Уильям Мейкпис Теккерей
«Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 2 часть.»

"Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 2 часть."

- Видите, Ньюком, что значит иметь настоящего друга! Я тут сижу жду -

ну, не совсем сижу, но жду вас, потому как знаю, вам захочется поговорить об этом шалопае - вашем сыне. А если б я пошел спать, вам пришлось бы подниматься в номер двадцать шестой и вырывать меня из сладких объятий первого сна. Однако сознайтесь чистосердечно - успели вы, пока находились в салоне своей невестки, влюбиться в какую-нибудь юную красотку? Наверно, уже выбрали мачеху своему постреленку?

- Хороший мальчуган, правда, Джеймс?.. - отозвался полковник, усаживаясь за стол и закуривая сигару. Его честное лицо так и сияло - то ли от радости, то ли озаряемое свечой, от которой он прикуривал.

- Я тут изучал особенности ума и сердца вашего сына, сэр, допросил его с пристрастием, как, бывало, допрашивал в суде какого-нибудь мошенника. И я оценил его свойства следующим образом. Жажда похвалы - шестнадцать баллов.

Доброжелательность - четырнадцать. Задиристость - четырнадцать.

Приспособляемость - двойка! Влюбчивость - пока, разумеется, в зачатке, но обещает быть очень высокой. Воображение и сообразительность развиты в сильной степени, зато расчетливости почти никакой. Он может стать поэтом или художником; можете пустить его по своей части, для этого годились люди и похуже, а вот купец из него выйдет плохой, юрист - нерадивый, математик никудышный. У него есть ум и совесть, поэтому не вздумайте отдавать его в священники.

- Вы не упустите случая посмеяться над духовенством, Бинни, - строго заметил полковник.

- Да ведь если бы не назначение в Индию, быть бы мне светочем веры и столпом церкви. Разил бы я нечистого словом божьим и распевал псалмы. Ах, сэр, сколько потеряла шотландская церковь в лице Джеймса Бинни! - воскликнул маленький чиновник, скроив уморительную гримасу. - Но не о том речь. Я глубоко убежден, полковник, что этот постреленок доставит вам уйму огорчений, вернее сказать, доставил бы, когда бы вы не были так восхищены им и не считали: что он ни сделает - все правильно! Он растранжирит ваши денежки, не захочет трудиться и будет попадать в истории из-за женщин. Он почти так же прост душой, как его отец, и значит, каждый мошенник его обманет. И еще сдается мне, он унаследовал вашу неискоренимую привычку говорить правду, а это, полковник, будет ему помехой в свете, хотя, с другой стороны, не даст окончательно сбиться с пути. Словом, опасений он внушает немало, однако не безнадежен, и кое-что свидетельствует в его пользу.

- А что вы скажете о его латыни и греческом? - спросил полковник.

Перед уходом в гости, Ньюком тайно сговорился с Бинни, что тот устроит его сыну экзамен по классическим языкам.

- Что ж, - отозвался шотландец, - пожалуй, малый усвоил из греческого и латыни примерно столько же, сколько и я, когда был в его возрасте.

- Возможно ли, Бинни?! Вы же у нас в Индии были самым образованным человеком!

- Ну, тут похвалиться нечем. То, что он усвоил из древних языков за пять лет, при существующей в ваших закрытых школах отличной системе обучения, можно было получить за три месяца прилежных занятий дома. Я подчеркиваю - прилежных; вполне вероятно, что он не проявил бы должного прилежания. А так он приобрел знаний в классической литературе на двадцать пять гиней, а уплачено - сколько? Пять лет по двести фунтов в год? Впрочем, чтобы цитировать Горация, этих знаний хватит ему до седых волос. Чего же еще требовать от молодого человека с такими видами? Пожалуй, я все-таки определил бы его в армию, это самое для него подходящее: и труд не велик, -

и платье красивое. Ассе segnum! (Искаженное: Ессе signum - вот доказательство (лат.).) - воскликнул маленький шутник, осторожно потянув своего приятеля за фалду.

- С вами, Бинни, никогда не знаешь, шутите вы или всерьез, - сказал озадаченный полковник.

- Конечно, ведь я и сам этого не знаю, - отозвался шотландец. - Но если говорить всерьез, Том Ньюком, у вас прекрасный мальчик - я лучшего не встречал, ей-богу. Он кажется мне смышленым, и у него добрая душа. Его открытое лицо всюду послужит ему лучшей рекомендацией, а унаследованный от отца честный нрав и рупии (не будем забывать и о них) непременно помогут ему в жизни, иначе и быть не может. В котором часу мы завтракаем? А как хорошо было, что нынче утром никто не драил над нами палубу! Надо обязательно снять квартиру: нечего бросать деньги на ветер в этих отелях. Пусть мальчик поводит нас утром по городу и покажет нам все достопримечательности, Том. Я осматривал Лондон всего три дня, и то двадцать пять лет назад, и хотел бы завтра после завтрака вернуться к этому делу. Вылезем на палубу да поглядим, изменился ли город за то время, что нас здесь не было, ладно, полковник? - И с этими словами веселый джентльмен взял свечку и, кивнув своему другу, поспешил в постель.

Полковник и его друг обычно спали мало и вставали спозаранок, как почти все возвратившиеся оттуда, где оба они прожили столько лет, а потому друзья были уже на ногах задолго до того, как лондонские официанты надумали вылезти из постели. Единственным существом, вставшим раньше их, была служанка, мывшая "палубу", и маленький шотландец, выйдя из номера, споткнулся об ее ведерко. Но хоть он поднялся очень рано, попутчик успел опередить его. Бинни застал полковника в его маленькой гостиной, где тот сидел, в одних чулках, попыхивая сигарой, которую, похоже, он не вынимал изо рта ни днем, ни ночью.

К этой гостиной примыкали две спальни, и, когда Бинни, свеженький и румяный, разразился своими утренними приветствиями, полковник цыкнул на него и, приложив к губам свой длинный палец, двинулся ему навстречу бесшумно, точно привидение.

- В чем дело? - удивился маленький шотландец. - И почему вы в чулках?

- Клайв спит, - ответил полковник, и на лице его отразилась глубочайшая озабоченность.

- Ах вот оно что, наш дорогой малютка почивает! - воскликнул шутник. -

Можно мне войти туда, полковник, и взглянуть на спящего ангелочка?

- Можно, только сначала снимите башмаки: они чертовски скрипят, -

ответил его собеседник самым серьезным тоном, и Бинни отвернулся, чтобы скрыть широкую улыбку на своем веселом, круглом лице.

- А вы стояли над спящим младенцем и шептали молитву, не так ли, Том? -

спросил мистер Бинни.

- А если и так, Джеймс Бинни, - спокойно ответил полковник, и смуглое лицо его слегка порозовело, - если и так, то, полагаю, в этом нет ничего худого. Девять лет тому назад я последний раз видел его спящим; тогда он был болезненным, бледным малышом, спавшим в своей детской кроватке. И вот я вижу его снова, сэр, - здоровым и красивым, на радость любящему отцовскому сердцу. Я был бы неблагодарным негодяем, Джеймс, если б не ... не сделал того, о чем вы сейчас говорили, и не возблагодарил всемогущего господа за то, что он вернул мне сына.

Бинни уже не смеялся.

- Ей-богу, Том Ньюком, - промолвил он, - вы один из праведников, обитающих среди нас. Если бы все были вроде вас, ни в вашем, ни в моем ремесле не было бы нужды. Люди не враждовали бы, не воевали, и не стало бы ни мошенников, ни судей, чтобы ловить их.

Полковник с удивлением взирал на своего взволнованного друга, обычно скупого на похвалы; и в самом деле, что могло быть для него естественней того простого проявления благодарности и религиозного чувства, о котором заговорил его друг? Просить божьего благословения сыну было для него столь же обычным делом, как вставать на рассвете и ложиться с закатом. Его первая и последняя мысль всегда была о мальчике.

Оба джентльмена возвратились в гостиницу, когда Клайв только встал и оделся, а его дядющка Ханимен прибыл к завтраку. Полковник прочитал над трапезой молитву. Вот и началась жизнь, о которой он столько мечтал и молился: его сын, так долго живший для него лишь в заботах и думах, сидел перед ним и весело ему улыбался.

Глава IX

У мисс Ханимен

Меблированные комнаты на Стейн-Гарденз в Брайтоне, этом городе пансионов, пользуются наибольшим спросом. Фасады домов украшены здесь мягкими полукружьями оконных выступов и миленькими террасками, откуда виден людской поток, катящийся взад и вперед по Стейну, и бескрайний синий океан, владычицей которого считается Британия. Знаменитый брайтонский мол бесстрашно врезается в море, и оно в ясную погоду веселыми бурун-чиками разбивается о его опоры, а в штормовые дни с ревом захлестывает нх белой пеной. За два пенса вы можете прямиком выйти в море и погулять по этой обширной палубе, не опасаясь морской болезни. Можете любоваться закатом, когда солнце ослепительным сиянием заливает Уортинг или когда первыми лучами золотит холмы и долины Роттингдина. На ваших глазах корыстолюбец-лодочник заманит в свое суденышко какого-нибудь горожанина с семьей, и вы смотрите на них и думаете, что путешествие их ждет не из приятных и приезжий, возможно, будет потом с сожалением вспоминать красоту и покой родных мест и прогулки где-нибудь в Ричмонде и Хэмстеде. Вы увидите сотни купален на воде, и ваша дерзкая фантазия нарисует вам тех прелестниц, что плещутся под их белоснежными тентами. По песчаному пляжу (я не помню, там песок или галька!)

бродит мальчишка и собирает лакомых креветок вам на завтрак. Если для лондонца утренняя трапеза почти не существует, то в Брайтоне на нее накидываются с невиданным аппетитом. Вон в тех лодках, что сейчас подплывают к берегу, рыбаки ходили далеко в море и, не зная ни сна ни отдыха, ловили нежных мерланов, глупых и жадных макрелей и обычную камбалу. Но - чу, звук рожка! Это утренний дилижанс из Брайтона в Лондон. Вы провожаете его глазами, и взор ваш останавливается на остроконечных башнях, выстроенных нашим обожаемым Георгом. А вот утомленный столичный повеса прохаживается по пристани, дышит морским воздухом и украдкой заглядывает под шляпки хорошеньких девиц, гуляющих здесь до начала занятий. Глядите, а это -

желчный адвокат, что сбежал на денек из Темпла, вышел проветриться на морском берегу, прежде чем вернуться в гостиницу "Альбион", где его ждет завтрак и мешок с бумагами. Смотрите, что за премилая вереница болтушек-школьниц! - начиная с круглолицей белокурой малютки, которая семенит рядом с младшей учительницей, и кончая лукавой пятнадцатилетней барышней, уже сознающей свои чары и все время пересмеивающейся с подружками, невзирая на суровые упреки мисс Аргус, строгой начальницы заведения. А вот и Томкинс в матросской куртке, с подзорной трубой в руках; вот юные Натан и Абрам, с утра пораньше разубранные бриллиантами и желающие своим восточным великолепием затмить самое солнце; вон безножка катит в своем кресле; вон веселая полная дама рассматривает в витрине брайтонские морские камушки (я собственными глазами видел, как одна леди купила такой камушек), а ее детки любуются приклеенными в витринах картинками с изображением златовласых красавцев в шитых золотом шейных платках и туфлях на немыслимо высоких каблуках - настоящее чудо сапожного искусства, и всего за семь с половиной шиллингов. Нынче принято хулить Георга IV, а ведь сколько лондонцев должно благодарить его за этот курорт! Сей добродушный весельчак, доктор Брайтон, -

один из лучших эскулапов, когда-либо пользовавших нашу столицу. Привет же тебе, поставщик креветок, и тебе, прописавшему нам саутдаунскую баранину, -

нет лучшей баранины, чем брайтонская! Нет экипажей удобнее брайтонских!

Верховых прогулок вдоль скалистого берега приятней брайтонских! Лавчонок с безделушками и фруктами заманчивей брайтонских и такого рынка, как брайтонский! Я мысленно переношусь в домик мисс Ханимен на Стейн-Гарденз и наслаждаюсь всем этим.

Если когда-нибудь моему любезному читателю или читательнице случалось понести денежные потери, - разумеется, не такие, чтобы ввергнуть их в нищету или обречь на муки голода, - то пусть они честно признаются, что тяготы бедности оказались не столь велики, как это представлялось нашей робкой фантазии. Допустим, вы вложили деньги в Западно-Дидлсекские облигации или другую злосчастную спекуляцию, - и вот приходит известие о полном крахе;

ваши сбережения идут на оплату просроченных векселей; вы созываете всю семью и держите перед ней громкую речь; ваша дражайшая супруга поочередно заключает в объятия всех сыновей и дочек, а затем припадает к вашей жилетке, каковая, по ее словам (она, да хранит ее бог, сопровождает их горькими слезами и излюбленными цитатами из Священного писания), составляет вместе с окружающими ее чадами все ее земное богатство; плачущие слуги, получив сполна свое жалованье и в придачу молитвенник и хозяйское благословение, покидают свое прежнее жилище; ваш изысканный особняк на Харли-стрит сдается внаем, и вы переселяетесь в меблированные комнаты где-нибудь в Пентонвилле, Кенсингтоне или Бромптоне. Как непохожи они на тот дом, в котором вы столько лет платили налоги и с таким размахом принимали гостей!

Так вот, вы переезжаете в меблированные комнаты и обнаруживаете, что вам здесь совсем неплохо. Не поручусь, что и ваша супруга в глубине души не чувствует себя теперь много счастливее, чем в "те счастливые дни", как она любит их называть. Отныне она - персона, а на Харли-стрит была никто: ведь там, кого ни возьми из знакомых, все были не хуже ее. В каждом из посещавшихся вами домов была такая же прихожая, такие же сервизы, лакеи и все прочее. Пусть у вас канделябры лучше (они и в самом деле были хороши на вашем обеденном столе), но у мистера Джонса превосходные серебряные (или посеребренные) блюда. Когда вы устраивали свои восхитительные званые вечера, у вашего подъезда скоплялось больше экипажей, чем у миссис Браун (что может быть изящней и выразительней приятной фразы: "было много господ с собственным выездом") ; и все же миссис Браун почти всегда сажали за столом на лучшее место, чем вашу жену, - как-никак ведь племянница баронета! Вот почему ваша дражайшая половина так склонна иронизировать над британской аристократией. Словом, даже в дни наивысшего светского успеха, когда и вам разрешалось отхлебнуть из чаши наслаждений, вы всегда ощущали какую-то тайную досаду, какую-то горечь.

Жить среди людей, которые во всем вам ровня, мало радости (разве что у вас такая прихоть). А ведь многие лезут из кожи вон, чтобы их пускали в дома, где все до единого их превосходят и уж как-нибудь да обязательно их унизят (вот вчера, к примеру, маркиза Икс не признала вас, и вы не могли отделаться от мысли, что это нарочно; а третьево дни герцогиня Зет прошествовала мимо, сверкая бриллиантами, и так далее и тому подобное...).

Истинное счастье - жить среди тех, кто ниже тебя, царить в своем кругу, быть там на первом месте. Кроме сильных мира сего, судьба дарует это утешительное превосходство еще и тем, кто, как говорится, знавал лучшие времена, кто понес чувствительные утраты. У меня благородный склад ума, и я ничем не хуже Цезаря. Если я не могу быть первым на Пикадилли, попробуем на Хаттон-Гарден;

может, там я буду задавать тон. Если не удалось стать председателем в кофейной Уайта, или у "Путешественников", я возглавлю завсегдатаев в пивной

"Сумка Подмастерья" или у "Веселых Школяров", и пусть не надеется быть принятым в наше общество тот, кто не выкажет мне достаточного почтения. Если моя дражайшая Бесси, выходя из гостиной, должна пропускать вперед племянницу баронета (тоже не велика птица!), будем ходить туда, где нас почтут первыми из гостей, - а как, скажите, быть первыми, если не подобрать себе в компанию людей похуже себя? Удовольствие это недорогое, доступное почти каждому. Чай с булочками обойдется вам в шиллинг, а лести и поклонения вам за это отмерят столько, сколько другим не получить и за тысячу фунтов, выброшенных на то, чтобы сервировать роскошный ужин с лакеями и блюдами от Гантера и перевернуть вверх дном весь дом. Какое уж тут поклонение, когда ваше гости устраивают приемы ничуть не хуже?

Откуда взяться почтению, когда даже лакеи, которые сегодня прислуживают за вашим столом, а вчера стояли за герцогским, смотрят на вас сверху вниз!

Напрасное расточительство! Как ни траться на равных себе или вышестоящих, особого уважения от них не добьешься, а за два-то пенса можно наслушаться таких комплиментов!..

Тетушка Ханимен обладала сотней добродетелей; неизменно бодрая, трудолюбивая, экономная, честная, добрая, жалостливая и правдивая, она была душой предана семье и готова на любую жертву ради своих близких; и когда начались для нее денежные затруднения, судьба поспешила вознаградить ее благами, коих не купишь за деньги. Из всех слов родного языка эта милая старушка особенно жаловала слово "благородные" и вселила в своих соседей уверенность, что сама к таковым принадлежит. Ее дедушка с материнской стороны служил капитаном военного корабля; а отец был священником, держал учеников, выпустил в свет томик своих проповедей, дал сыну образование в колледже, обедал у местного сквайра, был почитаем за доброту и хороший портвейн, пользовался любовью прихода и жил в доме, который вела его дочь, мисс Ханимен. После смерти он оставил около двухсот фунтов годовых сыну и дочери, ничего не завещав матери Клайва, которая заслужила его гнев своим первым замужеством (сбежав с прапорщиком Кейси) и последующим легкомысленным образом жизни. Чарльз Ханимен еще в Оксфорде преспокойно тратил свои денежки на пирушки, а потом на заграничные путешествия; когда же не стало своих, принялся за сестрины и промотал ровно столько, сколько дала ему эта добрая душа. Мисс Ханимен была женщиной мужественной и решительной. Надеясь, что в Брайтоне все еще чтут память ее дедушки, капитана Ноукса, некогда там жившего, и не забыли, как доблестно сражался он под началом лорда Роднея против графа де Грасса, она перебралась со всеми пожитками в этот город и купила домик, верхний этаж коего стала сдавать постояльцам.

Эта энергичная маленькая старушка привезла с собой из деревни служанку, дочку тамошнего причетника, которую когда-то сама учила грамоте и рукоделью и которая всю жизнь обожала свою хозяйку. Ни у одной сказочно богатой индийской бегум, ни у одной сиятельной владелицы замков и особняков не было такой верной рабы, как Ханна Хикс. Под началом у Ханны состояла взятая из работного дома юная особа, которая величала Ханну "Миссис Хикс, мэм" и благоговела перед старшей служанкой точно так же, как та перед мисс Ханимен.

В летнее время в пять, а зимой в семь часов утра (мисс Ханимен была рачительной хозяйкой и вела счет свечам) Ханна будила маленькую Салли, и женщины втроем принимались за хозяйство. Можете себе представить, какой шум поднимался в доме, если Салли вдруг появлялась с цветами в волосах, выказывала легкомыслие или своенравие, задерживалась дольше положенного, когда ее посылали за пивом, или бывала застигнута любезничающей с мальчишкой из булочной или приказчиком из бакалейной лавки. Салли частенько менялись: всех молоденьких служанок мисс Ханимен называла Салли, и этих Салли перебывало в доме великое множество. Свойства каждой Салли служили постоянным предметом увлекательных бесед между Ханной и ее хозяйкой. У немногочисленных приятельниц мисс Ханимен, имевших доступ в ее заднюю гостиную, тоже были свои Салли, и почтенные дамы не без приятности подолгу чаевничали, обсуждая их склонности.

Владельцы брайтонских пансионов нередко сами из прислуги или из торгового сословия - в прошлом экономки, лавочники, приказчики. Эти люди принимали Ханну как ровню, и она приносила своей хозяйке всякие истории об их житье-бытье: номер шесть сдали, а номер девять опять не заплатил за квартиру; жильцы первого этажа из номера двадцать седьмого чуть не каждый день картежничают и берут готовые обеды от Бараний; а от миссис Клопли еще и эта семья уехала, прямо наутро, - у бедного малютки все личико было искусано; а эти мисс Лири все продолжают безобразничать с теми молодыми людьми, прямо в гостиной, мэм: один из них даже предложил мисс Лори Лири сигару; миссис Скупердэй по-прежнему режет с жаркого у постояльцев мясо, фунт за фунтом, таскает у них чай из чайницы и даже письма ихние читает.

Салли это слышала от служанки Полли, что живет у Скупердэев, - и как только бедняжечка не ушла, там ведь такого понаслышишься! Подобные сплетни и россказни, не слишком лестные для соседей, Ханна подбирала, где могла, и в изобилии подавала хозяйке к чаю, или скудной вечерней трапезе, которой мисс Ханимен позволяла себе насладиться после дневных трудов. Надо ли говорить, что в заведении мисс Ханимен и в помине не было тех ужасов, какие гнездились у миссис Клопли. Пол в каждой комнате обрызгивался водой и подметался до последней пылинки, каждый предмет осматривался придирчивым глазом, от которого ничто бы не утаилось, а едва постоялец съезжал, его матрас подвергался тщательному осмотру, кровать разбиралась на части и протиралась мокрой тряпкой, портьеры и гардины шли в стирку. Что же касается сахара и мяса, то Салли, пока шла вниз с подносом, способна была, конечно, стащить ненароком кусочек-другой сахара или сунуть в рот телячью котлетку, - чего и ждать от легкомысленных девчонок, воспитанных в работном доме! - но Ханне вы могли доверить горы золота или откупоренную бутылку коньяка, а самой мисс Ханимен скорее пришло бы на ум отрезать у Ханны кусок носа и съесть его, нежели покуситься на баранину своего постояльца. Постояльцы мисс Ханимен получали суп из лучшей баранины, лучшие телячьи котлеты, лучшее жаркое с французской фасолью, отменную жареную рыбу и самых жирных куропаток, а ее любимым жильцам подавали еще настоящий индийский рис, под острым соусом

"карри", который присылал ей один ее именитый родственник, служащий офицером в Бенгальской армии. Впрочем, лишь немногие постояльцы пользовались таким расположением мисс Ханимен. Если семья не ходила в церковь, она уже была не в чести; а если жильцы посещали сектантские молельни, мисс Ханимен была о них самого низкого мнения. Однажды у нее в доме поселилась скромная стаффордширская семья, в которой по пятницам не ели мяса; мисс Ханимен очень жалела их за приверженность к римской ереси; но когда к ним явились два толстых джентльмена в черном и стаффордширская леди прямо в гостиной стала вдруг на колени перед тем, что был в лиловом нижнем жилете, мисс Ханимен попросила идолопоклонников съехать с квартиры: она не желает, чтоб в ее доме появлялись иезуиты! Она открыла книгу Хоуэлла "Медулла" и показала Ханне картинку, изображавшую сожжение мучеников на Смитфилдском рынке, и Ханна воскликнула: "Господи помилуй, мэм, надеюсь, это было очень давно?!" Мисс Ханимен поведала о случившемся священнику и еще долго показывала друзьям и некоторым из жильцов место на ковре, где опустилось на колени это бедное, заблудшее создание. Так она и жила, пользуясь уважением друзей и поставщиков, равно как и своим собственным; и с милой невозмутимостью рассказывала о понесенных ею "утратах", словно приходский домик ее батюшки был роскошным дворцом, а возившая их некогда двуколка с фонарями -

элегантным кабриолетом.

- Впрочем, оно и к лучшему, Клайв, - говорила она племяннику, описывая это былое великолепие. - Слава богу, я могу спокойно перенести испытания, посланные мне господом!

Соседи этой достойной женщины, такие же содержатели пансионов, величали ее не иначе как "герцогиней" (трудно даже представить себе, что бы с ней было, если б они сочли ее принадлежащей к их сословию!). Снабжавшие ее мясники, булочники и рыночные торговцы держались с ней так почтительно, словно она была домоправительницей вельможи из Кейптауна. Сознавая свое превосходство, она, однако, была добра с этими простолюдинами. Она вела с ними любезные разговоры и благосклонно держалась с мистером Роджерсом, у которого, по слухам, было не то сто, не то все двести тысяч фунтов, а он всегда говорил: "Эта старушка герцогиня, - дай ей бог доброго здоровья! -

всего, может, и купит что фунт телятины, а гонору - словно торгует целый гурт! Все равно сразу видно, что прирожденная леди и воспитания благородного: она скорее помрет, чем задолжает вам фартинг. Да, она знавала лучшие времена, уж вы мне поверьте!" Когда супруга бакалейщика была в интересном положении, мисс Ханимен навестила ее и даже отведала подкрепляющий напиток, которым ту поили, чем умилила все семейство. Торговец рыбой (она всегда называла его: "мой рыбник") продавал ей одного-единственного мерлана с таким почтением, точно она пришла к нему за дюжиной палтусов и омаров. Эти добрые люди были уверены, что папаша мисс Ханимен был по меньшей мере епископом, и ее славное прошлое представлялось им каким-то почти неземным благоденствием.

- Я неизменно убеждалась, Ханна, - говорила эта бесхитростная душа, -

что люди знают свое место, а если временами и забываются, то их очень легко образумить. Пусть только леди всегда помнит, что она леди, и те, кто ниже ее рождением, не забудут об этом.

- Как же, мэм, уж конечно, мэм, - отвечает Ханна; она как раз идет завтракать и уносит к себе чайник, чтоб потом передать его в распоряжение Салли; а хозяйка ее тем временем моет свою чашку с блюдцем, подобно тому как ее маменька много десятилетий назад собственноручно мыла их чайный сервиз.

Конечно, кое-кто из соседей недолюбливал маленькую "герцогиню", однако это объяснялось не только тем, что она, по их убеждению, драла нос, но и тем, что, к их зависти, больше преуспевала в делах, - в окне у нее редко когда можно было увидеть объявление о сдаче комнат, тогда как в соседних домах они висели месяцами, предоставленные мухам и дождю и не замечаемые прохожими. У мисс Ханимен было много постоянных жильцов, которых, пожалуй, можно было назвать ее верными друзьями. Глухой мистер Криклейд уже пятнадцатый год проводил у мисс Ханимен весь зимний охотничий сезон - на редкость приятный и необременительный постоялец: с утра до вечера - на охоте, а с вечера до утра - в клубе за картами. Девицы Баркхем из Баркхембери, Танбридж-Уэлз, чей отец учился в колледже вместе с мистером Ханименом, приезжали из года в год в июне, чтоб все лето дышать морским воздухом, - свой дом они на это время сдавали. Затем, как известно, у нее много лет жил племянник. Ее рекомендовало благоволившее к ней брайтонское духовенство, и время от времени у нее жил или присылал своих пациентов известный лондонский врач мистер Бальзам, преданный друг семьи (когда-то он был частным питомцем ее отца, а потом учился у него в колледже), а также его коллега доктор X., который вдобавок никогда не брал с мисс Ханимен гонорара

- разве что в виде пакетика индийского карри, окорока ее особого копчения да чашки чая раз или два в год.

- Нет, везет же этой чертовой герцогине! - говорил торговец углем мистер Голер, проживавший в третьем доме от мисс Ханимен и тоже сдававший комнаты, в некотором отношении еще менее привлекательные, чем у миссис Клопли. - Нечистый, что ли, ей помогает, а, миссис Голер? Только на прошлой неделе я прочел в "Сассекском вестнике", что померла мисс Баркхем из Баркхембери, - ага, думаю, вот тебе подарочек, герцогинюшка, - будешь знать, как задаваться и драть нос. А у нее объявление трех дней не провисело, и пожалуйста - две кареты, две горничные, трое детишек (один завернут в хинжарскую шаль), выездной лакей (кажись, иностранец!) и дама в атласной мантилье. Небось все к старой герцогине, чтоб она сдохла! Да что тут говорить! Такое уж наше счастье. Ей-богу, пущу я себе когда-нибудь пулю в лоб, миссис Голер, и делу конец. Вон уже входят! Три, четыре, шесть, ну да,

- семеро, и еще лакей. А в корзинке он, верно, несет лекарства для бесценного малютки. Нет, ты только взгляни, какой багаж! Гляди - на передней карете герб в виде кровавой руки. Баронетский вроде?! Надеюсь, ваша светлость здоровы? А сэр Джон, конечно, не замедлит присоединиться к семейству? - эти тирады мистер Голер сопровождал насмешливыми поклонами, адресованными объявлению, праздно висевшему у него в окне, а маленькие Голеры кинулись в гостиную и оттуда на террасу - поглазеть на приезжих.

- Это дом мисс Ханимен? - спрашивает джентльмен, похожий на иностранца, и вручает Ханне визитную карточку Д. Бальзама, на которой почерком этого знаменитого эскулапа написано: "Мисс Ханимен, Стейн-Гарденз, 110". - Нам нужен пять спален, шесть постель, две или три гостиной. Располагаете ими?

- Поговорите с хозяйкой, - отвечает Ханна. А что тут, скажите, предосудительного, если мисс Ханимен как раз случилось ненароком стоять у окна гостиной и разглядывать экипажи? Разглядывал же их мистер Голер и другие соседи. И на улице собралось полдюжины мальчишек, которые точно вынырнули из угольных люков, а няньки, гулявшие в чахлом садике, так и прильнули к ограде. - Поговорите с хозяйкой, - отвечает Ханна и, отворив дверь в гостиную, низко приседая, говорит: - К вам джентльмен насчет комнат, мэм.

- Пять спален, - повторяет тот, входя, - шесть постель, две или три гостиной. Мы от доктора Бальзама.

- Это для вас, сэр? - спрашивает маленькая герцогиня, взглянув на рослого джентльмена.

- Нет, для мой госпожа, - отвечает тот.

- Может быть, вы изволите снять шляпу? - замечает герцогиня, указывая маленькой ручкой в митенке на касторовую шляпу, которую этот "кажись, иностранец" не потрудился снять.

Лакей с улыбкой подчиняется.

- Просим прощения, сударыня, - говорит он. - Так найдется у вас пять спален, - и он еще раз повторяет весь свой перечень. Доктор Бальзам, лечивший хозяев герра Куна, пользовал также и его самого и настоятельно рекомендовал ему заведение мисс Ханимен.

- Да, я располагаю нужным вам числом комнат. Вам их покажет служанка. -

И мисс Ханимен величественно отходит к окну, опускается в кресло и опять берется за рукоделие.

Мистер Кун передал этот ответ своей госпоже, и та, выйдя из кареты, отправилась в сопровождении Ханны осматривать помещение. Комнаты были признаны безукоризненно чистыми, приятными и вполне подходящими, и тут же было велено втаскивать вещи. Маленького больного, завернутого в шаль, внес наверх преданный мистер Кун - так бережно, словно всю жизнь только тому и обучался, что нянчить малюток. Из кухни вынырнула сияющая Салли (в то время в доме служила прехорошенькая, розовощекая и свеженькая Салли) и развела по комнатам барышень, гувернантку и горничных. Старшая барышня, тоненькая темноволосая девочка лет тринадцати, принялась бегать по всему дому; она выскакивала на террасу, разглядывала картины, пробовала фортепьяно и смеялась его дребезжащему звуку: фортепьяно принадлежало еще бедняжке Эмме и было ей подарено к семнадцатилетию, за три недели до ее побега с прапорщиком, - на этажерке рядом по сей день лежат ее ноты; преподобный Чарльз Ханимен нередко, сидя за ним, распевал церковные гимны, и мисс Ханимен считала его прекрасным инструментом. Потом девочка кинулась целовать своего больного братца, лежавшего на диване, и продолжала резвиться с неугомонностью, свойственной ее возрасту.

- Ну и фортепьяно! У него такой же надтреснутый голос, как у мисс Куигли!

- Фи, душенька! - замечает укоризненно ее мать, а больной мальчик весело смеется.

- А какие смешные картины, мама! "Битва с графом де Грассом", "Смерть генерала Вольфа", а вот портрет какого-то старенького офицера в синем мундире, как у нашего дедушки, а это "Брейзноуз колледж, Оксфорд" - колледж медноносых. Вот смех-то!

Название этого колледжа снова рассмешило больного.

- Верно, у них там у всех медные носы! - сказал он и еще пуще засмеялся собственной шутке. Смех бедняжки перешел в кашель, и появилась мамина дорожная корзина, набитая всякой всячиной, откуда была извлечена бутылка сиропа с ярлыком: "Ребенку Э. Ньюкому. Принимать по чайной ложке при тяжелых приступах кашля".

- О голубой простор! Ты веселишь и пленяешь мой взор!.. - выводила девочка своим звонким голоском (эта песенка, кажется, тогда только появилась). - Жить здесь куда приятней, чем сидеть дома и любоваться мерзкими фабричными трубами! Какой душечка этот доктор Бальзам, что послал нас сюда. До чего милый домик! Здесь у всех хорошее настроение, даже у мисс Куигли, мамочка. И комнатка такая хорошенькая, и обивка, и... диван такой мягкий!.. - И она повалилась на диван. По правде сказать, это роскошное ложе принадлежало преподобному Чарльзу Ханимену еще в бытность его студентом Оксфорда; оно досталось ему от юного Дауни из Крайстчерч-колледжа, когда этого джентльмена выгнали из университета.

- Внешность нашей хозяйки совсем не отвечает описанию доктора Бальзама,

- заметила мать. - Он говорил, что помнит ее хорошенькой и миниатюрной, еще с тех дней, когда учился у ее батюшки.

- Просто она выросла, - предположила девочка, и с дивана снова раздался веселый смех: мальчик готов был смеяться любой шутке, удачной или неудачной, сам ли он ее выдумал или услышал от домашних и знакомых. Доктор Бальзам говорил, что в чувстве юмора - его спасение.

- Она больше походит на служанку, - продолжает приезжая дама. - У нее грубые руки, и она все время величает меня "мэм". Я страшно разочарована в ней. - И она погрузилась в чтение одного из романов, которые проворный Кун успел разложить на столах вместе со всякими рабочими шкатулками, резными чернильницами, альбомами, календарями, флакончиками, футлярами для ножниц, семейными портретами в позолоченных рамках и прочими безделушками.

Тут в комнату вошла особа, которую принимали за хозяйку дома, и леди поднялась ей навстречу. Маленький шутник на диване, обхватив сестренку за шею, шепнул ей на ухо:

- Ну чем она не хорошенькая девушка, Эт? Я непременно напишу доктору Бальзаму, что она очень выросла.

И, не выдержав, рассмеялся так заливисто, что удивленная Ханна только и могла сказать:

- Ах ты милый малютка! А когда ему подавать обед, мэм?

- Благодарю вас, мисс Ханимен, в два часа, - ответила леди, величаво кивая. - В Лондоне есть один проповедник по фамилии Ханимен. Он вам не родственник?

Теперь приезжей даме пришел черед удивляться: лицо рослой женщины так и расплылось в улыбке, и она промолвила:

- Господи, да это вы небось про мистера Чарльза, мэм! Ну да, он живет в Лондоне.

- Ах, вот как?

- Извините, мэм, но вы, как видно, принимаете меня за хозяйку, мэм! -

воскликнула Ханна. Больной ткнул сестренку в бок слабым кулачком. Если смех излечивает, то Salva est res (Дело сделано (лат.).): пациент доктора Бальзама был явно вне опасности. - Мистер Чарльз - это брат хозяйки, мэм, а у меня нет братьев, мэм, и никогда не было. Только сыночек, что служит в полиции, мэм, спасибо на добром слове. Ах господи, совсем позабыла! Хозяйка велела сказать, мэм, коли вы отдохнули, она пожалует к вам с визитом, мэм.

- Ну что ж!.. - с натянутым видом произнесла приезжая, и Ханна, приняв это за приглашение для своей хозяйки, удалилась.

- Видно, эта мисс Ханимен здесь важная персона, - говорит леди. - Когда сдаешь комнаты, с чего так заноситься?

- Но ведь мосье де Буань, у которого мы жили в Булони, маменька, ни разу не заходил к нам, - возразила девочка.

- Полно, милочка! Мосье де Буань совсем, другое дело. А когда...

Тут распахнулась дверь, и крошечная мисс Ханимен в огромном, увитом лентами чепце, из-под которого выглядывал ее лучший каштановый шиньон, и в лучшем черном шелковом платье с ослепительно сверкавшими на нем золотыми часиками, вплыла в комнату и чинно присела перед новой постоялицей.

Та удостоила мисс Ханимен легким кивком, за которым последовал второй, когда хозяйка сказала:

- Рада слышать, что ваша милость довольны помещением.

- Да, вполне, благодарю вас, - важно ответила приезжая.

- А какой у вас чудесный вид на море! - воскликнула Этель.

- Здесь из каждого дома вид на море, Этель! Насчет платы, надеюсь, все уже улажено? Моим слугам потребуется уютная столовая - и, пожалуйста, чтоб отдельно от ваших, сударыня. Гувернантка обедает с младшими детьми, а старшая дочь - со мной; мальчику обед подайте, пожалуйста, ровно в два. А сейчас около часа.

- Насколько я понимаю... - начала было мисс Ханимен.

- Без сомнения, мы прекрасно поймем друг друга, сударыня! - воскликнула леди Анна Ньюком (проницательный читатель давно уже не без радости узнал эту благородную даму). - Доктор Бальзам отрекомендовал мне вас самым благоприятным образом, куда более благоприятным, чем вы... чем вы предполагаете. - Возможно, леди Анна намерена была закончить эту фразу не столь благоприятно для мисс Ханимен, однако убоялась решительного выражения на лице своей новой знакомицы и не сказала ничего обидного. - Хорошо, что я наконец имею удовольствие вас видеть и сообщить вам мои требования, чтобы мы с вами, как вы изволили заметить, лучше поняли друг друга. Завтрак и чай будьте добры подавать так же, как и обед. И, пожалуйста, чтобы каждое утро было свежее молоко для моего мальчика, причем ослиное. Доктор Бальзам прописал ему ослиное молоко. Если мне еще что-нибудь понадобится, я передам через того человека, который с вами разговаривал, - через Куна, мистера Куна. Вот и все.

В это время за окном хлынул страшный ливень; маленькая мисс Ханимен, взглянув на свою постоялицу, которая опустилась в кресло и снова взялась за книгу, произнесла:

- Слуги уже распаковали ваши вещи, сударыня?

- Господи, какое вам до этого дело, любезнейшая?! - Боюсь, их придется снова упаковать. Я не могу каждый день готовить - трижды пять это пятнадцать

- пятнадцать отдельных блюд на семь человек, не считая моих домочадцев. Коли ваши слуги не могут есть вместе с моими или на кухне, придется им и их хозяйке искать себе другое помещение. И чем скорее, тем лучше, сударыня. Чем скорее, тем лучше! - заключила, дрожа от гнева, мисс Ханимен и села в кресло, широко расправив оборки своего шелкового платья.

- Да знаете ли вы, кто я? - говорит леди Анна, вставая.

- Отличнейшим образом, - отвечает хозяйка. - Мало того, знай я это раньше, сударыня, вы бы вообще не переступили моего порога.

- Но послушайте!.. - восклицает приезжая, и больной мальчик на диване, перепуганный и огорченный, и вдобавок сильно проголодавшийся, разражается плачем.

- Жаль, что придется потревожить этого милого ребенка. Бедняжечка! Я много о нем слышала, да и о вас тоже, мисс, - закончила маленькая хозяйка, поднимаясь с кресла. - Ради моего Клайва я не оставлю тебя без обеда, деточка. А тем временем пусть ваша милость потрудится подыскать себе другое жилище. Больше никто из вас не получит в моем доме ни кусочка, - и с этими гневными словами маленькая домовладелица выплыла из комнаты.

- Господи помилуй, кто эта женщина?! - вскричала леди Анна. - Меня еще в жизни так не оскорбляли!

- Вы же первая начали, маменька! - говорит прямодушная Этель. - То есть... Не плачь, Элфред, тише, тише, успокойся, дорогой!

- Да, это все маменька начала! А я кушать хочу! Кушать хочу! - ревел малыш на диване, а вернее, уже за диваном, куда он скатился, дрыгая ногами и руками и сбрасывая с себя шали.

- Что с тобой, мой мальчик? Не плачь, не плачь, мое сокровище! Сейчас тебя накормят! Отдай ей все, Этель! Вот ключи от шкатулки! Возьми мои часы!

Мои кольца! Пусть все забирает! Чудовище! Она хочет его погубить! Выбросить ребенка на улицу в такую бурю! Дай мне плащ и зонтик, дай мне хоть что-нибудь, я пойду искать нам пристанище. Буду ходить от двери к двери и выпрашивать кусок хлеба, если эта злодейка мне отказывает! Скушай печеньице, дорогой! Выпей ложечку сиропу, любимый, он ведь такой вкусный! И пойди к своей мамочке, к, своей бедной старой мамочке!

- Ничуть он не вкусный! Он противный! - вопил Элфред. - Не хочу сиропа!

Хочу обедать!

Тут мать, которой так и не удалось прижать ребенка к груди, - он все отбивался и дрыгал ногами, - бросилась в полном неистовстве к звонкам и начала дергать за все четыре шнурка, а потом опрометью кинулась вниз, в гостиную, и столкнулась в дверях с мисс Ханимен. Добрая женщина сперва не знала, кто эти люди, приехавшие к ней от доктора Бальзама - ей довольно было его рекомендации. Но потом от нянюшки маленького Элфреда она услышала их имя и поняла, что принимает у себя леди Анну Ньюком, что старшая девочка - это прелестная мисс Этель, а больной мальчик - крошка Элфред, известные ей по рассказам их кузена и по доброй сотне карикатур, которые, впрочем, Клайв рисовал на кого угодно. Приказав Салли сбегать на Сент-Джеймс-стрит за цыпленком и присмотрев за тем, чтобы его посадили на вертел, она приготовила хлебный соус и сделала пудинг по известному только ей замечательному рецепту. Затем она удалилась, чтоб переодеться в свое лучшее платье, как мы уже видели - вернее, слышали (боже нас упаси подсматривать, как она одевается, или стараться проникнуть в сокровенные тайны ее туалета!), и отправилась к леди Анне с визитом, испытывая немалые опасения касательно этой нечаянной встречи. Покинув вышеописанным образом комнату своей гостьи, она вернулась на кухню и обнаружила, что цыпленок зажарился в самый раз, а проворная Ханна успела уже расстелить на подносе салфетку и поставить прибор. Тогда мисс Ханимен взяла поднос и понесла обед наверх больному, но на лестнице столкнулась с его взволнованной родительницей.

- Это... это для моего ребенка?! - вскричала леди Анна, отступая к перилам.

- Да, для ребенка, - ответила мисс Ханимен, вскидывая головку. - Но больше никто ничего не получит в моем доме.

- Да благословит вас бог... Да благословит вас бог!.. Я буду мо...

молиться за вас! - всхлипнула леди Анна, которая, по чести сказать, не отличалась сильным характером.

Одно удовольствие было смотреть, как малютка уписывал цыпленка. Этель, которой по молодости лет не случалось резать ничего, кроме собственных пальцев, перочинным ножичком брата или гувернантки, догадалась попросить мисс Ханимен нарезать цыпленка. Леди Анна, стиснув руки и проливая слезы, наблюдала эту умилительную сцену.

- Почему вы не сказали сразу, что вы - тетя Клайва? - спросила Этель, протягивая руку мисс Ханимен.

Старая женщина ласково взяла ее руку в свои.

- А я не успела. Так вы любите Клайва, душечка?

Примирение между мисс Ханимен и ее постояльцами было полным. Леди Анна написала сэру Брайену письмо в целую десть бумаги и хотела послать его в тот же день, но, как всегда, опоздала. Мистер Кун уже к вечеру совершенно очаровал мисс Ханимен забавными словечками и шуточками и смешным произношением, а также похвалами "мистеру Клайфу", как он называл его. Кун поселился отдельно от хозяев, все для всех делал, всегда оказывался под рукой, если был нужен, и не мешался под ногами, когда в его услугах не нуждались. А еще по прошествии некоторого времени мисс Ханимен извлекла на свет божий бутылку прославленной мадеры, присланной полковником, и угостила немца стаканчиком на своей половине. Кун причмокнул губами и снова протянул ей стакан. Мошенник знал толк в вине.

Глава X

Этель и ее родня

Целые сутки леди Анна Ньюком пребывала в полном восторге от своего нового обиталища и от всего, что ее окружало. Гостиные здесь обставлены с редким вкусом; обеды подаются прекрасные. Ну кому случалось отведывать такие восхитительные телячьи отбивные, такую зеленую фасоль?

- И зачем мы только держим этих ужасных французских поваров, душечка, у них и моральных устоев никаких, - французы вообще народ безнравственный! - а счета какие они подают, да еще важничают и манерничают! Нет, я твердо решила расстаться с Бриньолем. Я написала твоему отцу нынче вечером, чтобы он предупредил его об увольнении. Разве он кормил нас когда-нибудь такими телячьими отбивными? Ведь их ни с чем не сравнишь.

- Они и правда очень вкусные, - отвечала мисс Этель, которая дома пять дней в неделю ела на завтрак баранину. - Я очень рада, что вам нравится этот дом, и Клайв, и мисс Ханимен.

- Мало сказать нравится! Да она прелесть! У меня такое чувство, словно мы с нею друзья детства! Она меня совершенно пленила. И должно же было так случиться, что доктор Бальзам направил нас именно сюда! Такое замечательное совпадение! Я написала об этом твоему отцу. Подумать только - я писала Клайву по этому адресу и совсем запамятовала, что его тетку зовут мисс Ханимен - и фамилия такая редкая! Я все забываю, все на свете! Однажды, знаешь, я позабыла, как зовут мужа твоей тети Луизы; а когда я крестила их малютку и священник спросил меня, как имя младенца, я сказала: "Право, не помню". И правда - не помнила. Это было в Лондоне, забыла только в какой церкви. Может, это как раз и был мистер Ханимен! Вполне возможно. Тогда было бы поистине удивительное совпадение! А эта почтенная пожилая женщина, приятной наружности, высокая такая, с отметиной на носу, ну как ее зовут...

в общем, экономка, - вот ведь настоящее сокровище! Я, пожалуй, предложу ей перейти к нам. Уверена, что она сбережет нам кучу денег. Миссис Троттер наверняка обогащается за наш счет. Я напишу твоему папе и спрошу у него разрешения взять ее к нам. Маменька Этель всегда была в восхищении от своих новых знакомых, от их слуг и служанок, от их лошадей, карет, гостей. Едва успев с кем-нибудь познакомиться, она уже зазывала этих людей в Ньюком, ласкала и обхаживала их в воскресенье, в понедельник еле разговаривала с ними, а во вторник обходилась с ними до того грубо, что к среде они спешили покинуть ее дом. У ее дочери сменилось столько гувернанток - и все, как одна, милейшие создания в первую неделю и чудовища потом, - что бедная девочка была весьма необразованна для своего возраста. Она не умела играть на фортепьяно, плохо говорила по-французски, не знала, когда изобрели порох, когда была битва при Гастингсе, и ведать не ведала, вращается ли земля вокруг солнца или солнце вокруг земли. Она понятия не имела, сколько графств в Англии, Шотландии и Уэлсе, а тем более в Ирландии, не подозревала разницы между долготой и широтой: ее многочисленные наставницы расходились во мнениях по сим вопросам. Бедняжка Этель совсем растерялась в этом хороводе учителей и считала себя безнадежной тупицей. Однажды в воскресной школе ей дали в руки книгу, и восьмилетние девочки начали бойко отвечать по ней на вопросы, на которые она б ни за что не ответила. Все поплыло у нее перед глазами. Она уже не видела, как играет солнце на льняных головках и милых личиках. Розовощекие малышки наперебой тянули ручки и выкрикивали ответы, точно потешались над ней. "Ты дурочка, Этель, дурочка", - виделось ей в книге. В экипаже, по дороге домой, она не проронила ни слова, а когда очутилась в постели, залилась горькими слезами. Этель была от природы девочка пылкая и самолюбивая и обладала решительным и надменным нравом, и это посещение воскресной школы научило ее кой-чему поважней арифметики и географии. Клайв как-то рассказал мне одну историю из времен ее юности, которая, пожалуй, вполне приложима и ко многим другим юным аристократкам. В те дни юные леди и джентльмены из высшего общества обычно гуляли со своими нянями и гувернантками в специально огороженной для них части Хайд-парка, от которой у всех этих счастливчиков, живущих по соседству с Эпсли-Хаусом, имеется свой ключ. В этом саду Этель, девяти лет от роду, завязала нежную дружбу с лордом Геркулесом О'Райеном, каковой, как то, впрочем, известно благосклонным моим читателям, является одним из сыновей маркиза Балишанона.

Лорд Геркулес был годом моложе мисс Этель Ньюком, чем нетрудно объяснить страсть, обуявшую два юные сердца: так уж судила природа, чтобы мальчики влюблялись в девочек старше себя или, точнее, чтобы старшие девочки изливали свои чувства на маленьких мальчуганов, всегда готовых ответить взаимностью.

В одно прекрасное утро сэр Брайен объявил о своем намеренье незамедлительно отбыть в Ньюком со всем семейством, включая, разумеется, и Этель. Девочка была безутешна. "Что станется с лордом Геркулесом, когда он узнает, что я уехала?" - спрашивала она у своей няньки. "Но, быть может, его светлость не узнает об этом", - сказала та, желая ее успокоить. "Непременно узнает, - ответила Этель. - Он прочтет об этом в газетах". Лорд Геркулес, надо полагать, своевременно вырвал эту страсть из своего сердца - он давно уже сочетался браком с Изабеллой, дочерью и наследницей небезызвестного Грейнза, эсквайра, из Дрейтон-Виндзора, младшего компаньона процветающей пивоваренной фирмы "Фокер и Кo".

Тринадцати лет Этель была уже такой высокой девочкой, что на голову, если не больше, переросла своих сверстниц, да и чувствовала себя старше их.

"Вообразимое ли дело, - думала она, - чтобы я наряжала кукол, как Лили Путленд, или ходила в фартучке, как Люси Такер!" Ее не влекли их забавы. Она не хотела гулять вместе с ними - ей все чудилось, что на нее смотрят; не могла танцевать с ними в танцклассах и посещать Cours de Litterature

Universelle et de Science Comprehensive (Курс всеобщей литературы и элементарный курс наук (франц.).) модного тогда профессора, ибо девочки меньше ее делали большие успехи. Она просто терялась от обилия преподносимых ей сведений. В гостях, когда собирались девочки и под присмотром гувернанток пили чаи, а потом играли в шарады и прочие игры, Этель держалась особняком от сверстниц, а также от наставниц, которые в стороне от детей поверяют друг другу свои обиды. Она возилась с самыми меньшими, с розовощекими малышами, сажала их на колени и рассказывала им сотни всяких историй. Малыши обожали ее - она была с ними добра и ласкова, как мать. Зато дома она была farouche

(Дикаркой (франц.).) и плохо поддавалась воспитанию. Она воевала с гувернантками и побеждала их одну за другой. Мне приходится нарушить обещание и описать детство еще некоторых лиц, коим предстоит участвовать в излагаемых событиях. Писатель сам порой не ведает, куда направит его божественная муза. А ведь она, поверьте, непреклонна, как Правда. Мы должны говорить то, что она нам внушает, и по ее велению то следовать кратчайшим путем, то отклоняться в сторону.

Сейчас она предписывает обратиться к другим членам занимающего нас семейства; так, нам придется сказать несколько слов о графе Кью, главе того благородного дома, из которого сэр Брайен Ньюком взял себе жену.

Когда мы читаем в сказке, что жили-были король с королевой, и построили они железный замок, и обнесли его рвом, и расставили вокруг бессчетную стражу, а в тот замок поместили свое единственное и любимое чадо, принца или принцессу, коим бог благословил их после долгих лет бесплодного супружества, и что пир по случаю крестин был испорчен пресловутой злой феей, каковая неизменно является на подобные торжества без всякого приглашения; когда Принца-Красавчика запирают в железной башне, где он лишен: всего, кроме самой здоровой пищи, самых поучительных книг и общества самого почтенного старца, призванного докучать ему своими советами, - нам известно наперед, что настанет день - и падут щеколды и запоры, воспитатель забудется сном, подъемные мосты надо рвом опустятся, и по ним либо ворвутся в замок неумолимые враги его королевского высочества, либо выедет сам наш юный шалопай, решивший перехитрить опекунов и поглядеть сей грешный мир. Старый король с королевой тут должны войти в башню и увидеть, что покои пусты, дерзкий наследник удрал, слуги и стража пьяны, а престарелый наставник спит.

В сокрушении они рвут на себе парики, спускают с лестницы мажордома и прогоняют дуэнью - этого беззубого старого цербера. Бесполезно, - от судьбы не уйдешь. Настанет срок, и принцесса обязательно спустится из окна по веревочной лестнице, а принц улизнет, чтоб предаться грехам молодости.

Скольких наших английских высочеств бережно пестовали их нежные родители, скольких запирали в неприступных башнях с воспитателем и целой библиотекой, окружали заставами и часовыми, проповедниками, старыми мамками и няньками, а они все равно убегали от всех этих попечителей, чтобы поразить мир своими шалостями и причудами! Что за повеса был принц Гарри, сын сурового монарха, отнявшего корону у Ричарда Второго. Он грабил в Гэдсхилле, шлялся по истчипским кабакам с полковником Фальстафом и еще худшей компанией и отхлестал по щекам Главного Судью Гаскойна. А каково было почтенной королеве Шарлотте услышать о поведении ее Принца-Красавчика; о его карточных проигрышах, делах с жокеями и жестокости, проявленной по отношению к Пердите! Да и кроме примеров из истории царствующего дома, разве мало подобных свидетельств предлагает нам жизнь нашей высокочтимой аристократии?

Был такой юный лорд Уорик, пасынок мистера Аддисона. Мать его славилась строгостью, отчим был красноречивым моралистом, и все же поведение молодого джентльмена было просто скандальным. Он избивал ночных сторожей, пьянствовал по кабакам и вообще вел себя дико и необузданно. Летопись тех дней пестрит рассказами о его сумасбродствах, не уступающих былым проказам беспутного принца и Пойнса. Мы. англичане, не слишком суровы к подобного рода шалостям.

Молодой аристократ, полный задора и сил, сорящий деньгами, охочий на шутку, скорый на расправу, прямодушный, красивый, беспутный и смелый, всегда будет пользоваться нашим расположением. Юный шалопай побеждает на скачках или дает взбучку какому-нибудь грубияну, и толпа рукоплещет ему. Старцы и мудрецы качают головой, но поглядывают на него с явным одобрением; даже старух, этих суровых поборниц морали, обезоруживает его молодость, отвага и красота. Я прекрасно знаю, что Чарльз Сэрфес - непутевый, а Том Джонс - не образец добродетели, но, хотя на свете попадаются критиканы, вроде доктора Джонсона и полковника Ньюкома, почти все мы в глубине души благосклонны к честному Тому и надеемся, что Софья будет счастлива, а Том в конце концов остепенится.

Четверть века назад молодой граф Кью появился в Лондоне, и скоро уже весь город трезвонил о подвигах его милости. В бытность свою юношей он успел еще вкусить тех радостей, коих нынче, увы, лишена наша аристократия. Слишком уж возлюбили мы покой и приличия; слишком уж равняет дух времени существующие у нас сословия, и общественное здравомыслие, перед коим вынуждены наконец склонить голову даже самые знатные, налагает слишком строгий запрет на обычаи и увеселения предков. А в те дни воскресные газеты пестрели увлекательными отчетами о кулачных боях. Наставить друг другу синяков почиталось в ту пору стародавней доблестью. Школьники держали в памяти историю этого благородного искусства, от грозных дней Бротона и Слэка до героических времен Сэма-Голландца и Боевого Петуха. Юные джентльмены рвались в Моули поглядеть, как Громила пробьет башку Любимчику или как негр расквасит морду еврею. В те дни наш остров оглашался звуками рогов и грохотом дилижансов. Веселое зрелище являли собой проезжие дороги доброй старой Англии, пока паровоз не смел с лица земли трактиры, стоявшие у дороги, и рыцарей, промышлявших на ней. Путешествовать в экипаже, сидеть на козлах, знать в лицо кучеров и кондукторов и помнить все придорожные гостиницы, пошутить у стойки с разбитной хозяюшкой, потрепать по щеке хорошенькую горничную - вот утехи тех, кто еще недавно был молод. Никто тогда не писал писем в "Таймс". "Печеное яблочко", я уверен, не сетовал тогда на цены, а "Жаждущий" с легким сердцем платил за выпивку. Дорога была общественным институтом, и ристалища тоже. Они объединяли людей, и те, не без примеси добродушного ретроградства, рассуждали о том, какую пользу отечеству приносят кулачные бои, путешествия и скачки и как без них выродится все - и английский дух, и мужская доблесть, и лошадиная порода, и многое, многое другое. Подставить другому синяк под глазом или самому получить подобное украшение было обычным делом, ничуть не умалявшим достоинство джентльмена; а править развлечения ради тяжелым дилижансом считалось благородным спортом молодежи. Где вы теперь сыщете юношу, который возмечтал бы заменить кочегара? В Хайд-парке порой еще можно увидеть старую унылую колымагу четверней с одиноким кучером на козлах. Но куда подевались наши быстролетные колесницы? Где ты, стремительная "Ртуть", и ты, ветру подобный "Вызов"? Сыскались экипажи посильней, побыстрей и оставили вас далеко позади. Померкли огни ваших фонарей, затихла вдали музыка ваших рожков.

На исходе сей счастливой поры вступил в жизнь лорд Кью. Известный ныне всей округе добродушный пожилой джентльмен, друг и благодетель своих арендаторов, щедрый жертвователь на постройку церквей, постоянный посетитель приходских школ и автор писем местным фермерам, здравомыслящий и благожелательный джентльмен, завоевавший столько призов на сельскохозяйственных выставках и даже прочитавший в главном городе графства цикл лекций в весьма скромной приятной манере, это и есть тот сумасбродный лорд Кью, который два с лишним десятилетия назад держал скаковых лошадей, ходил на кулачные бои, дрался на дуэли и однажды избил какого-то лейб-гвардейца, резался в карты у Крокфорда и вытворял еще бог весть что.

Его мать, женщина благочестивая, заботливо растила сына и управляла его имением,и, пока наш юный джентльмен пребывал в отрочестве, всеми силами старалась уберечь его с младшим братом от мирских соблазнов, поручив их воспитание лучшим пастырям и наставникам. Она сама зубрила с мальчиками латынь, обучала их игре на фортепьяно, чем привела в ярость их бабушку, старую леди Кью, которая утверждала, что невестка хочет воспитать ее внуков слюнтяями, и примирилась с ними лишь после того, как старший вступил в Крайстчерч-колледж и сумел уже к началу второго семестра достойно там себя показать. Он катался в карете цугом, держал охотничьих собак, устраивал пирушки, высмеивал декана, запирал наставника в его комнате и приводил мать в ужас своим необузданным нравом. Он покинул университет, весьма недолго погостив в этой обители знания. А возможно, оксфордское начальство само посоветовало ему удалиться, - не будем ворошить прошлое. Его юный сын, нынешний лорд Уолем, учится сейчас в том же колледже и отличается отменным прилежанием. Так стоит ли входить в излишние подробности и вспоминать, что было четверть века назад, - ведь шалости отца не послужат ему добрым примером.

Старая леди Кью, устроившая вместе с покойной миссис Ньюком брак между мистером Брайеном Ньюкомом и своей дочерью, всегда презирала зятя. Женщина прямая, откровенная, выражавшая вслух свое мнение о людях, она и о нем высказывалась без обиняков. "Сэр Брайен Ньюком, - говорила она, - человек на редкость глупый и респектабельный. Анна - умница, но у нее ни капли здравого смысла. Они удивительно подходят друг другу. Мужчину, способного самостоятельно судить о вещах, она свела бы с ума своей безалаберностью, а небогатого джентльмена своего круга пустила бы по миру. Вот я и нашла ей мужа как раз но ней. Он оплачивает ее счета, не замечает ее бестолковости, следит за денежными делами и удерживает ее от глупостей. В юности она мечтала выйти за кузена Тома Пойнца, своего сверстника, и когда я сосватала ее за мистера Ньюкома, объявила, что умрет с горя. Экий вздор! Да она бы за год разорила Тома Пойнца вчистую. Она столько же смыслит в ценах на баранину, сколько я в алгебре".

Графиня Кью любила жить в Брайтоне, она оставалась там даже в то время года, когда лондонцы находят особое очарование в собственном городе. "Лондон после пасхи невыносим, - говаривала старая леди. - Люди так старательно развлекаются, точно это входит в их обязанность. У половины мужчин начинается несварение желудка от ежедневных банкетов. Женщины озабочены лишь тем, как поспеть за вечер на полдюжины приемов. У девиц на уме кавалеры да туалеты. Невозможно побыть с друзьями или спокойно отдохнуть. С другой стороны, буржуазная публика еще не наводнила Брайтон. Набережная не забита шарабанами, в которых катаются маклерские жены с детьми; можно посидеть в кресле на пристани, подышать свежим воздухом, не боясь задохнуться от сигарного дыма этих мерзких лондонских приказчиков". Вот почему в списке приезжих, публикуемом брайтонской газетой, имя леди Кью всегда упоминалось среди первых.

Единственная незамужняя дочь ее сиятельства, леди Джулия, жила вместе с ней. Бедняжка с детства страдала болезнью позвоночника, на много лет приковавшей ее к креслу-каталке. Всегда дома, всегда на глазах у матери, она стала ее постоянной жертвой, ее "подушечкой для булавок", ежедневно сносившей сотню уколов ее сарказма. Когда ребенка, истязаемого дома, приводят к полицейскому судье и обнажают ему спину и плечи, они оказываются в синяках и полосах от розог; и если бы существовало такое судилище или такой судья, который осмотрел бы сердце несчастной калеки, он узрел бы на нем бессчетные рубцы от затянувшихся ран и новые, еще кровоточащие после вчерашней экзекуции. Язык старой леди Кью был страшнее плети, и немало людей испытало на себе его беспощадность. Она не была слишком жестокосердна, но знала, что искусно владеет своим бичом, и ей нравилось пускать его в ход. А несчастная Джулия оказывалась под рукой всякий раз, когда ее матери приходило на ум испробовать свои силы.

Едва леди Кью успела устроиться в Брайтоне, как болезнь ее маленького внука привела сюда и леди Анну Ньюком с детьми. В страхе леди Кью чуть было не сбежала обратно в Лондон, а то и за море, в Дьепп. Она никогда не болела корью.

- Неужто Анна не могла повезти ребенка куда-нибудь в другое место?

Джулия, ты ни в коем случае не должна навещать этих заразных Ньюкомов, если ты, конечно, не хочешь моей смерти. Впрочем, ты, наверно, как раз мечтаешь об этом. Ну да, я отравляю тебе жизнь, и ты не прочь от меня избавиться.

- Вы же видитесь с доктором X., а он каждый день смотрит мальчика, -

восклицает бедная Подушечка для Булавок. - Его же вы не боитесь!

- Вздор какой! Доктор X. приходит, чтобы полечить меня, рассказать мне новости, сделать комплимент, пощупать пульс, прописать какую-нибудь мерзость или просто - получить гинею. Доктор X. обязан ходить ко всем и лечить от любых болезней. Не хочешь же ты, чтобы я, как последняя злодейка, запретила ему лечить моего собственного внука. А тебе я запрещаю бывать у них. Посылай каждый день кого-нибудь из слуг справиться о здоровье Элфреда. Конюха, например... ну да, Чарльза, он в дом заходить не будет, позвонит и подождет за дверью. И пусть лучше звонит с черного хода - у них ведь, наверно, есть черный ход, - поговорит со слугами через решетку и принесет нам весточку о больном.

Бедная Подушечка для Булавок ощутила угрызения совести. Она уже виделась нынче с детьми, когда выезжала на прогулку в своем кресле, поцеловала малютку и подержала за руку милую Этель. Однако лучше не признаваться. Ее, как и многих других хороших людей, домашняя тирания сделала лицемеркой.

Конюх Чарльз принес в этот день добрые вести о здоровье Элфреда, и доктор X. подтвердил их во время своего визита. Ребенок быстро поправляется, аппетит у него, как у слоненка. Его кузен лорд Кью навещал его. Лорд Кью -

добрейший человек. Он принес мальчику иллюстрированную книжку "Том и Джерри", и ребенок пришел в восторг от картинок.

- Почему Кью не проведал меня? Когда он здесь появился? Джулия, черкни ему несколько слов и немедленно пошли за ним. Ты знала, что он здесь?

Джулия заверяет мать, что она лишь минуту назад вычитала в брайтонской газете о прибытии в "Альбион" графа Кью и достопочтенного Дж. Белсайза.

- Они, без сомненья, затеяли какую-то шалость! - с одобрением восклицает старая леди. - Когда сходятся вместе Джордж и Джек Белсайз, непременно быть греху! А вы что об этом думаете, доктор? По лицу вижу, что вы что-то знаете! Рассказывайте, рассказывайте, а я напишу его богомольной маменьке, этой противной ханже.

По лицу доктора X. и вправду можно было догадаться, что он что-то знает. Он ухмыляется и говорит:

- Да, я видел утром лорда Кью. Он катался в экипаже, сперва с достопочтенным мистером Белсайзом, а потом... - Здесь он бросает взгляд в сторону леди Джулии, что должно означать: "Не хотел бы я в присутствии девицы рассказывать вашему сиятельству, с кем катался лорд Кью, после того как достопочтенный мистер Белсайз простился с ним и пошел играть в теннис с капитаном Хакстеблом".

- Это вы из-за Джулии стесняетесь?! - восклицает старая леди. - Бог ты мой, да ей сорок лет, она уже всего наслушалась. Сию же минуту рассказывайте все, что знаете о лорде Кью, доктор!

Доктор вежливо сознается, что лорд Кью на глазах всего Брайтона два часа подряд катал в своем фаэтоне мадам Пучини, знаменитую певицу из Итальянской оперы.

- Но ведь синьор Пучини тоже был в экипаже. Он сидел сзади... рядом с грумом. Право же, маменька, - вмешивается, краснея, леди Джулия.

- Джулия, vous n'etes qu'une ganache (Вы совершенная дура (франц.).), -

говорит леди Кью, пожимая плечами и меряя дочь взглядом из-под нависших черных бровей. Ее сиятельство, родная сестра покойного и незабвенного маркиза Стайна, обладала немалой долей его остроумия и проницательности, а также походила лицом на этого знаменитого вельможу.

Леди Кью велит дочери взять перо и диктует:

"Monsieur le mauvais sujet (Господин повеса (франц.).), человеку, желающему в тайне от всех подышать свежим воздухом и избегнуть встречи с родными, не следовало останавливать свой выбор на Брайтоне, где имена приезжающих печатаются в газетах. Если вы не утонули в пучи...

- Мама! - ужасается ее секретарша.

- ...в пучине морской, соблаговолите отобедать нынче с двумя старухами в половине восьмого. Можете привести с собой мистера Белсайза. Ждем от вас кучу всяких рассказов.

Ваша etc.

Л. Кью".

Джулия слово в слово, опустив лишь одну фразу, записала продиктованное ей матерью, и письмо было запечатано и отправлено лорду Кью, который и пожаловал к обеду с Джеком Белсайзом. Джеку Белсайзу нравилось обедать у леди Кью; он отзывался о ней как о "милейшей и ехиднейшей старушенции во всей Англии"; ему также нравилось обедать в обществе леди Джулии, которая была, по его словам, "бедной страдалицей и лучшей женщиной во всей Англии".

Джеку Белсайзу нравились все, и он тоже всем нравился.

Два дня спустя молодые люди снова нанесли визит леди Кью, и на сей раз лорд Кью стал рассыпаться в похвалах своим родственникам из семейства Ньюкомов.

- Надеюсь, милый, ты не от старшего в таком восторге, не от Барнса? -

осведомилась леди Кью.

- Конечно, нет, чтоб ему провалиться!

- Чтоб ему!.. Простите, леди Джулия, - подхватывает Джек Белсайз. -

Конечно, не от Барнса. Я с кем угодно могу поладить, только не с этим гаденышем Барни.

- С кем? Как вы сказали, мистер Белсайз?

- Гаденышем, сударыня. Хоть он вам и внук, другого слова не подберешь.

Я никогда не слышал, чтоб он о ком-нибудь сказал доброе слово или сделал кому-нибудь добро.

- Благодарю вас, мистер Белсайз, - откликается старая леди.

- А вот остальные - народ что надо. Этот малыш, у которого только что была корь, - душка. А что до мисс Этель...

- Этель молодчина, сударыня, - говорит лорд Кью, хлопая себя по колену.

- Этель - душка, а Элфред - молодчина, так, по-моему, следует вас понимать, а Барнс - гаденыш, - замечает леди Кью, одобрительно кивая. - Так приятно было все это узнать.

- Мы повстречали сегодня детишек на улице, - с восторгом рассказывает Кью, - когда я вез Джека в карете. Я вышел, и мы немножко поболтали.

- Гувернантка - очень милая женщина. Старовата, правда, но... Простите, леди Джулия, - восклицает незадачливый Джек Белсайз. - Вечно я что-нибудь ляпну...

- Как вы сказали? Продолжай же, Кью.

- Ну и вот, детишки нам повстречались всем выводком, и мальчик захотел покататься. Я предложил покатать его и мисс Этель, если она пожелает.

Честное слово, она удивительно хорошенькая девочка. Гувернантка, конечно, говорит "нет". Они всегда так говорят. Но я объявил, что прихожусь Этель дядей, а Джек сделал ей такой изысканный комплимент, что она сменила гнев на милость. Дети уселись со мной, а Джек устроился сзади.

- На месте мосье Пучини, bon! (Хорошо, ладно (франц.).)

- Поехали мы на холмы и чуть было не попали в беду. Кони у меня молодые, и только учуют траву, точно шалеют. Конечно, не следовало этого делать, я теперь понимаю.

- Черт его дернул, едва нас не угробил, - перебивает Джек.

- Тогда бы мой братец Джордж стал лор дом Кью, - со спокойной улыбкой продолжает молодой граф. - Вот была бы ему удача! Лошади понесли - и никак их не остановишь. Я думал, что экипаж перевернется. Мальчик за время болезни ослабел, ну и расплакался, а девочка, хоть и побелела, как полотно, а не дрогнула, так и сидела, словно мужчина. К счастью, на дороге не случилось прохожих, а через милю-другую я осадил лошадей и доставил всех в Брайтон таким тихим шагом, словно на похоронных дрогах. А эта молодчина Этель, что бы вы думали, она сказала? "Я не испугалась, говорит, только не надо рассказывать маме". Тетушка, оказывается, ужасно волновалась, - мне следовало это предусмотреть.

- Леди Анна - пресмешная старушенция. Прошу прощения, леди Кью, -

говорит Джек, которому то и дело приходится извиняться.

- У них гостит брат сэра Брайена Ньюкома, - продолжает лорд Кью, -

полковник из Ост-Индии. Весьма приятный с виду старик.

- Курит - сигару изо рта не вынимает, в гостинице прямо не -знают, куда деваться. Прости, Кью, продолжай.

- Он, видимо, искал нас, потому что едва нас заприметил, как отрядил домой своего мальчика, и гот побежал успокаивать тетю. А сам тем временем высадил из экипажа Элфреда, помог вылезти Этель и сказал: "Дорогая, вы слишком очаровательны, чтобы вас бранить, но, право же, вы доставили нам страшные волнения". Низко поклонился нам с Джеком и ушел в дом.

- Высечь бы вас обоих хорошенько! - восклицает леди Кью.

- Мы поднялись к тетушке, получили прощение и были представлены по всей форме полковнику и его сыну.

- Чудесный человек! И мальчишка чудесный! - провозглашает Джек Белсайз.

- У мальчика такой талант к рисованию - ей-богу, я лучших рисунков в жизни не видел. Он как раз рисовал для малышей, а мисс Ньюком стояла и смотрела.

Леди Анна указала мне на эту группу и говорит, какая, мол, прелестная сцена.

Она, знаете ли, ужасно сентиментальна.

- Моя дочь Анна - самая безмозглая женщина во всех трех королевствах! -

заявляет леди Кью, свирепо глядя поверх очков. И Джулии было велено сегодня же вечером написать сестре, чтобы та прислала Этель навестить бабушку, а Этель, надо сказать, вечно бунтовала против бабушки и принимала сторону слабейшей, то есть тети Джулии, когда старуха притесняла ее.

Глава XI

У миссис Ридди

Святой Петр Алькантарийский, как я вычитал из жития святой Терезы, поведал однажды этой благочестивой даме, что сорок лет своей жизни спал по полтора часа в сутки; келья его была четырех с половиной футов длины, так что он не мог вытянуться в ней во весь рост, изголовьем ему служил деревянный брус в каменной стене, а пищу он вкушал раз в три дня. За три года, что он прожил в монастыре своего ордена, он научился различать остальных иноков только по голосам, ибо глаза его постоянно были опущены долу. Ходил он всегда босой и, когда скончался, был кожа да кости. Обойтись одной трапезой в три дня не так уже трудно, рассказывал он своей святой сестре, если только с юности приучать себя к подобному режиму. Самым тягостным из всех принятых им обетов было лишение сна. Я так и вижу, как этот праведный человек денно и нощно предается своим благочестивым размышлениям, стоя на коленях или вытянувшись в шкафу, заменившем ему жилище; как он, босоногий, с непокрытой головой, ходит по скалам и колючкам, по грязи и острым каменьям (его опущенные долу очи, без сомнения, выбирали самые непроходимые тропы), и его жалит снег, поливают дожди и палит солнце;

и когда я думаю о святом Петре Алькантарийском, я понимаю, сколь непохож на него настоятель часовни леди Уиттлси, что в Мэйфэре.

Его келья, да будет вам известно, помещается на Уолпол-стрит, на третьем этаже тихого особняка, который сдает отшельникам дворецкий одного сиятельного лица, а убирает его жена. Обиталище мистера Ханимена состоит из опочивальни, трапезной и примыкающей к ним молельни, где жилец принимает душ и хранит обувь - изящные штиблеты, аккуратнейшим образом натянутые на колодки и тщательно (но не до блеска) начищенные мальчишкой-прислужником. В менее просвещенные времена, да еще для алькантарийцев, может, и не было зазорным ходить босиком, однако для девятнадцатого века и для Мэйфэра это уже не годится. Если бы святой Петр ныне ходил среди нас, устремив очи долу, он без труда распознавал бы новомодных своих собратьев по обуви. У Чарльза Ханимена нога была изящная и, без сомнения, такая же нежная, пухлая и розовая, как и украшенная двумя перстнями рука, которой он в минуты волнения приглаживал свои жидкие белокурые волосы.

Его спальню наполнял сладкий аромат - не то совсем особое пряное благоухание, что исходит, как я слышал, от мощей католических святых, а тончайшие запахи дорогих духов, эссенций и помад от Трюфитта или Делкруа, в каковых собрано нежное дыхание тысячи цветов; они овевали его кроткое чело, когда он просыпался, и ими же он пропитывал свой шелковый носовой платок, коим осушал и смахивал столь часто набегавшие на глаза слезы, - ведь он часто плакал на проповедях, заставляя присутствующих дам проливать потоки сочувственных слез.

У постели его стояли шлепанцы, подбитые синим шелком, которые расшила благочестивыми рисунками одна из его духовных дочерей. Такие шлепанцы приходили в пакетах без указания отправителя, обернутые в серебряную бумагу;

мальчишки-рассыльные (эти пажи при благотворительницах) оставляли их, ни слова не говоря, у дверей преподобного Чарльза Ханимена и убегали прочь.

Присылали ему также кошельки и перочистки; как-то раз принесли бювар с его вензелем: "Ч. X.", а еще, говорят, во дни его славы ему были однажды доставлены по почте подтяжки; присылали цветы, фрукты, банки варенья, когда он был болен, теплые кашне, чтобы кутать горло, и пилюли от кашля, когда его мучил бронхит. В одном из ящиков его комода хранилась ряса, подаренная ледерхедской паствой перед тем, как он, еще молодым священником, покинул этот приход и переселился в Лондон, а на столе за завтраком перед ним всегда красовался серебряный чайник, преподнесенный теми же благочестивыми прихожанами. Когда ему принесли этот чайник, он был доверху наполнен соверенами. Теперь соверены исчезли, но чайник остался.

Сколь отличался сей образ жизни от того, что вел наш честный алькантарийский друг, вкушавший пищу единожды в три дня! Ханимен в лучшие свои времена мог, при желании, пить чай трижды за вечер. Его каминная полка была завалена не только официальными приглашениями (их было больше, чем надо), но также и милыми записочками доверительного свойства от его приятельниц-прихожанок. "Дорогой мистер Ханимен, - пишет ему Бланш, - что это была за проповедь! Я не могу нынче уснуть, не поблагодаривши Вас письменно". "Умоляю Вас, милейший мистер Ханимен, - пишет Беатрис, - дайте мне почитать Вашу восхитительную проповедь. И еще, не придете ли Вы откушать чашку чая со мной, тетей и Селиной? Папенька и маменька обедают в гостях,

но, Вы же знаете, я всегда рада Вам преданная Вам такая-то, Честерфилд-стрит".

И все в таком духе.

Он обладал всеми ценимыми в свете талантами; играл на виолончели, отлично вторил, и не только в духовном, но и в светском пении, хранил в памяти массу анекдотов, смешных загадок и презабавных историй (разумеется, вполне приличных), коими развлекал всех представительниц прекрасного пола от мала до велика; умел разговаривать и с властными матронами, и с сиятельными старухами, лучше понимавшими его отчетливую речь, нежели выкрики своих скудоумных зятьев; и со старыми девами, и с юными красавицами, весь сезон напролет порхающими по балам, и даже с розовощекими малышками, которые выбегали из детской и радостно толпились у его колен. Благотворительные общества воевали между собой за право пригласить его с проповедью. В газетах можно было прочесть: "В воскресенье, двадцать третьего числа, в богадельне для безногих моряков будут прочитаны проповеди - до полудня его преосвященством епископом Тобагским, после полудня - преподобным Ч.

Ханименом, магистром искусств и настоятелем часовни... и так далее. Весь сбор поступит в пользу богадельни". "Общество помощи бабушкам священнослужителей. В пополнение фонда сего превосходного учреждения, в воскресенье, четвертого мая, будут прочитаны две проповеди: благочинным из Пимлико, а также преподобным Ч. Ханименом, магистром искусств". Когда настоятель собора в Пимлико заболел, многие полагали, что Ханимен получит его должность; за него громко высказались сотни дам, но, говорят, самое главное преподобие на самом верху с сомнением покачало головой, услышав о его кандидатуре. Слава Ханимена росла, и не только женщины, но и мужчины приходили его послушать. Члены парламента и даже министры сидели у подножья его кафедры; на передней скамье, разумеется, восседает лорд Дремли - ну мыслимо ли какое сборище без лорда Дремли! Мужчины, возвращаясь с проповедей Ханимена, говорят:

- Неплохо, конечно, но какого черта вы, женщины, так рветесь на его проповеди, я все-таки понять не могу!

- Ах, если бы ты ходил на них почаще, Чарльз! - вздыхает леди Анна Мария. - А не можешь ли ты замолвить за него словечко перед министром внутренних дел? Сделай для него что-нибудь!

- Ну, если хочешь, мы можем пригласить его отобедать у нас в будущую среду, - отвечает Чарльз. - Я слышал, он приятный малый, когда не на кафедре. Да и в чем, собственно, ему помогать? - продолжает супруг. - Он выколачивает из своей часовни по меньшей мере тысячу в год, - где он получит больше? - тысячу в год, не считая аренды за винные погреба, что под церковью.

- Постыдись, Чарльз! - торжественно произносит жена. - Не тоже так шутить.

- Но ведь под церковью же в самом деле винные погреба, черт возьми! -

настаивает прямодушный Чарльз. - "Шеррик и Кo", контора за зеленой дверью, а на двери медная дощечка, своими глазами видел. Да оно и приятнее - знать, что под тобой не гробы, а бочки с вином. Это, наверно, тот самый Шеррик, у которого с лордом Кью и Джеком Белсайзом была эта безобразная заварушка.

- Какая еще заварушка?! Ну что за слово, оно совсем не для детского уха! Ступай вперед, мой ангелочек! Так что же там было, о чем таком спорили с этим мистером Шерриком лорд Кью и мистер Белсайз?

- Да все о том же: о деньгах, о лошадях, о картинах и еще об одном предмете, без которого, кажется, не обходится ни одна заварушка.

- И что же это за предмет, мой друг? - любопытствует простодушная дама, повисшая на руке супруга и крайне довольная тем, что вытащила его в церковь, а теперь ведет домой. - Без чего не обходится ни одна, как ты говоришь, заварушка, Чарльз?

- Без женщины, душечка, - отвечает джентльмен, за которым мы следуем в нашем воображении из часовни Чарльза Ханимена в одно из июньских воскресений, когда вся улица расцветает искусственными цветами и белоснежными чепчиками; вокруг разносится гул голосов, обсуждающих сегодняшнюю проповедь; отъезжают экипажи; почтенные вдовы медленно шествуют домой; на солнышке поблескивают молитвенники и набалдашники лакейских тростей; маленькие мальчики несут через двор жареную баранину с картофелем, меж тем как другие дети выносят из кабаков жбаны с пивом; а преподобный Чарльз Ханимен, исторгнувший немало слез своей проповедью и не без приятного трепета узревший у подножья кафедры одного из министров, снимает с себя в ризнице роскошную шелковую рясу, готовясь отправиться к себе в расположенную неподалеку обитель, - где бишь мы ее поместили-то? - ах, да, на Уолпол-стрит! Как жаль, что святой Петр Алькантарийский не может отведать кусочка этой бараньей лопатки, зажаренной с картофелем, или отхлебнуть пенящегося пива. А вон семенит маленький лорд Дремли, который проспал не менее часа, прислонив голову к деревянному брусу, подобно святому Петру Алькантарийскому.

Ост-Индский полковник и его сын, дожидаясь, пока часовня совсем опустеет, рассматривают, от нечего делать, надгробие леди Уиттлси и прочие нелепые сооружения, воздвигнутые в память об усопших прихожанах сей церкви.

А что это за упитанный господин спускается с хоров? Томасу Ньюкому его лицо показалось знакомым. Неужто здесь в церкви распевает Брафф, тот самый бас, который с таким успехом исполнял "Рыцаря Алого Креста" в "Музыкальной пещере"? В иных лондонских церквах по окончании службы вы так и ждете, что церковные сторожа сейчас обтянут все скамьи и хоры холстяными чехлами, как это делается в Ковент-Гарденском Королевском театре.

Однажды автору сих правдивых строк случилось с неким унылым другом, воспринимавшим все в мрачном свете, осматривать расположенный средь садов и парков восхитительный английский замок, великолепней которого не было со времен Аладдина. Домоправительница, водившая нас из залы в залу, разглагольствовала здесь о красоте какой-нибудь картины, там - о прелести какой-нибудь статуи, о "неслыханной ценности ковров и портьер, об удивительно похожем портрете покойного маркиза работы сэра Томаса и портрете его батюшки, пятого графа, кисти сэра Джошуа, и так далее... как вдруг в самом роскошном из всех покоев Хикс - так звали моего унылого друга -

прервал болтовню нашей проводницы и спросил глухим голосом: "А теперь не покажете ли вы нам, сударыня, ту каморку, где у вас спрятан скелет?"

Испуганная служительница так и замолкла на полуслове: этот предмет не значился в каталоге, содержание коего, за полкроны с человека, она ежедневно пересказывала посетителям. Едва Хикс изрек свои слова, как в зале, где мы находились, стало сразу как-то сумрачно. Мы так и не увидели этой каморки, но все же, я уверен, в доме она была. Отныне, стоит мне подумать о восхитительном замке, встающем из кущи тенистых дерев, под сенью которых щиплют траву пятнистые олени; о террасах, пестрящих множеством цветов и сияющих белоснежными изваяниями; о мостиках, игристых фонтанах и речках, в коих отражаются праздничные огни, льющиеся из окон замка, когда залы его наполнены толпами веселых гостей и над темными кронами деревьев плывут звуки музыки, - словом, стоит мне подумать о замке Синей Бороды, и я непременно вспоминаю эту каморку, которая, я точно знаю, в нем есть и которую с содроганием открывает сиятельный владелец, когда уже давно за полночь, все затихло, гости угомонились и крепким сном спят вкруг него красавицы, - лишь он один не может сомкнуть глаз и должен пойти и отпереть заветную дверь.

Так-то, госпожа Домоправительница, от всех комнат у вас есть ключи, от одной только этой нету!

У кого из нас, приятель, нет такой комнаты, где мы храним свои мрачные тайны? Кто, скажите, не встает по ночам, когда весь дом спит, чтобы, подобно благородному маркизу Карабасу, заглянуть в свой тайник? А когда настал ваш черед смежить очи, с вашей общей постели поднимается миссис Браун; точно Амина к вампиру, крадется она вниз по лестнице, отмыкает потайную дверцу и заглядывает во мрак своего хранилища. Говорила ли она вам об интрижке со Смитом, с которым была знакома задолго до вас? То-то же! Только сам человек знает о себе все. Показывая свое жилище даже самому близкому, самому доброму другу, вы обязательно спрячете ключик от одной или двух каморок. Представляю себе, как моя милая читательница, дойдя до этой страницы, оторвется от книги и взглянет на своего супруга, быть может, вкушающего послеобеденный сон. Да, сударыня, и у него есть свой чуланчик! И вы, которая повсюду суете свой носик, никогда не получите от него ключа. И еще я представляю себе простодушного Отелло, читающего в поезде, - он подымет в этом месте глаза от книги и украдкой глянет на Дездемону, которая сидит против него и с невинным видом пичкает сэндвичами их малютку-сына. Как видите, я пытаюсь завершить свои рассуждения шуткой, ибо, кажется, они начинают принимать слишком серьезный и мрачный характер.

Вы спросите, к чему клонятся все эти серьезные, неприятные и, пожалуй, довольно личные соображения? А попросту к тому, что и у Чарльза Ханимена, этого модного и всеми любимого проповедника, этого элегантного священника, которого мисс Бланш воспевает в стихах, а мисс Беатриса приглашает на чай; у которого всегда улыбка на устах, вкрадчивые интонации и милая задушевность речи; который на кафедре исторгает слезы, воодушевляет и потрясает, а за чайным столом, над свежим бутербродом пленяет и очаровывает, - так вот, у этого самого Чарльза Ханимена в его квартире на Уолпол-стрит, что в Мэйфэре, тоже было несколько потайных уголков, и бессонными ночами, когда все спали,

- и миссис Ридли (его квартирная хозяйка), и ее усталый супруг (дворецкий из хорошего дома), и жилец с первого этажа, и кухарка, и служанка, и измученный мальчик на побегушках (помните, что и у каждого из них тоже есть своя тайная каморка, отпирающаяся особым ключом), - он поднимался с постели и шел взглянуть на содержимое своего тайника. Одним из ночных кошмаров преподобного Чарльза Ханимена было... Но постойте!.. Разрешите сперва рассказать вам кое-что о доме, где он жил, и о людях, туда ходивших.

На первом этаже обитал мистер Бэгшот, депутат от местечка в графстве Норфолк, тучный джентльмен веселого нрава. Он обедал в Карлтон-клубе, сезон обычно проводил в Гринвиче и Ричмонде, заключал пари, но по малой, в гости ходил лишь тогда, когда лидеры/ его партии устраивали большие приемы, да еще раз или) два в году посещал своих соседей по имению, из тех чт0 поважней.

Происхождения он был незнатного, - по правде сказать, он был просто аптекарем, который женился на богачке, старше его годами, и не очень сетовал на то, что она тяготилась Лондоном и продолжала жить в Хаммингеме; по временам он давал приятные, нешумные обеды (их готовила мастерица миссис Ридли), на которые собиралось по нескольку на редкость скудоумных и отсталых парламентариев, в самодовольном молчании поглощавших изрядное количество вина. Они уже принялись за кларет урожая 24-го года, ибо от 15-го почти ничего не осталось. Он ежедневно писал миссис Бэгшот и получал от нее письма, которых никогда не читал; вставал по воскресеньям чуть не в двенадцать часов дня и в постели читал "Джона Буля" и "Беллову жизнь";

иногда посещал таверну "Синие Столбы"; ездил на жеребце Норфолкского завода и платил по счетам с исправностью Английского банка.

Дом миссис Ридли заселен выходцами из Норфолка. Сама она некогда жила в экономках у знаменитых Бейхемов, которые владели землями еще до Завоевателя, но в 1825 году - в год паники - жесточайшим образом разорились. Поместье все еще принадлежит им, хотя в какой оно пришло упадок могут понять лишь те, кто помнит его в дни процветания. Полторы тысячи акров лучшей в Англии земли распроданы, а леса вырублены под корень - как есть бильярдное поле! Мистер Бейхем, помоги ему бог, ютится нынче в боковом крыле того самого дома, куда некогда стекалось самое утонченное общество со всей Европы. Почти вся британская знать перебывала у Бейхемов - ведь сами-то они были дворянами уже в те времена, когда предки многих нынешних лордов подметали полы в лавках.

Только этих двух постояльцев и способен был с удобством вместить дом миссис Ридли, но в сезон он принимал под свою кровлю еще и мисс Канн; она тоже была из дома Бейхемов: служила там гувернанткой при юной, ныне покойной госпоже, а теперь зарабатывала себе пропитание, как могла, давая частные уроки. Мисс Канн обедала вместе с миссис Ридли в маленькой задней гостиной.

Сам хозяин редко принимал участие в домашних трапезах - обязанности в доме лорда Тодмордена и при его особе постоянно удерживали его вне семьи. Миссис Ридли прямо диву давалась, как это мисс Канн не умрет с голоду, при том, что она на завтрак так чуточку перехватит да и в обед съест не многим больше.

Хозяйка утверждала, что две канарейки у нее на окне (из которого открывался прелестный вид на заднюю стену часовни леди Уиттлси) и те едят лучше мисс Канн. Эти птички имели обыкновение во все горло подпевать мисс Канн, когда она, дождавшись, чтоб жилец нижнего этажа ушел из дому, принималась за свои музыкальные упражнения. И какие они втроем выводили трели, рулады и пассажи!

Никто в целом свете не умел, наверно, с такой быстротой пробегать пальчиками по звенящим костяшкам, как мисс Канн. И хотя она была прекрасная женщина, на редкость порядочная, непритязательная, честная и жизнерадостная, не хотел бы я жить в одном доме с особой, столь приверженной к исполнению фортепьянных вариаций. Такого же мнения держался и преподобный Ханимен. По субботам, когда он сочинял свои неоценимые проповеди (этот нерадивец, разумеется, откладывал всю работу на последний день; впрочем, как я слышал, многие духовные отцы поважнее Ханимена, поступают так же), он просил, он молил со слезами на глазах, чтобы мисс Канн перестала играть. Бьюсь об заклад, что мисс Канн при желании могла бы сочинить проповедь не хуже, чем Ханимен, хоть он и славился необыкновенным красноречием.

Просто удивления достойно, как своим слабым надтреснутым голоском, подыгрывая себе на старом, разбитом фортепьяно, эта особа умудрялась воскресными вечерами устраивать в маленькой гостиной чудесные концерты для сонной миссис Ридли и ее сына, всей душой внимавшего музыке; бесчисленные образы вставали перед мальчиком при звуках этого жалкого инструмента, и сердце его начинало трепетать, а огромные глаза порой наполнялись слезами.

Она играла старинную музыку Генделя и Гайдна, и комнатка вдруг преображалась в собор, и он видел сияющий огнями алтарь, священников, совершающих богослужение, прелестных отроков, машущих кадилами, а за рядами увенчанных арками колонн, в сумрачной глубине мраморных анфилад - высокие стрельчатые окна, залитые закатным багрянцем. Юный слушатель мисс Канн был большим любителем театра и, особенно, оперы. Когда она играла из "Дон Жуана", перед ним появлялась Церлнна, порхавшая по лугам, а следом за ней - Мазетто с толпой девушек и пейзан; и они пели так упоительно, что сердце переполнялось радостью, нежностью и счастьем. Пиано, пианиссимо! - город спит. Вдали высятся башни собора, и шпили их сияют в лунном свете. Статуи, озаренные серебристыми лучами, отбрасывают на мостовую длинные косые тени, а фонтан посреди площади, нарядный, как Золушка на балу, сверкает бриллиантовой диадемой и журчит свой напев. А эта большая мрачная и темная улица, - уж не славный ли это Толедо? Или Корсо? Или это главная улица Мадрида? Та, что ведет к Эскуриалу, где висят картины Рубенса и Веласкеса? Это улица нашей Фантазии, улица Поэзии, улица Грез; здесь с балконов глядят красавицы, кавалеры бренчат на гитарах и, выхватывая шпаги, разят друг друга; здесь тянутся бесконечные процессии, и почтенные длиннобородые отшельники благословляют коленопреклоненную толпу; грубая солдатня, что бродит по городу с флагами и алебардами, горланит свои песни и, приказав музыкантам играть плясовую, танцует в обнимку со стройными горожанками. Пойте же, волынки, поднимайте бурю созвучий! Вступайте, трубы, литавры, тромбоны, скрипки, фаготы! Палите, пушки! Бейте в набат! Голоси, толпа! И всех громче и выше и слаще звенит твое сопрано, о прелестная героиня! Но вот на белом скакуне въезжает Мазаньелло, Фра-Дьяволо прыгает с балкона с карабином в руке, а кавалер Гюйон де Бордо пристает к берегу с дочерью багдадского султана на борту. Все эти картины восторга, радости и славы, эти порывы чувства, смутные томления, эти видения красоты вставали перед болезненным восемнадцатилетним юношей в небольшой темной комнате с кроватью, замаскированной под шкаф, когда маленькая женщина при свете газового рожка касалась дребезжащих клавиш старого фортепьяно.

Мистер Сэмюел Ридли, доверенный слуга и дворецкий достопочтенного Джона Джеймса, барона Тодмордена, всегда с отчаянием думал о своем единственном сыне - маленьком Джоне Джеймсе - болезненном и горбатом мальчике, из которого, он говорил, "ничего путного не выйдет". Юноша с таким сложением не мог унаследовать профессию отца и ухаживать за британской знатыо, разумеется, желавшей, чтобы на запятках ее карет и за ее обеденным столом стояли рослые, красивые мужчины. В шесть лет Джон Джеймс был ростом не выше посудной корзинки, как со слезами на глазах утверждал его родитель.

Мальчишки на улице смеялись над ним и, хотя он был очень маленький, поколачивали его. Не слишком преуспевал он и в ученье. Вечно больной и неопрятный, робкий и плаксивый, он подолгу хныкал на кухне, забившись в какой-нибудь угол, подальше от матери, которая, хотя и любила его, однако, как и отец, считала никудышным и чуть ли не идиотом, покуда им не занялась мисс Канн, поселив в сердца родителей некоторую надежду.

- Дурачок, говорите?! - возмущалась мисс Канн (она была женщина темпераментная). - Это он-то дурачок! Да в одном его мизинце больше ума, чем в вас, верзила вы эдакий! Вы хороший человек, Ридли, добрый, спору нет, даже терпите такую несносную старуху, как я. Но умом вы не блещете. Нет, нет, дайте мне сказать. Газету вы до сих пор читаете по складам, а ваши счета, хороши б они были, если б я не переписывала их набело? Говорю вам - у мальчика талант! Вот увидите, когда-нибудь о нем заговорит весь мир. У него золотое сердце. По-вашему, кто рослый, тот непременно умный? Поглядите на меня, верзила вы несчастный! Да я во сто раз умнее, чем вы! А Джон Джеймс стоит тысячи таких ничтожных малюток, как я! И, кстати, ростом он не ниже меня. Слышите, сэр?! Когда-нибудь, вот увидите, он еще будет гостем у лорда Тодмордена. Он получит премию Королевской Академии и будет знаменитостью, сэр. Знаменитостью!

- Что ж, мисс Канн, дай-то бог, вот все, что я могу сказать, - отвечал мистер Ридли. - Худого он не делает, это я не спорю, только и путного пока ничего не видать. А пора бы! Ох, пора бы! - И достойный джентльмен снова погрузился в чтение своей газеты.

Юный художник мгновенно придавал зримую форму прекрасным мечтам и образам, которые мисс Канн вызывала к жизни своей чудесной игрой. Рыцари в латах, с султанами на шлемах, со щитами и секирами; блестящие молодые кавалеры в пышных кудрях, щедро убранных перьями шляпах, с рапирами и в темно-красных ботфортах; свирепые разбойники в малиновых трико, в куртках с крупными медными пуговицами и с короткими старинными палашами в руках, которыми, как известно, всегда орудуют эти бородатые головорезы; молодые пейзанки с осиной талией; юные графини с огромными очами и алыми, как вишни, губками, - все эти восхитительные образы мужественности и красоты нескончаемым потоком слетали с карандаша юного художника и заселяли листки его тетрадей и обороты старых конвертов. Когда ему случалось набросать какое-нибудь особенно привлекательное личико - сладостное ли видение его мечты, танцовщицу, замеченную на подмостках, или ослепительную светскую красавицу, которую он видел в театральной ложе, или вообразил, что видел

(юноша близорук, хотя пока еще не догадывается об этом), - одним словом, когда какой-нибудь рисунок был особенно ему по сердцу, наш юный Пигмалион прятал свой шедевр, разрисовывал красавицу со всем тщанием, - губы ярким кармином, глаза темным кобальтом, щечки ослепительной киноварью, а локоны золотом, - и тайно поклонялся восхитительному творению своих рук; он придумывал целую историю: про осажденный замок, про тирана, заключившего ее в темницу, про чернокудрого принца в усыпанном блестками плаще, который взбирается на башню, сражает тирана и, грациозно преклонив колено, просит принцессу отдать ему руку и сердце.

Неподалеку от Ридли жила одна добрая женщина, которая шила платья соседским горничным и держала лавчонку со сластями, портретами артистов в ролях и лимонадом для мальчишек с Литтл-Крэгз-стрит, что близ трактира

"Скороход", каковой мистер Ридли и другие джентльмены из господских домов почитали своим клубом. Еще эта добрая душа продавала воскресные газеты лакеям из соседних домов и, в довершение всего, имела библиотечку романов, которые давала на прочтение старшим служанкам. Эта мисс Флиндерс была вторым, после мисс Канн, другом и благодетелем Джона Джеймса. Она заприметила его, когда он, совсем еще мальчиком, ходил в воскресенье отцу за пивом. По ее романам он научился грамоте, хотя в школе потом считался тупицей и всегда был последним в классе. Какие блаженные минуты изведал он, пристроившись с книгой за прилавком или прижимая ее к сердцу под передником, когда ему разрешалось взять ее домой. Все ее книжки прошли через его руки -

эти длинные, худые, трепетные руки, - ни одну не упустили его жадные глаза, и к каждой он рисовал картинки. Он испытывал страх перед собственными рисунками, изображавшими однорукого монаха Манфрони, Абеллино - "Ужас Венеции" и атамана разбойников - Ринальдо Ринальдини. Он горючими слезами омыл Тадеуша Варшавского и нарисовал его в конфедератке, лосинах и высоких сапогах. А каким благородством дышал портрет героя Шотландии Уильяма Уоллеса! Заросший бородой, в клетчатой юбке шотландского горца, с могучими икрами и пышным плюмажем из страусовых перьев на голове, стоит он и размахивает своей секирой, попирая ногами тела поверженных им рыцарей короля Эдуарда. Как раз к тому времени в доме на Уолпол-стрит поселился мистер Ханимен; он привез с собой серию романов Вальтера Скотта, приобретенных им по подписке в Оксфорде, и юный Джон Джеймс, который поначалу прислуживал преподобному джентльмену и исполнял его мелкие поручения, накинулся на эти книжки с таким восторгом и упоением, с каким вряд ли сравнятся все предстоящие ему в жизни радости. Ну не дурак ли? Никчемный малый, из которого ничего путного не выйдет, как говорил его отец. Было время, когда родители, не надеясь на лучшее, решили отдать его в учение к портному, и Джон Джеймс, очнувшись от своих грез о Ребекке, услышал об уготованной ему злой судьбе. Трудно описать, в какое безумное отчаяние впал бедный мальчик, какой страх испытал, сколько слез пролил. Маленькая мисс Канн спасла его от этой страшной участи; вступился за него и Ханимен, а мистер Бэгшот пообещал, как только к власти придет его партия, попросить для него у министра место на таможне, - люди жалели и любили этого тихого, отзывчивого и мягкосердечного паренька, и хуже всех понимал его собственный важный, респектабельный и глупый отец.

Мисс Канн мило рисовала цветы и расписывала экраны, а также искусно подправляла карандашные рисунки своих учеников. Она умела скопировать мелками какую-нибудь гравюру так, что на расстоянии вполне можно было принять ее рисунок за плохонькую литографию. У нее даже была старая коробочка с красками, и порой она доставала из ящика комода две или три свои миниатюрки, исполненные "слоновой костью". Мисс Канн передала Джону Джеймсу то немногое, что знала по части рисования, и открыла ему ценные секреты смешивания акварельных красок: для деревьев на переднем плане идет жженая охра с индиго, если темная листва - жженая кость и гуммигут; телесный цвет можно получить так-то... и так далее, и тому подобное. Джон Джеймс прошел ее простенький курс, но не выказал тех успехов, каких она ожидала. Она вынуждена была признать, что "картинки" многих ее учеников выглядят куда искуснее работ Джона Ридли. По временам Ханимен просматривал его рисунки и говорил: "Хм! Даровито. Скажите, какая богатая фантазия!" Но Ханимен не больше смыслил в этом деле, чем глухонемой в музыке. Он мог довольно бойко поболтать об искусстве и, как подобает священнику и человеку утонченному, имел коллекцию гравюр Моргена и разных мадонн, однако небеса не наделили его столь острым глазом, как сынишку дворецкого, которому открыто было все богатство Природы, недоступное обычному взгляду, все своеобразие очертаний, цвета и оттенков в самых привычных предметах, для большинства неказистых, скучных, примелькавшихся. В сказках часто говорится про талисман или цветок, которым волшебник одаривает человека, и тот обретает способность видеть эльфов. О, божественный дар Природы! Тому, кто владеет им, открыта тайная красота всего сущего, которую лишь самые сильные, самые талантливые воплощают в живописи и музыке. Прочие только на краткий миг могут заглянуть в этот дивный Мир искусства, и тут же, подстрекаемые тщеславием, скованные малодушием или затравленные нуждой, сворачивают на избитую колею жизни, и мир является им при обычном дневном свете.

Наш читатель, не раз проходивший по Уолпол-стрит, знает, какие на ней стоят нелепые здания, если не считать нескольких величавых домов времен королевы Анны и Георга I; меж тем на соседних улицах, а именно на Грейт-Крэгз-стрит, Болинброк-стрит и прочих расположились особняки с резными каменными карнизами, маленькими обелисками перед входом и огромными тушильнями, куда сто тридцать - сто сорок лет тому назад втыкали свои факелы скороходы знатных господ (здесь и теперь живут сливки общества, и во дни приемов вы можете увидеть у подъезда добрую сотню экипажей); Уолпол-стрит пришла ныне в полный упадок и на ней обретаются только гостиницы, меблированные комнаты, приемные врачей, и дом под номером двадцать три

(владелец - Ридли) отнюдь не лучший на этой улице. Гостиная, снимаемая мисс Канн и обставленная ею по своему вкусу, нами уже описана. Второй этаж занимал Бэгшот, эсквайр, член парламента, третий - мистер Ханимен. Оставался чердак, широкая лестница и кухни - ну куда, скажите на милость, вы поместите еще постояльца, когда все разойдутся по своим углам?

И все же в доме был еще один постоялец, которому, как почти всем остальным упомянутым здесь лицам (а также и тем, кого вы пока еще не знаете), суждено сыграть свою роль в предстоящих событиях. Поздно вечером, когда мистер Ханимен возвращается домой, он находит на столе в прихожей три восковых свечи - для себя, для Бэгшота и еще для кого-то. Что до мисс Канн, то она к этому времени уже давно почивает в своей гостиной, у дверей которой стоят на коврике ее маленькие, но прочные уличные ботинки. В полдень, а иной раз и в час, и в два, а то и в три пополудни, когда Бэгшот уже давно ушел в свои комитеты, а маленькая Канн побежала к ученикам, из-под самой крыши доносится громовый голос. Там нету звонка, и лестницу сотрясают крики: "Эй, прислужник! Джулия! Джулия, душенька! Миссис Ридли!" Если поименованные лица не появляются, то подчас с самого верха в пролет лестницы летят штаны, в которые завернута пара башмаков с железными подковами, названных но имени славного прусского генерала, пришедшего во время битвы при Ватерлоо на выручку прародителю других известных сапог; и все это с гулом обрушивается на мраморный пол прихожей. Тогда мальчик Томас, именуемый "прислужником", говорит: "Начинается!" - или в задней гостиной раздается неистовый звон личного колокольчика миссис Ридли, и кухарка Джулия восклицает: "Господи помилуй, опять этот мистер Фредерик!"

Если штаны и ботинки не оказывали действия, на площадке верхнего этажа, пританцовывая от ярости, появлялся их владелец и, все так же пританцовывая, спускался по лестнице, завернувшись в широкий рваный шлафрок. В таком костюме и состоянии он вторгался в комнату Ханимена, где сей кроткий пастырь мучился головной болью, просматривал газеты или читал роман; затем, все той же танцующей походкой, хлопая полами своего одеяния, пришелец направлялся к камину, ворошил угли кочергой, вздувал огонь, грелся перед ним, а потом устремлялся к буфету, в котором его преподобие держал херес, и наливал себе стаканчик.

- Salve, spes fidei, lumen ecclesiae! (Привет тебе, надежда веры, светоч церкви! (лат.).) - говорил он. - За твое здоровье, дружище. Узнаю марку - марсала Шеррика трехмесячного разлива, двести фунтов сорок шиллингов за дюжину.

- Да нет же, нет... (Так вот, значит, какой скелет таился в чуланчике у Ханимена - под скелетом я отнюдь не имею в виду весельчака Фреда Бейхема, который отличался цветущим видом, был огромного роста и весил четырнадцать стоунов.) Право же нет, Фред, - вздыхает владелец марсалы. - Ты сильно преувеличиваешь. Это совсем не такое дорогое вино, как ты думаешь, оно много дешевле.

- Так, значит, почем оно? - спрашивает Фред, щедро наливая себе вторую порцию. - Полкроны? Полкроны, так ведь, Ханимен? Сорокой я клянусь и петухом, что и шести-то пенсов ведь не стоит, - произносит он, пародируя знаменитого в то время трагика. Он мог скопировать любого актера -

трагического или комического, - любого парламентского оратора, любого проповедника, умел кричать петухом, скрипеть пилой, показывал, как выскакивает пробка из бутылки и вино с бульканьем льется в графин, как жужжит пчела, как мальчишка-трубочист лезет в дымоход, и всякое такое прочее. Он до того похоже представлял страдающих морской болезнью пассажиров, что впору было умереть со смеху. Епископ, его дядюшка, пришел в такой восторг от этого комичного зрелища, что подарил Фреду чек на изрядную сумму, а тот разменял его в "Музыкальной пещере" и при этом изобразил перед собравшимися дядюшку и его капеллана, показав в довершение, как они маются морской болезнью, причем весьма похоже и натурально.

- Так почем же тебе обошелся стаканчик этого хереса, Чарли? - продолжал Фред после этой интермедии. - Не дорого, говоришь? У тебя с малых лет эта подлая привычка, Чарльз Ханимен. Я отлично помню, сэр, как в безмятежные дни нашего детства, в школе, украшением которой я был, ты беспрестанно лгал своему почтенному батюшке. Лгал, Чарльз! Уж прости старого друга за откровенность, но, по-моему, тебе легче соврать, чем сказать правду. - Он взглянул на визитные карточки в вазе над камином. - Ага, приглашения к обеду, на горячие булочки! "Дайте почитать проповедь!" Ах ты старый мошенник, седобородый Анания! Слушай, Чарли, а что тебе, в самом деле, стоит подыскать невесту для твоего покорного слуги? Со стадами и пашнями, рентой и консолями, а? Я, конечно, бедняк, но долгов у меня меньше, чем у тебя. А из себя я куда представительней. Гляди, какая грудь, - и он похлопал себя по груди, - и вообще, какое телосложение, сэр: образец мужской красоты.

- Бога ради, Бейхем!.. - вскричал мистер Ханимен, бледный от страха. -

Сюда могут войти...

- А что я такое сказал, сэр? Что я - образец мужской красоты. Входи, злодей, и если ты не бейлиф, узнаешь силу ты моей руки.

- Господи, боже мой!.. Кто-то идет!.. - простонал Ханимен, упав на тахту. В ту же минуту дверь отворилась.

- Уж не убить ли нас, пришедший, ты задумал?.. - и Бейхем с театрально-воинственным видом двинулся вперед. - Входи ж, презренный трус, входи! Да то ж прислужник!.. - И, разразившись демоническим смехом, он отступил от дверей.

Прислужник нес на подносе горячую воду и бутылку содовой для мистера Фредерика. Ему было велено, чуть заслышит сверху оклик, нести туда содовую.

Бутылка была с шумом откупорена, и Фредерик проглотил ее содержимое, издав затем такое шипение, точно внутри у него все было раскалено.

- Который час, прислужник? Четвертый? Постой, значит, я завтракал ровно десять часов назад, на рассвете, всего-навсего чашкой кофе на Ковент-Гарденском рынке. Чашкой кофе за пенни с булочкой за полпенни. А у миссис Ридли что нынче на обед?

- Жареная свинина, сэр.

- Принеси порцию. Ко мне в комнату, если только ты, Ханимен, не будешь очень настаивать, дружок, чтобы я обедал с тобой.

Тут послышался громкий стук у входных дверей, и Фред объявил:

- Это, наверно, какой-нибудь друг или дама, желающая исповедаться. Я вынужден покинуть тебя, Чарльз, хотя, я знаю, ты скорбишь о моем уходе.

Принеси наверх мои вещи, Том. Да смотри, поосторожней их чисти, бездельник, не то сотрешь ворс с сукна. И подай мне жареной свинины, да чтоб побольше яблочной подливы, - так и скажи миссис Ридли, сердечный ей привет. Да захвати еще одну из рубашек мистера Ханимена и одну из его бритв. Прощай же, Чарльз, и помни обо мне! - И он скрылся на своем чердаке.

Глава XII, в которой всех приглашают к обеду

Джон Джеймс распахнул дверь, спеша приветствовать своего друга и покровителя, чье появление всегда доставляло ему радость; этим другом и покровителем был не кто иной, как Клайв Ньюком - в глазах юного Ридли самый красивый, самый блестящий, самый счастливый, самый высокородный и самый одаренный из всех молодых людей, населяющих наш остров. Кто из мальчиков, наделенных пылкой душой, в свое время не боготворил кого-нибудь? Ведь у каждого юноши, прежде чем он отдаст свое сердце женщине, обязательно есть самый близкий приятель и закадычный друг, которому он пишет длинные письма во время каникул, о котором постоянно думает, на сестре которого мечтает жениться, из кошелька которого заимствует деньги и ради которого, если надо, готов принять порку, - словом, его герой и кумир. Таким кумиром для юного Джона Джеймса был Клайв. Когда юный художник хотел нарисовать Тадеуша Варшавского, какого-нибудь принца или Айвенго, кого-нибудь не похожего на других и прекрасного, он рисовал Клайва. При виде юноши сердце его замирало от счастья. Он охотно брался сходить к Серым Монахам с письмом или поручением для Клайва - чтобы только увидеть его, услышать от него приветливое слово, пожать ему руку. Прежний дворецкий лорда Тодмордена тоже обитал у Серых Монахов (это монастырское здание, как уже говорилось, приняло в свои стены и мальчиков, и стариков) и по воскресеньям иногда приходил обедать к своему преемнику. Он сидел за столом и ворчал на протяжении всей трапезы до девяти часов вечера, когда ему надо было уходить, дабы к десяти поспеть к себе в богадельню, - жаловался на тамошнюю кормежку, тамошнее пиво, одежду, на бесконечные молебствия, на обхождение попечителя и недостаток чернослива в пудинге, - словом, на все, на что обычно жалуются мальчишки да старики. Можно только удивляться, до чего Джон Джеймс привязался к этому неприятному, глупому, сварливому, пожелтевшему от табака старцу и готов был по любому поводу ходить навещать его в инвалидном доме.

На самом-то деле он искал встреч с Клайвом. Он передавал ему записки и пачки рисунков, благодарил за одолженные книги, спрашивал совета в выборе чтения -

то есть пользовался всяким предлогом, чтобы лишний раз увидать своего покровителя, свой идеал и предмет гордости.

Боюсь, что Клайв Ньюком поручал ему проносить на школьный двор ром и сигары и, встречаясь с ним, тайком забирал у него эти запретные товары.

Школьники хорошо знали бедного Джона - и называли его "Ньюкомов Панч". Он и впрямь был почти горбун, изжелта-бледный, с длинными тонкими руками, черными волнистыми волосами над высоким лбом и большими печальными глазами.

- А, это ты, Джей Джей?! - весело говорит Клайв, увидав в дверях своего безропотного друга. - Папа, это мой друг Ридли, вот он так умеет рисовать!

- Один мой знакомый юноша может потягаться в этом деле с любым своим сверстником, - отвечает полковник, любовно глядя на Клайва. Он считал, что талантливей его сына нет никого на свете, и уже помышлял о том, чтобы издать некоторые его рисунки у Маклина на Хэймаркет.

- Это мой отец, он только что воротился из Индии, а это мистер Пенденнис, тоже когда-то учился у Серых. И что, дядюшка дома?

Оба джентльмена удостоили покровительственным кивком тщедушного мальчугана, представленного им под именем Джей Джея. Полковник Ньюком, при всей своей беспримерной скромности, держался, однако, старых армейских правил и с сыном дворецкого считал уместным обращаться, как с рядовым, -

доброжелательно, но свысока.

- Мистер Ханимен у себя, джентльмены, - смиренно отвечает мальчик. -

Разрешите вас проводить? - И мы подымаемся вслед за ним по лестнице. Мистера Ханимена мы застаем сидящим на тахте, с книгой Пирсона "О вере". Роман он при нашем появлении прячет под подушку. Клайв потом обнаружил его, когда дядя ненадолго отлучился в гардеробную. Пастор согласился отложить на время свои теологические изыскания и пообедать с зятем.

Прежде, чем мы вошли к Ханимену и застали его углубленным в раскрытый перед ним фолиант, я услышал, как Клайв шепнул своему другу:

- Пойдем, посмотрим твои картинки, старина. Ты сейчас что рисуешь?

- Когда вы постучали, я как раз рисовал у себя наверху из "Тысячи и одной ночи", - отвечал Джей Джей. - Я подумал, что это, наверное, вы, и спустился вниз.

- Покажи-ка эти картинки. Пойдем к тебе, - предложил Клайв.

- Ко мне?.. Что вы! - удивился его собеседник. - У меня совсем крохотная каморка.

- Не беда, пошли, - отозвался Клайв, и оба мальчика исчезли, оставив троих джентльменов за беседой - вернее, мы только слушали, а разглагольствовал один Ханимен, распространяясь, с присущим ему красноречием, о прелестях погоды, о тяготах духовного сана, о высокой чести, какую оказал ему полковник своим визитом, и о всем таком прочем.

Вскоре Клайв спустился к нам, но уже один. Он был очень взволнован.

- И вы еще толкуете о моих рисунках, сэр, - сказал он отцу. -

Посмотрели бы вы, как рисует Джей Джей! Да ведь он гений, ей-богу! Чудесные рисунки, сэр! Смотришь - и словно читаешь "Тысячу и одну ночь", - только в картинках. Вот Шехеразада рассказывает сказки, а султан сидит на своем ложе и слушает вместе с этой - как ее? - Динарзадой. До чего же свирепый старик!

Так сразу и видно, что он уже срубил головы нескольким своим женам. Понять не могу, откуда Джей Джей все это берет. Конечно, я лучше него рисую собак и лошадей, но ведь я рисую только то, что вижу. Или он видит то, чего мы не видим? Да, папа, решено: я буду художником, больше никем. - И он принимается рисовать своих собак и лошадей тут же за дядиным столом, вокруг которого сидят старшие.

- Мы там, наверху, договорились с Джей Джеем, - продолжал Клайв, не переставая чертить пером, - что снимем вместе мастерскую, а возможно, и поедем за границу. Вот будет весело, правда, папа?

- Милейший Клайв, - сказал мистер Ханимен тоном кротким и назидательным, - в обществе есть некоторые различия, и нам о них следует помнить. Ведь не думаешь же ты стать профессиональным художником? Это ремесло годится для твоего юного протеже, но не для тебя...

- Не для меня?! - вскричал Клайв. - Не такая уж мы знать, по-моему, и потом, все равно, я считаю, что живописец нисколько не хуже стряпчего, врача или даже солдата. В "Жизнеописании доктора Джонсона", которое всегда читает мой отец, мне больше всего нравится то место, где написано про сэра Джошуа Рейнольдса. Уж он-то настоящий джентльмен изо всех, о ком говорится в книге.

Вот если бы мне написать такую картину, как портрет-лорда Хитфилда, что висит в Национальной галерее. И что? Написать такую картину больше чести, чем участвовать в Гибралтарском сражении. А его "Три грации", - разве они не восхитительны? А "Кардинал Бофорт" в Дуличе?! Я смотреть на него боюсь, такой он страшный. Нет, Рейнольде был молодец! А Рубенс чем плох? Он был послом и кавалером ордена Бани. И Ван-Дейк тоже. А Тициан, а Рафаэль, а Веласкес? Они все были настоящие джентльмены, - попробуйте-ка сыскать лучше, дядя Чарльз!

- Я отнюдь не хотел сказать, что живопись - неблагородное дело, -

возразил его дядюшка, - но в обществе принято считать другие профессии более солидными. И я полагал, что сын полковника Ньюкома...

- Сын полковника Ньюкома будет следовать своему призванию, - вмешался отец. - Джентльмену приличествует любое занятие, если только оно не бесчестно. Пусть бы даже он вздумал стать скрипачом, - понимаете, скрипачом!

- я и тогда бы не стал возражать.

- И чудного же малого видели мы там, наверху! - восклицает Клайв, отрываясь от рисунка. - Он расхаживал взад-вперед по площадке в одном халате, надетом чуть ли не на голое тело; в одной руке тарелка, а в другой -

свиная отбивная, которую он ел на ходу. Вот этак, видите, - и Клайв нарисовал какую-то фигуру. - И что бы вы думали, сэр! Оказывается, он был в

"Музыкальной пещере" в тот вечер, когда вы так разгневались на капитана Костигана. Он меня сразу признал и говорит: "Ваш батюшка, сэр, вел себя, как джентльмен, как христианин и человек чести. Maxima debetur puero reverentia

(Мальчикам надлежит быть почтительными (лат.). Ювенал, "Сатиры", XI, 154.).

Засвидетельствуйте ему мое почтение. Я не знаю его высокочтимого имени, -

так и сказал "высокочтимого", - прыснул со смеху Клайв, - но скажите ему, что я сирота, нахожусь в стесненных обстоятельствах, - это собственные его слова, - и очень хочу, чтобы он взял надо мной опеку".

По тому, как мальчик надувал щеки и старался говорить басовитым, громким голосом, я сразу понял, что он изображает не кого иного, как Фреда Бейхема.

- Значит, вот где обитает "Красный корсар"! - вскричал мистер Пенденнис. - Наконец-то сыскался!

- Он временами тут появляется, - небрежно бросил мистер Ханимен. -

Здешний хозяин был дворецким, а хозяйка экономкой его отца - Бейхема, из тех Бейхемов, одного из древнейших семейств Европы. А сам мистер Фредерик Бейхем, тот весьма эксцентричный субъект, о котором вы говорите, учился у дражайшего моего батюшки в счастливые дни нашей жизни в Борхембери.

Не успел он договорить, как в дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, к нам ввалился мистер Фредерик Бейхем, облаченный в свой излюбленный экстравагантный костюм. В те дни мы носили стоячие воротнички и широкие галстуки и лишь немногие оригиналы и поэты отваживались ходить "а-ля Байрон" - с отложным воротником. Бейхем же повязывал шею только узкой лентой, так что его буйные рыжие бакенбарды свободно вились по обеим сторонам его мощного подбородка. Сегодня на нем был черный сюртук и большая широкополая шляпа, делавшая его несколько похожим на сектантского проповедника. А порой его можно было встретить в зеленой куртке с голубым шарфом на шее, точно он был кучером или завсегдатаем скачек.

- Я узнал от хозяйского сына, что вы - полковник Ньюком, - объявил он с невероятной серьезностью. - Мне недавно довелось быть с вами в одном месте, сэр. Я искал там отдохновения после целого дня литературных трудов, весьма меня утомивших, и оказался свидетелем сцены, каковая делает вам великую честь, сэр. Не ведая, кто вы, я несколько легкомысленно говорил об этом с вашим сыном - этим юношей ingeimi vultus ingenuique pudoris (Благородного облика и благородного нрава (лат.).). Мое почтение, Пенденнис! И я решил, сэр, спуститься и принести извинения, на тот случай, если сказал что-нибудь, что могло задеть джентльмена, коего сам считал правым. Пенденнис, конечно, помнит, как я во всеуслышанье объявил об этом после вашего ухода.

Пенденнис глядел с удивлением, точно желая сказать, что не помнит.

- Забыли, Пенденнис? Так обычно и бывает, сэр: ушел с пирушки и наутро ничего не помнишь! Вы были правы, что отказались посещать это заведение. Нам же, служителям общества, частенько приходится подкреплять свои силы в часы, когда счастливые смертные вкушают сладкий сон.

- А какова ваша профессия, мистер Бейхем? - спросил довольно сурово полковник: индийскому джентльмену в словах Бейхема почудилась насмешка, а этого он не терпел. В жизни не сказав никому худого слова, он готов был вспылить при одной мысли, что кто-то с ним вольничает.

- Стряпчий без клиентуры, литератор, коему редко удается сбыть с рук свои творения, джентльмен, незаслуженно, а может, и заслуженно, отвергнутый родней, сэр. Зарабатываю, чем придется. В тот вечер я читал в Хэкпи, в зале

"Партепоней" лекцию о достоинствах некоторых наших юмористов. Публики собралось немного, но, возможно, большего моя лекция и не стоила. Домой я возвращался пешком, уже за полночь, и, зайдя в кабачок подкрепиться яйцом и кружкой пива, оказался свидетелем сцены, делающей вам великую честь. Что это? Никак карикатура на меня?.. - Он взял в руки рисунок, над которым трудился Клайв. - Я ценю смешное, даже если задевают меня самого, и умею посмеяться всякой чистосердечной шутке.

Слова эти вполне умиротворили нашего честного полковника.

- Можете не сомневаться, мистер Бейхем, что наш шутник не способен обидеть ни вас, ни кого другого. Этот мошенник нарисовал и меня, родного отца, и я послал рисунок майору Хоббсу, который замещает меня в полку. Сам Чиннери не добился бы большего сходства, сэр. Он изображает меня и пешим и конным; рисует и моего приятеля - мистера Бинни, с которым мы вместе живем.

Дома у меня целая пачка его рисунков, и если вы окажете нам честь отобедать нынче со мной и этими джентльменами, то сами убедитесь, что не на вас одного он рисует карикатуры.

- Я только что перекусил у себя наверху, сэр. Я человек умеренных потребностей и, когда надо, умею жите по-спартански, но ради такой хорошей компании готов снова взяться за вилку и нож. Ничего, что я в дорожном;

платье? Я... сейчас живу в деревне, а здесь держу комнату! только на те случаи, когда наезжаю в столицу.

Когда Ханимен собрался, полковник, который питал великое почтение к церкви и ни за что не хотел пройти в дверь раньше священника, вышел из комнаты с ним об руку, так что мистер Пенденнис оказался в обществе Бей-хема. По Хилл-стрит и Беркли-сквер они шли прямиком, но на Хей-Хилл мистер Бейхем вдруг круто взял лево руля и увлек спутника в лабиринт проходов между конюшнями, так что они долго кружили, прежде чем выбрались на Клиффорд-стрит, куда и лежал их путь. Бейхем намекнул Пенденнису, что не худо бы нанять кеб, но тот наотрез отказался: честно говоря, ему любопытно было узнать, какой курс изберет его чудаковатый спутник.

- Человеку с вашим житейским опытом, - проворчал Бейхем, - незачем объяснять, почему иногда приходится обходить стороной Бонд-стрит. Меня мутит от одного запаха трюфиттовой помады. Скажите, Пенденнис, этот индийский воин богат, как раджа? А как вы думаете, не мог бы он устроить меня на службу в Ост-Индскую компанию? Я бы охотно поступил на какое-нибудь порядочное место, где нуждались бы в преданных людях, умели ценить таланты и награждали мужество. Ну вот, мы и пришли. С виду гостиница довольно уютная, а внутри не бывал.

Когда мы вошли в гостиную полковника в отеле "Нирот", слуга раздвигал стол.

- Нас будет больше, чем я думал, - объяснил хозяин. - Я повстречал моего брата Брайена; он возвращался верхом с *** стрит - завозил визитные карточки в тот, знаете, большой дом...

- Это русское посольство, - подсказал мистер Ханимен: он знал Лондон вдоль и поперек.

- Он сказал, что не занят, и согласился отобедать с нами, - докончил полковник.

- Если я правильно вас понял, полковник, - сказал мистер Фредерик Бейхем, - вы состоите в родстве с сэром Брайеном Ньюкомом, знаменитым банкиром, который устраивает на Парк-Лейн такие блестящие приемы?

- А что вы называете "блестящими приемами"? - смеясь, спросил полковник. - Я обедал у брата в прошлую среду. Там, конечно, все очень пышно. Сам генерал-губернатор не мог бы устроить более роскошного раута.

Однако, знаете ли, я остался почти голодным. Я не ем закусок, а добрый английский ростбиф только поставили на стол и тут же убрали - как на пиру в честь назначения Санчо Пансы губернатором Баратарии. За стол мы уселись только в девять часов вечера, а я люблю после обеда посидеть за стаканчиком кларета и поболтать в свое удовольствие. Ну да что там!.. - Славный джентльмен, без сомнения, спохватился, что злословит о родне, и уже в этом раскаивался. - Надеюсь, за нашим столом будет все по-иному! Уж об этом позаботится Джек Бинни - он, можно сказать, начинен шутками и анекдотами.

Еще будет кое-кто из военных, сэр Томас де Бутс - неплохой собеседник за стаканом вина, однокашник мистера Пенденниса мистер Уорингтон и мой племянник Барнс Ньюком. На первый взгляд он суховат, но если сойтись с ним покороче, то и в нем, я уверен, обнаружатся добрые качества. Они ведь почти у каждого есть, - закончил этот добросердечный философ. - А ты, Клайв, смотри у меня, не налегай на шампанское!

- Дамское вино! - объявил Клайв. - Я пью кларет.

- Каково, Пенденнис! Порассудить, так Ф. Б. попал в неплохую компанию,

- заметил Бейхем.

Мистер Пенденнис, узнав, что ожидается большое общество, собрался было пойти домой - переодеться.

- Хм! Не вижу в этом нужды, - возразил Бейхем. - Разве здравомыслящий человек смотрит на одежду собеседника? Он заметит вот это, - он постучал себя по высокому лбу, - и оценит вот это, - и он приложил руку к левой стороне груди, где, по его убеждению, билось благородное сердце.

- К чему эти разговоры насчет переодевания, - вмешался хозяин. -

Обедайте преспокойно в сюртуке, дружище, коли фрак ваш дома, в деревне.

- Он сейчас находится у дядюшки, - отвечал мистер Бейхем с большой важностью, - и я позволю себе так же чистосердечно воспользоваться вашим гостеприимством, как вы его предлагаете, полковник Ньюком.

Незадолго до назначенного часа появился и почтенный мистер Бинни - в коротких панталонах в обтяжку, белых шелковых чулках и бальных туфлях; его лысая голова блестела, как бильярдный шар, а приветливое, румяное лицо так и сияло добродушием. Он расположен был веселиться.

- Ну, друзья, - сказал он, - нынче мы попируем! Покутим, как следует -

мы ведь не кутили с прощального обеда в Плимуте.

- Да, славно мы тогда покутили, Джеймс! - воскликнул полковник.

- Еще бы. А какую песню спел тогда Том Норрис!

- Вы тоже отлично поете своего "Джока из Хейзлдина", Джек.

- А уж вы, как начнете петь "Тома Баулинга" - всех за пояс заткнете! -

с воодушевлением вскричал сотоварищ нашего полковника.

Мистер Пенденнис только глаза раскрыл от изумления, решив, что они сейчас устроят празднество на тот же лад, что в Плимуте, однако благоразумно промолчал. А тем временем начали подъезжать экипажи, и гости полковника Ньюкома один за другим входили в гостиницу.

Глава XIII, в которой Томас Ньюком поет последний раз в жизни

Раньше других явились старший помощник капитана и судовой врач с парохода, на котором оба джентльмена вернулись на родину. Старший помощник был шотландец, доктор тоже шотландец; так что из присутствующих членов Восточного клуба трое оказались шотландцами.

Англичане, за единственным исключением, заставили себя ждать, и мы некоторое время стояли у окон, нетерпеливо поглядывая на улицу. Старший помощник вынул из кармана перочинный ножик и стал подрезать когти; доктор и мистер Бинни обсуждали успехи медицины: прежде чем попасть на гражданскую службу в Индию, Бинни работал в эдинбургских больницах. Трем джентльменам с Гановер-сквер и нашему полковнику было что рассказать друг другу про Тома Смита из кавалерийского полка и Гарри Холла из саперной роты; про то, что Тофэм вздумал жениться на вдове бедного Боба Уолдиса, про то, сколько тысяч рупий привез домой Барбер и прочее в этом роде. Высокий седой англичанин, тоже служивший королю на Востоке, присоединился было к их разговору, однако скоро отошел и завел беседу с Клайвом.

- Я знал вашего батюшку в Индии, - сказал мальчику этот джентльмен, -

он самый уважаемый и доблестный из тамошних офицеров. А у меня тоже есть мальчик - мой пасынок. Он недавно пошел в армию: он старше вас, родился в конце восемьсот пятнадцатого, как и один его и мой друг, учившийся в вашей школе - сэр Родон Кроули.

- Как же, помню, он был на пансионе, - отвечал Клайв, - а потом унаследовал титул своего дядюшки - сэра Питта, четвертого баронета. Его мать

- она сочиняет гимны и ходит в часовню мистера Ханимена - каким-то образом оказалась леди Кроули. Его отец, полковник Родон Кроули, умер на острове Ковентри в августе тысяча восемьсот двадцать... года, а дядя, сэр Питт, и месяцем не пережил брата. Помню, мы в школе много толковали об этом - я был тогда маленький, а старшие держали пари: станет младший Кроули баронетом или нет.

- Когда мы ходили в Ригу, полковник, - рассказывал старший помощник, -

они, помню, завсегда подносили нам стаканчик до обеда. И раз приятели ваши позадержали нас с обедом, так я, пожалуй, поступлю как в Риге - на вахте-то мне нынче не стоять. Джеймс, миляга, поднеси мне стаканчик коньячку!

Пробовали вы коньячный коктейль, полковник? Когда мы ходили в Нью-Йорк, мы завсегда малость пропускали до еды и... А, благодарствую, Джеймс!.. - И он опрокинул стаканчик коньяку.

Тут слуга возгласил: "Сэр Томас де Бутс!", и, по обыкновению, свирепо оглядывая собравшихся, вошел сей генерал при всех регалиях, багровый в лице, перетянутый в талии и неотразимый в своем белоснежном галстуке и огромном жилете.

- Звезды и подвязки, черт подери! - воскликнул мистер Фредерик Бейхем,

- Послушайте, Пенденнис, уж не должен ли сюда пожаловать сам герцог Веллингтон? Знай я наперед, ни за что не пришел бы в блюхеровских башмаках.

Даже Хоби, мой сапожник, никогда бы, черт возьми, не допустил, чтобы бедный Ф. Б. явился на встречу с его светлостью в такой обуви. Слава богу, хоть белье-то в порядке!.. - И Ф. Б. возблагодарил за это всевышнего. В самом деле, только очень уж любопытный глаз мог бы обнаружить, что на его благопристойном белье вместо метки "Ф. Б." стояло "Ч. X." - Чарльз Ханимен.

Полковник Ньюком поочередно представил новоприбывшего всем гостям, как перед тем каждого из нас, и сэр Томас, переводя взгляд с одного на другого, всякий раз изволил так явственно выразить на своем лице: "Ну, а вы, черт возьми, кто такой, сэр?!" - что, право, мог даже не утруждать себя этим вопросом. Джентльмена, беседовавшего с Клайвом у окошка, он, очевидно, немного знал и довольно дружелюбно бросил ему: "Здорово, Доббин!"

Наконец подкатил экипаж сэра Брайена Ньюкома, и из него торжественно вышел сам баронет, опираясь на руку облаченного в плюш и осыпанного пудрой Аполлона, который, захлопнув дверцы огромной кареты, взгромоздился рядом с кучером, тоже в парике и галунах. Епископы нынче восседают в парламенте без париков; нельзя ли и тех, кто сидит на козлах, избавить от этого нелепого украшения? Разве так уж необходимо для нашего удобства, чтобы те, кто работают на нас в доме и на конюшне, походили на ряженых? Сэр Брайен Ньюком, приветливо улыбаясь, вошел в комнату; он сердечно поздоровался с братом, дружески - с сэром Томасом; Клайву кивнул и улыбнулся, а мистеру Пенденнису милостиво разрешил пожать два пальца своей правой руки. Такое проявление благосклонности, разумеется, восхитило названного джентльмена. Кто из смертных не почувствует себя счастливым, удостоившись права слегка пожать столь высокочтимые персты! Когда какой-нибудь джентльмен оказывает мне подобную милость, я всегда мысленно спрашиваю себя, зачем он вообще себя утруждал, и жалею, что вовремя не догадался сунуть ему в ответ один палец.

Будь у меня десять тысяч годовых и кругленький счетец на Треднидл-стрит, невольно думаю я, он, уж конечно, осчастливил бы меня всей пятерней.

Прибытие двух вельмож повергло наше веселое общество в состояние какой-то скованности. Заговорили о погоде, но блеск солнца не вызывал блеска остроумия у гостей полковника. Сэр Брайен высказал мысль, что жара нынче, наверно, совсем как в Индии, на что сэр Томас де Бутс, засунув оба больших пальца в проймы своего белого жилета и выпятив брюхо, презрительно улыбнулся и пожелал сэру Брайену изведать на себе, каково в Индии в жаркий денек, особливо когда дуют знойные ветры; тогда сэр Брайен, за неимением аргументов, взял назад свое предположение, что будто бы в Лондоне жарко, как в Калькутте. Тут мистер Бинни, взглянув сперва на часы, потом на полковника, сказал:

- Не хватает лишь вашего племянника, Том. Пожалуй, можно сказать слугам, чтоб подавали?.. - Предложение это было с радостью поддержано мистером Фредериком Бейхемом.

Запарившиеся лакеи внесли кушанья, от которых шел пар. Вельможи уселись по правую и левую руку от полковника; тот попросил мистера Ханимена прочесть молитву и, пока исполнялась эта краткая церемония, стоял и благоговейно слушал, хотя де Бутс с недоумением поглядывал на него, уже засунув за ворот салфетку. Молодежь разместилась на дальнем конце стола, возле мистера Бинни;

и когда гости уже почти что управились со вторым блюдом, появился мистер Барнс Ньюком.

На лице мистера Барнса не отразилось и тени беспокойства, хотя он причинил беспокойство всем присутствующим. Ему подали суп, рыбное блюдо и мясное, и он не спеша все это ел, а остальные двенадцать джентльменов сидели и дожидались. Мистер Бинни посмотрел на него, прищурившись, словно говоря:

"В жизни не видывал столь непринужденного юнца, ей-богу!" Да, юнец этот отличался завидной непринужденностью! Какое вкусное кушанье, пожалуй, он съест еще немножко. Смакуя вторую порцию, он обернулся к соседу и, ухмыляясь, выразил надежду, что никого не задерживает.

- Гм!.. - пробурчал его сосед (это был мистер Бейхем). - Ничего, мы, в сущности, уже пообедали.

Тут Барнс обратил внимание на странный наряд своего соседа -

длиннополый сюртук и ленту вокруг шеи - и принялся его разглядывать с восхитительной бесцеремонностью. "Что за публику здесь собрал мой дядюшка?"

- размышлял он. А когда честный полковник пригласил его выпить с ним, он только милостиво кивнул в ответ. Словом, он был до того нестерпимо снисходителен, что каждому из гостей страшно хотелось дать ему взбучку.

Во время обеда хозяин, по старому доброму обычаю, приглашал каждого из гостей выпить с ним; его примеру следовал и мистер Бинни. Так пили в Англии и Шотландии в дни их молодости. Когда же Бинни пригласил выпить сэра Брайена, то в ответ услышал:

- Благодарю, любезнейший, с меня довольно. Я, право, и без того уже выпил лишнего.

Бедный джентльмен был так смущен, что прямо не знал, что ответить. К счастью, на выручку ему пришел Том Норрис, старший помощник капитана.

- А мне так еще не довольно, мистер Бинни, я охотно опрокину с вами стаканчик чего предложите! - закричал он.

По правде-то говоря, мистер Норрис выпил уже довольно. Он осушил по стаканчику за здоровье каждого из гостей; расторопные официанты то и дело подливали ему. Мистер Бейхем тоже поглотил изрядное количество вина, хотя оно и не оказало видимого действия на этого бывалого пьянчугу. Хватил лишнего и юный Клайв; щеки его пылали румянцем, он громко болтал и смеялся на своем конце стола. А мистер Уорингтон, в свою очередь, то с любопытством посматривал на Клайва, то бросал на мистера Барнса взгляд, исполненный презрения, которое, впрочем, нисколько не задевало этого любезного молодого человека.

А надо вам сказать, что вскоре после того как подали десерт, старший помощник с ост-индского судна вдруг, ни с того ни с сего, шумно потребовал, чтобы все встали и выпили за благороднейшего человека - полковника Ньюкома, чьи добродетели он принялся красноречиво расписывать. В начале этой громогласной речи, сопровождаемой бурной жестикуляцией, сэр Брайен, казалось, сильно встревожился, но пока оратор пробирался к цели, его беспокойство постепенно улеглось, и когда тот замолк, он даже снисходительно постучал по столу одним из своих покровительственных перстов и, подняв стакан, в котором было не больше чем с наперсток кларета, возгласил:

- С радостью пью за твое здоровье, милый брат.

Во время этой речи молодой Барнс несколько раз иронически восклицал:

"Слушайте, слушайте!" С каждым стаканом насмешливость его становилась все откровеннее: хотя Барнс и пришел позже других, он, наверстывая упущенное, выпил немало.

Все поведение кузена за столом и эти его издевательские возгласы возмутили юного Клайва, и он уже не в силах был справиться со своим гневом.

Он стал отпускать по адресу Барнса нелестные замечания. Взгляд его, устремленный на родственника, метал молнии, и воинственность его намерений была очевидна для всех; Уорингтон тревожно переглядывался с Бейхемом и Пенденнисом. Мы понимали, что если один из молодых людей не перестанет пить, а другой не прекратит свои дерзости, - быть скандалу.

Полковник Ньюком в немногих словах ответил своему почтенному другу -

старшему помощнику капитана, и на этом бы дело, возможно, и кончилось, но тут, к сожалению, мистер Бинни счел нужным почествовать тех, кто состоит на службе у короля, в особенности - генерал-майора сэра Томаса де Бутса, кавалера ордена Бани второй степени, и прочая, и прочая, а тот, вынужденный произнести ответную речь, пришел в такое замешательство, что едва не получил апоплексический удар. За гостеприимным столом не смолкал звон бокалов, все настроились на ораторский лад. Воодушевленный успехом своего выступления, мистер Бинни провозгласил теперь тост за здоровье сэра Брайена Ньюкома, и баронет, прижав к груди бокал, долго мямлил что-то в ответ.

Но тут вдруг встает этот злополучный Бейхем и торжественно просит тишины и внимания, дабы он мог, с любезного дозволения председателя, поделиться с собравшимися некоторыми возникшими у него мыслями.

- Мы здесь с понятным воодушевлением пили за нашу армию - ведь ее доблестные представители, сидящие среди нас, заслужили те горячие изъявления восторга, какими были встречены их имена. ("Слушайте, слушайте! " -

саркастически восклицает Барнс Ньюком. "Слушайте, слушайте, слушайте!!!" -

вопит Клайв.) Но приветствуя наше воинство, можем ли мы забыть о служении еще более возвышенном?! Да, да, более возвышенном, я не боюсь утверждать это в присутствии столь доблестного генерала. Надо ли говорить, что я имею в виду Святую церковь. (Аплодисменты.) Среди нас, джентльмены, находится тот, кто, уписывая яства, выставленные на этом обильном столе, и щедро наполняя свою чару искристым вином, предложенным нашим радушным хозяином, освящает своим присутствием наше пиршество; тот, кто благословляет пищу и возносит благодарственнее молитвы до и после нашей трапезы. Чарльз Ханимен, джентльмены, был другом моего детства, а его батюшка - моим наставником в пору моего отрочества. И если последующая жизнь Фредерика Бейхема изобилует неудачами, то, возможно, лишь потому, что я позабыл наставления, которые влагал в мои неслышащие уши почтенный родитель Чарльза Ханимена. Чарльз Ханимен в детстве тоже не отличался примерным поведением, а в юности, как я слышал, бывал порою неблагоразумен. Однако нынче мы приветствуем Чарльза Ханимена как живое воплощение всех предписаний и заповедей, как decus fidei и lumen ecclesiae (Украшение веры, светоч церкви (лат.).), что я высказал ему нынче утром, когда мы задушевно беседовали в домашнем кругу и я не помышлял еще, что мне придется излагать свое мнение перед столь избранным обществом. Полковник Ньюком и мистер Бинни, я пью за здоровье преподобного Чарльза Ханимена, магистра искусств! Пусть мы услышим еще великое множество его проповедей, кроме той восхитительной речи, каковой он, без сомнения, готовится сейчас зажечь нашу душу. И да не пропадет даром его красноречие и взлелеем мы в сердце нашем зерна истины, сокрытой в его словах!

Он умолк. Пришлось бедному Ханимену встать и выдавить из себя в ответ несколько бессвязных слов. Речь его, скажем прямо, произвела весьма жалкое впечатление: настоятель часовни леди Уиттлси умел витийствовать только по писаному тексту.

Сказав речь, мистер Ханимен покинул общество вместе с сэром Брайеном, полковником Доббином и одним из индийских джентльменов, хотя наш великодушный хозяин и убеждал гостей не расходиться так рано.

- Подсаживайтесь-ка поближе, джентльмены! - приглашал прямодушный Ньюком. - Еще не время уходить. Позвольте мне подлить вам, генерал. Вы ведь не откажетесь от стаканчика доброго вина. - И он наполнил до краев бокал своего приятеля, и этот старый служака осушил его с подобающим удовольствием. - А теперь, кто споет нам песню? Давайте-ка вашего "Лэрда из Кокпена", Бинни. Чудесная песня, генерал, чудесная! - шепнул полковник соседу.

Мистер Бинни, надо сказать, не заставил себя долго упрашивать и запел

"Лэрда из Кокпена". Он кивал одному, подмигивал другому, раскачивал в такт стаканом и с бесподобным юмором и наивностью изображал все, о чем говорилось в песне. Что вы понимаете, надменные бритты, в немудреных развлечениях жизнерадостных шотландцев, в их шумных, веселых застольях после честных трудов! Право, не скажу, что нас больше позабавило - песня или ее исполнитель. Они были хороши в своем сочетании, как говорит Кристофер Слай.

И все же, когда мистер Бинни кончил, мы тоже не огорчились.

Вслед за тем вызвался петь старший помощник капитана, а потом и грозный Ф. Бейхем спел свою песню; пел он басом, да таким, что ему позавидовал бы сам Лаблаш, и припев подхватывала вся компания, горланившая что есть мочи.

Тут все закричали, чтобы спел полковник. Услышав это, Барнс Ньюком окончательно перепившийся, поднялся с места и, пробурчав какое-то проклятье, заявил, что "это невыносимо!".

- Ну и проваливай отсюда! - крикнул ему разъяренный Клайв. - Чего ты сюда пришел, если мы тебе не компания?!

- Как... чего? - с трудом переспросил пьяный Барнс.

- Тише!.. - загремел Бейхем, и Барнс Ньюком, бессмысленно повертев головой, уселся на место.

Полковник, как мы уже рассказывали, пел очень высоким голосом, временами переходя на фальцет в манере, принятой тенорами в годы его юности.

Он исполнял одну из своих морских песен и благополучно добрался до конца куплета, но когда хор подхватил припев, Барнс стал покачивать головой и так издевательски прокричал "браво!", что Фред Бейхем, сидевший с ним рядом, схватил его за руку и посоветовал попридержать язык.

Полковник начал второй куплет, но тут, как это часто бывает с певцами-любителями, дал петуха. Ничуть не смешавшись (я заметил, как добродушно он улыбнулся), полковник собрался было петь сначала, когда этот злосчастный Барнс, передразнивая его, издал вдруг что-то вроде кукареканья и расхохотался во все горло. В ту же минуту Клайв, схватив стакан с вином, швырнул им в голову кузена; все, кто заметил поступок Барнса, были на стороне мальчика.

Доброе лицо полковника Ньюкома выражало такой ужас, какого я в жизни не видывал. Он отпрянул назад, точно это в него запустили стаканом.

- Господи помилуй! - вскричал он. - Мой сын обидел гостя!

- И нисколько в том не раскаиваюсь, - объявил Клайв, весь дрожа от гнева.

- Вы пьяны, сэр! - воскликнул полковник.

- Мальчик поделом задал этому юнцу, сэр, - прорычал Фред Бейхем своим густым басом. - Идемте, молодой человек! Постарайтесь не упасть и, когда в следующий раз сядете за один стол с джентльменами, ведите себя пристойно.

Сразу видно, - добавил Фред, хитро поглядывая на окружающих, - что этот юноша не привык к хорошему обществу и потому не умеет держать себя. - И он вывел хлыща из комнаты.

Тем временем остальные объяснили полковнику, что произошло; особенно усердствовал сэр Томас де Бутс - он был в восторге от смелости Клайва.

Кто-то попросил полковника докончить песню, но он, попыхивая сигарой, ответил:

- Все. Конец моему пению. Больше я никогда петь не буду.

И действительно, больше вы не услышите в этой книге о вокальных упражнениях Томаса Ньюкома.

Глава XIV

Парк-Лейн

Проснувшись на другой день, Клайв прежде всего почувствовал мучительную головную боль; потом, разомкнувши веки, словно в тумане различил грустную физиономию отца, стоящего в ногах его кровати: точно немой укор совести подстерегал его пробуждение.

- Ты вчера выпил лишнего, мой мальчик, и вел себя недостойно, - сказал старый солдат. - А сейчас вставай и отправляйся расхлебывать кашу.

- Какую кашу, папа? - переспросил юноша; он с трудом понимал, что говорит и что вокруг происходит. - У меня так болит голова!

- И поделом, мой друг. Многим молодым людям наутро после попойки приходилось с такой головной болью отправляться на строевые учения. На, выпей-ка воды. А теперь живо на ноги! Сунь голову под умывальник! Вот так!

Поскорей одевайся и пойдем, чтоб застать твоего кузена Барнса дома.

Клайв безропотно подчинился родительскому приказу. Он живо оделся и, сойдя вниз, застал отца, курившего свою утреннюю сигару, в той самой комнате, где накануне происходил обед и где на столах еще громоздились остатки вчерашнего пиршества: пустые бутылки, потухшие лампы, кучки сигарного пепла, стаканы с недопитым вином и недоеденные фрукты, пролежавшие здесь всю ночь. Кому не знакомо это зрелище вчерашнего пира?

- Поле боя, устланное трупами, мой мальчик, - промолвил отец. - А вон на полу все еще валяется стакан и на ковре огромное пятно от кларета.

- Не надо, папа!.. - взмолился Клайв, поникнув головой. - Я знаю, что не должен был так поступать. Но Барнс Ньюком вывел бы из терпения самого Иова. И как я мог снести, что оскорбляют моего отца.

- Я человек взрослый, могу сам за себя постоять, мой мальчик, -

добродушно ответил полковник, положив руку на еще мокрую голову Клайва. -

Как у тебя стучит в висках! Пойми, дружок, если Барнс смеялся над моим пением, значит, в нем было что-то смешное, вот он и не мог удержаться от смеха. И если даже он вел себя дурно, нам не следует брать с него пример.

Тем более что он был нашим гостем и состоит с нами в родстве.

- Но ведь он стыдится этого родства, папа! - воскликнул Клайв, все еще кипя негодованием.

- А мы должны стыдиться того, что дурно с ним обошлись. Поэтому пойдем извинимся перед ним. Однажды в Индии, когда я был еще юношей, - продолжая очень спокойно отец, - один товарищ, изрядно выпив, нагрубил мне в офицерской столовой, - не так, конечно, как ты вчера Барнсу, такого бы я, наверно, не простил, - и вот кое-кто счел, что я поступил неправильно, стерпев эту обиду. Иные даже подвергли сомнению мою храбрость, а это нелегко снести человеку молодому и горячему. На мое счастье, время было военное, и мне вскоре удалось доказать, что я отнюдь не poule mouillee (Мокрая курица

(франц.).), как говорят французы. А обидчик, которому я простил, стал моим верным другом и погиб при Аргаоне, сражаясь бок о бок со мной. Это был бедняга Джек Катлер. Так вот, пойдем и попросим у Барнса Ньюкома прощения.

Умей прощать людям их прегрешенья, мой мальчик, коли сам надеешься на их снисходительность, - сказал он, понизив голос и благочестиво склонив голову.

Эту бесхитростную историю много лет спустя пересказал мне его сын, и на глазах его при этом были слезы.

Пикадилли только пробуждалась ото сна, в Хайд-парке на траве еще сверкала роса и просыпались бездомные бродяги, когда ранним утром наши герои направились к дому сэра Брайена Ньюкома, где сейчас лишь начали отворять ставни, чтоб впустить дневной свет. Служанка, мывшая парадное крыльцо со всем тщанием, приличествующим утреннему омовению столь великолепного особняка, сразу узнала Клайва и, улыбнувшись ему из-под торчащих во все стороны папильоток, впустила наших джентльменов в гостиную сэра Брайена, и они остались там дожидаться появления мистера Барнса. Здесь они провели целый час, разглядывая написанный Лоуренсом портрет леди Анны в белом муслиновом платье, склоненной над арфой, а также групповой портрет кисти Харлоу, изображавший миссис Ньюком с двумя улыбающимися близнецами у колен,

- в то время они еще были не плешивыми и рыжеусыми британскими негоциантами, с коими успел познакомиться читатель, а толстощекими малютками с локонами до плеч, в смешных сюртучках с фалдочками и нанковых штанишках. Напротив леди Анны и ее арфы красовался великолепный портрет ее батюшки - покойного графа Кью в мантии пэра, и так как все описываемое происходило во дни короля Георга IV, в комнате, наверно, висел в богатой раме литографический портрет этого великого монарха. Люстра была затянута полотняным чехлом; на огромной выдвижной полке буфета между подставок для массивных серебряных подносов, обычно украшавших торжественные трапезы сэра Брайена, сейчас громоздились толстые тома парламентских отчетов; под полкой скрывалось обширное вместилище для вин, весьма напоминавшее собой римский саркофаг. Два человека, сидящие по оба конца гигантского обеденного стола, вынуждены бывают, наверно, перекликаться друг с другом над этим огромным пространством красного дерева и камчатного полотна, а дворецкому и лакеям, прислуживающим за столом, приходится совершать вкруг него целые путешествия. Я представил себе, как в этой огромной комнате, за огромным столом, далеко друг от друга, сидят в мрачном молчании два разодетых в пух и прах человека обыкновенного роста, вежливо потягивая херес, и подумал, что не такое уж завидное дело -

титул да богатство и что в маленькой уютной гостиной, где кушанья подает расторопная служаночка, можно быть куда счастливей, нежели в этой огромной, мрачной и тоскливой обеденной зале, где бараньи отбивные вносят два бесшумно ступающих лакея во главе с мажордомом, похожим на распорядителя похорон. Вот и сейчас они входят и стелят скатерть, широкую, как парус адмиральского судна. Хозяина ждет почта: "Ньюком сентинел" - старая провинциальная газета умеренно-консервативного направления, в коей превозносится наш почтенный земляк и депутат, ведется счет его благодеяниям и слово в слово публикуются все его речи; еженедельная "Ньюком индепендент", которая изображает нашего высокочтимого депутата круглым дураком и каждый четверг сообщает ему за утренней порцией поджаренного хлеба, что он спесивый аристократ; пачка писем и провинциальных газет, "Таймс" и "Морнинг геральд" для сэра Брайена Ньюкома, и пачка поменьше (главным образом приглашения на обеды и званые вечера), а также "Морнинг пост" для мистера Барнса. Едва часы пробили восемь, как сей юный джентльмен спустился к завтраку; отец его еще на часок остался в постели: баронет частенько укладывался на рассвете - столь велики были его труды в палате общин.

Клайв так весь и вспыхнул, когда в комнате появился его кузен;

возможно, что на бледном лице Барнса тоже выступил легкий румянец. Он вошел, держа в одной руке носовой платок, а в другой какую-то брошюрку, так что обе его руки были заняты, и он не мог ни ту, ни другую протянуть своим родственникам.

- Надеюсь, вы со мной позавтракаете? - спросил он, слегка картавя и томно растягивая слова. - Или вы хотите видеть батюшку? Но он выходит к завтраку только в половине десятого. Харпер, когда вчера вернулся сэр Брайен

- до или после меня?

Дворецкий Харпер полагал, что сэр Брайен вернулся после мистера Барнса.

Когда слуга покинул комнату, Барнс обратился к дяде и, улыбаясь, чистосердечно признался:

- Честно говоря, сам я не очень-то помню, когда вернулся домой, сэр, а тем более - когда воротился папаша. Видите ли, в прихожей для нас оставляют две свечи, и если они обе на месте, я знаю, что батюшка мой еще в парламенте. Но что было вчера вечером, после вашей отличной песни, хоть убейте не помню! Я хватил вчера лишнего, сэр. Весьма сожалею об этом и прошу извинить меня. Такая неприятность случается со мной раз в десять лет, не чаще. Надеюсь, я никого не обидел, - тем более что некоторые из ваших друзей показались мне очень приятными людьми. А что до кларета, то, право, я столько принес его с собой на манишке и жилете, словно мне было мало вина за столом!

- Простите меня, Барнс, - сказал Клайв, густо покраснев. - Мне очень жаль, что так вышло, но это я вас облил.

Полковник, слушавший все это с откровенным недоумением на лице, не дал мистеру Барнсу ответить.

- Это Клайв... облил вас вином, - произнес Томас Ньюком. - Мальчишка вчера слишком много выпил, так что не владел ни головой, ни руками. Я отчитал его нынче утром, и он пришел просить у вас прощения за свою неловкость. И коль скоро вы тоже не помните, что с вами было, надеюсь, вы и ему простите. Подайте ему руку и примите его извинения.

- Извинения?! О чем речь?! - вскричал Барнс, протягивая Клайву два пальца, но глядя при этом только на полковника. - Да я решительно ничего не помню. Мы что, поссорились, что ли? Стаканы побили? Так выкинуть их и дело с концом, - все равно ведь не склеишь.

Тут полковник с серьезностью заметил, что, слава богу, вчерашняя неприятность не имела худших последствий. Когда злосчастный обидчик хотел было задать кузену несколько бестактных вопросов и пуститься в объяснения, отец дернул его за фалду и заставил умолкнуть.

- На днях, мой мальчик, - сказал он, - ты видел пьяного старика и был свидетелем того, как этот несчастный унизил и опозорил себя. Теперь ты на себе испытал, до чего доводит вино. Надеюсь, ты навсегда запомнишь этот случай, и он послужит тебе уроком. За последние сорок лет никто не видел меня пьяным, и я хочу, чтоб вы, молодью люди, послушались совета старого солдата, у которого слово не расходится с делом, - остерегайтесь бутылки!

Добрейший полковник не оставил этой темы и после того, как они распрощались с Барнсом. Он рассказал сыну десятки историй о том, как из-за вина происходили ссоры и дуэли, коим он был очевидцем; как люди, перепившись, обижали друг друга, и произнесенные накануне неразумные речи приводили наутро к кровопролитию; о том, сколько женщин стало на его глазах вдовами, а детей сиротами из-за слов, сказанных сгоряча, на глупой попойке;

что истинное понятие о чести побуждает честно признаться в своей ошибке, а подлинное мужество состоит в том, чтобы не поддаться искушению. В советах этого скромного человека была настоящая мудрость, которую обретает лишь ум кроткий и благоговейный, сердце чистое и великодушное; он нисколько не заботился о производимом впечатлении, а говорил, что чувствовал. Обо всем, что его занимало и трогало, полковник высказывался определенно и решительно, и эти наивные суждения о книгах, людях и их поступках частенько забавляли его сына Клайва и верного его друга мистера Бинни, человека более начитанного и умного. Мистер Клайв, наделенный от природы тонким чувством юмора, редко удерживался от того, чтобы добродушно не подтрунить над несложной философией своего батюшки. Что касается остроты ума, тут, пожалуй, преимущество изначально было на стороне младшего. И все же Клайв неизменно испытывал умиление перед добротой своего отца; он искренне восхищался душевными свойствами, никогда тому не изменявшими и послужившими обоим великой опорой и утешением в их дальнейших житейских невзгодах. Beati illi!

(Блаженны они! (лат.) Гораций, "Эподы", II, 1.) A вы, светский господин, пробегающий усталым оком эту страницу, - дай вам бог, чтобы ваши дети питали к вам подобные чувства! Тебе же, благородный мой мальчик, внимательно читающий эти строки, от души желаю иметь в юности такого же доброго и надежного старшего друга и вспоминать о нем до старости с гордостью и любовью.

Недель через пять после формального примирения Клайва с кузеном почти все семейство сэра Брайена Ньюкома собралось поутру в столовой, где они обычно завтракали в восемь часов, если только накануне наш сановник не задерживался слишком поздно в палате общин. Брайтонский воздух за месяц укрепил здоровье крошки Элфреда, и леди Анна с детьми воротилась в Лондон.

Был четверг - день, когда на столе у баронета, как мы уже говорили, появлялись сразу "Ньюком индепендент" и "Ньюком сентинел". Зазвонил колокольчик, и со всего дома стали стекаться домочадцы; из полуподвала поднялись лакеи и горничные, с верхнего этажа спустились дети, няньки и гувернантки, и все вереницей потянулись в столовую.

Не думайте, я не собираюсь смеяться над тем, ради чего сходится весь дом, когда часы отбивают восемь. Чайники шипят, на столе сияет серебро; отец семейства встает со стула и в продолжении двух-трех минут размеренным голосом читает вслух по книге с золотым тиснением на переплете. Почтительно, стоя в благоговейных позах вокруг стола, внимают ему старшие, а младшие у колен матери тоненькими голосками подхватывают заключительные слова; чуть поодаль молится гувернантка; рослые лакеи и горничные стоят на коленях у стульев; по другую сторону буфета творят молитву старшие слуги; кормилица ходит по комнате, укачивая на руках порученного ее заботам несмышленыша.

Нет, я отнюдь не намерен смеяться над церемонией, для которой сходятся сюда эти люди, - скорей я дивлюсь остальному дню и всему тому, что его наполняет.

Едва смолкают слова молитвы и захлопывается книга с золотом на переплете, мирское вступает в свои права и завладевает помыслами всех домочадцев на оставшиеся двадцать три часа и пятьдесят семь минут. Орава слуг встает с колен и спускается в свой полуподвал, откуда, если нынче праздник, эти долговязые молодцы появляются вновь, сменив свои серые одежды на желтые кафтаны с позументом, розовые панталоны, небесно-голубые жилеты и туфли с пряжками, обильно посыпав волосы мукой, подвесив на спину черные шелковые мешочки и нацепив на себя невесть еще какие нелепые знаки своего рабства и глупого пристрастия к пышности. Даже слова, с которыми они обращаются к тем, кого мы величаем их господами, под стать этому глупейшему маскараду. Об этом племени, обитающем в полуподвале нашего дома, мы знаем не больше, чем о братьях и сестрах из Тимбукту, к коим иные из нас посылают миссионеров.

Случись вам встретить кого-нибудь из своих слуг на улице (я позволю себе на мгновение почтительнейше предположить, что читатель мой человек сановитый и дом его поставлен на широкую ногу), и вы даже не признаете их в лицо. Вы можете полстолетия прожить с ними под одной крышей и не знать о них ровным счетом ничего. Если они заболеют, вы не придете их навестить, хотя, конечно, пошлете к ним лекаря и позаботитесь, чтобы у них было все необходимое, - вы ведь человек незлой и ничем не хуже своих ближних. А если вы и явитесь на кухню или спуститесь выпить чаю в людской, то из этого будет мало проку: вы лишь стесните тамошних обитателей. Иначе и быть не может. Вас мало что связывает с этими братьями во Христе, только что произнесшими "аминь". Вы и понятия не имеете, откуда они, не знаете, о чем они думают, о чем говорят, -

вас не огорчит их смерть, а их - ваша. Вы созываете их на молитву, и они приходят на звонок так же послушно, как если бы вам понадобилось подбросить угля в камин. Ровно три минуты ежедневно стоите вы рядом на коленях, слуги и господа, обращаясь к богу и испрашивая у него милости, а засим обряд, именуемый "семейной молитвой", окончен.

Слуги уходят, кроме тех двоих, в чьи обязанности входит разлить чай, согреть газету, подать булочку. Сэр Брайен читает письма, жуя свой поджаренный хлеб. Этель шепчет матери, что Элиза, право же, выглядит совсем больной. "Какая Элиза? - удивляется леди Анна. - Та, что болела, когда они уезжали в Брайтон? Если она больна, то миссис Троттер лучше уволить ее. Уж очень миссис Троттер сердобольна, вечно держит больных!" Ее милость разворачивает "Морнинг пост" и просматривает список гостей, присутствовавших на балу у баронессы Боско и на танцевальном вечере миссис Тодл Томпкинс на Белгрэйв-сквер.

- Кого только там не было, - замечает Барнс, выглядывая из-за своей газеты.

- Что это за миссис Тодл Томпкинс? - недоумевает его маменька. - Ну кто слышал когда-нибудь про эту миссис Тодл Томпкинс? И зачем люди ходят неизвестно к кому!

- Приглашения рассылала леди Какаду, - важно отвечает Барнс. - И все было устроено вполне прилично. У хозяйки был несколько перепуганный вид, но она недурна собой и, говорят, дает за дочерью кучу денег.

- А она хорошенькая? Ты с ней танцевал? - интересуется Этель.

- Я? Чего ради! - возмущается мистер Барнс. Речь идет о тех временах, когда еще не существовали казино и наша молодежь не увлекалась танцами, как нынешняя. Барнс снова принялся за чтение своей провинциальной газеты, но тут же отшвырнул ее с таким громким проклятьем, что матушка его вскрикнула от испуга и даже отец на мгновение оторвался от писем, желая узнать, чем вызвано это несвоевременное и неучтивое восклицание.

- Вот вам приятная новость: мой дядюшка, командир сипаев, и его милый отпрыск посетили Ньюком, - объявляет мистер Барнс.

- Вечно ты насмехаешься над дядюшкой! - запальчиво бросает ему Этель. -

И про Клайва нехорошо говоришь... А дядя у нас - милый, добрый и хороший, и я люблю его! Он приезжал к нам в Брайтон и каждый день подолгу гулял с Элфредом, а Клайв рисовал ему картинки. Клайв тоже хороший; он благородный, добрый и честный, как отец. А Барнс всегда за спиной говорит про него гадости.

- И тетушка его сдает премилые комнаты, - подхватывает мистер Барнс. -

Совершенно необходимое для нас знакомство! Позор да и только, что мы не поддерживаем отношений с этой ветвью нашей семьи!

- Друг мой! - вступает сэр Брайен, - я уверен, что мисс Ханимен весьма достойная особа. Попрекать джентльмена или леди их бедностью - самое неблагородное дело, и я вполне согласен с Этель, что о своем дяде и его сыне ты говоришь по меньшей мере непочтительно.

- Мисс Ханимен - премилая старушка! - снова вмешивается Этель. - Как она добра была к Элфреду, правда, мама? А какое вкусное желе ему готовила!..

К тому же быть доктором богословия, - а ведь дедушка Клайва был доктор богословия (помнишь его в парике на том портрете, мама?), - ничуть не хуже, чем банкиром, так и знай!..

- Этель, а ты случайно не захватила у мисс Ханимен билетиков о сдаче комнат? - осведомляется ее братец. - Мы бы тогда вывесили их на Ломбард-стрит вместе с объявлениями другой нашей тетки - миссис Мейсон.

- Кто эта миссис Мейсон, дружок? - спрашивает леди Анна.

- Еще одна родственница, маменька. Она кузина...

- Никакая она не кузина, сэр! - гневно произносит сэр Брайен.

- Она служила у моего дедушки и была родственницей его первой жены.

Кажется, она нянчила доблестного командира сипаев, моего дядю. Теперь она живет на покое в своем родном городе - Ньюкоме и на досуге занимается стиркой. Вот полковник и отправился с молодым забулдыгой в Ньюком, чтобы погостить у своей престарелой родственницы. Все это излагается здесь, в газете, черт возьми! - И Барнс с силой ударяет кулаком по развернутой странице.

- И правильно сделали, что поехали! Потому что он любит свою няню и не отказывается от родственников, какие бы они ни были дряхлые и бедные! -

кричит Этель; лицо ее пылает, в глазах слезы.

- Нет, вы послушайте, что пишут об этом ньюкомские газеты, -

прерывающимся голосом восклицает мистер Барнс, а глазки его сверкают негодованием. - Обе газеты! Завтра это будет в "Таймсе". Прелестно, ей-богу!

Наша газета только в общих чертах повествует об этом радостном событии. Вот, слушайте: "Подполковник Ньюком, кавалер ордена Бани, славный представитель нашей индийской армии, старший брат нашего уважаемого согражданина и депутата сэра Брайена Ньюкома, баронета, провел прошлую неделю в нашем городе. Он остановился в гостинице "Королевский Герб", где его посетили наши наипочтеннейшие горожане и представители городских властей. Как предполагается, он приехал навестить свою престарелую родственницу, уже много лет уединенно живущую в наших местах".

- Что ж, в этой заметке я не усматриваю ничего предосудительного, -

говорит сэр Брайен. - Жаль только, что брат остановился в "Королевском Гербе", а не в "Косуле", раз уж это наша гостиница. Но нельзя требовать, чтоб он разбирался в тамошних гостиницах, - он ведь в родном городе чужак. А горожане, по-моему, правильно поступили, что нанесли ему визит.

- В таком случае, посмотрим, сэр, понравится ли вам, что пишет

"Индепендент", - произносит Барнс со зловещей улыбкой и принимается читать.

"Мистер Индепендент!

Я родился и вырос в семье, всегда стоявшей за Хрюкомов, и поэтому, естественно, горжусь всем, что имеет отношение к Хрюкомам, и всеми, кто носит это славное имя. Я британец и мужчина, хотя и не имею чести голосовать за свой родной округ. В противном случае я, без сомнения, отдал бы свой голос нашему обожаемому и талантливому депутату, по имени Дон Помпозо Биржевик Обирало Лизоблюд Угнетатель Хрюком, чьи предки вместе с Юлием Цезарем сражались против Вильгельма Завоевателя, а отец, как доподлинно известно, каких-нибудь пятьдесят лет назад владел сукновальней в Лондоне.

Дон Помпозо, сами знаете, не балует наш город своими посещениями. Наше дворянство недостаточно родовито, чтобы составить компанию леди Хрюком.

Промышленники наши живут своим ремеслом, - какой позор! Так мыслимо ли приглашать этих плебеев в аристократические салоны Хрюком-Хауса? Два бала в сезон и несколько бушелей крыжовника, - вот с них и хватит!"

- Это подлец Пэррот! - взревел сэр Брайен. - Я перестал брать его вино.

А может, аптекарь Вайдлер... Говорил я вам, леди Анна, что этим кончится! И как это вы не пригласили дочек Вайдлера на бал?!

- Они были в списке, - оправдывается его супруга, - все трое. Я делаю, что могу. Я приглашала мистера Вайдлера к крошке Элфреду, - он сидел до тех пор, пока не убедился, что бедный малютка принял его лекарство. Ума не приложу, как это вышло, что их не позвали на бал!.. - недоумевает ее милость.

- А их Барнс вычеркнул из списка, мама, - вмешалась Этель. - Ведь правда, Барнс? Ты еще сказал, что с тебя хватит аптекарских склянок. - А по-моему, это не Вайдлер писал, - сказал мистер Барнс; ему, видно, хотелось переменить тему разговора. - Это скорее мерзавец Дафф, булочник, который на прошлых выборах сочинил про нас песенку. Но вы дослушайте до конца, - и он принялся читать дальше.

"Наших сограждан почтил своим приездом один джентльмен, также принадлежащий к семейству Хрюкомов, но проведший всю жизнь за границей, а посему весьма отличный от своих родственников, коих мы все любим и почитаем.

Этот истинный джентльмен и доблестный воин прибыл в наши края не только затем, чтобы ознакомиться с нашим производством, - по этой части наш город может поспорить с любым городом в северных графствах, - но и затем, чтобы повидать жившую у них в прислугах и нянчившую его в младенчестве старую родственницу, каковая уже много лет назад воротилась в родные места и существует щедротами великодушного полковника Н., нисколько не стыдящегося признавать ее за родню. Этот доблестный офицер совершил несколько поездок по нашим живописным окрестностям в одном из открытых экипажей нашего друга Тэплоу из гостиницы "Королевский Герб", совместно со своим сыном, превосходным юношей, а также миссис М., ныне престарелой особой, которая не может без слез говорить о доброте и преданности своего храброго питомца.

На прошлой неделе они посетили Хрюком-Хаус. Трудно поверить, но, хотя эта усадьба расположена всего в четырех милях от нашего города и семейство дона Помпозо уже двенадцать лет подряд проводит в ней по четыре-пять месяцев ежегодно, миссис М. впервые видела обиталище своих родственников, а самих этих вельмож лицезрела лишь в публичных местах, и то с тех только пор, как они осчастливили наше графство покупкой имения.

Повторяю, я не имею права голоса в нашем округе, а если б имел его, непременно выказал бы на следующих выборах свою почтительную признательность дону Помпозо и отдал бы ему решительное предпочтение перед другим кандидатом! Я и впредь буду неустанно следить за ним.

Остаюсь, мистер Индепендент, вашим постоянным читателем.

Любопытный".

- Дух радикализма, растущий в стране, ужасен, - произнес сэр Брайен Ньюком, беспощадно разбивая яйцо. - Просто ужасен! Мы, положительно, на краю вулкана. - И яичная ложечка опустилась в кратер. - Повсюду открыто разжигают самые низменные чувства. Разнузданность прессы стала поистине гибельной. Нет такого закона, на который не покусились бы эти бесстыжие щелкоперы, нет сословия, которое было бы ограждено от их нападок, старинного установления, которое не грозил бы захлестнуть и снести лавовый поток демократических вольностей.

- Когда я был в Шпилвберге, - любезно подхватил Барнс, - я видел там в тюремном дворике трех бледных, заросших бородами мерзавцев, и граф Кеппенхеймер объяснил мне, что это - проклятые издатели миланских газет, -

они уже семь лет в заточении. А в прошлом году, когда Кеппенхеймер приехал в Ньюком поохотиться, я показал ему этого старого разбойника Бэттерса, владельца "Индепендента", и с ним Поттса, его приспешника; они катили на дрожках, а я и говорю Кеппенхеймеру: "Вот кабы нам тоже упрятать за решетку кой-кого из этих треклятых радикалов-газетчиков! А еще лучше, забрали бы вы этих мерзавцев к себе в Шпильберг". Тут мы с ними поравнялись, и этот чертов Поттс захохотал мне прямо в лицо и огрел одного из моих пойнтеров хлыстом по голове. Пора что-то сделать с "Индепендентом", сэр!

- Надобно их утихомирить, Барнс, - торжественно заявляет его батюшка. -

Всенепременно!

- Может быть, отдать Бэттерсу железнодорожные объявления? - говорит Барнс.

- Но тогда рассердится владелец "Сентинела", - возражает старший из двух гонителей печати.

- Так, по крайней мере, давайте попотчуем Тома Поттса охотой; подлец и без того браконьерствует в наших угодьях. Надо написать Спирсу, сэр, пусть приглядывает за Бэттерсом и этим мерзавцем, его сообщником, держится с ними полюбезнее и прочее, а как выдастся удобный случай, схватит их за руку.

Пока заговорщики решали, как им - подкупом или силой - подавить независимость славного органа британского общественного мнения, мисс Этель Ньюком молчала; но когда ее папенька разрешил вопрос, торжественно объявив, что, пожалуй, действительно снесется со Спирсом, девушка обернулась к матери и спросила:

- А это правда, маменька, что в Ньюкоме живет бедная старенькая родственница нашего дедушки?

- Почем мне знать, душенька! - отвечает леди Анна. - У мистера Ньюкома, наверно, была куча бедных родственников.

- По-моему, кое-кто из вашей родни, леди Анна, тоже оказывает мне честь просьбами о помощи, - говорит сэр Брайен, узревший в словах супруги выпад против своей семьи, тогда как в действительности то была лишь констатация факта из естественной истории. - А эта особа вовсе не родственница моему отцу! Она, помнится, состояла в свойстве с его первой женой, служила у них в доме, и за это получает весьма щедрое вспомоществование от полковника.

- ...который и поехал к ней потому, что он хороший, добрый, милый и честный! - вскричала мисс Этель. - Непременно навещу ее, когда попаду в Ньюком! Конечно, если папенька позволит, - добавила она, заметив неодобрительный взгляд, брошенный на нее отцом.

- А ведь, ей-богу, отличная мысль, сэр! - восклицает Барнс. - Лучше всего, чтоб Этель с кем-нибудь из мальчиков отнесла этой миссис Как-ее-там что-нибудь из одежды, или душеспасительную брошюру, или еще что-либо в этом роде. Тогда проклятый "Индепендент" прикусит язык.

- Сделай мы это раньше, не было бы никаких нападок в газете, - сказала Этель просто. Ее многоопытный родитель и ее братец вынуждены были согласиться с ней, так что мы можем поздравить старенькую миссис Мейсон с предстоящим ей светским знакомством.

Глава XV

Наши старушки

Приведенная выше заметка и завязавшийся по ее поводу разговор позволяют нам узнать, куда направился и что делал наш неутомимый полковник после того, как мы расстались с ним в предыдущей главе. Сев с Клайвом в дилижанс, он покатил в Ливерпуль, а оттуда почтовая карета, запряженная парой лошадей, доставила их в Ньюком, к самым дверям "Королевского Герба". Полковник любил катить на почтовых: быстрая езда увлекала его и радовала его душу. К тому же, разве не сказал доктор Джонсон, что путешествие на почтовых - одно из величайших наслаждений в жизни, а отдых в уютной гостинице - ни с чем не сравнимое удовольствие? Всю дорогу он радовался и болтал, как мальчишка. Он завязывал дружбу с трактирщиками, толковал со слугами, разузнавал все, что мог, про города, через которые они проезжали, и с неослабным интересом и удовольствием готов был осматривать одну за другой все достопримечательности и красоты. Да и Клайву полезно повидать города и людей, посетить мельницы, фабрики, окрестные усадьбы, соборы... Он задавал сотни вопросов обо всем, что видел, и каждый, кому приходила охота узнать, кто такой Томас Ньюком, чем он занимается и в каких состоит чинах, без труда получал эти сведения от простодушного и любезного путешественника.

Не прошло и пяти минут, как владелец "Королевского Герба", упомянутый мистер Тэплоу, уже знал, кто его гость и по какому делу он прибыл. Ведь на всех картонках и чемоданах Ньюкома стояло его имя, а его слуга с готовностью отвечал на вопросы, касавшиеся полковника и его сына. Отец непременно представлял Клайва каждому трактирщику, когда тот подавал гостям заказанную бутылку вина. Со старомодным радушием полковник приглашал хозяина выпить с ними стаканчик его же собственного вина и редко когда упускал случай сказать: "Это мой сын, сэр. Мы путешествуем по стране. Всякий англичанин должен хорошенько узнать свою родину, прежде чем ехать за границу, а мы собираемся в заграничное путешествие - по всей Европе. Я буду вам очень признателен, если вы скажете, что в вашем городе достойно внимания и что следует осмотреть, - какие памятники старины, фабрики, окрестные имения. Нам все любопытно, все". Сохранились обстоятельные записи об этом путешествии, сделанные частью мальчишескими каракулями Клайва, частью - размашистым почерком полковника и содержащие занятные сведения о местах, где они побывали, и непомерных счетах, которые им предъявляли в гостиницах.

Итак, не прошло и пяти минут, как мистер Тэплоу уже знал, что постоялец его - брат сэра Брайена, их депутата, и своими глазами прочел записку, отправленную с конюхом миссис Саре Мейсон, Джубили-роу, в которой та уведомлялась, что полковник прибыл в Ньюком и пожалует к ней, как пообедает.

Мистер Тэплоу не счел нужным сообщать своему постояльцу, что сэр Брайен обычно останавливается не в "Королевском Гербе", а в "Косуле", - гостинице

"синих". Ведь джентльмен мог держаться иных политических взглядов, а что до вина мистера Тэплоу, так оно было для всех.

Распивочная "Королевского Герба" служила местом сборищ завзятых городских весельчаков, которые проводили здесь все вечера в нескончаемых разговорах и шутках.

Булочник Дафф, старик Вайдлер, когда ему удавалось освободиться от трудов на медицинском поприще (его руки, признаться, уже сильно дрожали, а нос был совсем красный), аукционщик Пэррот и этот зубоскал Том Поттс, лихой репортер "Индепендента", были, можно сказать, завсегдатаями "Королевского Герба"; и не успел полковник Ньюком покончить с обедом, как уже кое-кто из этих джентльменов узнал и о том, какие кушанья ему подавали, и о том, что он

- сразу видно настоящего джентльмена - заказал кроме бутылки хереса еще бутылку кларета, и сколько он дал на чай форейторам, и что ездит он со слугой, как и надлежит важной персоне, и приехал сюда повидать свою старую няню, дальнюю родственницу семьи. Каждый из этих развеселых британцев по достоинству оценил сердечность полковника и широту его натуры и невольно сравнил его с надутым баронетом, их депутатом.

Появление полковника Ньюкома произвело сенсацию в городе. "Синие" так же рьяно обсуждали его в "Косуле", как непреклонные либералы в "Королевском Гербе". Мистер Спирс, управляющий сэра Брайена, не знал, как ему себя вести, и со следующей вечерней почтой запросил об этом хозяина. Преподобный Балдерс, доктор богословия и местный пастор, завез полковнику свою визитную карточку.

А между тем не дела и не корысть, а только любовь и признательность привели Томаса Ньюкома в город его отцов. Отобедав, наши путешественники в сопровождении конюха, относившего их записку, двинулись к скромному домику, в котором обитала подруга детства Томаса Ньюкома. Добрая старушка заложила очками Библию и кинулась на грудь своему мальчику - мальчику, которому шло уже на шестой десяток. Но еще больше и нежней целовала и обнимала она Клайва. Она с трудом узнавала полковника с этими усищами, а Клайв был точной копией милого ее сердцу юноши, что покинул ее без малого сорок лет назад. И чем нежнее прижимала она к себе мальчика, тем живее вставали в ее памяти дни, когда они с Томми были вместе. Добрая женщина без конца рассказывала про своего любимца, про то, какой пригожий он был в детстве и какой шалун.

Настоящее представлялось ей как в тумане, зато прошлое виделось ясно и отчетливо. Когда, не переставая болтать, они уселись вокруг сверкающего белизной чайного стола, возле которого суетилась аккуратная служаночка, -

щедрость полковника позволяла его няне держать помощницу, - милая старушка попросила Клайва сесть рядом с ней. В этом сладком, благоговейном забытьи ей то и дело чудилось, будто это он - ее питомец, а вовсе не тот сидящий насупротив служака с бронзовым лицом, поредевшей шевелюрой и грустными глазами. Ведь он почти половину отпущенного людям века провел вдали от нее, но где бы он ни был, здоров он был или болен, в опасности или в печали, ему днем и ночью сопутствовали ее простодушная любовь и молитва. Нет, не напрасно прожил свою жизнь тот, кто заслужил такую любовь! Так возблагодарим же судьбу за то, что иным из нас даровано это велико* чувство. Поистине, в нем есть нечто божественное, и ангелы небесные, наверно, ликуют, любуясь им.

Поскольку никаких дел у полковника не было, он, разумеется, постоянно куда-то спешил и нигде подолгу не задерживался. Он пробудет здесь не более двух дней и назавтра, в воскресенье, почтительно поведет свою милую старую нянюшку в церковь. То-то будет для нее праздник! Вот она идет со своим полковником и его красавцем-мальчуганом, мистер Хикс, викарий, поглядывает на Томаса, сам преподобный доктор Балдерс смотрит на него с кафедры, а прихожане все оборачиваются и, конечно, перешептываются: что это, мол, за статный офицер с прелестным юношей сидят в церкви возле миссис Мейсон, а потом заботливо провожают ее домой? Субботу и воскресенье проведет полковник со славной старушкой, а в понедельник двинется в обратный путь: во вторник ему надобно быть в Лондоне, у него там важное дело - как-никак его однополчанина, Тома Хэмилтона, будут принимать в члены Восточного клуба.

Может ли полковник пропустить такое событие?! Он покидает "Королевский Герб", проходит между двумя рядами слуг, выстроившихся до самой кареты, -

горничные нежно на него поглядывают, лакеи улыбаются, конюхи кланяются, услужливый Тэплоу захлопывает за ним дверцу кареты, и в тот же вечер распивочная объявляет его "молодцом"; к исходу следующего дня все жителя этого делового города знают о приезде в отбытии Томаса Ньюкома, хвалят его за доброту и благородство и, без сомнения, сравнивают с титулованным братом, каковой совсем на него не похож и с некоторых пор известен в городе своих отцов под насмешливой кличкой "Хрюком".

Славной старушке Мейсон предстоит посетить и принять множество людей, и каждый, разумеется, будет восторженно обсуждать с ней блистательное появление полковника. Миссис Мейсон станет показывать свою новую индийскую шаль и роскошную Библию, напечатанную крупным шрифтом и снабженную трогательной надписью: "От Томаса Ньюкома его дорогому давнему другу"; а ее служанка вынесет гостям посмотреть полученное ею в подарок платье. Викарий полюбуется Библией, миссис Балдерс восхитится шалью, а простодушные знакомые нашей старушки, гуляя в воскресенье у величественных ворот Ньюком-парка, увенчанных новеньким баронетским гербом, витых, золоченых и запертых на засов, всякий раз будут рассуждать про милейшего полковника и его черствого брата. Разве сэр Брайен навещал когда-нибудь бедных старушек или хоть освободил кого-нибудь от арендной платы? Бедным только и помощи от Ньюком-парка,, что несколько тонких одеял, горсточка угля да билетики на похлебку. А уж как богат-то полковник!.. Слава богу, тридцать пять лет без малого прожил в Индии, что там у баронета, - капля в море по сравнению с ним! Добрейший, богатейший, лучший из людей, - вот каков наш полковник. Все эти обстоятельства и порожденные ими толки безусловно "вдохновили красноречивое перо "Любопытного" на саркастическую заметку в "Ньюком индепендент", которую мы прочли из-за плеча сэра Брайена в предыдущей главе.

Можете не сомневаться и в том, что Томас Ньюком вскоре после своего приезда в Англию нанес также визит и добрейшей мисс Ханимен в Брайтоне.

Завистник Голер, хмуро глянув однажды из окна своей гостиной, на котором засиженный мухами билетик по-прежнему возвещал о наличии свободных комнат, испытал новое унижение: перед дверьми мисс Ханимен остановилась желтая почтовая карета, высадила двух джентльменов и, пренебрегши апартаментами мистера Голера, повезла их слугу и вещи куда-то в другое место. Пока этот бедняга проклинал свою горькую судьбу и с еще большим ожесточением -

счастливую судьбу мисс Ханимен, эта достойная маленькая особа торжественно приняла полковника и заключила его в свои сестринские объятия. Гостю была представлена верная ключница Ханна, и он пожал ей руку. Полковник прекрасно знал Ханну: он и недели не прожил на родине, как уже успел получить в подарок корзину с несколькими банками варенья и копченым языком ее изготовления. А в тот же вечер, когда слуга Томаса Ньюкома распаковал в соседней гостинице его пожитки, Ханна завладела одной из сорочек полковника: они с хозяйкой давно сговорились сшить своему благодетелю дюжину новых сорочек.

Все подарки, какие Ньюком когда-либо посылал из Индии своей преданной свояченице, были вынуты из сундуков, где они хранились завернутые в хлопчатую бумагу и пересыпанные лавандой. Стоял жаркий июньский день, но мисс Ханимен все равно накинула на плечи свою огненно-красную кашмировую шаль; у ворота она приколола огромную брошь с изображением гробницы Тадж Махал в Агре, а браслеты, о которых она обычно говорила: "Туземцы, как я слышала, носят их на ногах, душечка", - украшали поверх рукавов ее худые старческие руки, дрожавшие от счастья, когда их ласково пожимал лучший из полковников. А как они потрудились нынче утром, эти руки! Какие сбивали кремы! И что за триумф кондитерского искусства являли собой ее пироги!

Полковник и десяти минут не пробыл в доме, как на столе уже стояли ее прославленные телячьи: котлеты. Весь дом был по-праздничному убран в честь его приезда. Мистер Кун - обходительный иностранец от жильцов со второго этажа - приготовил какое-то французское кушанье. Салли стояла на часах: ей надлежало, едва только перед домом остановится карета полковника, бросить котлеты на сковородку. Глаза вашей доброй хозяйки сияли, а голос ее и милые старческие руки дрожали, когда, подняв стакан искристой мадеры, она провозгласила тост за здоровье полковника.

- И будьте покойны, дражайший полковник, - сказала мисс Ханимен, кивая головкой, украшенной каким-то сооружением, которое все топорщилось кружевами и бантами, - будьте покойны, нам не придется пить за вас плохое вино!

Вино было из его посылок. Тут же красовались его китайские каминные экраны, рабочая шкатулка сандалового дерева, костяной ящичек для карт, а также предмет восторгов маленького Клайва и главное украшение старушкиной гостиной - чудесные резные шахматы из белой и розовой слоновой кости в виде маленьких сипаев и мандаринов, с башнями на слонах, розовым Георгом III и его королевой на одной стороне доски и белым китайским богдыханом и богдыханшей на другой.

Маленькое пиршество, устроенное мисс Ханимен, было признано верхом совершенства; когда же с едой было покончено, у дверей послышался топот детских ножек, и в гостиной появились: во-первых, рослая няня с младенцем, так и плясавшим у нее на руках; во-вторых и в-третьих, две девочки в белых платьицах, панталончиках, с длинными локонами, голубыми глазами и такими же голубыми бантами в волосах; в-четвертых, маленький Элфред, уже вполне оправившийся от болезни, и, в-пятых, державшая его за руку и красневшая, как роза, мисс Этель Ньюком.

За церемониймейстера была ухмылявшаяся Ханна. "Ньюкомовы детки в гости к полковнику, с вашего позволения, мэм!.." - объявила она, учтиво приседая, и, расправив на себе новый шелковый передник, кивнула мистеру Клайву с видом сообщницы. Ханна тоже была во всем новом, и платье ее так и хрустело и шуршало в честь полковника. Мисс Этель, не переставая краснеть, подошла к дядюшке, и наш честный служака тоже весь зарделся, вставая ей навстречу.

Поднялся с места и мистер Клайв, чтобы обнять крошку Элфреда: они были большими друзьями. Стоя у стола, Клайв улыбнулся и поклонился Этель, продолжая при этом уплетать имбирные пряники. А полковник Томас Ньюком и его племянница мигом влюбились друг в друга, точь-в-точь как принц Камаральзаман и китайская принцесса.

Я уже отверг одного иллюстратора - бедняга оказался совершенно неспособен передать благородную красоту и трогательность, бесспорно присущую тем людям и событиям, о которых пойдет речь в нашей книге; я не слишком верю в то, что и заменивший его художник сумеет сделать такой портрет мисс Этель Ньюком, какой удовлетворил бы ее друзей и ее самое. Как изобразить этот румянец, о котором мы говорили? Разве нарисуешь его тушью и пером? А доброта полковника?.. Она сияет в его взоре, придает особое выражение морщинкам у его глаз, окружает его лицо каким-то подобием ореола. Какой художник воссоздаст ее? Старые мастера, писавшие святых, пользовались для этой цели позолоченным нимбом, но разве красоту души передашь позолотой? И поскольку эта задача не по силам художнику, пусть читатель постарается сам представить себе все разнообразие чувств, которое отражалось на добром лице полковника, когда он глядел на Этель: здесь была и рыцарская галантность, и восхищение девичьей прелестью, и нежность старшего к ребенку.

- Мама прислала нас поздравить вас с возвращением на родину, дядюшка, -

сказала мисс Этель, приближаясь к нему, а личико ее продолжало сиять румянцем, который она принесла с собой в комнату, как пленительный символ юности, скромности и красоты.

Положив на свою загорелую ладонь ее тонкую белую ручку, отчего она показалась еще белее, полковник разгладил седые усы, нагнулся и поцеловал эту ручку с превеликой грацией и достоинством. Казалось, не было никакого видимого сходства, и все же во взгляде девочки, в ее голосе и движениях было что-то, от чего сердце его сжалось и из глубин прошлого ему улыбнулся милый образ. Тридцать пять лет спустя вновь блеснули ясные глаза, сиявшие ему в юности, - глаза, которые в эти долгие годы преданной любви он видел только в снах и воспоминаниях, будто они смотрели на него уже с небес. Ему припомнилась такая же склоненная белоснежная шейка, такие же локоны, такая же легкая поступь, стройный стан и тонкая ручка, лежавшая в его руке, когда-то давно, много тысяч дней тому назад. От прошлого не уйдешь - гласит старая поговорка. Подобно тому, как в бреду люди начинают вдруг говорить на языке своего детства, в вас порой пробуждаются воспоминания, а вместе с ними оживают и былые чувства столь же сильные, как во дни, когда мы лишь о них и говорили, когда радовались виду милого лица, звуку милого голоса, пока не пришлось нам с горькими слезами и неподдельным отчаянием оплакивать тяжкую утрату. Ведь разлука - та же смерть, по крайней мере, в этой жизни. Вот любви наступил конец; ее унесли в гробу или умчали, рыдающую, в почтовой карете, ее больше нет - погребенная в могиле, она навсегда скрылась от нас.

Но она осталась частью нашей души и здесь пребудет вечно. Разве мать перестает любить погибшее дитя, а влюбленный - свою подругу, если даже подле него сейчас воркует любящая жена, а вкруг нее толпятся хоть два десятка веселых малюток. Нет сомнения, что пока наш воин держал в своей руке ручку племянницы, этот маленький талисман перенес его в царство теней, и он увидел перед собой Леонору...

- Здравствуйте, дядюшка! - пропели дуэтом девочки* номер два и три.

Полковник выронил талисман; мысли его вернулись к действительности. Младенец что-то приветливо лепетал ему, подпрыгивая на руках у кормилицы. Элфред взглянул мельком на своего дядюшку в белых брюках и тут же обратился к Клайву с просьбой нарисовать ему что-нибудь, а еще через минуту уже сидел у него на коленях. Он вечно на кого-нибудь или на что-нибудь забирался, прыгал через стулья, просовывался между прутьями, ходил на голове и садился на голову другим, и чем скорее поправлялся, тем больше он крушил все вокруг.

Много лет спустя после того, как он съехал от них, мисс Ханимен с Ханной вспоминали о разрушениях, произведенных этим мальчиком в их доме. И когда уже бравым гвардейским офицером он приехал в Брайтон повидаться с ними, они показали ему ту китайскую вазу, синюю с драконами, на которой он непременно хотел посидеть и которую потом горько оплакивал.

Когда веселая компания малышей ушла гулять по морскому берегу, полковник снова уселся за свой прерванный десерт. Мисс Ханимен занимала его разговором об этих детях и их матери, о достоинствах мистера Куна и о красоте мисс Этель, многозначительно поглядывая при этом на Клайва, который, покончив, наконец, с имбирными пряниками, вином и десертом, уставился в окошко. Какая добросердечная женщина, молодая или старая, не любит заниматься сватовством?

- Она напомнила мне одну женщину... - сказал полковник, не поднимая глаз от тарелки.

- Ну конечно!.. - вскричала мисс Ханимен, а сама подумала, как, должно быть, изменилась Эмма за годы жизни в Индии: ведь она была блондинками ресницы у нее были белесые, да и ножка не слишком мала. Но с чего вы взяли, милая мисс Ханимен, что полковник Ньюком вспомнил сейчас покойную миссис Кейси?

Он выпил изрядное количество мадеры, на сердце у пего потеплело от бесхитростного радушия здешних обитателей, молодых и старых, и он отправился с визитом наверх, представ перед невесткой с самым учтивым своим поклоном, какой и полагается столь знатной даме. И пока он сидел у них, Этель со свойственной ей непосредственностью не отходила от него ни на шаг. Где только он выучился этим прекрасным манерам, которыми все мы, знавшие его, так любовались? Его отличала естественная простота, чувствовалось, что мысли у него всегда добрые и великодушные, а сердце чистое, чуждое всему показному и лицемерному. Должно быть, французы, с которыми он так дружил в юности, передали ему что-то от изящества своего vieille cour (Старого двора

(франц.).), по крайней мере, его сводные братья ни у кого не унаследовали этих качеств.

- И почему Барнс писал мне про своего дядю-полковника, будто он смешной и нелепый? - говорила леди Анна вечером своей дочери. - Он обворожителен. В жизни не видела подобного аристократизма! Он напомнил мне моего дедушку, только тот был манерней и голос у него был сиплый - от нюхательного табака.

Курит он, правда, слишком много, но как изящно каждое его движение! И этого человека дядюшка Хобсон и твой бедный милый папочка изобразили нам каким-то медведем! Еще кто бы другой, а то мистер Ньюком - да у него же манеры простолюдина! Нет, полковник прелесть! Что Барнс нашел в нем смешного?

Хотела бы я, чтоб у Барнса был такой благородный вид! Но нет, он пошел в своего бедного милого папочку. Que voulez-vous (Что поделаешь (франц.).), душа моя! Ньюкомы люди почтенные, с достатком, но благородства - никакого! Я не заблуждалась на этот счет, когда выходила за твоего бедного милого папочку. А такой человек, как полковник Ньюком, заслуживает всяческого внимания с нашей стороны - я это сразу поняла. Вернемся в Лондон, я представлю его всей родне - пусть знает, бедняжка, что у него есть и более презентабельные родственники, чем те, которых он встретит на Брайенстоун-сквер, у миссис Ньюком. Как только вернемся домой, непременно сходи на Брайенстоун-сквер. Надо будет позвать твоих кузин с гувернанткой и устроить им маленькую вечеринку. Миссис Ньюком - невыносима, но нельзя пренебрегать родственниками, Этель. Когда ты начнешь выезжать, ты должна будешь бывать на ее балах и обедах. Девушке нашего круга надлежит помнить о своем долге перед семьей, а иной раз и приносить себя в жертву. Возьми в пример меня. Почему я вышла замуж за твоего бедного милого папочку? Из чувства долга. Ну счастлива ли твоя тетушка Фанни, которая сбежала с капитаном Канонбери? У них одиннадцать душ детей, они живут в Булони и умирают с голоду. Подумай только - трое ее сыновей носят желтые чулки и учатся в школе для офицерских детей. Их туда пристроил твой папа. Будь жив мой отец, он бы просто помешался с горя! Она приходила ко мне на Парк-Лейн с одним из этих несчастных мальчиков, но я не могла его видеть, - такие меня охватили чувства! Когда моя горничная - у меня была тогда француженка-горничная, Луиза, помнишь? (Она была ужасного поведения! И Превийе тоже была, ужасного поведения.) Так вот, когда Луиза вошла и доложила, что меня спрашивает внизу леди Фанни с молодым господином qui portait des bas jaunes (В желтых чулках (франц.).), я не в силах была видеть этого бедняжку. Я велела проводить Фанни ко мне в спальню и даже легла в постель - лишь бы она не обиделась. А эта негодница Луиза рассказала ей все, когда они потом повстречались в Булони. Ну, хватит нам болтать, душечка.

Спокойной ночи. Да хранит тебя бог! Это окна полковника, - гляди, вон он курит на балконе! - а там, наверно, комната Клайва. Хороший он мальчик. - С его стороны было очень мило нарисовать Элфреду столько картинок. Спрячь их куда-нибудь, Этель! Мистер Сми видел у нас на Парк-Лейн кое-какие его рисунки и сказал, что, судя по ним, у мальчика незаурядный талант. А какой талант к рисованию был у твоей тетки Эмили! Только она рисовала цветы. У меня вот особых таланте" не было - так говорила маменька, а доктор Белпер сказал однажды: "Дражайшая леди Уолем (тогда еще дедушка был жив), а нет ли у вашей дочери, мисс Анны, таланта пришивать пуговицы и печь пудинги?"

Спокойной ночи, моя радость! Храни тебя бог, Этель!

Полковник заметил с балкона мелькнувшую в окне стройную фигурку и с нежностью поглядел ей вслед. И пока таял в воздухе дым его сигары, он построил чудесный воздушный замок, в котором владычествовал Клайв, а хозяйкой была очаровательная Этель.

- Какая милая девочка! - размышлял он. - Такая непосредственная и благородная, веселая и жизнерадостная. Как уважительно она держится с мисс Ханимен. Как ласкова с братцами и сестрицами. А какой приятный голосок!

Какая маленькая беленькая ручка! Когда я держал ее на ладони, мне казалось, будто это сидит беленькая пичужка. Обязательно надо носить перчатки... И костюм, Бинни говорит, у меня старомодный. А какая бы вышла восхитительная пара - Клайв и эта малютка! Ее глаза напомнили мне те, другие, которые я видел последний раз сорок лет назад... Хорошо бы Клайв женился на ней! Будь с ним такая милая девушка, он избежал бы опасностей и злоключений, которые подстерегают молодых людей. Я тоже мог быть счастлив и сделать счастливой свою подругу, да не судил господь. Так мне, видно, на роду написано. Пусть хоть Клайву выпадет счастье, и тогда я спокойно скажу: "Nunc dimittis" (Ныне отпущаеши (лат.).). Сегодня больше ничего не нужно, Кин. Можете идти спать.

- Благодарю вас, полковник, - отозвался Кин; он вышел из спальни, где стелил хозяину постель, но только хотел уйти, как полковник его окликнул:

- Скажите, Кин, а что, мой синий сюртук староват?

- Совсем вытерся на швах, сударь, - отвечал слуга.

- Хуже, чем у других?

И Кин вынужден был признать, что одеяние полковника имеет весьма диковинный вид.

- Купите мне новый сюртук и проследите, чтоб я не носил и не делал ничего, что не принято. Я давно не был в Европе и не знаю здешних обычаев, но готов им поучиться.

Кин удалился, говоря себе, что старик у него молодчина, каковое суждение он успел уже высказать слуге леди Анны, мистеру Куну, во время недавних совместных возлияний. И поскольку даже самым великим из нас не избегнуть суда прислуги, - счастье тому, о ком она говорит хорошо.

Глава XVI, в которой мистер Шеррик сдает дом на Фицрой-сквер

Несмотря на свой злосчастный визит к няне в родной город и издевательскую заметку в "Ньюком индепендент", полковник продолжал пользоваться расположением на Парк-Лейн, куда наш достойный джентльмен захаживал чуть ли не каждый день и где встречал радушный, можно даже сказать сердечный прием, по крайней мере, у женщин и у детей. Кто, как не дядя Ньюком возил детвору в цирк Астли? Я сам видел его там с целой оравой детишек, которым он был под стать. Он от души смеялся шуткам мистера Мерримена на арене и затаив дыхание следил за битвой при Ватерлоо: его поразило сходство (прямо не отличишь, сэр!) исполнителя главной роли с императором Наполеоном, чью могилу он посетил по пути в Европу, как он с гордостью сообщил маленьким друзьям, облепившим его со всех сторон. Девочки, младшие дочки сэра Брайена, сидели, ухватившись каждая за палец его честной руки; справа и слева ликовали и хлопали в ладоши малыши Элфред и Эдвард, а в глубине ложи восседали мистер Клайв и мисс Этель, наслаждавшиеся представлением с тем достоинством, какое приличествовало их возрасту и степенности. Что до Клайва, то по части развлечений он заметно перерос своего батюшку, убеленного сединами воина. До чего приятно было слушать, как смеялся наш полковник шуткам клоуна, и наблюдать, с какой простодущной нежностью поглядывал он на ликующую детвору. А как щедро угощал он их в антракте сластями! Вот он сидит среди малышей и с превеликим удовольствием ест апельсин. Право, не знаю, сколько бы запросил мистер Барнс Ньюком за то, чтобы отсидеть пять часов со своими младшими братьями и сестрицами в ложе театра, на виду у публики, да еще при всех есть апельсин. А когда крошку Элфреда отдали в Харроу, полковник Ньюком, конечно, поспешил вместе с Клайвом навестить мальчонку и набил его карманы деньгами. Можно ли поместить капитал лучше, чем подарив деньги школьнику? Каким душевным теплом воздастся вам за это впоследствии! Блажен дающий и блажен принимающий. Вспомните, как вы сами в юности радовались такому подарку, и в первый же погожий день поезжайте в школу к племяннику и оставьте ему немного деньжат.

В полковнике столь сильна была страсть к благодеяниям, что он готов был осыпать щедротами также и тех своих юных племянников и племянниц, которые жили на Брайенстоун-сквер. Однако миссис Ньюком была слишком добродетельна, чтобы потакать подобному баловству. К огорчению своих приехавших на каникулы отпрысков, она велела им вернуть дяде блестящие золотые соверены, которыми тот хотел их порадовать, а бедного джентльмена отчитала за то, что он развращает ее мальчиков.

- Я никого не осуждаю, - говорила она, - и ни на кого не намекаю. -

Это, разумеется, значило, что она не намекает на Парк-Лейн. - Возможно, есть дети, которым разрешают брать деньги у взрослых знакомых их родителей.

Возможно, в других семьях дети только и смотрят вам в руки, сызмальства приучаясь тем самым к корыстолюбию. В каждом доме по-своему, - я никого не порицаю. Я только смотрю, делаю выводы и молюсь о благополучии моих

собственных крошек. Они ни в чем не терпят нужды. Небеса в своей щедрости даровали нам всякие радости, окружили нас роскошью и красотой. Зачем нам одалживаться у других, когда нам самим отпущено столько благ? Чтобы я позволила своим мальчикам брать деньги!.. Я б сочла это неблагодарностью, полковник Ньюком, отсутствием христианского смирения. Заметьте, я ни на кого

не намекаю. Отправляясь в школу, они получают от отца по соверену и еще шиллинг в неделю на карманные расходы, а это более чем достаточно. Когда они живут дома, я стараюсь доставить им все разумные развлечения. Я отправляю их в Политехнический музей с профессором Хиксоном, который любезно взял на себя труд познакомить их с чудесами науки и диковинами техники; посылаю их в картинные галереи и в Британский музей, сама вожу их на восхитительные лекции, которые читают в обществе на Элбимарл-стрит. В театр я их не пускаю.

Я не порицаю тех, кто ходит по театрам, отнюдь нет! Кто я такая, чтобы позволить себе судить других? Когда вы написали мне из Индии о своем желании, чтобы мальчик познакомился с творениями Шекспира, я тут же вам уступила. Зачем мне становиться между отцом и сыном? Я разрешила мальчику посмотреть пьесу и даже послала его в кресла с одним из наших лакеев.

- Но сами-то вы щедро одаряли его деньгами, дорогая моя Мария, -

промолвил наш простодушный полковник, улучив минуту, когда она прервала свои поучения. Однако не так-то просто было унять Добродетель.

- А все почему, полковник Ньюком?! - воскликнула Добродетель, приложив пухлую руку к сердцу. - Да потому, что я была Клайву in loco parentis

(Вместо родителя (лат.).); он был мне сыном, а я ему матерью. Я потакала ему больше, чем собственным детям, относилась к нему с истинно материнской нежностью. Тогда он был счастлив в моем доме. Тогда его, верно, реже звали на Парк-Лейн, чем на Брайенстоун-сквер (впрочем, я ни на кого не намекаю). Тогда не бывало, чтоб он почти неделю кряду ходил в другой дом и только разок заглянул к нам. Он был тогда простодушным, доверчивым и благородным мальчиком. Его не прельщали высокие чины и громкие титулы.

Ничего этого он не видел на Брайенстоун-сквер. Я ведь всего-навсего жена негоцианта и дочь провинциального стряпчего, я не могу собирать за своим скромным столом аристократов. А и могла бы - не стала. Я для этого слишком преданна семье, слишком честна и прямодушна и, наконец, скажу вам прямо, -

слишком горда. И вот... вот приезжает на родину его батюшка, я сдаю мальчика ему с рук на руки, и больше он к нам не ходит: у нас ведь не встретишь никого из знати.

При этих словах из ее крохотных глазок потекли слезы, и она прикрыла свое круглое лицо носовым платком.

Случись полковнику Ньюкому открыть нынче поутру газету и заглянуть в отдел так называемой светской хроники, он, без сомнения, понял бы, что побудило его невестку выказать столько праведного негодования. "Морнинг пост" сообщала, что вчера на обеде у сэра Брайена и леди Ньюком присутствовали его превосходительство персидский посол Бакшиш-Бей, достопочтенный Карамболь Роу с леди Луизой Роу, председатель Контрольной палаты, граф X., графиня Кью и граф Кью, сэр Карри Ботон, генерал-майор Хукер с супругой, полковник Ньюком и мистер Хорэс Фоги. Позднее на вечере у ее милости присутствовали такие-то и такие-то.

Сей перечень громких имен миссис Ньюком прочла мужу за завтраком с обычными своими комментариями.

- Председатель Контрольной палаты, председатель Совета директоров, бывший генерал-губернатор Индии и полный набор этих Кью! Ей-богу, Мария, наш полковник попал в неплохую компанию! - вскричал мистер Ньюком, разражаясь смехом. - Такой обед и тебе следовало для него устроить. Было бы ему с кем поговорить об Индии. А у нас за столом он сидел между старенькой леди Трухли и профессором Дуббсом. Немудрено, что он заснул после обеда. Я и сам раза два задремывал, пока профессор Дуббс вел свой бесконечный спор с доктором Вздормели. Этого Вздормели сам черт не уймет!

- Доктор Вздормели человек ученый, его знают по всей Европе, - отвечала с важностью Мария, - и всякий образованный человек предпочтет его общество этим титулованным ничтожествам, с которыми породнился твой братец.

- Ну вот, пошла! И всегда-то ты, Полли, стараешься как-нибудь поддеть леди Анну и ее родственников, - добродушно отозвался мистер Ньюком.

- "Поддеть"! Что за вульгарные у вас выражения, мистер Ньюком! Что мне за дело до титулованной родни сэра Брайена? Для меня знатность - ничто.

Людей ученых, светочей ума я предпочитаю всем обладателям громких титулов.

- Вот и ладно, - заметил ее супруг Хобсон. - У тебя свой круг, у леди Анны - свой. У тебя один обычай, у нее - другой. Ты женщина незаурядная, душечка Полли, кто ж этого не знает? А я - простой земледелец, и все. Ты довольна - и я доволен. Собирай себе за столом, кого хочешь, пусть они себе разговаривают хоть по-гречески, хоть об алгебре - мне все едино! Право, душечка, ты, наверно, даже самым ученым из них не уступишь.

- Я не щадя сил пытаюсь наверстать упущенное и пополнить пробелы своего образования, - отвечала миссис Ньюком. - Вы взяли за себя дочь бедного сельского стряпчего, мистер Ньюком, не у пэров искали вы себе подругу.

- Еще бы, не такой я дурак! - вскричал мистер Ньюком, с восхищением оглядывая свою пышнотелую подругу, сидящую за серебряным чайником.

- Я не получила должного образования, мистер Ньюком, однако, постигнув благо учения, приложила, надеюсь, все силы, дабы развить дарованные мне богом скромные таланты.

- Скромные? Ну и ну!.. - воскликнул муж. - Не говори глупости, Полли.

Ты же прекрасно знаешь, что ты женщина незаурядная, не мне чета. Я это сознаю. Да ведь и одного на семью хватит. Книги, душечка, это по твоей части. Ага, подали лошадь! Так вот, заехала б ты нынче к леди Анне. Ну съезди, навести ее, будь умницей! Она, конечно, женщина взбалмошная и все такое, и Брайен немножко дерет нос, но в общем малый он неплохой, и мне бы хотелось, чтобы вы с его женой больше дружили.

По пути в Сити мистер Ньюком заехал на Фицрой-сквер, номер сто двадцать, поглядеть домик, который снял его брат полковник со своим индийским другом, мистером Бинни. Хитрая бестия этот Бинни! Привез из Индии деньжат и теперь ищет, как бы их понадежнее пристроить. Его познакомили с братьями Ньюком, и Хобсон составил о друге полковника весьма лестное мнение.

Дом оказался просторный, хотя, по чести сказать, мрачноватый. Совсем недавно здесь помещался не слишком процветавший пансион для девиц. След от медной дощечки мадам Лятур по сей день виден на высокой черной двери, изукрашенной в жизнерадостном стиле конца прошлого века - бараньими черепами по углам, гирляндами и погребальной урной в центре. Мадам Лятур, одно время даже державшая огромную желтую колымагу, в которой ее юные питомицы катались по Риджентс-парку, была беженкой из родных мест (родилась она в Излингтоне, и папаша ее звался Григсон), а теперь вдобавок вынуждена была эмигрировать из этого дома, преследуемая по суду Сэмюелом Шерриком, тем самым мистером Шерриком, чьи винные погреба подрывали устои часовни леди Уиттлси, где читал свои проповеди медоточивый Ханимен.

Дом этот принадлежал мистеру Шеррику. Иные утверждают, что его настоящее имя Шадрах и будто бы у них на памяти он мальчишкой продавал апельсины, потом был хористом в опере, а после секретарем у одного великого трагика. Мне все это неизвестно. Может быть, он был компаньоном мистера Кэмпиона из Подворья Шепхерда, а может, и нет. Так или иначе, а у него чудесный загородный дом в Сент-Джонс-Вуд, на Эбби-Роуд, всегда полный гостей

- довольно шумливых, по большей части спортсменов; ездит он всегда - верхом или в карете - на великолепных лошадях, имеет ложу в опере и свободный доступ за кулисы. Чернявый, с блестящими глазами и эспаньолкой, он весьма недурен собой, носит драгоценные камни и в подпитии поет душещипательные романсы. Кому дело до того, какую веру исповедовали предки мистера Шеррика и чем он занимался в юности? А представил его полковнику и Бинни мистер Ханимен, человек, разумеется, достойный всякого уважения.

Мистер Шеррик снабжал их вином из тех самых бочек, над которыми так упоительно проповедовал Чарльз Ханимен. Вино было недорогое, - как торговец вином, он не представлял собой никакой опасности. Если с ним расплачивались наличными, как это делали наши простодушные друзья, Шеррик был поистине сама любезность.

Когда дом был снят, у Клайва, мистера Бинни и полковника появилось, как вы догадываетесь, новое развлечение: они ходили по аукционам, к обойщикам и по мебельным магазинам, чтоб обставить всем нужным свое новое жилище. В доме царил особый уклад: в нем было трое хозяев и при них четверо или пятеро слуг. Кин состоял при полковнике и его сыне, расторопный паренек из рассыльных при мистере Бинни, а миссис Кин, в чьей власти находились две служанки, была за повариху и домоправительницу. Сам полковник с великим мастерством готовил плов, карри, баранье рагу и тушеное мясо с картофелем.

Сколько трубок мы там выкурили, удобно расположившись в столовой, гостиной или другой комнате! Какие приятные вечера проводили мы над книгами мистера Бинни или за бутылкой его голландского джина! А еще там устраивались званые обеды, на которых почти всегда находилось место и для автора этой хроники.

У Клайва был наставник - некий Грайндли из колледжа Тела Христова, -

рекомендованный нами и не слишком утруждавший юного джентльмена. А того, положительно, занимало одно рисование. Он рисовал собак, лошадей, слуг, начиная с подслеповатого рассыльного и кончая розовощекой девицей, племянницей миссис Кин, которую эта добродетельная экономка всегда старалась побыстрее вызвать из его комнаты; рисовал своего батюшку в самых различных видах - спящим, гуляющим или в седле, а также маленького весельчака Бинни, то примостившим на стуле свои пухлые ножки, то скачущим на низкорослой резвой лошадке. Вот бы кому иллюстрировать нашу повесть, да только он забросил графику нынче. С юным Ридли он встречался теперь ежедневно;

покончив утром с Грайндли, классическими языками и математикой и совершив верховую прогулку с отцом, Клайв неизменно отправлялся в школу живописи Гэндиша, где Ридли успевал уже порядком потрудиться к тому времени, когда его юный друг и покровитель, оставив книги, только брался за кисть.

- Да! - восклицает Клайв, если заходит речь о тех далеких днях. -

Славное было время! Пожалуй, в целом Лондоне не было юноши счастливей меня.

В его мастерской и сейчас висит написанный за один сеанс портрет чуть лысеющего, седоватого человека с пышными усами, мягкой полуулыбкой и грустным взглядом. И Клайв, показывая своим детям портрет их дедушки, говорит, что во всем свете не было человека благороднее его.

Глава XVII

Школа живописи

Не потому ли британская живопись избирает своим обиталищем разные задворки, что имеет особое пристрастие к мрачным сюжетам? Или, быть может, скудость средств заставляет ее мириться с условиями, которые отвергли более процветающие ремесла? Самые унылые уголки города заселены обычно художниками и их учениками. Пройдитесь по улицам, что, наверное, были приличными и веселыми во времена, когда на мостовых толкались носильщики портшезов, а факельщики освещали щеголям путь по грязи, и вы заметите, что эти кварталы, некогда модные и веселые, наводнены нынче художниками. Средние окна гостиной вытянулись теперь на два этажа, вплоть до спальни, где когда-то камеристка пудрила букли леди Бетти; художник в поисках нужного освещения расположился там, где сто лет назад стоял ее туалетный столик. Улицы эти приходили в упадок постепенно; когда высший свет перебрался из Сохо и Блумсбери, ну, скажем, на Кэвендиш-сквер, и в опустевших домах поселились медики, эти жилища еще сохраняли приличный вид - окна часто мыли, дверные молотки и дощечки натирали до блеска, и лекарский экипаж, громыхавший по площади, мало чем уступал графской карете, умчавшей ее сиятельство в другую часть города.

Когда же эскулап перебрался поближе к своим пациентам, в доме какое-то время, наверное, был пансион, и только потом пришел Дик Тинто со своей потускневшей медной дощечкой, прорубил окно на север и установил перед ним трон для натурщиков. Мне по сердцу его пышные усы, его свободная бархатная блуза, его необычный вид и необычайное тщеславие, его открытое сердце.

Почему ему не носить рыжие кудри до плеч? Почему не одеваться в бархат? Ведь это всего лишь плис по восемнадцать пенсов за ярд. Уж таков этот Дик от природы, и ему так же свойственно рядиться, как птичке издавать трели, а луковице превращаться в тюльпан. Под этой зловещей внешностью -

развевающийся плащ, всклокоченная борода, широкополая шляпа - скрывается простой и добродушный человек, вырядившийся по дешевке, и вся его жизнь под стать его платью. Он старается придать своему таланту эффектную мрачность, облечь его в романтические одежды, но снимите с него все это, и перед вами окажется не разбойник, а благодушный весельчак, не меланхолик-поэт, бегущий людского общества, дабы предаться возвышенным мыслям, а компанейский малый, умеющий рисовать парчовые одеянья и кое-что из доспехов (на кого-то надетых), деревья, скотину, дома, гондолы и тому подобное. Тяга к живописному проявляется в его картинах и в его облике: в остальном же он -

миляга, преданный друзьям, охочий до бутылки и прочих радостей жизни. Каких только редкостных добряков не встречал я среди этих угрюмых "бородандо".

Своими ятаганами они открывают устриц, на рапирах поджаривают хлеб, а из венецианских бокалов пьют виски пополам с содовой. Стоит в их тощих кошельках завестись монете, как сразу же находится друг, с которым можно поделиться. А веселые ужины за столом, крытым ветхой скатертью, а чудесные застольные песни, а невинные шалости, смех, шутки, возвышенные речи, - где, как не в кругу художников, насладитесь вы этим? И сейчас, много лет спустя, сбрив бороду, обзаведясь семьей и познав жизнь во всей ее сложности, мистер Клайв Ньюком утверждает, что время, когда он обучался живописи дома и за границей, было для него самым счастливым. Конечно, рассказ о житье художников может оказаться таким же невыразительным, как канцелярское описание какой-нибудь пирушки или запись беседы двух влюбленных, но поскольку летописец уже привел своего героя к этой поре его жизни, придется рассказать и о ней, прежде чем перейти к дальнейшим событиям настоящей хроники. Само собой разумеется, что наш юноша не раз советовался со своим любящим батюшкой о том, какую ему избрать профессию. Ньюком-старший вынужден был признать, что по части математики, латыни и греческого из любой сотни мальчиков - пятьдесят не уступали его сыну в способностях и, по крайней мере, столько же были прилежнее его; военная служба, по мнению полковника, была в мирные дни неподходящей профессией для юноши, склонного к безделию и забавам. Пристрастие же мальчика к рисованию было всем очевидно. Его учебники были испещрены карикатурами на учителей, пока Грайндли объяснял ему урок, он, сам того не замечая, успевал прямо у него под носом набросать его портрет. Словом, Клайв решил, что он будет художником - и больше никем, и вот в возрасте шестнадцати лет приступил к регулярным занятиям живописью под руководством знаменитого мистера Гэндиша, проживавшего в Сохо.

Гэндиша рекомендовал полковнику Эндрю Сми, эсквайр, член Королевской Академии и видный портретист, которого он однажды встретил на обеде у леди Анны Ньюком. Мистеру Сми довелось видеть кое-что из рисунков Клайва, сделанных им для кузин. Рисовать для них было его любимым занятием, и он охотно проводил за ним целые вечера. За год он нарисовал сотни маленьких Этель, а тем временем это прелестное юное создание с каждым днем становилось все привлекательней, и фигура маленькой нимфы казалась все женственней, все грациозней. Рисовал он, разумеется, и Элфреда, и всех обитателей детской, тетю Анну с ее бленгеймскими спаньелями, мистера Куна с серьгами в ушах, величавого Джона с ведерком угля и вообще все, что видел в этом доме.

- У мальчика огромный талант, - льстиво утверждал мистер Сми. - Какая сила и самобытность в каждом рисунке! Взгляните на этих лошадей -

великолепно, ей-богу!.. А Элфред верхом на пони, а мисс Этель в испанской шляпе с развевающимися по ветру волосами!.. Надо обязательно взять этот рисунок и показать Лендсиру.

И обходительный живописец изящно заворачивал рисунок в лист бумаги, прятал его на дно шляпы и потом клялся, что великий художник пришел в восторг от произведения юноши. Сми привлекали не только способности Клайва к рисованию; он считал его заманчивой моделью для портрета. Что за цвет лица!.. Какие изящные завитки волос, какие глаза!.. Такие голубые глаза не часто нынче встретишь! А полковник!.. Вот если б он согласился позировать ему несколько сеансов в мундире бенгальской кавалерии - серым с серебряным шитьем, а на нем кусочек алой ленты, чтоб чуть подтеплить тона! Художнику теперь редко представляется возможность изобразить подобную цветовую гамму, говорил мистер Сми. Попробуйте что-нибудь сделать с нашей убийственной алой формой! Даже Рубенсу редко удавался багрянец! Возьмите всадника на знаменитой картине Кейпа, что висит в Лувре, - красные тона, положительно, портят все полотно! Нет, дымчатый цвет и серебро, что может быть лучше?! Все это не помешало мистеру Сми написать портрет сэра Брайена в огненно-красном мундире помощника наместника графства и одолевать просьбами каждого знакомого офицера, чтоб тот согласился позировать ему при полном параде.

Клайва Ньюкома академику написать удалось, - разумеется, из чистой дружбы и еще потому, что ему нравился сюжет, хотя, конечно, он не мог отказаться от чека, присланного ему полковником за раму и портрет. Сам же старый воин не поддавался ни на какие уговоры и не хотел позировать никому, кроме сына. Он говорил, что ему совесть не позволяет истратить пятьдесят гиней на изображение своей заурядной физиономии. Шутки ради он предложил Бинни запечатлеть свой лик на холсте, в чем его рьяно поддержал Сми, однако честный Джеймс, хитро подмигнув, объявил, что он и без того красавец и ему нет надобности прибегать к краскам. Когда, отобедав на Фицрой-сквер, где происходила беседа, мистер Сми удалился, Джеймс Бинни высказался в том смысле, что академик сей не более, как старый шарлатан, и возможно, что суждение это было не столь уж далеко от истины. Приблизительно того же мнения держались и некоторые молодые друзья доброго полковника, от души потешавшиеся над маститым живописцем.

Хитрый Сми так же ловко пользовался лестью, как кистью и красками. Он ловил джентльменов на званых обедах, заманивал наивных к себе в студию и, прежде чем те успевали опомниться, "снимал с них головы". Однажды, идя по Хауленд-стрит, от Темпла к дому полковника, мы увидели, как из подъезда мистера Сми выскочил его превосходительство сэр Томас де Бутс в полной генеральской форме и мгновение спустя очутился в своем экипаже. Кучер как раз ушел подкрепиться в соседний кабачок, и сэр Томас сидел в фаэтоне, облаченный в пурпур и злато, а кругом восторженно скакали уличные мальчишки и кричали "ура!". Заметив нас, он весь побагровел - какой живописец передал бы эти малиновые тона?! Он был одной из многочисленных жертв мистера Сми.

И вот в один прекрасный день, достойный быть отмеченным белым камешком, полковник Ньюком вышел из дому с сыном и достославным мистером Сми, членом Королевской Академии, и направился к мистеру Гэндишу, жившему неподалеку.

Юный Клайв, наделенный редким даром подражания и, как всегда, пояснявший рассказ рисунками, изобразил друзьям свое свидание с профессором.

- Ей-богу, Пен, ты должен на него взглянуть, - говорил Клайв. - Этот Гэндиш - невероятная личность! Иди к нему в ученики; таких веселых ребят в целом свете не встретишь. Гэндиш называет их штудентами и при этом цитирует:

"Hars est celare Hartem" ("Искусство в том, чтобы скрывать искусство"

(искаж. лат.).), ей-богу! Гэндиш угостил нас бутылкой вина с пирожным и еще кухонной латынью в придачу. А родитель мой был великолепен, сэр. Перчатки надел, - он их, ты знаешь, надевает по самым торжественным случаям, - ну прямо щеголь-щеголем. Ему бы в генералах ходить; вид у него самый фельдмаршальский, верно? А ты бы посмотрел, как он расшаркивался перед миссис Гэндиш и ее разряженными дочками, сидевшими вокруг подноса с пирожным. Поднял стакан, отвесил им низкий поклон и говорит: "Надеюсь, милые барышни, вы нечасто заглядываете в мастерскую? Ведь при вашем появлении молодые джентльмены, без сомнения, перестают смотреть на статуи". А они, между прочим, редкостные пугала! Но мой милый старикан считает каждую женщину красавицей.

- Рассматриваете мою Боадисею, мистер Сми? - спрашивает Гэндиш. И досталось бы ему у Серых Монахов за такое произношение!

- А?.. Да-да, - отвечает мистер Сми; он останавливается перед картиной и всматривается в нее эдак, из-под ладони, точно ищет, куда бы лучше ударить эту Боадицею.

- Я написал ее, когда вы были еще юношей, Сми, за четыре года до вашего избрания в Академию. В свое время имела успех - в картине немало удач, -

рассказывал Гэндиш. - Впрочем, настоящей цены мне за нее не дали, вот она и висит здесь. Не ценят у нас высокого искусства, полковник, грустно, но факт.

- И верно, что "высокого"! - шепчет язвительный Сми. - Как-никак четырнадцать футов высоты. - И тут же добавляет во всеуслышанье: - В картине много удач, как вы говорите, Гзндиш. Например, ракурс, в котором подана эта рука, - блестяще!.. И красная драпировка, собранная в правом углу, выполнена очень искусно!

- Да, высокое искусство!.. Это вам, Сми, не портреты писать, - говорит Гэндиш. - Одни натурщики для древних бриттов обошлись мне в тридцать фунтов, а я только начинал выходить в люди и незадолго перед тем женился на моей Бетси. Узнаете Боадицею, полковник? В римском шлеме, панцире и с древним копьем в руке. Все подлинное, сэр, все писано по образцам самой что ни на есть настоящей античности.

- Все, кроме самой Боадицеи. Она остается вечно юной, - ответствовал мой родитель и, помахивая в такт тростью, прочел несколько строк из Купера:

Когда исходит кровью королева Британии - воительница наша, Исхлестанная римскими плетями...

- Прелесть что за стихи!.. - восклицает Клайв. - Я, помнится, когда-то переводил их алкеевой строфой. - И, весело рассмеявшись, он вернулся к своему рассказу.

- Ах, надо непременно записать эти стихи в альбом! - вскричала одна из девиц. - Это вашего сочинения, полковник?

А Гэндиш - тот ведь интересуется лишь собственными творениями - не унимался:

- Моя старшая дочь, эскиз портрета, выставлявшегося в тысяча восемьсот шестнадцатом году.

- И вовсе не в шестнадцатом, папа!.. - возражает мисс Гэндиш. А она, надо сказать, совсем не птенчик на вид.

- Вызвал восторг, - продолжал Гэндиш, не обращая ни на что внимания. -

Могу показать, что тогда писали о нем в газетах; особенно нахваливали его

"Морнинг кроникл" и "Экземинер". Мой сын в образе младенца Геркулеса, удушающего змея, над фортепьяно. Первый вариант моей картины "Non Hangli, said Hangeli" (Искаженное "Non Angli, sed Angeli" - "Не англы, но ангелы"

(лат.).).

- Угадываю, кто послужил моделью для ангелов, - вмешался мой батюшка.

Каков старик-то! Но это он чересчур!.. Впрочем, Гэндиш слушал его не больше, чем мистера Сми, и продолжал умащать себя маслом, как, я читал, то в обычае у готтентотов.

- Я сам тридцати трех лет от роду! - объявил он, указывая на портрет джентльмена в лосинах и сапогах, по всему судя, из красного дерева. - Я мог стать и портретистом, мистер Сми!

- Да, кое-кому из нас повезло, что вы занялись высоким искусством, Гэндиш, - ответил мистер Сми; он отхлебнул из бокала и, поморщившись, поставил его на стол: вино, и вправду, было не из лучших.

- "Две девочки", - продолжал неукротимый мистер Гэндиш. - Мотив для картины "Дети в лесу". Вид на Пестум; писан мной с натуры во время путешествия с покойным графом Кью. Доблесть, Свобода, Красота и Коммерция оплакивают вместе с Британией кончину адмирала виконта Нельсона - аллегория, созданная мной в юности, вскоре после Трафальгарской битвы. Мистер Фьюзели, увидев ее, сэр, сказал мне, тогда еще штуденту Академии: "Держитесь античности, юноша. Нет ничего выше ее". Так и сказал. Соблаговолите пройти со мной в мой атриум, и вы увидите мои величайшие полотна, тоже из английской истории. Английский живописец, работающий в историческом жанре, должен брать сюжеты по преимуществу из отечественной истории, сэр. К этому я и стремился. Отчего не строят у нас храмов, где даже неграмотный мог бы воочию познакомиться со своей историей? Отчего мой Альфред висит здесь, в сенях? Все потому, что нет у нас заботы о людях, посвятивших себя высокому искусству. Известен вам этот эпизод, полковник? Король Альфред, спасаясь бегством от датчан, укрылся в пастушьей хижине. Хозяйка, женщина простая и грубая, приказала ему испечь лепешку, и бежавший монарх взялся за сей низкий труд, но в мыслях о судьбе государства совсем позабыл про лепешку и дал ей подгореть, за что был побит женой пастуха. Мной взят момент, когда женщина замахивается на короля, а он принимает удар, величественно и в то же время смиренно. На заднем плане в дверь хижины входят королевские военачальники, чтоб возвестить о победе над датчанами. В отворенную дверь глядит заря, символизирующая рождение надежды. Легенду эту я обнаружил во время своих исторических изысканий, и сотни, да, сотни художников с тех пор воспользовались ею, сэр, - настолько она всем понравилась. А я, открывший ее, по-прежнему остаюсь владельцем своей картины! А теперь, полковник, - не унимался зазывала, - посмотрим коллекцию моих скульптур. Вот, это - Аполлон.

Это - знаменитая Венера Анадиомена, украшение Лувра. Я лицезрел ее во всей красе в тысяча восемьсот четырнадцатом году. Лаокоон. Нимфа работы моего друга Гибсона. Как видите, это единственная статуя современного автора, допущенная мной в мир античности. А сейчас поднимемся по этой лестнице в мастерскую, где, надеюсь, будет прилежно трудиться мой юный друг, - мистер Ньюком. Ars longa est, мистер Ньюком, a vita... (Искусство - вечно...

Жизнь... (лат.).)

- Я в страхе ждал, - рассказывал Клайв, - что тут мой папенька процитирует свое любимое изречение, начинающееся словами "ingenuas didicisse..." - но он удержался, и мы вошли в комнату, где сидело два десятка учеников, которые при нашем появлении подняли головы от рисовальных досок.

- Здесь ваше место, мистер Ньюком, - сообщил живописец, - а здесь -

вашего юного друга... Как его, вы сказали?.. - Я еще раз назвал ему Ридли.

Ведь мой добрый старик, как ты знаешь, обещал платить и за него. - Это -

мистер Чиверс, мой старший ученик, а в отсутствие моего сына и здешний староста. Мистер Чиверс - мистер Ньюком. Джентльмены, это мистер Ньюком, ваш новый соученик. Мой сын, Чарльз Гэндиш - мистер Ньюком. Усердие, джентльмены, усердие! Ars longa. Vita bre-vis, et linea recta brevissima est

(Искусство - вечно. Жизнь - коротка, а прямая линия - наикратчайшая

(лат.).). Сюда, полковник, вниз по лесенке, через дворик в мою штудию. Итак, джентльмены... Вот!.. - объявил Гэндиш и отдернул занавеску.

Вволю нахохотавшись над этим рассказом в лицах, мы спросили Клайва, что за шедевр был там в студии.

- Шапку по кругу, Джей Джей! - крикнул Клайв. - Леди и джентльмены, платите! А теперь входите, представление начинается... - Но мошенник так и не сказал нам, какое творение Гэндиша скрывалось за занавеской.

Не слишком удачливый живописец, мистер Гэндиш был превосходным учителем и хорошим судьей чужих работ. Вслед за описанным визитом Клайв явился к нему со своим другом, Джей Джеем, уже в качестве ученика. Один - почти горбатый, невзрачный, плохо одетый и понурый - скромно примостился за своей рисовальной доской; другой, - сияя красотой и здоровьем и одетый у лучшего портного, - вошел в мастерскую в сопутствии двух адъютантов - отца и мистера Сми, заранее расхваленный на все лады почтенным Гэндишем.

- Спорю, что ему давали вино с пирожным! - объявил один из учеников, эпикуреец с саркастическим складом ума. - И каждый день будут давать, коли он захочет.

И в самом деле, Гэндиш щедро потчевал Клайва сладкой лестью и пьянящими восхвалениями. Рукава у Клайва были на шелковой подкладке, рубашка - с запонками, ни цветом, ни тонкостью полотна не походившая на тот сомнительный предмет туалета, который являл миру Боб Граймз, когда снимал сюртук, чтобы переодеться в рабочую блузу. Клайву подавали лошадь к самому крыльцу Гэндиша, выходившему на одну из верхних улиц Сохо. Когда же он садился на коня и лихо отъезжал прочь, вслед ему из окна гостиной улыбались девицы Гэндиш, а из дома напротив бросали нежные взгляды их соперницы, черноокие дочки танцмейстера Левисона. Простодушные ученики Гэндиша единогласно высказались в том смысле, что Клайв - "молодчага" и к тому же - "франт и хват". Притом он еще и рисовал прекрасно. Тут не могло быть двух мнений. У Гэндиша, конечно, все рисовали друг на друга карикатуры, но когда рыжеволосый верзила-шотландец мистер Сэнди Макколлоп, изобразил в смешном виде Джона Джеймса, Клайв в отместку нарисовал такой портрет Сэнди, что вся комната покатилась со смеху. Тут каледонский великан принялся осыпать товарищей язвительными упреками, называя их скопищем трусов и подхалимов и присовокупляя к этому другие более грубые эпитеты, и тогда Клайв скинул свой щегольской сюртук и пригласил мистера Макколлопа на задний двор, где и преподнес ему урок, им самим полученный когда-то в школе Серых Монахов, -

Уильям Мейкпис Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 2 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 3 часть.
точнее, подставил Сэнди такие два фонаря, что на время лишил беднягу в...

Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром. 4 часть.
Следующее письмо - из Бонна; в нем имеются довольно посредственные сти...