Уильям Мейкпис Теккерей
«Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 5 часть.»

"Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 5 часть."

(Поймите, мадам (франц.).), этот мосье Джонс, что посещает ваш салон, - ведь только уважение к вам помогает мне сдерживаться при встречах с этим глупым островитянином. Капитан Шуллер, которого вы так отличаете, - тот, по крайней мере, прекрасно стреляет и ловко сидит в седле. Мне всегда казалось, что у него манеры бильярдного маркера, но я уважал его за то, что он воевал с Доном Карлосом против англичан. Но этот Кью!.. Его смех действует мне на нервы; его наглый вид бесит меня! Я возненавидел его с первого взгляда.

Судите сами, мадам, мог ли я сейчас почувствовать к нему большую любовь, увидев его с вами!.. - Правда, Виктору еще почудилось, будто Кью посмеялся над ним в начале вечера, когда blanche мисс отказала ему в танце, но этого он не сказал.

- Ах, Виктор, не его я стремлюсь уберечь, а вас!.. - промолвила герцогиня. Потом, наверно, люди скажут, да и сама она подтвердит, что у нее безусловно очень доброе сердце. Ведь она упрашивала лорда Кью, умоляла мосье Виктора; она делала все, что могла, чтобы прекратить ссору между ним и англичанином.

После бала состоялся ужин, поданный на отдельных маленьких столиках, за которыми размещались группы по шесть человек. Лорд Кью сидел за столом герцогини, где нашему гасконскому приятелю уже не нашлось места. Однако, будучи одним из устроителей праздника, милорд больше расхаживал между столами, наблюдая, чтобы никому из гостей не было ни в чем обиды. Он, как и все, считал, что ссора с гасконцем улажена; по крайней мере, сам он, как ни были ему неприятны сказанные тем слова, решил забыть их, не имея ни малейшего желания проливать кровь француза или свою собственную из-за какой-то глупой размолвки. Со свойственным ему радушием он приглашал гостей осушить с ним бокал и, уловив на себе мрачный взгляд мосье Виктора, сидевшего за дальним столом, послал к недавнему врагу лакея с бутылкой шампанского и поднял свой стакан в знак дружеского приветствия. Выслушав слугу, мосье Виктор перевернул свой стакан и гордо скрестил на груди руки.

- Monsieur de Castillonnes dit qu'il refuse, milord (Мосье де Кастийон говорит, что отказывается, милорд (франц.).), - доложил испуганный лакей. -

Так он велел передать милорду.

К разъяренному гасконцу подбежал Флорак. Все это происходило как раз, когда Кью покинул столик мадам Д'Иври, в связи со своими новыми обязанностями распорядителя.

Тем временем в окна банкетной залы заглянули первые проблески зари, а за ними ворвалось солнце и распугало пирующих. Дамы ринулись прочь, словно толпа духов, заслышавших петушиный крик: они боялись предстать перед разоблачительным оком прозорливого светила. Мужчины еще до этого закурили сигары и остались их докурить, а бессонные немцы-лакеи подносили им все новые напитки. Лорд Кью подал герцогине руку и повел ее к выходу; мосье де Кастийон стоял с мрачным видом у них на пути, так что лорд Кью легонько отстранил его плечом и, сказав: "Pardon, monsieur" (Извините, мосье

(франц.).), - проводил герцогиню к экипажу. Она не заметила происшедшего между мужчинами в передней и, пока экипаж не отъехал, кивала Кью, строила ему глазки и посылала воздушные поцелуи.

Меж тем Флорак, схватив за руки своего соотечественника, который весь вечер пил шампанское со всеми, кроме Кью, тщетно пытался его урезонить.

Гасконец был вне себя; он клялся, что лорд Кью толкнул его.

- Клянусь гробницей моей матери, - вопил он, - я пролью его кровь!

- Чтоб его черт побрал!.. - кричал лорд Кочетт. - Тащите-ка его в постель да заприте на ключ!

Виктор не понял этого замечания, иначе перед гробницей его матушки непременно лежали бы две кровавые жертвы.

Когда Кью, как нетрудно было предвидеть, вернулся в залу, маленький гасконец двинулся к нему, размахивая перчаткой, и произнес перед толпой курильщиков негодующую речь о Британии и британском льве, о трусливых, наглых островитянах и о Наполеоне на Святой Елене, потребовав в заключение, чтобы граф объяснил свои поступки. Держа эту речь, он шел на Кью с перчаткой в руке и под конец замахнулся ею, словно и впрямь собирался ударить.

- Ну, хватит, - сказал лорд Кью, вынимая сигару изо рта. - Если вы тотчас не бросите перчатку, клянусь, я вас вышвырну в окошко! Вот так!..

Подберите его кто-нибудь. Будьте свидетелями, джентльмены, что я терпел сколько мог. Если я понадоблюсь ему завтра утром, он знает, где меня найти.

- Я заявляю, что лорд Кью выказал отменную выдержку, хотя вы вели себя грубо и вызывающе, слышите, мосье Короб?! - закричал мосье де Флорак, подскочив к гасконцу, успевшему уже встать на ноги. - Ваше поведение, мосье, недостойно француза и благородного человека.

- Треснулся башкой, ей-богу, - добавил лаконично виконт Кочетт.

- Ах, мосье Кочетт! Ceci n'est pas pour rire (Это не повод для смеха

(франц.).), - грустно сказал Флорак, выходя вместе с ним следом за лордом Кью. - Дай бог, чтобы встреча кончилась после первой крови.

- А как он растянулся, черт побери! - продолжал лорд Кочетт, покатываясь со смеху.

- Я очень сожалею об этом, - ответил Кью с полной серьезностью. - Но я не выдержал, да простит мне бог. - И он поник головой. Он думал о прошлом, о былых прегрешениях и о возмездии, которое ковыляло за ним pede claudo

(Прихрамывая (лат.).). Свое "да простит мне бог" кающийся грешник произнес от всего сердца. Что бы ни ждало его впереди, он все готов был принять, как воздаяние за прошлое.

- "Pallas te hoc vulnere, Pallas immolat", mon pauvre Kiou ("Паллада ранит тебя, Паллада приносит тебя в жертву" (лат.), мой бедный Кью

(франц.).), - сказал его друг-француз, а лорд Кочетт, чьим классическим образованием в свое время пренебрегли, обернулся и спросил:

- А как это по-нашему, дружище?

Виконт Кочетт не пробыл в постели и двух часов, когда к нему пожаловал служивший прежде в Черных егерях граф де Понтер по делу мосье де Кастийона и графа Кью; последний как раз и послал его к виконту, чтобы обсудить условия поединка. Поскольку поединок не мог состояться на земле Бадена и надо было спешить, пока их не задержала полиция, граф предлагал немедля выехать к французской границе, через которую дуэлянтов, конечно, пропустят без паспортов.

Леди Анне и леди Кью было сказано, что джентльмены после бала отправились все вместе на охоту, и дамы, по крайней мере, сутки не тревожились. Однако настал следующий день, и никто из мужчин не вернулся, а еще день спустя семейство услышало, что с лордом Кью произошел несчастный случай; но весь город уже знал, что его подстрелил мосье де Кастийон на одном из рейнских островов, против Келя, где раненый находится и сейчас.

Глава XXXV

Через Альпы

А теперь наша бродячая муза усядется в маленькую бричку рядом с Клайвом Ньюкомом и его друзьями и перевалит в ней через Альпы, и тут их глазам откроются снега Сен-Готарда, живописные берега Тичино, что бежит к ломбардским озерам, и бескрайние поля вкруг Милана, и самый этот царственный город, увенчанный, как блестящей короной, собором, лишь немногим уступающим державному собору в Риме. У меня хранится несколько пространных писем мистера Клайва, написанных в дни его юношеских странствий, каждый этап которых, с момента отъезда из Баден-Бадена и до прибытия к воротам Милана, был, по его словам, чудесен; и, разумеется, красота пейзажей, встававших перед взором юноши, оказала целительное действие на сердечные горести, с коими он пустился в дорогу. Природа на этом благословенном пути так возвышенна и так веселит душу, что личные невзгоды и огорчения конфузливо бегут прочь перед ее миротворящим величием. О, лазурное озеро и одетая снегом вершина, вы так упоительно мирны, так неповторимо прекрасны, что подобны самим небесам, куда нет доступа заботам и печалям! А что за печали лежали на сердце Клайва, я в те поры не знал, да он и не писал о них в письмах. Только потом, из задушевных наших бесед, я кое о чем получил представление.

Месяца через три после того, как наш молодой джентльмен расстался с мисс Этель, он очутился в Риме вместе со своим верным другом Ридли. Кто из нас, стариков или юношей, не замирал от восторга, впервые узрев этот великий город? Только лишь одно место на земле потрясает душу сильнее, чем Рим, -

место, где во дни правления Августа появился на свет Спаситель; оно там, за холмами, что виднеются у страшащих нас врат Иерусалима. Тому, кто там побывал, никогда не забыть охватившего его чувства. Даже на склоне лет ваша память хранит его - оно всегда с вами, такое же яркое, как в первый миг.

Однако наша хроника повествует не об апостолах и язычниках, а о мистере Клайве Ньюкоме, о его делах и товарищах в этот период жизни. А если любезный читатель ожидает услышать о кардиналах в алых мантиях и благородных римских князьях с их супругами, то их тоже не сыскать на сих страницах. Единственным благородным римлянином, в чье жилище проник наш герой, был некий принц Полониа, - его лакеи носят ливреи английского королевского дома, а сам он снабжает джентльменов и даже художников, разменной монетой под надежные векселя и раза два в год отворяет двери старого Транстиберийского палаццо, чтобы потешить клиентов балом. Наш друг Клайв шутил, что в Риме вообще нет римлян. Есть патеры в широченных шляпах; монахи с бритой макушкой; оперные поселяне, одетые, как на маскарад: в овчине, с волынками, в сандалиях, крест-накрест шнурованных до колен, либо в красных юбках - эти охотно позируют художникам за столько-то паоли в сеанс; к настоящему римлянину Клайв попадал только тогда, когда заходил купить сигару или носовой платок.

Сюда, как и всюду, мы привозим с собой наши островные привычки. В Париже у нас своя маленькая Англия; есть она и в Мюнхене, и в Дрездене - везде.

Приятель наш был англичанин и в Риме жил на английский манер.

В Риме есть свое английское светское общество, которое ходит смотреть Колизей, освещенный голубыми огнями, спешит в Ватикан, чтобы при свете факелов полюбоваться статуями, переполняет церкви на праздниках, - стоит в своих черных вуалях и парадных мундирах и глазеет, и болтает, и смотрит в бинокли, пока римские первосвященники творят свои древние обряды, а верующие молятся на коленях пред алтарем. У этого общества - свои балы и обеды, свои скандалы, сплетни, своя знать, свои парвеню, приживалы, привезенные из Белгрэйвии, свой клуб, своя охота и свой Хайд-парк на Пинчо. Но есть там и другая маленькая Англия - широкополая, длиннобородая, бархатно-курточная колония веселых живописцев; они живут бок о бок со своими титулованными соплеменниками, но не имеют чести знать их: у них свои пиры, свои места встреч, свои развлечения.

Клайв и Джей Джей занимали уютную с высокими потолками квартирку на Виа-Грегориана. Многие поколения художников обитали в этих комнатах, а затем отправились дальше. Окна мастерской смотрели в старый затейливый сад, где стояли древние статуи времен императоров, лопотал фонтан и росли благородные апельсиновые деревья с пучками широких листьев и золотыми шарами плодов, веселивших глаз. А сколько удовольствия получали друзья от прогулок по городу! На каждой улице их поджидали десятки восхитительных картин настоящей итальянской жизни, от которых все, как один отвернулись наши живописцы, предпочитая рисовать своих оперных бандитов, "контадини", "пифферари" и тому подобное, очевидно лишь потому, что Томпсон писал их до Джонca, а Джонс - до Брауна, и так до Адама. На улицах играли дети; женщины стояли кучками перед распахнутыми настежь дверьми домов - в Риме такая мягкая зима. Еще здесь были, словно сошедшие с картин Микеланджело, безобразные, зловещего вида старухи в царственных лохмотьях; матери с целыми выводками ребятишек;

чернобородые крестьяне с благородными лицами, застывшие в живописных позах,

- флегматичные, оборванные и величавые. Здесь проходили красные, черные, синие отряды священного воинства; полки смешных и важных капуцинов в табачного цвета рясах; лощеные французские аббаты; его преосвященство господин епископ в сопровождении лакея (какие чудные у них лакеи!); и господин кардинал в своем старом рыдване с двумя, нет, с тремя ливрейными на запятках, одетыми как в английской пантомиме (его карета вся расписана гербами и шлемами - так и кажется, будто она тоже появилась откуда-то из пантомимы и вот-вот превратится во что-нибудь другое). Так уж повелось на свете: что одному представляется великим, другого - смешит; а иные скептики просто не замечают того расстояния в один шаг, которое, как мы слышали, отделяет великое от смешного.

"Я искренне хотел бы думать по-иному, - писал Клайв в одном из своих писем, в которых изливал тогда душу. - Я вижу, с какой верой творят эти люди молитву, и завидую их благодати. Один мой знакомец, приверженец старой религии, повел меня на прошлой неделе в церковь, где недавно какому-то джентльмену иудейского происхождения самолично явилась Дева Мария: она спустилась к нему с небес во всем своем божественном сиянии и, разумеется, в тот же миг обратила его. Мой друг попросил меня смотреть на картину, а сам, опустившись рядом со мной на колени, стал молиться, и я знаю, от полноты своего чистого сердца просил, чтоб и мне воссиял свет истины. Но мне не было никакого знамения; я видел только плохонькую картину, алтарь с мерцающими свечами и церковь, пестро убранную полосками красного и белого коленкора.

Милый, добрый В., уходя, смиренно сказал, что "чудо может повториться, если на то будет воля божия". Я невольно почувствовал какое-то умиление перед этим славным человеком. Я знаю, что дела его согласны с его верой, что питается он крохами, живет праведно, как отшельник, и все раздает бедным.

Нашего друга, Джей Джея, который во многом на меня непохож и во всех отношениях лучше меня, чрезвычайно трогают эти обряды. Они, думается, отвечают какой-то его душевной потребности; и он уходит ублаготворенный, словно с пиршества, на котором я не нашел себе пищу. Конечно, первое наше паломничество было к Святому Петру. Ах, что за прогулка! Под какой великолепной сенью идешь; каким величьем и свободой дышат здания с высокими окнами, просторными внутренними дворами и огромными сумрачными порталами, сквозь которые и великаны могут пройти, не снимая своих тюрбанов. Эти покрытые вековой грязью и благородной плесенью дома - в два раза выше нашего Лемб-Корта. Над их пышными порталами красуются таинственные древние гербы -

огромные щиты князей и кардиналов, которые, верно, под силу было бы снять только рыцарям Ариосто; любая фигура на них уже сама по себе произведение искусства. За каждым поворотом - храм, и посреди каждого двора журчат струи фонтана. Кроме людей, заполняющих улицы и дома, и целой армии черных и коричневых священников, здесь еще множество безмолвных мраморных жителей.

Здесь и увечные боги, свергнутые с Олимпа, поврежденные при падении и посаженные в нишах и над фонтанами; сенаторы, безымянные, безносые, безгласные - одни сидят под арками, другие прячутся в садах и двориках. А еще, кроме бывших богов и правителей, чьи, так сказать, останки, являют собой эти древние изваяния, здесь представлена и ныне царствующая фамилия -

целая иерархия высеченных из камня ангелов, святых, и апостолов из последней династии, победившей дом Юпитера.

Слушай, Пен, почему бы Уорингтону не написать "Историю последних язычников"? Разве не случалось тебе испытывать к ним сочувствие, читая, как монахи врывались в их храмы, крушили их злосчастные алтари, разбивали прекрасные и безмятежные лица богов и распугивали весталок? Здесь постоянно вспоминают в проповедях о гонениях на христиан и в церквах полным-полно мучеников с секирами, воткнутыми в их смиренные головы, девственниц на раскаленных рашперах, святых Себастьянов, изрешеченных стрелами, и всего такого прочего. Но разве они сами никого не преследовали? Как бы не так! Нам ли с тобой об этом не знать?! Ведь мы выросли близ загонов Смитфильда, где по очереди поджаривали друг друга протестанты и католики.

Идешь меж двумя рядами святых и ангелов по мосту над Тибром, и кажется, будто эти изваяния живы: огромные их крылья звенят, мраморные складки одежды колышатся; святой Михаил, разящий дьявола, застигнут и увековечен в бронзе в тот самый миг, когда он опустился на кровлю замка Святого Ангела, сквозь которую враг его, без сомнения, провалился внутрь и даже дальше - в тартарары. Он отлит, как строчка белого стиха, этот бронзовый ангел -

безыскусственный, соразмерный, грандиозный. Когда-нибудь, сэр, я уверен, вы поймете, что это своего рода гигантский сонет. Мильтон отливал свои строки из бронзы; Вергилий, по-моему, вытесал "Георгики" из мрамора - прекрасные, безмятежные линии, изысканная гармония формы. А что до "Энеиды", сэр, то она представляется мне длинным рядом барельефов и орнаментов, каковые не производят на меня особого впечатления.

Но, кажется, я потерял из виду Святого Петра. А между тем, он достаточно велик. Как начинает биться сердце, когда он впервые предстает вашим глазам. Мы испытали это чувство, когда ночью прибыли из Чивитавеккиа и узрели призрачно-величавый темный купол; он торжественно встал перед нами в сумерках и сопутствовал нам всю дорогу, так похожий на упавшее с неба и погасшее светило. Когда вы видите его со стороны Пинчо на фоне заката, право, земля и небо являют собой одно из самых величавых зрелищ на свете.

Мне не хочется говорить, что фасад храма тяжел и некрасив. Пока виден царственный купол, фасад можно стерпеть. Вы идете к нему через двор, и какой прекрасный! Струи фонтана летят навстречу солнечным лучам, а справа и слева от вас двумя стремительными полукружьями расходятся высокие колонны. Минуя царедворцев, вы приближаетесь к ступеням трона, купол исчезает из виду.

Теперь вам начинает казаться, что трон опрокинулся, и владыка низвергнут.

Бывают минуты, особенно в Риме, когда благожелательный человек, признающий себя англичанином и протестантом, не может не сокрушаться при мысли, что он и его соплеменники-островитяне, отрезаны от европейского христианства, что между нами море. С того и другого берега видны в ясную погоду прибрежные скалы, и хочется порой, чтобы нас не разделяла бурная пучина, и паломники могли свободно ходить из Кентербери в Рим, не подвергаясь опасности утонуть, миновав Дувр. Я уверен, что иные из нас и понятия не имеют о красотах великой Колыбели христианства; мы рисуем себе ленивых монахов, иссохших в заточении девственниц, темных крестьян, которые поклоняются деревяшке и камню, продажу индульгенций, отпущение грехов и прочие банальности протестантской сатиры. Но вот передо мной надпись, пламенеющая на куполе храма, огромном и величественном, точно свод небес, и кажется, слова эти начертаны звездами. Она возвещает миру, что се - Петр и на камне сем воздвигнется Церковь, которой не одолеть всем силам ада. Под бронзовым шатром - престол его, озаренный светильниками, что горят здесь уже много веков подряд. Вокруг этого изумительного чертога стоят его князья. Их мраморные фигуры кажутся воплощением веры. Иные из них только вчера были живы; другие, которые тоже будут взысканы благодатью, ходят пока еще по земле, и лет через сто наместники неба, собравшись здесь на свой конклав, торжественно причислят их к лику святых. Примеров их божественной силы искать не придется. Они и сейчас, как восемнадцать веков назад, исцеляют недужных, открывают глаза незрячим и заставляют ходить хромых. Разве мало найдется свидетелей сотворяемых ими чудес? И разве нет здесь судилища, призванного разбирать их притязания на ангельский чин, с адвокатами, выступающими "за" и "против", с прелатами, патерами и прихожанами, готовыми уверовать и возгласить: "Аллилуйя!" Вы можете сегодня облобызать руку священнику, который пожимал руку монаху, чьи кости уже творят чудеса и чей духовный наставник недавно объявлен святым, - так, рука за руку, они образуют длинную цепь, и конец ее теряется в небесах. Давай же, друг, признаем все это и пойдем целовать ногу Святого Петра. Но увы! Меж нами все так же текут воды Ла-Манша, и мы не больше верим в чудеса святого Фомы Кентерберийского, чем в то, что в двухтысячном году кости преподобного Джона Берда, ныне занимающего кафедру святого Фомы, будут исцелять недужных, что статуя его заговорит, или что портрет его кисти сэра Томаса Лоуренса возьмет и кому-нибудь подмигнет.

Словом, как видишь, пышные церемонии, устраиваемые Римской церковью на Рождество, я созерцал глазами протестанта. Святой Отец, восседающий на своем троне, либо в паланкине, кардиналы в длинных одеяниях и пажи, несущие их шлейфы, епископы в митрах, аббаты, полки монахов и священников, мощи, выставленные на поклонение, увитые полотнищами колонны, сияющие огнями алтари, запах ладана, гром органа, щебет тонкогласых певчих, швейцарская гвардия в штанах с разрезами и украшенными бахромой алебардами, - между мной и великолепием этого освященного веками обряда лежало бескрайнее море, и если бы вместо древней статуи Петра стоял здесь Юпитер, окруженный новой толпой фламинов и авгуров, a Pontifex Maxinras (Верховный жрец (лат.).)

Август осматривал готовые к закланию жертвы, мной, несомненно, владели бы почти те же чувства.

Признаюсь попутно еще в одной ереси. Я не уверовал в Рафаэлево

"Преображение": вопль бесноватого мальчика, изображенного в нижней части картины (эта фигура, впрочем, не принадлежит кисти Рафаэля), вносит диссонанс во всю композицию, по форме напоминающую восьмерку. На знаменитой фреске Микеланджело уместно и гротескное и страшное. Какое ужасающее произведение! Вообрази только, что творилось в душе человека, его создававшего, - один-одинешенек, изо дня в день придумывал он и рисовал чудовищные образы! Представь себе, что в дни Олимпа поверженным титанам велели бы расписать дворец Юпитера, - они бы создали такой же вот жуткий шедевр. Или еще - что Микеланджело спустился в царство теней и вынес эту картину из самого преддверья ада. Я тысячу и тысячу раз предпочитаю доброту Рафаэля. Когда он смотрел на женщин и детей, его прекрасное лицо, наверно, сияло, как солнце, а нежная рука создавала эти прелестные образы, точно голубя их. Хоть я не приемлю "Преображения" и не склоняюсь пред алтарем, у которого столько поколений падало ниц, однако сотни других его картин вызывают в моем сердце благодарное чувство. Голос его сладкозвучен (если вновь прибегнуть к сравнению) не тогда, когда он начинает ораторствовать, а когда говорит просто. Тогда в нем слышится напевность стиха и музыка нежных гимнов; он поднимает свой карандаш, и на бумагу слетают чарующие образы. Как благородна, должно быть, была его душа! Как открыта всему достойному, прекрасному, возвышенному! В заполненной людьми галерее, где висят огромные, претенциозные полотна, вы вдруг набредаете на серый листок бумаги или маленькую фреску с его подписью, и за всей этой сутолокой и толчеей ощущаете его сладостное присутствие. "Как жаль, что я не Джулио Романе! - говорит Джей Джей, которому картины Джулио совсем не по вкусу. - Ведь тогда я был бы любимым учеником Рафаэля". Мы сошлись с ним во мнении, что из всех людей, знакомых нам по книгам, больше всего хотели бы встретиться с ним и с Вильямом Шекспиром. Нет, ты подумай, отравить человека из зависти, как Спаньолетто! У иных людей восхищение принимает такую злобную форму. С нами в

"Лепре" обедает один малый - очень способный и добросердечный. Тоже из гэндишитов. Некий Хаггард, работает в жанровой и портретной живописи. Так вот, Джей Джея он возненавидел за то, что тот получил заказ от живущего здесь лорда Фарема, а меня - за чистые рубашки и за то, что я езжу верхом.

Жаль, что ты не можешь отобедать с нами в "Лепре". Как здесь кормят! А какие скатерти! Какие официанты! Какая компания! Каждый с бородой и в сомбреро - ты бы принял нас за шайку разбойников. За обедом нас потчуют вальдшнепами, бекасами, дикими лебедями, утками, совами, малиновками и oinoisi te pasi; (Всякими винами (греч.).) за три паоли вам отпустят столько еды и вина, что хватит самому ненасытному, даже скульптору Глину. Помнишь ты его? Он бывал в "Пристанище". Сейчас он отрастил бороду и очень напоминает

"Голову сарацина". Есть здесь французский столик, еще более косматый, чем наш, а также немецкий и американский. После обеда мы отправляемся через дорогу в Греческую кофейню пить кофе и меццо-кальдо. Это недурственный напиток: немного рома и ломтик свежего лимона в кипятке с обильной порцией толченого сахара. В разных частях сей пещеры (это низкий, сводчатый подвальчик) обосновались разные нации: все пьют кофе и спиртное, хулят Гвидо, или Рубенса, или Бернини, selon les gouts (Соответственно вкусам

(франц.).), и обволакивают себя такими клубами дыма, что легкие Уорингтона расширились бы от удовольствия. За полтора байокко мы получаем приличные сигары - вполне приличные для нас, небогатых курильщиков, а за отсутствием других так просто великолепные. Здесь Макколлоп. Он являл собой ослепительное зрелище на приеме у кардинала с пледом своего клана через плечо; был великолепен у гробницы Стюартов и чуть не перешиб своим шотландским палашом хребет Хаггарду за то, что тот сказал, будто Карл-Эдуард нередко ходил пьяный.

Иные из нас завтракают на заре в Греческой кофейне. Вообще, художники здесь встают рано; еще в предрассветной мгле, заглянув в чужие окна, можно увидеть, как попивают свой кофе знаменитые ваятели - эдакие старые маэстре, которые смотрят на нас, юнцов, сверху вниз. Поскольку я барин и держу слугу, мы завтракаем с Джей Джеем дома. Жаль, что ты не можешь взглянуть на нашего слугу Образино и на Оттавию, нашу старуху! Со временем ты увидишь их на холсте. После того, как наш Образино не вычистил нашу обувь и соорудил нам завтрак, он из камердинера превращается в натурщика. С момента своего появления на свет он был запечатлен на доброй сотне полотен. У них вся семья

- натурщики. Мамаша его - бывшая Венера, ныне Эндорская волшебница. С отца пишут патриархов. Сам он сначала позировал для херувимов, потом для пастушков, а ныне, возмужав, годится для воина, пиффераро, капуцина или кого угодно.

Выпив кофе в Греческой кофейне, мы отправляемся гурьбой в натурный класс, а потом те, кто вхож в общество, переодеваются и едут на званые чаи, точь-в-точь, как если бы жили в Лондоне. У тех, кто не принадлежит к высшему свету, тоже хватает своих развлечений, и притом куда более приятных, нежели эти чаепития. Раз в неделю мы ужинаем у Джека Проббкинса; он угощает нас сардинами, ветчиной и марсалой из бочонка, что стоит у него в углу. Ваш покорный слуга принимает по четвергам, тогда же, когда и леди Фитч; и я льщу себя мыслью, что некоторые лондонские дэнди, которые проводят тут зиму, предпочитают наши сигары и скромные напитки чаям леди Фитч и фортепьянным экзерсисам ее дочери.

Что такое я читал в "Галиньяни" про лорда К. и некое дело чести в Баден-Бадене? Неужели это с нашим милым, добрым и веселым Кью кто-то повздорил? Я знаю тех, кто будет огорчен больше моего, если с этим лучшим из людей что-нибудь случится. Близкий друг лорда Кью, обычно именуемый Джеком Белсайзом, которого: мы прихватили с собой в Бадене, пересек с нами Швейцарию и остался в Милане. Я узнал из газет, что скончался его старший брат, так что скоро наш бедный Джек будет важной птицей. Как жаль, что это не случилось немного раньше, раз уж было так суждено. Значит, любезный мой братец, Барнс Ньюком, эсквайр, женился-таки на леди Кларе Пуллярд!

Поздравляю ее с таким супругом. Все мои сведения об этом семействе почерпнуты из газеты. Напиши мне о них, если случится с ними встретиться. Мы очень приятно провели с ними время в Бадене. Вероятно, происшествие с Кью отодвинет его женитьбу на мисс Ньюком. Они ведь, знаешь, давным-давно помолвлены. И... прошу тебя, черкни мне несколько слов про Лондон. Пожалуй, мне лучше остаться здесь и поработать зиму-другую. Джей Джей написал замечательную картину. А если я пришлю домой две-три своих, ты дашь о них отзыв в "Пэл-Мэл" - по старой дружбе и ради любящего тебя

Клайва Ньюкома".

