Уильям Мейкпис Теккерей
«Кэтрин. 2 часть.»

"Кэтрин. 2 часть."

- Шестьсот фунтов, клянусь своим геррбом! Как сейчас помню, когда он явился в дом вместе с поли...

- Да что толку вспоминать! - перебил мистер Вуд, бросив на прапорщика свирепый взгляд. - Шестьсот фунтов долгу мне; где уж ему было думать о плате вам. Но он просил меня разыскать ребенка и взять его на свое попечение. Вот теперь я его нашел и готов взять на свое попечение, если вы отдадите его мне.

- Эй, пошлите-ка сюда нашего Тома! - крикнул Биллингс. Не прошло и минуты, как малец вошел и остановился у двери, насупясь и весь дрожа, как видно, в ожидании новой порки; но, к его удивлению, приемный отец спросил его, чего он хочет, уехать с этими двумя джентльменами или же исправиться и остаться в родном доме.

Мистер Том не стал мешкать с ответом.

- Не желаю я исправляться, - крикнул он. - Хоть с самим чертом уеду, только бы не оставаться тут с вами.

- И тебе не жаль разлучиться с братьями и сестрами? - спросил кузнец, потемнев от обиды.

- К черту их всех - я их ненавижу. Да у меня и нет ни братьев, ни сестер и никогда не было.

- Но ведь мать у тебя была, Том, добрая, хорошая мать!

Том замялся, но ненадолго.

- Она умерла, - сказал он. - А ты меня бьешь, и я лучше уеду с этими людьми.

- Ну и ступай себе, коли так, - в сердцах крикнул Биллингс. - Ступай на все четыре стороны, неблагодарная ты скотина; если эти джентльмены хотят тебя взять, пусть берут на здоровье.

Переговоры длились недолго; и на следующее утро отряд мистера Вуда продолжал путь уже в количестве трех человек: кроме него самого и прапорщика Макшейна, на гнедой кобыле ехал теперь семилетний мальчуган; так, втроем, и подвигались они по Бристольской дороге.

* * *

Мы уже говорили об остром приступе материнских чувств, приключившемся вдруг с миссис Хэйс, и о том, что она твердо решила вернуть себе сына.

Судьба, неизменно благосклонная к нашей удачливой героине, позаботилась о ней и на этот раз и прямехонько привела мальчика в ее объятия, избавив ее от расходов хотя бы на карету или верховую лошадь. Деревня, где жили Хэйсы, находилась невдалеке от дороги на Бристоль, куда теперь держали путь мистер Вуд и мистер Макшейн, следуя благородному побуждению, намек на которое был дан выше. Около полудня они поравнялись с домом судьи Балланса, того самого, что некогда едва не погубил прапорщика, и это послужило достаточным поводом, чтобы доблестный воин тотчас принялся в сотый раз подробно и со вкусом повествовать о своих злоключениях и о том, как миссис Хэйс-старшая вмешалась и выручила его.

- А не заехать ли нам навестить старушку? - предложил мистер Вуд. - Мы теперь ничем не рискуем. - И так как прапорщик, по обыкновению, согласился с ним, они тут же свернули на проселок и с наступлением сумерек достигли знакомой деревни. В трактире, где они расположились на отдых, Вуд навел нужные справки и узнал, что стариков уже нет в живых, а дом и мастерская принадлежат теперь Джону Хэйсу и его жене; попутно выяснились также кое-какие подробности семейной жизни последних. Над всеми этими сведениями мистер Вуд сосредоточенно размышлял некоторое время, и наконец выражение торжества и ликования осветило его черты.

- Знаешь что, Тим, - сказал он своему сподвижнику, - пожалуй, нам удастся выручить за мальчишку побольше пяти золотых.

- Само собой! - подхватил Тимоти Макшейн, эсквайр, всегда готовый вторить всему, что бы ни сказал его "майорр".

- Само собой, дурак! А каким образом? Вот этого-то ты и не знаешь.

Слушай же: Хэйс человек зажиточный, и...

- И мы его опять арестуем - ха-ха! - загоготал Макшейн. - Честь моя порукой, майорр, вы великий стрратег и полководец!

- Да не реви ты, как осел, разбудишь мальчишку. Человек он зажиточный, под каблуком у жены, и детей у них нет. А значит, либо она радехонька будет вновь получить мальчонку и заплатит нам, если мы ей его предоставим, либо же она вообще о нем умолчала - и тогда заплатит, чтобы мы ее не выдавали; а может, сам Хэйс смутится, узнав, что его жена родила за год до их свадьбы, и заплатит нам, чтобы мы увезли пащенка подальше от этих мест. Словом, дружище, не будь я Питер Брок, если мы тут не сорвем порядочный куш.

Когда прапорщик уразумел суть этого хитроумного рассуждения, он едва не упал на колени в благоговейном восторге перед своим другом и наставником.

Кампания была открыта на следующее же утро атакой на миссис Хэйс. Свидевшись с экс-капралом наедине и узнав от него, что ее сын нашелся, она пришла в крайнее волнение, оправдав сразу оба предположения мистера Вуда. Ей страстно хотелось вернуть себе мальчика и не жаль было бы любых денег за это; но в то же время она страшилась разоблачения и готова была не менее щедро заплатить за то, чтобы ее тайна так тайной и осталась. Но как было исполнить первое желание, не нарушив второго?

Миссис Хэйс нашла выход, который, как я слышал, в наши дни не редкость.

Она вдруг припомнила, что у нее был нежно любимый брат, поддерживавший в свое время Претендента и поэтому впоследствии вынужденный бежать во Францию, где он и скончался, оставив после себя единственного сына. На смертном одре он вверил этого сына заботам своей сестры, препоручив боевому другу, принявшему его последний вздох, доставить к ней мальчика; сейчас этот друг находится в Англии и скоро прибудет вместе с ребенком. Для вящей убедительности мистер Вуд тут же написал письмо от покойного брата, где излагались все эти обстоятельства, и тщательно подготовил прапорщика Макшейна к исполнению роли "боевого друга". Чем были вознаграждены старания мистера Вуда, мы в точности не знаем; можем лишь упомянуть, что вскоре после этого угодил в тюрьму подмастерье мистера Хэйса, будучи обвинен хозяином в том, что взломал ящик шкафа, где хранились сорок гиней в золоте и серебре, к каковому ящику никто, кроме самого мистера Хэйса и его жены, не имел доступа.

Когда все было условлено, капрал со своим отрядом снялся с лагеря и отошел на некоторое расстояние от деревни, чтобы дать миссис Кэт время подготовить мужа к ожидающему его прибавлению семейства в лице дорогого племянничка. Джон Хэйс принял новость без особого удовольствия. О том, что у Кэтрин есть брат, он до сих пор и слыхом не слыхал; она выросла в приюте, и за нею никакой родни не числилось. Но всякая женщина, если только она не круглая дура, сумеет доказать недоказуемое; и, пустив в ход слезы, ложь, уговоры, ласки, брань и многие другие уловки, миссис Хэйс в конце концов заставила мужа сдаться.

Два дня спустя мистер Хэйс работал у себя в мастерской, а его дражайшая половина сидела рядом; как вдруг на дворе послышался стук копыт, и всадник, спешившись, вошел в мастерскую. Это был высокого роста мужчина, укутанный темным плащом; как ни странно, в лице его мистеру Хэйсу почудилось что-то знакомое.

- Полагаю, - начал гость, - что я вижу перед собой мистера Хэйса, ради знакомства с коим я проделал столь долгий путь, а это - его почтенная супруга? Сударыня, я имел честь быть другом вашего брата, который умер во Франции, состоя на службе короля Людовика, и предсмертное письмо которого вы должны были получить от меня два дня назад. А сейчас я вам привез нечто еще более ценное на память о моем дорогом друге, капитане Холле. Вот оно.

С этими словами рослый офицер откинул свой плащ одной рукой и сунул под самый нос Хэйсу другую, которою он держал за пояс маленького мальчика,, гримасничавшего и болтавшего в воздухе ногами и руками.

- Не правда ли, красавчик? - воскликнула миссис Хэйс, вся подавшись к мистеру Хэйсу и нежно сжав его руку.

* * *

Не так уж важно, согласился ли честный плотник с мнением своей супруги касательно наружности мальчика; но важно, что с этого вечера и на много, много вечеров и дней этот мальчик водворился в его доме.

ГЛАВА VIII

Содержит перечень совершенств Томаса Биллингса; представляет читателю Брока под именем доктора Вуда; сообщает о казни прапорщика Шакшейна

Мы вынуждены вести настоящее повествование, точно следуя "Календариум Ньюгетикум Плуторумкве Регистрариум" - авторитетнейшему источнику, ценность которого для современного любителя литературы неоспорима; а поскольку в сем примечательном труде не соблюдены драматические единства и жизнь героев измеряется не хронологическими периодами, а лишь поступками, которые герои совершают, нам остается одно - плыть утлым суденышком в кильватере этого мощного ковчега. Останавливается он - останавливаемся и мы; идет он со скоростью десяти узлов - наше дело не отставать от него; потому-то, чтобы перейти от шестой главы к седьмой, нам пришлось заставить читателя перепрыгнуть через семь опущенных нами лет, и точно так же сейчас мы должны просить у него позволения опустить еще десять лет, прежде чем продолжим наш рассказ.

Все эти десять лет мистер Томас Биллингс был предметом неусыпных попечений своей матери; благодаря чему, как нетрудно себе представить, все те качества, коими он отличался еще в доме приемных родителей, не только не ослабели, но, напротив, расцвели пышным цветом. И если в раннем детстве его добродетели могли быть оценены по достоинству лишь узким кругом домашних да теми немногими знакомцами, каких четырехлетний мальчуган может приобрести у придорожной канавы или на улице захолустного селения, - под материнским кровом круг этот расширялся и рос вместе с ним, и то, что в более нежном возрасте представляло собой лишь многообещающие задатки, с годами превратилось в отчетливо выраженные черты характера. Так, если мальчик по пятому годку не знает азбуки и не обнаруживает ни малейшей охоты ее выучить, в этом ничего удивительного нет; но когда пятнадцатилетний парень не более грамотен и не менее упорен в своем отвращении к ученью, это свидетельствует о недюжинной твердости воли. А то обстоятельство, что он не стеснялся дразнить и мучить самых маленьких школьников, а при первом поводе к несогласию лез в драку с помощником учителя, доказывало, что он не только храбр и решителен, но также сообразителен и осторожен. Подобно герцогу Веллингтону, о котором во время Пиренейской кампании говорили, что он умеет подумать и позаботиться о каждом из своих подчиненных - от лорда Хилла до последнего войскового барабанщика, - Том Биллингс тоже никого не обходил своим вниманием, выражавшимся в побоях: со старшими пускал в дело кулаки, младших награждал пинками, но так или иначе трудился без передышки. В тринадцать лет, перед тем как его взяли из школы домой, он был первым на школьном дворе и последним в классе. Он молчал, когда младшие и новички со смехом обгоняли его при входе в школьное здание; но зато потом немилосердно избивал их, приговаривая: "Теперь мой черед смеяться". При таком драчливом нраве Тому Биллингсу следовало пойти в солдаты, и тогда, быть может, он умер бы маршалом; но по прихоти судьбы он пошел в портные, а умер... впрочем, не будем пока говорить, кем он умер; скажем лишь, что в расцвете сил его неожиданно скосил недуг, производивший в ту пору немалые опустошения среди юношества Англии.

Нам известно из упомянутого уже источника, что Хэйс не остался на всю жизнь только плотником и не похоронил себя в сельской глуши; уступая, должно быть, настояниям неугомонной миссис Кэтрин, он решил попытать счастья в столице, где, преуспев в означенных попытках, во благовременье и окончил свои дни. Лондонское местожительство его не раз менялось: то это была Тоттенхем-Корт-роуд, то Сент-Джайлс, то Оксфорд-роуд. В одном месте он держал зеленную лавку и торговал углем вразнос, в другом плотничал, мастерил гробы и ссужал под заклад деньги тем, кто в них нуждался; последнего человеколюбивого промысла он не оставил и тогда, когда купил дом на Оксфорд-роуд - то есть Оксфордовской, иначе Тайбернской, дороге и стал пускать жильцов за плату.

Как закладчик, привыкший вести дело на широкую ногу, он, разумеется, никогда не вникал в родословную тех предметов утвари, штук сукна, шпаг, часов, париков, серебряных пряжек и тому подобного, что друзья отдавали ему на сохранение; но, как видно, сумел заслужить у друзей доверие и был весьма популярен среди людей того типа, который отнюдь не отошел в прошлое, а живет и вызывает восхищение даже в наши дни. Приятно думать, что, быть может, сам храбрый Дик Тершит любезничал с миссис Кэтрин в комнате за ссудной лавкой, а благородный Джек Шеппард отпускал там порой свои шуточки или единым духом выпивал пинту рома. И кто знает, не случалось ли Макхиту и Полю Клиффорду сходиться за обеденным столом мистера Хэйса? Но к чему тратить время на раздумья о том, что лишь могло быть? К чему отвлекаться от действительности ради игры воображения и тревожить священный прах мертвецов в их почетных могилах? Не знаю, право; и все же, когда мне случается быть вблизи Камберленд-гейт, я не могу не вздохнуть при мысли о доблестных мужах, некогда проходивших по этой дороге. Служители божьи участвовали в их триумфальном шествии; отряды копьеносцев в полном блеске шли по сторонам. И подобно тому, как некогда раб, шагавший перед колесницей римлян-завоевателей, возглашал: "Memento mori!" (Помни о смерти! (лат.).) -

так перед британским воином ехал гробовщик со своим изделием, напоминая, что и он смертен! Запомни это место, читатель! Лет сто назад Альбион-стрит (там, где веселья дух царил, Милета порожденье) - Альбион-стрит представлял собой пустыню; Эджуэр-роуд, или Эджуэрская дорога, и впрямь была проезжей дорогой, и дребезжащие повозки тянулись по ней между двумя рядами благоухающих кустов боярышника. На Нэтфорд-Плейс посвистывал, идя за плугом, пахарь; в зеленой глуши Соверен-стрит паслись мычащие стада. А здесь, среди зеленых просторов, овеянных чистым воздухом полей, - здесь, во времена, когда еще и омнибусов не знали, был Тайберн; ы на дороге, ведущей к Тайберну, так сказать, с приятным видом на будущее, стоял в 1725 году дом мистера Джона Хэйса.

В одно прекрасное утро 1725 года, часу в одиннадцатом, в столовой этого дома сошлись миссис Хэйс в нарядной шляпке и плаще с капюшоном, мистер Хэйс, сопровождавший ее на прогулку, что случалось не часто, и миссис Спрингэтт, жилица, за известную плату пользовавшаяся привилегией разделять с миссис Хэйс ее трапезы и досуги; все они только что вернулись из Бэйсуотера, куда ходили пешком, разрумянились и весело улыбались. А по Оксфордской дороге все еще шли тысячные толпы принарядившихся, оживленных людей, которые были куда больше похожи на прихожан, расходящихся после воскресной проповеди, чем на недавних зрителей той церемонии, что происходила в это утро в Тайберне.

Дело в том, что они ходили смотреть, как вешают осужденных, - дешевое развлечение, в котором никогда не отказывало себе семейство Хэйс, - и теперь спешили позавтракать, нагуляв хороший аппетит, чему еще способствовало испытанное возбуждение. Помню, в бытность мою служителем в Кембридже я не раз замечал, как жадно набрасываются на еду молодые студенты после такой же утренней прогулки.

Итак, миссис Кэтрин, нарядная, пухленькая, розовая, хорошенькая, - ей в ту пору было года тридцать три или тридцать четыре, а это, согласитесь, друзья, лучший возраст для женщины, - воротясь с прогулки, впорхнула весело в комнату за лавкой, окна которой выходили на уютный двор или, точнее, садик, залитый утренним солнцем; посреди комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, на которой красиво выделялись серебряные кубки и серебряные же ножи, все с разными вензелями и узорами, а за столом сидел внушительного вида старый джентльмен и читал внушительного вида старую книгу.

- Вот и мы, доктор, - сказала миссис Хэйс, - а вот и его последнее слово. - И она протянула одну из тех грошовых брошюрок, что и поныне продаются у подножья эшафота после каждой публичной казни. - Должна сказать, что он не первый, кого вздернули на моих глазах; но никогда еще я не видывала, чтобы человек так мужественно принял это.

- Голубушка, - сказал тот, кого назвали доктором, - он всегда был холоден и непоколебим, как сталь, и виселица его страшила не более, чем необходимость выдернуть зуб.

- Вино - вот что его сгубило, - заметила миссис Кэт.

- Да, вино и дурное общество. А ведь я предостерегал его, голубушка, я его предостерегал еще несколько лет тому назад; но когда он связался с шайкой Уайльда, мне ясно стало, что он и года не протянет. Ах, душа моя, -

продолжал доктор со вздохом, - ну можно ли рисковать всем, вплоть до собственной жизни, ради дрянных часов или табакерок, да еще когда мистер Уайльд забирает три четверти барыша себе! Но вот и завтрак - весьма кстати: я проголодался, как двадцатилетний юнец.

И точно: в комнату вошла служанка миссис Хэйс с дымящимся блюдом грудинки с овощами; а мистер Хэйс поставил на стол довольно объемистый кувшин слабого пива, за которым самолично спускался в погреб (ключи от погреба он не доверял никому). После чего доктор, миссис Спрингэтт и мистер и миссис Хэйс поспешили усесться и приступить к трапезе. Стол был накрыт на пятерых, однако пятое место осталось незанятым; замечено было вскользь, что

"Том, верно, повстречал в Тайберне знакомых и решил провести с ними день".

Под "Томом" подразумевался мистер Томас Биллингс, которому теперь шел уже семнадцатый год; он выровнялся в стройного, высокого паренька - пяти футов и десяти дюймов росту - с черными глазами и черными волосами, щеголеватого и недурного собой, несмотря на несколько болезненный цвет лица.

Мистер Биллингс состоял в ученье у портного, который по окончании срока ученичества должен был принять его в долю. Имелись все основания предполагать, что Том сумеет сделать предприятие более прибыльным, нежели нынешний его хозяин, некто Панталонгер, немец по происхождению. Панталонгер был искусен в своем ремесле (как и все его соотечественники, у которых по'

части штанов и метафизических понятий - невыразимых и необъяснимых - всей Европе есть чему поучиться), однако чересчур подвержен житейским соблазнам.

Случилось так, что кой-какие его долговые расписки попали в руки мистера Хэйса, и это не только послужило средством сэкономить затраты на обучение мистера Биллингса ремеслу, а впоследствии - на приобретение для него доли в предприятии, но и должно было позволить в будущем, когда младший компаньон попривыкнет к делу, вовсе вышвырнуть старшего вон. Таким образом, вполне можно было ожидать, что к тому времени, как мистеру Биллингсу исполнится двадцать один год, бедный Панталонгер будет уже не хозяином его, а в лучшем случае подручным.

Том был, что называется, из молодых, да ранний, нежная маменька щедро ссужала его карманными деньгами, которые он тратил в обществе развеселых дружков обоего пола на театры, ярмарочные балаганы, травлю быков собаками, увеселительные прогулки по реке и другие невинные забавы подобного рода.

Сражался он в кости с не меньшим азартом, чем взрослые, проткнул однажды своего противника во время ссоры у madame Кинг на Пьяцце; и его уже знали и уважали в кутузке.

Мистер Хэйс не питал особой привязанности к этому подающему надежды молодому джентльмену; он даже затаил против него неблагородную злобу после одного случая, вышедшего два года тому назад, когда он, Хэйс, пожелав высечь мистера Биллингса за какую-то провинность, не смог с ним справиться и вместо того сам оказался в полной власти мальчика, который хватил его табуреткой по голове, повалил на пол и пригрозил вышибить из него дух.

Доктор, уже тогда живший в доме, рознял дерущихся и восстановил если не дружбу, то хотя бы мир. С тех пор Хэйс уже не решался поднять на юношу руку, ненавидя его яростно, но про себя. Мистер Биллингс платил ему полной взаимностью; но, в отличие от Хэйса, не смевшего выказывать неприязнь открыто, никогда не упускал случая словом, взглядом, поступком, насмешкой, ругательством подчеркнуть свое истинное отношение к отчиму. Почему же, спрашивается, Хэйс не выгнал его вообще из дому? Прежде всего из страха, что в этом случае его жизнь и в самом деле окажется под угрозой, а еще потому, что мистер Хэйс трепетал перед миссис Хэйс, как трепещет листок на дереве перед весенней бурей. Ей принадлежал он весь без остатка; даже деньги его были больше ее деньгами, ибо при всей своей невероятной прижимистости я скупости он умел беречь нажитое, но лишен был способности наживать -

способности, которою миссис Хэйс одарена была в высшей степени. Она вела книги (выучившись за это время читать и писать), она заключала сделки, словом, она направляла всю деятельность трусоватого маленького капиталиста.

Зато когда наступал срок платежа, а должник просил об отсрочке - вот тут она приводила в действие личные качества самого Хэйса. Он был глух и непрошибаем, точно камень; должники его должны были платить всю сумму сполна и ни пенсом меньше; бейлифы его являлись точно в срок и ни минутой позже. В деле Панталонгера, например, дух каждого из супругов сказался с ясностью.

Хэйс хотел разделаться с ним сразу же, но миссис Кэтрин сообразила, какие большие выгоды можно из него извлечь; именно она предложила ему иа известных условиях взять мистера Биллингса сперва в ученье, а потом и в долю, о чем уже упоминалось выше. Жена от души презирала мужа, только что не плевала на него, а муж готов был ходить перед женой на задних лапках. Она любила веселье, общество, не чужда была даже некоторого великодушия. Хэйс же ни к кому не испытывал человеческих чувств, кроме жены, к которой относился с робким, благоговейным обожанием; он, правда, любил выпить и охотно принимал угощение от других, становясь под хмельком общительнее и разговорчивее; но его поводило от муки, если жена приносила или приказывала ему принести из погреба бутылку вина.

Несколько слов о докторе. Ему было лет семьдесят. Он много повидал на своем веку; наружность имел благообразную, располагающую; носил широкополую шляпу и пасторское платье добротного сукна; знакомства ни с кем не водил, кроме разве двух-трех человек, с которыми постоянно встречался в кофейне.

Было у него около сотни фунтов доходу, который он пообещал оставить юному Биллингсу. Мальчик забавлял его; к тому же он питал давнюю привязанность к его матери. Дело-то в том, что это был не кто иной, как наш старый приятель, капрал Брок - ныне преподобный доктор Вуд, как пятнадцать лет тому назад он был майором Вудом.

Те, кто читал предшествующие главы этой повести, не могли не заметить, что о мистере Броке мы неизменно говорили в самом уважительном тоне; и что, в каких бы он ни оказывался обстоятельствах, он всегда действовал осмотрительно, а подчас и весьма умно. Успехам мистера Брока на жизненном пути с ранних лет мешала самая обыкновенная невоздержанность. Вино, женщины, карты (как много сгубили они блестящих карьер!) столько же раз служили причиной падения мистера Брока, сколько раз личные достоинства способствовали его возвышению. Если страсть к карточной игре сделала человека мошенником, она больше уже не опасна для него в житейском смысле;

он плутует - и выигрывает. Что касается женщин, то лишь те, кто живет в роскоши и безделье, до преклонных лет сохраняют чувствительность к их чарам;

из Брока эту чувствительность в Виргинии очень быстро выбили, - жестокое обращение, жестокие болезни, тяжелый труд и скудная пища явились лучшим лекарством против всех страстей. Даже пить он там разучился; от рома или вина бедному старику теперь делалось так худо, что возлияния потеряли для него всякую прелесть, и, таким образом, он избавился от своих трех пороков.

Будь мистер Брок честолюбив, он, без сомнения, мог бы, вернувшись с каторги, достигнуть высоких чинов и званий; но он был уже стар и притом философ по натуре: чины не привлекали его. Жизнь в те времена была дешевле, процентов платили больше; накопив около шестисот фунтов, он приобрел пожизненную ежегодную ренту в семьдесят два фунта, однако знакомым давал понять (почему бы и нет, в конце концов?), что владеет не только процентами, но и капиталом. Расставшись с Хэйсами в провинции, он вновь повстречал их в столице и вскоре переселился к ним в дом; с тех пор прошло уже несколько лет, и он успел искренне привязаться к матери и сыну. Негодяи, к вашему сведению, тоже люди; у них есть и сердце, - да, сударыня, сердце! - и способность дорожить семейными узами. Чем дольше жил доктор в этом милейшем семействе, тем чаще сожалел он о том, что все его деньги ушли на покупку упомянутой ренты и не могут быть, вопреки его неоднократным завереньям, оставлены тем, кто заменил ему родных детей.

Он испытывал неописуемое наслаждение ("suave mari magno" (Сладко у моря большого (лат.).), и т. д.), становясь свидетелем бурь и ураганов, сотрясавших семейный очаг Хэйсов. Он сам подстрекал миссис Кэтрин к гневным вспышкам, если полоса штиля, в ее расположении духа случайно затягивалась, сам раздувал ссоры между женой и мужем, матерью и сыном и радовался им свыше всякой меры, - ведь это было его главным развлечением; и он смеялся до слез, когда юный Том рассказывал ему о своих последних трактирных подвигах или стычках со сторожами и констеблями.

Вот почему, когда посреди разговора о грудинке с капустой, завязавшегося за столом после чинной молитвы, произнесенной преподобным доктором Вудом, отворилась дверь и вошел мистер Том, хмурое дотоле лицо доктора сразу повеселело, и он поспешил подвинуться, освобождая Биллингсу место между собой и миссис Кэтрин.

- Как дела, старикан? - фамильярно осведомился молодой человек. - Как дела, матушка? - С этими словами он проворно схватил кувшин пива, нацеженного мистером Хэйсом, и, предупредив намерение последнего наполнить собственный стакан, влил себе в горло ровно кварту.

- Уфф! - произнес мистер Биллингс, переводя дух после глотка, точность которого объяснялась привычкой пить пиво кружками, содержащими эту именно меру. - Уфф! - сказал мистер Биллингс, переводя дух и рукавом утирая губы. -

Пивцо-то дрянь, старый хрен; но мне требовалось прополоскать горло с похмелья.

- Не хочешь ли элю, дружок? - спросила любящая и благоразумная родительница.

- А может быть, бренди, Том? - сказал доктор Вуд. - Папенька твой мигом сбегает в погреб за бутылкой.

- Сдохнешь, не дождешься! - закричал, испугавшись, мистер Хэйс.

- Стыдитесь, бессердечный вы отец! - заметил доктор.

Слова "отец" всегда было достаточно, чтобы привести мистера Хэйса в ярость.

- Я, слава богу, ему не отец! - огрызнулся он.

- Да и никому другому тоже, - сказал Том. Мистер Хэйс только пробурчал:

- Ублюдок безродный!

- Его отец джентльмен - каким ты и во сне не бывал! - завопила миссис Хэйс. - Его отец храбрый воин, а не какой-то там жалкий трус шготничишка! У Тома в жилах течет благородная кровь, хоть с виду он всего лишь портновский подмастерье; и если бы с его матерью поступили по справедливости, она бы теперь разъезжала в карете шестеркой.

- Хотел бы я, чтобы мой отец сыскался, - сказал Том, - то-то мы с Полли Бригс были бы хороши в карете шестеркой. - Том считал, что если его отец был графом ко времени его рождения, то сейчас он уже по меньшей мере принц; и, по правде сказать, в приятельском кругу к имени Тома давно уже прибавляли сей громкий титул.

- Уж ты, верно, был бы хорош, Том! - воскликнула миссис Хэйс, глядя на свое чадо влюбленными глазами.

- При шпаге и в шляпе с пером - да никакой лорд в Сент-Джеймском дворце со мной бы не сравнился.

Еще некоторое время разговор шел в том же духе - миссис Хэйс объясняла присутствующим, какого высокого она мнения о своем сыне, а тот, по обыкновению, изощрялся в презрительном зубоскальстве по адресу отчима, который вскоре не выдержал и отправился по своим надобностям; жилица миссис Спрингэтт, не сказавшая за все время ни слова, удалилась к себе на второй этаж; а оба джентльмена, старый и молодой, набили трубки и еще с полчаса наслаждались мирной беседой в табачном дыму, сидя насупротив миссис Хэйс, деловито углубившейся в счетные книги.

- Так что же там написано? - спросил мистер Биллингс доктора Вуда. -

Кроме Мака, сегодня было еще шестеро: двое за овец, четверо за кражу со взломом; ничего, я думаю, интересного.

- А ты прочти сам, Том, - лукаво сказал Вуд. - Вот тебе листок.

Лицо мистера Тома приняло злое и в то же время растерянное выражение;

ибо он умел пить, браниться и драться не хуже любого своего сверстника в Англии, но грамотность не входила в число его совершенств.

- Вот что, доктор, - сказал он, приправив обращение крепким словцом. -

Вы эти шутки оставьте, я не из тех, кто позволяет шутить с собой! - Тут последовало еще одно крепкое словцо и устрашающий взгляд на собеседника.

- Томми, дружок, ты должен выучиться читать и писать. Посмотри на свою матушку, как она отлично управляется с книгами, не хуже настоящего писца, -

а ведь в двадцать лет не умела и черточки провести.

- Крестный тебе добра желает, сынок; а что до меня, так ведь я давно уже обещала, что в день, когда ты мне прочитаешь вслух столбец из "Летучей почты", - получишь парик и трость с золотым набалдашником.

- К чертям парик! - запальчиво ответил Том. - Пусть крестный читает сам, если ему так нравится это занятие.

В ответ на это почтенный доктор надел очки и развернул перед собой лист серо-бурой бумаги, украшенный вверху картинкой, изображающей виселицу, а дальше содержавший жизнеописания семерых несчастных, над которыми в это утро свершилось правосудие. Шестеро первых не представляют для нас интереса; но мы позаботились переписать повесть о э 7, которую доктор звучным голосом прочитал вслух своим слушателям.

"КАПИТАН МАКШЕЙН. - Седьмым, кто понес нынче кару за свои злодеяния, был знаменитый разбойник капитан Макшейн, известный под прозвищем Ирландца-Забияки.

Капитан прибыл на место казни в сорочке тонкого белого батиста и ночном колпаке; и, поскольку он исповедовал папистскую религию, в качестве духовного пастыря при нем находился отец О'Флаэрти, папистский священник, личный капеллан баварского посланника.

Капитан Макшейн родился в городе Клонакилти, в Ирландии; он из хорошего рода, восходящего к большинству ирландских королей. Капитан имел честь состоять на службе их величеств короля Вильгельма и королевы Марии, а также ее величества королевы Анны и за свою доблесть не раз был отличаем милордами Мальборо и Питерборо.

Однако же после окончания войны, уйдя из армии, прапорщик Макшейн вступил на путь порока и, став завсегдатаем игорных притонов и веселых домов, быстро впал в нищету.

Находясь, таким образом, в затруднительном положении, он сблизился с небезызвестным капитаном Вудом, и вдвоем они совершили немало дерзких грабежей в центральных графствах Англии; когда же их там слишком хорошо узнали, чтобы можно было и впредь рассчитывать на безнаказанность, они перебрались в западный край, где их не знал никто. Вышло, однако, так, что именно там их настигло возмездие: они попались на краже трех кружек в одном питейном заведении, предстали (под вымышленными именами) перед судом в Эксетере и были приговорены к семи годам каторжных работ в Новом Свете. Вот пример того, что око закона никогда не дремлет; и рано или поздно преступник несет заслуженную кару.

Вскоре после своего возвращения из Виргинии друзья поспорили из-за дележа добычи, и дело дошло до драки, во время которой Макшейн убил Вуда;

случилось это на проезжей дороге близ города Бристоля, и, заслышав приближение какой-то повозки, Макшейн обратился в бегство, не успев захватить нечистым путем приобретенные деньги; из чего видно, что злые дела никогда не приносят пользы.

Двумя днями позже Макшейн повстречал некую мисс Макроу, богатую шотландку хорошего рода, ехавшую в своей карете на воды в Бат для лечения подагры и болей в пояснице. Сперва он вознамерился ограбить эту даму; но потом пустил в дело хитрость и, назвавшись полковником Джералдайном, сумел улестить ее так, что она согласилась выйти за него замуж, и они семь лет прожили в городе Эдденборо и Шотландии. После смерти жены Макшейн в короткий срок промотал все ее богатство и, дабы не умереть с голоду, вынужден был вернуться к разбойничьему промыслу. Вскоре он похитил у одного шотландского вельможи, лорда Уислбинки, табакерку из бараньего рога в серебряной оправе и за то был приговорен к публичному наказанию плетьми и к заключению в тюрьму Толбут в Эдденборо.

Однако все эти заслуженные кары не изменили повадок капитана Макшейна;

сего года семнадцатого февраля он остановил на Блекхитской дороге карету баварского посланника, ехавшего из Дувра, и ограбил как его сиятельство, так и сопровождавшего его сиятельство капеллана, похитив у первого деньги, часы, орденскую звезду, меховую шубу и шпагу (с ценными украшениями на эфесе), а у второго католический требник, из которого тот как раз читал молитву, и дорожную флягу".

- Баварский посланник? - вставил свое слово Том. - Мой хозяин, Панталонгер, был у него полковым портным в Германии, а сейчас, между прочим, шьет для его сиятельства придворное платье. Оно ему встанет фунтов во сто, не меньше.

Доктор Вуд возобновил прерванное чтение:

- Кхм, кхм! "Католический требник, из которого тот читал молитву, и дорожную флягу.

При посредстве знаменитого мистера Уайльда, закоренелый преступник был предан суду, а дорожная фляга и требник возвращены отцу О'Флаэрти.

За время пребывания в Ньюгетской тюрьме Макшей-на не удалось склонить к раскаянию в совершенных им преступлениях, кроме одного - убийства своего командира; об этом Вуде он сокрушался неустанно и уверял, что всему причиной ирландское виски, - к слову сказать, он и в тюрьме сохранил пристрастие к этому напитку и еще в канун своей казни выпил бутылку.

В тюрьме его навещали некоторые важные особы, как светские, так и духовного звания, в том числе ранее им ограбленный папистский священник О'Флаэрти, который также совершил над ним последний священный обряд (если можно этот идолопоклоннический обряд именовать священным); посетил его и вельможа, при котором состоит упомянутый отец О'Флаэрти, - баварский посланник, его сиятельство граф Максимиллиан фон Гальгенштейн".

Последние слова старый Вуд произнес с расстановкой и после небольшой паузы.

- Как! Макс! - воскликнула миссис Хэйс и опрокинула на книгу пузырек с чернилами.

- Черт побери, уж не мой ли это отец! - сказал Том.

- Он и есть, если только не объявился у него однофамилец и если его самого давно уже не повесили, - сказал доктор, слегка понизив, впрочем, голос к концу фразы.

Мистер Биллингс от радости сломал свою трубку.

- Ну, матушка, теперь-то уж карета у нас будет, - сказал он, - и ручаюсь, черт побери, что Полли Бригс будет выглядеть в ней не хуже любой герцогини.

- Полли Бригс - жалкая потаскушка, Том, и не пара тебе, сыну его сиятельства. Фу, фу, стыдитесь, молодой человек. Джентльмен должен жить, как подобает джентльмену; пожалуй, я не пущу тебя больше и в твою портновскую лавчонку.

Но этому мистер Биллингс решительно воспротивился; помимо упомянутой уже мисс Бригс, его благосклонностью пользовалась также дочка его хозяина, Маргарет, или Гретель, или Гретхен Панталонгер.

- Нет, нет, - сказал он, - об этом мы еще успеем подумать, сударыня.

Если мой папенька и в самом деле пожелает вывести меня в люди, тогда, понятно, черт с нею, с лавкой; но надо подождать, пока мы не убедимся, что дело тут верное, а то как бы нам из-за журавля в небе не упустить хорошенькую синичку, что у нас в руках.

- Он рассуждает, как царь Соломон, - сказал доктор.

- Вы свидетель, Брок, я всегда говорила, что такой сын - гордость для матери, - воскликнула миссис Кэт, нежно обнимая свое чадо. - Да, вот именно: гордость и утешение! Не нужно ли тебе денег, Томми? Сыну лорда негоже разгуливать с пустым кошельком. И вот что, Том, ты должен, не откладывая, явиться к его сиятельству; для этого случая я подарю тебе кусок парчи на камзол; да, и еще ты получишь шпагу с серебряным эфесом, которую я тебе давно обещала, - но только смотри, Томми! Будь осторожен и не размахивай ею попусту, особенно если приятели завлекут тебя куда-нибудь в игорное заведение или...

- Какие еще там шпаги, матушка! Я не могу пожаловать к отцу просто так, без всякого повода, и если уж я к нему отправлюсь, так не с оружием в руках, а с чем-то совсем другим.

- Молодец, Томми! - воскликнул доктор Вуд. - Ты, я вижу, малый не дурак, сколько мать ни портит тебя баловством. Помилуйте, миссис Кэт, разве вы не слышали, что Том сказал насчет графского платья, которое шьет его хозяин. Вот он и понесет его сиятельству панталоны на примерку. Много полезного можно узнать, примеряя человеку панталоны.

На том и порешили. Миссис Кэт дала сыну обещанный кусок парчи, который в тот же день превратился в камзол щегольского покроя (благо до мастерской Панталонгера на Кэвендиш-сквер было рукой подать). Мисс Гретель, заливаясь румянцем, повязала ему голубую ленту на шею, и этот наряд, дополненный шелковыми чулками и башмаками с золотыми пряжками, придал мистеру Биллингсу поистине франтовской вид.

- Вот еще что, Томми, - краснея и запинаясь, сказала ему на прощанье мать, - если вдруг Макс... если его сиятельство спросит про... пожелает осведомиться, жива ли твоя мать, скажи, что, мол, жива и здорова и часто вспоминает былые времена. И вот еще что, Томми (снова пауза): о мистере Хэйсе можешь вовсе не упоминать, скажи только, что я жива и здорова.

Долго, долго смотрела миссис Хэйс ему вслед, пока он не скрылся из виду за поворотом улицы. Том был так оживлен, так хорош в своем новом наряде, сразу стало заметнее его сходство с отцом. Но что это? Оксфордская дорога вдруг исчезла куда-то, и перед взором миссис Хэйс возникла деревенская площадь, и домики, и маленькая харчевня. Вот бравый солдат прогуливает на площади двух рослых коней, а в харчевне сидит за столом офицер - такой молодой, веселый, красивый! Ах, какие у него были белые, холеные руки; как ласково он говорил, как нежно смотрел своими голубыми глазами! Разве не честь для простой деревенской девчонки, что такой благородный кавалер удостоил ее хотя бы взгляда! Разве не колдовская сила заставила ее повиноваться, когда он шепнул ей: "Поедем со мной!" Ах, как запомнился ей каждый шаг, пройденный ею в то утро, каждое местечко, что она тогда видела в последний раз. Легкая дымка стлалась над пастбищем, рыба, играя, плескала в мельничном ручье. Церковные окна как жар горели на утреннем солнце, жнецы подсекали серпами темно-желтую рожь. Она шла в гору и пела, - что же это была за песенка? Забыла... Зато как хорошо ей запомнился стук копыт - все ближе и ближе, все быстрей и быстрей! Как он был прекрасен на своем скакуне!

Думал ли он о ней тогда, или все слова, что он говорил накануне, были только словами, из тех, что говорятся, чтобы коротать время и обманывать бедных девушек? Вспомнит ли он теперь эти слова, вспомнит ли?

* * *

- Кэт, голубушка! - прервал ее мысли мистер Брок, он же капитан, он же доктор Вуд. - Жаркое стынет, а я, признаться, умираю с голоду.

Когда они вошли в дом, он внимательно посмотрел ей в лицо.

- Неужто опять за старое, глупышка? Вот уже пять минут, как я слежу за тобой, Кэт, и сдается мне, вздумай Гальгенштейн только поманить тебя пальцем, и ты полетишь к нему, как муха на горшок с патокой.

Они сели за стол; но хоть к завтраку было нынче любимое блюдо миссис Кэтрин - баранья лопатка с луковым соусом, - она не проглотила ни кусочка.

А тем временем мистер Томас Биллингс, в новом камзоле, подаренном ему маменькой, в галстуке из голубой ленты, повязанной ему на шею прелестной Гретхен, перекинув через правую руку завернутые в шелковый платок панталоны его сиятельства, шагал к Уайтхоллу, где находилась резиденция баварского посланника. Но по дороге мистер Биллингс, крайне довольный своим видом, решил завернуть к мисс Бригс, жившей неподалеку от Суоллоу-стрит; а та, вдоволь налюбовавшись своим Томми и осыпав его всяческими похвалами, спросила, чего бы он хотел выпить. Мистер Биллингс высказался в пользу малинового джина, за которым тотчас же и было послано; поспешим также обрадовать читателя сообщением, что, в силу взаимного доверия и короткости отношений между обоими молодыми людьми, мисс Полли не отказалась принять все деньги, до последнего шиллинга, данные накануне Тому его маменькой; и лишь с трудом ему удалось спасти от нее бархатные панталоны, которые он нес заказчику. Но в конце концов Биллингс простился все-таки с мисс Полли и, уже никуда не сворачивая, зашагал к дому своего отца.

ГЛАВА IX

Беседа графа Гадьгепштейпа с мистером Томасом Биллингсом, во время которой последний уведомляет графа об их родстве

Нет, на мой взгляд, в этом злосчастном мире зрелища более плачевного, нежели молодой человек лет эдак сорока пяти - сорока шести. Таких молодых людей в избытке поставляет обществу английская армия, эта колыбель доблести;

с семнадцати до тридцати шести лет они красуются в драгунских мундирах, успев за это время купить, продать или выменять сотни две лошадей, сыграть тысячи полторы партий на бильярде, выпить до шести тысяч бутылок вина, сносить изрядное количество мундиров, стоптать без счету сапог на высоком каблуке и прочесть положенное число газет и армейских бюллетеней; а там

(перевалив на пятый десяток) выходят в отставку и начинают слоняться по свету, из Челтнема в Лондон, из Булони в Париж, из Парижа в Баден, всюду таская с собой свое безделье, свои хвори и свою ennui (Скуку, хандру

(франц.).). "Вешнею порой юности" и на фоне множества себе подобных цветы эти кажутся яркими и нарядными; но до чего ж непригляден каждый из них в одиночку, да еще осенью, когда облетели все его лепестки! Таков сейчас мой приятель, капитан "Попджой, которого все зовут "дядюшка Поппи". Трудно найти человека добрей, простодушней и бездумней. Лет ему сорок семь, а выглядит он шестидесятилетним молодым красавцем. В свое время это был и в самом деле первый красавец среди драгун Оккупационной армии. Теперь он каждый день решает сложную стратегическую задачу: как бы половчей зачесать с боков жиденькие седые кудерьки, чтобы покрыть лысину на макушке. В утешение он зато завел себе преогромные усищи, которые красит в иссиня-черный цвет. Нос у него разросся до солидных размеров и приобрел багровый оттенок; веки набрякли и отяжелели; а меж ними ворочаются мутные, с красными прожилками глазные яблоки; и кажется, будто огонь, горевший когда-то в этих тусклых зеленоватых зрачках, теперь перелился в белки. Ляжки Поппи утратили твердость и пружинистость мышц, некогда туго обтянутых лосинами, зато стан его сделался не в пример более округлым. Впрочем, он всегда носит отличного покроя сюртук и жилет, который потихоньку расстегивает после обеда. При дамах он молчалив, как школьник, и часто краснеет. Он их называет

"порядочные женщины". Охотнее всего он проводит время в обществе зеленых юнцов, принадлежащих к его прежней профессии. Ему известно, в какой таверне или кофейне какое следует спрашивать вино, и с ним в почтительно-фамильярном тоне разговаривают официанты. Он знает их всех по именам и, усевшись за столик, покрикивает: "Пошлите-ка сюда Марквелла!", или: "Пусть Каттрис подаст бутылку того вина, что с желтой печатью!", или: "Велье бьен, монсью Борель, ну донне шанпань фраппе!" и т. п. Салат и пунш он всегда готовит сам: триста дней в году обедает в гостях, в остальные же дни околачивается в дешевых обжорках Парижа или в тех заведениях близ Рупер-стрит или Сент-Мартинс-корт, где за восемь пенсов вам подадут изрядную порцию мясного.

Он живет в прилично обставленной квартире, носит всегда безукоризненно чистое белье; его животные функции сохранились почти в полной мере, духовные же давным-давно улетучились; он крепко спит, не ведает мук совести, считает себя респектабельной личностью и в те дни, когда приглашен куда-нибудь на обед, вполне доволен жизнью.

Бедняга Поппи занимает не слишком высокое место в ряду земных тварей;

но не следует думать, что ниже его никого нет; эго было бы жестокое заблуждение. Помню, на одном ярмарочном балагане висела афиша, приглашающая публику взглянуть на таинственное животное, неизвестное ученым-натуралистам;

называлось оно гаже. Любопытствующие входили в балаган, и там взору их представал просто-напросто хилый, лядащий, мутноглазый поросенок, весь в парше, с обвислыми, сморщенными боками. Раздавались негодующие возгласы:

"Безобразие! Надувательство!" Но балаганщик, не смущаясь, говорил: "Минутку терпения, джентльмены. Перед вами свиньи, так? Но не просто свинья, а в некотором роде феномалия природы. Ручаюсь, такой отвратительной свиньи вы еще никогда не видали!" Все соглашались, что не видали. "А теперь, джентльмены, я докажу вам, что у нас все по-честному, без обмана. Прошу взглянуть сюда (тут он выталкивал вперед еще одного поросенка), - и вы убедитесь, что как та ни гадка, а эта гаже". Так вот, я хочу сказать, что как ни гадка порода Попджоев, но порода Гальгенштейнов еще гаже.

Все эти пятнадцать лет Гальгенштейн прожил, что называется, в полное свое удовольствие; настолько полное, что к описываемому времени он вовсе утратил способность получать удовольствие от чего бы то ни было: склонности оставались, а удовлетворять их не было сил. К примеру, он сделался необыкновенно разборчив и привередлив в выборе блюд и вин; недоставало ему лишь вкуса к еде и питью. При нем состоял повар-француз, который не мог возбудить у него аппетит, врач, который не мог его вылечить, любовница, которая надоела ему на третий день, духовник - некогда фаворит бесподобного Дюбуа, - который пытался взбодрить его то наложением епитимьи, то чтением галантных сочинений Носэ и Ла-Фара. Все чувства его иссякли и притупились;

лишь какая-нибудь уродливая крайность могла гальванизировать их на короткое время. Он достиг той степени нравственного упадка, что была не в диковинку среди аристократов его времени, когда одни становятся духовидцами, другие -

искателями философского камня, а третьи уходят в монастырь и надевают власяницу, или пускаются в политические интриги, или влюбляются в пятнадцатилетнюю судомойку, или лебезят перед каким-нибудь принцем крови, вымаливая улыбку и трепеща от хмурого взгляда, или же сходят с ума от горя, получив отказ в камергерском ключе. Последняя радость, которую мог припомнить граф Гальгенштейн, была им испытана в день, когда он с непокрытой головой три часа ехал на лошади под проливным дождем, сопровождая карету любовницы курфюрста вместо графа Крейвинкеля, с которым он из-за этой чести дрался на дуэли и проткнул его шпагой. Описанная прогулка принесла Гальгенштейну жестокий ревматизм, мучивший его много месяцев, а также пост баварского посланника в Англии. Он был богат, не требовал жалованья и в роли посланника имел вполне представительный вид. Что же до обязанностей, то их исполнял отец О'Флаэрти, на которого также была возложена задача шпионить за графом - чистейшая, впрочем, синекура, ибо никаких решительно чувств, желаний или собственных мнений тот не имел.

- Право же, святой отец, все мне безразлично, - говорил почтенный дипломат в минуту, когда его застает наше повествование. - Вот вы уже целый час рассуждаете о смерти Регента, и о герцогине Фаларис, и о коварном Флери, и бог знает о чем еще; а меня все это так же мало трогает, как если б мне сказали, что один из моих галь-генштейнских мужиков зарезал свинью или что мой камердинер, вот этот самый Ла-Роз, соблазнил мою любовницу.

- А он и в самом деле сделал это! - сказал отец О'Флаэрти.

- Helas, monsieur l'Abbe! (Увы, господин аббат (франц.).) - отозвался Ла-Роз, в это время приводивший в порядок огромный парадный парик своего господина. - К несчастью, вы ошибаетесь. Надеюсь, monsieur le Comte не рассердится, если я скажу, что рад бы оказаться виновным в том, что вы мне приписываете.

Граф оставил без внимания остроумный ответ Ла-Роза и продолжал свои жалобы.

- Да, да, аббат, все мне безразлично. Недавно я за один вечер проиграл в карты тысячу гиней - и хоть бы это меня самую малость расстроило! А ведь было время, разрази меня бог, когда после проигрыша сотни я две недели не мог успокоиться. На следующий день мне, напротив, повезло, и я, играя в кости, тринадцать раз подряд выиграл. Тут в игре случился перерыв - послали, кажется, за новыми костями; и что же бы вы думали! Я задремал со стаканчиком в руке!

- Поистине, тяжелый случай, - сказал аббат.

- Если бы не Крейвинкель, я бы погиб, уверяю вас. Удар, которым я проткнул его насквозь, спас меня.

- Еще бы! - сказал аббат. - Ведь если бы ваше сиятельство не проткнули его, он, без всякого сомнения, проткнул бы вас.

- Пфа! Вы не так поняли мои слова, monsieur l'Abbe. - Он зевнул. - Я хотел сказать... экий дрянной шоколад!.. что едва не умер от скуки. А мне вовсе не хочется вообще умирать. Будь я проклят, если это случится.

- Когда это случится, хотели вы сказать, ваше сиятельство, - возразил аббат - седой толстяк-ирландец, воспитанник College Irlandois в Париже.

Его сиятельство даже не улыбнулся; будучи непроходимо глуп, он не понимал шуток и потому ответил:

- Сэр, я хотел сказать то, что сказал. Я не хочу жить; но умирать я тоже не хочу; а изъясняться умею не хуже других и просил бы вас не поправлять мою речь, ибо я не мальчишка-школьник, а особа знатного рода и немалого достатка.

И, проговорив эти четыре фразы о себе (ни о чем другом он не был способен говорить), граф откинулся на подушки, совершенно обессиленный таким порывом красноречия. Аббат, сидевший за небольшим столиком у изголовья его постели, вновь занялся делами, ради которых и пришел сюда в это утро, время от времени передавая посланнику ту или иную бумагу для прочтения и подписи.

Немного спустя на пороге появился monsieur Ла-Роз.

- Ваше сиятельство, там пришел человек от портного Панталонгера.

Прикажете позвать его, или пусть просто отдаст мне что принес?

Граф уже чувствовал себя весьма утомленным: он подписал целых три бумаги, причем даже пробежал глазами первые строчки двух из них.

- Зови его сюда, Ла-Роз; да погоди, сперва подай мой парик; перед этими прощелыгами дворянин всегда должен выглядеть дворянином. - И он водрузил себе на голову огромное сооружение из надушенных конских волос гнедой масти, долженствовавшее внушить посетителю благоговейный трепет.

Вошел паренек лет семнадцати в щегольском камзоле, с голубой лентой, повязанной вокруг шеи, - не кто иной, как наш друг Том Биллингс. Под мышкой он нес предназначенные для графа панталоны. Никакого благоговейного трепета он, судя по всему, не испытывал; и, войдя, устремил на его сиятельство любопытный и дерзкий взгляд. Точно так же оглядел он затем и капеллана, после чего весело кивнул ему, как старому знакомому.

- Где я мог видеть этого паренька? - сказал отец О'Флаэрти. - А-а, вспомнил. Вы, кажется, вчера были в Тайберне, мой юный друг?

Мистер Биллингс важно кивнул головой.

- Я ни одной казни не пропускаю, - сказал он.

- Истинно турецкий вкус! А скажите, сэр, вы это делаете ради удовольствия или по надобности?

- По надобности? Какая же тут может быть надобность?

- Ну, скажем, вы желаете обучиться ремеслу, или же кто-то из ваших родичей подвергался этой процедуре.

- Мои родичи не из таких, - гордо возразил мистер Биллингс, глянув прямо в глаза графу. - Пусть я теперь всего лишь портной, но мой отец -

дворянин и ничем не хуже его милости; ведь его милость - это он, а вовсе не вы; вы - папистский священник, вот кто; и мы вчера не прочь были приласкать ваше преподобие горстью протестантских камней.

Граф несколько повеселел; ему приятно было, что у аббата сделался встревоженный и даже глуповатый вид.

- Что с вами аббат, вы побледнели как мел, - сказал он.

- Не так уж приятно быть насмерть забитым камнями, милорд, - возразил аббат, - тем более за доброе дело. Ведь я хотел облегчить последние минуты бедняге-ирландцу, спасшему меня, когда я находился в плену во Фландрии; если бы не он, Мальборо повесил бы меня точно так же, как вчера повесили самого беднягу Макшейна.

- Разрази меня бог! - воскликнул граф, оживившись. - А я-то все думал, почему мне так знакома показалась физиономия грабителя, отнявшего мой кошелек на Блекхитской дороге. Теперь понятно: он был секундантом у негодяя, с которым я здесь дрался на дуэли в году тысяча семьсот шестом.

- На поле за Монтегю-Хаус, а противника звали майор Вуд, - подхватил мистер Биллингс. - Мне это все известно. - И он посмотрел на графа еще более многозначительно.

- Вам? - в крайнем изумлении воскликнул граф. - А вы кто такой, черт побери?

- Моя фамилия Биллингс.

- Биллингс? - переспросил граф.

- Я из Уорикшира, - продолжал Биллингс.

- Вот как!

- Родился в городе Бирмингеме.

- Скажите на милость!

- Фамилия моей матери была Холл, - продолжал вещать мистер Биллингс. -

Меня отдали на воспитание в семью Джона Биллингса, деревенского кузнеца, а отец мой сбежал. Теперь вам ясно, кто я такой?

- Весьма сожалею, мистер Биллингс, - отозвался граф. - Весьма сожалею, но мне и теперь не ясно.

- Так знайте же, милорд, вы - мой отец!

Произнеся эти слова, мистер Биллингс с театральной торжественностью шагнул вперед и, отшвырнув панталоны, доставить которые он был послан, раскрыл широко объятия и замер, нимало не сомневаясь, что граф тотчас же вскочит с постели и поспешит прижать его к сердцу. Таково наивное заблуждение, знакомое, вероятно, многим отцам семейств по собственным детям: ни в грош не ставя родителей, они, однако же, непоколебимо убеждены в обязанности последних любить их и пестовать. Граф и впрямь сделал движение, но не к нему, а от него и, ухватясь за сонетку, стал дергать ее с перепуганным видом.

- Назад, любезный! Назад! Пусть даже я ваш отец - так что же, вы меня уморить хотите? Боже мой, как от него разит табаком и джином. Нет, не отворачивайтесь, дружок, сядьте, но только на приличном расстоянии. Эй, Ла-Роз! Побрызгай его одеколоном и принеси чашку кофе. Ну вот, теперь можете продолжать свой рассказ. Разрази меня бог, дорогой аббат, я не удивлюсь, если мальчик говорит правду.

- Коль скоро разговор пойдет о семейных делах, мне, пожалуй, лучше удалиться, - сказал отец О'Флаэрти.

- Нет, нет, ради бога, не оставляйте меня с ним одного! Я этого не перенесу. Ну, мистер... э-э... как бишь вас? Прошу, рассказывайте дальше.

Мистер Биллингс испытывал горчайшее разочарование; они с маменькой заранее сошлись на том, что, стоит ему показаться графу на глаза, он тотчас же будет узнан, признан и, быть может, даже объявлен наследником титула и состояния; и, обманувшись в своих ожиданиях, он с мрачным видом рассказал многое из того, что в подробностях уже хорошо известно читателю.

Граф спросил, как зовут его мать, и названное имя разом вернуло ему память.

- А! Так ты, стало быть, сын маленькой Кэт! - молвил его сиятельство. -

Премилая была плутовочка, аббат, клянусь небом, но нрав - тигрица, сущая тигрица. Я теперь все припомнил. Она небольшого роста, эдакая бойкая смуглянка, с вострым носиком и густыми черными бровями, верно я говорю? Да, да, как же, - продолжал граф, - помню, отлично помню. Я ее повстречал в Бирмингеме; она была горничной у леди Триппет, верно?

- Ничуть не верно, - с запальчивостью возразил мистер Биллингс. - Ее тетка содержала трактир "Охотничий Рог" в Уолтэме; а вы, милорд, увидели ее там и соблазнили.

- Соблазнил? Ну да. Разрази меня бог, так оно и было. Будь я проклят, если не так. Я ее посадил на своего вороного жеребца и увез, словно...

словно Эней свою жену во время осады Рима. Верно, аббат?

- Очень, очень похоже, - сказал аббат. - У вашего сиятельства удивительная память.

- Этим я всегда отличался, - подтвердил граф. - Да, так на чем бишь я остановился - на вороном жеребце? Вот, вот, на вороном жеребце. Итак, я посадил ее на своего вороного жеребца и увез прямехонько в Бирмингем; и там мы с нею день и ночь ворковали, будто два голубка.

- И доворковались, как я понимаю, до мистера Биллингса? - сказал аббат.

- Как это до Биллингса? А, да, да, понимаю - это шутка. Fi donc, аббат!

- И, по обыкновению очень глупых людей, monsieur де Гальгенштейн принялся растолковывать аббату его же шутку. - Но послушайте, что было дальше, -

воскликнул он. - Пожили мы эдак в Бирмингеме, а спустя некоторое время я -

разрази меня бог! - собрался жениться на богатой наследнице. И что бы вы думали сделала эта маленькая Кэт? Поднесла мне яду и - разрази меня бог! -

расстроила мою свадьбу. Чуть не двадцать тысяч я должен был получить в приданое, а деньги мне в ту пору нужны были как никогда. Ну, не чудовище ли она, ваша мать, мистер... э-э... как бишь вас?..

- И поделом вам было! - вскричал мистер Биллингс и, не помня себя, длинно и крепко выругался.

- Послушай, малый! - произнес граф, потрясенный подобной дерзостью. -

Да ты знаешь ли, с кем говоришь? С потомком семидесяти восьми поколений аристократов - с графом Священной Римской империи - с представителем иностранной державы! Не забывайся, малый, если ты ищешь моего покровительства.

- К дьяволу ваше покровительство! Будьте вы прокляты со своим покровительством вместе! - бешено выкрикнул мистер Биллингс. - Я вольный британец, а не какой-нибудь там... папист из французов! А если кто смеет оскорблять мою мать и называть меня "малый", пусть побережется, пока цел, вот мой ему совет! - С этими словами мистер Биллингс встал в боевую позицию по всем правилам и пригласил своего отца, аббата и камердинера Ла-Роза сразиться с ним в кулачном бою. Двое последних изрядно струсили, особенно его преподобие; зато граф теперь смотрел на своего отпрыска с явным удовольствием; он издал нечто вроде сдавленного кудахтанья, длившегося о полминуты, после чего сказал:

- Лапы прочь, Помпеи! Ах ты, юный висельник - ты, я вижу, себя в обиду не дашь, разрази меня бог! Да, вот именно; клянусь честью, это у тебя отцовская повадка! Как он выругался, я сразу признал родную кровь. Я сам в шестнадцать лет ругался, как лодочник на Темзе, разрази меня бог! И малый, видно, весь в меня. Подойди, поцелуя меня, мой мальчик; впрочем, нет, достаточно будет, если ты поцелуешь мне руку. - И он протянул вперед костлявую желтую руку, высовывавшуюся из желтых кружевных манжет. Рука тряслась, и от этого еще пуще сверкали перстни, которыми были унизаны все пальцы.

- Что ж, - сказал мистер Биллингс, - коли вы ни меня, ни матушку поносить не станете, вот вам моя рука. Я не спесив.

Аббат расхохотался от души и в тот же вечер отправил к баварскому двору донесение, в котором весьма пикантно расписал всю сцену нежной встречи отца с сыном, добавив, что юный Биллингс - eleve favori мистера Кетча, эсквайра, le bourreau de Londres (Любимый ученик... лондонского палача (франц.).), и которое так насмешило любовницу курфюрста, что она тут же дала слово, что по возвращении из Англии аббат получит епархию; да, сын мой, такова была мудрость, что правила миром в те далекие дни.

А тем временем граф и его отпрыск беседовали по душам. Первый дал второму полный перечень всех своих недугов, объяснил, чем он их лечит и каким пользуется почетом в качестве камергера баварского курфюрста; поведал тайну уменья носить придворный костюм и собственного изобретения рецепт пудры для волос; рассказал, как в семнадцать лет он бежал, разрази его бог, с молодой послушницей, которую после того заточили в монастырь, где она скоро сделалась поперек себя толще; и как в дни его молодости дамы не носили мушек; и как однажды, когда он был еще вот эдаким, герцогиня Мальборо надавала ему пощечин за то, что он пытался ее поцеловать.

Все эти содержательные рассказы заняли немало времени, тем более что сопровождались множеством глубоких и поучительных замечаний, вроде следующих:

- Я, черт побери, не переношу чеснок и уксус! И терпеть не могу капусту, хоть его светлость ест ее по полбушеля в день. Когда меня в первый раз угостили при дворе этим блюдом, я съел; но когда мне его подали во второй раз - я отказался; да, черт побери, отказался, хочешь верь, хочешь не верь! На меня уставились со всех сторон; его светлость свирепо насупился, что твой турок; а этот распроклятый Крейвинкель (я его впоследствии проткнул шпагой, мой свет) - этот, говорю, мерзкий Крейвинкель так и просиял, и, слышу, шепчет графине фон Фритш: "Blitzchen, Frau Grafin, теперь Гальгенштейну конец!" Что же я сделал, как ты думаешь? Я упал на одно колено и говорю герцогу: "Altesse, говорю, нынче я за обедом не ел капусты. Вы заметили это; я видел, что вы это заметили". - "Да, вы правы, monsieur le

Comte", - говорит мне его светлость строго. У меня, понимаешь ли, чуть не слезы на глазах; но что делать, отступать уже нельзя. "Ваше высочество, говорю, тяжко мне произносить такие слова, обращаясь к моему государю, который мне и благодетель, и друг, и отец; но я решился и должен сказать вам о своем решении: отныне я больше не ем кислой капусты: это пища не для меня.

Последний раз, отведав ее, я месяц пролежал в постели, что меня убедило окончательно - это пища не для меня. Расстраивая мое здоровье, она ослабляет мой ум и подрывает силы; а мне нужно и то и другое, чтобы с пользой служить вашему высочеству". "Тц-тц", - сказал на это его высочество. "Тц-тц-тц!" Так и сказал, этими самыми словами. А я продолжал: "Моя шпага и мое перо, говорю, шпага и перо Максимилиана де Гальгенштейна всегда к услугам вашего высочества; так неужели - неужели великий государь не снизойдет к слабости своего верноподданного, чей желудок, увы, не переносит кислой капусты?" Его высочество слушал меня, расхаживая взад и вперед; а я по-прежнему стоял на одном колене, протягивал руку, чтобы схватить его за полу. "Geht zum Teufel, сударь! - сказал он громко (а это, мой свет, значит: "Ступайте к черту".), -

geht zum Teufel и ешьте что хотите!" С этими словами он торопливо вышел из комнаты, оставив в моей руке пуговицу, которую я храню и поныне. Видя, что вокруг никого нет, я дал волю слезам - я рыдал, как дитя, потрясенный такой добротой и снисходительностью. (Граф часто заморгал, смахивая слезы, навернувшиеся при одном воспоминании об этом.) А затем я воротился в гостиную, где стояли карточные столы, - и прямо к Крейвинкелю. "Что, граф, говорю, кто остался в дураках?" Эй, Ла-Роз, подай мою бриллиантовую... Да, да, именно так я сказал, и все оценили мое остроумие. "Кто остался в дураках, Крейвинкель?" - сказал я, и с тех самых пор мне ни разу не предлагали кислой капусты на придворных обедах - не предлагали и но предлагают. Эй, Ла-Роз! Принеси-ка бриллиантовую табакерку из моего секретера!

Табакерка тотчас же явилась.

- Вот взгляни, мой свет, - сказал граф, открывая ее, - а то ты словно бы не поверил. Вот пуговица - это та самая, что оторвалась от кафтана его светлости.

Мистер Биллингс взял пуговицу и растерянно повертел в руках. Рассказ графа поверг его в полное недоумение; он еще не осмеливался счесть отца дураком - мешала привычка благоговеть перед аристократией.

После рассказа о кислой капусте красноречие графа иссякло, и на несколько минут воцарилось молчание. Мистер Биллингс силился уразуметь происходящее; его сиятельство переводил дух; что до капеллана, то он вышел из комнаты при первом упоминании о кислой капусте - зная наперед, что за этим последует. Его сиятельство поглядел на сына; тот, разинув рот, в свою очередь, уставился на него.

- Что же вы, сэр? - сказал граф. - Что же вы тут сидите и молчите? Если вам нечего сказать, сэр, ступайте себе. Вы здесь для моего развлечения, черт побери, а не для того, чтобы пялить на меня глаза!

Мистер Биллингс в сердцах поднялся с кресла.

- Вот что, мой мальчик, - сказал граф. - Скажи Ла-Розу, чтобы он дал тебе пять гиней, и... гм, гм... можешь еще как-нибудь заглянуть ко мне.

"Славный мальчуган, - размышлял граф, глядя вслед Томми, в полном недоумении шедшему к дверям опочивальни. - Неглуп и собой недурен".

"Странная личность мой отец", - думал мистер Биллингс, выйдя из дома его сиятельства с пятью гинеями в кармане. И он тут же поспешил к своей приятельнице мисс Полли Бригс, с которой лишь недавно расстался.

Чем закончилось их свидание, мы рассказывать не будем, ибо для нашей повести это не существенно. Скажем только, что, осведомив мисс Полли обо всех подробностях своего визита к отцу, он отправился домой, где еще подробнее изложил все происшедшее матери.

Бедняжка! Для нее этот рассказ имел совсем иное значение!

ГЛАВА X

повествующая о том, как Гадьгенштейн и миссис Кэт узнали друг друга в Мэрилебонском саду и как граф привез миссис Бэт домой в своей карете

С месяц спустя после трогательной беседы, описанной выше, в Мэрилебонском саду дан был большой концерт-дивертисмент с участием знаменитой Madame Аменаиды, танцовщицы из Парижского театра, имевшей несколько покровителей среди английской и чужеземной знати; в числе последних состоял и его сиятельство баварский посланник. Точней сказать,

Madame Аменаида была maitresse en titre графа Гальгенштейна, которому ее задешево уступил в Париже герцог де Роган-Шабо.

Не наша задача пускаться в пространный ученый отчет об этом празднике,

- иначе только на описание нарядов " собравшейся публики ушло бы с десяток страниц изысканной прозы, да еще можно бы привести в случае надобности образцы исполнявшихся песен и арий. Разве нет в Британском музее Бернеевского собрания песен, откуда можно черпать и черпать на выбор? Разве мы не можем перечитать мемуары Колли Сиббера или его дочери, миссис Кларк?

Разве не под рукой у нас сочинения Конгрива и Фаркуэра - да, на худой конец,

"Драматические биографии" или даже "Зритель", откуда пытливый ум может позаимствовать целые пассажи и, кое-что присочинив, составить премиленыше вещицы в старинном вкусе. Но пусть любители суеты занимаются подобными пустяками! Для нас же важны не камзолы и парики, не кринолины и мушки, но бессмертные души людей и страсти, которые их волнуют. А потому скажем лишь, что в тот вечер, после танцев, музыки, фейерверка, monsieur de Гальгенштейн испытал вдруг желанные и давно забытые муки голода, и вот, когда он пощипывал холодного цыпленка, сидя в беседке с компанией друзей, - когда он пощипывал холодного цыпленка под музыку лившегося в бокалы шампанского, его внимание привлекла хорошенькая толстушка невысокого роста, в пышном камчатом наряде, прохаживавшаяся по аллее мимо их беседки, всякий раз кидая взгляды в сторону его сиятельства. Незнакомка была в маске, какую часто надевали в те времена дамы любого звания, являясь в публичных местах, и опиралась на руку своего спутника - расфранченного в пух и прах юноши лет семнадцати. То был не кто иной, как родной сын графа, мистер Томас Биллингс, сделавшийся наконец обладателем шпаги с серебряным эфесом и парика, давно обещанных ему нежною родительницей.

За месяц, истекший после беседы, описанной в предыдущей главе, мистеру Биллингсу представилось еще несколько случаев побывать у своего родителя; но хотя он, следуя полученному наставлению, частенько заводил речь о своей матери, граф ни разу не выказал желания возобновить знакомство с этой дамой, и последней лишь украдкой иногда удавалось па него поглядеть.

Нужно сказать, что после подробного рассказа мистера Биллингса о своей первой встрече с его сиятельством - которая, как, впрочем, и все последующие, ни к чему не привела, - у миссис Хэйс обнаружились неотложные дела, чуть не каждый день призывавшие ее на Уайтхолл и заставлявшие подолгу бродить там, близ резиденции monsieur де Гальгенштейна. Не раз и не два его сиятельство, садясь в карету, мог бы при желании заметить женщину в черном плаще с капюшоном, пристально глядевшую ему прямо в глаза; но эти глаза давно уже разучились замечать что бы то ни было, и все усилия миссис Кэтрин пропадали зря.

В этот вечер, однако, вино и царившее кругом веселье воодушевили графа;

оттого, должно быть, походка и лукавые взгляды дамы в маске произвели на него неожиданно сильное впечатление. Преподобный О'Флаэрти, в отличие от Гальгенштейна, давно уже обратил внимание на незнакомку в черном плаще, и сейчас ему показалось, что он узнал ее.

- Это та самая женщина, что постоянно подстерегает ваше сиятельство на улице, - сказал он вполголоса. - А с нею портновский подмастерье, любитель поглазеть, как вешают людей, - иначе говоря, сын вашего сиятельства.

И только что он вознамерился объяснить графу, что тут целый заговор, что сын, несомненно, привел сюда мать с коварным умыслом воздействовать на его чувства, - только что он, повторяю, вознамерился втолковать его сиятельству, что опрометчиво и даже опасно было бы возобновить давнишнюю liaison (Связь (франц.).) с такой женщиной, какой, по его же рассказам, была миссис Кэт, - как граф, вскочив с места, прервал своего духовного пастыря словами:

- Разрази меня бог, аббат, вы правы - это в самом деле мой сын, и с ним прехорошенькая штучка. Эй, как тебя - Том! Ты что же, бездельник, родного отца не замечаешь? - И, лихо заломив шляпу набок, monsieur де Гальгенштейн петушиным шагом пустился вслед мистеру Биллингсу и его спутнице.

Впервые граф открыто признал своего сына.

"Бездельник" Том, услышав обращенные к нему слова, остановился. Завидя подходившего издали графа, в кафтане белого бархата, при звездах и орденах, в скромном небольшом парике, шелковых чулках персикового цвета и башмаках с серебряными пряжками, дама в маске вздрогнула.

- Черт побери, матушка, что ты в меня вцепилась, - заворчал Том. Бедная женщина дрожала всем телом; но у нее хватило соображения "вцепиться" еще сильнее, и Том в конце концов, видно, смекнул, в чем дело, и прикусил язык.

Граф приближался во всем своем великолепии. Боги, как блестело при свете фонарей шитье его кафтана! Какой истинно королевский аромат мускуса и бергамотовой помады исходил от его парика, от его носового платочка, от жабо и кружевных манжет! Широкая желтая перевязь шла через плечо и заканчивалась на боку сверкающим бриллиантовым крестом - усыпанным бриллиантами крестообразным эфесом шпаги! Вообразимо ли зрелище более прекрасное? И как тут не задрожать бедной женщине, когда столь ослепительный кавалер становится с нею рядом и удостаивает ее благосклонного взгляда с высоты своего величия! Подобно Зевсу, сошедшему к Семеле при полном параде, в блеске всех орденов, украшавших его царственную особу, явился великий Гальгенштейн перед миссис Кэтрин. Жарко запылали ее щеки под прикрытием бархатной маски, неистово заколотилось сердце за тюремной решеткой корсета.

Какая сладостная буря тщеславия бушевала в ее груди! Какой поток долго сдерживаемых воспоминаний хлынул при первом звуке знакомого чарующего голоса!

Подобно тому как ценнейший хронометр заводится о помощью грошового ключика - как достаточно повернуть простой деревянный кран, чтобы забили, заиграли, заплескали все фонтаны Версаля, - так самого ничтожного повода оказалось довольно, чтобы миссис Кэтрин вновь оказалась во власти своих неуемных страстей. Граф, как уже было сказано, подошел к сыну, без долгих церемоний разделался с ним небрежным: "Как поживаешь, Том?" - и сразу же перенес все свое внимание на его даму.

- Прелестный вечер, сударыня, - сказал он ей, - просто прелестный, разрази меня бог! - Она едва не лишилась чувств, услышав этот голос.

Семнадцать лет - и вот он снова здесь, рядом с нею!

Я знаю все, что можно бы тут сделать. Ввернуть цитату из Софокла

(прибегнув к помощи алфавитного указателя) я умею не хуже других; сумел бы и блеснуть изысканной прозой с метафорами, пафосом и моралью в конце. Но скажите, разве заключение предыдущего абзаца не есть образец самой лучшей прозы? Допустим, я бы заставил Максимилиана, став рядом с Кэтрин, поднять взор к небу и воскликнуть словами сластолюбца Корнелия Непота:

Aenaoi nejelai

Arqvmen janerai

Droseran jusin euaghtoi, и т. д.

(Вечные облака! Явитесь, росистые, мглистые, легкие... (греч.))

Или, обратясь к стилю еще более распространенному, написал бы так:

"Граф приблизился к потрясенной деве. На миг оба замерли в безмолвии; лишь стук ее сердца нарушал напоенную страстью тишину. О, сколько радостей и страхов, надежд и разочарований вновь вышло из могилы забвения, поглотившей их много лет назад, и в этот краткий миг промелькнуло перед воссоединенной четой! О, как печально было это чудесное возвращение к прошлому - и как сладостно! У обоих катились по щекам слезы - пузырьки, всплывшие со дна затянутого ряской озера молодости; из груди вырывались вздохи, несшие в себе чуть заметный аромат - память благоуханного отрочества, звуки умолкнувших песнопений юной любви! Таков закон бытия - для дорогих воспоминаний всегда найдется уголок в душе; скорбь забудется, от злодейства не останется и следа, лишь прекрасное нетленно и вечно.

- О, златые письмена, начертанные на небесах! - воскликнул мысленно де Гальгенштейн, - вы сияете так же, как и встарь! Мы меняемся, но ваш язык остается неизменным. Глядя в вашу бездонную глубь, понимаешь бессилие сухих рассу..."

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Вот вам шесть столбцов (*) отменнейшей прозы, какой не найти больше ни в этой книге, ни в какой-либо другой. Гальгенштейн трижды цитирует Еврипида, единожды Платона, девять раз Ликофрона, не говоря уже о латинском синтаксисе и второстепенных греческих поэтах. Страстные излияния Кэтрин столь же изысканны по форме; пусть скажет взыскательный критик из Н-ской газеты -

разве они не выдержаны в духе лучших классических образцов - то, что называется в платоновском вкусе? Я никому, не хочу пускать пыль в глаза;

просто иногда не мешает показать публике, на что ты способен.

(* Здесь и было шесть столбцов, как совершенно точно подсчитал мистер Соломонс; но мы изъяли из рукописи две и три четверти страницы, поступись несколько чрезмерным, в соответствии с модою, красноречием нашего корреспондента, дабы поскорее вернуться к существу повести.

Неиспользованные страницы могут быть возвращены мистеру Соломонсу по первому требованию. - О. Й.)

Но насколько же выразительней всей этой высокопарной белиберды те слова, которые на самом деле произнес граф! "Прелестный вечер, разрази меня бог!" Вот это "разрази меня бог" и переполнило чашу: миссис Кэт почувствовала, что влюблена пуще прежнего; собрав все силы, она ответила:

- Только, пожалуй, уж очень жарко, - и низко присела перед графом.

- Да, будь я неладен; просто дышать нечем! - согласился его сиятельство. - Не угодно ли вам, сударыня, отдохнуть в беседке и выпить чего-нибудь прохладительного?

- Сэр! - произнесла дама в маске, слегка отступив назад.

- О, выпить, выпить - отличная мысль! - воскликнул мистер Биллингс, постоянно страдавший от жажды. - Идемте, ма... то есть миссис Джонс; вы же не откажетесь от стаканчика холодного пуншу; а ром здесь хоть куда, это можете мне поверить.

После недолгих уговоров дама в маске согласилась и проследовала в беседку, где ей было предложено место между обоими джентльменами. Слуга зажег восковые свечи па столике, затем явился и пунш.

Она с жадностью выпила два стакана; граф и Биллингс последовали ее примеру, хотя их раскрасневшиеся физиономии свидетельствовали, что ни тот, ни другой не нуждался в возбуждающих средствах. Нужно сказать, граф был весьма поражен и шокирован появлением такого юнца, как Биллингс, в общественном месте да еще под руку с дамой. Из чего читатель вправе заключить, что выпитое шампанское привело его на ту ступень опьянения, для которой характерна строгость по части морали; и за Биллингсом он последовал не только из желания лучше разглядеть его спутницу, но и с целью сделать ему надлежащее внушение насчет предосудительности в его годы подобных знакомств.

Но, догнав интересную пару, его сиятельство, разумеется, занялся сперва дамой; и только когда они уже сидели в беседке, он вспомнил о своем первоначальном намерении и обратился к сыну с назидательной речью.

Мы уже дали здесь кое-какие примеры красноречия monsieur де Гальгенштейна в трезвом виде; множить эти примеры значило бы излишне обременять читателя. Нравоучения его были нестерпимо скучны и глупы; в них было столько же самолюбования, сколько и в его утренней рацее, но еще во сто крат больше пустоты и напыщенности. Будь Кэтрин в здравом уме, она бы через пять минут поняла, что ее бывший возлюбленный просто дурак петый, и с презрением отвернулась бы от него; но память о прошлом словно околдовала ее, и все глупости, которые говорил граф, звучали для нее дивной музыкой. Что же до мистера Биллингса, то он не мешал его сиятельству болтать в свое удовольствие; только морщился, зевал, время от времени бранился исподтишка и при этом пил стакан за стаканом.

Итак, его сиятельство довольно долго распространялся о том, сколь прискорбно несообразны любовные приключения с нежным возрастом Биллингса;

затем к случаю рассказал о собственной своей интрижке с дочерью бургомистра в Ратисбонне, куда он попал в году 1704-м, находясь на службе у баварского курфюрста; затем о том, как жена боннского лекаря травилась из-за него, когда он после битвы при Бленхейме перешел на службу к герцогу Мальборо, и так далее и тому подобное, под стать истории с послушницей, рассказанной ранее. Все это была чистая правда. Некрасивый, но умный мужчина может иной раз понравиться женщине; красивый дурак неотразим всегда. Миссис Кэт слушала, развесив уши. Боже правый! Она знала наизусть все эти истории, помнила, где и когда была рассказана каждая из них, - как она сидела у окна, подрубая носовой платок для Макса, а он подошел и стал целовать ее, божась, что жена лекаря не могла и сравниться с нею, а в другой раз он только что вернулся с охоты и усталый лежал на оттоманке. До чего хорош он был тогда! А сейчас, пожалуй, стал еще лучше; только словно бы попритих и остепенился, голубчик!

В саду было полным-полно самой разношерстной публики, мимо беседки, где сидело наше трио, то и дело проходили гуляющие. Спустя полчаса после того, как граф покинул свою компанию, отец О'Флаэрти решил втихомолку проверить, чем занят его сиятельный патрон. Дама в маске сидела и слушала, вся -

воплощенное внимание; мистер Биллингс пролитым пуншем выводил узоры на столе; а monsieur де Гальгенштейн говорил, не закрывая рта. Его преподобие с минуту постоял и послушал; а затем, пробормотав нечто, весьма похожее на ругательство, направился к воротам сада, где стояла раззолоченная графская карета и три лакея дожидались вместе с кучером, когда его сиятельству угодно будет воротиться в Лондон. "Найди-ка мне портшез, Жозеф, - сказал почтенный патер, который охотно предпочел бы даровое место в карете. - Этот болван теперь и через час не сдвинется с места", - добавил он в сторону. Ему по опыту было известно, что, когда дело доходило до лекарской жены, рассказы графа становились положительно нескончаемыми; а потому он решил, не дожидаясь, отправиться восвояси, и прочие собутыльники графа, кто как мог, последовали его примеру.

Меж тем все новые и новые группы гуляющих, сменяя друг друга, проходили мимо беседки, и в одной из таких групп оказался не кто иной, как мисс Полли Бригс, с которой мы уже имели честь познакомиться. Мисс Полли шла в обществе, двух или трех подруг, опираясь на руку джентльмена с могучими плечами и икрами, в лихо заломленной набекрень шляпе и с общей повадкой прифрантившегося бедняка. Это был некий мистер Моффат, занимавший пост швейцара в одном ковент-гарденском игорном доме, где мимо него проплывали в день многие тысячи, а сам он получал в неделю четыре шиллинга и шесть пенсов

- сумма явно недостаточная, чтобы жить соответственно своему рангу.

За последний месяц, однако, мистер Моффат имел некоторый дополнительный доход - и немалый, что-то около двенадцати гиней, - что позволило ему галантно пригласить мисс Бригс в концерт. Стоит, пожалуй, упомянуть, что эти двенадцать гиней перекочевали к нему из кармана самой же мисс Полли, которая, в свою очередь, получила их от мистера Биллингса. И если читатель помнит, что когда Томми, отправляясь на первое свое свидание с отцом, зашел по дороге к мисс Бригс с парой бархатных панталон под мышкой, сразу же ставшей предметом вожделения этой прелестной особы, - то да будет ему известно, что она покушалась на упомянутые панталоны не для того, чтобы наделать из них подушечек для булавок, но чтобы подарить их мистеру Моффату, который давно уже нуждался в такой обновке.

Рассказав попутно историю мистера Моффата, заметим, что, поравнявшись с беседкой графа, он, его дама и прочие их спутники принялись дружно подтягивать песне, которую пел один из их компании, актер Беттертоновской труппы:

Когда я умру, не рыдайте над гробом,

"Hic jacet" (*) не режьте на камне, Бутылкой вина окропите могилу, Скажите: "Хороший был парень!"

Товарищи-братцы!

Скажите: "Хороший был парень!"

(* Здесь покоится (лат.).)

"Товарищи-братцы" хор выводил с большим чувством; особенно выделялся рокочущий бас мистера Моффата и высокий дискант мисс Бригс. Публика в саду по-разному отнеслась к этим поднебесным руладам. "Заткните-ка бездельникам глотки!" - крикнул цирюльник, сидевший за кружкою пива со своей дражайшей половиной. "Что за дьявольский визг, уши лопаются!" - раздалось из-за столика, где несколько дам потягивали наливку в обществе двух молодых красавчиков.

- Прах побери, да это же Полли! - воскликнул мистер Том Биллингс и, пулей вылетев из беседки, устремился вслед сладкогласной мисс Бригс.

Мгновение спустя он догнал ее, остановил легким прикосновением к ее стану и в два прыжка очутился перед нею и ее спутником, так что они даже попятились от неожиданности.

- Господи, мистер Биллингс! - довольно холодно приветствовала его мисс Полли. - Вот уж не думала вас тут встретить.

- Это что еще за фрукт? - спросил грозный мистер Моффат своим рокочущим басом.

- Ах, братец, это мой знакомый, мистер Биллингс, - заискивающе пояснила мисс Полли.

- Если он ваш знакомый, сестрица, не мешало бы ему вести себя поприличней. Учитель танцев вы, что ли, молодой человек, что выделываете такие антраша у людей перед носом? - заворчал мистер Моффат, который терпеть не мог мистера Биллингса по той простой причине, что жил на его счет.

- Какой там, к черту, учитель танцев? - не смутившись, возразил мистер Биллингс. - Если вы еще раз вздумаете назвать меня учителем танцев, я вас дерну за нос.

- Что-о? - заревел мистер Моффат. - Меня за нос? Меня? Слышь, малый, посмей только ко мне притронуться, я тебе глотку перережу.

- Ах, Моффи... то есть братец... не стыдно вам так обращаться с бедным мальчиком! Ступайте, Томми, ступайте скорей; мой двоюродный брат выпил лишнего, - захныкала девица Бригс, не на шутку испугавшись, что дюжий швейцар приведет свою угрозу в исполнение.

- Томми? - сказал мистер Моффат, устрашающе сдвинув брови. - Это еще что за Томми? А ну, бр... - "брысь!" хотел сказать мистер Моффат, но так и не сказал; ибо, к немалому удивлению его самого и его спутников, мистер Биллингс подпрыгнул и в самом деле ухватил чудовище за нос, да так крепко, что лишил его возможности договорить начатое.

Операция эта была произведена с непостижимым проворством; завершив же ее, мистер Биллингс отскочил назад и выхватил из ножен новехонькую шпагу с серебряным эфесом, подарок нежной маменьки.

- А теперь, братец, - сказал он со свирепым хладнокровием, - теперь становитесь, и посмотрим, кто кого зарежет.

Одному богу известно, чем могла закончиться эта ссора, доведись противникам и впрямь скрестить шпаги; но мисс Полли с незаурядной находчивостью восстановила мир, закричав: "Полиция, полиция!" Услышав это, вся компания дружно бросилась к выходу из сада и вмиг исчезла за воротами.

Мисс Бригс хорошо знала своих друзей: довольно было одного слова "полиция", чтобы у них зачесались пятки...

Мистер Биллингс побежал было вместе со всеми, но вскоре остановился.

Великолепного Моффата нигде не было видно; Полли Бригс тоже пропала без следа. Подумав, Том решил вернуться туда, где осталась его мать; но в воротах с него снова потребовали плату за вход, а денег при нем не было ни шиллинга.

- Меня в беседке дожидаются друзья, - сказал Том, напустив на себя важный вид. - Я здесь с его сиятельством баварским посланником.

- Вот и не надо было уходить без него, - был недовольный ответ.

- Говорят же вам, он меня дожидается в беседке, и с ним дама; больше того, на боковой аллее, где темно, я оставил свою шпагу с серебряным эфесом.

- Ах, милорд, не угодно ли присесть и подождать, - воскликнул один из привратников. - Я сбегаю, доложу ему.

Мистер Биллингс согласился и присел на тумбу у ворот в ожидании, когда вернется добровольный гонец. Последний же отправился прямехонько в боковую аллею, где сразу увидал лежавшую на земле шпагу. Но вместо того, чтобы отнести ее владельцу, мошенник отломил эфес от клинка и, швырнув прочь благородную сталь, спрятал презренное серебро в карман, а затем через боковую калитку, предназначенную для слуг и музыкантов, улизнул из сада.

Меж тем мистер Биллингс все ждал и ждал. А о чем шла беседа у его почтенных родителей, остававшихся в беседке? Мне это неизвестно; но один из слуг заведения говорил впоследствии, что ему пришлось дважды подавать пунш и печенье в беседку э 3, где сидел знатный чужеземец, а с ним пышно разряженная дама в маске и молодой человек, который потом ушел; что, оставшись наедине с его милостью, дама отодвинулась подальше, и они долго и оживленно беседовали о чем-то; и в конце концов, уступив настояниям его светлости, она сняла маску со словами: "Неужели ты не узнал меня, Макс?" - а он воскликнул: "Бесценная моя Кэтрин, ты стала еще прекраснее, чем была!" -

и хотел было на коленях поклясться ей в вечной любви; но она просила не делать этого на глазах у всей публики в саду, и тогда его высочество потребовал счет, а дама вновь надела маску, и они удалились.

Дойдя до ворот, граф крикнул слегка охрипшим голосом: "Эй, Жозеф Ла-Роз, мою карету!" - и карета, дожидавшаяся в стороне, тотчас же подъехала с лакеями на запятках. Пламя факелов и суета лакеев разбудили молодого человека, прикорнувшего на тумбе у входа. Граф подал руку даме в маске, помогая ей сесть, а сам стал шептать что-то на ухо Ла-Розу, но тут слезший со своей тумбы юнец хлопнул его сиятельство по плечу и сказал: "Эй, граф, надеюсь, вы и меня подвезете", - и вскочил на подножку.

Увидев сына, Кэтрин бросилась к нему на грудь и стала целовать его, смеясь и рыдая, чем немало озадачила мистера Биллингса, не знавшего, чему приписать столь бурное изъявление чувств. Граф с довольно растерянной миной сел рядом, и в непродолжительном времени карета остановилась перед домом, где жили Хэйсы, и сам мистер Хзйс в ночном колпаке вышел навстречу, пораженный великолепием экипажа, доставившего его жену под супружеский кров.

ГЛАВА XI

О некоторых домашних неурядицах и о том, что воспоследовало из них

Один испытанный журнальный сочинитель, живший во времена мистера Брока и герцога Мальборо, описывая поведение последнего в сражении, когда -

Невозмутим, он наблюдает бой, Пришлет подмогу, если дрогнул строй, Отброшенных, взбодрив, вернет к атаке И учит, где верней решиться драке, -

описывая, повторяю, поведение герцога Мальборо в бою, мистер Аддисон уподобил его ангелу, который, будучи послан божественным провидением покарать провинившийся народ,

Всевышнему в угоду, лик нахмуря, Вихрь поднял на дыбы и правит бурей.

Первые четыре из этих шести свежих строк как нельзя лучше передают вкусы герцога и особенности его военного гения. Ему был по сердцу жар боевой схватки; в такие минуты дух его воспарял в небеса и витал над полем битвы

(оставим сравнение с ангелом на совести сочинителя, оно, во всяком случае, весьма изящно), с царственным хладнокровием управляя приливами и отливами мощной боевой волны.

Но прославленное это сравнение с таким же правом может быть отнесено к злому ангелу, как и к доброму; и точно так же им можно воспользоваться, повествуя о мелких ссорах, а не только о крупных столкновениях - о какой-нибудь пустяковой семейной перебранке, задевающей двух-трех людей, а не только о важном государственном споре, подкрепляемом яростным ревом пятисот пушечных глоток с каждой стороны. Поэт, в сущности, хотел сказать лишь одно: что герцог Мальборо был истинным гением разлада.

Наш друг Брок, или Вуд (чьи поступки мы любим живописать при помощи самых пышных сравнений), в этом смысле имел немало общего с его светлостью;

ничто не могло быть для него приятнее и дать больший простор его природным способностям, чем случай рассорить двух или нескольких людей.

Обычно вялый и равнодушный, он тотчас оживлялся и приходил в отменное расположение духа. Если пыл битвы несколько остывал, он умел искусно подогревать его вновь. Если, например, батальоны красноречия Тома обращались в бегство под огнем батарей его маменьки, Вуд коротким словечком насмешки или ободрения заставлял их вернуться и принять бой; а если эскадроны ругательств мистера Хэйса теряли мужество перед железной несокрушимостью боевых каре Тома, для Вуда не было большего удовольствия, чем поддержать дух слабеющей рати и вдохновить ее на новый приступ. Да, в том, что эти скверные люди становились еще хуже, была изрядная доля его заслуг. Их злобные речи и темные страсти, мошеннические проделки Тома, вспышки гнева, презрения, ревности Хэйса и Кэтрин - все это в большой степени было делом рук престарелого искусителя, с наслаждением изощрявшегося в искусстве управлять домашними бурями и ураганами в семье, членом которой он себя считал. И пусть не упрекнут нас в ненужном пристрастии к громким словам за уподобление трех дрянных людишек с Тайбернской дороги действующим армиям, а мистера Вуда -

великому полководцу. Когда вы, дорогой сэр, получше узнаете свет, где непомерно великим оборачивается самое ничтожное и безгранично ничтожным самое великое, - бьюсь об заклад, в голове у вас причудливейшим образом перемешается прекрасное и нелепое, высокое и низкое, как, впрочем, оно и должно быть. Что до меня, - я так долго присматриваюсь к этому свету, что вовсе разучился отличать одно от другого.

Итак, в описанный уже вечер, покуда миссис Хэйс развлекалась в Мэрилебонском саду, мистер Вуд развлекался по-своему, накачивая ее супруга спиртным; а потому, когда Кэтрин воротилась домой и мистер Хэйс встретил ее на пороге, не трудно было распознать, что он не только зол, но и пьян. Том вышел из кареты первым, и Хэйс, с прибавлением крепкого словца, спросил его, где он был. Словцо мистер Биллингс тут же вернул (приправив еще другим таким же), а отвечать на вопрос отчима решительно отказался.

- Старик пьян, матушка, - сказал он, помогая выйти миссис Хэйс (которой перед тем пришлось употребить некоторое усилие, чтобы вырвать свою руку у графа, прятавшегося в глубине кареты). Хэйс не замедлил подтвердить это предположение, храбро захлопнув дверь перед самым носом Тома, хотевшего войти вслед за матерью. А когда та выразила свое возмущение, как всегда, в резком и уничижительном тоне, мистер Хэйс не остался в долгу, и закипела ссора.

Тогда было принято употреблять в разговоре куда более простые и энергичные выражения, нежели то допускается нынешними понятиями о приличиях;

и я не рискну на страницах повести, пишущейся в 1840 году, слово в слово повторить те упреки, которыми Хэйс и его жена обменивались в 1726-м. Мистер Вуд, слушая их, животики надорвал от смеха. Мистер Хэйс кричал, что не позволит своей жене шататься по увеселительным заведениям в погоне за титулованными мерзавцами из папистов; в ответ на что миссис Хэйс обозвала его собакой, лгуном и трусом и сказала, что будет ходить, куда ей вздумается. Тогда мистер Хэйс пригрозил, если она не уймется, поучить ее палкой. Мистер Вуд вставил вполголоса: "И поделом". Миссис Хэйс возразила, что хоть ей уже доводилось кой-когда сносить подлые побои, но на этот раз, если он осмелится поднять на нее руку, она его зарежет - вот как бог свят! А мистер Вуд сказал: "Молодец, люблю таких нравных!"

Мистер Хэйс решил прибегнуть к другим доводам.

- Соседей бы постыдились, сударыня, - сказал он. - Ведь начнут судачить.

- Уж это непременно, - сказал мистер Вуд.

- А пусть их! - сказала Кэтрин. - Что нам соседи? Разве не судачили они, когда ты упек за решетку вдову Уилкинс? Разве не судачили, когда ты напустил бейлифов на беднягу Томсона? Тогда вас не смущали соседские пересуды, мистер Хэйс.

- Дело есть дело, сударыня; к тому же если это по моему настоянию Уилкинс посадили в тюрьму, а у Томсона описали имущество, вам об этом было известно не хуже меня.

- Поистине два сапога пара, - сказал мистер Вуд.

- А вы, сэр, держали бы язык за зубами. В вашем мнении никто не нуждается и в вашем обществе, кстати, тоже, - в сердцах крикнула миссис Кэтрин.

Но мистер Вуд в ответ только присвистнул.

- Я пригласил этого джентльмена скоротать со мною вечер, сударыня. Мы с ним выпили вместе.

- Что верно, то верно, - подтвердил мистер Вуд, улыбаясь миссис Кэт как ни в чем не бывало.

- Мы с ним выпили вместе - понятно вам, сударыня? А с кем я вместе пью, тот мне друг и приятель. Стало быть, доктор Вуд мне друг и приятель - его преподобие доктор Вуд. Мы с ним коротали вечер вдвоем, сударыня, беседуя о политике и о лери... герлигии. А не разгуливали по увеселительным садам и не строили глазки мужчинам.

- Врешь ты все! - взвизгнула миссис Хэйс. - Я туда пошла из-за Тома, и тебе это очень хорошо известно; мальчуган мне покою не давал, пока я не пообещала ему пойти.

- Видеть не могу этого лоботряса, - отозвался мистер Хэйс. - Вечно он у меня под ногами путается.

- Он - единственный мой друг на свете, и единственный, кто мне хоть сколько-нибудь дорог, - сказала Кэтрин.

- Он наглец, лентяй, прохвост и бездельник и наверняка кончит на виселице, чему я буду очень рад, - прорычал мистер Хэйс. - А кстати, позвольте полюбопытствовать, сударыня, в чьей это вы карете прикатили?

Должно быть, кое-что пришлось заплатить за проезд - хо-хо-хо!

- Подлое вранье! - завопила Кэт и схватила большой кухонный нож. -

Попробуй только повторить это, Джон Хэйс, и клянусь богом, я тебя зарежу.

- Вот как? Грозить вздумала? - рявкнул храбрый во хмелю мистер Хэйс, в ответ вооружившись палкой. - Не очень-то я испугался ублюдка и шл...

Но он не договорил - как безумная, она бросилась на него с ножом. Он отскочил, отчаянно замахал руками и с силой хватил ее палкой по лбу. Она рухнула на пол. Великим счастьем был этот удар и для Хэйса и для Кэтрин: его он, быть может, спас от смерти, ей не дал стать убийцей.

Все это происшествие - весьма существенное для нашей драмы - могло быть изложено куда более пространно; но автор, признаться, по своей природе не склонен живописать зрелища столь отвратительные; да и читатель едва ли много приобретет от того, что будет посвящен во все мельчайшие подробности и обстоятельства. Скажем лишь, что эта ссора, хоть и не более жестокая, нежели происходившие между Хэйсом и его супругой допреж того, повела к серьезным переменам в жизни злополучной четы.

Хэйс в первый миг изрядно перетрусил, одержав победу: побоялся, уж не убил ли он жену. Вскочил с места и Вуд, испуганный тою же мыслью. Но она вдруг зашевелилась, понемногу приходя в себя. Принесли воды; приподняли и перевязали голову потерпевшей; и тогда миссис Кэтрин дала волю слезам, которые словно бы принесли ей облегчение. Мистер Хэйс нимало не был тронут ее рыданиями - напротив, он в них увидел приятное доказательство того, что поле битвы осталось за ним; и хоть Кэт мгновенно ощерилась при первой его слабой попытке к примирению, он не обиделся и с самодовольной ухмылкой подмигнул Вуду. Трус чувствовал себя победителем и был горд этим; последовав за Кэтрин в спальню и найдя ее спящей, или притворившейся, что спит, он почти тотчас же сам задремал и видел самые радужные сны.

Мистер Вуд тоже отправился наверх, довольно посмеиваясь про себя. Ссора супругов явилась для него истинным праздником; она взбодрила старика, привела его в отличное расположение духа; и он уже предвкушал продолжение потехи, когда Тому будет рассказано обо всех обстоятельствах домашней битвы.

Что же до его сиятельства графа Гальгенштейна, то поездка в карете из Мэрилебонского сада и нежное пожатие руки, которое Кэтрин дозволила на прощание, так распалили в нем угасшие страсти, что, проспав девять часов и выпив утреннюю чашку шоколада, он даже отложил чтение газеты и заставил дожидаться особу из модной лайки на Корнхилле (явившуюся с куском отличных мехельнских кружев и по весьма сходной цене), - ради того, чтобы побеседовать со своим духовным наставником о прелестях миссис Хэйс.

А она, бедняжка, всю ночь не сомкнула горящих век, кроме как для того, чтобы прикинуться спящей перед мистером Хэйсом; так и пролежала подле него с широко раскрытыми глазами, с колотящимся сердцем, с пульсом сто десять, беспокойно ворочаясь с боку на бок под бой башенных часов, размерявших глухое время ночи; и вот уже бледный немощный день глянул сквозь оконные занавески, а она все лежала без сна, измученная и несчастная.

Нам известно, что миссис Хэйс никогда не питала особенно нежных чувств к своему господину и повелителю; но ни разу еще за все годы супружеской жизни не внушал он ей такого презрения и отвращения, как сейчас, когда забрезживший день вырисовал перед ней лицо и фигуру спящего. Мистер Хэйс громко храпел во сне; у его изголовья на толстой конторской книге стоял закапанный салом оловянный подсвечник, а в нем тоненькая сальная свечка, надломившаяся посередине; тут же лежали его ключи, кошелек и трубка; из-под одеяла торчали ноги в грязном, поношенном исподнем белье; на голову был натянут красный шерстяной колпак, закрывавший наполовину изжелта-бледное лицо; трехдневная щетина покрывала подбородок; рот был разинут, из носу вырывался громкий храп; более отталкивающее зрелище трудно было себе представить. И к этой-то жалкой твари Кэтрин была привязана вечными узами.

Что за неприглядные истории были записаны на страницах засаленного гроссбуха, с которым скряга никогда не расставался, - он не знал иного чтения. Что за сокровище пряталось под охраной этих ключей и этого кошелька!

Каждый шиллинг, его составлявший, был украден у нужды, заграблен у беспутного легкомыслия или же безжалостно отнят у голода. "Дурак, скряга и трус! Зачем я связала себя с этой тварью? - думала Кэтрин. - Я, которая наделена и умом и красотой (разве он не говорил мне так?). Я, которая родилась нищенкой, а сумела достигнуть положения в обществе - и кто знает, до каких бы еще добралась высот, если бы не моя злосчастная судьба!"

Поскольку миссис Кэт не говорила всего этого вслух, а лишь думала про себя, мы вправе облечь ее мысли в самую изящную словесную форму - что и попытались сделать в меру своих возможностей. Если читатель даст себе труд проследить ход размышлений миссис Хэйс, от него, без сомнения, не укроется то, как ловко она обвинила во всех своих бедах мужа, сумев в то же время извлечь нечто утешительное для своего тщеславия. Каждый из нас, я утверждаю, когда-нибудь да прибегал к такому порочному способу рассуждения. Как часто все мы - поэты, политики, философы, семейные люди - находим соблазнительные оправдания собственным грехам в чудовищной испорченности окружающего мира;

как громко браним дух времени и всех своих ближних! Этой же дьявольской логике следовала и миссис Кэтрин в своих ночных раздумьях после празднества в Мэрилебонском саду и в ней черпала силу для мрачного торжества.

Должно, однако же, признать, что миссис Хэис как нельзя более верно судила о своем муже, называя его подлецом и ничтожеством; если нам не удалось доказать справедливость такой оценки нашим рассказом, значит, нам вовсе ничего не удалось. Миссис Хэйс была сметлива и наблюдательна от природы; а чтобы найти прямые улики против Хэйса, ей не нужно было далеко ходить. Широкая кровать орехового дерева, служившая симпатичной чете супружеским ложем, была вытащена из-под почтенной старой и больной вдовы, которой пришлось ответить за долги своего блудного сына; на стенах красовались старинные гобелены на сюжеты из Священного писания (Ревекка у источника, купающаяся Вирсавия, Юдифь и Олоферн и другие), десятки раз служившие мистеру Хэйсу разменной монетой в весьма выгодных сделках с молодыми людьми, которые, выдав вексель на сто фунтов, получали пятьдесят фунтов наличными и на пятьдесят фунтов гобеленов - а потом рады были сбыть их ему же хотя бы за два фунта. К одному из этих гобеленов, отхватив у Олоферна голову, прислонились огромные часы в зловеще-черном футляре -

трофей еще какой-то ростовщической операции. Несколько стульев и старый черный шкаф мрачного вида дополняли обстановку этой комнаты, где для полноты картины недоставало лишь парочки привидений.

Миссис Хэйс села на постели, пристально всматриваясь в мужа. Я твердо верю, что взгляд, устремленный на спящего, обладает большой магнетической силой (разве вам не случалось в детстве просыпаться летним солнечным утром и встречать взгляд матери, склонившейся над вами? И разве вы не помните, как тепло этого ласкового взгляда проникало в вас еще задолго до пробуждения, навевая волшебное чувство покоя, уюта, беспричинной радости?).

Была и во взгляде Кэтрин такая сила; недаром мистер Хэйс, не просыпаясь, беспокойно заерзал под этим взглядом, глубже зарылся головою в подушку и несколько раз издал странный, короткий не то стон, не то вскрик, подобный тем, что пугают сиделку, бодрствующую у постели горячечного больного. Время меж тем подошло к шести, и в часах вдруг раздался зловещий скрежет, какой обычно предшествует бою и звучит, точно предсмертный хрип уходящего часа. Потом шесть ударов возвестили его кончину. С последним ударом мистер Хэйс проснулся, поднял голову и увидел смотревшую на него Кэтрин.

Глаза их встретились; и тотчас же Кэтрин отвела свои, густо покраснев, словно ее застигли на месте преступления.

Какой-то безотчетный ужас пронзил беднягу Хэйса - жуткий, леденящий душу страх, предчувствие надвигающейся беды, - а ведь жена всего только смотрела на него. Вмиг вспомнились ему события минувшего вечера, ссора и то, к чему она привела. Он и раньше, случалось, в сердцах бивал жену и осыпал ее жестокой бранью, но она не держала на него зла; наутро ссору обычно забывали или, во всяком случае, обходили молчанием. Отчего же вчерашняя стычка не кончилась тем же? Прикинув все это в уме, Хэйс сделал попытку улыбнуться.

- Ты ведь не сердишься на меня, Кэт? - сказал он. - Я, знаешь, вчера хватил лишнего и потом очень уж расстроился из-за той полсотни фунтов, что так и пропала. Разорят они меня, милушка, вот увидишь, разорят.

Миссис Хэйс ничего не ответила.

- А хорошо бы опять очутиться в деревне, а, Кэт? - продолжал он самым вкрадчивым тоном. - Знаешь что, потребую-ка я назад все деньги, что у меня за людьми ходят. Их ведь теперь наберется до двух тысяч фунтов, а все ты, каждый фартинг - твоя заслуга. Вернемся в Уорикшир, купим себе ферму и заживем по-барски. Хочешь вернуться в родную округу барыней, Кэт? То-то все в Бирмингеме глаза вытаращат, а, милушка?

С этими словами мистер Хэйс потянулся было к жене, но она резким движением оттолкнула его руку.

- Трус! - сказала она. - Ты только спьяну и храбр, да и вся твоя храбрость в том, чтобы бить женщину.

- Так я же только защищался, милушка, - возразил Хэйс, от храбрости которого не осталось и следа. - Ты же хотела меня... э-э...

- Хотела тебя зарезать и очень жалею, что не зарезала! - сказала миссис Хэйс, скрипнув зубами и сверкнув на него свирепым бесовским взглядом. Она вскочила с постели, на подушке темнело большое кровавое пятно. - Вот, смотри! - крикнула она. - Это твоих рук дело!

Тут Хэйс не выдержал и заплакал - до того он был перепуган и уничтожен, несчастный. Слезы этого жалкого создания лишь возбудили еще большую ярость и отвращение в его жене; не боль в ране жгла ее, а лютая ненависть к тому, кто эту рану нанес и к кому она была прикована навек - навек! Это он преграждал ей путь к богатству, счастью, любви, быть может, даже к графскому титулу.

"Будь я свободна, - думала миссис Хэйс (всю ночь эта мысль сидела у нее на подушке, журчала ей в ухо), - будь я свободна, Макс бы на мне женился;

непременно женился бы - он это сам вчера сказал".

* * *

Старый Вуд словно бы каким-то особым чутьем разгадал мысли Кэтрин: в тот же день он с коварной усмешкой предложил побиться об заклад, что она думает о том, насколько лучше быть супругой графа, нежели женой жалкого ростовщика. "Да и то сказать, - добавил он, - одно дело граф и карета шестеркой и совсем другое - старый скряга с дубинкой в руке". Затем он спросил, прошла ли у нее боль в голове, и заметил, что она, должно быть, привычна к побоям; словом, всячески усердствовал в шуточках, от которых душевные и телесные раны несчастной женщины ныли в тысячу раз сильнее.

Тому Биллингсу также было незамедлительно доложено о происшедшем, и он, по обыкновению, на все корки ругая отчима, поклялся, что это ему даром не пройдет. Вуд хитро и умело подогревал все страсти, находя особое удовольствие, вполне бескорыстное вначале, в том, чтобы подстрекать Кэтрин и запугивать Хэйса; последнее, впрочем, было совершенно излишне, ибо злополучный ростовщик и так уже не знал, куда деваться от ужаса и тоски.

Чудовищные слова и выражение лица Кэтрин в то утро после ссоры не выходили у него из головы; душу леденило мрачное предчувствие. И чтобы отвратить то, что нависло над ним, он поступал, как поступают все трусы, -

униженно пытался разжалобить судьбу, вымолить, выклянчить себе милость и прощение. Он был заискивающе ласков о Кэтрин, смиренно сносил все ее злые насмешки. Он дрожал перед молодым Биллингсом, прочно водворившимся в доме

(для защиты матери от жестокости мужа - так уверяла она сама), и даже не пытался давать отпор его дерзким речам и выходкам.

Сынок и маменька забрали полную власть в доме; Хэйс при них и рта не смел раскрыть; сходился с ними только за столом, и то норовил поскорей улизнуть в свою комнату (он теперь спал отдельно от жены) или же в харчевню, где ему приходилось коротать вечера за кружкой пива - тратить на пиво свои драгоценные, обожаемые шестипенсовики!

И, конечно, среди соседей пошли разговоры: Джон Хэйс, мол, дурной муж;

он тиранит жену, бьет ее; он все вечера пропадает в пивных, а она, добрая душа, должна одна сидеть дома!

При всем том бедняга не испытывал ненависти к жене. Он к ней привык -

даже любил ее, насколько это убогое существо способно было любить, вздыхал об утраченном семейном благополучии, при каждом удобном случае пробирался к Вуду и слезно упрашивал помирить его с женой. Но что толку было в примирении? Глядя на мужа, Кэтрин только о том и думала, как могла бы сложиться ее жизнь, если б не он, и чувство презрения и отвращения, переполнявшее ее, граничило с безумием. Какие ночи она проводила без сна, рыдая и проклиная себя и его! В своей покорности и приниженности он был ей еще противней и ненавистней.

Но если Хэйс не питал ненависти к матери, то сына он ненавидел -

ненавидел отчаянно и отчаянно боялся. Он охотно бы отравил его, если б имел на то мужество; но куда там - он не смел даже глаз на него поднять, когда тот сидел развалясь в кресле с видом хозяина - торжествующий наглец! Боже правый! Как звенел у Хэйса в ушах грубый хохот мальчишки; как его преследовал дерзкий взгляд черных блестящих глаз! Поистине, мистер Вуд, бескорыстный любитель сеять зло ради самого зла, мог быть доволен. Столько пламенной ненависти, и подлого злорадства, и черной жажды мести, и преступных помышлений кипело в душах этих несчастных, что даже сам великий властелин мистера Вуда и то порадовался бы.

Хэйс, как мы уже говорили, был плотник по ремеслу, но с тех пор, как он к этому занятию присоединил занятие ростовщика, не в пример более прибыльное, он вовсе перестал брать в руки плотничий инструмент. Миссис Хэйс усердно помогала мужу в денежных делах, к немалой его пользе. Она была женщина решительная, напористая, дальновидная; деньги сами по себе не привлекали ее, но ей хотелось быть богатой и преуспевать в жизни. Теперь же, после ссоры, она отказалась от всякого участия в делах и сказала мужу -

пусть управляется сам, как хочет. Она больше не имеет с ним ничего общего и не намерена заботиться об его интересах, как если бы это были и ее интересы тоже.

Мелочные дрязги и хлопоты, связанные с пакостным делом ростовщичества, как нельзя более подходили к натуре Хэйса; прижимать должников, советоваться со стряпчими, трудиться над книгами, будучи сам себе и конторщик и счетовод,

- все это доставляло ему немалое удовольствие. Когда они еще дружно работали вместе, его не раз пугали задуманные женой спекуляции. Расставаться с деньгами всегда было для него мучительно, и он шел на это лишь потому, что не смел противиться ее суждению и воле. Теперь он все реже и реже давал деньги в долг - не мог заставить себя выпустить их из рук. Одна утеха ему осталась: запершись у себя в комнате, считать и пересчитывать свое богатство. После водворения Биллингса в доме Хэйс переселился в комнату, смежную с той, которую занимал Вуд. Здесь он чувствовал себя в большей безопасности, зная, что Вуд не раз выговаривал юноше за его дерзость; а Том, как и Кэтрин, относился к старику с уважением.

И вот у Хэйса явилась новая мысль - это было, когда большая часть его денег уже вернулась в хозяйский сундук. "Зачем мне оставаться здесь, -

рассуждал он сам с собой. - Терпеть оскорбления этого мальчишки, а то и дождаться, что он убьет меня? Ведь он способен на любое преступление". И Хэйс решил бежать из дому. Кэтрин он каждый год будет посылать деньги. Или нет - ведь ей останется мебель; она может пускать жильцов и тем кормиться. А он уедет и поселится где-нибудь подальше отсюда, найдет себе недорогое жилье

- подальше от этого мальчишки и его гнусных угроз. Мысль об освобождении пленила жалкого скрягу, и он принялся спешно улаживать свои дела.

Хэйс теперь сам приготовлял себе постель и никому не позволял входить к нему в комнату; Вуду слышна была суетливая возня за перегородкой, хлопанье крышек, звон монет. При малейшем шорохе Хэйс настораживался, шел к комнате Биллингса и прислушивался у двери. Вуд слышал, как он осторожно крадется по коридору и потом так же осторожно возвращается назад.

Однажды жена и пасынок изводили его своими насмешками в присутствии гостя-соседа. Сосед вскоре собрался домой; Хэйс вышел проводить его до дверей и, возвращаясь, услышал в гостиной голос Вуда. Старик с обычным своим зловещим смешком говорил: "Смотри, миссис Кэт, будь осторожна: случись Хэйсу умереть в одночасье, соседи скажут, что ты его убила".

Хэйс вздрогнул, словно подстреленный. "И этот с ними заодно, - подумал он. - Они все сговорились убить меня; и убьют; они только ждут случая".

Страх овладел им, он решил бежать тотчас же, не откладывая, и, проскользнув к себе в комнату, собрал все свои деньги в кучу. Но лишь половина его капитала имелась в наличности; остальное должно было поступить от должников в течение ближайших недель. Уехать, не дожидаясь, - на это у него не хватило духу. Но в тот вечер Вуд услышал, как Хэйс подкрался к его двери, а потом пошел к двери Кэтрин. "Что он задумал? - спросил себя Вуд. - Собирает все свои деньги. Уж нет ли у него там какого-нибудь тайника, о котором никто из нас не знает?"

Вуд решил проследить за ним. Между комнатами был чулан; Вуд просверлил в стенке чулана дырочку и заглянул в нее. На столе перед Хэйсом лежала пара пистолетов и четыре или пять небольших мешочков. Один из них он тут же развязал и монета за монетой опустил в него двадцать пять гиней. Как раз сегодня истек срок одному платежу на такую сумму - Кэтрин упоминала об этом поутру, когда имя должника случайно всплыло в разговоре. Хэйс никогда не держал дома больше пяти-шести гиней. Зачем ему вдруг понадобилось столько денег? На следующий день Вуд попросил его разменять казначейский билет в двадцать фунтов. Хэйс ответил, что у него есть всего три гинеи. А на вопрос Кэтрин, где те деньги, что были уплачены накануне, сказал, что отнес их в банк. "Все ясно, - подумал Вуд. - Голубчик решил дать тягу; а если так - я его знаю: он оставит жену без единого шиллинга".

Несколько дней он продолжал подсматривать за Хэйсом, - к известным уже мешочкам прибавилось еще два или три. "Что может быть лучше этих славных кругленьких монеток, - подумал Вуд. - Они не болтают лишнего, не то что банковые билеты". И он размечтался о прошлых днях, когда они с Макшейном совершали немало подвигов в погоне за такими кругляшками.

Не знаю, какой замысел сложился в голове у мистера Вуда; но только на следующий день мистер Биллингс, побеседовав с ним и получив от него гинею в подарок, сказал своей родительнице:

- А знаешь, матушка, если б ты была свободна и вышла за графа замуж, я получил бы дворянство. Так оно по немецким законам, мне мистер Вуд сказал, а уж он-то знает - наездился с Мальборо по всем этим заграницам.

- Точно, в Германии было бы так, - подтвердил мистер Вуд, - но Германия не Англия; стало быть, не стоит и говорить об этом.

- Бог с тобой, мальчуган, - взволнованно сказала миссис Хэйс. - Как это я могу выйти за графа? Во-первых, у меня есть муж, а во-вторых, я не пара такому знатному вельможе.

- Вот еще! Ты, матушка, достойна любого вельможи. Если б не Хэйс, я бы и сейчас был дворянином. Еще на прошлой неделе граф подарил мне пять гиней -

не то что этот проклятый скряга, который за шиллинг удавится.

- Если бы только скряга - а то ведь твоя мать еще и побои от него терпит. Прошлый раз, когда он ее чуть не убил, я уже готов был броситься на него с тростью. - Тут он в упор посмотрел на Кэтрин, слегка усмехаясь. Она поспешно отвела глаза; ей стало ясно, что старик знает тайну, в которой она самой себе не смеет признаться. Глупая женщина! Конечно, он знал; даже Хэйс и тот догадывался смутно; а уж что до нее самой, то с того знаменательного вечера она ни на миг об этом не забывала, ни во сне, ни наяву. Когда испуганный Хэйс предложил ей, что будет спать отдельно, она едва не вскрикнула от радости; ее мучил страх, как бы вдруг не заговорить во сне и не выдать свои чудовищные мысли.

Старику Вуду известно было все, что случилось с нею после того вечера в Мэрилебонском саду. Он это выпытывал у нее понемногу, день за днем; он ей давал советы и наставления; учил не уступать, выговорить, по крайней мере, кое-какое обеспечение для сына и выгодные условия для себя - если уж она решила расстаться с мужем. Старик отнесся к делу с философической трезвостью, сказал ей без обиняков, что видит, к чему она клонит, - ей хочется вернуть себе графа; но пусть она будет осторожна, а то как бы ей снова не остаться ни с чем.

Кэтрин все отрицала, однако же ежедневно встречалась с графом и следовала всем наставлениям, полученным от Вуда. То были разумные наставления. Гальгенштейн с каждым часом влюблялся все больше; никогда еще не испытывал он столь пылкой страсти - даже в цвете молодости, даже к самым прекрасным княгиням, графиням и актрисам от Вены до Парижа.

И вот однажды - в тот самый вечер, когда он подсмотрел, как Хэйс пересчитывает деньги в мешках, - старый Вуд решил поговорить с миссис Хэйс начистоту.

- Послушай, Кэт, - сказал он, - твой муженек задумал недоброе, да и нас подозревает в том же. Он по ночам ходит подслушивать у твоих дверей и у моих; попомни мое слово, он хочет от тебя убежать; и если он это сделает, то не иначе, как обобрав тебя до последнего пенса.

- Я и без него могу жить в богатстве, - сказала миссис Кэт.

- Где же это? Уж не с Максом ли?

- А хотя бы и с Максом. Что тут невозможного?

- Что невозможного? Ты, видно, забыла Бирмингем. Гальгенштейн так и тает сейчас, пока он еще не заполучил тебя, но неужели ты думаешь, что, заполучив, он останется таким же? Дурочка, не знаешь ты мужчин. Не иди к нему, пока ты не уверена. Будь ты вдовой, он бы на тебе женился - сейчас; но не вздумай довериться его благородству; если ты от живого мужа уйдешь к нему, он тебя бросит через две недели!

Она бы могла стать графиней! Да, да, могла бы, если б не эта окаянная преграда на ее пути к счастью! Вуд читал ее мысли и злорадно улыбался.

- Да и о Томе надо подумать, - продолжал он. - Стоит тебе уйти от Хэйса к Максу без всяких гарантий, и мальчишка останется нищим; он, который мог бы быть знатным дворянином, если б только его мать... Впрочем, не беда! Из парня выйдет отличный разбойник с большой дороги, не будь я Вуд. Сам Терпин бы на него не нарадовался. Погляди на него, голубушка, такому не миновать Тайберна. Он уже и сейчас кое-что смыслит в этом деле, а если придется туго,

- слишком он падок до вина и до девушек, чтобы устоять и не сбиться с пути.

- Ваша правда, - сказала миссис Хэйс. - Нрав у Тома горячий, и он так же охотно будет скакать по Хаунслоу-Хит, как сейчас прогуливается по Мэллу.

- Ты, стало быть, хочешь, голубушка, чтобы он угодил на виселицу? -

спросил Вуд.

- Ах, доктор!

- Да, досадно, - выколачивая трубку, заключил мистер Вуд эту интересную беседу. - Куда как досадно, что этот старый скопидом стоит у вас у обоих на пути - да еще он же от тебя удрать хочет!

Миссис Кэтрин удалилась с задумчивым видом - точно так же, как немного ранее мистер Биллингс; а доктор Вуд вышел прогуляться по улицам; кроткая, радостная улыбка озаряла его благообразные черты, и, кажется, не было во всем Лондоне человека счастливее его.

ГЛАВА XII,

повествующая о любви и подготовляющая в смерти

Лучшим началом для этой главы будут следующие строки из письма аббата О'Флаэрти к Madame la comtesse de X *** в Париж:

"Сударыня! Маленький Аруэ де Вольтер, прибывший с целью "совершить прогулку по Англии", как о том было написано нынче в утренних газетах, передал мне собственноручное Ваше любезное послание, которое осчастливило бы всякого разумного человека, меня же - увы! - повергло в уныние. Я думаю о милом моему сердцу Париже (и кой о чем, что еще милее Парижа, но что Ваш раб, сударыня, не осмеливается даже назвать здесь) - я думаю о милом Париже, сидя у окна, выходящего на скучнейший Уайтхолл, откуда, если рассеивается туман, можно увидеть кусочек мутной Темзы и злополучный дворец, который английские короли вынуждены были сменить на благородный замок Сен-Жермен, столь величаво высящийся над серебристой Сеной. Право же, выгодная мена. Что до меня, я бы охотно отдал пышные посольские чертоги с их позолотой, драпировками, балами, лакеями, послами и со всем прочим за скромный bicoque

(Домик (франц.).) с видом на Тюильрийские башни или за мою келью в

Irlandois.

Из прежних моих писем Вы, верно, составили себе недурное представление о государственных трудах нашего посланника; на этот раз хочу немного посплетничать о частной жизни сего великого мужа. Вообразите, сударыня, его сиятельство влюблен; да, да, влюблен по уши, с утра до вечера только и говорит о своей красотке, про которую известно, что он подобрал ее чуть ли не под забором; что ей уже под сорок; что она была его любовницей, когда он служил в Англии, в драгунском полку - лет шестьдесят, семьдесят или сто тому назад; что ко всему прочему у нее есть от него сын, премилый юноша, состоящий в подмастерьях у модного портного, который шьет на его сиятельство панталоны.

С того рокового вечера, когда наш Кир повстречал свою красавицу в одном публичном увеселительном заведении, так называемом Мэрилебонском саду, его словно подменили. Любовь царствует теперь в пустой голове нашего посланника и побуждает его к чудачествам, забавляющим меня несказанно. Вот и сейчас он сидит напротив меня за сочинением письма к своей Кэтрин, заимствуя целые куски - откуда бы Вы думали? - из "Великого Кира". "Клянусь, сударыня, я был бы счастлив предложить Вам свою руку в придачу к сердцу, которое давно уже Вам принадлежит, и прошу Вас запомнить мои слова". Только что я продиктовал ему эти нежные строки; нет нужды говорить Вам, что наш посланник не мастер писать, да и соображать тоже.

К Вашему сведению, у прекрасной Кэтрин есть муж, зажиточный горожанин, плотник по ремеслу, проживающий на Тайберн-роуд, или дороге Висельников, Но после встречи со своим давнишним любовником, происшедшей, как только мы сюда приехали, она спит и видит сделаться графиней. Премиленькое создание эта

Madame Catherine. Влюбленные, что ни день, обмениваются записочками, завтракают и гуляют вместе, он ей дарит шелковые и атласные наряды; но что самое странное, дама целомудренна, как Диана, и графу пока что не удалось ее обольстить. Бедняга со слезами на глазах говорил мне, что надо было взять ее приступом в первый же вечер, да сын помешал; и всякий раз то сын, то еще кто-нибудь оказывается помехой. Красавица никогда не бывает одна. Полагаю, что столь необычной добродетелью дамы следует объяснить столь необычное постоянство кавалера. Она добивается каких-то гарантий, быть может, даже законного брака. Муж, по ее словам, хвор, любовник достаточно прост, а она, готов отдать ей должное, действует, как опытный дипломат".

* * *

На этом кончается та часть письма его преподобия, которая имеет отношение к нашему рассказу. Дальше шли кое-какие сплетни о придворных вельможах, весьма нелестные замечания по адресу курфюрста Ганноверского и увлекательный рассказ о состязании по боксу в Амфитеатре мистера Фигга на Оксфордской дороге, где Джон Уэллс из Эдмунд-Бери, мастер благородного искусства самозащиты, встретился (как о том можно прочесть в газетах) с Эдвардом Сэттоном из Грейвзенда, также мастером упомянутого искусства, и об исходе этого поединка.

"Nota bene, - добавлял почтенный патер в постскриптуме, - эту светскую новость любезно сообщил мне сын монсеньера, мсье Биллингс, gargon-tailleur

(Портновский подмастерье (франц.).), шевалье де Гальгенштейн".

Мистер Биллингс и в самом деле сделался теперь частым гостем в доме посланника, где слугам дан был приказ допускать его, когда бы он ни явился.

Что до отношений между миссис Кэтрин и ее былым обожателем, то аббат в своем письме обрисовал их весьма точно; и мы должны подтвердить, что злосчастная женщина, чья история ныне приобретает более мрачный оттенок, если и нарушила супружескую верность, то лишь в душе, а не на деле. Но она ненавидела мужа, жаждала от него избавиться и любила другого: развязка надвигалась с угрожающей быстротой, и все наши актеры и актрисы, сами того не зная, обречены были принять в ней участие.

Как мы видим, миссис Кэт послушно следовала советам мистера Вуда в своем поведении с графом; и тот, неизменно встречая преграду на пути к заветной цели, лишь распалялся еще сильнее. Аббат привел две фразы из его письма, а вот и все послание, в значительной мере заимствованное, как это и было замечено святым отцом, из романа "Великий Кир":

"ОТ НЕЩАСТНОГО МАКСИМИЛИАНА К НЕСПРАВЕДЛИВОЙ КАТРИНЕ

Сударыня! Не лучшее ли доказательство моей неугасимой любви к Вам то, что невзирая на Ваши несправедливые упреки в вераломстве я люблю Вас нечуть не меньше прежнево. Напротив, страсть моя столь пламена, а Ваша несправедливость столь чувствительно меня уезвляет, что если бы Вы могли видеть страдания моей души, Вы бы согласились признать себя самой жестокой и несправедливой женщиной в целом свете. Я готов, сударыня, незамедлительно пасть к Вашим ногам; и быв моей первой любовью, Вы будете и последней.

Я готов на коленях уверять Вас при первом удобном случаи, что сила моей страсти может сравнитца лишь с Вашей красотой; я доведен до такой крайности, что не могу скрывать боль, причиненую Вами. Никто иной, как враждебные боги на зло мне устроили роковой брак, связавший Вас с человеком востократ более ниским. Если бы вдруг оказались разбиты цепи злокозненного Гименея, клянусь, сударыня, я был бы щастлив предложить Вам свою руку в придачу к сердцу, которое давно уже Вам пренадлежит. И я прошу Вас запомнить мои слова, скрепленые собственоручной моей подписью, и надеюсь дождатца дня, когда смогу подтвердить их делом. Поверьте, сударыня, никто в целом свете не ценит так высоко Вашу добрадетель и не желает так пламенно Вашего щастя, как преданый Вам

Максимилиан.

Дано в моей резиденции в Уайтхолле февраля сего двадцать пятого дня.

Несравненной Катрине с приложением юбки алого атласу".

Граф было стал возражать против фразы, содержащей обещание жениться в случае смерти Хэйса; но добрый аббат тут же пресек его сомнения, справедливо заметив, что, если он так напишет, это еще не обязывает его так и поступить;

не нужно только подписываться полным именем и указывать на письме точный адрес; и потом, не опасается же его сиятельство, что красотка погонится за ним в Германию, куда он отбудет по окончании своей дипломатической миссии; а этого недолго осталось ждать.

Получение этого письма заставило столь бурно возликовать несчастную счастливую миссис Кэтрин, что это не укрылось от мистера Вуда, который не замедлил выведать причину ее радости. Он тут же наказал ей хранить письмо как можно бережнее, но совет этот был излишним; бедняжка и так не расставалась с ним ни на миг: ведь это был залог ее возвышения - выданный ей вексель на титул, богатство, счастье. Она стала свысока поглядывать на соседей, еще больше пренебрежения выказывать мужу; тщеславное, жалкое создание - как не терпелось ей разгласить тайну, открыто перед всеми занять свое место. Она - графиня! Том - графский сын! Пусть же все увидят, что она достойна титула!

Около этого времени по округе разнеслась вдруг молва, что Хэйс собирается покинуть Лондон. Все только о том и говорили; перепуганный Хэйс бледнел, плакал, божился, что на него взводят напраслину, но люди лишь недоверчиво усмехались. Мало того, стали говорить, будто миссис Хэйс вовсе и не жена ему, а любовница, которую он жестоко тиранил, а теперь задумал бросить. Из уст в уста передавался рассказ о том, как он ударил ее по голове и сшиб с ног. Когда он объяснял, что она хотела зарезать его, никто не верил, а женщины говорили: и поделом. Откуда пошли все эти слухи? "Еще три дня, и я в самом деле убегу, - думал Хэйс, - тогда пусть болтают, что хотят".

Беги, глупец, беги - да только побыстрей, чтоб не настигла тебя Судьба;

укройся понадежней, чтобы Смерть не нашла твоего убежища!

ГЛАВА XIII,

приближающая развязку

Читатель, без сомнения, догадался уже хотя бы отчасти, какие страшные сети плетутся вокруг мистера Хэйса; быть может, он даже уяснил себе, что: во-первых, если повсеместно укоренится слух, будто миссис Кэтрин не жена Хэйсу, а любовница, она, при желании, может выйти за другого; и это не только не вызовет удивления и не повредит ее репутации, но, напротив, возвысит ее в глазах окружающих.

Во-вторых, если все будут твердо убеждены, что Хэйс задумал уехать, бросив жертву своей жестокости на произвол судьбы, никто не станет спрашивать, куда именно он отправился: в Хайгет, в Эдинбург, в Константинополь или даже на тот свет, - это никакого значения иметь не будет. Мистеру Хэйсу эти соображения не пришли в голову. Что до второго, то, как мы уже знаем, он злился, когда с ним про это заговаривали; о первом же миссис Хэйс сама завела речь, сердито спросив в присутствии сына и мистера Вуда (это был едва ли не единственный раз, что она заговорила с ним после роковой ссоры): с чего бы это соседи вдруг стали сторониться ее и смотреть косо? Уж не он ли наплел про нее злостных небылиц?

Хэйс робко заспорил, уверяя, что ни в чем не виноват, но мистер Биллингс сгреб его за воротник и, тыча в нос кулаком, страшной клятвой поклялся вышибить из него дух, если он еще посмеет порочить его, мистера Биллингса, матушку. Миссис Хэйс, продолжая разговор, сослалась и на толки о том, будто он собирается сбежать от жены; а мистер Биллингс тут же пообещал, что настигнет его даже в Иерусалиме и не выпустит из рук живым. Однако угрозы и брань юного Биллингса скорее успокоили, нежели взволновали мистера Хэйса; он жаждал поскорее пуститься в путь, но почему-то ему вдруг показалось, что он не встретит на этом пути препятствий. Впервые за много дней он испытал чувство, отдаленно напоминающее уверенность, и у него появилась надежда на благополучный исход задуманного предательства.

И вот наконец после всего изложенного мы подошли, о публика, к заветной цели, к которой автор стремился с первых страниц настоящего повествования.

Мы достигли, о критик, той точки в рассказе, когда описываемые события приобретают столь восхитительно зловещий характер, что лишь каменные души могут не зажечься интересом к ним. А ты, благородный и разборчивый читатель, кому надоели безобразные сцены насилия и кровопролития, вышедшие в последнее время из-под пера некоторых наших прославленных сочинителей (Автор писал это в 1840 г.), если тебе захочется с отвращением отвернуться от книги, вспомни: это писано не для тебя и не для таких, как ты, кто наделен достаточным вкусом, чтобы с презрением осудить подобный стиль; но для широкой публики, у которой такого вкуса нет, - для тех, кто благосклонно встретил целых четыре жизнеописания Джека Шеппарда; кто привык жадно поглощать кровавую требуху ньюгетских отбросов, скармливаемых им литературными поставщиками, и кому мы, грешные, скромно следуя по пятам верховных жрецов и пророков книжного мира, вознамерились принести и свой посильный дар - мелочь, пустячок, но от чистого сердца. Итак, сюда, прекрасная Кэтрин и доблестный граф; вперед, храбрый Брок и безупречный Биллингс; поспеши, честный Джон Хэйс; предыдущие главы были только цветами, предназначенными разубрать вас для жертвоприношения. Всходите же на алтарь, о невинные агнцы, и приготовьтесь к последнему таинству: нож уже наточен и жертвенник готов! Подставляйте шеи, любезные - публика изголодалась и жаждет крови!

ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

По всей вероятности, мистер Хэйс знал или догадывался о нежных чувствах monsieur де Гальгенштейна к его жене; уж очень бросались в глаза ее постоянные обновки и более частые, нежели прежде, отлучки из дому; нельзя было также не заметить того обстоятельства, что со дня роковой ссоры Кэтрин ни разу не спросила у него денег на домашние расходы. А у него недоставало духу завести об этом речь; она же словно и забыла, что он должен давать ей деньги.

Миссис Кэт и в самом деле получала немало денег от влюбленного графа.

Не забывал он и Тома; а кроме того, без конца осыпал предмет своей страсти разнообразными дарами.

Среди этих даров была корзина отборного шотландского виски; она появилась в доме уже давно и не давала покою мистеру Хэйсу, большому охотнику до спиртного. Вуд с Биллингсом распивали бутылку за бутылкой, - и чем дольше пили, тем больше хвалили; Хэйс всякий раз завистливо косился на них, проходя к себе через маленькую гостиную за мастерской; с какой бы радостью он примкнул к их компании, если бы отважился!

К 1 марта 1726 года у мистера Хэйса уже собралась на руках почти вся сумма, с которою он намерен был сняться с места; как раз в этот день поступил платеж по одному векселю, который он считал почти безнадежным, и потому домой он вернулся несколько приободрившимся; сознание, что час отъезда близок, придавало ему духу. Никто не делал попыток задержать его силой; к тому же он был вооружен, деньги были зашиты в надетый на нем пояс, и он почти уговорил себя, что бояться ему нечего.

Он пришел домой в сумерки, около пяти часов пополудни. Ни миссис Хэйс, ни мистера Биллингса дома не было; только старый мистер Вуд, по своему обыкновению, сидел с трубкой в маленькой гостиной; завидя мистера Хэйса, он заговорил с ним в самом дружеском тоне, выразил удивление, отчего это он стал чуждаться своих домашних, пригласил сесть и выпить стакан вина. В мастерской горел свет, подручный еще не ушел; мистер Хэйс отдал ему кое-какие распоряжения и, не видя причин отказываться, подсел к мистеру Вуду.

Поначалу беседа у них не ладилась, но вскоре пошла живо и непринужденно; и так мил и доброжелателен был мистер - или доктор - Вуд, что совсем покорил собеседника любезностью обращения; лед растаял, друзья были снова друзьями, как во время оно.

- Мне без вас вечерами очень скучно, мистер Хэйс, - ворковал доктор Вуд. - Вы человек хоть и неученый, да бывалый, с вами всегда есть о чем поговорить. А что мне в обществе такого мальчишки, как Том? К тому же после вашей размолвки с миссис Кэт негодник бог весть что возомнил - разыгрывает тут по меньшей мере турецкого султана! Вдвоем они окончательно забрали над вами верх. Признайтесь, друг Хэйс, ведь это так и ведь вы терпеть не можете мальчишку.

- Что правда, то правда, - сказал Хэйс. - Он у меня как бельмо на глазу. Приятно, что ли, когда вам постоянно тычут в нос грехи вашей жены и когда эдакий сопляк помыкает вами у вас же в доме.

- Озорство, сэр, пустое озорство, не больше, - возразил Вуд. - Ребячьи забавы, сэр, поверьте, с возрастом это пройдет. При всей его несносности, -

а он и вправду брыклив и задирист, как жеребенок, - у мальчика в натуре много хорошего. Сам он будет поносить всех и каждого, вообразив, что ему дано такое право, но другому никогда этого не позволит. Ведь вот сказал же он миссис Кэт на прошлой неделе, что если вы и прибили ее, то поделом. И дело у них дошло чуть не до ножей, совсем как тогда с вами. Провалиться мне, коли не так. А когда в "Голове Браунда" какой-то малый назвал вас эдаким-разэдаким "Синей Бородой" и сказал, что вы хотели убить свою жену, верьте слову, Том тут же вскочил и ударом кулака сбил обидчика с ног.

Из сказанного одно вполне соответствовало истине; другое же целиком было вымышлено мистером Вудом, должно быть, с благим намерением ослабить вражду между отчимом и пасынком. Отчасти он достиг цели; правда, Хэйс не настолько растрогался, чтобы вдруг почувствовать влечение к молодому человеку, которого с первой встречи всей душой ненавидел, но он обрел некоторое внутреннее спокойствие и даже повеселел. Словом, когда миссис Кэт и ее сынок воротились домой, то, к немалому своему удивлению, застали мистера Хэйса восседающим на старом своем месте в маленькой гостиной и самым дружеским образом беседующим с мистером Вудом. Последний тотчас пригласил их в компанию пропустить по стаканчику.

Мы уже упоминали о шотландском виски, присланном графом в подарок миссис Кэтрин; по предложению мистера Вуда виски было принесено из погреба;

и Хэйс, уже много дней поглядывавший на него с вожделением, возликовал по случаю столь неожиданной удачи. Он стал похваляться своим уменьем пить не пьянея и в доказательство предложил один выпить восемь бутылок.

Мистер Вуд как-то странно усмехнулся и многозначительно поглядел на Тома, который ответил такой же усмешкой. Миссис Хэйс сидела, не поднимая глаз; но лицо ее было мертвенно бледно.

Стали пить. Хэйс в оправдание своего хвастовства, не моргнув глазом, осушил одну, другую и третью бутылку. Язык у него развязался, он стал отпускать шуточки, петь песни; Вуд, слушая его, покатывался с хохоту, Биллингс тоже. Только миссис Кэт не смеялась и упорно хранила молчание. Что тревожило ее? Быть может, мысли о графе? Днем она разговаривала с Максом и пообещала увидеться с ним завтра в десять часов вечера, неподалеку от его резиденции на Уайтхолле. Впервые они должны были встретиться без, посторонних глаз. Местом встречи было назначено кладбище св. Маргариты, что близ Вестминстерского аббатства (не слишком-то веселое место для любовного свидания). Об этом, верно, и думала Кэт; но отчего она вдруг шепнула Вуду:

"Нет, нет! Ради бога, только не сегодня!"

- Ей кажется, мы слишком много выпили, - сказал мистер Вуд Хэйсу, который услышал слова жены и испуганно оглянулся.

- Да, да, слишком много! - торопливо подхватила Кэтрин. - Довольно на сегодня. Ступайте к себе, мистер Хэйс, заприте дверь и ложитесь спать.

- Нет, мне не довольно! - заорал Хэйс. - Я ведь сказал - восемь, стало быть, выпью еще пять - бьюсь об заклад, выпью.

- Идет - ставлю гинею! - сказал Вуд.

- По рукам! - сказал Биллингс.

- А ты помолчи! - зарычал на него Хэйс. - Я для своего удовольствия пью, тебя не спрашиваю. - И он добавил несколько крепких ругательств, выражавших его истинные чувства к пасынку; но тот, как ни странно, промолчал, только усмехнулся презрительно да подмигнул Вуду.

Итак, еще пять бутылок было подано на стол и выпито мистером Хэйсом - и сдобрено множеством песен из сборника Томаса д'Эрфи и других; мистер Хэйс веселился больше всех, и не удивительно: в то время как он бутылку за бутылкой пил шотландское виски, два других джентльмена, сославшись на нездоровье, ограничивались лишь легким пивом.

Мы могли бы подробнейшим образом описать здесь все стадии постепенного опьянения мистера Хэйса; как за первыми тремя бутылками он предавался безобидному веселью, а после четвертой понес всякую чушь, а после шестой стал шуметь и буянить, а после седьмой только осовело мычал, - но мы стремимся довести до конца наше повествование, что мешает нам уделить больше времени столь приятному, назидательному и любопытному предмету. Скажем лишь, исторической истины ради, что мистер Хэйс действительно выпил семь бутылок шотландского виски, после чего мистер Томас Биллингс сходил на Бонд-стрит, в

"Голову Браунда" и купил еще одну, которую Хэйс выпил тоже.

- Теперь довольно, - сказал мистер Вуд юному Биллингсу; и вдвоем они повели мистера Хэйса в его комнату, ибо сам он уже идти не мог.

* * *

Миссис Спрингэтт, жилица, спустилась вниз узнать причину шума. "Да это Том Биллингс пирует с приятелями из деревни", - сказала ей миссис Хэйс; и Спрингэтт ушла к себе, а в доме водворилась тишина.

* * *

За час до полуночи слышалась какая-то возня и топот ног.

* * *

После того как мистер Хэйс был уложен в постель, Биллингс вспомнил, что ему нужно кое-что отнести в один дом неподалеку от Стрэнда; ночь была теплая, ясная, и мистер Вуд вызвался ему сопутствовать.

(Следует описание полуночной Темзы в стиле лучших исторических сочинений; упоминаются Ламбет, Вестминстер, Савой, замок Бэйнард, Эрендл-Хаус, Темпл; Старый Лондонский мост с его двадцатью арками, "на коем строены дома, вследствие чего он более с длинною улицею сходства имеет, нежели с мостом"; театры "Глобус" и "Фортуна"; речные паромы и разные пиратские суденышки, которыми кишит река, плоскодонки, покачивающиеся на причале у лестницы Савоя; ряды грациозных яликов, в лунном сиянии дремлющих на берегу. Описано речное сражение между командами пиратского баркаса и сторожевого катера. Издав свой боевой клич: "Святая Мария-Паромщица, a la rescousse!" (На помощь! (устар. франц.).) - командир сторожевого катера схватил за горло капитана баркаса. Обе команды, точно понимая, что исход боя будет решен поединком главарей, прекратили военные действия и, сгрудившись каждая на своем судне, ожидали решающего удара. Ждать пришлось недолго,

"Сдавайся, пес!" - вскричал командир сторожевого катера. Пират не мог ответить: его горло было сдавлено железными пальцами представителя власти;

но он выхватил свой длинный нож и семь раз вонзил его в грудь противника, и все же тот не упал. Предсмертный хрип заклокотал в горле у пирата; руки его бессильно повисли. Нога к ноге, упираясь каждый в борт собственного судна, стояли два храбреца - оба были мертвы! "Именем святого Клемента Датского, дорогу мне!" - воскликнул боцман и, протянув свою алебарду (семи футов длиной, перевитую бархатом, усаженную медными гвоздиками и украшенную городским гербом: червленый крест на серебряном поле, в левой верхней четверти кинжал, переходящий на правую), он оттолкнул судно пиратов от своего; и тотчас оба мертвых капитана рухнули в воду и скрылись в ее таинственной, бездонной, черной глубине.

За этим эпизодом следует еще один. Две дамы в масках спорят у дверей таверны, выходящей на Темзу; оказывается, это Стелла и Ванесса; обеих привели туда поиски Свифта, который в это время сидит в обществе Гэя, Арбетнота, Болинброка и Попа и читает им "Путешествия Гулливера". Двое продрогших бродяг укрылись под навесом крыльца; одному из них Том Биллингс бросил монету в шесть пенсов. Откуда ему было знать, что имена этих двух молодых людей - Сэмюел Джонсон и Ричард Сэведж!)

ЕЩЕ ОДНА ГЛАВА ПОСЛЕДНЯЯ

На следующий день мистер Хэйс, не появился за семейным столом; и вчерашнее примирение, видно, оказалось непрочным, ибо, когда миссис Спрингэтт спросила Вуда о Хэйсе, тот ответил, что Хэйс с утра ушел из дому, не сказав ни куда, ни на сколько. Только буркнул довольно нелюбезно, что скорей всего останется ночевать у приятеля. "Хоть я что-то ни о каких его приятелях прежде не слыхивал, - добавил мистер Вуд. - Дай бог, чтобы он но вздумал сбежать от бедной своей жены, которая и так немало от него натерпелась". Миссис Спрингэтт подхватила эту молитву, и на том почтенные собеседники расстались.

Какими делами был занят Биллингс, в точности неизвестно; но если накануне ему понадобилось идти в сторону Стрэнда и Вестминстера, то в этот вечер он собрался на Мэрилебонское поле; и хоть погода, в отличие от вчерашней, была ветреная и дождливая, Вуд, добрый старик, вызвался его сопровождать и на этот раз; и они отправились вдвоем.

У миссис Кэтрин, как мы знаем, в этот вечер были свои дела, причем весьма деликатного свойства. На десять часов было у нее назначено свидание с графом; и точно в это время она уже поджидала monsieur де Гальгешнтейна на кладбище св. Маргариты близ Вестминстерского аббатства.

Место было выбрано удачно: весьма уединенное, оно в то же время отстояло недалеко от графского дома на Уайтхолле. Его сиятельство явился с некоторым опозданием; сказать по правде, вольнодумец граф верил в чертей и в привидения и побаивался в одиночку расхаживать по кладбищу. Оттого-то он и почувствовал облегчение, увидев у ворот закутанную в плащ женщину, которая приблизилась к нему и шепнула: "Это вы?" Он взял протянутую ему руку; она была холодная и влажная на ощупь. По просьбе дамы он отпустил своего доверенного камердинера, который факелом освещал ему дорогу.

Факелоносец удалился, и влюбленные остались в темноте; осторожно, ощупью пробираясь между могилами, они прошли в глубь кладбища и присели на одну из могил, расположенную словно бы под деревом. Дул пронизывающий ветер, лишь его жалобный вой и нарушал тишину. Кэтрин стучала зубами, несмотря на теплый свой плащ; Макс привлек ее ближе, обнял за талию, сжал руку - и она не оттолкнула его, но сама прильнула к его плечу, и ее холодные пальцы чуть слышно ответили на его пожатие.

Бедняжка совсем поникла, и слезы текли у нее по щекам. Она поведала Максу причину своего горя. Она осталась одна на свете - совсем одна и без единого пенни. Муж бросил ее; не далее как сегодня она получила от него письмо с подтверждением того, что давно уже подозревала. Он уехал, увез все их достояние и больше не вернется!

Читатель не удивится, если мы скажем, что при этом известии monsieur де Гальгенштейн исполнился корыстного восторга. Жестокосердый распутник, в душе он радовался плачевной участи Кэтрин, ибо надеялся, что нужда заставит ее сдаться. Он привлек бедняжку к себе на грудь и пообещал, что заменит ей мужа, которого она лишилась, и разделит с ней все свое богатство.

- Так ты готов заменить его? - переспросила она.

- О да, возлюбленная моя Кэтрин, - во всем, исключая звания; но после его смерти, клянусь, ты станешь графиней Гальгенштейн.

- Клянешься? - вскричала она в сильном волнении.

- Всем, что только есть для меня святого; будь ты свободна, я (тут он поклялся страшной клятвой) - я завтра бы назвал тебя своей женой.

Мы уже знаем, что monsieur де Гальгеештейну ничего не стоило дать любую клятву. К тому же он был уверен, что Хэйс проживет дольше Кэтрин, - во всяком случае, дольше, чем продолжится связь графа с нею; но на этот раз он попался в собственные сети.

Она схватила его руку; целовала ее, прижимала к своей груди, обливала слезами.

- Макс! - сказал она наконец. - Я уже свободна! Будь моим мужем, и я всегда буду любить тебя, как люблю сейчас, как любила все эти годы!

Макс отшатнулся.

- Как! Он умер? - воскликнул он.

- Нет, нет, он жив; но он не муж мне и никогда им не был...

Он выпустил ее руку и, не дав ей договорить, сказал с резкостью:

- Право же, сударыня, если этот плотник никогда не был вашим мужем, не вижу, почему я должен стать таковым. Если особа, двадцать лет бывшая любовницей деревенского мужлана, не желает принять покровительство аристократа, представителя иностранной державы, - тем хуже для нее; а мужа пусть ищет себе в другом месте!

- Ничьей любовницей я не была, кроме как твоею, - простонала Кэтрин, заломив руки и вся сотрясаясь от рыданий, - и вот мое возмездие, о, боже! За то, что совсем еще девчонкой я повстречала тебя и ты погубил меня, а потом покинул; за то, что в горе моем и раскаянии, стремясь искупить свой грех, я вышла за этого человека, чья любовь тронула мое сердце; за то, что и он обманул меня и покинул; за то, что безумно любя тебя - как любила все эти двадцать лет - и дорожа твоим уважением, я не хочу уронить себя, уступив твоей воле, - за все за это и ты теперь пренебрегаешь мной! О, боже - это уж слишком - ото слишком! - И несчастная почти в беспамятстве пала на землю.

Макс, несколько испуганный столь бурным взрывом отчаяния, хотел было ее поднять, но она отстранила его и, достав из-за корсажа письмо, сказала:

- Будь здесь посветлее, Макс, ты мог бы увидеть сам, как жестоко меня предал тот, кто двадцать лет называл себя моим мужем. Он женился на мне, уже будучи женатым. Та женщина, говорится в письме, жива и поныне, а меня он решил навсегда покинуть.

Тут над Вестминстерским аббатством взошла луна, доселе скрытая его черной громадой, и залила своим серебристым сиянием маленькую церковь св.

Маргариты и место, где происходила описанная сцена. Макс в это время уже отошел от Кэтрин и с мрачным видом расхаживал среди могильных плит. Она же оставалась на прежнем месте под деревом; впрочем, при лунном свете стало видно, что это не дерево, а столб. Она прислонилась к нему спиной и, протянув к Максу прекрасную, круглую белую руку, подала ему полученное от мужа письмо.

- Прочти, Макс, - сказала она. - Господь сжалился надо мною и пролил с неба свет, при котором можно читать.

Но Макс словно застыл на месте. Внезапный ужас исказил его лицо. Он не говорил ни слова, только глядел перед собой дикими, выкатившимися из орбит глазами. Он глядел не на Кэтрин, а куда-то выше, поверх ее головы. Наконец он медленно поднял указательный палец и сказал:

- Смотри, Кэт - голова - голова! - Потом захохотал чудовищным, страшным хохотом и, рухнув между плитами, забился в корчах падучей.

Кэтрин отпрянула в сторону и оглянулась. Столб, в темноте принятый ею за дерево, был теперь ярко освещен луной; и на самой его верхушке, четко рисуясь на фоне ночного неба, оскалив зубы в зловещей улыбке, торчала мертвая человеческая голова.

Несчастная женщина бросилась бежать - оглянуться еще раз она не посмела. А когда через несколько часов графский камердинер, встревоженный долгим отсутствием своего господина, отправился на поиски, он нашел его на кладбище; граф сидел на могильной плите, не сводя глаз с головы на столбе, кивал ей, смеялся и бессвязно бормотал что-то, обращаясь к ней. Его увезли в дом для умалишенных, но разум так и не вернулся к нему во все долгие годы, которые ему еще суждено было прожить на свете; греметь своей цепью и стонать под плетьми - вот и все, на что он остался способен; да еще выть ночи напролет, зарывшись головою в солому, когда лунный свет проникал сквозь решетку окна в его одинокую келью.

Итак - тайное стало явным! И, посвятив этому целую главу изящнейшей словесности, автор просит английских читателей не обойти вниманием его труд, скромно надеясь, что он не лишен тех особых достоинств, что заслужили столь громкий успех другим образцам изящной словесности, принадлежащим перу других авторов.

Без всякой похвальбы я хотел бы отметить, чем особенно хороша ГЛАВА, о которой идет речь. Начать с того, что все в ней'достаточно напыщенно и ненатурально; и чувства и речь героев искусно рассчитаны на то, чтобы произвести впечатление как можно более сильное и величественное. Милейшая наша Кэт - просто неграмотная баба, которая только что перерезала глотку своему мужу; а - вот поди ж ты! - изъясняется и ведет себя, как принцесса из классической трагедии, возвышенно страждущая белыми стихами. В том-то и состоит истинная цель беллетристики, крупнейшая победа, какую может одержать романист. Невелика штука вызвать у читателя сочувствие к добродетели; а вот изобразить мерзавца, да при этом заставить нас вздыхать и охать над ним, точно он святой мученик, - это не каждый сумеет. Тут уж требуется настоящее большое искусство; и приятно видеть, что за последнее время многие преуспели в нем.

Сюжет нашей повести основан на историческом факте; чтобы в этом убедиться, стоит лишь взять в руки номер "Дэйли пост" от 3 марта 1726 года, где напечатано нижеследующее:

"Вчера утром, на берегу Темзы, близ Миллбэнка, Вестминстер, обнаружена человеческая голова с волосами, судя по ее состоянию, отрубленная совсем недавно. Голова была выставлена для всеобщего обозрения на кладбище св.

Маргариты, и ее видели тысячи людей, но ни один не опознал. Таким образом, до сих пор неизвестно, кто жертва этого чудовищного, зверского преступления, ни тем более, кто его виновник. Есть несколько предположений относительно личности убитого, но столь необоснованных, что мы считаем излишним их приводить. При отделении от туловища голова была сильно искромсана и изуродована".

Голова, произведшая столь сокрушительное впечатление на monsieur де Гальгенштейна, сидела некогда на плечах мистера Джона Хэйса и была им утрачена при следующих обстоятельствах. Мы уже видели, как мистера Хэйса усиленно потчевали шотландским виски. Выпив большое количество названного напитка, мистер Хэйс пришел в крайне веселое расположение духа, стал петь и плясать; но его жена опасалась, что выпитого им недостаточно для оказания желаемого действия, и потому послала еще за одной бутылкой, которую он выпил тоже. Ожидания миссис Хэйс оправдались: после этого мистер Хэйс опьянел настолько, что уже ничего не сознавал.

Он, однако же, сумел как-то добраться до своей комнаты, где бросился на постель и сразу уснул; тогда миссис Хэйс напомнила своим сообщникам о задуманном ими деле, высказав мнение, что сейчас самое время с этим делом покончить (В первоначальной редакции за этим следовало подробное описание убийства, а также казни преступников, взятое из газет того времени. В силу такого своего происхождения никакими литературными достоинствами оно, естественно, не обладало. Подробности преступления просто чудовищны, и в них нет и тени даже той своеобразной романтики, что иногда хоть немного облагораживает убийство. В свое время это вполне отвечало задаче, которую ставил себе мистер Теккерей, - показать в истинном виде нравы и обычаи Шеппардов и Тершитов, бывших тогда излюбленными героями беллетристических произведений. Но в наши дни такая задача не стоит, - и потому мы сочли нужным опустить эти излишние подробности.).

* * *

Динь-динь-дилень! Опущен мрачно-зеленый занавес, каждый из dramatis personae (Действующих лиц (лат.).) нашел свою судьбу, проворные служители гасят свечи, и публика в задумчивости расходится по домам. А если какой-нибудь критик даст себе труд спросить, отчего это автор, столь многословный при описании ранних диковинных перипетий жизни Кэтрин, вдруг скомкал развязку, казалось бы, открывавшую широкий простор для изящной словесности, - Соломонс ответит, что никакой его опус, уснащенный обилием риторических фигур, не мог бы сравниться по силе выражения с простым рассказом о происшедшем. Ему лично процесс мистера Арама казался куда интересней в отчете газетного репортера, чем в пространном поэтическом изложении одного из прославленных наших романистов. О деяниях мистера Терпина он с большей пользой и удовольствием прочтет у Ньюгетского Плутарха, нежели в "Биографическом словаре" ученого Эйнсворта. Опытный мастер по увенчанию подобных героев заслуженной ими наградой совершит церемонию du grand cordon (Буквально: орденской ленты; здесь - намек на другое значение слова cordon - "веревка".) и быстрей и сноровистей, чем самый рьяный любитель; и точно так же, по нашему убеждению, описывать подобные церемонии дело тех, кто к ним непосредственно причастен, а не тех, кто лишь восхищенно взирает со стороны, не зная многих секретов Кетчева ремесла. Сам великий Мильтон не создал бы столь страшной картины казни, какую мы находим в нескольких строчках из номера "Дэйли пост", что лежит сейчас перед нами

"herrlich wie am ersten Tag" (Великолепный, как в первый день (нем.).) -

свежий и чистый, как в день своего выхода из печати сто с лишком лет тому назад. Подумать только, его читала Белинда за своим туалетным столиком, и внимательно изучали в кофейнях Баттона и Уилла, он давал пищу насмешкам присяжных острословов, о нем говорили всюду, от дворцов до хижин, его знало целое хлопотливое племя в париках, в башмаках с красными каблуками, в фижмах, в мушках, в тряпье всевозможного вида - хлопотливое племя, давным-давно канувшее в бездонную пропасть, к которой и все мы идем быстрым шагом.

Где они теперь? "Afflavit Deus" (Дунул господь (лат.).) - и их не стало! Чу! То не вой ли ветра, который и нас сметет с лица земли? И вот уже у кассы со шрифтом стоит наборщик, чтобы в один прекрасный день известить человечество о том, что "вчера, в своем особняке на Гровнер-сквер" или же "в Ботани-Бэй, ко всеобщему прискорбию" скончался Такой-то. Вот в какие дебри глубокомыслия завел нас абзац о сожжении миссис Кэтрин!

Впрочем, что ж - к этому мы и хотели прийти; по завершении столь утонченной трапезы уместно произнести несколько слов в виде послеобеденной молитвы и порадоваться, что можно наконец выйти из-за стола. Автор задался целью: не допускать в свою драму никаких других персонажей, кроме отъявленнейших мерзавцев (исключение было сделано в двух случаях, - но для самых пустяковых, "проходных" ролей). Свидетельством, что в какой-то мере он этой цели достиг, служат несколько газетных отзывов, которые ему посчастливилось прочесть и в которых повесть "Кэтрин" объявлена одним из самых скучных, безнравственных и вульгарных сочинений, появившихся за последнее время. Автору было весьма приятно узнать это мнение; оно доказывает, что пристрастие к ньюгетской литературе идет у нас на убыль и что, когда честный критик сталкивается с явной и откровенной безнравственностью, он возмущен и не стесняется довольно резко выражать свое возмущение. Да, персонажи этой повести безнравственны, тут нет спора; но автор скромно надеется, что не таков ее замысел. Все дело в том, что читатель наш отравлен медленным ядом популярной нынче литературы и нуждался в таком лекарстве, которое вызвало бы целительную тошноту, ведущую к выздоровлению.

И, слава богу, в очень многих случаях "Кэтрин" оказала достаточно сильное действие и нужный эффект был получен. Автор радуется негодованию, порожденному его повестью, и с приятным чувством подстерегает гримасы на лицах пациентов, проглотивших лекарство. Помнится, в заведении на Берчин-лейн, где Соломонс имел честь проходить курс наук, воспитанникам давали лекарство от кашля, такое вкусное, что все наперебой старались простудиться, чтобы попить его. Кое-кто из наших популярных романистов изготовляет свои произведения по тому же рецепту; содержащийся в них яд заключен в столь сладкую оболочку, что читающая публика, некогда здоровая телом и духом, ныне почти сплошь отравлена этим снадобьем. Но вот уж о Соломонсе такого никто не скажет, - будто его бальзамы согревают кровь, как шампанское, а его пилюли сладки, точно ячменный сахар, - он всегда заботился о том, чтобы порок пороком и выглядел; а если кой-когда позволял ему прикидываться добродетелью, то лишь так, чтобы подделка сразу бросалась в глаза и даже самый неповоротливый ум не мог ее не обнаружить.

Каков же итог его стараний? А вот та самая благотворная тошнота, которую ему посчастливилось вызвать у своих, быть может, не столь уж многочисленных читателей.

Испытал ли кто хоть на полпенни ненужного сочувствия к тому или иному лицу, выведенному в этой повести? Уж, верно, нет. Но авторы, более одаренные и более знаменитые, чем Соломонс, придерживаются другой методы; и долг каждого собрата по ремеслу громко с ними спорить и неустанно изобличать их ошибки.

Таковы были соображения, побудившие мистера Айзека Соломонса-младшего написать повесть о миссис Кэт, и он счастлив, что довел ее до конца. Скажут, что творение его скучно, - что ж, может быть. А великий Блекмор, великий Деннис, великий Спрат, великий Помфрет, не говоря уж о великих сочинителях нашего времени, - разве они не были скучными, хоть это и не мешало их славе?

Пусть так: Соломонс скучен, но не нападайте на его нравственные принципы, которые он почтительнейше предлагает вашему вниманию, повесть писана так, чтобы никто не мог принять в ней порок за добродетель; чтобы и тень сострадания "или восхищения не закралась ни в чью грудь; все здесь, от начала до конца - зрелище подлости и мерзости человеческой, и добрые побуждения незнакомы героям. И хоть автор и не помышляет сравниться с упомянутыми великими современниками умом или же изобразительной способностью, он берет на себя смелость полагать, что в нравственном отношении стоит выше их; ибо всей душой ненавидит собственных персонажей и все свои скромные силы употребляет на то, чтобы и у читателя вызвать отвращение к ним.

Хорсмонгер-лейн, январь, 1840.

КОММЕНТАРИИ

"Catherine"- впервые напечатана в "Журнале Фрэзера", май 1839 - февраль

1840, под псевдонимом "Айки Соломонс, эсквайр, младший".

В ту славную историческую эпоху... и дальше. - Время действия "Кэтрин"

- начало XVIII в., царствование королевы Анны (1702-1714) - эпоха, которой Теккерей занимался всю жизнь. Он начал изучать ее еще в 30-х годах, как явствует из его рецензии на книгу "Личная переписка Сары, герцогини Мальборо" ("Таймc", 6 янв. 1838 г.). Эта же эпоха дана широким полотном в историческом романе "Эсмонд" (см. т, 7 наст. собр. соч.), она же служит фоном для некоторых очерков серии "Английские юмористы" (см. т. 7 наст.

собр. соч.).

С 1701 по 1713 г. Англия в союзе с Голландией, родиной английского короля Вильгельма III (1689-1702), вела против Франции так называемую "войну за испанское наследство". Речь шла о нескольких претендентах (ставленниках Франции, Англии, Австрии) на испанский престол, освободившийся в 1700 г. со смертью бездетного короля Карла II, а по существу - о гегемонии Франции или Англии в Европе и на Средиземном море.

Примечательной фигурой эпохи королевы Анны был "один из ее генералов"

герцог Мальборо (он же Джон Черчилль, он же "капрал Джон"), победитель французов в битвах при Бленгейме (1704), при Рамильи (1706), Мальплакэ

(1709) и др., крупный полководец, но человек алчный и беспринципный, не раз предававший интересы Англии. Его жена Сара, урожденная Дженнжнгс, была первым другом и поверенной принцессы, а затем королевы Анны, но после 1708

г., когда Мальборо оказался в немилости, ее сменила Абигайль Мэшем, ставленница лидеров хоря, добивавшихся отстранения Мальборо к прекращения войны.

Исаак Ньютон (1642-1727) - знаменитый ученый и философ, преподавал математику в Кембриджском университете.

Аддисон Джозеф (1672-1719) - поэт, драматург, издатель ежедневного журнала "Зритель", для которого сам писал большую часть очерков, - был членом парламента и занимал ряд государственных должностей.

"Ньюгетский календарь" (1-е изд. - в 1774, продолжение - 1826) -

многотомный справочник, в котором дана история крупнейших преступников, содержавшихся в Ньюгетской тюрьме начиная с 1700 г.

Феджин - начальник воровской шайки в "Оливере Твисте" Диккенса; Дик Терпин, Джек Шеппард, Клод Дюваль - разбойники, казненные в XVII-XVIII вв. О двух первых Эйнсворт написал по роману, о третьем роман был им задуман, но не написан.

Восьмая заповедь в Библии гласит: "Не укради".

Джек Кетч - английский палач XVII в.; имя это стало нарицательным.

Оксфордская дорога (теперь - Оксфорд-стрит) вела из центра Лондона к Тайберну, месту публичных казней с 1196 по 1783 г. Стр. 203. Капитан Плюм и сержант Кайт - персонажи комедии Фаркуэра "Офицер-вербовщик" (1706). В этой же комедии фигурирует судья Балланс (см. "Кэтрин", гл. VI).

Родиль Хосе Район (1789-1858) - испанский генерал, впоследствии министр.

Пусть не семь городов... - Намек на легенду, будто семь городов спорили за право называться родиной Гомера.

Воинская битва - битва на реке Войн в Ирландии, где в 1690 г. армия короля Вильгельма III (принца Оранского) разбила войска вернувшегося из изгнания Якова II Стюарта, после чего тот снова бежал во Францию, где и умер.

...носил графский, титул наравне, с дюжиной братьев... - Автор считает нужным это отметить, поскольку в Англии титул переходит по наследству только к старшему сыну.

...принц Евгений (Савойский) - полководец, сподвижник Мальборо в войне против Франции.

Престер Джон - герой средневековой легенды, священник в король, якобы владевший землями где-то в сердце Азии.

Каплей вина рисовал все битвы. - В "Героинях" Овидия жена Одиссея Пенелопа сообщает мужу, что воины, вернувшиеся из-под Трои, для оживления своих рассказов рисовали на столе карту местности, макая палец в вино:

Тот за обедом рисует им яростной встречи картину: Несколько капель вина весь представляют Пергам.

"Здесь протекал Симеонт, здесь берег Сигейский тянулся, Здесь возвышался при нас старца Приама дворец;

Здесь Эакида белели, а здесь Одиссея палатки, Здесь своим голосом гнал Гектор отважных коней..."

(Перевод Ф. Зелинского)

Крибедж - карточная игра.

Том д'Эрфи (1653-1723) - автор множества песен, повестей, мелодрам и фарсов.

"Эрнест Мальтраверс" - роман Бульвера (1837).

Герцогиня Луиза Лавальер (1644-1710) - фаворитка Людовика XIV, окончила свои дни в монастыре.

Уилкс Джон (1727-1797) - издатель еженедельника "Северный британец", смело критиковавший короля и парламент, член парламента, дважды исключенный из палаты общин, но многократно переизбиравшийся, в 1774 г. - лорд-мэр Лондона.

На Боу-стрит до сих пор помещается главный полицейский суд Лондона.

...герб... с поперечной полосой в левом поле - герб побочного отпрыска знатного рода.

Олоферн (библейск.) - военачальник царя Навуходоносора, обезглавленный своей любовницей Юдифью.

Юджин Арам - герой одноименного романа Бульвера (1832).

Олд-Бейли - уголовный суд для Лондона и части примыкающих ц нему графств.

Первый Эдуард - Эдуард I, английский король с 1239 по 1307 г.

Сент-Джон (впоследствии лорд Болинброк) и Харли (впоследствии граф Оксфорд) - лидеры партии тори, при королеве Анне были министрами.

Дик (Ричард) Стиль (1672-1729) - военный и писатель, автор трактатов, стихов и комедий, вместе с Аддисоном издавал журналы "Болтун", "Зритель" и др.

"Монтвеью-Хаус" - в то время загородный дом в Блумсбери, на месте нынешнего Британского музея. Луг за этим домом - обычное место дуэлей в

XVIII в.

Девре - герой одоименного романа Бульвера (1829).

Александр Поп (1688-1744) - критик, поэт, переводчик Гомера; Сэчеврел Генри (1674-1724) - проповедник, выступавший против войны с Францией, за что был отдан под суд.

Корсар Конрад - герой поэмы Байрона "Корсар" (1814).

Питер Хобс, трактирный конюх... - Перед этим тот же конюх назван Джоном. Таких описок у Теккерея немало - по-разному даны имена, числа, номера домов и т. д. Объясняется это спешкой журнальной работы, а позднее -

системой печатать романы месячными выпусками. Сам Теккерей горько сожалеет об этих описках в своем позднем очерке "De Finibus" (см. т. 12 наст. собр.

соч.).

Нинон де Ланкло (1620-1705) - хозяйка парижского салона, посещавшегося знатью и виднейшими писателями, славилась умом и красотой.

Эджуорт Мария (1767-1849) - автор романов из жизни Ирландии и нравоучительных книг о детях и о воспитании.

Джек (Джон) Хауорд (1726-1790) - известный филантроп, много сделал для улучшения ужасающих условий в английских тюрьмах.

Джек Тэртел - см. прим. к стр. 48.

Мельбурн Уильям (1779-1848) - государственный деятель, премьер-министр в 1835-1841 гг.; поддерживал то оппозицию вигов, то правительство тори; не отмечен никакими талантами.

Герцог Веллингтон (1769-1852) -генерал; воевал в Индии, в Испании против войск Наполеона, был главнокомандующим силами союзников в победоносной битве при Ватерлоо (1815 г.), после которой пользовался в Англии необычайной популярностью. Позже сделал политическую карьеру, в

1828-1832 гг. был премьер-министром.

Линдхерст Джон (1772-1863) - реакционер, блестящий оратор. Трижды был лорд-канцлером.

О'Коннел Дэниел (1775-1847) - лидер ирландского национального движения, борец за права католиков и отделение Ирландии от Англии, примыкал к правому крылу чартистов. Теккерей дважды обращался к О'Коннелу со страниц "Панча" -

8 июня 1844 г., когда О'Коннел после суда отбывал тюремное заключение, и 15

ноября 1845 г., когда он снова был на свободе. Обвиняя О'Коннела в заговорщицкой деятельности, в клевета на англичан и разжигании ненависти к ним, Теккерей, однако же, признает бедственное положение Ирландии и ответственность, которую несет за него Англия. "Мы гневаемся на Николая

(русского царя. - М. Л.) но поводу Польши, но разве до самого последнего времени кто-то другой обходился с Ирландией лучше?" ("Панч", 8 июня 1844).

"Хроника Бейкера". - Бейкер Ричард (1568-1645) - автор популярной в свое время "Хроники английских королей", написанной им в Флитской тюрьме, куда он попал за чужие долги, где и умер.

Автор "Ришелье" (пьеса) и "Сиамских близнецов" (сатирическая поэма) -

Бульвер.

...flectere st nequeo swperas; Acheronta moveba,.. - начало строки

"если боги останутся неумолимы, подвигну силы ада" - из "Энеиды" Вергилия, книга VII.

Перед церковью Гроба Господняя - то есть около Ньюгетской тюрьмы, где с

1783 до 1868 г. совершались публичные казни. Теккерей в 1840 г.

присутствовал здесь при казни Курвуазье, лакея-француза, убившего своего хозяина лорда Рассела (см; очерк "Как из казни устраивают зрелище" в т. 2

наст. собр. соч.).

Мулкибер - в римской мифологии то же, что Вулкан, бог огня и кузнечного ремесла.

Претендент - сын Якова II Стюарта, живший во Франция и предпринявший ряд попыток вернуть себе английский престол.

Макхит - обаятельный вор и разбойник, герой музыкальной комедии Гэя

"Опера нищих" (172S); Паль Клиффорд - благородный разбойник, герой одноименного романа Бульвера (1830).

Уайльд Джонатан - глава крупной воровской шайки, тайно выдававший;

своих подчиненных властям. Повешен в Тайберне: в 1725; г. Герой сатирического романа Филдинга "История жизни покойного Джонатана Уайльда Великого" (1743). Фигурирует также в романе Эйнсворта "Джек Шеппард" (1839).

Сладко у моря большого... - начало 2-й книги поэмы Лукреция "О природе вещей":

Сладко, когда на просторах морских разыграются ветры, С твердой земли наблюдать за бедою, постигшей другого,

(Перевод Ф. Петровского)

Дюбуа, Гильом (1656-1723) - кардинал и дипломат, прославился своим вероломством.

Колли Сиббер (1671-1757) - посредственный актер и, драматург, в 1740 г.

издал свою автобиографию, благодаря которой главным образом и известен.

Вечные облака... - В пародийных целях Теккерей приписал эти слова из комедии древнегреческого драматурга Аристофана "Облака" римскому историку Корнелию Непоту.

О. Й. - Оливер Йорк, выдуманный Теккереем редактор "Журнала Фрэзера".

Беттертон Томас (1635?-1710) - актер и драматург, директор ряда лондонских театров.

Невозмутим, он наблюдает бой... - Строки из поэмы Аддисона "Поход"

(1704) даны в переводе Н. Вольпин.

"Великий Кир" - десятитомный роман французской писательницы Мадлен да Скюдери (1607-1701).

Святая Мария-паромщица - легенда связывает церковь под таким названием, на южном берегу Темзы, с некоей Марией, задолго до существования постов занимавшейся перевозом людей через реку.

Стелла и Ванесса - имена, которые Свифт дал двум женщинам, любившим его, - Эстер Джонсон и Эстер Вэннемери.

Гай Джон (1685-1732) - поэт и драматург; Арбетнот Джон (1667-1735) -

ученый врач и автор политических памфлетов.

Сэмюел Джонсон (1709-1784) - поэт, драматург, журналист, издатель Шекснира, автор толкового словаря английского языка; написал биографию своего друга Ричарда Сэведжа (1697?-1743), второстепенного поэта и драматурга, умершего в нищете.

С редакционной сноской, относящейся к 1869 г., когда "Кэтрин" была впервые переиздана, нельзя не согласиться: подробности убийства и казни, занимающие в "Журнале Фрэзера" три страницы мелкого шрифта, отвратительны и в литературном отношении неинтересны. В книжных публикациях опущены также шутливые предложения Теккерея об использовании сюжета "Кэтрин" в живописи и на сцене. Приводим одно из них:

Живая картина. Финал.

Синий свет. Зеленый свет. Оркестр в полном составе. Кэтрин горит на костре. На заднем плане вешают Биллингса.

Три вопля жертвы! Палач вышибает ей мозги поленом. Боже, храни королеву! Деньги обратно не возвращаются.

Грудным детям вход не воспрещен, скорее напротив.

...великолепный, как в первый день. - Намек на строки из "Фауста" Гете

(пролог на небе):

И, словно в первый день созданья, Величествен вселенной ход.

(Перевод Н. Холодковского)

Велинда - героиня поэмы Попа "Похищение локона".

Afflavit Deus (et dissipantur) "Дунул Господь - и они рассеялись". -

Надпись на медали, вычеканенной в честь победы английских кораблей над Испанской армадой в 1588 г.

Блекмор Ричард (1650?-1729) - придворный врач и поэт; Деннис Джон

(1657-1734) - драматург и критик; Спрат Томас (1635-1713) - священник, поэт, математик, один из первых членов Королевского общества (Академии наук);

Помфрет Джон (1667-1702) - поэт. В свое время пользовались известностью, ныне забыты.

Хорсмонгер-лейн - отнюдь не адрес автора, а название тюрьмы в Лондоне, закрытой в 1877 г. Здесь Диккенс в 1849 г. видел казнь супругов Мэннинг, после чего выступил в печати с протестом против публичных казней.

В журнальном варианте повести есть еще два абзаца - предпоследние, -

тоже исключенные из последующих изданий. Приводим их полностью:

"Начать хотя бы с мистера Диккенса. Нет человека, который, читая замечательный роман "Оливер Твист", остался бы равнодушен к бедной Нэнси и ее убийце, не смеялся бы до упаду над проделками Ловкого Плута и его сотоварищей. Таково могущество автора: читатель сразу становится его пленником и готов идти, не рассуждая, куда ни поведут. А к чему нас приводят? Заставляют с замиранием сердца следить за преступлениями Феджина, проливать слезы сочувствия над судьбой заблудшей Нэнси, испытывать к Биллу Сайксу жалость пополам с восхищением и просто-таки наслаждаться обществом Плута. Все названные герои со страниц романа шагнули на театральные подмостки, и лондонская публика, от пэров до трубочистов, с глубоким интересом вникает в жизнь кучки воров, убийц и проституток. Премилая компания, и каждый из них не лишен человеческих достоинств, но знаться с ними ни для кого не полезно. Самое благоразумное вовсе о них не говорить;

ибо нет писателя, который бы сумел или посмел рассказать всю правду; а раз нельзя полностью обрисовать их пороки, незачем ex-parte (Односторонне

(лат.).) распространяться об их добродетелях. Что повлек за собою "Оливер Твист"? Публика разохотилась на непривычную остроту переживаний, на добрые чувства к ворам - и вот на свет явился "Джек Шеппард". Сам Джек, две его жены, его верный сподвижник Синий и его пьянчужка мамаша, эта предобрая Магдалина, - с какой неподражаемой истовостью повествуется об их похождениях, как простодушно и красочно живописует биограф Джека все его дела и заслуги! Нам, правда, внушают, что Уайльд достоин осуждения - но за что? За то, что он, такой-сякой, выдавал воров! Однако сколь ни дурна, нелепа, чудовищна заложенная в книге идея, мы читаем, читаем и не можем оторваться. Автор с большим уважением относится к своему предмету, непоколебимо веря в его значительность. Ни тени усмешки нет в его сочинении;

все мысли, и вредные и полезные, разработаны им с одинаковой серьезностью и тщанием; и в прекрасное описание бури на Темзе или великолепный рассказ о побеге из Ньюгетской тюрьмы вложено не меньше труда, чем в сцены в Уайтфрайерсе или разговоры у Уайльда, своею ненатуральностью превосходящие все когда-либо написанное. Нас, впрочем, интересуют не литературные достоинства упомянутых романов, а ньюгетские элементы их содержания, которые не только портят вкус читателей, но, что гораздо хуже, делают для них преступление чем-то обыденным и привычным. Читая "Джонатана Уайльда", даже совершенный болван не усомнится в том, что это зловещая сатира, и ему не придет в голову восхищаться героем, которого сам автор открыто и горячо презирает, горькое остроумие "Оперы нищих" бьет по сильным мира сего, показывая их сходство с прохвостами, выведенными в пьесе; и пусть под личиной искрометного веселья иной тупица и не разглядит прикрытой ею неприглядной действительности, но мораль сатиры ясна, стоит только дать себе труд вдуматься. А вот в страданиях Нэнси и в подвигах Шеппарда мы такой морали не обнаружили; в одном случае нас откровенно хотят разжалобить, в другом - заставить нас восторгаться мужеством разбойника. Проститутка вполне может быть образцом душевной чистоты, а вор отважным, как герцог Веллингтон;

но не стоит заниматься ими, их пороками и добродетелями. Сцены в работном доме из "Оливера Твиста" и в Флитской тюрьме из "Пиквика" истинно трогательны в своей глубокой правдивости - пусть будет сколько угодно таких сцен; пусть будет как можно больше участия к бедным, сострадания к обездоленным; но во имя здравого смысла не будем тратить жар своего сердца на убийц, насильников и прочие исчадия ада!"

Уильям Мейкпис Теккерей - Кэтрин. 2 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :