Уильям Мейкпис Теккерей
«Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 4 часть.»

"Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 4 часть."

Следующее письмо - из Бонна; в нем имеются довольно посредственные стихи о горе Драхенфельз, рассказ о нашем бывшем товарище по школе Серых Монахов Край-тоне, теперь студенте университета, о так называемой "коммерц"

- веселой попойке и о студенческой дуэли в Бонне. "Кого бы ты думал, я здесь встретил? - пишет далее Клайв. - Тетушку Анну, Этель, мисс Куигли и малышей,

- весь полк под командованием Куна! Дядюшка Брайен остался в Ахенс, где оправляется от приступа. А моя прелестная кузина, ей-богу, хорошеет с каждым днем".

"Когда они вне Лондона, - пишет он далее, - а вернее сказать, когда за ними не приглядывает Барнс или старая леди Кью, они кажутся мне совсем иными людьми. Тебе известно, как холодны они были с нами последнее время и как огорчали тем моего славного старика. А тут, как повстречались со мной -

милее некуда. Произошло это на горе близ Годсберга. Мы с Джей Джеем поднимались к развалинам замка, а за нами тянулась толпа нищих, которые подстерегают вас здесь вместо прежних разбойников. Вдруг, видим, -

спускается сверху караван осликов, и детский голосок кричит: "Смотрите, Клайв! Ура, наш Клайв!" Один ослик, стуча копытами, устремляется к нам но склону; на спине у него торчат растопыренные ноги в белых штанишках, и я узнаю крошку Элфреда, который сияет - рот до ушей.

Потом он стал поворачивать своего скакуна - хотел, видно, поехать назад, чтобы уведомить остальных, но ослик как заупрямится, как начнет брыкаться - и скинул мальчишку наземь. Пока мы отряхивали его, подъехало остальное семейство. Мисс Куигли выглядела зловеще на стареньком белом пони;

тетушка восседала на вороной лошади которая от старости сделалась сивой;

затем шли два осла, груженные детьми, под присмотром Куна, а, наконец, ехала Этель, тоже верхом на осле; на ней была темная юбка и белая муслиновая блуза, перетянутая в талии малиновой лентой; на голове большущая соломенная шляпа, украшенная лентой того же цвета, а в руках букет полевых цветов; ноги ее были скрыты под шалью, прилаженной заботливым Куном. Когда она остановилась и ослик принялся ощипывать кусты, на лицо ее и белую кофточку упала ажурная тень листвы. Лоб, глаза и волосы оставались в тени, зато на правой щеке играл луч света; он сбегал по плечу и руке, тоже белой, но более теплого тона, и зажигался огнем на алых маках и еще каких-то синих и желтых цветах в ее букете. "Даже птицы, кажется, запели громче с ее появлением", -

сказал Джей Джей, и оба мы решили, что Этель - первая красавица Англии.

Фигура ее, как она ни хороша, пожалуй, пока еще слишком гонка и несколько угловата, но краски бесподобны. Без красок нет для меня ни женщины, ни картины. О, эти нежные оттенки кожи! О! Lilia mixta rosis! (О, лилия в сочетании с розами (лат.).) О, чернота волос и строгих бровей! По-моему, розы и гвоздики на ее щеках расцвели ярче с тех пор, как мы любовались ими в жарких бальных залах Лондона, где они вяли, задыхаясь в ночной духоте и свечной гари.

И вот я стою посреди целой толпы родственников, сидящих на целом стаде ослов; на заднем плане скромно дожидается Джей Джей, а завершают композицию нищие, с которыми Кун расправляется языком и руками, бранью и хлыстом.

Представь себе еще Рейн, который серебрится в отдалении между Семью Горами, но помни, что главной в картине все-таки будет Этель; она непременно окажется главной, если верно нарисовать ее, и прочие огни померкнут в ее сиянии. Можно воспроизвести ее линии, но как передать ее краски? Тут мы не властны над природой. Можно овладеть линией, заставить ее лечь на место, но как изобразить "воздух"?! Я не знаю такой желтой краски, чтоб передавала солнечный свет, такой синевы, которая хоть сколько-нибудь походила бы на синеву неба. Мне думается, мы получаем на картинах только подобие тонов, какие-то намеки на них. Взять хотя бы сурик, посредством которого мы вынуждены изображать румянец, - разве скажешь, что он хоть сколько-нибудь походит на то сияние, которое разливается и трепещет на щеке, подобно солнечным лучам, играющим на лужайке? Вглядись, и ты увидишь, какое тут разнообразие нежнейших переливов, - ведь каждый оттенок это целое соцветие.

Бросим же палитру и будем добиваться чистой линии: она осязаема и уловима -

прочее нам недоступно и неподвластно".

Все эти рассуждения я привожу здесь не по причине их ценности (в последующих письмах ко мне Клайв то оспаривал их, то подтверждал), а потому что в них раскрывается порывистый и пылкий нрав юноши, у которого прелести искусства и природы, одушевленные и неодушевленные (в особенности первые), вызывали восторг, не знакомый натурам более рассудочным. Стоило этому невинному молодому эпикурейцу увидеть прекрасный ландшафт, прекрасную картину или красивую женщину, как он прямо пьянел от восхищения. Взор его упивался этим зрелищем, а душа, казалось, пела и ликовала. И хотя Он придерживался того правила, что всякий обед хорош, и готов был довольствоваться куском хлеба с сыром и кружкой пива, редко кому бутылка кларета доставляла такое наслаждение.

На заре жизни мы особенно любим писать письма. Юноша в расцвете сил и здоровья, чья кровь бурлит в молодых жилах, кому жизнь улыбается, а природа и люди выказывают свою благосклонность, ищет человека, с которым мог бы поделиться этой радостью жизни, поскольку иначе она остается неполной. Я оказался в этом отношении самым подходящим для Клайва лицом. Он возвел меня в сан друга и назначил наперсником; наделил означенного наперсника бесчисленными добродетелями и достоинствами, существующими, главным образом, в его собственном воображении; сетовал, что нет у наперсника сестры, на которой бы он, Клайв, не задумываясь, женился; и на тысячу ладов изъявлял мне свою искреннюю любовь и восхищение, о чем я упоминаю здесь лишь для того, чтобы познакомить вас с характером юноши, а вовсе не в подтверждение своих добродетелей. Книги, подаренные автору этой хроники "...преданным его другом Клайвом Ньюкомом", и по сей день хранят на титульном листе следы его юношеских чувств и детского почерка. Свой экземпляр "Уолтера Лорэна" он богато переплел и заказал ему золотой обрез, заставив автора краснеть за свой труд, который давно уже стал продаваться по цене, доступной самому тощему кошельку. Повстречав однажды в "Пристанище" газетчика, посмевшего своей статьей возвесть хулу на это произведение, Клайв так распалился, что затеял с ним драку. И хотя потом пора восторгов, как и положено всему на свете, миновала, чувства двух старых друзей, утратив былую романтичность, надеюсь, ничуть не ослабли, когда кончилось время веленевой бумаги и золотых обрезов. Груда писем, написанных восторженным юношей в тот период, послужит материалом для следующей части его биографии. Людям опытным, если им случится перелистать эти страницы, наверно, припомнится кое-что из их прошлого, а молодым, когда прочтут они эту летопись, придут на ум их собственные увлечения, провинности, оплошности и проступки.

Поскольку здесь не было старой графини, а также и Барнса, между Клайвом и его родственниками словно бы убрали какую-то преграду. Детишкам, любившим его, не возбранялось видеться с ним, когда бы он ни пришел. Они едут в Баден-Баден; может быть, и он с ними поедет? Ведь Баден-Баден как раз на пути в Швейцарию, и он побывал бы в Страсбурге, Базеле и других городах.

Клайву весьма улыбалось отправиться со своими кузенами и попутешествовать в обществе такой прелестной девушки, как Этель Ньюком, а Джей Джей всегда играл при Клайве вторую скрипку. И вот они вместе отправились по проторенному пути - Кобленц, Майнц и Франкфурт, рисуя дорогой горы и замки, которые все мы рисовали. Пассажиры пароходов с восторгом оглядывались на красавицу Этель, и Клайв был горд тем, что состоит в свите столь очаровательной особы. А по суше семейство путешествовало в двух колымагах, из тех, что еще лет десять назад громыхали по дорогам Европы, у ворот гостиниц вдруг высаживая из своего чрева, с козел и с запяток человек по десять англичан сразу.

Небо всю дорогу было безоблачное, и путешествие доставляло им много радостей и новых впечатлений. Аккредитив, выписанный Клайву Ньюкому, эсквайру, мистером Бейнзом из Фог-Корта, позволял нашему юному джентльмену путешествовать с полным комфортом и без всяких забот. Он пока еще не отважился нанять себе камердинера, поскольку у них с Джей Джеем было решено, что странствующим художникам не к лицу такое аристократическое баловство;

однако во Франкфурте приобрел хорошенькую бричку (вкус у мальчика весьма изысканный, он уже тонкий знаток вин и в каждой гостинице без колебаний заказывает наилучшее); и вот они едут: либо в кильватере рыдвана леди Анны -

чуть на расстоянии, чтобы избежать пыли, либо, чаще, впереди этого огромного фургона с прицепом, в котором путешествовали маленькие Ньюкомы с гувернанткой под охраной их лондонского лакея, меланхоличного верзилы, взиравшего одинаково угрюмо и равнодушно на Рейн и Неккар, горы и долы, села и развалины. Малютки Элфред и Эгберт рады всякому случаю ускользнуть от мисс Куигли и проехать перегон-другой не в прицепе с детьми, а в бричке Клайва.

Порой и младшим девочкам удается вымолить себе это удовольствие. Думаю, что и Этель охотно покинула бы рыдван, где она сидит, зажатая между мамиными собачками, книгами, саквояжами, сундуками и ларчиками - этого непременного снаряжения иных знатных английских путешественниц; но мисс Этель уже взрослая, она выезжает в свет и представлена ко двору, а столь важной особе приличествует чинно сидеть в углу кареты и нигде больше. Я же со своей стороны охотно думаю об этом красивом и любезном юноше, от души наслаждающемся своими вакациями, ибо нет, кажется, ничего приятнее, чем видеть бодрого и веселого молодого англичанина, - как он щедр и великодушен, приветлив и мил, оживлен и любознателен, как сияет довольством и дружелюбием его открытое лицо, как он всегда признателен за любую услугу и вольготно пользуется благородным правом юности - быть счастливым и радоваться жизни.

Так пой, веселая душа, покуда весна; расцветайте милые цветы юности, пока греет солнце! Ты не станешь завтра хуже оттого, что сегодня был счастлив, если только де совершил в этот день ничего постыдного. У Джей Джея тоже были свои радости; от его ясного взора не ускользала ни одна из возникавших перед ним прелестных картин; он, по обыкновению, молча упивался этим счастьем и, поднимаясь с восходом, не уставал трудиться, коль не руками, то глазами и сердцем. Да им и самим стоило полюбоваться, - такое* это было прекрасное, нежное и тонкое существо, с девичьи чистой и мягкой душой; благочестивый, скромный, застенчивый, он готов был, однако, на смерть стоять за правду и справедливость, был исполнен благодарности богу и людям и наделен терпением, верностью и постоянством. Клайв по-прежнему оставался для него героем и покровителем, прекрасным молодым принцем или сказочным рыцарем. Есть ли кто храбрее, красивее, великодушнее и остроумнее Клайва? Слушать его пение, когда они вместе сидели за работой или катили на лошадях во время этого счастливого путешествия по залитым солнцем живописным местам, было для Джей Джея величайшим удовольствием. Ум его был несколько медлителен, но глаза зажигались от каждой шутки Клайва; потом, поразмыслив и поняв ее, он разражался хохотом, чем, в свою очередь, смешил наших веселых путешественников, и крошка Элфред готов был без конца смеяться над тем, как смеется Джей Джей. Так они развлекались безобидными шутками, природа улыбалась им своими вечно новыми, но всегда пленительными улыбками, а тем временем их счастливое странствие подходило к концу.

И вот давно проторенным путем они прибыли в прелестнейший из всех городов, где только раскидывало свои шатры Веселье и куда весельчаки и меланхолики, бездельники и дельцы, распутники и отцы семейств съезжаются в поисках забавы, отдыха или наживы; где лондонские красавицы, протанцевав и профлиртовав дома весь сезон, могут еще немного потанцевать и пофлиртовать;

где собираются расфуфыренные прощелыги со всего света, а суровые лондонские стряпчие, как я видел собственными глазами, позабыв и Темпл, и свои парики, пытают счастья вопреки Фортуне и мосье Беназе; где алчные прожектеры вынашивают свои планы, метят карты, обдумывают беспроигрышный ход, а сделав его, проигрывают и занимают сто франков, чтобы вернуться на родину; где даже добродетельные британские леди рискуют по маленькой и загребают выигрыши трясущимися руками, сидя бок о бок с другими дамами, совсем не добродетельными и отнюдь не притязающими на это; где порой какой-нибудь юный повеса сорвет банк и уйдет с добычей из мест, откуда сам Геркулес, пожалуй, ушел бы ни с чем; где вы встретите диковинных графинь и принцесс, чьи мужья почти всегда не здесь, а в своих обширных поместьях - в Италии, Испании, Пьемонте и бог знает в каких еще землях, - меж тем как вокруг этих странствующих Пенелоп, их достойных супруг, толпой увиваются поклонники; где всегда полно русских бояр, испанских грандов, кавалеров ордена Золотого Руна, французских графов, польских и - несть им числа - итальянских князей, что дымят в раззолоченных залах и на всех языках проклинают красное и черное. И, уж конечно, в этом Вавилоне то и дело раздается известное английское словцо, - где только его не услышишь?! - посредством коего предметы, люди, их неудачи и самые их глаза передаются во власть преисподней.

- Вот, чертова незадача! - произносит лорд Кью, когда крупье сгребает стопки его золотых.

- Эх, чертово невезенье! - вздыхает комиссионер Браун, который тоже ставил по пяти франков вслед за его сиятельством.

- О, кости Бахуса! - сокрушается граф Фелис, коего мы еще помним посольским курьером.

- Ах, sacre coup! (Ах, чертова незадача! (франц.).) - восклицает виконт де Флорак, простившись с последним своим луидором. Так всякий клянется на своем языке. О, этот сладостный хор!

Что лорд Кью оказался в Баден-Бадене, нисколько не удивительно. Его можно встретить где угодно: на празднике по случаю завершения лисьей охоты, на балу в Букингемском дворце, в дворцовой кордегардии, у Третьего водопада или на скачках в Ньюмаркете. Он бывает везде, делает все от души и знает всех и каждого. Только на прошлой неделе он выиграл в рулетку несколько тысяч луидоров (вот бы когда Брауну повторять ставки его сиятельства!). Он с одинаковым спокойствием съедает свой ужин и после славной победы, и после отчаянного поражения, а быть стойким при выигрыше, как известно, куда труднее, чем при проигрыше. И сна он тоже не теряет ни в том, ни в другом случае; по утрам с упоением играет в кегли, до полудня возится с детворой

(он дружит с половиной здешних детишек) и легко покидает зеленые столы с их треволненьем и азартом, чтобы сыграть роббер в вист из шести пенсов с генералом Старчером или потанцевать на балу с каждой из шести его дочек. Со всеми, начиная от его высочества, принца такого-то... - главного гостя Баден-Бадена, - до комиссионера Брауна, отнюдь не считающего себя здесь последним, лорд Кью держится дружелюбно и просто и к себе встречает то же отношение.

Глава XXVIII, в которой Клайв начинает знакомиться с жизнью большого света

В Баден-Бадене Клайв застал нескольких старых знакомых, меж коих был и его друг-француз, мосье де Флорак, находившийся отнюдь не в столь блестящих обстоятельствах, как в прошлый раз, когда они встретились на парижских Бульварах. Флорак признался, что в Бадене Фортуна крайне немилостива к нему;

она опустошила не только его кошелек, но и чемоданы, шкатулку с драгоценностями и бельевой шкаф, все содержимое которых двинулось в поход по черному и красному полям против золотых крон мосье Беназе. Однако на каком бы поле Флорак ни сражался, он неизменно проигрывал.

- Сия кампания, mon cher, была моей Москвой, - изливался он Клайву. -

Беназе разбил меня наголову; я почти ни разу не выиграл. Я потерял казну, припасы, снаряжение, - все, кроме чести; ее Беназе за ставку не берет, а кабы брал, то набежало бы, поверьте, множество людей, готовых рискнуть ею в

Trente et Quarante (Тридцать и сорок; название карточной игры (франц.).).

Иногда я подумывал, не вернуться ли мне домой. Матушка моя, ангел всепрощения, приняла бы своего блудного сына и заклала бы для меня жирного тельца. Но, что поделаешь, домашняя телятина мне приелась. К тому же мой братец аббат, хоть он и достойнейший христианин, в подобных делах сущий жид, не хуже Беназе: отпущение грехов у него выменяешь лишь на раскаянье. А у меня раскаянья ни на грош! Конечно, я скорбел душой, но лишь тогда, когда ставил на чет, а выпадал нечет, или наоборот. Вместо укоров совести меня терзало проклятое "вот если бы", и неверие свое я оплакивал лишь в тех случаях, когда, усомнившись, переносил ставку на красное, а выходило черное.

В иных случаях я не ведал раскаяния. Ведь я от природы joueur (Игрок, картежник (франц.).), как братец мой родился devot (Набожный (франц.).).

Архиепископ Страсбургский - наш родственник, и я недавно навестил его преосвященство в Страсбурге во время своего последнего паломничества в этот Ломбард Благочестия. Я признался ему, что с радостью заложил бы его крест и перстень, лишь бы сесть за карточный стол, и добрейший прелат со смехом ответил мне, что велит капеллану позаботиться о сохранности вещей. Вы отобедаете со мной? Владелец моей гостиницы был управляющим у нашего кузена герцога Д'Иври и готов оказывать мне кредит до Судного дня. Но я не злоупотребляю его высоким доверием. Боже правый! Здесь ежедневно передо мной ставят серебряные приборы, которыми я мог бы поправить свои дела, внемли я наущениям сатаны. Но я говорю ему: "Vade retro" (Отыди (лат.).). Пойдемте же и отобедаем вместе - у Дюлюка отличная кухня.

Это милое признание было сделано господином почти сорока лет от роду, но он так привык держаться молодым фатом в Париже и иных европейских столицах, что, право, не знал или не хотел знать иной роли. Он был не лишен дарований, имел чудеснейший в мире характер, был прекрасно воспитан, всегда оставался джентльменом и даже после своей "Москвы" не утратил бодрости духа.

Он славился храбростью, а его любовь к приключениям, особенно приключениям известного рода, была, возможно, сильно преувеличена, поскольку он пользовался дурной репутацией. Не будь в живых его матушки, он, пожалуй, совсем бы изверился в женщинах. Но эту он свято чтил и рассказывал с нежностью и восторгом о ее преданной любви, доброте и долготерпении.

- Вот ее портрет, - говорил он. - Я никогда не расстаюсь с ним -

никогда! Он спас мне жизнь в одной истории из-за... женщины, не стоившей и пороха, который мы сожгли из-за нее с бедным Жюлем. Пуля его угодила сюда, в жилет, задела ребро и уложила меня в постель. Да, если б не этот портрет, мне бы тогда не встать!.. О, моя матушка сущий ангел! Я верю, небо ни в чем не откажет этой святой женщине и своими слезами она отмоет мои грехи.

- Боюсь, что мадам де Флорак придется пролить их немало, - с улыбкой заметил Клайв.

- Enormement (Чрезвычайно много (франц.).), клянусь, мой друг! Что проку отрицать! Я день и ночь даю ей повод для слез. Я одержим злыми духами.

А очень недурной букет у этого здешнего винца, Аффенталера. Меня терзают страсти, мой мальчик! Карты - это пагуба, но еще пагубней женщины. А ну-ка передайте мне этих раков - они здесь очень сочные. Остерегайтесь и того и другого, и пусть мой пример послужит вам наукой. Я видел, вы бродили вокруг зеленых столов, заметил, как блестели ваши глаза при виде груды золота и какие взгляды бросали вы на некоторых здешних красавиц. Поберегитесь этих сирен, мой мальчик, пускай я буду вашим Ментором - в том смысле, разумеется, чтобы вы не повторяли моих ошибок. Еще не ставили? И не ставьте! А если уж начнете, то никогда не удваивайте ставки при проигрыше. Игра - это не расчет, а наитие. Вот у меня, к примеру, расчет был верный, а что получилось? Карман пуст, ящики пусты, несессер уплыл в Страсбург. А где моя меховая шуба, Фредерик?

- Parbleu! Vous le savez bien, - Monsieur le Vicomte (Черт возьми, сами знаете, господин виконт (франц.).), - отвечает Фредерик, прислуживающий хозяину и его другу.

- Шуба, подбитая настоящим соболем и стоившая три тысячи франков, - я выиграл ее в бильярд у одного молодого русского. Она осталась в Страсбурге.

Наверно, ее гложет чертова моль в этом Ломбарде Благочестия. Двести франков и расписка, которую получил Фредерик, - вот все, что от нее уцелело. А сколько у меня сорочек, Фредерик?

- Eh, parbleu, Monsieur le Vicomte sait bien que nous avons toujours vingt-quatre chemises (Черт возьми, господин виконт сам знает - у нас всегда две дюжины сорочек (франц.).), - ворчит Фредерик.

Виконт с воплем вскакивает из-за стола.

- Две дюжины сорочек, - восклицает он, - а я неделю сижу без гроша!

Belitre! Nigaud! (Тупица! Болван! (франц.).)

И он кинулся выдвигать ящики, но в них не было и намека на тот избыток белья, о котором говорил слуга, на чьей хмурой физиономии появляется хмурая улыбка.

- Прощаю тебя, мой преданный Фредерик! Мистер Ньюком поймет твой невинный обман. Фредерик служил в моей гвардейской роте, и с тех пор он при мне. Это мой Калеб Болдерстоун, а я его Рейвенсвуд. Я - Эдгар. Подай же нам кофе и сигары, Болдерстоун.

- Plait-il, Monsieur le Vicomte? (Что вы сказали, господин виконт?

(франц.).) - переспрашивает сей французский Калеб.

- Ах да, ты не понимаешь по-английски и не читал Вальтера Скотта, не так ли?! - восклицает его хозяин. - Я тут рассказываю мосье Ньюкому историю твоей жизни и моих злоключений. Поди, принеси нам кофе, nigaud.

Когда наши джентльмены отведали этого бодрящего напитка, хозяин весело объяснил гостю, почему он, "duris urgens in rebus egestas" (Теснимый жестокой нуждой (лат.).), как произнес он с отменным французским прононсом, предпочитает пить кофе в гостинице, а не в шикарном кафе курзала.

Беспечность виконта после стольких злосчастий и его "Москвы" немало позабавила Клайва, и он решил, что один из аккредитивов мистера Бейнза очень бы выручил этого обездоленного героя. Возможно, такова и была цель всей исповеди Флорака; впрочем, надо отдать справедливость этому неисправимому молодому господину - он готов был рассказывать о своих злоключениях каждому, кто соглашался слушать, и история заложенной шубы, часов, колец и несессера, а также истинное состояние его гардероба было известно всему Баден-Бадену.

- Вот вы советуете мне вступить в брак и остепениться, - сказал Клайв виконту, рассыпавшемуся в похвалах чарам той юной superbe Anglaise (Гордой англичанки (франц.).), которую он видел с Клайвом в парке. - Так почему же вы сами не женитесь и не остепенитесь?

- Но ведь я, душа моя, женат! А вы не знали? Ну да, женат со времени Июльской революции. Мы были бедны в те дни и бедняками остались. Тогда еще были в живых мои кузены - сыновья герцога Д'Иври и его внук. Не видя для себя иного выхода, теснимый нехристями, я вступил в супружество с нынешней виконтессой де Флорак. Дал ей свое имя, понимаете ли, вместо ее ужасной фамилии - она звалась мисс Хигг. Вы не знаете этих манчестерских Хиггов из графства Ланкастер? Она уже тогда была в зрелом возрасте, а нынче ей - уф!..

Прошло пятнадцать лет, а виконтесса еще жива. Наш брак не был счастливым, мой друг: мадам Поль де Флорак - протестантка, не англиканской церкви, а уж не знаю какой-то там секты. Вступив в союз, который, как вы понимаете, был всего лишь сделкой, мы прожили вместе некоторое время в особняке Флораков. В ее салоне можно было умереть с тоски: там собирались одни священники. Она досаждала моему бедному батюшке, когда он сидел в садовом кресле и не мог от нее спастись, а мою поистине святую матушку назвала идолопоклонницей, хотя та поклоняется лишь своим детям! Всех нас, бедных католиков, творящих обряды своих предков, она звала "римлянами", Рим называла Вавилоном, а папу Римского - Вавилонской... э... блудницей! Она вывела из себя мою матушку, этого небесного ангела, пыталась обратить в свою веру прислугу и даже в спальню аббата подкидывала свои брошюрки. О друг мой, какой хороший король был Карл Девятый, и матушка его тоже мудрая была государыня! Как я жалею, что мадам де Флорак избежала Варфоломеевской ночи: ее, наверно, спас тогда ее нежный возраст. Мы давно уже расстались. Ее доходы оказались сильно преувеличенными. Кроме суммы, пошедшей на погашение моих долгов, я ей ничего не должен. Ах, если бы я мог сказать то же самое об остальном человечестве!

А не пойти ли нам немного пройтись? Ах, повеса! Я вижу, вы так и рветесь к зеленым столам.

Клайв и не думал рваться к зеленым столам, но спутник его не ведал покоя, как за ними, так и вдали от них. Самое увлекательное, говорил мосье де Флорак, если но выигрывать, это - проигрывать, а уж коли не играть, то хоть следить за чужой игрой. И вот они с Клайвом спустились в курзал, где понтировал лорд Кью, а толпа потрясенных новичков и восхищенных завсегдатаев следила, затаив дыхание, за его смелой и удачливой игрой; тут Клайв, признавшись, что ничего в этом деле не смыслит, вынул из кошелька пять наполеондоров и попросил Флорака поставить их по своему, усмотрению. Виконт попытался было заспорить, но деньги очень скоро очутились на столе и там необычайно приумножились, так что четверть часа спустя Флорак подал своему доверителю целую пригоршню золотых. Полпригоршни Клайв, вероятно, вспыхнув от смущения, тут же предложил мосье де Флораку, сказав при этом, что тот может вернуть их, когда сочтет удобным. Видно, в тот вечер судьба благоприятствовала супругу мисс Хигг, ибо уже через час он заставил Клайва взять обратно свой заем, а по прошествии двух дней появился в своих фамильных запонках (ну, и в сорочке, конечно), которые выкупил из неволи, при часах, кольцах и цепочках; когда же он катил в бричке из Страсбурга, на нем даже видели его знаменитую меховую шубу.

"Что до меня, - писал Клайв, - то я спрятал в кошелек свои пять наполеондоров, с которых начал, а остальные бросил на зеленый стол, где деньги мои удвоились и учетверились, после чего их, к великому моему облегчению, сгреб крупье. Затем лорд Кью пригласил меня отужинать с ним, и мы превесело провели вечер".

Таково было первое и последнее выступление мистера Клайва за зеленым столом. Джей Джей сильно помрачнел, услышав эту историю: французский знакомец Клайва был очень не по вкусу его английскому другу, да и знакомцы французского знакомца тоже, - все эти русские, испанцы, итальянцы со звучными титулами и сверкающими орденами, а также дамы из их круга. Однажды он случайно увидел, как Этель под руку со своим кузеном лордом Кью шла через толпу этих людей. Тут не было женщины, которая не слыла бы героиней какой-нибудь скандальной истории. Была тут графиня Калипсо, покинутая герцогом Улиссом; была маркиза Ариадна, с которой князь Тезей обошелся так подло, что утешенья ради она пристрастилась к Бахусу; была и мадам Медея, совсем сокрушившая старика отца этой историей с Язоном: чего только она не делала для Язона, достала ему у вдовствующей королевы золотое руно, а теперь вот, что ни день, встречает его с этой блондиночкой, его невестой! Видя Этель в толпе подобных людей, Джей Джей невольно сравнивал ее с Девой в буйной свите Комуса. Вот они фавны и сатиры, вот они ликующие язычники -

пьют и пляшут, мечут кости и веселятся, смеются шуткам, которых лучше не повторять, шепотком уславливаются о ночных свиданиях и глумятся над честным людом, проходящим под окнами их чертогов, - беспечальные бунтари, отвергающие людские законы. Ах, если бы миссис Браун, уложившая своих детей спать в гостинице, знала историю этого спокойного и благообразного джентльмена, из-за чьей спины она в безумном волнении то высовывает, то прячет свою двухфранковую монетку, когда стопки его луидоров бросают вызов судьбе, - как бы отпрянула она от этого терпеливого плеча, которое то и дело задевает! Этот спокойный и благовоспитанный господин, увешанный звездами, так изысканно одетый, с такими холеными руками, разбил не одно доверчивое сердце, разрушил не одну семью; невесть что сулил на бумаге, лжесвидетельствовал, безжалостно рвал ходатайства, полные страстной мольбы о справедливости; кидал в огонь залитые слезами прошения; подтасовывал карты;

плутовал в кости и так же искусно и хладнокровно пускал в ход шпагу и пистолет, как нынче выстраивал для атаки свои золотые полки.

Ридли сторонился этих беззаконников с щепетильностью, свойственной его замкнутой и робкой натуре, но мистер Клайв, признаться, не проявлял подобной разборчивости. Он не догадывался об их тайных преступлениях, и его веселая ласковая душа, еще не омраченная заботами, переполнившими ее позднее, равно расточала свое тепло всем людям. Он всей душой принимал мир; день сулил ему радость; природа щедро предлагала свои дары; почти с каждым умел он сойтись

(чванство только смешило его, а лицемерия он не заметил бы, проживи он хоть сто лет); ночь несла ему отдых, а утро - счастливое пробуждение. Какие удовольствия зрелых лет могут сравниться с этой привилегией юности, - какие житейские успехи, какая слава, какие богатства? Веселье и благодушие написаны были на лице Клайва, и мало кто из знавших его не чувствовал к нему расположения. Подобно непорочным девам из баллад и сказок, которые с улыбкой идут дремучим лесом, покоряя львов и зачаровывая драконов, шел этот юноша по жизни, доселе цел и невредим; ни один великан пока еще не подстерег его, жадный людоед не сожрал, пленительная чаровница или коварная сирена -

наизлейшая опасность для столь пылкого сердца - не заманили в свою пещеру, не завлекли в пучину, где, как известно, сгинуло столько юных простаков, от которых остались одни только косточки.

Клайв не мог долго задерживаться в Баден-Бадене, ибо, как уже было сказано, надвигалась зима, а наши живописцы спешили в Рим; однако он провел здесь недели три, которые он и еще одно лицо из посетителей этого очаровательного курорта, наверно, вспоминали потом, как отнюдь не худшую пору своей жизни. В бумагах полковника Ньюкома, к коим впоследствии получил доступ их семейный летописец, хранятся два письма Клайва из Баден-Бадена, датированные этим временем и полные любви, счастья и веселья. В первом письме говорится:

"Этель - самая красивая девушка в Бадене, и на балах все графы, герцоги, принцы, парфяне, индийцы и эламиты умирают от желания танцевать с ней. Она шлет дядюшке свою горячую любовь..."

Сбоку возле слов "самая красивая девушка" женской рукой размашисто начертано односложное - "вздор!", а над словами "горячая любовь" стоит звездочка, которая вынесена вниз исписанной Клайвом страницы, и там выведено той же рукой: "А это правда! Э. Н.".

Две первые страницы второго письма исписаны убористым почерком Клайва;

он рассказывает о своих делах и занятиях, передает забавные подробности о жизни Баден-Бадена, о людях, с которыми здесь столкнулся, и сообщает о встрече с их парижским знакомцем, мосье де Флораком, а также о прибытии герцогини Д'Иври, кузины Флорака, чей титул виконт, возможно, со временем унаследует. В письме ни слова не говорится о страсти Флорака к игре, но сам Клайв чистосердечно признается, что поставил пять наполеондоров, удвоил их, учетверил, загреб кучу денег, все проиграл и встал из-за стола с теми же пятью фунтами в кармане и намерением никогда больше не играть. "Этель, -

пишет он в заключение, - стоит и смотрит через мое плечо. Она в таком от меня восторге, что не может и минуты обойтись без меня. Она просит передать, что я лучший из сыновей и кузенов, ну, словом, совершеннейший ду..." Конец этого важного слова не дописан, а вместо него женской рукой выведено

"дуралей". Кому из нас не случалось раскапывать эти памятники былого, запечатленного поблекшими чернилами на пожелтевших листках, быть может, дважды пересекших океан и долгие годы, пока один за другим умирали наши близкие и голова наша покрывалась сединой, пролежавших под замком в сундуке, на самом дне семейного архива, - кому, скажите, из глубин Аида не улыбалось печальной и мимолетной улыбкой прошлое, чтобы тут же снова кануть в холодный мрак, оставив после себя только легкий, еле слышный отзвук когда-то знакомого смеха. Недавно я рассматривал в Неаполитанском музее кусок стены, на котором какой-то геркуланумский мальчик восемнадцать веков назад нацарапал гвоздем фигуру воина. И мне показалось, что я вижу этого мальчика, вижу, как он, закончив рисунок, с улыбкой обернулся ко мне. У кого из нас, кому минуло тридцать, не было своей Помпеи? Глубоко под пеплом скрыта наша юность - беззаботная пора Увлечений, Утех, милой нашему сердцу Радости. Вы открываете старую шкатулку, находите свои детские каракули или письма матери, присланные вам в школу, и к вам, как живое, возвращается прошлое.

Силы небесные! Ведь настанет день, когда весь город окажется, как на ладони, с домов слетит кровля, и в каждую щелку заглянет всевидящее око - от Форума до Лупанария!

Меж тем перо берет Этель.

"Дражайший мой дядюшка! - пишет она. - Хочу черкнуть Вам несколько строк на листве Клайва, покуда он зарисовывает что-то у окна, хотя знаю,

что Вам дороже всего общение с ним. Как жаль, что я не могу нарисовать Вам его, каким вижу перед собой, - полного здоровья, бодрости, веселья. Он всем по душе: непринужденный, всегда радостный, всегда милый. С каждым днем он все лучше и лучше рисует, а его дружба с юным мистером Ридли, прекрасным и достойным удивления молодым человеком, превосходящим талантом даже самого Клайва, весьма романтична и делает честь Вашему сыну. Вы ведь не позволите Клайву продавать свои картины? Разумеется, ничего нет зазорного в том, чтобы быть живописцем, но Ваш сын мог бы добиться в жизни более высокого положения. Для мистера Ридли это - возможность возвыситься, для Клайва же -

наоборот. Пианисты, органисты, художники - это все прекрасные люди, но, как Вы понимаете, не совсем нашего круга, а Клайв должен принадлежать нам.

Мы повстречали его в Бонне, когда ехали сюда на семейный совет: мы собрались здесь на наш Баденский конгресс, как я его называю! Здесь и глава дома Кью; он благосклонно дарит мне время, остающееся у него от кеглей, сигар, карточной игры по вечерам, а также от мадам Д'Иври, мадам де Крюшон и прочих иностранцев, которые тут, как всегда, во множестве и притом наихудшего толка. Еще здесь лорд Плимутрок с супругой и своей послушной дочерью, мисс Кларой Пуллярд. Ожидаем Барнса: дядя Хобсон вернулся на Ломбард-стрит, чтобы сменить его. Сдается мне, вы скоро услышите о некой леди Кларе Ньюком. Бабушка, которая должна была председательствовать на Баденском конгрессе, ибо она, как вы знаете, доныне верховодит всеми Кью, пока что задержалась в Киссингене: у нее приступ ревматизма. Жаль бедную тетю Джулию - она ведь всегда при ней. Вот и все наши новости. Я и так исписала всю страницу (мужчины пишут куда убористей нас, женщин). Я очень часто надеваю ту прелестную брошь, что вы мне подарили, и всегда думаю о вас, мой милый и дорогой дядюшка.

Любящая вас Этель".

Кроме рулетки и Trente et Quarante, обитатели Баден-Бадена развлекаются множеством других игр, в каковые играют отнюдь не за столом. Эти маленькие забавы и jeux de societe (Салонные игры (франц.).) устраиваются, где угодно: в аллее парка, по пути на пикник, назначенный у старого замка или миленького охотничьего домика, за чаепитием в пансионе или в гостинице, на балу в курзале, в игорных залах - за спинами игроков, чьи взоры прикованы к золоту, лопаточкам да к черному и красному, - или на променаде перед курзалом, где толпы людей прогуливаются, пьют, болтают и курят под звуки австрийского духового оркестра, играющего в своем павильончике пленительные мазурки и вальсы. Здесь вдовица делает ставку на свои траурные одежды и блестящие глаза против состоятельного холостяка, молодого ли, старого, какой подвернется; а многоопытная кокетка, понаторевшая в подобных играх, завлекает юного простофилю, у которого денег больше, чем смекалки, и, принимая в расчет его неопытность и ее искусство, можно без риска поставить двадцать против одного на rouge et couleur (Красное и масть (франц.).).

Здесь маменька с пустым кошельком, но с куда более соблазнительным богатством, ставит свою невинную дочь против лесов и угодий графа Латифунда;

а лорд Оскудэл ставит на кон свою баронетскую корону, все бриллианты с которой давно позаложены, против трехпроцентной мисс Капитали. Подобными милыми шалостями тешился в Баден-Бадене кое-кто из наших добрых знакомых, когда не предавался вульгарной забаве за зеленым столом, где толкалась куча всякого стороннего люда. Из намеков, содержащихся в приведенной части письма мисс Этель Ньюком, наш читатель проведал о готовящихся в семье переменах, однако здесь замешаны и такие страсти, о которых и знать не может благовоспитанная английская девица. Впрочем, подождем кичиться своей добродетелью. Защита добродетели поставлена у нас превосходно. Да спасет бог общество, принявшее такие защитительные меры! Мы и комарика не пропустим в наши пределы, разве что после тщательного и придирчивого досмотра, а меж тем стада верблюдов проходят к нам беспрепятственно. Закон запрещает ввозить к нам кое-какое добро (а лучше бы сказать - зло), но в действительности товар этот открыто провозят под носом у зажмурившихся таможенников и потом носят безо всякого стыда. Без стыда? Да что такое стыд? По законам нашего британского общества добродетели зачастую принято стыдиться, а постыдное пользуется почетом. И разве Правда, если только вы по-иному понимаете ее, чем ваш сосед, не рассорит вас с другом, не заставит плакать вашу матушку, не навлечет на вас гонения общества? Любовь тоже находится под запретом, и коли пускают ее в оборот, то с такими ограничениями, что вместе со свободой она утрачивает свою главную прелесть - здоровую непосредственность. Для мужчины грех - пустяк, не стоящий ему и пенни штрафа; женщина же платит за него позором, который не смыть никаким раскаянием. Но все это старые песни!

Разве вы, гордые матроны с мэйфэрских торжищ, никогда не видели, как продают девственницу, или сами не заключали подобной сделки? Не слыхали про бедного путника, попавшего к разбойникам, которого не пожелал выручить ни один фарисей? Или про несчастную женщину, изведавшую еще более горькое падение;

она и плачет, и кается, а толпа побивает ее камнями. Я бреду по Баденскому парку, закатное солнце золотит окрестные холмы, музыканты наигрывают веселые мелодии; на дорожках хохочут и резвятся беззаботные дети; в игорном доме зажигают огни, а кругом снует толпа искателей удовольствий, и гудит, и дымит, и кокетничает напропалую; и порой мне приходит на ум - не они ли грешнее грешников? Кто хуже - Блудный ли сын в дурной компании, ставящий то на красное, то на черное и стаканами пьющий шампанское, или Праведный брат его, отказавший ему в прощении? Печальная ли Агарь, что бредет прочь с бедным своим Измаилом, или добродетельная и злобная старуха Сара, которая изничтожает ее взглядом, шествуя об руку с благочестивым лордом Авраамом?

В один из майских дней минувшего года, когда, разумеется, все общество ходило на выставку акварелей, Этель Ньюком тоже побывала там со своей строгой бабушкой, старой леди Кью, все еще притязавшей на роль семейной властительницы. Молодая барышня тоже была с характером, и, кажется, между старшей и младшей сказано было несколько резких слов, что случается, знаю, даже в самых приличных семьях. Обе дамы стояли перед творением мистера Ханта, изображавшим одну из тех фигур, какие он рисует с удивительным правдоподобием и чувством, - одинокую девочку, очевидно, беззащитную, бездомную сиротку, присевшую у чужого порога. Точность деталей и жалобная прелесть детского личика так восхитили старую леди Кью, тонкую ценительницу искусства, что она в течение нескольких минут, стоя рядом с Этель, любовалась картиной. И в самом деле, трудно было добиться большей простоты и трогательности... Но тут Этель прыснула со смеху, и бабушка, опершись на клюку, помогавшую ей ковылять, глянула на внучку и прочла в ее глазах насмешку.

- Тебя, видно, не картины интересуют, а художники! - промолвила леди Кью.

- А я смотрела не на картину, - ответила Этель все с той же улыбкой, -

а вот на этот зелененький билетик в углу.

- "Продано", - прочла леди Кью. - Конечно, продано. Картины мистера Ханта всегда проданы. Ты здесь не сыщешь ни одной без этого зеленого билетика. Он замечательный мастер. Не знаю, в каких сюжетах он сильнее -

комических или трагических.

- Я просто подумала, бабушка, - ответила Этель, - что хорошо бы нам, светским барышням, когда нас вывозят, прикалывать на спину зеленый билетик со словом "продано". Это избавило бы нас от лишнего беспокойства, и никто бы зря не приценивался. Ну, а в конце сезона владелец пришел бы и забрал свою собственность.

- Вздор!.. - только и ответила бабушка и заковыляла к картине мистера Каттермола, висевшей поблизости. - Какой редкий колорит! Какая романтическая грусть! Какая плавность линий! Какое мастерство! - Леди Кью умела восхищаться картинами, хвалить хорошие стихи и пролить слезу над хорошим романом.

В тот же день, ближе к вечеру, юный Доукинс, подающий надежды акварелист, который ежедневно приходил на выставку и стоял, замирая от восторга, перед собственным творением, с ужасом заметил исчезновение зеленого билетика в углу своей картины и указал на эту недостачу владельцу галереи. Но, как бы там ни было, пейзаж его был продан и даже оплачен, так что большой беды не случилось. А когда в тот же вечер, семейство Ньюком собралось за обеденным столом на Парк-Лейн, Этель появилась с ярко-зеленым билетиком, приколотым к вырезу ее белого муслинового платья, и, в ответ на вопрос, что за фантазия взбрела ей в голову, присела перед бабушкой, смело глянула ей в глаза, а потом обернулась к отцу, и сказала:

- Я - tableau vivant (Живая картина (франц.).), папа. Номер сорок шестой на выставке акварелей в картинной галерее.

- О чем это ты, дитя мое?! - удивилась мать; а леди Кью, опершись на клюку, с большим проворством вскочила на ноги, сорвала с груди Этель билетик и, верно, оттрепала бы внучку по щекам, кабы не присутствие ее родителей и не приход слуги, доложившего о прибытии лорда Кью.

Этель весь вечер говорила только о картинах и ни о чем другом. Бабушка уехала вне себя от ярости.

- Она рассказала Барнсу, и когда все разъехались, произошла шумная семейная сцена, - вспоминала позднее об этой истории мадам Этель, и в глазах ее сияло лукавство. - Барнс готов был убить меня и съесть. Но я никогда не боялась Барнса.

Этот маленький эпизод, не важно кем и притом много позже рассказанный, навел нашего летописца на мысль, что в доме сэра Брайена Ньюкома из-за неких рисунков некоего художника шли горячие споры и разыгрывались лютые семейные баталии, в которых мисс Ньюком отражала натиск всего семейства. Но, скажите на милость, уверены ли вы, что в других домах не бывает подобных стычек?

Когда вы являетесь к обеду и приветливый хозяин весело встречает вас рукопожатием, а пригожая и гостеприимная хозяйка любезной улыбкой, осмелитесь ли вы предположить, что мистер Джонсон всего полчаса назад кричал из своей гардеробной на жену, заказавшую к обеду палтуса вместо лосося, а супруга его, что так мило беседует с леди Джонс о бесценных малютках, проливала горькие слезы, когда горничная застегивала на ней платье и уже подъезжали экипажи с гостями. Обо всем этом знают лишь слуги, а отнюдь не мы, сидящие за столом. Слышите, каким благостным голосом просит Джонсон присутствующего пастора прочитать застольную молитву?

Но, каковы бы ни были семейные сцены, не будем ворошить прошлое, запомним только, что у мисс Ньюком всегда хватало характера добиться своего,

- к добру то вело или к худу. Она вознамерилась стать графиней Кью и должна была стать ею, ибо так решила. Вздумай она выйти за мистера Куна, она бы и тут не отступила, заставила бы родных примириться с этим и звала бы его

"милым Фрицем", как нарекли его крестные у купели. Клайв был для нее не более, как мимолетной прихотью, а отнюдь не серьезным увлечением, ведь хорошенькая коронка с четырьмя зубчиками привлекала ее куда больше.

Вот почему диатриба о продаже девственниц, только что нами произнесенная, ничуть не касается леди Анны Ньюком, которая на днях вместе с множеством других добродетельных британских дам поставила свою подпись под письмом к миссис Стоу. Однако случись читателю вопросить рассказчика, не про Танкреда ли Пуллярда, сиятельного Плимутрока, и супругу его Сигизмунду наша притча, нравоучителю останется только скрепя сердце признать, что она как нельзя более применима к сим благородным особам, чьим высоким обществом нам, впрочем, не придется долго наслаждаться.

Хотя я, как и все, читавшие в юности "Тысячу и одну ночь", хотел бы проникнуть в тайны Востока и с превеликой охотой заглянул бы в жилище какого-нибудь индусского брамина полюбоваться на тюрбаны, диваны, кальяны и на смуглых большеглазых красавиц с кольцом в носу и раскрашенным лбом, с тонким станом, закутанным кашмирскими шалями и кинкобскими шарфами, в шитых золотом шальварах, в туфлях с загнутыми носами, в дорогих ножных и ручных браслетах, - я, однако, выбрал бы для этой цели не тот день, когда умер хозяин-брамин и женщины воют, а жрецы хлопочут над его молодой вдовой, запугивая ее своими поученьями и дурманя зельями, чтобы наконец, оглушенную, покорную и благопристойную, втащить на погребальный костер и кинуть в объятия мертвеца. И если я люблю, хотя бы в мечтах, расхаживать по богатым, тщательно убранным графским чертогам, где задают такие пиры, висят такие картины, где столько всяких красавиц и знатных гостей и нет счету книгам, -

все же в иные дни я предпочел бы туда не заглядывать, ибо хозяева этого блестящего дома готовят свою дочь к продаже: стращают ее, чтоб не плакала, врачуют ее горе настойками, увещают ее и умасливают, заклинают, клянут, улещивают и опаивают, покуда бедняжечка не дойдет до того, что ее уже не трудно втащить на уготованное ей смертное ложе. Когда милорд с супругой заняты этим делом, я стороной обойду их дом (Э 1000 на Гровнер-сквер) и скорей удовольствуюсь растительной пищей, нежели отведаю говяжьего окорока, который жарит на вертеле их повар. Но есть люди и не столь щепетильные.

Непременно съезжается вся родня, на обряде присутствует сверхпреподобный лорд архибрамин Бенаресский; море цветов, свечей и белых бантов; к пагоде катит вереница карет; потом завтрак - и какой! На улице играет музыка, соседские мальчишки кричат ура, в зале льются речи и, уж конечно, слезы; их святейшество архи-брамин произносит весьма прочувствованную речь, от которой, как и надлежит, тянет запахом благовоний; а потом молодая незаметно выскальзывает из парадных комнат, скидывает запястья, венки, покрывала, флердоранж и прочее свадебное убранство, надевает простое платьице, более подходящее случаю, двери дома распахиваются, и в них появляется обреченная на сожжение об руку с трупом; у порога дожидается погребальный одр о четырех колесах и четырех клячах; толпа ликует: жертвоприношение свершилось.

Подобные ритуалы известны нам так давно, что незачем, разумеется, описывать их в подробностях, и коли женщины, к восторгу родичей, знакомых и своему собственному, всечасно продают себя за так называемое положение в обществе, то нам ли оригинальничать, выражая им сочувствие? Стоит ли сетовать, что лгут пред алтарем, кощунственно повторяют великое слово

"любовь", идут на постыдную сделку с совестью и скрывают позор за улыбкой?

Все это, черт возьми, только mariage de convenance (Брак по расчету

(франц.).), и разве порой сей холодный факел Гименея не надежнее ярких огней, которые вспыхивают, но тут же гаснут? Так не станем же плакать, когда вокруг все ликуют; лучше пожалеем страждущую герцогиню, чья дочь, леди Аталанта, убежала с лекарем, - за это нас никто не осудит. А еще посочувствуем отцу леди Ифигении, ведь этот почтенный полководец вынужден был принести в жертву свою любимую дочь. Что же до самой Ифигении, то об ее роли в этой истории наши благопристойные художники предпочитают умалчивать.

Ее милость отдана на заклание, и лучше о том не вспоминать.

К этому же сводилась суть событий, о которых газеты, как положено, вскоре оповестили читателей под соблазнительным заголовком: "Брак в высшем свете", - и по случаю которых в Баден-Бадене собирался маленький семейный совет, составляющий нынче предмет нашего рассказа. Всем нам, по крайней мере тем, кто заглядывал в офицерские списки, известно, что в начале своего жизненного пути милорд Кью, виконт Кочетт (старший сын графа Плимутрока) и достопочтенный Чарльз Белсайз, в просторечии именуемый Джеком Белсайзом, служили в кирасирах его величества и были субалтернами в одном и том же полку. Они, подобно всем юношам, засиживались до полуночи, и, как то свойственно джентльменам пылкого нрава, любили шутки и шалости; предаваясь увлечениям молодости, они грешили с мальчишеской легкостью, и надо сказать, что в этом отношении лорд Кью заметно обошел многих своих благородных сотоварищей. Семейство лорда Плимутрока, как всем ведомо, давным-давно впало в ничтожество; всезнающий майор Пенденнис часто развлекал меня назидательными рассказами о дедушке нынешнего лорда Плимутрока и подвигах его "с беспутным принцем и Пойнсом" на охоте, за бутылкой и за игрою в кости. Два дня и две ночи играл он, не вставая, с Чарльзом Фоксом, и оба они просадили такие деньги, что страшно вспомнить; частенько понтировал он и с лордом Стайном и уходил с ночных сих ристалищ, как и прочие - с пустым карманом. Потомки его расплачивались за безрассудство своего предка, и Шантеклер, один из прелестнейших замков Англии, блистает ныне великолепием только месяц в году. Даже оконные стекла в нем давно заложены.

- Плимутрок не может срезать ветки или убить зайца в своем парке, -

говорил трагическим тоном наш добрый старый майор, - а кормится собственной капустой, виноградом и ананасами, да еще получает плату за осмотр замка и парка, каковые по сей день остаются украшением графства и одной из достопримечательностей нашего острова. Когда же Плимутрок приезжает в Шантеклер, то его шурин, Бэллард, одалживает ему всю посуду и трех людей в придачу, а из столицы пригоняют фургон с дворецким на облучке, шестью лакеями на крыше да четырьмя кухарками и четырьмя горничными внутри, и они прислуживают там в течение месяца. А едва отъедут последние гости, слуг снова запихивают в фургон и везут обратно в город. Плачевное зрелище, Сэр, плачевное!

В дни молодости лорда Кью и двух его достославных приятелей их подписи украшали собой множество листков гербовой бумаги, содержащих денежные обязательства; впоследствии один лишь лорд Кью благородно все эти обязательства выполнил. Его товарищам по оружию нечем было расплачиваться с долгами. О виконте говорили, будто его дядюшка Бэллард определил его милости кое-какое содержание, а какие птицы кормят Белсайза, на что он существует, -

живет, смеется, ходит такой нарядный, холеный, сытый, и всегда имеет при себе шиллинг заплатить за кеб и сигары, - было для всех тайной. Трое друзей утверждали, что находятся меж собой в родстве, а в каком именно - пусть допытываются наши знатоки генеалогии.

Когда старшая дочь лорда Плимутрока сочеталась браком с почтенным и достопочтенным Деннисом Удавидом, архидиаконом Балинтаберским (ныне виконтом Удавидом Килброгским и лордом-епископом Балишанонским), то было в Шантеклере великое празднество, на которое съехалась родня обеих высоких договаривающихся сторон. Среди прибывших оказался и бедный Джек Белсайз, и с тех пор потекли слезы, которые льются в Баден-Бадене и сейчас, в описываемый нами период. Клара Пуллярд была в те поры премиленькой девицей шестнадцати лет, а Джек - статным гвардейцем лет двадцати семи. И поскольку ее нарочно предупреждали, что Джек - отъявленный повеса, за которым числится много прегрешений; поскольку ей не велено было сидеть рядом с ним за столом, гулять с ним в саду, вальсировать, играть на бильярде; поскольку ее корили всякий раз, когда она ловила его в жмурки или он заговаривал с ней, поднимал ей перчатку или касался ее руки за карточным столом; и поскольку оба они были нищие, но зато хороши собой, - то Клара, конечно же, постоянно ловила его в жмурки и непрестанно попадалась ему в аллеях, коридорах и прочих местах. Она влюбилась (притом, не первая) в его широкую грудь и тонкий стан и справедливо считала его усы красивейшими в обоих кирасирских полках его величества.

Мы не знаем, сколько слез пролилось в опустелых чертогах Шантеклера, когда гости разъехались, а четыре кухарки, четыре горничные, шесть лакеев и временный дворецкий покатили в личном своем экипаже назад, в столицу, до которой от роскошного этого замка меньше сорока миль пути. Откуда нам знать?

Приглашенные отбыли, затворились ворота парка, и все окуталось мраком тайны, только в уединенной опочивальне уныло мерцали две восковые свечи, а во всей тоскливой анфиладе комнат можно было различить в сумерках лишь очертания мебели, покрытой темной холстиной, скатанные турецкие ковры да угрюмых предков, мрачно хмурившихся со стен в пустоту. Вы вольны представить себе милорда с одной из этих свечей над грозной кипой бумаг и счетов, и миледи, склонившуюся при свете второй над растрепанным романом, в котором, наверно, миссис Радклифф описывала такой же в точности мрачный замок; а посреди всей этой погребальной пышности одинокую и печальную Клару: она льет слезы и вздыхает, словно Ориана в своем домике, обнесенном водяным рвом, - бедная маленькая Клара!

Экипаж лорда Кью доставил молодых людей в Лондон; его сиятельство правил, а слуги ехали внутри. Спиной к лошадям восседал Джек в обществе двух грумов и наигрывал какую-то грустную мелодию на корнет-а-пистоне. За всю дорогу он ни разу не подкрепился. В клубах заметили, что он стал молчалив;

однако бильярд, сигары, армейская служба и тому подобное понемногу вернули ему бодрость, и скоро он совсем ожил. А только начался сезон - первый лондонский сезон леди Клары Пуллярд, - и Джек оживился, как никогда. Он не пропускал ни одного бала и ходил на все оперы (вернее, на все те, на какие ходила она). Стоило ему войти в зал, и уже через минуту по его лицу было видно, здесь или нет та, кого он ищет; посвященные также без труда замечали, каким огоньком загорались еще чьи-то глазки в ответ на пламенные взгляды Джека. А как хорош он был в день рождения королевы верхом на коне в огненно-красном мундире, весь сверкающий серебром и сталью! Выхвати же ее из экипажа, Джек, из-под носа у этой бледной как смерть, костлявой матроны, размалеванной и убранной перьями. Посади ее позади себя на вороного коня, срази полисмена и лети прочь! Но экипаж катит себе Сент-Джеймским парком;

Джек одиноко сидит в седле, сабля его свисает долу, и позади него если кто и сидит, то лишь Черная Забота. А стоящий в толпе портной Кромси-Кромсай думает, что это из страха перед ним Джек поник головой. Леди Клара Пуллярд была представлена ко двору своей маменькой, графиней Плимутрок, а Джека в тот же вечер арестовали, когда он шел из кофейни Уайта, чтобы встретиться с ней в опере.

Подвиги Джека были хорошо известны в суде по делам о несостоятельности, перед которым он предстал как Чарльз Белсайз, эсквайр, чьи деяния сурово и гневно заклеймили тогдашние моралисты-газетчики. "Плеть" стегала его, не жалея сил; "Хлыст", чей премудрый редактор сам побывал в Уайткросстритской тюрьме, писал о нем с особым негодованием, а "Писк свободы!" разделывал его под орех. Но я не намерен здесь бичевать грешников; и, верный своим взглядам, заострю скромное свое перо против другой стороны - против добродетельных и почтенных, ведь бедным грешникам и без того ежедневно достается! Одна душа хранила верность бедному Джеку при всех его промахах, заблуждениях, невзгодах и сумасбродствах, - то была миловидная обитательница Шантеклера, которую приворожили буйные завитки его усов. И пусть весь свет ополчился на лорда Кью за то, что в день освобождения Джека он прислал свой экипаж к тюрьме Суда Королевской Скамьи и устроил в честь друга великое пиршество у Соусье, - я не выскажу неодобрения его сиятельству. Вместе со множеством других грешников он неплохо повеселился в ту ночь. Рассказывали, что Кью держал там великолепную речь, а растроганный Джек Белсайз рыдал в три ручья. Барнс Ньюком был взбешен освобождением Джека; он искренне надеялся, что председатель королевской комиссии засадит этого малого годика на два и весьма вольно выражался по поводу того, что Джек вышел на волю.

Конечно, нечего было и думать о том, чтобы бедный наш мот женился на Кларе Пуллярд и в качестве свадебного подарка положил к ее ногам список своих долгов. Его благородный родитель, лорд Хайгет, был возмущен его поведением, а старший брат не желал его видеть. Сам он уже давно отказался от мечты завоевать свое сокровище; и вот однажды пришел на его имя огромный пакет с печатью Шантеклера, а в нем грустная записочка, помеченная буквами К. П., и дюжина листков, исписанных Джековыми каракулями и переданных бог весть где и как, - в толчее бальных залов, с букетами или во время кадрили,

- в коих Джек признавался в своих пылких чувствах любви и страсти. Сколько раз, сидя в кофейне Уайта, заглядывал он в словарь, чтобы узнать, с одним или двумя "с" пишется "бесконечно" и через "а" или "о" пишется "обожать"! И вот они лежали перед ним, эти немудреные излияния его честного горячего сердца, а с ними и грустные две строчки, подписанные буквой "К", в которых

"К" просила, чтобы все ее записочки он тоже возвратил или уничтожил.

И надо отдать ему должное, он честно сжег их все до единой вместе со своими, теперь уже ненужными бумажками. Не пощадил ни одной памятной вещички, из тех, что она подарила ему или позволила взять: ни розан, ни перчатку, ни платочек, нарочно оброненный ею, - как плакал он над ними! - ни золотистый локончик!.. Все сжег, все кинул в камин своей темницы, все, кроме маленькой прядки волос, которая могла принадлежать и не ей, ибо цветом походила на волосы его сестры. При сем присутствовал Кью, но он, вероятно, поспешил уйти, когда Джек приступил к последней части своего жертвоприношения и кинул в огонь локон, - ах, он готов был бросить туда свое сердце и самою свою жизнь.

Отныне Клара была свободна; в тот год, когда Джек, выйдя из тюрьмы, уехал за границу, она весь сезон, не пропуская ни вечера, танцевала на лондонских балах, и все говорили, что, слава богу, она оправилась от этого глупого увлечения Джеком Белсайзом. Тогда-то Барнс Ньюком, эсквайр, компаньон богатого банкирского дома "Братья Хобсон и Ньюком", наследник и сын сэра Брайена Ньюкома из Ньюкома, баронета и члена парламента, прямого потомка Бриана де Ньюкомена, убитого при Гастингсе, личного брадобрея Эдуарда Исповедника, и прочая, и прочая... соблаговолил заметить леди Клару Пуллярд (которая, правда, была несколько бледна и вяловата, но очень мила собой, имела голубые глазки и нежную кожу) и, зная обо всем, что с ней было, не хуже нас с вами, соизволил возыметь матримониальные намерения относительно ее милости.

Ни один из членов обеих достойных семей не имел что возразить против намеченной сделки, кроме разве самой Клары, этой бедной рыбешки, которой, впрочем, оставалось только выполнить свой долг да осведомиться, a quelle sauce elle serait mangee (Под каким соусом ее съедят (франц.).). У леди Плимутрок был целый выводок цыплят, еще моложе Клары, шестнадцатилетняя малютка Цыппи, четырнадцатилетняя Бидди, затем Аделаида, и бог весть сколько еще. Как было ей отказать молодому человеку, не очень, правда, приятному, не слишком любезному, не очень родовитому, по крайней мере, с отцовской стороны, но в остальном вполне подходящему жениху и наследнику многих тысяч годового дохода? Ньюко-мы со своей стороны желали этого брака. Барнс, надо признаться, становится изрядным эгоистом, у него появились холостяцкие повадки, от коих его излечит женитьба. Леди Кью была горячей сторонницей этого союза. Тут можно было рассчитывать на помощь ее родни; ведь лорд Стайн и лорд Кью, ее племянник, да и тесть Барнса, лорд Плимутрок, все сидят в палате лордов; так почему бы и Ньюкомам не сидеть там, на прежнем своем месте, принадлежавшем им, как всем известно, во дни Ричарда III? Барнс с отцом твердо держались за некого Ньюкома, павшего на Босвортском поле вместе с королем Ричардом, и ненавидели Генриха VII, как личного врага их славного рода. Итак, интересы обеих сторон отличнейшим образом совпадали. Леди Анна сочинила довольно милые стишки, в которых белоснежная серна приглашалась в кущи Ньюкома, "Клара" рифмовалась со словами "божьего дара" и весьма живописно изображалось, как "бегут олени серы по лужайкам Шантеклера". Леди Кью нашла эти стихи прелестными.

Пробыв год в чужих краях, Джек Белсайз к началу сезона вернулся в Лондон. Но леди Клары там не оказалось: здоровье ее было несколько хрупким, и любящие родители увезли ее за границу. Словом, все улаживалось наилучшим и благоприятнейшим образом.

И вот, когда все складывалось так хорошо и благоприятно, когда дамы из обоих семейств встретились на Баденском конгрессе и так понравились друг другу; когда Барнс и его папенька баронет, оправившийся от болезни, уже выехали из Ахена, а леди Кью двигалась в Баден-Баден из Киссингена, понадобилось же, черт возьми, Джеку Белсайзу, которому, как рассказывали, сильно везло в Бад-Гомбурге за зеленым столом, пренебречь своим счастьем и как безумному кинуться в Баден-Баден. Он появился там, угрюмый и дикий, обросший густой бородой, в шляпе с большими приспущенными полями, - ни дать ни взять художник или итальянский бандит. Ничего не подозревавший Клайв, памятуя о том веселом обеде, который задал ему когда-то Джек в кордегардии Сент-Джеймского дворца, куда сам пришел из Конногвардейских казарм, -

простак Клайв, встретив Джека на въезде в город, сердечно ему обрадовался и пригласил вместе отобедать, на что Джек ответил согласием; за столом Клайв рассказал ему все местные новости - про то, что здесь Кью и леди Анна Ньюком с Этель и ожидают Барнса.

- Я тоже его не очень люблю, - признался Клайв с улыбкой, когда Белсайз помянул его кузена недобрым словом.

А едет Барнс, чтобы жениться на этой милой малютке, леди Кларе Пуллярд.

Вот какой осведомленный юноша! То-то он, наверное, был рад блеснуть своими познаниями в делах света и показать Джеку Белсайзу, что он, Клайв Ньюком, тоже кое-что значит.

Джек влил в себя несметное количество шампанского, и, когда они кончили обедать и в открытые окна комнаты Клайва в маленьком, чистеньком и уютненьком Hotel de France (Гостиница "Франция" (франц.).) влетели звуки оркестра, Джек предложил пройтись средь гуляющих. С ними обедал мосье де Флорак, который очень развеселился, услышав имя лорда Кью, и сказал:

- Ce petit Kiou! M. le Duc d'Ivry, mon oncle, l'honore d'une amitie toute particuliere (А, этот маленький Кью! Мой дядюшка, герцог Д'Иври удостаивает его особой благосклонности! (франц.).).

Джентльмены втроем вышли в парк. Гуляющие шли толпами; оркестр мило наигрывал "Родина, милая родина...", и первыми, кого они встретили, были лорд Кью и лорд Плимутрок, а об руку с этим почтенным пэром шла его дочь леди Клара.

Сиятельный Плимутрок с присущей ему благовоспитанностью и учтивостью приветствовал Клайва и Флорака и поначалу не узнал Джека Белсайза в его бархатной куртке, сомбреро, надвинутом на глаза, и с бородой по пояс. Но тут леди Клара подняла очи, вскрикнула и без чувств упала на посыпанную гравием дорожку. Теперь старый граф тоже узнал Белсайза, и Клайв услышал его слова:

- Как ты смел сюда явиться, каналья?!

Белсайз кинулся поднимать Клару, громко окликая ее по имени; старый Плимутрок вцепился в него сзади и попытался оттащить.

- Руки прочь, милорд! - рявкнул Белсайз, стряхивая с себя старика.

- Молчи, Джек, черт тебя подери!.. - кричит Кью.

Клайв бежит за стулом, со всех сторон их несут добрую дюжину. Флорак уже спешит со стаканом воды. Девушка начинает приходить в себя; Белсайз бросается к ней, но отец, окончательно потеряв самообладание, поднимает свою трость и, дрожа от гнева, орет:

- Оставь ее, не то убью!

- Леди Клара опять без чувств, сэр, - говорит капитан Белсайз. - Я живу в Hotel de France, - и добавляет совсем тихо: - Только тронь меня, старик, клянусь небом, - прикончу! Всего наилучшего! - Он еще раз бросает влюбленный взгляд на бесчувственную девушку и, приподняв на прощание шляпу, отходит.

Лорд Плимутрок тоже машинально приподнимает шляпу и недоуменно смотрит ему вслед. Джек знаком просит Клаива следовать за ним, а тем временем толпа зевак окружает лежащую в обмороке леди Клару.

То-то пассаж на Баденском конгрессе!

Глава XXIX, в которой Барнс предстает в роли жениха

Этель с самого начала знала, что вакации ее недолги и что, когда появятся папенька с Барнсом, не будет больше ни смеха, ни шуток, ни рисования, ни прогулок с Клайвом; а посему она радовалась солнцу, покуда оно светило, и укреплялась сердцем, чтобы встретить ненастье.

Сэр Брайен Ньюком и его первенец прибыли в Баден-Баден вечером того самого дня, когда Джек Белсайз дебютировал на гулянье; разумеется, надо было уведомить жениха обо всем случившемся. Наши читатели, уже успевшие узнать его характер и познакомиться с особенностями его красноречия, могут легко представить себе, в какое он пришел бешенство и в каких выражениях излил его; то был поистине feu d'artifice (Фейерверк (франц.).) всевозможных проклятий. Мистер Барнс Ньюком прибегал к такой канонаде, только когда сильно гневался, но вся беда в том, что гневался он необыкновенно часто.

Что до обморока леди Клары, то Барнс не склонен был придавать ему большого значения.

- Ну да, да, бедная Клара, - говорил он, - она так подвержена обморокам. Не удивительно, что вид этого негодяя взволновал ее: он ведь так подло с ней обошелся. Будь я там (залп проклятий по всей линии), - я задушил бы мерзавца. Я убил бы его.

- Помилосердствуй, Барнс! - восклицает леди Анна.

- Просто счастье, что там не было Барнса, - с серьезным видом говорит Этель, - а то у них началась бы такая драка - страх!

- Я никого не боюсь, Этель! - огрызается Барнс и отпускает еще одно проклятие.

- Все задираешься, Барнс! - говорит мисс Этель, которая переняла у своих братьев-школьников кое-какие выражения и очень к месту их употребляла.

- За капитана Белсайза ведь некому заступиться.

Поскольку Джек Бедсайз ростом и силой годился не только в офицеры, но даже и в солдаты того славного полка, где прежде служил, а братец Барнс был джентльмен весьма субтильный, мысль о стычке между ними представлялась довольно комичной. По-видимому, нечто в этом роде промелькнуло в мозгу сэра Брайена, потому что он с обычной своей торжественностью объявил:

- Все зависит от обстоятельств, милая Этель. Обстоятельства придают человеку силу. И в том случае, когда приходится защищать прекрасное юное создание от обидчика, каждый будет силен, каждый.

- Со времени последнего приступа, - частенько говорил теперь Барнс, -

папаша совсем сдал. Очень нетверд в мыслях.

Так оно и было. Барнс уже распоряжался в банке и в поместье и с отменным хладнокровием дожидался события, которое позволит ему перенести семейный герб с кровоточащей дланью на дверцы своего экипажа.

Окинув комнату взглядом, Барнс увидел кипу рисунков работы хорошо знакомого ему и ненавистного художника. С полдюжины видов Баден-Бадена;

опять Этель верхом на лошади, собаки и дети, - словом все те же излюбленные сюжеты.

- Черт побери, он здесь?! - взвизгивает Барнс. - Он здесь, этот мерзавец и забулдыга? И как это Кью еще не свернул ему шею? Вы слышите, сэр?

- кричит он отцу. - Здесь Клайв Ньюком. Сын полковника. Бьюсь об заклад, они нарочно...

- Нарочно что, Барнс?.. - переспрашивает его Этель.

- Так, значит, Клайв здесь? - говорит баронет. - Рисует свои карикатурки, да? А вы ничего не писали мне об этом, леди Анна. Да, видно, последний приступ изрядно сказался на сэре Брайене.

Этель зарделась; да, как ни странно, в письмах жены и дочери к сэру Брайену не было ни слова о Клайве.

- Мы встретили его совсем случайно, в Бонне, душа моя. Он путешествует с одним своим приятелем. Он немножко объясняется по-немецки, а это нам было большой помощью, да к тому же он всю дорогу вез кого-нибудь из мальчиков в своей бричке.

- Да, в экипаже всегда слишком тесно от мальчишек, - соглашается сэр Брайен, - лягаются, вечно суются под ноги. Помню, когда мальчишками мы ездили в карете из Клецема, я не упускал случая лягнуть братца Тома, а бедный Том тогда был вспыльчив, как черт. Вы не помните Тома, леди Анна?

Воспоминания сэра Брайена были прерваны приходом лорда Кью.

- А, Кью! - восклицает Барнс. - Ну как там Клара?

Но Кью подходит к сэру Брайену, почтительно пожимает ему руку и говорит: "Рад видеть вас в добром здравии, сэр", - а на Барнса и не смотрит.

Для наших читателей давно не секрет, что мистер Барнс Ньюком отнюдь не был всеобщим любимцем.

- Вы так и не ответили мне про Клару, дружище, - настаивает Барнс. - Я слышал об ее встрече с этим мерзавцем Джеком Белсайзом.

- Не надо браниться, милейший, - отвечает лорд Кью. - По-моему, вы не настолько близки с Белсайзом, чтобы звать его Джеком иль еще как-нибудь фамильярничать. А леди Клара, насколько мне известно, всерьез занемогла.

- Как посмел он сюда явиться, черт его побери?! - негодует Барнс, немного смущенный встреченным отпором.

- "Посмел" тоже грубо. Советовал бы в таком тоне с ним самим не разговаривать.

- Что вы хотите этим сказать?! - вскинулся Барнс, и лицо его сразу вытянулось.

- Спокойней, мой друг. Не так громко. Видите ли, Этель, сегодня Джек -

я его близкий друг, Барнс, а посему могу величать его, как захочу, - обедал с кузеном Клайвом. Еще там был мосье де Флорак. И вот они пошли вместе с Джеком пройтись, нисколько не догадываясь о его личных делах и не подозревая, что разразится скандал.

- Клянусь, он за это ответит!.. - громогласно восклицает Барнс.

- Несомненно, если вы его попросите, - холодно отзывается Кью, - но не при дамах. Он побоится их напугать. Бедный Джек при дамах тих, как ягненок.

Я только что беседовал с французом, - светским тоном продолжает лорд Кью, явно желая придать разговору другой оборот. - "Милорд, - сказал он мне, -

нам удалось немного урезонить вашего друга Жака. Он слегка безумен ваш друг Жак. За обедом он выпил чудовищное количество шампанского. А как себя чувствует charmante () мисс Клара?" Видите, Барнс, Флорак зовет ее мисс Кларой; в гостиных ее называют леди Кларой, а вы запросто Кларой. Вам повезло, дружище.

- Понять не могу, чего этот чертов щенок, Клайв, вечно суется в наши дела! - не унимался Барнс, по-прежнему кипя бешенством. - Что он толчется в нашем доме?! И зачем он вообще здесь?!

- Ваше счастье, что он здесь, Барнс, - сказал лорд Кью. - Юноша выказал немало ума и характера. Был страшный скандал, но не пугайтесь, теперь все улажено. Улажено, и все могут спокойно лечь спать. Барнсу не придется бежать поутру проламывать голову Джеку Белсайзу. Вы, конечно, разочарованы, мой дуэлянт с Фенчерч-стрит! Сочувствую. Но пойдемте. Как жениху, вам надо, сами понимаете, пойти осведомиться о здоровье la charmante мисс Клары.

- Когда мы вышли из дому, - рассказывал лорд Кью Клайву, - я объяснил Барнсу, что все сказанное мной наверху о примирении было чистой выдумкой и что Джек жаждет его крови и бродит с огромной дубинкой под липами, мимо которых нам надо идти. Вы бы видели, что сталось с беднягой, сэр. Наш милый юноша отшатнулся от меня и сделался желтее сливочного сыра. Потом он проговорил, что ему надо бы вернуться к себе за носовым платком, но я-то знаю, что за пистолетом. Ибо стоило мне сказать: "Джек идет", - как он, вырвав у меня руку, хватался за карман, и так до самого конца аллеи, что ведет к жилищу лорда Плимутрока.

Первые два часа после обморока леди Клары прошли в большой суматохе.

Клайв вернулся с Белсайзом к себе в номер, где наш тихий Джей Джей, пользуясь последними лучами солнца, заканчивал этюд, начатый утром. Он тут же обратился в бегство, при виде свирепого незнакомца, чей бледный лик, сверкающие очи, косматая борода, огромные кулаки и непрерывные вздохи и причитания, срывавшиеся с уст, пока он мерил шагами комнату, вполне могли напугать миролюбивого человека. И впрямь, верно, страшен был Джек, когда в сгущающихся сумерках он топал по комнате, то и дело останавливаясь, чтобы выпить невесть какой по счету бокал шампанского, в ярости рычал что-то невнятное и снова кидался на постель Клайва, поникнув головой и твердя прерывающимся голосом: "Бедняжка! Бедняжечка!"

- Если старик пришлет вызов, будете моим секундантом, Ньюком? Когда-то он был человек горячий, а в Шантеклере я видел, как метко он еще стреляет.

Вам известно, конечно, в чем дело?

- Я еще ничего толком не знаю, но, кажется, догадываюсь, - с грустью отвечал Клайв.

- Я не могу просить Кью - он из той же семьи; ведь он женится на мисс Ньюком. Не стоит его и просить.

При мысли, что кто-то женится на мисс Ньюком, у Клайва защемило сердце.

Он знал это и раньше, - уже с полмесяца, - но тогда принимал это спокойно.

Он был рад, что в сгущающемся сумраке нельзя было разглядеть его лица.

- Да ведь и я из той же семьи, - сказал Клайв, - у нас с Барнсом Ньюкомом общий дед.

- Ах да, этот старик, не то банкир, не то ткач. Совсем позабыл!.. -

воскликнул бедный Джек, подскочив на постели Клайва. - У них в семействе Ньюкомов-то ни во что не ставят. Прошу прощенья, - закончил он.

Оба замолчали; только огонек Джековой сигары мерцает в темном углу, где стоит хозяйская кровать; Клайв сидит, облокотясь о подоконник и пуская в окно клубы ароматного дыма, а сам не сводит глаз с окон леди Анны Ньюком в соседнем Hotel de Hollande (Гостиница "Голландия" (франц.).) справа за мостом над бурливой речушкой. В киосках на живописных липовых аллеях мигают фонари. Слышится отдаленный гул голосов; игорный дом сияет огнями; в курзале вечер с танцами, и, когда растворяются двери, оттуда доносятся звуки музыки.

А позади, на невысоком холме, в спокойствии замер темный лес, и верхушки елей отчетливо выступают на фоне неба, освещенного серпом луны и трепетными огоньками бесчисленных звезд. Но Клайв не видит ни лесистых холмов, ни ярких звезд; он не думает ни о шумном веселье в курзале, ни о страданиях Белсайза, который находится в двух шагах от него, на его постели. Взгляд его устремлен на одно окно, озаренное красноватым светом лампы, где по временам проплывают легкие тени. Внизу, каждый огонек в каждом киоске горит своим особым светом;

в небесах каждая звезда сияет по-своему, и каждое сердце человеческое загорается своими надеждами, пламенеет своими страстями, сжимается от своей боли.

Задумчивость Клайва нарушил слуга, доложивший о приходе виконта де Флорака, и к огонькам двух дымящихся сигар прибавился третий. Белсайз обрадовался приходу Флорака, с которым не раз встречался в злачных местах.

"Он-то мне и поможет. Ведь он не раз стрелялся", - думает Джек. Кровь так кипела в жилах бедняги, что для него было бы облегчением, если бы ему немного ее выпустили. Он изложил Флораку свое дело: он ждет вызова от лорда Плимутрока.

- Comment donc?! - восклицает Флорак. - Il y avait donc quelque chose!

Cette pauvre petite miss! Vous voulez tuer le pere, apres avoir delaisse la fille? Cherchez d'autres temoins, monsieur. Le Vicomte de Florac ne se fait pas complice de telles lachetes (Так вот как?! Значит у вас что-то было с этой бедной маленькой мисс! Вы бросили дочь, а теперь хотите убить отца?

Ищите себе другого секунданта, мосье. Виконт де Флорак не согласен участвовать в такой подлости (франц.).).

- Слушайте, Флорак, - говорит Джек, садясь на постели (глаза его мечут молнии), - ей богу, мне так и хочется свернуть вам шею и выбросить вас в окошко. Весь свет, что ли, на меня ополчился? Я, кажется, теряю разум. Если кто-нибудь осмелится подумать дурно об этом ангеле, если кому-нибудь взбредет в голову, что она не так чиста, кротка, добра и беспорочна, как херувимы в небесах, если кто вообразит, что я мог подло ее обидеть, пусть он только покажется мне на глаза! - кричит Джек. - Пусть только явится, черт возьми! Тащите же его сюда, чего там! Ее обидеть!.. И это я-то!.. Нет, я дурак, дурак! Проклятый дурень! Эй, кто там?!

- Кью, - отвечает голос из темноты, где вспыхивает огонек четвертой сигары, и Клайв, убедившись, что все гости в сборе, чиркает спичкой и зажигает свечи.

- Я слышал ваши последние слова, Джек, - без предисловий начинает лорд Кью, - и совершенно с вами согласен. Но зачем вы сюда явились? Какое право имеете вы снова терзать это бедное сердечко и пугать леди Клару своей бородищей? Вы мне обещали не видеться с ней. Вы дали слово джентльмена, когда я ссудил вас деньгами на эту поездку за границу. Черт с ними, с деньгами, - я не про них! Но вы же обещали, что перестанете ее преследовать.

Плимутроки уехали из Лондона до вашего возвращения, дальнейшее зависело от вас. И с бедняжкой они поступили мягко и разумно. Не могла же она выйти за такого нищего! А вы вели себя позорно, Чарльз Белсайз. Слышите, трусливо и подло!

- Pst! Numero deux, voila le mot lache (Ну и ну! Его уже вторично обвиняют в подлости (франц.).), - замечает Флорак.

- И не глядите на меня так грозно, - продолжает Кью. - Конечно, вы можете меня побить, если вам вздумается - кулачища у вас здоровые - да это и нетрудно. Но я еще раз повторяю: вы поступили скверно. Вы нарушили слово чести, а нынче сразили леди Клару столь же безжалостно, как если бы подняли на нее руку.

Горячие упреки Кью совсем обескуражили Белсайза. Верзила вскинул руки и уронил их вдоль тела, как побежденный гладиатор, молящий о пощаде. И снова повалился на железную кровать.

- Не знаю, - заговорил он, безостановочно крутя своей огромной лапой медный шарик на спинке кровати. - Не знаю, Фрэнк, что творится на свете и что такое со мной. Нынче я дважды слышал, что я трус, - от вас и от этого коротышки... Уж вы меня простите, Флорак. Не думаю, что очень достойно с вашей стороны бить лежачего. Ну что же, бейте! За меня ведь некому заступиться. Признаюсь, я вел себя как подлец; нарушил обещание - это вы правильно сказали, Фрэнк, дружище, - но я ведь не думал, что ей так тяжко будет меня видеть, - сказал он с рыданием в голосе. - Клянусь... я готов был отдать десять лет жизни, чтобы только взглянуть на нее. Я сходил с ума.

Пробовал странствовать, чего только не делал! Был в Эмсе, Висбадене, Бад-Гомбурге, играл, как черт. Когда-то игра меня увлекала, а нынче даже не тянуло к зеленым столам. Я выиграл кучу денег... по крайней мере, для такого бедняка, как я. И все же не мог не вернуться. Не мог. Будь она на Северном полюсе, я и туда, клянусь, последовал бы за ней!

- Чтобы только взглянуть на нее и потешить свои глупые глаза, вы причиняете ей столько мучений? Да ведь это же сущее ребячество! - восклицает Кью, который от природы был очень отзывчив и в действительности принимал близко к сердцу страданья бедняги Джека. - Дайте мне лишь пять минут поглядеть на нее, Кью!.. - умоляющим голосом говорит Белсайз, сжимая руку приятеля. - Всего пять минут!

- Посовеститесь! - восклицает лорд Кью, отнимая руку. - Будьте мужчиной, Джек, хватит хныкать. Вы же не ребенок, который плачет оттого, что ему не дали игрушку. Избавьте бедную девушку от этих мук, подумайте о ней и откажите себе в удовольствии причинять ей липшие терзания и муки.

Белсайз вскочил, глаза его отнюдь не сияли добродушием.

- Хватит с меня этой болтовни! Достаточно меня тут ругали и поносили. Я поступлю так, как сочту нужным. Пойду своим путем, а если кто вздумает мне с помешать, пусть пеняет на себя! - И он принялся крутить свои темно-русые усы таким воинственным видом, словно стоял на ратном поле.

- Что ж, буду пенять на себя, - сказал лорд Кью, - и если я и вправду верно угадал, каким путем вы намерены идти, безумный вы человек, я сделаю все возможное, чтобы вам помешать. Неужто вы решитесь неотступно преследовать свою возлюбленную и явиться перед ней в роли убийцы ее отца, подобно Родриго из французской пьесы? Будь здесь Кочетт, он смог бы защитить сестру; в его отсутствие эту обязанность принимаю на себя я; так вот я объявляю вам, Чарльз Белсайз, при этих джентльменах, что человек, который оскорбляет эту юную леди, навязывает ей свое общество, зная, что доставляет ей только муку, преследует ее по пятам, дав слово чести с ней больше не видеться, не кто иной, как...

- Как кто, милорд?! - восклицает Белсайз, и его грудь начинает тяжело вздыматься.

- Вы сами знаете, - отвечает Кью. - Вы знаете, как называют того, кто обижает беззащитную женщину и нарушает обещание. Считайте, что это слово произнесено, и поступайте, как вздумаете.

- Я должен вам четыре тысячи по векселям, которые вы за меня оплатили, Кью, - говорят Белсайз. - И еще четыре сотни я взял наличными, когда вышел из тюрьмы.

- Вы еще больше оскорбляете меня, упоминая о деньгах! - сердится Кью. -

Либо вы завтра же уедете, либо будьте добры назначить мне время и место. Вы не откажете в любезности быть моим секундантом, мистер Ньюком? Мы ведь с вами родня, а сей джентльмен намерен обидеть девушку, которая скоро войдет в нашу семью.

- C'est bien, milord. Ma foi! C'est d'agir en vrai gentilhomme, -

бросает восхищенный Флорак. - Touchez-la, mon petit Kiou. Tu as du coeur

(Великолепно, милорд. Ей богу, это поступок настоящего джентльмена. Твою руку, мой маленький Кью. У тебя есть сердце (франц.).). Вы молодец, черт возьми! Храбрый молодец! - и виконт дружески протянул руку лорду Кью.

Намерения его были явно миротворческие. Пожав руку Кью, он обернулся к рослому гвардейцу и, взяв его за лацкан куртки, принялся увещевать.

- Послушайте, mon gros (Верзила (франц.).), - начинает он, - нельзя ль гасить ваш пыл без кровопускания? Есть ли у вас пенни за душой? Или вы думаете похитить свою Химену, Родриго, а потом грабить на большой дороге и тем кормиться? Допустим, вы убьете папашу, убьете Кью, убьете ее брата -

хороший медовый месяц будет у вашей Химены)

- Да что вы, черт возьми, заладили про каких-то Химену и Родриго! Вы это про что, виконт? - говорит Белсайз, проводя рукой по глазам; он снова стал Джеком Белсайзом. - Кью меня раздразнил, ну я и вышел из себя. Я во французском не силен, но даже я понял, что вы сказали все правильно, черт возьми, и Фрэнк Кью - молодчага. Ведь так вы говорили? Вашу руку, Фрэнк! Да благословит вас бог, старина! И не сердитесь на меня, ведь я чертовски несчастен, право! Эй, да вы что?! - Это относилось к виконту, который, прервав чувствительную речь Джека, кинулся в порыве восторга его обнимать и старался дотянуться до его физиономии, чтобы облобызать ее. Джек под дружный хохот присутствующих стряхнул с себя маленького виконта, - атмосфера разрядилась, и ссоре настал конец.

Смеялись все, в том числе и француз, объяснивший, что готов смеяться,

"даже когда сам не знает, над чем". А за сим последовала та часть вечера, когда Клайв, по словам Кью, так хорошо показал себя и спас Барнса от опасности. Говоря по чести, мистер Клайв не сделал и не сказал счетом ничего, но разве мало бывает в нашей жизни минут, когда самое мудрое и благоразумное - воздержаться от слов и поступков?

Флорак, подобно большинству французов весьма умеренно пивший, был наделен отменным аппетитом, дававшим о себе знать, как он любил говорить, по крайней мере, три раза в день. Он предложил поужинать, и бедняга Джек тоже был не прочь закусить, а главное, выпить еще шампанского с зельтерской.

("Пусть тащат шампанское с зельтерской, самое лучшее дело".) На это Клайву нечего было возразить. Ужин был тут же подан, и четверо молодых людей уселись за стол.

Наслаждаясь своими любимыми раками и щедро угощая вкусным соусом и бороду и пальцы, и усы и щеки, Флорак то и дело возвращался к случившемуся, хотя, быть может, лучше было бы о нем позабыть, и весело подшучивал над воинственностью Белсайза.

- А если бы этот petit pretendu (Женишок (франц.).) был здесь, что бы вы с ним сделали, Жак? Съели бы, как этого рака, да? Переломали бы ему кости?

Джек, позабывший долить зельтерской в шампанское, так и вскипел при мысли о встрече с Барнсом Ньюкомом и поклялся, что, попадись ему только на глаза этот ублюдок, живым он не уйдет.

И если бы не Клайв, Барнс тогда же попался бы на глаза своему врагу.

После ужина юный Клайв сел у окна выкурить, как обычно, сигару и, разумеется, стал наблюдать за Тем Окном. Он увидел, как перед домом остановился экипаж, из него вышли двое слуг, за ними два джентльмена, и раздался знакомый голос, бранивший форейторов. Клайв, надо отдать ему должное, подавил восклицание, готовое сорваться с уст, и, вернувшись к столу, ни словом не обмолвился о приезде дядюшки с Барнсом ни лорду Кью, ни своему соседу справа - Белсайзу. Бедный Джек был к тому времени сильно пьян, и, когда виконт удалился, наш гвардеец уже клевал носом: он провел без сна всю предыдущую ночь и бог знает сколько еще ночей перед тем. Он, наверно, и не заметил, как ушел француз.

Лорд Кью остался. Он хотел вытащить Джека на прогулку, чтобы с глазу на глаз потолковать с ним и подробнее обсудить их семейную распрю. Но Клайв, улучив момент, шепнул ему:

- Дядюшка с Барнсом приехали - бога ради, не выпускайте Белсайза.

Давайте уложим его в постель!

И когда бедняга Джек благополучно заснул у себя в комнате, лорд Кью, на случай, если ему придет в голову прогуляться при луне под окнами своей возлюбленной, тихонько запер его на ключ.

Глава XXX

Отступление

Клайв долго лежал без сна, перебирая в памяти странные события минувшего дня и размышляя над драмой, невольным участником которой он стал, и тут какое-то безошибочное чутье подсказало ему, что его счастливым вакациям приходит конец, близится неотвратимое ненастье, и грозовые тучи вот-вот разразятся бурей и закроют солнце его короткой весны. Встав рано поутру, он распахнул окно и, конечно, взглянул на Те Другие Окна, в отеле за речкой, и, возможно, ему даже почудилось, будто там колыхнулась занавеска, отдернутая ручкой, которую с каждым часом ему все сильнее хотелось сжимать в своей. Он с тяжким вздохом отвернулся от окна и увидел на столе остатки вчерашней пирушки. Тут были бутылки из-под шампанского, опорожненные бедным Джеком Белсайзом; высокая бутыль зельтерской, весь газ из которой вышел и растворился в жарком воздухе полуночной беседы; недопитые стаканы, сигарный пепел и черные окурки сигар, разбросанные по скатерти, - взорванные пушки и трупы, оставшиеся на поле брани. Несмотря на ранний час, сосед его Джей Джей уже поднялся. Клайв слышал его пение, а пел он, когда повиновался карандаш и ему нравилось, как ложатся краски на его спокойных и счастливых полотнах.

Клайв тоже придвинул к окну свой рабочий столик, достал картон и коробки с красками, наполнил стакан зельтерской, отхлебнул немного этого выдохшегося напитка, а в остальное обмакнул кисть и начал рисовать. Но дело не ладилось. За работой ему не пелось, и вскоре он отбросил картон и кисть, выдвинул ящики комода, вытащил из-под кровати чемоданы и стал машинально упаковывать вещи. На шум вошел Джей Джей; лицо его сияло улыбкой, в зубах у него была зажата большая кисть.

- Скажи, чтоб нам подали счета, старина, - сказал ему Клайв, - оставь знакомым свои визитные карточки в простись с той хорошенькой продавщицей ягод, которую ты пишешь. Положи последние мазки на портрет малютки и утри ее слезы. Минувшей ночью я прочел в звездах "Р. Р. С." (Р. Р. С. - первые буквы французских слов: pour prendre conge (вежливая форма прощания).), и мне явился наш семейный гений и сказал: "Клайв, сын Томаса, обуй в дорогу ноги свои!"

Чтобы какой-нибудь моралист не вздумал сгоряча осудить нашего милого беспорочного Джей Джея, скажу тут же, что продавщица эта была семилетней поселяночкой, и ее восхитительный портрет купил на следующей выставке какой-то епископ.

- Так вы решили ехать?! - вскричал Джей Джей, вынув кисть изо рта. - А я-то думал, вы ангажированы на всю будущую неделю и разные княгини и герцогини ни за что не выпустят вашу милость!

- Мы слишком долго стояли у Капуи, а путь наш лежит на Рим, - отвечал Клайв, - так повелел Ганнибал, сын Гасдрубала.

- Сын Гасдрубала прав, - заметил его товарищ, - чем скорей мы выступим в поход, тем лучше. Я всегда это говорил. Сейчас принесу счета. А Ганнибал жил здесь, как какой-нибудь сластолюбивый карфагенский принц. Одна, две, три

- три бутылки из-под шампанского! Да, тут придется оплатить внушительный счет!

- Твоя правда! - вымолвил Клаив с громким вздохом, который о многом сказал Джей Джею, ибо молодые люди были по-юношески откровенны друг с другом. Клайв имел привычку изливать душу тому из друзей, кто оказывался рядом, но даже если б он молчал как могила, трудно было бы не заметить его растущего чувства к кузине. Сотни раз с жаром и красноречием юности, с пылом своих двадцати лет и восторженностью художника описывал он ее и говорил о ней. Ее великодушная простота, ее смелость и горделивость, ее доброта к младшим сестрам и братьям, ее стройный стан, ее ослепительные краски - от ярко-алой до белоснежной, царственная грация ее осанки и движений, - все было поводом для нескончаемых восторгов нашего молодого джентльмена. Когда он созерцал какую-нибудь великую картину или статую - спокойную и отчужденную Венеру Милосскую, такую же непостижимо прекрасную, как море, из которого она вышла; стремительную "Аврору" Роспильози или Тицианово

"Успение", блистательно-яркое, как солнечный свет; божественную дрезденскую мадонну с младенцем, чьи сладостные лики привиделись Рафаэлю в небесах, -

сердце его пело гимны пред этими алтарями красоты; и с таким же благоговением он преклонялся перед красотой Этель.

Джей Джей, по-своему, тоже очень тонко все это чувствовал; он разделял восторженное поклонение Клайва и упивался страстными фиоритурами его гимнов;

голос самого Ридли был от природы мягче, а песнопения его - элегичны и минорны. Этель была символом всего светлого и прекрасного, но...

предназначалась лорду Кью. Добрый и проницательный наперсник не раз осторожно напоминал об этом прискорбном обстоятельстве нашему пылкому герою.

Но пылкий герой и сам это знал. И нередко случалось, что, сидя за этюдником, Клайв вдруг, то ли в шутку, то ли всерьез - уж такой у него был характер -

запевал во всю силу своих молодых, здоровых легких: "Она другого любит, мне не видать ее!" - и оба они, герой и наперсник, разражались смехом, каждый за своим столиком. Прелестную мисс Этель они между собой называли Элис Грей.

Весьма возможно, что Ночь, эта хмурая наставница, дала Клайву Ньюкому свой невеселый, но полезный совет. Мученья бедного Белсайза и страдания юной леди, разделявшей его безнадежную страсть, очевидно, заставали молодого человека призадуматься; а прямодушие лорда Кью, его мужество и благородство, коим Клайв был накануне свидетелем, наполнили его душу восхищением и укрепили ее для испытания, которое, он знал, будет очень тяжелым. Он вспомнил про милого своего старика, бороздившего моря, дабы исполнить свой долг, и решил с божьей помощью выполнить собственный. Еще три недели назад, когда он, беззаботно блуждая в окрестностях Бонна, неожиданно столкнулся с Этель и стайкой веселых маленьких кузенов, он был таким же, как они, беззаботным ребенком, помышлявшим лишь о радостях, которые сулил этот солнечный день. Но мысли и чувства последних недель даровали ему опыт, какой не всякий накопит с годами; и теперь нашему герою предстояло доказать, что он не только умеет любить, но и способен на поступки, требующие силы духа, благородства, самоотречения.

- Ты помнишь, Джей Джей, - говорил он, швыряя в чемодан штаны и ботинки и нанося по ним сокрушительные удары, чтобы плотнее их уложить, - ты помнишь

(удар в белоснежную грудь батистовой рубашки) рассказ моего славного старика о том, как он единственный раз в жизни бежал с поля боя (сокрушительный удар по ребрам жилета), - под Ассир-Гуром?

- Ассир-как?.. - с удивлением переспрашивает Джей Джей.

- Во время осады Ассир-Гура, - отвечает Клайв, - в достопамятном тысяча восемьсот третьем году. У поручика Ньюкома, осмелюсь заметить, были весьма стройные ноги, которые унаследовали также его потомки, и он надел новую пару лосин, ибо в бой любил ходить щеголем. Лошадь под ним убили, враг теснил, и родителю моему пришлось выбирать между смертью и отступлением. Я слышал от офицеров, служивших с моим милым стариком, сэр, что он отличался редкостной храбростью и никогда не терял в бою присутствия духа. Так что же, по-твоему, надлежало делать поручику Ньюкому в подобных обстоятельствах? Биться в одиночку, когда весь эскадрон бежал, и быть зарубленным маратхской кавалерией, - погибнуть или спастись бегством, сэр?

- Ну, я-то знаю, как я бы поступил, - говорит Ридли.

- Вот именно. Так же поступил и поручик Ньюком. Его новенькие лосины сидели в обтяжку и очень мешали быстроте отступления, но все же он бежал, сэр, и впоследствии произвел на свет вашего покорного слугу. Такова история битвы при Ассир-Гуре.

- Ну, а мораль? - спрашивает Джей Джей, которого немало позабавил этот рассказ.

- Да ведь это мой Ассир-Гур, дружище. Я спасаюсь бегством, Джей Джей.

Лезь в мешок за деньгами и расплачивайся с людьми; будь щедр, Джей Джей, но не расточителен. Горничная здесь дурнушка, но дай и ей крону, чтоб не скучала без нас. Лакеи были проворны и раболепны - воздай сим рабам за труды. Не позабудь беднягу коридорного, пусть и он благословляет нас по отъезде. Ведь художники - джентльмены, хоть Этель иного мнения. Черт... да нет, бог с ней! Бог с нею!.. - простонал Клайв, прижав кулаки к глазам. Если Ридли и прежде восхищался им, то теперь, уж конечно, не стал думать о нем хуже. А любезного моего юного читателя, коему случится прочесть эту притчу и найти в ней сходство со своей участью, я как старший заверяю, что бывают в битве жизни столь опасные ситуации, когда, ей-же-ей, и храбрейшему лучше спастись бегством.

Хотя было еще очень рано, к Клайву уже пожаловал гость: дверь отворилась, и в ней показалось честное лицо лорда Кью. Ридли скрылся от него в свое убежище: общество графов смущало скромного живописца, хотя он радовался и гордился, что его Клайв водит с ними компанию. Лорд Кью обитал в роскошных апартаментах на втором этаже того же отеля, где Клайв и его товарищ занимали две поместительные, но более скромные комнаты, на третьем.

- Вы ранняя пташка, - сказал Кью. - Я сам встал чуть свет, но не по доброй воле, а со страху. Джек так бушевал в своей комнате - едва дверь не вышиб. Я целый час его увещевал. Жаль, не пришло нам в голову подлить ему давеча немножко опия. Если бы это и прикончило беднягу, ему бы от этого хуже не стало. - Затем он, смеясь, поведал Клайву историю своего свидания с Барнсом накануне вечером. - Вы, кажется, тоже пакуете чемоданы, - говорит лорд Кью, и в его проницательных глазах читается затаенное лукавство. -

Погода здесь портится, и если вы хотите пересечь Сен-Готард, как я слышал от Ньюкомов, надо спешить. В горах в октябре страшный холод.

- Да, очень холодно, - соглашается Клайв, кусая ногти.

- На почтовых или наняли карету? - спрашивает его сиятельство.

- Я купил во Франкфурте коляску, - непринужденно отвечает Клайв.

- Ах вот как! - воскликнул его собеседник, который отличался безукоризненной учтивостью, был обходителен и прямодушен и со всеми разговаривал одинаково, разве что с нижестоящими был чуточку любезней, чем с ровней, но все же скорей мог представить себе молодого художника, выезжающим из Баден-Бадена верхом на драконе, нежели в собственной коляске.

- Я отдал за коляску всего двадцать фунтов. Такая легонькая! Нас двое, и пара Лошадей, знаете ли, везет нас со всей поклажей, и можно останавливаться, где вздумается, Я ведь не живу на доходы от своей профессии, - добавил Клайв, покраснев. - Я только и заработал однажды три гинеи.

- Ну конечно, дружище. Я же был в доме вашего батюшки, на этом прелестном балу, где собралось столько приятных людей. Я знаю, мы светские жуиры, и рисуем только для забавы.

- Мы артисты, милорд, и думаем этим жить, - возразил Клайв. - Не закажет ли мне ваше сиятельство портрет?

- "Ваше сиятельство" - это мне иоделом, - ответил тот. - Я вот что подумал, Ньюком: поскольку вы уезжаете, вы могли бы, мне кажется, сослужить здесь кое-кому службу, хотя и не слишком приятного свойства. Джека Белсайза нельзя предоставлять самому себе. Мне же сейчас, по некоторым важным соображениям, никак нельзя отсюда уехать. Так будьте другом, заберите его с собой. Пусть Альпы отгородят его от всей этой чертовщины, и я буду рад при случае оказать вам любую услугу. Джеку еще не известно, что наш любезный Барнс здесь. Я знаю, сколь он вам по сердцу, слышал эту историю про стакан кларета и прочее. Мы все любим Барнса. Как бедная леди Клара могла согласиться на подобный брак, одному богу известно! Какие мы все странные, непостижимые создания, особенно женщины!

- Господи!.. - вскричал Клайв. - Да возможно ли, чтобы девушка полюбила такого наглого, себялюбивого, заносчивого хлыща, как Барнс Ньюком? Вы ведь, конечно, знаете, лорд Кью, какую жизнь он ведет? Когда он был еще совсем юнцом и можно было думать, что у него есть сердце, он вывез из Ньюкома одну бедную девушку, работницу с фабрики, обращался с ней хуже некуда, а потом, обвинив в неверности, выставил за дверь без гроша в кармане; когда же она пришла на Парк-Лейн и уселась на пороге - с каждой стороны по малютке, -

только боязнь скандала и страх перед полицией, а вовсе не слезы голодной женщины и детей, заставили его положить ей содержание. Я видеть его не могу без отвращения, руки чешутся вышвырнуть его в окошко. И этот человек женится на благородной девице, лишь потому, я уверен, что состоит компаньоном в банке и наследует семь или восемь тысяч годового дохода. Стыд и срам! Мне тошно подумать, на что обрекает себя эта бедняжка.

- Да, невеселая история, - промолвил лорд Кью, свертывая папиросу. -

Барнс человек неприятный, вполне с вами согласен. А не было при вас о том разговору в семье?

- Помилуй бог! Неужто, по-вашему, я стал бы говорить об этих грязных вещах с Этель, то есть, с мисс Ньюком! - вскричал Клайв. - Я даже отцу об этом не заикался. Услышь он только, он бы выставил Барнса за дверь.

- Я знаю, об этом говорил весь город, - сухо сказал Кью. - В этих чертовых клубах все становятся известно. Я не друг Барнсу, я сказал вам. Я люблю его не больше вашего. Вполне возможно, что он плохо обращался с этой женщиной, - нрав у него, безусловно, не ангельский; но в этом деле он вел себя не так уж плохо, - не так плохо, как может показаться. Начало, разумеется, скверное - фабричный город - ну и вся эта история... Да, неважное начало. Но он не единственный грешник в Лондоне. Когда обо всем этом пошли толки и его чуть не забаллотировали в клубе Бэя, он поклялся мне честью, что порвал с миссис Делейси (так она себя называла) лишь после того, как она поступила с ним... ну, так, как обычно поступают подобные женщины.

Он предложил поместить детишек в Йоркширскую школу - довольно дешевую, - но она не пожелала с ними расстаться. Скандал она подняла, чтобы выговорить себе более выгодные условия, в чем и преуспела. Ему очень хотелось избавиться от нее; он говорил, что это камень у него на шее, и что его мучают угрызения совести, а вернее сказать - опасения. Он был просто вне себя. Когда повесили того парня, который убил женщину, так помню, Барнс сказал, что вполне его понимает. Юноши заводят в молодости такие связи, о которых потом жалеют всю жизнь. Он раскаивался от души - в этом ему можно поверить, он хотел жить прилично. Моя бабушка устроила это дело с Плимутроками. Старая леди Кью, как вы знаете, все еще за рулевого в нашей лодке, и никому не уступит своего места. Старики, они все знают. Барнс малый неглупый, по-своему даже остроумный, и вполне может быть приятным, когда захочет. Тут не было и речи о принуждении. Надеюсь, вы не думаете, что молодых девиц томят в темницах и подвергают пыткам? Но в Шантеклере целый выводок дочек, и старому Плимутроку нечего дать за ними. Дочь его по своей воле избрала Барнса, а тот вполне осведомлен о ее прежней истории с Джеком.

Вчера этот бедняга появился так неожиданно, что девушка упала в обморок. Но она готова нынче же свидеться с ним, коли он того пожелает. Сегодня в пять утра я отдал ему записку от леди Плимутрок. Если он думает, что леди Клару к чему-то принуждают, пусть услышит из ее собственных уст, что она сама так решила. Девушка выходит за своего избранника и будет честно исполнять свой долг. Вы еще молоды, а посему кипите и негодуете при мысли, что юная особа, едва справившись с одним чувством, способна возгореться новым...

- Я возмущаюсь не тем, - говорит Клайв, - что она порывает с Белсайзом, а тем, что выходит за Барнса.

- Вы просто не любите его и знаете, что он ваш враг. Он и впрямь, юноша, не слишком лестно о вас отзывается. Изображает вас этаким непутевым гулякой, да скорей всего и правда так думает. Ведь все зависит от того, в каком свете нас представить. Друзья рисуют нас так, враги иначе, и я частенько думаю, что обе стороны правы, - продолжал этот проповедник житейской терпимости. - Вы не выносите Барнса и не находите в нем никаких достоинств. А он в вас. На Парк-Лейн происходили жаркие схватки по поводу вашей милости в связи с некими обстоятельствами, о коих я не хочу говорить,

- сказал лорд Кью с достоинством. - Чего же добились злопыхатели? Мне по душе и вы и ваш батюшка, которого я считаю достойнейшим человеком, хотя иные пытались представить его расчетливым интриганом. Оставьте мистеру Барнсу, по крайней мере, право на людское снисхождение, и пусть он кому-то нравится, хотя не нравится вам. А что до этой романтической страсти, - продолжал молодой лорд, постепенно загораясь и оставляя те выражения и словечки, каковыми мы обычно уснащаем свою речь, - до этой трогательной повести о том, как Дженни и Джессами полюбили друг друга с первого взгляда, ворковали и целовались под сенью дерев, а потом поселились в шалаше, чтоб и впредь целоваться и ворковать, - боже, какая глупость! Это годится для романов, над которыми вздыхают девицы, но всякий хоть что-то сумевший понять в жизни, знает, какая все это чепуха и бессмыслица. Я не хочу сказать, что молодые люди не могут встретиться, сразу полюбить друг друга, в тот же год пожениться и жить в любви и согласии до ста лет; но это высший удел, боги даруют его лишь Филемону и Бавкиде, да еще разве очень немногим. Остальным же приходится идти на компромисс, устраиваться, как сумеют, и брать добро пополам со злом. А что до бедных Дженни и Джессами, так бог ты мой, -

оглянитесь на своих друзей, прикиньте, сколько вы знаете браков по любви и многие ли из них оказались счастливыми. Рай в шалаше! А кто будет платить за шалаш? За чай со сливками для Дженни и бараньи отбивные для Джессами? Если же ему придется довольствоваться холодной бараниной, они поссорятся.

Приятные же им предстоят трапезы, когда в буфете шаром покати! Вы осуждаете браки по расчету в нашем мире. Но даже монархические браки основаны на таком же принципе. Мой мясник прикопил денег и выдает дочку за молодого скотопромышленника. Чета скотопромышленников процветает и женит своего сына уже на дочери олдермена. Стряпчий приискивает меж своих клиентов жениха повыгодней для мисс Петиции, а сынка устраивает в коллегию адвокатов, проводит в парламент, где тот выдвигается, становится стряпчим по делам казны, сколачивает себе состояние, заводит дом на Белгрэйв-сквер и выдает следующую мисс Петицию за пэра. Не обвиняйте нас в своекорыстии: мы не хуже, чем наши соседи. Мы поступаем, как все и светская девица избирает лучшую из возможных партий, совершенно так же, как мисс Табачница, когда за ней ухаживают два молодых человека из цеха зеленщиков, дарит своей благосклонностью того, кто ездит с рынка на осле, а не того, кто торгует вразнос.

Эта речь, произнесенная его сиятельством с заметным воодушевлением, несомненно, предназначалась в поучение Клайву, и наш юноша, надо отдать ему должное, не замедлил понять ее смысл. Он сводился к следующему: "Коли некоторые титулованные особы ласково обходятся с вами, молодым человеком, у которого только и есть, что пригожая внешность, хорошие манеры да триста -

четыреста фунтов годового дохода, то не слишком полагайтесь на их любезность и оставьте честолюбивые мечты, которые вам, как видно, подсказало тщеславие.

Плывите в одном русле с медной посудой, сударь Глиняный горшок, но соблюдайте дистанцию! Вы - милый юноша, и все же иные отличия не про вас, они для тех, кто получше. Вы можете с тем же успехом просить премьер-министра о первом свободном ордене Подвязки, как ждать, что на вашей груди заблещет такая звезда, как Этель. Ньюком".

Прежде чем Клайв явился со своим обычным визитом в отель напротив, туда прибыл последний из высоких участников предстоящего Баденского семейного конгресса. Войдя в гостиную леди Анны Ньюком, Клайв вместо пунцовых щечек и ярких глазок Этель узрел желтое, как пергамент, лицо и хорошо ему знакомый крючковатый нос старой графини Кью. Выдержать взгляды, бросаемые по обе стороны этого мыса из-под кустистых черных бровей, было нелегким делом. На все семейство нагоняли ужас нос и глаза леди Кью - это были ее сильнейшие орудия власти. Одну только Этель ее грозный лик не повергал в страх и смирение.

Кроме леди Кью, в гостиной находились ее сиятельный внук, леди Анна, вся детвора, от мала до велика, и мистер Барне,. но никого из них Клайв не имел желания видеть.

Смущенный взгляд, который Кью бросил на Клайва, отнюдь не лишенного природной наблюдательности, позволил ему понять, что в разговоре только что упоминалось его имя. Барнс, за мгновение перед тем, как всегда, на чем свет стоит поносивший Клайва, поневоле потупился при виде кузена. Клайв уже отворял дверь, когда Барнс величал его мерзавцем и негодяем, так что, естественно, вид у него был виноватый. Что же до леди Кью, этой многоопытной политиканки, то ни тени смущения или какого-либо иного чувства не отразилось на ее старческом лице. Мохнатые брови ее были чащами, скрывавшими тайну, а непроницаемые глаза - бездонными колодцами.

Она протянула Клайву два своих старых подагрических пальца, каковые он волен был подержать подольше или выпустить сразу, а затем он удостоился счастья пожать руку мистеру Барнсу, который, с радостью заметив, как смутил Клайва прием леди Кью, решил обойтись с ним подобным же образом и столь высокомерно бросил ему при этом: "Здрасте", - что кузен с удовольствием запихнул бы ему это приветствие обратно в, глотку. Мистер Барнс, этот своеобразный молодой человек, почти у каждого, кто с ним сталкивался, вызывал настоятельное желание задушить его, расквасить ему нос или вышвырнуть его в окошко. И хотя биографу пристало быть беспристрастным, я должен признаться, что до некоторой степени испытывал подобную же потребность. Он выглядел много моложе своих лет, не отличался представительностью, но при этом с таким несносным высокомерием третировал равных себе, да и тех, кому в подметки не годился, что очень многим хотелось поставить его на место.

Клайв сам рассказал мне об этом маленьком эпизоде, и я, как мне ни прискорбно, должен поведать здесь о недостойном поступке своего героя.

- Мы стояли с Барнсом поодаль от дам, - рассказывал Клайв, - и тут между нами произошла маленькая стычка. Он однажды уже пытался совать мне два пальца, и я тогда сказал ему, что пусть либо подает всю руку, либо вообще не подает. Ты знаешь, как этот нахал любит стоять, откинувшись назад и расставив свои маленькие ножки. Я и наступил, черт побери, каблуком на его лакированный носок и так нажал, что мистер Барнс издал одно из самых громогласных своих проклятий.

- Поосторожней!.. Ах, чтоб вас! - взвизгнул Барнс.

- А я думая, вы ругаетесь только при женщинах, Барнс, - ответил Клайв вполголоса.

- Это вы черт знает что говорите при женщинах, Клайв! - прошипел его кузен в совершенной ярости.

Тут мистер Клайв вышел из себя.

- В каким обществе вы предпочитаете услышать, что я считаю вас хлыщом, Барнс? Может быть, при всех, в парке? Так выйдем и потолкуем.

- Барнсу нельзя появиться в парке, - со смехом возразил лорд Кью, - там его поджидает другой джентльмен.

Двое из трех молодых людей по достоинству ощенили эту шутку. Бмосъ, что Барнс Ньюком, эсквайр из Ньюкома, не был в их числе.

- Чему вы там смеетесь, молодые люди? - окликнула их леди Анна в своей безграничной наивности и простодушии. - Уж верно, чему-нибудь нехорошему.

Подите-ка сюда, Клайв!

Надо сказать, что едва наш юный друг удостоился в знак приветствия прикосновения двух пальцев леди Кью, как ему дано было понять, что его свидание с этой любезной дамой окончено; ибо ее сиятельство тут же подозвала свою дочь и принялась с нею шептаться. Тогда-то Клайв и угодил из лап леди Кью в объятия Барнса.

- Клайв отдавил Барнсу ногу, - весело объяснил лорд Кью. - Наступил Барнсу на любимую мозоль, и ему теперь придется сидеть дома. Вот мы и смеялись.

- Гм!.. - проворчала леди Кью. Она-то знала, на что намекает ее внук.

Лорд Кью в самом устрашающем виде изобразил на семейном совете Джека Белсайза с его огромной дубинкой. Ну как было не повторить такую шутку!

Пошептавшись со старой графиней, леди Анна, очевидно, сумела умерить гнев своей матушки против бедного Клайва, ибо, когда он приблизился к обеим дамам, младшая ласково взяла его за руку и сказала:

- Мы очень жалеем о вашем отъезде, милый Клайв. Вы были нам большой помощью в путешествии. Право же, вы были на редкость милы и услужливы, и мы все будем очень по вас скучать.

Ее добрые слова до того взволновали великодушного юношу, что краска прилилаа к его щекам и на глаза, возможно, навернулись слезы, - так он был ей признателен за сочувствие и поддержку.

- Спасибо вам, дорогая тетушка, - сказал он, - вы были очень добры и ласковы ко мне. Это я буду грустить без вас, и все же... пора мне ехать и браться за работу.

- Давно пора! - вмешалась свирепая обладательница орлиного клюва. -

Баден - неподходящее место для молодых людей. Они заводят здесь знакомства, от которых нечего ждать добра. Посещают игорные залы и проводят время с беспутными французскими виконтами. Мы слышали о ваших подвигах, сэр.

Остается лишь пожалеть, что полковник Ньюком не взял вас с собой в Индию.

- Что вы, маменька! - вскричала леди Анна. - Уверяю вас, что Клайв вел себя здесь примерно.

Нотации старой леди вывели Клайва из чувствительного настроения, и он заговорил с некоторой запальчивостью:

- Вы всегда были добры ко мне, дражайшая леди Анна, и ваше ласковое слово для меня не внове. А вот на советы леди Кью я никак не смел рассчитывать - они для меня неожиданная честь. Мои подвиги за игорным столом, на которые изволит намекать ваше сиятельство, известны моему батюшке, а джентльмена, чье знакомство вам угодно почитать недостойным, он сам мне представил.

- И все-таки, милый юноша, вам пора ехать, - повторила леди Кью, на сей раз с полнейшим добродушием; ей понравилась смелость Клайва, и, пока он не мешал ее планам, она готова была обходиться с ним вполне дружелюбно. -

Поезжайте в Рим, во Флоренцию, куда хотите, прилежно учитесь, возвращайтесь с хорошими картинами, и все мы будем рады вас видеть. У вас большой талант -

эти рисунки действительно превосходны.

- Не правда ли, маменька, он очень даровит? - с жаром подхватила добрая леди Анна.

Клайв снова расчувствовался, он готов был обнять и расцеловать леди Анну. Как бываем мы благодарны - как тронуто бывает честное, великодушное сердце одним-единственным добрым словом, услышанным в трудную минуту!

Пожатие ласковой руки придает человеку сил перед операцией, позволяет без стона выдержать устрашающую встречу с хирургом.

И вот хладнокровный старый хирург в юбке, вознамерившийся излечить мистера Клайва, взял тонкий сверкающий нож и сделал первый надрез очень аккуратно и точно.

- Как вам, должно быть, известно, мистер Ньюком, мы съехались сюда по своим семейным делам, и, скажу вам без обиняков, на мой взгляд для вас же лучше будет находиться отсюда подальше. Узнав, что вы здесь, я в письме к моей дочери высказала, как я этим недовольна.

- Но это была чистая случайность, маменька, уверяю вас! - воскликнула леди Анна.

- Конечно, чистая случайность, и по чистой случайности я об этом узнала. Одна маленькая пташка прилетела в Киссинген и сообщила мне. Ты безмозглая гусыня, Анна, я сто раз тебе это говорила! Леди Анна советовала вам остаться, а я, милый юноша, советую уехать.

- Я не нуждаюсь ни в чьих советах, леди Кью, - ответил Клайв. - Я уезжаю потому, что так надумал, и меня незачем провожать и выпроваживать.

- Ну, разумеется, и мой приезд - для мистера Ньюкома сигнал к отъезду.

Я ведь пугало, от меня все разбегаются. Но сцена, которой вы вчера были свидетелем, мой милый юный друг, и весь этот прискорбный скандал на гулянье должны были убедить вас, как глупо, опасно и безнравственно, да, да, безнравственно со стороны родителей допускать, чтобы у молодых людей зародилось чувство, от которого могут произойти лишь неприятности и бесчестье. Вот вам еще одна добрая гусыня - леди Плимутрок. Я вчера не успела приехать, как прибегает ко мне моя горничная с известием о том, что произошло в парке. И я, как ни устала с дороги, тотчас поспешила к Джейн Плимутрок и весь вечер провела с ней и с этой бедной малюткой, с которой так жестоко обошелся капитан Белсайз. Она вовсе о нем не думает, ей до него и дела нет. За те два года, что мистер Джек свершал свои тюремные подвиги, ее детское чувство прошло; и если этот несчастный льстит себя мыслью, что так сильно взволновал ее вчера своим появлением, то он глубоко ошибается, -

можете это передать ему от имени леди Кью. Девушка просто подвержена обморокам. Ее с самого приезда пользует доктор Финк. Прошлый вторник она упала без чувств при виде крысы у себя в комнате (у них прескверное помещенье, у этих Плимутроков!). Неудивительно, что она испугалась, встретив этого грубого пьяного верзилу! Она просватана, как вы знаете, за вашего родственника, моего внука Барнса, - он для нее во всех отношениях хорошая партия. Они одного круга и посему друг другу подходят. Она славная девушка, а Барнс столько натерпелся от особ иного рода, что теперь по достоинству оценит семейные добродетели. Ему давно пора остепениться. Я говорю вам все это совершенно чистосердечно. А ну-ка обратно в сад, пострелята, играйте там! - Это относилось к невинным малюткам, которые, резвясь, примчались с лужайки, расстилавшейся под окнами. - Что, уже наигрались? Вас прислал сюда Барнс? Ступайте наверх, к мисс Куигли. Нет, постойте! Подите и пришлите сюда Этель. Приведите ее вниз, слышите?

Несмышленыши затопали наверх к сестрице, а леди Кью ласково продолжала:

- В нашей семье давно условлено о помолвке Этель с моим внуком лордом Кью, хотя о подобных вещах, как вы знаете, любезный мистер Ньюком, лучше наперед не говорить. Когда мы виделись с вами и вашим батюшкой в Лондоне, то слышали, будто и вы... будто вы тоже помолвлены с молодой особой вашего круга, с мисс - как ее? - мисс Макферсон... мисс Маккензи. Этот слух пустила ваша тетушка, миссис Хобсон Ньюком, - вот взбалмошная дура, скажу я вам!

Оказывается, все это выдумки. Не удивляйтесь, что я так осведомлена о ваших делах. Я - старая колдунья и знаю много всякой всячины.

И в самом деле, как леди Кью разузнала вое это, сносилась ли ее горничная с горничной леди Анны, и обычным путем или волшебством получала графиня столь точные сведения, так и не установлено нашим летописцем. Скорее всего, Этель, которая за минувшие три недели выяснила это интересное обстоятельство, сообщила его во время дознания леди Къю, и тут, очевидно, произошла схватка между бабушкой и внучкой, о чем, впрочем, у автора жизнеописания Ньюкомов нет точных данных. Мне известно лишь, что такое бывало часто и осады, и стычки, и генеральные сражения. Если мы слышим пушки и видим раненых, то догадываемся, что был бой. Как знать, может, и здесь произошла великая битва, и мисс Ньюком перевязывает наверху свои раны?

- Вам, наверно, захочется проститься с кузиной, - продолжала леди Кью как ни в чем не бывало. - Этель, детка, здесь мистер Клайв Ньюком, он пришел со всеми вами проститься.

По лестнице, перебирая ножками, спускались две девочки, держась с обеих сторон за подол старшей сестры. Она была несколько бледна, но глядела надменно, почти воинственно.

Клайв встал ей навстречу с кушетки, на которую старая графиня усадила его подле себя на время ампутации. Встал, откинул волосы со лба и совершенно спокойно сказал:

- Да, я пришел проститься. Вакации мои кончились, и мы с Ридли едем в Рим. Прощайте, и да благословит вас бог, Этель, Она подала ему руку и произнесла:

- Прощайте, Клайв. - Но рука ее не ответила на его рукопожатие и упала, едва он разжал пальцы.

Услышав слово "прощайте", маленькая Элис громко заревела, а крошка Мод, существо необузданное, затопала красными башмачками, повторяя: "Не надо пласай!.. Пусь Ляйв остается!..". Рыдающая Элис уцепилась за штаны Клайва.

Он весело подхватил обеих на руки, как делал это сотни раз, и посадил на плечи, где они так любили сидеть и теребить его белокурые усы. Он осыпал поцелуями их ручки и личики и тут же ушел.

- Qu'as-tu? - осведомился мосье де Флорак, повстречавший его на мосту, когда он возвращался к себе в отель. - Qu'as-tu, mon petit Glaive? Est-ee qu'on vient de t'arracher une dent? (Что с тобой, мой маленький Клайв? Тебе что ли, зуб выдрали? (франц.).)

- C'est ca (Вот именно (франц.).), - ответил Клайв и направился в Hotel de France.

- Эй, Ридли! Джей Джей! - прокричал он. - Прикажи выкатывать бричку, и поехали!

- А я думал, мы выступаем только завтра, - ответил Джей Джей, наверно, догадавшийся, что что-то случилось.

И в самом деле, мистер Клайв уезжал на день раньше, чем думал. На следующее утро он проснулся уже во Фрейбурге. Он увидел перед собой величественный древний собор, - как это не походило на Баден-Баден с его лесистыми холмами, милыми дорожками и липовыми аллеями, на этот прелестнейший балаган на всей Ярмарке Тщеславия. Музыка, людская толчея, зеленые столы, мертвенно-бледные лица крупье и звон золота, - все это ушло далеко-далеко. В памяти осталось только окно в Hotel de Hollande; он вспоминал, как прелестная ручка отворяла его спозаранку и утренний ветерок тихонько шевелил кисейную занавеску. Чего бы он только ни дал, чтоб еще хоть раз взглянуть, на него! И когда в тот вечер он бродил в одиночестве по Фрейбургу, ему хотелось заказать лошадей и скакать назад в Баден-Баден, чтобы опять очутиться под этим окном и позвать: "Этель, Этель!" Но он возвратился в гостиницу, где его ждали тихий Джей Джей и бедняга Джек Белсайз, которому тоже выдернули зуб.

Мы чуть не забыли о Джеке, сидевшем в задке брички, как и подобает второстепенному персонажу нашей истории, - да, по правде сказать, и Клайв тоже едва ие забыл о нем. Но Джек, поглощенный своими делами и заботами, посовал вещи в саквояж и, не сказав ни слова, вынес его на улицу, так что Клайв, усаживаясь в свою маленькую бричку, уже застал его там, в клубах дыма. Видели их отъезд из окна Hotel de Hollande или нет, не знаю. Ведь не за каждую занавеску может заглядывать биограф, как бы ни был он любопытен.

- Tiens, le petit part (Никак, малыш уезжает (франц.).), - сказал, вынимая изо рта сигару, Флорак, который всегда попадался им на пути.

- Да, уезжаем, - ответил Клайв. - Садитесь, виконт, у нас в бричке есть четвертое место.

- Увы, не могу, - отвечал Флорак. - Дела! Мой родственник и повелитель герцог Д'Иври едет сюда из Баньер-де-Бигора. Он говорит, что я ему нужен: affaires d'etat (Государственные дела (франц.).).

- Как рада будет герцогиня... Поосторожней с этой сумкой! - прокричал Клайв. - Как рада будет ее светлость... - Правду сказать, он плохо понимал, что говорит.

- Vous croyez, vous croyez? (Вы думаете, вы так думаете? (франц.).) -

переспросил мосье де Флорак. - Коль скоро у вас свободно четвертое место, я знаю, кому бы следовало его занять.

- Кому же? - осведомился наш молодой путешественник.

Но тут из дверей Hotel de Hollande вышли лорд Кью и БарнС Ньюком, эсквайр. Увидев бородатую физиономию Джека Белсайза, Барнс снова скрылся в дверях, а Кью перебежал через мост к отъезжающим.

- Прощайте, Клайв! Прощай, Джек!

- Прощай, Кью!

Они крепко пожали друг другу руки. Форейтор затрубил в рожок, карета тронулась, и юный Ганнибал оставил позади свою Капую.

Глава XXXI

Ее светлость

В одном из баденских писем Клайв Ньюком с присущим ему чувством юмора и, как всегда, со множеством иллюстраций, описал мне некую высокородную даму, которой был представлен на водах своим приятелем, лордом Кью. Лорд Кью путешествовал по Востоку с сиятельной четой Д'Иври - герцог был давним другом их семейства. Лорд Кью и был тем самым "К" из путевых записок мадам Д'Иври, озаглавленных "По следам газели. Записки дочери крестоносцев", об обращении коего она так страстно молила бога, - тем самым "К", который спас ее светлость от арабов и совершил множество других подвигов, описанных в этом пылком сочинении. Правда, он упорно утверждает, что не спасал герцогиню ни от каких арабов, если не считать одного нищего, который клянчил бакшиш и которого Кью отогнал палкой. Они совершили паломничество по святым местам, и что за жалкое зрелище, рассказывает лорд Кью, являл собой в Иерусалиме старый герцог, шествуя с пасхальным крестным ходом босой и со свечой в руке!

Здесь лорд Кью расстался с титулованными супругами. Его имя не встречается в последней части "Следов", изобилующих, нужно сказать, темными и напыщенными разглагольствованиями, приключениями, коим никто, кроме ее светлости, не был свидетелем, и мистическими изысканиями. Не отличаясь ученостью, герцогиня, подобно другим французским сочинителям, выказывала завидную смелость и выдумывала там, где ей не хватало знаний; она мешала религию с оперой и выделывала балетные антраша перед вратами монастырей в кельями анахоретов.

Переход через Красное море она описывала так, словно сама была очевидицей этого великого события, про злосчастную страсть фараонова старшего сына к Моисеевой дочери повествовала, как о достовернейшем факте. В главе о Каире, упоминая о житницах Иосифа, она разражалась неистовой филиппикой против Потифара, которого рисовала подозрительным и деспотичным старым дикарем.

Экземпляр ее книги всегда стоит на полке в баденской публичной библиотеке, ведь мадам Д'Иври каждый год посещает этот модный курорт. Его светлость не одобрял этой книги, опубликованной без его согласия, и называл ее одним из десяти тысяч безумств герцогини.

Сей аристократ был сорока пятью годами старше своей жены. Франция -

страна, где особенно распространен милый христианский обычай, известный под названием mariage de convenance, о коем как раз сейчас так хлопочут многие члены описываемого нами семейства. Французские газеты ежедневно сообщают, что в bureau de confiance (Посреднической конторе (франц.).), где главой мосье де Фуа, родители могут устроить браки своих детей без всяких трудов и с полной гарантией. Для обеих сторон все сводится только к деньгам. У мадемуазель столько-то франков приданого, у мосье такая-то рента или такое-то количество земли в пожизненном, либо полном владении, или etude d'avoue (Адвокатская контора (франц.).), или магазин с такой-то клиентурой и таким-то доходом, каковой может удвоиться, если благоразумно вложить в дело такую-то сумму. И вот соблазнительная матримониальная сделка совершилась

(такой-то процент посреднику) или расстроилась, и никто не горюет, и все шито-крыто. Не берусь за незнанием тамошней жизни судить о последствиях упомянутой системы, но коль скоро литература страны передает ее нравы и французские романы отражают действительность, то можно представить себе, что там у них за общество, в которое мой лондонский читатель может попасть через двенадцать часов после того, как перевернет эту страницу, ибо эти места отделяют от нас всего двадцать миль морского пути.

Старый герцог Д'Иври принадлежал к древнему французскому роду; он бежал с Д'Артуа, воевал под началом Конде, провел в изгнании все царствование корсиканского узурпатора, и хотя в революцию он утратил девять десятых своих богатств, оставался могущественным и знатным вельможей. Когда судьба, точно задумав пресечь этот славный род, поставлявший Европе королев, а крестоносцам знаменитых предводителей, отняла у Д'Иври обоих его сыновей и внука, наш сиятельный вдовец, отличавшийся стойкостью духа, не пожелал склониться перед грозным врагом и, презрев нанесенные ему тяжкие удары, уже на седьмом десятке, за три месяца до Июльской революции, торжественно обвенчался с родовитой девицей шестнадцати лет, взятой для этого из монастырской школы Sacre Coeur в Париже. В книге регистрации гражданских браков под их фамилиями стояли самые августейшие свидетельские подписи.

Супруга дофина и герцогиня Беррийская поднесли новобрачной богатые подарки.

Через год на выставке появился портрет кисти Дюбюфа, с которого смотрит прелестная юная герцогиня, черноокая и чернокудрая, с ниткой жемчуга на шее и алмазной диадемой в волосах, прекрасная, точно сказочная принцесса. Мосье Д'Иври, чья молодость, наверно, прошла довольно бурно, все же отлично сохранился. Назло своей врагине-судьбе (кто-нибудь, пожалуй, решит, что судьба питает пристрастие к знати и находит особое удовольствие в поединках с князьями - Атридами, Бурбонидами и Д'Ивридами, оставляя без внимания разных Браунов и Джонсов) его светлость, по-видимому, вознамерился не только оставить по себе потомков, но и доказать, что над ним самим не властны годы.

В шестьдесят лет он оставался молод или, по крайней мере, имел моложавый вид. Волосы его были так же черны, как у его супруги, а зубы так же белы.

Встретив его погожим днем на Большом бульваре в толпе молодых щеголей или увидев, как он с грацией, достойной самого старика Франкони, скачет на лошади в Булонеком лесу, вы бы лишь по величавой осанке, приобретенной в дни Версаля и Трианона и даже в мечтах недоступной нынешней молодежи, отличили его от тех юношей, с которыми он, что греха таить, предавался до свадьбы множеству милых забав и безумств. Он был завсегдатаем оперных кулис, словно какой-нибудь журналист или двадцатилетний повеса. Подобно всем молодым холостякам, он только перед самой женитьбой se rangea (Остепенился

(франц.).), как говорят французы, и простился с театральными Фринами и Аспазиями, решив отныне посвятить себя своей очаровательной молодой супруге.

Но тут случилась ужасная июльская катастрофа. Старые Бурбоны снова отправились в дорогу, - все, кроме одного хитроумного отпрыска этого древнего семейства, который разъезжал среди баррикад, даря улыбками и рукопожатиями тех, кто только что выдворил из Франции его родственников.

Герцог Д'Иври, лишившись положения при дворе и должностей, немало прибавлявших к его доходам, а также места в палате пэров, был не больше склонен признать узурпатора из Нельи, чем того, который вернулся с Эльбы.

Бывший пэр удалился в свои поместья. Он забаррикадировал свой парижский дом от всех приверженцев короля-буржуа, в том числе от ближайшего своего родственника, мосье де Флорака, который, привыкнув в последние годы присягать подряд всем династиям, в отличие от него, легко присягнул на верность Луи Филиппу и занял место в новой палате пэров.

В положенный срок герцогиня Д'Иври родила дочь, принятую благородным отцом без особой радости. Герцогу нужен был наследник - принц де Монконтур, который заменил бы его сынов и внуков, уже отошедших к праотцам. Однако больше господь не благословил их детьми. Мадам Д'Иври объехала все курорты с целебными водами; они с мужем совершили несколько паломничеств, приносили дары и обеты святым, почитавшимся покровителями супругов Д'Иври или вообще всех супружеских пар; но святые оставались глухи: они сделались неумолимы с тех пор, как истинная религия и старые Бурбоны были изгнаны за пределы Франции.

Уединенно живя в своем старинном замке или в мрачном особняке Сен-Жерменского предместья, светлейшие супруги, наверно, наскучили друг другу, как то порой бывает с людьми, вступившими в mariage de convenance, да и с теми, кто сгорая от страсти, сочетается браком против родительской воли.

Шестидесятишестилетнему господину и даме двадцати одного года, живущим вдвоем в огромном замке, не избежать за столом присутствия гостьи, от которой нельзя затвориться, хотя двери всегда на запоре. Ее имя Скука, и сколько нудных дней и томительных ночей приходится проводить в обществе этого грозного призрака, этого непременного сотрапезника, этого бдительного стража вечерних часов, этого докучливого собеседника, не отстающего и на прогулке, а по ночам прогоняющего сон.

Поначалу мосье Д'Иври, этот отменно сохранившийся вельможа, не допускал и мысли, что он не молод, и не давал повода людям так думать, если не считать его крайней ревности и неизменного желания избегать общества других молодых людей. Вполне возможно, что герцогиня полагала, будто все мужчины красят волосы, носят корсеты и страдают ревматизмом. Откуда же было знать больше невинной девице, отправленной под венец прямо из монастыря? Но если в mariages de convenances герцогская корона вполне подходит прелестному юному созданию, а прелестное юное создание - старому господину, все равно остаются кое-какие пункты, которые не под силу согласовать никакому брачному маклеру, а именно темпераменты, неподвластные всяким мосье де Фуа, и вкусы, кои не означишь в Мрачном контракте. Словом, брак этот был несчастлив, и герцог с герцогошей ссорились не меньше любой плебейской четы, постоянно бранящейся за столом. Эти безрадостные семейные обстоятельства заставили мадам пристраститься к литературе, а мосье к политике. Она обнаружила, что обладает большой неоцененной душой, а когда женщина откроет в себе такое сокровище, она, конечно, сама же назначает ему цену. Быть может, вам попадались ранние стихи герцогини Д'Иври под названием "Les Cris de l'Ame"

("Вопли души" (франц.).). Она читала их близким друзьям, вся в белом, с распущенными волосами. Стихи имели некоторый успех. Если Дюбюф написал ее юной герцогиней, то Шеффер изобразил ее в виде Музы. Это произошло на третьем году супружества, когда она восстала против власти герцога, своего мужа, настояла на том, чтобы впустить в свои гостиные изящные искусства и словесность, и, отнюдь не поступаясь набожностью, вознамерилась свести вместе таланты и религию. Ее посещали поэты. Музыканты бренчали ей на гитарах. И муж, войдя к ней в гостиную, непременно натыкался на саблю и шпоры какого-нибудь графа Альмавивы с Больших бульваров или заставал там Дона Базилио в огромном сомбреро и туфлях с пряжками. Старому джентльмену не угнаться было за прихотями своей супруги: он задыхался, у него стучало в висках. Он принадлежал старой Франции, она - новой. Что знал он об Ecole

Romantique ("Романтической школе" (франц.).) и всех этих молодых людях с их Мариями Тюдор и Польскими башнями, с кровавыми историями о королевах, зашивающих своих любовников в мешок, об императорах, беседующих с разбойничьими атаманами на могиле Карла Великого, о Буриданах, Эрнани и прочем вздоре? Виконт де Шатобриан, конечно, талант и будет жить в веках;

мосье де Ламартин, хотя и молод, однако же, очень bien pensant;

(Благомыслящий (франц.).) но, ma foi (По правде сказать (франц.).), куда как лучше Кребийон-младший, а посмеяться - так какой-нибудь bonne farce (Хороший фарс (франц.).) мосье Вадэ. Высокие чувства и стиль ищите у мосье де Лормиана, хоть он и бонапартист, и у аббата де Лиля. А новые все - гиль! Все эти Дюма, Гюго, Мюссе - мелюзга! "Лормиан, сударь вы мой, - любил он говорить, - будет жить, когда всех этих ветрогонов давно позабудут".

Женившись, он перестал ходить за кулисы в оперу, но был бессменным посетителем "Комеди Франсез", где можно было слышать его храп на представлении любой из великих французских трагедий.

После событий тысяча восемьсот тридцатого года герцогиня была некоторое время столь ярой сторонницей Карла, что муж и нарадоваться не мог, и наши заговорщики сперва очень ладили. У ее светлости, охочей до приключений и сильных чувств, не было большего желания, как сопутствовать герцогине Беррийской в ее отважном путешествии по Вандее, к тому же переодевшись мальчиком. Однако ее уговорили остаться дома и помогать благому делу в Париже, а герцог покамест поехал в Бретань предложить свою старую шпагу матери своего короля. Но герцогиня Беррийская была обнаружена в Ренне, в печной трубе, после чего обнаружилось и многое другое. Толковали, будто в этом была отчасти повинна наша глупенькая герцогиня. Ее окружили шпионами, а иным людям она готова была выболтать все что угодно. Когда его светлость явился в Горитц с ежегодным визитом к августейшим изгнанникам, то был принят весьма прохладно, а супруга дофина просто отчитала его. По возвращены! в Париж он обрушился с упреками на жену. Он вызвал на дуэль адъютанта герцога Орлеанского, графа Тьерседена (le beau Tiercelin) (Красавца Тьерселена

(франц.).), из-за какой-то чашки кофе в гостиной и даже ранил его - это в свои-то шестьдесят шесть лет! Племянник герцога, мосье де Флорак, во всеуслышанье восхищался храбростью своего родственника.

Надо признаться, что пленительный стан и яркие краски, доселе чарующие нас на портрете светлейшей мадам Д'Иври кисти Дюбюфа, сохранялись так долго лишь силой искусства. "Je la prefere a l'huile (В масляных красках она мне больше нравится (франц.).), - говорил виконт де Флорак о своей кузине. -

Обращалась бы за румянцем к мосье Дюбюфу, а то ее нынешние поставщики и вполовину так не пекутся о натуральности оттенка". Иногда герцогиня появлялась в обществе с этими накладными розами на лице, иногда же мертвенно-бледной. Один день она казалась пухленькой, на другой неимоверно тощей. "Когда моя кузина выезжает в свет, - объяснял тот же хроникер, - то надевает на себя множество юбок, c'est pour defendre sa vertu (Чтобы защитить свою добродетель (франц.).). Когда же она впадает в благочестие, то отказывается от румян, ростбифов и кринолинов и fait absolument maigre"

(Становится невероятно тощей (франц.).). Назло своему мужу, герцогу, она стала принимать виконта де Флорака, когда же он ей надоел, дала ему отставку. Пригласила в духовники его брата, аббата Флорака, но скоро отставила и его. - "Mon frere, ce saint homme ne parle jamais de Mme la

Duchesse, maintenant, (Мой брат, этот святой человек, никогда теперь не упоминает о герцогине (франц.).) - говорил виконт. - Наверно, она исповедалась ему в каких-то choses affreuses, - oh oui, affreuses, ma parole d'honneur" (Ужасных вещах, - да-да, - ужасных, ей богу (франц.).).

Поскольку герцог Д'Иври был архилегитимистом, герцогине пришлось стать ультра-орлеанисткой. "Oh oui! Tout ce qu'il y a de plus Mme Adelaide au monde"! (О да, ни дать ни взять мадам Аделаида (франц.).) - восклицал Флорак. "Она без ума от Регента. Она стала поститься в день казни Филиппа Эгалите, этого святого и мученика. Правда, потом, чтобы позлить мужа и вернуть назад моего брата, она вздумала обратиться к пастору Григу и стала посещать его проповеди и службы. Когда же сия овца вернула себе прежнего пастыря, то Григу получил отставку. Затем аббат вновь ей наскучил; он удалился, покачивая своей доброй головой. Видно, понаслушался от нее такого, что никак не укладывалось у него в голове. Вскоре после этого он вступил в доминиканский орден. Правда, правда! Наверно, страх перед ней заставил его спрятаться в монастырь. Вы повстречаетесь с ним в Риме, Клайв. Поклонитесь ему от старшего брата и скажите, что этот нечестивый блудный сын стоит раскаянный среди свиней. Правда, правда! Я только жду кончины виконтессы де Флорак, чтобы завести семью и остепениться!

Так как мадам Д'Иври уже побывала легитимисткой, орлеанисткой, католичкой и гугеноткой, ей потребовалось еще приобщиться к пантеизму, искать истину у этих бородатых философов, которые отрицают все, вплоть до чистого белья, увлечься эклектизмом, республиканизмом и черт знает чем еще!

Все эти перемены запечатлены в ее книгах. "Les Demons" ("Демоны" (франц.).)

- католическая поэма; ее герой Карл Девятый, а демонов почти всех перебили во время Варфоломеевской ночи. Моя милая матушка, не менее добрая католичка, была поражена смелостью этой мысли.

В "Une Dragonnade, par Mme la Duchesse d'Ivri" ("Драгоннада; сочинение герцогини Д'Иври" (франц.).), автор уже целиком на стороне вашего вероучения; эта поэма написана в период увлечения пастором Григу. Последний опус: "Les Dieux dechus, poeme en 20 chants, par Mme la d'I" ("Поверженные боги, поэма в двадцати песнях, сочинение мадам Д'И." (франц.).). Берегитесь сей Музы! Если вы ей приглянетесь, она от вас не отстанет. А если вы будете часто с ней встречаться, она решит, что вы влюблены в нее и расскажет мужу.

Она всегда рассказывает такие вещи моему дядюшке - потом, когда вы уже ей наскучили и она успела с вами рассориться! Да что там!! Однажды, в Лондоне, она решила стать квакершей; надела квакерское платье, стала ходить к их пастору, да только и с ним, как со всеми, разругалась. Видно, квакеры не занимаются самобичеванием, а то несдобровать бы моему бедному дядюшке!

Тогда-то и пришел черед философов, химиков, естествоиспытателей и бог весть кого еще! Она устроила в своем доме лабораторию, где, подобно мадам де Бринвилье, училась готовить яды, и часами пропадала в Ботаническом саду. А когда она сделалась affreusement maigre (Ужасно тощей (франц.).), то стала ходить только в черном и забрала себе в голову, что очень похожа на Марию Стюарт. Она надела жабо и маленькую шапочку, говорит, что приносит несчастье каждому кого любит, а комнаты свои называет Лохливеном. То-то достается владельцу Лохливена! Верзила Шуллер, трактирный герой и воплощение вульгарности, идет у нее за Ботуэла. Крошку Мажо, бедного маленького пианиста, она величает своим Риччо; юного лорда Птенча, приехавшего сюда со своим наставником, господином из Оксфорда, она окрестила Дарнлеем, а англиканского священника объявила своим Джоном Ноксом. Бедняга был искренне этому рад. Остерегайтесь этой тощей сирены, мой мальчик! Бегите ее опасных песен! Ее грот весь усыпан костями жертв. Смотрите, не попадитесь!"

Впрочем, такие предостережения, вместо того чтобы заставить Клайва стеречься сиятельной дамы, наверно, только вызвали бы у него горячее желание познакомиться с ней, когда бы его не отвлекало более благородное чувство.

Принятый в салоне герцогини Д'Иври, он был этим поначалу весьма польщен и держался там весьма непринужденно в любезно. Не даром же он изучал картины Ораса Берне. Он очень мило нарисовал, как лорд Кью спасает ее светлость от арабов, оснащенных множеством сабель, пистолетов, бурнусов и дромадеров.

Сделал прелестный набросок ее дочери Антуанетты и замечательный портрет мисс О'Грэди, малюткиной гувернантки и dame de compagnie ( Компаньонки (франц.).)

ее матери, - мисс О'Грэди, которая говорила с резким ирландским акцентом и должна была обучать свою питомицу правильному английскому выговору. Но подведенные глаза и деланные улыбки француженки не шли в сравнение с естественной свежестью и красотой Этель. Клайв, удостоенный звания личного живописца при Королеве Шотландской, стал пренебрегать своими обязанностями и перешел на сторону англичан; так же поступили и некоторые другие приближенные герцогини, в немалой степени вызвав тем ее недовольство.

Мосье Д'Иври постоянно ссорился со своим родственником. Всякие там политические и личные разногласия - длинная история! Сам в молодости человек безрассудный, герцог не прощал виконту де Флораку его безрассудства, и, сколько ни делалось попыток к примирению, они кончались ничем. Один раз глава рода приблизил к себе виконта, но вскоре опять отстранил за чрезмерную дружбу с его женой. Справедливо, нет ли, но герцог ревновал супругу ко всем молодым людям, ее окружавшим. "Он подозрителен, потому что у него хорошая память, - с гневом говорила мадам де Флорак. - Он думает, что все мужчины такие, как он". - "Дядюшка сделал мне честь, приревновав ко мне", -

сдержанно заметил виконт, и, пожав плечами, принял свое изгнание.

Когда-то старый лорд Кью очень сердечно встретил в Англии французских эмигрантов, в числе коих был и мосье Д'Иври, и теперь этот вельможа хотел во что бы то ни стало принять семейство Кью во Франции столь же гостеприимно.

Он все еще помнил, или утверждал, будто помнит, как хороша была леди Кью.

Укажите мне сегодня какую-нибудь страшную старуху, о которой не ходила бы такая же утешительная легенда. Впрочем, скорее всего, это не легенда, а правда - ведь старухи сами так о себе говорят. Столь невероятные превращения поневоле наводят на философские мысли.

Когда старый герцог и старая графиня при встрече пускались в воспоминания, их разговор с глазу на глаз пестрел словечками, понятными лишь для посвященных: В нем оживали старые сплетни; чьи-то былые проказы, поднимались из гроба и кружились, бормотали, гримасничали, подобно тем грешным монахиням, которых под сатанинские завывания фагота вызывают из могил Бертрам и Роберт-Дьявол. Брайтонский Павильон опять полнился народом.

В Раниле и Пантеоне задавали балы и маскарады; Пердита была снова разыскана и шла в менуэте с принцем Уэльским, а миссис Кларк отплясывала с герцогом Йоркским - ну и танец же это был. Старый герцог ходил в жабо и в буклях, а старая графиня носила фижмы и прическу на валике. Если появлялся кто-нибудь из молодежи, старики меняли тему, и леди Кью искала спасенья в рассказах про старого доброго короля Георга и его старую добрую и безобразную королеву Шарлотту. Ее сиятельство приходилась родной сестрой маркизу Стайну и кое в чем напоминала этого незабвенного пэра. Во Франции у них была родня, и леди Кью всегда имела в Париже pied-a-terre (Пристанище (франц.).), где собирались сплетники и еплетницы из благомыслящих и пересказывали друг другу всевозможные слухи, порочащие правящую династию. Это она привезла Кью, совсем еще мальчиком, к мосье и мадам Д'Иври, чтобы те ввели его в парижское общество. Герцог, одно из имен которого дано было при крещении его сиятельству Фрэнсису Джорджу Ксавье графу Кью, виконту Уолему, принял его как родного сына. Если леди Кью кого-нибудь ненавидела (а ненавидеть она умела весьма основательно), то это свою невестку, вдовствующую виконтессу, и окружавших ее методистов. Оставить мальчика у матери, среди всех этих попов и дряхлых псалмопевиц?! Fi donc (Фу! (франц.).). Нет, Фрэнк - ее, леди Кью, чадо: она воспитает его, женит, оставит ему свои деньги, если он возьмет жену ей по вкусу, и научит его жить. И она научила его жить.

Водили вы своих детей в лондонскую Национальную галерею, и показывали им "Mariage a la Mode"? ("Модный брак" (франц.).) Не превысил ли художник своих прав, так жестоко наказав всех виновных? Если эта притча неверна и множество юных кутил не подтвердили ее своим примером и раскаянием. я готов разорвать лежащую передо мной страницу. В детских сказках бывает, как известно, добрая фея, готовая дать герою полезный совет, и злая, что хочет сбить с пути юного принца. Возможно, вы и сами чувствовали, как порой Доброе правило зовет вас припасть к его благородной груди, а Пагубная страсть увлекает в свои объятья. Но не тревожьтесь, сострадательные! Презрев всякие сюрпризы и театральные эффекты, прямо скажем этим добрым душам, пекущимся о судьбе юного лорда Кью, что на выручку ему спешит Добрый дух.

Окруженная царедворцами и вассалами, La Reine Marie (Королева Мария

(франц.).) порой милостиво подсаживалась к зеленому столу, где счастье когда улыбалось ее величеству, а когда отворачивалось от нее. Ее приход обычно вызывал немалое оживление у рулетки, которая пользовалась особым ее покровительством, как игра, вызывающая больше душевных волнений, чем методичная trente et quarante. Цифры ей снились, у нее были свои магические формулы, чтобы вызывать их из небытия; она подсчитывала косточки от персиков, запоминала номера домов и наемных карет и была суеверна, comme toutes les ames poetiques (Как все поэтичные души (франц.).). В игорный зал она приходила с хорошенькой агатовой бонбоньеркой, полной золотых. А как любопытно было видеть ее ужимки и наблюдать ее поведение, когда она то обращалась к богу, то ликовала, то впадала в отчаянье. По одну руку от нее играла графиня де ля Крюшон, а по другую баронесса фон Шлангенбад. Когда ее величество проигрывала всю наличность, то снисходила до займа, но не у этих дам, поскольку те, зная монаршую привычку, всегда либо были без денег, либо проигрывали, либо - выигрывали, но сразу же прятали выигрыш в карман, не оставляя на столе лишней монеты, либо же своевременно исчезали, как всегда поступают придворные, когда счастье изменяет их монарху. Ее гвардию составляли ганноверец, граф Понтер, шевалье Шпаго, капитан Шуллер из невесть какого английского полка - любого из ста двадцати числившихся в составе британской армии, - и прочие дворяне и аристократы российского, греческого и испанского происхождения. Мистер и миссис Джонс (из англичан), познакомившиеся с герцогиней в Баньере, где остался для лечения подагры ее супруг, упорно катили за ней до самого Баден-Бадена, ослепленные блеском общества, в которое попали. Мисс Джонс писала в Лондон такие письма дражайшей своей подруге мисс Томпсон на Кембридж-сквер, что юная эта особа прямо-таки лопалась от зависти. А Боб Джонс, успевший за время путешествия отрастить усы, уже стал с презрением подумывать о бедной малютке Фанни Томпсон, поскольку теперь он был вхож "в первейшие дома Европы". Еще, глядишь, дверцу его экипажа украсит герб какой-нибудь графини. А что если поместить рядом два герба - его и графини, а сверху оба увенчать короной?

Этак еще шикарней!

- Вы знаете, герцогиня называет себя Королевой Шотландской, а меня своим Юлианом Авенелом! - в восторге рассказывал Джонс Клайву, описавшему мне в письме, какая метаморфоза произошла с сыном стряпчего, нашим бывшим однокашником, которого я помнил сопливым мальчишкой. - Я слышал, Ньюком, что герцогиня собирается учредить орден, - изливался совершенно упоенный Боб. У всех ее адъютантов было по несколько орденов в петлице, за исключением, конечно, бедняги Джонса.

Когда в Баден-Бадене появилась мисс Ньюком со своими спутниками, мосье де Флорак, подобно всем, ее видевшим, был очарован ее красотой.

- Я все расхваливаю ее герцогине. Хочу доставить кузине удовольствие, -

говорил виконт. - А поглядели бы вы, что с ней было, когда ваш друг мосье Джонс вздумал восхищаться мисс Ньюком! Она прямо зубами заскрипела. Кью-то, какой хитрец! Всегда говорил о ней как о мешке с золотом, на котором ему предстоит жениться. Этакий, мол, золотой слиток из Сити, дочь лорда-мэра. А что, всех английских банкиров такие прелестные дочки? Вот если бы виконтесса де Флорак покинула сей мир, украшением коего служит, я бы непременно представился очаровательной мисс и поспорил бы с Кью! - Что победа досталась бы ему, виконт нисколько не сомневался.

Когда леди Анна Ньюком впервые появилась на ба в баденском курзале, герцогиня Д'Иври попросила графа, Кью (она называла его notre filleul (Наш крестник (франц.).)) представить ее своей тетке и ее очаровательной дочери.

- Mon filleul не предупредил меня, что вы так прелестны, - сказала она, бросив на лорда Кью взгляд, несколько смутивший его сиятельство.

Ее любезность и приветливость не знали границ. Ласки и комплименты не прекращались весь вечер. Она говорила матери, а заодно и дочери, что не видела девушки прелестней Этель. Отныне, встречая на прогулке детей леди Анны, она бежала к ним и прямо душила их поцелуями, на удивленье своим адъютантам - капитану Шуллеру и графу Понтеру, не знавшим за ней такой слабости к детям. Ну что за лилии и розанчики! Какие восхитительные малютки!

Какая чудесная компания для ее Антуанетты!.. А это ваша гувернантка мисс Куигли? Позвольте вам представить, мадемуазель, вашу соотечественницу мисс О'Грэди. Надеюсь, наши дети будут всегда вместе. - А гувернантка из ирландских протестантов хмуро глядела на гувернантку из ирландских католиков: их разделяли воды Война.

Маленькая Антуанетта, эта одинокая крошка, рада была друзьям.

- Мама целует меня только на променаде, - рассказывало им бесхитростное дитя. - Дома она меня никогда не целует.

Однажды, когда лорд Кью играл с детьми вместе с Клайврм и Флораком, Антуанетта спросила его:

- Почему вы больше к нам не приходите, мосье де Кью? И почему мама говорит, что вы lache? (Подлый (франц.).) Она сказала это вчера тем мосье. А почему про вас, кузен, она говорит, что вы обыкновенный бездельник? Вы ведь всегда так добры ко мне, и я люблю вас больше всех тех мосье. Ma tante

Florac a ete bonne pour moi a Paris aussi. Ah, qu'elle a ete bonne! (Тетушка Флорак тоже была добра ко мне в Париже. О, как она была добра! (франц.).)

- C'est que les anges aiment bien les petits cherubins (Ангелы всегда любят маленьких херувимов (франц.).), а матушка моя ангел, понимаешь?! -

воскликнул Флорак, целуя малютку.

- Но ведь ваша матушка жива, - сказала маленькая Антуанетта, - отчего же вы плачете, кузен? - Все трое свидетелей были растроганы этой сценой.

Леди Анна Ньюком принимала все ласки и комплименты ее светлости с холодностью, примечательной для столь доброй и любезной дамы. А Этель инстинктивно чувствовала в этой женщине что-то дурное и сторонилась ее надменно и сдержанно. Француженка, разумеется, не могла простить такого обращения, однако не умеряла своих улыбок, комплиментов, ласк и изъявлений восторга. Ее светлость присутствовала при обмороке Клары Пуллярд; обрушив на бедняжку целый поток нежностей и утешений, а также гору шалей и флакончиков с нюхательной солью, она даже вызвалась проводить ее домой. Она несколько раз посылала справиться о состоянии cette pauvre petite (Этой бедной малютки

(франц.).). A как же она поносила этих англичан за их ханжество! Представьте на миг, как она и весь ее кружок сумерничают в тот вечер за чайным столом: мадам де Крюшон и мадам фон Шлангенбад и их покорные усатые рыцари - барон Понтер, граф Шпаго, маркиз Яго, принц Якимо и почтенный капитан Шуллер.

Сидят эти вурдалаки при луне всем синклитом и грызут чье-то доброе имя -

только и слышатся смешки, ядовитые шуточки да лязг зубов. Как они рвут на части чьи-то нежные косточки и смакуют лакомые кусочки!

- Поверьте, мой маленький Кью, здешний воздух вам вреден. Даже просто опасен. Придумайте какое-нибудь неотложное дело в Англии. Ну, скажем, сгорел ваш замок или сбежал управляющий, и его надо поймать. Partez, mon petit

Kiou, partez (Уезжайте, мой маленький Кью, уезжайте! (франц.).), не то быть беде, - предостерегал молодого лорда один из его друзей.

Глава XXXII

Сватовство Барнса

Еще до приезда Барнса, Этель делала не одну попытку сблизиться со своей будущей невесткой: она гуляла с леди Кларой, каталась с ней верхом, беседовала и возвращалась домой не слишком восхищенная умом этой девицы. Мы ведь уже говорили, что мисс Этель расположена была скорей нападать на женщин, чем восхищаться ими, и несколько строго судила знакомых ей светских особ одного с ней пола и возраста. Впоследствии думы и заботы умерили ее гордыню, и она научилась снисходительней смотреть на людей; но в те поры и чуть попозже она не терпела людей пошлых и даже не трудилась скрывать своего к ним пренебрежения. Леди Клара очень боялась будущей золовки. Ее робкие мыслишки, готовые вырваться на простор и резвиться, грациозно играя, и доверчиво бежать на веселый призыв Джека Белсайза, и брать корки из его рук, шарахались прочь при виде Этель, этой суровой нимфы с ясными глазами, забивались в самую чащу и прятались в тени. Кому не случалось наблюдать, как две простодушные девицы или, скажем, двое влюбленных, открывая друг другу свои сердца, смеются своим незатейливым шуткам и болтают, болтают без умолку, пока вдруг не появится маменька со строгим лицом или гувернантка с извечными нотациями, и вот беседа тут же смолкает, смех замирает, и невинные пташки перестают щебетать. Робкая от природы, леди Клара испытывала перед Этель тот же почтительный страх, что и перед папенькой и маменькой, тогда как вторая сестра, вострушка лет семнадцати, сорвиголова с мальчишескими замашками, нисколько не боялась мисс Ньюком и пользовалась у нее куда большей симпатией.

Юные девицы порой страдают от несчастной любви, терзаются, льют горькие слезы, не спят ночами и прочее, но только в самых сентиментальных романах люди всечасно поглощены своей страстью, а в жизни, насколько мне известно, разбитое сердце довольно-таки редкое явление. Томасу изменила возлюбленная, какое-то время он в отчаянье, докучает приятелям вздохами и стонами, но постепенно приходит в себя, с аппетитом съедает обед, интересуется предстоящими скачками, и вот уже он опять в Ньюмаркете увлеченно заключает пари. Маленькая мисс перестрадала и оправилась - и ей уже интересно, какие новинки привезла из Парижа мадам Кринолин, и она принимается размышлять над тем, что ей больше к лицу - голубое или розовое, и советуется с горничной, как переделать весенние платья для осени; она опять берется за книги, садится к фортепьяно (быть может, лишь несколько песен теперь не поет из тех, что певала раньше), вальсирует с капитаном, краснеет, вальсирует дольше, лучше и в сто раз быстрее Люси, идущей в паре с майором, оживленно отвечает на милые замечания капитана, вкушает легкий ужин и уже совсем умильно поглядывает на него пред тем, как поднять окно экипажа.

Клайв мог не любить своего кузена Барнса Ньюкома, и антипатию его разделяли многие другие мужчины, однако дамы держались иного мнения.

Бесспорно одно: Барнс, когда хотел, умел быть вполне приятным молодым человеком. Конечно, он злой насмешник, но многих забавляют подобные злоречивые юнцы; ведь мы не склонны очень сердиться, услышав, как вышучивают нашего соседа или даже какого-нибудь приятеля. Вальсирует Барнс отменно, что правда, то правда, меж тем как Некто Иной, признаемся прямо, весьма неуклюж, вечно наступал на ноги своими огромными сапожищами и без конца извинялся.

Вот Барнс, тот способен кружить свою даму по залу чуть не до обморока. А как он зло высмеивает всех после танца! Он не красив, но в его лице есть что-то необычное и приметное, а руки и ноги у него маленькие и изящные - уж этого не отнять.

По пути из Сити он ежедневно заходит к пятичасовому чаю, невозмутимый и сдержанный, и всегда-то у него куча смешных историй, которым смеется маменька, смеется Клара, а Генриетта, которая еще не выезжает, прямо умирает со смеху. Папенька очень высокого мнения о деловых качествах мистера Ньюкома; будь у него в юности такой друг, дела у него, бедненького, обстояли бы сейчас лучше. Надумают они куда-нибудь поехать, мистер Ньюком всегда к их услугам. Разве он не достал им чудесную комнату, чтоб они могли видеть процессию лорда-мэра,, и разве Клара не умирала со смеху, когда он рассказывал, как выглядели все эти купчины на балу в Меншен-Хаусе? Он бывает на всех вечерах и балах и никогда не кажется усталым, хотя встает очень рано; танцует он только с ней; всегда рядом, чтоб подсадить леди Клару в экипаж; на приеме во дворце он был даже очень импозантен в мундире ньюкомских гусар, темно-зеленом с серебряным позументом. А как восхитительно рассуждает с папенькой и другими мужчинами о политике! Он убежденный консерватор, исполненный здравого смысла и всяких знаний, и нет у него этих опасных новых идей, свойственных нынешней молодежи. Когда бедненький сэр Брайен Ньюком совсем сдаст, мистер Ньюком будет заседать вместо него в парламенте и возвратит семье положение, утраченное ею со времени царствования Ричарда III. Ведь Ньюкомы пришли тогда в полный упадок. Дед мистера Ньюкома явился в Лондон с сумой за плечами, совсем, как Уиттингтон.

Ну разве это не романтично?

Так проходил месяц за месяцем. Понадобился не один день, чтоб заставить бедную леди Клару позабыть прошлое и утешиться. Наверное, не было дня, чтобы ей не открывали, глаза на пороки и провинности того, другого. Возможно, окружающие и хотели бы щадить чувства девушки, но чего ради им было оберегать бедного Джека от заслуженного порицания? Отчаянный мот, позор всего сословья, - и только подумать, что отпрыск старого Хайгета ведет подобную жизнь и учинил такой скандал! Лорд Плимутрок считал мистера Белсайза сущим извергом и дьяволом во плоти; он собирал и пересказывал домашним все истории, служившие не к чести бедного Джека (а их, разумеется, было немало) и говорил о нем с пеной у рта. После нескольких месяцев неустанного ухаживания, мистер Барнс Ньюком был принят как жених, и леди Клара ожидала его в Баден-Бадене, отнюдь не чувствуя себя несчастной, когда однажды, прохаживаясь с батюшкой по променаду, нежданно узрела пред собой призрак былой любви и без чувств упала наземь.

Барнс Ньюком, когда считает нужным, умеет быть очень кротким и деликатным. Все его замечания по поводу прискорбного случая отличались редким тактом. Он не допускал и мысли, что волнение леди Клары было вызвано каким-нибудь чувством к мистеру Белсайзу, ее просто огорчили воспоминания и напугало внезапное появление человека, их пробудившего.

- Не будь для меня законом не впутывать имя дамы в мужскую ссору, - с достоинством говорил Ньюком старому Плимутроку, - и не сбеги Белсайз отсюда как раз вовремя, я бы непременно проучил его. Но он вместе с другим авантюристом, относительно коего я не раз предупреждал родных, покинул Баден-Баден нынче днем. Я рад, что оба они уехали, особенно капитан Белсайз,

- ибо нрава я, милорд, горячего и не уверен, что мог бы сдержаться.

Когда граф Плимутрок пересказал лорду Кью эту примечательную тираду Барнса Ньюкома, о благоразумии, выдержке и достоинстве которого старик был самого высокого мнения, его собеседник только мрачно кивнул и проговорил:

"Да, Барнс решительный малый и бьет наповал". Он постарался сдержать смех, пока не распростился с сиятельным Плимутроком, зато потом, конечно, вволю нахохотался. Он сообщил эту историю Этель и похвалил Барнса за удивительное самообладание, - чего рядом с этим стоила шутка об огромной дубине! Барнс Ньюком тоже посмеялся: у него было большое чувство юмора, у этого Барнса.

- Пожалуй, вы могли бы одолеть Джека, когда он давеча возвращался от Плимутроков, - заметил Кью. - Бедняга был так потрясен и так ослабел, что даже Элфред мог бы свалить его с ног. Ну, а в другое время вам это было, бы трудновато, милейший Барнс.

Тут мистер В. Ньюком опять обрел свое достоинство и объявил, что шутки шутками, но пошутили и хватит. И можно не сомневаться, что уж это он сказал от души.

Прощальное свидание любящих происходило весьма чинно и благородно. При сем, разумеется, присутствовали родители девицы. Джек, явившись на зов Плимутроков, предстал перед ними и их дочкой с видом побитого пса.

- Мистер Белсайз, - произнес милорд (бедняга Джек потом в душевной тоске поведал эту историю Клайву Ньюкому), - я должен извиниться перед вами за те слова, какие вырвались у меня вчера в пылу гнева. Я сожалею о них, как, несомненно, и вы о том, что дали для них повод.

Мистер Белсайз, не отрывая глаз от ковра, сказал, что крайне сожалеет.

Тут вступила леди Плимутрок, сказав, что раз уж капитан Белсайз в Баден-Бадене, он, наверно, хотел бы слышать от самой леди Клары, что того, с кем она помолвлена, она выбрала по доброй воле, хотя, разумеется, с ведома и по совету родителей. "Не так ли, моя милая?"

- Да, маменька, - ответила леди Клара и низко присела.

- А теперь нам остается с вами проститься, Чарльз Белсайз, - объявил милорд с некоторым волнением. - Как родня и старый друг вашего батюшки, я желаю вам добра. Надеюсь, что последующие годы будут у вас счастливее минувших. Я хочу, чтобы мы расстались друзьями. Прощайте, Чарльз. Подай руку капитану Белсайзу, Клдра. И вы, леди Плимутрок, будьте добры пожать Чарльзу руку. Вы ведь знали его ребенком и... и... нам очень жаль, что приходится так расставаться.

Таким манером был наконец выдернут больной зуб мистера Джека Белсайза, и на этом мы пожелаем счастливого пути ему и его товарищу по несчастью.

Востроглазый маленький доктор фон Финк, пользующий чуть ли не все лучшее общество Баден-Бадена, целый день колесил по городу с достоверным рассказом относительно случая на променаде, вокруг которого злопыхатели, завистники и непосвященные нагородили уже множество несуразных подробностей.

Что такое, - леди Клара была невестой капитана Белсайза? Вздор! Кто же не знает состояния дел капитана: ему думать о женитьбе все равно, что мечтать взлететь в воздух! Кто сказал, что при виде него леди Клара лишилась чувств?

Она упала в обморок еще до того, как он подошел; она подвержена обморокам, и только на прошлой неделе, как ему точно известно, они случались с ней трижды. У лорда Плимутрока в правой руке нервный тик, и он всегда потрясает палкой. И сказал он вовсе не "убью", а "Хью" - так зовут капитана Белсайза.

Как, разве в Книге пэров он назван не Хью? Говорите, Чарльзом? Вечно они напутают в этой Книге пэров!

Конечно, эти беспристрастные объяснения возымели свое действие. Злые языки, разумеется, мигом смолкли. Публика осталась вполне удовлетворена, -

такова уж публика. На следующий вечер в собрании был бал; леди Клара приехала и танцевала с лордом Кью и мистером Барнсом Ньюкомом. В обществе царило благодушие и доброжелательство, и об обмороке вспоминали не больше, чем помышляли о поджоге курзала. Только дамы де Крюшон и фон Шлапгенбад и другие ужасные особы, с которыми разговаривают одни мужчины, а женщины лишь обмениваются поклонами, продолжали твердить, что англичане - страшные ханжи, и на все заверения, объяснения и клятвы доктора Финка отвечали:

"Taisez-vous, Docteur, vous n'etes qu'une vieille bete" (Ах, перестаньте, доктор, вы просто старый дурак (франц.).), - и дерзко поводили плечами.

Леди Кью тоже присутствовала на балу, любезная, как никогда. Мисс Этель прошлась несколько раз в вальсе с лордом Кью, однако наша нимфа была в тот день особенно непримирима. Боб Джонс, который безмерно восхищался ею, попросил позволения пригласить ее на вальс и попытался занять ее воспоминаньями о школьных годах Клайва Ньюкома. Он рассказал, как Клайв участвовал в одной драке, и мисс Ньюком как будто слушала его с интересом.

Затем он изволил выразить сожаление, что Клайву взбрело в голову стать художником, и тут мисс Ньюком посоветовала ему непременно заказать свой портрет, поскольку внешность у него, как она уверяла, весьма живописная.

Мистер Джонс готов был продолжить эту приятную беседу, но мисс Ньюком прервала его на полуслове и, сделав реверанс, воротилась на свое место, подле леди Кью.

- А назавтра, сэр, - рассказывал Боб автору этих строк, коему посчастливилось обедать с ним за общим столом Верхнего Темпла, - когда я встретил ее на променаде, она даже не узнала меня, сэр. Эти светские господа так важничают, что поневоле станешь республиканцем.

Мисс Этель и впрямь была горда, очень горда, и нрав у нее был не из легких. Она не щадила никого из родных, только с милой своей маменькой была неизменно добра, да еще с отцом, с тех пор, как он заболел, держалась очень ласково и заботливо. Но леди Кью она давала сражение за сражением и спешила на выручку тетке Джулии, на которой графиня постоянно упражняла свою способность к мучительству. Барнса Этель обливала презрением, и тот совсем пасовал перед ней; не щадила она и лорда Кью - добродушие не избавляло его от ее насмешек. Графиня-бабушка явно ее побаивалась; она даже перестала травить при ней леди Джулию, - потом она, конечно, сторицей отыгрывалась на бедняжке за ту любезность, которую проявляла при внучке. Особенно резка и несправедлива Этель была с лордом Кью, тем более что молодой граф в жизни не сказал ни о ком худого слова, а если кто не разит других, на него грех нападать. Однако его незлобивость, по-видимому, только ожесточала юную воительницу; она метала стрелы в его честную, открытую грудь, и грудь эта кровоточила от ран. Родные только дивились ее жестокости, а молодой джентльмен был оскорблен в своем достоинстве и лучших чувствах беспричинными нападками кузины.

Леди Кью полагала, что знает причину этой враждебности, и попыталась урезонить мисс Этель.

- Уж не написать ли нам письмо в Люцерн, чтобы вернуть назад этого Дика Тинто? - сказала графиня. - Да неужели ты так глупа, Этель, что сохнешь по этему повесе с русой бородкой? Рисует он прелестно. Что ж, уроками он, пожалуй, сотню-другую в год заработает, и нет ничего проще, как расторгнуть твою помолвку с Кью и свистнуть назад этого учителя рисования.

Этель собрала в кучу все рисунки Клайва, бросила их в камин и подожгла свечой.

- Премилый поступок, - сказала леди Кью. - Теперь ты вполне меня убедила, что совсем не думаешь о молодом Клайве. Мы состоим с ним в переписке, да? Ведь мы кузены, не так ли, и можем писать друг другу миленькие родственные, письма.

Еще месяц назад старая дама употребила бы против Этель оружие поощутимей насмешки, но теперь она побаивалась пользоваться грубыми приемами.

- Ах! - вскричала Этель в порыве гнева. - Что за жизнь мы ведем! Как продаете и покупаете вы своих детей и как при этом торгуетесь!.. Не о бедняжке Клайве мои мысли. У нас с ним разные дороги в жизни. Я не могу порвать с родными, а как бы вы его приняли я хорошо знаю. Будь у него деньги, тогда иное дело: тогда бы вы его встретили с распростертыми объятьями. Но он всего только бедный художник, а мы, как ни как, банкиры из Сити. Мы принимаем его у себя в доме, но смотрим свысока, как на тех певцов, с которыми мама так любезна в гостиной, однако ужинать им подают внизу, отдельно от нас. А чем они хуже нас?

- Мосье де С. из хорошей семьи, душа моя, - возразила леди Кью, - и когда он бросит петь и составит себе состояние, то, конечно, будет снова принят в обществе.

- Вот-вот, состояние!.. - не унималась Этель. - Об этом вся наша забота! С тех пор как стоит мир, люди еще никогда не были так откровенно корыстны! Мы признаемся в этом, мы этим гордимся. Мы обмениваем титулы на деньги и деньги на титулы, и так изо дня в день. Что побудило вас выдать маму за папу? Его ум? Да будь он хоть ангелом, вы отвергли бы его с презрением, сами знаете. Вашу дочь купили на папины деньги, точно так же, как раньше купили Ньюком. Придет ли день, когда мы перестанем так чтить маммону!..

- Не для нас с тобой Этель, - ответила бабушка не без сочувствия; быть может, ей вспомнились далекие дни, когда она сама еще не была продана.

- Нас продают, продают, как турчанок, - продолжала девушка. - И вся разница в том, что наш властелин не может иметь больше одной черкешенки зараз. Нет, мы не свободные люди. Я ношу зеленый билетик и жду, когда за мной придет покупатель. Но чем больше я думаю о нашем рабстве, тем больше им возмущаюсь. Почему эта бедная девушка, что выходит за моего брата, не взбунтуется и не убежит? Если б кто-нибудь был мне дороже всей этой светской суеты, почета, богатства, особняков и титулов - я бы все бросила и уехала с ним; только все это мне дороже. И куда я пойду, дочь своих родителей? Ведь я принадлежу обществу, как все наше семейство. Это вы воспитали нас, и вы за нас в ответе. И почему нет у нас монастырей, куда можно было бы скрыться! Вы сыскали мне хорошую партию, раздобыли прекрасного мужа, не слишком умного, но доброго, очень доброго; хотите сделать меня, как говорится, счастливой, а я предпочла бы ходить за плугом, как здешние женщины.

- За плугом ты ходить не станешь, Этель, - сухо ответила бабушка. - Все это детская болтовня. Дождь испортит тебе лицо, через час ты уже будешь без сил и вернешься домой позавтракать: ты принадлежишь своему кругу, милочка, и ничем не лучше других - хорошенькая, как ты это отлично знаешь, но довольно строптивая. Счастье еще, что у Кью такой добрый нрав. Уймись хотя бы до свадьбы - не всякий день красивой девушке выпадает такая удача. Ты его отослала, и он ушел, испуганный твоим бессердечием, и сейчас если не играет в рулетку или на бильярде, то, верно, размышляет о том, какая ты несносная маленькая ведьма, и что, может быть, лучше, пока не поздно, остановиться.

Твой бедный дед до свадьбы и не подозревал, что я с характером. Потом, другое дело. Нам всем полезны испытания, и он выдержал свое с ангельской кротостью.

Леди Кью тоже на этот раз выказывала удивительное благодушие. И она умела, когда нужно, обуздать свой нрав, и, поскольку всем сердцем хотела этой свадьбы, предпочитала улещивать и задабривать внучку, а не бранить ее и запугивать.

- Что вы так стараетесь об этом браке, бабушка? - спросила Этель. -

Кузен мой не слишком влюблен, по крайней мере, мне так кажется, - добавила она, покраснев. - Лорд Кью, будем говорить прямо, не проявляет особой пылкости, и, думается, предложи вы ему ждать еще пять лет, охотно бы согласился. Почему же вы так спешите?

- Почему, моя милая? Да потому что девицам, которые мечтают работать в поле, надо ворошить сено, пока солнце светит; потому что Кью, мне думается, пришло время остепениться; потому что он, без сомнения, будет лучшим из мужей, а Этель - прелестнейшей из графинь в Англии. - И старая леди, обычно отнюдь не склонная к нежностям, поглядела на внучку с откровенной любовью.

Этель перевела глаза на зеркало, и, наверное, его блестящая поверхность подтвердила ей слова старухи. Так стоит ли нам бранить девушку за то, что она залюбовалась своим ослепительным отражением, за то, что она сознавала эту приятную истину и наслаждалась своим триумфом?

Лучше оставим ей ее долю юного тщеславия, желания повелевать и принимать поклонение. А между тем рисунки мистера Клайва потрескивали у ее ног в камине, и никто не заметил, как угасла последняя искра этого неяркого пламени.

Глава XXXIII

Леди Кью на конгрессе

Когда леди Кью услышала, что в Баден-Бадене находится мадам Д'Иври, что она необычайно любезна с Ньюкомами и гневается на лорда Кью, старуха дала волю своему свирепому нраву; по временам ей удавалось держать этого зверя на привязи, и он не лаял и не кусался, но только с него снимали намордник, приводил в трепет всех родственников ее сиятельства. Кто из них не был в свое время покусан, истерзан, сбит с ног или как-нибудь еще напуган и изувечен этим бешеным зверем? Трусливые ласкали его и носили ему кости;

благоразумные обходили его стороной; но беда была тем домочадцам, кому выпало на долю стелить подстилку, кормить и, вежливо говоря, делить конуру с

"Растерзаем" леди Кью. Спору нет, неистовый характер, если ему, как часто бывает, сопутствует известное великодушие и смелость, - неоценимый дар природы для любого джентльмена или леди. Тот, кто всегда готов накинуться на других, непременно пользуется в семье наибольшим уважением. Ленивые устают препираться с ним, робкие льстят ему и стараются задобрить, а так как почти все мы робки и ленивы, злонравный волен творить, что хочет. Он командует, и ему подчиняются. Если он гурман, к обеду подают его любимые кушанья, а вкусы других приносятся ему в жертву. Если она (мы столь вольно чередуем "он" и

"она", ибо дурным характером может обладать как женщина, так и мужчина)

облюбовала себе место в гостиной, ни родители, ни братья, ни сестры не смеют его занять. Когда она хочет ехать в гости, маменька, несмотря на мигрень, бежит одеваться, а папенька, который ненавидит эти чертовы сборища, безропотно поднимается после обеда к себе и надевает свой видавший виды белый галстук, чтобы ехать с дочерью и просидеть до самого котильона, хотя он допоздна корпел в присутствии и завтра чуть свет ему снова туда идти.

Когда в летнюю пору семейство отправляется в путешествие, она, а не кто другой, решает, куда им ехать и где остановиться. Он запаздывает, его ждут с обедом, и ни один из домашних, хоть умирай он с голоду, не посмеет сказать ни слова. А как все ликуют, когда он благодушен! Как летят на его звонок слуги, как спешат угодить ему! Как терпеливо дожидаются они разъезда гостей и с какой готовностью выбегают под дождь, чтобы кликнуть кеб! А ведь никому нет дела, довольны или нет мы с вами, у которых ангельский характер и, как известно, нет привычки выказывать недовольство или гневаться. Наши супруги едут к модистке, присылают нам счет, и мы его оплачиваем; наш Джон сперва сам прочитает газету, а уж потом явится на звонок и подаст ее нам; наши сыновья разваливаются в наших любимых креслах, наполняют дом своими дружками и курят в столовой; портные шьют нам кое-как; мясники подсовывают самую постную баранину; лавочники раньше срока требуют с нас плату, ибо знают, что у нас доброе сердце, а слуги наши уходят из дому, когда вздумается, и, не таясь, угощают на кухне ужином своих знакомых. Но стоит леди Кью произнести:

Sic volo, sic jubeo (Так хочу, так повелеваю (лат.).), и все близкие, как один, не говоря ни слова, бросаются исполнять ее приказание.

Если в семье вдруг заведутся, что бывает весьма редко, сразу два таких властных и деспотичных характера, то, разумеется, возникнет соперничество, чреватое многими осложнениями. А случись когда семейству Баязетов повстречать на улице каких-нибудь других свирепых турок, и уже неизбежна отчаянная схватка, в которую вовлекаются союзники обеих сторон и даже непричастные к спору соседи. Именно это, как ни грустно, произошло и теперь.

Леди Кью, привыкшая к беспрекословному повиновению домочадцев, любила диктовать свою волю и чужим. Она судила об окружающих с большой свободой.

Суждения ее, как полагается, пересказывались; и если о ком-нибудь она отзывалась резко, то в передаче слова ее, разумеется, не проигрывали.

Герцогиня Д'Иври возбудила ее необузданный гнев, и теперь леди Кью давала ему волю, где бы ни слышала это ненавистное имя.

- Что она не сидит с мужем? Таскается по свету с оравой бродяг-бильярдистов, а бедный старый герцог тем временем мучается подагрой.

Да еще придумала величать себя Марией Стюарт!.. Впрочем, кое в чем она ее достойна, хотя мужа своего пока еще не убила. Ну, уж если она Королева Шотландская, то я не прочь сделаться Елизаветой Английской, - заключила старая леди и потрясла своим морщинистым кулаком.

Все это было сказано при публике на гулянье, в присутствии общих знакомых; и уже через несколько минут стало известно герцогине; разумеется, ее светлость, а также достопочтенные князья, графы и прочие вельможи из ее свиты, коих старая графиня обозвала бильярдистами, не поскупились на ответные любезности. Были вытащены на свет божий позабытые сплетни, ходившие о леди Кью в те стародавние времена, когда почти никого из ныне здравствующих Ньюкомов не было и в помине, и потому не попавшие в круг внимания автора предлагаемой хроники. Леди Кью негодовала на дочь (порой любые поступки ее ближних вызывали недовольство старухи) даже за ту сдержанную учтивость, с какой леди Анна принимала авансы герцогини.

- Завезти ей карточку! Еще, понимаю, послать с лакеем, но поехать самой, чтоб она тебя видела (ведь она смотрела в окно, я знаю!), да ты что, рехнулась, Анна?! Тебе не следовало вылезать из кареты. Да ведь ты такая рохля, что, останови тебя разбойник на большой дороге, ты бы только сказала ему "благодарю вас, сэр" и отдала кошелек. Да-да. И если б миссис Макхит явилась потом к тебе с визитом, ты бы, чего доброго, нанесла ей ответный!

Кабы подобные речи велись только за спиной герцогини и ничто не высказывалось ей в лицо, все могло бы еще обойтись благополучно. Вздумай мы ссориться со всеми, кто тайком чернит нас, и бросайся мы на них с кулаками при всякой встрече - мы не знали бы ни дня покоя! Злословие не возбраняется в обществе. Ты про меня сказал пакость, я про тебя, а встретимся - друзья друзьями. Кому из нас не случалось - и притом нередко, - войдя в гостиную, догадаться по лицам наших милых знакомых, что здесь только что, когда мы уже, возможно, поднимались по лестнице, обсуждались наши маленькие странности. Разве это портило нам вечер? Разве мы обижались, негодовали, обменивались колкостями? Ничуть не бывало. Мы просто дожидались ухода кое-кого из наших милых друзей и уж тут брали реванш. Моя спина к услугам соседа. Пусть себе строит какие угодно рожи у меня за спиной - при встрече же мы будем улыбаться друг другу и пожимать руки, как подобает воспитанным людям, которым даже безукоризненно чистая манишка не так нужна, как безукоризненно любезный вид и выходная улыбка. В этом и состоял просчет леди Кью. Она хотела, по некоторым причинам, выжить мадам Д'Иври из Баден-Бадена и сочла наилучшим для этого средством беспардонный тон и грозные взгляды, коими прежде ей удавалось многих запугать. Но Королева Шотландская тоже была особой решительной, и ее царедворцы стояли за нее горой. Одни из них не могли отступать, ибо не имели чем расплатиться по счетам, другие же отличались храбростью и не желали покидать поле боя. Вместо того, чтобы задобрить и умиротворить мадам Д'Иври, мадам де Кью решила смелой атакой опрокинуть врага и выбить с его позиций. И она принялась за дело чуть ли не с первой же встречи.

- Как грустно мне было узнать, ваша светлость, что герцог лежит больной в Баньере, - начала старая леди, едва наши дамы встретились и обменялись обычными приветствиями.

- Очень любезно, что ваше сиятельство интересуется здоровьем мосье Д'Иври. Герцог в таких годах, что не любит путешествовать. Вам больше повезло, дражайшая миледи, вы не утратили gout des voyages (Любовь к путешествиям (франц.).).

- Я приехала к своей семье, дражайшая герцогиня!

- И как, верно, осчастливили своих близких! А вы, леди Анна, должно быть, слов нет как рады приезду столь нежной маменьки! Позвольте вас представить: ее сиятельство мадам де ла Крюшон - ее сиятельство мадам де Кью. Миледи - сестра любезнейшего маркиза Стайна, которого вы знали, Амброзина! Баронесса де Шлангенбад - леди Кью. Вы не находите у нее сходства с маркизом? Эти дамы наслаждались гостеприимством великолепного Гонт-Хауса и посещали знаменитые приемы, на которых блистала очаровательная миссис Кроули, la semillante (Резвушка (франц.).) Бекки! Как жаль, что

"Отель-де-Гонт" теперь так захирел! А восхитительная миссис Бекки, вы не знаете, что с ней, миледи? Герцог утверждает, будто она была самая spirituelle (Остроумная (франц.).) из всех англичанок, каких он когда-либо видел. - Тут Королева Шотландская оборачивается к своей статс-даме и шепчет ей что-то на ухо, пожимая плечами и постукивая себя по лбу. Леди Кью поняла, что мадам Д'Иври говорит о ее племяннике, нынешнем лорде Стайне, который не в своем уме. Герцогиня оглядывается и, завидев поодаль одного из своих друзей, манит его к себе.

- Вы еще не знакомы с капитаном Шуллером, графиня? Он украшение нашего общества!

На зов герцогини развязной походкой подошел страшный детина с огромной сигарой в зубах, в пестром жилете и с видом заядлого бильярдиста. Атака графини Кью не принесла ей большого успеха. Она была представлена дамам Крюшон и Шлангенбад и чуть не сподобилась знакомства с капитаном Шуллером.

- Уж вы мне позвольте, ваша светлость, хотя бы английских друзей выбирать себе по вкусу, - сказала леди Кью, притопывая ногой.

- Ну разумеется, сударыня! Так вам не нравится наш милый мосье де Шуллер? Смешной вы народ, англичане, не в обиду вам будь сказано. Диву даешься, как вы кичитесь своей нацией и как стыдитесь своих соотечественников!

- Некоторые люди, ваша светлость, не стыдятся ничего! - вскричала леди Кью, выйдя из себя.

- Эта gracieusete (Любезность (франц.).) на мой счет? Ну как любезно!

Наш милый мосье де Шуллер конечно не образец благовоспитанности, однако не так уж плох для англичанина. В своих странствиях я встречала людей куда менее воспитанных, чем английские джентльмены.

- Кто же это? - осведомилась леди Анна, тщетно пытавшаяся положить конец их пикировке.

- Английские леди, сударыня! Я не о вас, милая леди Анна, вы добрая душа и слишком мягкосердечны, чтобы тиранить других.

Так маневры многоопытной руководительницы и главы той ветви семейства Ньюкомов, о которой сейчас пойдет речь, имели совсем не те результаты, каких ждала и на какие рассчитывала престарелая леди. Да и кто может всегда и все предвидеть? Даже наимудрейшим это не дано. Когда его величество Людовик XIV

пристраивал внука на испанский престол, основывая нынешнюю почтенную испанскую династию, предполагал ли он, что готовит погибель своему королевскому дому и навлекает на себя гнев всей Европы? Думал ли покойный король Франции, желавший повыгодней женить одного из любимых своих отпрысков и раздобыть послушному и бесхитростному юноше прекрасную испанскую принцессу с короной и королевством в придачу, что этой ловкой сделкой он ставит под удар судьбу всей своей августейшей семьи? Мы приводим только самые возвышенные примеры, чтобы показать, каким образом действия столь благородной старой дамы, как леди Кью, навлекли уйму бед на ни в чем не повинных членов ее семейства, благополучию коих она стремилась содействовать, употребив для этого свой многолетний опыт и бесспорную житейскую мудрость. Мы можем быть лукавы, знать жизнь и людей, вынашивать превосходные планы и мудреные расчеты, но вот обычный поворот судьбы, и все наши планы и расчеты рушатся, как карточный домик. Мы можем быть мудры, как Луи-Филипп, этот хитроумный Улисс, коим так восхищаются все благомыслящие люди, годами терпеливо строить козни, ухищряться, изворачиваться, хитрить, осторожничать, кого-то стращать, кого-то улещивать, но стоит вмешаться высшим силам, и, глядь, прахом пошли все наши старания и козни.

Подданными леди Кью, этого престарелого деспота, этого властного Людовика XIV в черных накладных буклях и чепце с лентами, этого прехитрого Луи-Филиппа в тафтяной юбке, были ее внуки, Фрэнк и Этель, только -кровь у них была горячая, норов капризный, и как ни погоняла она их, ни взнуздывала, ни школила на манеже, а объездить все-таки не могла. Особенно строптива была в те поры Этель: она грызла удила и не боялась хлыста, но бабушка с ней все же управлялась, вызывая восхищение всей семьи; считалось, что это под силу одной леди Кью. Барнс говорил, что только бабушка может держать в узде его сестрицу. Он-то не мог, это не подлежало сомнению. Маменька та и не пробовала; она была так добра и так неспособна кого-либо взнуздывать, что скорей сама готова была стать под седло и дать на себе ездить; нет, никто, кроме ее сиятельства, не в состоянии был справиться с девушкой, - так полагал Барнс, который весьма чтил леди Кью и боялся ее.

- Если не держать Этель в руках, она невесть что может натворить, -

говорил ее братец. - Она способна удрать с учителем чистописания, ей-богу.

Его собственная невеста после отъезда столь не ко времени появившегося Джека Белсайза была умиротворенной, довольной и никаких иных чувств не выказывала.

Она мгновенно прибегала на зов и шла тем аллюром, какого требовал ее хозяин. Она смеялась, когда надо, улыбалась и хихикала, когда ей что-нибудь рассказывали, танцевала, когда ее приглашали, восседала рядом с Барнсом в фаэтоне Кью и принимала жениха, правда, без восторга, но, во всяком случае, приветливо и учтиво. Трудно передать, с каким презрением смотрела на нее будущая золовка. Самый вид этого терпеливого и робкого существа раздражал Этель, и она в присутствии Клары становилась еще более резкой, капризной и заносчивой. Как раз в это полное событиями время к семье присоединился брат леди Клары, уже упоминавшийся нами капитан Кочетт. Виконт Кочетт был совершенно поражен, восхищен и очарован мисс Ньюком, ее живостью и умом.

- Решительная особа, клянусь честью! - говорил его милость. - Танцевать с ней - одно удовольствие! Она так высмеивает всех девиц, что от них только пух летит. Да и остальным крепко достается, клянусь честью! И все же, -

добавлял молодой офицер с присущей ему наблюдательностью и юмором, -

танцевать с ней - это пожалуйста, а вот жениться - увольте. Тут я тебе не завидую, Кью, дружище.

Но лорд Кью и не считал себя достойным зависти. Он находил свою кузину очаровательной, полагал вместе с бабушкой, что она будет прелестной графиней, и думал, что деньги, которые леди Кью подарит или оставит новобрачным, будут для него не лишними.

На следующий вечер в курзале был бал, и мисс Этель, обычно очень скромная в своих туалетах и одевавшаяся проще других, явилась в таком богатом и роскошном наряде, какого никто на ней еще не видел. Ее пышные кудри, сверкавшие белизной плечи и ослепительный туалет (это, кажется, был наряд, в котором она представлялась ко двору) поразили собравшихся. Она затмила всех прочих красавиц; так что свита герцогини Д'Иври только молча взирала на это блистательное юное создание: дамы - неприязненно, мужчины -

восхищенно. Ни одна из графинь, герцогинь и принцесс, русских, испанских или итальянских, не могла поспорить с ней красотой и изяществом. В то время в Баден-Бадене гостило несколько нью-йоркских дам, - где их только нет сейчас в Европе! - но и они не превзошли великолепием мисс Этель. Супруга генерала Иеремии Банга утверждала, что мисс Ньюком способна украсить собой любую бальную залу на Пятой авеню; это единственная хорошо одетая англичанка, которую генеральша видела в Европе. Какой-то юный немецкий герцог изволил признаться своему адъютанту, что ему очень нравится мисс Ньюком. Все наши знакомцы были единодушны: мистер Джонс из Англии объявил ее

"сногсшибательной"; бесподобный капитан Шуллер, оценив ее по всем статьям, со знанием дела и весьма откровенно высказал свое одобрение. Сиятельный Кочетт глядел на нее во все глаза; он поздравил своего старого товарища по оружию с таким приобретением. Только лорд Кью не выказывал восторга, да мисс Этель и не ждала от него этого. Она была прекрасна, как Золушка на балу у принца. Только к чему такое великолепие? К чему такой роскошный наряд, эти обнаженные плечи, ослепляющие вас красотой и белизной? Она была одета вызывающе, словно актриса варьете, едущая ужинать в ресторан "Trois Freres".

- Ну точь-в-точь мадемуазель Мабиль en habit de cour, (В придворном туалете (франц.).) - заметила мадам Д'Иври, обращаясь к мадам фон Шлангенбад.

Барнс, танцевавший со своей невестой визави с сестрой и восхищенным Кочеттом, тоже был поражен видом Этель. Маленькая леди Клара выглядела перед ней жалкой школьницей.

Приверженцы ее величества Королевы Шотландской один за другим покидали ее в тот вечер, побежденные юной красавицей, и если эта своевольная девица задумала восторжествовать над герцогиней Д'Иври, позлить старую леди Кью и досадить жениху, то это ей вполне удалось. Казалось, девушке доставляло удовольствие дразнить всех троих; что-то ожесточало ее в равной мере против друзей и врагов. Старая графиня кипела гневом, который изливала на леди Анну и Барнса. Этель почти одна только и поддерживала оживление бала; она не желала ехать домой и пропускала мимо ушей намеки и приказания. Она ангажирована еще на столько-то танцев. Не танцевать с графом Понтером? Но это неучтиво, раз она обещала. Не вальсировать с капитаном Шуллером? Он для нее не подходящий кавалер? Тогда почему же с ним знается Кью? Лорд Кью, что ни день, беседует на променаде с капитаном Шуллером. Ужель она такая гордячка, что не признает друзей лорда Кью? И она обворожительной улыбкой приветствовала капитана, как раз подошедшего во время этих словопрений, и положила им конец, закружившись по залу в его объятиях.

Легко понять, как приятно было мадам Д'Иври наблюдать отступничество своих клевретов и триумф юной соперницы, которая так хорошела с каждым вальсом, что другие танцоры останавливались и смотрели на нее: мужчины -

исполненные неподдельного восхищения, дамы, поневоле разделяя его. Хоть и сердилась старая леди Кью, хоть и знала, как неприятны ее внуку выходки Этель, но даже ей трудно было не любоваться прекрасной бунтаркой, в чьем девичьем сердце достало силы противостоять непреклонной воле деспотичной старухи. А когда неодобрение выразил мистер Барнс, девушка только вскинула дерзкую головку, пожала своими прекрасными плечиками и пошла прочь с презрительным смехом. Словом, мисс Этель вела себя как самая отчаянная и безрассудная кокетка: разила наповал своими глазками, без умолку болтала, не скупилась на улыбки, выражения признательности и смертоносные взгляды. Какой злой демон руководил ею? Пожалуй, знай она даже, какие беды это за собой повлечет, она и тогда бы не унялась.

Бедному лорду Кью подобное легкомыслие и своеволие доставляло горькое чувство обиды. Этот титулованный молодой вертопрах много лет знался со всякой полупочтенной публикой. Он был своим человеком в притонах, на балах в честь парижских див и за кулисами на родине и за границей. Хорошенькие головки никому не известных женщин в пышных локонах кивали ему из театральных лож и сомнительных колясок, раскатывающих по Парку. Он вел жизнь молодого повесы, смеялся и кутил с другими мотами и их собутыльниками, и это ему наскучило. Быть может, он вспомнил свою раннюю безгреховную жизнь и втайне мечтал к ней вернуться. И хотя он водился со всякими отщепенцами, он, как святыню, хранил в своей душе идеал семейного счастья. Он верил, что у порядочных женщин не бывает недостатков. Двуличия он не понимал; злонравие приводило его в ужас; прихоти и капризы, как видно, казались ему исключительным свойством женщин дурных и низких, а отнюдь не благородных девиц из хорошего дома, воспитанных доброй маменькой. Этим от природы полагалось любить своих близких, слушаться родителей, помогать бедным, почитать супруга и обожать детей. Смех Этель, наверно, пробудил его от столь наивных грез, и он увидел, как она проносится мимо него под бравурные звуки оркестра. В тот вечер он больше ни разу не пригласил ее танцевать, ушел в игорный зал, потом вернулся, а она все кружилась и кружилась под музыку.

Мадам Д'Иври заметила его смятение, его расстроенное лицо, однако не получила от этого удовольствия, ибо знала, что виной всему Этель.

Когда в романах и пьесах, а также, смею думать, и в жизни, своенравная героиня вдруг решает испытать силу своих чар и пококетничать с сэром Генри или же с капитаном, герой удаляется и в отместку начинает ухаживать за другой; однако оба они быстро раскаиваются в своем безрассудстве, мирятся, и тут падает занавес или кончается повесть. Но есть люди, слишком благородные и простодушные для подобного рода ухищрений и любовного притворства. Когда Кью бывал доволен, он смеялся, когда печалился, он молчал. Ни грусть свою, ни радость он не желал прятать под личиной. Ошибка его, пожалуй заключалась в том, что он позабыл, как молода Этель, не понял, что ее выходки можно объяснить не столько злым умыслом, сколько шаловливостью и избытком энергии, и что раз уж юношам дозволено иметь грешки, повесничать и наслаждаться жизнью, то и девицам надо порою прощать их куда более невинные проказы и взрывы игривого своеволия.

Когда мисс Ньюком согласилась наконец ехать домой, лорд Кью подал ей белую накидку (под капюшоном блестящие локоны, румяные щечки и сверкающие глазки Этель казались, как на зло, еще восхитительней) и, не промолвив ни слова, закутал девушку в это очаровательное одеяние. В благодарность за услугу, она дерзко присела перед ним в реверансе, на что он ответил мрачным поклоном и отошел к старой леди Кью, чтобы одеть ее сиятельство и проводить до кареты. Мисс Этель сочла уместным обидеться на обиду кузена. Для чего же тогда балы, коли не танцевать? Она кокетничала? Огорчила лорда Кью? Но почему ей было не танцевать, если ей хотелось? Она просто понятия не имела, отчего он надулся. И потом, это было так занятно - увести всех вассалов у Королевы Шотландской, ну просто потеха! И она пошла спать и, пока зажигала свечу и поднималась по лестнице, не переставая пела, разливаясь в руладах.

Она так чудесно провела вечер, так было весело!.. А когда за ней закрылась дверь ее спальня, она, возможно (впрочем, откуда это знать сочинителю?), выбранила свою горничную (а та и в толк не могла взять, чем она недовольна).

Бывает, так, знаете ли, что после блистательной победы вдруг нахлынет печаль, и вы, разбив на голову противника, жалеете, что завязали бой.

Глава XXXIV

Завершение Баденского конгресса

Мы уже упоминали о старой деве-ирландке, которую герцогиня Д'Иври держала в качестве компаньонки, а также учительницы английского языка для своей маленькой дочери. Когда мисс О'Грэди некоторое время спустя покинула семейство Д'Иври, она стала повсюду рассказывать самые ужасные подробности о жизни своей бывшей хозяйки. Множество страшных легенд ходило теперь в обществе с легкой руки этой разгневанной девицы, и лорд Кью даже был вынужден пресечь ее красноречие, так как не желал, чтобы все эти неприятные истории дошли до слуха его молодой графини, с которой он тогда совершал свадебное путешествие в Париж. Обитавшая здесь мисс О'Грэди, оказавшись в стесненных обстоятельствах и узнав из газет о прибытии в отель "Бристоль"

графа и графини Кью, посетила молодую чету и попросила их купить билеты на устраиваемую ею лотерею, где разыгрывался замечательный бювар слоновой кости

(единственный осколок ее прежнего благополучия), каковую вещь она давала возможность приобрести своим друзьям и знакомым. Собственно, мисс О'Грэди уже несколько лет жила на доходы, получаемые от розыгрышей сего бесценного бювара; многие благочестивые дамы из предместья Сен-Жермен, принимая к сердцу ее злоключения, облегчали их посредством нехитрой системы лотерейных билетов. В лотерее мисс О'Грэди могли участвовать не только католики, но и протестанты, и лорд Кью, как всегда великодушный, приобрел у нее столько билетов, что охваченная раскаяньем О'Грэди поведала ему о заговоре, причинившем ему в свое время немало неприятностей, и о своей неблаговидной в нем роли.

- Да если бы я знала, что за человек ваше сиятельство, - говорила умиленная мисс О'Грэди, - никакие пытки не заставили бы меня сделать то, что я сделала и в чем жестоко раскаиваюсь. Одна злая женщина, милорд, очернила ваше сиятельство в моих глазах, женщина, которую я некогда звала своим другом и которая оказалась самой вероломной, порочной и опасной из всех представительниц нашего пола. - Так частенько говорят компаньонки о своих патронессах, когда их разлучает ссора, когда наперсницы получают отставку и уносят в своей памяти семейные тайны, а в сердце жажду мести.

Назавтра после бала, на котором так отличилась мисс Этель, старая леди Кью приехала пораньше, чтобы еще раз наставить внучку и своевременно предостеречь ее против пустого кокетства, - особливо с господами, которые встречаются только на водах и не вхожи в приличное общество.

- К тому же, помни, Кью с норовом. Он не вспыльчив, как мы с тобой, душечка, - говорила старая леди (она решила быть пуще обычного ласковой и осторожной), - зато, коли рассердится, то надолго, и до того упрям, что его почти немыслимо задобрить или успокоить. Куда лучше быть такими, как мы, милочка, - продолжала старуха, - разозлишься, пошумишь, и все, но - que voulez-vous? (Что поделаешь? (франц.).) - такой уж у Фрэнка характер, с этим надо считаться. - И она продолжала говорить, подкрепляя свои наставления примерами из семейной истории, подтверждающими, что Кью похож на своего деда, ее покойного супруга, а еще больше на покойного своего родителя, лорда Уолема, который, разумеется, по вине невестки, без конца ссорился с ней, своей матерью, - под конец они даже не знались. От рассказов леди Кью перешла к поучениям и настоятельнейшим образом посоветовала своей слушательнице щадить чувствительность жениха, если ей дорого собственное благополучие и счастье достойнейшего человека, каковой в умелых руках будет ходить по струнке. Сама леди Кью, как мы знаем, держала в руках все семейство, и редко кто осмеливался перечить ей.

Этель молча выслушивала наставления бабушки и только постукивала ножкой об пол, отбивая веселую барабанную дробь, но вдруг не выдержала и, к удивленью старухи, дала волю гневу - лицо ее пылало, голос дрожал от возмущения.

- "Достойнейшего человека"! - вскричала Этель. - Которого вы мне избрали!.. Я все знаю про этого "достойнейшего человека"! Спасибо за такой подарок и вам и всему семейству! Вы только и делали весь прошлый год, - да, все вы, и папа, и брат, и сами вы! - что без конца пели мне в уши про грехи одного бедного юноши, которого решили выставить испорченным и развратным, тогда как не было за ним никакой вины - да-да! - никакой, кроме его бедности! Не вы ли, бабушка, твердили мне, что Клайв Ньюком не нашего круга, объясняли, что он ведет беспутную жизнь и, вообще, гуляка и мот и такой уж плохой - хуже некуда!.. Это он-то плохой!.. Да я знаю, что он хороший, правдивый, честный, великодушный, хотя еще недавно Барнс что ни день приносил о нем какую-нибудь грязную сплетню, - наш Барнс, который сам, по-моему, ничуть не лучше... других молодых людей. В той газете, что папа тогда у меня отнял, было что-то про Барнса, я знаю. И вот вы приходите, качаете головой и воздеваете руки, потому что я с кем-то не тем потанцевала.

Вы утверждаете, что я поступила дурно, - мама уже говорила мне это нынче утром, и Барнс, конечно, тоже. Вы приводите мне в пример Фрэнка, его предлагаете мне любить, слушаться и почитать. Но вот полюбуйтесь! - И выхватив какую-то бумагу, она сунула ее в руки леди Кью. - Вот полное его жизнеописание и, думается, правдивое. Ну разумеется же, правдивое!

Старая матрона поднесла к своим черным бровям лорнетку и принялась читать это написанное по-английски анонимное послание, в котором вниманию бедной Этель предлагались многочисленные факты из жизни лорда Кью.

Собственно, то была обычная жизнь молодого любителя удовольствии, такого же, как сотни ему подобных, но прегрешения Кью были приведены здесь в строгий порядок, и получился внушительный список - как у Лепорелло, который заставляет нас смеяться, перечисляя в своих куплетах победы, одержанные его барином в Испании, Франции и Италии. Имя мадам Д'Иври в списке не значилось, и леди Кью сразу догадалась, что это ее рук дело.

С искренним пылом кинулась леди Кью защищать внука от воздвигнутых на него обвинений, убеждая Этель, что женщина, которая прибегает к такому средству, чтобы очернить человека, не побрезгует и ложью в достижении своих целей.

- "Женщина"? - удивилась Этель. - Но откуда вы знаете, что это не мужчина?

Леди Кью уклонилась от прямого ответа. Почерк явно женский... Да и навряд ли мужчина вздумал бы слать девушке анонимные письма и тем давать выход своей злобе на лорда Кью.

- К тому же, у Фрэнка нет соперников, кроме... кроме одного молодого человека, который перекочевал со своими красками и мольбертами в Италию, -

заметила леди Кью. - Не думаешь же ты, что сын твоего милого полковника мог напоследок учинить такую пакость? Смотри, моя милая, держи себя так, будто никакого письма и не было. Отправитель его без сомнения будет следить за тобой. А нам ведь гордость не позволит показать, что мы задеты. И прошу тебя, очень прошу, не вздумай даже заикнуться об этом ужасном послании бедному Фрэнку.

- Значит, все это правда! - вскричала Этель. - Вы знаете, что это правда, бабушка, потому и хотите, чтобы я держала все в тайне от кузена.

Впрочем, - добавила она после минутного колебания, - ваше предупреждение запоздало: лорд Кью уже видел письмо.

- Дура!.. - закричала старуха. - И у тебя хватило ума показать ему письмо!?

- Теперь я вижу, что это-правда, - проговорила Этель, вставая с гордым видом, - и ваше сиятельство не разуверит меня в этом своей бранью.

Приберегите ее лучше для тети Джулии: она слабая, больная и не может за себя постоять. А я не желаю выслушивать ни вашу ругань, ни поучения лорда Кью.

Ему случилось заглянуть сюда незадолго до вас, как раз когда принесли письмо. Он изволил прийти, чтобы со своей стороны тоже прочитать мне проповедь. Ему ли судить мои поступки! - вскричала Этель, дрожа от гнева и комкая в руках злосчастное письмо. - Ему ли обвинять меня в легкомыслии, предостерегать от дурных знакомств!.. Раненько начал он меня воспитывать! Я еще не стала законной рабой и не хочу, чтобы мне досаждали... во всяком случае, пока я свободна.

- И вы сообщили все это Фрэнку, мисс Ньюком? И показали ему письмо? -

спросила старуха.

- Письмо как раз подали, когда его сиятельство добрался до середины своей проповеди, - ответила Этель. - Лорд Кью держал речь, а я покуда читала письмо, - добавила она, и гнев и обида вновь вскипели в ней при мысли об этой сцене. - Он был отменно вежлив, не называл меня ни дурой, ни как-нибудь еще. Он изволил поучать меня и рассуждал так наставительно и красноречиво, что сам епископ не мог бы сказать лучше. Решив, что это письмо будет неплохим комментарием к его советам, я показала его Кью. Да, показала!.. -

воскликнула девушка. - Пусть это послужит ему уроком! Думаю, у лорда Кью на время отпадет охота читать мне нравоучения.

- Я тоже так думаю, - ответила леди Кью сухо и сдержанно. - Ты не понимаешь, что, возможно, натворила. Позвони, пожалуйста, чтобы мне подали карету. Что ж, поздравляю, ты нынче не потеряла утро даром.

Этель величаво присела перед бабушкой. Бедная леди Джулия: то-то ждало ее веселье по возвращении матери!

Всякий, знающий лорда Кью, может не сомневаться, что во время несчастного свидания с Этель, только что описанного ею, он не сказал ей ничего грубого, злого или несправедливого. Они были обручены, и он счел себя вправе укорить ее за вчерашнее и остеречь от знакомств, опасное свойство которых было ему известно по опыту. Он слишком хорошо знал кружок мадам Д'Иври, чтобы позволить своей невесте вступить в него. Он не мог прямо рассказать Этель всю правду о каждой из этих дам; она же предпочла не понять его намеков, а может, и вправду не поняла: она была так молода, что при ней никогда не заговаривали о подобных женщинах. Ее возмущало, что лорд Кью следит за ней и уже начинает распоряжаться ею. В другую минуту и в лучшем настроении она была бы ему признательна за заботу; позднее она оценила его многочисленные достоинства - чистосердечие, искренность, доброту. Но в те дни ее гордое сердце страстно бунтовало против узды, в которой пытались держать ее родичи. Они сулили ей земные блага, но тем только пуще сердили ее. Сыщи они для нее юного принца, который положил бы к ее ногам корону, она, скорее всего, негодовала бы и сопротивлялась еще больше. А если бы ей в мужья прочили младшего брата Кью, или самого Кью, при условии, что он был бы вторым в семье, тут она, наверное, охотно бы подчинилась родительской воле.

Вот отсюда и весь ее бунт, своенравие, блажь и капризы, в коих находил выход ее надменный нрав. Она, разумеется, понимала справедливость упреков Кью. Но сознание его правоты вряд ли улучшило ее настроение. Показав лорду Кью письмо, бедняжка, конечно, через минуту пожалела о своем поступке, последствий которого никак не могла предвидеть.

Пробежав глазами письмо, лорд Кью сразу догадался, откуда оно пришло. В набросанном здесь портрете было известное сходство, как бывает в портретах, написанных нашими недругами. Он провел бурную юность, но вспоминал о ней со стыдом и сожалением и мечтал, как все блудные сыновья, вернуться на путь истинный; он с радостью ухватился за возможность соединить свою жизнь с добродетельной и красивой девушкой, перед которой, как и перед богом, надеялся больше не грешить. Если мы сообщили о его жизни, прямо или косвенно, больше, чем дозволяет условность, просим читателя поверить, что у автора во всяком случае не было при том никакой худой или низкой цели.

Молодой человек грустно поник головой под бременем своего прошлого, расписанного с такими подробностями. Чего бы он только ни дал, лишь бы иметь возможность сказать своей невесте: "Это ложь!"

Разумеется, эта яростная контратака молниеносно пресекла его укоры.

Письмо было опущено в Баден-Бадене, вынуто из почтового ящика и вручено адресату. Почерк был изменен; лорд Кью не мог даже понять, мужской он или женский. Пока Этель стояла к нему спиной, он сунул конверт в карман и на досуге тщательно изучил его; однако, надпись и облатка, которой оно было заклеено, мало помогли делу. Он предпочел не давать Этель советов, как ей поступить с письмом, - сжечь или показать родным. Мужественно и безропотно принял он свое наказание, как школьник, заслуживший порку.

Когда великодушный молодой джентльмен час спустя снова увидел Этель, он подал ей руку и сказал:

- Если бы вы меня любили, дорогая, вы бы не показали мне письма. - Это был его единственный упрек. Больше он ни словом не упрекнул ее и ничего ей не советовал.

Этель вспыхнула.

- Вы благородный и честный человек, Фрэнк, - сказала она потупившись, -

а я вздорная и злая. - И он почувствовал на своей руке горячую слезу, упавшую из опущенных глаз кузины.

Он поцеловал ее ручку. Леди Анна, находившаяся с детьми в той же комнате, когда Этель и Кью обменялись вполголоса этими немногими словами, почла их знаком примирения. Но Этель поняла, что Кью возвращает ей свободу, и никогда он не был ей так по сердцу, как в эту минуту. А молодой человек был слишком скромен и прост душой, чтобы догадаться о чувствах кузины. Знай он о них, все (Сложилось бы иначе и для него и для нее.

- Не давайте повода доброжелателю, пославшему это письмо, думать, что мы задеты, - продолжал лорд Кью. - Надо, чтобы мы нынче вечером появились вместе на прогулке, как добрые друзья.

- Мы всегда ими останемся, Кью, - сказала Этель, снова протягивая ему руку. А спустя минуту ее кузен уже разрезал за столом жареную курицу и раздавал проголодавшимся детям их порции.

Состоявшийся накануне вечер был одним из многих развлечений, которые устраивал от себя для приезжих содержатель баденского игорного дома, и теперь ожидалось другое еще более роскошное увеселение; бедный Клайв, не будь он сейчас в далекой Швейцарии, тоже принял бы в нем участие. Последний бал сезона давали холостяки. Человек двенадцать, если не больше, собрали между собой деньги, причем подписной лист, как всегда - шла ли речь о благотворительности или о развлечениях - открывала собой фамилия лорда Кью.

Пригласили англичан, русских, испанцев, итальянцев, поляков, пруссаков и иудеев, - всю разношерстную публику Баден-Бадена, а также офицеров герцога Баденского. В ресторане был заказан ужин для всех желающих. Танцзал сиял добавочными огнями и весь павильон был убран гирляндами из бумажных цветов.

Здесь было множество людей, никак не связанных с нашей повестью, и немногие лица, игравшие в ней, кто меньшую, кто большую роль. Мадам Д'Иври явилась в изумительном туалете, затмившем даже тот, в котором щеголяла мисс Этель на прошлом балу. Если герцогиня хотела уничтожить мисс Ньюком великолепием своего наряда, то она жестоко просчиталась. Девушка приехала на бал в простеньком белом платье, вернувшись в тот вечер, по словам мадам Д'Иври, к роли инженю.

За короткий срок, на который тот или иной джентльмен удостаивался благосклонности Марии Стюарт, эта странствующая монархиня успевала провести его через все перипетии подлинной страсти. На ярмарке, где времени в обрез, а развлечений в избытке и у входа толпятся другие зрители (ведь и им надо до полудня посмотреть представление), балаганщик покажет вам за каких-нибудь четверть часа трагедию, фарс и пантомиму. Точно так же и герцогиня разыгрывала со своими платоническими воздыхателями весь дивертисмент -

трагедию ревности, пантомиму восторгов и фарс разлуки. Здесь были записочки и ответы на них, намеки на злой рок, на беспощадного деспота, который какими-то тайными путями приобрел над герцогиней бесовскую власть; здесь были сетования на то, что мы не встретились раньше, и - ах, зачем меня взяли из монастыря и принесли в жертву его светлости!.. Здесь был игривый обмен фантазиями и стихами, милые капризы, сладкие примиренья и, наконец, - зевота и расставание. Адольф уходил, но появлялся Альфонс. Новая публика ждет; и вот для нее тоже звенит звонок, играет музыка, поднимается занавес и все начинается снова - трагедия, комедия, фарс.

Гринвичские комедианты, исполнители балаганных пьес, производят куда больше шума, чем профессиональные трагики; если им надо представить злодея, выразить любовный пыл или застращать недруга, они так топочут ногами, рычат, потрясают кулаками и размахивают саблями, что каждый зритель за свой грош сполна получает удовольствие. Герцогиня Д'Иври тоже, быть может, чуточку переигрывала, стремясь поскорее потрясти зрителя и кликнуть нового. Подобно всем настоящим актрисам, она отдавалась роли душой и телом и становилась той, кого играла. Она была Федрой, и если в начале пьесы исходила нежностью к Ипполиту, то во втором действии ненавидела его всем сердцем. Она была Медеей, и если Язон изменял ей, то горе было Креузе! Вероятно, бедный лорд Кью сыграл некогда в спектакле мадам Д'Иври Ипполита, что само по себе едва ли простительно; когда же он появился в Баден-Бадене женихом одной из прелестнейших девушек в Европе, а его бабушка оскорбила герцогиню, та, как легко понять, обезумела от ярости и готова была мстить клинком и ядом.

Среди приближенных ее светлости был один молодой человек с юга Франции, которого родные прислали в Париж faire son droit (Изучать право (франц.).), и он прошел обычный курс наук и житейских радостей среди юных обитателей Латинского квартала. Когда-то он пылал республиканским огнем и даже доблестно стрелял на баррикадах Сен-Мери. Он сочинял стихи и пользовался некоторой известностью: его книга стихов "Les Rales d'un Asphyxie" ("Хрип задохнувшегося" (франц.).) наделала шума в момент появления. Он выпивал с утра огромную порцию абсента, не переставая курил, играл в рулетку, если мог отыскать в кармане хоть несколько монет, пописывал в каком-то журнальчике и был особливо велик в своей ненависти к l'infame Angleterre (Гнусной Англии

(франц.).). Под рукавом у него было вытатуировано: "Delenda est Carthago"

(Карфаген должен быть разрушен (лат.).). Эти грозные слова накололи на его мужественной деснице юные модистки Фифина и Кларисса, тоже обитавшие в студенческом квартале. Он так ненавидел британского льва, что, даже стоя перед клеткой в зверинце, грозил кулаком этому хищнику. Он мечтал, чтобы на ранней его могиле написали: "Здесь покоится враг Альбиона". Он прекрасно играл в домино и на бильярде, искусно владел оружием, и никто не брал под сомнение его отвагу и свирепость. Мистер Джонс из Англии страшился мосье де Кастийона и избегал его хищных взглядов и мрачных сарказмов. Капитан Шуллер, другой английский адъютант герцогини Д'Иври, бесспорно храбрый воин, не раз стоявший у барьера, обходил его стороной и не мог взять в толк, на что он намекает, черт его подери, когда говорит: "Со дней Черного принца, мосье, мое семейство враждует с Англией". Семейство это держало москательную лавку в Бордо, а глава его звался мосье Короб. В годы революции он женился на дворянке, и его сын, очутившись в Париже, сперва величал себя Виктор Короб де Кастийон, затем Виктор К. де Кастийон и, наконец, мосье де Кастийон. Один из приспешников Черного Принца оскорбил даму из рода Кастийонов во времена английского владычества в Гиенне, отчего наш друг и воспылал ненавистью к британскому льву. Он сочинил роман (который позднее переделал в пьесу), где излагалось это ужасное предание и рассказывалось о том, как покарал бритта рыцарь из рода Кастийонов. Ни в одной мелодраме не сыскать более жалкого труса, чем этот подлый британец. Его blanche fille (Белоликая дочь

(франц.).), разумеется, умирает от безнадежной любви к победителю-французу, убийце своего отца. Газета, в которой печатался этот опус, скончалась на шестом выпуске, а театр на Бульваре отказался поставить эту драму, так что гнев ее автора на l'infame Albion (Коварный Альбион (франц.).) так и остался неутоленным. Увидев мисс Ньюком, Виктор решил, что девушка очень походит на Агнес де Калверли, blanche мисс, из его романа и драмы, и удостоил ее благосклонным взором. Он даже посвятил ей стихи (ибо мне думается, что "мисс Бетти" и "принцесса Кримхильда" из опубликованных им вскоре стихов были не кто иные, как мисс Ньюком и ее соперница, герцогиня). Он был один из счастливцев, с которыми Этель танцевала в описанный вечер. На следующем балу он вновь подошел к ней с напыщенным комплиментом и просьбой не отказать ему еще в одном вальсе и ожидал получить благосклонный ответ, поскольку не сомневался, что его остроумие, умение вести беседу, а также amour qui flambait dans son regard (Любовь, пылавшая в его взоре (франц.).) уже возымели свое действие на очаровательную мисс. В его нагрудном кармане, возможно, лежали упомянутые нами стихи, и он надеялся с их помощью завершить свою победу. Слыхали даже, будто он сказал, что ради нее готов заключить перемирие с Альбионом и забыть вековые обиды своей семьи.

Но blanche мисс в тот вечер отказалась вальсировать С ним. Его любезности не имели никакого успеха, и он ретировался вместе со своими комплиментами, непрочитанными стихами и злобой в сердце. Мисс Ньюком протанцевала одну кадриль с лордом Кью и покинула бал к великому огорчению холостяков, лишившихся лучшего украшения своего вечера.

Как бы там ни было, но лорда Кью видели с ней на променаде, и он был особенно внимателен к ней во время ее недолгого присутствия на балу; старая графиня, которая исправно посещала все развлечения и за неделю до смерти присутствовала на двадцати приемах и шести обедах, сочла уместным в тот вечер быть крайне любезной с мадам Д'Иври; она не только не избегала общества герцогини и не позволяла себе грубостей, как прежде, но даже улыбалась и шутила. Леди Кью тоже считала, что Этель помирилась с кузеном.

Дочь рассказала ей о давешнем рукопожатии. Прогулка же Этель с Кью и кадриль, которую девушка танцевала только с ним, побудили старуху окончательно решить, что между внуками все улажено.

Итак, желая показать герцогине, что утренний ее заряд пропал даром, леди Кью, едва Фрэнк с кузиной покинули залу, шутливо намекнула ее светлости, что "молодой наш граф aux petits soins (Что-то очень внимателен

(франц.).) с мисс Этель". И как, верно, будет рад ее давнишний друг, герцог Д'Иври, узнав, что крестник его взялся за ум. Кью возвращается в имение и намерен заняться делами, подобающими британскому пэру и помещику.

- Мы едем домой, - благодушно заключила графиня, - чтобы заклать жирного тельца, и вы еще увидите, каким степенным джентльменом окажется наш милый повеса.

На это ее светлость ответила, что нарисованная миледи картина весьма назидательна, и она рада слышать, что лорд Кью любит телятину: иные почитают это мясо пресноватым. Подошедший кавалер пригласил ее на вальс; и пока она кружилась в объятиях этого господина, распространяя благоухание при каждом движенье, шурша и шелестя своими розовыми юбками, розовыми перьями, розовыми лентами, графиня Кью сидела и с удовольствием думала, что вонзила-таки стрелу в этот тонкий, иссохший стан, который обвивал рукой граф Понтер, и стало быть, вернула удар, нанесенный ей утром.

Мистер Барнс со своей нареченной тоже приехали, потанцевали и ушли.

Вскоре и леди Кью последовала за внуками, а бальное веселье все продолжалось, не взирая на отсутствие этих уважаемых лиц.

Лорд Кью, будучи одним из распорядителей празднества, возвратился в залу, проводив до кареты леди Анну с дочерью, и стал усердно танцевать, выбирая, с присущей ему добротой, тех дам, которыми другие кавалеры пренебрегали по причине их возраста, толщины, безобразия или еще какого-нибудь недостатка. Только мадам Д'Иври он ни разу не пригласил. Он еще мог снизойти до притворства, чтобы скрыть свою боль, но не желал пускаться в лицемерные излияния дружбы, что без зазрения совести делала его старая бабушка.

Среди дам, осчастливленных милордом, была неуемная вальсерка, графиня фон Гюмнельхайм, которая, несмотря на свои годы, размеры и многодетность, не упускала случая насладиться любимым танцем.

- Нет, вы только поглядите, с какою верблюдихой вальсирует милорд, -

сказал мосье Виктор мадам Д'Иври, чей гибкий стан он имел честь обнимать в этом танце. - Кто, кроме англичанина, избрал бы себе в партнерши такого дромадера?

- Avant de se marier, - отвечала мадам Д'Иври, - il faut avouer que my lord se permet d'enormes distractions (Перед женитьбой милорд и в самом деле позволяет себе огромные развлечения (франц.).).

- Разве милорд женится?! Когда и на ком?! - вскричал кавалер ее светлости.

- На мисс Ньюком. Разве вы не одобряете его выбора? А мне казалось, что Стенио (ее светлость звала мосье Виктора "Стенио") весьма благосклонно поглядывал на эту малютку, она красива, даже очень. Но ее ждет общая участь.

Ах, юные и невинные (надеюсь, мисс Этель вполне заслуживает этих слов, особенно теперь, когда маленький живописец получил отставку), - так вот, юные и невинные попадаем мы в руки потрепанных жизнью развратников! Нас срывают в монастырских садах, подобно нежным бутонам, и бросают в жизнь, где самая атмосфера отравляет нашу чистую душу, убивает священные ростки наших надежд, нашей любви, нашей веры. Вера! Ее топчет кощунственный мир, n'est-ce pas? (Не так ли? (франц.).) Любовь! Безжалостный мир удушает это божественное дитя в его колыбели. Надежда! Она сияла мне в крохотной монастырской келье, резвилась средь цветов, мной лелеемых, щебетала с пташками, дорогими певуньями. Она покинула меня, Стенио, на пороге этого мира. Сникли ее белые крылья и лучезарный лик затуманился! Взамен моей юной любви, что мне досталось? Шестьдесят лет, осадок на дне себялюбивого сердца, эгоизм, греющийся у собственного камелька и мерзнущий в горностаевых мантиях! Вместо душистых цветов моей юности они дали мне вот это, Стенио!..

- И она указала на свои ленты и искусственные розы. - О, я охотно растоптала бы их! - И она выставила вперед свою маленькую изящную туфельку. Герцогиня умела с пафосом говорить о своих страданиях и щеголяла своей попранной невинностью перед каждым, кто испытывал интерес к этому душещипательному представлению. Тут быстрей и сладостней полилась музыка, и прелестная маленькая ножка позабыла свое желание растоптать мир. Дама передернула худенькими плечиками. "Eh, dansons et oublions" (Эх, будем (Танцевать, забудем горе (франц.).), - вскричала Мария Стюарт. Рука Стенио вновь обвилась вокруг легкого стана (сама она величала себя эльфом, прочие же дамы называли ее скелетом), и они вновь закружились в вальсе, но тут же ударились о рослого лорда Кью с увесистой мадам де Гюмпельхайм, как утлая лодочка о дубовый борт парохода.

Эта хрупкая пара не упала на пол; по счастью, их отбросило на ближнюю скамью; но кругом все смеялись над Стенио и Королевой Шотландской, и лорд Кью, усадив на место свою запыхавшуюся даму, подошел извиниться перед жертвой его неловкости. Смех, вызванный этим происшествием, зажег гневом глаза герцогини.

- Мосье де Кастийон, - сказала она своему кавалеру, - у вас не было ссоры с этим англичанином?

- Avec ce milord? (С этим милордом? (франц.).) Да нет, - ответил Стенио.

- Он сделал это нарочно. Не было дня, чтобы семья его не оскорбила меня! - прошипела ее светлость; как раз в этот момент подошел лорд Кью со своими извинениями. Он просил герцогиню тысячу раз простить его за то, что он был столь maladroit (Неловок (франц.).).

- Maladroit! Et tres maladroit, monsieur, c'est bien le mot, monsieur

(Вот именно, что неловок. И весьма! Иначе не скажешь, мосье (франц.).), -

проговорил Стенио, покручивая ус.

- И все же, я приношу ее светлости свои извинения и надеюсь, что они будут приняты, - сказал лорд Кью. Герцогиня пожала плечами и склонила голову.

- Коли не умеешь танцевать, так нечего и браться, - не унимался рыцарь ее светлости.

- Благодарю за урок, мосье, - ответил лорд Кью.

- Готов дать вам любой урок, милорд! - воскликнул Стенио. - В любом, назначенном вами месте.

Лорд Кью с удивлением взглянул на маленького человечка. Он не мог понять, как такой пустячный случай, столь обычный в переполненной бальной зале, мог вызвать подобный гнев. Он еще раз поклонился ее светлости и отошел.

- Вот он ваш англичанин, ваш Кью, которого вы повсюду расхваливаете, -

сказал Стенио мосье де Флораку, стоявшему поблизости и наблюдавшему эту сцену. - Что он, просто bete (Глуп (франц.).) или еще и poltron? (Трус

(франц.).) По-моему, и то и другое.

- Замолчите, Виктор! - вскричал Флорак, схватив его за руку и отводя в сторону. - Я-то уж, во всяком случае, ни то, ни другое, вы знаете. И запомните: лорду Кью не занимать ни ума, ни храбрости.

- Не примете ли вы на себя труд, Флорак... - не унимался тот.

- ...передать ему ваши извинения? Охотно. Ведь это вы его оскорбили.

- Да, оскорбил, parbleu!.. - подхватил гасконец.

- Человека, который в жизни никого не обидел. Человека большой души, на редкость искреннего и честного. На моих глазах проверялась его храбрость, и, поверьте я знаю, что говорю.

- Что ж, тем лучше для меня! - вскричал южанин. - Мне выпадет честь встретиться с храбрецом. Итого их на поле будет двое.

- Вы просто служите им орудием, мой бедный друг, - сказал мосье де Флорак, заметив, как пристально следят за ними глаза мадам Д'Иври. Она немедля взяла под руку благородного графа Понтера и вышла с ним подышать свежим воздухом - в соседнюю комнату, где, как обычно, шла игра; в сторонке от играющих прохаживались лорд Кью и его друг, лорд Кочетт.

В ответ на какие-то слова Кью, лицо лорда Кочетта вытянулось от удивления, и он сказал:

- Ишь что выдумал, проклятый французишка! Какой вздор!..

- Ля вас ищу, milord, - игриво промолвила мадам Д'Иври, бесшумно появляясь у них за спиной. - Мне надо вам кое-что сказать. Вашу руку! Вы когда-то мне давали ее, mon filleul. Надеюсь, вы не приняли всерьез выходку мосье де Кастийона: он глупый гасконец и, верно, слишком часто наведывался нынче вечером в буфет.

Лорд Кью ответил, что он и не думал принимать всерьез выходку мосье де Кастийона.

- Ну и прекрасно! У этих героев фехтовальной залы ужасные манеры.

Гасконцы всегда готовы обнажить шпагу. Что сказала бы прелестная мисс Этель, если бы узнала об этой ссоре?

- А ей нет нужды о ней знать, - ответил лорд Кью, - разве что какой-нибудь услужливый друг почтет своим долгом ее осведомить.

- Осведомить ее... такую милочку!.. Да у кого хватит жестокости причинить ей боль? - удивилась невинная герцогиня. - Что вы так смотрите на меня, Фрэнк?

- Любуюсь вами, - ответил с поклоном ее собеседник, - никогда еще не видел вас в таком ударе, ваша светлость.

- Вы говорите загадками! Вернемся в бальную залу. Пойдемте, потанцуйте со мной немного. Когда-то вы охотно со мной танцевали. Давайте же повальсируем еще раз, Кью. А потом... потом, через день-два я возвращусь к его светлости и расскажу ему, что его крестник женжтся на самой прекрасной из всех англичанок, будет жить сельским отшельником и витийствовать в палате лордов. Это разумно, так разумно!.. - И она повела лорда Кью, озадаченного собственной покорностью, обратно в бальную залу, и находившиеся там добрые люди не выдержали и захлопали в ладоши, увидев, что они танцуют вместе.

Ее светлость кружилась так, точно ее ужалил неаполитанский паук, который, как рассказывают, доводит танцоров до исступления. Ей хотелось, чтобы музыка играла все быстрей и быстрей. Откинувшись на руку Кью, она повисла в его объятиях. Она изливала на него всю томность своих взглядов.

Эти взгляды скорей смущали его, чем очаровывали. Однако окружающие были довольны; они почитали весьма благородным со стороны герцогини так открыто демонстрировать состоявшееся между ними примирение после небольшой размолвки.

Лорд Кочетт, заглянув через плечо мосье де Флорака в двери бальной залы, сказал:

- Ну и прекрасно! А танцорка она отменная, эта маленькая герцогиня.

- Змея, - сказал Флорак, - как она извивается!

- Надеюсь, что дело с гасконцем улажено? - заметил лорд Кочетт. -

Совершеннейший вздор!

- Вы так думаете? Посмотрим! - ответил Флорак, который, как видно, лучше знал свою очаровательную кузину. По окончании вальса, Кью отвел свою даму на место и поклонился ей; и хотя она сделала ему знак сесть рядом, подвинувшись для этого и подобрав свои шуршащие юбки, он отошел прочь, лицом мрачнее тучи. Ему хотелось поскорее уйти от нее. В ее дружбе было что-то для него еще более ненавистное, чем в ее злобе. Он знал, что именно эта рука нанесла утром удар ему и Этель. Он направился к дверям и на пороге остановился с обойми своими друзьями.

- Идите спать, мой маленький Кью, - сказал Флорак. - Вы очень бледны.

Вам лучше лечь в постель, mon garcon.

- Она вытянула у меня обещание, вести ее к ужину, - сказал Кью со вздохом.

- Она вас отравит, - пошутил его собеседник. - И зачем только отменили колесование! Клянусь честью, надо восстановить его для этой женщины.

- Колесо тут под боком, - ответил, рассмеявшись, Кью. - Идемте, виконт, попытаем счастья. - И он удалился в комнату, где шла игра.

В эту ночь лорд Кью последний раз играл в азартные игры. Он то и дело выигрывал. Казалось, само колесо послушно ему, и крупье дивились его удаче.

Флорак повторял его ставки, твердя с суеверием игрока:

- Я не я, если мальчика не ждет какая-то беда.

Время от времени мосье де Флорак выходил в бальную залу, поручая свою ставку заботам Кью, и возвращаясь, непременно обнаруживал, что стопка его золотых выросла; а ведь достойному виконту было так нужно, чтобы Фортуна улыбнулась ему. В одно из своих возвращений он с серьезным видом сказал лорду Кочетту:

- Пока занялась другим. Посмотрим, что будет дальше.

- Trente-six encore, et rouge gagne! (Еще тридцать шесть, и красное выигрывает! (франц.).) - выкрикнул крупье своим гнусавым голосом.

Карманы мосье де Флорака были набиты двойными наполеондорами, и он, к счастью, для себя, кончил игру, ибо Кью, поставив свой выигрыш раз, другой, третий, все потерял.

Когда лорд Кью покидал бальную залу, мадам Д'Иври, заметив, что Стенио двинулся следом за ним, отозвала назад этого бородатого барда, метавшего огненные взгляды.

- Вы решили преследовать мосье де Кью, - сказала она, - не отпирайтесь, я знаю. Садитесь здесь, сударь, - и она похлопала его веером, усаживая возле себя на скамью.

- Хотите, чтобы я позвал его к вам, мадам? - сказал поэт голосом трагика.

- Я и сама могу вызвать его, если пожелаю, Виктор, - ответила герцогиня.

- Будем надеяться, что и другим это удастся, - проговорил гасконец, положив одну руку на грудь, а другой поглаживая усы.

- Fie, monsieur, que vous sentez le tabac! Je vous le defends.

Entendez-vous, monsieur? (Фи, мосье, как вы пахнете табаком. Я вам запрещаю курить. Слышите, мосье? (франц.).)

- Pourtant (Однако (франц.).) я помню времена, когда вашей светлости не претили сигары, - отвечал Виктор. - Что ж, разрешите удалиться, коли запах табака вам неприятен.

- Вы тоже хотите покинуть меня, Стенио! Думаете, я не видела, как вы поглядывали на мисс Ньюком? Как рассердились, когда она отказала вам в танце? Мы все видим! Женщины, знаете ли, не обольщаются. Вы посылали мне прелестные стихи, поэт. Но вы ведь так же хорошо можете петь о розе, о закате, о статуе или картине, как и о женском сердце. Минуту назад вы разгневались оттого, что я танцевала с мосье де Кью. Или, по-вашему, женщины считают ревность непростительной?

- Вы, как никто, умеете возбуждать ее, мадам, - ответствовал трагик.

- Мосье, - промолвила с достоинством его собеседница, - должна ли я отчитываться перед вами в своих поступках и спрашивать разрешения пройтись?

- Конечно, я лишь раб, мадам, - со вздохом сказал гасконец, - а вовсе не повелитель.

- И раб не из покорных, мосье, - добавила герцогиня, мило надув губки и стрельнув большими глазами, чей блеск искусно оттеняли румяна. - Но допустим... допустим, я танцевала с мосье де Кью не ради него, - видит бог, танцевать с ним совсем не так уж приятно, - а ради вас! Допустим, я не хочу, чтобы продолжалась эта глупая ссора; допустим, я, в отличие от вас, не считаю его ни дураком, ни трусом. Я нечаянно слышала вашу беседу с одним из самых низких людей на свете, с добрейшим моим кузеном, мосье де Флораком, но речь не о нем, сударь. Допустим, я знаю графа де Кью, как человека дерзкого и хладнокровного, дурно воспитанного и грубого, - подобно всем его соотечественникам, однако не страдающего отсутствием храбрости, - как человека, страшного во гневе. Могу ли я не опасаться... Нет, не за него, а...

- За меня? Мари!.. Ах, мадам, ужель вы полагаете, что отпрыск моего рода отступит перед англичанином? Разве вам неведома история моей семьи?

Неведомо, что я сызмала поклялся в ненависти к этой нации? Tenez, madame

Уильям Мейкпис Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 4 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 5 часть.
(Поймите, мадам (франц.).), этот мосье Джонс, что посещает ваш салон, ...

Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 6 часть.
- Но я не желаю этого терпеть! Не хочу, чтоб из меня делали дурака! - ...