Уильям Мейкпис Теккерей
«История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 5 часть.»

"История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 5 часть."

- Ну вот, - сказал Уорянгтон, - теперь ты повидал пишущую братию, так скажи мне, не прав ли я был, когда утверждал, что в этом городе есть тысячи людей, которые не пишут книг, но куда умнее и интереснее тех, что пишут?

Пен вынужден был признать, что литераторы, с которыми он познакомился, не произнесли за весь вечер ничего такого, что стоило бы запомнить или повторять. И правда, о литературе за все время не было сказано ни слова; и тем непосвященным, что жаждут прикоснуться к литературному миру и узнать его обычаи, мы можем сообщить по секрету, что никто не говорит так мало & книгах и, может быть, не читает так мало книг, как писатели.

Глава XXXV

Газета "Пал-Мил"

Новая газета с самого начала имела успех. Утверждали, что ее поддерживает влиятельная политическая партия, называли имена широко известных людей, поставляющих в нее материал. Были ли основания для таких слухов? На этот вопрос мы не вольны ответить, можем только сообщить под большим секретам, что статью о внешней политике, которую все приписывали некоему лорду, заведомо связанному с министерством иностранных дел, в действительности настрочил капитан Шендон в трактире "Медведь и Посох" близ Уайтхоллской лестницы, где его выследил мальчишка-посыльный и где временно проживал один его литературный союзник мистер Блодьер; а серия очерков по финансовым вопросам, написанная, как предполагали, крупным государственным деятелем и членом палаты общин, в действительности принадлежала перу мистера Джорджа Уорингтона из Верхнего Темпла.

Что между газетой "Пэл-Мэл" и упомянутой выше влиятельной партией была какая-то связь - это вполне возможно. Пэрси Попджой (сын лорда Фальконета, члена этой партии) нередко поднимался по темной лестнице в квартиру Уорингтона; и в газете появлялись кое-какие сведения, которые выделяли ее среди других и могли быть получены только из мало доступных источников.

Появилось в ней и несколько стихотворений, бедных по мысли, но очень смелых и сильных по языку, за подписью "П. П."; и следует признать, что его роман новая газета расхваливала сверх всякой меры.

К политическому отделу газеты мистер Пен не имел касательства, зато в литературном отделе сотрудничал не покладая рук. Редакция "Пэл-Мэл", как мы знаем, помещалась на Кэтрин-стрит, близ Стрэнда, и Пен часто являлся туда с рукописью в кармане и с тем веселым волнением в груди, какое испытывает человек в начале своей литературной карьеры, когда печататься ему еще внове и он еще тешит себя мыслью, что его писания не пройдут незамеченными.

Там помощник редактора мистер Джек Финьюкейн, вооружившись клеем и ножницами, составлял отданную на его попечение страницу. Орлиным взором он высматривал во всех газетах, пишущих о высшем свете, нужные ему сообщения.

Он не пропускал ни одной смерти, ни одного званого обеда в аристократических кругах без того, чтобы не упомянуть о них на своих столбцах, и даже в листках из глухой провинции или в ирландских и шотландских изданиях откапывал поразительные сведения о жизни высшего общества. Человеку с философическим складом ума стоило бы задуматься и даже умилиться, глядя, как Джек Финьюкейн, эсквайр, закусывая мясом из ближайшей обжорки и стаканом портера из ближайшего кабака, толкует про пиршества богачей, точно сам на них присутствовал; как он, в обтрепанных штанах и заношенных манжетах, бодро описывает блестящие сборища в домах аристократов. Несоответствие между писаниями Финьюкейна и его внешним видом очень забавляло его нового знакомого Пена. С тех пор как Джек покинул свою родную деревню, где он едва ли занимал очень высокое положение, он почти и не видел другого общества, кроме того, с которым встречался в кабаках и трактирах; а почитать его страницу - можно было подумать, что он каждый день обедает с посланниками и курит сигары в клубе Уайта. Правда, он, случалось, ошибался в описании подробностей, но от этого страдал "Баллинафадский часовой", коего Фин был лондонским корреспондентом, а не "Пэл-Мэл", где ему лишь изредка разрешали писать самому, поскольку здесь его начальники считали, что с клеем и ножницами он управляется лучше, чем с пером.

Пен не жалел труда на свои критические обзоры, и так как он с детства много, хоть и беспорядочно, читал, и был наделен живым воображением и чувством юмора, статьи его нравились и редактору и публике, и он с гордостью говорил себе, что не зря получает деньги. Можно не сомневаться, что в Фэроксе газету "Пэл-Мэл" читали из номера в номер и с превеликим наслаждением. Получали ее и в Клеверинг-Парке, где, как мы знаем, жила молодая девица со склонностью к литературе; и даже старый пастор Портмен, которому вдова передавала свою газету, предварительно выучив статью Пена наизусть, одобрительно отзывался о его творениях, уверяя, что у мальчика есть вкус, фантазия и живость слога и что пишет он если не как ученый, то во всяком случае как джентльмен.

А до чего изумлен и обрадован был наш друг майор Пенденнис, когда в один прекрасный день забрел в клуб "Регент" и услышал, как собравшиеся там Уэнхем, лорд Фальконет и еще несколько завсегдатаев светских гостиных обсуждают последний номер "Пэл-Мэл" и помещенную в нем статью, в которой жестоко высмеивалась недавно вышедшая книга графини Мафборо, жены видного деятеля враждебной им партии! То была книга путешествий по Испании и Италии, и вы бы затруднились сказать, каким языком миледи владеет хуже - французским или английским (она пользовалась обоими этими языками без различия); критик же просто упивался, выставляя ее ошибки на всеобщее обозрение. Критик этот был не кто иной, как Пен: он разыгрывал свою партию необычайно лукаво и весело, разоблачал промахи титулованной дамы с великолепной притворной серьезностью. Он не позволил себе ни одного невежливого слова, однако с начала до конца не переставал издеваться над своей жертвой. При чтении этой статьи желчная физиономия Уэнхема злорадно кривилась: леди Мафборо последний год не звала его на свои вечера; лорд Фальконет хохотал до упаду: лорд Мафборо был его давним врагом и соперником. Майор Пенденнис выслушал за эти дни немало комплиментов по адресу своего племянника, а он-то до сих пор пропускал мимо ушей мелькавшие в письмах из Фэрокса опасения, "как бы бедный мальчик не подорвал свое здоровье столь упорной, изнурительной литературной работой", и полагал, что интересоваться газетной деятельностью Пена - ниже его достоинства как майора и светского человека!

Когда же Уэнхем расхвалил Пенову статью; когда лорд Фальконет, со слов своего сына, Пэрси Попджоя, лестно отозвался о его талантах; когда сам великий лорд Стайн, которому майор показал газету, изволил много смеяться, сказал, что это, черт возьми, здорово и теперь наша Мафборо взовьется, как китиха от удара гарпуном, - тогда и майору ничего не осталось, как восхищаться племянником, уверять всех и каждого, что из юного негодяя выйдет толк, он-то всегда это говорил; тогда он дрожащей от радости рукой написал вдове письмо, в котором пересказал мнения великих мира сего о ее сыне, а второе письмо написал юному негодяю, спрашивая, когда он намерен позавтракать бараньей отбивной со своим старым дядюшкой, и сообщая, что ему велено привести Пена на обед в Гонт-Хаус, ибо лорд Стайн любит, чтобы его развлекали, - будь то чудачеством, остроумием или тупостью, веселыми шутками, ханжеским враньем или чем иным. Пен перебросил это письмо через стол Уорингтону и, вероятно, почувствовал себя уязвленным, когда тот не проявил к нему особенного интереса.

Отвага начинающих критиков безгранична. Они взбираются на судейское кресло и без колебаний выносят приговор самым сложным, самым глубоким произведениям. Попадись Пену в ту пору "История" Маколея или "Астрономия"

Гершеля, он перелистал бы их, обдумал, пока курил сигару, а затем милостиво и покровительственно изъявил бы авторам свое одобрение. С помощью французского биографического словаря Мишо и библиотеки Британского музея он наловчился делать краткие обзоры того или иного периода истории и как бы мимоходом упоминать имена, даты и события, чем повергал в изумление свою матушку, поражавшуюся, когда ее мальчик успел столько прочесть и узнать, да и самого себя тоже, ибо, перечитывая свои статьи спустя два-три месяца после их написания, он уже не помнил ни предмета, ни книг, к которым обращался за справками. Мистер Пенденнис не скрывает, что в ту пору он согласился бы хоть завтра высказать свое мнение о величайших ученых мира или написать отзыв на

"Энциклопедию". К счастью, рядом был Уорингтон, который дразнил его и непрерывными насмешками умерял его самомнение, иначе он стал бы совсем уж невыносим; надо сказать, что Шендону нравилась бесшабашная лихость его молодого помощника, и блестящие, легковесные статейки Пена он даже предпочитал более солидному материалу, который поставлял его старший товарищ.

Однако если мистера Пена позволительно обвинить нахальстве и, известной поспешности суждений, зато он был честный критик, слишком честный и прямодушный, как считал Бангэиг, очень недовольный его беспристрастностью.

Однажды Пен крупно поспорил по этому поводу со своим начальством -

капитаном.

- Опомнитесь, мистер Пенденнис, - сказал Шендон. - Что вы наделали?

Расхвалили книгу, которая вышла у Бэкона! Бангэй рвал и метал, когда увидел эту статью, - ведь фирмы-то на ножах!

Пен широко раскрыл глаза.

- Вы что же, хотите сказать, что мы не должны хвалить книгу, если ее выпустил Бэкон? Что даже если его книги хороши, мы должны их ругать?

- Мой милый юный друг, как вы думаете, ради чего благонамеренный издатель заводит в своей газете отдел критики? Рада пользы своего конкурента?

- Нет, конечно, ради собственной пользы, но и для того, чтобы говорить правду - ruat ooelum (Пусть хоть небеса упадут (лат.).), говорить правду.

- А мой проспект, - невесело рассмеялся Шендон, - расцениваете ли вы его как образец математически точного соответствия истине?

- Простите меня, но речь не о нем, - сказал Пен, - и не думаю, чтобы вам так уж хотелось его обсуждать. Кое-какие сомнения этот ваш проспект у меня вызвал, я поделился ими с моим другом Уорингтоном. Но, - продолжал он,

- мы решили презреть то обстоятельство, что проспект сверх меры поэтичен и содержит мелкие неточности, что великан на афише намалеван крупнее, чем тот, живой, который прячется в балагане; а значит, мы можем участвовать в представлении, не теряя доброго имени и не греша против совести. Ведь мы -

только музыканты, а зазывала - вы.

- И хозяин цирка я, - сказал Шендон. - Ну что ж, очень рад, что совесть позволила вам играть в нашем оркестре.

- Все это так, - возразил Пен, не желая отступать от своей благородной позиции, - но в Англии мы все - члены той или иной партии, и я буду верен своей партии, как истинный британец. Я буду всячески поддерживать свою сторону - дурак тот, кто ссорится со своими; и я готов бить противника - но лишь по правилам честной игры, капитан, имейте это в виду. Всю правду, очевидно, не скажешь; но говорить только правду можно, и, клянусь честью, я лучше буду голодать, лучше не заработаю больше ни пенса своим пером (этим грозным оружием Пен пользовался уже недель шесть и говорил о нем с уважением и восторгом), нежели нанесу противнику запрещенный удар или не отдам ему должного, если мне предложат о нем высказаться.

- Ладно, мистер Пенденнис, когда нам потребуется сокрушить Бэкона, мы подберем для этого какой-нибудь другой молот, - сказал Шендон с неизлечимым благодушием, а про себя, вероятно, подумал: "Долго ли ты, братец, останешься таким чистюлей?" Сам он уже давно не был так щепетилен. Он столько лет сражался и убивал под любыми знаменами, что теперь никаких мучений от этого не испытывал. - Очень уж у вас нежная совесть, мистер Пенденнис, - продолжал он вслух. - Это - привилегия всех новичков, я и сам, может быть, когда-то был таким же, но после того как потолкаешься в свете, этот пушок стирается, и я лично не считаю нужным наводить искусственный румянец, как то делает наш благочестивый друг Уэнхем или образец добродетели - Уэг.

- Право не знаю, капитан, что хуже - ханжество или цинизм.

- Первое, во всяком случае, прибыльнее, - сказал Шендон, кусая ногти. -

Этот Уэнхем - тупой и скучный шарлатан, а видали, в какой коляске он ездит на обеды? Миссис Шендон, бедняжка, не скоро дождется собственного выезда!

Шагая по улице после этой словесной схватки, Пен мысленно дописывал мораль к басне капитана: "Вот человек, щедро наделенный талантом, умом, знаниями, чувствами, - и все это он загубил, потому что пошел на сделку со своей совестью и перестал себя уважать. А ты, Пен, сумеешь ли сохранить себя? Самомнения у тебя хоть отбавляй. Неужели ты продашь честь за бутылку?

Нет, если будет на то милость божия, мы будем честны, что бы ни случилось, и уста наши, когда раскроются, будут произносить только правду".

Вскоре мистер Пен был наказан или, по крайней мере подвергся испытанию.

В ближайшем же номере "Пэл-Мэл" Уорингтон, покатываясь со смеху, прочел вслух статью, отнюдь не развеселившую Артура Пенденниса, который сам в это время трудился над критическим разбором для следующего номера того же еженедельника. Неизвестный автор разносил на все корки "Весенний альманах", причем больше всего досталось именно Пену. Стихи его появились альманахе под псевдонимом. Поскольку сам он отказался писать отзыв на эту книгу, Шендон передал заказ Блодьеру с указанием рубить с плеча, что и было сделано.

Мистер Блодьер, человек весьма одаренный, представитель журнального племени, которое сейчас как будто уже вымерло, славился своим свирепым юмором. Он топтал бедные весенние цветочки без всякой жалости, резвился, как бык в цветнике; а когда вдоволь поиздевался над книгой, снес ее лоточнику и на вырученные деньги купил бутылку брэнди.

Глава XXXVI, в которой Лев появляется в городе и в деревне

Да будет нам позволено пропустить в жизнеописании мистера Артура Пенденниса несколько месяцев, заполненных событиями более интересными и волнующими для него самого, чем для читателей этой повести.

В предыдущей главе мы оставили его прочно ступившим на путь профессионального писателя, или литературного поденщика, как предпочитал называть себя и своего друга мистер Уорингтон; а мы ведь знаем, как однообразна жизнь любого поденщика - будь то в литературе или в юриспруденции, в сельском приходе, в полку или в конторе купца, - и как скучно ее описывать. Слишком уж один день похож на другой. Ради хлеба насущного литератору, так же как и всякому другому труженику, часто приходится работать в спешке, против воли, во вред здоровью, превозмогая лень или отвращение к тому делу, на которое его заставляют тратить силы.

Когда Пегаса используют для заработка (а тот, кому нечего продать, бывает к этому вынужден), тогда прощай, поэзия и высокие взлеты! Теперь Пегас взлетает уже только как воздушный шар мистера Грина - в заранее назначенное время и после того как зрители уплатили деньги. Пегас трусит в упряжке по булыжной мостовой, таща подводу или карету. Пегас, бывает, тяжело носит боками, и ноги у него дрожат, а возница еще нет-нет да и огреет его кнутом.

Однако не будем чрезмерно сокрушаться о бедном Пегасе. На каком бы основании именно этому животному, в отличие от других богом созданных тварей, не нести свою долю тягот, трудов и болезней? Если Пегаса бьют, так обычно бьют за дело; и я со своей стороны, так же как мой друг Джордж Уорингтон, решительно не согласен с теми сердобольными людьми, которые не прочь выдвинуть теорию, что, мол, писатель, "талант", должен быть избавлен от нудных обязанностей нашей повседневной жизни, что нельзя заставлять его, как прочих смертных, честно работать и платить налоги.

Итак, газета "Пэл-Мэл" была учреждена, и Пен, получив признание как бойкий, остроумный и забавный критик, стал из недели в неделю трудиться над отзывами о новых книгах, и писал он свои статьи, хоть порой и не в меру бойко, но честно, и в полную меру своих способностей. Мы допускаем, что престарелый историк, посвятивший четверть века труду, с которым наш легкомысленный критик считал возможным расправиться, посидев два дня в библиотеке Британского музея, получал на страницах "Пэл-Мэл" не вполне справедливую оценку; или что поэт, который долго отделывал свои сонеты и оды, прежде чем счел их пригодными для публики и для славы, бывал обижен, когда мистер Пен в каких-нибудь тридцати строках выговаривал ему таким тоном, словно был судьей в парике, а автор - ничтожным, дрожащим просителем.

Горько жаловались на него актеры, с которыми он, вероятно, ж вправду бывал чересчур суров. Но особенных бед он все же не натворил. Сейчас, как известно, положение изменилось; но в то время у нас было так мало подлинно великих историков, поэтов и актеров, что едва ли хоть один из них прошел перед критическим судом Пена. Те, кому доставалось от него по затылку, в большинстве случаев того заслуживали, но и судья был не лучше и не умнее подсудимых, которым выносил приговор, да он и не обольщался на сей счет. У Пена было сильно развито чувство юмора и справедливости, а стало быть, он не ценил свои произведения слишком высоко; к тому же за плечом у него всегда стоял Уорингтон, безжалостно сбивавший с него спесь и обходившийся с Пеном куда строже, чем сам он обходился с теми, кто представал перед его литературным судом.

Усердно трудясь на ниве критики и время от времени сочиняя передовые статьи, когда представлялся случай честно высказать свои мысли, не обидев газету, видный журналист Артур Пенденнис зарабатывал четыре фунта и четыре шиллинга в неделю. Кроме того, он помещал статьи в различных журналах и обозрениях и, по слухам (сам он предпочитает об этом молчать) состоял лондонским корреспондентом газеты "Чаттерисский часовой", в которой как раз в ту пору печатались весьма занимательные и красочные письма из столицы.

Таким образом, заработки нашего удачливого героя составляли без малого четыреста фунтов в год, и на второе Рождество после приезда в Лондон он привез матери сто фунтов в счет своего долга Лоре. Что миссис Пенденнис прочитывала его писания от слова до слова и полагала его самым глубоким мыслителем и самым изящным писателем своего времени; что возврат ста фунтов она сочла проявлением ангельской доброты; что она умоляла его не губить свое здоровье и млела от восторга, слушая его рассказы о встречах с литературными и светскими знаменитостями, - все это читателю нетрудно вообразить, если ему случалось наблюдать сынопоклонство матерей и ту простодушную любовь, с какой провинциалки следят за лондонской карьерой своих любимцев. Джону поручили вести такое-то дело; Том приглашен на бал к таким-то; Джордж познакомился на обеде с тем-то - как все это радует сердца матерей и сестер, что тихо живут дома, в Сомерсетшире! Как там читают и перечитывают письма будущего великого человека! Сколько поводов для деревенских сплетен и дружеских поздравлений.

На вторую зиму Пен побывал дома, и сердце вдовы ожило, пустой дом в Фэроксе словно стал светлее. Элен ни с кем не пришлось делить сына: Лора гостила у леди Рокминстер; хозяева Клеверинг-Парка были в отъезде; очень немногочисленные старые друзья во глазе с пастором Портменом навестили мистера Пена и выказали ему все знаки уважения; ни одна тучка не омрачила свидания матери с сыном, исполненного взаимной любви и доверия. То были самые счастливые две недели в жизни вдовы, а может быть, и в жизни Пена. Они промелькнули незаметно, и вот уже Пена снова захлестнула столичная сутолока, а кроткая вдова снова осталась одна. Деньги, привезенные сыном, она переслала Лоре. Не могу сказать, почему эта юная особа воспользовалась случаем уехать из дому перед самым приездом Пена, и как он воспринял: ее отсутствие - с досадой или с облегчением. К этому времени, благодаря собственным заслугам я дядюшкиным связям, он уже был довольно известен как в литературных кругах, так и в свете. Среди литераторов ему сослужила хорошую службу репутация светского денди; считалось, что он уже сейчас хорошо обеспечен и получит большое наследство, а пишет ради собственного удовольствия, - лучшей рекомендации начинающему литератору и пожелать невозможно. Бэкон, Бангэй и прочив считали для себя честью его печатать;

мистер Уэнхем приглашал его обедать, мистер Уэг благосклонно поглядывал на него, и оба они рассказывали, что встречают его в домах богачей и вельмож; а те охотно его принимали, поскольку им не было дела до его доходов, настоящих или будущих, поскольку наружность и манеры его были приятны и он считался малым с головой. Наконец, иные приглашали его на свои вечера потому, что встречали на других вечерах, и, таким образом, перед молодым человеком открывались весьма разнообразные стороны лондонской жизни. У него были знакомые везде - от Патерностер-роу до Пимлико, и на званых обедах в Мэйфэре он чувствовал себя так же свободно, как в дешевых трактирах, где собирались некоторые из его собратьев по перу.

Энергия в нем била ключом, все ему было интересно, он упивался этой пестрой сменой лиц и, легко приспосабливаясь к любой обстановке, везде был желанным гостем или хотя бы не чувствовал себя лишним. Так, утром он мог позавтракать у Пловера в обществе пэра, епископа, парламентского оратора, двух ученых женщин, модного проповедника, автора нового романа и какого-нибудь льва, только что вывезенного из Египта или из Америки; а покинув это сборище избранных, спешил в редакцию газеты, где его ждали перья, чернила и еще не просохшие гранки. Тут он узнавал от Финьюкейна последние новости с Патерностер-роу; сюда являлся Шендон и, кивнув Пену, садился за другой конец стола писать передовую статью, а мальчик-посыльный, едва завидев его, молча ставил перед ним пинту хереса; или в приемной раздавался зычный рев мистера Блодьера: свирепый критик, невзирая на робкие протесты управляющего мистера Букаша, сгребал с прилавка кучу книг, чтобы, просмотрев их, продать все тому же лоточнику, а затем, выпив и закусив на выручку с этой сделки, потребовать чернил и бумаги и стереть в порошок того, кто написал книгу и накормил его обедом. К концу дня мистер Пен, забрав по дороге Уорингтона, пешком направлялся в свой клуб. Прочистив ходьбою легкие и нагуляв аппетит, он обедал, после чего проводил время в какой-нибудь приятной гостиной, куда был вхож, а не то к его услугам был весь город с его развлечениями. Опера; таверна "Орел"; бал в Мэйфэре; тихий вечер с сигарой и книгой и долгая беседа с Уорингтоном; замечательная новая песня в Черной Кухне - каких только мест и людей не перевидал Пен в эту пору своей жизни! И как хорошо ему жилось - это он, верно, понял лишь много времени спустя, когда балы уже не прельщали его, и фарсы не смешили, и трактирные шутки не вызывали улыбки, и после обеда он уже не вставал с кресла даже ради того, чтобы пригласить на тур вальса самую прелестную из дам. Ныне он человек в годах, и все эти радости для него в прошлом, да и времена изменились. Как будто и не так это было давно, а время ушло, и ушли почти все, кто был тогда с ним рядом. Блодьер никогда уже не будет изничтожать писателей и обсчитывать трактирных слуг. Шендон - неразумный мудрец, острослов и расточитель - спит вечным сном. На днях хоронили Дулана: не будет он больше льстить и подлизываться, плести небылицы и тянуть виски.

Лондонский сезон был в полном разгаре, и светская хроника пестрила сообщениями о великолепных обедах, раутах и балах, коими развлекало себя высшее общество. Наша милостивая королева давала утренние и вечерние приемы в Сент-Джеймском дворце; в оконных нишах клубов плотными кучками собирались почтенные краснолицые джентльмены с газетами в руках; вдоль Серпентайна степенно проезжали тысячи колясок; целые эскадроны нарядных всадников скакали по Роттен-роу. Словом, весь свет был в Лондоне, и майор Артур Пенденнис, не последний человек в свете, тоже, разумеется, украшал столицу своим присутствием.

Однажды утром сей достойный муж, с головой, повязанной желтым шелковым платком, и в ярком турецком халате, накинутом на тощую фигуру, сидел у своего камина, опустив ноги в горячую ванну, вкушая первую чашку кофе и просматривая "Морнинг пост". Без двухчасового туалета, без этой ранней чашки кофе и без "Морнинг пост" он был бы просто не в состоянии прожить новый день. Никто, кроме Моргана, даже сам его барин, вероятно, не знал, как одряхлел майор за последнее время и как он нуждался в непрестанном и заботливом уходе.

Если нам, мужчинам, свойственно насмехаться над уловками престарелой красавицы, над ее румянами, духами, локончиками, над бесчисленными, неизвестными нам ухищрениями, с помощью которых она отражает набеги времени и восстанавливает прелести, коих лишили ее годы, то и женщины, надо полагать, догадываются о том, что мужчины не уступают им в тщеславии и что туалет старого щеголя - процедура столь же сложная, как и их собственный.

Как удается старому Бутону сохранять на щеках бледно-розовый румянец? Где достает старый Блондель то снадобье, от которого его серебряные волосы кажутся золотыми? А видели вы, как слезает с лошади лорд Шпор, когда думает, что его никто не видит? Вынутые из стремян, его лакированные сапоги едва взбираются на крыльцо Шпор-Хауса. Поглядеть на него со спины на Роттен-роу -

он еще совсем молодцом, а когда спешится - старый-престарый! А пробовали вы вообразить, каков Дик Шнур (он уже шестьдесят лет как зовется Диком) в натуральном виде, без корсета? Все эти мужчины являют собой для наблюдателя жизни и нравов зрелище столь же поучительное, как самая пожилая Венера из Белгрэйвии или самая закоренелая Иезавель из Мэйфэра. Старый светский развратник, который уже лет пятьдесят как не молился богу (разве что на людях); старый пьяница и волокита, который в меру своих слабых сил все еще цепляется за привычки молодости, - вина он уже не пьет, но сидит за столом с молодыми и, запивая сухарики водой, рассказывает скабрезные анекдоты; женщин он уже не любит, но до сих пор хвастает своими победами, как любой молодой распутник, - повторяю, такой старик, если бы священник в Пимлико или в Сент-Джеймсе велел приходскому надзирателю доставить его в церковь, усадил в кресла и, избрав его предметом своей проповеди, порассказал бы о нем молящимся, мог бы раз в жизни принести пользу и сам бы удивился, что дал пищу для добрых мыслей. Но мы-то отклонились от своего предмета - майора, а ванна тем временем остыла, и вот уже Морган достает его ноги из этого очистительного сосуда, осторожно вытирает одну за другой, а затем начинает приводить своего старого барина в благопристойный вид, и тут идут в ход бандаж и парик, накрахмаленный шейный платок, блистающие чистотой башмаки и перчатки.

Эти-то часы майор и его лакей посвящали откровенным беседам, ибо в остальное время дня они почти не встречались: майор Пенденнис терпеть не мог сидеть дома, в обществе собственных столов и стульев, а Морган, завершив туалет своего барина и доставив его письма по адресам, был волен располагать собой, как угодно.

Свое свободное время этот деятельный и благовоспитанный джентльмен проводил в обществе знакомых - слуг и лакеев знатных особ; и Морган Пенденнис, как его называли (ибо и своем узком кругу лакеи обычно известны под такими составными именами), был частым и желанным гостем во многих из лучших домов нашей столицы. Он состоял членом двух солидных клубов - в Мэйфэре и в Пимлико; и, таким образом, знал все городские сплетни и мог в течение тех двух часов, что длился туалет майора, занимать его приятным разговором. Он знал десятки былей и небылиц о самых высокопоставленных особах, ибо их челядь перемывает им косточки, точно так же, как наши - вами, сударыня, горничные и кухарки толкуют о нас, о нашей скупости и щедрости, наших деньгах и долгах, и мелких семейных стычках.

Если я оставлю эту рукопись открытой на столе, то ручаюсь вам, Бетти прочтет ее и нынче же вечером о ней будут судачить на кухне; а завтра та же Бетти подаст мне утренний завтрак с таким непроницаемо-невинным лицом, что ни один смертный не заподозрит в ней соглядатая. Если вам случится повздорить с супругом - чего не бывает! - то будьте покойны: за кухонным столом красноречиво и беспристрастно обсудят и причины ссоры, и ваш, и его характер; а если горничной миссис Смит случится в этот день зайти на чашку чая к вашей прислуге, то от этого разговор станет только оживленнее, она тоже найдет, что сказать, а на следующий день ее хозяйке уже будет известно, что миссис Джонс опять не поладила с мужем. Ничто не остается тайной. Джону всегда все известно, как в нашем скромном кругу, так и в верхах: для своего лакея герцог не больше герой, чем мы с вами; и слуга его светлости, сидя в клубе в обществе себе подобных, высказывается о характере и о делах своих господ правдиво и без утайки, как и подобает джентльмену, участвующему в задушевной беседе. Кто - скряга и держит деньги под замком; кто попал в лапы ростовщиков и пишет свое громкое имя на оборотной стороне векселей; кто близок с чьей женой; кто за кого метит выдать дочку, да не пройдет, не на таковского напали - все это доверенные слуги доверительно сообщают друг другу, обо всем этом знает и судачит каждый, кто притязает на принадлежность к благородному обществу.

Словом, если за старым Пенденнисом утвердилась слава человека, знающего все к вся, одновременно изощренного в злословии и на редкость тактичного, то справедливости ради должно сказать, что своей осведомленностью он в большей мере был обязан Моргану, который добывал для него новости по всему городу. В самом деле, если задаться целью хорошо узнать лондонское общество, так не лучше ли всего начать с основания, то есть с подвального этажа, где помещается кухня?

Итак, мистер Морган обряжал своего барина и вел с ним беседу. Накануне состоялся высочайший прием, и майор вычитал в газете, что леди Рокминстер представляла ко двору леди Клеверинг, а леди Клеверинг - свою дочь мисс Амори. (В другой заметке были описаны их туалеты - так подробно и в таких выражениях, что это и озадачит и рассмешит будущего историка нравов.) При виде знакомых имен Пенденнис перенесся мыслями в провинцию.

- Давно ли Клеверинги в Лондоне? - спросил он. - Вы, Морган, встречали кого-нибудь из их людей?

- Сэр Фрэнсис рассчитал своего иностранца, сэр, - ответствовал мистер Морган, - и теперь взял в лакеи одного моего знакомого. Я и посоветовал ему туда обратиться. Вы, случаем, не помните Таулера, сэр? Такой высокий, рыжий, только волосы-то он красит. Служил дворецким у лорда Леванта, пока его милость не обанкротились. Для Таулера это не ахти какое место, сэр; ну, да бедным людям выбирать не приходится, - закончил Морган со слезой в голосе.

- Да, не повезло Таулеру, - усмехнулся майор. - Впрочем, и лорду Леванту тоже, хе-хе.

- Я знал, чем это кончится, сэр. И вам говорил, еще давно, в Михайлов день четыре года сравнялось. Это когда миледи заложила свои брильянты.

Таулер и отвозил их к Добри - в двух кебах, а следом и столовое серебро, почитай, все туда уплыло. Вы небось помните, сэр, мы его видели на обеде у маркиза Стайна - на тарелках вензеля и герб Левантов, и сам же лорд Левант из них кушал... Прошу прощенья, сэр, я вас порезал?

Морган, занимавшийся в это время подбородком майора, стал ловко править бритву, не прерывая своего рассказа.

- Они сняли дом на Гровнер-Плейс, сэр, широко размахнулись. Леди Клеверинг решила три раза в неделю устраивать вечера, это не считая обедов.

Да только ее доходы этого не выдержат - где там!

- Когда я гостил в Фэроксе, у нее был первоклассный повар, - сказал майор, проявив полное безучастие к судьбе доходов вдовы Амори.

- Как же, сэр, Мароблан его звали... Только Мароблан от них ушел.

Майор, на этот раз с искренним чувством, заметил, что это, черт возьми, большая потеря.

- Ох, и скандал получился с этим мусью Маробланом! - продолжал Морган.

- На бале в Бэймуте он, нахал этакий, вызвал мистера Артура на дуэль, а мистер Артур совсем было нацелился вышвырнуть его в окно, и поделом бы ему было, да тут подоспел шевалье Стронг и прекратил заваруху... прошу прощения

- дискуссию, сэр. Гонору у этих французских поваров - не дай бог, точно они настоящие джентльмены.

- Я слышал об этой ссоре, - сказал майор, - но ведь не из-за нее же Мироболан получил расчет?

- Нет, сэр, ту историю замяли, сэр, мистер Артур его простил, очень поступил благородно. А уволили его через мисс Амори, сэр. Эти французишки воображают, что все по ним с ума сходят, так он возьми да и залезь по плющу к ней под окошко, и уже хотел спрыгнуть в комнату, да тут его поймали. Вышел мистер Стронг, выкатили поливальную машину и ну его окатывать водой. Такая вышла история, сэр, - не дай бог.

- Вот наглец! Вы уж не хотите ли сказать, что она дала ему повод? -

вскричал майор, подметив в глазах мистера Моргана какое-то странное выражение.

Лицо лакея снова стало непроницаемым.

- Насчет этого не знаю, сэр. Откуда слугам знать такие вещи. Скорее всего, это со зла говорили. Чего не болтают о знатных семействах. Мароблан убрался и все свое добро увез, и сковородки, и клавесин - у него был клавесин, сэр, и он писал стишки по-французски, - снял квартиру в Клеверинге и все слонялся вокруг господского дома, а еще говорят, будто мадам Фрибсби, модистка, носила записочки мисс Амори, да я этому никогда не поверю. И не поверю, что он пробовал отравиться углем, это они все с мадам Фрибсби выдумали, а один раз его чуть не подстрелил сторож в парке.

Случилось так, что в тот же день майор занял позицию в просторной оконной нише клуба Бэя на Сент-Джеймсстрит часа в четыре пополудни, когда там обычно собирается с десяток таких почтенных старых щеголей (сейчас этот клуб вышел из моды, и большинство его членов - люди преклонного возраста, но во времена принца-регента эти старички собирались у того же окна, и тогда среди них числились самые прославленные денди нашей империи). Итак, майор Пенденнис стоял у окна и вдруг увидел, что по улице идет его племянник Артур со своим приятелем мистером Попджоем.

- Вон, поглядите, - говорил Попджой, - случалось вам пройти мимо Бэя в это время дня и не увидеть этой коллекции древностей? Прямо музей. Их бы отлить из воска и поставить у мадам Тюссо...

- Открыть новую комнату ужасов, - смеясь подхватил Пен.

- Комнату ужасов? А хорошо сказано, ей-богу! - вскричал Поп. - Они и вправду страшилища, кого ни возьми. Вон старик Блондель; вон мой дядюшка Крокус - второго такого старого грешника во всей Европе не сыщешь; а вон...

э, кто-то стучит по стеклу и кивает нам.

- Это мой дядюшка майор, - сказал Пен. - Он что, тоже старый грешник?

- Отъявленный плут, - уверенно заявил Поп, кивая головой. - Он вам делает знаки, зовет войти.

- Пошли вместе, - предложил Пен.

- Не могу - два года как поссорился с дядей Кроком, из-за мадемуазель Франжипан... всего наилучшего! - И молодой грешник, одним кивком простившись с Пеном, с клубом Бэя и старшим поколением преступников, побрел к Блекьеру -

в близлежащее заведение, облюбованное гуляками помоложе.

Крокус, Блондель и остальные старые франты только что перед тем говорили о Клеверингах, о которых и майор, в связи с их приездом в Лондон, расспрашивал в то утро своего лакея. Дом мистера Блонделя был соседний с тем, который снял сэр Фрэнсис Клеверинг; мистер Блондель, сам любитель давать обеды, заметил некоторое оживление в кухне соседа. И в самом деле, у сэра Фрэнсиса был новый повар - тот самый, что не раз служил мистеру Блонделю, ибо этот последний постоянно держал только повариху, впрочем, весьма искусную, а для званых обедов всякий раз приглашал того из кухонных артистов, какой оказывался свободен.

- Я слышал, - сказал мистер Блондель, - что денег они тратят чертову пропасть, а принимают у себя бог знает кого. Чуть не с улицы зазывают людей на свои обеды. Шампиньон говорит, у него сердце кровью обливается - на кого приходится готовить. Просто позор, что у таких выскочек столько денег! -

воскликнул мистер Блондель, чей дед был почтенным мастером по изготовлению кожаных штанов, а отец ссужал деньгами принцев крови.

- Жаль, что я вовремя не встретил эту вдовушку, - вздохнул Крокус. -

Злосчастная подагра виновата, задержала меня в Ливорно. А то я бы сам на ней женился - говорят, у ней шестьсот тысяч фунтов в трехпроцентных бумагах.

- Чуть поменьше, - сказал майор Пенденнис. - Я знавал ее семью в Индии.

Отец ее был богач - плантации индиго... я все о ней знаю, земли Клеверинга граничат с нашими... А-а, вон идет мой племянник, а с ним...

- Мой, ветрогон несчастный, - сказал лорд Крокус, хмурясь на Попджоя из-под мохнатых бровей; и, когда майор Пенденнис постучал по стеклу, поспешил отвернуться от окна.

Майор был необычайно в духе. Светило солнце, воздух был свежий, бодрящий. Он уже с утра решил нанести в этот день визит леди Клеверинг, а теперь подумал, что очень недурно будет пройтись к ней через Грин-парк вместе с племянником. Пенденнис-младший охотно согласился сопровождать своего светского родича, - тот на одной Сент-Джеймс-стрит успел показать ему с полдюжины важных персон, а переходя улицу, удостоился поклона от одного герцога, одного епископа (верхом на спокойной лошадке) и одного министра с зонтиком. Герцог протянул старшему Пенденнису палец в добела начищенной перчатке, который майор пожал как нельзя более почтительно; и Пена пронизала сладкая дрожь, когда он, можно сказать, соприкоснулся с этим великим человеком (ведь Пен держал майора под левую руку, пока тот правой держался за палец его светлости). Ах, если бы по обе стороны улицы стояла сейчас вся школа Серых монахов, и весь Оксбриджский университет, и Патерностер-роу, и Темпл, и Лора, и матушка, если бы видели, как они с дядюшкой здороваются с самым известным в мире герцогом!

- А-а, Пенденнис! Хороша погодка! - Вот какие замечательные слова произнес герцог, а затем, кивнув маститой головой, пошел дальше - в синем своем сюртуке и белоснежных панталонах, с жестким белым галстуком, застегнутым сзади сверкающей пряжкой.

Старый Пенденнис, чье сходство с его светлостью уже было отмечено, сразу после этой встречи стал бессознательно ему подражать в разговоре. Всем нам, вероятно, приходилось встречать военных, которые вот так же подражали манерам некоего полководца того времени и, может быть, даже изменили своей натуре и характеру только оттого, что судьба наделила их орлиным носом. А сколько других людей гордились тем, что высокий лоб придает им сходство с мистером Каннингом? Иные всю жизнь пыжатся и важничают, вообразив, что смахивают на благословенной памяти Георга IV (мы говорим "вообразив", потому что действительно походить на этого прекраснейшего и совершеннейшего из людей невозможно!). Иной ходит с раскрытым воротом, решив, что он - вылитый лорд Байрон. И еще совсем недавно сошел в могилу бедный Том Бикерстаф, который, будучи наделен не более богатым воображением, чем мистер Джозеф Хьюм, посмотрелся как-то в зеркало и решил, что он похож на Шекспира; для вящего сходства с бессмертным бардом сбрил волосы надо лбом, без отдыха писал трагедии и к концу жизни совсем помешался - буквально погиб от мании величия! Эти и подобные им чудачества, порожденные суетным тщеславием, наблюдал, вероятно, каждый, кто знает свет. Плутишка Пен втайне посмеялся, заметив, как майор стал подражать великому человеку, с которым они только что расстались; однако на свой лад он и сам был, пожалуй, не менее тщеславен и теперь выступал рядом с дядюшкой горделиво, как молодой индюк.

- Да, мой милый, - заговорил старый холостяк, когда они вошли в Грин-парк, где резвилась бедно одетая детвора, где играли в орлянку мальчишки-рассыльные и паслись на солнышке черные овцы, где актер, сидя на скамейке, учил роль, прохаживались нянюшки с детьми и бродили влюбленные парочки. - Да, мой милый, поверь мне: для человека небогатого самое важное -

хорошие знакомства. Кого ты сейчас видел рядом со мной в окне клуба? Двое из них - пэры Англии. Хобаноб будет пэром, как только умрет его двоюродный дед, а его уже в третий раз хватил удар; остальные же имеют не менее семи тысяч годового дохода каждый. Ты заметил - у подъезда клуба стояла темно-синяя каретка, запряженная огромным рысаком? Ее среди всех узнаешь. Это выезд сэра Хью Трампингтона. Он никогда не ходит пешком - никогда, это даже вообразить невозможно. Если он навещает свою матушку, что живет через два дома (я тебя непременно ей представлю, у нее бывают лучшие люди Лондона), то у дома двадцать три садится на лошадь, а у дома двадцать пять спешивается. Сейчас он у Бэя играет в пикет с графом Понтером; он второй пикетист Англии - и не удивительно: каждый божий день, кроме воскресений (сэр Хью глубоко религиозный человек), он играет с половины четвертого до половины восьмого, а потом переодевается к обеду.

- Что и говорить, очень благочестивое времяпрепровождение, - сказал Пен, смеясь, а про себя подумал, что дядюшка становится болтлив.

- Ах ты господи, разве в этом дело? При таком богатстве человек волен проводить время по своему усмотрению. Баронет, член парламента, десять тысяч акров лучшей земли в Чешире и роскошная усадьба (хоть он никогда там не живет) - такой может делать все, что ему угодно.

- Так это, стало быть, его каретка? - язвительно спросил Пен.

- Каретка?.. А, ну да, и ты очень кстати мне напомнил, я немного уклонился в сторону... revenons a nos moutons (Вернемся к нашим баранам

(франц.).). Вот именно - revenons a nos moutons. Так вот эта каретка в моем распоряжении от четырех до восьми часов. В полном моем распоряжении, черт побери, как если бы я нанимал ее у Тильбюри за тридцать фунтов в месяц! Сэр Хью добрейшей души человек; будь нынче погода чуть похуже, мы бы с тобой сейчас катили на Гровнер-Плейс в этой каретке. Видишь, как выгодно знаться с богачами? Обедаю я даром, гощу за городом, езжу верхом - все даром. Своры и доезжачих для меня держат другие. Sic vos non vobis (Так вы (трудитесь), но не для себя (лат.).), как мы, бывало, говорили в школе, а? Прав был мой старый друг Лич, из сорок четвертого полка, очень был неглупый человек, как большинство шотландцев. Знаешь, что говорил Лич? "Я не так богат, чтобы знаться с бедняками".

- Вы не соблюдаете собственных правил, дядюшка, - с улыбкой сказал Пен.

- Не соблюдаю правил? Как это так, сэр? - обиделся майор.

- На практике вы куда добрее, чем в теории, иначе не поздоровались бы со мною на Сент-Джеймс-стрит. Живя среди герцогов и всяких магнатов, вы не стали бы дарить вниманием неимущего сочинителя.

Из этих слов мы можем заключить, что мистер Пен делал успехи и научился не только исподтишка насмешничать, но и льстить.

Майор Пенденнис тотчас успокоился и даже был растроган. Ласково похлопав племянника по руке, на которую опирался, он сказал:

- Ты, мой милый, другое дело, ты - моя плоть и кровь. Я к тебе расположен, я бы тобой гордился, кабы не твои проделки и всякие безумства, ей-богу! Ну, да авось ты перебесился, надеюсь, надеюсь, что перебесился, пора бы! Моя цель, Артур, - сделать из тебя человека, увидеть, как ты займешь в свете место, подобающее носителю твоего имени, и моего. Ты создал себе кое-какую репутацию своим литературным талантом, и я отнюдь не говорю, что это плохо, хотя в мое время поэзия, талант и тому подобное считались, черт возьми, дурным тоном. Взять хотя бы бедного Байрона, ведь он совсем опустился, можно сказать - погубил себя, а все потому, что знался с поэтами, журналистами и прочей такой публикой. Но теперь не то - теперь литература в моде, образованные люди вхожи в лучшие дома! Tempora mutantur (Времена меняются (лат.).), черт возьми, и остается только повторить за Шекспиром:

"Что есть, то благо".

Пен не счел за нужное сообщать дядюшке, кому принадлежит это изречение, и тут они как раз вышли из Гринпарка и направились на Гровнер-Плейс, к пышному особняку, где обитали сэр Фрэнсис Клеверинг и его супруга.

Ставни первого этажа были заново позолочены; дверные молотки ослепительно сверкали; на балконе гостиной переносный цветник пылал белыми, розовыми, пунцовыми красками; цветы украшали и окна второго этажа (вероятно

- опочивальни и гардеробной миледи), и даже прелестное оконце в третьем этаже, где, как решил востроглазый Пен, находилась девичья спаленка мисс Бланш Амори; и весь фасад дома радовал глаз свежей краской, зеркальными стеклами, вычищенным кирпичом и новой, без пятнышка, штукатуркой.

"Как, верно, наслаждался Стронг, создавая все это великолепие!" -

подумал Пен.

- Леди Клеверинг едет на прогулку, - сказал майор. - Придется только забросить карточки. - Новое словечко "забросить" он употребил потому, что слышал его от каких-то молодых вельмож и решил, что оно подходит для юных ушей Пена.

И в самом деле, когда они приблизились к дому, к подъезду подкатило великолепное желтое ландо, обитое внутри кремовой парчой или атласом и запряженное чистокровными, серыми в яблоках, лошадьми. Головы их были украшены яркими лентами, сбруя сплошь в гербах. Гербы сверкали и на дверцах ландо - увенчанные гребнями, разделенные на множество полей, в подтверждение древности и знатности дома Клеверинг и Снэлл. На высоких козлах в чехле, тоже расшитом золотыми гербами, восседал, сдерживая пляшущих лошадей, кучер в серебряном парике, человек еще молодой, но степенного вида, в жилете с галунами и с пряжками на башмаках - маленькими пряжками, не такими, какие носят лакеи Джон и Джимс, - те, как известно, большие и изящно прикрывают ступню.

Одна створка парадных дверей отворена, и Джон, один из самых рослых сынов своего племени, стоит, прислонясь к косяку, скрестив стройные ноги в шелковых чулках, голова напудрена, в руке - трость с золотым набалдашником, dolichoskion (Длиннотенная (греч.) - эпитет для копья у Гомера.). Джимса еще не видно, но он близко и ждет в сенях вместе с третьим слугой, тем, что не носит ливреи, и уже изготовился раскатать волосяную дорожку, по которой миледи прошествует к ландо. Чтобы описать все ото, требуется время, но наметанный глаз сразу все приметит. И верно, не успели майор и Пен перейти улицу, как распахнулась вторая створка дверей; волосяная дорожка скатилась по ступеням крыльца к подножке коляски; и Джон уже отворяет украшенную гербом дверцу с одной стороны, а Джимс с другой, и на крыльце появляются две дамы, разодетые по последней моде, в сопровождении третьей, у которой на руках тявкает спаниель с голубой ленточкой на шее.

Первой в коляску впорхнула мисс Амори выбрала себе место по вкусу. За ней следовала леди Клеверинг. но она была не столь молода и не столь легка на ногу, и эта ее нога в зеленом атласном ботинке и в чулке, очень тонком, в отличие от лодыжки, которую он облекал, довольно долго раскачивалась над подножкой, пока миледи висела в воздухе, оперевшись на руку несгибаемого Джимса, - на радость всякому поклоннику женской красоты, какому случилось бы оказаться свидетелем этой торжественной церемонии.

Пенденнисы, старший и младший, тоже узрели эти прелести, подходя к дому. Майор хранил на лице невозмутимо учтивое выражение. Пен же при виде коляски и дам немного оробел - ему вспомнились кое-какие сценки в Клеверинге, и сердце у него забилось чуть быстрее обычного.

В это время леди Клеверинг оглянулась и увидела их: она поднялась наконец на первую ступеньку и еще через секунду уже сидела бы в ландо, но тут качнулась назад (так что от надушенной головы Джимса облаком взвилась пудра) с возгласом: "Батюшки, да это Артур Пенденнис и старый майор!" -

соскочила обратно на твердую землю и, протянув вперед пухлые руки, затянутые в оранжевые перчатки, тепло приветствовала дядю и племянника.

- Входите, входите, что это вас не было видно?.. Вылезай, Бланш, тут старые знакомые. Ну и обрадовали! А мы вас ждали, ждали. Входите, там еще завтрак на столе, - громко говорила радушная хозяйка, двумя руками тряся Пена за руку (руку майора она уже успела пожать и выпустить); и Бланш, закатив глаза к самым крышам и застенчиво краснея, вышла из коляски и протянула робкую ручку майору Пенденнису.

Компаньонка с собачкой нерешительно огляделась, видимо размышляя, не следует ли покатать Фидельку, но затем сделала полоборота и тоже вошла в дом следом за леди Клеверинг, ее дочерью и двумя гостями. И желтая с гербами коляска осталась стоять пустая, только кучер в серебряном парике возвышался на козлах.

Глава XXXVII, в которой слова появляется Сильфида

Люди поважнее лакея Моргана были, однако, хуже его осведомлены с доходах леди Клеверинг; и когда миледи прибыла в Лондон, в свете поползли слухи о ее несметном богатстве. Среди источников его упоминали фактории индиго, клиперы с опиумом, банк, битком набитый рупиями, брильянты и драгоценности индийских царьков, и огромные проценты по ссудам, полученным ими или их предшественниками от отца леди Клеверинг. Называли точную сумму ее счета у лондонского банкира, и количество нулей в этой сумме исторгало у пораженных слушателей соответствующее количество благоговейных "о!".

Передавали как достоверный факт, что в Англии находится некий полковник Алтамонт, любимый чиновник набоба Лакхнаусского, человек необыкновенный, якобы принявший мусульманскую веру и испытавший множество головокружительных и опасных приключении, которому поручено договориться с бегум Клеверинг о продаже ей знаменитого брильянта "свет дивана" из носовой серьги набоба.

Под титулом "бегум" леди Клеверинг была известна в Лондоне еще раньше, чем сама там поселилась; и как Делольм, Блекстон и прочие превозносители британской конституции вечно хвастают, что мы допускаем людей в ряды нашей аристократии за любые заслуги и что человек, родись он хоть в канаве, может, буде он того достоин, стать пэром Англии и сидеть рядом с каким-нибудь Стэнли или Кэвендишем, - так же и наше высшее общество вправе хвалиться тем, что хоть оно и надменно, и ревниво охраняет свои привилегии, и лишь с большим выбором включает в свой круг посторонних, однако если человек достаточно богат, все преграды мгновенно рушатся, и его (или ее) принимают с распростертыми объятиями, как того и заслуживает их богатство. Это доказывает нашу британскую честность и независимость суждений: наши высшие сословия - не просто надменные аристократы, какими их выставляют невежды;

напротив, если у человека есть деньги, они будут привечать его, есть его обеды, танцевать на его балах, брать в жены его дочерей или отдавать своих прелестных дочек в жены его сыновьям без всяких церемоний, как самые обыкновенные roturiers (Простолюдины (франц.).).

Наш друг шевалье Стронг, в свое время надзиравший за отделкой дома в Клеверинг-Парке, теперь с присущим ему вкусом давал указания и модным лондонским подрядчикам, готовившим лондонский особняк к приезду семейства Клеверингов. Украшением этого изысканного жилища Стронг наслаждался не меньше, чем если бы сам был его владельцем. Фактотум и доверенный друг баронета по три раза перевешивал картины и переставлял диваны и кресла, вел беседы с виноторговцами и будущими поставщиками и в то же время, пользуясь случаем, обставлял собственную квартирку и закладывал небольшой винный погреб; квартирка вызывала восхищение всех его знакомых, а те из них, кого он изредка приглашал к завтраку, теперь запивали жаркое превосходным кларетом. Шевалье, по собственному выражению, катался как сыр в масле: он с большим удобством устроился в "Подворье Шепхерда"; и прислуживал ему бывший его товарищ по Испанскому легиону, которого он потерял во время штурма какого-то испанского форта и вновь нашел на углу Тоттенхем-Кортроуд и которого произвел в чин слуги - своего и приятеля, временно с ним квартировавшего. Приятель же этот был не кто иной, как любимец набоба Лакхнаусского, доблестный полковник Алтамонт.

Свет не видывал человека менее любопытного или, по крайней мере, более деликатного, нежели Нэд Стронг, и он не старался вникать в таинственную связь, которая вскоре после их первой встречи установилась между сэром Фрэнсисом Клеверингом и посланцем набоба. Последнему была известна какая-то тайна касательно первого, почему-то это давало ему власть над Клеверингом; и поскольку Стронг знал, что его патрон прожил далеко не безупречную молодость и в бытность свою в индийском полку показал себя не с лучшей стороны, а полковник клялся, что близко знал Клеверинга в Калькутте, Стронг решил, что он держит сэра Фрэнсиса в страхе угрозой каких-то разоблачений. Да Стронг и сам уже давно раскусил сэра Фрэнсиса Клеверинга как человека неумного, бесхарактерного и слабовольного, как морального и физического лентяя и труса.

После встречи в Бэймуте несчастный баронет раза три виделся с полковником, но не сообщал Стронгу, о чем у них шел разговор, хотя шевалье, выполнявший все его поручения, несколько раз передавал от него письма полковнику. В один из таких дней посланец набоба был, надо полагать, особенно не в духе: он скомкал письмо Клеверинга в кулаке и разразился целой тирадой:

- К дьяволу сотню! Хватит с меня и писем и вилянья. Скажите Клеверингу, что мне нужна тысяча, не то я не буду больше молчать, и тогда от него мокрое место останется. Пусть гонит тысячу, и я уеду за границу и, даю слово джентльмена, на год оставлю его в покое. Так и передайте ему, дружище. Если я не получу деньги в пятницу к двенадцати часам, то, не будь мое имя...

такое, как есть, в субботу я даю заметку в газету и на той неделе вся лавочка взлетит на воздух.

Строит передал эти слова баронету, и они произвели такое впечатление, что в назначенный день и час шевалье опять явился в бэймутскую гостиницу, где стоял Алтамонт, и вручил ему требуемую сумму. Алтамонт называл себя джентльменом и поступил по-джентльменски: расплатился по счету в гостинице, и бэймутская газета сообщила, что он отбыл в заграничное путешествие. Стронг проводил его в Дувр, до самой пристани. "Тут пахнет подлогом, - думал он. -

Не иначе как вексель попал к этому типу и теперь он шантажирует Клеверинга".

Однако еще до истечения года полковник вновь ступил на берег нашей благословенной страны. По его словам, ему дьявольски не повезло в Баден-Бадене: красное выходило четырнадцать раз подряд, ни один благородный человек такого не выдержит. Денег на проезд он был вынужден просить у сэра Фрэнсиса; и баронет, хоть ему и приходилось туго (у него было много предвыборных расходов, и жизнь в поместье стоила недешево, а тут еще он обставлял свой лондонский дом), все-таки умудрился уплатить по векселю Алтамонта, хотя и очень неохотно: в присутствии Стронга он, ругательски ругаясь, выразил сожаление, что полковника не упекли в Германии в долговую тюрьму до конца дней, тем избавив его от дальнейших домогательств.

Деньги для полковника сэру Фрэнсису пришлось добывать без ведома жены;

ибо эта добрая женщина, хотя и не скупилась на расходы, однако вместе с большим состоянием унаследовала от своего папаши Снэлла неплохую деловую хватку и супругу положила лишь такое содержание, какое, на ее взгляд, приличествовало его званию ж титулу. Время от времени она делала ему подарки или оплачивала какой-нибудь экстренный карточный долг, но всегда требовала подробного отчета об употреблении этих подачек; и Клеверинг напрямик сказал Стронгу, что за деньгами для Алтамонта он просто не может обратиться к жене.

В обязанности мистера Стронга входило добывать для своего патрона как эти, так и другие суммы. И в его квартире в "Подворье Шепхерда" нередко велись переговоры между сэром Фрэнсисом и господами из мира денежных мешков и перешло из рук в руки немало крупных банкнот и листков вексельной бумаги.

Когда человек с молодых ногтей привык делать долги и получать наличные в обмен на обязательства уплатить через год, не бывает, чтобы удача долго ему сопутствовала: чуть немножко повезет, глядишь - ростовщик уже опять на пороге, а векселя с твоей подписью пущены в оборот. Клеверинг находил более удобным встречаться с этими господами не у себя, а у Стронга; и шевалье питал к баронету столь сильное дружеское расположение, что хотя сам он не имел за душой ни шиллинга, его подпись как поручителя стояла на обороте чуть ли не всех векселей, какие выдавал сэр Фрэнсис. Приняв векселя Клеверинга к платежу, он учитывал их "в Сити". Когда подходил срок оплаты, торговался с держателями и либо платил что-нибудь в счет долга, либо получал отсрочку, переписав вексель на нового держателя. Правдами или неправдами -

джентльменам надобно жить. Мы ведь только что читали в газетах, что гарнизон Коморна держится бодро, военные ставят пьесы, танцуют на балах и поедают свой рацион, хотя им ежечасно угрожает штурм австрийцев, а в случае его удачи - виселица; так же и в Лондоне сотни неунывающих должников расхаживают по улицам, изо дня в день обедают достаточно сытно и весело и крепко спят по ночам; а поблизости уже маячит бейлиф, и веревка долгов уже накинута им на шею - каковые мелкие неудобства старый солдат Нэд Стронг сносил без малейшего труда.

Однако нам еще представится случай ближе познакомиться с этими, да и с другими интересными обитателями "Подворья Шепхерда", а сейчас возвратимся к леди Клеверинг и ее друзьям, очень уж долго мы заставили их ждать в дверях дома на Гровнер-Плейс.

Они сразу вошли в роскошную столовую, отделанную в средневековом стиле,

- "почему - одному богу известно, - как заметила, добродушно смеясь, хозяйка, - разве что потому, что мы с Клеверингом дожили до середины своего века", - и здесь гостям были предложены обильные остатки завтрака, еще не убранного со стола, за которым только что сидели леди Клеверинг и Бланш.

Наша маленькая сильфида, на званом обеде съедавшая не более шести зернышек риса, как Амина, приятельница джиннов, в "Тысяче и одной ночи", без свидетелей весьма энергично орудовала ножом и вилкой и поглощала основательную порцию бараньих котлет, тем самым уподобляясь в лицемерии многим другим светским девицам. Пен и майор от угощения отказались, но убранство столовой расхвалили на все лады, не забыв и модного словечка

"очень строгий стиль". И в самом деле, здесь имелись голландские, с высокими спинками стулья семнадцатого века; буфет резного дерева - шестнадцатого; у стены - другой буфет, тоже резной, из деревянной отделки церкви в Нидерландах, а над круглым дубовым столом - огромная церковная люстра; были тут и фамильные портреты с Уордор-стрит, и гобелены из Франции, щиты, двуручные мечи и секиры из папье-маше, зеркала, статуэтки святых и дрезденский фарфор - словом, ничего более строгого и вообразить невозможно.

Из столовой дверь вела в библиотеку, где стояли подобранные по размеру бюсты и книги, глубокие кресла и бронзовые скульптуры в классическом стиле. Здесь, за надежным прикрытием двойных дверей, сэр Фрэнсис курил сигары, читал

"Беллову жизнь" и засыпал после обеда, если не играл на бильярде в одном из своих клубов и не понтировал в игорных домах близ Сент-Джеймс-стрит.

Но что могло сравниться со строгим великолепием гостиных? Ковры там были столь толстые и пушистые, что нога ступала по ним бесшумно, как тень;

на белом их фоне цвели розы и тюльпаны величиной с постельную грелку; в живописном беспорядке расставлены были стулья высокие и низкие, стулья кривоногие и стульчики до того хрупкие, что под стать только сильфиде, столики маркетри, на которых громоздились диковинные безделушки, фарфор всех веков и всех стран, бронза, кинжалы с позолотой, альбомы, ятаганы, турецкие бабуши и коробки с парижскими конфетами. Где бы вы ни сели, из-за вашего плеча выглядывали дрезденские пастушки и пастушки. И были там еще голубые пудели, утки, петухи и куры из датского фарфора; были нимфы кисти Буше и пастушки кисти Греза, до чрезвычайности строгие; были муслиновые занавески и парчовые портьеры, золоченые клетки с попугаями - два какаду, тщетно старающиеся перекричать и переболтать друг друга; часы с музыкой на подзеркальнике, и на камине - еще одни часы, с боем, - как у колокола Большой Том, - словом, там было все, чего может требовать богатство и что может изобрести утонченный вкус. Лондонская гостиная, обставленная без оглядки на расходы, - это, безусловно, одно из самых возвышенных и любопытных зрелищ нашего времени. Римляне Восточной империи, прелестные графини и маркизы Людовика XV - и те не могли бы проявить столь изысканного вкуса, как наши современники; и всякий, кто попадал в парадные комнаты леди Клеверинг, бывал вынужден признать, что они великолепны и что такого

"строгого" убранства не увидишь даже в самых красивых гостиных Лондона - ни у леди Харли Квин, ни у леди Хэнуэй Уордор, ни у миссис Ходж-Поджсон, супруги прославленного железнодорожного магната.

Бедная леди Клеверинг мало смыслила в таких вещах и на окружавшую ее роскошь взирала без должного почтения.

- Я знаю одно - что денег на это ухлопали пропасть, - сообщила она своему гостю, - и не советую вам садиться на те вон золотые стульчики. Я сама один продавила в тот вечер, когда у нас был второй званый обед. И что вы раньше к нам не зашли? Мы бы и вас пригласили.

- Вам было бы, вероятно, очень интересно посмотреть, как мама сломала стул, правда, мистер Пенденнис? - спросила милочка Бланш с недоброй улыбкой.

Она сердилась, потому что Пен смеялся и разговаривал с ее мамашей, потому что ее мамаша, расписывая дом, несколько раз попала пальцем в небо...

да мало ли еще почему.

- Я бы с радостью помог леди Клеверинг подняться, - с поклоном отвечал Пен.

- Quel preux chevalier! (Какой доблестный рыцарь! (франц.).) -

воскликнула Сильфида, тряхнув головкой.

- Не забудьте, я сочувствую всем, кто падает, - сказал Пен. - Когда-то я сам сильно на этом пострадал.

- И уехали домой искать утешения у Лоры, - сказала мисс Амори.

Пен поморщился. Он не любил вспоминать, как его тогда утешила Лора, и не очень ему было приятно обнаружить, что о его осечке всем известно. А так как ответить ему было нечего, он стал с подчеркнутым интересом разглядывать мебель и расхваливать вкус хозяйки.

- Меня-то нечего хвалить, - сказала прямодушная леди Клеверинг, - это все подрядчики да капитан Стронг. Они тут все устроили, пока мы жили в деревне, и... и леди Рокминстер у нас побывала и, говорит, салоны вполне хороши, - произнесла леди Клеверинг очень почтительно.

- Моя кузина Лора недавно гостила у нее, - заметил Пен.

- Да я не о вдовствующей, я о самой леди Рокминстер.

- Неужто? - воскликнул майор, услышав это громкое имя. - Ну, леди Клеверинг, если вы заслужили одобрение миледи, значит, все в порядке. Да, да, значит, все в порядке. Должен тебе сказать, Артур, что леди Рокминстер -

законодательница мод и хорошего вкуса. А комнаты и в самом деле прекрасны! -

И майор, говоря о знатной леди, понизил голос и окинул гостиную благоговейным взором, словно своды церкви.

- Да, леди Рокминстер нам протежирует, - сказала леди Клеверинг.

- Протежирует, мама, - резко поправила ее Бланш.

- Ну, пусть так, - согласилась миледи. - Это с ее стороны очень любезно, и когда привыкнешь, может, даже ничего будет, а поначалу-то не очень приятно, когда тебе проке... протежируют. Она и балы за нас хочет давать, и на обеды к нам приглашать по своему выбору. Ну, да уж этого я не потерплю. Старых друзей непременно буду звать, а то что же это? Она будет рассылать приглашения, а ты сиди как дура во главе собственного стола? Вы к нам приходите, Артур и майор... знаете когда? Четырнадцатого. Это у нас не из самых парадных обедов, Бланш, - добавила она, оглянувшись на дочь, а та прикусила губу и нахмурилась, очень свирепо для сильфиды.

Майор с улыбкой и поклоном сказал, что такое маленькое сборище прельщает его гораздо больше, нежели званый обед. Он насмотрелся этих парадных банкетов и предпочитает посидеть и побеседовать просто, в домашнем кругу.

- По-моему, обед всегда вкуснее на второй день, - сказала леди Клеверинг, стремясь исправить свою оплошность, - Четырнадцатого нас будет совсем немного, очень даже уютно посидим.

Мисс Бланш, в отчаянии всплеснув руками, проговорила:

- Ах, мама, vous etes incorrigible (Вы неисправимы (франц.).).

Майор Пенденнис поклялся, что больше всего на свете любит маленькие, уютные обеды, и мысленно послал миледи ко всем чертям - как она посмела пригласить его на вчерашний обед! Но он был человек бережливого склада и, сообразив, что, если подвернется что-нибудь получше, этих людишек можно и надуть, принял приглашение почтительно и благодарно. Что касается до Пена, то у него еще не было тридцатилетнего опыта званых обедов и он не видел причин отказываться от вкусного обеда в гостеприимном доме.

- Что это за пикировка произошла у вас с мисс Амори, ваша милость? -

спросил майор у Пена на обратном пути. - Мне казалось, что к тебе там были очень благосклонны.

- "Были" - это ничто, когда речь идет о женщинах, - отвечал Пен с видом заправского фата. - "Были" и "есть" - разные вещи, сэр, в особенности применительно к женскому сердцу.

- Да, женщины так же изменчивы, как и мы, - вздохнул майор. - Помню, когда мы огибали мыс Доброй Надежды, одна дама грозилась отравиться из-за твоего покорного слуги; а через три месяца сбежала от мужа с кем-то другим, ей-богу. Ты смотри, не попадись в сети этой мисс Амори. Она бойка, жеманна и плохо воспитана; и репутация у ней немного того... ну, да это не важно. Но ты о ней не мечтай: десять тысяч фунтов - это не то, что тебе нужно. Что такое десять тысяч фунтов, мой милый? На проценты с них не оплатить даже тряпок этой девицы.

- А вы, дядюшка, видно, знаток по части тряпок.

- Был когда-то, мой мальчик, не скрою. А ты ведь знаешь, старый боевой конь, как заслышит звук трубы, так сразу... хе-хе... Ну, ты понимаешь...

Тут им встретилась въезжавшая в Хайд-парк коляска, и майор приветствовал ее поклоном и улыбкой несколько одряхлевшего сердцееда.

- Коляска леди Кэтрин Мартингал, - пояснил он. - Дочери очень хороши собой. Но я, черт побери, помню их мать, когда она была в сто раз красивее.

Нет, Артур, дорогой мой, при твоей наружности, при твоих задатках ты рано или поздно должен взять за женой хороший куш. И знаешь ли, плут ты этакий...

только не разболтай в Фэроксе, что я это сказал... слава человека немного порочного, d'un homme dangereux (Опасного мужчины (франц.).), отнюдь не вредит молодому человеку в глазах женщин. Им это нравится, а благонравных юношей они терпеть не могут... Молодости, знаешь ли, многое прощается. Но брак, - продолжал умудренный жизнью моралист, - брак это другое дело. Женись на деньгах. Я уже тебе говорил: найти богатую жену так же легко, как и бедную, а обедать сытно и вкусно за изящно сервированным столом куда приятнее, нежели садиться вдвоем с женой за холодную баранину.

Четырнадцатого, у сэра Фрэнсиса Клеверинга, нас накормят отличным обедом.

Вот к этому пусть и сведутся твои сношения с этим семейством. Бывай у них, но только ради обедов. И чтобы я больше не слышал твоих дурацких рассуждений про рай в шалаше.

- Шалаш должен быть с каретным сараем, сэр, чтоб не стыдно в нем жить дворянину, - процитировал Пен известную балладу "Черт на прогулке"; но дядюшка не знал этих стихов (хотя, возможно, вел Пена путем их героя) и продолжал развивать свою философию, очень довольный тем, что ему попался такой восприимчивый ученик. Артур Пенденнис и в самом деле был неглупый малый и к любому собеседнику приспосабливался с легкостью, пожалуй, даже излишней.

Ворчун Уорингтон ворчал, что Пен до того зазнался, что скоро сделается совершенно невыносим. Но в душе он радовался успехам и лихости своего младшего товарища. Ему нравилось видеть Пена веселым, оживленным, пышущим здоровьем, бодростью, надеждами: так человек, которого клоун и арлекин давно уже не забавляют, радуется, глядя, как дети смотрят пантомиму. Пену везло, и от былой его угрюмости не осталось и следа: он расцветал, потому что на него светило солнце.

Глава XXXVIII, в которой полковник Алтамонт появляется и опять исчезает

В назначенный день майор Пенденнис, которому не подвернулось ничего получше, и Артур, который ничего лучшего не желал, вместе явились на обед к сэру Фрэнсису Клеверингу. В гостиной они застали только сэра Фрэнсиса с супругой, да еще капитана Стронга. Артур очень обрадовался встрече со старым знакомым, майор же глядел на Стронга весьма хмуро - ему вовсе не улыбалось обедать за одним столом с этим чертовым мажордомом, как он про себя непочтительно называл его. Но вскоре прибыл мистер Уэлбор Уэлбор, сосед Клеверинга и тоже член парламента, и старший Пенденнис сменил гнев на милость: хотя Уэлбор был скучнейший человек и в застольной беседе участвовал не больше, чем лакей, стоявший за его стулом, но все же это был почтенный землевладелец, древнего рода и с годовым доходом в семь тысяч фунтов, и в таком обществе майор всегда чувствовал себя на месте. Затем появились и другие достаточно знатные гости: вдовствующая леди Рокминстер, у которой были свои основания благоволить к Клеверингам, и леди Агнес Фокер со своим сыном Гарри, давнишним нашим знакомым. Мистер Пинсент не мог приехать -

обязанности члена парламента требовали его присутствия в палате, и он не пренебрегал ими как два его старших коллеги. Последней в гостиную вошла мисс Бланш Амори. На ней было восхитительное белое платье, над вырезом которого сверкали во всей красе ее перламутровые плечики. Фокер, глядя на нее с нескрываемым восхищением, шепнул Пену, что она "ужасная милашка". На этот раз она обошлась с Артуром очень ласково - сердечно протянула ему руку, заговорила о милом Фэроксе, расспросила о милой Лоре и о матушке, сказала, что всей душой рвется назад в деревню, и вообще держалась просто, приветливо и безыскусственно.

Гарри Фокер решил, что в жизни не видывал создания столь любезного и обворожительного. Он не очень-то привык к обществу дам и в присутствии их обычно немел, а тут оказалось, что при мисс Амори он может говорить, и он сделался чрезвычайно оживлен и разговорчив еще раньше, чем слуга возвестил

"обед подан" и гости спустились в столовую. Ему очень бы хотелось предложить руку прелестной Бланш и вести ее вниз по широкой, устланной ковром лестнице;

но это счастье выпало на долю Пена, а Фокер, как внук графа, был удостоен чести вести к столу миссис Уэлбор.

Но временно разлученный с предметом своих воздыханий, за столом он оказался ее соседом и мысленно поздравил себя с тем, как ловко сумел занять эту выгодную позицию. Возможно, впрочем, что ловкость проявил не он, а кто-то другой. Таким образом, оба молодых человека сидели рядом с Бланш, один справа от нее, другой слева, и наперебой с нею любезничали.

Мамаша Фокера смотрела через стол на своего ненаглядного мальчика и дивилась его необычайной живости. Он без умолку болтал со своей соседкой.

- Вы видели Тальони в "Сильфиде", мисс Амори?.. Будьте добры, подайте мне су прем деволяй (эти слова были обращены к лакею), очень вкусно... и как, интересно, делают этот супрем, куда они девают ноги от кур?.. В

"Сильфиде" она просто чудо, верно? - И он тут же напел прелестную мелодию, которая пронизывает этот прелестнейший из балетов, ныне отошедший в прошлое вместе с самой красивой и грациозной из танцовщиц. Суждено ли нашей молодежи увидеть что-нибудь столь же чарующее и классическое, что-нибудь подобное Тальони?

- Мисс Амори и сама Сильфида, - сказал Пен.

- Какой у вас приятный тенор, мистер Фокер, - воскликнула Бланш. - И школа чувствуется превосходная. Я тоже немножко пою. Вот бы нам спеть вместе.

Пен вспомнил, что с очень похожими словами та же девица обращалась к нему и когда-то не прочь была петь с ним на два голоса. Со сколькими еще мужчинами с тех пор распевала она дуэты? Но задать этот язвительный вопрос вслух он не счел приличным и только сказал с умильным видом:

- Как я хотел бы снова послушать ваше пение, мисс Бланш! Ни один голос, кажется, не доставлял мне такого удовольствия.

- А я думала, вам нравится голос Лоры, - сказала мисс Бланш.

- У Лоры контральто, а вы ведь знаете, этот голос часто фальшивит, -

проговорил Пен с горечью. - В Лондоне я очень много слушаю музыку, -

продолжал он, - и профессиональные певцы мне надоели. Не то они поют слишком громко, не то я постарел и все мне приелось. В Лондоне старишься очень быстро, мисс Амори, и я, как все старики, теперь люблю только те песни, что слышал в молодости.

- А я больше всего люблю английскую музыку, - объявил мистер Фокер. -

Иностранные романсы - это не по мне... Подайте мне седло барашка.

- Я просто обожаю английские баллады, - сказала мисс Амори.

- Спойте мне после обеда какую-нибудь старую песню, хорошо? - умоляюще протянул Пен.

- Спеть вам после обеда какую-нибудь старую песню? - спросила Сильфида, поворотясь к Фокеру. - Только с условием, что вы не засидитесь в столовой. -

И она стрельнула в него глазами, как целая батарея.

- А я сразу приду наверх, - отвечал он простодушно. - Я не люблю рассиживаться после обеда. За обедом выпил сколько полагается - и баста. А потом можно и в гостиную, пить чай. Я человек домашний, мисс Амори, веду простой образ жизни... и когда все по мне, я всегда в духе - верно, Пен?..

Желе, пожалуйста... нет не этого, другого, которое с вишенками. Как это они, черт возьми, умудряются засовывать вишни в желе?

Мисс Амори слушала эту нехитрую болтовню с неиссякаемой благосклонностью. Когда дамы встали из-за стола, она взяла с обоих молодых людей обещание как можно скорее прийти в гостиную и на прощанье бросила каждому по ласковому взгляду. Она уронила перчатки справа от себя, а платок слева, чтобы дать обоим возможность услужить ей. Пожалуй, она поощряла Фокера чуть-чуть больше, чем Артура, но по доброте душевной сделала все, чтобы осчастливить обоих. Фокеру достался ее последний взгляд, уже с порога: скользнув по широкому белому жилету мистера Стронга, этот красноречивый взгляд вонзился Гарри Фокеру прямо в грудь. Когда дверь за чаровницей затворилась, он со вздохом опустился на стул и залпом выпил стакан кларета.

Поскольку обед был "не из самых парадных", он состоялся в более ранний час, нежели те торжественные пиршества, что по велению моды начинаются во время лондонского сезона чуть ли не в девять часов вечера; и поскольку гостей было мало, и мисс Бланш, которой не терпелось заняться музыкой, усиленно делала матери знаки, что пора переходить в гостиную, и та не замедлила ее послушаться, - было еще совсем светло, когда дамы поднялись в эту комнату, где с расшитых цветами балконов открывался вид на оба парка, на бедно одетую детвору и парочки, все еще бродившие в одном из них, и на светских дам в колясках и нарядных всадников, въезжавших через арку в другой. Иными словами, солнце еще не опустилось за вязы Кенсингтонского сада и еще золотило статую, воздвигнутую английскими дамами в честь его светлости герцога Веллингтона, когда леди Клеверинг и ее гостьи удалились, оставив мужчин пить вино.

Окна столовой стояли отворенные, чтобы не было душно, так что глазам прохожих открывалась приятная, а может, и дразнящая аппетит картина: шесть джентльменов в белых жилетах и на столе перед ними множество графинов и изобилие фруктов. Мальчишки, вприпрыжку пробегая мимо дома, заглядывали в окна и кричали друг другу: "Эй, Джим, вот бы нам с тобой отведать того ананаса!" Проезжали в колясках знатные господа, спешившие на приемы в Белгрэйвию; полицейский мерно вышагивал взад-вперед по тротуару перед особняком; стали сгущаться тени, фонарщик зажег фонари у крыльца сэра Фрэнсиса; дворецкий вошел в столовую и засветил старинную люстру над старинным столом резного дуба. Таким образом, с улицы открывалась сцена пиршества при восковых свечах, а из окон открывался вид на тихий летний вечер, на стену Сент-Джеймского парка и небо, в котором уже мерцали первые звезды.

Джимс, подпирая спиною парадные двери и скрестив ноги, стоял, устремив задумчивый взор на вторую из этих картин, в то время как первую с интересом разглядывал какой-то человек, прислонившийся к решетке. Полицейский не смотрел ни на ту, ни на другую, но сосредоточил внимание на этом человеке, который, крепко держась за решетку, глядел не отрываясь в столовую сэра Фрэнсиса Клеверинга, где Стронг что-то громко, со смехом, рассказывал, поддерживая разговор и за себя и за всех остальных.

Человек у решетки был богато разряжен - свет из окна ярко озарял его цепочки, булавки, жилеты; сапоги его блестели, на сюртуке горели медные пуговицы, из рукавов торчали широкие белые манжеты. Глядя на все это великолепие, полицейский решил, что перед ним член парламента или еще какой-нибудь важный барин. Однако сей член парламента или иной важный барин находился под сильным влиянием винных паров: на ногах он держался отнюдь не твердо, и шляпа его была надвинута на безумные, налитые кровью глаза под таким углом, какого не позволила бы себе ни одна трезвая шляпа. Густая черная шевелюра была у него явно поддельная, а бакенбарды крашеные.

Когда из окна раздался раскатистый хохот, которым Стронг приветствовал одну из собственных шуток, этот господин тоже захихикал и засмеялся как-то очень странно и, хлопнув себя по ляжке, подмигнул задумчивому Джимсу, словно говоря: "Неплохо сказано, а, Плюш?"

Взор Джимса между тем уже переместился с луны на эту подлунную сцену -

появление господина в блестящих сапогах озадачило его и встревожило. Но, как он впоследствии заметил в людской, "вступать в дискуссии с уличными зеваками

- это к добру не приводит; да и не для того он нанимался". А посему, понаблюдав некоторое время странного человека, который продолжал смеяться, покачиваться и с хитрым видом кивать головой, Джимс выглянул из-под навеса крыльца, тихонько кликнул "полиция!" и поманил блюстителя порядка к себе.

Полицейский приблизился, четко ступая, заложив одну нитяную перчатку за пояс, и Джимс молча указал ему пальцем на смеющегося субъекта у решетки. Не утруждая себя более ни единым словом, он так и застыл с вытянутой рукой в тишине летнего вечера - зрелище поистине внушительное.

Полицейский подошел к неизвестному и сказал:

- Будьте добры, сэр, проходите.

Неизвестный, пребывавший в наилучшем настроении духа, точно и не слышал этих слов; не переставая ухмыляться, он с такой силой кивал Стронгу, что шляпа чуть не слетела с его головы за решетку.

- Проходите, сэр, понятно? - повторил полицейский уже гораздо более решительно и легонько ткнул его пальцем в нитяной перчатке.

Субъект в цепочках и перстнях вздрогнул, отпрянул и, встав в позицию самозащиты, стал подступать к полицейскому с кулаками, проявляя большую воинственность, хоть ноги плохо его держали.

- Не сметь прикасаться к джентльмену, - произнес он и добавил ругательство, которое нет нужды повторять.

- Проходите, - сказал полицейский. - Нечего загораживать тротуар да глазеть, как обедают джентльмены.

- Не глазеть?.. Хо-хо... не глазеть, вот это здорово! - с издевкой передразнил его субъект. - А кто мне помешает глазеть... смотреть на моих друзей? Уж не вы ли?

- Нашел себе друзей! Проходите, - сказал полицейский.

- Только тронь меня - в порошок сотру! - взревел субъект. - Сказано, -

я их всех знаю. Вон сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет, член парламента... Я его знаю, и он меня знает... а это Стронг, а это - тот молокосос, что шумел на бале. Эй, Стронг, Стронг!

- Алтамонт? А, чтоб ему!.. - воскликнул сэр Фрэнсис и вскочил, виновато озираясь; и Стронг, нахмурившись, тоже встал с места и выбежал на улицу.

Джентльмен в белом жилете, выбегающий без шляпы прямо из столовой богатого дома; полицейский и прилично одетый господин, готовые сцепиться на панели, - такого вполне достаточно, чтобы собрать толпу даже в этой тихой части города, в половине девятого вечера, и перед домом сэра Фрэнсиса Клеверинга быстро росла кучка зевак.

- Входите, да побыстрее, - сказал Стронг, хватая своего знакомца под руку. - Будьте добры, Джеймс, пошлите за кебом, - добавил он вполголоса и ввел разбушевавшегося джентльмена в дом.

Дверь за ними затворилась, и зеваки постепенно разошлись.

Мистер Стропг хотел провести незваного гостя в малую гостиную сэра Фрэнсиса (куда унесли шляпы гостей, чтобы они там дожидались своих владельцев), успокоить его и отвлечь разговором, а как только подъедет кеб -

увезти; по тот все еще кипел от злости после нанесенного ему оскорбления и, заметив, что Стронг тянет его ко второй двери, стал как вкопанный и заявил пьяным голосом:

- Э, нет, это не та дверь... столовая вон там... там, где пьют. Я тоже хочу выпить, черт побери. Пойдем туда.

При этих дерзких словах дворецкий в ужасе застыл на месте, а потом загородил собой дверь в столовую; но она отворилась у него за спиной и появился хозяин дома, бледный от волнения.

- Пойдем туда! Я тоже хочу выпить, черт подери! - орал непрошеный гость. - А-а, Клеверинг, я им говорю, что хочу с вами выпить. Ну что, взял, старый штопор? Поставь-ка нам бутылочку с желтой печатью, старый разбойник,

- из тех, что по сту рупий за дюжину, да чтобы без обмана.

Хозяин быстро перебрал в уме своих гостей. Уэлбор, Пенденнис, эти два мальчика - больше никого. И он сказал с деланным смехом и жалкой гримасой:

- Ну, Алтамонт, милости прошу. Очень рад вас видеть.

Полковник Алтамонт - проницательный читатель, несомненно, уже давно узнал в странном незнакомце его превосходительство посланника набоба Лакхнаусского - ввалился в столовую, бросив Джимсу торжествующий взгляд, словно говоря: "Ну что, взял? Джентльмен я или нет?" - и плюхнулся в первое попавшееся кресло. Сэр Фрэнсис, запинаясь, представил его своему гостю мистеру Уэлбору, и посланник принялся пить вино и оглядывать присутствующих, то корча самые мрачные рожи, а то расплываясь в улыбке, громко икая и похваливая содержимое своего бокала.

- Большой оригинал. Долго прожил в Индии, при туземном дворе, - пояснил без тени улыбки шевалье Стронг, не терявшийся ни в каких обстоятельствах. -

При этих индийских дворах люди приобретают очень оригинальные привычки.

- Очень, - сухо подтвердил майор Пенденнис, недоумевая, в какую он, черт возьми, попал компанию. Мистеру Фокеру новый гость понравился.

- Я его видел в Черной Кухне, - шепнул он Пену. - Он еще непременно хотел спеть малайскую песню. Попробуйте этого ананаса, сэр, - обратился он к полковнику Алтамонту. - Замечательно сочный.

- Ананасы! Я видел, как ананасами кормят свиней, - сказал полковник.

- У набоба Лакхнаусского всех свиней откармливают ананасами, - шепотом сообщил Стронг майору Пенденнису.

- Как же, как же, - отозвался майор.

Тем временем сэр Фрэнсис Клеверинг тщился оправдать перед своим собратом поведение странного гостя и бормотал что-то касательно Алтамонта -

он-де большой чудак, у него неуравновешенный нрав... даже очень... индийские обычаи... не понимает, как принято себя держать в английском обществе... на что сэр Уэлбор, человек отнюдь не глупый, отвечал, степенно прихлебывая вино, что "оно и видно".

Полковник же, словно вдруг заметив открытое лицо Пена, вперил в него долгий, пристальный пьяный взгляд и произнес:

- А вас я тоже знаю, молодой человек. Я вас помню. На бале в Бэймуте.

Хотели подраться с французом. Я-то вас помню! - И он, смеясь, сделал выпад, сжал кулаки и, кажется, от души наслаждался, пока эти воспоминания проносились или, вернее, брели, пошатываясь, в его затуманенном вином мозгу.

- Вы ведь встречались с полковником Алтамоном в Бэймуте, помните, мистер Пенденнис? - спросил Стронг, и Пен с деревянным поклоном подтвердил, что имеет удовольствие отлично помнить эту встречу.

- Как его зовут? - вскричал полковник. Стронг повторил:

- Мистер Пенденнис.

- Пенденнис? К черту Пенденниса! - заорал ко всеобщему удивлению Алтамонт и трахнул кулаком по столу.

- Меня тоже зовут Пенденнис, сэр, - произнес майор, донельзя раздосадованный происшествиями этого вечера: чтобы его, майора Пенденниса, пригласили на такой обед, да еще впустили в дом какого-то пьяного! - Мое имя Пенденнис, и я просил бы вас не поносить его вслух.

Полковник Алтамонт оглянулся на него, и хмель словно разом с него слетел. Он провел рукою по лбу, немного сдвинув этим движением свой черный парик, и глаза его впились в майора, а тот, со своей стороны, глядел на него очень пристально и прямо, как и подобает старому солдату. Взаимный этот осмотр закончился тем, что Алтамонт стал застегивать медные пуговицы на своем сюртуке, а потом, к великому изумлению собравшихся, внезапно поднялся, качнулся в сторону двери и исчез, причем Стронг, который тут же за ним последовал, успел услышать, как он бормочет: "Капитан Клюв! Ей-богу, капитан Клюв!"

От его неожиданного появления до столь же внезапного исчезновения прошло не более четверти часа. Оба молодые человека и мистер Уэлбор не знали, что и думать. Клеверинг, бледный как полотно, обратил тревожный, даже испуганный взгляд на майора Пенденниса, который и сам уже смотрел на него пристально и задумчиво.

- Вы его знаете? - спросил сэр Клеверинг.

- Я, несомненно, где-то видел его, - отвечал майор, и на лице его тоже изобразилось недоумение. - А-а, вспомнил. Он дезертировал из конной артиллерии и поступил на службу к набобу. Да, теперь я окончательно припомнил его лицо.

- О! - вздохнул Клеверинг, точно у него камень с души свалился, и в устремленных на него старых, зорких глазах майора мелькнула лукавая искра.

Кеб, вызванный по просьбе Стронга, увез его и Алтамонта; остальным джентльменам подали кофе, а затем они поднялись в гостиную, к дамам, и по дороге Фокер доверительно сообщил Пену, что "такой катавасии он от роду не видал", а Пен со смехом ответил, что его слова свидетельствуют о недюжинном умении разбираться в событиях.

В гостиной мисс Амори, как и было обещано, угостила молодых людей пением. Фокер пришел в восторг и подпевал ей всякий раз, как песня оказывалась ему знакома. Пен сделал было вид, что занят разговорами, но Бланш живо вернула его к роялю, запев романс на его слова, - те самые, которые мы приводили в одном из предыдущих выпусков и которые Сильфида, если верить ей, сама положила на музыку. Не знаю, вправду ли мелодия была сочинена ею и много ли ей помогал в аранжировке ее учитель синьор Тренькидильо; но мелодия эта, будь она хороша или дурна, оригинальна или заимствована, пленила мистера Пена: он остался у рояля и прилежно переворачивал страницы.

- Эх, если б я мог писать такие стихи, как ты, Пен! - двумя часами позже изливался ему Фокер. - Уж я бы тогда написал, будь покоен. Но понимаешь, на бумаге у меня ничего не получается. Зря я в школе так бездельничал!

О забавной сцене, разыгравшейся внизу, при дамах не было упомянуто ни словом. Правда, когда мисс Амори спросила, где капитан Стронг, - он понадобился ей для какого-то дуэта, - Пен чуть не проболтался, но, взглянув случайно на сэра Фрэнсиса, уловил на его обычно ничего не выражающем лице явную тревогу и вовремя придержал язык.

Вечер прошел скучновато. Уэлбор заснул - он всегда засыпал под воздействием музыки и обеда. И майор Пенденнис, против обыкновения, не занимал дам бесконечными анекдотами и светскими сплетнями, но сидел почти все время молча, слушая пение и поглядывая на юную певицу.

Когда настало время прощаться, майор поднялся, выразил сожаление, что столь прелестный вечер пролетел так быстро, и отпустил мисс Амори изысканный комплимент по поводу ее редкостных музыкальных способностей.

- Ваша дочь, леди Клеверинг, настоящий соловей, - сказал он на прощание хозяйке дома. - Настоящий соловей, ей-богу! Я, кажется, в жизни подобного не слышал. И произношение у нее на всех языках, да, да, на всех языках, просто безупречное. Молодая девица с таким талантом и... не гневайтесь на старика, мисс Амори... с такой наружностью - будет желанной гостьей в лучших домах Лондона.

Самое Бланш эти комплименты удивили не меньше, чем Пена, которому дядюшка совсем недавно отозвался о Сильфиде весьма нелестно. Мистер Фокер усадил свою родительницу в коляску и закурил огромную сигару, после чего оба молодых человека вместе с майором пошли домой пешком.

То ли общество Фокера, то ли дым его сигары, видимо, раздражали майора.

Он несколько раз искоса оглядел его, явно давая понять, что не прочь был бы от него отделаться; но Фокер словно прилип к дяде и племяннику и дошел с ними до самого дома майора на Бэри-стрит, где тот пожелал молодым людям спокойной ночи.

- Вот что еще, Пен, - сказал он шепотом, снова подзывая племянника к себе, - не забудь завтра зайти на Гровнер-Плейс с визитом. Они были с нами крайне любезны; необычайно любезны и добры.

Пен, дивясь в душе, обещал, что не забудет. Морган затворил за майором дверь, Фокер взял друга под руку и некоторое время шел молча, попыхивая сигарой. Наконец, когда они уже дошли до Чаринг-Кросс, откуда Артур сворачивал к себе домой в Темпл, Гарри Фокера прорвало, и он разразился тем хвалебным словом поэзии и сожалениями о впустую растраченной молодости, которые мы привели выше. И всю дорогу по Стрэнду и дальше, до самой двери Пена в Лемб-Корте, он, не умолкая, говорил о пении и о несравненной Бланш Амори.

Глава XXXIX

Повествует о делах мистера Гарри Фокера

После рокового восхитительного вечера на Гровнер-Плейс сердце мистера Гарри Фокера пребывало в таком волнении, какого трудно было ожидать от человека, столь преисполненного житейской мудрости. Если вспомнить, какие дельные советы он в прежние дни давал Пену и как рано обнаружилось в этом способном юноше знание света; если принять в рассуждение, что, непрестанно ублажая свою особу, как и подобает джентльмену с его средствами и связями, он должен был бы еще больше очерстветь душой и с каждым днем делаться все равнодушнее к кому бы то ни было, кроме мистера Гарри Фокера, - поистине достойно удивления, что и он попал в ту беду, какая раза два-три в жизни постигает большинство из нас, и здравый его рассудок пришел в смятение из-за женщины. Но Фокер, хоть и умудренный не по летам, был как-никак мужчиной.

Подобно Ахиллесу, или Аяксу, или лорду Нельсону, или нашему прародителю Адаму, он не мог избежать общей участи, и вот его час настал, и юный Гарри пал жертвой всесильной владычицы - Любви.

Когда он, проводив в тот вечер Артура Пенденниса до его двери в Лемб-Корте, явился в Черную Кухню, джин и жареная индейка показались ему безвкусными, шутки собутыльников пресными; а когда мистер Ходжен, исполнитель "Гробозора", затянул новую песню "Кот в чулане", еще более жуткую и уморительную, Фокер, хоть и показал себя его другом, хоть и крикнул: "Браво, Ходжен!" - как того требовала простая вежливость и утвердившаяся за ним репутация одного из столпов Черной Кухни, - не расслышал толком ни слова этой песни, приобретшей впоследствии столь широкую известность. Очень поздно, очень усталый, он проскользнул в отведенное ему крыло отчего дома и добрался до пуховой подушки, но и в горячечном сне образ мисс Амори не давал ему покоя.

Боже мой, до чего же скучны и противны показались ему теперь его прежние занятия и знакомства! До сих пор он почти не бывал в обществе женщин своего круга. Он называл их "скромными женщинами". Эта добродетель, коей они, будем надеяться, обладали, не возмещала в глазах мистера Фокера отсутствия более веселых качеств, которых было лишено большинство его родных и которые он находил за кулисами, у молоденьких актрис. С матерью, пусть доброй и нежной, ему было неинтересно; с кузинами, дочками почтенного графа Рошервилля, он смертельно скучал. Одна из них была ученая женщина и увлекалась геологией; другая была лошадница и курила сигары; третья была привержена Низкой церкви и высказывала неприлично еретические взгляды касательно религии - так, по крайней мере, утверждала четвертая, которая, со своей стороны, держалась самой что ни на есть Высокой церкви, в чулане при своей спальне устроила молельню и круглый год постилась по пятницам.

Уговорить Фокера ездить к ним в Драммингтон стоило неимоверных трудов. Он клялся, что лучше пойдет в тюрьму вертеть ножную мельницу. Да и хозяева не очень его жаловали. Лорд Эрит, наследник лорда Рошервилля, СЧИТАЛ своего кузена пошляком, презирал его за низменные вкусы и невоспитанность; Фокер же, с неменьшими основаниями, уверял, что Эрит - ханжа и тупица, снотворное всей палаты общин, зубная боль спикера, нуднейший из филантропствующих болтунов. А сам Джордж Роберт, граф Грейвзенд и Рошервилль, не мог забыть, как однажды вечером, когда он милостиво согласился сыграть со своим племянником на бильярде, сей юноша ткнул его кием в бок и сказал: "Ну, старый хрыч, видал я на своем веку плохие удары, но такого не запомню". Он с ангельской кротостью доиграл партию, ибо Гарри был не только его племянником, но и гостем; однако ночью с ним чуть не случился припадок, и он не выходил из своих покоев до самого отъезда Фокера в Оксбридж, где юный герой в то время заканчивал курс своего образования. Для почтенного графа это был страшный удар; в семье ни словом не упоминали о злосчастном происшествии; когда Фокер навещал их в Лондоне или в деревне, граф сторонился молодого богохульника, как чумы, и при встрече с ним едва мог заставить себя выдохнуть "здрасте". Но он не захотел разбить сердце своей сестры Агнес, отказав Гарри от дома; да и не в его силах было порвать со старшим мистером Фокером, ибо между ними состоялось немало частных бесед, в ходе которых граф, в обмен на полученные от мистера Фокера банковские чеки, вручал ему свои автографы, содержавшие, помимо сиятельной подписи, различные цифры и слова "обязуюсь уплатить...".

Вдобавок к четырем дочерям, чьи разнообразные достоинства мы только что перечислили, бог благословил графа Рошервилля еще одной, пятой по счету, леди Энн Милтон, которой участь была предначертана с младенческих лет.

Родители ее, совместно с ее теткой, порешили, что когда Гарри Фокер достигнет подходящего возраста, леди Энн выйдет за него замуж. С этой мыслью она свыклась еще тогда, когда бегала в фартучках, а маленький грязнуля Гарри приезжал весь в синяках из школы в Драммингтон, или к себе домой в Логвуд, где леди Энн часто гостила. Оба они подчинились решению старших без ропота и возражений. О том, чтобы ослушаться отца, леди Энн не могла и помыслить, как не могла Есфирь помыслить о том, чтобы не выполнить велений Артаксеркса.

Наследник дома Фокеров тоже не прекословил. Отец сказал ему:

- Гарри, мы с твоим дядюшкой сговорились, что придет время - ты женишься на леди Энн. Она бесприданница, но хороших кровей и с лица приятна, а я тебя обеспечу. Ежели откажешься - получишь после матери ее долю, да будешь, пока я жив, получать две сотни в год.

И Гарри, знавший, что его родитель не бросает слов на ветер, отвечал:

- Ладно, сэр, если Энн согласна, так и я не против. Она очень недурна.

- И в жилах у ней течет лучшая кровь Англии, Та же, что у твоей матери, что у тебя, - сказал пивовар. - А это самое главное.

- Ладно, сэр, как угодно. Когда я понадоблюсь, дернете сонетку. Только это ведь не к спеху. Вы, надеюсь, не "будете нас торопить? Я бы хотел до женитьбы еще пожить в свое удовольствие.

- Живи, кто тебе мешает, - благосклонно разрешил родитель, и затем они почти не возвращались к этому предмету; мистер Гарри продолжал развлекаться на свой лад, только повесил небольшой портрет кузины в своей гостиной, среди французских гравюр, любимых актрис и танцовщиц, скаковых лошадей и дилижансов, что были ему по вкусу и составляли его галерею. Портрет был но бог весть что - простенькое круглое личико с кудряшками, - и, нужно признать, не имел никакого вида рядом с мадемуазель Петито, танцующей на радуге, и улыбающейся мадемуазель Редова в красных сапожках и уланской шапке.

Леди Энн Милтон, будучи обручена и пристроена, выезжала в свет меньше, чем ее сестры, и часто сидела дома, в большом особняке на Гонт-сквер, когда ее мамаша и остальные девицы отправлялись в гости. Они разговаривали и танцевали с бесконечно сменявшимися кавалерами, и историям об этих кавалерах не было конца. А о леди Энн была известна одна-единственная история: она -

невеста Гарри Фокера, и ни о ком другом ей думать не положено. История не особенно занимательная.

Так вот, едва Фокер проснулся наутро после обеда у леди Клеверинг, как перед внутренним его взором возникла Бланш с ее ясными серыми глазами и пленительной улыбкой. В ушах зазвучал ее голос: "Мечтая встретить взгляд моей отрады, моей отрады", - и бедный Фокер, сидя в постели под пунцовым шелковым одеялом, стал жалобно напевать памятную мелодию. Прямо перед ним висела французская гравюра: турчанка и ее любовник-грек, застигнутые на месте преступления почтенным турком - супругом сей дамы; с другой стены глядела другая французская гравюра: всадник и всадница целуются на всем скаку; по всей спальне были развешаны столь же целомудренные французские гравюры - балетные нимфы в газовых юбочках, прелестные иллюстрации к романам; попадались и английские шедевры - то мисс Пинкни (из Королевской оперы) в обтягивающем трико - в своей любимой роли пажа, то мисс Ружмон в виде Венеры, причем ценность их еще увеличивали изящные собственноручные подписи - Мария Пинкни, Фредерика Ружмон. Такие-то картинки составляли усладу нашего славного Гарри. Он был не хуже многих других - самый обыкновенный бездельник, весельчак и кутила; а если в его комнатах было многовато произведений французского искусства (простодушная леди Агнес, входя в апартаменты, где ее сынок сидел в облаках благоуханного дыма, не раз бывала ошеломлена при виде какой-нибудь новинки) - так не будем забывать, что он был богаче большинства своих сверстников, а стало быть, ничто не мешало ему ублажать свою душу.

На тумбочке у кровати, среди ключей, золотых монет, сигарниц и веточки вербены - подарка мисс Амори - лежало письмо от мисс Пинкни, написанное с полным пренебрежением к правописанию и каллиграфии, начинающееся словами

"Милый Хоки-Поки-Фоки" и содержащее напоминание о том, что подошел срок давно обещанного обеда в гостинице "Слон и Замок" в Ричмонде; а также приглашение в отдельную ложу на имевший вскоре состояться бенефис мисс Ружмон, а также пачка билетов на "Вечер в честь Бена Баджена, гордости Северного Ланкашира, в "Треуголке" Мартина Фонса, что на Сент-Мартинс-лейн, где Сэм-Задира, Дик-Петух и вустерширский чемпион "Наповал" наденут перчатки на радость любителям доброго старого британского бокса", - эти и подобные напоминания о делах и утехах мистера Фокера лежали на столике у его изголовья, когда он проснулся.

До чего убоги казались теперь все эти радости! На что ему Сэм-Задира и вустерширский чемпион? На что ему эти французские гравюры - только пялятся со стен! (Давно ли он видел в них венец творения?) И Пинкни хороша: в каждом слове сажает ошибки, а еще смеет называть его "Хоки-Фоки"! При мысли, что нужно тащиться на обед в "Слон и Замок" с этой старухой (ей ведь лет тридцать семь, не меньше), он испытывал унылое отвращение, хотя еще вчера поездка эта очень его прельщала.

Любящая матушка, взглянув в то утро на сына, заметила, как бледны его щеки и смутен его вид.

- Зачем только ты все играешь на бильярде у этого противного Спратта? -

спросила леди Агнес. - Чует мое сердце, бильярд тебя погубит!

- Бильярд ни при чем, - мрачно возразил Гарри.

- Ну, значит, все зло в этой ужасной Черной Кухне. Ты знаешь, Гарри, я все собираюсь написать жене тамошнего хозяина, попросить ее о любезности -

чтобы она, когда готовит тебе пунш, вина подливала самую чуточку, да еще чтобы последила, надеваешь ли ты шарф, когда выходишь на улицу.

- Что ж, напишите, матушка, миссис Кэтс очень добрая и заботливая женщина. Но Черная Кухня тоже не при чем, - добавил он с замогильным вздохом.

Леди Агнес ни в чем не отказывала сыну и никогда не уговаривала его переменить образ жизни, за что юный Гарри платил ей полным доверием: ему и в голову не приходило скрывать от нее, где он проводит время; напротив, он угощал ее отборными анекдотами, принесенными из клубов и бильярдных, и добрая мамаша выслушивала их с наслаждением, хоть и не понимала.

- Мой сын бывает у Спратта, - сообщала она своим близким друзьям. -

Нынче все молодые люди ездят к Спратту, прямо с бала. Это de rigueur (Так принято (франц.).), милочка; на бильярде сейчас играют так же, как во времена мистера Фокса играли в макао и в азарт. Да, да, отец мне сколько раз говорил - они с мистером Фоксом всегда играли у Брукса до девяти часов утра, а я его помню в Драммингтоне, я тогда была еще девочкой, в песочном жилете и черных атласных панталонах с чулками. Мой брат Эрит в молодости никогда не играл и спать ложился рано, - у него здоровье было слабое, - но мой сын, конечно, должен жить как все. И еще он часто бывает в одном месте, которое называется Черная Кухня, там собираются все писатели и умные люди, в обществе их не встретишь, но для Гарри знакомство с ними очень интересно и полезно, там обсуждают все самые животрепещущие вопросы, а отец мне сколько раз говорил, что наш долг - поощрять литературу, он все хотел пригласить в Драммингтон покойного доктора Джонсона, только доктор Джонсон умер. Да, и к нему приезжал мистер Шеридан и пил очень много вина - в то время все пили очень много вина, у отца счет от виноторговца был в десять раз больше, чем у Эрита, - Эрит погреба совсем не держит, а что нужно, покупает у Фортнума и Мейсона...

- Обедом нас вчера угостили на славу, - заговорил хитроумный Гарри. -

Бульон у них лучше нашего. Муфле во все перекладывает эстрагона. И сюпрем де воляй был очень вкусный, просто объедение, у Муфле так не получается. А пломбирь вы пробовали, матушка? А желе с мараскином? Желе с мараскином было просто необыкновенное!

Леди Агнес согласилась, как почти всегда соглашалась с мнениями сына, а хитрец продолжал так:

- Красивый у Клеверингов дом. Можно сказать, не поскупились. И серебро великолепное.

С этим леди Агнес тоже согласилась.

- Очень приятные люди эти Клеверинги.

- Гм, - сказала леди Агнес.

- Я понимаю, леди Клеверинг простовата, но сердце у нее предоброе.

- Это правда, - подтвердила леди Агнес, она ведь и сама была на редкость добросердечна.

- А сэр Фрэнсис - он при дамах все больше молчит, но после обеда он цросто блистал, очень интересный человек, и сколько знает! Когда вы пригласите их на обед, матушка? Только не откладывайте!

Он проглядел записную книжечку леди Агнес и выбрал день, всего через две недели (ему они показались вечностью!), на который следовало пригласить Клеверингов.

Послушная леди Агнес тут же написала приглашение. С мужем она в таких случаях не советовалась: у него был свой круг знакомых, свои привычки, и на приемах жены он обычно не присутствовал. Гарри прочел карточку. В ней оказалось одно досадное упущение.

- А что же вы не пригласили мисс... как ее?.. Ну, мисс Амори, дочку леди Клеверинг?

- Эту вертушку? - воскликнула леди Агнес. - Стоит ли, Гарри?

- Мисс Амори непременно нужно пригласить. Я... я хочу позвать Пенденниса, а он... он по ней вздыхает. И неужели вам не понравилось, как она поет?

- Она показалась мне недостаточно скромной, а пения ее я не слышала.

Она, по-моему, и пела-то только для тебя и для мистера Пенденниса. Но если тебе так хочется, я могу ее пригласить.

И имя мисс Амори было вписано в карточку после имени ее матери.

С успехом завершив сей дипломатический маневр, Гарри нежно расцеловал свою родительницу, удалился к себе и, растянувшись на оттоманке, долго мечтал о том дне, когда прелестная мисс Амори войдет в дом его предков, и измышлял сотни фантастических способов встретиться с нею.

Из заграничного путешествия мистер Фокер вывез лакея-полиглота, который сменил Дурачину и снизошел до того, чтобы прислуживать за обедом в вышитой муслиновой манишке, при золотых запонках и цепочках. Уроженец неведомо какой страны, говорящий на всех языках одинаково плохо, лакей этот оказывал мистеру Гарри весьма разнообразные услуги - прочитывал всю корреспонденцию милого юноши, знал наперечет все места, где он любил проводить время и адреса всех его знакомых и подавал к столу, когда молодой хозяин устраивал обеды для тесного круга друзей. Когда Гарри после разговора с матерью лежал на софе, запахнувшись в роскошный шлафрок и в мрачном молчании дымя трубкой, Анатоль, вероятно, тоже заметил его душевное смятение, но, как человек воспитанный, ничем не выказал своего сочувствия. Когда Гарри стал одеваться для утреннего выхода, угодить на него не было никакой возможности, до того он сердился и придирался: он переменил и с проклятиями отверг с полдюжины панталон разных оттенков, клетчатых и в полоску; все сапоги казались ему нечищеными, все сорочки - слишком кричащего рисунка. Он надушил белье и собственную особу с необыкновенной щедростью, а затем, к великому изумлению лакея, краснея и запинаясь, задал ему вопрос:

- Помните, Анатоль, когда я вас нанимал, вы, кажется, сказали, что умеете... гм... завивать волосы? Лакей подтвердил, что умеет.

- Cherchy alors une paire de tongs-et-curly moi un peu (Тогда найдите щипцы и завейте меня немножко (искаж. франц.).), - сказал мистер Фокер уже более непринужденно, и слуга, недоумевая, что случилось с его хозяином, - то ли влюбился, то ли на маскарад собрался, - пошел спрашивать щипцы; сперва к старику лакею, который одевал мистера Фокера-старшего, - но у того на всей его лысой макушке щипцы едва ли нашли бы и сотню волосков, в которые вцепиться, - затем к камеристке, ведавшей мягкими каштановыми накладками леди Агнес. А раздобыв щипцы, Анатоль до тех пор трудился над космами Гарри, пока голова у него не стала курчавая, как у негра, после чего юноша тщательно закончил свой роскошный туалет и приготовился выйти из дому.

- На какой час прикажете заказать карету к дому мисс Пинкни, сэр? -

шепотом спросил его лакей.

- А ну ее к черту! Отмените обед... я не могу ехать! - вскричал Фокер.

- Впрочем, нет, нельзя. Вот проклятье! Будут и Пойнц, и Ружмон, и все остальные... К шести часам, Анатоль, на углу Пелхэм-стрит.

Карета, о которой шла речь, не была собственностью мистера Фокера, он нанимал ее для увеселительных поездок; однако в то утро ему потребовался и один из его собственных экипажей, и как вы думаете, читатель, для какой цели? Да для того, чтобы отправиться в Лемб-Корт с заездом на Гровнер-Плейс

(которая, как всем известно, находится как раз на пути с Гровнер-стрит в Темпл), где он доставил себе удовольствие, задрав голову, поглядеть на розовые занавески мисс Амори, после чего покатил к Пену в Темпл. А почему ему так не терпелось повидать своего друга Пена? Почему он так по нем соскучился? Неужто он не надеялся просуществовать этот день без Пена, которого только накануне вечером видел живым и здоровым? За те два года, что Пен жил в Лондоне, Фокер навестил его от силы пять раз. Так что же теперь гнало его в Темпл?

Что? Если эти строки читают какие-нибудь юные девицы, я могу сообщить им одно: когда их постигнет та же беда, что уже двенадцать часов как постигла Гарри, им покажутся интересными люди, до которых еще вчера им не было никакого дела; а с другой стороны, особы, к которым они словно бы питали самые теплые чувства, окажутся невыносимо скучными и неприятными.

Дражайшая Элиза или Мария, которой вы еще недавно писали письма и посылали пряди волос неимоверной длины, вдруг станет вам так же безразлична, как самая нудная из ваших родственниц; зато к его родственникам вы почувствуете такой живой интерес, такое горячее желание заслужить благосклонность его матушки, такую симпатию к милому, доброму старику -

его отцу! Если он бывает в таком-то доме, чего вы не сделаете, чтобы и вас туда приглашали! Если у него есть замужняя сестра, вам захочется проводить у нее все утренние часы. Ваша служанка с ног собьется, по два-три раза в день бегая к ней с записками от вас, чрезвычайно важными и срочными.

Вы будете горько плакать, если маменька выскажет недовольство по поводу того, что вы слишком часто бываете у него в доме. Не понравиться в этой семье вам может разве что его младший брат, который проводит дома каникулы и упорно не уходит из комнаты, когда вы беседуете с только что обретенной подругой - его младшей сестрой. Что-нибудь в этом роде непременно с вами случится, милые девицы, по крайней мере, будем на это надеяться. Да, вы непременно должны пережить озноб этой сладкой горячки. Ваши матери пережили то же до вашего рожденья, хоть и не всегда готовы в том признаться, и предметом их страсти был, разумеется, ваш папенька - кто же еще? И те же муки переносят ваши братья - только по-своему. Более эгоистичные, чем вы, более своенравные и нетерпеливые, они сломя голову бросаются вперед, когда на сцене появляется предназначенная им судьбой чаровница. Если же они - и вы

- остаетесь спокойны, да поможет вам бог! Как было сказано применительно к игре в кости, самое лучшее - любить и выиграть, а если уж нет, так проиграть, но любить. Ну и вот, если вы спросите, почему Гарри Фокер так спешил повидать Артура Пенденниса и внезапно проникся к нему такой любовью и уважением, мы ответим: потому что в глазах мистера Фокера Пен приобрел подлинную ценность; сам не будучи розой, Пен много времени провел подле этого благоуханного, цветка. Ведь он вхож в ее лондонский дом... он ее сосед в деревне... он знает о ней все на свете. Интересно, что сказала бы леди Энн Милтон, кузина и нареченная мистера Фокера, если б знала, какие страсти: кипят в груди этого смешного человечка!

Увы! Когда Фокер приехал в Лемб-Корт и поднялся на четвертый этаж, оставив свою коляску услаждать взоры юных клерков, которые бездельничали под аркой, ведущей во Флаг-Корт, выходящий, в свою очередь, в переулок Верхнего Темпла, - Уорингтон оказался дома, а Пена не было. Пен ушел в типографию держать корректуру. Может, Фокер выкурит трубку, или послать уборщицу за пи-

вом? - осведомился Уорингтон, с веселым удивлением разглядывая роскошный наряд и сверкающие сапоги надушенного молодого аристократа. Но ни табак, ни пиво не соблазнили Фокера: у него очень важное дело. И он помчался по следам Пена в редакцию газеты "Пэл-Мэл". Но Пен уже ушел оттуда. А Фокеру он был нужен для того, чтобы вместе заехать с визитом к леди Клеверинг. Безутешный, он кое-как скоротал время в клубе, когда же настал час визитов, решил, что будет просто невежливо не завезти леди Клеверинг свою карточку. Когда дверь перед ним отворилась, он не решился спросить, дома ли хозяйка и, терзаемый бессловесной мукой, только вручил Джимсу две карточки. Джиме принял их, почтительно склонив напудренную голову. Свежевыкрашенная дверь захлопнулась.

Чаровница была все так же далеко, хоть и так близко. Из гостиной, пролетая над геранью, украшавшей балкон, к нему донеслись звуки фортепьяно и пение сирены. Ему очень хотелось постоять и послушать, но разве можно?

- Поезжай к Тэттерсолу, - приказал он груму сдавленным от волнения голосом, - и приведи мою верховую лошадь. - Коляска укатила.

На счастье мистера Фокера, как раз в ту минуту, когда он садился на свою лошадку, к подъезду леди Клеверинг подкатило то самое великолепное ландо, которое мы пытались описать в одной из предыдущих глав. Верхом на своем скакуне Фокер прятался за воротами Грин-парка, не спуская глаз с коляски, пока не увидел, как в нее села леди Клеверижг, а потом... кем же еще могло быть это райское видение в наряде из паутинки, в розовой шляпке и с голубым зонтиком, как не обворожительной мисс Амори?

Ландо повезло своих владелиц в модную давку мадам Ригодон, в лавку шерстяных изделий миссис Булей - кто знает, в какие еще места, милые дамским сердцам? Затем оно покатило к Хантеру есть мороженое, ибо леди Клеверинг не страдала излишней застенчивостью и любила не только проехаться по улицам в самой заметной из всех лондонских колясок, но и показать себя людям. Поэтому она, в своей белой шляпке с желтым пером, так долго ела огромную порцию розового мороженого на солнышке перед лавкой Хантера, что Фокер и сопровождавший его грум в красной ливрее уже устали прятаться за деревьями.

Наконец она проследовала в Хайд-парк, и Фокер рванулся вперед. Зачем?

Только затем, чтобы удостоиться кивка от мисс Амори и ее матушки, чтобы раз десять попасться им навстречу, чтобы строить им глазки с другой стороны канавы, где собираются всадники, когда в Кенсингтонском саду играет музыка.

А что проку смотреть на женщину в розовой шляпке через канаву? И много ли пользы от кивка? Удивительно, что мужчины довольствуются такими радостями или, если и не довольствуются, столь жадно их ищут! В этот день Гарри, обычно такой разговорчивый, не обменялся со своей чаровницей ни единым словом. В молчании он смотрел, как она снова села в коляску и уехала, сопровождаемая чуть насмешливыми поклонами небольшой кучки молодых людей.

Один из них заметил, что индийская вдовушка - мастерица пускать по ветру папашины рупии; другой сказал, что ей следовало бы сжечь себя живьем, а деньги оставить дочери. Еще кто-то спросил, что за птица Клеверинг, и старый Том Илз, который знал всех и каждый божий день появлялся в парке на своем сером, любезно объяснил, что имение Клеверингу досталось заложенное и перезаложенное; что за ним еще смолоду утвердилась худая слава, что он, по слухам, имеет долю в одном игорном доме, а в бытность свою в полку показал себя трусом - это уж точно.

- Он и по сей день играет, чуть не все вечера проводит в притонах, -

добавил мистер Илз.

- Куда же ему и деваться от такой-то жены, - заметил некий шутник.

- Он дает превосходные обеды, - сказал Фокер, вступаясь за честь своего вчерашнего хозяина.

- Охотно верю. И, скорей всего, не приглашает Илза, - подхватил шутник.

- Эй, Илз, вы бываете на обедах у Клеверинга... у бегум?

- Я?! - вскричал мистер Илз, который пошел бы обедать к самому Вельзевулу, если бы знал, что он держит хорошего повара, а потом малевал бы своего хозяина страшнее, чем он создан природой.

- А почему бы и нет, хоть вы и черните его напропалую, - продолжал шутник. - Говорят, у них бывает очень мило. Клеверинг после обеда засыпает, бегум сильно веселеет от вишневки, а молодая девица поет романсы молодым людям. Она ведь хорошо поет, верно, Фокер?

- Еще бы! Понимаете, Пойнц, - она поет как... ну, как это называется?..

Как русалка, только их как-то не так зовут.

- Никогда не слышал, чтобы русалка пела, - отвечал шутник Пойнц. - Кто слышал, как поют русалки? Илз, вы старый человек, вы их слышали?

- Черт побери, Пойнц, не издевайтесь надо мной, - сказал Фокер, весь красный и чуть не плача. - Вы ведь понимаете, кого я имею в виду - ну, эти у Гомера. Я же никогда не говорил, что я ученый.

- Никто вас в этом и не обвиняет, милейший, - возразил Пойнц, и Фокер, пришпорив лошадь, поскакал по Роттен-роу, в вихре разнообразных чувств, желаний, обид. Да, он жалел, что ничему не учился в школьные годы, а то он натянул бы нос всем этим нахалам, что вертятся вокруг нее, и говорят на иностранных языках, и пишут стихи, и рисуют ей в альбом картинки, и все такое. "Что я перед нею? - думал маленький Фокер. - Она - сплошная душа, ей написать стихи или сочинить музыку - все равно что мне выпить кружку пива...

Пива? Черт возьми, я только на это и гожусь, чтобы пить пиво. Несчастный невежда, у меня только и есть за душой, что "Портер Фокера". Я загубил свою молодость, все латинские переводы за меня писали товарищи. И вот вам, пожалуйста. Ох, Гарри Фокер, каким же ты был болваном!"

Под этот скорбный монолог он проскакал до конца Роттен-роу и, свернув на проезжую дорогу, чуть не налетел на вместительную старинную семейную колымагу. Он бы и не обратил на нее внимания, но тут веселый голосок прокричал: "Гарри! Гарри!" - и, подняв голову, он узрел свою тетку леди Рошервилль и двух ее дочерей, из которых та, что окликнула его, была его суженая, леди Энн.

Он шарахнулся в сторону, бледный, испуганный; его пронзила мысль, которая весь этот день ни разу его не потревожила: вот она, его судьба, вот здесь, на переднем сиденье коляски.

- Что с тобой, Гарри? - спросила леди Энн. - Почему ты такой бледный?

Слишком много куришь и кутишь, скверный ты мальчишка!

Фокер растерянно протянул: "Здрасте, тетушка, здравствуй, Энн", -

пролепетал что-то насчет срочного дела, - взглянув на часы, он и вправду сообразил, что компания в карете дожидается его уже около часа, - и помахал на прощанье рукой. В одно мгновенье человечек и лошадка скрылись из глаз.

Колымага покатила дальше. В сущности, никому из сидевших в ней не было дела до него: графиня занималась своим спаниелем, леди Люси устремила глаза и мысли на томик проповедей, а леди Энн - на новый роман, который сестры только что взяли в библиотеке.

Глава XL,

в которой читатель попадает и в Ричмонд и в Гринвич

Обед в Ричмонде показался бедному Фокеру самым скучным развлечением, на какое человек когда-либо тратил деньги. "И как только, черт возьми, эти люди могли мне нравиться, - думал он. - У Ружмон морщины под глазами, а красок на щеках наложено, как у клоуна в пантомиме. Эту Пинкни просто нет сил слушать.

Терпеть не могу, когда женщина распускает язык. А старик Крокус! Прикатил сюда в своей каретке с фамильной короной, еле втиснулся между мадемуазель Корали и ее мамашей! Черт знает что! Пэр Англии и наездница от Франкони. Это уж слишком, честное слово. Я не какой-нибудь надменный аристократ, но это уж слишком!

- О чем задумался, Фоки? - громко спросила мисс Ружмон, выпустив сигару из очень алых губ и глядя на юношу, который сидел во главе стола, погруженный в свои мысли, словно не видя тающего мороженого, нарезанных ананасов, полных и пустых бутылок, фруктов, осыпанных сигарным пеплом, и прочих остатков десерта, потерявшего для него всякую прелесть.

- А разве Фокер когда-нибудь думает? - протянул мистер Пойнц. - Эй, Фокер, вот тут одна любознательная красавица интересуется, каковы сейчас эманации вашего сверхвысокого и архиострого интеллекта!

- Что он такое городит, этот Пойнц? - спросила мисс Пинкни у своего соседа. - Терпеть его не могу. Насмешник и грубиян.

- Ах, милорд, какой смешной маленький человек этот маленький Фокэр, -

сказала мадемуазель Корали на своем родном языке, со звонко гнусавым выговором солнечной Гаскони, где зажглись огнем ее смуглые щеки и черные глаза. - Какой смешной человек! Он не кажется и двадцать лет.

- Хотел бы я быть в его возрасте! - вздохнул почтенный Крокус, склоняясь багровым лицом к большому бокалу с кларетом.

- C'te jeunesse! Peuh! Je m'en fiche (Уж эта молодежь! Плевать я на нее хотела (франц.).), - сказала мадам Брак, мать Корали, и взяла изрядную понюшку табаку из миниатюрной табакерки лорда Крокуса. - Je n'aime que les hommes faits, moi. Gomme milord. Coralie! N'est ce pas que tu n'aimes que les hommes faits, ma bichette? (Мне нравятся только сложившиеся мужчины.

Такие, как милорд. Корали, душечка, ведь, правда, тебе нравятся только сложившиеся мужчины? (франц.).)

Милорд усмехнулся:

- Вы мне льстите, мадам Брак.

- Taisez-vous, maman, vous n'etes qu'une bete (Замолчите, мама, вы дура

(франц.).), - воскликнула Корали, передернув крепкими плечами; на что милорд заметил, что она-то, во всяком случае, не льстит, и спрятал табакерку в карман, дабы сомнительной чистоты пальцы мадам Брак не слишком часто залезали в его макабо.

Нет нужды подробно пересказывать оживленный разговор, сопровождавший конец этого обеда, - читатель почерпнул бы из него мало возвышенного. И само собой разумеется, что не все девицы из кордебалета похожи на мисс Пинкни и не все пэры Англии таковы, каким был видный член этого сословия ныне покойный виконт Крокус.

Поздно вечером Фокер отвез своих прелестных гостей в Бромптон; но всю дорогу от Ричмонда он был задумчив и угрюм - не прислушивался к шуткам друзей, сидевших позади него на империале и рядом с ним на козлах, и сам, против обыкновения, не веселил их уморительными выходками. Когда же дамы вышли из кареты и предложили своему искусному вознице зайти к ним выпить стаканчик, он отказался с видом столь удрученным, что они сразу решили: либо он поссорился с папашей, либо с ним стряслась еще какая-нибудь беда; он не поведал им причины своей грусти и распрощался с мисс Пинкни и мисс Ружмон, оставив без внимания просьбу этой последней, когда она, свесившись с балкона подобно Иезавели, кричала ему вслед, чтобы он поскорее опять устроил вечеринку.

Карету он отослал с одним из грумов, а сам пошел пешком, засунув руки в карманы и глубоко задумавшись. Луна и звезды безмятежно взирали сверху на мистера Фокера, и он со своей стороны бросал на них умильные взгляды. А дойдя до особняка на Гровнер-Плейс, он так же умильно поднял глаза к окнам, за которыми, как он предполагал, спала его богиня, и вздыхал и стонал на жалость и удивление всякому, кто мог бы его увидеть, а увидел его все тот же полицейский, который и сообщил слугам сэра Фрэнсиса Клеверинга, - они только что привезли свою хозяйку из Французской комедии и, сидя на козлах, освежались пивом у ближайшей распивочной, - что нынче возле дома опять слонялся какой-то тип - росточком маленький и одет франтом.

И вот, с той энергией, изобретательностью и находчивостью, какие рождает только одно-единственное чувство, мистер Фокер стал теперь выслеживать мисс Амори по всему Лондону и появляться везде, где была надежда ее встретить. Когда леди Клеверинг ехала во Французскую комедию, где у нее была постоянная ложа, мистер Фокер, который, как мы знаем, очень неважно владел французским языком, оказывался в первых рядах партера. Он разузнавал, куда она приглашена (возможно, его слуга Анатоль был знаком с лакеем сэра Фрэнсиса и, таким образом, имел доступ к записной книжке леди Клеверинг), и нередко появлялся на этих вечерах, к великому удивлению всего света, а в особенности собственной матери, в угоду ему добивавшейся приглашений на сборища, о которых он раньше отзывался с великим презрением. Очень довольная, она не подозревала ничего худого, когда он объяснял ей, что ездит на вечера, потому что надобно же бывать в свете, а во Французскую комедию -

потому что решил совершенствоваться в французском языке, ведь лучший урок языка - это комедия или водевиль; когда же изумленная леди Агнес увидела однажды, что он танцует, и похвалила его за грацию и живость, маленький лгунишка сказал ей, что научился танцевать в Париже, тогда как Анатолю было известно, что его молодой барин тайком ездит по утрам к некоему учителю танцев на Бруэр-стрит и часами там упражняется. До общественных балов в то время еще не додумались, либо они только нарождались, и сверстникам мистера Фокера не так просто было постичь танцевальную науку, как нынешним молодым людям.

Старый Пенденнис прилежно ходил в церковь. Он полагал, что его долг, как дворянина, оказывать покровительство богослужению и что если тебя по воскресеньям видят в церкви - это только хорошо. Однажды ему случилось взять с собой племянника. Артур, находившийся теперь в великой милости у дядюшки, был приглашен к утреннему завтраку, а затем они отправились пешком через Хайд-парк в церковь, что близ Белгрэйв-сквер. В церкви на Пикадилли, ближайшей к дому майора, предстоял сбор на благотворительные нужды, о чем майор узнал из афишек, приклеенных у церковных дверей; и, будучи человеком бережливым, он решил на этот раз ей изменить; к тому же у него были другие планы.

- Мы пройдемся по парку, а потом заглянем к Клеверингам и, как старые друзья, попросим, чтобы нас покормили. Леди Клеверинг любит, когда у нее просят поесть. Необыкновенно добрая женщина, на диво хлебосольная.

- На прошлой неделе, сэр, я их встретил на обеде у леди Агнес Фокер, -

сказал Пен. - Бегум и вправду была ко мне очень добра. Да она и в деревне такая, и везде. Но насчет мисс Амори я разделяю ваше мнение; вернее - одно из ваших мнений, потому что последний раз, что мы о ней говорили, вы утверждали совсем другое.

- А что ты сам о ней сейчас думаешь? - спросил майор.

- По-моему, она - самая завзятая кокетка во всем Лондоне, - отвечал Пен, смеясь. - Она предприняла грандиозную атаку на Гарри Фокера, благо он сидел с ней рядом. Только с ним и разговаривала, хотя вел ее к столу я.

- Ну, это пустяки. Генри Фокер обручен со своей кузиной, это все знают, к слову сказать - неглупый ход со стороны леди Рошервилль. Сколько я понимаю, после смерти отца - а здоровье у старого мистера Фокера никудышнее, ты ведь знаешь, в прошлом году, в клубе Артура с ним случился припадок, -

сколько я понимаю, у молодого Фокера будет не менее четырнадцати тысяч в год от одного только пивоваренного завода, не говоря уже о Логвуде и землях в Норфолке. Я не гордый человек, Пен. Конечно, высокое рождение - великая вещь, но пивоварня, которая приносит четырнадцать тысяч в год, - это тоже, черт возьми, неплохо, а, Пен? Ха-ха, это человек в моем вкусе. И очень тебе советую, раз ты уже принят в свете, держись за таких людей, за тех, что пекутся о благе страны.

- Фокер сам за меня держится, сэр, - отвечал Артур. - Он за последнее время несколько раз у нас был. Приглашает меня обедать. Мы дружим почти так же, как в юности. И он с утра до ночи говорит о Бланш Амори. Ясно, что он к ней неравнодушен.

- А мне ясно, что он обручен со своей кузиной и увернуться ему не дадут. В таких семействах брак - это государственное дело. Покойный лорд выдал леди Агнес за старого Фокера, хотя все видели, что она влюблена в своего родственника - того, что вытащил ее из озера в Драммингтоне, а потом был убит под Альбуэрой. Я помню леди Агнес в молодости - на редкость интересная была женщина. А как она поступила? Да, разумеется, вышла за избранника своего отца. Этот мистер Фокер до самого билля о реформе представлял Драммингтон в парламенте, и немалые деньги платил за свое место.

И можешь не сомневаться, мой милый, что Фокер-старший - парвеню и, как все парвеню, преклоняющийся перед титулами, лелеет честолюбивые планы для сына, как раньше - для себя, и твой друг Гарри не посмеет его ослушаться. Да что там! Я знаю сотни случаев юношеских увлечений, слышишь, милейший?.. Молодые люди брыкаются, скандалят, бунтуют, но в конце концов покоряются-таки голосу разума.

- Бланш - опасная женщина, сэр, - сказал Пен. - Я и сам в свое время по ней страдал, да еще как! Но это было давно.

- В самом деле? И как далеко это зашло? А она отвечала тебе взаимностью? - спросил майор, внимательно поглядев на Пена.

Тот рассмеялся.

- Одно время мне казалось, что мисс Амори ко мне благоволит. Но матушке она не нравилась, и дело кончилось ничем.

Подробно рассказывать дядюшке обо всем, что произошло между ним и Бланш, Пен не счел нужным.

- Это не худшее, что могло бы с тобой случиться, Артур, - сказал майор, все так же странно поглядывая на племянника.

- А ее происхождение, сэр? Отец ее, говорят, был помощником капитана на каком-то корабле. Да и денег у нее маловато, - продолжал Пен развязным тоном. - Что такое десять тысяч фунтов при том, какое она получила воспитание?

- Ты повторяешь мои слова, пусть так. Но скажу тебе по секрету, Пен, -

строго между нами, - что у нее, сколько я понимаю, будет не десять тысяч, а гораздо побольше; я тогда за обедом присмотрелся к ней, и кое-что о ней слышал, и скажу, что девушка она на редкость умненькая, я с талантами, и при разумном муже из нее может получиться отличная жена.

- Откуда у вас сведения о ее деньгах, сэр? - спросил Пен с улыбкой. -

Вам, видно, обо всех в Лондоне все известно.

- Кое-что я анаю, милейший, и не все, что знаю, разбалтываю. Запомни это. А что касается очаровательной мисс Амори, - а она, ей-же-ей, очаровательна! - так если бы она стала миссис Артур Пенденнис, это меня, ей-же-ей, и не удивило бы, и не огорчило. А если десять тысяч тебе не подходит, то как ты смотришь на тридцать, или сорок, или пятьдесят? - И майор бросил на Пена взгляд еще более загадочный и пристальный.

- Ну что ж, сэр, - отвечал Пен своему крестному и тезке. - Сделайте ее миссис Артур Пенденнис. Вам это не труднее, чем мне.

- Смеяться надо мной изволишь, - недовольно буркнул майор. - А смеяться возле церкви не следует. Вот мы и пришли. Мистер Ориель славится своими проповедями.

И в самом деле, колокола трезвонили, люди толпой валили в красивую церковь, и коляски обитателей этого фешенебельного квартала разгружались от нарядных прихожанок, в обществе которых Пен и его дядюшка, закончив свою назидательную беседу, и переступили порог храма. Не знаю, все ли, входя в церковь, оставляют свои мирские дела за дверью. Артур, с детства привыкший настраивать себя в церкви на почтительный и благоговейный лад, может быть, и подумал о том, как неуместна была их беседа; а старому щеголю, сидевшему рядом с ним, это несоответствие и в голову не пришло. Шляпа его была вычищена на славу, шейный платок повязан безупречно, парик лежал волосок к волоску. Он с интересом обводил взглядом молящихся - лысины и шляпки, цветы и перья, но делал это незаметно, едва поднимая глаза от молитвенника (в котором без очков не мог прочесть ни слова). Что до Пена, то ему нелегко оказалось сохранить свою серьезность: взглянув ненароком на скамьи, где сидели слуги, он заметил рядом с лакеем в ливрее своего приятеля Гарри Фокера, и сюда нашедшего дорогу. Проследив же за взглядом Гарри, то и дело отрывавшимся от молитвенника, Пен обнаружил, что взгляд этот устремлен на две шляпки, желтую и розовую, и что шляпки эти прикрывают головы леди Клеверинг и Бланш Амори. Если дядюшка Пена - не единственный, кто толкует о мирских делах за минуту до того, как войти в церковь, так неужели один только бедный Гарри Фокер принес под ее своды свою мирскую любовь?

Когда служба кончилась, Фокер одним из первых устремился к выходу, но Пен скоро его догнал - он стоял на крыльце, не в силах уйти до того, как ландо с кучером в серебристом парике умчит прочь свою владелицу и ее дочку.

Выйдя из церкви на яркое солнце, дамы эти увидели их всех вместе -

обоих Пенденнисов и Гарри Фокера, посасывающего набалдашник трости. Для доброй бегум увидеть - значило предложить откушать, и она тут же пригласила всех троих к завтраку.

Бланш тоже была необыкновенно любезна.

- Непременно, непременно приходите, - сказала она Артуру, - если только вы не возгордились свыше меры. Я хочу с вами поговорить о... впрочем, здесь нельзя об этом упоминать. Что бы сказал мистер Ориель? - И юная праведница впорхнула в ландо следом за матерью. - Я прочла все, от слова до слова. Это adorable (Восхитительно (франц.).), - добавила она, по-прежнему обращаясь к Пену.

- Я-то знаю, кто adorable, - сказал Артур с довольнотаки дерзким поклоном.

- О чем это вы? - вопросил ничего не понявший мистер Фокер.

- Вероятно, мисс Амори имеет в виду "Уолтера Лорэна", - сказал майор, с хитрым видом кивая Пену.

- Вероятно, так, сэр. Сегодня в "Пэл-Мэл" о нем хвалебная статья. Но это дело рук Уорингтона, так что гордиться мне нечем.

- Статья в "Пэл-Мэл"? Уолтер Лорэн? Да о чем вы, черт возьми, толкуете?

- спросил Фокер. - Уолтер Лорэн, бедняжка, умер от кори, когда мы еще в школе учились. Я помню, его мать тогда приезжала.

- Ты, Фокер, далек от литературы, - смеясь сказал Пен и взял приятеля под руку. - Да будет тебе известно, что я написал роман, и некоторые газеты очень лестно о нем отозвались. Может быть, ты не читаешь воскресных газет?

- "Беллову жизнь" я всегда читаю, - ответил мистер Фокер, на что Пен снова рассмеялся, и все трое в наилучшем расположении духа направились к дому леди Клеверинг.

После завтрака мисс Амори опять завела разговор о романе: она и вправду любила поэтов и литераторов (если вообще кого-нибудь любила), и сама в душе была художником.

- Над некоторыми страницами я плакала, по-настоящему плакала, - сказала она. Пен отвечал не без рисовки:

- Я счастлив, что и мне достались vos larmes, мисс Бланш.

Майор (он прочел из книги Пена страниц десять, не больше) набожно завел глаза и сказал:

- Да, там есть очень волнующие пассажи, чрезвычайно волнующие.

А леди Клеверинг заявила, что ежели от этой книжки прошибает слеза, так она и читать ее не будет - не будет, и все тут.

- Перестаньте, мама, - сказала Бланш, передернув плечиками на французский манер, и тут же стала превозносить до небес и всю книгу, и вкрапленные в нее стихи, и обеих героинь - Леонору и Неэру, - и обоих героев

- Уолтера Лорэна и его соперника, молодого герцога... - И в какое изысканное общество вы нас вводите, мистер Артур, - лукаво заметила Бланш. - Quel ton!

Сколько лет вы провели при дворе? Или вы - сын премьер-министра?

Пен засмеялся.

- Писателю одинаково легко произвести человека и в баронеты и в герцоги. Открыть вам секрет, мисс Амори? Я всех моих действующих лиц повысил в звании по требованию издателя. Молодой герцог был вначале всего-навсего молодым баронетом, его вероломный друг виконт вообще не имел титула, и так со всеми.

- Каким же вы стали дерзким и злым насмешником! Comme vous voila forme!

(Как вы созрели! (франц.).) - сказала девушка. - Как непохожи на того Артура Пенденниса, которого я знала в деревне! Ах! Тот мне, пожалуй, нравился больше. - И она пустила в ход все очарование своих глаз - сначала с нежной мольбой поглядела ему в глаза, потом скромно опустила взгляд долу, показав во всей красе темные веки и длинные пушистые ресницы.

Пен, разумеется, стал заверять ее, что ничуть не изменился. Она отвечала ему нежным вздохом, а затем, решив, что вполне достаточно потрудилась, чтобы повергнуть его в блаженство или горе (это уж как придется), начала обхаживать его приятеля Гарри Фокера, который во время их литературной беседы молча сосал набалдашник трости и все грустил, что он не такой умный, как Пен.

Если майор воображал, что, сообщив мисс Амори о помолвке Фокера с его кузиной леди Энн Милтон (а он очень ловко ввернул об этом несколько слов, сидя рядом с нею за завтраком), - если, повторяем, майор воображал, что после этого Бланш перестанет обращать внимание на молодого наследника пивоваренных заводов, он жестоко ошибался. Она удвоила свою любезность к Фокеру. Она расхваливала его и все, чем он владел: расхваливала его матушку, и лошадку, на которой он ездил в парке, и прелестные брелоки на его цепочке от часов, и такую симпатичную тросточку, и обворожительные обезьяньи головки с рубиновыми глазками, что украшали грудь Гарри и служили пуговицами на его жилете. А расхвалив и улестив легковерного юношу до того, что он весь зарделся и задрожал от счастья, а Пен подумал, что, пожалуй, дальше идти некуда, она переменила предмет разговора.

- Боюсь, мистер Фокер - ужасный шалун, - сказала она, оборотясь к Пену.

- По виду этого не скажешь, - усмехнулся Пен.

- А мы слышали про него ужасные истории, помните, мама? Что это мистер Пойнц на днях рассказывал про вечеринку в Ричмонде? Ах вы скромник!

Но, заметив, что на лице Гарри изобразилась отчаянная тревога, а на лице Пена - веселость, она обратилась к последнему:

- Я думаю, и вы не лучше. Я думаю, вам жаль, что и вас там не было, разве не так? Да, да, вам наверняка хотелось бы там быть... и мне тоже.

- Бланш! - возмутилась леди Клеверинг.

- А что тут плохого? Я не знакома ни с одной актрисой. А мне бы этого так хотелось! Ведь я обожаю талант. И Ричмонд я обожаю, и Гринвич, и мне ужасно хочется там побывать.

- А почему бы нам, трем холостякам, - галантно вмешался майор к великому изумлению племянника, - не попросить наших хозяек оказать нам честь и съездить с нами в Гринвич? Неужели леди Клеверинг без конца будет оказывать нам гостеприимство, а мы не можем даже отблагодарить ее? Что же вы молчите, молодые люди? Вот сидит мой племянник, у него карманы полны денег -

ей-богу, полны карманы! - вот мистер Генри Фокер - он, как я слышал, тоже на бедность не жалуется... как поживает ваша прелестная кузина леди Энн, мистер Фокер?.. А говорю один я, старый человек. Леди Клеверинг, покорно вас прошу быть моей гостьей! А мисс Бланш, если будет так добра, примет приглашение Артура.

- О, с удовольствием! - воскликнула Бланш.

- Я тоже не прочь повеселиться, - сказала леди Клеверинг. - Мы выберем день, когда сэр Фрэнсис...

- Да, мама, когда сэр Фрэнсис будет обедать не дома, - сказала дочка. -

Это будет прелестно.

И действительно, все получилось прелестно. Обед был заказан в Гринвиче, и Фокеру, хоть это и не он пригласил мисс Амори, несколько раз представилась упоительная возможность поговорить с нею за столом, потом на балконе в гостинице, а потом, по дороге домой, в ландо миледи. Пен приехал с майором в каретке Хью Трампингтона, которой майор воспользовался для этого случая: "Я старый солдат, - заявил он, - и смолоду научился заботиться о своих удобствах".

И как старый солдат он позволил молодым людям вдвоем заплатить за обед, и на обратном пути все время шутливо уверял Пена, что мисс Амори явно к нему неравнодушна, хвалил ее красоту, живость и ум и снова под большим секретом напомнил племяннику, что она, ей-же-ей, будет куда богаче, нежели думают.

Глава XLI

История одного романа

Еще в первой части этой повести было рассказано о том, как мистер Пен, когда он, после своего поражения в Оксбридже, жил дома у матери, занимался различными литературными сочинениями и среди прочих трудов написал больше половины, романа. Книга эта, написанная под влиянием его юношеских неурядиц, любовных и денежных, была очень мрачного, страстного и неистового свойства,

- в характере героя отразилось и углубилось байроническое отчаяние, вертеровская унылость, язвительная злость Мефистофеля из "Фауста": юноша в то время занимался немецким языком и, как почти всегда бывает со способными новичками, подражал своим любимым поэтам и писателям. На полях многих книг, которые он когда-то так любил, а теперь почти не перечитывал, по сю пору видны карандашные пометки, сделанные им в те давно минувшие дни. Возможно, слезы капали на страницы книги, либо на рукопись, когда пылкий юноша торопливо записывал свои мысли. Возвращаясь к тем же книгам впоследствии, он уже не умел да и не желал обрызгивать листы этой утренней росой былых времен; карандаш уже не тянулся к бумаге - поставить какой-нибудь знак одобрения, но, перелистывая свою рукопись, он вспоминал чувства, исторгнувшие из его глаз эти слезы, и боль, вдохновившую его на ту или иную строку. Когда бы можно было написать тайную историю книг и рядом с каждым текстом поместить заветные мысли и переживания автора, сколько скучных томов приобрели бы интерес, сколько тоскливых повестей увлекли бы и взволновали читателя! Горькая улыбка не раз появлялась на лице Пена, когда он перечитывал свой роман и вспоминал те дни и те чувства, что его породили.

Как напыщенны показались ему теперь самые выигрышные тирады, как слабы те места, в которых он, казалось, излил всю душу! Вот страница - теперь он ясно это видел и не скрывал от себя, - написанная в подражание когда-то любимому автору, - а ведь он воображал, что пишет самостоятельно! Задумываясь над некоторыми строчками, он вспоминал даже час и место, где писал их. Призрак умершего чувства посещал его, и он краснел при виде этой бледной тени. А это что за расплывшиеся пятна? Как в пустыне, дойдя до места, где в глине отпечатались копыта верблюдов и еще виднеются остатки увядшей травы, знаешь, что некогда здесь была вода, - так и в душе Пена зелень засохла и fons lacrymarum (Источник слез (лат.).) иссяк.

Это сравнение он употребил однажды утром в разговоре с Уорингтоном, -

тот сидел над книгой и посасывал трубку, когда Пен, вбежав в комнату, с горьким смехом шмякнул свою рукопись на стол, так что зазвенели чашки и голубое молоко заплясало в молочнике. Накануне вечером он извлек рукопись из сундука, в котором хранились старые куртки, тетради с университетскими записями, его потрепанная мантия с шапочкой и прочие реликвии юности, школьных лет и родного дома. Он читал в постели, пока не уснул, - начало повести было скучновато, а он и так пришел усталый со званого вечера.

- Честное слово, - сказал Пен, - как подумаю, что это было написано всего несколько лет назад, даже стыдно становится, до чего у меня короткая память. Я тогда воображал, что до гроба влюблен в эту вертушку мисс Амори. Я оставлял ей стихи в дупле дерева и посвящал их "Amori".

- Премиленькая игра слов, - сказал Уорингтон, выпуская клуб дыма. -

Амори - Amori. Свидетельствует о недюжинной учености. Ну-ка, глянем, что это за чепуха.

И, перегнувшись в кресле, он ухватил рукопись Пена каминными щипцами, которые только что взял, чтобы достать уголек для трубки. Завладев таким образом пачкой листов, он стал читать наугад "Страницы из книги жизни Уолтера Лорэна".

- "О прекрасная, но вероломная! Обольстительная, но бессердечная! О ты, что смеешься над страстью! - вскричал Уолтер, адресуясь к Леоноре. - Какой злой дух послал тебя сюда, чтобы терзать меня? О Леонора..."

- Не читай это место! - крикнул Пен и пытался отнять рукопись, но Уорингтон крепко держал ее. - Ну, хоть вслух не читай. Это о другой моей пассии, самой первой, о нынешней леди Мирабель. Я вчера видел ее у леди Уистон. Она пригласила меня к себе на вечер, сказала, что мы старые друзья и нам следует видаться почаще. За эти два года она сколько раз меня видала, а приглашать и не думала; а тут заметила, что со мной разговаривал Уэнхем и господин Дюбуа, французский писатель, весь в орденах, точно маршал, и вот соизволила пригласить. Клеверинги тоже там будут. Не забавно ли - сидеть за одним столом с двумя своими пассиями?

- Бывшими, - сказал Уорингтон. - И обе красавицы у тебя здесь, в книге?

- Да, в некотором роде. Леонора, которая выходит за герцога, - это Фодерингэй. Герцога я списал с Вольнуса Хартиерса, мы с ним учились в Оксбридже. Вышло немножко похоже. А мисс Амори - Неэра. Ох, Уорингтон, как я любил ту, первую! Когда я шел от леди Уистон, светила луна, я думал о ней, и прошлое вспоминалось так ясно, как будто все это было вчера. А дома я разыскал этот роман, который написал три года назад о ней и о второй, и знаешь, это, конечно, очень слабо, но кое-что хорошее в нем все же есть, и я думаю, если Бангэй не издаст книгу, так Бэкон издаст.

- Вот они, господа поэты, - сказал Уорингтон. - Они влюбляются, изменяют, либо им изменяют; тогда они страдают и кричат, что таких страданий не знал ни один смертный; а испытав достаточно чувств, описывают их в книге и несут книгу на рынок. Все поэты - мошенники; все сочинители - мошенники;

раз человек продает свои чувства за деньги, значит он мошенник. Чуть у поэта заколет в боку после сытного обеда, он вопит громче самого Прометея.

- Мне кажется, поэт более впечатлителен, чем другие люди, - горячо возразил Пен. - Оттого он и поэт. Мне кажется, он видит зорче, чувствует тоньше, и потому говорит о том, что видит и чувствует. Ты в своих передовых статьях достаточно красноречив, когда опровергаешь порочный довод противника или громишь какого-нибудь шарлатана из палаты общин. Пейли, которому на все на свете наплевать, по какому-нибудь правовому вопросу может разглагольствовать часами. Так не лишай другого тех преимуществ, которыми пользуешься сам, дай ему развивать свой дар и быть тем, чем создала его природа. Почему человеку не продавать свои чувства, как ты продаешь свои политические взгляды, а Пейли - свое знание права? В любом случае это вопрос опыта и практики. Не жажда денег заставляет тебя замечать чужие промахи, а Пейли - обосновывать юридические положения, но врожденная или благоприобретенная способность именно в этой области искать правды; вот и поэт описывает свои мысли и переживания на бумаге, как художник наносит на холст ландшафт или человеческое лицо - в меру своих способностей, сообразно своему дарованию. Если я когда-нибудь решу, что у меня хватит пороху написать эпическую поэму, так и попробую написать, ей-богу. Если же буду убежден, что гожусь только на то, чтобы отпускать шутки и рассказывать сказки, так этим и буду заниматься.

- Речь недурна, молодой человек. И тем не менее все поэты - мошенники.

- Как? И Гомер, и Эсхил, и Шекспир?

- Это совсем иное дело, сэр. Вас, пигмеев, нельзя с ними равнять.

- А что, Шекспир писал ради денег, как и мы с тобой, - возразил Пен, после чего Уорингтон обозвал его нахалом и снова углубился в рукопись.

Итак, нет ни малейших сомнений в том, что документ этот содержал немало личных переживаний Пена и что "Страницы из жизни Уолтера Лорэна" не были бы написаны, если бы не горести, страсти и безумства Артура Пенденниса. Нам они известны по первым главам его биографии, а значит, нет нужды приводить здесь отрывки из романа "Уолтер Лорэн", в котором юный автор изобразил те из них, какие, по его мнению, могли заинтересовать читателя или содействовать развитию фабулы.

Хотя Пен продержал рукопись в сундуке почти половину того срока, в течение которого, по словам Горация, произведение искусства должно дозревать

(справедливость этих слов, кстати сказать, весьма сомнительна), - поступил он так не с целью повысить достоинства своего романа, а потому, что не знал куда его девать, либо не имел особенного желания его видеть. Решая спрятать свой труд на десять лет, прежде чем подарить его миру или самому составить о нем более зрелое суждение, человек должен быть очень твердо убежден в его силе и долговечности; в противном случае, извлекши свое сочинение из тайника, он, чего доброго, обнаружит, что, подобно слабому вину, оно утеряло и тот букет, который когда-то имело. Сочинения бывают всякого вкуса и запаха, крепкие и слабые, такие, что от времени улучшаются, и такие, что совсем не переносят хранения, хоть вначале приятно искрятся и освежают.

Надобно сказать, что Пен никогда, даже в пору своей юношеской неопытности и пылкой фантазии, не считал свое произведение шедевром, а себя

- ровней тем великим писателям, которыми так восхищался; теперь же, перечитывая этот скромный опус, он отлично видел его недостатки и не обольщался относительно его достоинств. Очень хорошея книга ему не казалась, но она была не хуже многих и многих книг этого рода, заполнявших публичные библиотеки и имевших преходящий успех. Как критик, он имел случай оценить не один роман, вышедший из-под пера модных авторов, и полагал, что он не глупее их и по-английски пишет не хуже; и, перелистывая свое юношеское произведение, он с удовольствием находил тут и там места, свидетельствующие о силе чувства и воображения, и блестки если не гения, то подлинной страсти.

Таков же был и приговор Уорингтона, когда сей строгий судья, просидев над рукописью с полчаса и выкурив еще две трубки, протяжно зевнул и встал с места.

- Сейчас я больше не в состоянии читать эту галиматью, - сказал он, -

но сдается мне, кое-что хорошее тут есть. Есть что-то зеленое, свежее, и это мне нравится. Когда начинаешь бриться, пушок исчезает с лица поэзии. Позже эту естественность, этот розовый румянец уже не создашь. У тебя щеки бледные, они увяли от дуновения званых вечеров, и бакенбарды твои требуют щипцов, фиксатуара и черт его знает чего еще; вьются они роскошно, и вид у тебя очень благородный и все такое прочее, но Пен, милый мой Пен, ничто не сравнится с весенней порой!

- При чем тут мои бакенбарды, черт возьми! - вскричал Пен (он, видно, был задет за живое упоминанием об этих украшениях его особы, которые, правду сказать, лелеял и холил, душил, завивал и умащивал до глупости прилежно). -

Ты лучше скажи, можно что-нибудь сделать с "Уолтером Лорэном"? Отнести его издателям или обречь на аутодафе?

- В кремации я смысла не вижу, - отвечал Уорингтон. - Впрочем, стоило бы бросить его в огонь, чтобы наказать тебя за нестерпимое притворство.

Сжечь мне его, что ли? Сам ты о нем столь высокого мнения, что не тронешь и волоса на его голове.

- Я?! Так вот же! - И "Уолтер Лорэн" полетел со стола прямо в камин.

Однако огонь уже исполнил свои обязанности, вскипятив молодым людям чайник, и, решив, что на сегодня поработал достаточно, погас, о чем Пену было известно; и Уорингтон, презрительно кривя губы, снова взял щипцы и вытащил рукопись из безобидного пепла.

- Ох, Пен, какой же ты мошенник! - сказал он. - И к тому же мошенник-то неловкий. Ведь я видел, ты сперва удостоверился, что огонь погас, а потом уже отправил "Уолтера Лорэна" за решетку. Нет, жечь мы его не будем: мы отведем его к египтянам и продадим. Обменяем его на деньги, - да, да, на серебро и злато, на мясо и вино, на табак и одежду. За этого юношу кое-что дадут на рынке - он красив, хоть и не очень силен; но мы его откормим и вымоем в ванне, и завьем ему волосы, и продадим за сто пиастров либо Бэкону, либо Бангэю. На такую чепуху есть спрос, и мой тебе совет: когда поедешь домой отдыхать, сунь в чемодан "Уолтера Лорэна". Там ты его причеши на современный лад. Сократи очень уж наивные куски, но не слишком, да подбавь комедии, шутки, сатиры, что ли, а потом мы сведем его на рынок и продадим.

Книга эта не бог весть что, но сгодится.

- Ты правда так считаешь, Уорингтон? - в восторге вскричал Пен, ибо из уст его беспощадного друга слова эти прозвучали как большая похвала.

- Ах ты дурачок! - сказал Уорингтон ласково. - Я считаю, что книга очень недурна. Да и ты тоже. - И он весело шлепнул Пена рукописью по щеке.

Щека эта покраснела так густо, как ей не доводилось краснеть с отроческих дней Пена. Он с чувством произнес: "Благодарю тебя, Уорингтон!" - и стиснул ему руку; а затем ушел к себе и почти весь день, сидя на постели, читал свой роман. Он последовал совету Уорингтона: многое изменил, немало добавил, и наконец "Уолтер Лорэн" принял тот вид, в котором, как известно уважаемым читателям романов, он впоследствии был выпущен в свет.

В то время как Пен был занят этой работой, заботливый Уорингтон сумел заинтересовать "Уолтером Лорэном" тех двух господ, что отбирали материал для Бангэя и Бэкона, и внушить им представление о необыкновенных достоинствах автора. В ту пору у нас был в моде так называемый светский роман, и Уорингтон не преминул напомнить, что Пен и сам человек до крайности светский, и бывает в домах у самых высоких особ. По наущению того же Уорингтона простодушный и доброжелательный Пэрси Попджой заверил миссис Бангзй, что его друг Пенденнис трудится над увлекательнейшим романом, романом, за которым будет гоняться весь Лондон, полным ума, таланта, сатиры, пафоса, словом - всех достоинств, какие только можно вообразить. Бангэй, как уже было сказано, в романах смыслил столько же, сколько в древнееврейском языке или в алгебре; он не читал и не понимал тех книг, которые издавал и оплачивал, но прислушивался к мнению своих помощников и своей супруги; и однажды, судя по всему в предвидении сделки, он снова пригласил Пенденниса и Уорингтона к обеду.

Обнаружив, что Бангэй решил вступить в переговоры, Бэкон, обуреваемый любопытством и тревогой, пытался, разумеется, перебить добычу у своего соперника. Неужели "они там" уже договорились с мистером Пенденнисом касательно новой книги? Доверенному редактору и рецензенту мистеру Хэку было поручено навести справки и выяснить, не поздно ли что-то предпринять, и демарши этого дипломата привели к тому, что однажды утром Бэкон собственной персоной пыхтя поднялся по лестнице в ЛембКорте к дверям, на которых были начертаны фамилии Уорингтон и Пенденнис.

Нужнр сознаться, что квартира, которую бедный Пен занимал совместно со своим другом, не вполне отвечала представлению о том светском щеголе, каким его обрисовали. Рваный ковер за эти два года изорвался еще больше; табаком пахло сильнее, чем когда-либо; в прихожей Бэкон споткнулся о ведра уборщицы;

у Уорингтона, как всегда, куртка была протерта на локтях; а у стула, на который опустился Бэкон, тут же подломилась ножка. Уорингтон покатился со смеху, сказал, что Бэкону достался хромой стул, и гаркнул Пену, чтобы тот захватил с собой целый стул из спальни. А заметив, что издатель оглядывает убогую комнату с жалостливым изумлением, спросил, не находит ли он, что обстановка у них очень нарядная, и не хочет ли выбрать что-нибудь из мебели для гостиной миссис Бэкон. Веселый нрав Уорингтона был мистеру Бэкону известен: "Не разберу я этого малого, - говаривал он. - Никогда не знаешь, всерьез он или шутит".

Весьма возможно, что мистер Бэкон обоих друзей зачислил бы в самозванцы, не окажись, по счастью, на столе пригласительных карточек, полученных с утренней почтой на имя Пена и подписанных очень высокопоставленными особами, в дома которых наш герой был вхож. Взглянув на них, Бэкон убедился, что в такой-то день маркиза Стайн будет рада видеть у себя мистера Артура Пенденниса, а вечером такого-то другая знатная леди дает бал. Уорингтон перехватил взгляд издателя, в восхищении устремленный на эти карточки.

- Вы знаете, мистер Бэкон, - сказал он с напускным прямодушием, -

Пенденнис - на диво обходительный человек. Обедает у всех лондонских вельмож и с таким же удовольствием готов есть бараньи котлеты со мной и с вами.

Обходительность английского джентльмена старой школы - с этим ничто не сравнится.

- Вполне с вами согласен, - сказал мистер Бэкон.

- И вам, верно, непонятно, почему он по-прежнему живет со мной на каком-то чердаке? Оно и вправду странно. Но мы, понимаете ли, очень дружны, а мне особняк не по средствам, вот он и живет со мной в этой развалюхе.

Он-то может позволить себе жить где угодно.

"Здесь квартира ему, небось, дешево стоит", - подумал мистер Бэкон, и в эту минуту предмет их разговора появился из своей опочивальни.

Тут мистер Бэкон завел речь о цели своего прихода - он-де слышал, что у мистера Пенденниса написан роман, и ему-де очень хотелось бы ознакомиться с этим произведением, а об условиях они, несомненно, столкуются. Сколько автор за него хочет? Неужели он откажет ему, Бэкону? Наша фирма - щедрая фирма...

и так далее. Пен, крайне обрадованный, притворился равнодушным и сказал, что уже ведет переговоры с Бангэем и ничего определенного ответить не может. Это подстрекнуло издателя на столь щедрые (хоть и туманные) посулы, что Пен уже готов был вообразить, будто перед ним открылось Эльдорадо и отныне он -

богатый человек.

Я не буду называть сумму, которую Артур Пенденнис в конце концов получил за первое издание своего романа "Уолтер Лорэй", дабы все прочие юнцы, чающие попасть в литературу, не ждали такой же удачи, а люди других профессий не забросили своих занятий ради того, чтобы снабжать мир романами, коих у нас и так слишком достаточно. Пусть молодые не бросаются очертя голову в писательство, пусть не обольщаются успехом одной книги, а помнят о тех многих, что, заслуженно или нет, терпят фиаско; а если уж они не могут воздержаться, пусть, по крайней мере, действуют на свой страх. Что до тех, у кого романы уже написаны, то к ним это предостережение, конечно, не относится. Пусть несут свой товар на рынок; пусть обращаются к Бэкону и к Бангэю, ко всем издателям на Патерностер-роу, во всем Лондоне - желаю им удачи! Наш мир так широк, и вкусы человеческие, по счастью, так разнообразны, что у каждого есть шанс на успех, каждый может выиграть приз с помощью своего таланта пли удачи. Но велики ли шансы? Многие ли добиваются успеха, а добившись, способны удержать? Один проходит по тонкому льду, двадцать других проваливаются в холодную воду. Словом, успех мистера Пенденниса - случай исключительный, и обобщать его не должно; и я торжественно утверждаю и буду утверждать всегда, что одно дело - написать роман и совсем иное - получить за него деньги.

Итак, будь то волею случая, или благодаря своим достоинствам, или тому, что Уорингтон так искусно столкнул Бэкона с Бангэем (предлагаем начинающим романистам испробовать этот трюк на любых двух книгоиздателях), - но роман Пена был продан за известную сумму одному из тех двух покровителей литературы, с которыми мы познакомили читателя. Сумма была не маленькая, и Пен уже подумывал о том, чтобы открыть счет в банке или завести собственный выезд, или спуститься на второй этаж в только что отделанную квартиру, или переехать на жительство в фешенебельную часть города.

Эту последнюю меру ему решительно рекомендовал майор Пенденнис. Артур поспешил оповестить его о своей удаче, и майор был до крайности изумлен. Его даже рассердило, что Пен заработал столько денег. "И кто только читает такие вещи, - подумал он, когда Пен назвал полученную сумму. - Я романов не читаю.

Наверно, лет тридцать не занимаюсь этой чепухой, разве что Поль де Кока полистаешь для смеха. Везет этому Пену, ей-богу. Теперь ему горя мало -

может писать по роману в месяц... по одному в месяц - это выходит двенадцать штук в год. Да он, верно, может плести такие небылицы и четыре, и пять лет подряд - вот и наживет состояние. А пока что пора ему жить по-человечески -

снять приличный дом, завести лошадей".

Артур, смеясь, рассказал Уорингтону про дядюшкины советы; но, по счастью, у него были и более разумные советчики - старший друг и собственная совесть, и они твердили ему: "Скажи спасибо за эту редкостную удачу. Не пускайся в большие траты. Расплатись с Лорой!" И он написал ей письмо, в котором выразил свою благодарность и уважение, и вложил в него почти всю ту сумму, что еще оставался ей должен. Не только вдова, но и сама Лора была тронута этим письмом - и не удивительно: в нем звучала неподдельная ласка и скромность; и когда старый пастор Портмен читал то место в письме, где Пен, из глубины признательного сердца, смиренно благодарил бога за нынешнее свое благоденствие и за добрых друзей, ниспосланных ему в час испытаний, - когда пастор Портмен дошел до этого места, голос у него дрогнул и глаза часто-часто заморгали за стеклами очков. А дочитав письмо, сняв очки, сложив листок и возвратив его вдове, он, не скрою, подержал ее руку в своей, затем привлек Элен к себе и расцеловал, и тут она, конечно, расплакалась от полноты чувств у него на груди, ибо ни на какой иной ответ не была способна;

а пастор, покраснев от собственной смелости, с поклоном усадил ее на диван, сам сел рядом и пробормотал несколько слов большого поэта, очень им любимого, который рассказывает, как в дни своего благоденствия он "сердцу вдовы доставлял радость".

- Это письмо делает мальчику честь, делает ему честь, моя дорогая, -

сказал пастор, похлопывая ладонью письмо, лежавшее у нее на коленях. - Мы можем воистину быть за него благодарны, от души благодарны. Кому - об этом я могу не говорить, моя дорогая, ибо вы - святая женщина... да, Лора, голубушка, твоя мать - святая женщина. И знайте, миссис Пенденнис, я выпишу книгу для себя, и еще одну - для библиотеки.

Можно не сомневаться, что вдова с Лорой вышли к воротам встречать почту, которая доставила им драгоценный роман Пена, как только книга была напечатана и поступила в продажу, и что они читали его вслух, а кроме того, про себя, каждая в отдельности: когда вдова в час ночи вышла в халате из своей спальни с томом вторым, только что дочитанным, оказалось, что Лора, лежа в постели, уже поглощает том третий. Лора почти ничего не сказала о книге, зато Элен усмотрела в ней приятную смесь из Шекспира, Байрона и Вальтера Скотта и была убеждена в том, что сын ее - не только лучший из сыновей, но и величайший в мире гений.

Может быть, Лора думала о книге и ее авторе больше, чем говорила? Об Артуре Пенденнисе она, во всяком случае, думала много. Как ни ласково он писал, письмо ее обидело. И зачем он так спешил отдать долг? Она бы предпочла, чтобы он принял от нее этот сестринский дар, а денежные расчеты между ними ей претили. Письма из Лондона, которые он писал к матери с добрым желанием позабавить ее, были полны описаниями всяких знаменитостей, столичных развлечений и великолепия. Ну конечно, там все ему льстят, балуют его и портят. А теперь он, верно, мечтает о выгодной женитьбе, ведь там ему дает советы дядя (они с Лорой всегда недолюбливали друг друга), этот хитрый, суетный человек, у которого только и есть на уме, что удовольствия, титулы и богатство. Когда Артур передает ей в письмах поклоны, он никогда не упоминает о... о прежних днях. Верно, забыл и эти дни и ее, - ведь забыл же он других?

Такие мысли, возможно, бродили в голове у мисс Лоры, но она не делилась ими с Элен. Была у нее и еще одна тайна, которую она не могла открыть вдове, быть может, потому, что знала, какую радость могла бы ей этим доставить.

Тайна эта касалась некоего события, которое произошло прошедшим Рождеством, когда Лора гостила у леди Рокминстер, а Пен приезжал зимой к матери: мистер Пинсент, считавшийся таким холодным и честолюбивым, по всем правилам предложил мисс Белл руку и сердце. Кроме них двоих, никто не знал ни об этом предложении, ни о том, что она ему отказала; и причины ее отказа были, вероятно, не те, что она привела своему огорченному поклоннику, и не те, что внушила сама себе.

- Я не могу, - сказала она Пинсенту, - согласиться на предложение, которое вы, как сами в том признались, делаете мне без ведома ваших родных.

Они, я в том уверена, не одобрили бы этого шага. Слишком уж мы не ровня.

Здесь вы ко мне очень добры... слишком добры и любезны, милый мистер Пинсент... Но ведь я - немногим лучше, чем приживалка.

- Приживалка? - взорвался Пинсент. - Да кто вас такой считает? Вы ровня любой герцогине.

- Я и дома приживалка, - тихо возразила Лора, - да к иному и не стремлюсь. Оставшись в раннем детстве бедной сиротой, я обрела нежнейшую, добрейшую мать, и я дала себе слово, что никогда, никогда ее не покину.

Прошу вас, не говорите больше об этом здесь, в доме вашей тетушки... да и вообще нигде. Этому не бывать.

- А если леди Рокминстер сама вас попросит, вы согласны ее выслушать? -

пылко спросил Пинсент.

- Нет. И, пожалуйста, не говорите больше об этом, не то я отсюда уеду.

- И с этими словами она вышла из комнаты.

Пинсент не стал просить леди Рокминстер ходатайствовать за него: он понял, что это бесполезно. И больше он не заговаривал на эту тему ни с Лорой, ни с кем-либо еще.

Когда "Уолтер Лорэн" был наконец опубликован, он не только удостоился похвалы критиков менее пристрастных, чем миссис Пенденнис, но, по счастью для Пена, пришелся по вкусу публике и быстро приобрел многочисленных читателей. Не прошло и двух месяцев, как Пен с приятным удивлением прочел в газетах о выходе в свет второго издания. Читать и пересылать домой отзывы на книгу, появившиеся в нескольких журналах и газетах, тоже доставляло ему большое удовольствие. Упреки критиков не огорчали его сверх меры: по доброте сердечной он принимал их порицания вполне смиренно. И похвалы не кружили ему голову, ибо он, как почти всякий честный человек, имел собственное мнение о своей работе, и, когда критик хвалил его не к месту, это скорее обижало его, нежели радовало. Но поистине отрадно ему было посылать особенно хвалебные отзывы в Фэрокс и думать о том, какую радость они доставят его матери. Есть натуры (как уже говорилось, Пенденнис, очевидно, был из их числа), которые смягчаются и расцветают под воздействием удачи и поклонения; есть и люди другого рода, которых успех делает высокомерными и черствыми. Счастлив тот, кто при всех обстоятельствах сохраняет скромность и добрый нрав! Счастлив тот, кто, будучи с детства воспитан на примере благородства и в понятиях чести, научился достойно принимать любые подарки, какие посылает ему судьба.

Глава XLII

Эльзасия

Взращенное, подобно сомнительному ходатаю по делам, на задворках больших юридических корпораций, Подворье Шепхерда до сих пор обретается неподалеку от Линкольнс-Инн-Филдс и Темпла. Где-то позади черных фронтонов и закоптелых труб Уич-стрит, Холивелл-стрит, Чансери-лейн ютится этот квадратный двор, скрытый от внешнего мира; и ведут к нему узкие переулки и кривые сумрачные проезды, в которые забывает заглядывать солнце. Вдоль стен и в темных витринах выставили свои товары старьевщики, торговки фруктовыми и миндальными леденцами, продавцы картинок из театральной жизни на потребу молодым людям, скупщики подержанной мебели и постельных принадлежностей, вид которых менее всего располагает ко сну. У каждой двери по нескольку звонков;

несчетные стайки замызганных ребятишек собираются у каждого крыльца либо вокруг разносчиков, забредающих со своими лотками в эти дворы, где по мокрому булыжнику стучат деревянные подошвы и никогда не просыхают грязные лужи. Уличные певцы распевают здесь охрипшими, замогильными голосами свои песенки, высмеивающие правительство вигов, или епископов и прочее высокое духовенство, или немецких родственников некоей царствующей фамилии;

расставляет свои ширмы Панч, - ему здесь всегда обеспечена публика, а изредка перепадает и полпенни от обитателей битком набитых домов; женщины визгливо орут на детишек, которых так и тянет к сточной канаве, а не то во весь голос честят мужей, что шатаясь плетутся из кабака; неустанно живут и шумят эти дворы, через которые входишь в тихий, старомодный квадратный садик Подворья Шепхерда. Посредине, на кусочке чахлого газона, возвышается статуя Шепхерда, обнесенная железной оградой от набегов детворы. С одной стороны квадрат замыкает большая зала бывшей корпорации, на стене которой изображен герб основателя; высокие, старинные жилые помещения расположены вдоль двух других его сторон и над аркой центральных ворот, что ведут на Олдкаслстрит, а оттуда - на простор широкой улицы.

Когда-то, возможно, в этом Подворье жили одни юристы, но уже давно сюда допущены и посторонние, и теперь здесь, сколько мне известно, не найти ни одной крупной юридической фирмы. В нижнем этаже одно помещение занимает контора медных рудников Полвидл и Тредидлум, другое - Регистрация патентов на изобретения и компания "Союз таланта и капитала". Единственный, чье имя значится и здесь, и в "Справочнике юристов", - это мистер Кэмпион, обладатель пышных усов и фаэтона, в котором он приезжает сюда раза два-три в неделю: у него есть и другая контора, на Керзон-стрит в Вест-Энде, где миссис Кэмпион принимает титулованных и прочих дворян, которым ее супруг ссужает деньги. Там, и на своих глянцевитых визитных карточках, он - мистер Сомерсет Кэмпион; здесь он - "Кэмпион и Кo", и вся фирма носит такие же бородки, как та, что растет у него под нижней губой. Любо-дорого смотреть, как сияет гербами сбруя, когда его фаэтон подкатывает к дверям конторы.

Лошадь нетерпеливо грызет удила, из ноздрей у нее летит пена. Вожжи и штаны грума сверкают белизной, весь выезд, словно солнце, озаряет этот темноватый уголок.

Наш старый приятель капитан Костиган часто любуется коляской Кэмпиона, когда бродит по двору в халате и ночных туфлях, нахлобучив на бровь свою ветхую шляпу. Здесь он, если позволяет погода, греется после завтрака на солнышке, а не то заходит в сторожку, гладит по головке детей и беседует с миссис Болтон про театр и про "мою дочь леди Мирабель". Миссис Болтон и сама когда-то подвизалась на сцене - танцевала в театре - "Сэдлерс-Уэлз"

тринадцатой из сорока учениц мистера Сэрла.

Костиган живет на четвертом этаже дома э 4, в тех комнатах, которые раньше занимал мистер Подмор, чья фамилия до сих пор красуется на двери (к слову сказать, в Подворье Шепхерда почти на всех дверях красуются чужие фамилии). Когда Чарли Подмор (приятный тенор, известный по Друрилейнскому театру и по концертам в Черной Кухне) женился и переехал в Ламбет, он уступил свою квартиру мистеру Баузу и капитану Костигану; теперь они живут там вместе, и в теплые дни, когда окна отворены, можно услышать, как мистер Бауз играет на фортепьяно - либо для собственного удовольствия, либо занимаясь с одной из своих немногочисленных учениц. В их числе - Фанни Болтон, дочка сторожа, которая наслышана о театральных триумфах своей мамаши и жаждет пойти по ее стопам. У Фанни хороший голос, миловидное личико и подходящая для сцены фигурка; она убирает комнаты, стелет постели и готовит завтрак для Костигана и Бауза, а последний взамен обучает ее музыке и пению.

Капитан, на ее взгляд, - самый распрекрасный джентльмен (если б не это его несчастное пристрастие к спиртному, но настоящие господа, наверно, все такие), и она свято верит всем его россказням; мистера Бауза она тоже очень любит и очень ему благодарна, а этот застенчивый старый чудак отвечает ей отеческой нежностью - ведь сердце у него на редкость доброе и ему непременно нужно кого-нибудь любить, иначе для него жизнь не в жизнь.

У скромной двери Костигана в Подворье Шепхерда не раз останавливались коляски знатных гостей. Послушать его утром (ибо вечерние его песни звучат куда печальнее), так можно подумать, что сэр Чарльз и леди Мирабель только и делают, что ездят к нему в гости и привозят избранных друзей из высшего общества навестить "старика, честного старого капитана в отставке, бедного старого Джека Костигана", как он себя называет.

Леди Мирабель и правда завезла ему карточку своего супруга (карточка эта уже много месяцев как торчит из-за рамы маленького зеркала над камином в гостиной у капитана) и сама несколько раз наведывалась к отцу, но все это было уже давно. Женщина добрая и не склонная пренебрегать своими обязанностями, она, став женой сэра Чарльза, положила отцу небольшой пенсион и время от времени приглашала его к, обеду. Поначалу бедный Кос вел себя "в высшем кругу светского общества", как он именовал дом своей дочери и зятя, безобидно, хоть и нелепо. Он облекался в свой лучший наряд и речь свою облекал в самые длинные и пышные слова, какие только имелись в его лексиконе, а держался с такой торжественностью, что все, кто его видел и слышал, бывали безмерно поражены. "Изволили вы нынче кататься в парке, миледи? - спрашивал он у дочери. - Я тщетно искал глазами ваш экипаж. -

Бедный старик не сподобился взглянуть на колесницу своей дочери. - Сэр Чарльз, я видел ваше имя в списке присутствовавших на высочайшем приеме. На многих, многих таких приемах в Дублинском замке побывал в свое время бедный старый Джек Костиган! Герцог, я уповаю, выглядел хорошо? Ей-ей, надо как-нибудь зайти в Эпсли-Хаус," оставить карточку. Благодарствуйте, Джеймс, еще капельку шампанского!" Он был поистине великолепен в своей всеобъемлющей учтивости и замечания свои адресовал не только хозяину дома и гостям, но и лакеям, которые подавали к столу и, прислуживая капитану Костигану, не без труда сохраняли положенную им но должности невозмутимость.

Первые два-три раза, что Костиган обедал у зятя, он строго держал себя в узде и довольствовался тем, что наверстывал потерянное время в Черной Кухне, где бахвалился кларетом и бургундским сэра Чарльза до тех пор, пока на шестом стакане грога язык не отказывался ему служить. Но, освоившись, он забыл об осторожности и однажды плачевно опозорился за столом у сэра Чарльза, до времени опьянев. Его отправили домой в наемном экипаже, гостеприимные двери перед ним затворились. После этого он снова и снова со слезой толковал в кругу собутыльников о своем сходстве с королем Лиром из пьесы, твердил, что у него неблагодарное дитя, что он - бедный, одинокий старик, которому после такой неблагодарности ничего и не остается, как топить горе в вине.

Рассказывать о слабостях отцов - тяжелая обязанность, однако мы не можем обойти молчанием и то, что, когда кредит у Костигана истощался, он клянчил денег у дочери, и сведения, которые он ей при этом сообщал, не всегда соответствовали истине. Однажды он написал ей, что за ним явился бейлиф и только "сумма в три фунта пять шиллингов - для вас сущий пустяк -

избавит седины бедного старика от бесчестья тюрьмы". Добрая леди Мирабель тут же послала деньги для вызволения своего родителя, однако предупредила, что впредь ему следует быть осмотрительнее. В другой раз капитан якобы попал в страшную уличную катастрофу и выбил зеркальное стекло на Стрэнде, за которое владелец требует с него возмещения. Леди Мирабель и тут не оставила папашу в беде: ее слуга вынес деньги обтрепанному посланцу - адъютанту капитана, принесшему весть о несчастье. Если бы слуга последовал за ним, он бы увидел, как сей джентльмен, соотечественник Костигана (мы ведь говорили, что, как бы ни был беден ирландский джентльмен, всегда находится ирландский джентльмен еще беднее, который бегает по его поручениям и улаживает его денежные дела), - как капитанов адъютант кликнул на ближайшей стоянке кеб и затарахтел в "Голову Росция", что в Арлекин-ярд, Друрилейн, где Костиган содержался в качестве заложника за выпитые им и его присным несколько стаканов грога и других спиртных напитков. В третий раз повод для письма был самый печальный: капитана свалила болезнь, деньги нужны ему для врача, которого он принужден был вызвать; на сей раз леди Мирабель, обеспокоенная состоянием отца и, возможно, упрекая себя за то, что в последнее время не уделяла ему внимания, велела подать коляску и поехала в Подворье Шепхерда, а слезши у ворот, направилась в "четвертый номер, четвертый этаж, на двери фамилия Подмор", как объяснила ей, кланяясь и приседая, сторожиха, указывая на подъезд, куда любящая дочь и вошла и поднялась по обшарпанной лестнице.

Увы! Дверь с фамилией Подмор отворил ей бедный Кос - он стоял без сюртука, с рашпером наготове, в ожидании бараньих котлет, за которыми послал миссис Болтон.

Да и сэру Чарльзу было не очень-то приятно то и дело получать в клубе Брукса письма с сообщением, что капитан Костиган внизу дожидается ответа;

или, приехав в клуб Путешественников, сыграть роббер-другой, опрометью выскакивать из кареты и мчаться вверх по лестнице, чтобы тесть не успел его перехватить; и, читая газету либо играя в вист, все время помнить, что по другой стороне Пэл-Мэл вышагивает взад-вперед капитан в своей ужасающей шляпе, устремив из-под нее жадный взгляд на окна клуба. Сэр Чарльз не отличался твердостью характера; он был немолод и хвор; он жаловался на тестя жене, к которой питал старческое обожание, твердил, что уедет за границу...

что переберется на житье в деревню... что если еще раз увидит этого человека, то умрет на месте или его снова хватит удар - это уж как пить дать. Чтобы обуздать родителя и вернуть душевный покой супругу, леди Мирабель нанесла капитану еще один визит и пригрозила вовсе лишить его пенсиона, если он не перестанет досаждать сэру Чарльзу письмами, ловить его на улице и просить денег взаймы. Во время этого своего визита она строго отчитала Бауза за то, что он плохо смотрит за капитаном, и велела последить, чтобы он впредь не напивался так безобразно и чтобы в мерзких кабаках, где он вечно сидит, ему ни в коем случае не отпускали в долг.

- Папашино поведение сведет меня в могилу, - сказала она (хотя на вид была здоровехонька). - А вы-то, мистер Бауз, постыдились бы! Старый человек, и вроде бы нас уважали, а сами ему потакаете!

Вот какой благодарности дождался честный Бауз за свою дружбу и долголетнюю преданность. Впрочем, этому старому философу пришлось не хуже, чем многим другим, и оснований роптать на судьбу у него было не больше.

На третьем этаже соседнего дома э 3, в том же Подворье Шепхерда, проживают еще два наших знакомца - полковник Алтамонт, эмиссар набоба Лакхнаусского, и капитан шевалье Эдвард Стронг. На их двери нет никаких фамилий. Капитану не требуется, чтобы все знали, где он живет, и на его визитной карточке значится адрес какой-то гостиницы на Джермин-стрит; а что до полномочного посланника индийского князя, то он не аккредитован ни при Сент-Джеймском дворе, ни на Леденхолл-стрит, но находится здесь с секретной миссией, не связанной с Ост-Индской компанией и ее Контрольным советом.

Более того, поскольку, как говорит Стронг, дело у полковника коммерческое и состоит в том, чтобы осуществить продажу некоторых коронных алмазов и рубинов Лакхнаусского княжества, он считает более удобным не докладывать о своем прибытии в Доме Ост-Индской компании и на Кэнон-роу, а вести переговоры с частными лицами, с которыми он уже заключил не одну крупную сделку, как здесь, в Англии, так и на континенте.

Мы уже упоминали о том, что, когда сэр Фрэнсис Клеверинг переехал в Лондон, эта безымянная квартира Стронга была обставлена с большим комфортом, и шевалье не кривя душой хвалился посещавшим его друзьям, что мало у кого из отставных капитанов есть такое удобное и уютное жилье, как у него в Подворье Шепхерда. Внизу было три комнаты: контора, где Стронг занимался делами -

неведомо какими - и где конторский стол и барьер остались в наследство от чиновников, занимавших это помещение до него, затем его спальня и гостиная;

а из конторы вела лестница в две верхние комнаты: в одной жил полковник Алтамонт, вторая служила кухней, и там же помещался слуга мистер Грэди. Эти комнаты приходились на одном уровне с квартирой наших друзей Бауза и Костигана из номера четвертого, так что Грэди, перегнувшись через водосточные желоба, мог увидеть ящик с душистой резедой, что цвела на окне у Бауза.

А из кухонного окошка самого Грэди порой доносились запахи еще более сладостные. Все три старых солдата, составлявшие гарнизон дома э 3, были мастера по части кулинарии. Грэди как никто готовил тушеную баранину с луком; полковник славился своим пловом и карри; а Стронг - тот умел сготовить что угодно. Он превосходно стряпал французские блюда, испанские блюда, рагу, фрикасе и омлеты; и не было во всей Англии более гостеприимного хозяина, чем шевалье, когда у него все обстояло благополучно с деньгами или с кредитом. В такие счастливые дни он, по его собственным словам, мог угостить друга хорошим обедом, хорошим стаканом вина и хорошей песней на закуску; и бедный Кос, сидя у себя в комнате, так близко от этих недоступных утех, с завистью слушал, как у Стронга хором подхватывают припев и музыкально звенят стаканы. Приглашать мистера Костигана не всегда бывало удобно: он вечно напивался сверх меры и, трезвый, раздражал гостей Стронга своими баснями, а пьяный - своими слезливыми жалобами.

Странную, пеструю компанию являли собой эти друзья-приятели Стронга;

майор Пенденнис едва ли оценил бы их общество, но Артур и Уорингтон охотно с ними встречались. О каждом из них ходило множество историй; каждый, как видно, знавал полосы удачи и невезения. Почти у всех имелись замечательные планы быстрого обогащения путем различных хитроумных спекуляций. Джек Холт служил в войсках королевы Христины, когда Нэд Стронг воевал на стороне ее противников, а теперь носился с мыслью наладить контрабандный ввоз табака в Лондон и тем обеспечить тридцать тысяч в год всякому, кто ссудил бы ему полторы тысячи - их как раз недоставало, чтобы подкупить еще одного, последнего чиновника акцизного управления, который пронюхал об этом плане.

Том Дайвер, когда-то служивший в мексиканском флоте, имел сведения об одном галеоне, потопленном в первый год войны и имевшем в своих трюмах триста восемьдесят тысяч долларов, да еще на сто восемьдесят тысяч фунтов дублонов и золотых слитков. "Дайте мне тысячу восемьсот фунтов, - говорил Том, - и я завтра же пускаюсь в путь. Возьму с собой четырех человек и водолазный колокол, а через десять месяцев ворочусь и, клянусь честью, пройду в парламент и выкуплю фамильные земли". Кейтли, управляющий медными рудниками Тредидлум и Полвидл (которые пока еще находились под водой), мало того что пел втору не хуже оперного певца и служил в конторе Тредидлум - он еще возглавлял компанию "Греческая Губка" и не терял надежды провести небольшую операцию со ртутью, которая позволит ему наконец обрести свое место в обществе. Филби перепробовал всего понемножку: был драгунским капралом, странствующим проповедником, миссионером по обращению ирландцев в протестантство; был актером в балагане на Гринвичской ярмарке, и здесь его разыскал поверенный его отца, когда тот умер, завещав ему пресловутое имение, с которого он теперь не получал арендной платы и местонахождение которого никому не было толком известно. И вдобавок был еще сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет, - он любил с ними общаться, хотя нельзя сказать, чтобы прибавлял много веселья этим застольным встречам. Зато с ним теперь все носились благодаря его богатству и положению в свете. Впрочем, он не кичился

- мог тоже рассказать анекдот и спеть песенку; и у него, до того как фортуна ему улыбнулась, тоже была своя история; не одна тюрьма принимала его под свой кров и не раз он ставил свою подпись на гербовой бумаге.

Когда Алтамонт, по приезде из Парижа, снесся с сэром Фрэнсисом из гостиницы, куда прибыл в весьма общипанном виде (это он-то, кому было доверено столько алмазов и рубинов!), Стронг, посланный к нему баронетом, заплатил по его счету и пригласил его денька на два к себе на квартиру, где тот и остался жить. Передавать ему поручения Стронг не отказывался, но постоянное его присутствие было обременительно, и шевалье, которому оно при-

шлось очень не по душе, роптал и жаловался своему патрону.

- Хоть бы вы перевели этого медведя в другой зверинец, - говорил он Клеверищу. - Этот тип - не джентльмен. С ним стыдно показываться на людях.

Наряжается, как арап в воскресный день. На днях я взял его в театр, так поверьте, сэр, он взъелся на актера, который играл злодея, и так стал его обзывать, что его чуть не вывели. А вторым номером давали "Разбойника", там, помните, Уоллок выходит на сцену раненый и умирает. Так когда он умер, Алтамонт расплакался, как младенец, говорит - это безобразие, и шумел и ругался, а все кругом помирали со смеху. Ну, а потом мне пришлось его увести

- он было полез в драку с одним соседом, который над ним смеялся. Орет:

"Выходи!" - и никаких... Кто он такой? Откуда взялся? Черт возьми, Фрэнк, расскажите, в чем дело, ведь когда-нибудь все равно придется. Не иначе как вы с ним ограбили церковь. Облегчите себе душу, Клеверинг, поведайте, что такое этот Алтамонт и почему вы не можете с ним развязаться.

- Да ну его к черту, хоть бы он сдох! - только и отвечал баронет; и лицо его так помрачнело, что Стронг рассудил за благо на этот раз более не докучать ему расспросами, однако решил, если понадобится, самому по возможности выяснить, какие тайные нити связывают Алтамонта с Клеверингом.

Глава XLIII,

в которой полковник рассказывает кое-что о своих похождениях

Наутро после обеда на Гровнер-Плейс, который полковник Алтамонт почтил своим появлением, он вышел из своей спальни на верхнем этаже дома э 3 и спустился в гостиную Стронга, где тот сидел в кресле с газетой и сигарой. В какой бы пустыне шевалье ни раскинул свой шатер, он устраивался там с комфортом, и в этот день он еще задолго до прихода Алтамонта отдал должное обильному завтраку из яичницы и жареных ломтиков сала, который мистер Грэди приготовил secundum artem (По всем правилам искусства (лат.).). Общительный, разговорчивый, он любую компанию предпочитал одиночеству и, хотя не питал к своему сожителю ни малейшего расположения и не огорчился бы, узнав, что его постигло несчастье, которого так горячо желал ему сэр Фрэнсис Клеверинг, все же умудрялся с ним ладить. Накануне вечером он заботливо уложил Алтамонта в постель и унес от греха свечу; а когда обнаружил, что бутылка виски, из которой он рассчитывал подкрепиться на ночь, пуста, преспокойно выпил стакан воды, выкурил трубку и улегся спать. Что такое бессонница - он не знал;

всегда у него был ровный нрав, безупречное пищеварение, румяные щеки; и суждено ли ему было наутро идти в бой или в тюрьму (а случалось и то и другое), достойный капитан и на биваке и за решеткой храпел всю ночь напролет и просыпался бодрый, проголодавшийся, готовый к невзгодам или к радостям нового дня.

Полковник Алтамонт первым делом гаркнул, чтобы Грэди подал ему пинту эля, который он и перелил в оловянную кружку, а оттуда - себе в рот.

Отставив же пустую кружку, перевел дух, вытер губы рукавом халата (капитан Стронг уже давно заметил, что борода у него не такого цвета, как крашеные бакенбарды, заметил и то, что волосы под черным париком светлые, но воздержался от каких-либо замечаний по этому поводу), - итак, полковник перевел дух и заявил, что теперь он воскрес.

- Чем же и опохмелиться, как не пивом, - заметил он. - Сколько раз я выпивал дюжину пива в Калькутте и... и...

- Из Лакхнау, надо полагать, - смеясь, подсказал Стронг. - Я нарочно припас для вас пива - так и знал, что оно вам пригодится после вчерашнего.

И тут полковник заговорил о том, как он провел время накануне.

- Ничего не могу с собой поделать, - сказал он, хлопнув себя по лбу своей мощной лапой. - Как глотну спиртного, просто удержу не знаю. Нельзя меня оставлять вдвоем с бутылкой. Стоит только начать - и не могу остановиться, пока не допью до дна. А уж тогда одному богу известно, что я могу наговорить. Пообедал я дома, чин чином, Грэди подал мне, сколько положено, - два стакана, а потом я решил - проведу вечер за rouge et noir

(Красное и черное (франц.) - азартная игра.), и чтобы ни в одном глазу. И зачем только вы, Стронг, оставили в буфете эту чертову бутылку голландской водки? И Грэди, как назло, куда-то отлучился, а чайник поставил на огонь. Ну и, конечно, я уже не мог оторваться. Высосал все до капли. А потом, скорее всего, еще добавил в этом проклятущем воровском притоне.

- Как, вы и там успели побывать, до того как явились на Гровнер-Плейс?

Ну, я вижу, вы времени не теряли.

- К девяти часам успел и напиться и продуться, а? Вот именно. Понесло меня, дурака, туда, прихожу, а там обедают Блекленд, и Мосс, и еще кое-кто из их шайки. Если б дело дошло до rouge et noir, я бы выиграл. Но до этого не дошло - они, черти, знали, что я бы их обыграл, непременно обыграл бы, я их всегда обыгрываю. А тут они меня перехитрили. Этот мерзавец Блекленд достал кости, и мы, прямо не выходя из-за стола, стали играть в азарт. Ну, я и просадил все, что вы мне выдали утром, - одно слово - не повезло. Вот тут-то я и озлился, и, наверно, здорово был пьян, потому что, помнится, решил достать у Клеверинга еще денег... а потом... Потом больше ничего не помню, только нынче утром проснулся и слышу - старик Бауз в четвертом номере на фортепьянах играет.

Стронг задумчиво разжег угольком сигару, потом сказал:

- Хотел бы я знать, полковник, как вам удается вытягивать у Клеверинга деньги. Тот хохотнул:

- А он мне должен.

- Ну, знаете ли, для Фрэнка из этого еще не следует, что нужно платить.

Он не вам одному должен.

- Тогда, стало быть, потому платит, что питает ко мне симпатию, -

сказал полковник с тем же недобрым смешком. - Любит меня как брата... вам ведь это известно, капитан... что? Нет, не любит? Ну, может, и так, а вы, капитан Стронг, лучше не задавайте вопросов, тогда я, может быть, вам не совру - так и зарубите себе на носу, почтенный... А бутылку надо по боку, -

продолжал он, помолчав. - Не то она меня сгубит.

- Она вас толкает на странные речи, - проговорил капитан, пристально глядя в лицо Алтамонту. - Вспомните, что вы сказали вчера за столом у Клеверинга.

- Сказал? Что я сказал? - поспешно спросил полковник. - Я что-нибудь разболтал? Черт вас возьми, Стронг, разболтал я что-нибудь?

- Не задавайте вопросов, тогда я вам не совру, - отпарировал шевалье.

Он отлично помнил и слова Алтамонта, и его бегство из дома баронета, когда он узнал майора Пенденниса - капитана Клюва, как он его назвал, - но решил не напоминать об этом полковнику и объяснение его словам искать не у него.

- Нет, - продолжал он, - вы ничего не разболтали, полковник. Это я просто хотел вас поймать. Но из ваших слов никто ничего не понял - очень уж вы упились.

Ну и хорошо, подумал Алтамонт, и глубоко, словно бы с облегчением вздохнул. Стронг и это приметил, но не подал виду, а полковник между тем разговорился.

- Да, я свои слабости знаю. Есть вещи, против которых я не могу устоять, хоть ты тресни: бутылка виски, игральные кости, красивые женщины.

Да этого ни один мужчина не может, если он не тряпка, если у него в жилах кровь, а не вода. На всем свете, наверно, нет страны, где бы я не попадал в беду из-за этих трех зол.

- В самом деле?

- Да, с пятнадцати лет, когда я убежал из дому и юнгой уплыл в Индию, и до сего дня, а мне уж скоро пятьдесят стукнет, я терпел горе через женщин.

Вот и теперь, в Париже, нашлась одна - черноглазая, вся обвешана драгоценностями, атлас и горностаи что у твоей герцогини, - она и выманила у меня ту тысячу фунтов, с которой я уехал, почти всю целиком. Разве я вам не рассказывал? Что ж, могу рассказать. Сначала я был очень осторожен, деньги придерживал, а жил как джентльмен - полковник Алтамонт, отель Мерис и все такое, - играл только в игорных домах и все время оставался в выигрыше. Ну вот, а потом познакомился каким-то образом с одним типом - встречал его то в отеле, то в Пале-Рояль, - такой щеголь, в белых лайковых перчатках и бородка клином, звали его Блаундел-Блаундел; так он пригласил меня обедать, а потом стал возить на вечера к графине де Фольжамб - какая женщина, Стронг! Какие глаза! А уж музыкантша!.. Как сядет за фортепьяно, да запоет, а сама смотрит на тебя - ну просто душу из тела вытягивает. Она звала меня бывать у ней каждый вторник, а уж я и ложи ей брал в оперу, и обедами ее угощал в ресторациях, но в картах мне везло и не на ложи и обеды уплыли денежки бедняги Клеверинга. Нет, черт возьми, они ухнули другим манером. Как-то нас собралось у графини за ужином несколько человек - Блаундел-Блаундел, достопочтенный Дьюсэйс, маркиз де ля Тур де Форс, - все чистая публика, сэр, цвет общества, - и шампанское, будьте покойны, лилось рекой, а потом подали этот чертов коньяк. Ну, я и пропал. Как начал - так и пошло. Графиня сама смешивала мне грог, а после ужина еще появились карты, и я пил и играл и уж сам не знал, что делаю. Вот как вчера. Кто-то меня увез и уложил в постель, и я спал без просыпу до следующего дня; проснулся - голова трещит, а у постели стоит мой слуга и докладывает, что в гостиной дожидается достопочтенный Дьюсэйс - хочет меня видеть. Тут он и сам входит в спальню и говорит: "Как себя чувствуете, полковник? Долго ли еще вчера оставались, когда я уехал? Для меня-то игра пошла слишком крупная, да я и так проиграл вам достаточно на один вечер". - "Мне? - говорю. - Как это так, мой дорогой?" Он хоть и сын графа, а держались мы с ним без чинов, все равно как с вами. "Как же так, говорю, мой дорогой?" И он мне объясняет, что, когда играли в двадцать одно, он занял у меня тридцать луидоров и дал мне расписку, а я у него на глазах убрал эту расписку в бумажник. Достаю бумажник - подарок графини, сама вышивала, - и правда, там лежит его расписка, и он тут же отсчитал мне тридцать золотых на столик у кровати. Ну, я ему сказал, что он настоящий джентльмен, предложил выпить чего-нибудь, я, мол, сейчас пошлю слугу; но достопочтенный Дьюсэйс по утрам не пьет, да к тому же торопился по какому-то делу.

Только он ушел - опять звонок и являются Блаундел-Блаундел с маркизом.

"Бонжур, говорю, маркиз". Он говорит: "Доброе утро, голова не болит?" Я сказал, что болит и что, мол, наверное, чудил я у графини; но они в один голос меня заверили, что я вел себя безупречно - никто бы и не догадался, что я выпил лишнего.

"Значит, Дьюсэйс и у вас побывал, - говорит маркиз,мы его встретили в Пале-Рояль. Он с вами расплатился? Вы ему спуску не давайте, он только и глядит, как бы в кусты юркнуть. А сейчас он выиграл у Блаундела три четвертных, так я вам советую - взыщите с него, пока он при деньгах". - "Он, говорю, со мной расплатился, но я-то понятия не имел, что он мой должник, до сих пор не могу вспомнить, когда я дал ему взаймы эти тридцать монет".

Тут Блаундел с маркизом переглянулись, обменялись улыбочками, и Блаундел говорит: "Странный вы человек, полковник. Поглядеть на вас вчера -

никто бы не заподозрил, что вы пили что-нибудь, кроме чая, а утром вы ничего не помните. Рассказывайте, мой друг, так мы вам и поверили". - "En effet (В самом деле (франц.).), - говорит маркиз, асам покручивает перед зеркалом свои черные усики и делает выпад, как в школе фехтования (фехтовал он здорово, и у Лепажа, я сам видел, четырнадцать раз подряд сбил мишень).Поговорим о деле. Вы, полковник, понимаете, что всякое дело чести лучше улаживать без промедления. Так, может, если вас не затруднит, покончим с нашими вчерашними расчетами?" - "Какие еще, спрашиваю, расчеты? Вы мне что-нибудь должны, маркиз?" - "Бросьте, говорит, довольно шуток. У меня от вас расписка на триста сорок луидоров. La voici! (Вот она! (франц.).)" - и вынимает из кармана бумагу. "А у меня на двести десять", - говорит Блаундел и тоже достает бумагу.

Тут я так взбеленился, что выскочил из постели и завернулся в халат.

"Вы что, морочить меня пришли? - говорю. - Не должен я вам ни двухсот, ни двух тысяч, ни двух луидоров. И не заплачу ни гроша. Думаете запугать меня своими расписками? Плевал я на них, и на вас тоже. Оба вы..." - "Кто же мы оба? - говорит мистер Блаундел. - Вам, надо полагать, известно, полковник Алтамонт, что оба мы люди благородные и пришли сюда не затем, чтобы тратить время и выслушивать ваши оскорбления. Либо вы нам заплатите, либо мы разгласим, что вы плут, и накажем вас, как плута".

"Oui, parbleu (Да, черт побери (франц.).), - говорит маркиз, но его-то я не боялся, он щуплый, я бы его в два счета в окошко выкинул. Блаундел -

другое дело, мужчина крупный, и весит на целый пуд больше моего, и ростом на шесть дюймов выше, с ним бы я не справился. - Мосье заплатит, или мосье мне ответит. Выходит, полковник Алтамонт, что вы просто polisson (Шалун

(франц.).)", - так и сказал, - усмехнулся Алтамонт, - и еще много чего они наговорили в том же духе, и тут, в самый разгар перебранки, является еще один из нашей компании. Этот был мне друг - я с ним познакомился в Булони и сам привел его к графине. Он накануне совсем не играл, и даже предостерегал меня против Блаундела и прочих, ну, я ему все и выложил, и те двое тоже. А он и говорит: "Очень это прискорбно. Вас невозможно было оторвать от карт.

Графиня умоляла вас перестать. Эти господа несколько раз предлагали кончить.

И ставки повышали не они, а вы". Словом, вижу - и он против меня. А когда те двое ушли, он мне сказал, что маркиз меня убьет, это, мол, так же верно, как то, что мое имя... такое, как есть. "Графиню, говорит, я оставил в слезах.

Она ненавидит этих людей, сколько раз предостерегала вас против них (и верно, она мне говорила, чтобы я никогда с ними не играл), а сейчас с ней чуть ли не истерика, она до смерти боится, что вы поссоритесь и этот проклятый маркиз всадит в вас пулю. Сдается мне,так сказал мой приятель, -

что эта женщина безумно вас любит". - "Вы так думаете?" - говорю, и тогда он мне поведал, что она бросилась перед ним на колени и сказала: "Спасите полковника Алтамонта!"

Я поскорее оделся и полетел к этой очаровательной женщине. Увидев меня, она вскрикнула и чуть не лишилась чувств. Фердинандом меня назвала - честное слово.

- А я думал, вас зовут Джек, - рассмеялся Стронг. Лицо полковника между крашеных бакенбард побагровело.

- Как будто у человека не может быть несколько имен! Когда я с женщиной, я выбираю которое получше.

Итак, она назвала меня по имени. И плакала горючими слезами. А я не могу видеть женских слез. Они мне сердце разрывают... пока я ее люблю.

Особенно ее мучило, что я проиграл столько денег в ее доме. Может, я возьму в уплату долга ее брильянты и всякие там ожерелья? Я поклялся, что не притронусь к ее драгоценностям (к тому же я подозревал, что они много не стоят), но может ли женщина сделать больше, чем предложить вам все, что имеет? Таких женщин я люблю, и на свете их немало, я-то знаю. А ей я сказал, чтобы не беспокоилась о деньгах, потому что платить я не намерен. "Тогда, говорит, они вас застрелят. Они убьют моего Фердинанда".

- Да, - смеясь, ввернул Стронг, - "Они убьют моего Джека" -

по-французски прозвучало бы не так хорошо.

- Дались вам эти имена, - обиделся полковник. - По-моему, благородный человек может называть себя, как ему нравится.

- Ну ладно, - перебил Стронг. - Так что же было дальше? Она сказала, что они вас убьют.

"Нет, говорю, не убьют, я этого не допущу. Попробуй этот мозгляк пальцем меня тронуть, я его в лепешку расшибу, будь он хоть трижды маркиз".

Смотрю - графиня от меня отшатнулась, точно я невесть что сказал, и говорит:

"Правильно ли я вас поняла, полковник Алтамонт? Неужели английский офицер откажется стреляться с любым, кто вызовет его на суд чести?" - "К черту суд чести, графиня. Вы что ж хотите, чтобы этот пшик упражнялся на мне из пистолета?" - "Полковник Алтамонт, - говорит графиня, - я вас считала порядочным человеком... я думала... но довольно об этом. Прощайте, сэр". И поплыла из комнаты, а нос уткнула в платочек и всхлипывает. Я бросился за ней, схватил ее за руку, кричу: "Графиня!" А она отдернула руку и говорит:

"Оставьте меня, господин полковник. Мой отец был генералом Великой армии.

Солдат не может отказаться от долга чести".

- Что мне было делать? Все как сговорились против меня. Каролина сказала, что деньги я проиграл, хоть сам я ничегошеньки про это не помнил. И у Дьюсэйса я деньги взял, но это ведь другое дело - он сам мне их предложил.

Люди они все были светские, благородные, а маркиз и графиня - из лучших семей Франции. И кончилось тем, что я заплатил, чтобы не обидеть ее: выложил пятьсот шестьдесят золотых наполеондоров, да еще три сотни, что я просадил, когда пробовал отыграться. И знаете, я так и не понял, провели они меня или нет, - закончил полковник раздумчиво. - Иногда мне кажется, что провели...

но Каролина так меня любила! Эта женщина не дала бы меня обмануть, нипочем не дала бы. Ну, а если не так - значит, я совсем не знаю женщин.

Неизвестно, был ли полковник расположен поведать Стронгу еще какие-нибудь тайны касательно своего прошлого, но беседу их прервал стук в наружную дверь, и, когда Грэди отворил ее, перед двумя приятелями предстал не кто иной, как сэр Фрэнсис Клеверинг.

- Батюшки мои! Хозяин! - удивленно воскликнул Стронг.

- Зачем пожаловали? - проворчал Алтамонт, угрюмо глядя на баронета из-под нависших бровей. - Уж верно, не за хорошим делом.

И правда, хорошие дела очень редко приводили сэра Фрэнсиса Клеверинга сюда или куда бы то ни было.

Всякий раз как злосчастный баронет являлся в Подворье Шепхерда, целью его было раздобыть денег; и обычно либо у Стронга, либо внизу, у Кэмпиона, его уже дожидался какой-нибудь господин, промышляющий деньгами, и вексель, требовавший оплаты или возобновления. Клеверинг никогда не умел смотреть в лицо своим долгам, хоть и был с ними знаком всю жизнь; пока вексель можно было возобновить, он не считал нужным тревожиться и готов был подписать что угодно назавтра, лишь бы сегодня его оставили в покое. Такого человека не могло бы спасти все богатство мира; он был рожден для того, чтобы разоряться; чтобы надувать мелких поставщиков и попадать в лапы жуликам покрупнее. Одновременно скряга и мот, не честнее тех, кто его обманывал, он оказывался одурачен главным образом потому, что сам был слишком ничтожен для успешного плутовства. Того количества лжи и низких уверток, какое он за свою жизнь пустил в ход, пытаясь прикарманить мелкие займы или увильнуть от небогатых кредиторов, преступнику более отважному хватило бы на то, чтобы сколотить себе состояние. Даже достигнув вершин благоденствия, он оставался жалким пройдохой. Будь он кронпринцем, он и то не мог бы быть более слабовольным, никчемным, распущенным и неблагодарным. Он мог двигаться по жизни, только опираясь на чье-нибудь плечо, а между тем ни одному из своих помощников не доверял и путал все расчеты, строившиеся для его пользы, действуя под рукой против своих же агентов. Стронг давно раскусил Клеверинга и не обольщался на его счет. Они не были друзьями, просто шевалье работал на своего патрона так же, как, будучи в военной службе, совершал изнурительные походы или терпел опасности и лишения в осажденном городе: потому что это был его долг и потому что он пошел на это по доброй воле.

"Что ему нужно?" - подумали при виде баронета оба офицера из гарнизона Подворья Шепхерда.

Бледное лицо сэра Фрэнсиса выражало крайнее раздражение и гнев.

- Итак, сэр, - обратился он к Алтамонту, - вы опять взялись за старые штучки?

- Какие это штучки? - насмешливо спросил Алтамонт.

- Rouge et noir. Вы там были вчера! - крикнул баронет.

- А вы откуда знаете? Вы тоже там были? Да, в клубе я был, но на краевое и черное не ставил - спросите у капитана, я как раз ему рассказывал.

А играл я в кости. В азарт играл, сэр Фрэнсис, даю честное слово. - И он обратил на баронета хитрый, притворно смиренный взгляд, отчего тот еще пуще распалился.

- Очень мне нужно знать, сэр, как вы проигрываете деньги, в азарт или в рулетку! - заорал баронет, сдабривая свои слова божбой. - Но я не желаю, чтобы вы пользовались моим именем или связывали его со своим... Черт его дери, Стронг, неужели вы не можете держать его в узде? Говорю вам, он опять воспользовался моим именем - выдал на меня вексель, а деньги проиграл... Я так больше не могу... не могу... такого никто не выдержит... Да вы знаете, сколько я за вас переплатил, сэр?

- На этот раз было совсем немножко, сэр Фрэнсис... всего пятнадцать фунтов, капитан Стронг... Больше они мне не поверили. Так что вы, хозяин, зря гневаетесь. Такой пустяк, я об этом и не упомянул, верно, Стронг? Просто запамятовал, а все проклятая бутылка виновата.

- Бутылка или что другое, это до меня не касается. Мне дела нет, что вы пьете и где пьете - лишь бы не в моем доме. И не желаю я, чтобы вы врывались в мой дом, когда у меня гости. Как вы смели, сэр, явиться вчера на Гровнер-Плейс и... и что, по-вашему, должны подумать обо мне мои друзья, когда такой человек, как вы, и притом пьяный, вваливается без спросу в мою столовую и требует вина, точно он хозяин дома?

- Скорее всего, они подумают, что у вас очень подозрительные знакомые,

- отвечал Алтамонт с невозмутимым благодушием. - Ну ладно, баронет, я прошу извинения, честное слово, я виноват. Когда джентльмен просит извинения, для джентльмена этого должно быть достаточно. Верно, это я немножко пересолил, когда вломился в вашу кают-компанию и потребовал выпивки, точно я - сам капитан; но я, понимаете, еще раньше хватил лишнего, потому меня и тянуло на спиртное. Это всякому понятно. А к вам я пришел, потому что в rouge et noir они мне больше не давали денег на ваше имя, ну я и решил вам об этом сообщить. Мне они отказали - ну и ладно, но отказаться принять ваш вексель, когда вы ихний завсегдатай, и притом баронет, и член парламента, и джентльмен, каких мало, - это уж я, черт возьми, называю неблагодарностью.

- Если вы еще раз это сделаете... если посмеете показаться в моем доме, либо возьмете в долг на мое имя в игорном доме... или в любом другом доме, черт побери... слышите - в любом... либо вообще сошлетесь на меня, или заговорите со мной на улице, пока я сам с вами не заговорю, - клянусь богом, я вас больше знать не знаю, я не дам вам больше ни шиллинга...

- А вы, хозяин, полегче, - угрюмо промолвил Алтамонт. - Этого не смей, того не смей, - когда я зол, меня такие слова только хуже раздразнить могут.

Вчера мне не следовало приходить, это я знаю; но ведь я вам объяснил, что был пьян, а что еще нужно между джентльменами?

- Это вы-то джентльмен? Да как вы, черт побери, смеете называть себя джентльменом?

- Я, конечно, не баронет, - проворчал Алтамонт, - и вести себя по-джентльменски почти разучился. Но когда-то я был дворянином, и мой отец был дворянином, и таких речей я от вас не потерплю, сэр Фрэнсис Клеверинг, понятно? Я хочу опять уехать из Англии. Почему вы не можете дать мне денег и отпустить меня? Какого черта вы купаетесь в золоте, а я нищенствую? Почему у вас роскошный дом и стол ломится от серебра, а я прозябаю на чердаке в этом жалком Подворье Шепхерда? Разве мы с вами не партнеры? Разве я не имею такого же права на богатство, как вы? Хотите, расскажем сейчас все Стронгу?

Пусть он нас рассудит. Я не против того, чтобы открыть ему мою тайну - он болтать не станет. Вот послушайте, Стронг... может, вы и сами уже догадались... дело в том, что мы с хозяином...

- Да замолчите вы, черт вас возьми! - в бешенстве взвизгнул баронет...

- Деньги вы получите, как только я их достану. Я вам не монетный двор.

Совсем меня затравили, не знаю, куда и податься. Есть с чего с ума сойти, ей-богу! Лучше умереть, все равно несчастнее меня нет человека... Мистер Алтамонт, вы не обращайте внимания, - когда мне нездоровится, я всех ругаю, сам не знаю, что говорю, а нынче у меня что-то печень разыгралась... Не взыщите, если обидел вас. Я... я постараюсь уладить это дельце. Стронг постарается. Честное слово, Стронг, мне нужно с вами поговорить, милейший.

Пройдем-ка на минутку в контору.

Наскоки Клеверинга почти всегда кончались таким бесславным отступлением. Алтамонт только фыркнул вслед баронету, когда тот вышел в контору, чтобы поговорить с глазу на глаз со своим фактотумом.

- Ну, что еще? - спросил Стронг. - Верно, все то же?

- Все то же, будь оно проклято, - отвечал баронет. - Вчера вечером проиграл двести наличными и еще на триста выдал чек. Притом на завтра, на банкиров миледи. Необходимо его оплатить, иначе мне не поздоровится. В последний раз, что она заплатила мои игорные долги, я поклялся, что больше в руки не возьму кости, а она пригрозила, что ежели я опять сорвусь, так она от меня отступится, и она свое слово сдержит. Мне бы три сотни годовых и уехать отсюда. На каком-нибудь немецком курорте на три сотни в год можно жить безбедно. Только вот привычки у меня дьявольски расточительные. Хоть бы мне утонуть в Серпантайне, хоть бы умереть, ей-богу! И зачем я пристрастился к проклятым этим костям! Вчера мне так везло всю ночь: выкликну пять, выпадет - семь, - а потом эти мерзавцы решили подсунуть мне в уплату вексель, который Алтамонт выдал на меня, и с этой минуты счастье мне изменило. Ни разу не удалось бросать больше двух раз подряд, и обчистили меня до нитки, да еще заставили дать им этот чертов вексель. Как я теперь по нему уплачу? Блекленд ни за что его не отсрочит. А Халкер и Буллок тут же оповестят мою супругу. Ей-богу, Нэд, я самый разнесчастный человек в Англии.

Пришлось Нэду изыскивать способ как-нибудь утешить сломленного горем баронета; и, судя по всему, он добилсятаки для своего патрона нового займа -

недаром он спускался в контору мистера Кэмпиона и имел с ним секретный разговор. Алтамонту опять перепало несколько золотых монет и обещание дальнейших подачек; и баронету в ближайшие два-три месяца уже не было нужды мечтать о смерти. А Стронг, сведя воедино все, что слышал от полковника и от сэра Фрэнсиса, понемногу составил себе довольно точное представление о том, какими узами связаны эти два человека.

Глава XLIV

Сплошь разговоры

После обедов на Гровнер-Плейс и в Гринвиче, на которых, как мы видели, присутствовал и майор Пенденнис, сей достойный муж с каждым днем, кажется, проникался все большим расположением к семейству Клеверингов. Оно выражалось в частых визитах, в несчетных знаках внимания к хозяйке дома. С давних пор вращаясь в свете, он имеет счастье быть принятым во многих домах, которые надлежало бы посещать и даме столь знатной, как леди Клеверинг. Разве миледи не хотелось бы поехать на большой вечер в Гонт-Хаус? А виконт Мэроуфат дает у себя в Фулеме утренний завтрак с танцами. Там будет весь цвет общества (в том числе члены королевской фамилии) и кадриль в стиле Ватто, в которой мисс Амори выглядела бы просто очаровательно. Угодливый старый джентльмен любезно предлагал сопровождать леди Клеверинг на эти и другие подобные увеселения, а также выражал готовность оказать любую услугу баронету.

Несмотря на положение и богатство Клеверинга, свет упорно проявлял к нему известную холодность, и о нем по-прежнему ходили странные, темные слухи. Его забаллотировали в двух клубах. В палате общин он сошелся лишь с несколькими, притом наименее почтенными членами этого достославного собрания, ибо имел завидную способность выбирать дурную компанию и осваиваться в ней так же легко, как другие - в обществе людей самых достойных. Перечислять всех членов парламента, с которыми общался Клеверинг, было бы слишком противно. Назовем лишь некоторых. Был среди них капитан Рафф, депутат от Эпсома, который не показывался в палате после последних Гудвудских скачек, так как, по словам мистера Хотспера, старосты его партии, уехал с какой-то миссией на Левант; был Хастингсон, депутат-патриот от Излингтона, чей голос, бичующий продажность чиновников, теперь умолк, поскольку его назначили губернатором острова Ковентри; был Боб Фрини, из Бутерстоунских Фрини, который стрелял без промаха, почему мы и говорим о нем с великим уважением; и ни один из этих джентльменов - а мистер Хотспер по долгу службы со всеми с ними общался - не возбуждал в нем такого презрения и неприязни, как сэр Фрэнсис Клеверинг, потомок знатного рода, с незапамятных времен представлявшего в парламенте свой город и округ Клеверинг. "Когда этот человек нужен для голосования, - говаривал мистер Хотспер, - можно пари держать, что его разыщут в каком-нибудь притоне. Он получил образование во Флитской тюрьме, а Ньюгетская у него еще впереди, помяните мое слово.

Денежки милейшей бегум он спустит в орлянку, потом попадется на карманной краже и окончит свои дни на каторге". И если уж Хотспер, при его знатном происхождении и таком взгляде на Клеверинга, все же мог, из должностных соображений, вежливо с ним разговаривать, то почему бы и майору Пенденнису не иметь своих причин для того, чтобы оказывать внимание этому злосчастному баронету?

- У него превосходные вина и превосходный повар, - говорил майор. -

Пока он молчит, его вполне можно терпеть, а говорит он мало. Если ему нравится посещать игорные дома и проигрывать деньги шулерам, мне-то что за дело? Ни в чьи дела не должно вникать слишком пристрастно, мой милый Пен; у каждого есть в доме какой-нибудь потайной уголок, куда он не хотел бы нас с тобою пускать. И к чему, раз все остальные покои в доме для нас открыты? А дом великолепный, это мы с тобой знаем. Пусть хозяин оставляет желать лучшего, зато хозяйки хоть куда. Бегум не ахти как утонченна, но доброты необыкновенной и, заметь, очень неглупа; а маленькая Бланш... мое мнение о ней тебе известно, плут ты этакий: она к тебе неравнодушна и хоть завтра пойдет за тебя, скажи только слово. Но ты теперь возгордился, тебе небось подавай дочку герцога, на меньшее не согласен, а? Попробуй, вдруг что и выйдет.

Возможно, светские успехи ударили Пену в голову; возможно также, что он

(отчасти под воздействием бесконечных дядюшкиных намеков) и сам полагал, что мисс Амори не прочь возобновить ту игру в любовь, которую они когда-то вели на зеленых берегах Говорки. Но дядю он уверял, что женитьба его пока не прельщает, и светским тоном, перенятым у того же майора Пенденниса, пренебрежительно отзывался о браке и восхвалял холостяцкую жизнь.

- Вы-то, сэр, не жалуетесь, - говорил он, - и отлично обходитесь без жены; вот и я тоже. Как женатый человек, я потерял бы свое положение в свете; а зарыться в деревне с какой-нибудь миссис Пенденнис или поселить жену в тесной квартире с одной-единственной служанкой - это мне не улыбается. Пора иллюзий для меня миновала. От первой любви вы сами меня излечили, и, конечно, она была дура, и, если б вышла за меня, дурака, муж у ней был бы вечно всем недовольный угрюмец. Мы, молодежь, взрослеем быстро, сэр; в двадцать пять лет я чувствую себя не моложе, чем те старые хр... те старые холостяки, которых видишь в окне клуба Бэя... Не обижайтесь, сэр, я только хочу сказать, что в любовных делах я blase (Разочарован, пресыщен

(франц.).) и так же неспособен разжечь в себе чувство к мисс Амори, как и заново плениться леди Мирабель. А жаль. Старик Мирабель так ее обожает, что даже трогательно; по-моему, во всей его жизни нет ничего более достойного уважения, чем эта страсть.

- Сэр Чарльз Мирабель всегда был близок к театру, сэр, - сказал майор, больно задетый тем, что его племянник посмел непочтительно говорить о столь знатной и титулованной особе, как сэр Чарльз. - Он с юных лет сам.

Уильям Мейкпис Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 5 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 6 часть.
участвовал в представлениях. Играл в Карлтон-Хаусе, когда был пажом у ...

История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 7 часть.
Пока майор расхваливал Артурова героя, Лора почемуто вдруг покраснела....