Глава XXXVI, в которой мосье де Флорак получает новый титул

Как ни склонна была герцогиня Д'Иври превозносить и восхвалять свое поведение в деле, столь печально окончившемся для бедного лорда Кью, как ни пыталась изобразить из себя миротворицу, престарелый герцог, ее супруг, был, как выяснилось, отнюдь не в восторге от действий жены и даже выразил ей свое глубочайшее порицание. Как раз тогда мисс О'Грэди, компаньонка ее светлости и наставница ее маленькой дочки, сложила свои полномочия в доме Д'Иври;

вполне возможно, что под наплывом горьких чувств наша ирландка, располагавшая таким доверием семьи, разгласила кое-какие сведения, неблагоприятные для ее патронессы, и тем самым восстановила герцога против жены. Между Флораком и герцогиней тоже произошел полный разрыв и шла открытая война. Виконт был одним из секундантов Кью в недавней его дуэли с гасконцем. Когда его благородный доверитель пал, он даже потребовал себе пистолетов и предложил Кастийону стреляться; и, хотя вторая дуэль была, к счастью, предотвращена как ненужное кровопролитие, мосье де Флорак отныне без колебания яростно обличал повсюду зачинщицу и вдохновительницу этой постыдной ссоры. Он клялся, что ее светлость так же верно сразила le petit

Kiou (Маленького Кью (франц.).), как если бы сама нацелила ему в грудь пистолет. Он называл свою родственницу убийцей, отравительницей, мадам де Бринвилье и невесть как еще, сетуя на то, что миновало доброе старое время и нет нынче Chambre Ardente (Огненной палаты (франц.).), чтобы судить герцогиню, и колеса или дыбы, чтоб наказать ее по заслугам.

Биографу Ньюкомов (хоть он и располагает всеми нужными сведениями) нет надобности рассказывать здесь о тех делах герцогини, которые не имеют отношения к нашему почтенному английскому семейству. Когда герцог увез супругу в деревню, Флорак решительно объявил, что жить с ней старику опасно, и говорил своим приятелям в "Жокей-клубе" и на Бульварах: "Ma parole d'honneur, cette femme le tuera!" (Клянусь честью, эта женщина убьет его!

(франц.).)

Известно ли тебе, о благородный и доверчивый читатель, и подсчитывал ли ты когда-либо, размышляя о нашем обществе, сколько почтенных мужей вгоняют в гроб своих жен и сколько почтенных жен помогают мужьям сойти в Аид? Жена трубочиста или мясника является, вея дрожа, к полицейскому судье, - голова обвязана, тело изодрано и покрыто кровоточащими ранами, нанесенными ей этим пьяным злодеем, ее муженьком; бедный лавочник или мастеровой бежит из дому, спасаясь от неистовой злобы сварливой супруги, все чаще заглядывает в трактир, катится по дурной дорожке, забрасывает ремесло, спивается, а затем

- белая горячка, и конец. Боу-стрит, полицейские и репортеры хорошо осведомлены об этих семейных преступлениях простонародья - они входят в их компетенцию; однако сколько нападений с целью убийства совершается в приличных семьях, где женщину не бьют кулаком, но она шатается и падает под не менее жестокими и меткими ударами; где жена прячет под улыбкой боль своих незаживших ран и должна крепиться, а сбитая с ног, опять подниматься и терпеть ежедневную муку; где преданный и любящий муж вынужден сносить равнодушие, пренебрежение, оскорбления и обиды; его детей высмеивают за любовь к нему, а друзей отваживают из ревности; его счастье задушено, жизнь искалечена, отравлена, разбита! Доведись вам узнать историю всех ваших соседей, и оказалось бы, что в двух .или трех домах рядом с вами разыгрываются точно такие же трагедии. Разве новобрачная из двадцатого номера не чахнет, уже заброшенная мужем? А добрый владелец тридцатого номера, разве не ломает он в отчаянье голову, не работает ночи напролет, чтобы расплатиться за бриллианты на шее супруги и экипаж, в котором она катается по парку и строит глазки своему Лотарио? Губительная судьба, жестокое тиранство, безжалостное равнодушие, тяжкое бремя семейных забот, -

не сокрушают ли они всечасно мужчин и женщин? Впрочем, это пространное отступление слишком далеко увело нас от светлейшей четы Д'Иври, а также от невоздержанного на язык Флорака, утверждавшего, что эта женщина убьет его дядю.

Так или иначе, если б даже мосье Д'Иври и вправду скончался, пришлось бы вспомнить, что он был уже в преклонных годах и, по крайней мере, в течение шестидесяти лет считался заядлым жуиром. В бытность свою принцем де Монконтур, еще при жизни отца, в предреволюционные годы, а также в изгнании и даже после реставрации его светлость выказывал невероятное жизнелюбие. Он знал хорошие и дурные времена, изведал крайнюю бедность, почет и блеск, был искушен в делах любви и чести, а умереть от той или другой причины все ведь когда-то должны. Баденская история, после которой герцог увез супругу в Шампань, совсем доконала старика; свою маленькую дочь он поместил в какую-то монастырскую школу в Париже, поручив ее особому попечению мадам де Флорак, -

с нею, как и со всем этим семейством, глава рода незадолго перед тем окончательно помирился. Теперь его светлость частенько захаживал к мадам де Флорак и со стариковской болтливостью изливал перед ней свои горести и печали.

- Эта маленькая герцогиня - сущая Медея, чудовище, femme d'Eugene Sue

(Женщина (из романа) Эжена Сю (франц.).), - говорил виконт де Флорак.

Бедный старый герцог плачет... ma parole d'honneur (Честное слово

(франц.).), он плачет, и я тоже, когда он приходит отвести душу к моей бедной матушке, чье безгрешное сердце - прибежище всех печалей. Это настоящий Hotel Dieu (Богоугодное заведение (франц.).), клянусь всем святым, в нем сыщется приют каждому обиженному и для каждого найдется ласковое слово, как у сестер милосердия. Я плачу, mon bon (Дорогой (франц.).)

Пенденнис, когда этот vieillard (Старик (франц.).) рассказывает о своей жене и рвет на себе волосы у ног моей матушки.

Когда отец забрал маленькую Антуанетту от ее матери, герцогини Д'Иври, можно было ожидать, что поэтесса издаст еще несколько cris de l'ame (Воплей души (франц.).), по обыкновению, публично рыдая и бия себя в иссохшую материнскую грудь, от которой отторгли ее дитя. Сама девочка, узнав, что едет в монастырскую школу, начала прыгать и смеяться. Она плакала, только прощаясь с мадам де Флорак, и когда эта добрая женщина стала убеждать ее выказать хоть каплю дочернего: чувства и написать матери, Антуанетта лишь простодушно ответила:

- Pourquoi? (С какой стати? (франц.).) Мама только и разговаривала со мной, что при людях - то есть при дамах, конечно. Когда же приходил ее знакомый, она выталкивала меня за дверь и шлепала, - да-да, шлепала. Но я больше не плачу. Батюшка столько наплакался из-за нее, что хватит на всю семью.

Словом, герцогиня Д'Иври даже в печати не проливала слез по поводу утраты своей прелестной маленькой Антуанетты; к тому же, она была тогда поглощена другими страстями. В то время платоническими чувствами герцогини владел один юный скотовод из соседнего городка, наделенный возвышенным умом и редкостным поэтическим даром. Продав на рынке свою скотину, он заезжал к ее светлости читать Шиллера и Руссо: мадам Д'Иври развивала его душу. Его хорошенькая молодая жена страдала от этих чтений, но что она понимала в платонических связях, бедная невежественная провинциалочка! А я знаю не одну светскую даму, которая с улыбкой порхает из дома в дом, милая, чувствительная, поистине - formosa super-ba (Божественная красавица

(итал.).), и все же под ее нарядными оборками мне порой чудится рыбий хвост, раздвоенный на конце!

Никто за весь сезон 18... года не видел таких нарядных оборок, нарядных шляпок, восхитительных гирлянд, тончайших кружев, роскошных экипажей, рослых лакеев и огромных белых бантов, какие явились нашему взору близ церкви святого Георга, что на Гановер-сквер, в один из прекрасных дней июня, пришедшего вслед за тем сентябрем, который столь многие наши знакомцы из семьи Ньюком провели в Баден-Бадене. Эти щегольские экипажи и лакеи в пудреных париках и в бантах принадлежали различным членам семейства Ньюком и их родственникам, собравшимся в храме на так называемую великосветскую свадьбу. Стоит ли перечислять всех присутствовавших здесь маркизов, герцогов, графов - родственников прелестной невесты? Разве не был опубликован этот список в "Морнинг геральд" и "Корт джернал", а также в

"Ньюком сентинел" и "Индепендент", в "Плимутрок интеллидженсер" и "Шантеклер уикли газетт"? Вот они, перечисленные там, разумеется, со всеми титулами и именами: невеста - леди Клара Пуллярд, прелестная и благовоспитанная дочь графа и графини Плимутрок; ее очаровательные подружки - девицы Генриетта, Белинда и Аделаида Пул-лярд, мисс Ньюком, мисс Элис Ньюком, мисс Мод Ньюком, мисс Анна Мария Хобсон Ньюком, и прочие лица, участвовавшие в церемонии.

Обряд совершал зять невесты, его высокопреподобие достопочтенный виконт Удавид, епископ Балишанонский, коему прислуживали его преподобие достопочтенный Геркулес О'Грэди, капеллан его милости, и преподобный Джон Балдерс, священник церкви святой Марии в Ньюкоме. Затем следуют имена знатных гостей, а также титулованных и именитых особ, расписавшихся в церковной книге. Далее идет описание лучших туалетов, шедевров мадам Кринолин; невестина венца с бриллиантами от господ Морра и Стортимера;

кружевной фаты из настоящего шантильи - подарка вдовствующей графини Кью. А ниже сообщается о свадебном завтраке в доме сиятельных родителей невесты и описывается пирог из ресторации Гантера, украшенный с редким вкусом всякими сладкими эмблемами супружества.

Светский хроникер ни словом не обмолвился о случившемся в церкви святого Георга маленьком происшествии - оно не удостоилось внимания этого поставщика изысканных новостей. Перед началом брачной церемонии на одной из церковных скамей появилась растрепанная женщина плебейского вида, в сопровождении двух испуганных малышей, которые слезами и воплями еще увеличивали производимую их матушкой сумятицу; женщину заметили из ризницы, и после того как церковный сторож попросил ее удалиться, она вынуждена была наконец покинуть пределы храма господня при энергичном содействии двух полисменов. Икс и Игрек обменялись смешком и многозначительно кивнули друг другу, когда бедняжку вывели вон вместе с ее ревущими мальчуганами. Они отлично понимали, кто эта особа, пришедшая мешать бракосочетанию; оно так и не началось, пока миссис Делейси (как величала себя эта дама) не покинула храм Гименея. Она пробиралась между каретами с гербами на дверцах и тесными рядами лакеев, разряженных, как царь Соломон во славе своей. Джон насмешливо подмигнул Томасу, Уильям повернул свою пудреную голову и кивнул Джимсу, а тот ответил ему понимающей улыбкой, когда плачущая женщина с проклятиями и причитаниями продиралась в нарядной толпе, провожаемая адъютантами в синих мундирах. Ее несложная история, наверно, обсуждалась в тот день за обеденными столами в полуподвалах многих аристократических домов. Я слышал, что этот забавный анекдот рассказывали также в великосветских клубах. Один юнец приехал со свадебного завтрака прямо к Бэю и там с веселыми комментариями поведал о случившемся. Однако "Морнинг пост", описывая это знаменательное событие, разумеется, и словом не обмолвилась о столь незначительных лицах, как миссис Делейси и ее дети.

Все, хорошо знавшие оба благородных семейства, чей союз отмечался таким изобилием вельмож, богатых карет, лакеев, духовой музыки, пышных нарядов и белых бантов, спрашивали, как могло статься, что лорд Кью не присутствовал на свадьбе Барнса Ньюкома; а некоторые светские остряки осведомлялись, почему не Джек Белсайз был посаженым отцом леди Клары.

Что до Джека Белсайза, то он уже год не украшал своим присутствием клубы, в коих состоял членом. Рассказывали, что прошлой осенью он сорвал банк в Бад-Гомбурге; зимой вести о нем приходили из Милана, Венеции и Вены;

и когда несколько месяцев спустя после женитьбы Барнса Ньюкома на леди Кларе скончался старший брат Джека и он по праву унаследовал титул и земли в Хайгете, многие сокрушались, что со свадьбой юного Барни так поспешили. А лорд Кью отсутствовал, так как все еще не вернулся из-за границы; у него была дуэль из-за карт с каким-то французом, и он едва не отдал богу душу.

Одни говорили, что он обратился в римскую католическую веру; другие уверяли, будто он перекинулся к методистам. Так или иначе, Кью отказался от прежних безрассудств, бросил играть на скачках и распродал свою конюшню; он все еще был слаб и находился на попечении матери, которая, как все знали, всегда враждовала со старой графиней Кью, устроившей брак Барнса.

Ну, а что же это за принц де Монконтур с супругой почтил своим присутствием пышную свадьбу? Был один Монконтур, сын герцога Д'Иври, но он скончался в Париже еще до революции тридцатого года; кое-кто из давнишних завсегдатаев клуба Бэя, эти светские старики - майор Пенденнис, генерал Тафто и старик Пустомелл помнили герцога Д'Иври, когда он жил здесь эмигрантом и в качестве старшего сына и наследника семьи носил титул принца де Монконтур. Но Д'Иври отправился на тот свет, успев схоронить сына и оставив после себя лишь дочь от той молодой женщины, на которой он был женат и которая так его изводила. Так кто же этот нынешний Монконтур?

А это был джентльмен, уже знакомый читателю; правда, когда мы расстались с ним в Баден-Бадене, он еще не имел счастья носить столь громкий титул. В начале того года, когда состоялась свадьба Барнса Ньюкома, в Англию и в наше скромное жилище в Темпле явился джентльмен с рекомендательным письмом от нашего милого юного Клайва, который уведомлял нас, что податель сего, виконт де Флорак, - большой друг его и полковника, знавшего их семью с детства. Друг Клайва и его батюшки был, разумеется, желанным гостем в Лемб-Корте; мы предложили ему свое гостеприимство, лучшую сигару из коробки, кресло, у коего была сломана только одна ножка, обед на квартире и в клубе и угощение в Гринвиче, где блюдо снетков ma foi привело его в полный восторг,

- словом, сделали, что могли в обеспечение векселя, выписанного на нас юным Клайвом. Мальчик был для нас чем-то вроде племянника: мы гордились и восторгались им, а что до полковника, то разве не любили, не почитали мы его, разве не готовы были оказать любую услугу каждому, пришедшему к нам от Томаса Ньюкома? Флорак сразу стал у нас своим человеком. Мы показали ему город и некоторые скромные столичные развлечения; ввели его в "Пристанище", завсегдатаи которого произвели на него сильное впечатление. Б перерыве между

"Перебежчиком" Брента и "Garryowen" Марка Уайлдера Флорак спел по-французски:

Tiens, voici ma pipe, voila mon bri-quet,

Et quand la Tulipe fait le noir tra-jet

Que tu sois la seule dans le regi-ment

Avec la brule-gueule de ton cher z'amant!

(* Вот трубка-носогрейка, огниво и кремень.

Солдату Смерть-злодейка готовит черный день...

Все это, коль проститься придется с головой, Отдайте вы девице, девице полковой!

(Перевод А. Голембы))

Том Сарджент пришел в восторг, хотя отнюдь не все понял, и провозгласил певца молодцом каких мало и настоящим джентльменом. Мы сводили нашего гостя на скачки и привели на Фицрой-сквер, куда по-прежнему захаживали из любви к Клайву и милому нашему полковнику.

Виконту очень понравилась blanche мисс - маленькая Рози Маккензи, которую мы уже несколько глав как потеряли из виду. Про миссис Мак он сказал, что она, право же, роскошная женщина, да-да! Он целовал кончики пальцев в знак восхищения хорошенькой вдовушкой, говорил, что она еще прелестней дочки, и рассыпался перед ней в бесчисленных комплиментах, которые она принимала с улыбкой. Вскоре виконт дал нам понять, что хоть Рози и ее маменька без ума от него, он ни за что на свете не станет мешать счастью своего милого юного Клайва; однако не будем делать из этого неблагоприятных выводов о добродетели или постоянстве вышеупомянутых дам, ибо мосье де Флорак был твердо уверен, что всякая женщина, проведшая в его обществе несколько часов, подвергается опасности навсегда утратить душевный покой.

Сперва какое-то время у нас не было причины подозревать, что наш французский друг отнюдь не в избытке располагает ходячей монетой нашего отечества. Он не корчил из себя богача, но охотно участвовал в наших маленьких развлечениях; квартира, которую он снимал близ Лестер-сквер, была хоть и грязновата, однако из тех, какие служили пристанищем многим титулованным эмигрантам. И пока он не отказался принять участие в одной увеселительной поездке, которую затеяли мы, обитатели Лемб-Корта, и чистосердечно не признался нам в своей бедности, мы и знать не знали о временных финансовых затруднениях нашего виконта; когда же мы сошлись ближе, он с полной откровенностью поведал нам о состоянии своих денежных дел. Он с жаром описал, как повезло ему в Баден-Бадене, когда он играл на деньги, занятые у Клайва; тогдашний счастливый выигрыш позволил ему не без блеска прожить зиму, однако "буйотта" и мадемуазель Атала из Варьете ("эта ogresse, mon cher" (Людоедка, мой дорогой (франц.).) ежегодно пожирает тридцать юношей в своей пещере на улице Бреда) взыскали с него по векселям, и ко времени приезда в Лондон карманы бедняги виконта были почти пусты.

Он был располагающе откровенен и с восхитительной прямотой признался нам во всех своих достоинствах и пороках, если можно считать пороком для жизнелюбивого молодого человека лет сорока приверженность к игре и к прекрасному полу. Он со слезами на глазах говорил об ангельской доброте своей матушки и тут же произносил громкие тирады о бессердечно, остроумии, своенравии и неотразимых чарах девицы из варьете. Затем мы заочно познакомились с мадам де Флорак, урожденной Хигг из Манчестера. Его болтовня лилась потоком и служила для нас, особенно для моего друга мистера Уорингтона, неистощимым источником забавы, удовольствия и изумления. Он свертывал из бумаги и без конца курил папиросы, непрерывно болтая, если мы были свободны, или безмолвствуя, если мы были заняты; редко-редко когда принимал он участие в наших трапезах и решительно отстранял всякое предложение денежной помощи. В обеденные часы он исчезал в каких-то таинственных закоулках близ Лестер-сквер, в грязных и дешевых трактирах, куда ходили только французы. Гуляя с нами по улицам, примыкающим к Риджент-стрит, он часто обменивался приветствиями с какими-то темными личностями, разными браво с сигарой в зубах и длинноусыми французами-эмигрантами.

- Тот господин, что удостоил меня поклоном, - знаменитый coiffeur

(Парикмахер (франц.).), - сообщал он, - гордость нашего табльдота. Bonjour, mon cher monsieur (Добрый день, мой дорогой! (франц.).). Мы с ним друзья, хоть и расходимся во взглядах. Мосье - один из самых видных республиканцев;

он заговорщик по призванию и сейчас строит адскую машину, предназначенную для его величества Луи-Филиппа, короля Франции. Кто этот мой рыжебородый знакомец в белом пальто? Дражайший Уорингтон, вы не бываэте в свете! Вы просто отшельник, мой милый! Не знать этого человека! Да это же секретарь мадемуазель Аллюр, прелестной наездницы из цирка Астли. Рад буду как-нибудь за табльдотом представить вас всей честной компании.

Уорингтон клялся, что кружок Флораковых друзей наверняка куда занимательней самого утонченного общества, когда-либо описанного в "Морнинг пост"; но мы были не настолько сильны во французском, чтобы так же приятно беседовать на нем, как на родном языке, а посему довольствовались рассказами Флорака, который описывал земляков на своем бесподобном англо-французском наречии.

Как ни потерта была одежда нашего приятеля, как ни тощ был его кошелек и эксцентричны повадки, манеры его всегда отличались истинным благородством, и он носил свою бедность с изяществом испанского гранда. Правда, этот гранд любил заглянуть в какой-нибудь кабачок, где можно было сразиться на бильярде с первым встречным; привержен был к карточной игре и вообще не жил жизнью праведника. Но где бы наш вельможа ни появлялся, его всегда отличали простота, добродушие и учтивость. Покупая грошовую сигару, он отвешивал продавщице не менее изящный поклон, чем герцогине, а фамильярность или дерзость "мужланов" пресекал так же надменно, как некогда его благородные предки в Версале, Лувре или Марли. Он не мог уплатить квартирной хозяйке, но отклонял ее требования с таким достоинством, что женщина исполнялась к нему почтением. Сам король Альфред, склоненный над знаменитой лепешкой, на которой упражняли свой талант Гэндиш и прочие живописцы, не глядел благороднее Флорака, когда он, одетый в шлафрок, былое великолепие коего померкло вместе с его владельцем, жарил у себя в комнате кусочек грудинки: даже прежний табльдот теперь стал для него недоступной роскошью.

Как известно нам из творения Гэндиша, царственного скитальца ждали лучшие времена, и на пороге уже стояли воины, явившиеся возвестить ему, что народ a grands cris (Громко (франц.).) требует его возвращения, после чего, разумеется, король Альфред отложил вилку и снова взялся за скипетр. В истории с Флораком честь быть своего рода вестниками, нет, более того -

виновниками счастливой перемены в судьбе принца де Монконтур, выпала двум скромным джентльменам, обитателям Лемб-Корта и членам Верхнего Темпла.

Флорак сообщил нам, что умер его кузен, герцог Д'Иври, и теперь его батюшка, старый граф де Флорак, становится главой дома Д'Иври и владельцем старинного замка, еще более обширного и мрачного, чем его собственный особняк в Сен-Жерменском предместье; прилежащие к замку леса, угодья и службы отняла революция.

- Мой батюшка, - рассказывал Флорак, - не пожелал на склоне лет менять имя. Он только пожал своими старыми плечами и сказал, что вряд ли стоит утруждать себя и заказывать новые карточки. Что до меня, - добавил философствующий виконт, - то кой прок в княжеском титуле, когда находишься в моих обстоятельствах?

Нам, живущим в стране, где так поклоняются титулам, трудно представить себе, что во Франции есть множество джентльменов, которые обладают неоспоримым правом на титулы, но предпочитают не носить их.

Мистера Джорджа Уорингтона очень позабавило известие о том, что Флорак такая важная персона. Мысль о принце, который курит грошовые сигары, умасливает квартирную хозяйку, а чуть заведутся деньги, бежит в соседний игорный дом на Эйр-стрит, казалась ему чрезвычайно смешной. Это Уорингтон торжественно приветствовал Флорака и уподобил его королю Альфреду, когда мы в тот день зашли к нему и застали его за приготовлением упомянутого скромного обеда.

Мы как раз собрались поехать в Гринвич и непременно хотели взять с собой нашего друга, а потому убедили виконта оставить свою грудинку и быть на сегодня нашим гостем. Джордж Уорингтон всю дорогу развлекал нас разными ироническими замечаниями. Когда мы плыли вниз по реке, он показал Флораку окошко Тауэра, откуда в свое время глядел плененный герцог Орлеанский, сидевший в этой крепости. А в Гринвиче, где, как уведомил нас Флорак, дворец построен королевой Елизаветой, Джордж указал нам то самое место, куда Рэлей бросил свой плащ, чтобы ее величество не ступила в лужу. Словом, Уорингтон всячески разыгрывал мосье де Флорака; такой уж невозможный нрав был у этого человека.

Случилось так, что в день, избранный нами для прогулки, в Гринвич приехал обедать и мистер Барнс Ньюком. Он должен был встретиться тут с Кочеттом и другими титулованными друзьями, чьи имена не преминул нам сообщить, хотя тут же осыпал их бранью за то, что они его подвели.

Очутившись в одиночестве, мистер Барнс соблаговолил по собственному почину подсесть к нашему столику, и Уорингтон торжественно поблагодарил его за оказанную нам великую честь. Барнс много пил и был так любезен, что возобновил знакомство с мосье де Флораком, которого отлично помнил и уже несколько раз встречал со времени его появления в Англии, но после Баден-Бадена предпочитал не узнавать. Мало кто способен с таким неподражаемым самообладанием забывать и вспоминать знакомых, как Барнс Ньюком. Когда за десертом наши языки развязались и каждый болтал, что вздумается, Джордж Уорингтон в короткой прочувствованной речи с ехидством возблагодарил Барнса за то, что тот столь милостиво заметил нас, и одновременно представил его Флораку, как украшение Сити, крупнейшего финансиста эпохи и любимого родственника нашего друга Клайва, который пишет о нем в каждом письме; в ответ Барнс с неизменным своим проклятием сказал, что не поймет, вышучивает его мистер Уорингтон или нет; ей-богу, он никогда не может в этом разобраться. Уорингтон отвечал, что он и сам порой не может в этом разобраться и будет весьма признателен мистеру Барнсу, если тот когда-нибудь внесет в это дело ясность.

Флорак, пивший умеренно, как большинство французов, на время оставил нас в обществе наших бокалов, наполнявшихся с английской щедростью, и удалился на террасу выкурить сигару. Тут Барнс принялся выкладывать свое мнение о нем, которое было ничуть не благоприятней обычных суждений этого джентльмена об отсутствующих. Он немного знает Флорака по прошлому году в Баден-Бадене; француз был замешан в этой проклятой дуэли, когда подстрелили Кью; он авантюрист, нищий, шулер, - словом, темная личность; говорят, он происходит из старинного рода, ну и что с того? Французский граф! Да этих графов, черт их дери, во Франции, как собак! Кларет прескверный, такой джентльмены не пьют! При этих словах он осушил огромный бокал: Барнс Ньюком вечно ругал все, что ему служило, и всех, кто ему служил, за что ему, пожалуй, служили лучше, чем более признательным людям.

- Как собак, говорите?! Ну, нет! - возмутился Уорингтон. - Род Флораков

- один из самых древних и славных в Европе. Он уходит в глубь веков гораздо дальше вашего знаменитого цирюльника и стяжал себе славу уже в те времена, когда дома, или, точнее, хижины, Кью просто не существовало на свете. - И он пустился рассказывать о том, что Флорак после смерти кузена стал теперь не много не мало - принцем де Монконтур, хотя и не носит этого титула.

Возможно, что благородный гасконский напиток, коему отдал должное Джордж, был несколько причастен к тому, с каким пылом и красноречием расписывал наш приятель высокородность Флорака, его редкие достоинства и обширные вотчины.

Барнса, казалось, совсем сразило это сообщение, но затем он рассмеялся и повторил, что Уорингтон над ним, конечно, подшучивает.

- Все, что я говорю про Флорака, такая же правда, как то, что Черный Принц был повелителем Аквитании и мы, британцы, владычествовали в Бордо. Ах, почему мы не сохранили за собой эту местность! - вскричал Джордж, наполняя бокал. Тут возвратился докуривший сигару Флорак, и Джордж, обернувшись к нему, произнес по-французски великолепную речь, в каковой прославил его стойкость и выдержку в трудный час, высказал ему несколько менее официальных похвал и в заключение осушил еще один большущий бокал за его здоровье.

Флорак отхлебнул немного вина и с жаром ответил на тост, только что произнесенный его прекрасным и благородным другом. Когда он умолк, все мы чокнулись. Казалось, даже хозяин, подошедший с новой бутылкой, был растроган до глубины души.

- Прекрасное вино. Первостатейное. Великолепное, - не унимался Джордж.

- "Honni soit qui mal y pense" ("Позор тому, кто дурно об этом подумает"

(девиз ордена Подвязки) (франц.).).

И этот мозгляк еще смел хулить его! Мой предок пил этот напиток и носил этот девиз под коленом задолго до того, как на Ломбард-стрит увидели бледную физиономию первого Ньюкома. - Джордж Уорингтон никогда не хвастался своей родословной, разве что к тому были особые побудительные причины. Я склонен думать, что кларет и впрямь пришелся ему по душе.

- Ужели правда, - обратился Барнс к Флораку на французском языке, знатоком коего себя считал, - que vous avez un tel manche a votre nom, et que vous ne l'usez pas? (Что у вас есть такой привесок к имени, а вы его не носите (франц.).)

Флорак только пожал плечами; он не сразу понял это буквально переведенное с английского выражение и сперва недоумевал о каком "привеске"

идет речь.

- Монконтур не может пообедать лучше Флорака, - ответил он. - В кармане у Флорака два луидора, у Монконтура же ровным счетом сорок шиллингов.

Хозяйка Флорака завтра потребует с Монконтура уплаты за пять недель. А что до приятелей Флорака, мой милый, так те рассмеются в лицо Монконтуру.

- Забавный вы народ, англичане! - говорил потом наш наблюдательный француз, вспоминая этот случай. - Вы заметили, как изменился в обращении со мной этот маленький Барнс, едва узнал, что я величаюсь принцем? Он тут же стал сама почтительность.

Да, оба приятеля мосье де Флорака к немалому своему удовольствию это заметили. Барнс вдруг отчетливо вспомнил, как они встречались в Баден-Бадене и наиприятнейшим образом проводили вместе время. Он предложил принцу занять свободное место в его экипаже и выказал готовность подвезти его в любую, нужную ему часть города.

- Зачем же! - вскричал Флорак. - Мы прибыли сюда пароходом и обратно так же поедем.

Однако услужливый Барнс все же назавтра нанес визит Флораку. А теперь, после того, как мы отчасти объяснили, каким образом на свадьбе Барнса Ньюкома появился принц де Монконтур, поведаем и о том, почему ближайший из родственников жениха, граф Кью, не присутствовал на этой церемонии.

Глава XXXVII, в которой мы возвращаемся к лорду Кью

Мы не намерены пространно и в деталях описывать все обстоятельства дуэли, столь печально кончившейся для молодого лорда Кью. Она была неизбежна; после утреннего столкновения и публично нанесенной обиды, разъяренный француз считал себя предумышленно оскорбленным и, горя желанием выказать свое мужество на одном из бриттов, шел на поединок гордо, как в сражение. Та заповедь - шестая из десяти, - что запрещает убийство, а также следующая за ней на той же скрижали давным-давно отброшены многими французами; и отнять у ближнего своего жену, а потом и жизнь - самое обычное дело у этого цивилизованнейшего из народов. Кастийон нисколько не сомневался, что он идет на поле чести, не сморгнув глазом, стоял под пистолетом врага и, спустив курок своего, с мрачным удовольствием сразил противника, оставшись в приятном убеждении, что вел себя, как galant homme

(Благородный человек (франц.).).

- Счастье этого милорда, душа моя, что он упал после первого выстрела,

- говорил сей достойный подражания молодой француз. - Второй оказался бы для него роковым. Я стреляю без промаха, а в столь серьезном деле один из нас, как вы понимаете, должен был пасть.

Больше того, мосье де Кастийон был готов, если мосье де Кью оправится от своей раны, предложить ему еще одну встречу. Но лорд Кью и в первый раз не намерен был стрелять в противника; он сам признался в этом, правда, не своему перепуганному секунданту лорду Кочетту, который доставил его раненого в Кель, а кое-кому из домашних, к счастью, оказавшихся поблизости и поспешивших ему на помощь со всей готовностью любви.

Когда с графом Кью приключилась беда, его матушка, леди Уолем, была, как мы уже говорили, в Бад-Гомбурге со своим младшим сыном. Они ехали в Баден-Баден, чтобы познакомиться с невестой Кью и обласкать ее; но присутствие свекрови заставило леди Уолем с болью в сердце отказаться от исполнения заветной мечты, ибо она отлично знала, что свидание со старой графиней принесет ей только унижение, горечь и злобу, без которых не обходилась ни одна их встреча. Но лорд Кью попросил Кочетта послать за матерью, а не за бабушкой, и бедная женщина, едва услышав печальные вести, примчалась к постели своего раненого мальчика.

У молодого человека открылась горячка, он часто бредил. Но его бледное лицо засияло счастьем при виде матери; он протянул к ней свою горячую руку и сказал:

- Я знал, что вы приедете, маменька. Вы ведь понимаете, что я бы не выстрелил в этого бедного француза.

Любящая мать не позволяла и тени страха или печали отразиться на своем лице, боясь встревожить любимого первенца; но она, конечно, молилась у его постели, как молятся только любящие сердца, чтобы бог простил ему все прегрешения, яко же и он оставлял должникам своим.

- Я знал, что меня подстрелят, Джордж, - сказал Кью брату, когда они остались вдвоем. - Я всегда ждал, что этим кончится. Я жил беспутно и безрассудно, а ты, Джордж, всегда был примерным сыном. Ты больше моего достоин быть лордом Кью, Джордж. Да благословит тебя бог!

Джордж с рыданиями упал на колени перед постелью брата, твердя, что Фрэнк всегда был чудесным малым, прекрасным братом, добрейшей души человеком и преданнейшим из друзей. Так встретились у постели молодого человека Любовь, Молитва и Раскаянье. Беспокойные и смиренные души- самой смиренной и наименее беспокойной была его собственная - ждали исхода ужасной схватки между жизнью и смертью. Мир с его пустыми хлопотами и тщеславной суетой остался за стенами полутемной комнаты, где шел этот страшный спор.

В нашей повести почти не появлялись люди, подобные леди Уолем. Речь у нас шла о делах мирских и о всем таком прочем. Предметы же более возвышенные остаются, по нашему разумению, за пределами ведения романиста. Кто он такой, чтобы брать на себя миссию священника и проповедовать на бумаге, точно с кафедры? В жизни, полной удовольствий и праздности, жизни, мы бы даже сказали, преступной (впрочем, летописцу этого суетного мира надо поосторожнее выбирать слова, повествуя о каждодневных делах молодых светских жуиров) наша кроткая вдова, матушка лорда Кью, могла только стоять в стороне, лить слезы о том, что ее милый повеса вступил на неверный путь, и терпеливо, с трогательной страстью, молиться, подобно всем любящим матерям, о его обращении и раскаянье. Возможно, она была женщина недалекая; возможно, меры предосторожности, принятые ею когда-то в отношении сына, приставленные к нему опекуны и попечители, навязанные ему уроки катехизиса, посты и молитвы наскучили и опротивели юноше и лишь породили протест в его жизнелюбивом сердце. Но попробуйте убедить женщину, совершенно безгрешную в помыслах и поступках, готовую, коли надо, умереть за религию и слепо верящую каждому слову своих духовных наставников, что она и они (со всеми своими проповедями) способны кому-то причинить вред. Мальчик зевает на уроке катехизиса, но, быть может, не господу он наносит обиду, а лишь тщеславию своего разъяренного учителя. Очевидно, в спорах с сыном добрая леди Уолем никак не могла понять его резонов, а также и того, что именно протест против ее догматов привел его на скачки, в игорные дома и за кулисы оперы. Словом, если бы не несчастье, уложившее в постель больного, истекавшего кровью Кью, эти два любящие сердца так и остались бы разъединенными до могилы. Но здесь, у постели бредившего сына, ежечасно наблюдая, как терпеливо и ласково принимает он заботы своей дорогой сиделки, как благодарит помогающих ему слуг, как стойко переносит манипуляции хирурга над раной, вдова с несказанной материнской радостью оценила его душевное благородство. И в те благословенные часы, когда она, борясь с судьбой за жизнь своего любимца, отдавалась в своей комнате молитвам, страхам, надеждам, воспоминаниям -

своему пылкому материнскому чувству, эта кроткая женщина, должно быть, поняла, что была неправа по отношению к сыну, и более для себя, нежели для него, молила о прощении.

Некоторое время Джордж Барнс (брат Кью) слал в Баден-Баден бабушке и Ньюкомам только неутешительные и неопределенные вести. Все были сильно взволнованы случившимся. Леди Кью рвала и метала. Можете не сомневаться, что назавтра же после того, как весть о несчастье с Кью долетела до Баден-Бадена, герцогиня Д'Иври поспешила выразить ей сочувствие и явилась к ней с визитом. Старая леди только что узнала другую тревожную новость. Она собиралась из дому и велела лакею передать ее светлости, что для герцогини Д'Иври ее никогда больше не будет дома. То ли слова ее были пересказаны не очень точно, то ли особа, к которой они относились, не пожелала их понять, только едва графиня вышла из дома и заковыляла по аллее, направляясь к дочери, как навстречу ей попалась герцогиня Д'Иври, которая приветствовала ее жеманным реверансом и банальными словами соболезнования. Королева Шотландская гуляла, окруженная главными своими царедворцами, исключая, конечно, господ Кастийона и Понтера, которые отсутствовали по делам службы.

- А мы как раз толковали о вашем несчастье, - сказала мадам Д'Иври (и это было правдой, хотя исходило из ее уст). - Как нам жаль вас, мадам!

Шуллер, Лодер, Крюшон и Шлангенбад изобразили на своих лицах сочувствие.

Опершись на палку дрожащей рукой, старая графиня устремила на мадам Д'Иври испепеляющий взгляд.

- Прошу вас, сударыня, - проговорила она по-французски, - отныне не обращаться ко мне ни с единым словом. Если бы у меня, как у вас, были наемные убийцы, я бы вас умертвила. Слышите? - И она заковыляла дальше.

В семействе, куда она шла, царило смятение; добрейшая леди Анна была вне себя, бедняжка Этель терзалась страхом и чувствовала себя чуть ли не виновницей случившегося с Кью несчастья, тогда как на самом деле послужила к нему лишь поводом. Вдобавок все это так подействовало на сэра Брайена, что семье пришлось волноваться и за него. Говорили, что последнее время он много хворал и внушал беспокойство своим близким. Он на два месяца задержался в Ахене, так как доктора боялись удара. Мадам Д'Иври все еще фланировала со своей свитой по аллее - мужчины курили, дамы злословили, когда из дверей леди Анны вышел доктор Финк, - вид у него был такой встревоженный, что герцогиня не без волнения спросила:

- Что, есть какие-нибудь новости из Келя?

- Из Келя - никаких. А вот сэра Брайена Ньюкома два часа назад разбил паралич.

- Он очень плох?

- Да нет, не очень, - ответил доктор Финк.

- Ах, мистер Барнс будет просто безутешен! - вздохнула ее светлость, поведя своими тощими плечиками.

Однако на самом деле мистер Барнс сохранял полное присутствие духа и стойко перенес оба случившихся в семье несчастья. А два дня спустя в Баден-Баден прибыл супруг герцогини, и эта примерная жена оказалась, как легко догадаться, слишком занята собственными делами, чтобы совать нос в чужие. С приездом его светлости двор Марии Стюарт был распущен. Ее величество препроводили в Лохливен, где тиран вскоре разжаловал ее последнюю фрейлину - ту доверенную ирландку-письмоводительницу, чей опус возымел такое действие на семейство Ньюкомов.

Случись удар чуть раньше, болезнь, конечно, продержала бы бедного сэра Брайена в Баден-Бадене несколько месяцев; но поскольку он оказался едва ли не последним из курортных пациентов доктора фон Финка и знаменитый эскулап спешил восвояси, то признано было, что нетрудное, короткое путешествие больному не повредит, и его решили перевезти в Мангейм, оттуда водой - в Лондон, а затем в Ньюком.

Мисс Этель ухаживала за отцом с такой заботливостью, вниманием, терпением и ловкостью, как ни одна сестра милосердия. Ей приходилось делать веселое лицо и не выказывать тревоги, когда ослабевший старик вдруг начинал расспрашивать, как там бедный Кью в Бадене; угадывать смысл его слов и соглашаться или хотя бы не возражать, когда он говорил о свадьбах - о двух свадьбах, назначенных на Рождество. Особенно занимала сэра Брайена свадьба дочери, и он, гладя ее руки и улыбаясь своей теперь совсем уже беспомощной стариковской улыбкой, твердил, путаясь в словах, что его Этель будет прелестнейшей графиней во всей Англии. Раз или два юной сиделке, не отлучавшейся от постели больного, приходили письма от Клайва. То были, разумеется, великодушные и благородные послания, исполненные нежности и приязни, и все же они не доставляли девушке особой радости и только усиливали ее боль и сомнения.

Никому из близких она до сих пор не сказала о последних словах Кью, которые понимала, как прощание с ней. Но даже расскажи она про это домашним, они, наверно, истолковали бы их иначе и по-прежнему считали бы, что примирение состоялось. Впрочем, пока лорд Кью и ее батюшка были оба прикованы к постели, сраженные каждый своим ударом, все разговоры о любви и свадьбе были на время отложены. Любила ли Этель Кью? Она так жалела его в несчастье, так восхищалась его благородным мужеством, так терзалась укорами совести за легкомыслие свое и жестокость по отношению к человеку столь редкой честности, преданности и доброты, что эти чувства в сумме своей, пожалуй, равнялись любви. Предполагавшийся меж ними союз, как, вероятно, и всякий другой, не требовал большей привязанности. Горячая дружба, взаимное уважение и доверие, - я не хочу сказать, что наша героиня оценивала все это столь прозаическим образом, - являются ценным капиталом, вложенным в надежные брачные акции, каковые из года в год растут и приносят верный доход. Многие проматывают свой капитал страстей в первый же год супружества, и потом им не хватает любви на самые насущные нужды. И вот наступает печальный день, когда банковский счет закрыт, в буфете ни крошки, и фирма

"Дамон и Филлида" обанкротилась.

Мисс Ньюком, как мы сказали, отнюдь не рассуждала обо всем этом на такой банковский манер - на Ломбард-стрит в этой семье ходили только мужчины. Но, вероятно, она думала, что если бы здесь можно было довольствоваться уважением, сочувствием и приязнью, она бы с радостью и почти от души отдала бы их лорду Кью; она стыдилась своей резкости, вспоминая его великодушие, а теперь еще и его тяжелое состояние; быть может, она размышляла и о том, что есть на свете человек, коему, будь на то судьба, она подарила бы не только уважение, жалость и приязнь, но и нечто во сто крат более ценное. Нам неведомы секреты этой юной леди, но, коль скоро они у нее имеются, ей есть над чем поразмыслить, чем терзаться, просиживая дни и ночи у постели или кресла отца, который и слышать не хочет о другой сиделке;

и вот она, угадывая его желания, безмолвно исполняя его просьбы, отмеривая лекарства и сторожа его сон, все время возвращается мыслью к далекому несчастному Клайву и к опасно раненому Кью. Не удивительно, что щеки ее стали бледны, а глаза покраснели; теперь у нее в жизни есть своя забота, своя ноша, и она, несомненно, чувствует себя одинокой с тех пор, как скрылась из виду коляска бедного Клайва.

Старая леди Кью, навестив внучку, что теперь, после двойного несчастья в семье, случалось не так уж часто, не могла не заметить, как та грустна и подавлена. Болезнь сэра Брайена, как легко догадаться, не произвела большого впечатления на даму, достигшую того возраста, когда события подобного рода уже не слишком волнуют; за свою долгую жизнь она схоронила отца, мужа и сына, и смерть их встречала с полнейшим самообладанием, а потому можно ли было ожидать, что она станет убиваться при мысли о возможной кончине какого-то банкира с Ломбард-стрит, пусть даже он приходился ей зятем. Сам Барнс Ньюком не мог бы ожидать этого события с большим философским спокойствием. Итак, заставши Этель в унынии, леди Кью решила, что прогулка на свежем воздухе пойдет девушке на пользу, и, поскольку сэр Брайен спал, увезла ее в своем ландо.

Они беседовали о лорде Кью, о котором приходили ободряющие вести, - он поправляется, несмотря на опеку своей глупой маменьки с ее снадобьями.

- Как только он станет на ноги, нам надо будет поехать и забрать его, душа моя, не то эта дура сделает из него методиста, - любезно объявила леди Кью. - Он всегда слушается ту женщину, что у него под боком, и я знаю одну, у которой он станет лучшим муженьком во всей Англии.

Прежде чем добраться до этого щекотливого пункта, графиня и ее внучка успели обсудить характер Кью, и девушка, разумеется, с восторженным красноречием говорила о его храбрости, доброте и других замечательных качествах. Она так вся и зарделась, когда услышала, какую редкую выдержку и мягкость он выказал в начале ссоры с мосье де Кастийоном и какое великодушие и решимость проявил в момент поединка.

Но едва леди Кью заговорила о том, что Кью будет лучшим муженьком в Англии, глаза бедной Этель наполнились слезами. Не надо забывать, что сила духа ее была подточена бессонными ночами и множеством треволнений, и вот она призналась, что все домашние заблуждаются и никакого примирения у них с Фрэнком не было. Наоборот, они расстались и, думается ей, навсегда. Она созналась, что вела себя с кузеном капризно и жестоко и не может рассчитывать на примирение. Леди Кью, которая терпеть не могла чужих болезней и чужих врачей, а пуще ненавидела свою невестку, была весьма раздосадована рассказом Этель, однако сочла дело легко поправимым и, пребывая в уверенности, что нескольких ее слов будет довольно, чтобы все стало на место, решила немедленно ехать в Кель. Она бы взяла с собой и Этель, но бедный баронет слезами и жалобами отвоевал свою сиделку, и старой графине пришлось принять эту миссию целиком на себя, а ее непривычно сговорчивая внучка осталась дома, открыто признав, что высоко ценит и уважает лорда Кью и сожалеет о зле, ему причиненном; в душе же ее меж тем таилось чувство, которое ей лучше было бы подавить. Она недавно опять получила письмо от некоего друга и ответила на него с ведома маменьки, однако почему-то ни сама леди Анна, ни ее дочь и словом не обмолвились об этом пустячном обстоятельстве правительнице их семейства.

Глава XXXVIII, в которой леди Кью оставляет своего внука почти в полном здравии

Сразу после дуэли наш добросердечный лорд Кью, дабы уведомить Ньюкомов о случившемся, собственноручно написал им несколько слов, а также предусмотрительно заготовил две-три записочки впрок, дабы отослать их родным в последующие дни, - трогательные фальшивки, в которых сообщалось, что рана легкая и милорд благополучно поправляется. Когда началась лихорадка и состояние молодого дуэлянта стало весьма опасным, об этом знала почти вся оставшаяся в Баден-Бадене публика, а его близкие пребывали в полном спокойствии, благодаря его ложным сообщениям. Леди Уолем, примчавшаяся в Кель с младшим сыном на третий день после поединка, нашла лорда Кью в лихорадке, возникшей в результате ранения. Ей довелось пережить и жестокую тревогу в дни его болезни и радость выздоровления. А командирша семьи, почтенная баденская матрона, выказывала свое сочувствие тем, что без конца слала курьеров, требуя новостей о состоянии внука. Одр болезни всегда страшил ее. Когда в семье кто-нибудь заболевал, она спешила прочь от больного, выражая свою тревогу о нем жестокими нападками на тех, кто оказывался с нею рядом.

Прошло две недели, пуля была обнаружена и извлечена, лихорадка миновала, рана успешно затягивалась, здоровье больного шло на поправку, и добрая леди Уолем, опять державшая своего птенчика под крылышком, чувствовала себя такой счастливой, как никогда за все семь лет, что наш молодой повеса вел беспутную жизнь, опостылевшую теперь ему самому и доставлявшую столько муки его любящей матери. По счастью, те сомненья, которые смущают умы многих мыслящих мужчин, а, высказанные в речах, приносят жестокую боль не одной преданной и любящей женщине, совсем не проникали в сознание Кью. Он сохранил в душе то, чему в детстве учила его мать, и теперь возвратился к ней таким, как ей хотелось: точно малое дитя признавался он в своих проступках, искренне и смиренно каялся в грехах и оплакивал ошибки прошлого. Как мы уже знаем, ему наскучили и опротивели былые забавы, а также люди, его окружавшие; беспутство и кутежи больше не привлекали его. Не удивительно, что в часы опасности и сомнения, когда этот прямодушный, добрый, скромный и мужественный человек был прикован к постели и над ним уже витала смерть, он невольно подводил итог своей суетной жизни, с которой ему, быть может, предстояло расстаться, и, серьезно раздумывая о минувшем и будущем, молился, полный решимости, коли сужден ему завтрашний день, употребить его на искупление прошлого; и когда мать и сын читали вместе прекрасные слова о божественном прощении и о радости, что испытывают ангелы небесные, взирая на раскаявшегося грешника, в счастливом материнском сердце, наверно, рождались чувства, подобные ангельскому ликованию - благодарность и торжество, коих нет возвышеннее, упоительнее и чище. Леди Уолем еще содрогалась от ужаса, слыша имя этого гасконца, но сын ее от души прощал ему и, целуя руку матери, верно, думал о нем с признательностью, как о лучшем друге.

За всю свою болезнь Кью ни разу не упомянул имени Этель; когда здоровье его пошло на поправку, и мать раз или два с сомнением и опаской заговаривала о ней, он уклонялся от этой темы, как от мучительной и неприятной. Думала ли Этель по-настоящему о серьезных вещах? - спрашивала леди Уолем. Кью полагал, что нет.

- Но ведь и те, кто с детства воспитывался в правильных принципах, матушка, не всегда умеют ими воспользоваться, - заметил он смиренно. -

По-моему, она очень хорошая девушка, большого ума и редкой красоты. Она превосходная дочь и очень добра к своим братьям и сестрам, но... - Тут он осекся. Быть может, он подумал в эту минуту, как потом рассказывал Этель, что она, пожалуй, еще хуже ладила бы с леди Уолем, чем со своей властной старой бабкой.

Тогда леди Уолем принялась оплакивать немощное состояние сэра Бранена

(весть о его апоплексии, конечно, достигла Келя) и сокрушаться о. том, что подобная беда случилась с человеком столь суетным и неподготовленным к смерти, перед лицом которой он нынче стоял. Но тут честный Кью не выдержал.

- Каждый сам за себя в ответе, матушка. Сэр Брайен смолоду воспитывался в строгости, быть может, даже чрезмерной. Знаете ли вы, что этот добряк полковник, старший его брат, этот, по-моему, самый добрый и честный старик на свете, в юности сбился с пути, бунтуя против тиранства старой миссис Ньюком? Что до сэра Брайена, то он по воскресеньям ходит в церковь и ежедневно молится в кругу семьи. Я уверен, что бедный старый сэр Брайен вел во сто раз более праведную жизнь, чем я. Мне часто думалось, матушка, что хотя я и подобные мне - грешники, но и на вашей стороне не всегда правда. Я ведь помню, как мой наставник, а с ним мистер Боннер и доктор Лод, когда приезжали в Кьюбери, непрестанно о ком-нибудь сокрушались. - С этого времени вдовица перестала сокрушаться о сэре Брайене и только от души желала ему поправиться.

Леди Уолем все еще тревожилась о спасении души сына (ведь большинство книг, которые возила с собой эта добрая леди, совсем не занимали лорда Кью, а над иными из них он откровенно смеялся); однако к этим тревогам примешивалось столько материнской радости при мысли, что он порвал с прошлым, вернулся к ней и с каждым днем поправляется, а может быть, также и женского торжества от победы над свекровью, что она денно и нощно в умилении благодарила господа. Джордж Барнс не забывал осведомлять Ньюкомов о состоянии брата. Искусный хирург из Страсбурга что ни день все больше обнадеживал близких, так что маленькое семейство пребывало в полном мире и довольстве, и лишь одно не переставало страшить матушку этих двух молодых людей: возможное появление старой леди Кью, злой свекрови, которая не раз одерживала победу над леди Уолем в прежних баталиях.

Стояло, как говорится, бабье лето, и дни, по счастью, были великолепные; лорда Кью вывозили теперь в кресле в сад при гостинице, и он мог любоваться быстрым течением полноводного, мутного Рейна и французским берегом, где позади ольховых зарослей виднелись золотистые поля и прямая дорога между двумя рядами тополей, ведущая к эльзасской столице с ее собором. Добрая леди Уолем хотела заполнить утренние часы чтением занимательных отрывков из любимых своих книг о китайцах и готтентотах, обращенных в христианство, и приключениях странствующих миссионеров. Но Джордж Барнс, этот хитрый молодой дипломат, незаметно подсунул им газету

"Галиньяни" и намекнул, что Кью, наверно, охотно бы послушал роман; а поскольку незадолго перед тем вышла в свет мирская книга под названием

"Оливер Твист", Джордж с большим чувством прочитал ее вслух всей семье, и, ей-богу, леди Уолем до того заинтересовалась историей приютского мальчика, что унесла томик к себе в спальню (где его потом нашла служанка под "Гласом из Месопотамии" Вопиюлера), а Кью так хохотал над мистером Бамблом, что стали бояться, как бы у него не открылась рана.

Однажды, когда они столь приятным и безобидным образом коротали время, с улицы донеслось громкое хлопанье бичей, звук рожка, стук колес, и у ворот гостиницы остановилась карета. Леди Уолем, вскочив с места, выбежала через садовую калитку, и едва калитка захлопнулась, сразу поняла, кто приехал.

Хозяин сгибался в три погибели, форейтор суетился, лакеи ждали приказаний;

один из них, подойдя к побледневшей леди Уолем, сказал:

- Их сиятельство фрау графиня фон Кью имели сюда прибыть.

- Не угодно ли вам пройти в нашу гостиную, леди Кью? - спросила невестка, выступая вперед и отворяя дверь в свои комнаты.

Графиня, опираясь на клюку, вошла в полутемную комнату. Решив, что в кресле сидит лорд Кью, она кинулась к нему.

- Фрэнк, милый! - вскричала старая леди. - Как напугал ты нас всех, мой мальчик! И они держат тебя в этой отвратительной шумной комнате окнами на...

Да что это? - воскликнула графиня, вдруг осекшись.

- Это не Фрэнк. Это только подушка, леди Кью. И я не держу его в этой шумной комнате окнами на улицу, - ответила леди Уолем.

- А, здравствуйте!.. Очевидно, к нему сюда? - И старуха направилась к другой двери. То был шкап, битком набитый предметами больничного обихода, оставшимися от болезни Фрэнка; свекровь леди Уолем так и отпрянула от него.

- Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы мне отвели удобную комнату, Мария, а рядом поместили мою горничную. И, пожалуйста, сами присмотрите за этим, -

произнесла повелительница всех Кью, указующе подняв палку, перед которой еще недавно трепетала младшая леди.

Однако на сей раз леди Уолем только дернула за шнурок звонка.

- Я не знаю немецкого и не хожу на другие этажи. Пусть лучше об устройстве позаботится ваша служанка, леди Кью. А это моя комната, и дверь, на которую вы нажимаете, я запираю с той стороны.

- Значит, там сидит запертый Фрэнк! - вскричала старая леди, - с чашкой жидкой овсянки и томиком гимнов Уоттса.

Тут вошел слуга, явившийся на звонок леди Уолем.

- Графиня Кью намерена переночевать здесь, Пикок. Пожалуйста, попросите хозяина, чтобы он проводил ее сиятельство в отведенные ей комнаты, - сказала леди Уолем; а тем временем она придумала, как ответить на последнюю любезность свекрови.

- Если бы мой сын и сидел запертый в моей комнате, сударыня, лучшей сиделки, чем родная мать, ему все равно было бы не найти. А вот почему вы не прибыли три недели назад, когда за ним некому было ухаживать?

Леди Кью не вымолвила ни слова, только сверкнула на нее глазами и оскалила зубы - эти оправленные в золото жемчужины.

- Пусть мое общество было не столь занимательно для лорда Кью...

- Еще бы! - язвительно усмехнулась старая графиня.

- ...но, по крайней мере, оно лучше того, в которое вы ввели моего сына, - продолжала сноха, закипая гневом и возмущением. - И как бы ваше сиятельство ни презирали меня, все же, надеюсь, вы не можете сравнить меня с герцогиней Д'Иври, к которой отправили моего мальчика - для развития, как вы говорили. Когда же я стала противиться этому, - я хоть и живу вдали от света, но кое-что слышу, - вы изволили назвать меня ханжой и дурой. Это по вашей милости я столько лет жила в разлуке с сыном и обрела его истекающим кровью и почти на пороге смерти, да только, благодарение господу, внял он моим вдовьим молитвам! А вы были рядом и не пришли к нему!

- Я... я приехала не к вам, леди Уолем, и... и не ждала такой сцены, -

пробормотала свекровь. Леди Кью, подобно Наполеону, привыкла брать натиском.

Сопротивление обращало ее в бегство.

- О, нет, не ко мне, я отлично это знаю, - отозвалась невестка. - Вы любили меня не больше, чем собственного сына, которому, пока могли, отравляли жизнь. А теперь вы пришли за моим мальчиком. Или мало горя вы ему причинили? Сейчас, когда он божьей милостью спасен, вы хотите вновь обречь его на погибель и преступление. Только этого не будет, нечестивая вы женщина, скверная мать, бездушная и жестокая родительница! Джордж!... - Тут в комнату вошел ее младший сын, и она, подняв целую бурю своими юбками, устремилась к нему и схватила его за руки. - Вот твоя бабушка! Графиня Кью пожаловала наконец из Баден-Бадена. Она... она хочет забрать у нас Фрэнка, душа моя, и... отдать... его... опять... той француженке. Но нет, боже милостивый! Никогда, никогда!.. - И она, близкая к обмороку, упала в объятия Джорджа Барнса и разразилась истерическими рыданиями.

- На вашу мать надо надеть смирительную рубашку, Джордж Барнс, -

проговорила леди Кью; ее лицо дышало ненавистью и презреньем (будь она родной дочерью Яго, как две капли похожей на родителя, и тогда бы сестра лорда Стайна не имела более сатанинского вида). - Вы показывали ее врачу?

Очевидно, уход за бедным Кью вызвал у нее умопомешательство. Я приехала к внуку. Чего ради вы оставили меня на целых полчаса с этой полоумной? Не доверяйте ей давать Фрэнку лекарства. Положительно...

- Прошу прощения, - прервал ее Джордж, отвешивая поклон, - но, по-моему, этот недуг в нашей семье по материнской линии покуда еще не проявлялся. ("Она всегда меня терпеть не могла, - думал Джордж, - но если нечаянно мне что-нибудь завещала, так пусть все идет прахом".) Не хотите ли подняться наверх, осмотреть свои комнаты, сударыня? Вот хозяин, он проводит ваше сиятельство. А когда вы спуститесь вниз, Фрэнк будет готов принять вас.

Без сомнения, нет нужды просить вас не говорить ему ничего такого, что могло бы его взволновать. Только три недели назад извлекли пулю мосье де Кастийона, и доктора советовали нам как можно тщательней беречь его покой.

Несомненно, хозяин, форейтор и другие лица, провожавшие леди Кью наверх осматривать комнаты, получили полное удовольствие от общения с сиятельнейшей фрау графиней. Должно быть, с ними ей больше повезло, чем в схватке с внуком и невесткой, ибо, когда леди Кью вышла из своей комнаты в новом платье и свежем чепце, лицо ее сияло полной безмятежностью. Служанка, возможно, грозила ей за спиной кулаком, на лице лакея, казалось, было написано Blitz und Donnerwetter (Гром и молния (нем.).), однако черты ее сиятельства хранили то умиротворенное выражение, которое всегда у нее появлялось после успешно проведенной экзекуции. Лорд Кью к тому времени вернулся из сада к себе в комнату, где и дожидался бабушки. Если мать и сыновья пытались, пока леди Кью была занята своим туалетом, вернуться к истории мистера Бамбла, то, боюсь, что на сей раз она уже не показалась им такой забавной.

- Здравствуй, дитя мое, выглядишь ты прекрасно, да благословит тебя бог! Многие барышни отдали бы все на свете за такой цвет лица. Ну что может сравниться с материнским уходом? Ничто! Право, Мария, вы могли бы возглавить обитель сестер милосердия. Хозяин отвел мне прелестную комнату, спасибо вам.

Он - мошенник и вымогатель, но я уверена мне будет очень удобно. Здесь останавливались Додсбери - я видела по книге приезжих. Куда разумнее, чем ночевать в этом ужасном, кишащем клопами Страсбурге. Ах, друзья мои, до чего мы все извелись там в Бадене! Волнуемся за бедного сэра Брайена, волнуемся за тебя, гадкий мальчишка. Не знаю, как я жива осталась. Доктор Финк ни за что не выпускал меня нынче из дому, но я все равно взяла и поехала.

- Это очень любезно с вашей стороны, сударыня, - ответил бедный Кью с невеселым видом.

- А та ужасная женщина, против которой я всегда тебя предостерегала, -

да разве молодые слушают стариков! - уже дней десять как уехала. Явился герцог и увез ее, и если он запрет ее в Монконтуре и до конца дней продержит на хлебе и воде, то, право, она это заслужила. Коли женщина не чтит законов религии, Кью, она непременно плохо кончит. Курзал закрыт. Плимутроки уезжают во вторник. Клара - очень милое и простодушное создание, как раз в вашем вкусе, Мария, а Этель, Этель, право, сущий ангел. Умилительно смотреть, как она ходит за бедным отцом, как просиживает с ним ночи напролет. Я-то знаю, куда она рвется всем сердцем, наша милочка. И если Фрэнк опять занеможет, Мария, за ним не придется ухаживать ни матери, ни старой бабушке, от которой уже мало проку. Имею передать вам от нее кое-что приятное, но это предназначено только для ваших ушей, сударь мой! Даже маме и брату не должно слышать.

- Останьтесь, матушка! И ты, Джордж, прошу, не уходи! - вскричал больной (сестра лорда Стайна опять вдруг приобрела удивительное сходство с покойным маркизом). - Моя кузина - благородная девица, - продолжал он. - Она обладает многими достоинствами, которые я от души ценю, и вы знаете, как я восхищаюсь ее красотой. Я часто думал о ней, пока лежал прикованный к постели (семейное сходство в лице леди Кью немного ослабло) и... и...

написал ей нынче утром. Может быть, как раз сейчас она получила письмо.

- Прекрасно, Фрэнк! - И леди Кью улыбнулась своей неземной улыбкой -

эту улыбку вы и по сей день можете видеть в Кьюбери на портрете кисти Харлоу. Она там сидит перед мольбертом и рисует миниатюрный портрет своего сына лорда Уолема.

- Я написал ей по поводу нашего последнего разговора, - продолжал Фрэнк немного нерешительно, - который произошел за день до того, что со мной случилось. Может быть, мисс Этель не рассказывала вам о нем, сударыня? Мы поссорились. Правда, не в первый раз. Какая-то подлая рука, оба мы догадываемся, чья именно, описала ей всю мою прошлую жизнь, и она дала мне прочесть это письмо. Тогда я сказал ей, что если бы она любила меня, то не сделала бы этого, и ни в чем больше не упрекнув ее, простился. Конечно, невелик грех показать мне письмо, но для меня этого было достаточно. Ведь мы столько раз ссорились из-за того, что она была придирчива, несправедлива и жестока ко мне и слишком, как мне думалось, искала всеобщего поклонения.

Если б Этель любила меня, она бы, наверно, выказала меньше тщеславия и больше мягкости. Чего мне было ждать в будущем, когда она так вела себя в невестах? Мы оба были бы несчастливы. Бог с ней, она умеет быть доброй и нежной и полна желания угодить тому, кого любит. Что до меня, то я, верно, недостоин такой красоты и ума. Мы поняли, что нам лучше расстаться друзьями.

И пока я лежал в этой постели и думал, что, возможно, уже никогда с нее не встану, а коли встану, то начну жизнь, непохожую на ту, что кончилась для меня так плачевно, - решение, принятое мной, только окрепло. Не дай бог, чтобы мы жили в супружестве, как многие наши знакомые. Чтоб Этель, выйдя за меня без любви, чего доброго, еще влюбилась потом и чтобы я, получив столь жестокий урок, опять поддался искушению вести прежнюю ужасную жизнь. Моя жизнь (шла порочной, сударыня, и я это знал. Изо дня в день я твердил себе это и рвался переменить ее. Я человек слабовольный, я знаю. Я слишком легко поддаюсь соблазнам и, наверно, еще больше навредил бы себе, женившись на женщине, которая больше любит общество, чем меня, и не смогла бы дать мне семейного счастья.

- Да разве Этель так уж любит общество! - воскликнула леди Кью, задыхаясь от волнения. - Она же такое простодушное, искреннее и привязчивое созданье! Право, Фрэнк, она...

Бледное лицо его залила краска, и он прервал бабушку словами:

- Полноте! Будь я живописцем, а юный Клайв лордом Кью, кого бы из нас, по-вашему, она предпочла? И была бы права. Он смелый, честный, красивый юноша и в тысячу раз умнее и лучше меня.

- Не лучше, душа моя, слава богу, не лучше! - воскликнула мать, приблизившись с другой стороны к кушетке сына и взяв его за руку.

- Не думаю, чтобы лучше, Фрэнк, - сказал срывающимся голосом молодой дипломат и отошел к окну. А что до бабки, то к концу всей сцены и особенно этой тирады сходство ее сиятельства с братом, почтенным, ныне усопшим лордом Стайном, стало пугающим, как никогда.

Она помолчала с минуту, потом, опираясь на клюку, поднялась и проговорила:

- Я чувствую, что просто недостойна находиться рядом с такой образцовой добродетелью. И цена ей еще возрастает, милорд, когда подумаешь, какие материальные жертвы вы приносите. Ведь вы, надеюсь, знаете, что я много лет копила и откладывала, да, да, собирала по крохам, отказывая себе в самом необходимом, чтобы мой внук когда-нибудь зажил, как ему подобает. Уезжайте в свой старый мрачный дом, живите там впроголодь, женитесь на пасторской дочке и распевайте псалмы со своей бесценной маменькой. Не сомневаюсь, что оба вы, особливо она, которая всегда во всем мне перечила и которую я ненавидела, да-да, ненавидела с той самой поры, как она отняла у меня сына и принесла в наш дом несчастье, будете лишь радоваться при мысли, что сделали бедную одинокую и любящую старуху еще более несчастной и одинокой. Потрудитесь, Джордж Барнс, сказать моим людям, что я возвращаюсь в Баден, - и, отмахнувшись от внуков и невестки, старуха заковыляла вон из комнаты, опираясь на палку.

Итак, злая фея, ничего не добившись, укатила прочь в своей коляске, на тех же драконах, что примчали ее поутру и успели съесть только порцию черного хлеба. Возможно, та же самая упряжка везла и Клайва с Джей Джеем и Джеком Белсайзом, когда они уезжали в Швейцарию. Ведь черная забота ездит на любых лошадях и раздает форейторам чаевые по всем дорогам. Да простится леди Уолем чувство торжества, охватившее ее после победы над свекровью. Какая христианка не порадуется победе над другой, и разве победа эта будет менее сладостной, если та другая - твоя свекровь? Мужья и жены будут довольны, что леди Уолем одержала верх, а вы, юноши и девушки, поймете тайный смысл сих строк, когда придет ваш черед жениться или выходить замуж. Джордж Барнс открыл "Оливера Твиста" и продолжил чтение вслух. Фейгин и мисс Нэнси снова были призваны устрашать и веселить наших друзей. Но боюсь, что даже Фейгин с мисс Нэнси оказались бессильными увлечь вдову, так полна она была мыслями о недавней победе. Для вечерней молитвы, в которой, на радость любящей маменьке, приняли участие ее сыновья, леди Уолем избрала псалом, звучавший, как Те Deum ("Тебя, господа, (хвалим)" (лат.).) после битвы - битвы при Келе на Рейне, где, как казалось матери, стороны сражались за душу Кью. Я уже говорил, что книга наша целиком посвящена жизни светского общества и почтенному семейству, к нему принадлежащему. Она не похожа на проповедь, разве что в тех местах, где без поучения не обойтись и где оно само собой вытекает из хода событий. Разве же в нашей жизни, в вашей и в моей, друг мой, не сталкиваемся мы всечасно с Подобными поученьями, разве не созерцаем схватку Добра со Злом в собственном нашем доме и в доме соседа? По одну руку у нас Себялюбие, Гордость и Преуспеяние, по другую - Правда и Любовь.

Которую сторону мы примем, чему дадим возобладать в наших детях?

Братья сидели, покуривая свои вечерние сигары. И Фрэнк тоже опять курил, и матушка даже сама зажигала ему сигару, настаивая, чтоб он сразу после этого шел спать. Кью курил и смотрел на звезду, сиявшую над ним в небе.

- Что это за звезда? - спросил он, и образованный молодой дипломат ответил, что это Юпитер.

- Сколько ты всего знаешь, Джордж! - с восторгом воскликнул старший. -

Тебе надлежало быть старшим братом, тебе, клянусь Юпитером! Но сейчас ты упустил случай.

- И славу богу, - сказал Джордж.

- Я скоро совсем поправлюсь и начну новую жизнь, дружище. Распрощусь с прошлым, слышишь? Я написал нынче утром Мартинсу, чтоб он продал мою конюшню: я больше не стану играть, да поможет мне в том Юпитер. Я дал обет, понимаешь? Пообещал себе, если поправлюсь, покончить со всем этим. И еще написал кузине Этель. Тогда, размышляя о наших отношениях, я был уверен, что поступаю правильно, ведь мы бы не жили с ней в ладу. А сейчас, по отъезде графини, я начинаю сомневаться, правильно ли сделал, отказавшись от шестидесяти тысяч приданого и прелестнейшей девушки в Лондоне.

- Может, мне нанять лошадей и скакать за графиней вдогонку? Матушка ушла почивать и ни о чем не узнает, - предложил Джордж. - Потерять шестьдесят тысяч - не шутка.

Кью рассмеялся.

- Если бы ты догнал графиню и сообщил ей, что я не доживу до утра и завтра ты будешь лордом Кью, а сын твой - виконтом Уолемом, наша сиятельная бабушка, без сомнения, выдала бы прелестнейшую в Англии девицу за тебя и дала бы за нею те самые шестьдесят тысяч, да-да... клянусь Юпитером. Отныне я намерен клясться только языческими богами, Джордж. Нет, я не жалею, что написал Этель. А какая она редкостная красавица! Впрочем, не в одной красоте тут дело. Сколько в ней благородства! Грустно думать, что она будет выставлена на продажу и пойдет с молотка!.. Я, знаешь, хотел назвать ту трехлетку Этелиндой. Придется нам, Джордж, назвать ее как-нибудь иначе, прежде чем отправить на аукцион.

Тут из соседней комнаты постучали в дверь, и голос их матери произнес:

- Пора спать!

На том братья и расстались и, будем надеяться, уснули крепким сном.

А тем временем графиня Кью возвратилась в Баден-Баден; и хотя была уже полночь и старая леди зря проездила туда и назад, она, как ни грустно вам будет это услышать, всю ночь не смежала очей. Наутро она приковыляла на квартиру к Ньюкомам, и Этель, бледная и спокойная, спустилась к ней в гостиную. Как ее батюшка? Ои неплохо спал, чувствует себя получше, говорит внятней и немного лучше двигает рукой и ногой.

- Хотела бия сказать, что неплохо спала, - вздохнула графиня.

- А я думала, вы поехали в Кель, к лорду Кью, - заметила внучка.

- Ездила и воротилась. Эти негодяи тащились по пять миль в час! Я прогнала наглеца проводника, который все скалил зубы, и эту чертовку горничную тоже предупредила.

- А как себя чувствует Фрэнк, бабушка?

- Прекрасно. Розовый, как девица, которую не затаскали еще по балам.

Застала я его с братцем Джорджем и их маменькой. По-моему, она у них спрашивала катехизис, - язвительно заметила старуха.

- Подумать, как трогательно! - сдержанно промолвила Этель. - Джордж всегда был послушным мальчиком, и лорду Кью тоже приспела пора стать паинькой.

Старая леди глянула на внучку, но мисс Этель хранила непроницаемый вид.

- Надеюсь, ты догадываешься, душа моя, почему я вернулась? -

осведомилась леди Кью.

- Наверно, вы поссорились с леди Уолем, бабушка. Я слышала, вы с ней всегда не ладили. - Мисс Ньюком была готова к атаке и обороне, а в этих случаях, как известно, леди Кью предпочитала не нападать.

- Внук мне сказал, что послал тебе письмо, - сказала старая графиня.

- Это правда. И если бы вы вчера полчаса повременили с отъездом, то избавили бы меня от унижения.

- Тебя, Этель?!

- Да, меня! - вскинулась Девушка. - А по-вашему, это по унижение предлагать меня то одному покупщику, то другому и навязывать кому-то, кому я не нужна? Отчего это вам и всей семье так не терпится сбыть меня с рук? С чего вы взяли, что я должна нравиться лорду Кыа, и на что это вам? Разве мало ему театральных гурий и приятельниц, вроде герцогини Д'Иври, с которой вы изволили познакомить его в юности? Так он сказал, а остальное она сама не преминула мне сообщить. Где же мне тягаться с такими дамами! И к этому человеку, с которым я, слава богу, рассталась и который сам напоминает мне в письме о нашем разрыве, вам понадобилось ехать - уговаривать его, чтоб он еще поглядел, - может, я все-таки придусь ему по вкусу! Это уж слишком, бабушка! Сделайте милость, позвольте мне остаться дома и по докучайте больше советами, как мне устроиться в жизни. Довольствуйтесь тем, что устроили счастье Барнса и Клары, a мне предоставьте ухаживать за моим бедным отцом. Я знаю, что тут уж я поступаю правильно. Тут, по крайней мере, нет для меня ни того позора, пи тех печалей и сомнений, на которые стараются обречь меня мои доброжелатели... Это звонит папа. Он хочет, чтобы я посидела с ним за завтраком и почитала ему газету.

- Постой, Этель! - вскричала графиня дрогнувшим голосом. - Я старше твоего отца, и ты должна меня хоть немножко слушаться, если, конечно, нынешним детям вообще надлежит слушаться старших. Уж как оно теперь, не знаю. Я старуха, - свет, видно, переменился с моих времен, чего доброго, нынче вам положено указывать, а нам повиноваться. Возможно, я всю жизнь была неправа и напрасно учила своих детей тому, чему учили меня самое. Бог свидетель, я видела от детей мало радости, слушались они меня или нет. Вам с Фрэнком я отдала душу - больше всех внуков любила, - что ж удивительного, что мне хотелось видеть вас вместе. Все последние годы я копила деньги для этого мальчика. А он вновь спешит в объятья своей маменьки, которая изволит меня ненавидеть, как умеют ненавидеть только святоши. Она отняла у меня сына, а теперь и внука, а ведь вся моя вина перед ним в том, что я слишком его любила и баловала. Хоть ты не покидай меня, деточка. Пусть у меня останется хоть что-то дорогое на старости лет. Мне по нраву и твоя гордость, Этель, и твоя красота, и я не сержусь на тебя за твои злые слова. И если мне хочется видеть тебя устроенной, как тебе подобает, что же в том худого? Что худого, глупенькая?! Ну, дай мне твою ручку. Какая горячая! Моя - холодна, как лед, и дрожит, видишь?! Когда-то это была прелестная рука! А что сказала Анна... что сказала твоя мать о письме Фрэнка?

- Я не показывала ей, - ответила Этель.

- Покажи его мне, душа моя, - просительно шепнула леди Кью.

- Вот оно, - ответила Этель и указала на камин, где лежала горстка пепла и клочки бумаги. Это был тот самый камин, в котором сгорели рисунки Клайва.

Книга вторая

Глава XXXIX

Среди художников

Без сомнения, на склоне лет Клайв Ньюком будет вспоминать свою жизнь в Риме, как один из счастливейших периодов, подаренных ему судьбой. Простота тамошней студенческой жизни, величавая и проникновенная красота окружающей обстановки, увлекательность занятий, приятное общество друзей, вдохновленных радостью общего труда, работа, размышления а после - отдых и дружеская пирушка сделали бы всякого молодого живописца счастливейшим из смертных, сознавай он только, как ему повезло. Работа начинающего художника по большей части восхитительно легка. Она не слишком утруждает мозг, а только занимает его приятными предметами. Подлинное вдохновение и творческий порыв потребны ему не часто, а именно - лишь тогда, когда молодой художник придумывает сюжет или строит композицию. Выполнение фигур и складок, умелое копирование линий, искусное штрихование карандашом, растушевка, распределение бликов и теней, подбор тонов, приятная процедура покрывания лаком и тому подобное, -

все это по преимуществу труд чисто физический. Подобные занятия, а также выкуривание надлежащего числа трубок и заполняют день будущего художника.

Переступив его порог, вы, по всей вероятности, услышите, как он поет, работая за мольбертом. Какой юный адвокат, математик или богослов, позвольте узнать, может распевать над своими фолиантами, не отрываясь от дела? В каждом городе, где процветает искусство, имеются старички, которые в жизни не брали карандаша в руки, но почитают труд и общество живописца столь усладительными, что днюют и ночуют в мастерских, переходя от одного поколения художников к другому; они с превеликим удовольствием сидят и смотрят, как Джек рисует своего пиффераро или Том набрасывает углем контуры будущей картины, и много лет спустя, когда Джек уже обосновался на Ньюмен-стрит, а Том сделался членом Королевской Академии, они все так же сидят в этих мастерских подле новых художников и новых картин и рассказывают молодежи, что за чудесные ребята были их знакомцы Том и Джек. Поэт бежит в какой-нибудь заброшенный уголок и в тишине придумывает рифмы, а живописец может трудиться в кругу друзей. Какая-нибудь знаменитость, глава направления, скажем, Рубенс или Орас Бернс, может работать и в то же. время слушать чтение своего секретаря; толпа восторженных учеников, затаив дыхание, следит за движениями прославленной кисти, или тут же собралась компания восхищенных придворных дам и господ, коим время от времени он бросает любезное слово; и даже самый заурядный художник, бедняк-пребедняк, может работать за мольбертом в присутствии друга или молодой улыбчивой жены, что сидит возле него с рукодельем на коленях и своей болтовней или молчаливым участием скрашивает его труд.

Среди художников всех видов и рангов, обитавших тогда в Риме, мистер Клайв сыскал себе немало друзей и знакомых. Нередко случалось, что какой-нибудь умник оказывался на поверку весьма посредственным живописцем, а талантливый художник отнюдь не лучшим советчиком и другом. Иные из них не отдавали себе отчета в своем даровании, помимо воли достигали успеха и в какой-нибудь час без труда создавали такое, чего не сделать было другим и за полжизни. Были здесь молодые скульпторы, которые вовек не прочли ни строчки Гомера и все же брались судить о героическом искусстве Древней Греции и даже его развивать. Были юные живописцы с явной природной тягой к грубому юмору, комическим куплетам и ярмарочным забавам, а подражали они не иначе, как Микеланджело, переполняя свои полотна всякими жуткими аллегориями, пифиями, фуриями, демонами смерти и войны. Были патлатые парни, решившие, что возвышенного можно достичь лишь в манере Перуджино, и писавшие святых в аляповато-ярких одеждах, падавших жесткими складками, и с нимбами из листового золота. Наш приятель свел знакомство со всеми, кто подвизался в искусстве, невзирая на их вкусы и чудачества, и как свой заходил в мастерскую каждого, начиная от степенных маэстро и сеньоров - корифеев Французской и Британской академий и кончая юными неофитами, громившими стариков за стаканом дешевого вина в "Лепре". Какую бесшабашную, голодную, щедрую и веселую жизнь вели многие из них! Сколько выказывали остроумия, пусть несколько странного по форме, сколько дружелюбия и сердечности при этакой-то бедности! С какой важностью упоминал Карло о своем родственнике-маркизе и закадычном друге - герцоге! С какой гневной страстью повествовал Федериго о горьких обидах, нанесенных ему отечественной академией, этой кучкой торгашей, которые ничего не смыслят в высоком искусстве и в глаза не видали настоящей живописи! А как горделиво выступал Аугусто на балу у сэра Джона, хотя кто не знает, что фрак ему одолжил Фернандо, а штиблеты Луиджи! Стоило кому-нибудь из художников заболеть, с каким великодушием и благородством стекались друзья ухаживать за ним; они поочередно дежурили при нем в кризисные ночи, а потом собирали свои скудные гроши, чтобы помочь ему встать на ноги. Макс, так любивший франтить и ездить на карнавалы, отказался от сюртука и наемной коляски, чтобы пособить Полю. А Поль, когда ему удалось сбыть картину (по протекции Пьетро, позабывшего их недавнюю ссору и рекомендовавшего его комиссионеру), отдал Максу треть своих денег; другую треть он отнес Лазаро, не имевшему за зиму ни единого заказа, его бедной жене и детям, - и сказка опять началась сначала. Я слышал от Клайва про двух благородных молодых американцев, прибывших в Европу изучать искусство; когда один из них заболел, другой взял на себя заботу о безденежном друге и из шести пенсов, которые имел в день, тратил на себя всего лишь один, а остальное отдавал больному соотечественнику.

- Хотел бы я познакомиться с этим добрым самаря-нином, сэр, -

промолвил, покручивая ус, наш полковник, когда мы вновь свиделись с ним и сын рассказал ему эту историю.

Джей Джей, по своему обыкновению, молча и упорно работал изо дня в день и по многу часов на дню. Когда Клайв заходил утром в мастерскую, он заставал его уже там и там же оставлял, уходя. Вечерами, когда натурный класс закрывали и Клайв отправлялся развлекаться, Джей Джей зажигал лампу и продолжал свой счастливый труд. Его же влекли шумные ужины друзей; он предпочитал оставаться дома и редко ввечеру выходил за порог, разве что во время вышеупомянутой болезни Луиджи, когда просиживал все вечера у постели товарища. Джей Джей был так же удачлив, как и талантлив; светским господам нравился скромный юноша, и он имел немало заказов. Кружок художников в

"Лепре" считал его скуповатым, но год спустя по отъезде его из Рима Лазаро и его жена, которые продолжали там жить, рассказали о нем другое. Клайв Ньюком, узнав об их бедственном положении, дал им, что мог; но Джей Джей дал больше; и Клайв принялся с тем же пылом расхваливать его щедрость, с каким всегда говорил о его таланте. Он обладал и впрямь счастливой натурой. Работа была его главной радостью. Самоотречение давалось ему легко. Удовольствия шли то, что принято понимать под этим словом, не имели для него особой притягательной силы. Светлые чистые мысли были его повседневными друзьями;

созерцание природы - главным развлечением вне дома; забавой же ему служило множество всяких тонкостей его ремесла, неустанно его занимавших; он готов был вырисовывать каждый сучочек на дубовой панели, каждый лист апельсинового дерева, и лицо его озарялось улыбкой, а сердце радовалось всякой простой удаче. Вы неизменно заставали его сосредоточенным и безмятежным, и незатейливый светильник его девственной души всегда горел ровным пламенем;

его не гасили порывы страсти, после коих так легко заблудиться во мраке.

Земные странники, мы лишь изредка и на короткий миг встречаем на своем пути подобное воплощение непорочности и молча склоняем перед ним голову.

В нашем распоряжении находятся собственноручные письма Клайва Ньюкома, в которых он сообщает о своем намерении прожить два года в Италии, всецело посвятив себя изучению живописи. Помимо профессиональных, были у него и другие сокровенные причины оставаться подольше вдали от родины, - он надеялся таким образом исцелить томивший его сердечный недуг. Но перемена атмосферы частенько излечивает больного даже быстрее, чем он надеялся; к тому же установлено, что юноши, движимые благим намерением углубиться в занятия, подчас не исполняют его, отвлеченные от дела какой-нибудь случайностью: развлечением, обязательством иди иной достойной внимания причиной.

Два или три месяца юный Клайв усердно трудился в Риме над своими полотнами, втайне терзаемый, вероятно, муками испытанного им разочарования;

он рисовал натурщиков, писал без разбора все, что только манило его глаз по ту и по ату сторону Тибра; работал до ночи в натурном классе - словом, был образцом для всех остальных молодых живописцев. Симптомы его сердечного недуга начинали слабеть. Он стал интересоваться делами товарищей; искусство оказывало свое целительное воздействие на его израненную душу, никогда, впрочем, не терявшую жизнеспособности. Встречи художников в Греческой кофейне и на частных квартирах были веселы, оживленны и приятны. Клайв курил свою трубку, выпивал стаканчик марсалы, пел соло и весело подтягивал в общем хоре, как самый беззаботный из мальчишек. Он был коноводом в кружке художников и их общим- любимцем; а чтобы люди любили тебя, уж конечно, необходимо, чтобы и ты, со своей стороны, относился к ним с приязнью.

Помимо художников, у него, как он сообщил нам, было в Риме еще и другое общество. Каждой зимой в этой столице собирается веселая в приятная колония англичан, разумеется, не всегда одинаково родовитая, светская и любезная. В год появления там Клайва несколько очень приятных семей проводило там зиму, расселившись вокруг площади Испании - этого пристанища всех иностранцев.

Недавно, просматривая путевые записки почтенного мосье де Пельница, я нашел забавное сообщение о том, что сто двадцать лет назад этот квартал, эти улицы и дворцы (сохранившиеся почти в том же виде) были, как и нынче, местом обитания знатных иностранцев. С одним или двумя из этих господ Клайв успел свести знакомство еще на родине во время охотничьего сезона; других встречал в Лондоне в недолгий период своих светских выездов. Будучи юношей весьма подвижным, а посему изящно танцующим разные польки и прочее; располагая хорошими манерами и приятной внешностью, а также щедрым кредитом в банке принца Подокна или у другого какого-нибудь банкира, мистер Ньюком стал желанным гостем в этом римско-британском обществе и его столь же охотно принимали в благородных домах, где пьют чай и танцуют галоп, как и в дымных тавернах и захолустных квартирах, где сходились его бородатые друзья художники.

Встречаясь друг с другом изо дня в день и из вечера в вечер в картинных галереях и музеях, куда толпами стекаются туристы, а также в аллеях Пинччо и на церковных богослужениях, англичане, обитающие в Риме, поневоле сближаются между собой и даже порой начинают дружить. У них имеется своя читальня, в которой вывешиваются объявления с перечнем предстоящих на неделе экскурсий, праздников и церемоний: тогда-то открыты галереи Ватикана; назавтра - день такого-то святого; в среду - вечерня с музыкой в Сикстинской капелле; в четверг папа будет благословлять животных: коней, овец и прочую тварь; и стадо англичан несется смотреть, как освящают стадо ослов. Одним словом, древняя столица цезарей и святилище католиков, поражающее великолепием и обильное церемониями, поделено на участки и приспособлено для развлечения бриттов; и мы толпою бежим на торжественную мессу в соборе святого Петра или на пасхальную иллюминацию, точь-в-точь как, заслышав колокольчик, спешим в балаган поглядеть на бушменов или на фейерверк в Воксхолле.

В одиночку любоваться фейерверком или смотреть бушменов - скучнейшее занятие! По-моему, лишь немногие отважатся на подобную одинокую вылазку, большинство же предпочтет спокойно выкурить трубочку дома. Отсюда следует, что если Клайв ходил на все упомянутые зрелища, а он ходил, то, значит, ходил он в компании, а раз он ходил в компании и даже искал ее, то надо предполагать, что некое маленькое обстоятельство, огорчавшее его в Баден-Бадене, не доставляло ему прежних душевных тревог. По правде говоря, соотечественники наши в чужих краях приятней, чем дома, - они здесь отменно гостеприимны, любезны и преисполнены желания получать удовольствие и доставлять его. По шесть раз в неделю встречаете вы в тесном римском кружке какое-нибудь семейство, которое потом в огромном Лондоне не увидите и дважды в сезон. Когда же кончается пасха и все уезжают из Рима, вы прощаетесь со знакомыми, искренне опечаленные разлукой: в Лондоне вам приходится так нещадно разбавлять нектар своей любезности, что постепенно он совсем теряет природный вкус. Когда по очереди отбыли милые семейства, с коими Клайв провел столь приятную зиму, и карета увезла адмирала Фримена, чьих миловидных дочек он застал однажды в соборе святого Петра целующими ногу святого; и по улице проплыл семейный ковчег Дика Денби, со всеми прелестными маленькими Денби, славшими ему из окошек воздушные поцелуи; и эти три грации

- мисс Баллиол, с которыми он провел как-то чудесный день в катакомбах; и прочие друзья, один за другим, покинули славную столицу с любезными словами, горячими рукопожатиями и обещаньями встретиться в другой, еще более славной столице на берегах Темзы, юный Клайв упал духом. Конечно, Рим есть Рим, но любоваться им лучше в своей компании; в Греческой кофейне по-прежнему дымили художники, но одних художников и табачного дыма нашему герою было мало. Коли мистер Клайв не Микеланджело и не Бетховен и его талант не сродни нелюдимому, мрачному, исполинскому гению, сияющему; как маяк, о подножье которого в бурю с грохотом разбиваются волны, тут уж ничего не поделаешь; он таков, каким создало его небо, - смелый, честный, веселый и общительный, и конечно же людям более угрюмого нрава он не придется по вкусу.

Итак, Клайв и его товарищ трудились на совесть с ноября и до конца апреля, когда наступила пасха, а с ней и блистательные торжества, коими римская церковь отмечает этот святой праздник. К этому времени альбомы Клайва были полны рисунков. Руины времен империи и средневековья; поселяне и волынщики; босоногие монахи с тонзурами; волосатые капуцины и столь же заросшие завсегдатаи из Греческой кофейни; живописцы, съехавшиеся сюда со всего света; кардиналы, их странные экипажи и свита; сам его святейшество

(то был папа Григорий XVI); английские денди, гуляющие по Пинччо, и живописные римляне, члены местного охотничьего общества, - все это рисовал наш юноша и все это впоследствии вызывало восхищение его друзей. У Джей Джея было мало набросков, однако он написал две прелестные небольшие картины и продал их за такую хорошую цену, что служащие в банке принца Полониа обходились с ним весьма почтительно. У него имелось еще несколько заказов, и поскольку он достаточно поработал, то счел для себя возможным сопутствовать мистеру Клайву в увеселительной поездке в Неаполь, каковую тот полагал необходимой после своих грандиозных трудов. Последний, со своей стороны, не закончил ни одной картины, хотя начал не меньше дюжины, и оставил стоять лицом к стене; зато, как мы знаем, он делал эскизы, курил, обедал и танцевал. Итак, легонькая бричка была снова заложена и оба наши приятеля пустились в дальнейшее путешествие, провожаемые дружескими возгласами целой толпы братьев художников, собравшихся по этому поводу на торжественный завтрак в уютной гостинице близ Латернских ворот. Как они швыряли в воздух шапки и кричали - каждый на своем языке: "Lebe wohl!" (Прощай! (нем.).),

"Adieu!" и "Помоги тебе бог, дружище!". Клайв был среди этих артистов героем дня и баловнем всей их развеселой компании. Его рисунки они дружно признавали отличными, и общее суждение было таково, что он может все, только захоти!

Итак, пообещав скоро вернуться, они оставили великий город, который любят все, хоть однажды в нем побывавшие, и позднее тепло вспоминают, как родной дом. Друзья пролетели через Кампанью и восхитительные холмы Альбано, пронеслись по мрачным Понтийским болотам, остановились на ночлег в Террачине

(совсем, кстати, не похожей на Террачину из "Фра-Дьяволо" в Ковент-Гарденской опере, что с огорчением отметил Джей Джей) и назавтра, промчавшись галопом мимо сотни старинных городов, которые понемногу обращаются в руины на живописных берегах Средиземного моря, и поднявшись к полудню на холм, увидали Везувий, чей величественный силуэт синел в туманной дали, увенчанный, точно флагом, легким дымком, тающим в безоблачной небе. И около пяти вечера (что удается тем, кто выезжает из Террачины с рассветом в сулит форейторам хорошие чаевые) наши путники прибыли в древний город, окруженный крепостной стеной и рвом, над блестящей водой которого изогнулись подъемные мосты,

- Вот и Капуя, - сказал Джей Джей, и Клайв разразился смехом, вспомнив свою Капую, которую он оставил тому назад несколько месяцев, а теперь казалось, что лет. Из Капуи в Неаполь ведет прекрасная прямая дорога, и наши путешественники добрались к ужину до этого города; и если они остановились там в гостинице "Виктория", то им было так уютно, как может только мечтаться джентльменам их профессии.

Местный пейзаж совершенно очаровал Клайва: когда он пробудился, глазам его предстало великолепное море, а вдали волшебный остров Капри, где среди аметистовых скал могли бы резвиться сирены; берег был унизан белыми домиками селений, сверкавшими как жемчужины над лиловой водой; а над этой ослепительной панорамой вздымался Везувий, и у вершины его играли облака;

все вокруг было разубрано пышной зеленью - этим весенним подарком щедрой природы. Неаполь и его окрестности до того понравились Клайву, что в письме, отправленном через два дня после приезда, он сообщил мне о своем намерении остаться здесь навсегда и даже приглашал заглянуть в изумительную квартиру, которую приглядел себе в одном из соседних палаццо. Он был до того очарован красотой этих мест, что даже почитал отрадой скончаться здесь и быть похоронену, так восхитительно было кладбище, где вечным сном спали неаполитанцы.

Однако судьбе было неугодно, чтобы Клайв Ньюком остался до конца дней своих в Неаполе. Его римский банкир переправил ему несколько писем, каковые частью прибыли туда по его отъезде, частью же лежали "до востребования", и хотя имя адресата было весьма четко написано на них, почтовые чиновники, по своему обыкновению, не потрудились разглядеть его, когда Клайв посылал за своей корреспонденцией.

На одно из этих писем Клайв так и набросился. Оно пролежало на римской почте с октября месяца, хотя Клайв сто раз справлялся, нет ли ему писем. Это было то самое ответное письмецо Этель, о котором мы упоминали в предыдущей главе. В письмеце этом содержалось немногое - ничего, конечно, такого, что из-за девичьего плеча не могла бы прочитать Добродетель или бабушка. Это было простое и милое, чуточку грустное послание, где в скупых словах описывалась болезнь сэра Брайена и его нынешнее самочувствие; сообщалось, что лорд Кью быстро поправляется, - словно Клайв должен был знать о приключившемся с ним несчастье; далее в нем говорилось о сестрицах, братцах и о родителе Клайва, а кончалось оно сердечным пожеланием кузену счастья от искренне преданной ему Этель.

- А ты хвастался, что все кончено. Значит, не кончено, видишь, -

говорил друг и советчик Клайва. - Иначе, почему бы ты кинулся читать это письмо прежде других, Клайв! - Джей Джей внимательно всматривался в напряженное лицо Клайва, пока тот читал записку молодой девушки.

- Но откуда ты знаешь, от кого это письмо? - удивился Клайв.

- Ее имя написано на твоем лице, - отвечал его приятель, - пожалуй, я даже знаю, о чем в нем говорится. Право, Клайв, у тебя предательская физиономия!

- Да нет, все кончено. Только, видишь ли, когда человеку довелось пережить такое, - продолжал Клайв, заметно помрачнев, - ему очень... очень хочется получить весточку от Элис Грей и узнать, как ей живется, так-то, ДРУГ)- и он, как в былые времена, затянул: - "Она другого любит, мне не видать ее!.." - и, допев куплет до конца, рассмеялся. - Да-да, - говорил он,

- это очень милая, бонтонная записочка; в ней изысканные выражения, Джей Джей, и очень правильные чувства. Каждое маленькое t перечеркнуто, и у каждого маленького i над головой точка. Просто образцовое упражнение, знаешь ли, за которое прилежный ученик, как рассказывается в старом учебнике чистописания, получает пирожное. Впрочем, ты, возможно, не по такой книжке учился, Джей Джей? А меня мой славный старик учил грамоте еще по своему букварю. Ах, стыд-то какой: от девицы письмо прочел, а отцовское ждет. Милый мой старик! - И он взял письмо со словами: - Прошу прощения, сэр. Всего пятиминутный разговор с мисс Ньюком, нельзя же было отказать ей - долг вежливости, сами понимаете! Между нами ничего нет. Это только этикет, клянусь вам честью и совестью! - Он поцеловал отцовское письмо и, еще раз воскликнув "Милый мой старик!", приступил к чтению следующего послания:

"Твои письма, дорогой мой мальчик, доставляют мне несказанную радость: я читаю их и мне кажется, будто я слышу твой голос. Я не могу не признать, что нынешний непринужденный стиль много лучше, чем старомодная манера наших дней, когда мы адресовались к родителю со словами "досточтимый батюшка" или даже "досточтимый сударь", как то писали иные педанты, учившиеся со мной еще в заведении мистера Лорда в Тутинге, куда я ходил до школы Серых Монахов, хотя я отнюдь не уверен, что отцов чтили в те дни больше, нежели нынче. Я знаю одного отца, который предпочитает доверие почтению, и ты можешь величать меня, как тебе заблагорассудится, лишь бы ты доверял мне.

Твои письма доставили удовольствие не мне одному. На прошлой неделе я захватил с собой в Калькутту письмо за номером третьим, присланное из Баден-Бадена от пятнадцатого сентября, и не выдержал - показал его кое-кому на обеде у генерал-губернатора. Рисунок твой, изображающий старую русскую княгиню и ее мальчугана за картами, - просто блистателен. Полковник Бакмастер, личный секретарь лорда Бэгуига знал ее когда-то и утверждает, что сходство - поразительное. Твой рассказ об азартных играх и о том, как ты избавился от этого пристрастия, я прочел нескольким молодым знакомым. Боюсь, что негодники еще до завтрака садятся за кости и коньяк. То, что ты пишешь о юном Ридли, принимаю cum grano (С оговоркой (лат.).). Его рисунки, по-моему, очень милы, но по сравнению с некоторыми другими... Однако молчу, а то как бы их автор не заважничал. Я расцеловал строки, приписанные в твоем письме милочкой Этель. С нынешней почтой я отправляю ей подробное письмо.

Если Поль де Флорак хоть сколько-нибудь похож на свою матушку, вы и должны были очень понравиться друг другу, Я знал его мать еще в юности, задолго до твоего рождения. Скитаясь уже сорок лет по свету, я не встречал женщины, которую счел бы равной ей по красоте и добронравию. Твоя кузина Этель напоминает мне ее; она столь же хороша, хотя и не так обаятельна.

Да, это та седеющая дама с бледным лицом и усталыми глазами, которую ты видал в Париже. Пройдет еще сорок лет, настанет ваш черед, молодые люди, и головы ваши полысеют, как моя, или покроются сединой, как у мадам де Флорак, и вы склоните их над могилами, где мы будем спать вечным сном. Как я понял из твоего письма, молодой Поль находится в затруднительных обстоятельствах.

Если он продолжает испытывать нужду, прошу тебя - будь его банкиром, а я

буду твоим. Никто из ее детей не должен нуждаться, покуда у меня сыщется лишняя гинея. Не стану скрывать, сэр: когда-то она была мне дороже любого сокровища, - ведь это из-за нее с разбитым сердцем я уехал юношей в Индию.

Так вот, если когда-нибудь и с тобой случится такая беда, помни, мой мальчик, что ты не единственный, кто это пережил.

Бинни пишет мне, что прихварывает; надеюсь, что вы с ним регулярно переписываетесь. Но что побудило меня заговорить о нем после воспоминаний о моей несчастной любви? Может, тайная мысль о маленькой Рози Маккензи? Она прелестная девочка, и Джеймс оставит ей хорошее наследство. Verbum sat

(Сказанного довольно (лат.).). Я хотел бы видеть тебя женатым, но не приведи бог, чтобы ты женился на куче золотых мохуров.

Упомянутые мохуры вызвали в моей памяти другое дело. Знаешь, я чуть было не потерял пятьдесят тысяч рупий, которые лежали у одного здешнего агента. И кто бы ты думал предупредил меня относительно него? Наш друг Раммун Лал, недавно побывавший в Англии и плывший со мной вместе из Саутгемптона. Он оказался удивительно тактичным и проницательным человеком.

Я прежде был худого мнения о честности туземцев и обходился с ними свысока, как, помнится, обошелся и с этим господином, повстречав его на Брайенстоун-еквер у твоего дяди Ньюкома. Я чуть было не сгорел со стыда, когда он спас мои деньги; и я отдал их ему в рост. Если я последую его совету, то капитал мой, по его словам, за год утроится и станет приносить огромный процент. Он пользуется большим уважением в здешнем финансовом мире, держит в Барракпуре роскошный дом и контору и раздает деньги по-царски. Он предлагает нам учредить банк, доходы от которого будут так велики, а устройство (судя по всему) столь несложно, что, кажется, я соблазнюсь и возьму несколько акций. Nous verrons (Там увидим (франц.).). Некоторые мои друзья прямо рвутся участвовать в этом деле. Но будь покоен, я не поступлю опрометчиво, не получив надежного совета.

То, что ты берешь деньги с моего счета, меня не пугает. Бери себе, сколько хочешь. Что касается рисования, ты ведь знаешь, я признаю его только как вид отдыха; однако пожелай ты стать хоть ткачом, как мой дед, я и тогда бы не возразил ни слова. Не ограничивай себя в деньгах и в честных развлечениях. На что и деньги, как не затем, чтобы радовать ими тех, кого любишь? Я и копить бы не стал, кабы ты не тратил. Итак, зная не хуже меня, каково состояние наших дел, трать себе деньги любым честным способом. Мне бы хотелось, чтобы ты прожил в Италии не целый год, а чтобы вернулся домой и навестил честного Джеймса Бинни. Как там без меня наш старый бивуак на Фицрой-сквер? Постарайся на обратном пути завернуть в Париж и навестить ее сиятельство мадам де Флорак, чтобы передать ей нежный поклон от твоего родителя. Не передаю поклона Брайену: я пишу ему письмо с той же почтой.

Adieu, mon fils! Je t'embrasse (Прощай, мой мальчик! Обнимаю тебя

(франц.).).

Остаюсь всегда любящим тебя отцом. Т. Н."

- Ну не молодчина ли мой старик?! - В этом вопросе друзья были абсолютно единодушны все три года. Мистер Джей Джей заметил еще, как Клайв, прочитав отцовское письмо, вторично пробежал глазами послание мисс Этель и спрятал его в боковой карман, а потом весь день ходил пасмурный и всячески поносил статуи в музее, куда они отправились в тот день.

- Откровенно говоря, - ворчал Клайв, - все это лишь второсортная дрянь!

Ну что за нелепый ублюдок этот верзила Геркулес Фарнезский! Во всей галерее только и есть одна стоящая вещь!

То был знаменитый фрагмент статуи Психеи. С улыбкой слушал Джей Джей, какие похвалы расточал его друг этой фигуре - стройному стану, изящному изгибу шеи - всему гордому девственному облику; эта Психея имеет известное сходство с Дианой из Лувра, а Диана из Лувра, как вам ведомо, напоминала собой некую молодую особу.

- Откровенно говоря, - продолжал Клайв, закинув голову и созерцая огромные мускулистые ноги неуклюжего, гротескного носильщика, которого Гликон Афинский лепил, несомненно, уже в дни упадка искусства, - она просто не могла написать иначе, не правда ли? Письмо очень доброе и ласковое. Она вот пишет, что всегда будет рада получить от меня весточку. Надеется, что я скоро вернусь и привезу с собой несколько хороших полотен, раз уж я взялся за это дело. Она не высокого мнения о живописцах, Джей Джей, - ну да пусть, ведь мы-то знаем себе цену, мой благородный друг! Наверно... наверно, сейчас уже все совершилось, и мне надо будет адресовать свои письма ее сиятельству графине Кью.

Служитель музея привык к тому, что его мраморный великан вызывает восторг и удивление посетителей, однако он и не помышлял, что Геркулес способен возбуждать такие страсти; а вот этот молодой иностранец с минуту молча взирал на статую, потом со стоном провел рукой по лицу и побрел прочь от могучего исполина, который в свое время тоже немало натерпелся от женщин.

- Отец хочет, чтобы я съездил повидать мадам де Флорак и нашего друга Джеймса, - проговорил Клайв, когда они спускались по улице, ведущей к

"Толедо".

Джей Джей продел руку под руку товарища, которую тот глубоко засунул в карман своего бархатного пальто.

- Тебе нельзя возвращаться, покуда не будет известно, что там все кончено, Клайв, - прошептал Джей Джей.

- Разумеется, старина, - отвечал его приятель, покачивая головой и выпуская изо рта клубы табачного дыма.

Вскоре по приезде друзья, разумеется, отправились в Помпею, каковую мы не обязаны описывать, поскольку пишем не картины Италии, а хронику жизни Клайва Ньюкома, эсквайра, и его досточтимого семейства. Прежде, чем им отправиться в это путешествие, наш молодой герой прочел восхитительную повесть сэра Бульвера Литтона, ставшую чем-то вроде истории Помпеи, а также описание Плиния, приведенное в путеводителе. Восхищенный мастерством, с каким английский романист как бы иллюстрировал своей книгой эти места, словно помпейские дома были картинами, к которым он сочинил текст, шутник Клайв, постоянно упражнявшийся в своем любимом искусстве карикатуры, предложил сочинить пародийную историю с теми же персонажами и местом действия.

- Главной у нас будет, - говорил он, - маменька Плиния, которую историк описал как даму редкой тучности; вот она спешит с места катастрофы в сопровождении рабов, прикрывающих подушками ее пышные формы от раскаленных осколков. Да, старая миссис Плиний и будет моей героиней! - заключил Клайв.

Этот рисунок на темно-серой бумаге, у края подштрихованной красным, по сей день сохранился в альбоме Клайва.

И вот, когда они там смеялись, болтали, дивились на окружающие их чудеса и передразнивали гнусавую речь сопровождавшего их чичероне или останавливались в молчании, поддавшись воздействию этого необычного места, как бы озаренного печальной улыбкой, - Им неожиданно повстречалась другая группа англичан, состоящая из двух молодых людей и пожилой дамы.

- Ба! Клайв! - воскликнул один из встречных.

- Милый лорд Кью! - вскричал наш герой; они кинулись жать друг другу руки и при этом оба покраснели.

Лорд Кью обитал со своими родными в Неаполе в соседнем отеле на Кьяфа, и в тот же вечер, по возвращении с помпейской экскурсии, оба живописца были приглашены на чашку чая этими дружелюбными людьми. Джей Джей, извинившись, остался дома и рисовал до ночи. А Клайв пошел и приятно провел вечер в разговорах, заполненных всевозможными планами совместных путешествий и увеселительных прогулок. Молодые люди задумали посетить Пестум, Капри, Сицилию. А может, еще поехать на Мальту и на Восток? - предложил лорд Кью.

Леди Уолем всполошилась. Ведь Кью уже ездил на Восток. Клайв тоже был смущен и взволнован. Как может Кью собираться на Восток или в какое-то еще длительное путешествие, когда... когда другие насущные дела требуют его возвращения домой? Нет, ему не следует ехать на Восток, прямо сказала матушка лорда Кью; Кью обещал провести все лето с нею в Кастелламаре, и мистер Ньюком тоже пусть приезжает и пишет там с них портреты - со всех подряд. Она готова устроить картинную галерею из всех Кью, лишь бы сын сидел дома, пока его будут рисовать.

Леди Уолем рано отправилась на покой, вырвав у Клайва обещание, что он приедет в Кастелламаре; Джордж Барнс тоже ушел, чтобы облачиться в вечерний костюм и ехать с визитами, как то подобает молодому дипломату. В Неаполе эти дипломатические обязанности исполняются только по окончании оперы; и светская жизнь приходится здесь на те часы, когда во всем мире уже спят.

Клайв просидел с Кью до часа ночи, после чего возвратился к себе в гостиницу. Ни одна из восхитительных поездок в Пестум, Сицилию и прочее не состоялась. Клайв так и не поехал на Восток, а портрет лорда Кью писал в то лето в Кастелламаре не кто иной, как Джей Джей. Наутро Клайв отправился в посольство за паспортом, и пароход, отплывавший в тот день на Марсель, взял на борт мистера Ньюкома. Лорд Кью с братом и Джей Джей махали ему с берега шляпами, когда судно отвалило от пристани.

Судно шло, стремительно рассекая лазурную гладь моря, а Клайву все казалось, что оно движется слишком медленно. Джей Джей со вздохом возвратился к своим альбомам и мольбертам. А второй служитель прекрасной музы, очевидно, узнал нечто такое, что побудило его оставить свою возвышенную подругу ради другой, куда более земной и капризной.

Глава XL, в которой мы возвращаемся на Рима на Пэл-Мэл

Прекрасным июльским утром, когда даже в Лемб-Корте светило солнце и два джентльмена, совместно обитавшие здесь в квартире на четвертом этаже, были, по обыкновению, заняты своими трубками, рукописями и чтением очередного номера "Таймс", они узрели еще один солнечный луч, ворвавшийся к ним в образе юного Клай-ва, бронзового от загара, с пожелтевшими от солнца бородой и усами и веселыми ясными глазами, видеть которые всегда было радостью для нас обоих.

- Ты ли это, Клайв, дружище?! Ты ли это, о Вениамин?! - воскликнули Пенденнис и Уорингтон. Клайв успел полностью завоевать сердце последнего, так что будь я способен ревновать к такому прекрасному человеку, я бы непременно почувствовал себя уязвленным. Клайв покраснел от радости, что снова нас видит. Пиджен, прислуживавший нам мальчишка, ликуя, ввел его в комнаты, а уборщица Фланаган с сияющей улыбкой выбежала из спальни, чтобы поскорее увидеть и поздравить с прибытием всеобщего любимца.

Не прошло и двух минут, как журналы, гранки и рецензируемые книги, сваленные в кресле, переместились в стоящее рядом ведерко из-под угля, а вместо них там расположился Клайв с сигарой в зубах, и притом так уютно, будто и вовсе не уезжал отсюда. Когда он воротился? Вчера вечером. Обитает опять в своей старой квартире на Шарлотт-стрпт; нынче утром завтракал на Фицрой-сквер; Джеймс Бинни при виде него чуть было не запел от счастья. Отец попросил в письме, чтобы он поехал домой и повидал Джеймса Бинни.

Хорошенькая мисс Рози здорова, спасибо. А миссис Мак? То-то, небось, возрадовалась при виде него!

- Признайтесь по совести, сэр, уж конечно, вдова облобызала вас по случаю приезда! - Клайв через всю комнату швыряет в голову вопрошающего неразрезанный номер "Пэл-Мэл", но при этом так мило краснеет, что у меня почти не остается сомнений в правильности моего предположения.

Экая жалость, что он не поспел на великосветскую свадьбу, а то мог бы проводить к алтарю своего милого кузена Барнса, Ньюкома и расписаться в книге свидетелей наряду с другими сановными лицами! Мы описали ему эту церемонию и сообщили, как с недавних нор преуспел в жизни его, а теперь и наш друг Флорак, ставший директором крупной Англо-французской железнодорожной компании, а также принцем де Монконтур. Затем Клайв рассказал нам о том, как прошла для него зима; о веселых днях, проведенных им в Риме, и удалых друзьях, обретенных там. Не намерен ли он изумить мир каким-нибудь шедевром? Не намерен, нет. Чем больше он работает, тем больше почему-то недоволен своими произведениями; а вот у Джей Джея дела идут великолепно, скоро он поразит весь мир! Тут мы с гордым удовлетворением открыли тот самый номер нашей газеты, которым юноша запустил в нас, и показали ему отличную статью Ф. Бейхема, эсквайра, где сей маститый критик на все лады расхваливал картину, присланную Джей Джеем на родину.

Итак, он опять был с нами - точно мы лишь вчера расстались. Лондонцам всегда так кажется - ведь им просто недосуг грустить по уехавшему соседу.

Люди уезжают на Мыс Доброй Надежды или в действующую армию, отправляются в кругосветное путешествие или в Индию и возвращаются с женой и несколькими детьми, а нам представляется, будто они только вчера отбыли, до того все мы поглощены своими трудами, расистами, житейской борьбой; до того эгоистичными делает нас жизнь, но, однако, не бессердечными. Мы рады видеть старого друга, хотя и не плакали, расставаясь с ним. Мы смиренно признаемся себе, что, случись судьбе отозвать нас отсюда, о нас бы плакали ничуть не больше.

Поболтавши немного, мистер Клайв объявил, что торопится в Сити, куда я отправился вместе с ним. Его свидание с господами Джолли и Бейнзом в конторе на Фог-Корт, очевидно, было весьма приятным: когда Клайв вышел из приемной, лицо его так и сияло.

- Не нужно ли тебе денег, дружище? - спросил он. - Мой милый старик перевел на меня изрядную сумму, и мистер Бейнз сообщил мне, что его супруга и дочки будут счастливы видеть меня за обедом. Он утверждает, что мой родитель благополучно избег разорения в одном из индийских банков и на редкость удачно поместил деньги в другой. Любезен донельзя. Да и все прочие в Лондоне необычно любезны и дружелюбны. Право, все до единого!

Усевшись в наемную карету, возможно, только что доставившую в Сити какого-нибудь другого капиталиста, мы двинулись в Вест-Энд, где мистеру Клайву предстояло важное дело с его портными. Он с непринужденным видом оплатил значившийся за ним долг, правда, слегка вспыхнул, вынимая из кармана свою новенькую чековую книжку, первый листок из которой он и вручил восхищенному мастеру. От магазина мистера Б. рукой подать до мистера Трюфитта. Мой юный друг внял совету зайти к парикмахеру и оставить у него значительную часть своих ниспадающих кудрей и желтой бороды, вывезенных им из Рима. Уговорить его расстаться с усами не удалось; это украшение -

привилегия художников и кавалерийских офицеров. Да и почему бы нашему юноше не франтить, не носить пышных усов, не заботиться о своей внешности, не получать радостей и не греться на солнышке, пока оно светит? Еще придет зима, и на склоне лет будет достаточно времени для камелька, фланели, сапог на пробковой стельке и седин.

Засим мы отправились в расположенную на Джермин-стрит гостиницу навестить нашего друга Флорака, обитавшего там в роскошных апартаментах.

Гигант в пудреном парике с гербами на пуговицах в виде каких-то диковинных корон, лениво восседавший в вестибюле, понес наши визитные карточки его высочеству. Когда распахнулись двери, ведущие в бельэтаж, до нас долетел радостный возглас, и наш титулованный друг в роскошном персидском халате выбежал из комнаты, стремглав спустился по лестнице и кинулся целовать Клайва к почтительному изумлению ливрейного титана.

- Пойдемте, друзья, - вскричал наш милый француз, - я представлю вас госпоже... моей супруге!

Мы вошли в гостиную, где сидела благоприличная сухонькая дама лет шестидесяти, и были по всей форме представлены ее высочеству мадам де Монконтур, урожденной Хигг из Манчестера. Она довольно церемонно приветствовала нас, хотя отнюдь не казалась злой; впрочем, мало какая женщина могла долго хмуриться, глядя на красавца Клайва, чье открытое лицо сияло улыбкой.

- Я слыхала про вас не только от его высочества, - сказала эта дама, слегка покраснев. - Ваш дядюшка частенько мне про вас рассказывал, мистер Клайв, и про вашего доброго батюшку тоже.

- C'est son Directeur (Это ее духовник (франц.).), - шепнул мне Флорак.

Я стал ломать себе голову, который из глав банкирского дома Ньюкомов взял на себя эту миссию.

- Теперь, когда вы прибыли в Англию, - продолжала леди, чей ланкаширский акцент мы не будем копировать из уважения к ее высокому титулу.

- Теперь, когда вы прибыли в Англию, надеюсь, мы будем вас часто видеть. Не здесь, в этой шумной гостинице, которая мне несносна, а в деревне. Наш дом всего в трех милях от Ньюкома, - он не такой роскошный, как у вашего дяди, однако мы надеемся частенько видеть вас там, ну... и вашего друга мистера Пенденниса, если ему случится завернуть в те места. - Должен признаться, что приглашенье мистеру Пенденнису было высказано принцессой без того пыла, с каким она предлагала свое гостеприимство Клайву.

- А не встретим ли мы вас нынче у дядюшки Хобсона? - продолжала эта леди, вновь обращаясь к Клайву. - Его супруга - совершенно обворожительная и в высшей степени образованная женщина; она была так приветлива и любезна с нами, мы сегодня у них обедаем. Барнс с женой проводят медовый месяц в Ньюкоме. Леди Клара прелестное милое созданье, а ее папенька и маменька, право же, - чудесные люди! Какая жалость, что сэр Брайен не мог присутствовать на свадьбе! Там был чуть ли не весь Лондон. Сэр Гарвей Диггс говорит, что бедный баронет поправляется очень медленно. Все мы ходим под богом, мистер Ньюком! Печально думать, как он немощен средь этого великолепия и богатства, - все это ему уже не в радость! Но будем надеяться на лучшее, на то, что здоровье к нему вернется!

В таких и подобных разговорах, в коих бедняга Флорак принимал весьма малое участие (он стал грустным и безмолвным в обществе своей престарелой супруги), протек наш визит; мистер Пенденнис, предоставленный самому себе, имел полную возможность сделать некоторые наблюдения относительно особы, удостоившей его знакомством.

На столе лежали два аккуратных пакетика с надписью "Принцессе де Монконтур", конверт, адресованный той же даме, рецепт за номером 9396 на какое-то снадобье и еще листик бумаги, испещренный кабалистическими знаками и снабженный подписью очень модного тогда медика сэра Гарвея Диггса, из чего я заключил, что принцесса де Монконтур была или почитала себя особой слабого здоровья. Возле телесных лекарств лежали те, что предназначались для врачевания души - стопка хорошеньких книжечек, переплетенных под старину и по большей части набранных антиквой, со множеством рисунков в готическом стиле, изображавших благолепных монахов со склоненной набок головой, детей в длинных накрахмаленных ночных сорочках, девиц с лилиями в руке и прочее такое, из чего следовало заключить, что владелица сих томиков теперь не столь враждебна к Риму, как в прежние времена, и что она в духовном смысле переселилась из Клепема в Найтсбридж, подобно тому, как многие богатые купеческие семьи проделали это перемещение на деле. Длинная полоса, вышиваемая готическим узором, еще отчетливей выдавала нынешние вкусы хозяйки; и гость, изучавший на досуге эти предметы, пока им никто не занимался, с трудом удержался от смеха, когда правильность его догадок подкрепило вторичное появление великана-лакея, громогласно возвестившего:

"Мистер Ханимен!" - предваряя тем приход означенного священнослужителя.

- C'est le Directeur. Venez fumer dans ma chambre, Pen (Это духовник.

Пойдемте ко мне, Пен, покурим (франц.).), - пробурчал Флорак, когда в комнату скользящей походкой вошел Ханимен с чарующей улыбкой на лице; он слегка покраснел, когда увидел своего племянника Клайва, сидевшего возле принцессы. Так это он - тот дядюшка, который рассказывал мадам де Флорак про Клайва и его батюшку! По видимости, Чарльз процветал. Он протянул своему милому племяннику для пожатия обе руки в Новеньких сиреневых лайковых перчатках; едва он появился, Флорак с мистером Пенденнисом улизнули из комнаты, так что никаких точных сведений о состоявшейся нежной встрече мы сообщить не можем;

Когда я выходил из гостиницы, перед крыльцом дожидалась коричневая карета, запряженная парой красивых лошадей; на сбруе и дверцах всюду стояли княжеские коронки, изящней которых вы, наверно, не видели, и под каждой -

монограмма, загадочная, как клинопись на ассирийской колеснице мистера Лейарда, и я предположил, что ее высочество собирается подышать свежим воздухом.

Находясь в Сити, Клайв и не подумал заглянуть в банк к своим родственникам. Впрочем, там заправлял теперь один мистер Хобсон, поскольку мистер Барнс находился в Ньюкоме, а баронету, очевидно, не суждено уже было появиться в приемной их фирмы. И тем не менее семейный долг призывал нашего юношу навестить дам, и потому, движимый исключительно этим чувством, он в первый же день поспешил на Парк-Лейн.

- Семейство в отъезде, почитай неделю, с того дня, как справили свадьбу, - сообщил Клайву лакей, ездивший с ними в Баден-Баден, открыв гостю дверь и признавши его. - Сэр Брайен, спасибо, сэр, чувствует себя лучше. Все отбыли в Брайтон. Только мисс Ньюком в Лондоне, живет у своей бабушки на Куин-стрит в Мэйфэре, сэр.

Лакированные двери закрылись за Джимсом; бронзовые рожи на дверных молотках привычно скалили Клайву зубы, и он разочарованно спустился по голым ступеням. Не станем скрывать, что он тут же пошел в клуб и заглянул в адрес-календарь, чтоб узнать номер дома леди Кью на Куин-стрит. Но графиня в тот сезон снимала меблированный дом и потому среди обитателей Куин-стрит ее благородное имя не значилось.

Миссис Хобсон не оказалось дома; вернее сказать, Томасу было велено не впускать посторонних по таким-то дням и до такого-то часа; так что тетушка Хобсон повидала Клайва, а он ее нет. Право, не знаю, очень ли он сожалел об этой неудаче. Итак, все положенные визиты были им сделаны, и он отправился обедать к Джеймсу Бинни, после каковой трапезы поспешил на пирушку, устроенную в честь него в тот вечер его холостыми друзьями.

Глаза Джеймса Бинни засияли радостью, когда он увидел Клайва; послушный отцовскому предписанию, молодой человек поспешил на Фицрой-сквер, едва водворившись в своем старом жилище, которое оставалось за ним во время его отсутствия. Резная мебель и прочие старые вещи, портрет отца, грустно глядевшего с холста, по-чужому встретили Клайва в день его прибытия. Не удивительно, что он рад был бежать из этого заброшенного места, населенного сотней гнетущих воспоминаний, в гостеприимный дом по соседству на Фицрой-сквер, к своему другу и опекуну.

Здоровье Джеймса ничуть не улучшилось за те десять месяцев, что Клайв отсутствовал. После того падения он уже не мог больше как следует ходить и совершать свои обычные моционы. Ездить верхом он был так же непривычен, как покойный мистер Гиббон, на которого наш шотландский друг был немного похож лицом и к философии которого питал великое почтение. Полковник отсутствовал, и Джеймс теперь вел свои споры за кларетом с мистером Ханименом: он обрушивал на священника знаменитую пятнадцатую и шестнадцатую главы "Упадка и разрушения" и тем совершенно побивал противника. Подобно многим скептикам, Джеймс был очень упрям и со своей стороны полагал, что почти все богослужители не больше верят в творимые ими обряды, чем римские авгуры.

Конечно, в этих спорах бедняга Ханимен отступал под натиском Джеймса, сдавая позицию за позицией, однако едва кончалось сражение, подбирал растерянную в бою амуницию и, приведя ее в порядок, вновь нацеплял на себя.

Охромев после падения и вынужденный много времени проводить дома, где общество неких дам отнюдь не всегда было для него занимательно, Джеймс Бинни стал искать удовольствие в гастрономии, тем больше предаваясь этой слабости, чем меньше позволяло здоровье. Хитрец Клайв тотчас заметил, насколько исправнее стала работать провиантская служба с отъезда его родителя, но молчал и с благодарностью поедал все, что ему подавали. Он не сразу поделился с нами своим убеждением, что миссис Мак ужасно угнетает славного джентльмена; что он изнемогает от ее забот; спасается в кабинет, чтобы подремать в кресле; только и доволен, когда является кто-нибудь из вдовушкиных друзей или она уезжает со двора; так и кажется, что без нее он свободнее дышит и веселей попивает свое винцо, избавившись наконец от ее несносной опеки.

Смею утверждать, что тяжкие жизненные испытания - еще не самое страшное; вы лишились капитала - не велика беда, потеряли жену - но сколько мужчин переносили это и вновь преспокойно женились? Все это ничто перед необходимостью изо дня в день мириться с чем-то для вас неприятным. Есть ли наказание более тягостное для привыкшего к холостяцкой жизни мужчины, чем обязанность сидеть каждый день насупротив глупой хорошенькой женщины; быть вынужденным отвечать на ее замечания о погоде, о хозяйстве и, бог знает, о чем еще; пристойно улыбаться, когда она настроена пошутить (смеяться этим шуткам, право же, самая трудная работа), и приспосабливать свои беседы к ее разумению, зная, что всякое слово, употребленное в переносном смысле, останется непонятным вашей прелестной кулинарке. Женщины чувствуют себя превосходно в этой жеманно-улыбчивой атмосфере. Их жизнь - лицемерие. Какая добрая женщина не посмеется анекдотам и шуточкам своего мужа или родителя, даже если он рассказывает их ежедневно за обедом, завтраком и ужином.

Льстивость в самой их натуре: кого-нибудь задабривать, улещивать, мило дурачить - таково занятие любой женщины. Грош ей цена, если она от этого уклоняется. Мужчины, те лишены способности терпеть и притворяться - от скуки они изнывают и гибнут, либо, утешения ради, бегут в клуб или в кабак.

Соблюдая всю возможную деликатность и избегая невежливых слов в отношении этой прелестной дамы, скажу все же, что миссис Маккензи, пребывая сама в наилучшем настроении, понемногу изводила своего сводного брата, Джеймса Бинни, эсквайра; что она была для него чем-то вроде лихорадки, каковая отравляет воздух, сковывает члены, прогоняет сон; что, когда она изо дня в день изливала на голубчика Джеймса за завтраком целые потоки своих банальностей, голубчик Джеймс постепенно впадал в тоску. И никто, однако, не понимал, в чем причина его хандры. Он приглашал старых врачей, своих соклубников. Пичкал себя маком, мандрагорой и каломелевыми пилюлями, но дела бедняги шли все хуже и хуже. Если он хочет ехать в Брайтон или Челтнем, пожалуйста! Какие бы ни предстояли ей визиты, а душечке Рози развлечения -

милая крошка, когда же ей радоваться-то жизни, как не сейчас, дражайшая миссис Ньюком? - нет, ничто не заставит ее и помыслить о том, чтоб оставить на произвол судьбы своего бедного братца.

Миссис Маккензи считала себя женщиной возвышенных убеждений; миссис Ньюком тоже была о ней высокого мнения. Эти две особы в последнее время очень сдружились: капитанская вдова была исполнена искреннего почтения к супруге банкира и почитала ее одной из самых выдающихся и образованных женщин на свете. А уж если миссис Мак была о ком-нибудь хорошего мнения, она не держала этого в секрете. Миссис Ньюком, в свою очередь, считала миссис Маккензи женщиной очень рассудительной, приятной и благовоспитанной, - быть может, не вполне образованной, но нельзя же от человека требовать всего!

- Ну ясное дело, дорогая, - отзывался простоватый Хобсон, - не всякой же быть такой умницей, как ты, Мария. Иначе бы женщины забрали себе волю.

Мария, по своему обыкновению, возблагодарила господа, создавшего ее столь добродетельной и умной, и милостиво допустила миссис и мисс Маккензи в круг почитателей своей несравненной добродетели и таланта. Мистер Ньюком прихватывал иногда малютку Рози и ее маменьку куда-нибудь на прием. А если прием устраивали на Брайенстоун-сквер, этих дам обычно звали к чаю.

Когда, на следующий день по приезде, послушный своему долгу Клайв явился обедать к мистеру Джеймсу, дамы были просто в восторге и ужасно радовались встрече с ним, однако все же собирались ехать на вечер к его тетушке. За обедом они только и говорили, что о принце и принцессе. Их высочества должны обедать на Брайенстоун-сквер. Ее высочество заказала у ювелира такие-то и такие-то вещи... Ее высочество, конечно, будет поважнее какой-нибудь графской дочки, леди Анны Ньюком, к примеру.

- О, господи, и что не придушили этих высочеств в Тауэре, - проворчал Джеймс Бинни. - С тех пор, как вы свели с ними знакомство, я только про них и слышу.

Клайв, как и следовало благоразумному человеку, не обмолвился и словом относительно принца и принцессы, с коими, как мы знаем, он имея честь видеться в то утро. Но после обеда Рози обежала вокруг стола и шепнула что-то своей маменьке, после чего маменька обняла ее за шею, расцеловала и назвала "умничкой".

- Знаете, Клайв, что говорит эта милочка? - спросила миссис Мак, не выпуская ручку своей милочки. - И как это мне самой не пришло в голову!

- Что же такое она сказала, миссис Маккензи? - осведомился Клайв с улыбкой.

- Почему бы, мол, и вам с нами не поехать к тетушке? Мы уверены, миссис Ньюком была бы счастлива вас видеть.

- Ну зачем ты сказала, скверная мамочка! - вскричала Рози, зажимая матери рот своей маленькой ручкой. - Скверная она, правда, дядюшка Джеймс? -

За этой выходкой последовало множество поцелуев, один из которых достался и дядюшке Джеймсу к превеликой его отраде; а когда Рози уходила одеваться, маменька воскликнула:

- И всегда-то эта малышка думает о других - всегда!

Клайв сказал, что охотнее посидит с мистером Бинни и выкурит с ним сигару, если это не возбраняется. Лицо Джеймса вытянулось.

- Но мы уже давно отказались от этого обычая, Клайв, душечка! -

произнесла миссис Маккензи, покидая столовую.

- Зато мы перешли на хороший кларет, мой мальчик! - шепнул дядя Джеймс.

- Давай, Клайв, откупорим еще бутылочку и выпьем за здоровье и скорое возвращение нашего милого полковника, да поможет ему бог! Кажется, Том вовремя разделался с банком Уинтера, - спасибо нашему другу Раммуну Лалу! -

и вошел в отличное дело с этим Бунделкундским банком. На Гановер-сквер очень одобрительно отзываются о нем, и я читал в "Хуркару", что о их акции уже превысили номинал.

Клайв ничего не слышал о Бунделкундском банке, если не считать нескольких слов в отцовском письме, врученном ему нынче в Сити.

- Отец перевел мне сюда на редкость щедрую сумму, сэр. - И вот они налили еще по бокалу и осушили их за здравие полковника.

Тут опять заходят Рози и ее маменька показать свои очаровательные розовые платья перед отъездом к миссис Ньюком, а потом Клайв закуривает в сенях сигару и покидает Фицрой-сквер, - можете себе представить, как ликовали собравшиеся в "Пристанище", когда в клубах табачного дыма появилось лицо нашего юного друга.

Глава XLI

Старая песня

Вскоре в Лондон вернулись многие из римских знакомых Клайва, юноша стал снова встречаться с ними, и у него образовался свой круг, свои связи. Он счел возможным завести пару хороших лошадей и появлялся в Парке среди других молодых денди. С мосье де Монконтуром они были в тесной дружбе; с лордом Фаремом, купившим у Джей Джея картину, считались приятелями; сам майор Пенденнис объявил его милым юношей, прибавив, что - как ему довелось узнать

- к Клайву весьма расположены в некоторых высоких сферах.

Спустя несколько дней Клайв отправился в Брайтон навестить леди Анну и сэра Брайена, а также добрую тетушку Ханимен, у которой квартировал баронет;

и, наверно, так или иначе, сумел узнать, где в Мэйфэре проживает теперь леди Кью.

Однако он не застал графиню, когда туда явился; не оказалось ее дома и на второй день, и от Этель не последовало никакой записочки. В Парке она не каталась, как в прежние времена. А Клайв, хотя и пользовался расположением в некоторых сферах, не был вхож в тот большой свет, где бы мог повстречать ее в любой вечер на одном из тех приемов, куда "все ходят". Ежедневно он читал ее имя в газетах в списке гостей на балу у леди Z либо на министерском рауте у леди N. Поначалу он боялся говорить о своих сердечных делах и никому их не поверял.

И вот, облаченный в щегольской костюлг, он разъезжал верхом по Куин-стрит, Мэйфэр, не пропускал ни одного катания в Парке; даже посещал богослужения в соседних церквах и сделался завсегдатаем оперы - занятие пустое и малоподходящее для юноши подобного нрава. Наконец один знаток человеческой природы, подметивши его состояние, резонно предположил, что он, без сомнения, влюблен, и мягко попенял ему, в ответ на что Клайв, только и мечтавший открыть кому-то душу, поведал обо всем, что здесь рассказывалось: как он старался излечиться от этой страсти и был уверен, что достиг успеха;

но когда в Неаполе услыхал от Кью, что помолвка последнего с мисс Ньюком расторгнута, обнаружил, что погасшее было пламя разгорелось с новой силой.

Ему нетер-пелось ее увидеть. Ofl покинул Неаполь, едва узнал, что она свободна. И вот уже десять дней он в Лондоне, но даже мельком ни разу ее не видел.

- Эта миссис Маккензи так меня допекает, что я прямо не знаю, куда деваться, - говорил бедный Клайв. - Бедняжку Рози заставляют дважды на дню писать мне разные записки. Она доброе милое созданье, эта крошка Рози, и я действительно когда-то подумывал, что... Впрочем, пустое!.. Мне теперь не до этого - несчастней меня, наверно, не сыщешь, Пен! - Дело в том, что в наперсники был временно возведен мистер Пенденнис, пока Джей Джей находился в отпуске.

Эта роль обычно была по вкусу нашему летописцу, особенно на короткий срок. Думается, почти каждый влюбленный - будь то мужчина или женщина -

представляет собой известный интерес, по крайней мере ненадолго. Если вы узнаете, что на вечере, куда вас изволили пригласить, будет несколько влюбленных пар, - разве сборище это не станет для вас много интересней? Вот по анфиладе комнат идет Огастус Томпкинс, пробираясь через толпу гостей к тому дальнему углу, где чинно сидит мисс Хопкинс, которую обхаживает этот дурак Бамкинс, уверенный, что его ухмылка просто неотразима. Вот сидит мисс Фанни - рассеянно слушает пространные комплименты пастора и через силу улыбается тому вздору, который несет капитан. Но вдруг лицо ее озаряется радостью, а в глазах, устремленных на болтливого капитана и галантного священника, нетрудно прочесть восхищение. И все потому, что появился Огастус; глаза их встретились лишь на полсекунды, но для мисс Фанни этого достаточно. Так продолжайте же свою болтовню, капитан! Я внимаю вашим банальностям, достопочтенный сэр! Весь мир переменился для мисс Фанни за истекшие две минуты. Наступил тот миг, из-за которого она томилась и нервничала, которого ждала весь день! Наблюдателю, коему доступно понимание этих маленьких тайн, по-другому открывается жизнь, нежели заурядному зеваке, пришедшему лишь затем, чтобы поесть мороженого и поглазеть на дам и туалеты.

Только в двух случаях светская жизнь в Лондоне не вовсе нестерпима - если вы сами становитесь актером в этой чувствительной комедии или являетесь ее заинтересованным наблюдателем; а чем весь вечер праздно глазеть на людей, так не лучше ли провести время дома в любимом кресле, пусть даже в обществе скучнейшей книги?

Словом, я не только стал поверенным Клайва в этом деле, но даже черпал удовольствие в том, чтобы вызнавать у него все подробности, а точнее поощрял его изливать передо мной душу. Так мне сделалась известна большая часть вышеизложенных событий, - к примеру, злоключения Джека Белсайза, о которых лишь частично знали в Лондоне, куда он вернулся теперь, чтобы примириться с отцом после смерти своего старшего брата. Так я приобщился к делам и тайнам лорда Кью, - надеюсь, что на пользу читателю и к вящей выгоде повествования.

Сколько ночей до рассвета мерил шагами бедняга Клайв мою или свою комнату, сообщая мне свою историю, свои радости и печали, вспоминая со свойственным ему пылом слова и поступки Этель, восхищаясь ее красотой и негодуя на ее жестокость.

Едва новый наперсник услышал имя пассии своего друга, как тут же попытался (отдадим должное мистеру Пенденнису) выплеснуть на пламя, сжигавшее Клайва, ушат холодной воды - да разве этим погасить столь великий пожар?

- Мисс Ньюком?! Да знаешь ли ты, милый Клайв, по ком вздыхаешь? -

спросил наперсник. - Мисс Ньюком в последние три месяца сделалась первейшей столичной львицей, царицей красоты, фавориткой на скачках, лучшей розой в цветнике Белгрэйвии. Она затмила всех девиц этого сезона, а красавиц прошлых лет посрамила полностью и отодвинула в тень. Мисс Блэккеп, дочь леди Бланш Блэккеп, была (тебе, возможно, это неведомо), по убеждению ее маменьки, первейшей красавицей прошлого сезона; и почиталось чуть ли не подлостью со стороны юного маркиза Фаринтоша покинуть столицу, не предложивши ей переменить фамилию. В этом году Фаринтош и смотреть не станет на мисс Блэккеп. Какое там! Уж он-то всех застает дома (ну вот ты морщишься, страждущая душа!), когда заезжает с визитом на Куин-стрит. Да, и леди Кью, одна из умнейших женщин в Англии, часами будет слушать разглагольствования лорда Фаринтоша, хотя на всем Роттен-роу в Хайд-парке не встретишь другого такого болвана. Мисс Блэккеп может спокойно взойти на горы, как дочь Иеффая, ибо со стороны Фаринтоша ей больше ничего не угрожает. Еще, дружище, пожалуй, ты этого не знаешь, имеются леди Изольда и леди Эрменгильда, прелестные двойняшки, дочери леди Рекстро, появление которых произвело такую сенсацию на первом - на первом иль на втором? - нет, на втором завтраке у леди Обуа. За кого только их не прочили! Капитан Крэкторп, говорят, был без ума от обеих. Еще мистер Бастингтон, а также сэр Джон Фобсби, молодой баронет с огромными землями на Севере... Толковали даже, будто епископ Виндзорский был очарован одной из них, да только предпочел не свататься, так как ее величество, подобно блаженной памяти королеве Елизавете, как утверждают, против того, чтобы епископы вступали в брак. Но где теперь Бастингтон? Где Крэкторп? Где Фобсби - молодой баронет из северных графств?

Поверь, дружище, когда нынче обе эти девицы входят в залу, их замечают не больше, чем тебя или меня. Мисс Ньюком увела их обожателей: Фобсби, как слышно, уже сватался к ней. А что до той стычки между лордом Бастингтоном и капитаном Крэкторпом из Королевской Зеленой лейб-гвардии, так действительной ее причиной послужил намек Бастингтона на то, что мисс Ньюком поступила не лучшим образом, покинувши лорда Кью. Знаешь, Клайв, что сделает с этой девушкой старая леди Кью? Выдаст ее замуж за лучшего жениха в столице. Если сыщется партия повыгоднее лорда Фаринтоша, наступит и его черед не заставать леди Кью дома. Есть сейчас какой-нибудь молодой неженатый пэр, побогаче Фаринтоша? Я что-то не помню. И почему у нас не публикуют списка молодых баронетов и других титулованных мужчин с указанием их имени, положения в обществе и предполагаемого состояния. Я пекусь не о матронах из Мэйфэра - те знают этот список назубок и тайком перебирают его на досуге - а о светских молодых людях, дабы они понимали, каковы их реальные шансы и кто пользуется перед ними естественным преимуществом. Дай припомнить: есть еще юный лорд Гонт, он наследник огромного состояния и завидный жених, ибо, как ты знаешь, отец его сидит в сумасшедшем доме, но пока ему всего десять лет - нет, едва ли он годится в соперники Фаринтошу.

На твоем лице изумление, бедный мой мальчик. Наверно, думаешь, как это жестоко с моей стороны толковать про куплю-продажу и утверждать, будто в эту самую минуту твою возлюбленную прогуливают по Мэйфэрскому рынку, чтобы отдать тому, кто больше предложит. Но можешь ли ты потягаться динарами с султаном Фаринтошем? Можешь ли выступить соперником ну хотя бы сэру Джону Фобсби из северных графств? То, что я говорю, - жестоко и прозаично, но разве это не правда? Вот то-то, что правда - правда любого аукциона от Черкессии до Виргинии. Да знаешь ли ты, что девушки Черкессии гордятся своим воспитанием и своей продажной стоимостью. А ты покупаешь себе новое платье, коня за пятьдесят фунтов, прикалываешь к лацкану розу за пенни, ездишь под ее окнами и думаешь выиграть этот приз? Ах ты глупыш! Розовый бутончик!

Набивай кошелек. Лошадь за пятьдесят фунтов, - да ведь и мясник ездит на такой же! Набивай кошелек. Что там юное сердце, полное любви, мужества, чести! Набивай кошелек, - кроме денег, никакие ценности здесь не в ходу, по крайней мере, пока за прилавком сидит старая леди Кью.

Такими увещаньями, одновременно шутливыми и серьезными, наперсник Клайва пытался подать ему добрый совет в его сердечных печалях, но совет этот был принят точно так же, как все советы в подобных случаях.

После того, как он трижды заходил и однажды писал к мисс Ньюком, от молодой леди прибыла записочка такого содержания:

"Милый Клайв!

Мы весьма сожалеем, что отсутствовали, когда Вы заезжали. Будем дома завтра днем. Леди Кью просит Вас на завтрак и надеется, что Вы придете повидать нас.

Всегда Ваша Э. Н."

И Клайв пошел, бедняга! Он имел удовольствие пожать ручку Этель и палец леди Кью, скушать баранью котлетку в присутствии своей любимой, побеседовать с леди Кью о состоянии римского искусства и описать ей последние творения Гибсона и Макдональда. Визит этот длился всего полчаса. Ни на минуту не удалось Клайву остаться наедине со своей кузиной. В три часа было объявлено, что экипаж леди Кью подан, и наш юный друг простился, а уходя, успел заметить, как у крыльца высадился из кареты достославный маркиз Фаринтош, он же граф Россмонт, и вошел в дом леди Кью в сопровождении слуги, несшего целую охапку цветов с Ковентгарден-ского рынка.

Случилось так, что милейшая леди Фарем давала в эти дни бал, и муж ее, повстречав Клайва в Парке, пригласил его к ним. Мистер Пенденнис тоже сподобился получить пригласительную карточку. А посему Клайв заехал за мной в клуб Бэя, и мы вместе отправились на бал.

Хозяйка дома, с улыбкой встречавшая гостей, особенно радушно приветствовала своего юного знакомца из Рима.

- Вы не в родстве ли с мисс Ньюком - дочерью леди Анны? Ах, вы - кузен!

Она нынче у нас будет.

Скорей всего, леди Фарем не заметила, как вздрогнул и покраснел Клайв при этом известии, ведь ее милости приходилось заниматься целой толпой гостей. Клайв обнаружил в зале дюжину своих римских знакомых, женщин молодых и на возрасте, хорошеньких и неказистых, одинаково просиявших, едва они увидели его милое лицо. Особняк блистал роскошью; дамы были в ослепительных туалетах; и вообще праздник был восхитителен, хотя и казался мне скучноватым, пока не началась та игра, которую я описывал на предыдущих страницах (в аллегорической истории мистера Томпкинса и мисс Хопкинс), и не приехала леди Кью с внучкой.

Эта старая леди, с годами все более походившая на злую сказочную фею, которую не пригласили на крестины принцессы, имела перед волшебницей то преимущество, что была повсюду звана, хотя и оставалось загадкой, как она в свои лета, не будучи феей, ухитрялась побывать в таком множестве мест. За феей по мраморной лестнице поднялся достославный Фаринтош со свойственным его особе бессмысленным взглядом. Этель, казалось, принесла с собой всю охапку цветов, презентованную ей маркизом. Высокородный Бастингтон (надо ли сообщать читателю, что виконт Бастингтон - единственный наследник всего семейства Подбери), а также баронет из северных графств и отважный Крэкторп

- одним словом, первейшие кавалеры столицы собрались вокруг юной красавицы, образуя ее свиту; можете не сомневаться, что и маленький Дик Хитчен, которого вы встретите повсюду, тоже был возле нее со своими дежурными комплиментами и улыбкой. До прибытия Этель в зале царили девицы Рекстро, упиваясь своим превосходством, но едва она появилась - бедняжки совершенно стушевались и теперь довольствовались беседой и вниманием армейских драгун и других второсортных кавалеров из второразрядных клубов; одна из них даже пошла танцевать с судейским, правда, он был родня какому-то герцогу и рассчитывал на протекцию у лорда-канцлера.

Клайв клялся, что, еще не видя Этель, уже почувствовал ее присутствие.

Впрочем, ведь леди Фарем предупредила его, что будет мисс Ньюком. Этель, напротив, не ожидая этой встречи и не располагая предвидением любви, выказала удивление, узрев кузена: брови ее вскинулись, в глазах засветилась радость. Пока бабушка пребывала в другой комнате, она поманила к себе Клайва и, отпустив Крэкторпа, Фобсби, Фаринтоша и Бастингтона, всю эту влюбленную молодежь, окружавшую ее подобострастной толпой, дала аудиенцию мистеру Клайву с величавостью наследной принцессы.

Она и в самом деле была властительницей сих мест. Самая остроумная и красивая, она княжила здесь по праву собственного совершенства и общего признания! Клайв чувствовал ее превосходство и собственную незначительность;

он приблизился к ней, как к какому-то высшему существу. Очевидно, ей приятно было показать ему, как она отсылает прочь этих грандов и блистательных крэк-торпов, надменно объявляя им, что желает говорить с кузеном - тем красивым юношей со светлыми усами.

- Вы здесь многих знаете? Или это ваш первый выход в свет? Хотите я представлю вас каким-нибудь хорошеньким барышням, чтобы вам было с кем танцевать? Какая прелестная бутоньерка!

- И это все, что вы хотели мне сказать? - спросил несколько обескураженный Клайв.

- А о чем же еще говорить на балу? Наши речи должны соответствовать месту. Если бы я сказала капитану Крэкторпу, что у него прелестная бутоньерка, он был бы просто в восторге. А вы... очевидно, выше этого.

- Я, как вы изволили заметить, новичок в вашем обществе, а потому, знаете ли, не привык к... своеобразию здешних блестящих разговоров, -

промолвил Клайв.

- Как! Вы уже уходите, мы же почти год. с вами не виделись! - вскричала Этель своим обычным голосом. - Простите, сэр Джон Фобсби, я не могу сейчас с вами танцевать. Я только что встретила кузена, которого не видела целый год, и мне хочется поговорить с ним.

- Не моя вина, что мы не увиделись раньше. Я ппсал вам, что получил ваше письмо лишь месяц назад. И на второе мое письмо из Рима вы так и не ответили. Ваше письмо долго лежало на почте и было переслано мне в Неаполь.

- Куда? - переспросила Этель,

- Я встретил там лорда Кью.

Этель, сияя улыбками, посылала воздушные поцелуи двойняшкам, проходившим мимо со своей маменькой.

- Значит, вы встретили - здравствуйте, здравствуйте! - лорда Кью?

- И, повидавшись с ним, тут же примчался в Англию, - закончил Клайв.

Этель строго посмотрела на него,

- Как мне вас понимать,, Клайв?. Вы примчались в Англию, потому что в Неаполе было слишком жарко и потому что соскучились по своим близким,, n'est-ce pas (Не правда ли? (франц.).)? Мама так рада была вас видеть. Она ведь любит вас как родного сына.

- Как этого ангела Барнса? Быть не может! - воскликнул с горечью Кяайв.

Этель еще раз поглядела на него. Ей сейчас ужасно хотелось обходиться с Клайвом, как с младшим - этаким не очень еще самостоятельным братцем лет тринадцати. Однако в его облике и манерах было что-то, не допускавшее такого обращения.

- Почему вы не приехали месяцем раньше - посмотрели бы на свадьбу. Все было так мило. Съехался весь свет. Клара и даже Барнс выглядели просто очаровательно.

- О, это, наверно, было бесподобно! - подхватил Клайв. - Трогательное зрелище, я уверен. Бедняга Чарльз Белсайз не мог присутствовать, потому что скончался его брат и он...

- И что?.. Договаривайте, мистер Ньюком! - воскликнула барышня в сильном гневе; ее розовые ноздри трепетали. - Вот уж не думала, что, повстречавшись после стольких месяцев разлуки, вам захочется меня оскорбить... да-да, оскорбить упоминанием этого имени.

- Покорнейше прошу прощения, - оказал Клайв, отвешивая церемонный поклон. - Избави бог, чтобы я хотел вас как-нибудь обидеть, Этель! Нынче, как вы изволили заметить, мой первый выход в свет. Поэтому я и говорю о вещах и людях, коих мне, наверно, не следовало касаться. Мне ведь надлежало говорить о бутоньерках, не так ли? Это, как вы изволили заметить, самая подходящая тема для разговора. Значит и о родственниках лучше было не упоминать. Ведь мистер Белсайз благодаря этому браку сподобился стать вам как бы родней, и даже я в какой-то мере могу теперь хвастаться родством с ним. Экая честь для меня!

- Бог мой, что все это значит! - вскричала мисс Этель, удивленная и, возможно, встревоженная. Клайв и сам едва ли понимал. Все время, пока он разговаривал с ней, в нем нарастало раздражение; он подавлял в себе гнев, охвативший его при виде толпившихся вкруг нее молодых людей; все в нем возмущалось против собственной унизительной покорности, и он злился на самого себя за то восторженное нетерпение, с который кинулся на первый ее зов.

- Это значит, Этель... - произнес он, решаясь все высказать, - что, если кто-то проделывает тысячу миль, чтобы повидать вас и пожать вам руку, ее надо протягивать поласковее, чем это сделали вы; что, когда день за днем в вашу дверь стучится родственник, его надо постараться принять; при встрече держаться с ним как со старым другом, а не так, как держались вы, когда леди Кью соизволила впустить меня; и не так, как вы обходитесь с этими дураками, что толпятся вкруг вас от нечего делать! - выпалил Клайв в великой ярости, скрестив на груди руки и окидывая свирепым взглядом ни в чем не повинных молодых франтов; он продолжал смотреть на них так, точно сейчас взял бы да и столкнул их лбами. - Кажется, я отнимаю мисс Ньюком у ее поклонников?

- Об этом не мне судить, - ответила она мягко. Поклонники действительно отступили. Но она видела, что он злится, и это доставляло ей удовольствие.

- Тот молодой человек, что подходил к вам, - продолжал Клайв, - сэр Джон, кажется...

- Вы недовольны, что я его отослала? - спросила Этель, протягивая ему руку. - Слышите, музыка! Давайте повальсируем. Неужто же вы не знаете, что стучались не в мою дверь? - произнесла она и заглянула ему в лицо просто и ласково, как в былые дни. Она победительницей закружилась с ним по зале, затмевая остальных красавиц; она хорошела с каждым туром вальса - румянец заливал ее щеки, глаза сверкали все ярче. Лишь когда смолкла музыка, она села на место, тяжело дыша и сияя улыбкой, - вот такой же мне запомнилась Тальони после своего триумфального pas seul (Сольного номера (франц.).)

(господи, это было тысячу лет назад!). Этель кивком поблагодарила Клайва.

Казалось, между ними наступило полное примирение. Как раз под конец вальса в залу вошла леди Кью; увидев кавалера Этель, она нахмурилась. Но в ответ на ее упреки, внучка только пожала своими прекрасными плечиками, глянула так, точно хотела сказать: "Je le veux" (Мне так угодно (франц.).), - и, подав бабушке руку, с покровительственным видом увела ее прочь.

Наперсник Клайва с превеликим любопытством наблюдал происходившую между ними сцену и вальс, коим было отпраздновано их примирение. Признаюсь вам, что это лукавое юное создание уже несколько месяцев было предметом моих наблюдений, и я любовался ею, как любуются в зоологическом саду красивой пантерой с горящими глазами, лоснящейся шкурой и грациозными линиями тела, такой стремительной и ловкой в прыжке.

Сказать по чести, я не видывал более ослепительной юной кокетки, чем была мисс Ньюком во второй свой сезон. В первый год, будучи невестою лорда Кью, она, очевидно, вела себя сдержанней и спокойней. К тому же в тот год мисс Ньюком выезжала с маменькой, которой, за исключением отдельных маленьких капризов, всегда была послушна и неизменно готова повиноваться.

Когда же в качестве дуэньи при ней оказалась графиня Кью, для девушки, очевидно, стало просто забавой изводить старуху, и она пускалась танцевать с самыми младшими сыновьями, лишь бы позлить бабушку. Вот почему бедняжка юный Кабли (который имел две сотни содержания в год плюс еще восемьдесят в казначействе с ежегодной прибавкой в пять фунтов) всерьез решил, будто Этель в него влюбилась, и совещался с другими молодыми клерками на Даунинг-стрит, достанет ли двухсот восьмидесяти фунтов, а годом позже - двухсот восьмидесяти пяти, чтобы вести дом. Юный Тэнди из Темпла, младший сын лорда Скибберина (того, что какое-то время поддерживал в парламенте ирландских католиков) тоже был сражен в самое сердце и не раз среди ночи, когда мы брели с ним после бала в другой конец города, развлекал меня излияниями восторга и пылких чувств к мисс Ньюком.

- Если вы так влюблены " нее, почему не сватаетесь? - спросил я у мистера Тэнди.

- Ишь что выдумали! К ней свататься все равно что к русской царевне! -

вскричал юный Тэнди. - Она красива, обворожительна, остроумна. А глаза -

никогда таких не видел! Они сводят меня с ума, да-да! - воскликнул Тэнди, хлопая себя по жилету, когда мы проходили под аркой Темпл-Бара. - Только ведь такой отчаянной кокетки свет не видывал со времен Клеопатры Египетской!

Нечто подобное думалось и мне, когда я наблюдал за тем, что происходило между Клайвом и Этель, признаюсь, не без некоторого восхищения девушкой, которая крутила кузеном, как хотела. По окончании вальса я поздравил его с успехом. Заграничные балы сделали из него заправского танцора.

- А что до твоей дамы - смотреть на нее просто наслаждение, - продолжал я. - Очень люблю наблюдать, как танцует мисс Ньюком. После Тальони никто не доставлял мне большего удовольствия. Взгляни, как она выходит, вскинув головку и выставив вперед ножку. Ну, и счастливчик этот лорд Бастингтон!

- Ты злишься, потому что она тебя не заметила, - проворчал Клайв. -

Помнишь, сам говорил, что она не заметила тебя или просто забыла. Твое тщеславие уязвлено, вот ты и трунишь.

- Может ли мисс Ньюком помнить всех представленных ей мужчин, - отвечал его собеседник. - Прошлый год она разговаривала со мной, потому что хотела узнать о тебе. А вот нынче что-то не разговаривает, - видно, ты ее больше не занимаешь.

- Да ну тебя к черту, Пен! - вскричал Клайв, как школьник, которого задирают.

- Она притворяется, будто не смотрит на нас и всецело поглощена беседой с душкой Бастингтоном. Воображаю этот восхитительный обмен благородными мыслями! В действительности же она следит за нами и знает, что мы сейчас говорим о ней. Если ты когда-нибудь женишься на ней (что, конечно, было бы величайшей глупостью, Клайв), я потеряю в тебе друга. Ты непременно расскажешь ей, какого я о ней мнения, и она велит тебе раздружиться со мной.

- Клайв в мрачном раздумье слушал то, что продолжал говорить его собеседник:

- Да, она кокетка. Это у нее в природе. Она старается покорить каждого, кто к ней подойдет. Она должна отдышаться от вальса и вот притворяется, будто слушает этого беднягу Бастингтона; он тоже малость запыхался, но пыжится изо всех сил, чтобы только быть ей приятным. С каким обворожительным видом она его слушает! Глаза стали даже какие-то лучезарные.

- Что, что?.. - переспросил Клайв, встрепенувшись.

Я не понял, от чего он встрепенулся, да и не стал ломать над этим голову, полагая, что юноша, наверно, витал в любовных грезах. А вечер шел своим чередом, и Клайв не покинул бала, покуда не уехала мисс Ньюком с графиней Кью. Я не видел, чтобы кузен и куаииа в тот вечер еще как-нибудь общались. Помнится, капитан Крэкторп проводил барышню до кареты; сэру Джону Фобсби выпало счастье вести под руку старую графиню и тащить ее розовую сумку с шалями, накидками и прочими вещами, украшенную графской короной и монограммами ее сиятельства. Возможно, Клайв сделал шаг, чтобы подойти к ним, но мисс Ньюком предостерегающе подняла пальчик, и он остался на месте.

Клайв и двое его друзей из Лемб-Корта условились отправиться в следующую субботу обедать в Гринвич, однако утром упомянутого дня пришла от него записка, извещавшая нас, что он должен навестить свою тетку мисс Ханимен и потому просит его извинить. Суббота - день отдыха у джентльменов нашей профессии. Мы уже успели пригласить Ф. Бейхема, эсквайра, в надежде хорошенько повеселиться и не желали лишаться удовольствия из-за отсутствия нашего юного римлянина. Итак, мы втроем отправились пораньше на станцию у Лондонского моста с намерением погулять до обеда в Гринвичском парке. И должно же было так случиться, что как раз в это время к платформе на Брайтон подкатила коляска графини Кью, и из нее вышла мисс Этель в сопровождении служанки.

Но еще удивительнее оказалось то, что, когда мисс Ньюком с горничной появились на станции, там уже находился мистер Клайв. Что же может быть естественней и похвальней его желания съездить повидать тетушку Ханимен? И что необычного в том, что мисс Этель захотелось провести субботу и воскресенье с больным отцом и отдохнуть хорошенько денек-другой после пяти утомительных вечеров, на каждый из которых, по нашему подсчету, приходилось по два, приема и одному балу. И то, что они вместе отправились в Брайтон, -

барышня под опекой своей femme de chambre (Горничной (франц.).), - ни у кого, согласитесь, не должно было вызвать никаких нареканий.

Разумеется, было бы нелепо утверждать, что летописцу известно все на свете, даже то, о чем шептались между собой, двое влюбленных в вагоне первого класса; солидные историки те претендуют на такую осведомленность, описывая тайные сборища заговорщиков, совещания с глазу на глаз между монархами и их министрами и даже сокровенные мысли и побуждения упомянутых особ, быть может, неведомые нам самим. Все, за что данный писатель может поручиться своей репутацией правдивого человека, это - что в такой-то день состоялось свидание таких-то лиц, каковое имело такие-то последствия.

Услышав об этой встрече и отлично зная своих героев, автор, конечно, мог довольно точно представить себе все между ними произошедшее. Вы же не станете подозревать меня в том, что я подкупил горничную или что два конторщика, которые ехали в одном вагоне с нашими молодыми людьми и вряд ли могли что-нибудь слышать, пересказали мне их беседу? Если бы Клайв и Этель ехали вдвоем в купе, я бы даже смелее поведал вам, что там было, но с ними ехали еще молодые конторщики, безбожно курившие всю дорогу.

- Так вот, - начала шляпка, придвинувшись к цилиндру, - признайтесь, сэр, правда ли, что в Риме выбыли ужасно влюблены в девиц Фримен, а потом чрезмерно внимательны к третьей мисс Баллиол? Ведь вы же рисовали ее портрет? Ну вот видите! Все художники притворяются, что обожают рыжих девиц, потому что их рисовали Тициан и Рафаэль. А Форнарина тоже рыжая? Смотрите, мы уже в Кройдоне!

- Форнарина, - отвечал шляпке цилиндр, - если картина в галерее Боргезе точно передает оригинал или хотя бы близка к нему, была женщиной некрасивой, с наглыми глазами, грубо очерченным ртом и красновато-коричневой кожей. Она, право, так дурна собой, что, на мой взгляд, наверно, такой и была в действительности, - ведь мужчины обычно влюбляются в плод своей фантазии, а точнее сказать: каждая женщина прекрасна в глазах своего любовника. Знаете, какова, должно быть, была древняя Елена?

- Не знаю, я ничего про нее не слышала. Кто она такая, ваша Елена? -

спросила шляпка. Она и в самом деле ничего этого не знала.

- Долго рассказывать, к тому же история эта произошла так давно, что не стоит и вспоминать о ней, - отвечал Клайв.

- Вы оттого и толкуете про Елену, что хотите избежать разговора о мисс Фримен! - воскликнула молодая особа. - То есть, о мисс Баллиол.

- Мы будем говорить о ком вам угодно. Так какую из них мы начнем разбирать по косточкам? - осведомился Клайв. Дело в том, что сидеть с ней в одном вагоне - быть взаправду с ней, смотреть в эти удивительные ясные глаза, видеть, как шевелятся нежные губки, слышать ее нежный голос и звенящий смех, располагать этими полутора часами назло всем светским дуэньям, бабушкам и условностям, назло самому будущему, было для юноши настоящим счастьем, и оно переполняло его душу и все существо таким острым ощущением радости, что стоит ли удивляться его оживленности и шутливому настроению?

- Значит, вы узнавали о моих делах? - спросил он. Господи помилуй, они уже прикатили в Рейгет! Вот Гэттон-парк проносится перед ними как на крыльях ветра.

- Я про многое слышала, - отвечает шляпка, потряхивая благоуханными локонами.

- Почему же вы не ответили на мое второе письмо?

- Мы были в ужасном смущении. Нельзя же отвечать на все письма молодых людей. Я даже сомневалась, отвечать ли на записку, полученную с Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер, - промолвила шляпка. - Нет, Клайв, не надо нам писать друг другу, - продолжала девушка уже с грустью, - разве что редко-редко. И то, что я сегодня встретила вас здесь, право, чистая случайность. Когда я на вечере у леди Фарем обмолвилась, что поеду нынче в Брайтон навестить папеньку, я и думать не думала, что встречу вас в поезде.

Но раз уж вы здесь, - ничего не поделаешь. Так вот, я не стану скрывать: существуют препятствия.

- Какие же еще?! - вырвалось у Клайва.

- Ах, вы, глупый мальчик! Никаких других, кроме тех, что всегда были и будут. Когда мы расстались, то есть, когда вы оставили нас в Баден-Бадене, вы знали, что это к лучшему. Вам предстояло много занятий, и вы не могли без конца тратить время на... детишек и больных людей. У каждого человека свое дело, и у вас тоже - вы сами его выбрали. Мы с вами в столь близком родстве, что можем... можем любить друг друга почти как брат с сестрой. Что бы сказал Барнс, услышав мои слова! Какая бы судьба ни ждала вас и вашего батюшку, я не могу относиться к вам иначе, чем... ну сами знаете! И так всегда будет, всегда! Существуют такие чувства, против которых, надеюсь, бессильно время, хоть я, не взыщите, никогда больше не стану говорить о них. Ни вам, ни мне не изменить наших обстоятельств, так пусть каждый из нас будет достоин своей роли. Вы станете хорошим художником, а я... - кто знает, что будет со мной?

Я знаю лишь то, что предстоит мне сегодня. Сегодня я еду повидаться с родителями и буду до самого понедельника так счастлива, как только возможно.

- А я вот знаю, чего бы я сейчас хотел, - вымолвил Клайв; поезд со свистом ворвался в туннель.

- Чего? - спросила в темноте шляпка. Паровоз ревел так громко, что, отвечая, он вынужден был придвинуть свою голову совсем близко.

- Я бы хотел, чтобы этот туннель обрушился прямо на нас или чтоб мы вот так ехали вечно.

Тут вагон сильно тряхнуло, и служанка вскрикнула, а возможно, и мисс Этель тоже. Висевшая на потолке лампа светила так тускло, что в вагоне было почти совсем темно. Неудивительно, что горничная испугалась! Но вот снова ворвались потоки дневного света, и неумолимое солнце в мгновение ока положило конец всем мечтаниям бедного Клайва, чтобы вот так ехать и ехать вечно.

Как жаль, что это был курьерский поезд! Но допустим, он был бы просто пассажирский - и тогда он в конце концов добрался бы до места. Они приехали, и кондуктор объявил: "Ваши билеты!" Клайв протянул три их билета - его, Этель и горничной. Конечно, не спорю, ради такой поездки стоило отказаться от Гринвича. В Брайтоне мисс Этель встречал мистер Куц с коляской. Прощаясь, девушка ответила Клайву на рукопожатие.

- Могу я зайти повидать вас? - спросил он.

- Можете... чтоб повидать маму.

- А где вы остановились?

Господи, да ведь они же остановились у мисс Ханимен! Клайв расхохотался. Так ведь он тоже туда! Разумеется, у тетушки Ханимен не найдется для него места: ее дом переполнен другими Ньюкомами. Да, поистине, их встреча была любопытнейшим совпадением; однако леди Анна предпочла ни словом не упомянуть бабушке об этом происшествии. Сам я затрудняюсь сказать, как лучше им было поступить в сложившихся обстоятельствах: тут возможно множество вариантов. Раз что они сюда добрались - ехать ли им и дальше вместе? Скажем, они держат путь в один и тот же дом в Брайтоне - надлежит ли им ехать в одном экипаже (с Куном и горничной, разумеется)? Скажем, они случайно встретились на станции - надлежит ли им ехать в разных вагонах?

Пусть мне ответит любой джентльмен и отец семейства, как бы он поступил, если бы в ту пору, когда он был по уши влюблен в свою нынешнюю супругу, миссис Браун, он повстречал ее с горничной в почтовой карете и рядом с ней имелось бы свободное место?

Глава XLII

Оскорбленная невинность

"От Клайва Ньюкома, эсквайра, подполковнику Hьюкому, кавалеру ордена Бани второй степени.

Брайтон, 12 июня, 18..

Дорогой батюшка!

Поскольку погода в Неаполе стала слишком жаркой и Вы пожелали, чтобы я вернулся в Англию и повидал мистера Бинни, я так и поступил и вот уже три недели как нахожусь здесь и пишу Вам из гостиной тетушки Ханимен в Брайтоне, где Вы в последний раз обедали перед своим отплытием в Индию. Зайдя на Фог-Корт, я получил там ваш щедрый денежный перевод и часть этой суммы потратил на покупку отличной скаковой лошади, верхом на которой катаюсь по Парку вместе с другими молодыми франтами. Флорак в Англии, но не нуждается в Вашей помощи. Подумать только, теперь он принц; де Монконтур - таков второй титул светлейшего семейства Д'Иври, - а старый граф де Флорак стал нынче герцогом Д'Иври, ввиду кончины другого престарелого господина. Думается, супруга покойного герцога укоротила его дни. Ну и женщина! Это она подстроила дуэль лорда Кью с одним французом, из-за чего возникли всевозможные неприятности и семейные ссоры, о коих Вы сейчас узнаете.

Прежде всего, как следствие этой дуэли, а также несходства характеров, помолвка между лордом Кью и Э. Н. расторгнута. Я встретил в Неаполе лорда Кью с матушкой и братом, спокойными и приятными людьми, которые пришлись бы Вам очень по нраву. Ранение и последующая болезнь сильно изменили Кью. Он стал несравненно серьезнее, чем прежде; и без всякой иронии утверждает, что его прошлая жизнь теперь кажется ему бессмысленной, даже преступной, и он мечтает переменить ее. Он распродал своих лошадей и вполне остепенился.

Стал настоящим трезвенником и смиренником.

Во время нашего свиданья он поведал мне, что произошло между ним и Этель, о которой говорил весьма сердечно и великодушно, хотя и признавался, что, по глубокому его убеждению, в супружестве им все равно не было бы счастья. Полагаю, дорогой мой батюшка, Вы поймете, что, помимо желания увидать мистера Бинни, имелась и еще одна причина, которая заставила меня поспешить в Англию. Надо ли говорить, что никогда в жизни, надеюсь, не будет у меня от Вас тайн. И если я не распространялся о том предмете, каковой в последние десять месяцев доставлял мне ужасно много беспокойства, то лишь потому, что не было проку толковать об этом и Вас только попусту огорчил бы рассказ о моих горестях и печалях.

Так вот, когда в сентябре прошлого года мы жили в Баден-Бадене и вместе с Этель писали Вам письма, для Вас, без сомнения, не было тайной, какие чувства я испытывал к моей прелестной кузине, обладающей множеством недостатков, за которые я люблю ее еще больше, чем за ее достоинства. Я действительно был страстно влюблен и, узнав, что она помолвлена с лордом Кью, сделал то, что однажды, по Вашему признанию, сделали и Вы, когда неприятель превосходил Вас силой, - я бежал. Два или три месяца мне было очень тяжело. Однако в Риме я постепенно успокоился, ко мне вернулся мой природный аппетит, и под конец сезона я чувствовал себя вполне счастливым в обществе девиц Баллиол и девиц Фримен. Когда же в Неаполе я узнал от Кью о случившемся, чувство мое проснулось с новой силой, и я, как дурак, без промедления помчался в Лондон, чтобы только заглянуть в ясные очи Э. Н.

Сейчас она здесь, в этом доме, обитает наверху вместе с одной моей теткой, тогда как другая сдает им комнаты. По возвращении в Лондон я видел ее лишь несколько раз - сэр Брайен и леди Анна проводят сезон вне столицы, и Этель ездит на дюжину балов в неделю в сопутствии старой леди Кью, которая не жалует ни Вас, ни меня. Услышав, как Этель говорила, что собирается в Брайтон к родителям, я набрался смелости и подстерег ее на вокзале (конечно же, я не сказал ей, что три часа просидел в зале ожидания), и мы совершили путешествие вместе; она была добра и прекрасна, и хотя я знаю, что она для меня так же недостижима, как принцесса крови, я не в силах совладать с собой и продолжаю мечтать, надеяться и томиться. Тетушка Ханимен, должно быть, разгадала мои чувства, ибо при встрече устроила мне взбучку. Дядюшка Чарльз, по-видимому, опять процветает. Я встретил его во всем блеске у мадам де Монконтур, этой добродушной женщины, говорящей с сильным ланкаширским акцентом, что, конечно, Флораку невдомек. Уорингтон и Пенденнис, разумеется, тоже шлют Вам привет. Пен изрядно самонадеян, хотя в действительности гораздо добрее, чем кажется. У Фреда Бейхема дела идут хорошо, и он преуспевает на свой таинственный лад.

Мистер Бинни выглядит так себе; а миссис Мак (я знаю, Вы не терпите, чтобы даму критиковали за глаза, и потому не скажу ничего дурного), забрала в руки дядюшку Джеймса и, по-моему, весьма ему в тягость. Рози мила и добродушна, как всегда, и выучила две новые песенки; но поскольку сердце мое, как Вы знаете, принадлежит другой, я чувствую себя как-то неловко в присутствии Рози и ее маменьки - будто я в чем-то виноват. Они теперь в большой дружбе с обитателями Брайенстоун-сквер, и миссис Мак по всякому поводу ссылается на "умнейшую из женщин - миссис Хобсон", каковое мнение о своей особе наша родственница, очевидно, разделяет.

Прощайте же, дорогой мой батюшка, я исписал весь лист. Как бы мне хотелось взять Вас под руку, побродить с Вами по молу и рассказать Вам еще многое, многое. Впрочем, и без того Вы знаете уже достаточно, а также и то, что я остаюсь навечно любящим Вас сыном К. Н."

В самом деле, когда мистер Клайв по прибытии в Стейн-Гарденз вышел из экипажа и высадил оттуда мисс Этель, мисс Ханимен была, конечно, рада-радешенька племяннику и приветствовала его легким объятием, долженствовавшим выразить ее удовольствие по поводу его приезда. Однако на следующий день, в воскресенье, когда Клайв с самой чарующей улыбкой на лице прибыл из своей гостиницы к завтраку, мисс Ханимен почти не разговаривала с ним на протяжении всей трапезы, весьма надменно поглядывала на него из-под воскресного чепца и принимала его рассказы об Италии с недружелюбным видом и словами: "Вот как? Скажите!" Когда же завтрак окончился и тетушка вымыла свою фарфоровую чашку, она вдруг так и накинулась на Клайва, точно взъерошенная, сердитая наседка, возомнившая, будто кто-то угрожает ее выводку. Она забила на Клайва крыльями и проклохтала:

- Не в этом доме, Клайв! Не в этом доме, прошу вас понять!

Клайв с удивлением взглянул на нее и промолвил:

- Ну конечно, тетушка. Я никогда не делаю этого в доме, я знаю, что вы этого не любите. Я как раз собирался отойти для этого в сад. - Молодой человек полагал, что речь идет о курении и приписывал тетушкин гнев табаку.

- Вы отлично знаете, что я имею в виду, сэр! И не пытайтесь провести меня этим дурачеством. Обедаем мы нынче в половине второго. Можете приходить или не приходить, как вам заблагорассудится! - И старушка выбежала из комнаты.

Бедняга Клайв стоял и в печальном недоумении вертел в пальцах сигару, покуда в комнату не вошла служанка мисс Ханимен, Ханна, которая, напротив, ухмылялась и глядела весьма хитро.

- Бога ради, Ханна, что все это значит? - спросил мистер Клайв. -

Отчего негодует моя тетушка, а ты ухмыляешься, старая ты чеширская кошка!

- Ладно вам притворяться, мистер Клайв! - ответила Ханна, стряхивая крошки со скатерти.

- Притворяться?! Это в каком же смысле?

- Еще скажете, ничего не было, мистер Клайв?! - воскликнула служанка мисс Ханимен, ухмыляясь самым добродушным образом, - да я такой раскрасавицы барышня больше и не видывала, я так и сказала моей хозяйке. Мисс Марта, -

говорю я, - ведь то-то будет парочка!" Только хозяйка страшно осерчала, право слово. Она спокон веков такого не терпит.

- Чего не терпит, старая ты гусыня! - вскричал Клайв, который вот уже двадцать лет как величая Ханну этим шутливым прозвищем.

- Да чтобы молодой джентльмен с барышней целовались на чугунке, -

объяснила Ханна и показала на потолок, давая понять, о ком идет речь. - Она, точно, прехорошенькая милочка! Я так и сказала мисс Марте.

Так по-разному приняли старая госпожа и ее служанка новости, услышанные ими накануне вечером.

А новости заключались в том, что горничная мисс Ньюком, беззаботная деревенская девчонка, не научившаяся еще даже держать язык за зубами, хихикая от радости объявила горничной леди Анны, которая распивала чаи с миссис Хикс, что мистер Клайв поцеловал мисс Этель в туннеле и что, наверное, они поженятся. Это известие Ханна Хикс доставила своей госпоже, чье сердитое обращение с Клайвом на другой день станет вам теперь вполне понятным.

Клайв не зная, гневаться ему или смеяться. Он клялся, что столь же повинен в намерении поцеловать мисс Этель, как в желании обнять королеву Елизавету. Ему неприятно было сознавать, что там наверху ходит его ничего не подозревающая кузина, предаваясь своим девичьим грезам, тогда как здесь, внизу, о ней ведутся подобные разговоры. Как будет он смотреть в глаза ей, или ее маменьке, или даже ее горничной теперь, когда ему известна эта гадкая сплетня?

- Ты, конечно, сказала, Ханна, что все это вздор?

- И не подумала даже! - ответила старая приятельница мистера Клайва. -

Конечно, я их маленько осадила. Ведь, когда эта маленькая балаболка сказала нам про вас, она думала, между вами все слажено, потому что видала летось, как шли дела в заграничных краях, а ей миссис Пинкот на это и говорит:

"Попридержи свой глупый язык, балаболка! - говорит. - Чтобы мисс Этель да вышла за художника, - говорит, - когда она отказалась стать графиней, -

говорит, - и может в любой день сделаться маркизой и будет ею! За художника, ну и ну! - говорит миссис Пинкот. - Диву я даюсь твоей дерзости, балаболка!"

Тут, мой дружок, я уж разозлилась, - продолжала заступница Клайва, - и говорю им: "Хотела бы я взглянуть, - говорю, - для какой такой барышни на целом свете не хорош наш юный барин. А разлюбезный его батюшка, полковник, -

говорю я, - ничем не хуже вашего старого господина там наверху, - говорю, -

который только и кушает овсяную кашку да разное докторское варево, так-то, миссис Пинкот, - говорю я, - чтобы не сойти мне с места!" - говорю. В точности так и сказала, душечка мистер Клайв. А тогда миссис Пинкот и говорит: - "Миссис Хикс, - говорит, - не знаете вы светской жизни!" -

говорит. Не знаю, мол, светской жизни, ха-ха-ха! - И наша провинциальная леди с большим искусством передразнила манеры своей столичной товарки.

Тут в гостиную воротилась мисс Ханимен в воскресном чепце, белоснежном тугом воротничке и кашмировой шали, заколотой индийской брошью, в руках она несла Библию и молитвенник, то и другое в аккуратных переплетах, обтянутых коричневым шелком.

- Кончишь ты здесь болтать, празднолюбица! - закричала она на служанку с величайшей суровостью. - А вы, сударь, коли хотите курить свои сигары, отправляйтесь на набережную, где собирается чернь! - добавила она, сверкнув на Клайва глазами.

- Теперь мне все понятно, - промолвил Клайв, желая смягчить ее гнев. -

Милая моя, добрая тетушка, это глупейшая ошибка! Клянусь честью, мисс Этель так же невинна, как вы.

- Невинна или нет, только дом этот не предназначен для свиданий, Клайв!

И пока здесь живет сэр Брайен Ньюком, вам сюда являться не следует, сэр.

Хоть я /и не одобряю путешествий по воскресеньям, сдается мне - лучшее, что вы можете сделать, это сесть в поезд и возвратиться в Лондон.

Вот, молодые люди, читающие эти поучительные страницы, теперь вы видите, насколько неосмотрительно ездить в одном вагоне с кузинами; ибо вам, у которых и в помине нет дурных мыслей, могут приписать бог знает что; вы-то думаете, что умеете уладить свои незатейливые сердечные дела, а между тем Джиме и Бетси уже, возможно, перемывают вам косточки в людской, и вы оказываетесь целиком во власти своей прислуги. Если чтение сих строк заставит встревожиться хоть одну юную парочку, значит, благородная цель моя достигнута и я писал не напрасно.

Клайв совсем было собрался уходить, невиновный и все же страшно расстроенный упреками тетки (от смущения он даже забыл закурить огромную сигару, которую держал в зубах), как вдруг он услышал на лестнице полдюжины детских голосов, повторявших его имя, и полдюжины маленьких Ньюкомов сбежало к нему вниз; один обхватил его колени, другой уцепился за полу сюртука, третий тянул за руку и звал идти с ними гулять по берегу.

И вот Клайв пошел на прогулку с малышами и тут повстречал свою старую приятельницу, мисс Канн, и отправился вместе с ней и старшими детьми в церковь, а по выходе оттуда самым что ни на есть непринужденным образом приветствовал леди Анну и Этель, которые тоже были на богослужении.

Когда он беседовал с ними, из храма вышла мисс Ханимен, вся шуршащая и величественная в своей знаменитой броши и кашмировой шали. Добродушная леди Анна подарила и ее улыбкой и приветствием. Тем временем Клайв подошел к сестре своей матушки и предложил ей руку.

- Милая мисс Ханимен, будьте столь добры, отпустите его к нам обедать.

Он был так любезен, что проводил вчера Этель, - сказала леди Анна.

- Хм!.. Извольте, сударыня, - отвечала мисс Ханимен, вскинув голову и вытянув шею в крахмальном воротничке. Клайв не знал, смеяться ему или нет, а лицо его залилось ярким румянцем. Что до Этель, то она ни о чем не догадывалась и сохраняла полнейшее спокойствие. И вот, шурша своим черным шелковым платьем, Марта Ханимен молча пошла об руку с племянником по берегу моря, шумно катившего свои волны. Мысли об ухаживании, о поцелуях, о помолвках и свадьбах доводили эту престарелую деву до белого каления; и в жизни, и в помыслах своих она всегда была далека от всего этого и только сердилась, как сердятся бездетные женщины, когда матери семейства толкуют при них о своих малышах. Мисс Канн, та была старой девой иного типа - она обожала все чувствительное, из чего я склонен заключить... но, позвольте, чья это история - мисс Канн или Ньюкомов?

В жилище мисс Ханимен, куда пришли все эти Ньюкомы, для них было уже разложено множество маленьких ножей и вилок. Этель была холодна и задумчива;

леди Анна, по своему обычаю, весьма любезна. Вскоре, опираясь на руку камердинера, вошел сэр Брайен, у которого был тот особый аккуратненький вид, какой бывает у больных, когда их только что выбрили и причесали слуги, чтобы они предстали перед гостями. Он был разговорчив, хотя в голосе его слышалась перемена; он говорил по преимуществу о вещах, происходивших сорок лет назад, особливо про батюшку Клайва в его бытность юношей, чем немало заинтересовал Этель и ее кузена.

- Вывернул меня из колясочки... бедовый был... все читал Ормову

"Историю Индии"... хотел жениться на француженке. И как это миссис Ньюком ничего не завещала Тому? Странное дело, ей-богу!

Последние новости, прения в парламенте и дела в Сити не занимали его. К нему подходили слегка робевшие дети и пожимали ему руку, а он рассеянно и ласково гладил их белокурые головки. Он спрашивал Клайва (в сотый раз), куда тот ездил, и сообщал, что перенес "легкий пиступ... совсем легкий...

павляется... с каждым днем... здоов, как бык... скоо вернется в паламент".

Потом он стал ворчать на Паркера, своего камердинера, по поводу задержки с обедом. Паркер вышел из комнаты и тут же вернулся, чтобы торжественно, с низким поклоном объявить, что кушать подано, после чего баронет, протянув Клайву на прощание два пальца, тут же поднялся к себе наверх. Добрейшая леди Анна принимала это так же спокойно, как и все остальное на свете. С каким странным чувством мы вспоминаем потом последнюю встречу со старым другом, его прощальный кивок, рукопожатие, его лицо и весь его облик, когда за ним закрывалась дверь или когда отъезжала кареха. Итак, на стол подали жареную баранину, и дети весело принялись за еду.

Едва дети успели отобедать, как слуга возгласили: "Маркиз Фаринтош!" -

и появился сей пар, дабы засвидетельствовать свое почтенье мисс Ньюком и ее маменьке. Он привез из столицы самые последние новости с самого последнего бала, где "слово джентльмена, была ужасная скучища, раз не было мисс Ньюком.

Право так, да-да!".

Мисс Ньюком ответила, что, разумеется, верит ему, поскольку он ручается словом джентльмена.

- Так как вас не было, - продолжал молодой, пэр, - обе Рекстро шли нарасхват, право так, слово джентльмена. Занудное было сборище! Леди Мерриборо даже не надела нового платья. А вы что-то прячетесь нынешний год от столичного общества, леди Анна, и мы по вас скучаем. Мы-то надеялись, что вы нам устроите у себя два-три, сборища, право так, да-да! Я только вчера говорил: Тафтханту - что это леди Анна, Ньюком ничего нам не устраивает? Вы знаете Тафтханта? Он, говорят, умен и прочее, однако подлейший тип - я просто его не перевариваю!

Леди Анна ответила, что плохое здоровье сэра Брайена мешает ей выезжать и принимать, у себя в этом, сезоне.

- А вашей маменьке это не мешает выезжать, - не унимался милорд. - Коли она не посетит за вечер два-три сборища, она отдаст богу душу, слово джентльмена. Леди Кью, знаете ли, вроде той клячи, которую стоит распрячь, и она свалится.

- Что ж, благодарствую за маменьку, - ответила, леди Анна.

- Да-да, слева джентльмена. Вчера за вечер она побывала во множестве мест, я точна знаю. Обедала у Блоксамов - я там был. Потом, по ее словам, она собиралась пойти посидеть со старой миссис Крэкторп, которая сломала себе ключицу (этот Крэкторп из лейб-гвардии, ее внучек, - скотина, надеюсь, старуха, не оставит ему ни пенса). Потом она прикатила к леди Хокстоун, где а самолично слышал, как она говорила, будто успела еще побивать - ну у кого бы вы думали? - у Флауэрдейлов. Теперь ездят к этим Флауэрдейдам.

Представляете? К кому у нас только не ездят, черт возьми! Они ведь, кажется, из ткачей?

- И мы тоже, милорд.

- Ах да, запамятовал! Но вы же из старого, очень старого рода.

- Ничего не поделаешь, - не без лукавства ответила мисс Ньюком. Она всерьез верила в свою родовитость.

- Вы что, верите в брадобрея? - удивился Клайв. Маркиз уставился на него с благородным любопытством, точно вопрошая: "Какой еще брадобрей, черт возьми, да кто, черт подери, вы сами?"

- Зачем же отрекаться от предков? - ответила мисс Этель просто. -

По-моему, в те далекие времена, людям приходилось заниматься... всевозможным трудом, и отнюдь не считалось зазорным быть брадобреем у Вильгельма Завоевателя.

- У Эдуарда Исповедника, - поправил ее Клайв. - Наверно, это не выдумка, потому что я видел портрет упомянутого брадобрея. Его нарисовал один мой приятель, Макколлоп, и, кажется, картина еще не продана.

Леди Анна заметила, что была бы счастлива взглянуть на нее. А лорд Фаринтош припомнил, что Макколлоп владел болотом по соседству с его собственным в Аргайлшире, однако не соизволил вступить в беседу с незнакомцем и предпочел любоваться в зеркале своей привлекательной физиономией, покуда обсуждалась эта тема.

Но Клайв не стал продолжать разговора, а, отойдя к столику, принялся рисовать брадобрея, и тогда лорд Фаринтош возобновил свою упоительную светскую беседу.

- Что за гнусные зеркала в этих брайтонских пансионах! Лицо в них получается какое-то зеленое, право так, а меня ведь зеленым никак не назовешь, не правда ли, леди Анна?

- Но поверьте, лорд Фаринтош, у вас очень нездоровый вид, - заметила мисс Ньюком весьма серьезно. - А все потому, что вы засиживаетесь заполночь, курите да еще и ездите, наверно, к этому мерзкому Плэтту...

- Разумеется, езжу! Но отчего же мерзкому - это уж слишком, право так!

- вскричал благородный маркиз.

- Как хотите, только вид у вас очень нездоровый. Помните, маменька, каким цветущим был прежде лорд Фаринтош? Прямо грустно смотреть, как он сдал, - ведь это второй его сезон!

- Господи боже мой, что вы такое говорите, мисс Ньюком?! По-моему, я прекрасно выгляжу! - И сиятельный юноша пригладил рукою волосы, - Жизнь, конечно, нелегкая: каждый вечер рваться на части, сидеть чуть ли не до рассвета, а потом, знаете, эти скачки одна за другой, - хоть кого изведут!

Вот что я сделаю, мисс Ньюком. Поеду в Кодлингтон, к маменьке, слово джентльмена, весь июль просижу там смирнехонько, а потом отправлюсь в Шотландию, и уж в следующем сезоне буду всем на загляденье!

- Так и поступите, лорд Фаринтош! - сказала Этель, которую донельзя забавляли как юный маркиз, так и ее кузен, сидевший за столом и с возмущением слушавший своего соперника. - Что вы там делаете, Клайв? -

осведомилась она.

- Рисую бог знает что... того лорда Ньюкома, что пал в битве на Босвортском поле, - ответил художник, и девушка подбежала взглянуть на рисунок.

- Но почему он у вас так похож на Панча? - удивилась молодая особа.

- А что, нехорошо смеяться над собственными предками? - спросил Клайв с серьезным видом.

- Какая потешная картинка! - воскликнула леди Анна. - Взгляните, лорд Фаринтош, ну разве не прелесть?

- Возможно. Только я, признаться, не разбираюсь в этих вещах, -

отозвался маркиз. - Слово джентльмена. Вот Одо Картон вечно рисует такие карикатуры, а я в них не смыслю. Вы ведь завтра возвращаетесь в город, не так ли? И будете у леди Такой-то и Сякой-то (эти аристократические фамилии он произнес совсем уже невнятно). Вы не должны допустить, чтобы мисс Блэккеп взяла над вами верх. Ни в коем случае!

- И не возьмет, будьте покойны, - сказала мисс Этель. - Могу я просить вас об услуге, лорд Фаринтош? Ведь леди Иннисхауен ваша тетка?

- Ну разумеется, тетка.

- Так вот, не будете ли вы так добры достать приглашенье на ее бал во вторник моему кузену мистеру Клайву Ньюкому. Клайв, позвольте вас представить маркизу Фаринтошу.

Юный маркиз отлично запомнил эти усы и их обладателя по прошлой встрече, хотя не счел нужным показывать, что узнал его.

- Я счастлив, мисс Ньюком, исполнить любое ваше желание, - сказал он и, обернувшись к Клайву, спросил: - По-видимому, служите в армии?

- Нет, я художник, - ответил Клайв, весь так и залившись румянцем.

- Ах вот как! Право, я не знал! - вскричал маркиз; и когда вскоре, беседуя с мисс Этель на балконе, Фаринтош разразился громким смехом, Клайв, возможно не без резона, подумал: "Высмеивает мои усы, чтоб ему!.. С каким бы наслаждением я сбросил его сейчас на улицу!" Однако это благое желание мистера Клайва не повлекло за собой никаких немедленных действий.

Поскольку маркиз Фаринтош, по-видимому, намерен был задержаться, а общество его изрядно-таки раздражало Клайва, последний откланялся и ушел на прогулку, утешаясь мыслью, что сможет воспользоваться вечерними часами, когда леди Анна будет занята сэром Брайеном, а потом, конечно, пойдет укладывать детей, и таким образом даст ему возможность побыть с четверть часа наедине с прелестной кузиной.

Каково же было негодование Клайва, когда, воротившись наконец к обеду, он обнаружил в гостиной развалившегося в кресле Фаринтоша, который, оказывается, тоже был зван. Надежды на tete-a-tete рухнули. Этель с леди Анной и маркизом, как то свойственно людям, болтали об общих знакомых, о том, какие предстоят нынче балы, кто собирается на ком жениться, и прочее, прочее. И поскольку лица, о которых шла речь, принадлежали к высшему свету, о коем Клайв имел лишь смутное представление, он вообразил, что кузина важничает перед ним, чувствовал себя весьма неуютно и угрюмо молчал.

У мисс Ньюком были свои недостатки, она, как, наверно, уже подметил читатель, была порядком-таки суетна, однако на этот раз, право же, никакой вины за ней не было. Если бы две кумушки в гостиной его тетки мисс Ханимен толковали о делах мистера Джонса и мистера Брауна, Клайва бы это не задело, но самолюбивые юноши частенько принимают свою оскорбленную гордость за независимость духа; к тому же для нас, представителей среднего класса, ничего нет обиднее, как слышать в беседе произносимые запросто имена сильных мира сего.

Итак, Клайв безмолвствовал и ничего не ел за обедом, к немалой тревоге Ханны, которая в детстве не раз укладывала его спать и продолжала испытывать к нему материнскую нежность. Когда же он отказался от пирога с малиной и смородиной и от заварного крема - тетушкина шедевра, - который, как она помнила, он со слезами клянчил мальчишкой, добрая женщина совсем всполошилась.

- Да что это с вами, мистер Клайв! - промолвила она. - Скушали бы кусачей! Хозяйка готовила, сами знаете, - и она поставила блюдо с пирогом обратно на стол.

Леди Анна и Этель от души смеялись рвению доброй старушки.

- Скушали бы кусочек, Клайв! - тут же повторяет Этель, едва простодушная миссис Хикс вышла из комнаты.

- Чертовски вкусная штука, - заметил лорд Фаринтош.

- Так скушали бы еще кусочек! - предложила мисс Ньюком, в ответ на что молодой маркиз, протягивая тарелку, изволил любезно заметить, что здешняя кухарка - сногсшибательная мастерица по части пирогов.

- Кухарка?! Что вы, да никакая это не кухарка! - вскричала мисс Этель.

- Неужели, лорд Фаринтош, вы не помните ту принцессу из "Тысячи и одной ночи"? Она тоже была сногсшибательной мастерицей по части пирогов.

Лорд Фаринтош признался, что не помнит.

- Я так и думала. Так вот, в Аравии, или в Китае, или еще где-то жила одна принцесса, которая готовила такой крем и пекла такие пироги, что никто не мог с нею сравниться. Здесь, в Брайтоне, тоже есть одна пожилая дама, отличающаяся тем же удивительным талантом. Это хозяйка нашего дома.

- И моя тетка, с вашего позволения, сэр, - сказал мистер Клайв с большим достоинством.

- Что вы говорите! Неужели это вы пекли, леди Анна, - изумился милорд.

- Дама червей напекла нам сластей! - продекламировала мисс Ньюком, слегка покраснев.

- Этот пирог испекла моя добрая старая тетушка, мисс Ханимен, -

продолжал Клайв.

- Мисс Ханимен - сестра того проповедника, знаете, которого мы ходим слушать по воскресеньям, - пояснила мисс Этель.

- Ну, родственные связи Ханименов не такая уж интересная тема, - мягко заметила леди Анна. - Кун, пожалуйста, уберите все это. Клайв, давно ли были вести от полковника Ньюкома?

Пока шел весь этот разговор о пирогах и сластях, на красивом лице лорда Фаринтоша читалось выражение замешательства и глубокой растерянности, Арабская принцесса, дама червей, выпекающая сласти, мисс Ханимен - кто они все, черт возьми?! Так можно было вкратце выразить недоуменные мысли его светлости. Впрочем, вслух он их не высказывал и на какое-то время в столовой воцарилось неловкое молчалив. Клайв мысленно убеждал себя, что он отстоял свою независимость не постеснялся родной тетки; и все же, так ли уж надо было упоминать о ней в этом обществе и не лучше ли было бы мистеру Клайву не вступать в разговор о пирогах?

Этель, по-видимому, держалась именно такого мнения; ибо весь остаток вечера без умолку болтала с лордом Фаринтошем, едва удостаивая словом своего кузена. Леди Анна почти все время отсутствовала, поглощенная заботами о детях и сэре Брайене, так что Клайв имел счастье сидеть и слушать, как мисс Ньюком изрекает самые неожиданные суждения, порой выпуская заряд своих шуток в него самого, а порой высмеивая его приятелей, чем выставляла собственную особу далеко не в лучшем свете. Болтовня ее только больше обескураживала лорда Фаринтоша, который не понимал и десятой доли ее намеков, ибо небеса хоть и наделили юного маркиза личным обаянием, обширными землями, старинным титулом и неотъемлемой от него спесью, однако не даровали ему большого ума или чувствительного сердца.

Вскоре из верхних, комнат вернулась огорченная леди Анна и сообщила, что сэру Брайену нынче худо, и молодые люди встали, чтобы откланяться. Лорд Фаринтош заверил хозяек, что обед был просто восхитительный, а уж особенно пироги, слово джентльмена! И он посмеялся собственному остроумию. Мисс Этель при этом напоминании только метнула на мистера Клайва презрительный взгляд.

Маркиз собирался назавтра отбыть в Лондон. А не едет ли и мисс Ньюком?

Вот если бы поехать одним поездом! - опять неудачное замечание.

- Поедет ли Этель или нет, зависит оттого, как будет себя чувствовать сэр Брайен, - ответила леди Анна. - К тому же вы оба слишком молоды, джентльмены, чтоб быть ее провожатыми, - добавила она ласково и тут же поторопилась пожать руку Клайву, боясь, как бы ее слова не обидели его.

Тем временем Фаринтош прощался с мисс Ньюком.

- Умоляю вас, - говорил маркиз, - не бросайте меня у леди Иннисхауен.

Вы же знаете, я ненавижу балы и не езжу на них, когда нет вас. Ненавижу танцевать, слово джентльмена!

- Благодарю вас, - ответила мисс Ньюком, приседая.

- Кроме как с одной дамой, одной единственной, слово джентльмена! Я непременно раздобуду приглашение для вашего кузена. Ах, если бы только вы согласились испробовать эту лошадку - я сам ее вырастил в Кодлингтоне, слово джентльмена! Она так хороша - прямо заглядение, а смирная - как ягненок!

- Я не люблю лошадей, похожих на ягнят, - возразила девушка.

- Да нет, она будет летать, как сокол! Она уже и барьер берет великолепно. Да-да, слово джентльмена!

- Что ж, покажите мне ее как-нибудь, когда я возвращусь в Лондон, -

ответила мисс Этель, протягивая ему руку и даря его восхитительной улыбкой.

Клайв подошел к ним; он кусал губы.

- По-видимому, вы теперь не изволите больше ездить на Бартпоре? -

осведомился он.

- Бедный старый Бартпор! Теперь на нем ездит детвора, - сказала мисс Этель, бросая коварный взгляд на Клайва, точно желая убедиться, попала ли ее стрела в цель. И тут же добавила: - Нет, его нынче не привезли в город; он остался в Ньюкоме, но я его очень люблю. - Возможно, она решила, что ранила кузена слишком больно.

Но если Клайв и был ранен, то не показывал вида.

- Он у вас уже года четыре, - ну да, минуло четыре года, как мой батюшка объездил его для вас. И вы все еще продолжаете любить его? Какое чудо постоянства! Порой вы даже катаетесь на нем в деревне - за неимением лучшей лошади, - какая честь для Бартпора!

- Что за вздор! - Здесь мисс Этель с повелительным видом сделала Клайву знак остаться на минутку по уходе Фаринтоша.

Но юноша предпочел не подчиниться этому приказу.

- Спокойной ночи, - сказал он. - Я еще должен проститься внизу с тетушкой.

И он ушел следом за лордом Фаринтошем, который, наверно, подумал:

"Какого черта, разве не мог он проститься с теткой здесь наверху?", - так что, когда Клайв, отвесив ему поклон, скрылся в задней гостиной мисс Ханимен, молодой маркиз ушел вконец озадаченный и назавтра рассказывал друзьям в кофейне Уайта, какой странный народ эти Ньюкомы: "Был у леди Анны в гостях один родственник, они зовут его Клайвом, живописец по профессии -

дядюшка у него проповедник, отец лошадиный барышник, а тетка сдает комнаты и сама стряпает, слово джентльмена!"

Глава XLIII, в которой мы возвращаемся к некоторым нашим старым друзьям

На следующее же утро измученный юноша ворвался ко мне на квартиру в Темпле и поведал все, о чем сообщалось в предыдущей главе. В заключение рассказа, часто прерываемого гневными восклицаниями, адресованными его героине, он добавил:

- Я видел ее на улице, когда ехал на станцию, она гуляла с мисс Канн и детьми, и... я ей даже не поклонился.

- А почему же ты ехал по набережной? - удивился друг Клайва. - Из Стейн-Армз на станцию другая дорога.

- Потому что хотел проехать под самыми ее окнами, - отвечает Клайв, сильно краснея, - и если увижу ее, не заметить. Что я и сделал.

- А она почему гуляла по набережной в столь ранний час? - размышлял вслух приятель Клайва. - Не для того ведь, чтобы повстречать лорда Фаринтоша. Тот не встает раньше двенадцати. Стало быть, чтобы повстречать тебя. Ты говорил ей, что собираешься ехать поутру?

- Ты же видишь, как она поступает со мной, - не унимался мистер Клайв.

- То она со мной хороша, а то вдруг и знаться совсем не желает. Иногда она так добра, - нет, добра-то она всегда! - я хочу сказать, понимаешь, Пен...

ну, ты понимаешь, что я хочу сказать! Но тут приезжает старая графиня, или юный маркиз, или еще какой-нибудь титулованный господин, и она гонит меня прочь до другого подходящего случая.

- Таковы женщины, мой наивный мальчик, - отвечает его Нестор.

Уильям Мейкпис Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 5 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :