Уильям Мейкпис Теккерей
«История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 6 часть.»

"История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 6 часть."

участвовал в представлениях. Играл в Карлтон-Хаусе, когда был пажом у принца... он свой человек в этих сферах... он мог позволить себе жениться на ком угодно. А леди Мирабель весьма почтенная женщина, ее принимают везде, понимаешь, - везде. И герцогиня Конноут ее приглашает, и леди Рокминстер, -

так не к лицу каким-то мальчишкам легкомысленно отзываться о людях столь высокопоставленных. Во всей Англии нет женщины более почтенной, чем леди Мирабель... А старые хрычи, как ты изволил выразиться, те, что собираются у Бэя, - это все лучшие джентльмены Англии, у которых вам, молодежи, не мешало бы поучиться и манерам, и воспитанности, и скромности. - И майор решил, что Пен становится не в меру дерзок и самоуверен и что в свете с ним чересчур носятся.

Гнев майора забавлял Пена. Он не уставал наблюдать чудачества своего дядюшки и бывал с ним неизменно благодушен.

- Я-то, сэр, уже пятнадцать лет как юнец, - отвечал он не без находчивости, - и если вы нас зовете непочтительными, хотел бы я знать, что вы скажете о младшем поколении. У меня тут на днях завтракал один ваш протеже. Вы меня просили пригласить его, и для вас я это сделал. Мы ходили смотреть всякие достопримечательности, обедали в клубе и были в театре. Он заявил, что в "Полиантусе" вино хуже, чем у Эллиса в Ричмонде, после завтрака курил табак Уорингтона, а когда я на прощанье подарил ему золотой, сказал, что у него их девать некуда, но, так и быть, он возьмет и этот, он не гордый.

- В самом деле? Ты, значит, пригласил в гости младшего Клеверинга? -

вскричал майор, мгновенно остывая. - Прекрасный мальчик, немного своеволен, но все же прекрасный мальчик... родители всегда ценят такие знаки внимания, и ты просто обязан оказывать их твоим достойным друзьям с Гровнер-Плейс. Так ты, значит, возил его в театр и подарок ему сделал? Вот это хорошо, это правильно. - И Ментор распростился со своим Телемаком, успокоенный мыслью, что молодые люди не так уж дурны и что он еще сделает из Пена человека.

По мере того как наследник дома Клеверингов становился старше годами и выше ростом, любящим родителям и гувернантке все труднее было с ним справляться, - он уже не столько подчинялся им, сколько сам ими командовал.

С папашей он молчал и дулся, стараясь, однако, не попадаться ему на глаза; с мамашей орал и дрался всякий раз, как она отказывалась удовлетворить его аппетит или исполнить его прихоть; а повздорив на уроке с гувернанткой, так свирепо лягал ее под столом, что безответное это создание совершенно перед ним смирилось. Он был бы не прочь помыкать и своей сестрицей Бланш и раза два пробовал ее одолеть; однако она проявила неимоверную решимость и энергию и так нахлестала его по щекам, что он уже не смел изводить мисс Амори, как изводил гувернантку, мамашу и мамашину горничную.

Наконец, когда семейство переехало в Лондон, сэр Фрэнсис высказал мнение, что "мальчонку следует отдать в школу". И его отвезли в учебное заведение преподобного Отто Роуза в Туикнэме, где мальчиков из знатных семей готовили к поступлению в одну из знаменитых закрытых школ Англии.

Подробный рассказ о годах ученья юного Клеверинга не входит в нашу задачу; к Храму Науки он продвигался более легкими дорогами, нежели кое-кто из нас, в предыдущих поколениях. Он, можно сказать, катил к сему святилищу в карете четверкой, останавливаясь чуть ли не когда вздумается, дабы отдохнуть и подкрепиться. Он с раннего детства носил лакированные сапожки, ему покупали батистовые носовые платки и светло-желтые лайковые перчатки - самый маленький номер, какой изготовлял Прива. У мистера Роуза ученики каждый день переодевались к обеду, имели цветастые шлафроки, помаду для волос, камины в дортуарах и время от времени прогулки верхом или в коляске. Телесные наказания директор школы отменил вовсе, полагая, что для усмирения малых сих достаточно моральной дисциплины; и мальчики так быстро овладевали многими отраслями знания, что еще до поступления в Итон или Харроу отлично умели пить вино и курить сигары. Юный Фрэнк Клеверинг в поразительно раннем возрасте крал у отца гаванские сигары и возил их в школу, либо курил на конюшне, а в десять лет пил шампанское, почти так же лихо, как какой-нибудь усатый драгунский корнет.

Когда этот прелестный ребенок приезжал домой на вакации, майор Пенденнис бывал с ним так же учтив и обходителен, как с остальными членами семьи, хотя мальчик и не выказывал уважения к старому Паричку, как за глаза величали майора, - украдкой передразнивая его, когда он раскланивался или любезничал с леди Клеверинг или мисс Амори, и рисовал на него нехитрые карикатуры, с детским простодушием преувеличивая в размерах парик майора, его нос, шейный платок и проч. В неустанном стремлении угодить своим друзьям майор и Пена просил уделять ребенку внимание: пригласить его как-нибудь к себе, накормить обедом в клубе, сводить к мадам Тюссо, в Тауэр, в театр, а на прощанье одарить деньгами. Артур был сговорчив, любил детей и однажды проделал весь этот ритуал; мальчик приехал к нему в Темпл и за столом отпускал самые нелестные замечания насчет мебели, посуды и обтрепанного халата Уорингтона; а позавтракав, выкурил трубку и в назидание обоим своим хозяевам рассказал историю школьной драки между Таффи и Длинным Биллингзом.

Как и предвидел майор, леди Клеверинг была очень признательна Артуру за внимание к ее мальчику - более признательна, чем сам юный герой: тому внимание было не внове, а золотых у него, вероятно, водилось больше, чем у бедного Пена, великодушно поделившегося с ним из своего скудного запаса.

Своими зоркими от природы глазами, да еще сквозь очки возраста и опытности, майор присматривался к мальчику и уяснял себе его положение в семье, не проявляя назойливого любопытства. Но как сосед по имению, много обязанный Клеверингам, а с другой стороны - как человек, вращающийся в свете, он не упускал случая разузнать, каковы средства леди Клеверинг, как помещен ее капитал и сколько мальчику предстоит унаследовать. Умеючи взявшись за дело - с какой целью, мы, несомненно, узнаем впоследствии, - он вскоре составил себе довольно точное представление о денежных обстоятельствах леди Клеверинг и о видах на будущее ее дочери и сына. Дочь получит лишь очень немного - почти все состояние переходит к сыну - отец не интересуется им, да и никем на свете - мать его обожает, как позднего ребенка - сестра терпеть его не может. Таковы были, в общих чертах, сведения, собранные майором Пенденнисом.

- Ах, сударыня, - сказал он однажды, гладя мальчика по головке, -

возможно, что когда-нибудь на коронации нового монарха этот мальчик появится в баронской короне на голове - в том случае, если правильно повести дела и если сэр Фрэнсис сумеет разыграть свои карты.

При этих словах вдова Амори глубоко вздохнула.

- Ох, майор, в карты он чересчур много играет.

Майор не скрыл, что злополучная склонность сэра Фрэнсиса к картам ему известна; от души посочувствовал леди Клеверинг и говорил так сердечно и разумно, что миледи, обрадованная возможностью поверить свои горести человеку с большим житейским опытом, сама разоткровенничалась с майором Пенденнисом и стала искать у него совета и утешения. Он сделался ее наперсником, другом дома, и бегум спрашивала его мнения как мать, как жена и как богатая женщина.

Он дал ей понять (одновременно выказав почтительное сочувствие), что ему отчасти известны обстоятельства ее первого несчастного брака и даже сам ее покойный муж, которого он помнил по Калькутте - в те дни, когда она жила затворницей в доме отца. Бедная женщина со слезами на глазах, вызванными скорее стыдом, чем печалью, по-своему поведала ему свою историю. Совсем девочкой, возвращаясь в Индию после двух лет ученья в английском пансионе, она встретила Амори и по глупости вышла за него замуж.

- Сказать вам не могу, как этот человек меня мучил, - говорила она, -

сколько я натерпелась и от него и от отца. До него я и мужчин-то не видела, кроме отцовских клерков да туземных слуг. Вы же знаете, в обществе мы там не бывали, потому как... ("Я знаю", - с поклоном отозвался майор Пенденнис.) Я была сумасбродная девчонка, голова полна глупостей, - начиталась в школе романов, - вот и слушала, развесив уши, его диковинные рассказы и приключения, ведь он был отчаянный, и очень мне нравилось, как он рассказывал в тихие ночи на корабле, когда он... Ну ладно, вышла я за него -

и с этого дня не стало мне житья от отца. Порядочность его вам известна,, майор Пенденнис, об этом я говорить не буду; но добрым он не был - ни к бедной моей маменьке, ни ко мне, - только что деньги мне завещал, - да, наверно, и ни к кому, и добрых дел за ним не водилось. Ну, а мой Амори, тот был еще хуже; отец был прижимист, а он - мот; и пил горькую, а как выпьет -

очень буйствовал. Да, майор Пенденнис, он не был ни заботливым, ни верным мужем; и умри он в тюрьме до суда, а не после, я бы потом куда меньше знала и срама и горя. Ведь кабы мне не так опротивело носить его фамилию, -

добавила леди Клеверинг, - я бы и вовсе больше не вышла замуж, а со вторым мужем у меня счастья не получилось, вы, верно, это знаете, сэр. Ах, майор Пенденнис, я, конечно, богата, и я знатная дама, и люди воображают, что я счастлива, ан нет. У всех у нас свои заботы, горести, невзгоды. Сколько раз я, бывало, сижу у себя за парадным обедом, а на сердце кошки скребут, или лежу без сна в своей пуховой постели, а сама несчастнее той горничной девушки, что ее стелила. Несчастливая я женщина, майор, что бы там люди ни говорили, как бы ни завидовали - у бегум, мол, и брильянты, и кареты, и кто только в гостях не бывает. Не вижу я радости от мужа, не вижу радости от дочери. Недобрая она девушка, не то что эта милая Лора Белл из Фэрокса.

Сколько я через нее слез пролила, только никто этого не видел; и еще издевается над матерью, потому что я, вишь, необразованная. А откуда мне быть образованной? До двенадцати лет я росла среди туземцев, в четырнадцать воротилась в Индию. Ох, майор, попадись мне хороший муж, и я была бы хорошей женщиной. А теперь нужно мне пойти умыться, наплакалась - все глаза красные.

Сейчас приедет леди Рокминстер, мы с ней сговорились покататься в Парке.

И когда леди Рокминстер явилась, на лице леди Клеверинг уже не было ни следа слез или расстройства, и она в наилучшем расположении духа уже снова тараторила, попадала пальцем в небо и, как всегда, благодушно коверкала английский язык.

"А она, ей-богу, неплохая женщина, - думал между тем майор. -

Изысканности, конечно, ни малейшей, и вместо Афродита говорит "Арфодита"; но сердце у нее предоброе, это я люблю; и денег до черта. Три звездочки в списке акционеров Ост-Индской компании, черт побери, и все пойдет этому щенку?.."

И еще майор подумал, как было бы славно, кабы часть этих денег досталась мисс Бланш, а еще лучше - кабы одна из этих звездочек засияла против имени мистера Артура Пенденниса.

Преследуя свои таинственные цели, наш дипломат на правах старика и друга дома не преминул ласково и по-отечески побеседовать и с мисс Бланш, когда ему довелось остаться с ней наедине. Он так часто у них завтракал и так сблизился с обеими хозяйками, что они не стеснялись даже ссориться при нем; и у леди Клеверинг, вспыльчивой и невоздержанной на язык, состоялась при нем не одна стычка с Сильфидой. Верх в этих стычках обычно одерживала Бланш, - стрелы ее остроумия обращали ее врагиню в позорное бегство.

- Я старик, - говорил майор. - Делать мне нечего. Я не слепой. Но секреты хранить умею. Я вам обеим друг; ежели вам угодно ссориться при мне -

сделайте одолжение, я никому не скажу. Но вы - хорошие люди, и я хочу вас помирить. Это мне не впервой - я мирил мужей с женами, отцов с сыновьями, дочек с мамашами. Мне это нравится; а больше мне и делать нечего.

И вот в один прекрасный день наш старый царедворец, входя в гостиную леди Клеверинг, столкнулся в дверях с самой хозяйкой дома, - кипя от возмущения, она разминулась с ним и побежала вверх по лестнице в свои покои.

- Не могу сейчас с вами разговаривать, - крикнула она на ходу, - до того меня разозлила эта... эта... эта скверная...

Гнев заглушил конец фразы, а может, леди Клеверинг закончила ее уже у себя в спальне.

- Милая, дорогая мисс Амори, - сказал майор, переступив порог гостиной,

- я все понял. Вы с матушкой не сошлись во мнениях. Это случается в лучших семействах. Только на прошлой неделе я уладил ссору между леди Болтатон и ее дочерью леди Клаудией. А леди Лир и ее старшая дочь уже четырнадцать лет не разговаривают друг с другом. За всю мою жизнь я не встречал женщин добрее их и достойнее; со всеми, кроме как друг с другом, они безупречны. А вот вместе жить не могут; и не следует им жить вместе. И вам тоже, мол дорогая, я от всей души желал бы обзавестись собственным домом... во всем Лондоне не было бы лучшей хозяйки... и там, в собственном доме, наслаждаться семейным счастьем.

- В этом доме я не много вижу счастья, - отвечала Сильфида, - мамина глупость и святого из себя выведет.

- Вот именно: вы с ней несовместимые натуры. Ваша матушка допустила ошибку... или в том следует винить природу?.. она напрасно дала вам образование. Из вас получилось существо утонченное, одухотворенное, а люди, вас окружающие, - что толку это скрывать, - не обладают ни вашими талантами, ни утонченностью. Вам самой судьбой предназначено не второе, а первое место, притом в самом блестящем обществе. Я давно вас наблюдаю, мисс Амори: вы честолюбивы, ваше дело властвовать. Вам бы следовало блистать, а в этом доме, я знаю, это невозможно. Но л надеюсь когда-нибудь увидеть вас в другом, более счастливом доме, и притом в роли хозяйки.

Сильфида презрительно передернула лилейными плечиками.

- А где мой принц, майор Пенденнис, где мой дворец? Я-то готова. Но в нашей жизни нет ромадтики, нет подлинных чувств.

- Вы правы, - поддакнул майор, напустив на себя самый умильный и простодушный вид.

- Впрочем, я ничего об этом не знаю, - присовокупила Бланш, потупив глазки. - Разве что в романах читала.

- Ну разумеется! - воскликнул майор Пенденнис. - Откуда вам и знать, моя дорогая! А книги лгут, как вы правильно изволили заметить, и романтики на свете не осталось. Эх, вот если б я был молод, как мой племянник!

- А мужчины, - задумчиво продолжала мисс Амори, - мужчины, которых мы что ни вечер видим на балах, все эти шаркуны-гвардейцы, нищие клерки из Казначейства... дурачье! Будь я богата, как мой братец, я бы, может быть, л дождалась такого дома, какой вы мне сулите, но с моей фамилией и при моей бедности кто меня возьмет? Какой-нибудь сельский священник, или адвокатик с конторой близ Рассел-сквер, или капитан драгунского полка, который наймет для меня квартиру и будет являться домой из казарм пьяный, весь пропахший дымом, как сэр Фрэнсис Клеверинг. Вот наш удел, майор Пендиннис. Ах, если бы вы знали, как мне наскучил Лондон, и эти балы, и молодые денди с их эспаньолками, и надменные знатные дамы, которые сегодня нас ласкают, а завтра не узнают... И вообще вся эта жизнь. Как мне хотелось бы ее бросить и уйти в монастырь! Никогда я не найду человека, который бы меня понял. А здесь, и в семье, и в свете, я совсем одна, как в запертой келье. Вот если бы были у нас сестры милосердия... мне так хотелось бы стать сестрой милосердия, заразиться чумой и умереть... уйти из жизни. Я еще не стара, но жизнь мне в тягость... я столько страдала... столько испытала разочарований... я устала, так устала... ах, если б ангел смерти поманил меня за собой!

Речь эту можно истолковать так: за несколько дней до того одна знатная дама, леди Фламинго, не поздоровалась с мисс Амори и леди Клеверинг. Мисс Бланш не получила приглашения на бал к леди Бум, это ее бесило. Сезон подходил к концу, а никто не сделал ей предложения. Она не произвела фурора

- это она-то, самая интересная из невест этого года, из всех девиц, составляющих ее кружок. Дора, у которой всего пять тысяч фунтов, Флора, у которой нет ничего, Леонора, у которой рыжие волосы, - все помолвлены, а к ней, Бланш Амори, никто не посватался!

- Ваши суждения о свете и о вашем положении справедливы, милая мисс Амори, - сказал майор. - Вы правы: в наше время принц женится только в том случае, если у принцессы видимо-невидимо денег в процентных бумагах, или же она равна ему по званию... Молодые люди из знатных фамилий роднятся с другими знатными фамилиями: если у них нет богатства, то они могут использовать плечи друг друга, чтобы пробиться в жизни, а это почти так же ценно... Девушка со столь ограниченными средствами, как вы, едва ли может надеяться на блестящую партию; но девушка с такими талантами, как вы, с вашим поразительным тактом и прекрасными манерами, при наличии умного мужа может занять в свете любое положение... Мы стали страх как свободомыслящи...

Талант теперь ставят на одну доску с богатством и родословной, ей-богу; и умный человек с умной женой может добиться чего угодно.

Мисс Амори, конечно, сделала вид, будто и не догадывалась, к чему клонит майор. Возможно, она кое-что вспомнила и спросила себя, неужели он хлопочет от имени одного давнишнего ее поклонника, неужели имеет в виду Пена? Нет, не может быть... он просто с нею вежлив, и ничего более. И она спросила, смеясь:

- Кто же этот умный человек, майор Пенденнис, и когда вы его ко мне приведете? Мне не терпится его увидеть!

В эту минуту слуга распахнул дверь и доложил: "Мистер Генри Фокер". При звуках этого имени и при виде нашего знакомца Бланш и майор дружно рассмеялись.

- Это не он, - сказал майор Пенденнис. - Этот обручен со своей кузиной, дочерью лорда Грейвзенда... До свидания, дорогая мисс Амори.

Не слишком ли светским и суетным сделался Пен? Но разве не на пользу человеку, если он познает суетность света? Сам он, по его словам, чувствовал, что "очень быстро стареет".

- Как этот город обтесывает нас и меняет! - сказал он однажды Уорингтону.

Они только что возвратились домой, каждый из своих походов, и Пен, раскуривая трубку, как всегда делился с другом своими мыслями по поводу событий истекшего вечера.

- Как сильно я изменился, - говорил он, - с той поры, когда глупым мальчишкой в Фэроксе чуть не умер от первой любви. Сегодня у леди Мирабель был раут, и она держалась так степенно и важно, точно родилась герцогиней и сроду не видела люка в подмостках. Она удостоила меня беседой и весьма покровительственно отозвалась о "Уолтере Лорэне".

- Как любезно с ее стороны! - воскликнул Уорингтон.

- Не правда ли? - простодушно сказал Пен, на что Уорингтон, по своему обыкновению, расхохотался.

- Неужели кому-то вздумалось оказывать покровительство прославленному автору "Уолтера Лорэна"?

- Ты смеешься над нами обоими, - сказал Пен, слегка покраснев. - А я как раз к этому вел. Она сообщила мне, что сама романа не читала (она, по-моему, за всю жизнь не прочла ни одной книги), но его читала леди Рокминстер, и герцогиня Конноут тоже нашла его очень интересным. В таком случае, сказал я, я могу умереть спокойно, ибо угодить этим двум дамам было главной целью моей жизни, и, раз я заслужил их одобрение, больше мне и желать нечего. Леди Мирабель без улыбки посмотрела на меня своими чудесными глазами и сказала: "Вот как!" - будто что-нибудь поняла. А потом спросила, бываю ли я у герцогини на четвергах, и, когда я сказал, что не бываю, выразила надежду встретить меня там - я должен всячески постараться туда попасть, - к ней все ездят, весь свет. Потом мы поговорили о новом посланнике из Тимбукту и насколько он лучше прежнего; и о том, что леди Мэри Биллингтон выходит замуж за священника, - такой мезальянс! - и что лорд и леди Воркун через три месяца после свадьбы поссорились из-за ее кузена Тома Турмана, гвардейца, и прочее тому подобное. Послушать, как рассуждает эта женщина, так можно вообразить, что она родилась во дворце, а сезон с колыбели проводит в своем особняке на Белгрэв-сквер.

- А ты, конечно, поддерживал разговор как сын графа и наследник замка Фэрокс? Да, да, я помню, в газете писали, какими празднествами было отмечено твое совершеннолетие. Графиня дала блестящий вечер с чаем для знати со всей округи; арендаторов же угостили на кухне бараниной и пивом. Остатки банкета роздали в деревне беднякам, а иллюминация в парке кончилась, когда старик Джон погасил фонарь у ворот и в обычное свое время завалился спать.

- Моя мать - не графиня, - сказал Пен, - хотя в жилах ее течет и голубая кровь. Но она и без титула не уступит любой аристократке. Милости прошу в замок Фэрокс, мистер Джордж, там вы сами составите о ней суждение, -

о ней и о моей кузине. Они не столь блестящи, как лондонские дамы, но воспитаны не хуже. В деревне мысли у женщин заняты не тем, что в столице. В деревне у женщины есть заботы о хозяйстве, о бедных, есть долгие тихие дни и долгие тихие вечера.

- Дьявольски долгие, - заметил Уорингтон, - и такие тихие, что не дай бог. Я пробовал, знаю.

- Разумеется, такая однообразная жизнь немного печальна - как напев длинной баллады; музыка ее приглушенная, грустная и нежная - иначе она была бы невыносима. В деревне женщины так одиноки, что поневоле делаются безвольными, сентиментальными. Незаметное выполнение долга, искони заведенный порядок, туманные грезы - они живут как монахини, только что без монастыря, - слишком громкое веселье грубо нарушило бы эту почти священную тишину и было бы здесь столь же неуместно, как в церкви.

- Куда ходишь поспать во время проповеди, - вставил Уоринггон.

- Ты - известный женоненавистник и, думается мне, потому, что очень мало знаешь женщин, - продолжал мистер Пен не без самодовольства. - Если в деревне женщины на твой вкус слишком медлительны, то уж лондонские, кажется, достаточно быстры. Скорость лондонской жизни огромна; просто поражаешься, как люди ее выдерживают - и мужчины и женщины. Возьми светскую даму: если проследить за ней в течение сезона, невольно спросишь себя, как она еще жива? Или она в конце августа впадает в спячку и не просыпается до самой весны? Каждый вечер она выезжает и до зари сидит и смотрит, как танцуют ее дочери-невесты. А дома у ней, верно, детская полна младшеньких, которых нужно и наказывать, и баловать, и следить, чтобы они получали молоко с хлебом, учили катехизис, занимались музыкой и французским языком и ровно в час дня ели жареную баранину. Нужно ездить к другим светским дамам с визитами - либо дружескими, либо деловыми, ведь она - член благотворительного комитета, или бального комитета, или комитета по эмиграции, или комитета при Королевском колледже и обременена невесть еще какими государственными обязанностями. Скорее всего, она посещает бедных по списку; обсуждает со священником раздачу супа и фланелевого белья или обучение приходских детей закону божьему; да еще (если живет в определенной части города), вероятно, ходит по утрам в церковь. Она должна читать газеты и хоть что-нибудь знать о партии, в которой состоит ее муж, - чтобы было о чем поговорить с соседом на званом обеде; а уж все новые романы она наверняка читает: их можно увидеть на столе в ее гостиной, и как бойко она умеет о них поговорить! А к этому прибавь еще хозяйственные заботы - сводить концы с концами; ограждать отца и казначея семейства от чрезмерного испуга при виде счетов модистки; тайком экономить на разных мелочах и сбереженные суммы переправлять сыновьям - морякам или студентам; сдерживать набеги поставщиков и покрывать просчеты экономки; предотвращать стычки между комнатной и кухонной прислугой и следить за порядком в доме. А еще она, может быть, питает тайное пристрастие к какой-нибудь науке или искусству -

лепит из глины, делает химические опыты либо, запершись, играет на виолончели, - я не преувеличиваю, многие лондонские дамы этим занимаются, -

и вот тебе тип, который нашим предкам и не снился, тип, неотъемлемый от нашей эпохи и цивилизации. Боже мой! Как быстро мы живем и растем! За девять месяцев мистер Пакстон выращивает ананасы величиной с чемодан, а в прежнее время они за три года едва достигали размеров головки голландского сыра; и такое происходит не только с ананасами, но и с людьми. Hoiaper (Итак

(древнегреч.).) - как по-гречески ананас, Уорингтон?

- Замолчи! Ради бога замолчи, пока не перешел с английского на греческий! - смеясь возопил Уорингтон. - Я в жизни не слышал от тебя такой длинной тирады и даже не подозревал, что ты так глубоко проник в женские тайны. Кто это тебя так просветил, в чьи будуары и детские ты заглядываешь, пока я тут курю трубку и читаю, лежа на соломе?

- Ты, старина, с берега смотришь, как бушуют волны, как другие люди борются со стихией, и тебе этого довольно. А я захвачен потоком, и, честное слово, это мне по душе. Как быстро мы несемся, а?.. Сильные и слабые, старые и молодые, медные кувшины и глиняные... хорошенькая фарфоровая лодочка так весело прыгает по волнам, а потом - рраз! - в нее ударяет бешеная большая барка, и она идет ко дну, и vogue la galere!.. (Будь что будет (франц.).) На твоих глазах человек исчез под водой и ты прощаешься с ним... а он, оказывается, только нырнул под корму и вот уже всплыл и отряхивается далеко впереди. Да, vogue la galere! Хорошая это забава, Уорингтон, и не только выигрывать весело, но и просто играть.

- Ну что ж, играй и выигрывай, мальчик. А я буду записывать очки, -

сказал Уорингтон, глядя на своего увлекшегося молодого друга чуть ли не с отеческой лаской. - Великодушный играет ради игры, корыстный - ради выигрыша. Старый хрыч спокойно курит трубку, пока Джек и Том дубасят друг друга на арене.

- А почему бы и тебе, Джордж, не надеть перчатки? У тебя и рост и сила подходящие. Дорогой меж, да ты стоишь десяти таких, как я.

- Тебе, конечно, далеко до Голиафа, - отвечал Уорингтон со смешком, грубоватым и нежным. - А я - я вышел из строя. В ранней молодости получил роковой удар. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Возможно, и тебя еще положат на обе лопатки. Не зарывайся, мой мальчик, поменьше гонора, поменьше суетности.

Слишком ли суетным стал Пенденнис, или он только наблюдает житейскую суету, или и то и другое? И виноват ли человек в том, что он всего лишь человек? Кто лучше выполняет свое назначение, тот ли, кто отстраняется от жизненной борьбы и бесстрастно ее созерцает, или тот, кто, спустившись с облаков на землю, ввязывается в схватку.

- Знаменитый мудрец, - сказал Пен, - который с усталым сердцем удалился от жизни и заявил, что все суета сует и томление духа, раньше занимал высокое место среди правителей мира и полностью насладился своим богатством и положением, славой и земными утехами. Нередко почитаемый нами духовный наставник выходит из своей пышной кареты и, поднявшись на резную кафедру собора, воздев руки в батистовых рукавах над бархатной подушкой, вещает, что всякая борьба греховна, а мирские дела - порождение дьявола. Нередко человек с мистическим складом души, замученный укорами совести, бежит от мира за монастырскую ограду (настоящую или фигуральную), откуда ему не видно ничего, кроме неба, и предается созерцанию этого царства небесного, где только и есть отдохновение и добро. Но ведь земля, по которой мы ходим, сотворена тою же Силой, что и бездонная синева, где скрыто грядущее, в которое нам так хотелось бы заглянуть. Кто повелел, чтобы человек трудился в поте лица, чтобы были болезни, усталость, бедность, неудачи, успех, - чтобы одни возвышались, а другие незаметно прозябали в толпе, - кто предначертал одному позор и бесчестье, другому паралич, третьему кирпич на голову - и каждому свое дело на земле, пока его не зароют в ту же землю?

Тем временем окна позолотила заря, и Пен распахнул их, чтобы впустить в комнату свежий утренний воздух.

- Смотри, Джордж, - сказал он, - вот встает солнце. Оно видит все - как выходит в поле селянин; как бедная швея склоняется над работой, а юрист -

над своей конторкой; как улыбается во сне красавица, лежа на пуховой подушке; как пьяный гуляка плетется домой спать; как мечется в горячке больной; как хлопочет доктор у постели женщины, терпящей муки, чтобы ребенок родился в мир - родился и принял свою долю страданий и борьбы, слез и смеха, преступлений, раскаяния, любви, безумств, печали, покоя...

Глава XLV

Кавалеры мисс Амори

Тем временем высокородный Генри Фокер, которого мы на последних страницах потеряли из виду, пребывал, как и следовало ожидать от человека столь постоянного, во власти своей всепоглощающей страстной любви.

Он томился по Бланш, проклиная судьбу, которая их разлучала. Когда лорд Грейвзенд с семейством уехал в деревню (передав свой голос в парламенте достопочтенному лорду Бэгвигу), Гарри остался в Лондоне, чем не особенно огорчил свою невесту леди Энн, которая ничуть о нем не скучала. Куда бы ни направлялась мисс Амори, наш влюбленный по-прежнему за ней следовал; и, зная, что его помолвка с леди Энн всем известна, он вынужден был скрывать свою страсть и хранить ее в собственной груди, которую она так распирала, что диву даешься, как он не лопнул и, взлетев на воздух, не погиб под обломками своей тайны.

Однажды ясным июньским вечером в Гонт-Хаусе состоялся пышный прием и бал, и на следующий день почти два столбца мелким шрифтом были заняты в газетах именами знати, которую почтили приглашениями. Среди гостей были сэр Фрэнсис с супругой и мисс Амори, для которых приглашение раздобыл неутомимый майор Пенденнис, а также наши молодые друзья Артур и Гарри. Оба они, не жалея сил, много танцевали с мисс Бланш. Майор со своей стороны взял на себя заботу о леди Клеверинг и провел ее туда, где миледи могла особенно блеснуть, а именно в большую залу, в которой, среди картин Тициана и Джорджоне и портретов царствующих особ кисти Вандейка и Реинольдса, среди огромных золотых и серебряных подносов, букетов из небывало крупных цветов -

словом, не стесняясь никакими затратами, всю ночь подавали ужин. Сколько леди Клеверинг отведала кремов, желе, салатов, персиков, бульонов, винограда, паштетов, заливных, чая, шампанского и прочего - об этом нам не пристало говорить. Сколько мук принял майор, сопровождая эту достойную женщину, подзывая степенных лакеев и хорошеньких горничных и с почтительным терпением исполняя все желания леди Клеверинг, - о том не знает никто: он не разгласил этой тайны. Ни тени страдания не изобразилось на его лице, и он с неукоснительной любезностью подносил бегум тарелку за тарелкой.

Мистер Уэг считал, сколько леди Клеверинг отведала блюд, пока не сбился со счета (впрочем, так как сам он весь вечер только и делал, что отведывал шампанское, его подсчетам едва ли можно верить), и порекомендовал мистеру Хонимену, врачу леди Стайн, внимательно следить за бегум и завтра к ней наведаться.

Сэр Фрэнсис Клеверинг прибыл один и некоторое время слонялся по великолепным залам, но вся эта роскошь и гости, которых он там увидел, были не в его вкусе и, опрокинув в буфете несколько стаканов вина, он перебрался из Гонт-Хауса поближе к Джермин-стрит, в помещение, где его приятели Лодер, Понтер, маленький Мосс Абраме и капитан Скьюбол уже собрались за знакомым зеленым столом. Под стук костей и шум беседы настроение духа у сэра Фрэнсиса поднялось и достигло уровня его обычной жиденькой веселости.

В какую-то минуту мистер Пинсент, заранее ангажировавший мисс Амори, подошел пригласить ее на танец, но еще прежде он и мистер Артур Пенденнис обменялись свирепыми взглядами, а тут Артур вдруг поднялся и заявил, что этот танец обещан ему. Пинсент, кусая губы и хмурясь еще более свирепо, сказал, что сдается, и отступил с низким поклоном. Есть люди, которым словно суждено вечно становиться друг другу поперек дороги. Так было у Пинсента с Пеном; и чувства они питали друг к другу соответственные.

"Что за глупый, наглый, самонадеянный провинциал! - думал первый. -

Написал грошовый роман и вообразил о себе бог весть что. Всыпать бы ему как следует, так поубавилось бы спеси".

- Что за нахальный идиот, - говорил второй своей даме. - Его душа витает на Даунинг-стрит: вместо платка у него писчая бумага; вместо волос -

песок; вместо ног - линейки; вместо внутренностей - красная тесьма и сургуч.

Он уже в колыбели был педантом, а смеялся всего три раза в жизни - одной и той же шутке своего начальника. Этот человек на меня действует так же, как холодная вареная телятина.

Бланш не преминула ответить, что мистер Пенденнис - противный, mechant

(Злой (франц.).), совершенно невыносимый человек, и можно себе представить, что он говорит у нее за спиной.

- Что говорю? Что ни у кого на свете нет такой грациозной фигурки, такой тонкой талии, Бланш... простите - мисс Амори. Еще один тур? Под такую музыку и олдермен затанцует.

- А вы теперь не шлепаетесь на пол, когда вальсируете? - спросила Бланш, лукаво взглянув на него из-под ресниц.

- Человек всю жизнь падает и снова поднимается, Бланш... Ведь когда-то я вас так называл, и я не знаю имени красивее... К тому же я с тех пор много упражнялся.

- И верно, со многими дамами, - сказала Бланш, притворно вздохнув и пожав плечиками.

А мистер Пен и правда много поупражнялся в своей жизни и, несомненно, стал танцевать куда лучше.

Итак, Пен позволял себе дерзкие речи, Фокер же, напротив, - по природе веселый и общительный, - он, танцуя с мисс Амори, становился печален и нем.

Обнимать ее стройную талию было счастьем, кружиться с нею по зале - неземным блаженством; но говорить... разве мог он сказать что-нибудь достойное ее?

Какую жемчужину красноречия мог он преподнести ей, такой обворожительной и такой умной? С этим ушибленным любовью кавалером она сама направляла разговор. Это она спросила, как поживает его лошадка, - такая прелесть! - и на его просьбу принять лошадку в подарок нежно глянула на него, поблагодарила и отказалась с легким вздохом сожаления.

- В Лондоне мне не с кем кататься верхом, - сказала она. - Мама -

трусиха, да и выглядит в седле неважно. Сэр Фрэнсис никогда со мной не ездит. Он меня любит как... как падчерицу. Ах, мистер Фокер, как это, должно быть, чудесно - иметь отца.

- Еще бы! - сказал Гарри, принимавший этот дар судьбы без особенного восторга.

И тут Бланш, позабыв о том, какую чувствительность только что на себя напускала, так лукаво подмигнула Фокеру серыми своими глазами, что оба они рассмеялись и Гарри, отбросив всякое смущение, стал развлекать ее невинной болтовней - славной, нехитрой, чисто фокеровской болтовней, сдобренной множеством словечек, каких не найти ни в одном словаре - о собственной особе, о лошадях, о других милых его сердцу предметах, либо о людях, которые их окружали и насчет наружности и репутации которых мистер Гарри прохаживался без стеснения и с большим юмором.

А когда он умолкал, подавленный новым приступом робости, Бланш всякий раз умела его оживить - расспрашивала про Логвуд, и красивые ли там места.

Любит ли он охоту и нравится ли ему, когда на охоту ездят женщины? (В случае утвердительного ответа она уже готова была сказать, что обожает это занятие); но, когда мистер Фокер высказался против того, чтобы женщины лезли не в свое дело, и, кивнув на проходившую мимо них леди Булфинч, обозвал ее лошадницей и вспомнил, как она выехала травить лисицу с сигарой во рту, -

Бланш тоже заявила, что терпеть не может эту грубую забаву, - ей даже думать страшно о том, как убивают бедную пушистую лисичку, - и Фокер, смеясь, стал кружить ее в танце с удвоенной энергией и грацией.

А когда кончился вальс, - последний, который они танцевали в этот вечер, - Бланш спросила его про Драммингтон и хорош ли тамошний дом. Она слышала, что его кузины наделены многими талантами. С лордом Эритом она знакома, а которая из кузин его любимица? Верно, леди Энн? Да, да, пусть не отпирается, недаром он так покраснел. Она не будет больше танцевать -

устала... уже очень поздно... ее ждет мама... И тут же, отцепившись от Гарри Фокера, вцепилась в Пена, который случился рядом, повторила:

- Мама, мама... милый мистер Пенденнис, отведите меня к маме, - и обратилась в бегство, напоследок пронзив Гарри убийственным взглядом.

Лорд Стайи, при Звезде и Подвязке, лысый, с огоньком в глазах и в ошейнике рыжих бакенбард, выглядел, как всегда в парадных случаях, очень внушительно и произвел на леди Клеверинг сильное впечатление, когда по просьбе угодливого майора Пенденниса подошел с нею познакомиться. Своею собственной августейшей белой рукой он поднес миледи стакан вина, сказал, что наслышан о ее очаровательной дочери, и пожелал быть ей представленным; и как раз в эту минуту она сама к ним подошла в сопровождении Артура Пенденниса.

Пэр склонился в небывало низком поклоне, Бланш сделала неслыханно низкий реверанс. Милорд протянул для пожатия руку мистеру Артуру Пенденнису, сказал, что читал его роман - очень злой и забавный, спросил мисс Бланш, прочла ли она эту книгу (тут Пен покраснел и съежился - ведь Бланш была одной из героинь этого романа. Бланш с черными локонами, лишь слегка измененная, была Неэрой из "Уолтера Лорэна").

Да, Бланш читала этот роман: глаза ее без помощи слов выразили восторг и восхищение. А маркиз Стайн, разыграв эту маленькую комедию, еще раз низко поклонился леди Клеверинг и ее дочери, после чего отошел и заговорил с кем-то другим из своих гостей.

И мама и дочка рассыпались в похвалах маркизу, едва он повернулся к ним своей широкой спиной.

- Он сказал, что они - премилая пара, - шепнул майор Пенденнис на ухо леди Клеверинг.

Да неужто сказал? Мама и сама была того же мнения. Мама так разволновалась от чести, которой только что была удостоена, и от прочих упоительных событий этого вечера, что и не знала, как выразить свое удовольствие. Она и смеялась, и трясла головой, и хитро подмигивала Пену, похлопала его веером по руке, потом похлопала Бланш, потом майора - радости ее не было пределов и сдерживать ее леди Клеверинг не считала нужным.

Когда гости стали спускаться по широкой лестнице Гонт-Хауса, над черными деревьями сквера уже занималось холодное, ясное утро; небо порозовело, а щеки кое-кого из гостей... о, как жутко они выглядели! Какое зрелище являл хотя бы наш доблестный, верный майор, после того как он много часов подряд не отходил от леди Клеверинг, заботился о ней, услаждал ее желудок отменными яствами, а ее слух приятными льстивыми речами! Под глазами темно-коричневые круги, самые глаза - желтые, как те куликовые яйца, что с таким аппетитом вкушали и леди Клеверинг и Бланш; морщины на старом лице пролегли глубокими шрамами, и серебристая щетина, подобно поздней утренней росе, поблескивала на подбородке и вдоль крашеных бакенбард, которые за ночь развились и обвисли.

Он стоял измученный, но неколебимый, без слова жалобы терпя лютую муку;

зная, что лицо все равно выдает его состояние - ведь он сам читал на лицах своих сверстников, и мужчин и женщин; истомившись по отдыху; помня и чувствуя, что ужинать ему вредно - а он немного поел, чтобы не огорчать свою приятельницу леди Клеверинг; в пояснице и в коленях постреливал ревматизм, ноги в тесных лакированных башмаках горели, он устал, ох, как устал, как его тянуло в постель! Если человек, мужественно преодолевающий невзгоды, достоин восхищения богов, то божество, в чьих храмах майор молился с таким усердием и постоянством, должно быть, одобрительно взирало на его мученичество. Есть страдальцы за любое дело: негры - жрецы Мумбо-Джумбо с большим присутствием духа татуируют и сверлят свое тело раскаленными вертелами; жрецы Ваала, как известно, наносили себе страшные раны и теряли немало крови. Вы, кто сокрушаете идолов, да не дрогнет ваша рука; но не будьте слишком суровы с идолопоклонниками - они не знают иного бога.

Пенденнисы, старший и младший, дождались вместе с леди Клеверинг и ее дочерью, пока не доложили, что карета миледи подана, и тут мученичеству старшего, можно сказать, пришел конец, потому что добросердечная бегум непременно захотела подвезти его до самого его дома на Бэри-стрит. Учтивый до конца и верный своему понятию долга, он еще заставил себя поклониться и произнести слова благодарности, а затем уже уселся в карету. Бегум на прощанье помахала Артуру и Фокеру своей пухленькой ручкой, а Бланш томно им улыбнулась, - мысли ее были заняты тем, очень ли зеленое у нее лицо под розовым капором и почему ей так показалось, - то ли это здешние зеркала бледнят, то ли просто от усталости жжет глаза.

Артур, скорее всего, отлично видел, как бледна Бланш, и не пытался объяснить желтый оттенок ее лица ни зеркалами, ни обманом зрения - своего или ее. Этот светский молодой человек был достаточно зорок, и лицо Бланш воспринимал таким, каким создала его природа. Но на бедного Фокера лицо это излучало слепящее сияние: он не мог бы усмотреть на нем ни малейшего изъяна

- как на солнце, которое к тому времени уже выглянуло из-за крыш.

Среди прочих безнравственных лондонских привычек, приобретенных Пеном, моралист, вероятно, усмотрел и то, что он путал день с ночью и нередко ложился спать в тот час, когда работящие деревенские жители уже поднимаются с постели. Люди приспосабливаются к любому распорядку суток. У редакторов газет, торговцев с Ковент-Гардевского рынка, ночных извозчиков и продавцов кофе, трубочистов и светских людей, ездящих на балы, не бывает сна ни в одном глазу в три-четыре часа утра, когда простые смертные только похрапывают. В предыдущей главе мы показали, что Пен в этот час был бодр и свеж, и готов не спеша курить сигару и рассуждать о жизни.

Итак, Фокер и Пен шли из Гонт-Хауса, предаваясь обеим этим утехам, вернее, говорил Пен, а Фокер всем своим видом выражал, что хочет что-то сказать. Потолкавшись среди великих мира сего, Пен бывал насмешлив и фатоват; он невольно подражал их повадкам и тону, а будучи наделен живым воображением, легко начинал и себя самого мнить важной особой. Он тараторил без умолку, язвил то одного, то другого: издевался над французскими словечками супруги лорда Джона Тэрнбула, которые она, невзирая на презрительные гримасы собеседников, вставляла в любой разговор; над несуразным туалетом и поддельными брильянтами миссис Слек Роувер; над старыми денди и молодыми - над кем и над чем он только не издевался!

- Ты всех подряд ругаешь, Пен, - сказал Фокер. - Ты стал просто ужасным человеком. Гляди, ты уже изничтожил желтый парик Блонделя и черный парик Крокуса, а что ж пощадил каштановый, а? Чей - ты сам понимаешь. Он влез в карету леди Клеверинг.

- И на нем была шляпа моего дядюшки? Мой дядюшка - мученик, Фокер. Имей это в виду. Мой дядюшка всю ночь выполнял тяжелейшую обязанность. Он не любит поздно ложиться спать. От бессонных ночей и от ужинов у него бывают страшные головные боли. Когда он подолгу стоит и ходит, его донимает подагра. А он и не спал, и стоял, и ужинал. Дома его ждет подагра и головная боль - и все это ради меня. Так неужто мне смеяться над стариком? Нет уж, уволь!

- А почему ты говоришь, что он все это делал ради тебя? - спросил Фокер, и на лице его изобразилась тревога.

- О юноша! Способен ли ты сохранить тайну, если я ее тебе открою? -

воскликнул Пен, захлебываясь от веселья. - Умеешь ля ты держать язык за зубами? Готов ли поклясться? Будешь ли нем как рыба, или побежишь ябедничать? Предпочитаешь ли молчать и услышать или болтать и погибнуть?

Говоря так, он стал в нелепую театральную позу, и кебмены со своей стоянки на Пикадилли подивились и посмеялись выкрутасам двух молодых франтов.

- Да о чем ты, черт побери? - спросил Фокер взволнованно.

Но Пен не заметил его волнения и продолжал, все так же дурачась:

- О Генри, друг моей юности, свидетель моих ребяческих безумств! Хоть науки тебе не давались, но здравого смысла ты не лишен... да, да, не красней, Энрико, у тебя его хоть отбавляй, и храбрости тоже, и доброты - к услугам твоих друзей. Окажись я без гроша, я прибегнул бы к кошельку моего Фокера. Окажись я в беде, я выплакал бы свое горе на его отзывчивой груди...

- Да ну тебя, Пен, что ты мелешь?

- На твоей груди, Энрико, на твоих запонках, на батисте, что расшит руками Красоты, дабы украсить грудь Доблести! Так знай же, друг моих отроческих годов, что Артур Пенденнис, изучающий право в Верхнем Темпле,

-почувствовал, что ему становится скучно одному, что старуха Забота серебрит его виски, а ведьма Плешивость занялась его макушкой. Может, нам выпить кофе у этого лотка? Наверно, горячий. Гляди, как тот извозчик дует на блюдце...

Не хочешь? Ах ты аристократ! Ну, тогда возвращаюсь к своему рассказу. Я не молодею. Денег у меня дьявольски мало. А деньги мне нужны. Я подумываю о том, чтобы обзавестись деньгами и успокоиться. Я решил остепениться. Я решил жениться, дружище. Решил стать нравственным человеком, почтенным гражданином

- добрая слава в своем квартале - скромное обзаведение с двумя горничными и одним лакеем - каретка, чтобы изредка покатать миссис Пенденнис, и дом поблизости от парков - для ребятишек. Ну, что скажешь? Ответствуй другу, о достойное чадо пивоварения! Говори, заклинаю тебя всеми твоими чанами!

- Но ведь у тебя, нема денег, Пен, - сказал Фокер все так же тревожно.

- У меня нема? А "ейные" на что? Пойми ты, я женюсь на деньгах. Ты, конечно, не назовешь это деньгами, ты взращен в роскоши, вскормлен на солоде, вспоен богатством из тысячи бочек с бардой. Много ты понимаешь в деньгах! То, что для тебя бедность, то для неимущего сына аптекаря - золотые горы. Ты не мыслишь себе жизни без челяди, без собственного дома в Лондоне и в деревне. А у меня, друг Фокер, запросы поскромнее: уютный домик где-нибудь возле Белгрэвии, выезд для жены, порядочная кухарка да бутылка вина, чтоб было чем угостить друзей.

И тут улыбка сбежала у Пена с лица, и он отбросил шутливый тон.

- В самом деле, пора мне взяться за ум и жениться. Без денег в жизни не пробьешься. Надо, чтобы было что поставить, а тогда уж ввязываться в большую игру. Почему мне не попытаться? Случается, выигрывают люди и похуже меня. А раз предки не оставили мне капитала, нужно разжиться у жены, вот и все.

Разговаривая таким образом, они шли теперь по Гровнер-стрит, вернее -

говорил один Пен, и он до того увлекся, до того эгоистично был поглощен собой, что, видно, и не заметил волнения своего спутника, потому что продолжал так:

- Ведь мы с тобой уже не дети, Гарри. Время романтики для нас миновало.

Мы женимся не по любви, а из. благоразумия, чтобы устроиться в жизни.

Почему, к примеру, ты женишься на своей кузине? Потому что она славная девушка, дочка графа, потому что это угодно родителям и все такое прочее.

- Значит, ты, Пенденнис... ты не очень влюблен в ту девушку... на которой хочешь жениться?

Пен пожал плечами.

- Comme ca (Так себе (франц.).). Я ничего против нее не имею. Она не дурна и не глупа. Думаю, что мне сгодится. И денег у нее достаточно - это главное. Да ты разве не знаешь, о ком идет речь? Мне казалось, что ты сам был к ней неравнодушен один вечер, когда мы у них обедали. Это же дочка леди Клеверинг.

- Я... я так и думал. И она дала согласие?

- Не совсем, - отвечал Артур с самодовольной улыбкой, означавшей:

"Стоит мне сказать слово - и она мигом ко мне прибежит".

- Ах, не совсем, - сказал Фокер и разразился таким замогильным хохотом, что Пен, в первый раз позабыв о себе и внимательно поглядев на приятеля, поразился его жуткой бледности.

- Фо, дорогой мой, что случилось? Ты болен, - сказал он озабоченно.

- Ты, верно, думаешь, это от шампанского? Ошибаешься. Зайди ко мне на минуту. Я тебе расскажу, в чем дело. Должен я кому-то рассказать, черт подери.

Они тем временем подошли к дому Фокера, и Гарри, отперев дверь, провел Пена в свои покои, расположенные в задней части дома, позади семейной столовой, где старший Фокер принимал своих гостей, окруженный портретами себя самого, своей жены, своего сына в раннем детстве, верхом на ослике, и покойного графа Грейвзенда в мантии пэра Англии. Через эту комнату, где сейчас были наглухо затворены ставни, Фокер и Пен прошли в личные апартаменты молодого хозяина. Тусклые лучи солнца, проникшие в комнату, бросали неровные отблески на картинную галерею бедного Гарри - на всех его танцовщиц и оперных див.

- Послушай меня, Пен, я не могу тебе не сказать, - заговорил Фокер. - С того самого вечера, когда мы там обедали, я так влюблен в эту девушку, что, кажется, умру, если не добьюсь ее. Иногда я чувствую, что схожу с ума. Это невыносимо, Пен. Я просто не в силах был слушать, как ты о ней сейчас говорил - что женишься только потому, что у нее есть деньги. Ох, Пен, да разве в этом дело? Клянусь, что не в этом. Говорить о деньгах, когда такая девушка... это... это... ну это самое, ты меня понимаешь... я не мастер говорить... ну, святотатство. Если б она за меня пошла, я бы улицы подметать согласился, честное слово.

- Бедный Фо! Едва ли бы это ее соблазнило, - сказал Пен, глядя на друга с искренним дружелюбием и жалостью. - Любовь в шалаше - это не для нее.

- Я знаю, она создана, чтобы быть герцогиней, и я знаю, что за меня она не пойдет, если я не обеспечу ей высокое положение в свете - сам-то я не многого стою - и не умен и все прочее, - печально проговорил Фокер. - Владей я всеми брильянтами всех герцогинь и маркиз, что были сегодня на бале, разве я не подарил бы их ей? Но к чему слова? Я взят на другую сворку. Вот это меня и убивает, Пен. Там мне не выкрутиться, хоть умри. Моя кузина хорошая девочка, я ее очень люблю и все такое, но когда наши папаши договаривались, я этой-то еще не знал! А когда ты сейчас говорил, что она сгодится, что у ней хватит денег для вас обоих, я все думал - нельзя жениться ради денег или если девушка просто тебе не противна. А то женишься - и вдруг тебе кто-нибудь понравится больше. Тогда никакие деньги не утешат. Возьми хоть меня: у меня денег много, или будет много - из бочек с бардой, как ты выразился. Мой родитель воображает, что хорошо обо мне позаботился, когда сговорил меня с кузиной. А я знаю - не получится это. Если леди Энн выйдет за меня, ни мне, ни ей счастья не видать, а уж муж у ней будет самый разнесчастный человек во всем Лондоне.

- Ах ты горемыка! - произнес Пен с довольно-таки дешевым сочувствием. -

Я бы рад тебе помочь. Я и понятия не имел, что ты так увлечен ею. А ты думаешь, без денег ты ей нужен? Нет, конечно. А думаешь, твой отец согласится разорвать вашу помолвку с леди Энн? Ты же его знаешь - он скорее совсем от тебя отречется.

Вместо ответа бедный Фокер только застонал и бросился ничком на диван, обхватив руками голову.

- А что до меня, мой милый, - продолжал Пен, - так знай я, как печально у тебя обстоят дела, я бы хоть не стал тебе изливаться. Моя-то затея не серьезна, по крайней мере, до этого еще не дошло. Я ничего не говорил мисс Амори. Вполне возможно, что она бы и не пошла за меня. С дядюшкой мы, правда, много об этом беседовали, он говорит, что для меня этот брак очень желателен. Я честолюбив, я беден. А леди Клеверинг, по-видимому, даст за ней большое приданое, и сэра Фрэнсиса можно бы уговорить... Ну, да хватит.

Ничего еще не решено, Гарри. Сейчас они уезжают в деревню. Обещаю тебе, что до их отъезда я не сделаю предложения. Торопиться некуда, всем хватит времени. Но предположим, ты ее добьешься. Вспомни, Фокер, что ты сам только что говорил, - какое несчастье для человека, если он не любит свою жену. А что сказать о жене, которая не любит своего мужа?

- Но она бы меня полюбила, - простонал Фокер, не поднимая головы с дивана. - Мне кажется, что полюбила бы. Ведь только вчера, когда мы с ней танцевали, она сказала...

- Что она сказала? - в сердцах вскричал Пен, вскакивая с кресла. Но он понял себя лучше, чем его понял Фокер, и рассмеялся. - Ладно, Гарри, не важно, что она сказала. Мисс Амори умна и говорит много любезных вещей -

тебе... может быть, мне... и черт его знает кому еще? Ничего не решено, дружище. Я-то не умру, если она мне не достанется. Добейся ее, если сумеешь, на здоровье! Прощай. Забудь о том, что я тебе наговорил. Я разошелся не в меру, и жарко там было до черта, а я, наверно, доливал в шампанское мало зельтерской. Прощай. Я тоже не выдам твоей тайны. Молчок, и "пусть борьба будет честной и победит достойнейший", как говорит Питер Кроули.

С этими словами мистер Артур Пенденнис глянул на своего друга странно, пожалуй даже угрожающе, пожал ему руку с сердечностью, вполне подходящей к только что повторенному им изречению по поводу встречи боксеров, - такую сердечность проявляет мистер Бендиго, когда пожимает руку мистеру Конту перед тем, как им схватиться между собой за звание чемпиона и за двести фунтов на брата. Фокер, ответив ему умоляющим взглядом и судорожно стиснув его руку, снова повалился на подушки, и Пен, не оглядываясь и на ходу надевая шляпу, вышел на воздух, чуть не споткнувшись о горничную, которая уже скребла и мыла ступени крыльца.

"Так, значит, он тоже имеет на нее виды? - думал Пен, шагая по улице, и тут же с какой-то проклятой наблюдательностью, с каким-то дьявольским злорадством отметил, что муки и терзания бедного Фокера только подстрекнули его еще упорнее домогаться Бланш, - если можно назвать домогательством то, что до сих пор было лишь игрой, пустой забавой. - Значит, она ему что-то сказала? Может, дала ему такой же цветок? - И он достал из кармана и покрутил пальцами смятый, сморщенный бутон, увядший и почерневший в жаре бальной залы. - Интересно, сколько еще она раздала вчера этих знаков сердечного расположения - бессовестная кокетка!" И он швырнул свой цветок в канаву, где его могла освежить вода, где его мог подобрать первый попавшийся любитель розовых бутонов. А потом, сообразив, что на дворе уже день и прохожие, верно, глазеют на его щетину и белую манишку, наш стеснительный молодой человек нанял кеб и покатил домой, скрытый от посторонних взоров.

Ах, неужели это тот же мальчик, который всего несколько лет назад молился, стоя возле матери, за которого она, вероятно, молится в этот утренний час? Неужели этот истасканный, себялюбивый светский фат - тот юноша, что еще недавно готов был всем пожертвовать ради любви, - своей будущностью, успехами, замыслами? Вот каким человеком ты гордишься, старик Пенденнис! Ты похваляешься, что сам его образовал, что не дал ходу его дурацкому увлечению, и сейчас, постанывая в постели от ревматических болей, утешаешься мыслью, что наконец-то мальчик собирается делать карьеру и что Пенденнисы займут подобающее место в обществе. И только ли он, пробираясь по этой темной жизни, вольно или невольно сбивается с пути, тогда как правда и любовь, которые должны бы озарять ему дорогу, меркнут в отравленном воздухе и уже не дают достаточно света?

Когда Пен ушел, бедный Гарри Фокер встал с тахты, извлек из кармана жилета - жилета с великолепными пуговицами и богатой вышивкой работы его матушки - белый розовый бутон, из несессера достал еще один подарок матери -

ножницы, бережно обрезал стебель, поставил цветок в стакан с водой возле кровати и лег, ища забвения от тоски и горьких воспоминаний.

Можно предположить, что в букете мисс Бланш Амори была не одна-единственная роза, а если так - почему бы этой доброй девушке было не поделиться от своего избытка и не осчастливить возможно большее число кавалеров?

Глава XLVI

Monseigneur s'amuse (Монсеньер веселится (франц.).)

Званый вечер в Гонт-Хаусе не на шутку подорвал силы майора Пенденниса, и как только он решил, что может без опасности для жизни сдвинуть с места свое усталое тело, он, кряхтя, перебрался в Бакстон - искать утоления своим мукам в целебных водах этого местечка. Парламент не заседал. Сэр Фрэнсис Клеверинг с семейством отбыл в деревню, и за короткий промежуток в несколько недель, минувших между этой главой и предыдущей, дело, в которое мы посвятили читателя, не продвинулось вперед. Однако Лондон с тех пор опустел.

Сезон кончился: юристы, соседи Пена, разъехались на судебные сессии, а более светские его знакомые отбыли на континент либо ради здоровья и развлечения охотились в Шотландии. Редко кого можно было увидеть в оконных нишах клубов и на безлюдных тротуарах Пэл-Мэл. Перед воротами дворца не маячили красные мундиры; придворные поставщики отдыхали за границей: портные отрастили усы и поплыли вверх по Рейну; сапожники, поселившись в Эмсе или в Бадене, краснели, встречая в этих веселых городках своих заказчиков, или понтировали за зеленым столом, рядом со своими кредиторами; священники Сент-Джеймского квартала произносили проповеди в полупустых церквах, где среди молящихся не было ни одного родовитого грешника; оркестранты из Кенсингтонского сада убрали в чехлы свои медные трубы и серебряные флейты;

по берегу Серпантайна лишь изредка проползали ветхие коляски и кареты, и Кларенс Буль-буль, которого обременительные обязанности клерка в государственном казначействе до сих пор держали в столице, проезжая под вечер верхом по Роттен-роу, сравнивал парк с пыльной Аравийской пустыней, а себя - с бедуином, что держит путь сквозь эти бескрайние пески. Уорингтон уложил в чемодан изрядное количество дешевого табака и, как всегда на каникулах, отправился к брату в Норфолк. Пен на время остался в квартире один - этот светский молодой человек не всегда мог покинуть Лондон по первому желанию, и сейчас его связывала работа в "Пэл-Мэл", где он исполнял должность редактора, пока заправлявший делами газеты капитан Шендон проводил отпуск с семьей в благодетельном приморском курорте Булони. Хотя мистер Пен, как мы видели, уже несколько лет изображал себя пресыщенным и уставшим от жизни, на самом деле это все еще был молодой человек отменного здоровья, с прекрасным аппетитом, который он с величайшим усердием и вкусом удовлетворял, по крайней мере, раз в день, и постоянной жаждой общества, доказывавшей, что он далеко не мизантроп. За неимением хорошего обеда он не гнушался плохим; за неимением блестящих, или знатных, или очень красивых знакомых мирился с любым обществом, в какое случалось ему попасть, и бывал вполне доволен в дешевом погребке, на пароходике, идущем в Гринвич, на пешей прогулке в Хэмстед с мистером Финьюкейном, своим собратом по газете, либо в заречном летнем театрике, либо в королевском саду Воксхолл, где он свел дружбу с прославленным Симпсоном и здоровался за руку с главным куплетистом и с наездницей из тамошнего цирка. И, глядя на ужимки одного из них и на вольты другой с язвительным презрением, не лишенным жалости, он еще успевал сочувственно наблюдать публику: бесшабашных юнцов, дорвавшихся до интересного зрелища; степенных родителей, чьи дети смотрели представление, смеясь от восторга и хлопая в ладоши; несчастных отверженных, смеявшихся не столь невинно, хотя, может быть, и громче, и приносивших сюда свою молодость и свой позор, чтобы потанцевать и повеселиться до рассвета, утопить горе в вине и заработать на кусок хлеба. Этим своим сочувствием к людям всякого звания Артур частенько хвалился; оно было ему приятно, и он выражал надежду, что сохранит его навсегда. Как другие увлекаются живописью, или музыкой, или естественными науками, так любимым занятием Пена, по его словам, была антропология; он не уставал любоваться родом человеческим в его бесконечном разнообразии и красоте; с неизменной радостью созерцал все его разновидности

- будь то сморщенная старая кокетка или, на том же бале, стыдливая красавица в расцвете молодости; будь то дюжий гвардеец, обхаживающий служанку в парке, или невинный крошка Томми, кормящий уток, пока его нянюшка слушает гвардейца. И в самом деле, человеку, чье сердце еще не замутилось, это занятие доставляет радость неиссякаемую, и, может статься, тем более острую, что чувство это тайное и к нему примешана грусть: ибо такой человек хоть и не один, но одинок и оторван от других.

Да, Пен был не прочь похвастать и покрасоваться перед Уорингтоном.

- В молодости я был так неистово влюблен, что, верно, навсегда задушил в себе это пламя; и если я когда женюсь, то женюсь по расчету, на девушке воспитанной, доброго нрава, приятной наружности - ну, и с деньгами, чтобы нашу коляску меньше трясло на жизненном пути. Что до романтики - так с этим покончено, я всю ее растратил и состарился до времени, чем и горжусь.

- Чушь! - проворчал Уорингтон. - На днях ты вообразил, что лысеешь, и этим тоже хвастался. А сам тут же начал употреблять помаду и с тех пор благоухаешь, как целая цирюльня.

- Ты Диоген, - возразил Артур. - Живешь в бочке и от всех того же требуешь. Ты просто гадкий старый циник. Фиалки пахнут лучше, чем застоявшийся табачный дым.

Но, отвечая своему прозаическому другу, Пен покраснел, и, правду сказать, он был занят собою куда больше, нежели подобало разочарованному философу. В самом деле, к чему бы человеку, пресыщенному светом, так украшать свою особу в угоду этому самому свету, к чему бы усталому пилигриму носить такие узкие башмаки и наводить на них такой глянец?

И вот, в это-то скучное время года, как-то в пятницу, ясным осенним, вечером, мистер Пенденнис, дописав у себя в редакции блестящую передовую статью - ее мог бы написать сам капитан Шендон, если б был в духе и захотел поработать, но он работал только по принуждению, - повторяем, дописав свою статью и с одобрением выправив влажный лист корректуры, мистер Артур Пенденнис решил заглянуть на южный берег Темзы и потешить себя фейерверками и прочими приманками Воксхолла. Он бодро сунул в карман пропуск, дававший бесплатный доступ в этот увеселительный сад "Редактору газеты "Пэл-Мэл", на два лица", и заплатил наличными за право перейти реку по мосту Ватерлоо.

Пройтись от моста до сада было одно удовольствие, в небе светили звезды и глядели вниз, на королевские владения, откуда еще не взвились, соперничая со звездами, ракеты и римские свечи.

Прежде чем вступить в волшебное царство, где каждый вечер зажигают двадцать тысяч "добавочных" лампионов, всем нам, вероятно, доводилось пройти по темному, мрачному проходу к турникетам, за которыми скрыты от непосвященных чудеса Боксхолла. В стенах этого прохода есть два ярко освещенных окошка, а за ними сидят два джентльмена, из коих один взимает с вас деньги, если вы частное лицо, а другой берет ваш пропуск, если у вас таковой имеется. Пен собрался предъявить свой билет у второго из этих окошек, но там уже вели какие-то переговоры мужчина и две женщины.

Мужчина, в шляпе, съехавшей на одну бровь, и в короткой потрепанной накидке, которую он носил с большим шиком, громко восклицал (Пен тотчас узнал этот голос):

- Клянусь честью, сэр, если вы сомневаетесь в моем слове, я очень прошу вас выйти из укрытия и...

- Господи помилуй! - вскричала старшая его спутница.

- Оставьте меня в покое, - сказал человек в окошечке.

- ...и попросите мистера Ходжена, он сейчас в саду, пусть сам пропустит этих леди. Не бойтесь, сударыня, я не стану ссориться с этим господином, во всяком случав не при дамах. Будьте так любезны, сэр, найдите мистера Ходжена

(это он мне дал пропуск, по праву самого близкого друга, а сегодня, я знаю, он поет здесь "Гробозора") и передайте, что капитан Костиган шлет ему поклон и просит выйти сюда и провести этих леди - сам я, сэр, но раз видел Воксхолл и не нуждаюсь ни в чьем заступничестве, но я хлопочу о дамах: одна из них никогда здесь не бывала, так неужели же вы воспользуетесь тем, что я по рассеянности потерял билет, и лишите ее этого удовольствия?

- Лишние разговоры, капитан. Я не могу отлучиться, - сказал контролер, и тут капитан крепко выругался, а старшая из женщин воскликнула:

- Господи помилуй, какая неприятность!

Младшая же, подняв глаза на капитана, сказала:

- Ничего, капитан Костиган, мне уже расхотелось идти. Пойдемте домой, маменька. - И хотя ей уже расхотелось идти, она не сдержалась и заплакала.

- Бедное мое дитя! - сказал капитан. - И вы, сэр, можете на это смотреть, и у вас хватает духу не впустить это невинное создание?

- Меня это не касается! - сердито выкрикнул контролер из своей освещенной конурки.

Тут-то к ним и подошел Артур и протянул Костигану руку со словами:

- Вы меня не узнаете, капитан? Пенденнис. - А потом снял шляпу и поклонился дамам.

- Мой милый мальчик! Дорогой мой друг! - вскричал капитан, горячо пожимая руку Пенденниса, и поспешил объяснить ему то, что называл

"несчастным стечением обстоятельств". У него-де был пропуск на двоих, от мистера Ходжена, он сейчас в саду, поет (как в Черной Кухне и на концертах для знати) "Гробозора", "Смерть генерала Вулфа", "Кровавое знамя" и другие излюбленные публикой песни, а имея пропуск на двоих, капитан Костиган подумал, что по нему пройдут и трое, и вот пригласил своих добрых знакомых.

Но по пути он потерял пропуск - ума не приложит, куда он мог деться! И теперь дамам предстояло ехать домой, и одна из них, как заметил Пен, была этим очень огорчена.

Мог ли Артур, при своей отзывчивости, не посочувствовать такому горю?

Он видел, какой невинно умоляющий взгляд девушка обратила на капитана, как жалко дрогнули ее губы и как она залилась слезами. Он не пожалел бы своей последней гинеи, чтобы доставить удовольствие этой бедняжке. Ее печальный, умоляющий взгляд оторвался от капитана - она увидела незнакомого человека и стала утирать глаза платочком. Артур стоял со шляпой в руке, краснел, кланялся - настоящий джентльмен, очень красивый, и наверно, добрый и великодушный. "Кто они такие?" - спрашивал он себя. Ему казалось, что старшую он где-то видел.

- Если я могу вам чем-нибудь быть полезен, капитан Костиган, - сказал он, - я к вашим услугам. У вас, кажется, возникли затруднения? Вот мой кошелек, прошу вас. И... и у меня самого есть пропуск на двоих... вы мне позволите, сударыня?

Первым побуждением принца Фэрокского было заплатить за всю компанию, а о редакционном пропуске не упоминать вовсе, точно он потерял его, не хуже бедного Костигана. Но чутье, а также внешность обеих женщин подсказали ему, что им будет приятнее, если он не станет корчить из себя grand seigneur

(Важного барина (франц.).) и, отдав кошелек Костигану, он одной рукой достал пропуск, а другую, смеясь, предложил старшей из дам; дамы, правда, не то слово - они были в шалях и косынках, в шляпах, завязанных лентами, и у младшей прехорошенькая ножка в крошечном башмачке выглядывала из-под очень скромного серого платья - но его высочество обходился учтиво со всякой юбкой, из какой бы материи она ни была сшита, и чем смиреннее была та, кто ее носила, тем более он бывал величав и галантен.

- Фанни, ступай с этим джентльменом, - сказала старшая, - раз уж вы так добры, сэр... я вас частенько вижу у наших ворот, вы ходите в третий номер к капитану Стронгу.

Девушка сделала книксен и продела руку под локоть Артура. Перчатка была поношенная, но самая ручка - маленькая и изящная. Фанни, хотя и не ребенок, не была еще и взрослой. Слезы ее высохли, щеки заливал детский румянец, а взгляд, обращенный к улыбающемуся лицу Артура, сиял счастливой благодарностью.

Артур покровительственно накрыл ладонью ручку, лежащую на его рукаве.

- Фанни - какое красивое имя, - сказал он. - Так вы меня, стало быть, знаете?

- А мы сторожа в Подворье Шепхерда, сэр, - отвечала Фанни и опять сделала книксен. - Я в Воксхолле еще никогда не была, сэр, папенька и нынче не хотел меня пускать, а... ой, господи, красота какая!

От изумления и восторга она даже попятилась, когда Королевский сад засверкал перед ней своими несчетными лампионами - великолепнее самых прекрасных сказок, самых прекрасных пантомим, которые она видела в театре.

Радуясь ее радости, Пен прижал к боку доверчивую ручку, вцепившуюся в его рукав. "Чего бы я не дал, чтобы испытать такую радость!" - подумал наш пресыщенный герой.

- Ваш кошелек, любезный Пенденнис, - раздался позади него голос капитана. - Желаете пересчитать? Будьте покойны... Нет? Вы верите старому Джеку Костигану (видите, сударыня, он мне верит). Вы мой спаситель, Пен. (Я знаю его с детства, миссис Болтон, он - владелец замка Фэрокс, и сколько же бокалов кларета я там осушил со знатью его родного графства!) Мистер Пенденнис, вы мой спаситель, и я вас благодарю... моя дочь вас поблагодарит... Мистер Симпсон, сэр, ваш покорный слуга.

Да, Пен был великолепен в своей галантности, по чего стоило это великолепие по сравнению с тем, как раскланивался направо и налево Костиган, как он кричал "браво" певцам!

Капитан Костиган, числивший в своей родословной целую вереницу ирландских королей, вождей племен и прочих исторических личностей, считал, разумеется, ниже своего достоинства идти под руку с дамой, которая подметает его комнату и жарит ему бараньи котлеты. Всю дорогу от Подворья Шепхерда до Воксхолла он шел рядом с обеими своими дамами, покровительственно и любезно обращая их внимание на интересные дома и церкви и разглагольствуя, по своему обыкновению, о других городах и странах, какие ему довелось посетить, и о людях высокого звания, с которыми он имел честь общаться; и трудно было ожидать, что, прибыв в эти королевские владения и освещенный сиянием двадцати тысяч добавочных лампионов, он уронит свое достоинство и подаст руку даме, мало чем отличающейся от служанки или уборщицы.

Пена такие соображения не смущали. Мисс Фанни Болтон не стелила его постель и не подметала квартиру, и ему вовсе не хотелось отпускать свою хорошенькую спутницу. А Фанни, опираясь на руку такого благородного защитника, вся разрумянилась и живой блеск ее глаз сделался еще живее. Она разглядывала других дам, во множестве гулявших по саду под защитой других джентльменов, и думала, что ее джентльмен из всех самый красивый и представительный. В Воксхолле, как всегда, собрались в поисках удовольствий люди всевозможного звания: развеселые молодые медики, беспутные молодые клерки и купеческие сынки, завзятые щеголи из гвардейских полков и прочие.

Был здесь и старик Крокус, увивавшийся около мадемуазель Аллюр, которая уже исполнила свой номер в цирке и теперь прохаживалась по дорожкам, опираясь на руку милорда, и очень громко разговаривала по-французски, пересыпая свою речь самыми крепкими и красочными словечками родного языка.

Крокус увивался около мадемуазель Аллюр, а маленький Том Тафтхант увивался около лорда Крокуса и был вполне доволен таким своим уделом. Когда бы Дон-Жуан ни задумал перелезть через стену, всегда найдется какой-нибудь Лепорелло, который подержит лестницу. Том Тафтхант был всегда готов услужить престарелому виконту, нарезать у него за ужином жареного фазана и приготовить салат. Когда Пен со своей юной дамой встретил виконта и его друзей, старый пэр только глянул на Артура в знак приветствия и тотчас скользнул плотоядным взглядом под шляпку его спутницы. А Том Тафтхант дружески покивал Артуру, сказав: "Добрый вечер, милейший!" - и посмотрел на главного героя этой повести с чрезвычайно хитрым видом.

- Это самая лучшая наездница от Астли, я ее там видела, - сказала мисс Болтон, глядя вслед мадемуазель Аллюр. - А кто этот старик? Это не он стоит с бичом на арене?

- Это лорд виконт Крокус, мисс Фанни, - назидательно произнес Пен. Он не хотел кольнуть девушку; ему приятно было опекать ее и отнюдь не было неприятно, что она так хороша собой, что она повисла у него на руке и что престарелый Дон-Жуан это видел.

А Фанни была очень хороша собой: темные, ясные глаза, жемчужные зубки, губы почти такие же алые, как у мадемуазель Аллюр, когда та наложит грим. А как по-разному звучали их голоса и как непохоже друг на друга они смеялись!

Надобно сказать, что сама Фанни лишь в последнее время, заглядывая в зеркальце над камином у Бауза - Костигана, когда стирала с него пыль, начала догадываться, что она красива. Еще год назад это была нескладная, угловатая девочка и отец смеялся над ней, а товарки по школе (школа мисс Минифер на Ньюкасл-стрит, близ Стрэпда; ее младшая сестра мисс М., в 182... году исполняла главные роли в турне по Норичу, и сама она не без успеха играла два сезона в Опере и в "Сэдлерс-Уэлзе", пока не сломала ногу, свалившись в люк), - повторяю, школьные товарки Фанни ни в грош ее не ставили, пока она обучалась у мисс Минифер, и считали неряшкой и дурнушкой. Так, незаметный, почти невидимый глазу в темной сторожке Подворья Шепхерда, распустился этот прекрасный цветок.

И вот теперь девушка держала Пена под руку и они вместе прогуливались по дорожкам. Как ни опустел Лондон, там все же еще оставалось миллиона два жителей и среди них - кое-кто из знакомых мистера Артура Пенденниса.

Одинокий и печальный, засунув руки в карманы и при встрече с Артуром отделавшись унылым кивком, прошел Генри Фокер. Генри пытался облегчить себе душу быстрой сменой мест и развлечений. Но, бродя по темным дорожкам, он думал о Бланш. С мыслью о ней он разглядывал лампионы, с мыслью о ней обратился к гадалке и был сильно разочарован, услышав от цыганки, что он влюблен в жгучую брюнетку, которая составит его счастье; а во время концерта, хотя мистер Момус пел самые залихватские свои куплеты и загадывал самые удивительные загадки, улыбка ни разу не коснулась его губ. Правду сказать, он вовсе и не слышал мистера Момуса, Неподалеку от него тот же концерт слушали Пен и мисс Болтон, и Пен только посмеялся, когда она обратила внимание на удрученный вид мистера Фокера.

Фанни спросила, почему этот чудной человечек такой печальный.

- Кажется, он несчастлив в любви, - сказал Пен. - Это хоть кого может опечалить, правда, Фанни? - И он обратил на нее горделиво покровительственный взгляд, как Эгмонт на Клерхен в драме Гете, или Лестер на Эми в романе Скотта.

- Несчастлив в любви? Ах бедненький! - вздохнула Фанни, и глаза ее обратились на Гарри, полные ласки и жалости; но он не увидел этих прекрасных темных глаз.

- Мистер Пенденнис, мое почтенье! - раздался голос. Голос этот принадлежал молодому человеку в просторном белом сюртуке с красным шейным платком, на который был отвернут грязноватый воротничок, открывавший сомнительной чистоты шею, - с большой булавкой, может быть, золотой, а может быть, и нет, в фантастическом жилете с аляповатыми стеклянными пуговицами и в панталонах, громко заявлявших: "Поглядите, до чего мы дешевые и кричащие и какой немытый франт наш хозяин!" - с короткой тросточкой в правом кармане сюртука и с дамой в розовом атласе с левого бока.

- Мое почтенье! Небось забыли меня? Хакстер, из Клеверинга.

- Здравствуйте, мистер Хаксгер, - отвечал граф Фэрокский самым графским тоном. - Надеюсь, вы в добром здоровье.

- Спасибо, прыгаем помаленьку. - И мистер Хакстер покивал головой. - А вы, Пенденнис, высоко занеслись со времен нашей драки у Уопшота, помните?

Знаменитым писателем стали. Дружите со знатью. Я вашу фамилию в "Морнинг пост" видел. Небось погнушаетесь прийти поужинать со старым знакомым? Завтра вечером на Чартерхаус-лейн... соберутся отличные ребята от Варфоломея, и пунш будет первый сорт. Вот, пожалуйста, моя карточка.

С этими словами мистер Хакстер выпростал руку из кармана, в котором держал трость, зубами открыл футляр с визитными карточками и, вытащив одну, протянул ее Пену.

- Благодарствую, - сказал Пен, - но завтра вечером я, к сожалению, занят, мне придется уехать из города.

И маркиз Фэрокский, поражаясь, как у такого субъекта хватило наглости дать ему карточку, величественно любезным жестом сунул карточку Хакстера в жилетный карман. А мистер Сэмюел Хакстер, возможно, и не видел большого общественного различия между Артуром Пенденнисом и собой. Отец мистера Хакстера был врачом и аптекарем в Клеверинге, точно так же, как родитель мистера Пенденниса был в свое время врачом и аптекарем в Бате. Но нахальство некоторых людей поистине непредрекаемо.

- Ну, не беда, любезный, - сказал мистер Хакстер (он по природе был прост и откровенен, а тут еще успел выпить). - Если будете поблизости, захаживайте. По субботам я обычно дома, и сыр в буфете найдется. Всего наилучшего... Вон, звонят к фейерверку. Пошли, Мэри. - Ион вместе с другими гуляющими бегом устремился в сторону фейерверка.

Едва этот приятный молодой человек скрылся из виду, как Пен со своей спутницей побежали туда же. Миссис Болтон последовала было за ними, но поскольку капитан Костиган считал ниже своего достоинства передвигаться бегом при каких бы то ни было обстоятельствах, он продолжал вышагивать молодцевато, но неторопливо, и вскоре они оба отстали от Пена и мисс Фанни.

Возможно, Артур забыл, а возможно, и не пожелал вспомнить, что ни у капитана, ни у миссис Болтон нет денег, хотя это было ясно после их приключения у кассы; как бы там ни было, он заплатил по шиллингу за себя и за Фанни и стал подниматься с нею по лестнице на галерею. Они так спешили, что даже не оглянулись, чтобы удостовериться, следуют ли старшие за ними. Со всех сторон теснились спешащие наверх люди. Какой-то человек, обгоняя Фанни, так ее толкнул, что она охнула и пошатнулась; Артур, разумеется, ловко подхватил ее и, защищая от толпы, не выпускал из объятий, пока они не дошли доверху и не заняли свои места.

Бедный Фокер сидел в самом верхнем ряду, освещаемый фейерверками, а в промежутках между ними - луной. Артур увидел его, посмеялся и тут же забыл думать о своем приятеле. Он был занят Фанни. Как она всем восхищалась! Как была счастлива! Как вскрикивала, когда ракета взмывала ввысь и рассыпалась лазурным, пунцовым, изумрудным дождем.

Одно чудо за другим вспыхивало и гасло перед ее глазами, и девочка вся дрожала от восторга. Артур чувствовал, как она, закинув голову к небу, в увлечении сжимает его руку.

- Какая красота, сэр! - воскликнула она.

- Не говорите мне "сэр", Фанни, - сказал Артур.

Девушка вспыхнула.

- А как мне вас называть? - спросила она тихим дрогнувшим голосом. -

Как мне надо говорить, сэр?

- Опять? А впрочем, Фанни, я забыл; так лучше, милая, - сказал Пенденнис мягко. - Но мне-то можно называть вас Фанни?

- Ну, еще бы! - И снова маленькая ручка стиснула его руку, и девушка прильнула к нему так крепко, что он услышал биение ее сердца.

- Мне можно называть вас Фанни, потому что вы еще девочка, и очень хорошая девочка, а я старик. Но вы лучше говорите мне "сэр" или, если хотите, мистер Пенденнис. Ведь мы, Фанни, не одного с вами круга. Вы не сердитесь на меня, но... зачем же вы отнимаете руку, Фанни? Вы меня боитесь?

Думаете, я вас обижу? Ни за что на свете, милая моя девочка. И...

посмотрите, как хороша луна, и звезды, как спокойно они светят, когда ракеты гаснут, а колеса перестают сверкать и шипеть. Когда я шел сюда, я и не думал, что рядом со мною будет любоваться фейерверком такая хорошенькая соседка. Я ведь живу один и очень много работаю. Я пишу, Фанни, в книгах и в газетах, и сегодня я страшно устал и уже готов был весь вечер провести в одиночестве, а тут... да не плачьте же, девочка милая...

Пен разом прервал речь, которую начал так спокойно, - женские слезы всегда выводили его из равновесия, - и принялся утешать и успокаивать Фанни, произнося бессвязные слова сочувствия и ласки, которые нет нужды здесь приводить, ибо в печати они выглядели бы нелепо. Так же нелепо выглядели бы в печати слова, которые мать говорит ребенку или жених - невесте. Эта безыскусственная поэзия непереводима и слишком тонка для неуклюжих определений грамматистов. Одним и тем же словом обозначается приветствие, которое мы запечатлеваем на лбу нашей бабушки и на священной щеке любимой.

Хотим ли мы намекнуть, что слово это понадобилось бы Артуру Пенденнису?

Отнюдь нет. Во-первых, было темно: фейерверк кончился, и никто не мог бы ничего увидеть; во-вторых, он не выдал бы такой тайны, это было не в его характере; а в-третьих и последних, пусть честный человек, которому приходилось целовать красивую девушку, скажет, как бы он сам вел себя в таком затруднительном положении?

Ну, а если говорить правду, то, какие бы ни возникли у вас подозрения, и как бы вы ни поступили в подобных обстоятельствах, и как бы ни хотелось поступить Пену, он повел себя честно и мужественно. "Я не намерен играть сердцем этой девочки, - сказал он себе, - я помню о ее чести и о своей. Она, видимо, наделена опасной и заразительной чувствительностью, и я очень рад, что фейерверк кончился и что я могу сдать ее на руки мамаше".

- Пошли, Фанни. Осторожно, ступенька, обопритесь на меня. Да не спотыкайтесь вы, до чего же рассеянная малютка! Сюда, сюда, а вот и ваша матушка.

И в самом деле, у дверей стояла миссис Болтон, крепко сжав в руке зонтик и терзаясь тревогой. Она вцепилась в Фанни с чисто материнской горячностью и стала быстро ей выговаривать вполголоса. Во взгляде капитана Костигана - он стоял позади матроны и подмигивал из-под шляпы Пенденнису -

была бездна лукавства. Поймав этот взгляд, Пен невольно расхохотался.

- Напрасно вы не пошли со мной, миссис Болтон, - сказал он, предлагая ей руку. - Рад возвратить вам мисс Фанни в целости и сохранности. Мы думали, что вы тоже подниметесь на галерею. Фейерверк нам очень понравился, правда?

- Еще бы! - сказала мисс Фанни, потупив глазки.

- Последний "букет" был просто великолепен, - продолжал Пен. - Но я, милые дамы, десять часов ничего не ел, а посему разрешите пригласить вас поужинать.

- Я тоже не прочь перекусить, - сказал Костиган. - Только вот кошелек забыл дома, а то бы я непременно предложил дамам угощение.

Миссис Болтон холодно заявила, что у нее разболелась голова и больше всего ей хочется домой.

- Лучшее средство от головной боли - салат с омарами и стакан вина, -

галантно сказал Пен. - Не обижайте меня, миссис Болтон, прошу вас. Без вас мне ужин в горло не полезет, а я, честное слово, нынче не обедал. Берите же мою руку, давайте зонтик. Костиган, поухаживайте за мисс Фанни! Если миссис Болтон не удостоит меня своим обществом, я подумаю, что она на меня сердится. Давайте поужинаем не спеша; а потом все вместе поедем домой в кебе.

Кеб, салат с омарами, открытая и дружелюбная улыбка Пенденниса усыпили подозрения доброй женщины, и она сменила гнев на милость. Раз уж мистер Пенденнис так любезен, от омаров она, пожалуй, не откажется... И они двинулись к ресторану, где Костиган, едва войдя в кабинку, позвал лакея таким зычным и грозным голосом, что к нему сразу кинулись двое.

Все изучили висевшую на стене карточку, и Фапни было предложено выбрать блюдо по своему вкусу. Она сказала, что тоже любит омаров, однако же присовокупила, что обожает и пирог с малиной. Пен заказал и пирог, и еще -

бутылку самого шипучего шампанского для услаждения дам. Маленькая Фанни выпила шампанского... а может, она в этот вечер уже отведала и другого пьянящего зелья?

Ужин прошел очень весело, капитан и миссис Болтон угостились еще и пуншем на рисовой водке, который в Воксхолле бывает особенно ароматен, а затем Пен потребовал счет и расплатился весьма щедро, "как настоящий английский джентльмен прежнего времени, ей-богу!" - восхищенно заметил Костиган. И поскольку капитан, выходя из кабины, подал руку миссис Болтон, Фанни досталась Пену, и молодые люди в самом веселом расположении духа пошли следом за старшими.

Шампанское и пунш (хотя все пили умеренно, кроме, разве, бедного Коса, у которого ноги стали чуть заплетаться) так подбодрили их и развеселили, что Фанни начала подпрыгивать и перебирать ножками в такт оркестру, игравшему вальсы и галопы. По мере приближения к площадке для танцев, и музыка, и ножки Фанни, казалось, все убыстрялись в своем движении - словно она отделялась от земли и удержать ее на земле можно было только силой.

- Потанцуем? - предложил принц Фэрокский. - Вот будет славно! Миссис Болтон, сударыня, позвольте мне сделать с ней один тур! - И едва мистер Костиган сказал: "Бегите!" - а миссис Болтон ничего не сказала (старый боевой конь, она при звуке трубы и сама охотно вышла бы на арену), как Фанни мигом скинула шаль и они с Артуром закружились в вальсе среди разношерстной, но очень веселой толпы танцующих.

У Пена на этот раз не вышло промашки с мисс Фанни, как некогда - с мисс Бланш; во всяком случае, сам он не дал промашки. Они очень ловко и с большим удовольствием станцевали вальс, потом галоп, потом опять вальс, и тут на них налетела другая пара, только что примкнувшая к поклонникам Терпсихоры. То были мистер Хакстер и его розовоатласная дама, которую мы уже видели.

По всей вероятности, мистер Хакстер тоже успел поужинать - он был возбужден еще больше, чем раньше, когда напомнил Пену о их знакомстве; и едва не сбив с ног Артура и его даму, он, как водится, обрушился на ни в чем неповинных, им же обиженных людей и стал осыпать их бранью.

- Вот недотепа! Не умеешь танцевать, так не лезь под ноги, дубина стоеросовая! - орал молодой лекарь, перемежая эти слова другими, куда более крепкими, к которым присоединилась визгливая брань и смех его дамы. Танцы прекратились, бедная Фанни замерла от ужаса, а Пен пришел в страшное негодование.

Разъярила его не самая ссора, а позор, ей сопутствующий. Стычка с таким субъектом! Скандал в общественном месте, да еще при дочке сторожа! Какой конфуз для Артура Пенденниса! Он поспешно увлек Фанни подальше от танцующих, к ее мамаше, и мысленно пожелал этой леди, и Костигану, и бедной Фанни провалиться в тартарары, а не оставаться здесь, в его обществе и под его защитой.

Когда Хакстер пошел на штурм, он не разобрал, кого ругает; но, узнав Артура, тотчас рассыпался в извинениях.

- Придержи свой глупый язык, Мэри, - сказал он своей спутнице. - Это же старый приятель, земляк. Прошу прощения, Пенденнис. Я не видел, что это вы, любезный.

Мистер Хакстер был питомцем клеверингской школы, одним из тех, что присутствовали при побоище, описанном в начале этой повести, когда Пен одолел самого большого и сильного ученика, - Хакстер знал, что ссориться с Пеном небезопасно.

А Пену его извинения были так же противны, как его ругань. Он прекратил пьяные излияния Хакстера, предложив ему замолчать и не поминать его, Пенденниса, имя ни здесь, ни где бы то ни было, и зашагал к выходу из сада, сопровождаемый хихиканьем зрителей, которых он всех поголовно готов был изничтожить за то, что они оказались свидетелями его унижения. Он шагал к выходу, совсем позабыв о бедной Фанни, которая дрожа семенила за ним вместе с матерью и величественным Костиганом.

Его привели в себя слова капитана - тот тронул его за плечо не доходя турникета,

- Обратно не пустят, нужно будет снова платить, - сказал капитан. -

Может, мне лучше воротиться и передать этому типу ваш вызов?

Пен расхохотался.

- Вызов? Вы что же, думаете, я буду драться с таким субъектом?

- Нет, нет, не нужно! - воскликнула Фанни. - Как вам не совестно, капитан Костиган!

Капитан пробормотал что-то касательно чести и хитро подмигнул Артуру, но тот галантно произнес:

- Не бойтесь, Фанни. Я сам виноват, что пошел танцевать в таком месте.

И вас потащил - уж вы не обессудьте.

И он снова подал ей руку, кликнул кеб и усадил в него трех своих друзей.

Он уже хотел заплатить вознице, а себе нанять другой экипаж, но маленькая Фанни, еще не оправившись от испуга, протянула из кеба руку и, схватив Пена за полу, стала умолять его ехать вместе с ними,

- Так вы не верите, что я не пойду с ним драться? - спросил Пен, совсем развеселившись. - Ну хорошо, будь по вашему... В Подворье Шепхерда, -

приказал он. Кеб тронулся. Тревога девушки была Пену приятна до чрезвычайности, все его раздражение и гнев как рукой сняло.

Пен доставил дам к дверям сторожки и дружески распростился с ними; а капитан снова шепнул ему, что зайдет утром и, буде он того пожелает, передаст его вызов этому негодяю. Но капитан уже был в обычном своем состоянии, и Пен не сомневался, что, проспавшись, ни он, ни Хакстер и не вспомнят о вчерашней ссоре.

Глава XLVII

Визит вежливости

Костиган не поднял Пена среди ночи; никаких враждебных посланий от Хакстера он тоже не получил, и пробудился в гораздо более бодром расположении духа, нежели обычно бывает с усталыми, всем пресыщенными жителями Лондона. Делец из Сити просыпается с заботой о консолях, и не успеет сон отлететь из-под его ночного колпака, его уже одолевают мысли о бирже и конторе; юрист, едва открыв глаза, обдумывает дело, над которым ему предстоит работать весь день, чтобы к вечеру передать обещанные документы адвокату. Кого из нас не ждет своя тревога с первой же минуты пробуждения от ночного сна? О, добрый сон, позволяющий нам с новыми силами взяться за повседневный труд! О, Мудрое Провидение, которое, наделив нас работой, сотворило и отдых!

Работа мистера Пенденниса - может быть, по причине его собственного характера - не очень его увлекала: ведь у наемного работника приятное волнение, сопутствующее литературному труду, быстро проходит, и радости от лицезрения своих писаний на газетной или журнальной странице хватает от силы на первые три-четыре раза. Пегас, когда он взнуздан и вынужден изо дня в день ходить в упряжи, не менее прозаичен, чем любая другая кляча, и не станет работать без кнута и без корма. Вот так и мистер Пенденнис работал в газете "Пэл-Мэл", - хоть и получая, после успеха своего романа, более высокую плату, но без всякого увлечения; он старался делать все, или почти все, что мог, писал когда хорошо, а когда и плохо. Он был литературной клячей, от природы быстроногой и прыткой.

И общество, - вернее та часть его, которую он знал, - не слишком его забавляло и влекло. Сколько бы он ни хвастался, для женского общества он был еще молод; вероятно, человек может по настоящему им наслаждаться, лишь когда перестает думать о себе и уже не мечтает покорять сердца. Молод он был и для того, чтобы быть принятым на равной ноге мужчинами, которые уже чего-то достигли в жизни, - в их разговорах он мог участвовать лишь как слушатель. А для своих веселящихся сверстников он был слишком стар; для деловых людей -

слишком любил веселье; словом - он был обречен на то, чтобы частенько проводить время в одиночестве. Одиночество - удел многих людей; и многим оно по душе, а многие без труда переносят его. И Пенденнис нельзя сказать, чтобы очень им тяготился, хотя и любил, по своему обыкновению, поворчать и пожаловаться.

"Что за славная, простодушная девочка, - подумал Пен, как только проснулся на утро после Воксхолла. - Как мило и естественно она держится и насколько это приятнее, чем жеманство девиц на балах (тут он вспомнил, конечно же, наигранное простодушие мисс Бланш и глупые ужимки некоторых других светских девиц). И подумать только, что такая прелестная розочка могла вырасти в сторожке, расцвести в таком старом, унылом цветочном горшке, как Подворье Шепхерда! Значит, старик Бауз учит ее петь? Судя по тому, как она говорит, голос у ней, должно быть, чудесный. Я люблю такие низкие, глуховатые голоса. "А как мне вас называть?" Бедная маленькая Фанни! Нелегко мне было разыгрывать важного барина и велеть ей, чтобы говорила мне "сэр".

Но никаких глупостей мы не допустим. Фауст и Маргарита - это не по моей части. Ах этот Бауз! Он, значит, учит ее пению? Хороший он старик -

джентльмен, хоть и обносившийся; философ, и сердце золотое. Как он был добр ко мне во время той истории с Фодерингэй! У него тоже были свои печали и горести. Нужно мне почаще видаться с Баузом. Знакомых следует иметь во всех кругах общества. А свет мне наскучил. Да и нет сейчас никого в городе.

Верно, навещу-ка я Бауза, а заодно и Костигана: до чего же интересный тип!

Вот я к нему присмотрюсь, а потом выведу его в книге".

Так рассуждал про себя наш антрополог; и поскольку газета "Пэл-Мэл"

выходила по субботам и в этот день, следовательно, ни мозги, ни чернила сотрудников ей не требовались, мистер Пенденнис решил воспользоваться свободным днем и наведаться в Подворье Шепхерда - для того, конечно, чтобы повидать старого Бауза.

Надобно сказать, что будь Артур самым отъявленным повесой, самым коварным ловеласом, задумавшим обольстить молоденькую девушку, он едва ли мог бы пленить и покорить Фанни вернее, чем сделал это накануне вечером. Его фатоватый покровительственный тон, его высокомерие, щедрость и добродушие, даже честность, заставившая его пресечь робкие намеки девочки и не позволившая употребить во зло ее чувствительность, - словом, и недостатки его и достоинства равно вызывали ее восхищение; и если б мы могли заглянуть в чуланчик, где Фанни спала на одной постели с двумя сестренками (которым мистер Костиган приносил яблоки и коврижки), - мы бы увидели, как бедняжка вертится с боку на бок, не давая покоя двум своим маленьким соседкам и вспоминая все радости и события этого столь радостного, столь богатого событиями вечера и каждый взгляд, каждое слово, каждый шаг его лучезарного героя - Артура. Фанни успела прочитать немало романов - тайком и открыто, трехтомных и выпусками. Журналы в то время еще не получили большого распространения, так что Фанни и ее сверстницы не могли купить за пенни шестнадцать страниц восторгов, - что ни страница, то преступления, убийства, угнетенная добродетель и бессердечные соблазнители-аристократы; но зато она имела доступ в библиотеку, которую, наряду со школой и кондитерско-шляпной лавочкой, держала мисс Минифер, - и Артур представлялся ей воплощением всех героев из всех милых ее сердцу замусоленных томов, которые она проглотила.

Мистер Пен, как мы знаем, был франтом по части сорочек и прочих мелочей туалета. Фанни ужасно понравилось и его тонкое белье, и нарядные запонки, и батистовый носовой платок, и белые перчатки, и очаровательные, блестящие, как зеркало, башмаки. Принц явился, и бедная служаночка была повержена в прах. Образ его посещал ее в беспокойном сне; звук его голоса, синее сияние глаз, взгляд, в котором любовь мешалась с жалостью, мужественная, подбадривающая улыбка, веселый, заразительный смех - все это снова и снова вставало у ней в памяти. Она чувствовала, как ее обвивает его рука, видела, как замечательно он улыбается, наливая ей шампанского, такого вкусного! А потом она вспомнила, как подсмеивались над ней подруги - Эмма Бейкер, которая теперь так задирает нос, потому что ее жених - подумаешь! - в белом фартуке торгует сыром на Клер-Маркет, и Бетси Роджерс, которая всем прожужжала уши своим ухажером, а он всего-навсего клерк у какого-то стряпчего и повсюду ходит с синей холщовой сумкой.

Поэтому Фанни нисколько не удивилась, когда часа в два пополудни, сразу же после их обеда (отца семейства не было в городе - он не только служил сторожем в Подворье, но еще и работал в известном похоронном бюро Тресслера, что на Стрэнде, и отбыл в деревню с катафалком графини Эстрич), из-под арки появился джентльмен в белой шляпе и белых панталонах и остановился у окошечка сторожки; не удивилась, а только обрадовалась безмерно и вся залилась краской. Она знала, что это Он. Она знала, что Он придет. И вот Он пришел: его королевское высочество дарит ее улыбкой. Она крикнула:

"Маменька!" - вызывая из верхней комнаты миссис Болтон, а сама подбежала к двери и, оттолкнув младших, распахнула ее. Как она покраснела, протягивая ему руку! Как любезно он снял свою белую шляпу, входя в комнату под удивленными взглядами детей! Он справился у миссис Болтон, хорошо ли она спала после вчерашних волнений и прошла ли у ней голова; а также объяснил, что, оказавшись в этих краях, не мог не зайти узнать, как поживает его юная знакомка.

Миссис Болтон поначалу приняла эти авансы с некоторой долей страха и подозрительности; но Пен не унимался: он и не замечал, что ему не рады.

Оглядевшись, куда бы сесть, и не обнаружив свободного стула - на одном лежала крышка от кастрюли, на другом рабочая шкатулка, - он выбрал высокий детский стульчик и взгромоздился на эту неудобную вышку. Дети рассмеялись, и громче всех - большое дитя Фанни, ее пуще всего позабавило и поразило, что его высочество соизволил так просто себя держать. Он - и вдруг сел на это креслице! Как маленький!.. Часто, часто впоследствии глядела она на этот предмет обстановки. А разве нет почти у каждого из нас в комнате такого кресла, где воображение рисует нам незабвенный образ, откуда смотрит на нас с улыбкой милое лицо, которое, быть может, уже никогда нам не улыбнется?

Итак, Пен уселся и продолжал свою стремительную беседу с миссис Болтон.

Он расспросил ее о похоронном бюро и сколько факельщиков будет провожать останки графини Эстрич; и о Подворье - кто да кто там живет. Он проявил большой интерес к коляске мистера Кэмпиона и упомянул, что встречал его в обществе. Он заявил, что не прочь купить акции компании Полвидл и Тредидлум,

- у них миссис Болтон тоже делает уборку? А свободные квартиры в Подворье есть? Здесь лучше, чем в Темпле; он с удовольствием переехал бы в Подворье Шепхерда. И еще он проявил живой интерес к капитану Стронгу и к его другу...

полковник Алтамонт, так, кажется, его зовут? Капитана он встречал еще дома, в деревне. И здесь он у него обедал, еще до того как к нему вселился полковник. Какой он из себя, этот полковник? Толстый такой, весь в драгоценностях, в парике и с большими черными баками?.. Очень черными (тут Пен состроил хитрую гримасу, чем вызвал у своих слушательниц приглушенные смешки)... да, очень черными, скорее даже иссиня-черными, а вернее будет сказать - зеленовато-лиловыми? Ну конечно, он самый; его он тоже встречал у сэра Фр... в обществе.

- Да мы знаем, - выпалила миссис Болтон. - Сэр Фр. - это сэр Фрэнсис Клеверинг; он часто бывает у капитана, в неделю раза два, а то и три.

Сколько раз посылал моего сынишку за гербовыми марками. Ох, батюшки, виновата, не след бы мне про это болтать, - спохватилась миссис Болтон, которую Пен к тому времени успел окончательно разговорить. - Ну, да вы джентльмен, мистер Пенденнис, мы это знаем, ведь вы показали, что умеете себя вести, верно, Фанни?

Фанни готова была расцеловать ее за эти слова. Подняв свои темные глаза к низкому потолку, она отвечала прочувствованно:

- Ваша правда, маменька.

Пен охотно узнал бы побольше о гербовых марках и обо всем, что творилось в квартире Стронга. И он спросил, когда к нему вселился Алтамонт, и посылает ли он тоже за гербовыми марками, и кто он такой, и много ли у него бывает народу. На все эти вопросы, которые Пен задавал довольно ловко,

- он имел свои причины интересоваться времяпрепровождением сэра Фрэнсиса Клеверинга, - миссис Болтон отвечала в меру своего разумения и познаний, очень, впрочем, ограниченных.

Когда вопросы у Пена истощились, он, на счастье, вспомнил одну из выгод своей принадлежности к прессе и спросил, не желают ли дамы получить контрамарки в театр. Театр они обожали, как почти все, кто был когда-либо к нему причастен. Когда Болтон опять отлучится по делам (он в последнее время что-то ходил невеселый, стал много пить и портил жизнь женской половине своего семейства), они с превеликим удовольствием сходят в театр, а за себя оставят в сторожке маленького Барни; словом, и мать и дочь приняли великодушное предложение мистера Пенденниса и благодарности их не было границ.

Фанни даже в ладоши захлопала; лицо ее сияло. Она, смеясь, покивала своей маменьке, а та, смеясь, покивала ей. Миссис Болтон была еще достаточно мдлода, чтобы ценить удовольствия, и, по ее мнению, отнюдь не слишком стара, чтобы нравиться. А мистер Пенденнис в разговоре с ней отпустил, вероятно, парочку комплиментов или ввернул что-нибудь для нее приятное. Начав с враждебности и подозрений, она стала теперь почти столь же ревностной сторонницей Пена, как и ее дочь. Когда две женщины проникаются симпатией к одному мужчине, они подзуживают одна другую - подталкивают друг дружку вперед, - и наперсница, из чистого сочувствия, увлекается не меньше героини;

так, по крайней мере, утверждают философы, изучавшие эту науку.

После разговора о билетах в театр и прочих приятностей, все предались безмятежному веселью, которое было прервано лишь на короткое мгновение: одна из младших девочек, услышав слово "Астли", заявила, что ей тоже очень хочется туда пойти, но Фанни прикрикнула на нее: "Отстань!" - а маменька сказала:

- Беги, Бетси-Джейн, поиграй во дворе, вот умница. - И обе невинные малютки в фартучках, Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, отправились резвиться на песке, вокруг статуи Шепхерда Великого. Тут-то с ними, как видно, разговорился их старый приятель, обитавший в Подворье; ибо в то время как Пен разливался соловьем, а хозяйки в полном восторге смеялись его шуткам, какой-то старичок, выйдя из-под арки, подошел к сторожке и заглянул в дверь.

При виде Артура, сидящего на столе, как Макхит в пьесе, и занятого непринужденной беседой с миссис Болтон и ее дочерью, лицо его вытянулось.

- А, мистер Бауз! Здравствуйте, мистер Бауз, - громко и весело воскликнул Пен. - А я к вам в гости, вот забежал спросить, как к вам пройти.

- Вы шли ко мне, сэр? - печально повторил Бауз и, войдя, пожал Пену руку.

"А чтоб ему, этому старикашке", - подумал кто-то из бывших в комнате, а может быть, и не только она.

Глава XLVIII

В Подворье Шепхерда

Узнав мистера Бауза, наш Пен произнес "здравствуйте, мистер Бауз!"

очень громко и весело и приветствовал его очень бойко и развязно, однако щеки его залились румянцем (и на щечках Фанни тотчас затрепетал такой же красный флажок); а после того как Бауз и Артур обменялись рукопожатием и первый ответил иронической усмешкой на заверение второго, что он-де как раз шел к нему в гости, - в комнате воцарилось тягостное и словно бы виноватое молчание, которое Пен, впрочем, скоро прервал шумной болтовней. От этого шума молчание, конечно, нарушилось, но тягостное чувство осталось и усугуби-

лось - так в склепе сгущается мрак, если зажечь одну-единственную свечу.

Пенденнис стал было рассказывать в шутливом тоне о вчерашних приключениях и пробовал изобразить, как Костиган тщетно взывал к контролеру в Воксхолле.

Имитация не удалась. Разве в человеческих силах изобразить такое совершенство! Никто не смеялся. Миссис Болтон даже не поняла, кого представляет Пен - капитана или контролера. Фанни робко хихикнула разок, но лицо у нее было испуганное; а мистер Бауз хмурился точь-в-точь, как когда играл на скрипке в оркестре или исполнял трудную пьесу на разбитом фортепьяно в Черной Кухне. Пен чувствовал, что не имеет успеха; голос его становился все тише, все неувереннее и наконец грустно мигнул и погас; и снова наступила тьма. Под аркой ворот прошел рассыльный, что обретается при Подворье Шепхерда: все услышали стук его каблуков по каменным плитам.

- Вы шли ко мне, сэр, - сказал мистер Бауз. - Так, может, вы будете добры подняться в мою квартиру? Это для нее большая честь. Расположена она довольно высоко, но...

- Ну что вы! - перебил его мистер Пенденнис. - Я сам живу на чердаке, а Подворье Шепхерда куда уютнее, чем Лемб-Корт.

- Я знал, что вы живете в четвертом этаже, - сказал Бауз, - и как раз хотел сказать... не сочтите такое замечание невежливым... что воздух в верхних этажах здоровее для молодых людей, нежели воздух сторожки.

- Сэр! - сказал Пен. (Свеча снова вспыхнула, он уже готов был к ссоре, как обычно бывает с людьми, если они неправы.) - Разрешите мне самому выбирать себе знакомых и не...

- Вы изволили сказать, что имели намерение посетить мое скромное жилище, - произнес мистер Бауз своим печальным голосом. - Показать вам дорогу?.. Мы с мистером Пенденнисом старые друзья, миссис Болтон, очень старые знакомые; и еще на самой заре его жизни столкнулись на узкой дорожке.

Старик дрожащим пальцем указал на дверь, в другой руке держа шляпу;

поза его была несколько театральна, так же как и слова - за свою жизнь он наслушался немало из накрашенных уст актрис и актеров. Но он не лицедействовал, не кривлялся, и Пен отлично это знал, хотя и склонен был подшутить над мелодраматической манерой старика.

- Пойдемте, сэр, - сказал он, - раз вы на этом настаиваете. Миссис Болтон, всего наилучшего. До свиданья, мисс Фанни; я всегда буду с удовольствием вспоминать наш вечер в Воксхолле; и насчет контрамарок не забуду.

Он пожал ей руку, ощутил ответное пожатие и ушел.

- До чего же симпатичный молодой человек! - воскликнула миссис Болтон.

- Вам так кажется, маменька? - спросила Фанни.

- Я все думала, на кого он похож, - продолжала миссис Болтон, глядя в окошко вслед удаляющемуся Пену. - Когда я играла в "Сэдлерс-Уэлзе", у миссис Сэрл, к нам все ездил в тильбюри один молодой джентльмен из Лондона, в белой шляпе, ну как две капли воды - он, только у того бакены были черные, а у мистера Пенденниса - рыжие.

- Бог с вами, маменька, они у него каштановые! - ввернула Фанни.

- Он ездил ради Эмили Бадд, той, что танцевала Коломбину в спектакле

"Жига Арлекина, или Наваринское сражение", когда заболела мисс де ля Боски -

хорошая была танцовщица, и наружность для сцены очень авантажная, - а он был крупный кондитер, и загородный дом имел в Хомертоне, и все катал ее в своем тильбюри по Госвелл-роуд. А в один прекрасный день они как уехали, так и поженились в церкви святого Варфоломея, в Смитфильде, - оглашение-то когда было, никто и не знал. И теперь у ней своя коляска, и в газете я про нее читала, как она устраивала в доме лорд-мэра бал в пользу богадельни для прачек. А возьми леди Мирабель, дочку капитана Костигана, - тоже была актрисой, это все знают.

И много еще в том же духе наговорила миссис Болтон, то выглядывая в окно, то перетирая посуду и расставляя ее по местам в угловом буфете; а под конец своей речи она с помощью Фанни стряхнула и сложила скатерть и убрала ее в ящик стола.

Хотя Костигану в свое время довольно точно разъяснили денежные обстоятельства Пена, он за давностью лет, вероятно, позабыл о том, что узнал в Чаттерисе, а может быть, и природная склонность к преувеличениям заставила его раздуть доходы своего друга. Накануне вечером, когда Пен сбежал с Фанни, он, прогуливаясь с миссис Болтон, успел яркими красками расписать ей Фэрокс-

Парк, упомянуть о громадном состоянии Пенова дядюшки, майора, и проявить большую осведомленность касательно движимой и недвижимой собственности самого Артура. За ночь миссис Болтон, надо полагать, все это обдумала, и внутренним взором уже видела Фанни разъезжающей в коляске, как старая товарка миссис Болтон - танцовщица из театра "Сэдлерс-Уэлз".

Во время заключительной процедуры - складывания скатерти - две эти глупые женщины поневоле сошлись почти вплотную, и когда Фанни, подхватив скатерть, сложила ее в последний раз, мать легонько взяла девушку за подбородок и поцеловала. И снова красный флажок затрепетал на щечках Фанни.

Что же значит этот сигнал? На сей раз - не тревогу. На сей раз бедная Фанни зарделась от радости. Бедная Фанни! Неужели же любовь - грех, что начало ее так сладко, а конец так горек!

Расцеловав дочь, миссис Болтон сочла нужным ей сообщить, что идет за покупками, а Фанни пусть подежурит в сторожке, на что Фанни после очень слабых возражений согласилась. И вот миссис Болтон надела шляпку, взяла корзинку и ушла, и едва она ушла, как Фанни уселась у окна, из которого была видна дверь Бауза, и уже не отрывала глаз от этого угла Подворья.

Возле нее щебетали Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, играя, будто читают книжку с картинками, которую одна из них держала вверх ногами. То была мрачная душеспасительная книжка из собрания мистера Болтона. Фанни не слышала болтовни девочек. Она ничего не замечала, кроме двери Бауза.

Наконец она слегка вздрогнула и глаза ее засветились. Он вышел из подъезда. Сейчас он опять пройдет мимо ее двери. Но в следующее мгновение личико ее омрачилось. Пенденнис и правда вышел, но за ним следовал Бауз. Они вместе скрылись под аркой. Проходя, он только снял шляпу и отвесил поклон.

Он не остановился, не сказал ни слова.

Минуты через три-четыре Бауз возвратился один. Фанни не считала минут, но когда он вошел в сторожку, встретила его яростно-злобным взглядом.

- Где маменька, милая? - спросил он.

- Не знаю. - И Фанни сердито тряхнула головой. - Я не привыкла ходить за маменькой по пятам, мистер Бауз.

- Разве я сторож матери моей? - произнес Бауз со свойственной ему горечью. - Ну-ка, Бетси-Джейн и Эмилия-Энн, идите сюда. Я принес пряник для той, что лучше знает буквы, и еще один - для той, что знает их похуже.

Бауз проэкзаменовал малышек, после чего они были награждены имбирными медалями и побежали во двор обсуждать это событие. А Фанни тем временем достала рукоделие и, чтобы скрыть волнение и гнев, сделала вид, будто прилежно работает. Бауз сидел так, что ему был виден выход на улицу, но тот, кого он, может быть, ожидал увидеть, больше не появился. И миссис Болтон, воротившись из лавки, застала мистера Бауза вместо того, кого она ожидала увидеть. Читатель, возможно, догадался, о ком идет речь?

Беседа, состоявшаяся между хозяином и гостем, когда они поднялись в квартиру, которую Бауз делил с потомком ирландских королей, не удовлетворила ни того ни другого. Пен дулся. Бауз, если у него и было что на уме, не желал говорить при капитане Костигане, который вышел из своей спальни за несколько минут до прихода гостя и не сдвинулся с места до самого его ухода. Мы имели случай видеть майора Пенденниса в дезабилье; не прельщает ли кого-нибудь должность лакея при другом нашем герое, Костигане? Перед тем как выйти из своей опочивальни, капитан, видимо, надушился алкогольной эссенцией. Щедрая струя этого благовония встретила Пена вместе с рукой капитана, протянутой для сердечного пожатия. Рука эта жалко тряслась: достойно удивления, как в ней держалась бритва, которой бедняга ежедневно скоблил себе подбородок.

Бауз, не в пример капитану, содержал свою комнату в образцовом порядке.

Его скромный гардероб висел за занавеской. Книги и рукописные ноты аккуратно выстроились на полках. Над кроватью верного старика висела литография -

портрет мисс Фодерингэй в роли госпожи Халлер, с ее размашистой подписью.

Леди Мирабель писала гораздо лучше, чем мисс Фодерингэй. Выйдя замуж, она немало потрудилась, чтобы овладеть этим искусством, и теперь, когда требовалось написать пригласительную карточку или ответить на приглашение, очень недурно с этим справлялась. Бауз, положим, больше любил ее прежний почерк - раннюю манеру чудесной актрисы. Образец нового стиля у него был только один - благодарность за романс, сочиненный и посвященный леди Мирабель ее покорным слугой Робертом Баузом, короткая записка, которую он хранил в своей конторке среди прочих документов государственной важности.

Теперь он давал уроки пения и письма Фанни Болтон, как некогда - прекрасной Эмили. Этот человек всю свою жизнь был к кому-нибудь привязан. Когда у него отняли Эмили, он нашел ей замену, как иной, лишившись ноги, хватается за костыль или, потерпев кораблекрушение, привязывает себя к плоту. Латюд, до того как полюбил знаменитую мышь в Бастилии, несомненно, отдал сердце какой-то женщине. Есть люди, которые в молодости испытывали и внушали героические страсти, а в конце жизни радуются ласкам комнатной собачки и волнуются ее болезнями. Но тяжко было Баузу, с его чувствительной душой и остатками мужской гордости, вновь встретить на своем пути Пена, теперь уже преследующим маленькую Фанни.

Между тем у Костигана не возникло и тени сомнения в том, что Пенденнис и Бауз очень рады его обществу и что Пен пришел в гости лично к нему. Он не скрыл, что такой знак внимания весьма его порадовал, и про себя решил отдать этот долг вежливости - далеко не единственный из своих долгов, - посетив мистера Пенденниса не один, а несколько раз. Он любезно рассказал своему молодому другу последние новости, впрочем - не самые последние: Пен вспомнил, что ему, по долгу службы, пришлось читать нечто подобное в

"Спортивной и Театральной газете", служившей Костигану оракулом. Он сообщил, что сэр Чарльз и леди Мирабель находятся в Баден-Бадене и шлют ему письмо за письмом, приглашая к ним приехать. Пен, не моргнув глазом, отвечал, что Баден, говорят, очень приятное место и эрцгерцог оказывает англичанам всяческое гостеприимство. Костиган, со своей стороны, заметил, что гостеприимство - закон для всякого эрцгерцога, что надобно серьезно подумать

- не посетить ли его; и заодно присовокупил кое-какие свои воспоминания о празднествах в Дублинском замке при дворе вице-короля, его превосходительства графа Пуншихереса, коих он, Костиган, был смиренным, но восхищенным свидетелем. А Пен, слушая эти столько раз уже слышанные сказки, вспоминал то время, когда он в какой-то мере им верил и в какой-то мере уважал капитана. В памяти всплыла Эмили, первая любовь, комнатка в Чаттерисе, задушевный разговор с Баузом на мосту. Нежное чувство к обоим этим старым знакомцам охватило его; и, прощаясь, он крепко, от души пожал обоим руки.

Пока Пен, под разглагольствования капитана, предавался мыслям о своем прошлом, он совсем забыл о маленькой Фанни Болтон и вспомнил о ней снова лишь тогда, когда Бауз заковылял следом за ним вниз по лестнице, с явным намерением проводить его за пределы Подворья Шепхерда.

Не стоило Баузу принимать эту меру предосторожности. Мистер Артур Пенденнис сильно разгневался на несчастного старика за его беспомощную уловку. "Ну его к черту, что он ко мне привязался?" - подумал Пен. А выйдя на Стрэнд и оставшись один, он громко рассмеялся. Нечестный это был смех, Артур Пенденнис! Возможно, Артур и сам это понял и устыдился собственной веселости.

Он пытался прогнать осаждавшие его мысли, каковы бы эти мысли ни были, пробовал отвлечься и так и этак, но без особенного успеха. Он забрался на самый верхний ярус Панорамы, но когда, запыхавшись, долез до верху, оказалось, что Забота шла за ним по пятам и не отстала от него. Он поехал в клуб и там написал длинное письмо домой, очень остроумное и занимательное письмо, в котором если и не упомянул ни словом про Воксхолл и про Фанни Болтон, то лишь потому, что этот предмет, пусть интересный для него, не мог, как он полагал, заинтересовать его мать и Лору. Не заняли его ум ни романы, разложенные на столе в библиотеке, ни почтенный, представительный Джокинс

(единственный член клуба, оставшийся в Лондоне), который пробовал завести с ним разговор, ни иные развлечения, к которым он обратился, сбежав от Джокинса. По дороге домой ему попался какой-то театрик, у входа висели афиши, на которых красными буквами значилось: "Потрясающий фарс",

"Непрерывный смех!", "Добрые старые английские шутки". Он купил билет и из задних рядов партера поглядел на прелестную миссис Лири, как всегда в мужском платье, и на знаменитого комика-буфф Тома Хорсмена, одетого женщиной. Наряд Хорсмена показался ему безобразным, унизительным; глазки и лодыжки миссис Лири оставили его равнодушным. И он еще раз горько посмеялся про себя, вспомнив, как она поразила его воображение в первый вечер по его приезде в Лондон, так недавно... так давно-давно.

Глава XIIX

В саду Темпла и поблизости от него

Мода уже давно улетела из живописного зеленого сада Темпла, где, если верить Шекспиру, Йорк и Ланкастер сорвали ни в чем неповинные розы, алую и белую, ставшие эмблемами в их кровопролитной войне. Сведущий и обязательный автор "Путеводителя по Лондону" сообщает нам, что в пропитанном копотью воздухе столицы "розы, даже самых простых и выносливых сортов, уже давно перестали цвести". Мало кому из нынешних обитателей этого квартала известно, растут там розы или не растут, да едва ли это их особенно интересует: они и в сад-то почти не заходят, разве что по дороге домой. Клерки адвокатов, когда бегут с поручениями, не кладут в свои сумки цветов, не держат под мышкой букетов; а те немногие юристы, что прогуливаются здесь для моциона, меньше всего думают о Йорке и Ланкастере - особенно с тех пор, как улеглась шумиха вокруг железных дорог. Только знатоки старины и любители литературы с интересом взирают на этот сад и представляют себе, как ходят взад-вперед по дорожке добрый сэр Роджер де Коверли и круглолицый мистер Зритель; или сидит в беседке милый Оливер Гольдсмит, размышляя о ближайшем письме "Гражданина мира", или о новом костюме, который шьет ему портной мистер Филби, или о письме, в котором издатель мистер Ньюбери требует уплаты долга. Тяжело ступая по гравию, переваливаясь на ходу, к нему приближается великий лексикограф в табачном кафтане и в парике, давно не знавшем щипцов и пудры

(а за ним семенит его лакей-шотландец, малость навеселе после портвейна, которого они только что хлебнули в "Митре"), и мистер Джонсон приглашает мистера Гольдсмита к себе, откушать чаю с мисс Уильяме. Велика вера воображения! Сейчас сэр Роджер и мистер Зритель для нас такие же реальные люди, как оба доктора и верный пьянчужка шотландец. Детища поэзии живут в нашей памяти так же, как настоящие люди, - и поскольку Артур Пенденнис был человеком романтического и литературного склада и отнюдь не привержен юриспруденции, процветавшей в этой части города, - можно предположить, что какие-то поэтические фантазии в этом духе проносились у него в мозгу, когда на следующий день под вечер он выбрал сад Темпла местом своей прогулки и размышлений.

Воскресными вечерами Темпл обычно затихает. Почти все квартиры стоят пустые. Видные юристы дают званые обеды в своих особняках в Белгрэвии или Тайберне; интересные молодые адвокаты, приглашенные на эти обеды, кадят фимиамы превосходному кларету мистера Манти или очаровательным дочкам судьи Горностэя; не удостоившиеся приглашения экономно обедают в клубе жарким и полупинтой вина, угощая друг друга и прочих обедающих шутками, собранными на выездных сессиях, и юридическими остротами. Мало кто сидит дома - разве что бедный мистер Кокл - он хворает, и уборщица варит ему кашку; или мистер Тудл, флейтист-любитель, - вон он выводит грустную мелодию в своей квартирке на третьем этаже; или юный Тайгер, - из его окна валят клубы сигарного дыма, а у дверей громоздятся блюда под крышками с вензелем ресторации Дика или таверны "Петух". Но полно! Вот что значит дать волю фантазии. Ведь сейчас каникулы, и в квартирах Темпла нет решительно никого, кроме Пенденниса.

Вполне возможно, что именно одиночество выгнало Пена в сад: прежде он там не бывал и лишь мимоходом поглядывал сквозь решетку на цветочные клумбы и на кучки довольных горожан, бродящих по газонам и по широким, посыпанным гравием дорожкам у реки; а в этот вечер, как уже было сказано, на обратном пути из соседней таверны, где обедал совсем один, он решил пройтись по саду, подышать прохладным вечерним воздухом и полюбоваться сверкающей Темзой.

Побродив там короткое время, поглазев на мирные, ублаготворенные группы гуляющих, он наскучил этим занятием, вошел в одну из беседок, что стоят по обе стороны главной дорожки, и скромно там уселся. О чем он думал? Вечер был упоительно ясный и тихий; на небе ни облачка; трубы за рекой не дымили;

пристани и склады, розовые от солнца, казались такими чистенькими, словно тоже умылись ради праздника. Вверх и вниз по реке быстро скользили пароходы, полные воскресных пассажиров. Колокола бесчисленных церквей звонили к вечерней молитве, - может быть, Пен вспоминал такие же вот воскресные вечера своего детства, когда он, обняв мать за талию, ходил с ней по террасе перед окнами родного дома. Заходящее солнце золотит маленькую Говорку так же, как широкую Темзу, и медленно опускается за Клеверингские вязы и колокольню знакомой церкви... От этих ли мыслей или только от солнца щеки молодого человека покрылись румянцем? Он побарабанил пальцами по скамье в такт колокольному перезвону; смахнул платком пыль со своих начищенных башмаков, потом разом поднялся, топнул ногою, сказал: "Нет, черт возьми, пойду домой".

И, приняв такое решение, которому, видимо, предшествовала внутренняя борьба, вышел из беседки.

Он чуть не сбил с ног двух малюток: крошечные, ему по колено, они трусили по дорожке, отбрасывая к востоку длинные синие тени.

Одна вскрикнула "ой!", другая засмеялась и хитро протянула: "Мистер Пен-деннис!" И Артур узнал в них своих маленьких вчерашних приятельниц Эмилию-Энн и Бетси-Джейн. Он покраснел еще гуще и, схватив ту, которую чуть не сшиб, подбросил ее в воздух и поцеловал; а Эмилия-Энн, испуганная столь внезапным нападением, заревела во весь голос.

На ее плач мгновенно явились две женщины в чистых воротничках и новых лентах, а именно: миссис Болтон в ярко-красной шотландской шали поверх черного шелкового платья и мисс Фанни Болтон, в желтом шарфе, муслиновом с мушками платьице и с зонтиком - прямо-таки светская барышня. Фанни не сказала ни слова, только поздоровалась с ним взглядом, и глаза ее засияли как... как ярко освещенные окна типографии. Зато миссис Болтон, побранив и успокоив Эмилию-Энн, сказала:

- Господи помилуй, сэр, ну не чудно-ли, что мы вас тут встретили?

Надеюсь, вы в добром здоровье, сэр... Верно, Фанни, как чудно, что мы встретили мистера Пенденниса?

Милые дамы, вы, кажется, смеетесь? А почему? Разве не приходилось вам, когда в загородном доме гостил молодой Крез, по случайному совпадению прогуливаться в саду с вашей Фанни? Разве не случалось вам с вашей Фанни слушать в Брайтоне военный оркестр, как раз когда с мола подходили, звеня шпорами, молодой де Мундир и капитан Эполет? И не доводилось ли вам с вашей ненаглядной Фанни навещать старую вдову Астм в ее домике за выгоном, когда к ней только что заглянул молодой священник с брошюркой на потребу ревматикам?

Вы что же, думаете, что странные совпадения бывают только в господском доме, а в сторожке их и быть не может?

Ну да, это и было совпадение, и ничего более. Просто накануне, в ответ на вопрос миссис Болтон, мистер Пенденнис упомянул, что некоторые дворы в Темпле мрачные, но есть там и очень веселые, приятные уголки - в особенности те дома, что смотрят на реку или в сад, а в саду очень хорошо гулять воскресными вечерами, там бывает много народу... и тут-то по чистой случайности все наши знакомые и встретились, точь-в-точь как бывает в светской жизни. Очень просто, натурально и безобидно.

Пен принял вид степенный, напыщенный, фатоватый. Он был разряжен как никогда. Белые нанковые панталоны и белая шляпа, пестрый шейный платок, светлый жилет, золотые цепочки и запонки - принц крови, да и только! А как этот наряд ему к лицу, думал кто-то. И сам-то он красавец писаный. Ну, а уж когда покраснеет - никто, никто с ним не сравнится... Накануне он так поразил воображение малышек, что после его ухода они стали в него играть.

Эмилия-Энн, заложив пухлые пальчики в проймы передника - как Пен в проймы жилета, - объявила: "Бетси-Джейн, я буду мистер Пенденнис". Фанни смеялась до слез и чуть не задушила сестренку поцелуями. А сейчас, когда Артур поцеловал малышку, как это ее порадовало!

У Артура лицо пылало, Фанни же, напротив, выглядела бледной, усталой.

Артур это заметил и заботливо осведомился, почему у нее такой утомленный вид.

- Я всю ночь не спала, - отвечала Фанни и слегка порозовела.

- Я сама погасила у ней свечку и строго-настрого велела ей закрыть книгу и спать, - вмешалась любящая мамаша.

- Так вы читали? - Пена это позабавило. - И какая же книга так вас увлекла?

- Ох, до того интересная! - сказала Фанни.

- А как называется?

- "Уолтер Лорэн", - выдохнула Фанни. - Какая противная эта Наира...

Неара... не знаю, как ее произносить. А Леонора - прелесть. И Уолтер, он такой милый!

Каким образом разыскала Фанни роман "Уолтер Лорэн" и узнала, что он написан Пеном? Эта девчушка запомнила все, что говорил накануне мистер Пенденнис, а ведь он намекнул, что пишет в газетах и в книгах. Какие же это книги? Сгорая от любопытства, она уже хотела было подластиться к Баузу, который со вчерашнего дня был у нее в немилости, но потом решила сперва обратиться к Костигану. Подавая ему обед и прибирая убогую комнату, она улещала его словами и улыбками. Ему, верно, надобно починить белье? (В комоде у капитана и правда хранились весьма любопытные изделия из льна и хлопка.) Она зачинит ему рубашки, все до одной. Вон какие страшные дырки -

какие смешные! Сквозь одну из них она, лукаво смеясь, поглядела на старого воина. Нарисовать бы ее так - очень смешная получилась бы картинка. Потом она проворно убрала со стола посуду, бегая по комнате грациозно, как танцовщицы в театре; подтанцевав к буфету, достала бутылку виски, смешала капитану стакан грога и заявила, что отопьет немножко - одну каплю; и пусть капитан споет ей какую-нибудь свою песню, они такие красивые, ей хочется их выучить. А когда Костиган спел ей густым, дрожащим басом одну из ирландских мелодий, воображая, что это он покорил сердце маленькой сирены, она ловко ввернула вопрос насчет Артура Ленденниса и его книги; услышав же ответ -

все, что ей было нужно, - бросила Костигана у фортепьяно, не дав ему начать вторую песню, поднос с посудой забыла в прихожей, рубашки - на стуле и побежала вниз, все быстрее и быстрее с каждой ступенькой.

Капитан Костиган, по его словам, не был причастен к литературе и еще не удосужился прочитать изящное сочинение своего молодого друга, хоть и собирался при первом удобном случае приобрести его в собственность. Но заглавие Пенова романа он знал, и вот почему: господа Финьюкейн, Блодьер и другие завсегдатаи Черной Кухни, в своих разговорах о мистере Пенденнисе

(далеко не всегда дружеских - Блодьер, например, называл его не иначе, как

"этот хлыщ", Хулан удивлялся, почему Дулан его до сих пор держит, и прочее)

окрестили нашего героя "Уолтер Лорэн", - а значит, капитан мог сообщить Фанни нужные ей сведения.

- Вот она и побежала спрашивать его в библиотеке, - говорила между тем миссис Болтон. - Сколько библиотек обегала - где нету, где на руках. А в одной библиотеке книжка была, да не давали, пока не оставишь фунт стерлингов, а у ней с собой только мелочь. Прибежала домой, плачет - было дело, Фанни? - ну, я и дала ей фунт.

- Ой, я так боялась, что без меня кто-нибудь его возьмет, - подхватила Фанни, совсем разрумянившись и блестя глазами. - Ой, а потом стала читать, и мне так нравится, так нравится...

Артур был тронут этим простодушным восхищением, до глубины сердца польщен и взволнован.

- Вам нравится? Если вы ко мне зайдете, я с удовольствием... нет, я сам вам принесу... нет, пришлю. До свидания. Спасибо, Фанни. Храни вас бог. Мне нельзя с вами оставаться. Прощайте.

И, крепко пожав ей руку, кивнув ее матери и девочкам, он направился к выходу из сада.

Он все ускорял шаг, а ворота миновал уже бегом.

- Милая, милая малютка, - твердил он вслух. - Чудесная маленькая Фанни!

Ты лучше их всех. Господи, поскорее бы Шендон вернулся. Я бы тогда уехал к матушке. Я не должен с ней видеться. И не буду. Не буду, даю слово...

Разговаривая на бегу, так что прохожие на него оборачивались, он налетел на какого-то низенького старичка и обнаружил, что это мистер Бауз.

- Ваш покорный слуга, сэр, - сказал мистер Бауз и с нарочито низким поклоном приподнял свою поношенную шляпу.

- Здравствуйте, - угрюмо отозвался Артур. - Не смею вас задерживать, и провожать меня нынче не требуется. Я тороплюсь, сэр. Всего наилучшего.

Бауз решил, что Пен торопится домой не без причины.

- Где они? - воскликнул старик. - Вы знаете, о ком я говорю. Может, они у вас? Они сказали Болтону, что идут в Темпл, в церковь; а там их нет. Они у вас. Они не должны у вас оставаться, мистер Пенденнис.

- Проклятие! - вскричал Пенденнис в бешенстве. - Убедитесь сами, у меня они или нет. Вот мой двор, вот моя дверь - прошу, сэр.

И Бауз, сняв шляпу и поклонившись, последовал за ним.

В квартире Пена их, как мы знаем, не было. Но когда стали запирать ворота, мать с дочерью, не очень-то весело проведшие этот воскресный вечер, печально побрели со своими малышками вон из сада; зашли в Лемб-Корт;

постояли под фонарем - единственным украшением этого унылого квадратного двора; поглядели на верхние окна того дома, где жил Пен, и вскоре увидели, как там засветился огонек. А потом эти две дурехи поплелись домой, волоча за руку уставших детей, и воротились к мистеру Болтону, который один-одинешенек тянул грог в сторожке Подворья Шепхерда.

Бауз оглядел пустую гостиную Пена, в которой очень мало что прибавилось или изменилось с тех пор, как мы видели ее в последний раз. Старые книжные полки и потрепанные книги Уорингтона, заваленный бумагами рабочий стол Пена выглядели уныло.

- Желаете заглянуть в спальню, мистер Бауз, может быть, мои жертвы там?

- с горечью произнес Артур. - Или, может быть, я задушил обеих девочек и спрятал их в чулане с углем?

- Вашего слова достаточно, мистер Пенденнис, - отвечал тот печально. -

Вы сказали, что их здесь нет, и я вам верю. И надеюсь, что они никогда сюда не приходили и никогда не придут.

- Честное слово, сэр, вы очень добры, - надменно продолжал Пен. - Вы выбираете мне знакомых, вы дали мне понять, что кое-кому вредно со мною знаться. Я помню вас с давних пор, мистер Бауз, и много вам обязан; не то я выразился бы гораздо резче по поводу невыносимого преследования, которому вы, как видно, решили меня подвергнуть. Вчера вы проводили меня за ворота, точно боялись, как бы я чего-нибудь не украл...

Тут Пен осекся и покраснел, чувствуя, что дал в руки Баузу козырь, который тот и не преминул подхватить.

- Да, сэр, раз уж вы произнесли это слово, я именно полагаю, что вы имели в виду что-то украсть. Не станете же вы утверждать, что пришли в гости к нищему скрипачу Баузу или к сторожихе миссис Болтон? Фи! Очень нужно такому изысканному джентльмену, как Артур Пенденнис, эсквайр, лезть на мой чердак или сидеть в прокопченной кухне, если у него нет на то особенных причин! И по-моему, мистер Артур Пенденнис, целью вашего прихода было украсть сердце красивой девушки, а потом разбить его и выбросить. Вот чему вы обучаетесь в свете - вы, молодые денди, лощеные модники, надменные аристократы, угнетающие народ. Для вас это забава, а что для них - об этом вы думали? Для тех, кем вы играете, а наигравшись, выкидываете на улицу?

Знаю я вашего брата, сэр. Знаю ваш эгоизм, вашу заносчивость, вашу спесь.

Какое дело милорду, что дочь бедняка погибнет, а семья ее будет опозорена!

Вам подавай удовольствия, а платить за них будет, конечно, простонародье. На что же мы и существуем на свете? Все вы такие, сэр, все такие.

Бауз зарапортовался, и Пен рад был воспользоваться этим, рад увести спор подальше от того предмета, с которого начал его противник. С невеселым смехом, за который тут же попросил прощения, он сказал:

- О, конечно, я аристократ! Живу в хоромах под крышей, и ковер у меня на лестнице почти такой же красивый, как у вас, мистер Бауз. И жизнь я провожу в том, что угнетаю народ - гублю невинных девушек и граблю бедняков, так? Дорогой сэр, все это хорошо в комедии, где Иов Торнберри, бия себя в грудь, вопрошает милорда, как он смел унизить честного человека и загасить огонь в очаге англичанина. Но в жизни-то, мистер Бауз, можно ли толковать о тиранах-аристократах, попирающих народ, человеку, который так же зарабатывает себе на пропитание, как и вы сами? Разве я вас когда обижал?

Или обходился с вами свысока? Разве не питали вы ко мне даже известной симпатии... в те дни, когда оба мы были юными романтиками, мистер Бауз? Не сердитесь же на меня и теперь, будем добрыми друзьями, как прежде.

- Те дни были совсем иные, - возразил Бауз. - И мистер Артур Пенденнис был тогда честным, порывистым юношей; может быть, несколько себялюбивым и самонадеянным, но честным. Тогда я вам симпатизировал, потому что вы готовы были погубить себя ради женщины.

- А теперь, сэр?

- А теперь времена изменились, и вы хотите, чтобы женщина погубила себя ради вас. Я хорошо знаю эту малютку, сэр. Я всегда говорил, что ее подстерегает такая судьба. Она забила себе голову романами, у ней только и мыслей, что о любви и влюбленных, она и не замечает, что ходит по полу сторожки. Я ее обучаю. Могу вам сказать, что она и способна и обаятельна. Я привязался к ней, сэр. Я одинокий старик; живу так, что самому противно, -

среди веселых забулдыг, которые наводят на меня тоску. Мне некого любить, кроме этой девочки. Сжальтесь надо мной, не отнимайте ее у меня, мистер Пенденнис, не отнимайте!

Голос у старика срывался. Его просительный тон тронул Пена куда больше, чем угрозы и насмешки, с которых он начал свою речь.

- Уверяю вас, - сказал Артур мягко, - вы напрасно думаете, что я замышляю зло против бедняжки Фанни. Я и увидел-то ее впервые только в пятницу вечером. И вышло это совершенно случайно, благодаря нашему приятелю Костигану. У меня нет никаких намерений касательно нее... просто я...

- Просто вы отлично знаете, что она глупая девчонка, и что мать ее -

глупая женщина... просто вы встречаете ее в саду Темпла, разумеется - без предварительного сговора... просто, когда я вчера застал ее за книгой, которую вы написали, она меня с презреньем прогнала. А на что я еще и годен, как не на то, чтобы надо мною смеяться? Старик, калека, жалкий скрипач, только что не в лохмотьях, который для заработка пиликает песенки в кабаке?

Вы-то настоящий джентльмен. Платок надушен, на пальце перстень. Вы обедаете в домах у знати. Но кто подаст корку старому Баузу? А ведь я бы мог быть не хуже любого из вас. Я мог бы прославиться, если б представился случай, мог бы общаться с лучшими умами страны. Но мне не повезло. Когда-то я был честолюбив. Я писал пьесы, стихи, музыку - никто не захотел меня выслушать.

Все женщины, которых я любил, смеялись надо мной. И вот пришла старость, и я один, совсем один на свете! Не отнимайте же у меня эту малютку, мистер Пенденнис. Оставьте ее мне еще хоть ненадолго. До вчерашнего дня она была мне вместо дочери. Зачем вы явились, зачем заставили ее издеваться над моим уродством, моей старостью?

- Уж в этом-то я неповинен, - сказал Артур с легким вздохом. - Клянусь честью, я и не рад, что встретил эту девушку. Я не обольститель, мистер Бауз. Я понятия не имел, что произвел впечатление на бедную Фанни, и не думал об этом до... до сегодняшнего вечера. А тут, сэр, пне стало ее жаль, и я как раз бежал от соблазна, когда столкнулся с вами. И могу вам еще сказать, сэр, - добавил он заметно дрогнувшим голосом и залившись краской, чего его собеседник не увидел в наступившей темноте, - что нынче вечером, когда звонили в церквах, я думал о своем родном доме и о женщинах, ангельски чистых и добрых, которые в нем обитают. Там я и хотел искать спасения от опасностей, меня обступивших, и просить у всевышнего сил, чтобы исполнить мой долг.

После этих слов Артура наступило молчание, и когда гость снова заговорил, тон его был несравненно более мягким и дружеским. А напоследок Бауз обменялся с Пеном очень теплым рукопожатием, просил прощенья за то, что превратно о нем судил, и сказал несколько лестных слов, за которые молодой человек еще раз с жаром стиснул его руку. Расставаясь со своим гостем у порога, Пен сказал, что дал себе слово и надеется с помощью божией его сдержать.

- Аминь, - сказал мистер Бауз и стал медленно спускаться по лестнице.

Глава L

Снова в счастливой деревне

В начале этой повести мы имели случай описать городок Клеверинг

(расположенный близ Фэрокса, усадьбы Пена) и некоторых его обитателей; и поскольку тамошнее общество малоинтересно и малоприятно, мы не сочли нужным распространяться о нем подробно. Мистер Сэмюел Хакстер, джентльмен, с которым мы недавно познакомились в Воксхолле, был одним из самых блестящих умов этого городка, куда он приезжал на каникулах и, бывая у друзей, оживлял их застольные беседы остротами из больницы св. Варфоломея и сплетнями, собранными в тех фешенебельных кругах Лондона, куда он был вхож.

Мистер Хобнелл, тот молодой человек, которого Пен отлупил в драке из-за мисс Фодерингэй в бытность свою учеником клеверингской классической школы, был ласково принят за чайным столом миссис Хакстер, матери Сэмюела, и имел свободный доступ в аптеку, где без труда находил склянки с тамариндом и всегда мог надушить платок розовой водой. В эту-то пору своей жизни он воспылал нежными чувствами к мисс Софи Хакстер, а схоронив отца, женился на ней и увез ее в свою усадьбу Садок, что в нескольких милях от Клеверинга.

Предки его с давних пор владели там землей на правах свободных крестьян и фермеров. Отец мистера Хобнелла снес старый дом, построил на его месте оштукатуренные палаты с конюшнями при них; поставил в гостиной фортепьяно, завел свору гончих и стал именоваться помещиком. Когда он умер и на престол взошел его сын, эту семью уже можно было с полным основанием причислить к мелкопоместному дворянству. И Сэм Хакстер, живя в Лондоне, не слишком привирал, когда в кругу восхищенных товарищей по больнице св. Варфоломея хвастался поместьем, псарней, лошадьми и гостеприимством своего зятя. Раз в год, обычно в то время, когда миссис Хобнелл бывала особенно крепко привязана к детской, Хобнелл ездил развлекаться в Лондон: снимал комнату в гостинице и вместе с Сэмом окунался в столичные удовольствия. Скачки, театры, Воксхолл, веселые кабачки в квартале Ковент-Гарден - все это обследовал жизнелюбивый помещик в обществе своего ученого шурина. Бывая в Лондоне, он, по его словам, любил и пожить по-лондонски и "малость гульнуть", а возвращаясь домой, привозил супруге новую шляпку и шаль и, отказавшись от утонченных лондонских развлечений, на ближайшие одиннадцать месяцев погружался в занятия и утехи деревенской жизни.

Сэм Хакстер переписывался со своим родичем и снабжал его столичными новостями в обмен на корзины с дичью и сметаной, которые присылали ему помещик и его добросердечная жена. По их мнению, не было на свете человека более блестящего и образованного, чем Сэм. Появляясь в родных краях, он сразу становился душою общества. Садок ходуном ходил от его песен и шуток.

Старшенькой он спас жизнь, вытащив у нее из горла рыбью кость. Словом, в семейном кругу в нем души не чаяли.

На беду случилось так, что спустя всего четыре дня после встречи в Воксхолле Пен опять столкнулся с мистером Хакстером. Верный своему обету, он не был у Фанни, а чтобы не думать о ней, старался всячески занять свой ум.

Он много, хоть и без особенного толку, работал дома и как присяжный критик газеты "Пэл-Мэл" беспощадно разгромил одну поэму и один роман, отданные на его суд. Расправившись с обоими авторами, он пообедал один в пустынном клубе

"Полиантус", тоскливые просторы которого повергли его в страх и еще большее уныние. И в театре он опять побывал. Вокруг него аплодировали, надрывались от смеха, а он видел перед собой только отвратительный фарс, от которого его бросало в дрожь. Шут на подмостках, и тот приуныл бы, доведись ему увидеть страдальческое лицо Пена. Он не понимал, что происходит на сцене, - пьеса проплывала перед ним как сон или горячечный бред. После театра он решил сходить в Черную Кухню - спать ему совсем не хотелось. Накануне он, не находя себе места, отмахал пешком двадцать миль - через Хэмстедский луг и до самого Хэндона - и все равно не спал ночь. Да, нужно сходить в Черную Кухню... Почему-то мысль, что он увидит Бауза, его подбодрила. Бауз был на месте, восседал у разбитого фортепьяно. Исполнялись развеселые куплеты, и Кухня гремела от хохота. Пену все здесь казалось дико - он видел только Бауза. Не странно ли, что в его груди, которую он хвастливо сравнивал с потухшим вулканом, бушевало такое пламя! Два дня потворства своим чувствам зажгли это пламя, два дня воздержания раздули его в пожар. Пока Артур раздумывал об этом, осушая стакан за стаканом, в комнату, как на грех, ввалился мистер Хакстер с тремя приятелями - тоже из театра. Хакстер что-то шепнул своим спутникам. Артура передернуло - он понял, что говорят о нем.

Протиснувшись между столами, Хакстер занял место напротив Пена, небрежно ему кивнул и протянул для пожатия грязную руку.

Пен пожал руку своему земляку. Он чувствовал, что зря так распалился на него тогда в Воксхолле. Хакстеру же, вполне довольному собой и всем на свете, и в голову не приходило, что он может кому-то быть не по душе; а небольшую стычку в увеселительном саду он почел безделицей, о которой и вспоминать-то смешно.

Заказав "четыре портера" для себя и друзей, ученик Галена прикинул, о чем бы поговорить с Пенденнисом, и, как нарочно, выбрал тему, наименее приятную для нашего героя.

- Недурно провели вечерок в Воксхолле, а? - И он хитро подмигнул.

- Очень рад, что вы остались довольны, - отвечал бедняга Пен, содрогаясь в душе.

- Наклюкался я тогда здорово - обедал с приятелями в Гринвиче, - сказал неотразимый студент. - А при вас была очень даже смазливая девица - кто такая?

Этого Артур уже не мог стерпеть.

- Я, кажется, не задавал вам личных вопросов, мистер Хакстер? - отрезал он.

- Да что я такого сказал?.. Ну, виноват... Чего это вы взбеленились? -

удивился тот.

- А вы помните, что между нами произошло? - спросил Пен, едва сдерживая ярость. - Или забыли? Скорей всего - забыли, ведь вы, как вы изволили заметить, были пьяны и вели себя очень грубо.

- Да я же попросил прощенья, сэр, - опешил Хакстер.

- Да, попросили, и я от всей души вас уважил. Но, если помните, я со своей стороны просил вас вычеркнуть меня из списка ваших знакомых и впредь, встречаясь на людях, не трудиться меня узнавать. Будьте добры это запомнить;

а сейчас начнется пение, - поэтому разрешите вас покинуть и не мешать вам наслаждаться музыкой.

Он взял шляпу и, поклонившись изумленному Хакстеру, вышел из-за стола.

Приятели Хакстера, сперва онемевшие от удивления, наградили злосчастного медика таким взрывом хохота, что председательствующий на вечере был вынужден вмешаться. "Тише, джентльмены, - заорал он. - Тише! Послушайте "Гробозора"!"

Под первые фразы этой песни Артур и покинул Черную Кухню. Ему казалось, что он отлично совладал с собой. Он даже жалел, что Хакстер оказался так покладист. Ему очень хотелось подраться с ним или с кем бы то ни было. Он пошел домой. Работа, обед, театр, пунш, ссора - все было впустую, ничего его не успокоило. Он опять провел бессонную ночь.

Через несколько дней мистер Сэм Хакстер послал мистеру Хобнеллу в деревню письмо, главную суть которого составлял мистер Артур Пенденнис. Сэм описал, как Артур проводит время в Лондоне и как нагло он ведет себя со старыми знакомыми и земляками. Выходило, что Артур - закоренелый преступник, чистый Дон-Жуан, и если когда приедет в деревню, так порядочным людям

его и на порог нельзя пускать. В Воксхолле он танцевал с невинной девушкой из низших сословий, которую наметил своей жертвой. От одного джентльмена-ирландца (отставного военного), своего собрата по клубу, он, Хакстер, узнал, кто эта девушка, которую Пенденнис, чванный обманщик, завлекает в свои дьявольские сети, не мешало бы предостеречь на этот счет ее отца, и прочее тому подобное. Затем следовали кое-какие городские новости, благодарность за последнюю посылку, особенно за кроликов, и намек, что дальнейшие даяния тоже не будут отвергнуты.

Как уже было сказано, в Садке примерно раз в год возникала необходимость справлять крестины, и письмо Хакстера пришло как раз накануне этого семейного празднества. Младенца (прелестную девочку!) нарекли Майра-Лукреция, в честь двух восприемниц, мисс Портмен и миссис Пайбус, из Клеверинга; и так как Хобнелл, разумеется, показал письмо Сэма жене, та не замедлила поделиться ужасной новостью с обеими крестными мамашами. Тут было о чем поговорить, и клеверингские языки в тот день поработали на славу.

Майра ничего не сказала матери - она была чересчур потрясена, - зато миссис Пайбус никакие соображения не сдерживали. Она обговорила эту новость не только с миссис Портмен, но также с почтенным мистером Симкоу и его супругой, с миссис Гландерс, предварительно выславшей из комнаты дочерей; с мадам Фрибсби, словом - со всем клеверингским обществом. Мадам Фрибсби, украдкой подняв взор к портрету своего драгуна, а также заглянув в собственное прошлое с его обидами, сказала, что мужчины неисправимы - всегда были и будут обманщиками, и задумчиво процитировала несколько строк из

"Мармиона", вопрошая, где упокоится коварный изменник. Миссис Пайбус не находила слов, чтобы выразить негодование, омерзение, ужас, какие возбуждал в ней злодей, способный на столь низкий поступок. Вот к чему приводят избалованность, дерзость, сумасбродства, аристократические замашки (Пен однажды отказался пойти к миссис Пайбус на чашку чая) и распутные увеселения в этом страшном современном Вавилоне! Миссис Портмен сокрушенно признала, что слепая любовь матери испортила мальчика, что литературный успех вскружил ему голову, а низменные страсти растоптали семена праведности, с детства посеянные в его душе пастором Портменом. Гландерс, этот невыносимый человек, узнав великую новость от своей супруги, протяжно свистнул, и за обедом стал отпускать на этот счет шуточки, за что миссис Гландерс обозвала его извергом; когда же этот ужасный капитан расхохотался, снова выслала дочек из комнаты. Мистер Симкоу принял новость спокойно, но в душе скорее порадовался: подтвердилось его давнишнее суждение об этом несчастном молодом человеке; правда, он ничего о нем не знал, не прочел ни строчки из его опасных, вредоносных сочинений - боже сохрани! Но чего можно было ждать от юноши при таком разительном, таком прискорбном, таком плачевном легкомыслии?

И снова Пен послужил темой для проповеди в клеверингской церкви: в воскресенье вечером целая толпа молящихся с интересом узнала, какими опасностями чревата жизнь в Лондоне и как преступно читать и писать романы.

Милейшие эти моралисты не затрудняли себя сомнениями в виновности Пена. Они осудили его без суда и друг перед дружкой норовили бросить в беднягу камень.

На следующий день миссис Пенденнис, чуть не падая от усталости и волнения, пришла, вернее - прибежала к пастору Портмену за советом. Она получила анонимное письмо, - какая-то добрая душа почла своим долгом нанести удар в спину этой женщине, никому не сделавшей зла, - письмо с подробным отчетом о преступлении Пена и ссылками на Священное писание, касательно удела таких грешников. В своем ужасе и смятении она являла жалкое зрелище.

Два часа этой муки сразу ее состарили. В первую минуту она, растерявшись, уронила письмо, и Лора успела его прочитать. Читая, она заливалась краской и вся дрожала, но только от гнева.

- Подлецы, - сказала она. - Это ложь. Да, маменька, это ложь.

- Нет, это правда, и ты, Лора, во всем виновата! - вне себя вскричала Элен. - Зачем ты ему отказала, когда он просил твоей руки? Зачем разбила мое сердце? Это ты довела его до греха, бросила в объятия этой... этой женщины.

Не говори со мной... Не отвечай мне. Я тебе никогда не прощу, никогда...

Марта, подайте мне шляпу и шаль... Нет, ты со мной не пойдешь. Уходи. Оставь меня, жестокая! Зачем ты навлекла на меня этот позор?

И строго запретив дочери и служанке следовать за нею, она побежала в Клеверинг.

Пастор Портмен взглянул на письмо - почерк показался ему знаком, а молва про бедного Пена, конечно, уже пошла до него. Может быть, греша против совести (ибо достойный пастор, как и большинство из нас, был склонен верить всякому слуху, порочащему его ближних), он принялся утешать Элен: сказал, что поклеп анонимный, а значит - это дело рук какого-нибудь негодяя; что все может оказаться не так, даже наверно окажется не так, - во всяком случае, нельзя осуждать Пена, не выслушав его; что едва ли сын такой матери способен на такой проступок, и прочее тому подобное.

Элен сразу уловила, что он кривит душой.

- Вы считаете, что он это сделал, - сказала она. - Не отрицайте, вы в этом уверены. Ах, зачем я его покинула, зачем отпустила от себя? Но бесчестным он не может быть, этого вы ведь не думаете? Вспомните, как он вел себя по отношению к той, другой... особе... как безумно он был в нее влюблен. Тогда он был честным... он и теперь честный. И я благодарю бога -

да, на коленях благодарю бога за то, что он расплатился с Лорой. Вы сами похвалили его - помните? А теперь... если эта женщина его любит... а, наверно, так и есть... если он увел ее из родительского дома, или она сама его соблазнила, что более вероятно... ну что ж, она должна стать его женой и моей дочерью. И он должен покинуть этот ужасный, свет и воротиться ко мне -

к своей матери, доктор Портмен! Поедем, привезем его домой... да... привезем домой, и будет более радости о грешнике кающемся... Едем, добрый мой друг, едем сейчас же, сию же...

Больше Элен не могла говорить - с ней сделался обморок. Ее перенесли на постель в доме сердобольного пастора, послали за лекарем. Всю ночь состояние ее внушало опасения. Пришла Лора, но Элен не пожелала ее видеть. Портмен, умоляя несчастную мать успокоиться и при виде ее страшного горя все более убеждаясь в невиновности Артура, взял на себя смелость написать ему письмо, в котором сообщал о пущенной против него сплетне и убедительно просил молодого человека одуматься и разорвать связь, столь пагубную для его будущности и для спасения его души.

А Лора? Или сердце ее не разрывалось при мысли о преступлении Артура и холодности Элен? Или не горько было бедной девушке думать, что одним ударом у нее отнята вся любовь, которой она дорожила на этом свете?

Глава LI,

едва не ставшая последней

Письмо доктора Портмена ушло по своему назначению в Лондон, и добрый священник постарался уговорить миссис Пенденнис взять себя в руки в ожидании ответа, который, как он надеялся или, во всяком случае, как внушал ей, рассеет их опасения насчет нравственности Пена. Да Элен и не могла бы сразу уехать в Лондон и самолично воззвать к лучшим чувствам сына: в первый день лекарь не разрешил ей даже перебраться в Фэрокс, и только на следующее утро она снова водворилась дома, на своей софе, под присмотром безмолвной, но верной Лоры.

К несчастью для себя и других, Пен прочел послание пастора Портмена лишь много недель спустя, так что вдова изо дня в день тщетно ждала от сына ответа на предъявленное ему обвинение, и с каждым днем здоровье ее ухудшалось. Тяжело было Лоре жить в непрестанной тревоге; видеть страдания своей названой матери; а горше всего - терпеть отчуждение Элен, столь для нее болезненное. Но девушка привыкла исполнять свой долг, не жалея сил и уповая на помощь милосердного бога, к которому постоянно обращались ее чистые молитвы. И так как свой долг она исполняла бесшумно, и молитвы, дававшие ей силы его исполнять, совершались в ее спальне, в полном уединении, - мы тоже вынуждены молчать о ее добродетелях: от пространных описаний они увядают, как цветок в бальной зале. Скажем только, что хорошая женщина - это лучший из всех цветов, распускающихся под солнцем, и что мы с изумлением и любовью воспринимаем его тихую прелесть, чистое благоухание, нежную красоту его цветения. Прекрасные, добрые! Самые светлые и беспорочные! Не прискорбно ли видеть, как их сгибает горе, или косит неумолимая смерть, как они чахнут от болезней, хиреют от долгих душевных мук, или падают в расцвете сил, сраженные внезапным ударом? Мы, возможно, заслужили свою долю - но за что несчастливы они? Разве что господь, как мы знаем, карает тех, кого особенно любит, ибо ему угодно, множа испытания, еще более очищать эти чистые души?

Итак, Пен не получил письма, хотя оно было сдано на почту и своевременно доставлено почтальоном в почтовый ящик Лемб-Корта, откуда уборщица принесла его в квартиру Пена и вместе с остальной корреспонденцией положила на его рабочий стол.

Те из моих читателей, что внимательно следили за продвижением Пена по жизненному пути и, несомненно, пытались составить себе мнение о его нравственном облике и чертах характера, вероятно уже обнаружили, каков был главный его недостаток и кто был тем злейшим врагом (хитроумно помянутым на титульном листе), с которым ему приходилось бороться. Многие из нас, любезная публика, вынуждены бороться с этим же негодяем, с этим мерзавцем, который пользуется каждым случаем, чтобы ввести нас в грех, вовлечь в ссору, втянуть в дурное общество. Короче говоря, злейшим врагом Пена был он сам; и поскольку он всю жизнь носился с этим мошенником, потворствовал и потакал ему, тот обнаглел, как всякий избалованный слуга, и при малейшей попытке обуздать его и заставить сделать что-нибудь ему неугодное бунтовал и безобразно грубил. Когда человек привык идти на жертвы, - Лора, например, давно привыкла отказывать себе в удовольствиях ради других, - это дается легко; но Пен, которому самоотречение было внове, страдал жестоко и неистово роптал, когда и ему настало время отказаться от своей прихоти.

Но он принял мудрое решение - не видеться с Фанни, и не менял его.

Чтобы не думать об этой маленькой чаровнице, он глушил себя работой, движением, кутежами. Он слишком много трудился, слишком много ходил и ездил верхом; слишком много ел, пил и курил. Но сигары и пунш были бессильны вытеснить образ Фанни из его воспаленного мозга, и к концу недели такого насильственного самоотречения наш герой свалился в горячке. Пусть читатель, никогда не болевший горячкой в холостой квартире, пожалеет несчастного, обреченного на это испытание.

Какому-нибудь комитету девиц на выданье или других добрых христиан, заинтересованных во внедрении семейных добродетелей, следовало бы заказать Крукшенку, Личу или иному милосердному обличителю заблуждений нашего века серию рисунков, изображающих ужасы холостяцкой жизни, дабы всякий, посмотрев на них, возмечтал о переходе в женатое сословие. Есть ли что неуютнее, чем одинокий завтрак холостяка - в летнюю пору, когда на вялом огне вскипает черный от копоти чайник, или, того хуже, об Рождестве, когда огонь в камине гаснет через полчаса после ухода уборщицы? Поеживаясь, хозяин квартиры выходит из спальни и начинает день с поисков угля и растопки, вынужденный, до того как приступить к умственным занятиям, исполнить обязанности служанки, поскольку миссис Фланаган ушла, не сказавшись. А разве плохой сюжет для искусного рисовальщика рубашка холостяка, - он решил в нее облачиться перед самым обедом и тут обнаруживает, что на ней не осталось ни одной пуговицы? Или еще: холостяк возвращается к себе после веселых святок, проведенных за городом у друзей, среди милых лиц, ласковых приветствий и пожеланий. Оставив чемодан, внизу у цирюльника, он зажигает свечу от потрескивающего фонаря на лестнице и входит в знакомую голую комнату, где никто его не ждет и никто о нем не тревожится, кроме рождественских счетов, предупредительно разложенных на его рабочем столе. Добавьте к этим сценкам еще одну, самую страшную - холостяк заболел, и с того дня как эта серия будет опубликована, квартирная плата в Темпле начнет снижаться. И здоровому-то человеку в холостой квартире тоскливо, грустно, одиноко, но болеть в такой квартире - ночь напролет метаться от боли и бессонницы -

томительно ждать утра и прихода уборщицы - самому себе подавать лекарство по своим же часам - не иметь рядом никого, кроме собственных горячечных мыслей и больных фантазий, - не чувствовать доброй руки, которая поднесла бы тебе воды, когда мучит жажда, или разгладила жаркую, сбившуюся подушку, - вот это поистине жребий столь печальный и трагический, что мы не станем распространяться о его ужасах, а лишь от души пожалеем холостых обитателей Темпла, которым он частенько выпадает.

Выпал этот жребий и Пену после упомянутых нами излишеств, которых не выдержал его несчастный мозг. Однажды он с вечера почувствовал себя нездоровым, а наутро проснулся совсем больным. В тот день его, кроме уборщицы, посетил только рассыльный из редакции "Пэл-Мэл", которого он по мере сил постарался удовлетворить. От напряжения, с каким он закапчивал работу, лихорадка усилилась. Он одолел только часть материала, который поставлял в газету; а поскольку Шендон еще не вернулся и Уорингтона, который мог бы помочь, не было в городе, политические и редакционные столбцы в

"Пэл-Мэл" выглядели пустовато, а помощник редактора понятия не имел, чем их заполнить.

Мистер Финьюкейн помчался к Пену и, убедившись, что болезнь его очень серьезна, этот добрый ирландец пытался его заменить, для чего сочинил ряд политических и критических статей, очень, без сомнения, поучительных для читателей газеты, в которой они с Пеном работали. С пера его щедрым потоком потекли слова о величии Ирландии, о талантах и добродетелях жителей этой угнетенной страны; и Шендон, редактор, безмятежно наслаждавшийся отдыхом в Булони, просматривая газету, которую ему туда посылали, тотчас узнал руку своего помощника и сказал, со смехом протягивая газету жене: "Гляди-ка, Мэри, Джек опять взялся за дело". А Джек и вправду был надежный друг и добрый патриот и, дорвавшись до пера, не упускал случая сообщить миру, что Рафферти величайший художник Европы и только мелкие интриги мешают Королевской академии зачислить его в члены; рассказать, что, по господствующему в Вест-Энде мнению, член парламента мистер Руни назначен губернатором Баратарии; или ввернуть в статью на любую тему похвальное слово Круглым Башням и Дороге Гигантов. И мало того что добрый этот друг по мере сил выполнял за Пена его работу, он еще готов был отказаться от субботнего и воскресного отдыха и провести эти дни у постели Артура; однако тот с благодарностью отклонил это предложение, заверив Финьюкейна, что предпочитает болеть в одиночестве.

В пятницу вечером, закончив работу, Финьюкейн пошел ужинать в Черную Кухню, где и рассказал капитану Костигану о болезни их друга; а тот, вспомнив об этом через два дня, в воскресенье днем сам отправился в ЛембКорт навестить болящего. Его впустила миссис Фланаган, вся в слезах, и рассказала, что бедному молодому джентльмену очень, очень худо. Состояние Пена так ее тревожило, что ей уже не раз приходилось подкрепляться спиртным, иначе она просто не снесла бы такого горя. Она потолкалась у кровати Пена, пробовала за ним ухаживать, но эти знаки внимания так его раздражали, что он тут же ее прогнал. Отсюда и слезы, и новый взрыв горя, и повторное обращение к бутылке - испытанному болеутоляющему средству. Капитан строго отчитал уборщицу за пристрастие к вину и разъяснил ей, к каким роковым последствиям неизбежно приведет столь невоздержанное поведение.

Пен, хоть и был в сильнейшем жару, все же очень обрадовался Костигану.

Услышав за стеной знакомый голое, он стал звать капитана к себе, поблагодарил его за внимание, просил сесть и поговорить с ним. Капитан с важным видом пощупал его пульс (на то время, что палец его был прижат к дрожащей вене Артура, собственная его, рука, трясущаяся и влажная, обрела твердость) - пульс бился неистово - лицо у Пена осунулось и горело - налитые кровью глаза провалились - он с неделю как был небрит. Едва гость уселся, как Артур, ерзая и ворочаясь в неудобной постели, стал быстро что-то говорить про Черную Кухню, про Воксхолл - когда они опять туда пойдут? - и про Фанни - как поживает малютка Фанни?

И правда, как она поживает? Мы помним, что в предыдущее воскресенье она грустно побрела домой, увидев сначала, как Артур зажег лампу во время своего разговора с Баузом. Позже Бауз, возвращаясь к себе, прошел мимо двери сторожки и заглянул к миссис Болтон, но лицо его было очень печально. Снова Фанни провела томительную ночь. Она вертелась с боку на бок, чем несколько раз будила сестренок. Читать дальше "Уолтера Лорэна" она не решилась: отец был дома и не позволил бы ей жечь свечу. Книга лежала у ней под подушкой, и она то и дело ее нащупывала. Только она под утро уснула, как проснулись девочки - чуть ли не вместе с птицами. Хотя она была очень сердита на Бауза, но все же в обычный час пошла к нему, и тут мягкосердечный музыкант завел с ней разговор:

- Вчера вечером, Фанни, я видел мистера Пенденниса, - сказал он.

- Да? Я так и думала, - отвечала Фанни, злобно взглянув на печального старика.

- Я люблю тебя, как дочь, с тех пор как мы здесь поселились, -

продолжал он. - Ты тогда была ребенком. И ты тоже чувствовала ко мне расположение до последнего времени... пока не познакомилась с этим джентльменом.

- А теперь вы небось станете на него наговаривать? Что ж, мистер Бауз, начинайте - то-то я почувствую к вам расположение!

- Напротив, - сказал Бауз. - Я считаю его очень порядочным и честным молодым человеком.

- Вот как! Вы отлично знаете, что, скажи вы против него хоть слово, я с вами больше и разговаривать не буду, никогда! - вскричала Фанни и, сжав кулачки, забегала по комнате.

Бауз наблюдал за юной горячкой с восхищением и угрюмым сочувствием.

Щеки ее пылали, грудь вздымалась, в глазах горела любовь, гнев, вызов.

- Вы бы и хотели сказать про него дурное, - выпалила она, - да боитесь.

Сами знаете, что боитесь!

- Я знавал его много лет тому назад, - продолжал Бауз, - он тогда был почти так же молод, как ты сейчас, и питал романтические чувства к дочери нашего друга капитана - нынешней леди Мирабель.

Фанни рассмеялась.

- Наверно, были и другие, кто питал романтические чувства к мисс Костиган. Мне не интересно про это слушать.

- Он хотел на ней жениться. Но они не подходили друг другу ни по возрасту, ни но положению. У него не было, денег, поэтому она ему отказала, и поступила очень благоразумно: оба были бы несчастливы, - она не подходила для того, чтобы жить с его родными или создать для него приятную домашнюю обстановку. Мистеру Пенденнису надобно завоевать себе положение в обществе, он должен жениться на девушке своего друга. Если женщина любит, она не станет губить будущее любимого человека, ссорить его с семьей и обрекать на бедность и горе. Порядочная девушка так не поступит, пожалеет и себя и его.

Гнев и вызывающая насмешливость Фанни сменились растерянностью.

- Что я понимаю в замужестве? - промолвила она жалобно. - Об этом и разговору-то не было. И ничего у меня не было с этим молодым человеком, не знаю, с чего люди говорят так-то жестоко. Не моя вина и не Артура... не мистера Пенденниса, что я встретила его в Воксхолле. Это капитан нас с маменькой туда повел. И ничего мы худого не делали. Он нас выручил, такой был любезный. Потом зашел нас проведать - разве это не хорошо было с его стороны - такой важный господин, а как вежливо обошелся с простыми людьми. А вчера мы с маменькой просто пошли прогуляться в Темпл и... и...

Тут последовал обычный, неопровержимый женский довод - слезы и она воскликнула:

- Ах, лучше бы мне умереть! Лучше бы мне лечь в могилу. Я и не рада, что его встретила!

- То же сказал и он, Фанни, - отвечал Бауз, и Фанни спросила, всхлипывая, почему, почему он не рад, что ее встретил? Разве она его чем обидела? Да она бы скорей на себя руки наложила! И тогда Бауз рассказал ей о своем последнем разговоре с Пеном и пытался ей внушить, что Пен не может и не должен думать о ней как о возможной для себя жене, и она тоже, если ей дорого ее доброе имя, должна постараться его забыть. Фанни, как будто и убежденная, но отнюдь не поколебленная в своих чувствах, обещала избегать грозящей ей опасности, а воротившись в сторожку, все рассказала матери. Она изливалась в своей любви к Артуру и бесхитростно сетовала на неравенство в общественном положении, воздвигнувшее между ними преграду.

- А помните "Леди из Лиона", маменька? Ох, как мне тогда понравился мистер Макриди! Ведь Полина осталась верна бедному Клоду и все время о нем думала. А он потом воротился к ней офицером, преодолев все опасности. Но коли восхищаться Полиной за то, что она была верна бедному человеку, - а ей, наверно, все восхищаются, - так почему джентльмен должен стыдиться любви к бедной девушке? Меня-то мистер Артур не любит... нет, нет! Я его недостойна.

Такого достойна только принцесса. Ведь он поэт - так прекрасно пишет, и вид у него такой представительный! Он, верно, очень древнего рода, и кто-то обманом отнял у него состояние. Может, его дядя. Ох, если бы было можно, как бы я ему служила, как бы на него работала. Большего я бы не просила, маменька, - только видеть его каждое утро, а он иногда говорил бы: "Как поживаете, Фанни?" или "Храни вас бог, Фанни!" - как сказал тогда, в воскресенье. А я бы работала, работала, и все ночи напролет читала, училась, и стала бы достойна его. Капитан говорит, что его мать живет в деревне, она там знатная леди. Вот бы мне к ней поступить в служанки! Ведь я много чего умею делать, маменька, и шью очень чисто. А он иногда приезжал бы домой, и я бы его тогда видела!

Девушка уронила голову на плечо матери и залилась слезами, к которым миссис Болтон, конечно, подбавила и своих.

- Выкинь ты его из головы, Фанни, - сказала она. - Раз он к тебе не ходит, значит он гадкий, скверный человек.

- Не говорите о нем дурно, маменька. Он самый лучший, самый добрый.

Бауз говорит, что ему, наверно, жаль расставаться с бедной Фанни. Ведь не по его вине мы встретились, правда? И не по его вине я не должна с ним больше видеться. Он говорит, что не должна, значит так и есть. Он меня забудет, а я его никогда не забуду. Нет! Я буду за него молиться и любить его всегда...

до самой смерти... а я умру, непременно умру, и тогда моя тень вечно будет витать над ним.

- А бедную свою мать ты ни во что не ставишь, Фанни? - сказала миссис Болтон. - Не жаль тебе терзать мое сердце? Может, ты еще его и увидишь.

Очень даже просто. Мне вот сдается, что он нынче же придет. У него и на лице-то написано, что влюблен. Когда тот молодой человек начал ухаживать за Эмили Бадд, старый Бадд сперва его прогнал, очень строгих был правил, играл на виолончели в "Сэдлерс-Уэлзе"; да и его семья об этом даже слышать не хотела. А он вернулся. Мы все так и думали. И Эмили так говорила, и он на ней женился. И твой вернется, уж поверь материнскому слову, моя голубушка.

Тут в сторожку вошел мистер Болтон. Приход его положил конец интересной беседе. Миссис Болтон затараторила, прилаживаясь к хмурому подручному гробовщика:

- Батюшки мои, мистер Болтон, как это вы в субботу вечером и не пошли в клуб? Фанни, голубка, собери папаше поужинать. Вам чего подать, Болтон?.. У Фанни, бедняжки, не то ячмень на глазу, не то еще какая напасть, я как раз хотела посмотреть, а тут и вы пришли.

Она стиснула дочери руку, призывая к осторожности и молчанию; и слезы у Фанни высохли; и поразительное лицемерие и притворство, свойственное женщинам, - защитное оружие, которым наделила их природа, - согнало с ее лица все следы волнения. Взяв шитье, она села в уголке, такая скромница, такая тихонькая, что равнодушный родитель и не заподозрил неладного.

Словно сама судьба вознамерилась разжигать любовь бедной девочки и усугублять ее лихорадку, - все вокруг тому способствовало: мать хвалила и поощряла ее чувство, а Бауз пуще раздул огонь в ее груди теми самыми словами, которыми пытался его загасить. Пен не злодей, не обольститель; Пен из чистого благородства решил избегать ее; Пен ее любит, - добрый, прекрасный, доблестный герой с золотыми цепочками и надушенными каштановыми волосами!

А он и вправду ее любил; вернее, любил бы на пять лет раньше, когда жизнь в свете еще не ожесточила пылкого, безрассудного юношу, когда он еще не стыдился неразумной, безоглядной страсти и не пытался ее задушить, как бедные женщины душат своих незаконнорожденных детей, убоявшись не греха, но позора, указующего перста толпы.

Какой уважаемый в свете человек станет отрицать, что он поступил совершенно правильно, не женившись на полуграмотной девушке из простонародья, с родственниками которой джентльмен не мог бы общаться, чье воспитание не соответствовало бы ее новому положению? Какой мудрец не объяснил бы ему, что, когда эти мимолетные чувства возникают, самое лучшее -

поскорее с ними развязаться и дать им заглохнуть; что ни один мужчина еще не умирал из-за женщины, или женщина - из-за мужчины, и если его или ее желание оказывается невыполнимым, они должны с этим примириться, забыть друг друга и поискать что-нибудь более подходящее? Но такое мнение возможно, не вполне справедливо. Возможно, прав был Бауз. восхищаясь слепой и нерассуждающей страстью Пена, когда тот готов был все поставить на карту ради любви;

возможно, что хотя самопожертвование достойно. всяческой похвалы, жертвовать собой из чисто суетных соображений не так уже похвально; словом, пусть каждый, кто хочет задуматься над этим вопросом, решает его. по-своему.

Одно мы можем сказать с уверенностью: при том житейском опыте, какой приобрел мистер Пен, женитьба на нищей служанке показалась бы ему смешной и нелепой затеей. А стало быть, он поступал честно, подавляя свои неуместные чувства к маленькой Фанни.

И вот она все ждала и ждала, и надеялась, что Артур придет. Ждала целую неделю, а через неделю узнала от Костигаяа, что Артур тяжело болен.

Случилось так, что к вечеру того дня, когда Костиган побывал у Пена, майор Пенденнис прибыл в Лондон из Бакстона, где поправлял свое здоровье, и послал Моргана справиться об Артуре и просить его на следующее утро пожаловать к майору завтракать. В городе майор остановился лишь проездом, по пути в Стилбрук, поместье маркиза Стайна, куда он был приглашен стрелять куропаток.

Морган воротился невеселый. Он видел мистера Артура; мистер Артур захворал; мистер Артур лежит в горячке; к нему бы нужно послать доктора -

дело, как видно, плохо.

О господи! Вот еще горе! А он-то надеялся, что Артур приедет в Стилбрук: он уже все подготовил, даже получил для племянника приглашение от лорда Стайна. Сам-то он не может не ехать: отказать лорду Стайну было бы неприлично, а горячка эта, может, прилипчива; может, это корь; сам он никогда не болел корью; в его возрасте эта болезнь опасна. А при мистере Артуре кто-нибудь есть?

Морган отвечал, что кто-то за мистером Артуром ходит.

Затем майор спросил, был ли у племянника доктор. Морган отвечал, что справлялся об этом и ему сказали, что доктор у мистера Пенденниса не был.

Майор не на шутку расстроился. Этакое несчастье! Он бы сам к нему поехал, но какая будет польза Артуру, если он (майор) подцепит горячку? Дай бог ему справиться с собственными недугами. Но врач молодому человеку необходим - самый лучший. И майор немедля отправил Моргана с запиской к своему знакомому доктору Бальзаму, который, по счастью, оказался в городе и дома. Недоев обеда, он уже через полчаса подъехал к воротам Темпла.

В своей записке майор просил доктора сообщить ему сведения о племяннике в клуб, куда он сам отправился обедать, и к концу вечера любезный доктор там появился. Положение весьма серьезное, сказал он. Очень сильный жар; больному уже пустили кровь; завтра утром он снова его навестит. Майор пошел домой совсем подавленный. Когда Бальзам, как обещал, заглянул к нему на следующий день, ему пришлось четверть часа выслушивать жалобы майора, прежде чем представилась возможность заговорить об Артуре.

Ночь больной провел очень плохо, так сказала его... его сиделка; одно время бредил. Дело может кончиться скверно; лучше немедля вызвать мать.

Майор с великой поспешностью, хоть и со всеми предосторожностями, написал письмо миссис Пенденнис. Поехать к Пену самому? Об этом не могло быть и речи, при его-то состоянии.

- Ну скажите, дорогой доктор, разве я могу ему чем-нибудь помочь?

Доктор, усмехнувшись, отвечал, что едва ли, что майору следует заботиться о собственном драгоценном здоровье и пусть лучше едет за город: он будет навещать больного два раза в день и сделает для него все, что в его силах.

Майор поклялся, что, если б мог быть полезен, тотчас полетел бы к Пену.

Но раз так - пусть у него побывает Морган, узнает, не нужно ли чего. Пусть доктор с каждой почтой пишет ему в Стилбрук, ведь это всего сорок миль от Лондона, и, если понадобится, он приедет, чего бы это ни стоило.

Майор Пенденнис творил добрые дела через поверенных и по почте.

- А что мне остается? - оправдывался он. - Вы же знаете, в таких случаях человека лучше не беспокоить. Если бедняге конец - ну, значит, так тому и быть. Но чтобы поправиться (думаю, дорогой мой доктор, что в этом вы со мной согласны), самое лучшее для него - покой, полный покой.

Так этот старый джентльмен старался ублаготворить свою совесть. И в тот же день он отбыл поездом в Стилбрук (ибо с тех пор, как начался наш рассказ, в Англии появились железные дороги, только в родные места Пена они еще не проникли) и, как всегда, в полном параде и в завитом парике присутствовал на обеде у лорда Стайна. Однако справедливость требует отметить, что за обедом он был печален и угрюм. Уэг и Уэнхем трунили над его унылостью, спрашивали, не страдает ли он от несчастной любви, и всячески прохаживались на его счет.

После обеда он проиграл в висте - дошел до того, что покрыл козырем пикового туза своего партнера. И мысли о больном племяннике, которым он гордился и которого по-своему любил, полночи не давали ему спать, держали в лихорадочной тревоге.

Наутро он получил письмо, почерк был ему незнаком: это мистер Бауз писал, что мистер Артур Пенденнис провел ночь получше, о чем он, Р. Б., и спешит сообщить майору, поскольку он, по словам доктора Бальзама, изъявил желание быть осведомленным о здоровье племянника.

На следующий день, около полудня, майор собрался ехать на охоту с несколькими другими гостями лорда Стайна; в ожидании колясок охотники собрались на террасе, и в это время к дому подъехала пролетка с ближайшей станции, из нее выпрыгнул седой, более чем скромно одетый человек и спросил майора Пенденниса. Это был мистер Бауз. Он отвел майора в сторонку и что-то ему сказал; по тревоге, изобразившейся на лице майора, многие поняли, что дело серьезное.

Уэг сказал:

- Это от шерифа, сейчас майора сцапают за долги. - Но никто не посмеялся его шутке.

- Эй, что там у вас, Пенденнис? - прокричал лорд Стайн своим скрипучим голосом. - Несчастье случилось?

- Мой... мой мальчик умер, - выговорил майор и всхлипнул, обуянный горем.

- Не умер, милорд, но ему было очень плохо, когда я уезжал, -

вполголоса произнес мистер Бауз.

Пока он говорил, подали первую коляску. Лорд Стайн посмотрел на часы.

- Через двадцать минут отходит почтовый поезд. Садитесь, Пенденнис, живо. А ты гони как дьявол, слышишь?

Коляска помчалась, увозя Пенденниса и его спутника. Будем надеяться, что на атот раз с маркиза Стайна не взыщется за грубость выражений.

С вокзала майор покатил в Темпл и увидел, что впереди него, загородив узкий переулок, уже остановилась дорожная карета. Две женщины, выйдя из нее, о чем-то расспрашивали привратника; случайно взглянув на дверцу кареты, майор заметил полустершийся герб - орел, глядящий на солнце, - и под ним слова - "Nec tenui penna". Это была старая карета его брата, сооруженная много-много лет тому назад. Это Элен и Лора справлялись, как пройти к бедному Пену.

Майор подбежал к ним, судорожно стиснул локоть невестки и поцеловал у ней руку, и все трое вошли в Лемб-Корт и поднялись по длинной, полутемной лестнице.

Они тихонько постучали в дверь, на которой значилась фамилия Артура, и на стук вышла Фанни Болтон.

Глава LII

Критическая

При виде двух дам, при взгляде на взволнованное лицо старшей из них, глядевшей на Фанни с недоверием и ужасом, бедная девушка сразу поняла, что перед ней мать Артура; в измученных глазах вдовы было даже сходство с глазами Пена, какими они стали во время болезни. Фанни робко перевела взгляд на Лору - у той лицо выражало не больше, чем камень. Обе приезжие были неприступно угрюмы; ни искры милосердия или сочувствия не прочла Фанни на их лицах. В отчаянии она обратила взгляд на майора, вошедшего следом за ними.

Старый Пенденнис тотчас опустил глаза, однако украдкой продолжал разглядывать юную Артурову сиделку.

- Я... я вам вчера писала, сударыня, - пролепетала Фанни, дрожа всем телом и такая же бледная, как Лора, чье хмурое, строгое лицо выглядывало из-за плеча миссис Пенденнис.

- Вот как, сударыня? - отозвалась Элен. - Что ж, теперь я могу освободить вас от ухода за моим сыном. Я, как вы догадываетесь, его мать.

- Слушаю, сударыня. Я... вот сюда пожалуйте... ох, минуточку погодите!

- воскликнула она вдруг. - Я вам должна рассказать, как он...

Тут вдова, до сих пор хранившая неприступно жестокий вид, вздрогнула и коротко вскрикнула.

- Он со вчерашнего дня такой, - сказала Фанни дрожащим голосом и стуча зубами.

Не то вопль, не то хохот донесся из спальни Пена; испустив еще несколько воплей, бедняга затянул студенческую застольную песню, потом стал кричать ура, как на пирушке, и стучать кулаком в стену. Он был в бреду.

- Он меня не узнает, сударыня, - сказала Фанни.

- В самом деле? Но родную мать он, может быть, узнает; будьте добры, пропустите меня к нему.

И, отстранив Фанни, вдова быстро прошла из темной прихожей в гостиную Пена. За ней без единого слова проплыла Лора, за Лорой - майор Пенденнис.

Фанни опустилась в прихожей на скамеечку и заплакала. Она готова умереть за него, а они ее ненавидят. Ни благодарности, ни доброго слова не нашлось для нее у этих важных леди. Она не знала, сколько времени просидела в прихожей.

Никто не вышел, не заговорил с ней. Когда приехал доктор Бальзам, уже побывавший у Пена утром, он застал ее у дверей.

- Ну, сестрица, как ваш больной, поспал? - приветливо осведомился доктор.

- Их спросите. Они там, - отвечала Фанни.

- Кто? Его мать?

Фанни молча кивнула головой.

- Вам бы отдохнуть, бедняжка моя, - сказал доктор. - Не то и сами свалитесь.

- Ах, неужто мне нельзя его навещать? А я так его люблю! - И, упав на колени, девочка стиснула руку доктора с такой мукой, что у этого добряка сжалось сердце и очки застлало туманом.

- Полно, полно! Что за вздор. Ну-с, сестрица, лекарство он выпил? А поспать поспал? Конечно, вы его навестите. И я тоже, даже сейчас.

- А здесь они мне позволят сидеть, сэр? Я не буду шуметь. Мне бы только здесь остаться, - сказала Фанни, и доктор, назвав ее дурочкой, усадил на табуретку, где обычно дожидался мальчишка из редакции, потрепал по бледной щечке и заспешил в комнаты.

Миссис Пенденнис, бледная и торжественная, расположилась в большом кресле у постели Пена. Часы ее лежали на столике, возле склянок с лекарствами. Шляпка и накидка были сложены у окна. На коленях она держала Библию, без которой никогда не пускалась в путешествия. Войдя к сыну, она первым делом взяла с комода шаль и шляпку Фанни, вынесла их из спальни и бросила на его рабочий стол. Майору Пенденнису и Лоре она тоже указала на порог и безраздельно завладела сыном.

Ее страшило, что Артур может ее не узнать, но от этой боли она была избавлена, хотя бы отчасти. Пен сразу узнал мать, радостно ей улыбнулся и закивал. При виде ее он вообразил, что они дома, в Фэроксе, и стал смеяться и болтать что-то несвязное. Лора слышала его смех - он разил ее сердце, как отравленные стрелы. Значит, это правда. Он согрешил - и с этой девчонкой! -

завел интрижку с горничной; а она когда-то любила его... и теперь он, наверно, умирает - в бреду, без покаяния. Майор изредка бормотал слова утешения, но Лора его не слышала. Время мучительно тянулось, и когда приехал Бальзам, для всех это было, как явление ангела.

Не только к страждущему приходит врач, он приходит и к его близким.

Бывает, что они ждут его с большим нетерпением, чем сам больной, и облегчения он им приносит не меньше. Сколько раз нам всем доводилось его поджидать! Как волновал нас стук колес под окном и - наконец-то! - его шаги на лестнице! Как мы ловим каждое его слово, как утешает нас его улыбка, если он находит возможным озарить этим светочем мрак, в котором мы пребываем! Кто не видел, как вглядывается в его лицо молодая мать, силясь догадаться, есть ли надежда для младенца, который еще и сказать-то ничего не может, только весь горит в своей кроватке? Ах, как она смотрит ему в глаза! Сколько благодарности, если в них теплится свет; сколько горя и боли, если он их опускает, не смея сказать: "Надейтесь!"

Или занемог отец семейства. Пока доктор щупает ему пульс, насмерть перепуганная жена следит за ним, стараясь унять свое горе, как она уже уняла шумные игры детей. Над бредящим больным, над затаившей дыхание женой и не чующими беды детьми высится врач, как некий судия, что волен в жизни и смерти: на этот раз он должен помиловать больного - очень уж горячо женщина молит об отсрочке! Можно вообразить, сколь страшная это ответственность для добросовестного человека; как горько ему думать, что он прописал не то лекарство, или сделал не все, что мог; как невыносимо выражать соболезнование, если он потерпел неудачу - как сладко торжествовать победу!

Предуведомленный безутешной юной сиделкой, доктор наскоро отрекомендовался приезжим, а затем осмотрел больного и, убедившись, что лихорадка не спадает, счел нужным прибегнуть к самым сильным противовоспалительным средствам. Он постарался, как мог, успокоить несчастную мать - произнес все слова утешения, какие счел себя вправе произнести, сказал, что отчаиваться рано, что молодость и крепкий организм позволяют надеяться на лучшее, словом - употребил все усилия, чтобы развеять страхи вдовы, после чего увел старшего Пенденниса в пустующую спальню Уорингтона для откровенного разговора.

Положение больного критическое. Если не сбить лихорадку, он не выдержит; следует немедля повторить кровопускание, а матери объяснить, что такая операция необходима. И зачем она привезла с собой эту девицу? Нечего ей здесь делать.

- А тут была еще какая-то женщина, чтоб им провалиться, - сказал майор,

- та... юная особа, что отворила дверь. - Его невестка вынесла от Пена ее шаль и шляпку и швырнула на стол. Известно Бальзаму что-нибудь об этой...

этой козявке? - Я только мимоходом ее заметил, - добавил майор, - очень, очень мила, ей-богу.

Доктор скривил губы; доктор улыбнулся - в самые трагические минуты, когда жизнь человека висит на волоске, возникают такие вот контрасты п забавные положения - мелькают такие улыбки - словно для того, чтобы пронизать мрак иронией, от которой он станет еще чернее.

- Придумал, - сказал он наконец, возвращаясь в гостиную, и, подсев к столу, быстро написал две записки, из которых одну запечатал. Потом, взяв записки, а также шаль и шляпку бедной Фанни, вышел к ней в прихожую со словами: - Живо, сестрица, одно письмо снесите аптекарю, пусть тотчас идет сюда, а второе - ко мне домой, вызовите моего помощника Харботла и велите приготовить лекарство по этому вот рецепту. И подождите там, пока я... пока не будет готово. Это не так быстро делается.

И Фанни побежала к аптекарю, жившему неподалеку, на Стрэнде; сунув в карман ланцет, тот поспешил к больному, а Фанни отправилась на Гановер-сквер, где обитал доктор Бальзам.

Когда доктор воротился домой, лекарство еще не было готово - его помощник Харботл что-то замешкался; и пока Артур болел, бедная Фанни больше не появлялась в его квартире в качестве сиделки. Но и в тот день, и на следующий на лестнице маячила чья-то фигурка, и печальное личико обращалось с немым вопросом к аптекарю, его мальчишке, уборщице и самому доктору, когда они выходили от больного. А на третий день карета доктора остановилась у Подворья Шепхерда, и этот добрый, славный человек вошел в сторожку, где у него оказалась юная пациентка. Но все его лекарства не помогали Фанни Болтон до того дня, когда он смог сообщить ей, что кризис миновал и жизнь Артура Пенденниса наконец-то вне опасности.

Дж. Костиган, эсквайр, отставной офицер армии ее величества, увидев как-то у ворот выезд доктора, отозвался о нем так:

- Зеленые ливреи, ей-ей! И пара гнедых, да таких породистых, что впору любому джентльмену, не то что доктору. А уж как загордились нынче эти доктора, как возомнили о себе! Этот-то, правда, молодец - и учености необыкновенной, и человек, видно, добрый - как он выходил нашу бедную девочку, а, Бауз?

Словом, мистер Костиган вполне одобрил и образ действий, и искусство доктора Бальзама и, встречая его карету, всякий раз приветствовал ее и сидящего в ней врача столь величественно и учтиво, словно доктор был сам лорд-наместник, а капитан Костиган в славе своей прогуливался по Феникс-парку.

Благодарности вдовы не было пределов, вернее - почти не было. Бальзам со смехом отказался принять какое-либо вознаграждение от литератора или от вдовы собрата-врача; и тогда она решила, что по возвращении в Фэрокс пошлет ему позолоченную серебряную чашу, хранившуюся в шкатулке, обитой зеленым сукном, - самое ценное в доме сокровище, гордость покойного Джона Пенденниса, - чашу эту подарила ему в Бате леди Элизабет Файрбрейс, по случаю выздоровления своего сына, покойного сэра Энтони Файрбрейса, от скарлатины. На крышке изображены Гиппократ, Гигиен, король Бладуд и гирлянда из змей; изготовлена она у господ Абеднего на Милсом-стрит в лучшую их пору;

а надпись сочинил мистер Розг, наставник малолетнего баронета.

Это-то бесценное произведение искусства вдова и решила посвятить доктору Бальзаму, спасителю ее сына; в признательности своей она готова была сделать для него все на свете, но только не то единственное, о чем он ее просил: проявить снисхождение к бедной Фанни, чью нехитрую печальную повесть доктор отчасти узнал, когда навещал ее; о ней он думал очень доброжелательно, зато поведение Пена не склонен был считать особенно благородным, да и не мог о нем судить. Впрочем, он знал достаточно, чтобы заключить, что до сих пор бедная влюбленная девочка ничем себя не запятнала;

что к Пену она пришла, чтобы, как она думала, увидеть его в последний раз, и Артур едва заметил ее присутствие; и что потерять его, живого или мертвого, было бы для нее неподдельным тяжелым горем.

Но стоило Бальзаму упомянуть о Фанни, как на лице вдовы, обычно кротком и мягком, появлялось выражение столь непреклонно-жестокое, что доктор понял: ни справедливости, ни жалости от нее не дождаться, и перестал не только просить ее о чем-либо, но и просто упоминать о своей маленькой пациентке. В мире есть недуг, от которого, как сообщил нам один небезызвестный поэт эпохи Елизаветы, не мог исцелить его современников "ни мак, ни сонная трава, ни мандрагора" и перед которым, если он проявляется в женщинах, до сих пор бессильны все новейшие открытия в медицине: и гомеопатия, и гидропатия, и месмеризм, и доктор Симпсон, и доктор Локок; недуг этот... не будем называть его ревностью, но определим более деликатно, как некое соревнование или соперничество между дамами.

Среди тех злостных и въедливых людей, что подсчитывают и придираются по поводу каждого слова сочинителя, допытываясь, к примеру, как можно вызволить действующих лиц "Критика", наставивших друг другу в горло кинжалы, из столь смертоносного стечения обстоятельств, - среди этих людей найдутся, вероятно, и охотники узнать, как в квартире, состоящей из трех комнат, двух чуланов, прихожей и кладовки для угля, могли разместиться: Артур, больной; Элен, его мать; Лора, ее приемная дочь; Марта, их служанка из деревни; миссис Уизер, сиделка из больницы св. Варфоломея; миссис Фланаган, ирландкауборщица; майор Пенденнис, офицер в отставке; Морган, его лакей; Пиджен, слуга мистера Артура Пенденниса, и другие. Спешим ответить: почти все обитатели Темпла разъехались из Лондона, и в доме, где жил Пен, оставались, в сущности, лишь те, кто окружал нашего больного. (Мы не рассказывали подробно о его болезни, как не намерены задерживаться и на более веселом предмете - его выздоровлении.)

Повторяем, все уехали из города, и, уж конечно, среди "всех" был столь светский молодой человек как мистер Сибрайт, снимавший квартиру в третьем этаже, на одной лестнице с Пеном. Миссис Фланаган, уборщица мистера Пенденниса, была знакома с миссис Раунси, прислуживавшей мистеру Сибрайту;

их заботами спальня этого джентльмена была приготовлена для мисс Белл, или для миссис Пенденнис, буде та сочтет возможным оставить сына и немножко отдохнуть.

Если бы щеголь Пэрси Сибрайт, краса и завсегдатай тонных салонов, мог знать, кто поселился в его спальне, как он гордился бы этой комнатой, какую поэму сочинил бы в честь Лоры! (Стихи его изредка появлялись в альманахах или, в рукописном виде, в альбомах знати - он учился в Кемфорде и, как говорили, чуть не получил приз за лучшее английское стихотворение.) Но Сибрайта не было, и кровать его предоставили юной мисс Белл. А кроватка была премиленькая - никелированная, под ситцевым, на розовой подкладке, пологом;

и на окне в ящике цвела резеда, а целая выставка блестящих башмаков, выстроившихся рядком на полке, прямо-таки радовала глаз. Очень интересно было разглядывать и многочисленные баночки с помадой и духами, а также коллекцию гравюр, изображавших разных женщин, сплошь печальных и по большей части в маскарадных костюмах или в дезабилье, коими были увешаны чистенькие стены этого изящного убежища. Медора с рассыпавшимися по плечам волосами утешалась игрой на гитаре в отсутствие своего Конрада; принцесса Флер де

"Мари (из "Парижских тайн") печально строила глазки сквозь решетку монастырской кельи, где она чахла, как птица в клетке; Доротея из

"Дон-Кихота" нескончаемо мыла в ручье свои белые ноги, - словом, то была весьма изящная галерея, достойная столь горячего поклонника прекрасного пола. А в кабинете Сибрайта, наряду с малюсенькой библиотечкой по юриспруденции, одетой в кожу новорожденных телят, имелось еще изрядное количество греческих и латинских книг, которые он не мог читать, и английских и французских стихов и романов, которые он читал чересчур прилежно. За рамой зеркала до сих пор торчали пригласительные карточки от минувшего сезона; и о профессии юриста напоминала разве что картонка с париком и золоченой надписью "П. Сибрайт, эсквайр", стоявшая на средней полке книжного шкафа рядом с бюстом Венеры.

Вместе с мистером Сибрайтом квартировал мистер Бангхем, любитель спорта, женатый на богатой вдове. Мистер Бангхем не имел практики, в квартиру заглядывал дай бог три раза в триместр, уезжал на сессии по тем неисповедимым причинам, по которым юристы этим занимаются, - и комната его служила большим подспорьем Сибрайту, когда тот приглашал к обеду друзей.

Должно признаться, что эти два джентльмена не имеют к нашей повести ни малейшего касательства и, вероятно, больше в ней не появятся; но, поднимаясь к Пену, мы не могли не заглянуть к ним в дверь, благо она стояла отворенная: так, когда нам случается бывать на Стрэнде, или в клубе, или даже в церкви, мы не можем не заглянуть мимоходом в лавки, или в тарелку к соседу, или под шляпки женщин, сидящих на ближайшей скамье.

Спустя много, много лет после описываемых нами событий Лора призналась однажды, краснея и весело смеясь, что читала некий нашумевший в свое время французский роман; и когда ее муж удивленно спросил, как могла попасть ей в руки такая книга, отвечала, что было это в Темпле, когда она жила в квартире мистера Сибрайта.

- И еще в одном грехе я тогда не созналась, - добавила она. - Я как-то открыла лакированную картонку, которая там стояла, вынула из нее ужасно смешной парик, надела его и смотрелась в зеркало.

Что если бы в такую минуту Пэрси Сибрайт вошел в свою спальню? Что бы он сказал, этот галантный плут? Как померкла бы прелесть всех его нарисованных красавиц в причудливых нарядах перед этой, живой! Ах, давно миновали эти дни, - когда Сибрайт был еще холост и не сделался еще судьей графства - когда люди были молоды - когда почти все были молоды. Теперь молоды другие, а наше время прошло.

Едва ли Пен был очень уж болен в ту пору, когда мисс Лора примеривала парик; иначе, хоть она почти совсем охладела к своему кузену, простое чувство приличия не позволило бы ей шалить и наряжаться.

Но за последние дни случилось много такого, что могло оправдать ее веселость, и в Темпле, вокруг постели Пена, собрался целый кружок наших друзей и знакомых. Во-первых, из Фэрокса прибыла Марта, служанка миссис Пенденнис: ее вызвал майор, справедливо полагая, что это пойдет на пользу и матери и сыну, которым постоянное присутствие миссис Фланаган (чаще прежнего черпавшей духовное утешение в бутылке) едва ли могло быть приятно. Итак, Марта приехала и принялась ухаживать за своей хозяйкой, и только тогда миссис Пенденнис, ни разу до тех пор не отдыхавшая, с благодарным сердцем покинула сына и улеглась поспать на соломенном тюфяке Уорингтона, среди его книг по математике.

Правда, к этому времени в состоянии Артура уже произошла заметная перемена к лучшему. Лихорадка отступила перед микстурами, мушками и ланцетом доктора Бальзама и если еще возвращалась, то редко и ненадолго; бред сменился ясностью мысли; настал день, когда Пен нежно расцеловал мать за то, что она к нему приехала, позвал к себе Лору и дядюшку (обоих, каждого по своему, поразил его изможденный вид, его исхудавшие руки, провалившиеся глаза, впалые, обросшие щеки и слабый голос) и, пожав им руки, ласково их поблагодарил; а когда Элен выставила их из комнаты, погрузился в крепкий сон и проспал шестнадцать часов; проснувшись же, заявил, что сильно проголодался. Тяжко болеть, когда о еде и подумать противно, зато как приятно поправляться и ощущать голод - настоящий голод! Увы! С годами радости выздоровления, как и другие радости, теряют свою остроту, а потом...

потом приходит та болезнь, от которой уже не выздоравливают.

Тот же счастливый день ознаменовался еще одним приятным событием. В рабочую комнату друзей ворвались сперва густые клубы табачного дыма, а затем высокий детина с сигарой в зубах и саквояжем под мышкой - Уорингтон, примчавшийся из Норфолка в ответ на письмо, которое ему догадался послать мистер Бауз. Правда, письмо не застало его дома, и восточные графства в то время еще не могли похвалиться железной дорогой (просим читателя отметить, что анахронизмы мы допускаем только умышленно, в тех случаях, когда смелая перестановка событий во времени содействует утверждению какой-нибудь важной нравственной истины); словом - Уорингтон, вместе с прочими счастливыми предзнаменованиями, появился только в тот день, когда стало ясно, что дело пошло на поправку.

Он отпер дверь своим ключем и не особенно удивился, обнаружив, что квартира его больного друга отнюдь не пуста и что в одном из кресел смирно сидит его старый знакомый - майор и слушает или делает вид, что слушает, как молодая девушка мягким, низким голосом читает ему вслух пьесу Шекспира. При появлении рослого мужчины с сигарой и саквояжем девушка вздрогнула, умолкла и отложила книгу. А он покраснел, швырнул сигару в прихожую, снял шляпу и отправил ее следом за сигарой, а сам, подойдя к майору, стал трясти ему руку и расспрашивать об Артуре.

Майор отвечал бодрым, но чуть дребезжащим голосом - удивительно, до чего волнение его состарило! Коекак ответив на рукопожатие Уорингтона, он начал рассказывать ему новости: кризис миновал, к Артуру приехала мать со своей воспитанницей, мисс...

- Можете ее не называть, - с воодушевлением перебил Уорингтон, радостно возбужденный доброй вестью об Артуре... - Можете не называть себя, я сразу понял, что это Лора.

И он протянул ей руку. Он смотрел на нее, говорил с ней, а глаза под косматыми бровями светились нежностью и голос срывался. "Так вот она -

Лора!" - кажется, говорил его взгляд. "Так вот он - Уорингтон, - отвечало сердце великодушной девушки, - вот он, герой Артура, храбрый, отзывчивый, приехал за сотни миль выручать друга!" Но вслух она только сказала:

"Благодарю вас, мистер Уорингтон", - и, вся зардевшись, еще успела порадоваться, что лампа у нее за спиной и раскрасневшееся лицо в тени.

Пока они так стояли друг против друга, дверь из спальни Пена неслышно отворилась, и Уорингтон увидел еще одну леди: взглянув на него, она обернулась к кровати и, подняв руку, сказала: "Тсс!"

Элен хотела предостеречь Пена, но он тут же крикнул еще слабым, но веселым голосом: "Входи, Молодчага! Входи, Уорингтон. Я сразу узнал, что это ты, дружище, по дыму". И протянул ему худую, дрожащую руку, а на глазах у него выступили слезы - так он обрадовался и так еще был слаб.

- Я... прошу прощения за сигару, сударыня, - произнес Уорингтон, вероятно впервые в жизни устыдившись своей греховной склонности к табаку.

- Да благословит вас бог, мистер Уорингтон, - только и ответила Элен.

На радостях она готова была расцеловать Джорджа. И, однако, дав друзьям время для короткого, очень короткого свидания, счастливая, но неумолимая мать выслала Уорингтона в гостиную, к Лоре и майору, которые так и не возобновили чтение "Цимбелина" с того места, на котором их застал законный хозяин квартиры.

Глава LIII

Выздоровление

Теперь мы почитаем своим долгом сообщить публике, читающей эту правдивую повесть, о некоем обстоятельстве, пусть и весьма нелестном и даже позорном для главного героя романа. Когда Пенденнис заболел горячкой, он в какой-то мере страдал и от мук любви; но когда он начал поправляться (после того как ему, согласно предписаниям доктора, пускали кровь, и обрили голову, и облепляли его мушками, и пичкали лекарствами), - короче говоря, когда телесная болезнь прошла, оказалось, что сердечный недуг тоже покинул его, и теперь он был влюблен в Фанни Болтон не больше, чем мы с вами, а ведь мы люди слишком разумные или слишком нравственные для того, чтобы позволить себе увлечься дочкой какого-то сторожа.

Он смеялся про себя, когда, лежа в постели, думал об этом, втором своем исцелении. Фанни Болтон ничего больше для него не значила; он только диву давался, как могла она что-то для него значить, и по привычке анатомировал свою умершую страсть к бедной маленькой сиделке. Почему всего несколько недель назад он так из-за нее терзался? Ведь она не блещет ни умом, ни воспитанием, ни красотой - есть сотни женщин красивее ее. Дело не в ней -

это в нем угасла страсть. Она-то осталась прежней, изменились глаза, которые ее видели, а теперь - увы! - не так уж и хотят видеть. Она - милая девочка, и все такое, но что до чувств, обуревавших его еще так недавно, - они улетучились под действием тех же пилюль и ланцета, что выгнали лихорадку из его тела. И Пенденнис испытывал огромное облегчение и благодарность (чувство несколько эгоистичное, как и почти все чувства нашего героя) при мысли, что в минуту величайшей опасности он устоял против соблазна и ему, в сущности, не в чем себя упрекнуть. Не попавшись в ловушку по имени Фанни Болтон, он теперь смотрел на нее из глубин лихорадки, от которой только что поправился, как из пропасти, в которую чуть не упал; однако я не уверен, что самое облегчение, им испытанное, не вызывало в нем чувства стыда. Сознавать, что ты разлюбил, может быть, и приятно, но унизительно.

Между тем в нежных улыбках и заботах матери Пен черпал покой и уверенность. А она видела, что здоровье его восстанавливается, и больше ей ничего не было нужно; исполнять любую его прихоть - вот что служило этой неутомимой сиделке лучшей наградой. Он же, осененный этой любовью, тянулся к матери так же благодарно, как когда был слабым, беспомощным ребенком.

Возможно, у Пена сохранились неясные воспоминания о начале его болезни и о том, что Фанни ходила за ним; но воспоминания эти были так смутны, что он не мог отличить их от тех картин, что мерещились ему в бреду. И если уж он раньше не счел возможным упоминать о Фанни Болтон в письмах к матери, то теперь и подавно не мог ей довериться. И с его и с ее стороны то была излишняя осторожность: несколько вовремя сказанных слов избавили бы эту достойную женщину и ее близких от многих тревог и страданий.

Застав мисс Болтон в квартире Артура, на роди сиделки, миссис Пенденнис, как это ни прискорбно, истолковала столь близкое знакомство между несчастными молодыми людьми в самом дурном смысле и пришла к выводу, что Артура обвиняли не зря. А кто мешал ей спросить?.. Но иным слухам, порочащим мужчину, легче всего верят те женщины, что больше всех его любят. Кто как не жена первой начинает ревновать? И бедному Пену было полной мерой отпущено этой любви - подозрения; его новая сиделка, создание доброе и чистое, была убеждена, что ее мальчик перенес недуг куда более страшный и постыдный, нежели горячка, и что он не только ослаблен болезнью, но я запятнан грехом.

Вынужденная хранить эту уверенность про себя, она изо всех сил старалась скрыть свои сомнения, ужас, отчаяние под маской веселости и спокойствия.

Когда капитан Шендон прочел в Булони следующий номер газеты "Пэл-Мэл", он тут же сказал жене, что в редакционных статьях уже не чувствуется рука Джека Финыокейна и скорее всего за дело взялся мистер Уорингтон.

- Щелканье его бича я узнаю среди сотни других, и рубцы он оставляет особенные. Джек Блодьер - тот работает, как мясник, кромсает свою жертву как попало. А мистер Уорингтон хлещет аккуратно, по самой середине спины, и каждый раз до крови.

- Бог с тобой, Чарльз! - отвечала миссис Шендон на эту жуткую метафору.

- Можно ли так говорить! А я-то всегда думала, что мистер Уорингтон хоть и очень гордый, но добрый; вспомни, как он был добр к детям.

- Да, с детьми он добр, а со взрослыми беспощаден; а ты, моя милая, ничего в этом не смыслишь, да оно и лучше. Работа в газетах не доведет до добра. Насколько же приятнее прохлаждаться в Булони! Вина сколько хочешь, коньяк всего два франка бутылка. По сему случаю смешай-ка мне еще стаканчик.

Скоро опять впрягаться - Gras ingens iterabimus aequor (Завтра вновь отплываем в безбрежное море (лат.) - строка из Оды VII Горация.) - чтоб оно все провалилось.

Словом, Уорингтон взялся заменять своего болящего друга и выполнял его долю работы в газете "Пэл-Мэл", как говорится, с лихвой. Он писал литературную критику; ходил в театры и на концерты, а затем разделывал их со свойственной ему свирепостью. Рука у него была слишком мощная для таких мелких предметов, и ему доставляло удовольствие твердить матери Пена, его дяде и Лоре, что среди всей пишущей братии не найдется руки более изящной и легкой, более приятной и тонкой, чем у Артура.

- У нас не понимают, что такое хороший слог, сударыня, - говорил он миссис Пенденнис, - иначе нашего мальчика ценили бы по достоинству. Я говорю

"нашего", сударыня, потому что сам его воспитал, и хотя за ним водится и своенравие, и эгоизм, и фатовство, все же он малый честный, и надежный, и добрый. Перо у него бывает язвительное, а душа нежная, как у молодой девицы... как у вас, мисс Лора... он, по-моему, никому не сделает зла. И хотя Элен при этих словах необыкновенно глубоко вздохнула, и Лора тоже почувствовала себя оскорбленной, обе они были благодарны Уорингтону за хорошее мнение об Артуре и полюбили его за то, что он так привязан к их Пену. А майор Пенденнис просто не мог им нахвалиться - ему редко о ком случалось говорить с таким нескрываемым одобрением.

- Это настоящий джентльмен, моя дорогая, - уверял он Элен, - джентльмен с головы до пят... Саффолкские Уорингтоны... баронеты при Карле Первом...

как ему и не быть джентльменом, когда он из такой семьи? Отец - сэр Майлз Уорингтон, убежал из дому с... прошу прощенья, мисс Белл. Сэр Майлз был известным человеком в Лондоне, другом принца Уэльского. А этот - в высшей степени способный человек, с богатейшими задатками, - он далеко пойдет, только ему нужна цель в жизни, чтобы развернуться в полную силу.

Уильям Мейкпис Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 6 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 7 часть.
Пока майор расхваливал Артурова героя, Лора почемуто вдруг покраснела....

История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 8 часть.
И Пен пошел на компромисс: он переселился в третий этаж того же дома в...