Уильям Мейкпис Теккерей
«Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 3 часть.»

"Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 3 часть."

точнее, подставил Сэнди такие два фонаря, что на время лишил беднягу возможности видеть голову Лаокоона, каковую ему надлежало скопировать.

Продлись поединок еще хоть немного после блестящих выпадов Клайва правой и левой, превосходство шотландца в летах и весе могло бы привести к иному исходу; однако на шум битвы из своей мастерской появился профессор Гэндиш и глазам своим не поверил, увидев, что сталось с глазами бедного Макколлопа.

Шотландец, надо отдать ему должное, не затаил против Клайва злобы. Они подружились и оставались друзьями не только у Гэндиша, но и в Риме, куда оба потом отправились продолжать образование. Мистер Макколлоп давно уже стал знаменитостью; его картины - "Лорд Ловат в темнице" (на ней также изображен рисующий Ловата Хогарт), "Взрыв часовни в Филде" (написана для Макколлопа из Макколлопа), "Истязание ковенанторов", "Убиение регента", "Умерщвление Риччо" и прочие исторические вещи, все, разумеется, из истории Шотландии, -

доставили ему известность как в северных, так и в южных графствах; глядя на мрачные эти полотна, трудно было поверить, что Сэнди Макколлоп - редкостный весельчак. Не прошло и полугода после упомянутой стычки, как они с Клай-вом стали закадычными друзьями, и это по ходатайству Клайва мистер Джеймс Бинни заказал Сэнди первую картину, для которой тот избрал веселый сюжетец: юный герцог Ротсей умирает в подземелье голодной смертью.

Тем временем мистер Клайв облачился в toga virilis (Мужскую тогу

(лат.). Иносказательно: стал взрослым мужчиной.), и с несказанной радостью обнаружил первые признаки усов, позднее придавших такое своеобразие его внешности. Школа Uэндиша находилась в столь близком соседстве с обителью Терпсихоры, что Клайв, естественно, приобщился и к танцевальному искусству и вскоре стал таким же любимцем танцующей, как и малюющей братии и душой общества у тех и других. Он задавал пиры однокашникам в отведенных ему верхних комнатах дома на Фицрой-сквер, приглашая на них время от времени и мистера Бинни с отцом. Там пели песни и курили, там сладко ели, сладко пили.

И царила там щедрость, но не разнузданность. И ни один из гостей, покидая этот дом, не бывал особенно пьян. Даже Фред Бейхем, уходя от полковника, был не менее благоприличен, чем его дядюшка-епископ, ибо полковник разрешил сыну принимать у себя гостей с условием, чтобы никто не напивался допьяна. Сам хозяин дома не часто посещал общество молодежи. Он чувствовал, что стесняет их своим присутствием, и, доверясь обещанию Клайва, оставлял друзей и уходил в клуб сыграть роббер-другой в вист. А сколько раз бывало и так, что, ложа без сна в постели, он слышал за дверью осторожные шаги сына и был счастлив тем, что его мальчику хорошо.

Глава XVIII

Новые знакомцы

Клайв презабавно рассказывал нам о питомцах Гэндиша, столь различных по возрасту и сословию, среди которых он прижился благодаря своему неизменно веселому и доброму нраву, помогавшему ему всюду, куда бы его ни забросила судьба. Он так же свободно чувствует себя в богатой гостиной, как и в общем зале какого-нибудь питейного заведения, и так же мило ведет беседу с благовоспитанной владелицей особняка, как и с разбитной трактирщицей, наполняющей за стойкой кружки своих посетителей. Скоро все до единого гэндишиты прониклись расположением к молодому Ньюкому - начиная со старшего ученика, мистера Чиверса, и кончая постреленком Гарри Хукером, который в свои двенадцать лет так проказничал и так рисовал, как не всякий в двадцать пять, а также младшим учеником крошкой Бобом Троттером, бегавшим для всей мастерской за апельсинами, яблоками и грецкими орехами. Клайв поначалу испытал немалое удивление при виде этих жалких пиршеств и того, какую радость доставляли они иным из учеников. Гэндишиты были любителями польской колбасы, не скрывали своего пристрастия к пирогам с мясом, спорили на кружку имбирного пива и отдавали долги тем же шипучим напитком. Был среди них один юнец иудейского вероисповедания, которого вся мастерская угощала, шутки ради, свиными сосисками, бутербродами с ветчиной и тому подобным. Этот молодой человек (впоследствии он очень разбогател и лишь три месяца назад обанкротился) покупал кокосовые орехи и с выгодой сбывал их товарищам. В карманах у него всегда были мелки, булавки для галстука, пенальчики, на которых он не прочь был заработать. С Гэндшнем он держался крайне развязно, и тот, очевидно, его боялся. Поговаривали, что профессор находится в довольно стесненных обстоятельствах и что Мосс-старший имеет над ним тайную власть. Когда Ханимен с Бейхемом однажды зашли в мастерскую повидать Клайва, оба были крайне смущены, узрев юного Мосса, - он сидел и срисовывал Марсия.

- Папаша знает этих господ, - сообщил он потом Клайву; его миндалевидные глаза блестели злорадством. - Зашли бы как-нибудь, мистер Ньюком, когда будете на Уордор-стрит, может, мы окажемся вам полезны (слова он произносил в нос, так что получалось "зашли бы каг-дибудь, бистер Дюкоб...", и так далее).

Этот юноша мог достать билеты почти в любой театр, и он раздавал или продавал их у Гэндиша и с упоением рассказывал про шикарные маскарады, которые посещал. Клайв немало посмеялся, встретив однажды мистера Мосса на подобном балу в алом кафтане и высоких ботфортах.

- Гей!.. Вперед!! - выкрикивал он, обращаясь к другому восточному джентльмену, своему младшему брату, облаченному в костюм гардемарина.

Однажды Клайв купил у мистера Мосса полдюжины театральных билетов и роздал их товарищам по мастерской. Когда же назавтра этот любезный юноша попробовал всучить ему другие билеты, Клайв с достоинством ответил:

- Благодарю вас за услугу, мистер Мосс, но я, когда хожу в театр, предпочитаю платить у входа.

Мистер Чиверс сидел обычно в углу мастерской, склонившись над литографским камнем. Это был неуклюжий и желчный молодой человек, вечно распекавший младших учеников, которые, в свою очередь, смеялись над ним;

вторым по рангу и возрасту был упомянутый нами Макколлоп. Поначалу и тот и другой держались с Клайвом даже грубее, чем с остальными, и больше придирались к нему, - его богатство раздражало их, а щегольство, непринужденные, свободные манеры и явный авторитет у младших казались им обидными. Сперва Клайв тоже отвечал Чиверсу враждой на вражду и не давал ему спуска. Но когда он узнал, что Чиверс - сын бедной вдовы, содержит мать на те деньги, которые выручает за литографские виньетки у нотных издателей и за уроки в одной хайгетской школе; когда Клайв увидел - или так ему показалось,

- какими голодными глазами следит из своего угла старший ученик за тем, как его юные сотоварищи уписывают бутерброды с сыром и сласти, - неприязнь молодого Ньюкома, смею вас заверить, тотчас сменилась сочувствием и теплом, и он стал отыскивать и, конечно, отыскал способ подкормить строптивого Чиверса, не задев его самолюбия.

Неподалеку от Гэндиша находилось, а может, и сейчас находится другое заведение, готовившее живописцев, а именно школа Баркера, которая имела то преимущество, что в ней были натурные классы со множеством костюмов и обучались здесь более продвинутые ученики. Баркериты и гэндшпиты враждовали и соперничали, как в стенах студий, так и вне их. У Гэндиша больше студентов попало в Королевскую Академию, и среди его выучеников было трое медалистов;

молодой живописец, недавно посланный Академией в Рим, тоже был из числа гэндишитов. Бар-кер, напротив, ни в грош не ставил Трафальгар-сквер и зло вышучивал академическую манеру. Выставлялся он на Пэл-Мэл и Саффолк-стрит и смеялся над стариком Гэндишем и его картинами, изничтожая его англов и ангелов и разнося в клочья короля Альфреда с его лепешками. Студенты обеих школ встречались в кофейной и бильярдной Ланди, курили там и вели бурные споры. До того, как Клайв с Джей Джеем поступили к Гэндишу, баркериты брали верх в этом постоянном соперничестве двух академий. Фред Бейхем, знавший наперечет все столичные кофейни и украсивший своими инициалами двери, по крайней мере, тысячи питейных заведений, стал с некоторых пор завсегдатаем Ланди, где играл с художниками на бильярде, не гнушался обмакнуть усы в кружку пива, если ему ее выставляли, и щедро угощал других, когда бывал при деньгах; он считался почетным членом академии Баркера. А если гвардеец, позировавший для одного из героических полотен Баркера, почему-либо не являлся на сеанс, Бейхем обнажал свои мускулистые руки и крепкие плечи и становился в позу принца Эдуарда, которому Элеонора высасывает яд из раны.

Потом он водил друзей на выставку и, указывая на картину, говорил:

- Поглядите на эти бицепсы, сэр! Узнаете? Это шедевр Баркера, а мускулы-то Ф. Б., сэр!

Ни в какой другой компании не чувствовал себя Ф. Б. так свободно, как у художников; его часто можно было видеть в их дымных логовах или на чердаках, где гулял ветер. Это от него Клайв узнал о том, как упорно борется с нуждой мистер Чиверс. А сколько умных советов мог при случае дать Ф. Б., сколько добрых дел числилось за этим веселым отщепенцем и на сколько еще подтолкнул он других! Наставления этого чудаковатого советчика были в ту пору жизни весьма полезны для Клайва и, как утверждает наш молодой друг, спасли его от многих и многих напастей.

Через несколько месяцев после появления в Сохо Клайва и Джей Джея школа Гэндиша стала брать реванш у соперников. Молчаливый Ридли был признан гением; его копии отличались удивительным изяществом и мастерством, а рисунки - тонкой прелестью и богатством: фантазии. Мистер Гэндиш ставил его талант себе в заслугу, а Клайв всегда с готовностью признавал, скольким обязан вкусу друга, его увлеченности и мастерству. Что касается самого Клайва, то если в академии дела его шли успешно, за ее стенами ему сопутствовал полный триумф. Он был хорош собой и отважен, его веселость и прямодушие восхищали и покоряли всех. Денег у него была уйма, и он сорил ими, как юный монарх. Он запросто обыгрывал на бильярде завсегдатаев Ланди -

даже грозному Ф. Б. мог дать фору. Песня, которую он пел на веселых ужинах, славилась меж друзей, и не было для Джей Джея большего счастья, чем слышать звонкий голос друга или наблюдать, как, точно по волшебству, повинуются юному чемпиону бильярдные шары.

Клайв не был лучшим из питомцев Гэндиша. Поговаривали даже, что, ходи он в студию пешком, профессор вряд ли бы так превозносил его, так часто ставил в пример другим. Девицы Гзндиш, не скроем того, разыскали в Книге пэров родословную дядюшки Ньюкома, и Гэндиш-младший, очевидно, не без тайного расчета, сделал набросок картины, на которой, в полном соответствии с этой правдивой книгой, изображалось, как некий предок Клайва весело шествует на костер в Смитфилде, окруженный толпой мерзких доминиканцев, чьи увещания, как видно, нисколько не действуют на мученика из рода Ньюкомов. А Сэнди Макколлоп нарисовал картину на другой сюжет: цирюльник короля Эдуарда Исповедника подстригает бороду оного монарха. В ответ на эту сатиру Клайв любезно изобразил вождя клана Макколлопов, Сони Вина Макколлопа, который спустился с гор в Эдинбург и впервые в жизни с изумлением созерцает пару штанов. Такими веселыми шутками забавлялись изо дня в день молодые люди из студии Гэндиша. Всех как-нибудь да высмеивали. Кто немножко косил, того изображали со страшным косоглазием; юношу, наделенного от природы длинноватым носом, насмешники рисовали с каким-то чудовищным хоботом, а маленького иудея Боби Мосса с Уордор-стрит представили однажды в трех шапках и с мешком старьевщика за плечами. Не щадили и сгорбленную спину бедного Джей Джея, пока Клайв не ополчился на тех, кто рисовал его друга в виде ужасного горбуна, и не объявил им, что смеяться над подобным уродством -

позор!

Наш друг, юноша прямой, великодушный и добрый, отличался, по чести говоря, некоторой долей надменности и деспотизма, и возможно, тогдашний его образ жизни и окружение способствовали развитию этих природных недостатков, так что недоброжелатели, обвинявшие его в чрезмерном самомнении, были не столь уж неправы. Он, как известно, сам горько сожалел о том, что его рано забрали из школы, - ему, по его собственным словам, было бы только полезно еще годик-другой получать трепку от старины Ходжа; он сетовал и на то, что его не послали в колледж, - пусть там даже специально не воспитывают скромность, ты научаешься ей поневоле, ибо встречаешь равных себе, а то и лучших, тогда как в студии бедного мистера Гзндиша, пожалуй, не было никого, кто бы не льстил ему, не смотрел на него снизу вверх, не восхищался им от души или притворно. Его родовитость и богатство производили неотразимое впечатление на этих простых ребят (хоть не на всех в равной мере), и они с готовностью бегали по его поручениям и всячески оспаривали друг у друга благосклонность молодого набоба. Природное чистосердечие делало его жертвой их лести, а веселый и общительный нрав приводил его в такое общество, от которого ему следовало бы держаться подальше. Боюсь, что этот хитрец Мосс, чьи родители торговали мебелью, картинами, настоящими и поддельными драгоценностями, бессовестно сбывал Клайву перстни, цепочки, запонки, блестящие булавки и прочую дребедень, каковую наш бедный франт прятал в ящик и решался надеть только будучи уверен, что его не увидит ни отец, ни мистер Бинни, пристально следивший за ним своим проницательным оком.

Ежедневно, вскоре после полудня, Клайв выходил из дому: в этот час ему полагалось начинать занятия у Гэндиша. Но всегда ли наш юный джентльмен сидел за рисовальной доской, когда его батюшка полагал, что он прилежно срисовывает античные образцы? Боюсь, его место иногда пустовало. Его друг Ридли работал изо дня в день и притом с утра до ночи. Не раз этот маленький труженик замечал отсутствие своего покровителя и, разумеется, мягко пенял ему; но если Клайв приходил, то задание свое выполнял удивительно быстро и хорошо; а Ридли был слишком предан юному шалопаю, чтобы обмолвиться дома о его легкомысленном поведении. Моим беспристрастным читателям, наверно, приходилось слышать, как сокрушается маменька их друга Джонса о том, что ее мальчик слишком усердствует в колледже, или как охают сестрицы Гарри, что он день-деньской просиживает в суде, а ночью, упрямый, еще читает свои нудные юридические книги, стоящие таких денег, - так недолго и здоровье подорвать!

Проницательные читатели без лишних слов понимают, что отвлекало юного Клайва Нъюкома. А меж тем его отец, искушенный в жизни не больше наивных сестер Гарри или нежной маменьки Джонса, был уверен, что мальчик непогрешим и лучшего просто нет на свете.

- Если этот молодой человек будет и впредь вести себя столь же примерно, он превратится в образец добродетели, - говорил о Клайве его кузен Барнс Ньюком. - Вчера я повстречал его в Воксхолле в обществе юного Мосса, чей папаша дает деньги в рост и торгует разным хламом на Уордор-стрит. С ними было еще два или три молодых джентльмена, по всей вероятности, тоже старьевщики, которые весь день собирали тряпье, а под вечер пришли повеселиться и выпить в беседке аракового пунша. Очаровательный юнец этот кузен Клайв, и, чует мое сердце, он еще прославит наше семейство.

Глава XIX

Полковник у себя дома

Дом нашего милейшего полковника выкрасили заново, но от этого он, подобно измятой физиономии мадам Лятур, сильно румянившейся на склоне лет, выглядел только хуже. Кухни были мрачные, конюшни мрачные, коридоры длинные и темные, на стеклянной террасе гулял ветер, высокая каменная лестница с широкими ступенями навевала тоску, а в обветшалой ванной, всхлипывая и шипя, грустно текла из бака вода, - таковы были невеселые черты, из которых складывался облик дома. Но полковник находил его вполне уютным и веселым и обставил его, как умел, не ломая головы. В один прекрасный день привезли целый воз стульев, назавтра прибыл фургон, груженный решетками для каминов, каминными щипцами, стеклянной и фаянсовой посудой - в количестве, пожалуй, чрезмерном для одного дома. Шторы в малой гостиной были желтые, а в большой

- зеленые. Ковер полковник купил за гроши - дешевле пареной репы, сэр! - на распродаже, в лавке на Юстон-сквер. Для лестницы он ковра не покупал - какой смысл? Зачем только люди устилают свои лестницы коврами?! Его собственные комнаты были заставлены удивительными и никчемными вещами; здесь были полки, сколоченные им самим, сундуки камфарного дерева, древнеиндийские одеяния, -

к чему ему всякие новомодные безделушки? Старому служаке и без этого было хорошо. Зато спальня для гостей была обставлена со всей роскошью: здесь стояла кровать величиной с генеральскую палатку и высокое трюмо, а пол был покрыт красивым новым ковром, тогда как сам полковник брился у себя перед маленьким треснувшим зеркальцем, стоившим не дороже штанов короля Стефана, и ходил по голым доскам, которые, подобно обнаженным плечам старой мисс Кощей, приличней было бы чем-нибудь прикрыть. Опочивальня мистера Бинни была уютной и опрятной и вполне отвечала своему назначению. Клайву отвели кабинет и спальню наверху и позволили меблировать их по своему усмотрению. Уж то-то было им с Ридли раздолье на Уордор-стрит! Каких только восхитительных цветных гравюр они не накупили - и со скачками, и с охотой, и с красавицами;

одни вырезали и наклеили на экраны, другие вставили под стекло и собственноручно повесили на стену. А когда все было готово, устроили вечеринку и в письменной форме пригласили полковника, мистера Бинни, двух джентльменов из Лемб-Корта, что в Темпле, мистера Ханимена и Фреда Бейхема.

Уж этого непременно! А он прямо так и ответил:

- Если будет мистер Шеррик, - заметьте, я ничего такого не говорю, но советую тем, кто плохо знает Лондон, поосторожнее выбирать знакомых, - так вот, если будет мистер Шеррик, мальчики, - вы что-то очень с ним сдружились в последнее время! - то Ф. Б. вынужден почтительнейше отклонить приглашение.

Мистера Шеррика не пригласили, и, следовательно, Ф. Б. пришел. Шеррика позвали в другой раз. И чудной же народ собирал наш честнейший полковник в этом чудном доме, таком неуютном, мрачном, темном и таком милом! Этот гостеприимнейший из смертных любил собирать вкруг себя друзей, и, признаться, публика, посещавшая вечеринки, которые устраивались на Фицрой-сквер, оказывалась подчас весьма разношерстной. Здесь бывали и корректные чиновники Ост-Индской компании с Гановер-сквер, и художники, приятели Клайва, - джентльмены всех возрастов с бородами всех видов и в платье всевозможных покроев. По временам появлялся кто-нибудь из приятелей Клайва по школе и во все глаза разглядывал людей, средь которых очутился.

Иногда на эти приемы приглашались и дамы, и безмерная учтивость нашего доброго хозяина искупала в их глазах необычный характер его гостей. Им не часто случалось видеть таких странных, патлатых молодых людей, как эти художники, и таких удивительных женщин, какие собирались у полковника Ньюкома. Он покровительствовал всем бедным вдовам и старым девам;

какой-нибудь отставной капитан с целым выводком дочек обретал в нем верного друга. Полковник обычно посылал за ними экипаж и потом отвозил их обратно в отдаленный пригород, где они жили. Гэндиш с супругой и четыре мисс Гэндиш в пунцовых платьях также были непременными гостями на вечеринках полковника.

- Я восхищаюсь гостеприимством нашего славного воина, сэр, - заявил мистер Гэндиш. - Армия - моя давняя страсть. Я три года служил в ополчении Сохо - до самого конца войны, сэр, до самого.

А какое величественное зрелище представлял собой мистер Фредерик Бейхем, когда кружился в вальсе или кадрили с кем-нибудь из престарелых гурий, посещавших вечера полковника! Ф. Б., как и подобало столь добросердечному человеку, всегда выбирал в партнерши самую дурнушку и развлекал ее весь вечер глубокомысленными комплиментами и изысканной беседой. Полковник тоже танцевал кадриль, причем танцевал ее с величайшей серьезностью; вальс еще не был принят в его времена, а кадрили он обучился в Калькутте, когда она только входила в моду, эдак в 1817 году. И разве, увидевши однажды, можно было забыть, как вел он в танце какую-нибудь престарелую девицу, как кланялся ей по окончании танца и с каким достоинством исполнял фигуру только для кавалеров. Не будь у Клайва Ньюкома такого чувства юмора, он, наверно, не раз покраснел бы за своего простодушного родителя. Но он обладал этим качеством, и старик был ему бесконечно дорог своей искренностью, добротой и детской доверчивостью.

- Нет, ты только погляди на моего старика, Пенденнис, - говорил он. -

Гляди, как он ведет к фортепьяно эту вековушку, мисс Тидсуэлл. Ну прямо настоящий герцог! Держу пари, она уверена, что скоро станет моей мачехой, от него все женщины без ума, молодые и старые. "Пускам не бросит мне упрека!" И пошла: "Клянусь, он пересилит! горе, как пташка запоет в просто-о-о-оре!" Ах ты, старая! пичуга! А папочка, гляди, стоит и в такт покачивает седой головой - ни дать ни взять сэр Роджер де Коверли. Здравствуйте, дядюшка Чарльз!.. Слушай, Макколлоп, как у тебя идет дело с этим герцогом Как-его-там, который! помирает с голоду в подземелье? Гэндиш говорит, получается здорово. - И юноша отошел к своим живописцам.

Тут приближается мистер Ханимен; на лице его играет слабая улыбка -

словно луч луны на фасаде часовни леди Уиттлси.

- В жизни не видывал более странных сборищ, - шепчет мистер Ханимен. -

Приходишь сюда и сразу чувствуешь, что Лондон необъятен, а мы - лишь малые песчинки в нем. Ничуть, надеюсь, не преступив долга священнослужителя, более того, настоятеля одной из лондонских часовен, я удостоился быть принятым во многих хороших домах, но из здешних гостей, - разумеется, весьма уважаемых,

- доселе, по-моему, не встречал ни единого. И где только мой почтенный зять выискивает подобных людей?

- Вот этот - профессор Гэндиш, - отвечает собеседник мистера Ханимена,

- выдающийся, хотя и непризнанный художник. Только людская зависть помешала ему стать членом Королевской Академии. Неужто вы не слыхали о знаменитом Гэндише?

- Как ни прискорбно мне сознаться в своем невежестве, но я мало, непозволительно мало сведущ в изящных искусствах. Да и можно ли этого требовать от священника, поглощенного делами церкви?

- Гэндиш, сэр, - один из величайших талантов, когда-либо попранных нашими неблагодарными соотечественниками. Свое первое знаменитое творение -

"Альфред в пастушьей хижине" (сюжет этот, по его словам, никто до него не разрабатывал) он выставил в тысяча восемьсот четвертом году. Однако внимание публики было отвлечено победой при Трафальгаре и смертью адмирала Нельсона, и работа Гэндиша прошла незамеченной. В тысяча восемьсот шестнадцатом он создал свою великолепную "Боадицею". Она перед вами - вон та леди в тюрбане желтом платье с белой вставкой. В тот же год Боадицея стала миссис Гэндиш. А уже в двадцать седьмом году явил миру своих "Non Angli, sed Angeli". Два из этих ангелов - его дочери, те девицы в платьях цвета морской воды, а юнец в нитяных перчатках - херувим с той же картины.

- Откуда вам все это известно, удивительный вы человек? - спрашивает мистер Ханимен.

- Просто я все это уже двадцать раз слышал от самого Гэндиша. Он рассказывает это каждому и при каждой встрече. И сегодня за обедом рассказывал. Боадицея с ангелами приехали позже.

- И насмешник же вы, мистер Пенденнис! - говорит священник и грозит мне пальцем в сиреневой лайковой перчатке. - Беги разума злонаправленного!

Впрочем, я знаю, при эдаком складе ума нелегко удержаться... Здравствуйте, дражайший полковник! У вас сегодня столько народу. Какой чудесный бас у этого джентльмена! Мы только что восторгались им с мистером Пенденнисом.

Песня про волка как нельзя лучше позволяет выявить богатство его вокальных данных.

Рассказ мистера Гэндиша о себе и своем творчестве занял все то время, что мужчины сидели за столом после ухода дам. Мистер Хобсон Ньюком успел тем временем вздремнуть, а сэр Карри Ботон и еще несколько военных и штатских гостей полковника сидели молча в явном замешательстве; только честный Бинни с обычным своим добродушным и проницательным видом потягивал кларет и ронял по временам лукавые замечания соседу. За обедом рядом с ним восседала величавая и мрачная миссис Ньюком: возможно, ей испортили настроение бриллианты леди Ботон, - миледи с дочкой явились во всем блеске, так как вечером ехали на придворный бал, - а может быть, она злилась на то, что не получила приглашения во дворец. Торжество там начиналось довольно рано, и всем ехавшим туда пришлось покинуть дом полковника сразу же после обеда;

прощаясь, леди Анна Ньюком сказала, что ей очень, очень жаль уезжать.

Вообще, леди Анна была в тот день ровно настолько же мила и любезна, насколько неприветлива была ее невестка. Ей все нравилось у родственников.

Она и не думала, что в этой части города есть такие прелестные дома. Обед был, по ее мнению, просто восхитительный, мистер Бинни - такой "милочка", а этот осанистый джентльмен в отложном воротничке a la Байрон - просто кладезь ума и премудрости. Он что, знаменитый художник, да? (Обходительный мистер Сми имел что сказать по этому поводу, однако воздержался.) Эти художники -

такие чудаки; умники и забавники!... Еще до обеда она настояла, чтобы Клайв показал ей свое обиталище с картинами, гипсовыми слепками и коллекциями трубок.

- Ах ты скверный-прескверный мальчишка, ты что, начал курить? -

спрашивала она, любуясь этими предметами. Все здесь ее восхищало, и восторгам ее не было границ.

Невестки так сердечно расцеловались при встрече, что просто трогательно было видеть двух родственниц, столь дружных между собой.

- Целую вечность вас не видела, Мария, моя милочка! - воскликнула одна.

- Обе мы так заняты, Анна, моя милочка! И вращаемся в разных кругах!..

- томно отозвалась другая. - А сэр Брайен не приедет? Видите, полковник, -

она обернулась к хозяину дома и игриво ударила его по плечу веером, - что я вам говорила? Сэр Брайен не приедет!

- Его задержали в палате общин, моя милочка. Всякие там ужасные комитеты!.. Он очень сожалел, что не может быть.

- Знаю, знаю, моя милочка, у парламентских деятелей всегда сыщется оправдание, ко мне тоже много их ездит!.. Мистер Шэлуни и мистер Макшени -

лидеры нашей партии - частенько вот так же меня подводят. Я так и знала, что Брайена не будет. Мой-то муж специально приехал нынче утром из Марблхеда.

Нас бы ничто не заставило пренебречь приглашением брата.

- Еще бы! Из Марблхеда я прискакал поутру, а перед тем четыре часа провел на покосе, потом до пяти сидел в Сити, да еще пришлось завернуть к Тэттерсолу, лошадку присмотреть. Измучился, точно кирпичи таскал, и голодный как волк, - сообщил мистер Ньюком, не вынимая рук из карманов. - Пенденнис, как здоровье? Мария, ты помнишь мистера Пенденниса?

- Конечно же, - ответствовала томная Мария.

Тут было доложено о прибытии миссис Гэндиш, полковника Тофэма и майора Маккрэккена, а затем во всем блеске, в бриллиантах и перьях появились леди Ботон и мисс Ботон, приглашенные на бал ее величества, и сэр Карри Ботон, не вполне еще привыкший к новому мундиру и чувствовавший себя весьма неловко в голубых панталонах с блестящими серебряными лампасами. Восхищенный Клайв во все глаза глядел на этих пленительных женщин в шуршащих и переливчатых парчовых юбках, в перьях, бриллиантах и прочем великолепии. Тетушка Анна приехала еще не в бальном наряде; а вот тетушку Марию новоприбывшие прямо в краску вогнали: она-то думала, что здесь будет к месту простое, закрытое платье на манер квакерского, да и перчатки на ней еще более несвежие, чем всегда. Правда, у нее маленькая изящная ножка, и она имеет привычку выставлять ее из-под платья, да только что там ножка миссис Ньюком по сравнению с прелестной крохотной туфелькой, которую будто ненароком являет взорам гостей мисс Ботон! Выглянет из шуршащих складок белая атласная туфелька и розовый чулок, и тут же пугливо юркнет в свое убежище, - и как ни легка была эта ножка, она раздавила миссис Ньюком.

Не мудрено, что она сердится и смотрит тучей; а ведь некоторых из присутствующих, кто позлораднее, даже забавляет ее досада. Мистеру Сми и тому не удается утешить ее своими комплиментами. Она остается к ним так же неподатлива, как порой его холсты - к краскам.

А что она пережила, оставшись одна в гостиной, когда отбыли все дамы, приглашенные на обед, и стали съезжаться званные на вечер; что тут пережила она, а точнее сказать - они, мне даже подумать страшно. Первыми прибыли Боадицея с ангелами. Мы догадались об этом потому, что к десерту, краснея, явился юный мистер Гэндиш. Одно за другим слуга называл имена гостей, о которых миссис Ньюком и слыхом не слыхивала. Старые и молодые, некрасивые и хорошенькие, они все были в своих лучших платьях и, конечно, с изумлением разглядывали миссис Ньюком, так нарочито по-будничному одетую. Когда мы встали из-за стола и поднялись в гостиную, то увидели, что она сидит в стороне от всех, постукивая веером по краю камина. Остальные дамы расположились поодаль маленькими группками, ожидая прихода мужчин и начала веселья. Мистер Ньюком вошел в гостиную зевая и во всеуслышанье сказал жене:

- Поехали отсюда, черт возьми!

Они спустились вниз и, дождавшись своего экипажа, покинули Фицрой-сквер.

Вскоре, опираясь на руку приятеля, появился мистер Барнс Ньюком; он был оживленней и нарядней обычного, с пребольшущим цветком в петлице.

- Мое почтение, Пенденнис! - восклицает он с особой развязностью. - Вы что, здесь обедали? По вас видно, что здесь. - (По нему было видно, что он тоже где-то отобедал.) - А меня пригласили только на soiree с холодной закуской. Кто был на обеде? Моя мамаша, Ботоны, и еще я видел здесь дядю с тетушкой - они внизу, в библиотеке, дожидаются экипажа; он совсем спит, а она сидит злая, как черт.

- Отчего миссис Ньюком говорила, будто я не встречу здесь ни единого знакомого? - спрашивает его спутник. - Напротив, их здесь уйма! Вон Фред Бейхем пляшет, как арлекин. Вон старина Гэндиш, который учил меня рисованию.

А вот и мои брайтонские друзья - твой дядюшка, Барнс, и его сын. Кем они мне доводятся? Ведь, наверно, кем-то доводятся. Премилый мальчуган этот твой, кузен.

- Хм!.. Премилый... - бормочет Барнс. - Не пьет, не терпит лести, не заводит прихлебателей, нрава самого смирного!.. Прелестный мальчик! Видите того длинноволосого горбуна, с которым сейчас беседует наш юнец? Это его первейший друг. Знаете, кто таков? Сын дворецкого, что служит у старого Тодмордена. Ей богу, правда!

- Предположим. Ну и что с того, черт возьми? - замечает лорд Кью. -

Дворецкие - самые респектабельные люди на свете. А отец есть у каждого, никуда не денешься. Я бы, например, мечтал походить на дворецкого, когда буду в годах. Пошлите десяток лакеев от Гантера в палату лордов, и вы думаете, они чем-нибудь уступят большинству наших пэров? Взять, к примеру, лорда Уэсткота. Вылитый дворецкий. Вот почему страна ему так доверяет. Я всякий раз, как с ним обедаю, ловлю себя на мысли, что ему самое место у буфета. Ба, вот ползет этот несносный старый Сми. Как поживаете, мистер Сми?

Мистер Сми улыбается самой сладкой из своих улыбок. В алом бархатном жилете, сверкая кольцами и алмазными запонками, Эндрю Сми, несомненно, являет собой великолепный образец стареющего денди.

- Мое нижайшее почтение дорогому милорду! - возглашает этот вкрадчивый господин. - Вот уж не думал повстречать здесь ваше сиятельство!

- А почему бы это, черт возьми?! - с раздражение" спрашивает лорд Кью.

- Или здесь неприлично бывать, мистер Сми? Я всего пять минут как пришел, а уже в третий раз слышу эту фразу: от миссис Ньюком, которая там, внизу, дожидается своего экипажа и прямо кипит злобой, от нашего кичливого Барнса и, наконец, от вас. Тогда зачем вы сами сюда ходите, Сми? Мое почтение, мистер Гэндиш! Как поживают изящные искусства?

- Ваше лестное внимание дарует им новые силы, ваше сиятельство, -

отвечает мистер Гэндиш. - Ваше славное семейство всегда поощряло искусство.

Весьма польщен, ваше сиятельство, что вы признали меня в этом доме, где нас нынче собрал досточтимый родитель одного из моих подопечных. Юный мистер Клайв подает большие надежды, а для любителя просто на редкость даровит! - О да, удивительно даровит!.. - подхватывает мистер Сми. - Сам я не анималист и не слишком высоко ставлю этот род живописи, однако наш юноша, по-моему, рисует лошадей с удивительным вдохновением. Надеюсь, леди Уолем в добром здравии? Довольна ли она портретом сына? Ваш брат, кажется, назначен в Стокгольм? Ах, если бы мне удалось написать еще и старшего брата, милорд!

- Я работаю в историческом жанре, но если бы ваше сиятельство пожелали увековечить себя на холсте, надеюсь, вы вспомнили бы преданного слугу вашей семьи, Чарльза Гэндиша! - восклицает профессор.

- Я точно Сусанна между двумя старцами, - говорит лорд Кью. - Пощадите мою невинность, Сми. А вы, мистер Гэндиш, не искушайте меня своими речами. Я не хочу, чтобы меня рисовали. Я не гожусь для исторического полотна, мистер Гэндиш.

- Алкивиад позировал Праксителю, а Перикл - Фидию, - возражает Гэндиш.

- Ну, аналогия не совсем точная, - вяло замечает лорд Кью. - Вы, разумеется, ничем не хуже Праксителя, но я не вижу, в чем мое сходство с Алкивиадом. Нет, в герои я не гожусь, а красавцем меня даже Сми не сделает.

- Но я приложу все старания, милорд! - кричит мистер Сми.

- Не сомневаюсь, любезнейший, - отвечает лорд Кью, глядя на живописца с чуть заметным презрением. - А где же полковник Ньюком, мистер Гэндиш?

Мистер Гэндиш ответствовал, что наш любезный хозяин танцует кадриль в соседней комнате, и молодой человек направился туда, чтобы поздороваться с устроителем этого вечера.

Ньюком держался с молодым пэром почтительно, но без всякого низкопоклонства. Он лишь воздавал должное рангу, а не его обладателю, как выставлял почетный караул по случаю прибытия командующего. Он никогда не изменял своей холодной сдержанности по отношению к Джону Джеймсу; и даже когда тот вместе с Клайвом поступил к Гэндишу, нелегко было добиться, чтобы полковник стал приглашать его на свои вечера.

- Художник - любому ровня, - говорил он. - Я не разделяю предрассудков на этот счет и думаю, что сэр Джошуа Рейнольде и доктор Джонсон были достойной компанией даже для самых знатных. Но, по-моему, не след принимать юношу, чей отец, быть может, прислуживал тебе за столом.

Клайв только отшучивался:

- Во-первых, меня пока еще не приглашали обедать к лорду Тодмордену, а во-вторых, обещаю вам, что, когда пригласят, я не поеду.

Глава XX, содержащая еще некоторые подробности о полковнике и его братьях

Меж тем как занятия, развлечения и другие дела, каковы бы они ни были, заполняли до отказа весь день Клайва и время неслось для него быстро и приятно, батюшка его не имел чем заполнить свой досуг, и праздность жестоко его тяготила. Впрочем, добрейший полковник безропотно это сносил, ибо ради Клайва готов был поступиться чем угодно; и хотя душою, возможно, он рвался обратно в полк, к делам, в коих провел всю жизнь, желание это он почитал постыдно себялюбивым и мужественно приносил его в жертву сыновнему благу. А мальчик, как все дети, не испытывал, наверно, особой признательности к отцу за его нескончаемое самоотречение. Мы обычно принимаем как должное подобного рода жертвы. Знаменитый французский сатирик утверждает, что в любви обычно есть один, кто любит, и другой qui se laisse aimer (Который позволяет себя любить (франц.).). Лишь много лет спустя, когда иссякнут все сокровища любви и навеки остынет рука, щедро их дарившая, - вот тогда мы вспомним, как была она нежна, как умела приласкать, как готова была защитить, поддержать, утешить. Но слов нашей благодарности уже не услышит тот, кого они так бы порадовали. Будем же надеяться, что наше раскаяние, пусть запоздалое, не окажется слишком поздним; и хотя мы приносим эту дань почтения и признательности уже на могильную плиту, может быть, хоть гам будут приняты наши покаянные мысли, тяжкие укоры совести и благочестивые слезы. Я размышляю о том, как любил Клайва Ньюкома его отец, а возможно, и нас с вами наши отцы, мой юный читатель; как ночами не спал этот старик и все думал, чем бы еще порадовать своего мальчика, коему готов был отдать все на свете;

а юноша брал, тратил, спал себе преспокойно и жил в свое удовольствие. Разве не сказали мы в самом начале нашей повести, что ничего нет нового под луной?

Так уж спокон веков повелось, что дети беспечны и расточительны, а родителей снедают тревоги, и, наверно, до конца времен будут сменять друг друга любовь, раскаянье и прощенье.

Полковнику Ньюкому, за столько лет жизни привыкшему к ослепительным восходам Востока и бодрящему галопу на заре, доставляли мало радости промозглые серые туманы, слякоть печального ноябрьского утра и окутанный желтоватой дымкой Риджентс-парк, по которому он совершал свою утреннюю прогулку. Он и в Англии оставался верен привычке вставать на рассвете, чем приводил в отчаянье свою лондонскую прислугу; кабы не эта маленькая слабость, лучшего хозяина было не сыскать, ибо джентльмен, который доставляет так мало хлопот, почти не звонит в колокольчик, сам чистит себе платье, даже воду для бритья самолично кипятит на спиртовке у себя в туалетной, не задерживает жалованья и не слишком вчитывается в счета, разумеется, достоин всяческой любви домочадцев; а вот сын его не таков: тот и звонит беспрестанно, и бранится, коли сапоги не блестят, и распоряжается всем, будто какой лорд. Но хоть Клайв и любил командовать, он был щедр и добродушен, и служили ему ничуть не хуже, чем отцу, - он ведь лишь по молодости лет старался показать свою власть. Что касается их друга Бинни, то у него было множество всяких дел, которые помогали ему с приятностью проводить время. Он ходил на все лекции в Британском институте, был членом Азиатского и Географического обществ и политико-экономического клуба, и хотя он из года в, год твердил, что надо бы съездить в Шотландию, навестить родню, шли месяцы и годы, а ноги его все еще топтали лондонскую мостовую.

Несмотря на холодный прием, оказанный братьями, полковник Ньюком - долг превыше всего! - по-прежнему желал и надеялся сдружиться с дамами из семейства Ньюком. И поскольку времени у него, как уже говорилось, было вдоволь, а жил он неподалеку от братьев, то супруги их, когда находились в Лондоне, часто видели у себя старшего из Ньюкомов. Но стоило нашему добряку дважды или трижды наведаться к невестке на Брайенстоун-сквер, - разумеется же, с гостинцем для одной племянницы и с книжкой для другой, - как миссис Ньюком с обычным своим добродетельным видом дала ему понять, что долг столичной матроны, обязанной думать не только о многочисленных домашних делах, но и о своем духовном развитии, не позволяет ей проводить утро в праздной болтовне; и осталась, разумеется, очень довольна собой, сделав ему подобное внушение.

- Учиться, по-моему никогда не поздно! - объявила она и мысленно возблагодарила господа - вернее, поздравила его с тем, что он сотворил столь добродетельное и смиренное создание. - Когда приходит профессор Штрог, я усаживаюсь с детьми учиться немецкому и спрягаю глаголы вместе с Марией и Томми.

С такими любезными и милыми речами она буквально выпроводила деверя за дверь, и честный джентльмен покорно удалился, в смущении размышляя о том гостеприимстве, к какому привык на Востоке, где двери любого из друзей всегда были открыты для него и у каждого из соседей нашлось бы время принять Томаса Ньюкома.

Когда сыновья Хобсона Ньюкома приехали домой на каникулы, заботливый дядя надумал поводить их на разные столичные зрелища, но и тут вмешалась Добродетель и наложила запрет на это развлечение.

- Я очень вам признательна, дорогой полковник, - вещала Добродетель. -

Вы, право же, добрейший, нежнейший и бескорыстнейший из смертных, и так балуете детей, но воспитание моих мальчиков преследует совсем иную цель, чем воспитание вашего. Простите меня, но, по-моему, благоразумней даже, чтобы они не слишком часто встречались. Моим детям не очень подходит общество Клайва.

- Помилуй бог, Мария! - воскликнул полковник, вскочив с места. -

Неужели вы хотите сказать, что общество моего сына может быть для кого-нибудь вредным?!

Мария залилась краской: она сказала не больше того, что думала, но больше, чем хотела сказать.

- Как же вы вспыльчивы, милейший полковник! И как вы, индийские джентльмены, легко гневаетесь на нас, бедных женщин! Ваш мальчик много старше моих; он водится с художниками, со всякими странными эксцентричными личностями. Воспитание наших детей преследует совсем разные щели. Хобсон будет служить в банке, как отец, а душечка Сэмюел, надеюсь, станет священником. Я же говорила вам, какие у меня планы относительно мальчиков.

Но с вашей стороны было очень МЕЛО подумать о них - очень благородно и мило.

- Ну и чудак же этот наш набоб, - говорил Хобсон Ньюком своему племяннику Барнсу, - горд, как Люцифер, чуть что - сразу в обиде. Вот хоть намедни - ушел рассерженный из-за того, что твоя тетка не позволила ему повезти мальчиков в театр. Не любит она, чтоб они ходили на представления. И матушка моя не любила. Такая уж у тебя тетка, понимаешь ли, беспрестанно печется о благочестии.

- Что и говорить, сэр, тетушка вечно занята этим, - с поклоном ответил Барнс.

- А тут еще он обиделся за своего сына - мол, оскорбили его! Мне прежде нравился этот мальчик. Хороший был парень, пока отец не приехал, одно слово

- весельчак!

- Признаться, я мало знал мистера Клайва в этот любопытный период его жизни, - заметил Барнс.

- Но с тех пор, как малый вбил себе в голову стать художником, -

продолжал дядюшка, - его не узнать. Ну видел ты когда такую публику, как давеча у полковника? Какие-то грязные бородачи в бархатных куртках!..

Скоморохи, да и только! И наш юный Клайв решил записаться в художники!..

- Весьма полезно для семьи: будет бесплатно писать наши портреты. Я всегда говорил, что он премилый мальчик. - И Барнс усмехнулся.

- Скажи лучше - премилый балбес, - прорычал старший. - И отчего братец не пристроит его к какому-нибудь порядочному делу, черт возьми?! Я это не от гордости. Я ведь не какой-нибудь графский вятек, ты уж прости меня, Барнс.

- Что вы, помилуйте, сэр. Не моя вина, что мой дедушка был джентльменом, - отвечал Барнс с обворожительной улыбкой.

Дядюшка расхохотался.

- Словом, плевать мне, кто ты там есть, был бы лишь добрый малый. Но художник, это уж слишком, черт возьми!.. Не занятие это для приличного человека!.. Не могу себе представить, чтобы член нашей семьи выставлял картины на продажу. Не по нутру мне это, Барнс.

- Тсс!.. Вот идет его высокочтимый друг, мистер Пенденнис, - шепнул Барнс, а дядюшка прорычал:

- Чтоб они все погорели - щелкоперы, артисты - вся их шатия-братия! - и отвернулся.

Барнс томно помахал Пенденнису тремя пальцами, а когда дядя с племянником покинули читальню нашего клуба, маленький Том Ивз подошел к автору сей хроники и слово в слово пересказал ему их беседу.

Вскоре миссис Ньюком стала говорить, что их индийскому родственнику не по вкусу общество, которое собирается на Брайенстоун-сквер. Да и что тут удивительного? Правда, он человек добрый и безобидный, но - что поделаешь? -

невысокого умственного развития. Она изо всех сил старалась приветить его, но к сожалению, у них столь разные интересы! С семейством на Парк-Лейн, как она слышала, он в большей дружбе. Возможно, полковника Ньюкома прельстили громкие титулы родных леди Анны, а у нее на приемах он спит. Сынок же его, как ни грустно, ведет весьма беспорядочный образ жизни; отпустил усы, водится со всяким сбродом. Она не осуждает, нет! Кто она такая, чтобы судить других? Однако ей пришлось намекнуть, что ее мальчикам не стоит часто с ним видеться. И вот между братьями, из коих один не питал злых чувств, а другой был исполнен доброжелательства и симпатии, эта праведная женщина посеяла отчуждение, недоверие и неприязнь, чреватые открытой враждой. С порочного и спросу нет; он идет по дурному пути, падает и получает по заслугам; но кто исчислит зло, порою творимое людьми добродетельными?

Другая невестка, леди Анна, встречала полковника гораздо радушней.

Добросердечный джентльмен не уставал баловать многочисленных детей своего брата, и, так как разные дела почти всегда держали теперь мистера Клайва вдали от отца, полковник, сетуя, быть может, на судьбу, пожелавшую разлучить его с тем, чье общество ему всего дороже, как мог утешался дружбой племянников и племянниц, особенно Этель, которую навсегда полюбил с первого взгляда. Если бы у дяди Ньюкома, говаривала Этель, от природы довольно ревнивая, была целая сотня детей, он бы избаловал их всех до единого. Он нашел для себя удовольствие в том, что подарил ей и самолично выездил прехорошенькую лошадку; и не было во всем Парке ни лошади, ни всадницы красивее Этель Ньюком, когда она в шляпе с большими полями, украшенной алой лентой, скакала по аллее на своем Бартпоре и черные локоны развевались вокруг ее ясного личика.

Клайв временами тоже участвовал в их верховых прогулках, и тогда полковник ехал сзади и любовно поглядывал на сына и племянницу, скакавших бок о бок по зеленой траве. Впрочем, как-то само собой получалось, что молодые люди редко бывали вместе. Полковник всегда был для Этель желанным спутником, и никто в доме на Парк-Лейн не встречал его с большей радостью;

но если у подъезда ее ждал вместе с отцом мистер Клайв, на девушку находило какое-то смущение, она позволяла подсаживать себя в седло только дяде, а с Клайвом, особенно когда у него появились его знаменитые усы, разговаривала насмешливо, подтрунивала над оным украшением и обходилась с ним холодно и свысока. Уж не собирается ли он в армию, спрашивала она. По ее мнению, только военные носят усы; и, взглянув на дядю с лукавой нежностью, добавляла, что ей нравятся только седые усы.

Клайв решил, что она избалованная и надменная молодая аристократка.

Конечно, будь он в нее влюблен, он бы пожертвовал ради нее даже этими драгоценными новорожденными усами, для коих успел приобрести в кредит у юного Мосса набор щеток в изящном несессере. Но он не был в нее влюблен;

иначе он сыскал бы тысячу случаев покататься или пройтись с ней, и они бы встречались наперекор всем гласным и негласным запретам, всем попечителям и гувернанткам, наперекор маменькиной строгости и увещаниям друзей. Одно время мистер Клайв думал, что неравнодушен к кузине - самой очаровательной из всех девушек на балах, в парках и в гостиных; без конца рисовал ее портреты и расхваливал ее красоту Джей Джею, который тоже не замедлил заочно в нее влюбиться. Но в то время в театре "Друри-Лейн" танцевала мадемуазель Фуэте, и красавица эта, что греха таить, была первой страстью Клайва - он изображал ее во всех ее лучших ролях, и любовь эта длилась до конца сезона, когда объявлен был ее бенефис (билеты продаются в театре и на квартире мадемуазель Фуэте, Букингем-стрит, Стрэнд). И вот Клайв с бьющимся сердцем и пятифунтовой бумажкой в кармане отправился за билетами на бенефис гурии и узрел мадам Абсент, ее матушку, каковая объяснялась с ним по-французски в темной, пропахшей луком гостиной. И вдруг - о, ужас! Растворилась дверь в столовую, где на грязной скатерти стояли оловянные кружки вперемежку с жалкими остатками вчерашнего пиршества, и на пороге возникло немолодое костлявое существо с желтым лицом и насупленными бровями, прокричавшее гнусавым голосом: "Ou es-tu donc, maman?" (Где ты там, мама?) Возможно ли, что эта мегера была не кто иная, как блистательная и божественная Фуэте?

Воротившись к себе, Клайв изобразил ее такой, как увидел, и еще ее маменьку, мадам Абсент, а на бенефисе в креслах, заказанных Клайвом, восседал Моисеев сын, щедро украшенный бриллиантами и благоухавший табаком и одеколоном. То был юный мистер Мосс от Гэндиша, которому Ньюком отдал свой билет и который смеялся от души (он всегда смеялся шуткам Клайва), когда тот поведал ему о своем свидании с танцовщицей.

- Отвалить пять фунтов, чтобы поглядеть на эту женщину?! Да я отвел бы вас за кулисы (мистер Мосс говорил "кудисы") и показал ее вам зададом.

Водил он его туда или нет, мы не знаем. И хоть мы не имеем в виду ничего дурного, ибо многие туда ходили, да и что может быть ужасней этих набеленных, нарумяненных пожилых женщин, дрожащих у кулис, - все же мы лучше опустим занавес над этим периодом жизни Клайва Ньюкома.

Нам гораздо приятнее видеть доброе немолодое лицо полковника и рядом -

нежное разрумянившееся личико его юной спутницы, когда на закате они вместе возвращаются домой; сзади едут грумы и тихо беседуют о лошадях - мужчины способны говорить о них без конца. А Этель хочет услышать про битвы, про светильники влюбленных, о которых она читала в "Лалла-Рук". Вы когда-нибудь видели, дядюшка, как они ночью плывут вниз по Гангу? Про индийских вдов.

Сами вы хоть раз видели, как их сжигают? Слышали их крики своими ушами?

Может быть, он расскажет ей про маменьку Клайва - как, должно быть, она любила дядю Ньюкома! Только Этель почему-то ужасно не нравится, что ее звали миссис Кейси. Он, наверно, очень любил ее, хоть и редко о ней говорит. И, конечно же, она совсем не походила на ту милую смешную старушку мисс Ханимен, что живет в Брайтоне. А кто эта дама, француженка, которую дядюшка знал давным-давно и которую Этель, по его словам, часто ему напоминает? Так вот почему он так хорошо говорит по-французски и помнит наизусть целые страницы из Расина: наверно, его научила эта француженка! А в "Обители", оказывается, ему жилось не очень-то хорошо, хоть дедушка и был добрейшей души человек; однажды дядя вывернул папу из колясочки - он вообще плохо себя вел - и в наказание был отправлен в Индию. И все-таки не мог он вести себя так уж плохо, думает Этель, глядя на него своими правдивыми глазами. Вот на прошлой неделе папенька возил дядю представляться ко двору, так он в своем поношенном сером мундире с серебряными нашивками выглядел куда внушительней сэра Брайена в его новеньком мундире помощника наместника графства.

- На будущий год, - сказала Этель, - когда меня будут представлять ко двору, сэр, вы тоже обязательно приходите. Обязательно, слышите!

- Я даже закажу для этого новый мундир, Этель, - ответил ее дядя.

Девушка рассмеялась.

- А знаете, дядюшка, когда крошка Эгберт взял в руки вашу саблю и спросил, сколько человек вы ею убили, у меня тот же вопрос вертелся на языке. А когда вы ездили ко двору, я думала, его величество возведет вас в рыцари. Но возвели не вас, а маминого аптекаря, сэра Дэнби Джилкса, этого противного маленького человечка, и мне что-то уже расхотелось, чтобы вы были сэром.

- Его-то, я надеюсь, Эгберт не спросит, сколько человек он убил, -

засмеялся полковник, но тут же, решив, что слишком зло подшутил над сэром Дэнби и его собратьями, рассказал множество известных ему историй к чести и славе эскулапов. Про судового лекаря, который мужественно боролся за жизнь команды, когда на корабле, плывущем в Индию, вспыхнула лихорадка, и сам, заразившись, умер, но успел оставить указания, как ухаживать за больными. А сколько отваги выказывали врачи во время холеры в Индии; как храбро вели себя иные из них рядом с ним на поле боя: спасали раненых под ураганным огнем и лезли в самое пекло, не уступая бесстрашнейшим из солдат. Тут Этель сказала, что дядюшка вечно расхваливает чужую храбрость, а про свою не говорит ни слова.

- Уж на что противный этот сэр Томас де Бутс, - продолжала она, -

хохочет во все горло, весь багровеет и отпускает дамам убийственные комплименты. Но я готова все ему простить за то, что он с похвалой отзывался о вас, дядюшка, когда прошлый год приезжал с Барнсом к нам в Ньюком на Рождество. А вас почему не было? Мы с мамой навестили вашу старую няню. Она оказалась очень милой старушкой.

Так они болтали, возвращаясь домой тихим летним вечером. Мама уехала куда-то обедать, и на столе лежали еще три приглашения на следующие дни.

- Ах, скорей бы уж будущий год! - говорила мисс Этель.

Сколько блистательных сезонов, сколько великолепных балов будет в жизни этого пылкого, исполненного надежд существа, но даже в пору наивысшего триумфа, окруженная льстецами, покорными обожателями и поверженными соперницами, она, без сомненья, не раз вспомнит тихое лето в канун своего вступления в свет и доброго старого друга, чья рука поддерживала ее, когда она была еще девочкой.

Полковник приходит на Парк-Лейн в ранние часы, когда хозяйка дома кормит полдником сидящих вкруг нее малышей. Он всегда изысканно учтив с гувернанткой мисс Куигли и непременно пьет за ее здоровье, отвешивая при сем низкий поклон. Мисс Куигли находит этот поклон необычайно изящным; вот так же, наверно, кланялся и покойный государь. Своим наблюдением она взволнованно делится с горничной леди Анны, горничная сообщает барыне, та -

мисс Этель, а Этель теперь внимательно приглядывается к дяде, когда он в следующий раз чокается с мисс Куигли, и посмеявшись со всеми, рассказывает ему; с той поры стоит нашему джентльмену поднять бокал за здоровье гувернантки, как оба они заливаются краской. Эти робкие приветные сигналы вспыхивают на ее бледных щеках, стоит ей завидеть полковника, когда она гуляет со своими питомцами в Парке или в вышеупомянутом скверике близ

"Элсли-Хауса. Если Этель вяжет дяде кошелек, шнурок для часов, салфеточку на спинку кресла или какую-нибудь иную полезную и милую вещицу, то большую часть работы, уж конечно, делает мисс Куигли; ее подопечные давно спят, а она все сидит одиноко в классной на самом верху затихшего дома и, отодвинув подносик с остатками невеселого ужина, рукодельничает за маленькой конторкой, где хранятся письма ее матери и другие семейные реликвии.

Конечно, на Парк-Лейн частенько устраивали всевозможные вечера, на которых полковник, без сомнения, был бы желанным гостем. И все же, если предстоит большой прием, он предпочитает уклониться.

- Я лучше пойду в клуб, - говорит он леди Анне. - Мы там тоже беседуем о знакомых, - что Джек женился, Том умер, и прочее в таком роде. Но ведь Джека и Тома мы знали всю жизнь и разговаривать о них нам так же интересно, как вам обсуждать ваших друзей и знакомых. А о ваших гостях я разве что читал в газетах, но знаться с ними и в мыслях не имел, покуда не стал бывать у вас в доме. Да и о чем мне, старику, толковать с юными щеголями и старыми барынями?

- Матушка моя с большими причудами и порой очень придирчива, милейший мой полковник, - ответила леди Анна, покраснев. - У нее ужасный тик, и нам приходится многое ей прощать.

Дело в том, что почтенная леди Кью была особенно нелюбезна с полковником и его сыном. Весною был день рождения Этель, и по этому случаю, как водится, пригласили гостей, преимущественно девиц ее возраста и круга, каковые прибыли с гувернантками, играли в разные игры, распевали хоры и дуэты и угощались чаем с бисквитами, желе и прочими лакомствами. Полковник, который тоже был зван на эту вечеринку, прислал своей любимице богатый подарок, а Клайв с его другом Джей Джеем нарисовали целую серию смешных картинок, изображавших жизненный путь светской девицы, как он им представлялся, от самой колыбели: вот она играет в куклы; обучается у танцмейстера; гуляет в особом корсете для выправления осанки; проливает слезы над немецкими учебниками; и, наконец, разнаряженная является на свой первый бал и отдает руку какому-то на удивление безобразному франту - своему избраннику, - преклонившему перед ней колени. Последняя картинка вызвала восторг и ликование всех девочек, исключая кузин с Брайенстоун-сквер, тоже приглашенных на праздник, - те до того были поглощены чудесными новыми платьицами, в которые их нарядила маменька, что уже не в силах были восхищаться ничем, кроме своих шуршащих розовых юбочек, широченных поясов с бантами и прелестных шелковых чулок.

На вечеринке присутствовала и вернувшаяся в Лондон леди Кью; она подарила внучке подушечку для булавок ценою в шесть пенсов. Полковник прислал Этель хорошенькие золотые часики на цепочке. Тетушка преподнесла ей Элисонову "Историю Европы" - поучительное сочинение в роскошном переплете.

Подаренная леди Кью подушечка имела довольно жалкий вид среди всех этих подарков, чем видно и объяснялось дурное настроение ее сиятельства.

Гнев титулованной бабушки еще возрос, когда прибыл полковник и Этель подбежала к нему и стала благодарить за хорошенькие часики и даже поцеловала его, с лихвой, я полагаю, вознаградив этим дядю; а вскоре затем явился и мистер Клайв - он был на редкость хорош собой в усах и бородке, коими лишь недавно украсила его природа. Едва он вошел, как все девочки, любовавшиеся его рисунками, принялись хлопать в ладоши, и мистер Клайв Ньюком покраснел от смущения, став от этого еще привлекательней.

Раз шесть, не менее, встречала леди Кью полковника у дочери, но тут она совсем позабыла его и, когда он отвесил ее сиятельству поклон, уставилась на него вопрошающе, поманила дочь и осведомилась, кто этот господин, которого только что целовала Этель. Трепещущая леди Анна объяснила ей, кто это, - она всегда робела в присутствии матери.

- А!.. - промолвила леди Кью и больше не произнесла ни слова. Полковник стоял неред ней пунцовый и совершенно растерянный.

Аплодисменты, встретившие Клайва, также отнюдь не способствовали благорасположению щшфини. Не подозревая об ее гневе, юноша, тоже некогда ей представленный, в свою очередь, подошел засвидетельствовать ей почтение.

- А кто вы, простите? - спросила она, глядя на него в упор.

Он назвался.

- Хм!.. - произнесла леди Кью. - Слышала о вас. Причем мело лестного.

- Быть может, ваше сиятельство скажет, от кого именно?! - вскричал полковник Ньюком.

Барнс Ньюком, соблаговоливший почтить своим присутствием сестрин праздник и снисходительно наблюдавший за играми младших, заметно встревожился.

Глава XXI

Чувствительная, но короткая

Не в обиду будь сказано юношам других национальностей, у благовоспитанного молодого англичанина есть, по-моему, то преимущество, что он обычно скромнее их. Он не спешит надеть фрак, не пытается сызмала подражать взрослым; умеет слушать старших и молчать при них; искренне смущается и краснеет; не искушен в поклонах и комплиментах, в отличие ох молодого француза, и не дерзит старшим, как делают, по моим сведениям, американские подростки. Мальчики, коим не удается вынести из наших школ никаких знаний, хотя бы научаются там хорошим манерам, - по крайней мере, на наш вкус. Что же касается нашего героя, то все знавшие его, за исключением разве его любезного кузена Барнса Ньюкома, сходились во мнении, что он скромный, мужественный, чистосердечный и милый молодой человек. Мой друг Уорингтон наблюдал за ним с чуть насмешливым видом, и веселое лицо Клайва, его искристый юмор и добродушный смех всегда были желанными в нашей квартире. Ценил его общество и честный Фред Бейхем, любивший со слезой говорить, что и он был бы таким же, кабы господь даровал ему заботливого родителя и добрых друзей, которые остерегали бы и наставляли его в дни юности. Из холостых приятелей Клайва он более всех пекся о его добропорядочности - он докучал юноше своими нескончаемыми советами и поучениями, ссылаясь на себя, как на дурной пример того, к чему приводят мотовство и праздность в молодые годы. Великосветским господам Клайв тоже пришелся по сердцу. Капитан Джек Беясайз познакомил его с офицерами своего полка и приглашал на обеды в кордегардию Сент-Джеймского дворца, а лорд Кью пригласил в Кьюбери, свое оксфордширское поместье, где Клайв наслаждался охотой в самом избранном обществе. Узнав об этом, миссис Ньюком только тяжко вздохнула: она весьма, весьма опасалась, что бедный юноша плохо кончит. А Барнс Ньюком с готовностью рассказывал родным, что малый пустился во все тяжкие, пьянствует каждую ночь, а коли бывает трезв, так играет в кости, ставит на лошадей и предается худшим забавам; совсем потерял голову от дружбы с Кью и Белсайзом и стал, негодник, до того горд и заносчив, ну прямо сил нет! Этель сперва с гневом опровергала эти обвинения, потом иным из них, как видно, поверила, стала грустно поглядывать на Клайва, когда тот приходил навестить тетушку, и, наверно, молила бога наставить его на путь истинный.

На самом же деле юноша просто наслаждался жизнью, как всякий другой человек его возраста и душевного склада; но зла не творил, а еще меньше помышлял об этом, и совсем не догадывался, какую славу распространяли о нем доброжелатели.

Было заранее договорено, что Клайв с отцом приедут на Рождество в Ньюком, и Этель, по-видимому, надумала исправить юного повесу, коли он и впрямь был повесой, ибо с увлечением принялась устраивать отведенные им комнаты и строить всевозможные планы; она откладывала визиты к разным милым соседям и прогулки по живописным местам до приезда дяди, чтобы и он мог участвовать в этом удовольствии. Незадолго до прибытия родственников Этель с одним из младших братьев навестила "миссис Мейсон, которой представилась в качестве племянницы полковника Ньюкома. Она вернулась, очарованная доброй старушкой и готовая вновь стать на защиту Клайва, когда ее братец в следующий раз отзовется дурно об этом юном джентльмене. Она ведь своими глазами видела ласковое письмо Клайва к старенькой миссис Мейсон и присланный им замечательный рисунок, на котором он изобразил отца верхом на коне, во всей амуниции и с саблей в руках впереди доблестного Н-ского полка Бенгальской кавалерии. Не может быть очень дурным тот, кто так добр и заботлив к бедным, говорила себе Этель; да и мыслимо ли, чтоб у такого отца был совсем уж негодный сын? А миссис Мейсон, видя, как мила и прелестна Этель, и полагая в душе, что никто не может быть слишком хорош для ее мальчика, ласково закивала головой и сказала, что охотно сыщет ей жениха, отчего девушка так вся и зарделась и стала еще краше. Рассказывая дома о своем свидании, с миссис Мейсон, она ни словом не обмолвилась об этой части беседы.

Зато отличился их enfant terrible (Несносный ребенок (франц.).), маленький Элфред: он громко объявил за десертом, что Этель влюблена в Клайва и Клайв приедет и женится на ней, - так, мол, сказала миссис Мейсон, старушка из Ньюкома.

- Ну, теперь от нее пойдет по всему городу! - вскричал Барнс. - Вот увидите, на будущей неделе мы прочтем об этом в "Индепенденте". Прелестная партия, черт возьми! До чего же приятные знакомства доставляет нам дядюшка!

Обсуждение этой новости превратилось в целую битву. Барнс был язвителен и желчен, как никогда, Этель сперва возражала спокойно и гордо, но потом потеряла всякое самообладание и, разрыдавшись, обвинила брата в том, что он нарочно, по злобе и низости, чернит кузена, да еще жестоко клевещет на лучшего из людей. В полном расстройстве она убежала из-за стола, спряталась у себя в комнате и там, заливая бумагу слезами, написала дяде письмо, в котором просила его не приезжать в Ньюком. Возможно, она пошла еще раз взглянуть на те комнаты, которые приготовила и убрала к его приезду. Ведь это ради него она так старалась - ей очень хотелось побыть с ним: она еще в жизни не встречала такого благородного, доброго, честного и бескорыстного человека.

Леди Анна прекрасно понимала девичью душу; и когда в тот же вечер Этель, все еще негодуя и сердясь на Барнса, объявила, что написала дяде, прося его не приезжать на праздники, она успокоила огорченную девочку и поговорила с ней особенно ласково и нежно, а мистеру Барнсу лишь убедительно разъяснила, что таким способом, как сейчас, он будет содействовать развитию привязанности, одна мысль о которой так его бесит, ибо хулой и оскорблениями только внушит сестре сочувствие к несправедливо обиженному. Грустное письмецо Этель было изъято матерью из почтовой сумки и нераспечатанное принесено в комнату девушки, где та и сожгла его. Леди Анне без труда удалось убедить ее своими спокойными речами, что лучше ни словом не поминать о происшедшем нынче глупом споре; и пусть дядя с Клайвом все-таки приезжают на Рождество, если только сами не передумают. Однако когда они прибыли, Этель в Ньюкоме не оказалось; она отправилась навестить занемогшую тетушку, леди Джулию. Полковник Ньюком проскучал все праздники без своей маленькой любимицы, а Клайв утешался тем, что бил фазанов с лесниками сэра Бранена, и еще усилил расположение к себе кузена Барнса, повредив на охоте ноги его любимой лошади. Все это было не слишком весело, и отец с сыном без сожаления покинули Ньюком и возвратились в свой скромный лондонский дом.

Томас Ньюком уже три года наслаждался счастьем, о котором так долго мечтал, и спроси его кто-нибудь из друзей, хорошо ли ему живется, без сомнения, ответил бы утвердительно - ведь у него есть все, чего может пожелать разумный человек. И тем не менее его честное лицо день ото дня становилось все печальнее, а просторная одежда болталась свободнее на его тощем теле; ел он без аппетита, ночи проводил без сна и часами молча сидел в кругу своих близких, что поначалу заставило мистера Бинни в шутку предположить, что Том страдает от безответной любви; потом он всерьез решил, что тот заболел и надо позвать врача; в конце же концов он убедился, что праздность идет полковнику во вред и он скучает по военной службе, к которой привык за многие годы.

А полковник уверял его, что вполне счастлив и доволен. Чего ему еще желать? Сын его с ним, а впереди у него спокойная старость. Но Бинни сердито твердил, что ему еще рано помышлять о старости; что пятьдесят лет распрекрасный возраст для человека, ведущего столь умеренную жизнь; что за три года в Европе Ньюком состарился больше, чем за четверть века в Индии, и все это было правдой, хотя полковник упорно оспаривал подобное мнение.

Ему не сиделось на месте; он постоянно находил себе дело то в одном конце Англии, то в другом. Надо было навестить Тома Баркера, жившего в Девоншире, или Гарри Джонса, вышедшего в отставку и обитавшего в Уэльсе. Он приводил в изумление мисс Ханимен своими частыми наездами в Брайтон, откуда неизменно возвращался поздоровевшим от морского воздуха и псовой охоты. Он появлялся то в Бате, то в Челтнеме, где, как известно, живет много ветеранов индийской службы. Мистер Бинни охотно сопутствовал ему в его поездках.

- Только чур не брать с собой наше восходящее светило, - говорил он своему военному другу, - мальчику лучше без нас. А мы, два старика, будем прекрасно себя чувствовать вдвоем.

Клайв не очень-то горевал, когда они уезжали. И отец, к сожалению, это прекрасно знал. У юноши били своя знакомства, свои дела и мысли, которые не мог разделять его родитель. Сидя внизу, в пустой и неуютной спальне, Ньюком часто слышал, как наверху веселится с друзьями его сын, как они громко болтают и распевают песни. По временам знакомый голос Клайва произносил какую-то фразу, и вся компания разражалась громким хохотом. У них были свои шутки, присказки и анекдоты, ни соли, ни смысла которых отец не понимал. Ему очень хотелось приобщиться ко всему этому, но едва он появлялся в комнате, как разговор стихал, и он уходил с грустным сознанием, что приход его заставляет их умолкнуть и что его присутствие мешает сыну веселиться.

Не будем осуждать Клайва и его друзей за то, что они переставали чувствовать себя весело и свободно в обществе нашего достойного джентльмена.

Когда с его приходом они замолкали, печальное лицо Томаса Ньюкома обращалось к ним, словно бы вопрошая их всех поочередно: "Почему же вы больше не смеетесь?" А ведь даже старики смеются и веселятся, собравшись вместе, но стоит появиться какому-нибудь юнцу, как беседа их обрывается; и если уж пожилых людей так стесняет присутствие молодежи, что же удивительного в том, что юноши смолкают перед старшими. Школьники всегда молчат, когда за ними наблюдает наставник. Едва ли сыщется отец, пусть самый нежный и дружный с детьми, который не чувствовал бы порой, что у тех есть свои думы, свои мечты и свои тайны, далеко запрятанные от родительского ока. Люди остаются тщеславными даже после того, как обзаводятся детьми или даже внуками и частенько принимают свое обычное желание главенствовать за горячую родительскую заботу; поэтому столь распространенные сетования на сыновнюю неблагодарность свидетельствуют по большей части не столько о непослушании сына, сколько об излишних притязаниях отца. Когда мать утверждает (как то часто случается с любящими маменьками), будто ей ведомы все помыслы дочери, она кажется мне чрезмерно самоуверенной. Молодежь всегда ищет свободы и независимости, и самое разумное для стариков - великодушно отказаться от своих суверенных прав и притязаний на владычество. Многие отцы семейств, правящие мудро и снисходительно, не умеют в нужный момент поступиться властью. Не только детям, поверьте, надо учиться смирению! Иные достойные родители своей добродетельной и беспорочной жизнью превращают детей в льстецов и живут среди них, как властительные особы среди раболепных придворных; их не принудишь так просто отказаться от своих монарших прерогатив, а скорее всего - они не откажутся от них вовсе и не променяют любви и послушания, приносимых из чувства долга, на вольное изъявление искренних чувств.

Наш добрый полковник не принадлежал к числу семейных деспотов; он был из любящих отцов, вложил всю душу в своего милого мальчика и был, надо полагать, должным образом наказан за эту эгоистичную, земную страсть (как сказал бы мистер Ханимен, по крайней мере, с кафедры), страдая от множества мелких огорчений, разочарований и скрытых ран, которые не меньше болели оттого, что жертва молча сносила их.

Порой, когда у Клайва собирались джентльмены, вроде Уорингтона, Ханимена и Пендеяниса, после обеда речь невольно заходила о литературе, и за кларетом обсуждались достоинства наших новейших писателей и поэтов. Ханимен был весьма начитан в светской литературе, особливо в беллетристике легкого толка, и, наверно, с успехом мог бы выдержать экзамен по романам Бальзака, Дюма и даже Поль де Кока, о коих наш добрый хозяин не имел никакого представления, как, разумеется, и о более серьезных писателях да и вообще о книгах, за исключением двух-трех, составлявших, как говорилось, его походную библиотечку. Он с изумлением узнавал из этих удивительных разговоров, что Байрон был человек очень неглупый, но отнюдь не великий поэт; что имя мистера Попа незаслуженно принижалось и что пришло время восстановить его славу; что его любимец, доктор Джонсон, был первостатейный говорун, но писать по-английски не умел; что юный Ките - гений, которого, подобно молодому Рафаэлю, оценят лишь потомки; и что один юнец из Кембриджа, издавший,недавно два томика стихов, может по праву стоять в ряду величайших поэтов. Джонсон не умел писать по-английски! Лорд Байрон - не был величайшим в мире поэтом! Сэр Вальтер - второсортный стихотворец, мистеру Попу, по мнению критики, не хватает фантазии и мастерства, а мистер Ките и этот мальчишка из Кембриджа, мистер Теннисон, - вожди современной поэзии! Эти новомодные суждения, вылетающие из уст мистера Уорингтона вместе с клубами табачного дыма, с удовольствием выслушивает Клайв, а мистер Ханимен вежливо им поддакивает. В его время, думает про себя полковник, такого не слыхивали.

Он тщетно пытался дойти до смысла "Ламии" и разобраться в "Эноне"; "Улисса"

он одолел, но почему ему пелись такие дифирамбы, так и не понял. - А за что они так чтят мистера Вордсворта? Разве не подвергся его "Питер Белл"

заслуженному осмеянию критики? И разве может его заунывная "Прогулка"

сравниться с гольдсмитовским "Путешественником" или с "Подражанием десятой сатире Ювенала", вышедшей из-под пера доктора Джонсона? Если правы эти молодые люди, значит, во дни его юности все заблуждались, а предки, те вообще коснели в невежестве? Это мистер-то Аддисон всего-навсего изящный очеркист и изрядный пустомеля?! Подобные мысли открыто высказывались за кларетом полковника, а тот с мистером Бинни только диву давались, слушая, как низвергают богов их юности. Для Бинни потрясение было не столь велико;

наш трезвый шотландец еще в колледже прочел Юма и уже в раннюю пору своей жизни посмеивался над многими из этих кумиров. У Ньюкома же почтенье к словесности прошлого века было столь непреложным, что скепсис этих молодых людей казался ему сущим кощунством.

- Вы скоро начнете смеяться над Шекспиром, - говорил он. Когда же его юные гости сообщили ему, что доктор Гольдсмит тоже над ним смеялся, доктор Джонсон не понимал его, а Конгрив при жизни и позднее считался во многом выше Шекспира, он не нашелся, что возразить, хотя в душе согласиться с этим не мог.

- Чего, по-вашему, стоят суждения человека, сэр, - восклицает мистер Уорингтон, - который превыше всех творений Шекспира ставил такие строки Конгрива о церкви:

Сколь благолепен сей фасад высокий, Что мраморной украшен колоннадой, Вздымающей тяжелой кровля бремя, Недвижной, прочной, вечной. То она Священный трепет на меня наводит И устрашает мой печальный взор...

и так далее.

Смутная боязнь за сына, страх, что он водится с еретиками и безбожниками, овладели нашим полковником, а вслед за тем пришло свойственное его кроткой натуре добровольное самоуничижение. Наверно, прав не он, а эти молодые люди - кто он такой, чтобы спорить с литераторами, учившимися в колледжах? - и Клайву лучше следовать за ними, чем за отцом, который учился недолго, да и то кое-как, и лишен тех природных дарований, коими отличаются блестящие друзья его сына. Мы так подробно рассказываем об этих беседах и мелких огорчениях, выпадавших на долю одного из лучших людей, не потому, что они особенно примечательны, а потому что им суждено было оказать весьма чувствительное влияние на всю дальнейшую жизнь полковника и его сына.

Равно терялся бедный полковник и перед художниками. Они ниспровергали то одного академика, то другого; смеялись над мистером Хейдоном, глумились над мистером Истлейком, или, наоборот, - превозносили мистера Тернера на одном конце стола, а на другом объявляли его безумцем. Не разумел Ньюком и их жаргона. Но был же какой-то смысл в их болтовне - ведь Клайв пылко вмешивался в нее и поддерживал ту или иную сторону: Чем однако, вызывала такой восторг желто-бурая картина, которую они назвали "Тицианом"; что восхищала их в трех пышнотелых нимфах кисти Рубенса, - все это было полковнику невдомек. Или вот хваленая античность... Элджинский мрамор...

Может, и впрямь этот разбитый торс - чудо, а безносая женская голова -

воплощение красоты? Он всячески старался поверить в это, потихоньку ходил в Национальную галерею, где штудировал все по каталогу, часами простаивая в музее перед античными статуями, тщетно силясь понять их величие, но испытывал только замешательство, как, помнится, в детстве перед основами греческой грамматики, когда проливал слезы над о kai e alethfs kai to alethes (Истинный, истинная, истинное (греч.).). A между тем, у Клайва при виде этих шедевров глаза загорались восхищением и от восторга пылали щеки.

Казалось, он упивался красками точно вином. Стоя пред изваяниями, он чертил в воздухе пальцем, повторяя их гармоничные линии, и издавал возгласы радостного изумления.

- Отчего я не могу любить то же, что он? - спрашивал себя Ньюком. -

Отчего не вижу красоты там, где он приходит в восторг? Неужто мне не понять того, что, как видно, открыто ему, даром что он так молод?!

Словом, стоило ему вспомнить, какие себялюбивые и суетные планы строил он относительно сына, живя в Индии, как ждал той счастливой поры, когда Клайв всегда будет рядом и они станут вместе читать, думать, работать, играть, развлекаться, - и сердце его сжималось от мучительного сознания того, сколь непохожа оказалась реальность на эти радужные мечты. Да, они вместе, и все же он по-прежнему одинок. Мальчик не живет его мыслями и в обмен на его любовь отдает лишь частицу своего сердца. Точно так же, наверно, страдают многие влюбленные. Ведь иные мужчины и женщины в ответ на поклонение и фимиам выказывают не больше чувства, чем можно ожидать от какого-нибудь истукана. Есть в соборе святого Петра статуя, кончик ноги которой весь стерся от поцелуев, а она все сидит и будет сидеть вечно -

холодная и бесчувственная. Чем взрослей становился юноша, тем больше казалось отцу, что каждый день отдаляет их друг от друга. И он делался все печальней и молчаливей, а его штатский друг, подметив такое уныние, толковал его на свой шутливый лад. То он объявлял в клубе, что Том Ньюком влюблен; то склонялся к мысли, что Том страдает не сердцем, а печенью, и советовал ему принимать слабительные пилюли. Добрый наш глупец! Кто ты такой, чтобы читать в сердце сына? Не для того ли у птицы крылья и оперенье, чтобы летать? Тот самый инстинкт, что велит тебе любить свое гнездо, побуждает молодых птенцов искать себе подругу и новое место для гнездовья. Сколько бы Томас Ньюком ни проводил времени в изучении стихов и картин, ему не увидеть их было глазами Клайва! Сколько бы он ни сидел в молчании над стаканом дина, дожидаясь возвращения юноши (у которого был свой ключ), а потом потихоньку, в одних чулках крался к себе в спальню; как бы ни одаривал его, ни обожал в душе, какие б ни лелеял мечты, ни возносил молитвы - все равно он не мог бы надеяться быть всегда первым в сердце сына.

Однажды, зайдя в кабинет Клайва, где тот сидел до того поглощенный каким-то делом, что не слышал шагов отца, Томас Ньюком застал его с карандашом в руках над листом бумаги, котррую юноша при виде вошедшего, покраснев, сунул в боковой карман. Отец был совсем потрясен и убит этим.

- Как мне грустно, что у тебя от меня секреты, Клайв", - наконец вымолвил он.

Лицо юноши озарилось лукавой улыбкой.

- Вот, папа, смотрите, если вам интересно, - сказал он и вытащил листок

- то были цветистые вирши, посвященные некой юной особе, которая (не знаю, какой по счету) воцарилась сейчас в сердце Клайва. А вас, сударыня, очень прошу не спешить с осуждением и поверить, что ни мистер Клайв, ни его биограф не имели в виду ничего худого. Ведь, наверно, и у вас до свадьбы разок-другой загоралось сердечко, и тот капитан, викарий или танцевавший с вами представительный молодой иностранец заставляли его трепетать еще прежде, чем вы подарили это сокровище мистеру Честенсу. Клайв не делал ничего такого, чего не сделает и ваш собственный сын, когда ему исполнится восемнадцать или девятнадцать лет, - если только он пылкий юноша и достойный отпрыск столь очаровательной дамы.

Глава XXII, описывающая поездку в Париж, а также события в Лондоне, счастливые и несчастные

Мистер Клайв, как говорилось, стал теперь заводить собственные знакомства, и количество визитных карточек, украшавших каминную полку его кабинета, вызывало благоговейное изумление его бывшего однокашника по студии Гэндиша, юного Мосса, всякий раз, как того допускали в это святилище.

- "Леди Бэри Роу принимает по..." - читал вслух молодой иудей. - "Леди Ботон дает бал..." Ишь ты! Ей-богу, ты становишься светским львом, Ньюкоб!

Это тебе не то что вечера у старого Левисона, где обучали танцевать польку и нам приходилось выкладывать шиллинг за стакан негуса.

- Нам, говоришь?.. Ты же никогда не платил, Мосс! - со смехом восклицает Клайв; и в самом деле, весь негус, поглощенный мистером Моссом, не стоил бережливому юноше ни пенса.

- Ну, ладно, ладно... И шибпанского, должно быть, пьешь на этих шикарных приемах, сколько влезет, - продолжает Мосс. - "Леди Киклбери принимает... Небольшая вечеринка..." Ну, скажу я тебе, вся знать - твои друзья! Послушай, если кому-нибудь из этих щегольков понадобится кусок настоящих кружев по сходной цене, или бриллианты, замолви за нас словечко, и ты окажешь нам добрую услугу, сам понимаешь.

- Дай мне несколько ваших карточек, - предлагает Клайв, - и я раздам их на балах; Только смотри, обслуживай моих друзей получше, чем меня: сигары ты мне прислал ужасные, Мосс! Конюх, и тот не стал бы их курить!

- Этот Ньюкоб так важничает! - говорит мистер Мосс одному своему старому приятелю, тоже однокашнику Клайва. - Я видел, как он катался верхом в Парке с графом Кью, капитаном Белсайзом и всей прочей шатией - я-то их всех знаю! - так он едва кивнул мне. В следующее воскресенье я тоже буду на лошади, тогда посмотрим, узнает он меня или нет. Барские штучки! Корчит из себя графа, а я знаю, что одна его тетка сдает комнаты в Брайтоне, а дядюшка скоро будет проповедовать в тюрьме Королевской Скамьи, если только не станет поосмотрительней.

- Ничего он из себя не корчит, - с возмущением отвечает собеседник Мосса. - Ему безразлично, богат человек или беден, и он так же охотно ходит ко мне, как и к какому-нибудь герцогу. Он всегда готов помочь другу. И рисует прекрасно. У него только вид такой гордый, а на самом деле он добрейший на свете малый.

- Во всяком случае, к нам он уже полтора с лишним года не ходит, -

возражает мистер Мосс.

- А все потому, что стоит ему прийти, как ты непременно навязываешь ему какую-нибудь сделку, - не сдается Хикс, собеседник мистера Мосса. - Он говорит, что ему не по карману с тобой водиться: ты не выпустишь его из дому, не всучив булавку для галстука, коробку с одеколоном или пачку сигар.

Да и что у него общего с тобой, променявшим искусство на лавку, позволь спросить?

- Я знаю одного его родственника, который заходит к нам каждые три месяца продлить векселек, - отвечает мистер Мосс с усмешкой. - А еще я знаю, что стоит мне явиться в Олбени к графу Кью или в Найтсбриджские казармы к достопочтенному капитану Белсайзу, и меня незамедлительно примут. Папаша-то Ньюкоб, я слышал, не больно богат.

- Почем мне знать, черт возьми?! Да и не мое это дело! - восклицает молодой живописец, припечатав мостовую каблуком своего блюхеровского башмака. - Я знаю, что, когда я лежал больной на этой проклятой Клипстоун-стрит, полковник ежедневно навещал меня утром и вечером, да в Ньюком тоже. А когда я стал поправляться, они присылали мне вино, желе и другие лакомства. А ты, позволь спросить, часто навещал меня, Мосс, да и вообще, помог ты когда-нибудь другу?

- Я не хотел огорчать тебя напоминанием про те два фунта три шиллинга, которые ты задолжал мне, Хике. Потому и не ходил, - отвечает мистер Мосс, тоже, как видно, наделенный добрым сердцем. Хикс, надо полагать, рассказал об этом разговоре в бильярдной, ибо в тот же вечер, едва только младший из торгашей с Уордер-стрит появился там, его со всех сторон приветствовали одним и тем же вопросом: "А как насчет двух фунтов трех шиллингов, что задолжал тебе Хикс?"

Простодушная беседа этих двух молодых людей дает нам возможность судить о том, как протекала жизнь нашего героя. Он водил знакомство с людьми разных сословий и при этом не думал стыдиться избранной им профессии. Светским господам было мало дела до мистера Клайва, и их нисколько не интересовало, занимается ли он живописью или чем-нибудь другим. И хотя Клайв встречал в обществе многих своих школьных товарищей, из коих одни служили в армии, другие с восторгом рассказывали про университет (как там учатся и развлекаются) - все же Клайв, избрав своим призванием живопись, не желал покинуть ее ради иной возлюбленной и мужественно трудился у своего мольберта. Он прошел все, что полагалось, в студии мистера Гэндиша и скопировал все статуи и слепки, какие только имелись у этого джентльмена.

Его репетитор Грайндли получил приход, но Клайв не взял на его место другого и, вместо того чтобы дальше учиться латыни, занялся новыми языками, каковые усваивал с отменной легкостью и быстротой. Он был уже достаточно подготовлен для самостоятельной работы, и, поскольку в доме на Фицрой-сквер было недостаточно света, мистеру Клайву надумали снять поблизости мастерскую, где бы он мог совершенствоваться по мере своего разумения.

Его доброму родителю были тягостны даже эти краткие часы разлуки, но его очень обрадовал и утешил маленький знак внимания со стороны сына, чему пишущий эти строки оказался нечаянным свидетелем. Когда мы с полковником пришли поглядеть новую студию с высоком окном посредине, гардинами, резными шифоньерами, фа форовыми вазами, доспехами и прочим артистический скарбом, юноша с ласковой улыбкой, исполненной доброты и привязанности, взял один из двух полученных им брамовских ключей и протянул отцу.

- Этот - ваш, сэр, - сказал он полковнику. - И очень прошу вас быть моей первой натурой. Я хоть работаю в историческом жанре, но, так и быть, напишу несколько портретов.

Полковник крепко стиснул руку сына; вторую тот с нежностью положил ему на плечо. Потом Ньюком-старший вышел в соседнюю комнату, где пробыл минуту-другую, и вернулся, вытирая платком усы и все еще сжимая в руке ключ.

Он заговорил о чем-то маловажном, но голос его заметно дрожал, а лицо, как я заметил, светилось радостью и любовью. Ничто так не удавалось Клайву, как этот написанный им за два сеанса портрет, счастливо избежавший опасностей дальнейшей доработки.

Став владельцем собственной мастерской, молодой человек, как и следовало ожидать, начал работать много лучше. Домашние трапезы сделались веселей, а верховые прогулки с отцом - чаще и приятней. Раз или два полковник воспользовался своим ключом; он заставал Клайва за работой вместе с его другом Ридли; они рисовали то какого-нибудь лейб-гвардейца, то мускулистого негра, то малайца с соседней улицы, позировавшего им для Отелло; а иногда беседовали с какой-нибудь нимфой с Клипстоун-стрит, которая готова была изображать Диану, Дездемону или королеву Элеонору, высасывающую яд из руки благородного Плантагенета, - словом, любой образец чистоты и невинности.

Конечно, наш юный живописец начал с исторического жанра, считая его наивысшим в искусстве, и желал писать лишь на самых больших полотнах -

маленькие годились только для эскизов. Он создал грандиозную батальную картину под названием "Битва при Ассее", изображавшую атаку Девятнадцатого драгунского полка под водительством генерала Уэлсли на маратхскую батарею, когда они саблями рубят пушкарей у орудий. На задний двор привезли настоящую пушку, и вся конюшня полковника была использована для этюдов к этой громадной картине. На переднем алане в качестве главной фигуры был изображен Фред Бейхем, написанный с поразительным сходством; жестоко израненный, во неустрашимый, он разил корчившихся у его ног малайцев, взгромоздившись на дохлую лошадь кебмена, которую Клане писал до тех пор, пока не возопила хозяйка и прочие жильцы, и живодеры, дабы не разводить заразу, не утащили прочь останки боевого скакуна. Картина была так велика, что вынести ее удалось лишь через большое окно, и то благодаря многим ухищрениям, при полном ликовании мальчишек с Шарлотт-стрит. И кто бы подумал, что Королевская Академия отвергнет "Битву при Ассее"! Сей грандиозный шедевр не умещался в доме на Фицрой-сквер, и полковник уже подумывал подарить его Восточному клубу, но тут Клайв, вернувшись спустя месяц из Парижа, куда ездил с отцом отдохнуть после своих титанических трудов, взглянув на картину, объявил ее мазней, и одним махом уничтожил британцев, малайцев, кавалеристов, пушкарей и все остальное.

Hotel de la Terrasse, Rue de Rivoli (*).

(Гостиница "Терраса" на улице Риволи

(франц.).)

Апрель 27 - Май 1, 183...

Любезнейший Пенденнис!

Пишу, с твоего позволения, несколько слов из Парижа, и если в письме моем окажется что-нибудь для тебя любопытное, можешь безвозмездно использовать это для своей газеты. Теперь, когда я в Париже, я сам удивляюсь, как до сих пор не побывал здесь и почему, тысячу раз видя дьеппский пакетбот у брайтонской пристани, ни разу не вздумал подняться на его борт. По пути в Булонь мы пережили маленькую бурю. Едва мы оставили Дуврскую пристань, как попали в дело: раздался первый залп, и стюард снес в каюту одну дородную старушку; тут же пало еще полдюжины пассажиров, и команда засуетилась - забегала с тазиками для сраженных. Полковник с улыбкой глядел на это побоище.

- Я старый моряк, - сказал он стоявшему рядом с нами на палубе джентльмену. - Когда я возвращался домой, сэр, море не раз бушевало, но я чувствовал себя отлично. Вот мой мальчик, тот, верно, отвык от моря, - в мае минуло двенадцать лет с тех пор, как он совершил свое последнее плаванье, -

а что до меня, сэр, так я...

Но тут нас окатила огромная волна, и, хочешь верь, хочешь нет, спустя пять минут дражайший мой старик был ничуть не лучше остальных пассажиров.

Прибыв в Булонь, мы прошли на таможню между двумя протянутыми канатами, по обеим сторонам которых стояла глумившаяся над нами толпа, а затем говорливый комиссар препроводил нас в отель, где полковник (он, как ты знаешь, прекрасно говорит по-французски) попросил гарсона подать нам petit dejeuner soigne (Утренний завтрак повкуснее (франц.).), на что сей малый, заухмылявшись, ответил на чистейшем английском языке Темпл-Бара:

- Чудесный жареный морской язык, сэр. Отличные бараньи котлетки, - и притащил нам отбивные под гарвеевским соусом и последний номер "Белловой жизни", чтоб мы не скучали после завтрака. Неужто все французы читают

"Беялову жизнь" и в каждой гостинице так пахнет бренди с содовой?

Мы вышли поглядеть город, который, верно, тебе знаком, а потому я не стану его описывать. Мы видели нескольких босоногих рыбачек, так и просившихся на холст, и успели заметить, что здешние солдаты на редкость малорослы и коренасты. Мы были рады, когда пришло время отбытия дилижанса, и так как ехали мы одни, то с полным комфортом совершили свое путешествие до Парижа. Истинным наслаждением было слышать, как покрикивают форейторы на лошадей, как позвякивают бубенчики на упряжке, и чувствовать, что ты и в самом деле во Франции.

Мы останавливались поесть в Абвиле и Амьене, и через сутки с небольшим карета благополучно доставила нас на место. Я сам себе не верил, когда, вставши поутру, совершил восхитительную прогулку по Тюильри. Каштаны цвели, скульптуры блестели на солнце, а все окна дворца так и пылали. Дворец столь огромен, что мог бы послужить жилищем и королю великанов. Как ов-веяи-колепен! Мне по душе варварская пышность его архитектуры и чрезмерное изобилие лепки на стенах. Так и видишь Людовика XVI - позади него стоит тысяча джентльменов, а впереди ревущая толпа злодеев, и вот он малодушно отдает корону и отправляется в тюрьму, а друзей обрекает смерти, Повсюду на солнечных дорожках играют и скачут дети, чьи платьица и румяные щечки не уступают в яркости розам и другим цветам на клумбах. А мне все чудился Барбару с толпой вооруженных пиками марсельцев в дворцовых садах, а в окнах мне мерещились швейцарцы - их потом всех перебили, когда король бросил их на произвол судьбы. Великий человек Карлейль! Я столько раз читал в его "Истории" описание этой схватки, что знал эти места еще до того, как узрел их. Из наших окон виден обелиск на тон самом месте, где некогда стояла гильотина. Полковник не жалует Карлейля, он хвалит "Письма из Парижа" миссис Грэм. С собой мы привезли сочинения Скотта "Поездка в Париж" и "Снова в Париже" и читали их в дилижансе. Великолепные книги, только Пале-Ройяль изрядно переменился со времен Скотта - он весь застроен шикарными магазинами. Я поспешил туда в первый же вечер по приезде, когда полковник отправился спать, но там уже нет тех развлечений, которые описывая Скотт: laquais-deplace (Служитель (франц.).) говорит, что Карл X запретил все это.

Наутро, после завтрака, отец мой поехал с рекомендательными письмами, оставив меня у ворот Лувра. Я, кажется, буду пропадать здесь все дни. Я чувствовал, что не в силах уйти отсюда. Не пробыв здесь и десяти минут, я уже влюбился в прекраснейшую из женщин. Она стояла посреди одного из залов в галерее скульптуры, величественная и безмолвная, и достаточно было взглянуть на нее, чтобы захватило дух от ее красоты. Я не мог разобрать цвета ее глаз и волос, но глаза у нее, должно быть, серые, а волосы белокурые; кожа ее -

оттенка прекрасного, теплого мрамора. Она, очевидно, не слишком умна и вряд ли много говорит и смеется - она так ленива, что лишь улыбается. Она только прекрасна. Это божественнее создание потеряло обе руки они отрублены по самые плечи, - но это печальное обстоятельство нисколько ее не портит. Ей, верно, немногим больше тридцати двух, и родилась она, примерно, две тысячи лет тому назад. Зовут ее Венера Милосская. О, Victrix! (О, победительница

(франц.)) Счастливец Paris! (Я имею в виду Приамова сына, а не современную Лютецию.) Кому же еще мог отдать он яблоко, как не сей чарввяице, сей усладе богов и смертных, с чьим благостным приходом расцветают цветы, океан искрится улыбками, а ясные небеса льют мягкий свет. Как жаль, что нет больше жертвоприношений! А то я принес бы белоснежного, без единого пятнышка, козленка, пару голубее и кувшин благоухающего нарбоннского меда - меда от Морела с Пикадилли, и мы почтили бы Вседержительницу Красоту, и вознесли моления Божественной Афродите. Видел ты когда-нибудь мою прелестную маленькую кузину, мисс Ньюком, дочку сэра Брайена? Она очень похожа на Диану-охотницу; по мне она временами уж слишком горделива, слишком холодна;

слишком пронзителен звук ее охотничьего рога и стремителен бег сквозь кустарник и заросли терновника. Ты же, благодатная Венера - само спокойствие, животворное и прекрасное! Дозволь же мне преклонить колени у нежных твоих ног, на подушках Тирского пурпура... Пожалуйста, не показывай это Уорингтону. Когда я садился за письмо, я не думал, что Пегас умчит меня так далеко.

Жаль, что я так мало читал в школе по-гречески; теперь уже поздно, -

ведь скоро мне стукнет девятнадцать, и я уже нашел себе дело. И все же, как вернусь, непременно почитаю, хотя бы с подстрочником. На что я только убил полгода, рисуя драгун и сипаев, режущих друг другу глотки! Искусство не терпит горячки, оно требует спокойствия. Это не арена для боя быков или схватка гладиаторов, а храм для безмятежных раздумий, благоговейного служения и величавых обрядов, свершаемых под музыку, торжественную и сладостную. Приеду домой, сниму со стен Снайдерса и Рубенса и обращусь в квиетисты. Подумать только, что я потратил столько недель, изображая ражих лейб-гвардейцев с саблями наголо, святого Георга или черномазых бродяг с соседнего перекрестка.

Картинные галереи Лувра тянутся на целых полмили - только подумай, полмили картин! Впрочем, под старыми башенками на Трафальгар-сквер найдется дюжина-другая полотен, ничуть не хуже здешних шедевров. Весь здешний Рафаэль, по-моему, слабей нашей "Святой Екатерины". Нет ничего великолепнее ее. А наш "Себастьян"? Даже пирамиды Египта или Колосс Родосский ниже его.

Что же до нашего "Бахуса и Ариадны", то они, как известно, непревзойденны. И все ж у нас только отдельные жемчужины, а здесь их целое ожерелье; здесь -

венценосцы и все их ослепительное окружение. Вот где бы нам поселиться с Джей Джеем. Какие портреты кисти Тициана! А эти господа, писанные Ван-Дейком! Он и сан, наверно, был таким же ослепительным кавалером, каких любил рисовать! Позор, что у них нет хоть одной или двух работ сэра Джошуа.

На пиршестве искусства ему принадлежит законное место - и притом не последнее. Помнишь ты Тома Роджерса из студии Гэндиша? Он еще заходил ко мне на Фицрой-сквер. Он здесь, отпустил великолепную рыжую бороду и ходит в бархатной безрукавке, чтобы все видели, что у него есть рубашка. Берусь утверждать, что в прошлое воскресенье она была чистая. Французскому он пока не выучился, но делает вид, будто забыл английский; пообещал представить меня нескольким французским художникам, своим camarades (Товарищам

(франц.).). Здешние молодые живописцы, как видно, терпят большую нужду в мыле; пожалуй, я лучше сбрею усы. Вот только Уорингтону не над чем будет смеяться, когда я вернусь. Обедать мы с полковником пошли в Cafe de Paris

(Кафе "Париж" (франц.).), а затем отправились в оперу. Когда будешь здесь, непременно закажи huitres de Marenne (Устрицы по-мареннски (франц.).).

Обедали мы с местным львом - виконтом де Флораком; он officier d'ordonnance

(Адъютант (франц.).) при одном из принцев и сын давних друзей моего отца, людей весьма родовитых, но обедневших. После смерти своего кузена, герцога Д'Иври, он станет герцогом. Папаша его уже совсем старик, а сам виконт родился в Англии. Пока мы сидели в опере, он показывал вам разных знаменитостей - кой-кого из предместья Сен-Жермен и многих других, кто сейчас в славе: мосье Тьера и графа Моле, Жорж Санд, Виктора Гюго и Жюля Жанена, половину имен я и не упомнил. А вчера мы отправились с визитом к его матушке, мадам де Флорак. Очевидно, это старая пассия полковника, потому что встреча их была необычайно церемонной и нежной. Точь-в-точь преклонных лет сэр Чарльз Грандисон приветствует стареющую мисс Байрон. - Нет, ты подумай!

Оказывается, полковник здесь уже вторично с тех пор, как вернулся в Англию!

Должно быть, он ездил сюда в прошлом году, когда я писал эту дребедень -

"Черный принц перед троном короля Иоанна", - его тогда не было десять дней.

Мадам де Флорак - удивительно величавая дама и в свое время, видно, была красавицей. В салоне ее висят два портрета работы Жерара - ее и мосье де Флорака. Мосье де Флорак, старый щеголь с густыми бровями и крючковатым носом, изображен в пудреном парике, бесчисленных звездах, лентах и шитье;

мадам - в черном бархатном платье, также времен Империи, - прелестная, задумчивая и чем-то напоминающая мою кузину. Вчера на ней была маленькая старомодная брошка.

- Voila, - сказала она, - la reconnaissez-vous? (Вот... узнаете?

(франц.).) Когда вы были здесь прошлый год, она оставалась в деревне. - И она улыбнулась ему, а мой милый старик тяжело вздохнул и прикрыл лицо рукой.

Мне это знакомо. Я это пережил, когда полгода берег какую-то дурацкую ленту этой бессердечной вертушки Фанни Фримен. Помнишь, как я сердился, когда ты бранил ее?

- Мы с вашим батюшкой знавали друг друга еще детьми, мой друг, -

сказала мне графиня с приятнейшим французским прононсом, а он глядел из окна в сад, разбитый вокруг их дома на улице Сен-Доминик. - Пожалуйста, приходите ко мне, когда вздумаете. Приходите почаще! Вы так мне его напоминаете! - И она добавила с чарующей улыбкой: - Вам что больше по вкусу - считать, что он был красивей, или что вы красивей его?

Я сказал, что хотел бы быть таким же, как он. Только это невозможно.

Умней его, наверно, сыщутся, но кто сравнится с ним добротой? А интересно, очень он любил мадам де Флорак? Старый граф не показывался. Он очень стар и носит косичку - мы видели, как она покачивалась над его садовым креслом.

Верхний этаж дома он сдает; там обитает американский генерал-майор, достопочтенный Зенон Ф. Тупоумен из Цинциннати. Мы видели во дворе кабриолет миссис Тупоумен и ее лакеев с сигарами во рту; все нижнее семейство, кажется, обслуживает один дряхлый старик, который едва держится на йогах и не моложе графа де Флорака.

Мадам де Флорак и мой батюшка беседовали о моей профессии, и графиня сказала, что это une belle carriere (Прекрасная профессия (франц.).).

Полковник ответил, что это лучше, чем служить в армии.

- Ah, oui, monsieur (О да, мосье (франц.).), - отозвалась она с явной грустью.

Тут он заметил, что теперь я, возможно, приеду учиться в Париж, раз он знает, что здесь у него верный друг, который присмотрит за его мальчиком.

- А вы разве не приедете присмотреть за ним, mon ami (Мой друг

(франц.).), - спросила француженка.

Отец покачал головой.

- Скорей всего, мне придется вернуться в Индию, - сказал он. - Мой отпуск истек, и теперь я беру дополнительный. Если я получу следующий чин, то могу не ехать, А без этого мне не по средствам жить в Европе. Мое отсутствие, скорей всего, будет недолгим, - добавил он, - да и Клайв теперь достаточно взрослый, чтобы обходиться без меня.

Не потому ли в последние месяцы отец ходил такой мрачный? Я опасался, что всему причиной - мое мотовство, хотя ты знаешь, я всячески старался исправиться: счет портного сократился нынче вдвое, долгов почти никаких и с Моссом за его проклятые кольца и побрякушки я расплатился дочиста. Когда мы вышли от мадам де Флорак, я расспросил отца про эти невеселые новости.

Оказывается, он и вполовину не так богат, как мы думали. Он говорит, что, с тех пор как вернулся домой, тратит намного больше, чем может себе позволить, и очень сердится на себя за свою расточительность. Поначалу он думал совсем выйти в отставку, но за эти три года обнаружил, что не может прожить на свой доход. Если он дослужится до полного полковничьего чина, то будет получать тысячу фунтов в год. Этого, вместе с деньгами, вложенными им в Индии, и тем немногим, что хранится у него здесь, вполне хватит нам обоим.

Видно, ему даже в голову не приходит, что я тоже могу кое-что заработать своим искусством. Допустим, я продам за пятьсот фунтов "Битву при Ассее".

Тогда я смогу продержаться довольно долго, не прибегая к отцовскому кошельку;

Виконт де Флорак зашел за нами, чтобы вместе пообедать, но полковник сказал, что ему не хочется выходить из дому, и мы с виконтом отправились вдвоем. Обед он заказал в "Trois Freres Provencaux" ("Три провансальских монаха" (франц.).), а платил, разумеется, я. Потом мы пошли в один небольшой театрик, и он повел меня за кулисы - любопытнейшее, скажу я тебе, место! Мы явились в уборную к мадемуазель Финетт, которая выступала в роли маленького барабанщика, - она исполняет знаменитую песенку с барабаном. Он пригласил ее и нескольких литераторов отужинать в Cafe Anglais (Английском кафе

(франц.).), и я вернулся домой страшно поздно, просадив двадцать наполеондоров в игру под названьем "буйотта". Это все, что осталось от двадцатифунтовой ассигнации, которую мне подарил на прощание наш милейший Бинни, процитировав при сем известное тебе место из Горация: "Neque tu choreas sperne, puer" ("И ты, юноша, не презирай хороводов" (лат.), Гораций,

"Оды", 1, 9.). О, какое чувство вины я испытывал, когда в такую поздноту возвращался домой, в Hotel de la Terrasse, и тихонько пробирался к себе в номер. Впрочем, полковник крепко спал; его милые старые сапоги стояли на часах у дверей его спальни, и я проскользнул к себе, тихо, как мышь.

P. S. Среда. Остался еще неисписанный: листочек бумаги. Я получил письмо от Джей Джея. Он был на предварительном просмотре в Академии (значит, его картина принята) и узнал, что "Битву при Ассее" отвергли. Сми сказал ему, что она слишком велика, но, должно быть, она просто никуда не годится.

Я рад, что меня там нет и я избавлен от дружеских соболезнований.

Пожалуйста, навести мистера Бинни. С ним приключилась беда. Он ехал на папиной лошади, упал на мостовую и повредил ногу себе и, боюсь, Серому. Будь добр, проверь, как у них ноги; из письма Джона мы ничего толком не поняли.

Это стряслось, когда он, то есть мистер Б., собирался в Шотландию повидать родственников. Ты ведь знаешь, он вечно собирается в гости к своей шотландской родне. Он пишет, что все это пустяки и чтобы полковник не думал спешить с приездом. Меня тоже сейчас не тянет домой - встречаться со всеми этими юнцами от Гэндиша и из натурного класса и видеть, как они скалят зубы по поводу моей неудачи!..

Родитель, конечно, послал бы тебе привет, да его нет дома, а я остаюсь всегда преданный тебе

Клайв Ньюком.

P. S. Он сам предложил мне поутру денег. Ну, что за добрый и милый старик!"

"От Артура Пенденниса, эсквайра, Клайву Ньюкому, эсквайру.

Газета "Пэл-Мэл", - политические ведомости, литературное обозрение и светская хроника.

Кэтрин-стрит 225, Стрэнд.

Любезный Клайв!

Крайне сожалею, что для твоей грандиозной картины, "Битва при Ассее", не нашлось места на выставке Королевской Академии, и от души сочувствую Фреду Бейхему, который, кстати сказать, с недавних пор занял ответственный пост художественного критика "П-М", Твой неуспех стоил Фреду Бейхему по меньшей мере пятнадцати шиллингов, так как заготовленный им для газеты, пламенный панегирик твоему творению, разумеется, пришлось из-за этого выбросить в корзину. Ну да не беда!; Мужайся, мой сын, мужайся! Герцог Веллингтон, как тебе известно, тоже, прежде чем победить при Ассее, по-.

терпел поражение при Серингапатаме. Надеюсь, впереди у тебя новые битвы, в коих счастье тебе улыбнется. В городе не слишком много говорят о твоем провале. Сейчас, видишь ли, идут интересные парламентские дебаты, и "Битва при Ассее" как-то не очень занимает общественное мнение.

Был я на Фицрой-сквер, в доме и на конюшне. Ноги Гуигнгнма в целости и сохранности. Лошадь упала не на колени, а на бок, и никак не пострадала.

Куда хуже дела мистера Бинни: он вывихнул лодыжку, и сейчас у него сильное воспаление. Ему, наверно, придется пролежать на диване много дней, а возможно, недель. Но он, как ты знаешь, оптимист и все житейские беды сносит с философским спокойствием. К нему приехала сестрица. Не знаю, служит это ему утешением в болезни или только отягчает ее. Он, как известно, весьма саркастичен, и я так и не понял, радуют его родственные объятия или докучают ему. Последний раз он видел сестру перед отъездом в Индию, когда она была еще девочкой. Сейчас это - при всем моем почтении - бойкая, пухленькая и Миловидная вдовушка, очевидно, успевшая вполне утешиться после кончины своего мужа, - капитана Маккензи, в Вест-Индии. Мистер Бинни как раз собирался навестить своих родственников, проживающих в Массельборо, близ Эдинбурга, когда произошел трагический случай, помешавший ему посетить родные берега. Письмо, в коем он сообщал о своем несчастье и одиночестве, было выдержано в столь патетических тонах, что миссис Маккензи с дочкой тут же села на Эдинбургский пароход и поспешила к одру больного. Они захватили твою берлогу - спальню и гостиную, - и последняя, по словам миссис Маккензи, больше не пахнет табаком, как в момент их водворения. Если у тебя остались там какие-нибудь бумаги - счета или billets-doux (Любовные записочки

(франц.).), - эти дамы, согласно милому обычаю своего пола, без сомнения, прочли их все до единой. Дочь - веселая, голубоглазая и светловолосая шотландочка с очень мелодичным голосом; она безо всякого аккомпанемента, сидя на стуле посреди комнаты, поет бесхитростные баллады своей родины.

Позавчера вечером я имел удовольствие слышать из ее алых губок "Берет красавца Данди" и "Джока из Хейзлдина", хоть и не первый раз в жизни, но впервые в исполнении столь милой певуньи. Обе леди говорят по-английски с интонацией, свойственной жителям северных графств, но акцент у них весьма приятный и, я бы сказал, не такой сильный, как у мистера Бинни: дело в том, что капитан Маккензи был англичанин, и супруга усовершенствовала ради него свое исконно массельборосское произношение. Она рассказывает всякие занятные истории про него самого, про Вест-Индию и прославленный пехотный полк, в котором он служил капитаном. Мисс Рози пользуется большим расположением дядюшки, а мне выпало счастье снабжать их через редакцию "Пэл-Мэл"

бесплатными билетами на спектакли, панорамы и иные развлечения нашего города, дабы сделать их жизнь в столице еще более приятной. Они, кажется, не слишком интересуются живописью, Национальную галерею сочли скучнейшим местом, а в Королевской Академии пришли в восторг лишь от портрета Макколлопа из Макколлопов, написанного нашим знакомым, носящим то же имя.

Зато они совершенно очарованы выставкой восковых фигур мадам Тюссо, где я имел счастье представить их нашему другу, мистеру Фредерику Бейхему, который, зайдя потом в редакцию со своими бесценными заметками по искусству, особливо расспрашивал об их материальном положении и объявил, что завтра же готов предложить руку любой из них, если только старик Бинни даст за невестой приличную сумму. Я заказал для наших дам ложу в опере, куда они отправились в сопровождении крестного мисс Рози, капитана Гоби из того же полка, и имел честь навестить их во время спектакля.

В фойе я видел твою прелестную маленькую кузину, мисс Ньюком; она была со своей бабушкой, леди Кью. Мистер Бейхем с превеликим красноречием показывал и описывал шотландским дамам разных знаменитостей, находившихся в театре. Мать и дочь были восхищены оперой, но совершенно шокированы балетом, с коего удалились, провожаемые канонадой шуток капитана Гоби. Представляю себе, какими блестящими анекдотами сыплет оный офицер где-нибудь в офицерском собрании, где присутствие дам не стесняет погожа его природного остроумия.

Пришел мистер Бейкер; он принес гранки. На случай, если ты не просматриваешь "П-М" у Галииьяни, посылаю тебе вырезку из статьи Бейхема об академической выставке. Тебе, наверно, интересно будет узнать его мнение о работах некоторых твоих сотоварищей.

"617. "Мозес приносит домой двенадцать дюжин зеленых очков".

Картина Смита, члена Королевской Академии, Пожалуй, никогда еще очаровательное произведение бедного Гольдсмита не было так популярно, как в наше время. Работа одного из наших виднейших художников является данью восхищенья тому, "...кто украшал своим талантом; все, чего касался".

Прелестный сюжет разработан мистером Смитом в приятнейшей его манере.

Светотень замечательна. Мазок безупречен. Возможно, более придирчивый критик возразит против ракурса, в котором дана левая нога Мозеса, но в намеренье нашей газеты не входят наводить критику там, где можно за многое заслуженно восхвалить".

420. Наш (и всеобщий) любимец член Королевской Академии Браун порадовал нас картиной на сюжет непревзойденного романа, "...что смехом рыцарство испанское убил" - бессмертного "Дон Кихота". Браун избрал эпизод нападения Дон Кихота на стадо овец. Овцы написаны в лучшей манере художника, с присущей ему знаменитой легкостью и brio (С блеском (итал.).).

Друг и соперник мистера Брауна, Хопкинс, на сей раз обратился к "Жиль Блазу". "Подземелье разбойников" - одно из самых мастерских творений: нашего Хопкинса.

Большие залы. 33. "Портрет кардинала Коспетто" кисти члена-корреспондента Королевской Академии, О'Гогстэя, и его же "Окрестности Корподибакко. Вечер". Контадина (Крестьянка (итал.).) и трастеверино (Житель римского предместья (итал.).) пляшут у дверей локанды (Трактира (итал.).)

под мелодии пиффераро (Дудочника (итал.).). Со времени своего итальянского путешествия мистер О'Гогстэй, по-видимому, отказался от юмористических зарисовок из ирландского быта, коими столько нас радовал; теперь романтика, поэзия и религия "Italia la bella" (Прекрасной Италии (итал.).) снабжают сюжетами его кисть. Сцена близ Корподибакко (мы прекрасно знаем это место, ибо провели много счастливых месяцев в сих романтических горах) весьма для него характерна. Следует сказать, что кардинал Коспетто - крайне свирепый прелат и никак же служит украшением своей церкви.

49, 210, 311. Член Королевской Академии Сми выставил портреты, которые сделали бы честь самому Рейнольдсу и от которых, наверно, не отказался бы ни Ван-Дейк, ни Клод. "Сэр Брайен Ньюком в мундире помощника наместника графства" и писанный для Пятидесятого драгунского полка "Генерал-майор сэр Томас де Бутс, кавалер ордена Бани второй степени", бесспорно, являются шедеврами этого великолепного мастера. Почему Сми не создал портрета нашей государыни и ее августейшего супруга? Карл II, поднимая упавшую кисть Тициана, сказал одному из своих придворных: "Короля вы всегда можете иметь, а гении приходят не часто". Но раз есть у нас Сми и есть монархиня, в коей мы не чаем души, то почему бы одному не увековечить для потомства возлюбленные черты другой? Мы знаем, что наши опусы читаются в высших сферах, и поэтому почтительнейше добавляем: verbum sapienti (Намек понимающему (лат.).).

1906. "Макколлоп из Макколлопов" - автор А. Макколлоп. Прекрасная работа молодого художника, который, рисуя доблестного вождя смелого шотландского клана, не преминул также изобразить романтичный пейзаж горной Шотландии, средь коего, "...ногою вереск попирая...", стоит человек удивительно пропорционального сложения и с чрезвычайно правильными чертами лица. Будем следить за работами мистера Макколлопа.

1367. "Оберон и Титания". Ридли. Эта маленькая картина, полная изящества и выдумки, собирает перед собой толпу, являясь одним из прелестнейших и восхитительнейших полотен настоящей выставки. Мы лишь повторим общее мненье, сказав, что картина свидетельствует не только о больших возможностях, но и об утонченности и мастерстве автора; граф Кью, как нам известно, купил ее на предварительном просмотре. Сердечно поздравляем юного живописца с успешным дебютом. Он, как нам известно, ученик мистера Гэндиша. А где же сам он, этот замечательный мастер? Здесь так не хватает его смелых полотен, его грандиозных исторических замыслов".

Конечно, я исправлю кое-какие погрешности в этом сочинении нашего друга Ф. Б., который, по его собственному признанию, "был крайне мягок в своих критических суждениях". Дело в том, что два дня назад он принес статью совсем иного толка, из коей уцелело лишь два последних абзаца. Впрочем, он с редким великодушием отказался от своих первоначальных мнений; а в общем, право же, он смыслит в живописи не менее многих известных мне критиков.

Прощай, милейший Клайв! Сердечнейший привет твоему родителю, а тебе советую как можно реже встречаться с твоим французским знакомцем, любителем буйотты, и его друзьями. Не сомневаюсь, что ты в той же мере последуешь моему совету, в какой все молодые люди следуют советам своих старших доброжелателей. Я нынче обедаю на Фицрой-сквер с хорошенькой вдовушкой и ее дочкой.

Остаюсь, дорогой Клайв, всегда твой А. П."

Глава XXIII, в которой мы слушаем сопрано и контральто

Любезнейший и гостеприимнейший из полковников, вернувшись восвояси после шестинедельного на редкость приятного пребывания в Париже, и слышать не хотел, чтобы миссис Маккензи и ее дочь покинули его дом; впрочем, его милая гостья и сама не выказала ни малейшего беспокойства или желания съехать. Миссис Маккензи обладала весьма своеобразным чувством юмора. Она старая полковая дама, объясняла она, и знает, что значит стать на хорошую квартиру. Наверно, со времени своего медового месяца, когда капитан возил ее в Харроугет и Челтнем и они останавливались в первоклассных отелях, а ехали всю дорогу в фаэтоне, заложенном парой лошадей, ей никогда еще не жилось так вольготно, как в этом просторном особняке близ Тотенхем-Кортроуд. Рассказ о доме ее матушки в Массельборо, хоть и выдержанный в ироническрм тоне, производил тягостное впечатление.

- Боюсь, Джеймс, - говорила она, - что, если б вы даже и приехали к маменьке, как грозились, вы б долго там не выдержали. Уж больно скучно! В постояльцах у нее сейчас доктор Макблей, и в доме с утра до ночи поют псалмы и читают проповеди. Моя меньшая, Джози, не тяготится тамошними обычаями, и я оставила ее у бабушки, бедную крошку! Нельзя же было всем троим вторгаться к вам в дом, милейший мой Джеймс. А маленькая Рози прямо увядала там. Ей было так полезно, моей малютке, поглядеть свет и узнать своего добренького дядюшку, который теперь, увидев нас, больше нас не боится, не так ли?

А добренький дядюшка вовсе и не боялся маленькой Рози; ее милое личико, застенчивые манеры, голубые глазки и мелодичное пение радовали и умиляли старого холостяка. Да и маменька ее была приятная и обходительная дама. Она вышла за капитана совсем молоденькой - это был брак по любви, против воли родителей, которые предназначали ее в третьи жены дряхлому доктору Макмуллу.

Немало горестей выпало ей на долю - безденежье, заключение мужа в долговую тюрьму, его кончина, - и все же она оставалась бодрой и веселой. Ей было всего тридцать три года, а выглядела она на двадцать пять, была живой, проворной, деятельной и общительной и до того миловидной, что прямо непонятно, как это до сих пор не сыскался преемник капитану Маккензи. Джеймс Бинни предостерегал своего друга, полковника, против чар соблазнительной вдовушки и со смехом спрашивал Клайва, по вкусу ли ему будет такая мачеха.

Полковник Ньюком заметно успокоился касательно будущих своих дел. Он очень радовался тому, что его друг Джеймс помирился с родными, и намекнул Клайву, что причиной ссоры было мотовство покойного Маккензи, но что шурин много раз выручал расточительного капитана, а после его смерти не оставлял щедротами вдовую сестру и ее детей.

- Однако, мне думается, мистер Клайв, - сказал оп, - что, поскольку мисс Рози так мила, а в студии у вас ость лишняя комната, вам лучше, пока дамы гостят у нас, пожить у себя на Шарлотт-стрит.

Клайв любил независимость; однако на сей раз наш юноша выказал себя примерным домоседом. Он ежедневно приходил домой к завтраку, частенько обедал и проводил все вечера в лоне семьи. В доме и впрямь стало много веселей от присутствия двух милых женщин. А какое это было прелестное зрелище, когда обе дамы, семеня ножками, весело спускались по лестнице, и мать обвивала своей хорошенькой ручкой прехорошенький стан дочери. Маменька только и говорила, что о своей Рози. Не девочка, а клад - всегда весела, приветлива, всем довольна! Просыпается с улыбкой - глянешь на нее - и сердце радуется! Дядюшка Джеймс бесстрастно замечал, что это, должно быть, -

премилая картина.

- Ах перестаньте, миленький дядя Джеймс! - восклицала маменька. - Вы, старые холостяки, - ужасные насмешники!

А дядя Джеймс целовал Рози весьма сердечно и с превеликим удовольствием. Она была, как и подобало, скромной и благовоспитанной девочкой и всячески старалась угодить полковнику Ньюкому. Любо было смотреть, как бежит она через комнату, чтобы подать ему чашку кофе, или своими пухленькими беленькими пальчиками чистит ему после обеда грецкие орехи.

Миссис Кин, экономка, разумеется, терпеть не могла миссис Маккензи и относилась к ней с неизменной враждебностью, как та ни старалась задобрить и расположить к себе домоправительницу обоих джентльменов. Она хвалила ее обеды, восторгалась ее пудингом и даже просила миссис Кин допустить ее на кухню, когда та будет его готовить, и еще непременно дать ей рецепт, чтобы она могла испечь точно такой же, уехав отсюда. Но миссис Кин про себя полагала, что миссис Маккензи вовсе и не думает уезжать. И к тому же

"настоящие леди, как она понимает, никогда не ходят на кухню". Служанки божились, что слышали, как мисс Рози плакала у себя в спальне, а мать кричала на нее, хоть на людях и прикидывается такой умильной. "Иначе как бы они стул поломали и кувшин расколотили, когда б у них там, в спальне, не было скандала?"

Миссис Маккензи прелестно, на старинный манер играла всякие танцы, рили, ирландские и шотландские мелодии; последние переполняли радостью сердце Джеймса Бинни. Понятно, что любящая матушка хотела, чтобы ее дитятко, пока живет в Лондоне, немного усовершенствовалось в игре на фортепьяно. Рози с утра до ночи бренчала на фортепьяно, перенесенном с этой целью наверх, а наш полковник, всегда старавшийся кому-нибудь незаметно сделать добро, вспомнил про маленькую мисс Канн, квартирантку Ридли, и посоветовал ее в учительницы.

- Кого вы порекомендуете, милый полковник, того мы, разумеется, и возьмем, - сказала миссис Маккензи; она, очевидно, хотела нанять мосье Попурри или синьора Адажио и потому глядела мрачнее тучи. И маленькая старушка пришла к своей ученице.

Поначалу миссис Маккензи встретила ее весьма сурово и заносчиво, но, услышав ее игру, успокоилась и даже восхитилась. Ведь мосье Попурри брал гинею за неполный час, а мисс Канн с благодарностью принимала пять шиллингов за полтора, и разница, набегавшая за двадцать уроков, оплачиваемых милым дядей Джеймсом, шла в карман миссис Маккензи, чтобы со временем появиться на ее соблазнительных плечиках и головке - то в виде прелестного шелкового платья, то ослепительной парижской шляпки, в которых, по словам капитана Гоби, ей нельзя было, право же, дать и двадцати.

По дороге домой гувернантка частенько заглядывала в мастерскую Клайва на Шарлотт-стрит, где, каждый за своим мольбертом, трудились ее мальчики, как она называла Джей Джея и Клайва. Все, что рассказывала мисс Канн про вдову и ее дочь, Клайв со смехом пересказывал нам, подтрунивавшим над ним по поводу той и другой. Оказалось, что миссис Маккензи не такой уж сахар. Когда Рози ошибалась в игре, мать налетала на нее с громкой бранью, а порой и поколачивала бедняжку по спине. Она заставляла Рози носить тесную обувь и с силой втискивала ее ногу в туфлю, если та была ей мала. И хоть я краснею за нескромность мисс Канн, но, ей-богу, она рассказывала Джей Джею, будто мать велит девочке так туго затягиваться, что бедняжка еле дышит. Рози не сопротивлялась - она всегда уступала; и, когда стихала брань и высыхали слезы, она спускалась вниз, сияя предназначенной для наших джентльменов улыбкой - такой очаровательной, счастливой и бесхитростной, - и рука маменьки обвивала ее талию.

Кроме шотландских песен, певшихся без аккомпанемента, она еще премило исполняла разные баллады, подыгрывая себе на фортепьяно, а маменька ее при этом непременно плакала.

- До слез она меня трогает своим пением, мистер Ньюком, - -говорила мать. - Дитя еще не ведало печали! Дай-то бог, дай-то бог, чтобы она была счастлива!.. Но что будет со мной, когда я лишусь ее?!

- Лишившись Рози, вы займетесь Джози, моя дорогая, - говорит с дивана зубоскал Бинни, который, видимо, разгадал вдовушкин маневр.

Вдова смеется искренним смехом. Прикрыв рот платочком, она глядит на брата своими лукавыми глазками.

- Ах, мой дорогой Джеймс, вы не представляете себе материнских чувств,

- заявляет она.

- Почему же, отчасти представляю, - отвечает Джеймс. - Спой-ка ту милую французскую песенку, Рози.

А как трогательно миссис Маккензи заботилась о Клайве. Когда в дом приходили его друзья, она отводила их в сторонку и нахваливала им Клайва.

Ну, а полковника она просто боготворила. В жизни не встречала она такого человека и не видела подобных манер. У епископа Тобагского обхождение было уж на что приятное и руки, право же, такие красивые и мягкие, а все не лучше, чем у полковника Ньюкома.

- Поглядите, какая у него нога! Ему были бы впору мои туфли! - И она выставляла свою хорошенькую ножку и мгновенно прятала ее с кокетливым взглядом, долженствовавшим означать смущение. - Когда мы стояли на острове Ковентри, сэр Перегрин Дэнди, сменивший бедного сэра Родона Кроули, - на прошлой неделе я читала в газете, что его милого мальчика произвели в подполковники гвардии, - так вот сэр Перегрин, который был одним из ближайших друзей принца Уэльского, всегда славился своими изысканными манерами и осанкой. Очень благородный и величественный был господин, но с полковником, по-моему, ему не сравниться. Конечно же, нет! Не правда ли, мистер Ханимен? Какую восхитительную проповедь вы прочли нам в прошлое воскресенье! Могу поручиться, что уж две-то пары глаз в церкви не остались сухими. Плакали другие или нет, я не видела, потому что сама рыдала. Ах, если б у нас в Массельборо был такой проповедник! Правда, сама я выросла в пресвитерианской вере, но, много странствуя по свету с моим дражайшим супругом, я полюбила его религию. Дома мы, конечно, слушаем проповеди доктора Макблея, только он такой нудный! По четыре часа кряду витийствует каждое воскресенье - утром и в обед. Бедняжка Рози, так та прямо умирала.

Узнали вы ее голосок у себя в церкви? Милая детка без ума от церковного пения. Ведь ты без ума от него, не так ли Рози?

Если Рози и была без ума от церковного пения, то Ханимен был без ума от певицы и ее маменьки. Откинув со лба свои светлые волосы, он садится к фортепьяно и, аккомпанируя себе, тихонько напевает мелодию одного из гимнов, закатывая глаза, с таким видом, будто вот-вот взлетит с вращающегося табурета и вознесется под потолок.

- Воистину ангельское пение! - восклицает вдова. - Право, в нем так и чудится запах ладана и гром органа в монреальском соборе. Рози, та не помнит Монреаля. Она была совсем-совсем крошка. Она родилась, когда мы плыли туда, и ее крестили на пароходе. Помните, Гоби?

- Я еще клялся, черт возьми, что сам буду учить ее катехизису, да только не вышло, черт возьми! - отвечает капитан Гоби. - Мы три года стояли между Монреалем и Квебеком с сотым и сто двадцатым шотландским полком, а часть времени еще и с тридцать третьим гвардейским драгунским, им еще командовал Фипли. Да, веселое было времечко! Не то что в Вест-Индии, там у вас черт-те что делается с печенью от всяких маринадов и питья ихнего.

Чертовски невоздержанный был малый этот Маккензи, - шепчет капитан своему соседу (им случайно оказался автор этих строк), - а миссис Мак -

прехорошенькая была женщина, редко такую встретишь! - И капитан Гоби весьма хитро подмигивает своему собеседнику. - Мы с вами, полковник, стояли в разных концах Индии.

Так, в приятных беседах, пении и музицированье, проходит вечер.

- С тех пор как жилище сие украсили своим присутствием миссис Маккензи с дщерью, - говорит Ханимен, всегда галантный в обхождении и цветистый в речах, - здесь словно бы воссияла весна. Гостеприимство этого дома обрело новую прелесть, а всегда приятные маленькие сборища стали вдвое милей. Но зачем приехали к нам эти дамы, если должны опять нас покинуть?! Чем утешится мистер Бинни (я молчу о всех прочих), когда они оставят его в одиночестве?

- Но мы и не думаем оставлять в одиночестве дорогого братца! -

восклицает миссис Маккензи с искренним смехом. - Лондон нравится нам куда больше Массельборо.

- О, куда больше! - подтверждает Рози, вся зардевшись.

- И мы пробудем здесь до тех пор, пока братец нас не выгонит, - говорит вдова.

- А дядюшка такой миленький, такой добренький!.. - подхватывает Рози. -

Неужто он отошлет нас с маменькой домой?

- Только изверг мог бы так поступить! - восклицает Ханимен, с восторгом взирая на их хорошенькие личики.

Они всем нравились. Бинни весьма добродушно принимал их ласки;

полковник вообще преклонялся перед женщинами, а Клайв смеялся, шутил и попеременно вальсировал то с Рози, то с ее маменькой - последняя танцевала лучше дочери. Доверчивая вдовушка - святая невинность! - частенько оставляла дочку в мастерской, сама же отправлялась по магазинам; но там еще находился маленький Джей Джей, писавший свою вторую картину, и он был, пожалуй, единственным из друзей Клайва, кого недолюбливала наша вдовица. Она называла этого маленького тихого живописца дерзким втирушей и несносной пигалицей.

Словом, миссис Маккензи, что называется, охотилась за Клайвом, к тому же столь откровенно, что ни один из нас не мог этого не заметить, и сам Клайв не меньше нашего смеялся ее нехитрым уловкам. Она была превеселая дама. Мы дали в честь нее и ее пригожей дочки завтрак в Лемб-Корте, в Темпле, на квартире Сибрайта - закуску принесли из кофейни Дика, мороженое и десерт от Партингтона на Стрэнде. По окончании трапезы мисс Рози, наш сосед мистер Сибрайт и преподобный Чарльз Ханимен премило исполнили несколько вокальных номеров. Во дворе даже собралась толпа слушателей - привратники, служанки, мальчишки, а мистер Пэйли пришел в ярость от нашего шума, -

словом, пирушка и впрямь удалась на славу. Нам всем нравилась вдовушка, даже если она и вознамерилась поймать Клайва в свои шелковые сети - ну и что? Нам всем нравилась хорошенькая Рози, такая свеженькая и застенчивая. Даже старые, мрачнолицые судейские крючки щурили от удовольствия свои почтенные очи, когда по воскресеньям взирали в церкви Темпла на двух удивительно миловидных женщин, таких элегантных, нарядных и модных. Посещайте церковь в Темпле, сударыни! Вы встретите там такое множество молодых людей и удостоитесь такого почтительного внимания, какого не сыщете нигде, разве что в Оксфорде или Кембридже. Посещайте церковь в Темпле, - конечно, не ради того восхищения, которое вы неизбежно там вызовете, нисколько о том не стараясь, но ради отличных тамошних проповедей, прекрасного, стройного пения и самой церкви - любопытнейшего памятника тринадцатого века, где спят в своих гробницах милые нашему сердцу темплиеры!

Миссис Маккензи могла быть серьезной или веселой, в зависимости от обстоятельств, и ни одна женщина не умела держаться более респектабельно, когда на Фицрой-сквер случалось заглянуть кому-нибудь из шотландских друзей с письмом от миленькой Джози или ее бабушки. А мисс Канн посмеивалась и, многозначительно подмигивая, говорила:

- Нет, не видать вам больше своей спальни, мистер Клайв. Вот подождите, скоро еще приедет мисс Джози, а то и старушка Винни, да нет, - они ведь не в ладах с дочерью. Да, вдовушка забрала-таки в руки дядюшку Джеймса и, по-моему, не прочь еще кое-кого прибрать к рукам. Вы кем предпочитаете обзавестись, мистер Клайв, женой или мачехой?

Пыталась, нет ли наша прекрасная дама завлечь в свои сети полковника Ньюкома, о том мы не располагаем достоверными сведениями. Но думается, он хранил в сердце другой образ, и ухищрения этой Цирцеи имели не больше успеха, нежели чары двух десятков других колдовавших над ним волшебниц. Если она и делала такие попытки, то тщетно. Она была женщина весьма проницательная, и когда в том оказывалась нужда, умела быть вполне откровенной.

- Я не сомневаюсь, - говорила она мне, - что у полковника Ньюкома было когда-то большое увлечение, и сердце его занято. Женщина, которую он любил, должна была быть очень счастливой, только, по-моему, она не ценила своего счастья, а может, ей не пришлось им насладиться, - словом, что-то там было.

У иных людей на лицах написано, что они пережили трагедию. Помню, стояли мы на острове Ковентри, так был там один капеллан, мистер Белл его звали, добрейшей души человек; была у него жена-красавица, да только рано умерла. Я как увидела его, сказала себе: "У этого человека наверняка было в жизни большое горе. Ручаюсь, что он оставил в Англии свое сердце". Вы, писатели, мистер Пенденнис, сами хорошо знаете, что настоящая история жизни зачастую только начинается после окончания вашей книги. Мой третий том кончился, когда мне было шестнадцать лет и я вышла замуж за своего бедного муженька. -

Вы ведь не думаете, что тут пришел конец нашим злоключениям и для нас наступило безоблачное счастье? А теперь я живу для моих милых крошек. Лишь бы получше пристроить их в жизни, больше мне ничего не нужно. Братец Джеймс так великодушен к нам. Я ведь ему только сводная сестра, я была грудным младенцем, когда он уехал из дому. У них были нелады с капитаном Маккензи -

мой бедный муженек отличался легкомыслием и упрямством и, признаться, не был прав в этой ссоре. Брат не мог ужиться с бедной нашей матушкой: уж очень они разные люди. Я давно мечтала, сознаюсь вам, приехать и взять на себя заботы о его доме. У него собираются люди талантливые, вроде мистера Уорингтона, и

- не буду называть имен и говорить комплименты такому знатоку человеческой природы, как автор "Уолтера Лорэна", - словом, дом этот в сто крат приятней массельборосского и для меня и для милочки Рози, которая томилась и чахла среди домочадцев моей бедной матушки. Только в комнате своей маменьки она немного отходила душой, милая крошка! Ведь она - сама нежность. Этого, может, и не видно, но девочка удивительно умеет ценить ум и всякого рода дарования и таланты. Она прячет свои чувства от всех, кроме своей любящей старенькой маменьки. Давеча вхожу в нашу комнату и вижу - она плачет. Мне невыносима самая мысль, что ее что-то мучает, и я не в силах видеть, когда ее глазки краснеют от слез. Я целую ее и спрашиваю, не захворала ли она, -

она ведь такой нежный цветок, мистер Пенденнис! Бог знает, чего мне стоило вынянчить ее! А она кладет мне головку на плечо и улыбается и такая, знаете, хорошенькая!.. "Ах, мамочка, я не могла сдержаться, - говорит милое дитя. -

Я плакала над "Уолтером Лорэном!" (В гостиную входит Рози.) Ах, Рози, душечка, а я вот тут рассказываю мистеру Пенденнису, как ты вчера дурно себя; вела - читала книжку, которую я не велела тебе брать в руки. Это -

гадкая книжка, дитя мое, в ней, правда, много-много горьких истин, но она слишком мизантропична; (правильно я говорю? Я ведь простая солдатка и наукам, знаете, не обучена), уж очень она мрачная! Пусть ее хвалят критики и разные умные люди, мы, бедные, неискушенные провинциалы, ее не одобряем.

Спой-ка ту песенку, любовь моя, - и она осыпает Рози поцелуями, - ту прелестную вещицу, что так нравится мистеру Пенденнису.

- Я с удовольствием спою все, что нравится мистеру Пенденнису, -

отвечает Рози, и в глазках ее сияет чистосердечие. Она садится к фортепьяно и начинает выводить "Batti, batti..." своим милым, юным и невинным голоском.

За сим следуют новые поцелуи. Маменька вне себя от восторга. А как хороши они рядом - мать и дочь, - точно две лилии на одном стебле. И тут-то возникла идея устроить прием в Темпле - завтрак, как говорилось выше, от Дика, десерт от Партингтона, ложки-вилки Сибрайта, его же мальчишка в помощь нашим, и сам Сиб пусть придет... А лучше - устроим прямо у Сиба: у него и комнаты больше и обставлены приличнее, есть фортепьяно и гитара, - все эти мысли ослепительной вереницей пронеслись в мозгу восхищенного Пенденниса. А как обрадовались дамы нашему приглашению! Миссис Маккензи хлопает в ладоши и бросается вновь лобызать Рози. Если считать поцелуи доказательством любви, то миссис Мак, бесспорно, лучшая из матерей. Могу сказать без ложной скромности, что наше маленькое пиршество удалось на славу. Шампанское было в меру заморожено. Дамы не заметили, что помогавшая нам по хозяйству миссис Фланаган еще с утра была пьяна. Пэрси Сибрайт премило и с большим чувством пел разные песни на разных языках. Мисс Рози, я уверен, он показался одним из обворожительнейших молодых людей в Лондоне, что не противоречило истине.

Под прекрасный аккомпанемент матери Рози исполнила свои любимые песенки

(репертуар ее, кстати, был невелик, по-моему, пять названий, не больше).

Затем стол отодвинули (на нем, словно в такт музыке, долго еще вздрагивало на тарелочках желе), Пэрси заиграл вальс, и две пары вихрем закружились по маленькой комнате. Что же удивительного, что двор внизу заполнился зеваками, книгочий Пэйли пришел в ярость, а миссис Фланаган в непомерное веселье. О, золотые времена! Старые полутемные комнаты, озаренные сиянием юности, веселые песни, милые лица, - как приятно вспомнить вас! Иные из тех ясных глаз погасли, иные из тех улыбчивых уст смолкли, а иные по-прежнему ласковы, но стали куда печальней, чем были когда-то. Так память о прошлом рождается на миг, чтобы снова исчезнуть в пепле былого. Милый наш полковник с удовольствием слушал эти песенки, отбивая такт и покуривая сигару, которую вдова самолично зажгла ему своими прелестными пальчиками. Ему одному разрешили курить на нашем пиршестве - даже Джорджу Уорингтону не позволили зажечь его пенковую трубку, хотя развеселая вдовушка и объявила, что за время своей жизни в Вест-Индии привыкла к табачному дыму, что, наверно, было правдой. Наша пирушка затянулась дотемна; затем слуга мистера Бинни привел от Сент-Клемента самый чистенький кеб, и мы, разумеется, в полном составе, проводили дам до экипажа. И, верно, не один молодой адвокат, возвращаясь в тот вечер домой из своего скучного клуба, позавидовал нам в том, что у нас были в гостях две такие красавицы.

Холостяк священник не пожелал отстать от судейских, и за пирушкой в Темпле последовал прием у Ханимена, - тот, надо признаться, устроил все куда более пышно, поскольку угощение было заказано у Гантера. Окажись он в роли маменьки, дававшей завтрак в честь свадьбы своей душечки Рози, он и то не обставил бы все лучше и изысканней. Наш пиршественный стол украшало лишь два букета, у Ханимена их было - четыре, да еще большой ананас в придачу, который, наверно, стоил хозяину гинеи три-четыре и был искусно нарезан Пэрси Сибрайтом. Рози нашла, что ананас дивный.

- Она уже не помнит ананасов Вест-Индии, моя душечка! - воскликнула миссис Маккензи и тут же рассказала несколько увлекательных историй о банкетах, на которых присутствовала в колониях у тамошних губернаторов.

После трапезы хозяин предложил нам поразвлечься музыкой; о танцах, конечно, не могло быть и речи.

- Они, - сказал Ханимен с легким стоном, - не вяжутся с моим саном. К тому же, знаете ли, вы находитесь в келье, а посему должны довольствоваться пищей отшельника, - закончил он, обводя взглядом свой стол.

А пища сия, как сказано, была преотменная. Только вино плоховато, на чем мы дружно сошлись с Джорджем и Сибом, почему и льстили себя мыслью, что наш пир в общем удался больше пасторского. Особенно скверно обстояло дело с шампанским, так что Уорингтон даже поделился этим наблюдением с соседом -

чернявым джентльменом, украшенным эспаньолкой и множеством великолепных колец и цепочек.

Кроме наших дам, были приглашены в гости еще супруга и дочь чернявого джентльмена. Старшая из этих двух особ была одета чрезвычайно богато. И хотя миссис Маккенри умела подать товар лицом и носила позолоченный браслет, как иная не носит изумрудный фермуар, ее простенькие побрякушки совсем померкли рядом с ослепительными драгоценностями упомянутой гостьи. Пальцы у той были сплошь унизаны сверкающими кольцами, а колпачок на флакончике с нюхательной солью был величиной с мужнину золотую табакерку и сделан из того же драгоценного материала. Наши дамы, надо признаться, прибыли с Фицрой-сквер в простеньком кебе, а эти подкатили в роскошной открытой коляске, запряженной белыми лошадками - вся упряжь в медных бляхах, - и погоняла их сама леди в кольцах, держа в руках хлыст, одновременно служивший зонтиком. Миссис Маккензи, стоявшая у окна, обвив рукой стан дочки, вероятно, не без зависти наблюдала их появление. А восхищенная Рози воскликнула:

- Чьи это такие хорошенькие лошадки, милый мистер Ханимен?

- Это... э... э... миссис и мисс Шеррик, - отвечает священник, слегка зардевшись, - они любезно приняли мое приглашение на завтрак.

- А, виноторговцы, - сказала себе миссис Маккензи. Она видела медную дощечку Шеррика на подвале часовни леди Уиттлси, и возможно поэтому сегодня чуть высокопарней обычного рассуждает за столом про колониальных губернаторов и их жен, упоминая лишь тех, чьим именам предшествовали разные звучные титулы.

Шампанское, которое мистер Уорингтон раскритиковал своему соседу, было как раз от Шеррика, но виноторговец ничуть не обиделся; напротив, он громко расхохотался в ответ; заулыбались и те из нас, кто понял всю забавность этой ситуации. Сам же Джордж Уорингтон ничего не уловил - он, пожалуй, знал Лондон не лучше сидевших против него дам, которые, впрочем, были еще простодушнее и полагали, что шампанское превосходно. Миссис Шеррик молчала в течение всего обеда и беспрестанно поглядывала на мужа с некоторой опаской, точно не привыкла действовать без разрешения своего повелителя, а тот, как я подметил, многозначительно посматривал на нее и делал ей страшные глаза, из чего я заключил, что дома он держит ее в ежовых рукавицах. Мисс Шеррик была удивительно хороша; она почти не поднимала своих опушенных густыми ресницами глаз, но когда все же взглядывала на Клайва, который был к ней очень внимателен (повеса и по сей день не может видеть хорошенькой женщины, чтобы не выказать ей внимания), - когда взглядывала на него и улыбалась ему, то, право же, казалась настоящей красавицей: личико округлое, бледный лоб, смоляные брови дугой, губки пухлые, слегка подведенные - или лучше сказать -

оттененные, как то делала ее гувернантка, мадемуазель Ленуар.

Пэрси Сибрайт с обычной своей галантностью занимал миссис Маккензи, но, как ни старалась эта дама быть приветливой, по всему было видно, что завтрак не очень-то ей по вкусу. Бедняга Сибрайт, о чьих нынешних обстоятельствах и видах на будущее она выспросила меня самым невинным образом, явно не годился в женихи миленькой Рози. А откуда ей было знать, что он так же не может не быть любезным, как солнце не может не светить. Едва Рози покончила с ананасом и в ответ на расспросы Пэрси Сибрайта чистосердечно призналась, что этот плод ей нравится больше малины и ежевики из бабушкиного сада, как миссис Маккензи воскликнула:

- А теперь, Рози, душечка, спой нам что-нибудь. Ты ведь обещала мистеру Пенденнису спеть песенку.

Хозяин тут же кинулся открывать фортепьяно. Вдова сняла свои чищеные перчатки (на миссис Шеррик были новенькие, лучшей парижской фирмы), и маленькая Рози исполнила свой первый номер, а затем и второй, вызвав бурные аплодисменты. Мать и дочь, обнявшись, отходят от инструмента.

- Браво, браво! - кричит Пэрси Сибрайт.

А мистер Клайв Ньюком - неужто молчит? Он стоит спиной к фортепьяно и неотрывно глядит в очи мисс Шеррик.

Пэрси исполняет не то испанскую сегидилью, не то немецкий зонг, не то французский романс, не то неаполитанскую канцонетту, но, должен признаться, слушают его без внимания. Здесь появляется присланный миссис Ридли кофе, которого с огромным количеством сахара отведывает миссис Шеррик, как до того отведала в изобилии всякой всячины - цыплят, кремов, заливного, яиц ржанки, креветок, винограда и не знаю чего еще. Тут мистер Ханимен делает шаг вперед и почтительно осведомляется, не согласятся ли спеть миссис и мисс Шеррик.

Мать встает, кланяется и, снявши вновь свои парижские перчатки и обнажив большие белые, унизанные кольцами руки, подзывает свою дочь Джулию и вместе с ней направляется к фортепьяно.

- Это ей-то петь, - шепчет миссис Маккензи, - столько съевши?!

Ей-то петь? Боже правый! Бедная миссис Маккензи, до чего же вы отстали от жизни! Если, живя в Вест-Индии, вы хоть раз заглядывали в английские газеты, то, конечно, должны были знать о прославленной мисс Фолторп. Это и есть миссис Шеррик. После трех лет блистательных триумфов на сценах Ла Скала, Пергола, Сан-Карло и английского оперного театра, она оставила свою профессию и, отказав сотне искателей, вышла замуж за Шеррика, который был тогда поверенным при мистере Коксе, всем известном незадачливом директоре театра "Друри-Лейн". После женитьбы мистер Шеррик, как человек с принципами, запретил супруге выступать на публике, но петь в частном доме она, разумеется, вольна, коли ей охота. И вот вместе с дочкой, обладательницей великолепного контральто, она царственно усаживается за фортепьяно, и они так чудесно поют дуэтом, что все собравшиеся, за единственным исключением, восхищены и очарованы. Даже маленькая мисс Канн неслышно поднимается по лестнице и стоит с миссис Ридли под дверью, слушая музыку.

Мисс Шеррик поет и кажется еще краше прежнего. Клайв Ньюком от нее в восторге, и бесхитростная Рози тоже. Сердечко ее радостно трепещет, голубые глаза сияют восхищеньем и благодарностью, и она простодушно говорит мисс Шеррик:

- Зачем же вы просили меня петь, когда сами так прекрасно, так дивно поете? Прошу вас, не отходите от фортепьяно, спойте еще! - И она протянула победительнице ласковую ручку и, зардевшись, повела ее обратно к инструменту.

- Для вас, деточка, мы с Джулией будем петь, сколько угодно, - отвечает миссис Шеррик, приветливо кивая Рози.

Наконец и миссис Маккензи, которая все это время сидела в сторонке и, покусывая губы, барабанила пальцами по столику, подавляет обиду и рассыпается в комплиментах одержавшим верх певицам.

- Как это жестоко, мистер Ханимен, - заявляет она, - скрыть от нас, какое вы нам приготовили... удовольствие. Я и не подозревала, что мы встретим здесь настоящих певиц. Миссис Шеррик поет просто бесподобно.

- Приходите к нам в Риджентс-парк, мистер Ньюком, - говорит между тем мистер Шеррик, - и моя жена с дочкой будут петь вам, сколько душе угодно.

Довольны вы домом на Фицрой-сквер? Может, надо что-нибудь починить? Для хорошего жильца я хороший хозяин. В таких делах я не смотрю на расходы.

Бывает, что остаюсь в накладе. Назначьте день, когда пожалуете к нам, и я приглашу для вас хорошую кампанию. Ваш папенька заходил как-то с мистером Бинни - вы тогда были еще мальчиком, - и, смею думать неплохо провел вечер.

Приходите - не пожалеете: я угощу вас стаканчиком доброго вина, не хуже, чем у других, - и он улыбается, видно, вспомнив про шампанское, которое разбранил мистер Уорингтон. - Я сегодня в карете, чтобы сделать приятное жене, - продолжает он, глядя из окна на щегольской экипаж, только что подкативший к дому. - Хорошо идут вместе эти лошадки, не правда ли? Любите лошадей? Знаю, что любите. Видел вас в Парке и несколько раз на нашей улице.

У полковника редкая посадка, да и у вас, мистер Ньюком, не хуже. "Что бы им спешиться да зайти, - не раз говорил я себе... - Пришли, мол, перекусить, Шеррик, и осушить стаканчик хереса". Назначьте день, сэр. Может, и вы бы зашли, мистер Пенденнис?

Клайв Ньюком "назначил день" и в тот же вечер сообщил об этом отцу.

Полковник помрачнел.

- Что-то в этом мистере Шеррике мне не нравится, - проговорил сей тонкий знаток людей, - сразу видно, что он не настоящий джентльмен. Мне, Клайв, все равно, чем зарабатывает человек на жизнь. Кто мы такие, в самом деле, чтобы чваниться перед другими? Но когда я уеду, мой мальчик, и возле тебя не будет никого, кто бы знал людей так, как я, ты можешь попасть в лапы мошенников, а там недолго и до беды. Смотри, будь осторожен, Клайв! Вот мистер Пенденнис знает, сколько кругом коварства, - сказал наш милый старик, кивнув мне весьма многозначительно. - Присмотрите за мальчиком в мое отсутствие, Пенденнис. А впрочем, мистер Шеррик до сих пор был нам добрым и обязательным хозяином. Да и почему бы виноторговцу не угостить приятеля бутылочкой? Рад, что вы повеселились, мальчики. Надеюсь, и вы, сударыни, приятно провели день. Мисс Рози, вы вернулись, чтобы напоить стариков чаем?

А Джеймс-то у нас молодцом! Дошел до Гановер-сквер, миссис Маккензи, и никакой боли в ноге.

- А я готова огорчиться, что он так быстро выздоравливает, - откровенно призналась миссис Маккензи. - Вот он поправится, и мы уже не будем ему нужны.

- Что вы, дражайшая! - вскричал полковник, поднося к губам ее прелестную ручку. - Вы будете, непременно будете нужны ему. Джеймс так же неопытен в жизни, как наша мисс Рози, к, не будь меня рядом, не сумел бы о себе толком позаботиться. Кто-то должен жить с ним, раз я уезжаю в Индию, да и моему мальчику нужно прибежище, - добавил наш добрый служака упавшим голосом. - Я надеялся, что родня будет больше привечать его... Ну, да бог с ними... - вскричал он уже веселее. - Я, наверно, не пробуду там и года! А может, и совсем не придется ехать. Я ведь второй по списку. Двое наших престарелых генералов могут в любой день отдать богу душу, и как только я получу полк, я вернусь и останусь дома. А пока меня не будет, милейшая моя сударыня, смотрите за Джеймсом и не оставляйте заботами моего мальчика.

- Уж будьте покойны! - отвечала вдова, вся засияв от радости; она схватила молодого человека за руку и сжала ее в своей, а на добром лице его отца появилось то трогательное, благословляющее выражение, которое делало его в моих глазах самым красивым из виденных мной людей.

Глава XXIV, в которой братья Ньюком снова сходятся в добром согласии

Повесть наша, как, разумеется, уже понял рассудительный читатель, писалась на покое, когда отшумела молодость и осталось позади долгое плаванье, а с ним и все опасности и приключения, о коих здесь ждет речь, -

ветры попутные и противные штормы, подводные рифы, кораблекрушенья, спасительные острова и все прочее, с чем столкнулся Клайв Ньюком в начале своего жизненного пути. События в таком повествовании излагаются последовательно, но не обязательно во взаимосвязи. Вот повстречались два корабля - один капитан навестил другого - и снова поплыли, каждый в своем направлении. На "Клайве Ньюкоме" заметили сигналы встречного судна - вышла вся вода и припасы, - и, оказав бедствующему нужную помощь, наш капитан покидает его, чтоб больше не увидеть. Один или два корабля из нашей флотилии потерялись в бурю и плачевным образом затонули; другие, жестоко побитые штормом, возвратились в гавань или были выброшены на неведомые острова, где счастливую команду ждали всякие непредвиденные блага. Да и автор сей книги, получивший в руки судовой журнал Клайва, дабы составить из истории друга два томика in octavo (В восьмую долю листа (лат.).), ведет рассказ на свой манер: говорит то, чего не говорил Ньюком; описывает воображаемых людей и события, коим никак не мог быть свидетелем, и допускает ошибки, на которые ему еще укажут критики. Всем известно, к примеру, что большинство описаний в

"Путешествиях Кука" придуманы доктором Хоксвортом, "составителем" этой книги. В нашей тоже приводятся диалоги, которых никак не мог слышать рассказчик, и прослеживаются мотивы, которыми руководствовались люди, безусловно не поверявшие их автору; а потому заранее предупреждаем читателя, что рассказ наш построен в значительной степени на домыслах сочинителя и что творит он его, как умеет, из разрозненных записей, пересказанных ему разговоров и собственного, верного или нет, понимания изображаемых характеров; и печатаются эти авторские домыслы и догадки точно тем же шрифтом, что и достоверные факты, как это принято в серьезных исторических трудах. Со своей стороны, я полагаю, что речи, приписанные Клайву, его батюшке и всем прочим, не менее подлинны, чем орации у Ливия и Саллюстия, и лишь об одном прошу правдолюбивого читателя: не сомневаться, что изложенные здесь события, в том числе и происходившие без свидетелей, либо стали мне позднее известны, как составителю данной хроники, либо, по логике вещей, несомненно предшествовали известным нам обстоятельствам. Случись вам, к примеру, прочитать на обломке римского камня "QUE ROMANUS" и ваши обширные познания в древности позволят вам утверждать, что когда-то перед этим стояло еще "SENATUS POPULUS" (Сонат и народ римский (лат.).). Вы смотрите на изуродованную статую Марса, Бахуса, Аполлона или римского воина и невольно приставляете ей мысленно недостающую руку, ногу или нос, коих лишило ее время или варвары. Каждый рассказывает, что знает и как умеет, и при этом излагает факты по своему разумению, - на том стоят мистер Джеймс, Тит Ливий, шериф Эдисон, Робинзон Крузо и все прочие историки. Ошибки неизбежны даже в лучших из этих книг, а еще больше в них сомнительных и необоснованных утверждений.

Но вернемся к своему делу и продолжим нашу историю. Мне придется здесь прибегнуть к догадкам, чтобы сообщить вам о некоторых событиях, которым я самолично не был свидетелем и о которых ни от кого не слышал. Предположим, что Клайв есть - Romanus и нам надлежит восполнить надпись двумя предшествующими словами: Senatus Populusque. Когда миссис Маккензи с ее пригожей дочкой прожили несколько месяцев в Лондоне, откуда и не думали уезжать, хотя поврежденная нога мистера Бинни зажила и служила ему теперь так же исправно, как прежде, нежные чувства между полковником и его родней на Парк-Лейн начали оживать. Но откуда мы, вообще, знаем, что там была ссора или, по крайней мере, охлаждение? Не такой был человек Томас Ньюком, чтобы обсуждать с кем-либо подобного рода дела. Однако слово-другое, случайно оброненное в беседе нашим простодушным джентльменом, позволили тем, кого занимали его семейные дела, сделать подобный вывод. После поездки полковника с сыном в Ньюком Этель постоянно находилась при бабушке. Полковник специально ездил в Брайтон, чтобы повидать свою маленькую любимицу, но двери леди Кью так и не открылись ему ни в первый, ни во второй, ни в третий раз.

Даже свирепая физиономия на дверном молотке ее сиятельства была любезнее той гримасы, какую состроила эта пожилая дама, увидев Нъюкома из своей коляски во время прогулки по окрестностям. Правда, когда однажды полковник увидел свою хорошенькую племянницу - самую очаровательную в восхитительной кавалькаде амазонок, ехавших за учителем верховой езды, мистером Уиски, -

Этель ему обрадовалась, и в глазах ее засияло прежнее выражение доверчивости и любви; но когда он подъехал, она вся как-то напряглась, когда заговорил о Клайве, отвечала очень сдержанно и так погрустнела, когда он простился, что сердце его невольно сжалось от боли и сострадания. И он воротился в Лондон, только разок за всю неделю взглянув на свою милочку.

Случилось это в то самое время, когда Клайв писал упомянутую "Битву при Ассее" и в превратностях битвы со своим замыслом забыл и о мисс Этель и об отце, - обо всем, кроме своей грандиозной работы. Пока шло сражение за Ассей, Томас Ньюком, по-видимому, имел объяснение со своей невесткой, леди Анной; он чистосердечно открыл ей свои мечты касательно женитьбы Клайва, и она была вынуждена так же прямо сообщить ему, что семейство Этель имеет в отношении нее совершенно иные планы, нежели те, какие возникли в уме нашего простодушного полковника. Раннюю сердечную привязанность он полагал надежной защитой для юноши. Полюбить благородную девушку, добиваться и ждать ее и, завоевывая ее сердце, достигнуть, бог даст, каких-либо жизненных успехов -

что может быть лучше для его мальчика? И велика ли беда, коли два юных существа, обретшие друг друга, начнут совместную жизнь со скромными средствами? Ведь счастье в доме куда драгоценнее любой роскоши. Такой благородный юноша, каков, слава богу, его сын, - преданный, честный, во всем настоящий джентльмен, - вполне достоин руки своей кузины; а сам полковник питал к Этель такую безграничную привязанность, и она отвечала ему такой искренней нежностью, что он, в простоте души, думал, будто небо благословило его упования, молился об их исполнении и мечтал о том, как окончит военные походы, повесит на стену свою саблю и лучшая из дочерей станет лелеять и согревать его старость. Будь у его сына такая подруга, а у него такая дочь, он счел бы себя на закате дней счастливым и вознагражденным за сиротское детство, одинокую молодость и печальную жизнь изгнанника. Вот какими бесхитростными планами поделился полковник Ньюком с маменькой Этель, и та, наверное, была тронута его исповедью, ибо всегда питала к нему симпатию и уважение и в последующих семейных распрях и междоусобицах оставалась ему другом.

Но главой дома и распорядителем во всех делах сэра Брайена Ньюкома был Барнс Ньюком, эсквайр, а Барнс Ньюком, эсквайр, ненавидел кузена Клайва и называл его не иначе, как жалким мазилкой, наглым снобом, чертовым молокососом и кем-то еще в этом роде; и Барнс, как всегда, не стесняясь в выражениях, рассказал в банке об этой истории дяде Хобсону, дядя Хобсон принес услышанное домой, на Брайенстоун-сквер, и сообщил миссис Ньюком, а миссис Ньюком не упустила случая высказать на сей счет свое мнение полковнику и поскорбеть душой о пристрастии иных людей к аристократии. Тут только полковник понял, что Барнс - враг его сына, и между дядей и племянником, очевидно, произошло довольно бурное объяснение, ибо Томас Ньюком вскоре после этого сменил банкира, а "Братья Хобсон" уведомили его письмом, что он превысил свой счет, чем, по словам Клайва, вызвали его глубокое возмущение.

- Не иначе, как у них там что-то разладилось, - говорил мне сей проницательный юноша. - Какие-то у полковника раздоры с обитателями дома на Парк-Лейн - очень уж редко он туда нынче ходит. Обещал сопровождать Этель, когда ее будут представлять ко двору, и не поехал.

Однако спустя несколько месяцев после появления на Фицрой-сквер племянницы мистера Бинни и его сестрицы ссора между братьями Ньюком, должно быть, пришла к концу, - по крайней мере, на время, - и наступила пора примирения, хотя, возможно, больше видимого. Причиной столь приятной перемены в душах трех братьев оказалась неожиданно для себя самой прелестная малютка Рози Маккензи - как довелось мне узнать из краткой беседы с миссис Ньюком, которая соизволила пригласить меня на обед. Поскольку за два предшествующих года она ни разу не удостоила меня подобным гостеприимством и совершенно подавляла при встречах своей чопорной любезностью, то я поначалу, когда мистер Ньюком изустно передал мне в клубе Бэя ее приглашение, чуть было не отверг его и не мог говорить о нем без досады, - сезон шел к концу, все в городе поразъехались и приглашение на обед не являлось большой честью.

- И что это вдруг пришло им в голову ни с того ни с сего пригласить меня на обед в августе? - сказал я, обернувшись к одному светскому старичку, коему случилось быть в той же комнате. - Два года не знались, а тут вспомнили.

- Ах, голубчик, - ответствовал мой знакомец (то был, разумеется, мой добрый старый дядюшка, майор Пенденнис), - я слишком давно вращаюсь в свете, чтобы задаваться подобными вопросами. Сегодня эти люди с тобой дружат, а завтра знать тебя не хотят - обычное дело. Тебе, верно, случалось видеть леди Рокфор? Я сорок лет дружил с ее мужем, когда-то неделями гостил у них в именье, - она меня знает не хуже, чем статую короля Карла на Чаринг-Кросс, -

да нет, в сто раз лучше! - и вот, раззнакомилась на целый сезон: проходит мимо, словно меня нет на свете. Так что же я делаю, сэр? Сам не замечаю ее.

Да-да, есть она, нет - мне все равно; а ежели встречусь с ней где-нибудь за столом, то так же не вижу ее, как в "Макбете" пирующие не видят Банко. И чем же все это кончается? Да тем, что она, сменив гнев на милость, подходит ко мне в прошлый вторник и любезно сообщает, что муж ее едет в Уилтшир и зовет меня с собой. Я справился о семействе (ведь Гарри Буттер помолвлен с мисс Чеддер - чертовски выгодная партия для всех Рокфоров!), и мы, как прежде, сердечно пожали друг другу руки. Разумеется, она не станет плакать о моей смерти, как ты понимаешь, - добавил с усмешкой этот почтенный старый джентльмен, - да ведь и я не облачусь в глубокий траур, ежели с ней что стрясется. Ты поступил правильно, сказав этому Ньюкому, что еще не знаешь, будешь ли свободен, и что, прежде чем дать ответ, должен проверить, не приглашен ли куда-нибудь еще. Этим людям совершенно нечего задирать нос, а они задирают, сэр. Иные из этих банкиров до того важны и величественны, словно они британские пэры. Берут себе жен из знатных семей и подавай им все лучшее. Однако я б на твоем месте пошел, Артур. Я как-то обедал у них месяца два назад; банкирша что-то тогда говорила о тебе, - что ты, мол, очень дружишь с ее племянником и оба вы ужасные повесы, - кажется, что-то в этом роде. "Мальчишки, сударыня, всегда мальчишки, черт возьми", - сказал я ей.

"Но ведь они такими и вырастут", - ответствовала она, покачав головой.

Странная особа, очень уж чванливая! А за столом было до невероятия скучно, глупо и учено.

Старик был в тот день разговорчив и доверителен, и я записал еще несколько его замечаний касательно моих друзей.

- Этот ваш индийский полковник, по-моему, человек достойный, - объявил майор. Сам он изволил забыть, что тоже служил в Индии, и вспоминал об этом лишь в беседе с великими мира сего. - Он, кажется, не слишком знает свет, и мы с ним не очень близки. Я не бываю у него на обедах - Фицрой-сквер такая чертова даль! К тому ж, entre nous, странные там обеды, а уж компания и того чудней! Тебе там место - писателю надо на всяких людей поглядеть, я же, знаешь ли, другого склада. А посему мы с Ньюкомом не очень скучаем друг без друга. Говорят, он хотел женить твоего друга на этой восхитительной молодой особе, дочери леди Анны - прелестнейшей из появившихся в этом сезоне. По крайней мере, так считает молодежь. Сразу видно, сколь чудовищно наивен в светских делах полковник Ньюком. Его сынок может с тем же успехом мечтать об этой девице, как о какой-нибудь наследной принцессе. Ее прочат за лорда Кью, попомни мое слово. Эти финансовые воротилы обожают родниться со знатью. Кью перебесится, и они отдадут за него мисс Ньюком; а если не за него, то за какого-нибудь другого аристократа. Его папаша Уолем был слабодушный малый, но бабушка - старая леди Кью - чудовищно умная старуха, хотя и слишком суровая мать: одна из ее дочерей сбежала с каким-то нищим. Нет, ты подумай, этот бедняга Ньюком вообразил, будто его сын - партия для своей кузины. Ну можно ли хуже знать жизнь? А правда, что он решил отдать сына в художники?

Что только творится на свете, черт возьми! В художники!.. Черт знает что! В мое время отдать сына в художники было все равно что в пирожники или в парикмахеры, черт возьми! - И, протянув племяннику на прощанье два пальца, достойный майор зашагал вниз по Сент-Джеймс-стрит до следующего клуба, в котором также состоял членом.

Добродетельная хозяйка дома на Брайенстоун-сквер была сама любезность и добродушие, когда мистер Пен-деннис переступил порог ее жилища. Но как же я удивился, застав здесь в полном составе всю компанию, обитавшую близ Святого Панкраса: мистера Бинни, полковника с сыном, миссис Маккензи - на редкость миловидную и нарядно одетую - и мисс Рози в платьице розового крепа, с жемчужными плечиками, румяными щечками и восхитительными белокурыми локонами, такую свеженькую и хорошенькую - любо-дорого смотреть. Но едва только мы успели обменяться поклонами, рукопожатиями и глубокомысленными замечаниями о прекрасной погоде, как видим из окна, выходящего на площадь, что к дому подкатывает фамильный рыдван (на козлах фамильный кучер в фамильном парике), и тут же узнаем карету леди Анны Ньюком, из которой на наших глазах высаживаются - сама упомянутая особа, ее маменька, дочка и супруг сэр Брайен.

- У нас нынче семейный вечер, - шепчет довольная миссис Ньюком осчастливленному автору этих строк, с коим беседует в оконной нише. - И, памятуя вашу близость с нашим братом полковником Ньюкомом, мы решили пригласить вас, чтоб доставить ему удовольствие. Не будете ли вы так добры повести к столу мисс Ньюком?

Каждый старался быть милым и приятным.

- Как поживаете, дражайший братец? - спрашивал сэр Брайен.

- Как рада я вас видеть, милейший полковник! И как хорошо вы выглядите!

- восклицала его супруга.

Мисс Ньюком протянула руки и кинулась к дядюшке, и ее хорошенькое личико с минуту было так близко от него, что, клянусь честью, мне показалось, будто она хочет его поцеловать. Даже леди Кью выступила вперед с приветливой, хотя, признаться, жутковатой улыбкой, собравшей множество морщин вкруг ее крючковатого носа и обнажившей ее зубы (верней, превосходную, совсем новую вставную челюсть), протянула руку полковнику Ньюкому и любезно сказала:

- Сто лет вас не видела, полковник.

Затем она столь же милостиво и радушно обратилась к Клайву:

- Хочу пожать вам руку, мистер Клайв; слыхала о вас много лестного.

Говорят, вы сейчас рисуете прелестные вещи и скоро станете знаменитостью.

А до чего добра и любезна леди Анна Ньюком с миссис Маккензи! Оказанный прием заставляет миловидную вдовушку зардеться от удовольствия. Когда же леди Анну знакомят с очаровательной дочкой миссис Маккензи, она шепчет на ухо польщенной матери: "До чего мила!" Приблизившаяся Рози и впрямь глядит розочкой и, хорошея от смущения, приседает в изящном реверансе.

Этель так рада была встрече с любимым дядюшкой, что сперва больше никого и не замечала. Но вот к ней подходит Клайв, и ее глаза сияют еще ярче от радостного удивления: кузен стал настоящим красавцем. Поскольку Клайв сейчас находится с семьей в Италии и едва ли в ближайшие месяцы увидит эту книгу, позволю себе заметить, что он гораздо красивее, чем представил его иллюстратор; и если сей несговорчивый художник надумает изобразить именно эту сцену, пусть имеет в виду, что обязан отдать должное внешности нашего героя. Есть у мистера Ньюкома маленький карандашный портрет Клайва как раз в этом возрасте - восхитительный рисунок, который полковник увез с собою туда, куда ему вскоре предстоит отбыть, а затем привез обратно. Одним людям пристало скромное платье, другим - нарядное, и Клайв с мол оду был из их числа - пропадал у портных, носил красивые запонки и кольца, усы и длинные волосы и все такое прочее и вообще имел натуру широкую, живописную, блестящую. Его любимцем издавна был тот шотландский рыцарь из "Квентина Дорварда", который отрывал одно или два звена от своей золотой цепи, чтобы попотчевать друга или заплатить за бутылочку. Когда у Клайва не имелось денег, он запросто мог отдать приятелю кольцо или дорогую булавку.

Серебряные туалетные приборы и парчовые шлафроки были для него в ту пору непременной принадлежностью гардероба. Людям более холодного темперамента доставляло истинное наслаждение греться в лучах его красоты, его щедрого, веселого нрава. Его смех бодрил, как вино. Не то чтобы он был чересчур остроумен, просто он был приятен. Легко краснел; глаза его увлажнялись, стоило рассказать ему о каком-нибудь великодушном поступке. Очень любил детей, а также всех представительниц прекрасного пола от году и до восьмидесяти лет. Однажды, когда, веселой компанией возвращаясь со скачек, мы оказались по пути из Эпсома в дорожном заторе и седоки впереди стоящего экипажа принялись осыпать нас грубыми шутками и хватать под уздцы наших лошадей, Клайв в мгновение ока соскочил с козел и через минуту уже сражался с полудюжиной врагов; шляпа его слетела, белокурые волосы растрепались, голубые глаза метали молнии, губы и ноздри трепетали от гнева, и он так работал правой и левой, que c'etait un plaisir a voir (Что одно удовольствие было смотреть (франц.).). Отец его сидел в экипаже на заднем сиденье и взирал на него с удивлением и восторгом - зрелище было и впрямь поразительное. Полисмен X. разнял бойцов, и Клайв с ужасающей рваной раной на сюртуке - от плеча до пояса - вернулся на козлы. Я никогда еще не видел, чтобы Ньюком-старший так ликовал. Форейторы просто рты разинули от его щедрых чаевых и выразили готовность везти "его светлость" и на следующие скачки.

Покуда мы занимаемся описанием Клайва, Этель все стоит и смотрит на кузена, и он, покраснев, опускает глаза под ее взглядом. На лице ее появляется выражение лукавства. Она проводит пальчиками по своим хорошеньким губкам и подбородку, украшенному очаровательной ямочкой, и как бы тем выказывает восхищение его усами и бородкой. Они у него теплого золотисто-каштанового оттенка и еще не знакомы с бритвой. На нем - свободный галстук и сорочка тончайшего батиста с рубиновыми пуговицами. Волосы его, более светлые, чем борода и усы, ниспадают волнами на широкие плечи.

- А знаете, дражайший полковник, - говорит леди Кью, многозначительно взглянув на него и глубокомысленно покачав головой, - сдается мне, что мы были правы.

- Не сомневаюсь, что ваше сиятельство всегда правы, только в чем именно сейчас? - спрашивает полковник.

- Да в том, что держались от него подальше. Ведь Этель уже десять лет как сговорена. Разве Анна вам не сказала? Страсть как глупо с ее стороны! А впрочем, все матери любят, чтобы молодые люди сохли по их дочкам. Ваш сын положительно самый красивый юноша во всем Лондоне. А кто этот самонадеянный молодой господин у окошка? Мистер Пен... как? А правда, что ваш сын такой испорченный? Мне говорили, будто он отчаянный повеса.

- Я никогда не слышал, чтоб он совершил или вознамерился совершить какой-нибудь дурной, ложный или неблагородный поступок, - отвечает полковник. - И если кто-то оклеветал перед вами моего мальчика, то, кажется, я догадываюсь, кто его недруг...

- А девушка на редкость хорошенькая, - перебивает его на полуслове леди Кью. - И матушка так моложава! Этель, душечка, полковник Ньюком должен представить нас миссис и мисс Маккензи.

И Этель, кивнув Клайву, с которым успела лишь перемолвиться двумя словами, вновь подает руку дядюшке и вместе с ним подходит к миссис Маккензи и ее дочери.

А теперь пусть художник, коли он сумел нарисовать Клайва, заострит новый карандаш и набросает нам портрет Этель. Ей семнадцать лет; она чуть выше среднего роста, лицо горделивое и серьезное, но временами озаряется лукавством и сияет добротой и приветливостью. Мгновенно подмечающая в других притворство и неискренность, не терпящая глупости и чванства, она сейчас гораздо непримиримей и язвительней, чем станет позже, когда годы, страдания смягчат ее нрав. В ясных ее глазах сияет сама правда, готовая, быть может, даже с излишней поспешностью, восстать против лести, низости или обмана и при встрече изничтожать их и разить презрением. Сказать по чести, эта юная особа, только начав выезжать в свет, сразу же успела восстановить против себя часть мужчин и большинство женщин. Наивные молодые кавалеры, которые поначалу толпились вокруг нее, привлеченные ее красотой, стали побаиваться приглашать ее на танец. Один начал догадываться, что она его презирает;

другой заметил, что его пошлые комплименты, восхищавшие стольких благовоспитанных девиц, у мисс Ньюком вызывают лишь смех. Юный лорд Крез -

предмет мечтаний всех девушек и мамаш - с изумлением убедился, что совершенно ей безразличен и что она способна дважды или трижды за вечер ему отказать, протанцевав столько же раз с нищим Томом Спрингом, девятым сыном в семье, который только ждет, когда получит корабль и снова отправится в море.

Девицы боялись ее злого языка. Казалось, она знает, какие fadaises

(Пошлости, вздор (франц.).) шепчут они своим кавалерам в перерывах между вальсами, и синеокая Фанни, строившая глазки лорду Крезу, виновато опускала их долу, когда на нее смотрела Этель; Сесилия начинала петь еще фальшивее обычного; Клара, остроумно и живо злословившая в сторонке, завлекая в свои сети одновременно Фреда, Томми и Чарли, тревожно смолкала и теряла дар речи, когда Этель с холодным видом проходила мимо; а старая леди Спиннинг, которая приманивала на свою крошку Минни то молодого Джека Палтуса из гвардии, то пылкого простачка Боба Сельди из военного флота, сматывала удочки, едва в комнате появлялась Этель, вспугивая и рыбака и рыбку. Что же удивительного, что прочие нимфы Мэйфэра страшились беспощадной Дианы, чьи взгляды были как лед, а стрелы разили без промаха: Но те, кому не приходилось остерегаться ее стрел и обижаться на ее холодность, могли восхищаться ее красотой; даже знаменитая скульптура из парижского музея, которую, по словам Клайва, она напоминала, не превосходила ее чистотой линий. Волосы и брови ее были черны, как смоль (последние, согласно мнению иных физиономистов, были, пожалуй, чуточку густоваты, что придавало ее очам некоторую строгость и заставляло трепетать тех, кто, зная за собой вину, попадался ей на глаза), однако лицо у нее было удивительно беленькое, а щечки румяные, как у самой мисс Рози, которая, будучи блондинкой, имела законное право на подобные прелести. Черные волосы мисс Этель от природы слегка волнились, словно легкий ветерок пробегал по melan hudor; (Черной воде (греч.).) эти волны еще девятнадцать веков назад были в моде у римских матрон, а с недавних пор стали предметом стараний и наших красавиц, подражающих им при помощи всяких ухищрении, папильоток и, если не ошибаюсь, железных щипцов. Глаза у мисс Этель были серые; рот крупный; зубы блестящие и ровные, не хуже, чем у самой леди Кью; голос низкий и приятный, улыбка же, когда она загоралась в ее глазах и озаряла личико, была прелестна, как луч весеннего солнца; порой ее глаза метали молнии, а иногда, хоть и редко, проливались дождем. Ее сложение... но так как высокая, стройная девушка облачена в ниспадающее до пят белое муслиновое платье, слегка перехваченное у талии лазоревой лентой и скрывающее даже руки (фасон этот, кажется, называется demie-toilette (Полупарадный туалет (франц.).)), -

давайте просто поклонимся этому прелестному образу Юности, Скромности и Здоровья и постараемся представить себе его, как умеем.

Мисс Этель церемонно присела перед миссис Маккензи и поглядела на нее очень пристально и спокойно, отчего вдова несколько опешила и смешалась;

зато Рози ее новая знакомая протянула руку и приветливо улыбнулась, на что девушка ответила тем же, зардевшись от смущения, - краснела она тогда по любому поводу, и румянец очень шел ей. А миссис Маккензи, та расплывалась в улыбке, такой широкой, такой непоколебимой, такой неправдоподобно лучезарной, что только самое большое полукружие, какое можно нарисовать, не исказив черты оригинала до полной карикатурности, способно передать ее, вздумай художник изобразить пухлое лицо вдовушки, каким оно было в течение всего этого летнего вечера: когда ждали обеда (в это время люди обычно бывают весьма угрюмы); когда ее представляли всем собравшимся; когда к ней подвели наших давних знакомых, Фанни и Марию (ах, какие милые крошки, очаровательные малютки, и до чего похожи на папеньку и маменьку!); когда сэр Брайен подал ей руку и повел вниз к столу; когда к ней с чем-нибудь обращались; когда Джон предложил ей мяса, а джентльмен в белом жилете -

вина; когда она принимала угощение или отказывалась от него; когда мистер Ньюком рассказал ей какую-то глупейшую историю, а полковник весело прокричал с другого конца стола - "любезнейшая миссис Маккензи, вы сегодня ничего не пьете! Соблаговолите осушить со мной стаканчик шампанского!"; когда новый слуга из деревенских облил ей плечо соусом; когда миссис Ньюком подала дамам знак встать из-за стола и, уж конечно, там, в гостиной, куда они удалились.

- Миссис Мак стала просто невыносима после этого обеда на Брайенетоун-сквер, - рассказывал мне Клайв спустя некоторое время. - Леди Кью и леди Анна не сходят у нее с уст. Заказала себе в дочке белые муслиновые платья, как у Этель, купила Книгу пэров и вызубрила наизусть всю родословную семейства Кью. Куда ни едет - чтоб непременно слуга сидел на козлах рядом с кучером. Поставила в гостиной подносик для визитных карточек, и в нем уже который день карточка леди Кью всегда каким-то образом оказывается сверху, хоть я всякий раз, как захожу в ту комнату, засовываю ее под низ. Что до бедненькой леди Троттер, губернаторши Сен-Квттса, и епископа Тобагското, так те совсем вышли из игры, - миссис Мак больше недели их не вспоминает.

Во время всего обеда прелестная юная особа, сидевшая рядом со мной, поглядывала на миссис Маккензи, как мне показалось, довольно часто и без особого расположения. Мне мисс Этель задала несколько вопросов о Клайве, а также о мисс Маккензи, причем в таком тоне, словно я был обязан ей отчетом, и держалась со мной столь покровительственно, что это не всякому пришлось бы по вкусу. Я друг Клайва, да? Школьный товарищ? Давно его знаю? И хорошо?

Нет, в самом деле, хорошо? А правда, что он очень безрассудный? И распущенный? Кто ей сказал? Речь не об этом! (Она краснеет.) Значит, это неправда? Уж вы-то, наверно, знаете! Так он не испорченный? Очень добрый и благородный? Нет, правда, скажите? Любит свою профессию? А он очень талантлив? Нет, честное слово? Как хорошо! И что они находят дурного в его профессии?! Ничем не хуже, право, чем у ее папы или брата. А художники, они ужасные повесы? - Совсем не обязательно, не больше прочих молодых людей. - А мистер Бинни, он богат? Кому он собирается оставить свои деньги -

племяннице? Вы их давно знаете? Мисс Маккензи и в самом деле такая милая, как кажется? Не очень умная, да? А миссис Маккензи выглядит очень... Нет, благодарю, я больше не хочу. Бабушка (она глухая и ничего не слышит) бранила меня за то, что я читала вату книгу, и отняла ее у меня. Потом я ее достала и прочла до конца. По-моему, в ней нет ничего худого. Но почему у вас там такие злые женщины? Или вы не встречали хороших? - Нет, почему же, я знаю двух, которые лучше всех на свете: они набожны, не думают о себе и делают много добра; они живут в провинции. - Так почему же вы не вывели их в какой-нибудь книге? Почему не изобразили моего дядюшку? Он такой хороший -

лучше не придумаешь! Когда я еще не выезжала, мне довелось слышать, как одна молодая леди (мисс Амори, дочь леди Клеверинг) пела вашу песню. Я никогда еще не разговаривала с писателем. Правда, у леди Какаду я видела мистера Лайона и слышала, как он сказал, что нынче ужасная жара, и по всему было видно, что ему действительно жарко. А кто сейчас самый известный писатель?

Вы скажете мне, когда после обеда придете наверх, - и юная особа чинно удалилась вслед за матронами, которые встали из-за стола, чтобы подняться в гостиную.

Мисс Ньюком следила за каждым движением сидевшего рядом с ней сочинителя, любопытствуя знать, каковы привычки у этих людей, говорят ли они и ведут себя, как все остальные, и чем отличаются от светских господ.

Вволю насладившись внизу вином и политикой, джентльмены поднялись в гостиную, чтобы насладиться кофеем и милой дамской беседой. Еще до этого мы слышали сверху бренчание фортепьяно и хорошо знакомые нам звуки двух песенок из тех пяти, что пела мисс Рози. Когда вошли мужчины, обе девицы разглядывали альбом, лежавший на столике у стены; в нем было много рисунков Клайва, сделанных им еще в дни ранней юности для; развлечения его маленьких кузин. Творенья эти, по-видимому, очень нравились мисс Этель, и мисс Маккензи разглядывала их с большим интересом и удовольствием. Но точно такое же восхищение вызывали у нее открытки с видами Неаполя, Рима, Марблхеда в графстве Сассекс из все остальное в альбоме; ее восхищали берлинский попугай и спаньель, нарисованные хозяйкой в часы досуга, восхищали "Зерцало Красоты", "Цветы Любезности" и прочие подобные вещи. О картинках она говорила, что они хорошенькие и миленькие, о стихах, что они миленькие и хорошенькие. А что ей больше по вкусу - "Стихи букету фиалок" мистера Цирлих или "Стансы гирлянде роз" мисс Манирлих? Но мисс Маккензи оказалась совершенно не способна ответить, какой из этих двух шедевров нравится ей больше, - они оба такие хорошенькие! Она, по обыкновению, воззвала к маменьке.

- Откуда мне знать, душа моя, - ответила та, - я только жена солдата, воевавшего по всему белу свету. У меня в отличие от тебя, не было ни учителей рисования, ни учителей музыки. Это ты, деточка, должна меня наставлять в таких делах.

Подобный оборот вконец озадачил Рози, привыкшую получать от матери готовые суждения так же, как платья, капоры, шарфики, туфельки, перчатки, да еще с указанием, в каком порядке их надевать; а равно и советы, сколько кусочков сахару положить в чай и сколько съесть за завтраком малинового варенья, - словом, во всех своих потребностях, духовных и физических, полностью полагаться на родительницу. Сама же Рози готова была восторгаться всем на свете. Любит ли она музыку? О да, конечно! Беллини и Доницетти? О да, конечно! А танцы? У бабушки не танцевали, но она обожает танцы, и мистер Клайв, право же, чудесный танцор (это признание вызывает улыбку у мисс Этель). Нравится ли ей жить в провинции? О да, она там так счастлива! А в Лондоне? В Лондоне восхитительно, и на взморье тоже. Она, право, не может сказать, где лучше, - в Лондоне или в провинции: ведь рядом нет маменьки, которая решила бы за нее, - та сейчас прилежно внимает сэру Брайену, втолковывающему ей какие-то истины, и улыбается что есть мочи. Мистер Хобсон Ньюком даже заметил, обращаясь к мистеру Пенденнису, в своей изысканно-остроумной манере:

- Эта женщина скалится, как чеширский кот. Интересно, кто был тот натуралист, который впервые подметил такую особенность котов, обитающих в графстве Чешир?

Итак, относительно суждений мисс Маккензи трудно утверждать, что они отличаются определенностью, глубиной или оригинальностью, однако не подлежало сомнению, что нрав у нее добрый и что она всегда довольна и счастлива; а улыбка, сияющая на ее хорошеньком личике, обнаруживает, к большой для нее выгоде, две ямочки на се розовых щечках. Зубки у нее белые и ровные, волосы красивого оттенка, а ее прелестная округлая шейка и гладкие плечики белее снега. Она ласково и добродушно беседует с Фанни и Марией -

бесценными дочками миссис Хобоон, - но те приводят ее в полное замешательство своими познаниями в астрономии, химии, ботанике и прочих изучаемых ими науках.

- Ах, мои милочки, - говорит она, - я ведь ничегошеньки не смыслю в этих ученых вещах. Хоть мне и ужасно жаль!

Этель Ньюком смеется. Она тоже сущая невежда во всех этих науках.

- Слава богу, что не я одна такая необразованная, - говорит простодушная Рози.

А малютки с важным видом обещают научить ее - если маменька позволит.

Словом, все, от мала до велика, склонны оказывать Рози покровительство;

это скромное, простодушное и незлобивое создание вызывает к себе благорасположение окружающих, тронутых ее кротостью, нежностью и миловидностью. Слуги на Фицрой-сквер прислуживают ей с куда большей охотой, чем ее шумливой, улыбающейся маменьке. А дядюшка Джеймс, тот прямо души не чает в своей маленькой Рози; ее присутствие в кабинете никогда ему не в тягость, а вот сестрица утомляет его своей навязчивой благодарностью и неотступными стараниями угодить. Покидая дом на Брайенстоун-сквер, я уловил, как сэр Брайен Ньюком говорил кому-то:

- Дело (какое - я, разумеется, не мог догадаться) - вполне подходящее.

Мамаша, как видно, умнейшая женщина.

Глава XXV, которую читателю предстоит провести в трактире

После того как мисс Ньюком утратила интерес к нравам сочинителей, мне больше не довелось в тот вечер с ней разговаривать. Побеседовав с мисс Маккензи, она весь остаток вечера провела со своим дядюшкой полковником Ньюкомом и, прощаясь с ним, сказала:

- Так вот, дядюшка, приходите завтра, и мы с вами поедем на верховую прогулку, хорошо? - на что полковник с готовностью согласился.

Она сердечно пожала руку Клайву, очень ласково, хотя, как мне показалось, немного покровительственно, простилась с Рози, чинно присела перед миссис Маккензя и удалилась вслед за своими родителями. Леди Кью уехала раньше; как сообщила нам потом миссис Маккензи, ее сиятельство отправилась вздремнуть после обеда. Я ничуть бы не удивился, если б узнал, что ее стало клонить ко сну от рассказа миссис Мак про бал у губернатора Тобаго, на котором супруга его преосвященства, миссис Митра, повздорила из-за места с женой Главного судьи, леди Панкине.

Изящный кабриолет увез наших дам на Фицрой-сквер в сопровождении обоих почтенных индийских джентльменов, а мы с Клайвом пошли домой пешком, чтобы выкурить дорогой по обычной гаване. Тут-то Клайв и сказал мне, что между банкирами и его батюшкой были, по-видимому, какие-то нелады, ибо полковник до этого дня много месяцев не виделся с братьями и всякий раз мрачнел при упоминании о них.

- По-моему, они вообразили, что я влюблен в Этель, - объявил сей проницательный юноша. - Полковник, тот, наверно, был бы доволен, если бы я стал ухаживать за ней. Это, как видно, и привело к ссоре. Теперь они, без сомнения, решили, что я неравнодушен к Рози. И какого черта все так спешат меня женить?!

Спутник Клайва заметил, что "брак дело похвальное - оберегает святость чувств и прекрасно охраняет нравы юношества". В ответ на что Клайв спросил:

- Так что же ты сам не женишься?

Это, как ему справедливо было замечено, не аргумент, а личный выпад, который не относится к вопросу о том, что "брак дело похвальное...", и так далее и тому подобное. Мистер Клайв рассмеялся.

- Рози - прелестное созданье, - сказал он, - она всегда благодушна, хоть миссис Маккензи, наверное, изводит ее. Она едва ли особенно умна, но мила собой необыкновенно, и красота ее день ото дня покоряет все больше. Что же до Этель, то ничего возвышенней и величавей я не видел с тех пор, как созерцал луврскую богиню. Эти выезды ко двору и каждый вечер балы, где толпа безмозглых юнцов льстит ей, вконец испортили ее. Но как хороша, черт возьми!

Повернет свою лебединую шею и глянет из-под черных бровей!.. Если бы я писал ее волосы, я сделал бы их, пожалуй, почти синими, а сверху бы покрыл лаком.

Они и впрямь синие. А как посажена головка!.. - И он сигарой начертил в воздухе воображаемую линию. - С нее можно писать Юдифь, не правда ли? А какая бы великолепная получилась из нее дочь Иродиады! Вот она сбегает по лестнице в ослепительном парчовом одеянии (как у Паоло Веронезе); в обнаженных руках блюдо; каждый мускул выявлен, как у прославленной Дианы из Лувра; на устах безумная усмешка, и несет она страшную, окровавленную, застывшую голову. Я уже вижу эту картину, сэр! Вижу! - И он принялся крутить усы, точь-в-точь как его бравый старик.

Я не мог не рассмеяться такому сходству и поведал о нем своему другу.

Он, по обыкновению, разразился страстным панегириком своему родителю, высказал желание походить на него и в конце концов, снова разгорячившись, объявил, что готов, если отец этого хочет, немедленно жениться.

- И почему бы не на Рози? Она милая малютка. Или на этой великолепной мисс Шеррик. Какая голова! Настоящий Тициан! Я глядел и сравнивал их краски тогда, на завтраке у дядюшки Ханимена. В личике Рози все оттенки жемчужные.

Ее надо писать молоком, сэр! - воодушевился наш живописец. - Обращал ты внимание, какие у нее серые тени под глазами и розовато-сиреневый отсвет на щеках? Только Рубенс сумел бы это передать. Но мне почему-то не хочется даже мысленно оставлять юную девушку наедине с этим старым сластолюбцем Питером-Паулем. Рози для меня - полевой цветок, сэр, резвящееся дитя.

Прелестная, нежная малютка! Когда она идет по улице, мне даже хочется, чтоб ее кто-нибудь обидел и я мог бы поколотить нахала. Она похожа на маленькую певчую птичку, сэр, какую-нибудь трепещущую конопляночку, pavidam quaerentem matrem (Ищущую свою встревоженную мать (лат.).), которую вы посадили бы на руку, гладили ее перышки, а она щебетала бы у вас на пальце. Мисс Шеррик -

та вызывает совсем иные чувства. Она великолепна, величава, волоока...

- Недалека, - подсказал его собеседник.

- Недалека? И что ж! Иным женщинам и надлежит быть недалекими. К тому же то, что ты называешь глупостью, я величаю покоем. Мой идеал - женщина тихая, медлительная, царственно-ленивая. Мне подайте благодатную деву с лилией в руках, не вострушку-трещотку, что хихикает да судачит. Какая-нибудь разбитная особа была бы для меня смерти подобна. Взять, к примеру, миссис Мак - вечно ухмыляется, подмигивает, кивает, подает знаки, и ты еще будь добр отвечать! Три дня она казалась мне восхитительной; я, признаться, был даже влюблен в нее - насколько это возможно после... Ну да ладно, я, наверно, никогда больше по-настоящему не полюблю!.. Так почему бы этой Шеррик не быть недалекой, скажи на милость? Вкруг истинной красоты всегда царит молчание.

Мы же умолкаем, сэр, при виде величественного океана, величественных звезд или какого-нибудь величественного пейзажа. На пантомиме мы смеемся, а в храме безмолвствуем. Когда в Лувре я увидел великую Венеру, я сказал себе:

"Будь ты живой, о божественная, ты отверзала бы свои прелестнейшие уста только для речей тихих и медлительных и лить с тем покидала бы свой пьедестал, чтобы прошествовать до близстоящего ложа и снова принять позу, исполненную красоты и покоя". Быть прекрасной - этого достаточно. И если женщине это удается, то можно ли от нее требовать большего? Мы же не требуем от розы, чтоб она пела. А живость ума, по-моему, так же не пристала истинной красоте, как не пристало королеве отпускать шуточки на троне. Слушай, Пенденнис, - прервал себя вдруг мой восторженный спутник, - не найдется ли у тебя еще сигары? А не пойти ли нам к Финчу, поиграть на бильярде? Только одну партию - ведь еще совсем рано. А то, может, пойдем в "Пристанище".

Нынче среда, и там, знаешь, соберутся все наши.

Мы стучимся в дверь в старом-престаром закоулке Сохо. Нам отворяет старая служанка с добрым и забавным лицом и, дружески кивнув, говорит:

- Здравствуйте, сэр, давненько вас что-то было не видать. Доброго здоровьечка, мистер Нюкум.

- Кто есть?

- Да почти все в сборе.

Мы проходим через уютный маленький буфет, где у огромного очага, на котором кипит необъятных размеров чайник, восседает опрятная пожилая леди, а два джентльмена уписывают холодную баранину с индийскими пикулями; около миссис Нокс, хозяйки заведения, мы замечаем скульптора Хиксопа и неустрашимого ирландского предводителя Моргана - главного репортера из

"Морнинг пресс" - и раскланиваемся с ними на ходу. Потом коридором мы проходим в заднюю комнату, где нас встречает приветственный гул голосов, хотя людей, сидящих там, почти не видно в табачном дыму.

- Чертовски рад лицезреть тебя, мальчик! - послышался зычный голос

(больше ему уже не распевать в веселой компании). - А мы только что толковали о твоей неудаче, благородный юноша! О том, что Академия отбила атаку твоих ассейских воинов. Может, ты устрашил придворных живописцев варварской картиной ужасов войны? А ты, Пенденнис, что глядишь с такой жаждой во взоре? Распусти свой галстук белоснежный, о великолепнейший из щеголей, и я выставлю тебе стаканчик грога или ты выложишь денежки и угостишь меня, дружище, и поведаешь нам, как живут светские господа. - Так витийствовал старина Том Сарджент, тоже газетчик - боец старой закалки и большой книгочий, обладатель неплохой собственной библиотеки; он уже сорок лет подряд изо дня в день сидел на своем месте у камелька в этом славном

"Пристанище", где собирались художники, скульпторы, литераторы, актеры и проводили немало приятных часов в шумливых и добродушных спорах, расходясь зачастую лишь после того, как солнце начинало золотить улицу, а Бетси тушила ненужную больше лампу и шла запирать врата гостеприимного "Пристанища".

Многое с тех пор переменилось, хотя было все это не так уж давно. Стоит вспомнить о тех днях, как перед глазами возникают милые, знакомые лица, а в ушах звучат веселые голоса и песни. Это здесь они встречались, наши честные и добрые друзья, в те дни, когда "Пристанище" и вправду было пристанищем, дилижансы еще не перевелись, до казино еще не додумались, клубы были малодоступны, полы посыпали песком, в углах стояли треугольные ящики с опилками, люди курили трубки и посещали трактиры. Юные Смит и Браун, обитавшие в Темпле, не ходили тогда в "Полиантус" или "Мегатериум", чтобы получить на обед суп из раков, тюрбо в сухарях, котлеты а-ля Чертешто и пинту сент-эмильонского, а брали от Кока через толстого старшего лакея бифштекс и пинту портера, в театре не стеснялись сидеть в задних рядах и на ужин довольствовались скромной закуской в трактире. Какое наслаждение даже сейчас читать у Чарльза Лэмба об этих ужинах! Пунш, карты, свечи, с которых надо снимать нагар, устрицы в складчину, незатейливые радости! Кто теперь снимает нагар со свечи? И разве человек, который обедает в восемь часов вечера, станет дома ужинать? Да, маленькие эти сборища, о коих многие из нас еще помнят, навсегда ушли в прошлое. Какие-нибудь двадцать пять лет равны целому веку - так изменилась жизнь нашего общества за эти пять пятилетий.

Сам Джеймс Босуэлл, объявись он сейчас в Лондоне, не нашел бы там ни одного трактира, - это заведение, как и большой извозчичий рыдван, исчезло с лица земли. Многие взрослые люди, читающие этот исторический экскурс, никогда такого экипажа не видывали, а про ромовый пунш только и знают, что его попивали их предки.

Старый весельчак Том Сарджент сидит в "Пристанище" с дюжиной славных собутыльников. Они дотемна корпят над своими книгами, картинами, юридическими трактатами и сходятся здесь для невинных ночных забав и бесед.

Спорят о литературе, о политике, о живописи и театре, по-приятельски подтрунивают друг над другом, прихлебывая из своих дешевых кружек, а когда они особенно в духе, то поют веселые старые песни, милые баллады, прославляющие любовь и вино, и знаменитые морские песни в честь старой Англии. Кажется, я и сейчас слышу мощный голос Джека Брента в печальном, но полном достоинства рефрене "Перебежчика" ("Вот потому-то лови минуту и будь же весел, пока ты здесь..."), или чистый тенор Майкла Перси, который выводит припев ирландской песенки: "А кому какое дело, будет так иль будет сяк!", или Марка Уайлдера, горланящего свою застольную "Garryowen na gloria". Песни эти пользовались любовью у веселых завсегдатаев "Пристанища". Право гостя на ту или иную из них считалось священным; его почтительнейше просили исполнить ее и слушали тем охотнее, чем она была старее и знакомее. До чего все переменилось с тех пор, как мы встречались с тобой, честный Том Сарджент!

Нынешний главный репортер N-ской газеты (сей ответственный пост занимал тогда наш Том), наверное, ездит в парламент в собственном экипаже и обедает с министрами.

Вкруг Тома разместились степенные члены Королевской Академии, веселые, идущие в гору члены-корреспонденты, сотрудники газеты "Пэл-Мэл" и других редакций; адвокат, чье имя еще, возможно, когда-нибудь прославится; а может быть, какой-нибудь скульптор или хирург, пока еще не практикующий, и два-три светских господина, которым больше по душе бывать в этой любопытной компании, чем на других, более изысканных сборищах. Здесь бывал капитан Шендон, и его шутки стали достоянием местной истории. Заглянул разок философ Фил-лин и попытался, по своему обыкновению, прочитать лекцию, но его метафизические построения рухнули под градом насмешек. Марака, который так важничает из-за того, что пишет в "Икс-Ревыо", попробовал было поважничать в

"Пристанище", но поперхнулся от дыма и свял от взрывов хохота. Дик Уокер, тайно бунтовавший против власти Сарджента, однажды, дабы придать себе веса, привел в "Пристанище" какого-то юного лорда из "Синих Столбов", но был так безжалостно "высечен" Томом, что даже этот приятель хохотал над ним. Мы слышали, будто титулованный юнец потом рассказывал, что его водили в одно

"чег-товски стганное место, и нагод там пгестганный"; впрочем, ушел он явно очарованный обхождением Тома, хотя больше среди нас не появлялся. Возможно, он просто не сумел найти сюда дороги. Днем можно было пройти мимо дверей

"Пристанища" и даже не заподозрить, что это оно и есть.

- Мне думается, - говорил Чарли Ормонд (он был тогда членом-корреспондентом Королевской Академии), - мне думается, что днем его в самом деле нет. Когда мы уходим и Бетси тушит газовый рожок у входа, все исчезает - и дом, и дверь, и стойка, и Бетси, и мальчишка, что разносит пиво, и миссис Нокс, - словом, все наше "Пристанище".

Оно и впрямь теперь исчезло; его больше не сыщешь ни днем, ни ночью -

разве что призраки наших веселых собутыльников еще приходят туда по ночам.

Когда за столом потекла дружеская беседа и пошли вкруговую стаканы, а Клайв и его приятель с подобающей скромностью ответили на разные вопросы, предложенные милым стариной Томом, признанным главой нашей ассамблеи и старейшиной почтенного сего вигвама, тут вдруг отворяется дверь, и радостные возгласы собравшихся приветствуют еще одну знакомую фигуру, едва она возникает из клубов табачного дыма.

- Привет тебе, о Бейхем! - говорит Том. - Чертовски рад лицезреть тебя, Фредерик!

Бейхем спешит сообщить, что его дух в смятении, и требует пинту для поддержания бодрости.

- Откуда к нам летишь, ночная птица? - вопрошает папаша Том, весьма приверженный к белому стиху.

- Только что с Кэрситор-стрит, - отвечает Бейхем с тихим вздохом. -

Навещал одного беднягу, угодившего в яму. - А, это вы, Пенденнис! Вы его знаете - это Чарльз Ханимен.

- Кто?! - кричит Клайв, вскакивая с места.

- "О вещая моя душа! Мой дядя?" - ворчит Бейхем. - Я, право, не заметил Малыша. И все же, как ни грустно,это правда!

Читателю известно, что предшествующие страницы нашей бесхитростной хроники охватывают период более трех лет, и пока истекал отпуск Томаса Ньюкома и отрастали усы Клайва, жизнь прочих лиц, связанных с нашей историей, тоже шла своим чередом, и одним прибывало счастье, а других оно покидало. Повествование наше до сих пор представляло собой ряд неторопливых сцен, так что волей-неволей приходилось вести его в настоящем времени, а автор исполнял роль хора в трагедии: он пояснял от случая к случаю, - то напрямик, то намеком, - что произошло между актами и как очутились герои в том или ином положении. В современном театре, как то ведомо театральным критикам, пояснения к действию чаще всего выпадают на долю второстепенных персонажей. Обычно это - два прогуливающихся джентльмена из приятелей сэра Гарри Таланта, которые приветствуют молодого баронета в столице, а заодно рассуждают о скупости старого набоба, его дядюшки, и о глубине чувств, питаемых героем к леди Аннабель, premiere amoureuse (Героине (франц.).). Или же это одетая в белое полотно наперсница облаченной в белый атлас героини.

Или - "эй, Том, мошенник!.." - камердинер, либо выездной лакей, более или менее смышленый и дерзкий, этот отлично нам знакомый тип слуги в ботфортах и ливрейном кафтане с красным воротником и обшлагами, которого сэр Гарри безбожно честит и весьма нерегулярно оплачивает, но упорно держит при себе.

Или Люсетта, служанка леди Аннабель, которая относит ее billets-doux и прочитывает их по дороге, знает все семейные тайны, прячет любовника под кушетку и в интермедиях поет куплеты. Так и нам сейчас предстоит заглянуть в частную жизнь Чарльза Ханимена, проникнуть в тайны преподобного джентльмена и поведать публике о том, что произошло с ним за те последние несколько месяцев, когда он лишь изредка, хотя и не без приятства появлялся на нашей сцене.

Пока у племянника его пробивались усы, а деньги и отпуск зятя приходили к концу, надежды мистера Ханимена начали увядать, проповеди тускнеть, а его блестящая некогда слава сходить на нет. Немало причин способствовало его плачевному нынешнему состоянию. Часовня леди Уиттлси, когда ни заглянешь в нее, теперь не бывает переполнена. На церковных скамьях зияют пустые места, и уже не трудно устроиться с удобством у самой кафедры, откуда проповедник, глянув поверх приложенного к глазам платочка, не увидит больше лорда Дремли: его светлость ходит нынче спать в другое место; а вслед за ним откочевал и весь правоверный бомонд. И не приходится бедному пастырю бросать умильные взгляды на парижские шляпки аристократок и читать восторг на обращенных к нему прелестных личиках обитательниц Мэйфэра. В часовне сидят теперь безвкусно разодетые купцы из соседних лавок со своими семействами, а одну из лучших скамей занимает дворецкий Ридли с сыном и супругой. Конечно, у старого Ридли вид самый благородный - плешивая голова, вместительный жилет и молитвенник с золотым обрезом, - и у Джей Джея прекрасное одухотворенное лицо, но миссис Ридли!.. На ее пухлой физиономии так и написано: кухарка и экономка. Да и музыка здесь уже не та, что прежде. Ушел этот бунтарь и привереда бас Гаркни и сманил с собой четырех лучших мальчиков-певчих - они исполняют теперь куплеты в "Музыкальной пещере". Ханимен с полным правом может жаловаться на гонения и сравнивать себя с отшельником, ведь он действительно проповедует в пустыне. Когда-то его, как раньше другого пустынника - святого Иеремию, посещали львы. Больше они к нему не ходят.

Львы, посещающие пастырей, лижут теперь стопы другим духовным отцам; они пресытились застарелыми проповедями бедняги Ханимена. За последние три года у Ханимена повсюду расплодились соперники и увели его овечек в свои овчарни.

Мы же знаем, что эти наивные твари всегда бегут друг за дружкой - такова их овечья природа. Быть может, в церкви Святого Иакова, что совсем рядом, объявился новый проповедник - смелый, решительный, блестящий, общепонятный, образованный, но не педантичный; его мужественный голос проникает в сердца, его проповеди толкуют о жизни, об отношениях между людьми, о мудрости общежития, а не только о вере; и люди - самые учтивые, умные, начитанные, нарядные и эгоистичные толпой валят к нему в церковь послушать разок-другой его поучения. А так как людей умных, начитанных, нарядных и прочее и прочее на свете достаточно много, их яркая процессия не иссякает круглый год, до отказа заполняя церковь святого Иакова. А потом рядом появится какой-нибудь кликуша-шарлатан, у которого ни знаний, ни учености, ни милосердия и который только и умеет запугивать публику угрозами и будоражить силой своего гнева, и она будет толпой ходить к нему, покуда ей не наскучит гром его проклятий.

А тем временем старые мирные церкви по соседству все так же звонят в свои колокола и по воскресеньям отворяют врата свои для смиренных прихожан и рассудительного пастыря, который всю неделю трудится в школе и у одра болезни, даруя кроткий свет, вдумчивое поученье или безмолвную помощь.

Мы лишь изредка виделись с Ханименом - его общество было не слишком занимательным, а жеманство при ближайшем рассмотрении весьма утомительным, -

однако Фред Бейхем неусыпно наблюдал за священником со своих антресолей у миссис Ридли и по временам докладывал нам о его делах. Вот и теперь мы услышали печальное известие, которое, разумеется, умерило веселость Клайва и его товарища; а Ф. Б., сохраняя свою всегдашнюю невозмутимость, обратился к Тому Сардженту и сказал, что имеет сообщить нам нечто важное с глазу на глаз; и Том с еще пущей невозмутимостью промолвил:

- Ступайте, дети мои, вам лучше обсудить сей предмет вдали от шума и ликования бражников. - И он позвонил в колокольчик и приказал Бетси подать ему стакан рома с водой и второй такой же за его счет мистеру Десборо.

Мы удалились в соседнюю комнату, где для нас зажгли газовый рожок, и Ф.

Б., прихлебывая из кружки пиво, поведал нам о злоключениях бедного Ханимена.

- При всем моем уважении к присутствующему здесь Клайву, - начал Бейхем, - и к святости его юных и нежных чувств скажу все же, сэр, что ваш дядюшка Чарльз Ханимен - никуда не годный человек. Я знаю его вот уже двадцать лет - с тех самых пор, как учился у его батюшки. Старушка, мисс Ханимен, та, как говорится у нас, картежников, козырной масти; таков же был и старый Ханимен. А вот Чарльз и его сестрица...

Я наступил под столом на ногу Ф. Б., он, видно, забыл, что сестрица эта была матерью Клайва.

- Хм!.. О вашей покойной матери я... хм!.. могу лишь сказать vidi tantum (Только видел (лат.).). Я почти не знал ее. Она очень рано вышла замуж, и я тоже был очень молод, когда она уехала из Баркхембери. Ну, а Чарльз, тот выказывал свой нрав сызмальства - и притом не слишком приятный,

- отнюдь не образец добродетели. У него всегда был талант залезать в долги.

Ума не приложу, на что он мог тратиться, кроме леденцов и мраморных шариков, только он занимал деньги у всех подряд - будь то мы, ученики, или даже конюх старого "Носатика" (вы уж извините, но так мы в шутку величали вашего дедушку - мальчишки всегда остаются мальчишками, что поделаешь!); так даже у отцовского конюха он занимал деньги. Помню, я здорово отдубасил Чарльза Ханимена за этот позорный поступок.

В колледже он вечно был в долгах, вечно испытывал трудности, хотя со стороны было не сказать. Его пример да будет вам наукой, дитя мое! Его и мой, коли на то пошло. Взгляните на меня, - я, Ф. Бейхем, "потомок королей, тосканским скипетром издревле помававших", боюсь пройти по улице, чтоб не попасться на глаза башмачнику, и содрогаюсь всем своим мощным телом, когда кто-нибудь положит мне руку на плечо, как давеча на Стрэнде вы, Пенденнис, -

у меня прямо ноги подкосились. Я много ошибался в жизни, Клайв. Я это знаю.

Если не возражаете, я закажу еще кружку пива. А не найдется ли у миссис Нокс в буфетной холодного мяса, Бетси? И как всегда рассолу. Уф!" Передай ей мой поклон и скажи, что Ф. Б. голоден. Так я продолжаю. Ф. Б. совершил множество промахов, и он это знает. Порой он, возможно, обманывал; но никогда не был таким законченным мошенником, как Ханимен.

Клайв недоумевал, как ему отнестись к подобной аттестации его родственника, приятель же его прыснул со смеху, в ответ на что Ф. Б. только степенно кивнул и возобновил свой рассказ.

- Не знаю, много ли он позаимствовал у вашего батюшки, скажу только, что Ф. Б., будь у него половина этих денег, жил бы припеваючи. Не ведаю я и того, сколько его преподобие вытянул у бедной брайтонской старушки, своей сестрицы. Часовню свою, как вы, наверно, знаете, он заложил Шеррику, который получил на нее все права и может в любой день выставить его вон. Я не считаю Шеррика плохим человеком. По-моему, он человек хороший. Мне известно, что он не раз оказывал помощь попавшему в беду. Ему хочется проникнуть в общество -

вполне законное желание! Поэтому вас и пригласили тогда на завтрак вместе с ним, а он пригласил вас к себе обедать. Надеюсь, обед был хороший. Я бы тоже охотно поехал!

В конце концов векселя Ханимена скупил Мосс, а его зять с Кэрситор-стрит заполучил самого проповедника. Его там заждались. Один иудей заграбастал часовню, другой - проповедника. Правда, неплохо?! Теперь Шеррик может превратить часовню леди Уиттлси в синагогу и посадить главного раввина на кафедру, с которой когда-то толковал Священное писание мой дядюшка епископ.

Сейчас акции этого предприятия котируются невысоко. Мы тут с Шерриком вдоволь посмеялись. Нравится мне этот еврей, сэр. Он рвет и мечет, когда Ф.

Б. является к нему и спрашивает, нет ли лишнего билетика, хоть на хорах.

Бедняга Ханимен из кожи вон лез, чтобы переманить назад всех своих прихожан.

А я помню времена, когда дело процветало, - ложи (простите, скамьи)

абонировались на весь сезон, и даже спозаранку не раздобыть было местечка. И тут Ханимен разбаловался и стал по нескольку раз читать одну проповедь.

Публике надоело глядеть, как льет крокодиловы слезы этот старый мошенник!..

Тогда мы прибегли к музыкальным эффектам. Тут-то и пришел на помощь Ф. Б., сэр. Какой это был ход! И его сделал я, сэр. Только ради меня и стал петь Гаркни, - почти два года он ходил у меня трезвый, как апостол Матфей. Но Ханимен не заплатил ему, - что крику было в доме божьем! - и вот Гаркни ушел. А тут еще вмешался в дело Шеррик. Прослышал он об одном человеке из Хэмстеда, который показался ему подходящим, и заставил Ханимена нанять его за большие деньги. Вы, наверно, его помните, сэр! Это - преподобный Симеон Киррпич, самый низкий субъект из всей Низкой Церкви, сэр, рыжий коротышка, который напирал на звук "г" и гнусавил, как все ланкаширцы; он так же подходил для Мэйфэра, как Гримальди для Макбета. Они цапались с Ханимепом в ризнице, точно кошка с собакой. Этот разогнал добрую треть наствы. Человек он был честный и даже не без способностей, только не очень богобоязненный, -

назидательно пояснил Ф. Б. - Я сказал об этом Шеррику, едва только его услышал. Посоветуйся он со мной заблаговременно, я сберег бы ему немалые деньги, куда больше той безделицы, из-за которой мы с ним тогда повздорили,

- деловой спор, сэр, маленькое расхождение из-за пустячного дела трехмесячной давности, породившего меж нами временное охлаждение. А Ханимен, тот, как всегда, лил слезы. Ваш дядюшка - великий мастер лить слезы, Клайв Ньюком. Он приходил к Шеррику со слезами на глазах и умолял его не брать этого Симеона; но тот все же взял его. Так что отдадим должное бедняге Чарльзу - крах леди Уиттлси был не только его рук делом; Шеррик тоже повинен в том, что предприятие прогорело.

Тогда, сэр, наш бедный Чарльз вздумал поправить свои дела женитьбой на миссис Мустанг: она была без ума от него, и дело почти сладилось, невзирая на ее сыновей, которые, как легко понять, были в ярости. Но Чарли так любит врать, сэр, что солжет, даже если ему нет от того никакой корысти. Он объявил, что часовня дает ему тысячу двести фунтов в год да еще, мол, у него есть собственный капитал; а как они стали смотреть бумаги с невестиным братом, стряпчим Брвггсом, тут и выяснилось, что все это - сплошное вранье,

- ну, вдова, ковечно, на дыбы, знаться с ним больше не хочет. Она женщина деловая и все девять лет, что ее бедный муженек провел у доктора Диета, сама управлялась в их шляпном магазине. Отличный магазин - это я привел туда Чарльза. Мой дядюшка епископ всегда заказывал там шляпы, и там же долгое время изготовляли покрышки для этого скромного вместилища разума, - сообщил Ф. Б., прикоснувшись к своему высокому лбу. - Он бы заполучил вдовушку, ручаюсь вам, - со вздохом добавил Ф. В., - кабы не эта злосчастная ложь. Ей не нужно было денег. Их у нее достаточно. Она мечтала проникнуть в общество и потому хотела выйти за джентльмена.

Но чего я не могу простить Ханимену, это того, как он поступил с бедным стариком Ридли и его женой. Ведь это я привел его к ним. Я думал, они будут брать с него плату помесячно и денег у него вдоволь, - словом, что я устроил им выгодное дело; да и сам он не раз говорил мне, что у них с Ридли все честь честью. А между тем он не только не платил за квартиру, но еще занимал у них порядком, и когда давал обеды, вино ему покупали Ридли. Сам не платил и не давал им пустить исправных жильцов. Все это он сам рассказал мне, заливаясь слезами, когда нынче прислал за мной, - и я пошел к мистеру Лазарусу, сэр, пошел в это львиное логово, ибо друг был в беде, сэр! -

возвестил Ф. Б., горделиво озираясь. - Не знаю, сколько он им задолжал. Ведь какую бы сумму он ни назвал, все равно соврет. От Чарльза ни слова правды не дождешься. Но Ридли-то какие молодцы, вы подумайте, - ни разу не обмолвились Ф. Б. об этом долге! "Мы бедны, но у нас есть кое-какие средства, так что мы можем и подождать. К тому ж мы надеемся, что мистер Ханвмен когда-нибудь нам заплатит", - сказала мне миссис Ридли нынче вечером. Она растрогала меня до глубины души, сэр, - продолжал Бейхем, - и я крепко обнял и расцеловал старушку, чем немало удивил маленькую Канн и юного Джей Джея, вошедшего в комнату с картиной под мышкой. Но она сказала им, что целовала мистера Фредерика еще в ту пору, когда Джей Джей не родился на свет. И это правда: она была доброй, верной слугой, и я, обнимая ее, был движим самыми высокими чувствами, самыми высокими, cap!

Тут вошла старая Бетси и объявила, что ужин "дожидает мистера Бейхема и позднота несусветная", и мы с Клайвом, предоставив Ф. Б. его трапезе и пожелав миссис Иокс спокойной ночи, отправились по домам.

Глава XXVI, в которой полковник Ньюком продает своих лошадей

Я нисколько не удивился, когда на другой день рано поутру увидал у себя полковника Ньюкома, которому Клайв успел сообщить важную весть, принесенную накануне Бейхемом. Целью полковника, о чем вряд ли надо рассказывать тем, кто его знает, было выручить из беды шурина, и, будучи полным невеждой во всем, что касалось стряпчих, судебных приставов и их обычаев, он решил прийти за советом в Лемб-Корт, выказав тем немалое благоразумие, ибо я, во всяком случае, больше своего простодушного гостя понимал в делах житейских и мог добиться у кредиторов лучших условий мировой для бедного арестанта, а вернее, для полковника Ньюкома, который и был в этом деле страдательным лицом.

Благоразумно заключив, что нашему доброму самаритянину лучше не видеться с невинной жертвой, каковую он вознамерился снасти, я оставил его на попечение Уорингтона в Лемб-Корте, а сам поспешил в арестантский дом, где сидел под замком недавний баловень Мэйфэра. Меня впустили к нему, и при виде меня слабая улыбка заиграла на устах узника. Его преподобие был небрит; он уже успел позавтракать - я увидел стакан из-под коньяка на грязном подносе с остатками завтрака. На столе лежал засаленный роман из библиотеки на Чансери-Лейн. Но в тот момент наш проповедник был занят сочинением одного, а может, и нескольких из тех многословных писем, тех красноречивых, витиеватых и старательно продуманных посланий, снизу доверху испещренных подчеркнутыми словами, где с подчеркнутой страстью обличаются козни злодеев, равнодушие, если не хуже, друзей, на чью помощь, казалось бы, можно было надеяться, и гнусные проделки этих абрамов; упоминается о непредвиденном отказе Смита вернуть одолженные ему деньги, хотя автор письма рассчитывал на него, как на

Английский банк; и в заключение дается клятвенное обещание (надо ли говорить, в сопровождении скольких благодарственных слов) вернуть долг в такую-то сумму не позже следующей субботы. Этот текст, несомненно, знакомый бывалому читателю по множеству сходных, хоть и написанных разной рукой писем, теперь исправнейше воспроизводился беднягой Ханименом. Здесь же на столе, в винном стакане, лежала клейкая облатка, а в прихожей, разумеется, дожидался посыльный, чтобы доставить письмо по назначению. Такие письма всегда передают через посыльного, о котором упоминается в постскриптуме; и он всегда сидит у вас в прихожей, пока вы читаете письмо, и вам не однажды напоминают, что "...там молодой человек дожидается ответа, сэр".

Я был далек от мысли, что Ханимен правдиво изложит действительное состояние своих дел человеку, уполномоченному их рассмотреть и уладить. Ни один должник не признается сразу во всех долгах; он будет обрушивать на своего агента или заступника сюрприз за сюрпризом и представит ему счет от башмачника лишь после того, как будут удовлетворены притязания портного. Я не сомневался, что баланс, предъявленный мне Ханименом - ложный. Слишком уж мало с него причиталось.

- Моссу с Уордор-стрит сто двадцать фунтов (а ведь он на мне тысячи заработал!) - негодует Ханимен. - Прослышал бездушный вест-эндский торгаш, что я в беде. Все они между собой связаны, дражайший Пенденнис, и, как стервятники, кидаются на добычу! Еще у портного Боббинса исполнительный лист на девяносто восемь фунтов, (а у него ведь вся клиентура через меня. Я его человеком сделал!). Башмачнику Тоббинсу, его соседу с Джермин-стрит, еще сорок один фунт, - вот и все. Мое вам слово - все. Через несколько месяцев я получу с прихожан плату за места и смогу разделаться со всеми этими хищниками. Иначе гибель моя окончательна и неотвратима, и меня ждут тюрьма, унижение и позор. Я это знаю и могу это вынести. Я был слишком слабоволен, Пенденнис, я готов сказать: "Меа culpa, mea maxima culpa" (Моя вина, моя величайшая вина (лат.).) - и... нести... свою... кару! - Никогда, даже на лучших своих проповедях он не декламировал так проникновенно. Потом, отвернувшись, он спрятал лицо в носовой платок - правда не такой белый, как те, коими он прикрывал свои чувства у леди Уиттлси.

Нет нужды рассказывать здесь о том, как удалось добиться от этого увертливого грешника дальнейших покаяний; как вырвали у него признание о размерах его долга добрейшей миссис Ридли и о делах его с мистером Шерриком.

В конце концов поверенный полковника Ньюкома пришел к заключению, что оказывать помощь такому человеку бесполезно и что Флитская тюрьма будет подходящим убежищем для этого безрассуднейшего служителя божия. К исходу дня господа Тоббинс и Боббинс стакнулись со своим Сент-Джеймским соседом, мистером Доббинсом, и от этого поставщика галстуков, перчаток и носовых платков прибыл такой счет, который сделал бы честь самому щеголеватому из всех молодых гвардейцев. Мистер Уорингтон был одного мнения с мистером Пенденнисом и настаивал на том, чтобы предоставить дело закону.

- Стоит ли заботиться о человеке, - говорил он, - который сам о себе не заботится? Пусть отвечает по закону за свои долги. А когда он выйдет из тюрьмы, дайте ему двадцать фунтов и пусть едет капелланом на остров Мэн.

По доброму грустному лицу полковника я понял, что такой суровый приговор ему не по душе.

- Во всяком случае, пообещайте нам, сэр, - настаивали мы, - что сами вы ничего не заплатите и даже не попытаетесь встретиться с кредиторами шурина: предоставьте это тем, кто знает жизнь.

- Знает жизнь!.. - вскричал Ньюком. - Да коли я ее до сих пор не узнал, молодые люди, то, верно, никогда уже не узнаю.

Да, проживи он мафусаилов век, и тогда любой мальчишка обвел бы его вокруг пальца.

- Не скрою от вас, - сказал он после паузы, во время которой советом трех были выпущены целые тучи дыма, - что у меня... есть некий запас, отложенный, право же, на всякие прихоти. Из этих денег я обязан помочь бедняге Ханимену. Сумма не слишком большая. Хотел я, правда, на эти деньги... Ну да бог с ними! Пускай Пенденнис обойдет всех этих поставщиков и постарается с ними договориться, ибо счета их, без сомнения, непомерно раздуты. По-моему, так будет правильно. Кроме всех этих купцов, есть еще добрейшая миссис Ридли и мистер Шеррик. Надо повидаться и с ними, и, если возможно, снова поставить на ноги этого злополучного Чарльза. Разве не читаем мы о прощении заблудшего, а ведь у каждого из нас есть свои прегрешения, мальчики.

В расчеты Ханимена с мистером Шерриком нам не было нужды входить: этот джентльмен вел себя по отношению к проповеднику с отменной порядочностью.

- Неужто вы думаете, я дал бы этому малому хоть шиллинг, не заручившись распиской? - сказал он нам, смеясь. - У меня их штук пятьдесят, а то и сто.

Вот одна из них, за подписью этого странного типа, как его... Бейхема, в качестве поручителя. И парочка же, я вам скажу! Ай-яй-яй! Ну, да я их не трону. Я одолжил ему денег под заведение, что над нами, - Шеррик указывает на потолок, ибо мы сидим в его конторе в погребах леди Уиттлси, - потому что считал это выгодной спекуляцией. Так оно вначале и было: Хашшен нравился публике. Вся знать ходила его слушать. Нынче сборы уже не те. Он сошел со сцены. Да и нельзя ждать от человека, чтобы он всю жизнь собирал полный зал.

Когда я пригласил в свою труппу мадемуазель Бравур, то первые три недели невозможно было пробиться в театр. А следующий сезон она не давала и двадцати фунтов сбора в неделю. То же самое было и со Спиртли, и со всей этой "серьезной драмой". Поначалу все шло отлично. Большие сборы, аншлаги,

"наш бессмертный бард...", и всякое такое. Тогда театр, что напротив, стал показывать тигров и французских наездников; и теперь завывания Спиртли слушали только оркестранты да те, кто ходил на даровщинку. Везде махинации.

Чем только я не промышлял - всем, наверное: театрами, недвижимостью, акциями, векселями, входил в газовые и страховые общества, а теперь вот взялся за эту часовенку. Бедняга Хаяимен! Я не стану ему вредить. А с этим рыжим малым, которого я пригласил, чтобы спасти дело, я, видать, дал маху.

Пожалуй, он только напортил. Ну да не могу же я знать толк во всем. Меня не учили с детства разбираться в проповедниках - как раз наоборот. Когда я услышал в Хэмстеде этого Симеона, ну, думаю, - подойдет. Я тогда часто ездил по пригородам, сэр, - это у меня с тех пор, как я держал труппу и колесил по провинции, - в Кемберуэл тогда ездил, в Излингтон, Кеннингтон, Клептон, - и всюду выискивал юные дарования. Выпьем-ка по стаканчику хереса и пожелаем удачи бедняге Ханимену. А что до вашего полковника, так он молодчина, сэр!

Такого человека я еще не видывал. Приходится иметь дело с кучей жулья - и в Сити и в свете, и среди щеголей и среди прочих, знаете ли, так что встреча с подобным человеком для меня прямо-таки утешение. Я для него что хотите сделаю. А вы неплохо поставили эту вашу газету! Я ведь и газеты тоже пробовал, только неудачно, не возьму в толк почему. И торийскую издавал, и умеренно либеральную, и совершенно сногсшибательную ультрарадикальную.

Слушайте, а что, если основать религиозную газету под названием "Катехизис"

или что-нибудь в этом роде? Годится Ханимен в редакторы? Боюсь, что в часовне ему уже не удержаться! - На том я и ушел от мистера Шеррика, почерпнув из беседы с ним немало полезного и весьма утешившись относительно судьбы Ханимена.

Торгаши, алкавшие Ханименовой крови, были умиротворены; и даже мистер Мосс, удостоверившись, что наш проповедник неплатежеспособен и вынужден будет предстать перед судом по делам о несостоятельности, если он, Мосс, не согласится на мировую, которую мы уполномочены были ему предложить, внял голосу рассудка и распростился с вексельной бумагой, украшенной подписью бедняги Ханимена. Переговоры наши чуть было не сорвались из-за неуместной вспышки Клайва, внезапно пожелавшего вышвырнуть юного Мосса в окошко, однако этот "весьма неджентльменский со стороны Нюкоба поступок" привел лишь к осложнениям и оттяжкам. Словом, в следующее воскресенье Ханимен уже читал у леди Уиттлси премилую проповедь. Его очень полюбили в арестантской, и мистер Лазарус даже сказал:

- Кабы не высвободили их к воскресенью, я отпустил бы их на проповедь с провожатым, чтобы туда и обратно. По-джентльменски ведет себя джентльмен, так и я с ним по-джентльменски.

Длинный счет миссис Ридли был без слова оплачен до единого фартинга. Но Ханименовы изъявления раскаяния и признательности полковник принял довольно холодно: ему всегда претила выспренность.

- Вот видишь, мой мальчик, - сказал отец Клайву, - до чего доводят человека долги: он начинает лгать и вынужден обманывать бедных. Подумать только, он бежит от собственной прачки, заискивает перед портным, отнимает хлеб у детей бедняка.

Клайв, как мне показалось, покраснел и смутился.

- Ах папа, - сказал он, - боюсь... что я тоже кое-что задолжал.

Небольшую сумму, фунтов сорок. Двадцать пять за сигары и пятнадцать Пенденнису. И... меня это все время ужасно мучает.

- Глупый мой мальчик, - сказал отец, - про счет за сигары я знаю и уже оплатил его на прошлой неделе. Все, что у меня есть - твое, так и знай. И покуда в этом кошельке сыщется гинея - полгинеи твои. Только давай заплатим все наши долги до... до исхода этой недели. А теперь ступай вниз и спроси у Бинни, можно ли мне зайти к нему потолковать кой о чем. - Когда же Клайв ушел, его отец сказал мне с чувством: - Ради бога, Артур, берегите моего мальчика от долгов, когда меня здесь не будет. Я ведь очень скоро уезжаю обратно в Индию.

- Зачем, сэр? Ведь у вас еще год отпуска, - возразил я.

- Да, но без жалованья. Эта история с Ханименом, знаете ли, окончательно исчерпала мои запасы, предназначенные на расходы в Европе. А расходы эти оказались куда значительней, чем я думал. Во всяком случае, я превысил счет у моих братьев, и мне пришлось затребовать денег у своих калькуттских агентов. Что ж, годом раньше, годом позже (если за это время не умрут два наших старших офицера, после которых я должен получить повышение и полный полковничий оклад) - я надеюсь здесь окончательно обосноваться. Годом раньше, годом позже, не велика беда! Пока меня не будет, Клайв отправится в путешествие - совершенствоваться в своем искусстве и знакомиться с великими школами живописи. Когда-то я мечтал поехать с ним вместе. Но l'homme propose... (Человек предполагает... (франц.).) Пенденнис. Нынче я думаю, что юноше не на пользу постоянная родительская опека. Вы, молодые, слишком умны для меня. Я не читал ваших книг, меня не учили всему тому, что вы знаете;

нередко я чувствую себя среди вас старым болваном. Я вернусь туда, сэр, где у меня есть друзья и где я что-то собой представляю. Я знаю, что в нашем старом полку найдется несколько лиц, и белых и темнокожих, которые озарятся радостью при виде Томаса Ньюкома. А вас да благословит бог, Артур. Вы, здешняя молодежь, так холодны в обращении, что старику поначалу и невдомек, что о вас думать. Мы с Джеймсом Бинни сперва, как вернулись домой, частенько про вас толковали, - все думали, вы над нами смеетесь. Но вы не смеялись, я знаю, помилуй вас бог, и да пошлет он вам добрую жену и сохранит вас от всех соблазнов. Вот, я купил часы, и мне бы очень хотелось, чтоб вы носили их в память обо мне и моем сыне, к которому были так добры, когда оба вы, мальчиками, учились в старых стенах школы Серых Монахов.

Я пожал ему руку, пробормотав что-то бессвязное о моем уважении и привязанности. Можно ли было знать его и не питать к нему этих чувств?

Решение было принято, и добрый наш полковник стал без шума, но усердно готовиться в обратный путь. В эти немногие дни, оставшиеся до отъезда, он еще охотней и чаще прежнего дарил меня своим доверием и даже сказал, с присущей ему добротой, что видит во мне почти что сына и надеется, что я буду для Клайва добрым советчиком и старшим братом. Но кто, увы, подаст совет советчику? Ведь у меньшого брата было немало достоинств, коих не замечалось у старшего. Жизнь не ожесточила Клайва и даже не испортила.

Однако я, кажется, отвлекся, занявшись лицом, сему рассказу посторонним, а потому спешу возвратиться к истории, составляющей предмет моей книги.

Полковник Ньюком сообщил мне, что сейчас, когда ого отъезд - дело решенное, его особенно радует и трогает поведение его друга Бинни.

- Джеймс - благороднейший из смертных, Пенденнис, я горжусь тем, что столь многим ему обязан, и открыто говорю об этом. Дом этот, как вам известно, я арендую у нашего предприимчивого друга мистера Шеррика и должен платить ему до конца договорного срока. Джеймс взял все обязательства на себя. Конечно, дом чересчур велик для него, но Бинни говорит, что он ему по душе и что он намерен остаться здесь, а ведение хозяйства поручить сестре и племяннице. Клайв, - тут голос говорившего, как мне показалось, слегка дрогнул, - будет по-прежнему приходить сюда, как домой, так говорит верный Джеймс, да благословит его бог! Джеймс оказался богаче, чем я думал, этак тысяч на сто рупии, - заметьте это, мои юный друг. Мистер Винни сообщил мне под секретом, что, если его племянница мисс Рози выйдет за человека, ему приятного, он оставит ей значительную часть своего состояния.

Удостоенный доверием возразил, что уже связан обещанием, в ответ на что полковник с понимающим видом сказал:

- Я так и думал. Одна пташка шепнула мне на ухо имя некоей мисс А. Я знал ее деда: весьма обязательный был господин, давал мне в долг в бытность мою субалтерном в Калькутте. Скажу вам по секрету, милейший мой молодой друг, я очень желал бы, чтобы кто-нибудь разъяснил известному вам юному джентльмену, что мисс Мак-кензи славная, миловидная и добропорядочная девушка и что она могла бы его полюбить. Если бы вы, молодые люди, женились благовременно на добродетельных и достойных женщинах, - какова, без сомненья, мисс хм... Амори, - то избегли бы половины соблазнов, коим подвержена юность: не стали бы распущенными, как можно об иных подумать, или, что еще хуже, себялюбивыми и холодными. И я молю господа, чтобы мой Клайв поскорее обрел тихую пристань вдали от всех искушений и сочетался браком с какой-нибудь достойной девушкой вроде племянницы Бинни.

Возвратившись на родину, я поначалу строил касательно сына другие планы, но им не судьба была осуществиться. А зная его пылкий нрав и наглядевшись на его повадки, я все время боюсь, как бы мой юный повеса не угодил в какую-нибудь историю с женщиной, и мечтаю оградить его от опасности.

Итак, старики наши придумали благой план, согласно которому их дети должны были пожениться и жить не тужить, совсем как сказочные принц с принцессой; а милейшая миссис Маккензи (вы же знаете, что, водворившись в доме брата, она чуть ли не объяснялась в любви полковнику) - милейшая миссис Мак готова была отказаться от собственных упований, лишь бы ее миленькая Рози была счастлива. Мы шутя говорили, что едва отбудет отец Клайва, как в добавление к Рози выпишут Джози. Но малютка Джози находилась целиком под влиянием бабушки и повела себя более серьезно и благочинно: в письмах высказывала сомнение, нравственно ли ходить в оперу, в Тауэры и музеи восковых фигур; и меньше, чем через год, вышла замуж за Монстра-старшего из церкви доктора Макблея.

В скором времени в "Морнинг пост" появилось объявление о продаже трех лошадей (следовало описание примет и родословная), "принадлежащих одному офицеру, возвращающемуся в Индию. Обращаться к конюху на конюшне дома 120 на Фицрой-сквер".

Совет директоров пригласил подполковника Ньюкома на обед в честь кавалера ордена Бани второй степени, генерал-майора сэра Ральфа Регби, назначенного главнокомандующим в Мадрас. Клайв тоже получил приглашение, и.

как он рассказывал: "...После обеда пили за здоровье родителя, сэр, и старик произнес такую ответную речь - просто прелесть!.."

Мы втроем совершили паломничество к Серым Монахам и долго бродили по обезлюдевшему школьному двору: были Варфоломеевы каникулы, и мальчики разъехались по домам. Нас сопровождал один из добрых старых обитателей богадельни, которого оба мы с Клайвом узнали; мы немного посидели в комнатенке капитана Скарсдейла (он был участником войны в Испании, но потом продал патент и на склоне лет вынужден был искать убежища в этой тихой гавани). Мы беседовали, как беседуют только влюбленные да бывшие соученики, о вещах, им одним интересных.

Полковник простился по очереди со всеми своими друзьями, молодыми и старыми; съездил в Ньюком, чтобы еще раз на прощание поблагодарить за все миссис Мейсон; переночевал у Тома Смита и провел денек с Джеком Брауном;

навестил все школы для мальчиков и девочек, в которых учились вверенные его заботам дети, чтобы сообщить их родителям в Индии самые последние и достоверные сведения; недельку пожил в Марблхеде, где стрелял куропаток, -

если бы не охота, говорил Клайв, там было бы просто невыносимо; а оттуда поехал в Брайтон, чтобы погостить немножко у доброй мисс Ханимен. Что же касается семейства сэра Брайена, то оно, едва прекратились парламентские заседания, разумеется, покинуло столицу. У Барнса был, конечно, охотничий участок в Шотландии, куда дядя с кузеном за ним не последовали. Остальные отправились за границу: сэру Брайену надо было лечиться на водах в Ахене.

Братья расстались вполне дружески, а леди Анна и все юное поголовье от души пожелали полковнику счастливого пути. Сэр Брайен, наверно, даже спустился с братом из гостиной к парадной двери своего парк-лейнского дома; больше того, вышел на улицу и проводил его до кареты - совсем как старенькую леди Капиталл (из приемной до самого экипажа), когда она приезжала в банк проверить свой счет. Но Этель не удовольствовалась подобного рода прощанием: на следующее утро к дому на Фицрой-сквер подкатил кеб, откуда вышла дама под вуалью; она пробыла пять минут наедине с полковником Ньюкомом, и, когда он вел ее назад к экипажу, в глазах его стояли слезы.

Миссис Маккензи, наблюдавшая за всем этим из окон столовой, шутливо осведомилась у полковника, кто такая его пассия. Ньюком очень сурово ответил, что ему не хотелось бы слышать легкомысленных речей по адресу молодой особы, которую он любит, как родную дочь, и Рози, мне кажется, была огорчена тем, что его слова относились не к ней. Это было за день до того, как все мы отправились в Брайтон. Пансион мисс Ханимен абонировали для мистера Бинни и его дам, а Клайв и ее дражайший полковник поселились по соседству. Прибыл туда и Чарльз Ханимен и произнес там одну из лучших своих проповедей. В Брайтоне же оказался и Фред Бейхем, выглядевший особенно благородно и величественно где-нибудь на молу или на прибрежной скале.

По-моему, у него состоялся какой-то разговор с Томасом Ньюкомом, в результате которого для Ф. Б. наступил период пусть недолгого, но очевидного процветания. Кто из знавших полковника не был им облагодетельствован, чьи глаза не смотрели на него с умилением? Ф. Б. был очень растроган проповедью Чарльза, в каковой, разумеется, все мы уловили намек. Слезы потоком лились по загорелым щекам Фреда, ибо он был человек весьма чувствительный и, что называется, раскаяниый грешник. Малютка Рози и ее маменька плакали навзрыд -

к превеликому изумлению сдержанной мисс Ханимен, не подозревавшей о возможности такого влагоизвержения, и к замешательству бедного Ньюкома, которому неприятно было даже косвенное восхваление его особы в божьем храме.

Был на этот раз в церкви и добрейший мистер Джеймс Бинни; но как бы ни проявляли или ни подавляли своих чувств собравшиеся, не было, мне думается, в этом тесном маленьком кружке ни одного, кто не пришел бы сюда с чистым помыслом и открытым сердцем. Последний раз слышал наш добрый друг звон воскресных колоколов на родном берегу - не скоро он услышит их вновь. Когда мы вышли из церкви, нашим глазам предстал бескрайний морской простор, в котором отражалась яркая синева небес и на каждой из бессчетных волн играл солнечный луч. Я и сейчас вижу, как шагает вдоль берега этот добрый человек, а рядом, прижавшись к нему, идет его сын.

Немало порадовал полковника приезд мистера Ридли. Дворецкий прибыл засвидетельствовать ему свое почтение из Сассекса, где находились замок и парк лорда Тодмордена.

- Мне вовек не забыть доброты полковника, - говорил растроганный Ридли.

- Их милость взяли теперь себе в дворецкие одного юношу, коего он, Ридли, самолично и взыскательно всему обучил, так что может ручаться как за самого себя. Впредь он и будет прислуживать барону. А его самого их милость поставили управляющим и жалованье положили со всегдашней их щедростью. Вот мы с миссис Ридли и надумали, сэр, уж простите нас, относительно сына нашего, мистера Джона Джеймса Ридли (славный и порядочный он юноша, с гордостью можно сказать), что ежели соберется мистер Клайв за границу, оченно бы мы были горды и счастливы, кабы и Джон Джеймс с ним поехал. А деньги, что вы нам так щедро выплатили, полковник, мы ему отдадим, так уж мисс Канн все умно присоветовала. А барон заказал Джону Джеймсу картину за хорошую плату и пригласил сына нашего отобедать с ними за их собственным столом, сэр, за которым я им тридцать пять лет верно и исправно прислуживал... - В этом месте речи, составленной им, очевидно, заранее, голос Ридли сильно дрогнул, и больше он не сказал ни слова, ибо полковник сердечно пожал ему руку, а Клайв, вскочив с места, захлопал в ладоши и объявил, что ехать в путешествие с Джей Джеем по Франции и Италии - его заветная мечта.

- Только мне не хотелось просить об этом моего дорогого отца, - сказал он, - у него ведь и без того было много лишних расходов. К тому же я знаю, Джей Джей слишком независим, чтобы поехать в качестве моего нахлебника.

Койка на пароходе была заказана полковником заблаговременно. На этот раз он часть пути ехал сушей, так что благородное судно

"Пиренейско-Восточной компании" должно было доставить его только до Александрии. Багажа у него было не больше, чем у какого-нибудь субалтерна.

Когда бы не дружеские настояния Клайва, он, верно, только и повез бы с собой что свой старый потертый мундир, столько лет служивший ему верой и правдой.

До Саутгемптона он доехал вдвоем с Клайвом; Ф. Б. и я прибыли туда дилижансом: мы испросили позволения проводить нашего доброго старого друга и сказать ему на прощание: "Храни вас бог!" И вот наступил день отплытия. Мы осмотрели его каюту; вокруг нас, как всегда на борту большого судна в день отплытия, царила невообразимая суета. Но мысли наши, как и у сотни других людей в тот день, поглощены были только одним человеком. На залитой солнцем палубе собираются тесные кучки друзей, грустно обменивающихся последними напутственными словами. Они не замечают окружающей сутолоки - не слышат возгласов офицеров и судовой команды, деловито снующих взад и вперед, топота и пения матросов у кабестана и звука судового колокола, возвещающего миг разлуки матери с сыном, отца с дочерью, жены с мужем, пока еще держащих друг друга за руки. Мы видели, как у штурвала беседуют Клайв с отцом. Потом они спустились вниз; и тут какой-то пассажир попросил меня поддержать его почти бесчувственную супругу и свести ее с корабля. За нами шествовал Бейхем, неся на руках двоих их малюток - отец отвернулся и ушел на корму. В последний раз ударил колокол, и на судне объявили: "Провожающие на берег!" Еще не отзвучали эти слова, как пароход начал вздрагивать, огромные его колеса забили по воде, а из труб вырвались черные предвестники его отбытия. Стоя у края пристани, мы увидели, как на палубу вышел мертвенно-бледный Клайв, и едва он сошел на берег, как за ним убрали трап.

С пристани разнеслось троекратное ура, которому ответили стоявшие на шканцах матросы и пассажиры на палубе, и вот благородный корабль сделал свой первый рывок на предначертанном ему пути в океан.

- Вон он, вон он, благослови его бог!.. - кричит Фред Бейхем, -

размахивая шляпой.

Не успел я разглядеть нашего доброго друга, махавшего нам с борта, как леди, которую муж поручил мне свести на берег, упала без чувств ко мне на руки. И к ней судьба была немилостива, к бедняжке. О страдания сердец, отторгнутых друг от друга, о печаль души, жестокая, жестокая разлука - ужель нам терпеть вас до того самого дня, когда слезы не смогут больше увлажнить наших глаз и не будет для нас ни печали, ни горя?

Глава XXVII

Юность и сияние солнца

Хотя нужда в деньгах заставила Томаса Ньюкома вернуться в Индию, - в родных краях он, как выяснилось, не мог прожить на свои доходы, - тем не менее он был человеком вполне состоятельным и к моменту вторичного отъезда из Европы имел в Индии двести тысяч рупий в различных ценных бумагах.

"Тысяча в год, - размышляя он, - да еще проценты с моих двухсот тысяч рупий позволят нам безбедно жить на родине. Когда Клайв женится, я смогу дать ему десять тысяч фунтов да еще выделять пятьсот фунтов в год из моего содержания. Если жена ему попадется с деньгами, то они будут жить припеваючи, а что до его картин, то пусть себе рисует для удовольствия, сколько вздумает". Ньюком, как видно, не брал серьезно в расчет, что сын его может зарабатывать продажей картин, и Клайв казался ему юным принцем, избравшим себе забавой живопись. Муза изящных искусств пока что не пользуется в нашем обществе полным признанием. Светскому джентльмену позволительно поразвлечься с ней, но чтобы взять ее на горе и радость, отказаться от лучших партий и прилепиться к ней душой! Припять ее имя!..

Иных респектабельных господ это так же шокировало бы, как если бы их сын женился на танцовщице.

Ньюком оставил в Англии ренту на сто фунтов в год, основная часть которой должна была перейти его мальчику после совершеннолетия. Кроме того, он поручил своим лондонским банкирам выплачивать Клайву приличное годовое содержание.

- А если этого не достанет, - заботливо добавил он, - выпиши чек господам Фрэнксу и Мерривезеру, моим калькуттским агентам; для них твоя подпись будет все равно что моя.

Перед отъездом он привел Клайва в контору господ Джолли и Бейнза (на Фог-Корт, пройти с Леденхолла), лондонских представителей господ Фрэнкса и Мерривезера. Мистер Джолли - лицо почти мифическое для всей конторы - с недавнего времени женат на леди Джулии Джолли, владеет поместьем в Кенте, евангелист и деятельный участник молитвенных собраний в Эксетер-Холле, знал бабушку Клайва, - как же, как же, миссис Ньюком, замечательная была женщина.

Бейнз имеет дом близ Риджентс-парка, но мечтает при случае перебраться в Бел-грэйвию; у него музицирующие дочки, за столом, что ни день, бывают герр Мошелес, Бенедикт, Элла, Осборн; а мисс Юфимии Бейнз посвящена си-бемольная соната (опус девятьсот тридцать шестой), специально для нее написанная ее покорным и преданным слугой Фердинандо Блитцем. Бейнз надеется, что его юный друг станет частым гостем на Йорк-Террас, где девочки будут просто счастливы его видеть. Дома он рассказывает о странной причуде полковника Ньюкома, который дает сыну тысячу двести или даже полторы тысячи в год и хочет сделать из него художника. Флора и Юфимия обожают художников, а посему полны интереса к юноше.

- Пока мы с его отцом толковали о делах в приемной, он сидел и рисовал карикатуры, - говорит мистер Бейнз и показывает рисунок, изображающий торговку апельсинами, которую Клайв приметил возле банка и запечатлел у них в конторе на промокательном листе. - Зарабатывать ему не нужно, - добродушно прибавляет мистер Бейнз. - К тому же он своими картинами, по-моему, много не заработает.

- А любит он музыку, папочка? - спрашивает одна из дочек. - Как жаль, что его не было на нашем последнем вечере. А нынче сезон уже кончился!..

- Да и молодой мистер Ньюком уезжает. Он приходил ко мне сегодня за аккредитивом; рассказывал, что едет через Швейцарию в Италию. Его адрес -

Шарлотт-стрит, Фицрой-сквер. Престранное местожительство, не правда ли?

Занесите мистера Ньюкома в адресную книжечку и пригласите в следующий сезон к обеду.

Готовясь к отъезду, Клайв запасся целым арсеналом мольбертов, складных стульчиков, зонтов и альбомов, самых добротных и красивых, какие только могли предложить господа Соуп и Айзик. У Джей Джея прямо глаза заблестели при виде этих восхитительных принадлежностей искусства - листов гладкого картона, полированных этюдников и блестящих, уложенных рядами в коробку тюбиков с красками, которые, казалось, так и звали - "выдави меня!". Когда бы краски делали художника, а этюдник открывал секрет писания этюдов, я бы тут же кинулся к господам Соупу и Айзику, но - увы! - эти милые игрушки не больше способны создать живописца, чем клобук инока.

В доказательство того, что он всерьез считает искусство своей профессией и даже намерен зарабатывать им на жизнь, Клайв отнес продавцу эстампов на Хэймаркет четыре рисунка на спортивные темы и продал их по семь шиллингов шесть пенсов за штуку. Когда он получил от мистера Джонса полтора соверена, восторгу его не было границ.

- За одно утро я шутя могу сделать полдюжины таких картинок, -

прикидывал он. - Итого, по две гинеи в день, это выходит двенадцать, ну, скажем, десять гиней в неделю, - ведь в воскресенье я не буду работать, да и на неделе вдруг захочется передохнуть. А десять гиней в неделю - это пятьсот фунтов в год, то есть почти столько, сколько мне нужно. Мне даже не придется трогать денег моего милого старика.

Он написал своему доброму батюшке пылкое послание, полное счастливых и нежных слов, которое тот получит через месяц после прибытия в Индию и будет читать своим друзьям в Калькутте и Барракпуре. А Клайв созвал друзей-художников и устроил пирушку в честь этих тридцати шиллингов, избрав для сей цели трактир "Королевский Герб" в Кенсингтоне, столь чтимый многими поколениями живописцев. Тут был Гэндиш и гэндишиты и лучшие представители натурного класса с Клипстоун-стрит, а вице-председателем был Джей Джей, возле которого восседал Фред Бейхем, в чью обязанность входило произносить речи и резать баранину. И уж поверьте мне, столько здесь было спето веселых песен и осушено заздравных кубков, что, верно, в целом Лондоне не сыскалось бы в те дни такой веселой компании. Высший свет разъехался; Парк, когда мы шли через него, был пуст, и листья Кенсингтонского сада падали от усталости после столичного сезона. А мы всю дорогу, пока шли по Найтс-бриджу и вдоль ограды Парка, горланили песни, и возчики, ехавшие на Ковент-Гарденский рынок и остановившиеся передохнуть в трактире "На Полдороге", с удивлением внимали нашему хору. Теперь уже нет этого трактира, и веселые полуночники не оглашают больше округу своим пением.

Затем Клайв и Джей Джей сели на пароход и поплыли в Антверпен.

Любителям живописи легко представить себе, какое наслаждение испытали наши друзья, попав в живописнейший из всех городов мира, где они сразу очутились в шестнадцатом веке; где гостиница, давшая им кров (старый мой знакомец -

"Великий Пахарь", больше мне не вкусить твоего гостеприимства и уюта - тебя сровняли с землей!), так походила на придорожную таверну, в стенах которой Квентин Дорвард впервые повстречал свою возлюбленную; где из окон домов под островерхими крышами и с диковинных крылечек словно бы глядят рыцари Веласкеса и бургомистры Рубенса; где стоит все та же Биржа, что и триста лет назад, и для полноты картины остается лишь облачить толпящихся здесь людей в короткие панталоны и широкие фрезы и примыслить им бороды и шпаги; где по утрам просыпаешься под перезвон колоколов с восхитительным ощущением жизни и счастья; где по улицам бродят настоящие монахини, а каждая фигура на площади Мэр, каждая прихожанка в черной одежде, преклонившая колени в церкви или входящая в исповедальню (в настоящую исповедальню!), так и просится в новенький альбом. Если бы Клайв везде рисовал столько же, сколько в Антверпене, господа Соуп и Айзик составили бы себе недурной капиталец, снабжая его необходимыми принадлежностями.

После Антверпена адресат Клайва получил письмо, помеченное: "Hotel de

Suede (Гостиница "Швеция" (франц.).), Брюссель" и содержащее пространный панегирик удобству и кухне этого заведения, где вино, по словам пишущего, не знает себе равных в Европе. Затем следовало описание Ватерлоо, к коему прилагался набросок замка Угумон, где Джей Джей был изображен в виде бегущего французского гренадера, а Клайв преследовал его в мундире лейб-гвардейца верхом на огромном скакуне.

Уильям Мейкпис Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 3 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :