт возьми! Он принялся рассказывать мне какую-то чертовщину, будто вы хотели сосватать сына с этой его дьявольски хорошенькой сестрицей, что выходит за молодого Фаринтоша, и пришли в ярость, когда дело провалилось, а теперь, мол, дуэль между членами семьи может бросить тень на мисс Ньюком; тут я возразил ему, что этого легко избежать, если имя барышни не будет упомянуто в споре. "Черт возьми, сэр Барнс, - говорю я, - помнится, этот юнец, когда был еще мальчишкой, швырнул вам в лицо стакан с вином. Вот мы и свалим все на это и скажем, что между вами давняя вражда". Он побелел, как полотно, и сказал, что за тот стакан вина ваш сын перед ним извинился.

- Да, - с грустью подтвердил полковник, - мальчик извинился перед ним за тот стакан кларета. Странное дело, но оба мы с первого взгляда невзлюбили этого Барнса.

- Так вот, Ньюком, - продолжал сэр Томас, но тут его горячая лошадь вдруг вскинулась и сделала курбет, давая возможность подбитому ватой служаке продемонстрировать всю свою прекрасную кавалерийскую сноровку. - Тише, старушка! Полегче, милая! Так вот, сэр, когда я понял, что этот малый идет на попятный, я и говорю ему: "Слушайте, сэр, коли я вам не нужен, черт побери, зачем вы ко мне обращались, черт побери! Еще вчера вы разглагольствовали в таком духе, словно готовы оторвать полковнику голову, а сегодня, когда его сын предлагает вам полное удовлетворение, черт побери, сэр, вы боитесь с ним встретиться? По-моему, вам лучше обратиться к полицейскому, - нянька, вот кто вам нужен, сэр Барнс Ньюком!" - С этими словами я сделал направо кругом и вышел из комнаты. А Барнс в тот же вечер укатил в Ньюком.

- Бедняге так же трудно выказать мужество, ваше превосходительство, как стать шести футов росту, - вполне миролюбиво заметил полковник.

- Так какого же черта этот мозгляк обращался ко мне? - вскричал его превосходительство генерал сэр Томас де Бутс громким и решительным голосом.

На этом старые кавалеристы расстались.

Когда полковник вернулся домой, в гостях у Клайва как раз находились господа Уорингтон и Пенденнис, и все трое сидели в мастерской молодого художника. Мы знали, как несчастен наш друг, и всеми силами старались развеселить и утешить его. Полковник вошел в комнату. Был пасмурный февральский день, в мастерской горел газ. Клайв сделал рисунок на сюжет наших любимых с Джорджем стихов; то были восхитительные строки из Вальтера Скотта:

Вокруг себя на брег морской Он поглядел тогда, И дернул он коня уздой: Прости же навсегда, мой друг!

Прости же навсегда!

Томас Ньюком погрозил пальцем Уорингтону и подошел взглянуть на картинку, а мы с Джорджем пропели дуэтом:

Прости же навсегда, мой друг!

Прости же навсегда!

С рисунка наш честный старик перевел взгляд на художника и долго с невыразимой любовью смотрел на сына. Потом он положил руку Клайву на плечо и с улыбкой погладил его белокурые усы.

- Значит, Барнс так и не ответил на твое письмо? - спросил он с расстановкой.

Клайв рассмеялся, но его смех больше походил на рыдания.

- Милый, милый, добрый батюшка! - сказал он, сжав обе руки отца. -

Какой же вы у меня молодчина!..

Глаза мои застилал туман, так что я с трудом различал двух нежно обнявших друг друга мужчин.

Глава LIV

с трагическим концом

В ответ на вопрос, заданный ему отцом в прошлой главе, Клайв извлек из-за мольберта смятую бумажку, в которую теперь был завернут табак и которая некогда представляла собой ответное письмо сэра Барнса Ньюкома на любезное приглашенье его кузена.

Сэр Барнс Ньюком писал здесь, что, по его мнению, нет нужды обращаться к упомянутому другу в этом весьма неприятном и тягостном споре, в который вздумал вмешаться мистер Клайв; что причины, побудившие сэра Барнса закрыть глаза на постыдное и неджентльменское поведение полковника Ньюкома, равно касаются и мистера Клайва Ньюкома, как тому отлично известно; что если его, сэра Барнса, не перестанут оскорблять словесно и даже действием, он будет вынужден искать защиты у полиции; что он намеревается покинуть Лондон и, конечно, не отложит своего отъезда из-за нелепой выходки мистера Клайва Ньюкома; и что он не может больше вспоминать ни об этой гнусной истории, ни о человеке, с которым он, сэр Барнс Ньюком, старался жить в дружбе, но от которого со дней своей юности видел одни только обиды, недоброжелательство и неприязнь.

- Такого обидишь - врага наживешь, - заметил мистер Пенденнис. -

По-моему, он все еще не простил тебе тот стакан кларета, Клайв.

- Что ты, у нас более давняя вражда, - отвечал Клайв. - Однажды, когда я был совсем мальчишкой, Барнс решил поколотить меня, а я не дался. Ему, пожалуй, пришлось хуже, чем мне: я действовал руками и ногами, хоть это, конечно, было не по правилам.

- Да простит мне бог! - восклицает полковник. - Я всегда чувствовал в нем врага, и теперь мне даже как-то легче, что между нами открытая война. Я казался себе лицемером, пожимая ему руку и вкушая его хлеб-соль. Вот, вроде и хочешь ему верить, а душа восстает. Десять лет я старался побороть это чувство, считая его недостойным предубеждением, с которым необходимо справиться.

- Зачем же справляться с подобными чувствами? - возражает мистер Уорингтон. - Разве не должно нам негодовать против подлости и презирать низость? Из рассказов моего друга Пена и прочих дошедших до меня сведений я заключаю, что ваш почтенный племянник - подлец из подлецов. Благородство чуждо ему и недоступно его пониманию. Он унижает всякого, кто с ним общается, и если он мил с вами, значит, вы нужны ему для каких-то его неблаговидных планов. С тех пор, как я стал издали наблюдать за ним, он вызывает у меня неизменное изумление. Насколько же негодяй из плоти и крови страшнее тех, которых вы, романисты, рисуете в своих книгах, Пен! Этот человек совершает подлости по естественной потребности причинять зло, подобно тому, как клоп должен ползать, вонять и кусать кого-то. По-моему, Барнса не больше мучает совесть, чем какую-нибудь кошку, стянувшую баранью котлету. Когда вы снимаете шляпу перед сим молодым человеком, вы приветствуете в его лице Зло и воздаете почесть Ариману. Он соблазнил бедную девушку в родном городе - вполне для него естественный поступок.. Бросил ее с детьми - тоже в порядке вещей! Женился^ ради титула - да кто же ожидал от него чего-либо другого? Приглашает в дом лорда Хайгета - так ведь надо, чтобы тот держал деньги в его банке. Вы и не представляете себе, сэр, куда может доползти эта жадная гадина, если только по пути ее не придавит чей-нибудь каблук. Ведь дела сэра Барнса Ньюкома идут все лучше и лучше. Я ничуть не сомневаюсь в том, что он кончит дни крупным богачом и одним из виднейших пэров Англии. На могиле его поставят мраморный памятник, а в церкви прочтут трогательную проповедь. У вас в семье, Клайв, имеется священник - вот он ее и сочинит. Я с почтением оброню слезу на могиле барона Ньюкома, виконта Ньюкома или даже графа Ньюкома, а покинутые малютки, переправленные к тому времени своими благодарными соотечественниками в Новый Южный Уэльс, будут с гордостью говорить другим каторжникам: "Да, этот граф -

наш почтенный папаша!"

- Боюсь, мистер Уорингтон, что так уж ему на роду написано, - говорит полковник, качая головой. - А про покинутых детей, я что-то впервые слышу.

- Откуда же вам было это слышать, простодушный вы человек! - восклицает Уорингтон. - Я и сам не любитель таких скандальных дел, однако историю эту я узнал от земляков сэра Барнса Ньюкома. Мистер Бэттерс из "Ньюком индепендент" - мой уважаемый работодатель. Я пишу передовые для его газеты, и когда прошлой весной он был в Лондоне, он рассказал мне эту историю и предложил порадовать их депутата разоблачением. Я не пишу такого рода статей; более того, из уважения к вам и к вашему сыну, я приложил все старания к тому, чтобы переубедить Бэттерса и уговорить его не публиковать этих материалов. Вот так они стали мне известны.

Вечером, когда мы сидели вдвоем с полковником, он в своей простодушной манере завел речь об услышанной им от Уорингтопа истории про похождения сэра Барнса Ньюкома. Он сообщил мне, что наутро после известной вам ссоры его посетил Хобсон, который пересказал ему оправдательные слова Барнса и выразил при этом полное сочувствие брату. "Между нами говоря, молодой баронет нынче слишком уж дерет нос, и я рад, что ты его высек. Да только ты уж очень, полковник, ей-богу!"

- Знай я про этих брошенных детей, сэр, я б ему не такого задал! -

говорит Томас Ньюком, покручивая ус. - Впрочем, мой брат не причастен к этой ссоре и вполне прав, что не хочет в нее впутываться. Он занят делом, наш милый Хобсон, - продолжает мой друг, - принес мне чек на мой личный вклад, который, как он подтверждает, разумеется, не может у них оставаться после моей ссоры с Барнсом. Крупные же вклады Индийского банка, по его мнению, забирать не надо, да и действительно, зачем? Словом, то, что не имеет ко мне прямого касательства, будет вестись прежним порядком, и мы расстались с братом Хоб-соном добрыми друзьями. По-моему, с тех пор, как исчезла эта неопределенность, у Клайва стало легче на душе. Он даже спокойней и добродушней, чем я, говорит об этой свадьбе, - ведь он слишком горд и не хочет показывать вида, что потерпел поражение. Но я-то знаю, как ему тяжко, хоть он и молчит, Артур; он охотно согласился предпринять маленькое путешествие, чтобы не быть здесь во время предстоящей церемонии. Мы поедем с ним в Париж и, наверно, еще куда-нибудь. Несчастья, как ни трудно их переносить, благодатны в одном: они сближают любящие сердца. Мне кажется, что мальчик стал как-то ближе ко мне и больше любит теперь своего старика отца, чем то было в последнее время.

Вскоре после этого разговора наши друзья уехали за границу.

Болгарского посла отозвали, и дом леди Анны Ньюком на Парк-Лейн оказался свободен, так что хозяйка вернулась со своей семьей в Лондон на этот ответственный сезон, и теперь все они снова восседали в мрачной столовой под портретом усопшего сэра Брайена. В доме ожило какое-то подобие былого великолепия; леди Анна стала устраивать приемы, и среди прочих развлечений был дан восхитительный бал, на котором впервые появилась в свете вторая мисс Ньюком - хорошенькая мисс Элис, ожидавшая быть представленной ко двору новой маркизой Фаринтош. Все младшие сестрицы были, разумеется, в восторге, что их прелестная Этель скоро станет прелестной маркизой и, когда они подрастут, будет представлять их одну за другой разным обаятельным молодым графам, герцогам и маркизам, за которых они выйдут замуж и тоже станут носить бриллианты и коронки. Здесь же на балу у леди Анны я увидел своего знакомца, молодого Мамфор-да, собиравшегося покинуть стены Регби, где он был старшим учеником, и осенью поступить в Оксфорд; а сейчас он мрачно смотрит, как кружится по зале в объятьях виконта Бастингтона мисс Элис, та самая мисс Элис, с чьей маменькой он распивал чаи и ради чьих прекрасных глаз писал стихотворные сочинения за Элфреда Ньюкома и спасал его от порки.

Бедный Мамфорд! Мрачно бродит он из угла в угол, и юный Элфред, ученик четвертого класса, покровительствует ему, - ведь он не знает ни души в этой говорливой столичной толпе; его юное лицо может потягаться бледностью с огромным белым галстуком, который он два часа назад с волнением и сердечным трепетом завязывал у себя на Тэвисток.

Рядом с этими молодыми людьми, украшенный столь же пышным галстуком, находился Сэм Ньюком, - тот старался держаться поодаль от своей маменьки и сестры.

Миссис Хобсон даже надела для столь торжественного случая чистые перчатки. Сэм во все глаза глядел на этих "графьев"; настоял, чтоб его представили Фаринтошу, с грациозной развязностью поздравил его светлость с помолвкой и опять продолжал проталкиваться сквозь толпу, цепляясь за фалды Элфреда. Я слышал, как юный Элфред сказал кузену: "Пожалуйста, не зови меня Эл!" Заметив меня, мистер Сэмюел подбежал к нам на правах старого знакомого.

Он тут же изволил сообщить мне, что, по его мнению, Фаринтош чертовски заносчив. Даже моя супруга вынуждена была согласиться, что мистер Сэм препротивный мальчишка.

Так, значит, это ради юного Элфреда, ради его братьев и сестриц, коим требуется в жизни помощь и протекция, собиралась Этель отказаться от свободы и, возможно, даже от сердечной склонности и вручить свою судьбу молодому маркизу. Видя в ней девушку, которая жертвует собой во имя интересов семьи, мы невольно ощущали к ней какую-то грустную симпатию. Мы с женой наблюдали, как она, строгая и прекрасная, проходила в роли хозяйки по комнатам материнского дома, отвечая на приветствия, выслушивая комплименты, беседуя с разными знакомыми, с кичливыми родственниками жениха и с ним самим - его она выслушивала с почтением, по временам слегка улыбаясь. Дамы из клана его светлости и его сородичи подходили друг за дружкой, чтобы поздравить невесту и ее счастливую маменьку. Старая леди Кью прямо-таки сияла (если только можно уподобить сиянию взгляд этих темных старушечьих глаз). Она сидела отдельно в маленькой комнате, куда гости ходили к ней на поклон. Мы с женой нечаянно забрели в это святилище. Леди Кью хмуро глянула поверх своей клюки, но не подала и вида, что узнает меня. "Что за страшное лицо у этой старухи!"

- шепнула мне Лора, когда мы покинули эту мрачную особу.

А тут еще Сомненье (как ему свойственно) принялось нашептывать мне всякие мысли:

- Только ли ради братьев и сестер жертвует собою мисс Этель? А не ради ли светского триумфа, коронки, прекрасных домов и замков?

- Когда поступки наших друзей могут быть истолкованы двояко, надо стараться верить в их лучшие побуждения, - заметила Лора. - И все же, я рада, что Клайв, бедняжка, не женится на ней - он не был бы с ней счастлив.

Она принадлежит большому свету; она провела в нем всю жизнь; Клайв же мог бы войти туда лишь в качестве ее спутника. А вы знаете, сэр, как бывает скверно, когда мы обретаем превосходство над нашими мужьями, - добавила миссис Лора, приседая.

Вскоре она объявила, что в комнатах ужасная духота; просто она рвалась домой взглянуть на своего малютку. Покидая залу, мы узрели сэра Барнса Ньюкома, который, сияя улыбками, раскланивался направо и налево и задушевно беседовал с сестрой и маркизом Фаринтошем. Тут неожиданно сэра Барнса потеснил генерал-лейтенант сэр Томас де Бутс, кавалер ордена Бани первой степени; заметив, кому именно он наступил на ногу, его превосходительство буркнул: "Гм!.. Простите!" - и, повернувшись к баронету спиной, принялся поздравлять Этель и ее жениха.

- Имел честь служить вместе с батюшкой вашей светлости в Испании. Рад представиться вашей светлости, - говорит сэр Томас. Этель кланяется нам, когда мы направляемся к выходу, и дальнейшие слова сэра Томаса уже не доносятся до нашего слуха.

В гардеробной сидит леди Клара Ньюком, а над стулом ее стоит склонившись какой-то джентльмен, - точь-в-точь как невеста и адвокат на картине Хогарта "Модный брак". Леди Клара вздрагивает от неожиданности, ее бледное лицо покрывается пятнами, и она с вымученной улыбкой встает навстречу моей жене и лепечет что-то про ужасную жару там, наверху, и про то, как томительно ждать экипажа. Джентльмен направляется ко мне военным шагом и произносит:

- Как поживаете, мистер Пенденнис? А как там наш друг, молодой живописец?

Я вполне учтиво отвечаю лорду Хайгету, меж тем как моя жена едва удостаивает словом леди Клару Ньюком.

Леди Клара пригласила нас к себе на бал, но моя супруга решительно отказалась туда ехать. Сэр Барнс устроил целый ряд совершенно ослепительных приемов в честь счастливой помолвки своей сестры. На этих банкетах, как мы прочитали в "Морнинг пост", присутствовал весь клан Фаринтошей; мистер и миссис Хобсон с Брайенстоун-сквер тоже откликнулись торжествами на помолвку племянницы. Они устроили грандиозный банкет, а по окончании его - чай (на последнее увеселенье приглашен был и автор сих строк). На обеде присутствовали леди Анна и леди Кью с внучкой, баронет с супругой, лорд Хайгет и сэр Томас де Бутс; и тем не менее прием был довольно нудный.

- Фаринтош, - шепотом рассказывал мне Сэм Ньюком, - перед самым обедом прислал сказать, что у него заболело горло, а Барнс был мрачнее тучи. Сэр Томас не разговаривает с Барнсом, а старая графиня с лордом Хай-гетом. И пить-то почти не пили, - закончил мистер Сэм, тихонько икнув. - Слушайте, Пенденнис, а здорово они провели Клайва! - И милый юноша отправился беседовать с другими гостями своих родителей.

Так Ньюкомы ублажали Фаринтошей, а Фаринтонш - Ньюкомов. Старая графиня Кью, что ни вечер, ездила на балы, а по утрам к обойщикам, ювелирам и портнихам; лорд Фаринтош с приближением счастливого дня, казалось, становился все внимательней к невесте и даже отдал весь свой запас сигар брату Робу; сестрицы его были в восторге от Этель и почти не расставались с ней; его маменька тоже была довольна выбором, полагая, что столь волевая и умная девица будет прекрасной парой ее сыну; избранные уже стекались толпами к Хэндимену, взглянуть на столовое серебро, а также и на бриллианты, заказанные для невесты; член Королевской Академии Сми писал ее портрет, который должен был остаться на память матери, когда ее дочь перестанет быть мисс Ньюком; леди Кью сделала завещание, по которому оставляла все, что имела, своей любимой внучке Этель, дочери покойного сэра Брайена Ньюкома, баронета; а лорд Кью прислал своей кузине нежное письмо, от души поздравляя ее и желая ей счастья. И тут в одно прекрасное утро, просматривая за завтраком "Таймс", я уронил газету на стол, издав при этом возглас, заставивший мою жену вздрогнуть от неожиданности.

- Что там?! - восклицает Лора, и я читаю ей следующее:

"Кончина вдовствующей графини Кью. С великим прискорбием сообщаем мы о скоропостижной смерти этой почтенной особы. Еще третьего дня графиня посетила несколько великосветских приемов, пребывая, как казалось, в полном здравии, однако внезапно с ней случился удар, когда она дожидалась экипажа, чтобы покинуть ассамблею у леди Катафолк. Была немедленно оказана врачебная помощь, и ее сиятельство перевезли домой, на Куин-стрит, Мэйфэр. Но графиня уже не приходила в сознание после первого рокового припадка и, очевидно, потеряла дар речи. Вчера в одиннадцать часов ночи она скончалась. Покойная Луиза Джоанна Гонт, вдова Фредерика, первого графа Кью, была дочерью Чарльза, графа Гонта, а также сестрой покойного и теткой ныне здравствующего маркиза Стайна. Нынешний граф Кью приходится ей внуком - отец его сиятельства, лорд Уолем, умер еще до кончины своего родителя, первого графа Кью. Не одно аристократическое семейство облачилось в траур в связи с этим печальным событием. Общество будет горько оплакивать кончину этой женщины, которая больше полувека была его украшением и, можно сказать, славилась по всей Европе своим редким умом, необычайной памятью и блестящим остроумием".

Глава LV

Какой скелет скрывался в чулане у Барнса Ньюкома

Смерть леди Кью, разумеется, задержала на время осуществление матримониальных планов, в коих было так заинтересовано семейство Ньюком.

Гименей задул свой факел и спрятал его до времени в шкаф, а праздничную шафрановую тунику сменил на подобающие обстоятельствам траурные одежды.

Чарльз Ханимен из расположенной по соседству часовни леди Уиттлси произнес по этому случаю проповедь: "Смерть на пиру", каковая пуще обычного потрясла умы и была напечатана отдельным изданием по просьбе некоторых прихожан.

Часть его паствы, в особенности же две овечки, чьи стойла были на хорах, с неизменным восторгом внимали свирели этого сладкогласного пастыря.

Быть может, и нам, покуда гроб еще не опустили в могилу, заглянуть в часовню, куда величавые подручные гробовщика перенесли бренные останки нашей возлюбленной сестры, и произнести прощальное слово над сим пышно изукрашенным вместилищем праха? Когда повержена юность и ее розы гибнут в одночасье под косой смерти, даже чужой проникается сочувствием к умершему, подсчитав краткий срок его жизни на могильной плите или прочтя заметку в углу газеты. Тут на нас действует сама сила контраста. Юная красавица, еще вчера веселая и цветущая, дарившая улыбки и принимавшая поклонение, возбуждавшая страсть и сознающая силу своих чар, исполненная законного ликования от своих побед, - кто из нас не встречал таких на жизненном пути?

И у кого, скажите, не сожмется от жалости сердце при известии о том, сколь внезапно лишилась она своей красоты, своих удовольствий, своего триумфа, как беспомощно плакала в краткий миг боли, как напрасно молила хотя бы о малой отсрочке в исполнении приговора. Когда же приходит конец долгой жизни и навсегда опускается голова, убеленная сединами, мы, встретив похоронный кортеж, с почтением склоняемся перед пышными гербами и эмблемами, в коих видим символ долгой жизни, мудрости, должного уважения и заслуженного почета, пережитых страданий и совершенных дел. Если покойник богат, то, возможно, это плоды его трудов; гербы же, украшающие теперь его катафалк, получены за ратные подвиги или кропотливый труд. Но дожить до восьмидесяти лет и чтобы смерть настигла тебя среди пляшущих празднолюбцев! Провести на земле почти целый век и уйти в другой мир под игривые звуки мэйфэрских скрипок? Впрочем, наверно, и тут тоже поникли розы, но эти были присланы в картонке из Парижа и выпали из костлявых стариковских пальцев. У иных могил нас обступают незримые толпы льющих слезы и скорбящих; это бедняки, кормившиеся от щедрот покойного; те, кого он благодетельствовал, кому делал добро; толпы друзей, милых сердцу и оплаканных, поднимаются из гроба при звуках колокола, чтобы следовать за погребальными дрогами; усопшие родители ждут в небесах, призывая: "Спеши к нам, дочь наша!"; возвращенные богу дети витают вокруг, подобно херувимам, и лепечут слова привета. Но та, что в этом гробу, упокоилась после долгого и, увы, безотрадного праздника жизни -

девичества без нежной родительской заботы, супружества без любви, материнства без драгоценных его радостей и печалей, - словом, после восьмидесяти лет одинокой и суетной жизни. Так снимем же шляпы и перед этой, встреченной нами погребальной процессией и подивимся тому, сколь различны жребии детей человеческих и непохожи пути, назначенные им небом.

А теперь оставим с миром этот обтянутый бархатом и разукрашенный фантастическими гербами ящик, в коем покоится тленная оболочка души, представшей на Суд господен. Лучше окинем взглядом живых, обступивших гроб: на благолепном лице Барнса Ньюкома выражение глубокой печали; не лице светлейшего маркиза Фаринтоша неизбывная грусть; на лице лейб-медика ее сиятельства (что приехал в третьей погребальной карете) - соболезнование; а вот на добром лице еще одного из присутствующих отражается подлинное благоговение и безмерная печаль, когда он внимает словам молитвы, читаемой над покойницей. О, великие слова - о какой пылкой вере, славном торжестве героической жизни, смерти, надежде они говорят! Их произносят над каждым, подобно тому, как солнце светит в этом мире и правым и неправым. Все мы слышали их, но на тех похоронах чудилось, будто они падают и ударяются о крышку гроба, словно комья земли.

И вот церемония окончилась, подручные гробовщика вскарабкались на крышу пустого катафалка, в который они уложили покров, подставку и плюмажи; лошади по-, шли рысью, и пустые кареты, символизирующие скорбь друзей покойной, разъехались по домам. От внимания присутствующих не укрылось, что граф Кью почти не разговаривал со своим кузеном, сэром Барнсом Ньюкомом. Его сиятельство вскакивает в кеб и спешит на железнодорожную станцию. Маркиз Фаринтош, очутившись за воротами кладбища, тут же приказывает слуге снять со шляпы "эту штуковину" и возвращается в город, дымя сигарой. Сэр Барнс Ньюком доезжает в экипаже лорда Фаринтоша до Оксфорд-стрит, где берет кеб и отправляется в Сити. Ибо дела есть дела, и они не ждут, как бы велико ни было паше горе.

Незадолго до смерти ее сиятельства мистер Руд (тот самый низенький джентльмен в черном, что ехал в третьей погребальной карете вместе с медиком ее сиятельства) составил духовную, по которой почти все состояние леди Кью отходило ее внучке Этель Ньюком. Кончина леди Кью, разумеется, заставила повременить со свадьбой. Молодая наследница возвратилась к матери на Парк-Лейн. Боюсь, что за траурные ливреи, в которые облачилась прислуга этого дома, было заплачено из денег, хранившихся для Этель у ее брата-банкира.

Сэр Барнс Ньюком, один из попечителей сестриного наследства, конечно, высказал немалое недовольство, ибо за все опекунские труды и заботы бабушка оставила ему лишь пятьсот фунтов; однако он обращался с Этель чрезвычайно учтиво и почтительно: она была теперь богатой наследницей, а через месяц-другой должна была стать маркизой, и сэр Барнс держался с ней совсем по-иному, чем с другими своими родственниками. Если достойный баронет перечил своей маменьке на каждом слове, ничуть не скрывая низкого мнения об ее умственных способностях, то любое замечание сестры он выслушивал с неизменным вниманием, всячески старался развлечь Этель в ее сильном горе, каковое предпочитал не ставить под сомнение, беспрестанно навещал ее и проявлял трогательную заботливость об ее удобстве и благополучии. В те дни моя супруга частенько получала записочки от Этель Ньюком, и дружба между ними заметно окрепла. Лора, по признанию Этель, так отличалась от женщин ее круга, что общество ее доставляло девушке истинное удовольствие. Мисс Этель была теперь сама себе хозяйка, имела свой выезд и что ни день наведывалась в наш маленький домик в Ричмонде. Свидания с чопорными сестрицами лорда Фаринтоша и беседы с его маменькой нисколько не развлекали Этель, и она охотно ускользала от них из-за обычной своей нелюбви к опеке. Она высиживала дома положенные часы, чтобы принять жениха, и хотя куда более сдержанно говорила с Лорой о нем, нежели о будущих золовках и свекрови, я легко угадывал по сочувственному выражению, какое появлялось на лице моей жены после визитов ее молодой подруги, что миссис Пенденнис не ждет для нее счастья от этого брака. Однажды, по настоянию мисс Ньюком, я привез жену в гости на Парк-Лейн, и там нас застал маркиз Фаринтош. Я, правда, и раньше встречался с его светлостью, но тем не менее знакомство наше нисколько не продвинулось после того, как мисс Ньюком официально представила нас ему. Он хмуро глянул на меня, и на лице его отразилось все, что угодно, кроме дружелюбия, каковое, разумеется, не увеличилось, когда Этель стала упрашивать приятельницу положить шляпку на место и не спешить с отъездом.

Назавтра она явилась к нам с визитом, пробыла дольше обычного и отбыла лишь поздно вечером вопреки неучтивым уговорам моей супруги воротиться домой вовремя.

- Ручаюсь, что она пришла к нам назло жениху, - заявляет проницательная миссис Лора. - Без сомнения, они вчера после нашего ухода повздорили из-за нас с лордом Фаринтошем.

- Препротивный юнец! - вырывается из уст мистера Пенденниса вместе с клубом дыма. - Отчего он так нагло держится с нами?

- Он, наверное, считает нас сторонниками того - другого, - говори?

миссис Пенденнис; она улыбается и потом со вздохом добавляет: - Бедняжка Клайв!

- Вы когда-нибудь беседуете с ней о Клайве? - осведомляется муж.

- Никогда. Так, разок-другой, вспомним мимоходом, где, мол, он сейчас, только и всего. Это у нас запретная тема. Этель часто разглядывает его рисунки в моем альбоме (Клайв рисовал там нашего малютку и его маменьку в разных видах), всматривается в сделанный им карандашный портрет отца, но о нем самом не говорит ни слова.

- Что ж, это к лучшему, - замечает мистер Пенденнис.

- Наверно, - со вздохом отзывается Лора.

- Или ты думаешь, Лора, - продолжает ее муж, - что она...

Что хотел сказать мистер Пенденнис? Но Лора, конечно, поняла мужа, хотя, поверьте, он так и не докончил начатой фразы, и тотчас же ответила:

- Да. По-моему, да... Бедный мальчик! Только теперь все, конечно, позади. Этель светская женщина, с этим ничего не поделаешь, но все же у нее достаточно твердый характер, и если она решила побороть свою сердечную склонность, ручаюсь, она с этим справится и будет лорду Фаринтошу хорошей женой.

- С тех пор как полковник поссорился с сэром Барнсом, наш друг-банкир перестал звать нас в гости, - говорит мистер Пенденнис, естественно переходя от мисс Ньюком к ее любезному братцу. - Леди Клара больше не шлет нам визитных карточек. Я начинаю все чаще подумывать - не забрать ли мне свои деньги из их банка.

Лора, ничего не смыслившая в финансовых делах, не поняла всей иронии моих слов, однако лицо ее сразу же приняло то суровое выражение, какое неизменно появлялось на нем, когда речь заходила о семье сэра Барнса, и она сказала:

- Право же, милый Артур, я только рада, что леди Клара больше не присылает нам своих приглашений. Ты отлично знаешь, почему они мне неприятны.

- Почему?

- О, малыш плачет! - восклицает Лора (Лора, Лора, как можешь ты столь беззастенчиво обманывать мужа!), и она покидает комнату, так и не изволив ответить на мой вопрос.

А теперь отправимся ненадолго в расположенный на севере Англии город Ньюком, и, возможно, мы найдем тут ответ на вопрос, с которым только что тщетно обращался к жене мистер Пенденнис. В мои планы не входит описывать сей великий и процветающий город, а также фабрики, коим он обязан своим благосостоянием; я хочу лишь познакомить вас с теми из его обитателей, кто имеет касательство к истории семьи, достославное имя которой снабдило заглавием нашу книгу.

Так вот, на предшествующих страницах ничего пока что не сообщалось о мэре города Ньюкома, о его муниципалитете, его финансистах и промышленниках, чьи предприятия расположены в самом городе, а роскошные виллы за его дымными пределами; о тех, кто может отвалить тысячу гиней за какую-нибудь статую или картину и в любой день выпишет вам чек на сумму вдесятеро большую; о людях, которые, когда речь заходит о сооружении монумента королеве или герцогу, едут в мэрию и подписываются каждый на сто, двести или триста фунтов

(особливо же, если соседствующий с ними Фьюком уже ставит монумент тому же герцогу или королеве). Не о них, не о здешних магнатах был мой рассказ, а о скромной тамошней жительнице Саре Мейсон с Джубили-роу, о преподобном докторе Балдерсе, местном викарии, об аптекаре мистере Вайдлере, булочнике мистере Даффе, о Томе Поттсе, бойком репортере из "Ньюком индепендента", и, наконец, о мистере Бэттерсе, эсквайре, владельце упомянутой газеты, -

словом, о тех, кто уже имел или будет иметь отношение к нашим друзьям. Это от них нам предстоит узнать некоторые подробности относительно семейства Ньюком, свидетельствующие о том, что у этих господ, как и у прочих смертных, были в чуланах свои скелеты.

Так как же мне лучше преподнести вам эту историю? Если вы, почтенные матроны, не хотите, чтобы ваши дочери знали, что у плохих мужей бывают плохие жены; что брак без любви не сулит счастья; что мужчины, коим невесты по чужой воле клянутся в любви и повиновении, порой оказываются эгоистичны, лживы и жестокосердны; что женщины забывают обеты, приносимые не от сердца,

- так вот если вы не хотите слышать про все это, мои любезные читательницы, захлопните книгу и пошлите за другой. Изгоните из дома газеты и закройте глаза на правду, вопиющую правду жизни со всеми ее пороками. Разве по земле ходят только Дженни и Джессами и любовь - это игра мальчиков и девочек, которые дарят друг другу сласти и пишут нежные записочки? Разве жизнь кончается, когда Дженни и Джессами вступают в брак, и после этого уже не бывает испытаний, печалей, борений, сердечных мук, жестоких соблазнов, погибших надежд и укоров совести, страданий, которые нужно вынести, и опасностей, которые нужно превозмочь? Когда мы с вами, друг мой, вместе с чадами нашими преклоняем колени перед всевышним и молим его о прощении для несчастных грешников, должно ли нашим детям считать, будто все это лишь проформа и слова эти относятся не к нам, а к париям, возможно, сидящим на задних скамьях, или к шалунам, играющим в церковном дворе? Или они не должны знать, что и мы совершаем ошибки и всем сердцем просим господа избавить нас от искушения? Если им не тоже это знать, посылайте их в церковь отдельно, без вас. Молитесь в одиночестве; но если вы не одержимы гордыней, смиренно преклоните при них колени, покайтесь в своих прегрешениях и попросите бога быть милосердным к вам, грешному.

Как только Барнс Ньюком принял бразды правления в доме своих предков и улеглась его скорбь об усопшем отце, он приложил все усилия к тому, чтобы снискать доверие влиятельных соседей и добиться популярности в избирательном округе. Он устраивал роскошные приемы для горожан и окрестного дворянства и даже пытался примирить эти два враждующих сословия. Он всячески заигрывал и с органом оппозиции "Ньюком индепендент", и с газетой "Ньюком сентинел", которая с давних пор была верной сторонницей "синих". Он приглашал к обеду сектантских проповедников и низкоцерковников, а равно и главу местных ортодоксов, доктора Балдерса, и его клир. Прочитал публичную лекцию в городском Атенеуме, каковая, по общему признанию, была весьма занимательной и удостоилась похвал как в "Сентинеле", так и в "Индепенденте". Разумеется, он внес деньги на монумент, воздвигаемый ньюкомцами, и на всякие богоугодные дела, ради которых усердствовали почтенные низкоцерковники, и на устройство скачек (ибо молодые фабриканты города Ньюкома были столь же привержены спорту, как и все северяне), на больницу, народную читальню, на реставрацию стены алтаря и большого витража в старой ньюкомской церкви (настоятель преподобный Дж. Балдерс), - словом, выложил уйму денег за право представлять в парламенте родной город, или, как величал его сэр Барнс в предвыборных речах, "колыбель предков и гнездилище рода", хотя сам он, между прочим, родился в Клепеме.

Леди Клара была плохой помощницей этому молодому политическому деятелю в его посягательствах на симпатии Ньюкома и его обитателей. С тех пор как она вышла за Барнса, ее словно придавила какая-то тяжесть. Пока был жив сэр Брайен, она еще улыбалась и шутила, и беседовала довольно мило и приятно;

такой она оставалась и теперь в дамском обществе, когда с ней не было Барнса. Но стоило ему присоединиться к гостям, и все замечали, как жена его тут же замолкала и тревожно поглядывала на него, прежде чем открыть рот. Она начинала запинаться, глаза ее наполнялись слезами, ее и без того слабый ум совсем испарялся в присутствии мужа; он злился и пытался скрыть свой гнев под насмешкой, а то порой терял терпение и разражался бранью, и тогда Клара, всхлипнув, выбегала из комнаты. Весь Ньюком знал, что Барнс застращал жену.

Однако ньюкомцам было известно о Барнсе и кое-что похуже этого. Или вы думаете, что маленькая заминка, произошедшая у него на свадьбе, осталась неизвестной в Ньюкоме? Его жертва была местной жительницей, а помолвленный с нею парень работал на ньюкомской фабрике. В молодые годы, наезжая в Ньюком, Барнс охотно проводил время с такими молодыми кутилами, как Сэм Джоллимен

(фирма "Братья Джоллимен и Боучер"), Боб Гомер (транспортная компания графства), Эл Раккер (чей папаша однажды выложил за сына восемнадцать тысяч фунтов, когда на скачках выиграл Томагавк) и с прочей развеселой компанией, о которой (особливо же о Барнсе) ходило множество разных рассказов. Почти все эти господа теперь перебесились и стали солидными дельцами. Эл, как известно, остепенился и составил себе состояние на хлопке. Боб Гомер возглавил банк, а что до Сэма Джоллимена, так миссис С. Дж. приняла все меры к тому, чтобы он больше не сорвался с цепи: она даже не разрешала ему сыграть партию на бильярде или отобедать где-нибудь без нее... Я бы мог сообщить вам и другие любопытные подробности о жизни ньюкомской аристократии, не будь мы преимущественно заняты судьбой лишь одного почтенного семейства.

Все старания Барнса завоевать популярность ни к чему не приводили, отчасти по его собственной вине, отчасти же потому, что такова уж природа людей, а в данном случае - ньюкомцев: никак им не потрафишь! К примеру, он дал объявление в "Индепенденте" - глядишь, уже недоволен "Сентинел", верный оплот "синих". Или, допустим, он попросил сектантского проповедника мистера Ханча произнести послеобеденную молитву, тогда как предобеденную молитву читал доктор Балдерс - и вот в обиде и Ханч и Балдерс. Он пожертвовал на скачки - какой еретик! На миссионеров - какой ханжа! Но главное зло заключалось в том, что Барнс, будучи молод и невоздержан на язык, не мог утерпеть, чтобы об одном не сказать за спиной, что он "полный идиот", о другом - что он "старый осел", и прочее, и эти резкие слова в одну минуту сводили на нет действие денег, дюжины обедов, бесчисленных комплиментов и месяцами расточаемых улыбок.

Теперь он стал умнее. Он гордится своим именем и происхождением и считает Ньюком чуть ли не своей вотчиной. Но представлять Ньюком в парламенте, говорит он, его папенька вздумал напрасно.

- Никогда, черт возьми, не соглашайтесь быть депутатом от округа, который лежит за воротами вашего парка, - говорит нынче сэр Барнс, - а главное, не старайтесь угодить соседям, провались они все к черту! Терпеть их не могу, сэр. Лучше держитесь понезависимей и покажите им свою силу. С тех пор как я прошел в парламент от другого округа, мои текущие расходы сильно сократились. Я не хожу теперь ни в Высокую, ни в Низкую церковь, не даю ни шиллинга на эти чертовы скачки, распроклятые даровые обеды и разных злосчастных миссионеров. Я наконец обрел покой.

Итак, несмотря на все свои денежные взносы и заигрывания с ньюкомцами разных сословий, сэр Барнс Ньюком не пользовался у них популярностью; враги у него имелись во всех партиях, а вот надежных друзей не было и в своей.

Трудно было сыскать человека, который не подозревал бы, что Барнс насмехается над ним. И Балдерс, местный проповедник, и Холдер, ратовавший за избрание Барнса, и все ньюкомское общество в целом (дамы еще больше, чем мужчины) ощущали какую-то тревогу от его подозрительной любезности и успокаивались лишь после его ухода. Люди чувствовали, что это не мир, а только перемирие, и постоянно ждали возобновления войны. Когда на рынке он поворачивался к ним спиной, они испытывали облегчение, а проходя мимо ворот его парка, бросали на них отнюдь не дружественные взгляды.

Все, что делалось за этими стенами, было хорошо известно многим. Сэр Барнс покрикивал на прислугу, и, конечно, его прекрасно обслуживали, но при этом весьма недолюбливали. Дворецкий водил дружбу с Тэплоу; у экономки тоже имелась подружка в городе, а именно - миссис Тэплоу из "Королевского Герба";

один из грумов Ньюком-парка захаживал к горничной миссис Балдерс; и всякая отлучка из дому, всякий визит соседей, слезы, ссоры, гости из Лондона, -

словом, вся жизнь обитателей Ньюком-парка тут же становилась достоянием округи. Аптекарь, воротившись из поместья, рассказывал ужасную историю. Его позвали к леди Кларе, когда у той была страшная истерика. На лице ее милости был синяк, а когда к ней приблизился сэр Барнс (он все время присутствовал -

ни на минуту не оставлял их), она взвизгнула и стала кричать, чтобы он не подходил к ней. Мистер Вайдлер не удержался и рассказал об этом миссис Вайдлер, а та под большим секретом поделилась с несколькими своими приятельницами. Вскоре сэра Барнса с леди Кларой видели в городе, где они, мило беседуя, делали какие-то покупки; гости, обедавшие в замке, утверждали, что, по-видимому, баронет в полном мире с супругой; однако история о разбитой щеке запала кое-кому в память, и на нее, как на все подобные истории, не замедлили нарасти сложные проценты.

Ну, скажем, поссорились люди и помирились; а то и не домирились, а только делают вид, будто у них тишь да гладь, говорят друг другу "милочка" и

"дружок" и придают своему лицу любезное выражение специально для Джона, который входит с ведерком угля как раз, когда они лаются и грызутся, или произносит: "Кушать подано!" - в самую ту минуту, что они готовы уже вцепиться друг другу в глотку. Допустим, женщина очень несчастна и все же улыбается и не выказыввет своего горя.

- И прекрасно, - скажут ее благоразумные друзья и прежде всего мужнины родственники. - Вы достаточно знаете приличия, дорогая, чтобы не проявлять горя перед людьми, особенно же - перед бесценными малютками.

Словом, ваш долг - лгать. Лгите друзьям, лгите себе, если можете, лгите своим детям.

Какой женщине пошло на пользу это навязанное ей притворство? Или вы полагаете, что, научившись скрывать за улыбкой обиду, она ограничится подобным притворством? Бедная леди Клара! Думается, и вам могла бы выпасть доля посчастливей той, какой вы удостоились. И еще мне кажется, что в вашем любящем и бесхитростном сердце никогда бы не поселилась ложь, если бы вам позволено было отдать его своему избраннику. Но вы оказались во власти человека, который своим жестоким и презрительным обращением поверг вас в трепет; вы боялись поднять глаза, чтобы не встретить его издевательского взгляда; его мрачное равнодушие убивало всякую радость. Представьте себе растеньице, нежное и хрупкое от природы, но способное расцвести пышным цветом и тешить наш взор удивительными цветами, если только ему будет суждено попасть в теплый климат и заботливые руки; или молодую девушку, взятую из родительского дома суровым властелином, чьи ласки не менее оскорбительны, чем безразличие; отныне ее удел - жестокое обращение, томительное одиночество и горькие, горькие воспоминания. Теперь представьте себе, как тирания рождает в ней притворство, и тогда поспешим нанять адвоката, который уж распишет перед британским судом обиды оскорбленного супруга и терзания его кровоточащего сердца (если только мистера Златоуста не перехватит другая сторона) и сумеет убедить слушателей, что в лице потерпевшего оскорблено все общество. Так утешим же этого мученика крупной суммой за нанесенный ему ущерб, а женщину - виновницу всего - выведем на площадь и побьем камнями.

Глава LVI

Rosa quo locorum sera moratur (А роза между тем расцветала (лат.).)

Клайв Ньюком перенес свое поражение с твердостью и мужеством, каких и ждали от этого молодого человека все хорошо его знавшие. Пока была хоть какая-то надежда, бедняга терзался неимоверно; точно так же игрок не ведает радости и покоя, доколе в кармане у него остается хоть несколько гиней, которые он ставит на карту, даже когда у него почти нет надежды выиграть./Но вот исчезла последняя монета, и наш приятель покидает злосчастный стол, проиграв бой, но не пав духом. Он возвращается в людское общество и теперь бережется этой пагубной лихорадки; иногда, в минуты одиночества или бессонницы, ворочаясь ночью в постели, он, возможно, вспоминает роковую игру, думает о том, как он мог ее выиграть, а быть может, сожалеет, что ввязался в нее, однако подобными мыслями Клайв ни с кем не делился. Он был достаточно великодушен, чтобы не слишком винить Этель, и даже защищал ее в разговорах с отцом, который, признаться, выказывал теперь ярую враждебность по отношению к этой девице и всем ее родственникам. Томас Ньюком не отличался гневливостью и был решительно неспособен на обман, но уж если приходил в возмущение или наконец догадывался, что его обманули, тогда -

горе обидчику! Отныне он становился для Томаса Ньюкома воплощением зла.

Каждое слово, каждый поступок врага казались нашему достойному джентльмену подлой ловушкой. Если Барнс давал обед, дядюшка готов был заподозрить, что банкир хочет кого-то отравить; если тот выступал с заявлением в палате общин

(а Барнс делал это частенько), полковник был убежден, что за речами этого негодяя скрывается какой-то адский смысл. И остальные представители этой ветви Ньюкомов были в его глазах нисколько не лучше; все они лживы, корыстны, суетны, жестокосердны; сама Этель нынче казалась ему не лучше тех, кто ее воспитывал. Людская ненависть, так же, как и любовь, чужда здравому смыслу. Право, не знаю, что для нас обиднее, - вызывать незаслуженную ненависть или неоправданную любовь!

Клайв не обрел душевного покоя, покуда между ним и его былыми терзаниями не легло море; вот теперь Томасу Ньюкому представилась возможность совершить с сыном то путешествие, о котором наш добряк так давно мечтал. Они проехали через Рейнскую область и Швейцарию, оттуда перевалили в Италию, из Милана двинулись в Венецию (где Клайв поклонился величайшему творению живописи - знаменитому "Вознесению" Тициана); затем направились в Триест, перебрались через живописные Штирийские Альпы на пути в Вену и узрели Дунай и равнину, на которой Собесский дал битву туркам.

Путешествовали они с удивительной быстротой. Они мало разговаривали друг с другом и представляли собой классическую пару английских туристов. Наверное, многие встречные с улыбкой глядели на "этих чудаков-англичан" и пожимали плечами. Откуда им было знать, какая печаль томит душу младшего путешественника и сколько глубокой нежности, и заботы в сердце у старшего.

Клайв писал нам, что путешествие их протекает очень приятно, однако я не хотел бы участвовать в нем. Так ограничимся же этим сообщением. Подобное путешествие в обществе своей безмолвной скорби случалось совершать и другим.

Как прочно запоминаются места, где нас преследовали печальные думы. И если потом, когда ваша тоска уляжется, вы опять попадете в те края, по которым странствовали об руку с этим невеселым спутником, его призрак встанет из небытия и появится перед вами. Представьте себе на минуту, что этот период жизни мистера Клайва описывался бы не в двух словах, а в нескольких подробных главах, какие бы то была скучные страницы! За три месяца друзья наши повидали множество людей, городов, рек, горных хребтов и прочего такого. Ранней осенью они уже воротились во Францию, и сентябрь застал их в Брюсселе, где в уютном особняке обитал Джеймс Бинни, эсквайр, со своими родственницами и где, как вы догадываетесь, Клайв и его отец были приняты с великим радушием.

Привезенный на континент чуть ли не силком, Джеймс Бинни вскоре свыкся с тамошней жизнью. Он провел зиму в местечке По, лето в Виши, целебные воды которого оказали на него весьма благотворное действие. Его дамы завели множество приятных знакомств среди иностранцев. В числе друзей миссис Маккензи имелось немало графов и маркиз. Вместе с нашими друзьями путешествовал и любезный капитан Гоби. К кому он был больше привязан - к матери или к дочери - трудно сказать! Рози считала его крестным отцом, а миссис Маккензи называла "скверным и опасным негодником", "бездельником" и

"прелестным человеком". Не знаю, считать ли это утешением или огорчаться тому, как немного надо ума, чтобы приводить в восхищение некоторых из наших женщин. Остроты Гоби казались весьма утонченными маменьке, а возможно, и дочке, однако наш юный набоб - Клайв Ньюком - с каменным лицом выслушивал даже лучшие из шуток Гоби, - ну и дерет же нос этот юнец, черт возьми!

При Гоби состоял его страстный почитатель и неразлучный друг - молодой Кларенс Хоби. Капитаны Гоби и Хоби вместе странствовали по свету, вместе посещали Бад-Гомбург и Баден-Баден, Челтнем и Лемингтон, Брюссель и Париж, в Лондоне принадлежали к одному и тому же клубу, где молодой офицер и старый служака черпали все свои радости и утехи, а также свои представления о хорошем тоне. Шутки, бытовавшие, в "Стяге", его банкеты и их устроители служили главной темой их разговоров. Уже не числившийся в полку пятидесятилетний Гоби с крашеными усами был самым подходящим товарищем для своего зеленого соклубника; за границей он все время получал от кого-нибудь письма с последними каламбурами, сочиненными в курительной клуба, а в Лондоне, при его познаниях в винах, лошадях, сигарах и поварском искусстве, а также талантах военного рассказчика оказывался чрезвычайно занимательным собеседником. Он знал историю подвигов каждого полка, каждого командира, каждого генерала. Как известно, сам он не раз дрался на дуэли и улаживал бесчисленное множество "дел чести". Конечно, он не вел аскетического образа жизни и не отличался высоким интеллектом, однако хоть и был беден - имел доброе имя, хоть и был сильно в летах - оставался весел, деятелен и любезен, и хотя молодежь величала его "старым Гоби" - нес свои годы легко и непринужденно, и, наверное, далеко не одна только миссис Маккензи говорила про него, что он "прелесть". Вероятно, шумливая болтовня Гоби немного утомляла Джеймса Бинни, но Томас Ньюком охотно делил общество капитана, а тот, в свою очередь, по справедливости ценил достоинства полковника.

Родителю Клайва Брюссель очень понравился. Они с сыном сняли прекрасную квартиру неподалеку от того поместительного особняка в парке, который занимал Джеймс Бинни со своими домочадцами. Поблизости лежало поле Ватерлоо, куда наш индийский служака не раз совершал паломничества в сопровождении Гоби. Здесь же неподалеку когда-то сражался герцог Мальборо, каковое обстоятельство, очевидно, куда меньше занимало капитана. Зато Клайв ходил туда с превеликой охотой и сделал немало набросков, изображавших подвиги Черчилля и принца Евгения, Куттса и Кэдогана; их высокие ботфорты, длинные парики и могучие фламандские скакуны казались ему еще более живописными и непривычными, нежели сюртук герцога Веллингтона и меховые шапки французских гренадеров, которые наводнили полотна английских и французских художников.

Наш любезный полковник пригласил чету Пенденнисов погостить у него в Брюсселе (хоть месяц, хоть полгода) и принял их там с отменным гостеприимством. Нам была отведена целая анфилада прелестных комнат. Мой кабинет сообщался с мастерской Клайва. Мы провели с ним в разговорах не один час, совершили вместе не одну верховую и пешую прогулку. Я заметил, что Клайв не упоминал больше имени мисс Ньюком, и мы с Лорой почли за благо не заговаривать о ней. Лишь однажды, когда мы прочли в газетах о смерти леди Гленливат, матери лорда Фаринтоша, я, помнится, сказал:

- Наверно, свадьбу опять отложат.

- Qu'est ce que cela me fait? (Мне-то что за дело? (франц.).) - мрачно говорит мистер Клайв, занятый работой над жизнерадостной картиной, изображавшей шествие графа Эгмонта на казнь; я имел честь позировать ему для алебардщика, капитан Хоби - для Эгмонта, а капитан Гоби - для герцога Альбы, смотрящего из окна.

Миссис Маккензи в ту зиму была наверху блаженства и славы. У нее был собственный выезд, и она без устали на нем раскатывала. Она вращалась в лучшем брюссельском обществе. Она имела свой журфикс. Она без конца ездила на разные ассамблеи и дважды удостоилась приглашения на придворный бал, где, надо сказать, обе они с дочерью выглядели совершенно очаровательно.

Полковник вычистил свой старый мундир и выезжал вместе с ними. Мосье Ньюком-сын, насколько я могу судить, был в этих бальных залах красавцем не из последних, и, когда он вальсировал с Рози (а он делал это значительно лучше капитана Хоби), наверное, многие говорили себе: какая прелестная пара!

Малютка Рози нравилась всем, включая мою жену, на которую, право же, трудно угодить. Она пела теперь еще лучше и казалась особенно хорошенькой, когда пела. Если бы не аккомпанемент ее маменьки, непрестанно заводившей за спиной дочери, - Рози, мол, ангел, к ней так внимателен граф Вандерслаапен, синьор Полонини прямо засыпает девочку комплиментами, наш посланник сэр Хорэс Дэш всегда так упрашивает ее спеть еще разочек "Batti, batti...", а эрцгерцог хлопает в ладоши и говорит: "О, да!.."; так вот, если б не эти комментарии миссис Мак, я, конечно, отдал бы должное обаянию мисс Рози и ее вокальным упражнениям. Что до капитана Хоби, то легко было заметить, какое действие производили на него песенки мисс Рози и ее красота.

И вправду, трудно было не любоваться этой прелестной малюткой, когда она ухаживала за дядюшкой Джеймсом и его старым другом, полковником.

Последний скоро привязался к Рози не меньше самого Джеймса Бинни, чье лицо неизменно расплывалось в улыбке, едва он на нее взглядывал. Она поистине угадывала все его желания и порхала по комнате, исполняя их. Когда он ехал на прогулку, она вскакивала в коляску и обертывала ему ноги шалью: Джеймс теперь был зябок и ленив. Сама она усаживалась против него и без конца ему улыбалась, а когда он задремывал, спешила укутать его шею еще одним платком.

Сомневаюсь, чтобы она понимала его шутки, однако, слушая их, всегда улыбалась мило и ласково. А как она бросалась его целовать и в какой приходила восторг, если он приносил ей букет для бала. Однажды, когда она собиралась на бал, в гостиной миссис Маккензи появились оба старика, Джеймс и Томас, и у каждого в руках было по букету для Рози. То-то они посмеялись!

- Ах ты, наша маленькая Сусанна! - проговорил Джеймс, получив свою обычную награду. - А теперь ступай, поцелуй второго старца.

Рози не сразу постигла смысл этой шутки, ведь смеяться чужим остротам было легче, чем понимать их; но потом, когда ей объяснили, в чем дело, она подошла к полковнику Ньюкому и прижалась своей хорошенькой свеженькой щечкой к его седым усам, - тут, наверное, всякий залюбовался бы ею.

- Ей-богу, не знаю, кто из вас больше покраснел, - пошутил Джеймс Бинни; и в самом деле, лицо старика, как и лицо девушки, залил милый румянец смущения.

В тот же день, точно небу было угодно засыпать мисс Рози цветами, к обеду пожаловал не кто иной, как капитан Хоби и принес еще один букет.

Дядюшка Джеймс по этому поводу сказал, что Рози должна будет ехать на бал, увешанная букетами, как краснокожий - скальпами.

- Боже правый! - восклицает миссис Маккензи.

- Помилуйте, дядюшка! - удивляется мисс Рози. - Какие вы страсти говорите!

Гоби напомнил миссис Мак про вождя индейского племени Хукамагуша, -

она, конечно, видела его в Квебеке, где стоял Сто пятидесятый полк, - так его вигвам был весь завешан скальпами; а сам он целыми днями валялся пьяный где-нибудь около казармы и смертным боем бил свою бедную жену европеянку.

И тут в комнате появляется мистер Клаив Ньюком, и веселые шутки и щебетанье почему-то смолкают.

Неужели же Клайв тоже принес букет? Нет, о букете он как-то не, подумал. Он одет во все черное, носит кудри до плеч, длинные усы и меланхолическую эспаньолку. Он очень хорош собой, но мрачен, как гробовщик.

И вот Джеймс Бинни говорит:

- Помнишь, Том, тебя когда-то величали "рыцарем печального образа"?

Так, ей-богу, Клайв унаследовал отцовское обличье. - Затем Джеймс восклицает: - А теперь за стол! - и направляется в столовую, подхватив под руку миссис Пенденнис; Рози цепляется за полковника, Гоби шествует об руку с миссис Мак, оба - весьма довольные друг другом; и я так и не знаю, с каким же из трех букетов поехала на бал красавица Рози.

Наше пребывание у друзей в Брюсселе не могло продлиться больше месяца, поскольку к концу этого срока нас ждали на родине еще одни друзья, которые были так любезны, что пожелали видеть у себя миссис Пенденнис со всем ее кортежем: нянькой, малюткой и супругом. И вот мы распростились с Рози и полковой дамой, с обоими нашими славными стариками и юным меланхоликом Клайвом, - тот проводил нас до Антверпена и совершенно покорил сердце Лоры тем, как бережно он нес ее малыша, когда мы садились на пароход. Бедняга, до чего он был грустен во время расставания с нами! Глаза его, казалось, смотрели не на нас, а куда-то вдаль, где витали его мысли. Он тут же побрел с пристани, понурый, с неизменной сигарой во рту, погруженный в свои печальные думы; его, очевидно, совсем не занимало, остаемся мы или уезжаем.

- По-моему, напрасно они поселились в Брюсселе, - говорит Лора, сидя со мной на палубе, пока наш малыш спокойно лопочет рядом, а ленивые воды Шельды тихо несут нас вперед.

- Кто? Ньюкомы? Они же прекрасно устроились. У них отличный метрдотель и превосходная кухня, и ваш младенец, сударыня, здоров, как никогда.

- Ненаглядное мое дитятко! - Ненаглядное дитятко издает радостные крики, прыгает на руках у няньки и тянется пухлой ручонкой за печеньем, которое протягивает ему маменька. - А я все не перестаю думать, Артур, что Рози была бы гораздо счастливее в качестве миссис Хоби, нежели миссис Ньюком.

- А кто, собственно, думает, что она станет миссис Ньюком?

- Ее мать, дядя и отец Клайва. С тех пор как полковник разбогател, миссис Маккензи, по-моему, узрела в Клайве кучу достоинств. А Рози поступит так, как велит маменька. Если Клайв окажется столь же покладист, дядя Джеймс с полковником будут просто счастливы. Дядя Джеймс всей душой жаждет этого брака (они с сестрой в этом единодушны). Вчера вечером он сказал мне, что если он увидит обоих детей счастливыми, то прочтет "Nunc dimittis" (Ныне отпущаеши... (лат.).) и будет чувствовать себя спокойно даже в чистилище.

- Ну, а ты что ответила?

- Рассмеялась и сказала дяде Джеймсу, что я - сторонница Хоби. Он очень добродушный, честный, искренний, этот мистер Хоби, настоящий джентльмен. Но дядя Джеймс возразил, что бедный Хоби, по его мнению, ...ну словом, так глуп, что просто жаль отдавать за него Рози. Я не стала говорить дяде Джеймсу, что до приезда Клайва Рози отнюдь не находила Хоби глупым. Они пели дуэты и совершали верховые прогулки, покуда не появился Клайв. Прошлой зимой, когда они жили в По, Хоби, по-моему, был весьма по душе мисс Рози. Ей прочат в мужья Клайва, и она готова восхищаться им, только она его очень боится. Конечно, он выше ростом и красивее капитана Хоби, богаче и умнее его.

- Какое может быть сравнение! - замечает мистер Пенденнис. - Право, душенька, такого очаровательного юношу, как наш Клайв, не часто встретишь.

Смотреть на него, и то удовольствие. Какие у него ясные синие глаза, по крайней мере, были такими, пока их не затуманила грусть. Какой мелодичный смех! Какая стройная, легкая фигура! Сколько в этом юноше благородства, отваги, чести! Я не скажу, что он особенно талантлив, однако у него на редкость стойкий и мужественный характер, открытая, веселая и добрая душа.

Да можно ли его сравнивать с Хоби! Клайв, он - орел, а тот - совенок, гроза мышей.

- Люблю, когда ты так говоришь, - нежно отзывается Лора. - Тебя считают страшным насмешником, Артур, но я лучше знаю своего мужа. Мы лучше знаем папу, правда ведь, солнышко? (Тут моя жена кинулась целовать маленького Пенденниса, прыгающего на руках у подошедшей нянюшки.) И однако, -

продолжает она, опять уютно усаживаясь подле мужа. - Однако, Артур, допустим, что твой обожаемый Клайв - орел, не считаешь ли ты, что в подруги ему следовало бы взять орлицу? Если он женится на малютке Рози, то, наверное, будет очень добр к ней, только, боюсь, не видать им вместе счастья. Ведь ее, мой друг, не интересует его работа; она даже не понимает того, о чем он говорит. Оба капитана, Рози, я и полковая дама, как вы ее зовете, болтаем друг с другом, смеемся, по-своему шутим, но стоит появиться вам с Клайвом, и мы стихаем, как мыши.

- Значит, я тоже орел? Но, право же, у меня нет никаких орлиных претензий, миссис Пенденнис!

- Да. И мы тебя совсем не боимся. Ведь мы не боимся папы, мой маленький? - Вопрос этот относится к третьему члену семьи, с которым нянюшка как раз успела дважды пройтись взад и вперед по палубе, пока Лора держала свою речь об орлах. Вскоре мать, дитя и няня спускаются в каюты; тут как раз возвещают час обеда, и капитан Джексон присылает нам шампанского со своего конца стола; спустя немного мы выходим в море, и беседовать становится уже невозможно; а утром мы просыпаемся под мутным лондонским небом среди бесчисленных мачт, вздымающихся над Темзой.

Глава LVII

Розбери и Ньюком

Друзья, ждавшие нас в Англии, были не кто иные, как Флорак и его супруга, принцесса де Монконтур, которые надумали провести Рождество в поместье ее высочества. Впервые со времени своего примирения эти титулованные супруги принимали гостей в упомянутом поместье. Оно было расположено, как то известно читателю, в пяти милях от города Ньюкома, вдали от его дыма и гари, в приятной лесистой местности, где разбросаны тихие деревеньки и тянутся в небо серые церковные шпили и старинные коньки фермерских домов, все еще хранящие мирный облик тех дней, когда Ньюком был старомодным провинциальным городом, берега реки еще не застроили фабриками, а ее воды не замутили зола и краска. Еще двадцать лет назад дом сэра Брайена был единственным большим зданием в округе, а теперь десятки прелестных вилл появились между городом и Ньюком-парком. Новый Ньюком, как все знают, раскинулся у самых ворот парка, и гостиница "Новый Город" (что у железнодорожной станции) - величавое строение в стиле Тюдоров - кажется с виду более древней, нежели дубы в парках; со всех сторон гостиницы -

маленькие, старинного типа виллы с островерхими крышами, множеством причудливо изогнутых труб и зеркальными окнами, глядящими на подстриженные лужайки; возле каждого домика - яркая изгородь из вечнозеленого кустарника, аккуратные, усыпанные гравием дорожки и каретник в духе елизаветинских времен. Под сводами большого железнодорожного моста вьется тихая стародавняя дорога на Лондон, некогда запруженная нарядными каретами и укатанная бесчисленными колесами; но уже в нескольких милях от вокзала эта дорога, -

по ней никто не ездит, - заросла травой; а Розбери, усадьба принцессы де Монконтур, стоит на краю деревеньки, теперь еще более пустынной, чем сто лет назад.

Когда мадам де Флорак купила этот дом, он вряд ли мог претендовать на звание усадьбы; сама же новая хозяйка - сестра фабрикантов из Ньюкома и Манчестера, - разумеется, и не думала тогда водить знакомство с окрестными дворянами. Маленькая заурядная особа, жена какого-то француза, не жившего с ней, она при желании имела возможность творить богоугодные дела в своей деревеньке, разводить цветы и получать призы на фруктовых и цветочных выставках Ньюкома, однако была слишком ничтожной фигурой, чтобы притязать на какое-то положение в столь аристократической местности, как Н... графство. В Ньюкоме у нее были друзья и родные, по большей части квакеры и лавочники.

Она даже посещала сектантскую молельню в Розбери-Грин; а преподобный доктор Поттер, глава прихода, знал ее только по благотворительной деятельности и рождественским доброхотным даяниям. Наше сельское духовенство, как известно, всегда водит дружбу с местной знатью. Глава розберийской паствы сочувствовал и покровительствовал доброй мадам де Флорак, однако супруга его и дочки, которых принимали в лучших домах графства, откровенно третировали соседку.

Даже когда умер ее богатый брат и она получила свою долю наследства, миссис Поттер по-прежнему очень одобряла то, что бедная мадам де Флорак не рвется в общество (сама миссис Поттер была дочерью разорившегося шляпного фабриканта из Лондона и в свое время жила гувернанткой в одном благородном семействе, откуда вышла за мистера Поттера, в те дни частного репетитора). Так что правильно поступает мадам де Флорак, повторяла пасторша, что держится своей среды - местная знать никогда ее не примет! Том Поттер, пасторский сын, с которым мне посчастливилось вместе учиться в колледже Святого Бонифация в Оксбридже - шумливый, развязный и, прямо сказать, весьма вульгарный молодой человек - спрашивал меня, уж не является ли Флорак бильярдным маркером, и был столь предусмотрителен, что посоветовал сестрам не заводить речь о бильярде в присутствии владелицы Розбери. Том прямо остолбенел, услышав, что мосье Поль де Флорак - дворянин из рода куда более древнего, чем большинство английских семей, за исключением двух или трех (к каковым, разумеется, принадлежит и ваша, мой любезный и уважаемый читатель, если вам очень дорога ваша родословная). По чести говоря, союз с Хиггами из Манчестера был, с точки зрения геральдики, первым мезальянсом в семействе Флораков за многие десятилетия. Я отнюдь не хочу этим сказать, будто какой-нибудь иноземный дворянин может равняться с нашим, британским, а тем паче, будто наш английский сноб, который только вчера купил себе герб, а то, глядишь, прямо заимствовал его из геральдического справочника или заказал его себе за деньги у какого-нибудь умельца, не имеет права смотреть свысока на всех этих заезжих графов.

И тут однажды из Ньюкома в Розбери-Грин торжественно прибыла коляска четверней с лакеями в строгих, хорошо всем знакомых ливреях Ньюком-парка и подкатила к воротам пасторского дома, где в это время миссис Поттер и ее дочки торговались по обыкновению с Рокинсом, продавцом рыбы, развозившим свой товар на осле. Дамы были в заношенных платьях и несвежих истрепанных чепчиках. Ни минуты не сомневаясь при появлении коляски, что владельцы Парка пожаловали именно к ним, они бросились в дом одеваться, покинув разносчика Рокинса в самый разгар спора по поводу трех макрелей. Маменька выхватила из картонки новый чепец, а Лиззи и Лидди понеслись в спальню надевать платья, в которых были на завтраке в "Атенеуме", когда там читал лекцию лорд Леверет;

не успели они всунуть в платья свои прелестные плечики, как с ужасом вспомнили, что маменька как раз перекраивала в гостиной один из папенькиных фланелевых жилетов и оставила его там, когда послышались выклики Рокинса и из-за изгороди вынырнула пара ослиных ушей. Подумать только - к ним гости из Ньюком-парка, а в гостиной такой беспорядок!

Но когда они сбежали вниз, в комнате не было господ из Парка -

злосчастный жилет преспокойно валялся на столе (как они ринулись на него, как зашвырнули его в шифоньерку!), а единственный гость - разносчик Рокинс -

стоял с широкой ухмылкой в дверях веранды, держа в руках трех макрелей и продолжая кричать: "Шесть пенсов за три штуки, барышни, "пять" это не цена!

Я же бедняк, мэм, у меня жена и детишки!.."

Тогда девицы завопили: "Какая наглость!", "Идите прочь, невежа, дерзкий нахал!", "Ступайте на черный ход, сэр!", "Еще что вздумали!" - и все такое прочее, боясь что вот-вот войдут леди Анна Ньюком, мисс Этель и Барнс и услышат это неприличное препирательство.

Но владельцы Ньюком-парка так и не появились. Вот диво-то! Они проехали мимо пасторской усадьбы и остановились у ворот мадам де Флорак. Туда они и свернули. Они пробыли у виконтессы с полчаса, а покуда коляска медленно ездила перед домом по усыпанной гравием дороге. Миссис Поттер поспешила с дочками на верхний этаж и из окна комнаты, где спали служанки, увидела, как леди Анна, Этель и Барнс гуляют по саду с мадам де Флорак, заходят в оранжереи, потом выходят оттуда, провожаемые садовником Маквиртом и неся в руках огромные кисти винограда и охапки цветов; увидели они и то, как Барнс почтительно беседует с мадам де Флорак; когда же они спустились в гостиную и чинно уселись за работу - Лидди раскрыла золотообрезный нотный альбом, Лиззи принялась вышивать покров для алтаря, а маменька шить алую накидку для неимущей старушки, - то с болью в сердце узрели, как мимо ограды промчалась коляска: внутри сидели дамы из Парка, а правил четверкой Барнс Ньюком.

Это было в ту самую пору, когда Барнс надумал взять под свое покровительство мадам де Флорак и затеял помирить ее с мужем. Вопреки всем пророчествам миссис Поттер, местная знать сама явилась на поклон к дочери фабриканта. А уж после того как мадам де Флорак превратилась в принцессу де Монконтур и в округе стало известно, что она намерена провести в Розбери Рождество, (об этом, как вы легко догадаетесь, сообщили и "Ньюком сентинел"

и "Ньюком индепендент"), высокородных соседей посетил преподобный Г. Поттер, доктор богословия, с супругой. Нетрудно догадаться и о том, что от глаз почтенной дамы не укрылись перемены, произведенные в Розбери-Хаус мастерами от Вайнира из Ньюкома: строгий желтый атлас и позолота в гостиной, резной дуб в столовой, набивной ситец в спальнях, апартаменты принца и принцессы, комнаты для гостей, курительная (господи помилуй!) и конюшни - этими особенно интересовался Том Поттер. ("А еще, можете себе представить, -

рассказывал он потом, - настоящая бильярдная!")

Весь дом сверху донизу был удобнейшим образом переоборудован; и теперь вам ясно, что чете Пенденнисов предстояло весьма уютно провести Рождество

184.. года.

Том Поттер был столь любезен, что пришел ко мне с визитом на третий день после нашего прибытия; накануне он приветствовал меня в церкви, увидав на одной из скамей принцессы. Прежде чем высказать желание быть представленным моей жене, он попросил меня по всей форме представить его моему другу, принцу, коего величал "его высочеством". А его высочество, который вел себя с примерной серьезностью и только разок ахнул, когда мисс Лидди на хорах затянула с детьми гимн и те запели, кто в лес, кто по дрова, похвалил Тому проповедь, прочитанную его родителем. Том проводил нас до ворот Розбери.

- А не зайдете ли вы сразиться со мною на бильярде, - говорит его высочество. - Ах да, простите, я забыл, что у вас не принято играть на бильярде по воскресеньям!

- В любой другой день с восторгом, ваше высочество, - отвечает Том, нежно пожимая на прощание руку его высочества.

- Он ваш товарищ по колледжу? - спрашивает Флорак. - Странные же у вас товарищи по колледжу, душа моя! И вообще вы, англичане, странный народ!..

Клянусь, я встречал таких, которые, скажи я им: "Почистите мне сапоги", пошли бы и вычистили! А заметили вы, как "преподобный отец" ел нас глазами на проповеди? Он все поглядывал на нас поверх молитвенника, клянусь честью.

Мадам де Флорак со своей стороны лишь выразила пожелание, чтобы ее супруг пошел послушать мистера Джейкоба в сектантской молельне. Мистер Поттер вообще неважный проповедник.

- Savez-vous qu'elle est furieusement belle, la fille du Reverend! (А у

"преподобного", знаете ли, чертовски хорошенькая дочка! (франц.).) - шепнул мне его высочество. - Я не сводил с нее глаз во время проповеди. Прелесть, что за соседочки! - Вид у Поля при этом был весьма победоносный и плутовской. Моей жене, надо сказать, принц де Монконтур выказывал беспредельную учтивость, почтение и любезность. Он восхищался ею. Сыпал ей бесчисленные комплименты и, без сомнения, искренне поздравлял меня с приобретением такого сокровища. Конечно, он был уверен, что и над ней, как над всякой дочерью Евы, он может одержать победу. Но я был его другом в дни ненастья, его гостем, и он щадил меня.

Я в жизни не видел никого забавнее, эксцентричнее и милее Флорака, каким он был в этот период своего процветания. Как уже сообщалось в сем правдивом жизнеописании, мы приехали в субботу вечером. Нас проводили в отведенные нам уютные комнаты, где в каминах пылал огонь и все дышало теплом и гостеприимством. Флорак весь сиял благодушием. Он беспрестанно тряс мою руку, хлопал меня по плечу и называл не иначе как "голубчик" или "дружище".

Он кричал своему дворецкому:

- Мосье здесь все равно что хозяин, помни это, Фредерик! Предупреждай каждое его желание. Угождай ему по мере сил. Он был добр ко мне во дни моих бедствий. Слышишь, Фредерик? Смотри, чтобы мистер Пенденнис не нуждался ни в чем, а также мадам, его прелестная супруга, ее ангелочек-сын и их няня.

Никаких солдатских выходок с этой молодой особой, Фредерик, vieux scelerat!

Garde-toi de la, Frederic; si non, je t'envoie a Botani Bay; je te traduis devant le Lord Maire.

- En Angleterre je me fais Anglais, vois-tu, mon ami, - продолжал его высочество. - Demain c'est dimanche et tu vas voir (Старый мошенник! Смотри у меня, Фредерик, не то я сошлю тебя в Ботани-Бей, ты у меня предстанешь перед лордом-мэром! Как видишь, мой друг, в Англии я англичанин. Завтра воскресенье, и ты убедишься сам (франц.).). - Ага, звонят к обеду! Идите и переоденьтесь, мой друг! - И этот душа-человек еще раз крепко сжал обеими руками мою руку. - Всем сердцем рад видеть вас у себя. - Он заключил гостя в объятия. В глазах его стояли слезы, и весь он был несколько комичен в своем сердечном порыве. Принцесса де Монконтур, не столь экспансивная и склонная к объятьям, была, на свой лад, не менее любезна с моей супругой, как я узнал об этом в конце первого дня нашего пребывания в их доме, когда мы с женой стали обмениваться впечатлениями. Маленькая принцесса заходила и в спальню, и в детскую поглядеть, все ли есть у ее гостей, что нужно. Она присутствовала при купании и укладывании ребенка (в жизни она не видала такого херувимчика!) и принесла ему чудесную игрушку. Поначалу она и ее мрачнолицая старушка-горничная пугали малютку, однако скоро он к ним привык.

С утра пораньше принцесса уже появилась в детской почти одновременно с матерью малыша.

- Ах, - вздыхала бедняжка, - как, должно быть, вы счастливы, имея дитя!

Словом, моя супруга была совершенно покорена ее добротой и радушием.

И вот наступило воскресное утро, и мы действительно узрели Флорака в обличий какого-то невиданного британца. На нем были лосины и сапоги с отворотами; после завтрака, отправляясь в церковь, он надел пальто из толстой белой шерсти и маленькую шапочку, в каковом одеянии, очевидно, полагал себя точной копией английского джентльмена. Разговаривая с конюхами и слугами, он щедро пересыпал свою речь проклятьями, не потому что привержен был к божбе, а потому что считал сквернословие отличительным свойством английского сквайра. Он не обедал без ростбифа и всегда требовал, чтобы мясо было недожаренным, "как любите вы, англичане"; посещал боксерские состязания и держал, бойцовых петухов. Он с восторгом приобщался к спортивному лексикону, как заправский охотник "травил лису" и перехватывал ее на скаку, был поистине ослепителен, отправляясь в отъезжее, в своей бархатной шапочке и бонапартовских сапогах, а потом угощал всю охоту у себя в Розбери, где его маленькая добродушная супруга так же любезно принимала джентльменов в красных куртках, как, бывало, тучных сектантов в черном, которые распевали гимны и читали проповеди на лужайках ее сада. Эти господа, напуганные переменами в жизни принцессы, сокрушались об ее душе; однако в графстве популярность Монконтуров все возрастала, да и в самом Ньюкоме их теперь почитали не меньше, ибо принцесса не знала устали в своих добрых делах, а приветливость ее мужа была предметом всеобщего восхищения. "Ньюком индепендент" и "Ньюком сентинел" наперебой расхваливали его высочество, причем первая особо подчеркивала его несходство с сэром Барнсом, их депутатом. Любимым развлечением Флорака было, усадив жену в коляску четверней, прокатить ее в Ньюком. Когда он проезжал по городу, уличные мальчишки бежали за ним и кричали "ура!". В витрине одной галантерейной лавки был выставлен галстук желтого цвета под названием "Монконтур"; в другой лавке красовался розовый, и название его было "Принц", что звучало, наверно, особенно соблазнительно для местных щеголей.

И вот однажды коляска четверней доставила нас в расположенный неподалеку Ньюком-парк, куда по просьбе принцессы ее сопровождала и моя супруга, разумно решившая не открывать ее высочеству своей неприязни к леди Кларе. Сколько раз, возвращаясь домой из какого-нибудь великолепного особняка, мы с Лорой, преисполненные эгоистического счастья, благодарили небо за то, что обитаем в скромном жилище. Долго ли еще будут существовать на свете эти хоромы? Разве уже сейчас их владельцы не предпочитают селиться в небольшой брайтонской квартирке или в мансарде на Парижских бульварах, покидая свои пустынные родовые замки и парки, отгороженные от мира сугробами снега? Уезжая из Ньюком-парка, мы вздохнули с облегчением, точно вырвались из тюрьмы. Наши дамы уселись в экипаж и, едва за нами затворились ворота, принялись делиться впечатлениями. Что, владеть таким поместьем? Но ведь тогда бы пришлось в нем жить! И мы согласились на том, что крохотный уголок земли, именуемый "Фэрокс", милее нашему сердцу, чем это громоздкое сооружение эпохи Тюдоров. Помещичий дом был обставлен во времена Георга IV, и в нем господствовал так называемый "псевдоготический стиль". Нам пришлось пройти через мрачную анфиладу готических обеденных залов, давно не видавших гостей, и миновать несколько гостиных с мебелью под холщовыми чехлами, прежде чем мы попали в маленькую комнату, где проводила время леди Клара, иногда одна-одинешенька, а иногда в обществе нянек и детей. Мрачность окружающей обстановки словно придавила бедняжку. Даже когда Лора завела речь о детях (добрая принцесса де Монконтур расписывала нашего, как чудо из чудес), леди Клара нисколько не оживилась. Ее собственных отпрысков привели, показали и увели. Точно какая-то тяжесть лежала на плечах этой женщины. Мы заговорили о свадьбе Этель. Она сказала, что, кажется, свадьба должна состояться в Новый год. Она не знает, отделывали Гленливат заново или нет.

Столичного дома лорда Фаринтоша она не видела. Сэр Барнс приезжал в поместье раза два на воскресенье, несколько дней охотился и развлекался, как, наверно, положено всем мужчинам. Скоро ли он опять приедет, ей неизвестно.

Когда мы поднялись и начали прощаться, она вялым движением дотронулась до звонка и снова опустилась на диван, где лежала груда французских романов.

- Неплохие книжечки она себе подобрала, - говорит Поль, пока мы катим по темным аллеям мрачного парка, мимо грустных прудов, над которыми вьются туманы, и сбившихся в кучу овец, тут и там образующих грязные пятна на траве; ни одна из множества труб на оставшемся позади нас здании не дымилась, если не считать слабой беленькой струйки, что тянулась, как мы знали, из камина, у которого сидела одинокая владелица Ньюкома.

- Уф! - произнес Флорак и щелкнул бичом, когда за нами замкнулись ворота парка и его упряжка с веселым грохотом понеслась по дороге. - Какое счастье выбраться из этого склепа! Что-то роковое есть в этом доме... в этой женщине. В доме атмосфера надвигающейся беды.

Во время своих наездов в город Ньюком наш друг Флорак всегда останавливался в "Королевском Гербе", и вот однажды, когда мы входили с ним в это заведение, в сенях нам встретился какой-то постоялец, и принц кинулся к нему, чтобы, по своему обыкновению, заключить в объятия, весьма дружески и сердечно назвав его "Джеком".

Но Джек, казалось, был не особенно доволен встречей с нами и даже попятился на шаг от француза.

- Мой милый Джек, любезнейший Хайгет, как рад я вас видеть! -

продолжает Флорак, не замечая ни холодности приезжего, ни любопытства хозяина гостиницы, который тут же дожидался в почтительной позе, желая проводить его высочество в лучшую комнату.

- Здравствуйте, мосье де Флорак, - мрачно бросает новоприбывший и уже хочет после этого краткого приветствия пройти мимо, но, очевидно, передумав, поворачивает назад и следует за Флораком в отведенные нам апартаменты.

- A la bonne heure! (Вот и хорошо! (франц.).) - И Флорак возобновляет свои сердечные приветствия. - А я-то думаю, какая муха вас укусила, mon bon

(Мой милый (франц.).), - говорит он милорду. Стоящий тут же хозяин, потирая руки, кланяясь и ухмыляясь, осведомляется, не хочет ли его высочество чем-нибудь подкрепиться с дороги. Мне, как другу и спутнику принца, тоже перепадала толика его безмерного радушия. В отсутствие его высочества хозяин оказывал мне особое внимание, хотя и не без некоторой фамильярности.

Лорд Хайгет подождал, пока мистер Тэплоу удалился, и тогда сказал Флораку:

- Пожалуйста, не называйте меня здесь по имени, Флорак. Я здесь инког.

- Plait-il (Простите (франц.).), что значит - инког? - спрашивает Флорак. Когда же ему объяснили это слово, он разразился смехом. Потом лорд Хайгет обратился ко мне:

- Прошу прощения, мистер Пенденнис, я никого не хотел обидеть, но я здесь по одному делу и предпочел бы, чтобы в этом городе не знали моего полного титула. На провинциалов это так действует, понимаете ли. Минуты покоя не дадут. А какие вести от нашего друга Клайва?

- С титулом или без оного, вы всегда для меня желанный гость, Джек. А что это за дело? Ох, старый ловелас! Держу пари...

- Нет, нет, совсем не то, - с жаром говорит Джек. - Честное слово! Я...

я просто задумал... раздобыть денег, то есть вложить их здесь в одно предприятие, чертовски выгодное предприятие! Между прочим, если хозяин будет спрашивать, я - мистер Хэррис, гражданский инженер, дожидаюсь прибытия из Америки в Ливерпуль парохода "Канада" и ужасно беспокоюсь о своем брате, который находится на борту.

- Что он тут плетет?! Приберегите свои сказки для трактирщика, Джек, а для нас не старайтесь. Почему же вы до сих пор не заглянули к нам в Розбери, милейший мистер Хэррис? Принцесса разбранит меня, если вы не приедете. И непременно захватите своего милого брата, когда он тоже сюда прибудет.

Слышите? - Последняя часть этой тирады предназначалась для мистера Тэплоу, вновь вошедшего в наш номер с вином и печеньем.

Вскоре владелец Розбери и мистер Хэррис отправились на конюшню поглядеть лошадь, которую хотел купить принц. Хозяин гостиницы, под предлогом, что ему почудился мой звонок, опять вторгся в комнату и принялся выспрашивать у меня о неизвестном постояльце, уже вторую неделю живущем в его доме. Знаю ли я эту особу? Мистер Пенденнис ответил, что, разумеется, он знает эту особу.

- Весьма почтенная особа, не так ли? - не унимается наш Бонифэйс.

- А разве принц де Монконтур стал бы водить знакомство с какой-нибудь непочтенной особой? - в свою очередь, спрашивает мистер Пенденнис. Вопрос этот поверг нашего хозяина в конфузное молчание, и он удалился, чтобы разузнать о мистере Хэррисе у Флораковых конюхов.

Какое дело привело сюда Хайгета? Моя ли то была забота? Возможно, у меня возникли кое-какие подозрения, но стоило ли давать им волю, или делиться ими с кем-нибудь: не лучше ли было держать их при себе? Возвращаясь домой, мы с Флораком и словом не обмолвились о появлении Хайгета, хотя по взглядам, которыми обменялись, каждый понял, что другой догадывается о тайне этого несчастного джентльмена. Дорогой мы вспомнили о герцогине Д'Иври, а затем, по контрасту, разумеется, обратились к английским нравам, ко всяким любовным историям, побегам в Гретна-Грин и прочему такому.

- Чудной вы народ, - заявляет Флорак, - для полноты страсти вам непременно необходимо бегство в почтовой карете, а потом публичный скандал.

Если бы мы, французы, улаживали подобные дела на большой дороге, нам потребовалась бы целая армия форейторов.

Я промолчал. В облике Джека Белсайза было что-то такое, что рождало мысль о несчастье и обмане, опозоренных детях и разрушенном семейном очаге, словом, о печальной судьбе, уготованной всем участникам и жертвам этой роковой истории. Когда мы воротились домой, Лора сразу уловила мое беспокойство. Она даже угадала его причину и выпытала ее у меня, когда вечером мы вдвоем сидели у камина в гардеробной, распрощавшись на ночь с нашими любезными хозяевами. Припертый к стене, я поведал Лоре все, что знал: лорд Хайгет в Ньюкоме, живет под вымышленным именем. Но, может быть, это пустое.

- Пустое?! Боже правый! Ужели нельзя как-нибудь помешать этому несчастью, предотвратить преступление!

- Наверно, уже поздно, - печально ответил ее муж, поникнув головой и не сводя глаз с огня.

Какое-то время она тоже молчала. Я понял, что помыслы ее там, куда уносятся душой все набожные женщины в минуты сомнений, скорби, боли, разлуки и даже радости, то есть любого жизненного испытания. Стоит им пожелать, и вкруг них возникает невидимый храм, где душа их припадает к алтарю в присутствии одного лишь великого, милосердного и недремлющего Советника и Утешителя. Самая близость смерти не устрашила бы Лору.

Я не раз был свидетелем того, как утешала она страждущих и сносила боль

- не только свою, но даже детей и мужа - с удивительной внешней выдержкой и спокойствием. Но мысль об этом преступлении, которое совершается рядом и ему нельзя помешать, - приводила ее в ужас. Она, верно, провела без сна всю ночь и встала поутру бледная и измученная горькими думами, лишавшими ее покоя.

В это утро она с особой нежностью обнимала своего малютку и даже всплакнула над ним, называя сотней ласковых имен, подсказанных ей материнской любовью.

- Разве бы я оставила тебя, моя душечка!.. Бросила бы когда, мое счастье, мое сокровище!

Несмышленый малыш прижимался к матери и, напуганный ее печальным видом и голосом, обнимал ее за шею и плакал. Надо ли говорить о тех чувствах, какие владели мужем Лоры, когда он созерцал эту трогательную любовь и великую нежность, составлявшие благословение его жизни. Из всех небесных милостей, дарованных человеку, подобное счастье - превыше и полнее всего.

Душа моя трепетала от страха, что я могу утратить его и остаться сирым в этом пустом, холодном мире.

Едва покончив с завтраком, Лора попросила заложить шарабан, говоря, что ей необходимо нанести визит одной особе. Она взяла с собой малыша и няню. От нашего общества она отказалась и сообщила кучеру, куда ехать, лишь очутившись за воротами парка. Я полагал, что догадываюсь о цели ее путешествия. Мы с Флораком не говорили об этом. Воспользовавшись ясным зимним утром, мы поехали на охоту. В другой день меня, наверно, немало позабавил бы мой хозяин - его великолепный охотничий костюм, изящная бархатная шапочка, блеск его начищенных сапог, веселые и бодрые возгласы, обращенные к собакам и людям; божба и гиканье этого Нимрода, заглушавшие лай всей своры и шум всей охоты; но в то утро мысли мои были заняты лишь происходившей по соседству трагедией, и я, рано возвратившись из отъезжего, застал жену уже дома, в Розбери.

Лора, как я и подозревал, ездила к леди Кларе. Она и сама толком не знала, зачем. Приехав туда, она едва ли понимала, что надобно говорить и как выразить томившие ее мысли.

- Я надеялась, Артур, что какое-то высшее откровение подскажет мне нужные слова, - шептала Лора, склонив голову мне на плечо. - Когда вчера ночью я лежала без сна и все думала о ней, а вернее сказать - молилась, я надеялась, что найду утешение для этой бедной женщины. Знаешь, по-моему, она в жизни не слышала доброго слова. Она так и сказала; она очень растрогалась, поговоривши со мной немного.

Сначала она была совершенно безучастна, холодна и высокомерна;

спросила, едва я вошла, чему обязана удовольствием меня видеть: в сторожке меня не пускали, говорили, будто миледи нездорова и вряд ли кого примет. Я сказала леди Кларе, что хочу показать ей нашего мальчика, что надо же познакомить детей, - словом, плела всякий вздор. В ее взгляде читалось все большее и большее удивление, и тут вдруг - сама не знаю как - я сказала:

- Леди Клара, я нынче видела во сне вас и ваших малюток и так растревожилась, что пришла рассказать вам об этом. - И действительно, мне приснился сон. Я вспомнила его, пока говорила с ней.

На лице ее отразился испуг, но я продолжала рассказывать ей свой сон.

- Я видела вас, дорогая, - сказала я, - вместе с этими малютками, вы были такая счастливая.

- Счастливая?! - повторила она. Трое детей играли в зимнем саду, примыкавшем к ее гостиной.

- И будто явился злой дух и отторгнул их от вас и умчал вас во мрак. А потом мне снилось, что вы, одинокая и несчастная, бродите вокруг и заглядываете в сад, где играют ваши дети. Вы просите и умоляете, чтобы вас пустили к ним, а привратник отвечает вам: "Нет, никогда!" Потом... потом мне почудилось, будто они прошли мимо и не признали вас.

Леди Клара тяжело вздохнула.

- А потом мне почудилось еще, как бывает, знаете, во сне, что это не ваш, а мой малыш разлучен со мной и не признает меня, и сердце мое сжалось от боли. Страшно подумать! Будем же молить господа, чтобы то был лишь сон.

Но еще страшнее было другое: когда не то вы, не то я молили о свидании с ребенком, а тот человек отвечал: "Нет, никогда!" - мне привиделось, что прилетел ангел и унес дитя на небо. Вы просили: "Возьмите же и меня! О, возьмите, я так несчастна". Но ангел ответил: "Никогда, никогда!"

Леди Клара стала бледнее смерти.

- Как мне понимать вас? - спросила она меня.

- О, дорогая моя, ради этих малюток, ради создателя, призывающего их к себе, не разлучайтесь с ними. Никогда, никогда не покидайте их! Падите к его стопам и молите о защите.

Я взяла ее за руки и продолжала в том же духе, Артур, а что именно, мне не нужно и не должно повторять. Когда же я поцеловала ее, она была вконец растрогана и сказала, что я очень добра к ней, - еще никто не был так добр к ней, - и что она - одна-одинешенька в целом свете и некому подать ей руку помощи. Она пригласила меня приехать к ней погостить, и я согласилась. Нам надо поехать, мой милый. Мне кажется, тебе следует отправиться в Ньюком и повидать этого человека... увидеться с ним и предостеречь его! - вскричала Лора, постепенно одушевляясь все больше и больше. Будем просить бога вразумить и укрепить его и уберечь от этого соблазна. Постарайся уговорить его оставить это бедное, слабое, испуганное и трепещущее существо; если он настоящий джентльмен и мужчина, он так и поступит.

- Ну конечно, он не стал бы противиться, душенька, если б только услышал такого адвоката, - отвечал я. Щеки Лоры пылали, глаза горели, в голосе звучала та глубокая, страстная нежность, которая потрясала мою душу.

Казалось, само зло должно отступить, а дурные помыслы исчезнуть перед этой безгрешной женщиной.

- И почему нет около нее, бедняжки, кого-нибудь из близких? -

продолжала моя жена. - Она погибает в этом одиночестве. Наверно, муж против, ведь он... О, я достаточно его знаю, чтобы догадываться о его образе жизни.

Меня пробирает дрожь, Артур, когда я вижу, как ты подаешь руку этому мерзкому, себялюбивому человеку. Вам надо порвать с ним, слышите, сэр?!

- До или после того, как мы погостим в его доме? - спрашивает мистер Пенденнис.

- Бедняжка, она просто ожила при мысли, что к ней кто-то приедет.

Побежала показывать мне комнаты, в которых мы будем жить. Это, конечно, очень глупо и тебе не по сердцу. Но ведь ты и там можешь писать свою книгу и ездить сюда охотиться с нашими друзьями. И еще надо как-то устроить, чтобы леди Анна Ньюком вернулась к ним жить. Сэр Барнс поссорился с матерью в прошлый ее приезд и выгнал ее от себя - ты только подумай! Это знает даже прислуга. Марта пересказала мне всю историю со слов здешней ключницы. Право же, Артур, сэр Барнс Ньюком - ужасный человек! Я рада, что с первого взгляда почувствовала к нему отвращение.

- И в эту-то людоедскую пещеру вы тащите меня и мое семейство, сударыня, - замечает ее муж. - Куда только я не пойду по вашему приказанью!

Так кто будет укладывать мой чемодан?

Флорак и его супруга были страшно огорчены, когда за обедом мы сообщили им о нашем решении уехать, и куда - к их соседям в Ньюком! Поистине, это просто необъяснимо!

- И кой черт несет тебя на эту галеру? - спрашивает мой хозяин, когда мы остаемся с ним вдвоем за стаканом вина.

Впрочем, намерению моей жены погостить у леди Клары не суждено было осуществиться, поскольку в тот же вечер, пока мы еще сидели за десертом, прибыл посыльный из Ньюкома с запиской к миссис Пенденнис от тамошней хозяйки.

"Дражайшая и любезнейшая миссис Пенденнис, - писала леди Клара в явном смятении и со множеством подчеркиваний. - Ваш визит - невозможен. Я говорила об этом с сэром Б., который прибыл нынче днем и, конечно, обращается со мной как обычно. О, я так несчастна! Умоляю Вас, не сердитесь на эту неучтивость, ведь она только избавит Вас от пребывания в столь ужасном месте! Чувствую, что долго я этого не вынесу. Но, что бы ни случилось, я всегда буду помнить Вашу доброту, Вашу редкостную доброту и сердечность и почитать Вас до глубины души, ибо Вы - настоящий ангел. Ах, почему у меня не было раньше такого друга! Но, увы! У меня нет друзей, и лишь его ненавистная родня составляет все общество одинокой и несчастной

К. Н.

P. S. Он не знает, что я пишу Вам. Не удивляйтесь, если завтра Вы получите от меня другую записку, в официальном тоне, в которой будет сообщаться, что, к великому нашему сожалению, мы не можем в настоящее время принять у себя в Ньюкоме мистера и миссис Пенденнис.

P. S. Какой лицемер!"

Это письмо было вручено моей жене за обедом, и она протянула его мне, выходя из комнаты вместе с другими дамами.

Я сказал Флораку, что Ньюкомы не могут принять нас, а посему, коли он не возражает, мы еще немножко погостим у них. Добряк был только рад возможности не расставаться с нами.

- Жена бы до смерти тосковала по малютке, - сказал он. - Она прямо помешана на нем.

К счастью, доброй старушке не пришлось пока разлучаться с невинным предметом своей страсти.

Мой хозяин, как и я, хорошо знал, каковы отношения между сэром Барнсом и его женой. Об их ссорах говорила вся округа; одни упирали на его плохое обхождение с ней и распутство вне дома, заявляя, что честным людям даже знаться не тоже с таким мерзавцем. Другие же винили во всем леди Клару и утверждали, что она - вялое, глупое, слабое и легкомысленное существо; она день и ночь льет слезы; замуж за сэра Барнса пошла, как известно, только ради его денег, а в сердце-то у нее другой. По совести говоря, правы были обе стороны. Бессердечный эгоист взял в жены девушку ради ее титула; это слабое и недалекое создание продали ему за его деньги; и вот союз, который мог бы держаться на благопристойном равнодушии, не удался и обернулся бедой, жестокостью, взаимными попреками, горькими и одинокими слезами жены, бранью и проклятьями мужа, откровенными яростными стычками и даже побоями, каковые происходили на глазах у слуг и были на языке у всей округи. Изо дня в день мы заключаем подобные браки, покупаем и продаем красоту, титулы, богатство;

мы скрепляем эти сделки святыми обрядами в храмах, где супруги дают небу обеты, а мы, зная, что слова эти - ложь, подтверждаем их именем Божьим. "Я, Барнс, обещаю любить и чтить тебя, Клара, пока смерть не разлучит нас". "Я, Клара, обещаю любить тебя, Барнс...", и так далее, и тому подобное. Кто не слышал этой древней формулы, и сколь многие произносили ее, зная, что лгут;

и нашелся ли когда-нибудь хоть один епископ, который отказался бы осенить эту ложь мановением своих батистовых рукавов и произнести "аминь" над головами преклонивших колени клятвопреступников?

- А мистер Хэррис знает о приезде Ньюкома? - спросил Флорак, когда я сообщил ему эту новость. - Се scelerat de Highgate - va! (Ох уж этот негодяй Хайгет! (франц.).)

"А знает ли Ньюком, что здесь лорд Хайгет?" - думал я про себя, мысленно восхищаясь простодушием и честностью своей жены и стараясь вместе с этим чистым и беспорочным созданием верить, что еще не поздно спасти несчастную леди Клару.

- Надо бы предупредить мистера Хэрриса, - сказал я Флораку. - Может быть, вы напишете ему записочку - мы отправим ее с посыльным в город.

Сперва Флорак сказал: "Parbleu, нет!" - это не его дело; он всегда знал, что семейная жизнь леди Клары сложится именно так. В свое время в Баден-Бадене он даже предсказывал это Джеку, когда у них происходили там все эти сцены, достаточно трагичные и одновременно комичные, ma foi. Так зачем ему снова во все это впутываться?

- Но подумайте, какой это будет позор для детей, - сказал я, - какое несчастье для двух почтенных семейств. Ради бога, Флорак, попробуем, если можно, помешать беде. - Я говорил с жаром, исполненный желания, пока не поздно, предотвратить катастрофу и глубоко тронутый рассказом, слышанным перед обедом от невинного существа, которое, в чистоте душевной, уже восстало за справедливость и попыталось спасти несчастную, отчаявшуюся сестру, дрожащую на краю пропасти.

- Если вы не напишете ему, - сказал я, начиная сердиться, - если вашим конюхам неохота ехать из дому на ночь глядя (таков был один из его доводов),

- то я пойду туда пешком.

Разговор наш происходил запоздно, когда дамы уже удалились в свои спальни и разъехались гости, которых в тот вечер принимали наши гостеприимные хозяева и в присутствии которых я, естественно, не решался заводить речь об этом опасном предмете.

- Parbleu! Вы ходячая добродетель, мой друг! Просто Иосиф Прекрасный! -

восклицает Флорак, пуская в воздух клубы дыма. - По всему видно, что жена прочла вам целую проповедь. Бедный мой Пенденнис! Вы же подкаблучник, mon pauvre bon! (Бедняжка! (франц.).) Одно слово - примерный муж. Правильно писала моя матушка: ваша супруга настоящий ангел!

- Худо ли подчиняться женщине, если она направляет меня на добрые дела,

- ответил я и действительно помчался бы исполнять просьбу моей жены, не сыщись тут другого посыльного. Обычно, когда в Розбери давали обеды, хозяин

"Королевского Герба" в Ньюкоме присылал нескольких подсобных слуг; как раз для того, чтобы вызвать их и еще заказать рыбу, дичь и прочие припасы, ездил принц де Монконтур в Ньюком в тот самый день, когда мы повстречали лорда Хайгета, сиречь мистера Хэрриса, в сенях гостиницы. Пока происходил вышеописанный разговор, в комнату вошел слуга и объявил:

- Ваша светлость, Дженкинс и другой лакей отъезжают в своей тележке в Ньюком, так не будет ли каких приказаний?

- Само небо послало его, - восклицает со смехом Флорак, оборачиваясь ко мне. - Вели Дженкинсу обождать пять минут, Роберт; мне нужно послать в

"Королевский Герб" записку одному джентльмену.

Флорак тут же набросал коротенькую записочку, показал ее мне, запечатал и адресовал мистеру Хэррису в "Королевском Гербе". Тележка с запиской и подсобными лакеями покатила в Ньюком. Флорак предложил мне со спокойной совестью лечь спать. В самом деле, это был наилучший способ предостеречь Хайгета, к тому же записка от Флорака должна была возыметь большее действие, нежели мои увещания. Впрочем, мне бы и в голову никогда не пришло вмешиваться во все это, если бы не настоятельная просьба одной дамы, чьими советами, признаюсь, я склонен руководствоваться во всех трудных случаях.

Лошадь мистера Дженкинса, без сомнения, шла хорошим шагом, как и положено идти морозным вечером всякой доброй лошадке, когда хозяин ее сытно поужинал и изрядно нагрузился вином и элем. Помню, во дни моей холостой жизни лошади всегда шли подо мной быстрее, если я возвращался с веселого обеда; шампанское непонятным образом подбадривало их, а кларет сообщал быстроту их копытам. Еще до полуночи письмо, адресованное мистеру Хэррису, было передано в собственные руки мистера Хэрриса в "Королевском Гербе".

Как уже сообщалось, распивочная "Герба" служила своего рода клубом для нескольких веселых джентльменов из Ньюкома, как-то: аукционщика Пэррота, Тома Поттса, даровитого репортера, а ныне редактора "Индепендента", аптекаря Вайдлера и некоторых других.

Впервые мы познакомились с этой компанией где-то в первой части нашей истории, задолго до того, как у Клайва Ньюкома отросли его восхитительные усы. Уже тогда аптекарь Вайдлер был стар и немощен, а теперь постарел еще лет на десять; конечно, у него есть разные подручные, один из которых с недавнего времени сделался его компаньоном, но на вывеске по-прежнему стоит старинное и почитаемое имя Вайдлера. Развеселый парень был этот компаньон -

заводила "веселых бриттов", с которыми он просиживал почти что до петухов, чтобы быть под рукой, если ночью в нем случится кому-нибудь нужда.

Итак, "бритты" сидели себе, попивали, покуривали и шутили свои шутки в распивочной, как вдруг входит Дженкинс с запиской и, не задумываясь, подает ее компаньону мистера Вайдлера.

- Из Розбери? Верно опять плохо с принцессой, - говорит лекарь, довольный возможностью показать своим приятелям, что он пользует принцессу.

- Не могла старушка занедужить днем! Черт возьми, что это?! - восклицает он и уже читает вслух: "Newcome est de retour. Bon voyage, mon ami. F."

("Ньюком вернулся. Счастливого пути, мой друг. Ф." (франц.).). - Это как понимать?

- A я полагал, вы знаете по-французски, Джек Хэррис, - замечает Том Поттс. - Вы же без конца потчуете нас своими французскими песенками.

- Ну конечно, я знаю французский, - отвечает его собеседник, - но что это за чертовщина?

- Хрюком вернулся с пятичасовым поездом. Я ехал с ним вместе, только его королевское высочество едва удостоил меня словом. А со станции он покатил в Брауновой пролетке. Впрочем, Браун не очень-то разбогатеет от этой поездки, - добавляет мистер Поттс.

- Да, но мне-то какое дело?! - восклицает Джек Хэррис. - Мы его не пользуем, отчего не терпим больших убытков. Его пользует Хоуэлл, с тех пор как они разругались с Вайдлером.

- Постойте, не иначе вышла ошибка! - вмешивается мистер Тэплоу, покуривавший в своем кресле. - Эта записка, должно быть, для той особы, что занимает большой номер. Принц, когда прошлый раз был здесь, разговаривал с ним и звал его Джеком. Хорошенькое же дело, скажу я вам: записка вскрыта и все такое прочее. А что, Джон, джентльмен в большом номере уже лег спать?

Снеси-ка ему эту записку.

Джон, ничего не ведавший о записке и ее содержании, ибо он только что вошел в комнату с ужином для мистера Поттса, понес записку в указанный номер, откуда тут же вернулся к хозяину с перепуганным видом. Он объявил, что постоялец из большого номера - страсть какой сердитый. Он чуть было не придушил Джона, когда прочел записку - ну сами посудите, приятно, что ли?..

Когда же Джон высказал предположение, что письмо, наверное, вскрыл мистер Хэррис в распивочной - ну, наш Джек Хэррис, - господин принялся так кричать и браниться - жуткое дело!

- Поттс, - сказал Тэплоу в припадке откровенности, находившей на него, когда он чрезмерно угощался своим бренди с содовой, - уж поверьте моему слову: этот господин такой же Хэррис, как и я сам. Я отдавал его белье в стирку - гляжу, на двух носовых платках метка "X" и корона.

На следующий день мы прибыли в Ньюком, надеясь, что лорд Хайгет, предупрежденный нами, уже покинул город. Однако нас ждало разочарование. Он разгуливал перед гостиницей, где, кроме нас, его могли видеть сотни людей.

Мы зашли к нему в номер и здесь попеняли ему за появление на улице, где Барнс Ньюком и любой из прохожих могли узнать его. Тут-то он и рассказал нам о вчерашней неудаче с запиской.

- Теперь уже поздно уезжать - время упущено; этому подлецу известно, что я здесь. Если я уеду, он объявит, что я испугался его и сбежал. Ох, как бы мне хотелось, чтобы он пришел сюда и застал меня здесь! - И он разразился свирепым хохотом.

- А лучше было бы сбежать, - грустно заметил один из нас.

- Пенденнис, - сказал он, и в голосе его послышалась необычная нежность, - ваша супруга - добрая душа. Да благословит ее бог! И пусть бог воздаст ей за все, что она сказала и сделала и сделала бы еще, не помешай ей этот подлец. Ведь у бедняжки, знаете ли, нет ни единого друга на свете, ни единого, не считая меня и той девушки, которую они продают Фаринтошу, да только что она может?! Он разогнал ее друзей; все теперь против нее. И уж конечно, родственники; эти не упустят случая толкнуть несчастного, если он оступился. Бедная женщина! Маменька, которая продала ее, приходит и читает ей нотации: жена лорда Кью дерет перед ней нос и осуждает ее. А Кочетт, тот, видите ли, высоко взлетел; он теперь женат, проживает в Шантеклере и требует от сестры, чтобы она избегала меня, коли дорожит его дружбой. Если хотите знать, ей только и была защитой эта карга с клюкой, старая ведьма Кью, которую они схоронили четыре месяца назад, после того, как забрали все ее денежки для своей красавицы. Старуха не давала ее в обиду, да благословит небо эту старую ведьму! Где она сейчас ни есть, а доброе слово ей не во вред, ха-ха! - Смех его было жутко слушать.

- Зачем я явился? - продолжал он в ответ на наши невеселые расспросы. -

Зачем явился, говорите? Да затем, что ей было очень тяжко и она меня позвала. Будь я даже на краю света, а она скажи: "Джек, приди!" - я бы пришел.

- Ну, а если бы она попросила вас уйти? - спросили его друзья.

- Я бы ушел. Я ведь и ушел. Да если б она велела мне кинуться в море, думаете, я бы отказался? Я-то ушел, а он, знаете, что делает, когда остается с ней вдвоем? Бьет ее. Бьет эту бедняжечку! Сам признавался. Она уже убегала от него и пряталась у старухи, что померла. Может, он и сейчас ее бьет. И зачем я только подавал ему руку! Ведь такое унижение, правда? Но она велела;

а я, кабы она того потребовала, стал бы чистить ему сапоги, будь я проклят!

Он, видите ли, желает держать мои деньги в своем окаянном банке, а так как он знает, что может полагаться на ее и на мою честь, то предпочитает подавать мне руку - мне, которого ненавидит пуще тысячи чертей, и не зря!

Неужели на земле нет такого места, где бы мы с ним могли встретиться как положено мужчинам и покончить с этим делом! Пусть я даже получу пулю в лоб, не велика беда, ей-богу! Я сам близок к тому, чтобы застрелиться, Пенденнис.

Вам этого не понять, виконт!

- Конечно, - сказал Флорак, пожимая плечами. - Мне так же непонятна мысль о самоубийстве, как и о бегстве в почтовой карете. Что поделаешь? Я еще недостаточно англизирован, мой друг. В нашей стране тоже заключают браки по расчету, черт возьми, ну и всякое бывает, однако - никакого скандала!

Задумав перенять наши обычаи, вы остановились на полпути, мой друг! Vous ne me comprenez pas non plus, mon pauvre Jack! (Вы ведь тоже меня не понимаете, мой бедный Джек! (франц.).)

- По-моему, есть еще один выход, - проговорил третий участник этой сцены. - Пусть лорд Хайгет переселится в Розбери под своим настоящим именем и не станет больше изображать из себя мистера Хэрриса. Если сэр Барнс Ньюком пожелает встретиться с вами, он легко вас там сыщет. Если же вы захотите уехать (а так-то бы лучше, и бог в помощь!), то можете преспокойно отбыть и притом - под своим собственным именем.

- Parbleu, c'est ca! (А верно, черт возьми! (франц.).) - восклицает Флорак. - Он говорит, как пишет, этот романист!

По чести говоря, мне хотелось устроить так, чтобы одна добрая женщина могла поговорить с ним и смягчить его мужественное, чуждое лжи сердце, где сейчас шла страшная борьба между добром и злом.

- Итак, едем! Пусть подают коляску! Джек, дружище, ты едешь с нами! -

кричит Флорак. - Мадам Пенденнис, этот ангел, эта прелестнейшая квакерша будет наставлять тебя своим нежным голоском, мой друг. А супруга моя обласкает тебя, как родная мать, а вернее сказать - бабушка. Ступай, укладывай вещи!

Лорд Хайгет казался вполне успокоенным и умиротворенным. Он пожал нам руки и объявил, что никогда, никогда не забудет нашей доброты. В действительности наши уговоры заняли куда больше времени, чем могло показаться читателю; но вот наконец Хайгет дал обещание приехать в Розбери нынче вечером - сейчас он не поедет с нами, нет-нет, спасибо; у него еще осталось одно дело: надо написать несколько писем. Когда он с этим покончит, то не заставит себя ждать и к обеду прибудет в поместье.

Глава LVIII

Еще одна несчастная

Но судьбе не угодно было, чтобы осуществился план, придуманный друзьями лорда Хайгета во благо и спасение леди Клары. Джек захотел непременно еще раз повидаться с несчастной женщиной, и эта встреча решила их злополучную участь. Наутро после приезда Барнс Ньюком получил известие, что лорд Хайгет живет по соседству под чужим именем и его не раз видели в обществе леди Клары. Отправляясь на свидание, она, вероятно, думала, что через час вернется. Она не простилась с детьми, покидая свой дом, не собиралась в дорогу, а напротив, готовилась к приему родственников, которые, по словам ее мужа, намеревались вскорости прибыть. Ждали Этель, леди Анну и кое-кого из детей. Следом должны были пожаловать маменька лорда Фаринтоша и его сестрицы. Предстоял съезд двух семейств, собиравшихся породниться в ближайшем будущем. Выслушав все распоряжения мужа, леди Клара промолвила

"да", машинально поднялась с места, чтобы исполнить его желания и приготовить дом для приема гостей; дрожащим голосом она отдавала приказания своей экономке, а тем временем муж отпускал по ее адресу разные колкости.

Малышей в тот день рано уложили спать, еще до приезда сэра Барнса. Ему и в голову не пришло пойти взглянуть на спящих детей, не сделала этого и их мать. Когда бедные малютки покидали с няньками ее комнату, она и думать не думала, что видит их в последний раз. Быть может, если бы она пришла в тот вечер к их кроваткам, если бы, горестная и смятенная душа, постояла бы она здесь, поразмыслила, помолилась, ее судьба наутро, пожалуй, сложилась бы иначе, и добро одержало бы верх в своей схватке со злом. Но ей не была дана эта минута раздумья. Явился ее муж и приветствовал ее, по своему обычаю, насмешками, сарказмами и грубыми оскорблениями. Впоследствии он так и не решился вызвать кого-нибудь в свидетели своего обращения с женой, ибо многие из них охотно рассказали бы о его жестокости и ее страхе. В тот последний вечер горничная леди Клары, деревенская девушка из поместья ее отца, присутствовавшая при очередной семейной сцене, объявила сэру Барнсу, что, пусть ее барыня и согласна сносить его выходки, она-то не согласна и не желает больше жить в доме у этакого супостата. Вмешательство девушки едва ли облегчило участь ее хозяйки. Свою последнюю ночь под одной крышей с мужем и детьми несчастная леди Клара, брошенная всеми, кроме этой бедной уволенной служанки, провела в слезах и рыданиях, а потом - в горестном забытьи. Когда леди Клара, приняв снотворное, уснула, горничная спустилась в людскую и выложила там все, что знала про хозяйские обиды, так что наутро, когда сэр Барнс, окруженный портретами своих величавых предков, сидел за завтраком в фамильном зале этого счастливого дома, с полдюжины слуг пришло просить у него расчета.

Бунт прислуги, разумеется, не улучшил настроения хозяина, а утренняя почта принесла Барнсу новости, еще усилившие его ярость. Из Ньюкома от его поверенного в делах прибыл нарочный с письмом, по прочтении которого баронет вскочил, так неистово ругаясь, что перепугал прислуживавшего ему лакея, и с письмом в руках ринулся в гостиную леди Клары. Ее милость уже встала. Обычно в первое утро после приезда в Ньюком сэр Барнс завтракал довольно поздно.

Ему надо было сначала проверить счета управляющего, поглядеть, все ли как следует в парке и на полях, выбранить садовников, разругать конюхов и псарей, наорать на лесничего за то, что тот недостаточно или слишком сильно вырубил лес, отчитать бедных поденщиков, подметавших палый лист, и сделать еще кое-что в том же духе. Итак, леди Клара была уже на ногах и одета, когда муж ворвался к ней в комнату, расположенную, как говорилось, в конце дома, позади анфилады парадных залов.

Один из недовольных слуг слышал его крики и проклятья, а затем вопли леди Клары, после чего сэр Барнс Ньюком выбежал из комнаты, запер дверь на замок, спрятал ключ в карман и тут-то налетел на бунтовщика Джеймса, которого тоже облил грубой бранью.

- Кляните свою жену, коли вам охота, а меня не трожьте, сэр Барнс Ньюком! - сказал бунтовщик Джеймс и оттолкнул руку замахнувшегося на него баронета, коего значительно превосходил силой. Слуга этот и еще та горничная последовали за своей госпожой в ее печальное и вынужденное путешествие. Они были с ней неизменно почтительны и так и не согласились признать, что в поведении их хозяйки было нечто предосудительное. Когда впоследствии адвокат Барнса пытался опровергнуть их показаний, они дали ему хороший отпор, чем немало навредили истцу. Всякому терпению приходит конец, и Барнс сам был виновен в происшедших событиях, о которых спустя несколько часов мы узнали из Ньюкома, где об этом все только и говорили.

Возвращаясь в Розбери и ничего не подозревая о случившемся, мы с Флораком повстречали Барнса, только что выехавшего верхом из ворот своего парка и направлявшегося в город. Принц де Монконтур, сидевший на козлах, любезно приветствовал баронета, но тот хмуро кивнул нам я проехал мимо в сопровождении своего грума.

- А вид-то у этого малого не слишком приятный. Из бледного он стал серым, - заметил Флорак, когда наш знакомец проследовал дальше. - Надеюсь, они не встретятся, не то - быть беде!

"Для Барнса", - мысленно добавил его спутник, который еще помнил маленькое происшествие между Барнсом и его дядюшкой и кузеном, а также знал, что лорд Хайгет умеет за себя постоять.

Спустя полчаса после этого замечания, брошенного Флораком, сэр Барнс все же повстречался с Хайгетом - на городской площади, через четыре дома от

"Королевского Герба", где по соседству жил поверенный в делах сэра Барнса Ньюкома; здесь-то и прогуливался мистер Хэррис, как он себя величал, в ожидании заказанной им коляски, которая должна была вот-вот выехать из ворот гостиницы. Когда сэр Барнс ехал по городу, многие жители подносили руку к шляпе, хотя и недолюбливали его, а он, в свою очередь, кланялся и улыбался, пока вдруг не увидел Белсайза.

Барнс отпрянул назад, так что лошадь поневоле попятилась на панель, и в эту секунду, то ли в припадке гнева, то ли случайно, от нервной дрожи, баронет, глядя на лорда Хайгета, взмахнул в воздухе хлыстом.

- Трусливый негодяй! - вскричал его недруг, кинувшись к нему. - Я как раз собрался в Ньюком-парк.

- Как вы смеете, сэр!.. - завопил сэр Барнс, все еще не опуская злосчастный хлыст. - Как смеете...

- Смею, говоришь?.. Ах ты, мерзавец!.. Уж не этой ли палкой ты бьешь жену, негодяй? - И Белсайз сгреб его в охапку и швырнул на мостовую. Сэр Барнс испустил громкий вопль, лошадь взвилась на дыбы и, почуяв волю, понеслась по улице, звонко стуча копытами; вокруг сэра Барнса в одно мгновенье собралась толпа.

Как раз в эту минуту подъехала коляска, заказанная Белсайзом. Он растолкал толпу и прошел к экипажу; среди кричащих, напирающих, отступающих, грозящих и увещевающих зрителей находился и перепуганный до смерти мистер Тэплоу.

- Я лорд Хайгет, - во всеуслышание объявил соперник Барнса. - Передайте сэру Барнсу Ньюкому, что я извещу его, где меня искать, если я ему понадоблюсь. - И, вскочив в коляску, велел кучеру ехать "опять туда же!".

Можете себе представить, какая после этого происшествия поднялась в городе кутерьма, какие были собрания по трактирам, диспуты в конторах, пререкания на фабрике, статьи в местных газетах, ажиотаж среди стряпчих и врачей. Люди собирались в "Королевском Гербе" и стояли толпами возле дома стряпчего Спирса, куда был доставлен сэр Барнс. Напрасно полисмен просил их разойтись: ушедших сменяли новые зеваки. Назавтра, когда Барнс Ньюком, который, как выяснилось, пострадал не слишком сильно, собрался домой, к окну его кареты подошел какой-то фабричный и, погрозив ему кулаком и выругавшись, сказал:

- Поделом тебе, мерзавец!

Это был тот самый человек, чью возлюбленную некогда соблазнил и бросил наш Дон Жуан (кто же на фабрике не знал про его обиды) и чей голос теперь громче всех звучал в хоре ненавистников сэра Барнса Ньюкома.

Матушка Барнса и его сестрица Этель прибыли в поместье незадолго до возвращения хозяина. В доме царило смятение. Леди Анна и мисс Ньюком вышли ему навстречу с бледными лицами. Он смеясь заверил их, что беспокоиться не о чем, - ушиб был и вправду пустяковый: лекарь отворил ему кровь, потому что падение с лошади его слегка оглушило, но никакой опасности нет. Однако их бледные и встревоженные лица не прояснились. Что же такое стряслось? Среди бела дня, в сопровождении горничной, леди Клара покинула дом своего мужа и в тот же вечер ему было передано письмо лорда Хайгета, в котором тот извещал сэра Барнса Ньюкома, что леди Клара Пуллярд, будучи не в силах сносить тиранию супруга, оставила его жилище; что сам лорд Хайгет намерен в скором времени покинуть пределы Англии, но пробудет здесь достаточно долго для того, чтобы дать возможность сэру Барнсу Ньюкому встретиться с ним, если тот пожелает; далее сообщалось имя одного из друзей лорда Хайгета (его бывшего полкового товарища), каковой уполномочен принимать письма для его милости и вести за него необходимые переговоры.

Продолжение печальной истории леди Клары Пуллярд можно узнать из отчета о дебатах, происходивших в палате лордов. Прения по поводу бракоразводного процесса баронета Ньюкома заполнили соответствующее число газетных столбцов, особенно же воскресных выпусков. Свидетелей допрашивали ученые адвокаты, обязанностью, а вернее, забавой коих было копаться в подобных делах, и семейная жизнь Барнса Ньюкома, разумеется, в целях укрепления правосудия и нравственности, стала достоянием всех его соотечественников. Ах, как красноречиво адвокат Роланд защищал интересы британских мужей на предварительном заседании Суда Королевской Скамьи! С каким пафосом живописал он райскую семейную жизнь, невинных малюток, лепечущих подле счастливых родителей; змея-искусителя, вползшего в этот Эдем в Белгрэйвии; несчастного покинутого супруга, одиноко сидящего у поруганного очага и взывающего к родине о возмездии! Во время сей благородной речи Роланд не раз проливал слезы. Понесенный его клиентом ущерб он оценивал в двадцать тысяч фунтов стерлингов и ни шиллингом меньше. Присяжные были глубоко растроганы.

Вечерние газеты напечатали речь Роланда полностью, сопроводив ее от себя остроумными колкостями по адресу аристократии. А ведущая утренняя газета

"Дэй" вышла назавтра с передовой, в которой бичевались обе тяжущиеся стороны, а также соответствующие гражданские установления. Бесславие знати, угроза для монархии (с ссылкой на известный прецедент Кандавла и Гигеса), чудовищность преступления и несообразность наказания, - все это послужило темой для грозной передовицы газеты "Дэй".

Однако когда на следующем заседании адвокату Роланду было предложено выставить свидетелей столь патетически описанного им семейного счастья, таковых у него не нашлось.

Теперь настал черед адвоката Оливера, защитника ответчицы. Как муж и отец семейства, мистер Оливер не пытался оправдать поступок своей несчастной клиентки, но если возможно сыскать ему оправдание, то оно, несомненно, в действиях истца, чью жестокость и пренебрежение к жене готовы подтвердить здесь два десятка свидетелей, - пренебрежение до того оскорбительное и жестокость до того постоянную, что приходится лишь диву даваться, как никто не отсоветовал истцу выносить дело на рассмотрение суда и предавать огласке все его унизительные подробности. Еще в день этой злосчастной свадьбы другая жертва истца пыталась помешать бракосочетанию, но, увы, тщетно точно так же, как теперь оказались тщетными протесты адвоката Роланда против обнародования этого прискорбного факта; оскорбленная и покинутая женщина жалобно умоляла невесту от себя и от имени своих брошенных и голодных детей остановиться, пока есть время, а жениха - взглянуть на бедных малюток, обязанных ему жизнью. Почему же никто из друзей леди Клары не прислушался к этим воплям? В таких и подобных схватках целый день шел бой между господами Роландом и Оливером. Многие свидетели были выведены из строя или сражены насмерть. Мало кто уцелел в этой битве, кроме двух главных воителей, - адвокатов Роланда и Оливера. Вся страна, привлеченная этим процессом, узнала неприглядную историю не только о грехах Барнса и Хайгета, но также о провинностях их подкупных лакеев и интриганок горничных. Судья мистер Сойер пространной речью напутствовал присяжных - все они были люди почтенные и отцы семейств.

Разумеется, они взвалили всю вину на лорда Хайгета, а оскорбленного мужа утешили возмещением огромной суммы убытков и даровали ему право ходатайствовать о полном расторжении уз, некогда благословленных самим епископом в церкви святого Георга на Гановер-сквер.

Итак, леди Клара бежала из-под власти своего тирана, но что она обрела?

Даже тот, кто ее любит и дал ей приют, испытывает к ней жалость и сострадание. Она боится выглянуть на свет божий из окна своего нового дома, опасаясь быть узнанной или услышать упрек. Представительницы ее пола отвернулись от нее. Если она и решается ступить за порог, то со всех сторон чувствует на себе презрительные взгляды и не сомневается, что ее провожает злорадный и насмешливый шепот. Люди, не менее ее виновные, но грешившие тайно, сторонятся ее, боясь ее прикосновения, как чумы. Она сознает, что омрачила жизнь самого дорогого для нее человека и принесла в его дом печаль;

что его друзья, навещающие их, держатся с ней без должного уважения, а в почтительности прислуги, наоборот, есть что-то вызывающее. На деревенских дорогах и на улицах городка прохожие отворачиваются, встречая экипаж, в котором она едет нарядная и одинокая. За столом у них собираются все больше охотники, грубоватые приятели Хайгета: ему приходится теперь довольствоваться обществом разных прихлебателей и людей низшего круга;

равные ему, по крайней мере, из местных, стараются не бывать у него. Она бы рада помогать окрестным беднякам, но не смеет заходить в их жилища, - а вдруг и они тоже испытывают к ней презрение? Священник, раздающий ее пожертвования, смущается и краснеет, если, идя с женой или с кем-нибудь из детей, встречает ее на деревенской улице. Конечно, они могли бы уехать на континент и зажить открытым домом где-нибудь в Париже или во Флоренции. Там у них, без сомнения, будет общество, но какое!.. Наши баденские знакомцы -

дамы Крюшон, Шлангенбад и Д'Иври и господа Лодер, Шуллер, Дыосэйс и Понтер не замедлят явиться к ней, будут танцевать, любезничать, ссориться, играть в карты и веселиться вокруг нее, только что же общего с подобным сбродом у этого бедного, робкого, затравленного создания? Впрочем, даже они презирают ее. Гримасы и ужимки этих размалеванных дам так не вяжутся с ее печальным обликом. Она не знает, как ей отвечать на их шутки. Их дьявольское веселье страшит ее больше затворничества. Не удивительно, что ее муж мало времени проводит дома - если не считать короткого охотничьего сезона. Не удивительно, что он весь день где-то в отлучке, да и может ли он любить этот дом, где вместе с ней поселилась печаль? В это исполненное тоски, душевной муки и сомнения время бог подарил ей дитя. Как она привязалась к нему! Все ее чувства и надежды - вся ее жизнь сосредоточилась в этом слабеньком существе!.. Впрочем, отныне она обретается за пределами нашей повести; она носит уже другое имя, и теперь эта несчастная не имеет касательства к жизнеописанию Ньюкомов.

Если детям Барнса Ньюкома случится повстречать эту одинокую даму, узнают ли они ее? А ее прежний муж, если он случайно вспомнит про несчастную, бежавшую от его жестокости, будет ли он мучиться до утра угрызениями совести? Почему бы сэру Барнсу Ньюкому быть чувствительней своих соотечественников, наградивших его деньгами за то, что он растоптал бедное слабое существо, обрек его презрению и довел до гибели? Когда все обстоятельства этого злосчастного семейного дела будут представлены на окончательный суд, какая из тяжущихся сторон окажется более виновной? Ну, а достопочтенный епископ, благословивший брак Клары и Барнса, терзается ли он тайными угрызениями совести? А родители, принудившие ее к замужеству, а почтенные господа, что расписывались в книге, ели свадебный завтрак и аплодировали жениху, державшему речь, неужели и они не испытывают ни малейшего стыда? О, Гименей, Гименей! Епископы, священники, причетники, сторожа и прочие служители храма, где возносят богу молитву через заступника нашего святого Георга, сколь много еще подобных браков скрепят они на сем месте; святой Георг, покровитель Англии, станет свидетелем того, как приводят девственниц на съедение чудовищу маммоне (на глазах у многих респектабельных драконов женского пола), и сможет узреть, как, одну за другой, принесут их в жертву, точно во дни Вавилона, с той лишь разницей, что не явится витязь спасти их!

Глава LIХ, в которой Ахиллес теряет Брисеиду

Хотя маркиз Фаринтош и был молод годами, он успел приобрести привычку повелевать другими, ибо с младенчества все вокруг повиновались ему. Стоило малышу зареветь, как мать и няньки приходили в такой страх, словно то был рев льва в Ливийской пустыне. Его воля и желание были законом для всей семьи, для всего клана. В период его лондонских и парижских развлечений бедная мать не решалась и словом укорить этого юного вертопраха и закрывала глаза, дабы не видеть его подвигов. Что же касается его приятелей и друзей дома - все больше осанистых джентльменов преклонного возраста, - то любовь их к юному маркизу была так сильна, что из преданности они готовы были сопровождать его куда угодно; его можно было увидеть на балу у Мабиль в компании его многоопытных адъютантов или на пирушке с балеринами в "Trois

Freres" ("Три монаха" (франц.).), где за распорядителя был какой-нибудь старичок, годившийся ему в отцы. Если его сиятельству графу Альмавиве понадобится пособник, чтобы нести фонарь или держать лестницу, думаете, мало сыщется почтенных светских господ, согласных на роль Фигаро? Когда Фаринтош в расцвете сил и доблестей почел нужным взять себе жену и возвести ее на фамильный трон, никто не решился ему перечить. И когда он повелел матери и сестрам, их приживалкам и приспешникам, а также своим собственным сородичам, адъютантам и блюдолизам преклонить колени и присягнуть на верность избраннице своего сердца, все его трепещущие подданные беспрекословно подчинились. Он был совершенно убежден, что титул маркизы Фаринтош столь значителен перед богом и людьми, что, надели он им простую судомойку, и ей обязан будет поклоняться весь нижестоящий люд.

Словом, досточтимая маменька его светлости, его сестры, адъютанты, партнеры по бильярду и лизоблюды его августейшей особы, - все, как один, выказывали почтение его избраннице и почитали законом волю своего юного вождя. Мы понятия не имеем о том, каковы были истинные суждения его ближайших родственниц, однако вполне естественно предположить, что оруженосцы его светлости - капитан Фрэнк Подпивалл, Джек Лисогон и прочие -

испытывали серьезные опасения за свою участь в связи с предстоящей переменой в жизни патрона и не без тревоги относились к появлению госпожи, которая, возможно, будет владычествовать над ним и над ними, чего доброго, невзлюбит их и, пользуясь своим влиянием на мужа, постарается изгнать этих честных молодцов с насиженных мест. Ведь пока что кухня милорда, его конюшни, погреба и сигарные ящики были в полном их распоряжении. Будущая маркиза могла оказаться противницей охоты, куренья, веселых пирушек и вообще приживалов; а могла, наоборот, наводнить дом своими собственными клевретами.

Право же, любой светский человек, не лишенный отзывчивости, должен отнестись с сочувствием к положению этих преданных, но исполненных грусти и тревоги вассалов, а также понять, с каким очевидным унынием наблюдали они пышные приготовления к близкой свадьбе - доставку роскошной мебели в милордовы особняки и замки, в которые, возможно, беднягам заказано будет входить, и дорогой столовой посуды, с которой им, пожалуй, уже не едать.

Когда утренние газеты разнесли по Лондону весть о "Побеге в великосветском обществе", каковой был описан нами в предыдущей главе, легко себе представить, какое волнение породила эта новость в преданных сердцах великодушного Лисогона и надежного Подпивалла. Маркиз пока не торопился перебираться в свой фамильный особняк. Он по-прежнему жил с друзьями в маленьком домике в Мэйфэре, в этом холостяцком обиталище, где у них было столько приятных обедов и ужинов, столько превосходных развлечений и веселых затей. Я воочию вижу, как спускается к завтраку Подпивалл и разворачивает

"Морнинг пост". Вижу, как из спальни, расположенной напротив, появляется Лис; Под протягивает Лису газету, и между этими почтенными господами начинается такой разговор.

"Побег в великосветском обществе. Волнение в Н-ме. Леди К-ра Н-м, дочь покойного и сестра ныне здравствующего графа Пли-рока, бежала с лордом Х-том.

Столкновение между лордом Х-том и сэром Б-сом Н-мом. Невероятные разоблачения". И вот, я представляю себе, как Под и Лис обсуждают эту потрясающую новость.

- Хорошенькая история, а, Лис? - начинает надежный Подпивалл, отрываясь от пирога, которым угощался с большим рвением.

- Я всегда этого ждал, - отвечает его сотрапезник. - Достаточно было видеть их вместе в прошлый сезон, чтобы обо всем догадаться. Сам хозяин говорил мне про это.

- То-то он взбеленится, как прочтет газету. Это в "Морнинг пост", да?

Ему ее в спальню понесли. Я слышал, он звонил. Скажи, Баумен, его светлость уже прочел газету?

- Сдается мне, что прочел, - отвечает лакей по имени Баумен. - Они, как газету развернули, спрыгнули с постели и давай ругаться по-черному. Я улучил минутку и сбежал, - заключил Баумен; он запанибрата с этими двумя господами, а точнее сказать, смотрит на них сверху вниз.

- Еще бы ему не ругаться, - говорит Лис Подпиваллу; и оба, встревоженные до глубины души, думают о том, что как раз сейчас их патрон встает с постели, одевается и вот-вот, по зову желудка, спустится вниз и уж тут, наверное, сорвет злость на них.

Когда наконец высокородный Мунго Малькольм Энгус появился в столовой, он был лютее тигра.

- Что здесь, кабак, черт возьми?! - заорал он на "Подпивалла.

Испуганный приживал, только что было закуривший (как сто раз делал это прежде в их холостяцком гнездышке), поспешно бросил сигару в камин.

- Ведь до чего дошел, а?! Что ж, пошвыряйте их все в огонь. А потом идите и купите себе новые у Хадсона по пять гиней за фунт! - не унимается молодой пэр.

- Я понимаю, отчего вы не в духе, дружище, - говорит Подпивалл, протягивая ему свою мужественную длань. Слеза сочувствия блеснула на его ресницах и скатилась по рябой щеке. - Что ж, браните старого Фрэнка, Фаринтош, браните друга, преданного вам со дней вашего младенчества. Когда человек сражен внезапным ударом и кипит от возмущения - что естественно и иначе не может быть, ваша светлость! - я не в силах на него сердиться! Так не жалейте же старого Фрэнка Подпивалла, бейте его, мой мальчик! - И Фрэнк принял позу человека, готового вынести кулачную расправу. Он обнажил свою грудь, испещренную шрамами, и сказал: "Разите!" Фрэнк Подпивалл был из числа велеречивых прихлебателей. Мой дядюшка майор Ненденнис часто потешал меня рассказами о напыщенной лести и кипучей преданности этого человека.

- Вы читали эту проклятую статью? - спрашивает маркиз.

- Мы прочли ее и тоже чертовски расстроены из-за вас, мой мальчик.

- Я вспомнил ваши прошлогодние слова, маркиз, - весьма кстати вставляет Лисогон. - Вы изволили предположить, - помнится, в этой самой комнате, за этим самым столом (еще в тот вечер здесь ужинали Корали и испанская балеринка со своей маменькой), - так вот, заговорили о Хайгете, и вы изволили высказать свое предположение о том, чего тут следует ждать. Я тогда с вами не согласился; я частенько обедал у Ньюкомов и наблюдал, как банкирша держится на людях с Хайгетом. И хоть вы еще птенчик, глаз у вас зорче моего, и вы мигом все подметили - мигом, помните? А Коралй сказала, что будет этому рада, потому что сэр Барнс плохо обошелся с ее подругой. Как зовут эту ее подругу, Фрэнк?

- Откуда мне знать, черт возьми! - отвечает Подпивалл. - Меня не занимает частная жизнь сэра Барнса Ньюкома. Он мне не друг. Разве я когда называл, его другом или говорил, будто он мне нравится? Из уважения к нашему патрону я своего мнения о нем не высказывал и впредь не буду. Не отведаете ли пирожка, маркиз? Не хотите? Ах, бедненький! Ну конечно, у вас нет аппетита. Эта новость вас сразила, конечно! Я не стану ничего говорить, не стану навязываться к вам со своими утешениями; но я вам сочувствую, и, поверьте, вы можете положиться на старого Фрэнка Подпивалла, вы ведь знаете это, Малькольм! - И он снова отвернулся, чтобы скрыть свое благородное волнение и трогательную чувствительность.

- Какое мне дело до этой истории?! - восклицает маркиз, приправляя свою речь отборными выраженьями, коими обычно злоупотреблял в минуты гнева. -

Какое мне дело до Барнса Ньюкома и его семейных неприятностей?! Я знать его не хочу, просто он мой банкир, и я держу у него свои капиталы. Говорю вам, мне нет дела ни до него, ни до всех прочих Ньюкомов. Один из них, например, художник, и, прикажи я ему, будет рисовать моего кобеля Крысолова, мою лошадь или конюха, черт возьми! Думаете, мне нужен хоть кто-нибудь из всей этой шайки? Моя невеста не виновата в том, что ее семья хуже моей. Да и много ли сыщется семей, равных нам по происхождению? Две-три на всю Англию и Шотландию. Вот что я скажу вам, Фрэнк! Ставлю пять против двух, что не пройдет и часа, как сюда явится моя матушка и будет на коленях просить меня расторгнуть эту помолвку.

- И как же вы намерены поступить, Фаринтош? - многозначительным тоном спрашивает Подпивалл. - Вы ее послушаетесь?

- Ни за что! - восклицает маркиз. - Почему я должен рвать с лучшей из девиц Англии, самой смелой, рассудительной и остроумной, самой красивой на свете, черт возьми, и ни в чем передо мной не повинной, только из-за того, что ее невестка сбежала от ее брата, который, я-то знаю, бесчеловечно с ней обращался. Мы уже и раньше толковали об этом в семье. Я не ездил на обеды к этому малому, хотя он вечно приглашал меня, и не встречался с остальной их проклятой родней иначе, как по долгу вежливости. Леди Анна - особое дело.

Она настоящая леди. Она добрая женщина, и Кью тоже весьма достойный человек, хоть в пэрах они только со времен Георга ТретьеголВы бы послушали, как он говорит о мисс Ньюком, а ведь она ему отказала. Хотел бы я посмотреть, кто помешает мне жениться на дочери леди Анны Ньюком!

- Вы мужественный юноша, Фаринтош, ей-богу! Вашу руку, дружище! -

говорит Подпивалл.

Уильям Мейкпис Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 7 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 8 часть.
- Неужто? Впрочем, вы бы все равно сказали: Вашу руку, дружище! - како...

Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 9 часть.
Крах Бунделкундского банка, о котором сейчас пойдет рассказ, был лишь ...