Уильям Мейкпис Теккерей
«История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 3 часть.»

"История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 3 часть."

мошенник и мерзавец. Быоеь об заклад, что он не по своей воле покинул полк

(отличный, кстати сказать, полк; более почтенного человека, чем мой друг лорд Мартингал, который им командовал, просто не сыскать). Мистер Блаундел -

насквозь фальшивая личность, он ведет двойную жизнь. Он подвизается в третьеразрядных бильярдных, в игорных притонах - у него это на лице написано. Уж я-то людей знаю. Ты заметил, сколько он носит булавок и перстней? Да что там, одно слово - проходимец. Послушай моего совета, не знайся с ним. А теперь поговорим о другом. Обед твой был чуточку изысканнее, чем нужно, но я не против того, чтобы ты, когда принимаешь друзей, позволял себе кое-какие экстренные frais (Расходы (франц.).). Разумеется, это бывает не часто и только ради таких людей, чья дружба может тебе быть полезна.

Котлеты были превосходные, суфле - необычайно легкое и вкусное. Без третьей бутылки шампанского можно было обойтись, но доход у тебя неплохой, и, пока твои траты не превышают его, я не хочу с тобой ссориться.

Бедный Пен! Дядюшка его и не подозревал, как часто происходят эти обеды. Наш юный Амфитрион ничего так не любил, как угощать гостей и выказывать себя тонким гастрономом. В этом искусстве юноше особенно лестно прослыть знатоком. Ему кажется, что умение выбрать вина и яства - первый признак законченного roue (Распутника (франц.).) и подлинного джентльмена.

Пен, в качестве нового Чудо-Крайтона, считал, что ему просто необходимо всех удивлять своими обедами; мы недавно упоминали о том, как его уважал повар колледжа, а вскоре будем иметь случай пожалеть о слепой доверчивости этого достойного человека. На третий год пребывания Пена в Оксбридже лестничную площадку перед его квартирой уже не загромождали крышки от блюд и вазы с фруктами, лакеи не вносили дымящиеся блюда, слуги не откупоривали замороженное шампанское; совсем иные люди с хмурым или жалким видом толпились у его дверей и накидывались на несчастного, стоило ему высунуть нос из своего убежища.

Следует добавить, что Пен пренебрег советом своего опекуна и продолжал водить дружбу с подозрительным мистером Блаунделом.

Юные вельможи из соседнего колледжа св. Георгия, в чьем обществе Пен проводил все свободное время, сразу раскусили Блаундела, несмотря на его модный вид и светские замашки. Бродбент наградил его кличкой "Капитан Макхит" и уверял, что по нем плачет веревка. Фокер, лишь очень недолго пробывший в Оксбридже вместе с ним, по свойственной ему осторожности не говорил о Капитане Макхите ничего дурного, однако намекнул Пену, что в вист лучше играть с ним заодно, а не против него, а когда он играет в экарте, лучше ставить на него, а не на его противника.

- Понимаешь, Пен, - объяснил сей сметливый юноша, - он играет лучше тебя, он просто на редкость хорошо играет, этот Капитан. И я бы на твоем месте не очень ему верил. Сдается мне, что у него с деньгами туговато. -

Однако пойти дальше этих туманных намеков осторожный Фокер наотрез отказался.

Впрочем, и его совет оказал бы на Пена не большее действие, чем обычно оказывают советы на упрямца, твердо решившего во всем поступать по-своему. В погоне за удовольствиями Пен был ненасытен и набрасывался на них с жадностью, свидетельствующей о пылком нраве и железном здоровье. Развлечения он называл "знакомством с жизнью" и в подтверждение того, что мужчине следует все испытать, цитировал Теренция, Горация и Шекспира. Продолжай он вести такой образ жизни, он бы через несколько лет совсем истаскался.

Однажды, когда десятка два студентов, в том числе Пен и Макхит, весело поужинав и сыграв по маленькой в двадцать одно, уже собрались расходиться, мистер Блаундел, улыбаясь, взял со стола бокал от пунша и положил в него нечто, еще более вредное для здоровья, чем этот напиток, а именно - пару игральных костей, извлеченных им из жилетного кармана. Грациозным жестом, по которому сразу можно было сказать, что дело это для него привычное, он помахал бокалом в воздухе и, крикнув: "Семь!" - легко вытряхнул костяные кубики на стол, снова сгреб их со скатерти и повторил все это раза два или три. Остальные студенты молча глядели на него, и среди них, разумеется, Пен, который до сих пор держал в руках кости лишь во время скучных домашних партий в триктрак.

Мистер Блаундел, обладатель приятного голоса, негромко запел мелодию хора из "Роберта-дьявола", - опера эта пользовалась тогда большим успехом, -

студенты стали подпевать, и громче всех Пен, который выиграл в двадцать одно малую толику шиллингов и полукрон, а потому был особенно в духе; и вскоре, -

почти все, вместо того чтобы идти по домам, сидели вокруг стола и играли в кости: зеленый бокал переходил из рук в руки до тех пор, пока Пен, выиграв шесть раз подряд, не разбил его вдребезги.

После этого вечера Пен предался азартной игре с той же страстью, с какой вкушал всякое новое удовольствие. В кости можно играть не только после обеда или ужина, но и по утрам. Блаундел приходил к Пену сразу после утреннего завтрака, и время под стук костей пролетало незаметно. Играли они тихо, при закрытых дверях, Блаундел даже изобрел ящичек, оклеенный изнутри войлоком, дабы красноречивый стук не привлек внимания бдительных наставников. Один раз Блаундел, Рингвуд и Пен чуть не попались с поличным: мистеру Баку, когда он проходил по двору, послышались из открытого окна в комнате Пена слова: "Два-один в пользу бросающего", - но, когда он вошел, перед каждым из юношей лежало по Гомеру, и Пен, объяснив, что помогает товарищам подготовиться к занятиям, с самой серьезной миной спросил у мистера Бака, что сейчас представляет собой река Скамандр и судоходна она или нет.

Игра с мистером Блаунделом не принесла Артуру Пенденнису ни крупных выигрышей, ни вообще какой бы то ни было пользы, если не считать того, что он разработал теорию шансов, которую, впрочем, мог бы почерпнуть и из книг.

На пасхальных каникулах, когда Пен заранее предупредил мать и дядю, что домой не поедет, а останется в Оксбридже и будет усиленно заниматься, он все же согласился на предложение своего друга мистера Блаундела съездить ненадолго в Лондон. Они остановились в гостинице в Ковент-Гардене, где у Блаундела был кредит, и, как истые студенты, с головой окунулись в столичные развлечения. Блаундел еще числился членом одного военного клуба; он раза три возил туда Пена обедать (они нанимали закрытый кеб, чтобы, боже упаси, не попасться на глаза майору Пенденнису во время его непременной прогулки по Пэл-Мэл), и там состоялось знакомство Пена с десятком бравых молодчиков в усах и шпорах, с которыми он по утрам распивал светлый эль, а вечерами шатался по городу. Здесь он и вправду мог познакомиться с жизнью, и здесь, в тех театрах и кабачках, что посещали эти веселые гуляки, встреча с опекуном ему как будто не грозила. Однако же был случай, когда они оказались очень близко друг к другу: лишь тонкая перегородка отделяла Пена, сидевшего в ложе театра "Музеум", от майора, находившегося в ложе лорда Стайна в качестве гостя этого вельможи.

Мисс Фодерингэй еще купалась в лучах славы. Она добилась успеха: почти год делала полные сборы, с блеском совершила турне по провинции, снова заблистала в Лондоне, но уже не столь ярко, и теперь, олицетворяя, по словам афиш, "торжество доброй старой английской драмы", играла "с непревзойденным искусством" перед зрительной залой, в которой оставалось много свободных мест для всякого, кто пожелал бы ее увидеть.

Пен в тот вечер видел ее уже не впервые после памятной разлуки в Чаттерисе. В предыдущем году, когда о ней говорил весь город и газеты превозносили ее до небес, Пен под каким-то предлогом отпросился в Лондон в учебное время и полетел в театр посмотреть свою старую любовь. Но вид ее пробудил в нем не столько чувства, сколько воспоминания. Он вспомнил, с каким трепетом ждал когда-то последней реплики актера перед появлением Офелии или госпожи Халлер. Теперь при этих словах в нем что-то лишь слабо шевельнулось; когда раздался гром рукоплесканий и Офелия ответила на них своим прежним поклоном и реверансом, Пен чуть вздрогнул и покраснел, не в силах отделаться от ощущения, что все на него смотрят. Вначале он почти не слышал ее слов и, думая об унижении, которому она его подвергла, испытывал такую ярость, что даже вообразил, будто все еще ревнует и любит. Однако эта иллюзия длилась недолго. Он побежал к актерскому подъезду, надеясь ее встретить, но это ему не удалось. Она прошла в двух шагах от него, под руку с какой-то женщиной, но он не узнал ее - а она его не заметила. На следующий вечер он пришел в театр поздно и преспокойно досмотрел и драму и водевиль, а на третий, его последний вечер в Лондоне... в Опере должна была танцевать Тальони, и давали "Дон-Жуана", его любимую оперу. И мистер Пен предпочел

"Дон-Жуана" и Тальони.

И вот теперь он смотрел на нее уже без всяких иллюзий. Она не то чтобы подурнела, но была уже не прежняя. Былое сверкание ее глаз померкло либо уже не слепило Пена. Звучный голос был все тот же, но не вызывал в его груди ответного трепета. Ему чудилось, что он различает ирландский акцент, а интонации казались грубыми и фальшивыми. Ему уже противно было слышать все те же ударения все на тех же словах, только чуть сильнее; ему противно было думать, что когда-то он принимал эту яркую подделку за талант и таял от этих механических рыданий и вздохов. Словно все это было в какой-то другой жизни и не он, а другой человек так безумно любил ее. Ему было очень стыдно и очень тоскливо. Да, бедный Пен! Порою обман дороже истины и сладкие сны приятнее, чем печальное пробуждение.

После театра они ужинали, долго и шумно, а наутро мистер Пен проснулся с отчаянной головной болью, с которой и отбыл в Оксбридж, так как все деньги, бывшие при нем, он уже истратил.

Поскольку вся эта повесть написана по признаниям самого Пена, так что читатель может быть уверен в истинности каждого ее слова, и поскольку сам Пен никогда не мог точно объяснить, куда утекали его деньги и почему он все глубже залезал в долги, - мы, конечно, тоже не можем дать подробный отчет о причинах его денежных затруднений, помимо того общего представления о его образе жизни в Оксбридже, которое уже было дано на последних страницах. Пен особенно не жалуется на мошенничество торговцев - ни местных, ни лондонских, которых он вначале тоже осчастливил своими заказами. Даже Финч, ростовщик, с которым свел его Блаундел и к которому он неоднократно обращался, о чем свидетельствуют его подписи на гербовой бумаге, обходился с ним, по его же словам, довольно милостиво и ни разу не высосал из него больше ста процентов.

Старый повар, горячий его почитатель, брал с него меньше, чем с других, до самого конца снабжал его обедами и, верно, до гробовой доски не стал бы торопить его с оплатой. Было в Артуре Пенденнисе что-то удивительно открытое и милое, что располагало к нему почти всех, с кем он общался, и хотя делало его легкой добычей для мошенников, зато честных людей заставляло относиться к нему даже лучше, чем он того заслуживал. Нельзя было устоять против его добродушия или, когда он показывал себя с самой худшей стороны, не надеяться на то, что не все для него потеряно.

Даже в самую блестящую пору своей студенческой жизни он мог уйти с веселой вечеринки, чтобы посидеть у постели больного товарища. В обхождении со своими знакомыми он не делал разницы между великими и малыми, хотя по великосветским своим вкусам и тяготел к хорошему обществу; он всегда был готов разделить последнюю гинею с неимущим другом, а оказавшись при деньгах, тотчас начинал платить кому следовало и этой своей склонности не поборол до конца жизни.

На третий год кредиторы надвинулись на него как черная туча, и перед дверью его, к ужасу и конфузу преподавателей, собирались толпы, способные устрашить и более отважное сердце. С одними он спорил, другим грубил (по совету мистера Блаундела, который был великий мастер в этом искусстве, хотя ни в каком ином не отличился), третьих умасливал. А еще рассказывают, что когда к нему явилась маленькая Мэри Фродшем, дочь скромного рамочника, который, по заказу Пена, изготовил множество отличных рам для его прекрасных гравюр, и, всхлипывая, рассказала, что отец ее лежит в горячке и у них описали имущество, - Пен в порыве раскаяния выбежал из дому, снес в заклад свои великолепные часы и все остальные драгоценности, кроме старых золотых запонок, принадлежавших еще его отцу, и помчался с вырученными деньгами в лавку Фродшема, где смиренно, со слезами на глазах, просил прощения у бедного торговца.

Имейте в виду, молодые люди, мы привели это как пример не благородства Пена, но скорее его слабости. Куда благороднее было бы вообще не покупать гравюр. И ведь он не сам выкупил те безделушки, под которые получил денег для уплаты Фродшему: его матери пришлось жестоко себя урезывать, чтобы рассчитаться с ювелиром, так что в конечном итоге не кто иной, как она страдала от взбалмошных выходок сына. Мы показываем вам Пена не как героя и образец для подражания, а всего лишь как человека, который при множестве слабостей и недостатков еще способен на благие порывы и не совсем бесчестен.

Как уже было сказано, наставник Пена пришел в ужас, узнав о его безрассудствах: рекомендации пастора Портмена и майора, обстоятельства водворения Пена в колледже, кружок, к которому он примкнул, - все это прочно убедило мистера Бака в том, что его ученик - человек весьма состоятельный, так что он даже удивлялся, почему тот не заведет себе мантии побогаче.

Однажды, попав в Лондон на королевский прием, дабы передать адрес от верноподданного его величества Оксбриджского университета, мистер Бак увидел в Сент-Джеймском дворце майора Пенденниса, беседовавшего с двумя кавалерами ордена Подвязки, один из которых, на глазах пораженного Бака, даже увез затем майора в своей карете. Воротившись в Оксбридж, наставник незамедлительно позвал к себе Пена на стакан вина и с этих пор, окончательно убедившись в его знатности и богатстве, уже вовсе не принуждал его появляться в церкви и на занятиях.

Он был как громом поражен, когда узнал правду и выслушал печальную исповедь Пена. В университете долги его составляли изрядную сумму, лондонские же свои долги, к которым наставник не имел отношения, Пен от него утаил. Да и кто на расспросы друзей перечислит все свои обязательства до единого? Преподаватель узнал вполне достаточно: он понял, что Пен беден, что он растратил щедрое, можно даже сказать, царское содержание и взрастил вокруг себя такой богатый урожай долгов, что сжать его будет нелегкой работой, ибо нет другого растения, которое, однажды пустив корни, разрасталось бы столь быстро.

Может быть, потому, что мать его была так добра и снисходительна, Пен смертельно боялся, чтобы она не узнала о его прегрешениях.

- Я не могу ей рассказать! - в отчаянии твердил он мистеру Баку. - Ах, сэр, я поступил с ней как негодяй... - И он терзался раскаянием, и сетовал, что нельзя все начать сызнова, и вздыхал, зачем, зачем дядюшка внушил ему, что надобно водиться со знатными людьми, и какая ему теперь польза от его именитых приятелей?

Они не сторонились его, но ему это чудилось, и в последний семестр он сам от них отдалился. На вечеринках он теперь бывал мрачен, как могильный склеп, и вскоре его перестали приглашать. Все знали, что Пенденнис

"запутался". Студенты поговаривали, что виновник его несчастья - этот Блаундел, который никому не платил и вынужден был после трех семестров покинуть университет. Один, в помятой шапке и рваной мантии, Пен меланхолически бродил по пустынным дворам колледжей. Он, всего год тому назад бывший гордостью университета, он, которому завидовали все новички, был теперь предметом разговоров на ужинах первокурсников, поминавших его имя с удивлением и ужасом.

Наконец подошли выпускные экзамены. Многие из молодых людей, поступивших в одном году с Пеном, которых он высмеивал за грубые сапоги, чьи лица или платье изображал на своих карикатурах, - многие из тех, которых он презрительно обрывал на занятиях или подавлял своим красноречием в клубе, -

многие из ближайших его приятелей, вдвое его глупее, но проявившие в учении немножко методичности и упорства, закончили курс с высокими отличиями, либо просто сдали экзамены вполне порядочно. А где же оказался в списках Пен великолепный, Пен - остряк и денди, Пен - поэт и оратор? Где сказался Пен, баловень и единственная гордость бедной вдовы? Скроем лицо свое и перевернем страницу! Списки вывесили, и по университету разнеслась страшная весть: Пенденнис от Бонифация провалился.

Глава XX

Поражение и бегство

За то время, что Пен провел к Оксбриджском университете, он сильно вырос в глазах своего дядюшки. Майор стал гордиться Артуром, - ведь у юноши были непринужденные манеры, приятная наружность и джентльменская повадка.

Старому лондонскому холостяку нравилось видеть Пена в обществе молодых университетских патрициев, и он, никогда не принимавший у себя (скупость его была притчей во языцех среди клубных зубоскалов, которые завидовали его связям, а бедность его не принимали в расчет), устраивал на своей квартире уютные обеды для племянника и юных лордов и угощал их хорошим кларетом и лучшими своими словечками и анекдотами, из коих иные пострадали бы в пересказе (поскольку майор излагал их весьма изящно и пристойно), пересказ же других никому не пошел бы на пользу. В лице этих молодых людей он воздавал почести их семействам и даже в некотором роде самому себе. Он несколько раз побывал в Оксбридже, где товарищи Пена с удовольствием устраивали торжественный обед или завтрак - отчасти, чтобы позабавиться на его счет, отчасти, чтобы его почествовать. Он пичкал их анекдотами. Он молодел и расцветал в обществе юных лордов. Он пошел на диспут в клубе, чтобы послушать Пена, и, пораженный мылким красноречием племянника, вместе со студентами кричал, смеялся и стучал тростью об пол.

Он уже видел в нем нового Питта. Он проникся к Пену почти отеческими чувствами. Он писал ему письма, полные шутливых советов и столичных новостей. Он хвалился Артуром в своих клубах и норовил помянуть его, в беседе, говоря, что куда, мол, старикам до нынешней молодежи, что вот посмотрите - молодой лорд Плинлиммон, друг моего племянника, молодой лорд Вольнус Хартиерс, товарищ моего повесы и проч. еще заткнут за пояс своих отцов. Он просил разрешения привезти Артура на парадный прием в Гонт-Хаус;

ликовал в душе, глядя, как Пен танцует с сестрами вышеупомянутых молодых вельмож; и в дальнейшем так старался раздобыть для племянника пригласительные билеты в лучшие дома Лондона, словно был не отставной военный в парике, а маменька с дочерью на выданье. И повсюду он хвастал талантами племянника, его поразительным ораторским искусством и тем, как блистательно он окончит курс. Он писал невестке, что лорд Раннимид непременно зачислит Пена в свое посольство либо что герцог выставит его кандидатуру в парламент от одного из своих избирательных округов; она, разумеется, готова была верить всякому, кто хорошо отзывался о ее сыне.

И всю эту любовь и гордость близких людей Пен втоптал в грязь своим мотовством и бездельем! Не завидую я ему, когда представлю себе, что он переживал, думая о содеянном. Он проспал, и черепаха пришла первой. Он в зародыше погубил свои блестящие возможности. Он бездумно черпал из кармана великодушнейшей матери; подло, злодейски расплескал ее маленький сосуд. Да, только подлая рука злодея могла поразить и ограбить это нежное создание! И если Пен чувствовал, сколько зла он сделал другим, можно ли предположить, что молодой джентльмен, столь суетный и тщеславный, как Пен, не чувствовал еще сильнее, какой позор он навлек на самого себя? Нет горше раскаяния, нет стонов более жалобных, чем стоны уязвленного себялюбия. Подобно приятелю Джо Миллера, тому студенту, что милостиво кланялся публике из своей ложи, потому что случайно появился в театре одновременно с королем, бедный Артур -

правда, не столь же самодовольно - воображал, что вся Англия заметит отсутствие его имени в списках окончивших университет и будет судачить о его несчастье. Оскорбленный наставник, все кредиторы, слуга и уборщица в колледже, студенты его выпуска и моложе, которых он дарил своим покровительством или презрением - как ему теперь смотреть им в глаза? Он убежал к себе, заперся и написал наставнику письмо, полное изъявлений благодарности, уважения, раскаяния и отчаяния, прося вычеркнуть его имя из списков колледжа и намекая о единственном своем желании и надежде - чтобы смерть не замедлила положить конец страданиям опозоренного Артура Пенденниса.

Потом он украдкой выскользнул из дому, сам не зная куда и зачем, однако же бессознательно углубился в пустынные уголки на задах колледжей, а выбравшись из университетских владений, спустился к безлюдному берегу реки -

как шумно здесь бывало во время лодочных гонок, когда у пристани теснились и кричали толпы студентов! - и шел все дальше и дальше, пока не очутился в нескольких милях от Оксбриджа, где его и увидел старый знакомый, уезжавший из этого города.

Пен поднимался в гору, и мелкий январский дождик хлестал ему в лицо, и рваная мантия развевалась за ним по ветру - он так с утра и не переоделся, -

а по дороге в это время мчалась карета с лакеем на козлах, в которой, высунувшись из окошка, сидел молодой джентльмен с сигарой в зубах и громко подгонял кучера. То был наш давнишний бэймутский знакомый мистер Спэйвин -

он окончил курс и с победой возвращался домой в своей желтой карете. Вдруг он завидел какого-то человека, который поднимался в гору, неистово жестикулируя, и, когда карета поравнялась с ним, узнал бледное, с провалившимися глазами лицо Пена.

- Стой! - заорал мистер Спэйвин кучеру, и лошади круто остановились, обогнав Артура на сотню шагов.

Тот услышал, что его окликают, и увидел верхнюю половину мистера Спэйвина, который, еще дальше высунувшись из окошка, делал ему энергичные знаки приблизиться.

Пен остановился в нерешительности, но потом яростно затряс головой и указал вперед, как бы предлагая вознице не задерживаться. Он молчал, но лицо его, надобно полагать, было страшно, потому что Спэйвин сначала уставился на него в недоумении, а затем выскочил из кареты, с протянутой рукой подбежал к нему и, схватив его за руку, сказал:

- Эй, старина, что с тобой? Куда ты собрался?

- Туда собрался, где мне место, - с проклятием отвечал Пен.

- Так ты ошибся дорогой, - улыбнулся мистер Спэйвин. - Это шоссе на Фенбери. Полно тебе, Пен, не расстраивайся. Ну, срезался, так что ж из этого? Привыкнешь. Я вот три раза срезался, первый раз обидно, а потом ничего. Сейчас я, правда, рад, что отделался. В следующий раз проскочишь.

Пен смотрел на него - на человека, который три раза срезался, был временно исключен, совсем недавно научился читать и писать без ошибок и который, несмотря на это, все же окончил куре. "Такой человек сдал экзамен,

- думал он, - а я нет!" Это было невыносимо.

- До свиданья; Спэйвин, - сказал он. - Рад за тебя. Не буду тебя задерживать. Я спешу... мне надобно нынче попасть в Лондон.

- Врешь, - сказал мистер Спэйвин. - Так в Лондон не попадешь. Говорю тебе, это шоссе на Фенбери.

- Я как раз собирался поворотить обратно.

- Дилижансы переполнены, ведь студенты разъезжаются. - Пен болезненно поморщился. - За десять фунтов - и то места не получишь. Полезай ко мне; я тебя тадвезу до Мадфорда, а там у тебя есть шанс попасть в почтовую карету.

Шляпу и пальто я тебе дам, у меня много. Ну, влезай же... Трогай!..

Таким-то образом Пен очутился в карете мистера Спэйвина и доехал с ним до гостиницы "Баран" в Мадфорде, в пятнадцати милях от Окебриджа; почтовая карета из Фенбери меняла там лошадей, и Пен получил в ней месте до Лондона.

На следующий день в колледже св. Бонифация царило великое смятение: разнесся слух (повергнувший в ужас Ненова учителя и поставщиков), что Пенденнис, в отчаянии от своей неудачи, покончил с собой; на третьей миле по дороге на Фенбери, подле водяной мельницы, нашли помятую студенческую шапку с едва различимыми буквами его фамилии на подкладке, а также печатку с его гербом - орел, глядящий на угасшее теперь солнце! и целые сутки, пока от него не пришли письма с лондонским штемпелем, все были уверены, что несчастный Пен утопился.

Карета прибыла в Лондон в пять часов утра, и по темным, унылым улицам он поспешил в гостиницу в Ковент-Гардене, где обычно останавливался и где вечно бодрствующий коридорный отвел ему комнату. Пен внимательно посмотрел на него, стараясь угадать, знает ли этот человек, что он провалился? Он лег, но не мог уснуть. Он ворочался в постели, пока не забрезжил серый лондонский день, тогда вскочил и пешком пошел к дядюшке на Бэри-стрит; служанка, мывшая крыльцо, подняла голову и подозрительно оглядела его - небритого, в несвежем белье. Он решил, что она тоже знает о его несчастье.

- Мистер Артур? О господи, сэр, что случилось? - вопросил лакей Морган, который только что расположил у дверей майоровой спальни вычищенное платье и сапоги и нес ему парик.

- Мне нужно поговорить с дядюшкой, - произнес Артур замогильным голосом и опустился на стул.

Морган в изумлении и страхе попятился от бледного, видимо, готового на все молодого человека и скрылся за дверью спальни.

Майор, надев парик, тотчас высунул голову из двери.

- Ну что? Экзамены позади? Первый и по математике и по древним? Сейчас выйду. - И голова исчезла.

- Они ничего не знают! - простонал Пен. - Что же теперь будет?

Когда майор обратился к племяннику, тот стоял спиной к окну, да и не очень светло бывает на Бэри-стрит в туманное январское утро, так что он не увидел на лице Пена выражения мрачного отчаяния, которое заметил даже мистер Морган.

Но когда он вышел из своей гардеробной, наряженный и сияющий, распространяя вокруг себя легкий аромат магазина Делкруа, где покупал духи для своего парика и носовых платков, и протянул было Пену руку, готовясь заговорить с ним своим бодрым, чуть скрипучим голосом, он наконец разглядел лицо племянника и, выпустив его руку, произнес:

- Боже мой, что случилось?

- За завтраком прочтете в газете, сэр, - сказал Пен.

- Что прочту?

- Моей фамилии там нет, сэр.

- А зачем, черт возьми, ей там быть? - спросил майор, ничего не понимая.

- Я все потерял сэр, - простонал Пен. - Честь моя погибла, мне нет спасенья; я не могу возвратиться в Оксбридж.

- Что?! - взвизгнул майор. - Не сберег честь? Боже милостивый! Ты что же, показал себя трусом?

Пен горько рассмеялся.

- Не в том дело, сэр. Пуля меня не страшит. Я был бы рад, кабы кто меня застрелил. Я не окончил курса. Меня... меня провалили.

Майор слышал это слово, но смысла его не знал и смутно представлял себе, что это - род телесного наказания для непокорных студентов.

- Не понимаю, как ты можешь смотреть мне в глаза после такого бесчестья, - сказал он. - Не понимаю, как ты, джентльмен, стерпел это.

- А что я мог поделать, сэр? Работы по древней литературе я написал неплохо, подвела чертова математика, я ее всегда запускал.

- И это... это произошло публично?

- Что?

- Ну... вот, когда тебя проваливали, - сказал майор, тревожно заглядывая Пену в лицо.

Пен понял, что его опекун - жертва смешного недоразумения, и, как он ни был несчастен, слабая улыбка прошла по его лицу, и разговор продолжался уже не на столь трагической ноте. Пен объяснил дядюшке, что держал экзамены и не выдержал. На это майор заметил, что хоть он и ожидал от племянника большего, но это еще не бог знает какое горе, и бесчестья он в этом не усматривает, а нужно попробовать еще раз.

"Чтобы я опять поехал в Оксбридж! - подумал Пен. - После такого унижения!" Он чувствовал, что если когда еще и появится в этом городе, то лишь затем, чтобы сжечь его дотла.

Однако когда он рассказал дядюшке о своих долгах, тот не на шутку разгневался и наговорил Пену много горьких слов. Пен выслушал их стоически -

он твердо решил признаться во всем без утайки и уже составил полный список своих обязательств как в университете, так и в Лондоне. Выглядел этот список примерно так:

Портному в Лондоне Виноторговцу в Лондоне

" в Оксбридже " в Оксбридже За сорочки и перчатки За гравюры Ювелиру Книгопродавцу Повару Переплетчику Крампу за десерты Парикмахеру Сапожнику Гостиницы в Лондоне За лошадей Разное

Эти статьи читатель волен дополнить по своему усмотрению - подобные списки изучались родителями многих и многих студентов. Как выяснилось, счета мистера Пена составили в общей сложности около семисот фунтов, а кроме того, было подсчитано, что с отъезда в Оксбридж он получил на руки вдвое больше.

Все эти деньги он растратил, а что толку?

- Не бейте лежачего, сэр, - угрюмо сказал Пен. - Я сам знаю, каким показал себя бездельником и негодяем. Матушка не захочет моего позора, -

продолжал он дрогнувшим голосом, - я знаю, она оплатит эти счета. Но больше я у нее денег просить не буду.

- Дело ваше, сэр, - сказал майор. - Вы совершеннолетний, я умываю руки.

Но жить без денег нельзя, а вы, сколько я понимаю, зарабатывать их неспособны, зато тратить умеете как нельзя лучше; так что скорее всего вы будете продолжать в том же духе и лет через пять доведет вашу матушку до полного разорения. Прощайте. Мне пора идти завтракать. Я очень занят, так что едва ли смогу уделить вам много времени, пока вы будете в Лондоне.

Матушке своей вы, надо полагать, сообщите новости, которыми только что порадовали меня.

И майор Пенденнис, дрожащей рукой нахлобучив шляпу, вышел из дому, не дожидаясь племянника, и, удрученный, направился в клуб, к своему всегдашнему столику. В утренних газетах были напечатаны списки окончивших Оксбриджский университет, он мрачно прочел их с начала до конца, мало что понимая. В течение дня, в разных клубах, он посоветовался кое с кем из старых знакомых: с Уэнхемом, с одним духовным лицом, с несколькими чиновниками; некоторым он показывал сумму долгов, которые наделал племянник, - она была записана у него на визитной карточке, - и спрашивал, что же теперь делать? Ведь это ужасно, это просто чудовищно! Что делать? Выходило, что делать нечего, нужно платить. Правда, Уэнхем и кто-то еще рассказали майору о молодых людях, которые задолжали вдвое больше... в пять раз больше, чем Артур, а платить им решительно нечем. Все эти собеседования, мнения и расчеты несколько утешили майора. В конце концов, платить-то предстояло не ему.

Но горько было думать о том, сколько планов он строил для племянника, мечтая сделать из него человека, сколько принес жертв и какое потерпел разочарование. И он отписал о прискорбных событиях пастору Портмену, прося его, в свою очередь, оповестить о них Элен. Ибо старый рутинер, во всем соблюдая установленный порядок, полагал, что правильнее "оповещать" человека о чем-нибудь дурном через посредника (пусть даже неловкого и равнодушного), нежели просто писать об этом ему самому. Итак, майор написал к пастору Портмену, а затем отправился обедать, и печальнее его не было в тот день обедающего во всем Лондоне, Пен тоже написал письмо, а потом до вечера слонялся по улицам, воображая, что все на него смотрят и говорят ДРУГ другу на ухо: "Это Пенденнис от Бонифация, он вчера провалился". Его письмо к матери полно было раскаяния и нежности; он пролил над ним немало горьких слез, и страстное покаяние немного успокоило его.

В кофейне гостиницы он увидел кучку веселящихся молодых франтов из Оксбриджа и опять убежал на улицу. Он рассказывал мне, что запомнил гравюры, которые рассматривал под дождем в окне у Акермана, и книгу, которую читал у лотка, неподалеку от Темпла; а вечером он пошел на дешевые места в театр и видел мисс Фодерингэй, но в какой пьесе - хоть убей не помнит.

На второй день он получил письмо от мистера Бака: наставник очень доброжелательно и серьезно писал о постигшей Пена неудаче и убеждал его не вычеркивать свое имя из списков колледжа, а исправить беду, причина которой, как всем известно, исключительно в его нерадивости: один месяц прилежных занятий - и экзамен будет сдан. Мистер Бак распорядился, чтобы слуга собрал в чемоданы часть Пенова гардероба, и чемоданы эти в положенное время прибыли

- со вложением новых экземпляров всех неоплаченных счетов.

На третий день пришло письмо из дому. Пен прочел его в своей комнате, а прочитав, упал на колени, зарылся головой в постель и сотворил смиренную молитву; после чего спустился вниз, съел тройной завтрак и пошел к гостинице

"Бык и Пасть" на Пикадилли заказывать место в вечернем дилижансе на Чаттерис.

Глава XXI

Возвращение блудного сына

Получив письмо майора, пастор Портмен, разумеется, тут же поспешил в Фэрокс, как поступил бы всякий добрый человек, имеющий сообщить неприятные новости. Ему хотелось покончить с этим как можно быстрее. Очень жаль, но que voulez-vous? (Что поделаешь? (франц.).) Больной зуб нужно вырвать, и врач усаживает вас и работает щипцами с отменной отвагой и силой. Будь это его зуб, он, возможно, не обнаружил бы такого проворства; но ведь он исполняет свой долг. И доктор Портмен, прочитав письмо жене и дочери и щедро снабдив его нелестными примечаниями по адресу молодого повесы, неуклонно катящегося в пропасть, предоставил своим дамам распространять великую новость среди клеверингского общества (что они незамедлительно и проделали с обычной своей исполнительностью), а сам зашагал в Фэрокс, оповещать вдову.

Ей все уже было известно. Она прочла письмо Пена, и у нее почему-то отлегло от сердца. Уже много, много месяцев ее не оставляло предчувствие близкой беды. Теперь она все узнала, и ненаглядный ее мальчик возвращался к ней, раскаявшийся и любящий. Чего же ей больше? Никакие слова пастора (хоть они и были подсказаны здравым, смыслом и она давно привыкла их уважать) не могли заставить Элен разгневаться или сильно огорчиться, разве что за сына, который так несчастен. Зачем нужна Пену эта ученая степень, о которой они столько кричат? Зачем было доктору Портмену и майору непременно отсылать мальчика в университет, от которого одни соблазны и никакой пользы? Зачем не оставили они его дома, у матери? А долги - долги, конечно, следует уплатить.

Да какие это долги? Разве деньги отца - не его деньги, разве они не волен их тратить? Так возражала Элен праведному доктору Портмену, и стрелы его негодования не достигали ее нежного сердца, Уже довольно давно Пен и его сестричка Лора по обоюдному согласию отказались от некоего, освященного веками способа выражать друг другу свою родственную любовь, к которому в детские годы прибегали довольно часто.

Однажды, когда Пен возвратился из колледжа после нескольких месяцев отсутствия, он вместо девочки, провожавшей его, увидел высокую, стройную, миловидную девушку, которую почему-то оказалось невозможно приветствовать привычным поцелуем и которая сама встретила его церемонным реверансом и протянула ему руку, причем на, щеках ее, как раз там, где Пен обычно запечатлевал братский поцелуй, заиграл яркий румянец.

Я не мастер описывать женскую красоту, да и не так уж ценю ее (полагая, что добродетельность в молодой девице куда важнее), а посему не буду распространяться о том, как выглядела мисс Лора Белл в шестнадцать лет. К атому времени она уже достигла теперешнего своего роста - пять футов и четыре дюйма, - так что иные особы, из тех, что предпочитают женщин поменьше, называли ее долговязой, а другие - Майским Шестом. Но если она к была Майским Шестом, то его украшали чудесные розы, и доподлинно известно, что многие юноши не прочь были поплясать вокруг нее. Она была бледная, с чуть заметным румянцем; но при случае щеки ее вспыхивали, и розы цвели на них еще долго после того, как прогоркло волнение, вызвавшее к жизни эти прекрасные цветы. Глаза у ней, как уже упоминалось, с детства были большие и такими остались. Добрые критики (женского пола) уверяли, что она вечно строит глазки и мужчинам и женщинам; но дело в том, что этот манящий взгляд и блеск были делом рук самой Природы, и глаза ее просто не могли не манить и не блестеть, как не может одна звезда не быть ярче других. Вероятно, затем, чтобы приглушить этот блеск, глаза мисс Лоры снабжены были занавесями в виде густых и длинных черных ресниц, так что, когда она опускала глаза, те же критики уверяли, что она нарочно выставляет напоказ ресницы; думается мне, что во сне она выглядела неотразимо.

Цвет лица у ней был почти столь же ослепительный, как у леди Капкан, притом, в отличие от миледи, без помощи пудры. Нос ее представляем вообразить самому читателю; рот был великоват (так утверждает мисс Пимини, о которой, если бы не всем известный ее аппетит, можно было подумать, что она не способна проглотить ничего, превосходящего размерами пуговицу), зато улыбка обворожительная, открывавшая жемчужные зубки, а голос такой приятный и звучный, что напоминал нежную музыку. Оттого, что она носила длинные юбки, люди, конечно, уверяли, что у нее большие ноги; но, возможно, они как раз подходили к ее росту, а из того обстоятельства, что миссис Жмут всегда норовит показать свою ножку, еще не следует, что и все прочие дамы должны выставлять ноги для общего обозрения. Словом, мисс Лора Белл в шестнадцать лет была прелестна. Будем надеяться, что тысячи подобных ей обитают в Англии, где нет недостатка в женской добродетели, скромности, целомудрии и красоте.

Надобно сказать, что мисс Лора, с тех пор как научилась думать (а за последние два года она сильно развилась не только внешне, но и внутренне), не вполне одобряла поведение Пена. Матери он стал писать редко и мало.

Напрасно вдова напоминала ей, как много он занимается и сколько у него еще дел.

- Лучше не получить отличия, чем забывать о матери, - говорила Лора. -

Да и не вижу я, маменька, чтобы он получал много отличий. А почему он не приезжает домой на каникулы, а все гостит у своих важных друзей? Там никто не будет любить его как... как вы.

- Только я, Лора, - вздыхала миссис Пенденнис.

Лора заявила, что ни капельки не любит Пена, раз он пренебрегает своим сыновним долгом; и никакие уговоры Элен не могли убедить ее в том, что мальчику надобно привыкать жить в свете; что дядя считает для него необходимым знакомство с людьми, чья благосклонность может ему впоследствии пригодиться; что у мужчин много дел и обязанностей, которых женщинам не понять, и проч. Возможно, Элен верила в эти доводы не более, чем ее приемная дочь, но она пыталась верить, что верит, убаюкивала себя своей материнской любовью. Не один мужчина, вероятно, задумывался над этим чудом: ведь что бы мы ни делали, женщина, однажды нас полюбившая, никогда не разлюбит нас, никогда не откажет нам в ласке и прощении.

И еще - в речах и манерах Артура появилась за последнее время какая-то несдержанность, чтобы не сказать вольность, которая смущала и отталкивала Лору. Не то чтобы он когда-нибудь оскорбил ее грубостью выражений или произнес слово, которого ей не подобало услышать: как-никак мистер Пен был джентльменом и по природе и воспитанию учтив с женщинами любого звания; но о женщинах вообще он отзывался неуважительно, на деле был менее внимателен, чем на словах, манкировал мелкими житейскими услугами. Мисс Лору оскорбляло, что он курит свою противную трубку в комнатах; что отказывается ходить с матерью в церковь и сопровождать ее на прогулки и в гости, а в ее отсутствие лежит на диване в халате и зевает над каким-нибудь романом. Герой ее детских лет, о котором она так часто и много разговаривала с Элен (когда он был в школе, та не уставала приводить примеры его отзывчивости, храбрости и других достоинств), сильно отличался от молодого человека, которого она теперь знала, - этот был вылощенный и дерзкий, держался насмешливо и вызывающе и, видимо, презирал простые радости, занятия и даже веру двух женщин, с которыми жил под одной крышей и которых готов был покинуть под любым предлогом.

История с мисс Фодерингэй (о которой Лора узнала сперва из шутливых замечаний гостившего у них майора Пенденниса, а затем от клеверингских соседей, которым было что порассказать ей на этот счет), тоже возмутила ее до крайности. Чтобы человек, носящий фамилию Пенденнис, увлекся такой женщиной?! Чтобы сын Элен изо дня в день носился верхом в Чаттерис унижаться перед актрисой и пить вино с ее ужасным отцом! Чтобы он задумал ввести таких людей в свой дом и поставить над родной матерью!

- Я бы убежала, маменька, хоть босиком по снегу, а убежала бы, -

заявила Лора.

- Значит, и ты меня бы покинула? - отвечала Элен, и тут Лора, конечно, отказалась от своих слов, и они бросились друг другу в объятия с пылкостью, присущей им обеим, как и еще многим женщинам. Но почему первая любовь Пена так возмутила Лору? Может, ей было неведомо, что не одни мужчины порою дарят своей любовью недостойных и что страсть так же необъяснима, как любая другая склонность или антипатия? Может, ее неправильно осведомили соседи и прежде всего миссис Портмен, которая была очень зла на Пена, - так нахально ведет себя с пастором, да еще смеет курить сигары, пока в церкви идет служба! А может, она просто ревновала; но девицы, сколько известно, лишь очень редко страдают этим пороком.

На Пена Лора сердилась, зато к матери его питала самые нежные чувства, изливая на нее всю силу девической привязанности, какой женщины, чье сердце не занято, дарят свою лучшую подругу. Это была преданность -

страсть-глупость; нескончаемые ласки и милованье, о каких важным, бородатым летописцам не пристало рассказывать. Но не будем мы, мужчины, презирать эти чувства только потому, что сами неспособны их испытывать. Такие женщины были созданы для нашего покоя и услаждения, джентльмены, - заодно с остальными домашними животными.

Но как скоро мисс Лора узнала, что с Пеном случилось несчастье, весь ее гнев испарился и его сменило нежное и неразумное сострадание. Словно воротился прежний Пен - честный и ласковый, великодушный а отзывчивый. Когда пастор Портмен стал возмущаться непростительными поступками Пена, она тотчас приняла сторону Элея. Долги? Какие это долги? Есть о чем говорить! Дядюшка велел ему водить дружбу с богачами, вот ему и пришлось тратить много денег, чтобы не отставать от них. Позор, что не сдал экзамена? Да он, бедный, был престо болея; те же долги не давали ему покоя, вот он и не мог думать об этой несчастной математике; и еще, наверное, эти противные преподаватели захотели пропустить вперед своих любимчиков, а его оттеснили. Ведь есть же и другие, кто к нему и жесток и несправедлив. Так рассуждала эта молодая девица, вся раскрасневшись, сердито сверкая глазами; а потом схватила руку Элен и тут же, при пасторе, поцеловала ее, словно бросая ему вызов и спрашивая, как смеет он плохо говорить о сыне ее ненаглядной маменьки?

Когда священник удалился, сильно обескураженный и не переставая дивиться тупому женскому упрямству, Лора с удвоенным пылом бросилась обнимать и уговаривать Элен, которой ее доводы показались вполне убедительными. Да, Пена, видимо, просто невзлюбили. Он чем-нибудь не угодил экзаменаторам, и они ему подло отомстили - теперь она была в этом уверена.

Короче говоря, весть о злосчастном событии почти не огорчила обеих женщин.

Пен, изнывая в Лондоне от стыда и горя, терзаясь мыслью об ударе, который он нанес матери, очень бы удивился, когда бы мог видеть, как легко она переносила это несчастье. Да что там, женщина радуется несчастью, если оно может возвратить ей утраченную любовь: если по вашей милости любовница ваша ест сухие корки, - поверьте, она не станет роптать, она и от корки-то отщипнет самую малость, лишь бы вы доели остальное в ее обществе.

Как только пастор Портмен ушел, Лора велела затопить камины в комнатах мистера Артура и проветрить его постель; к тому времени, как миссис Пенденнис дописала нежнейшее письмо сыну, распоряжения эти уже были выполнены, и девушка, с улыбкой взяв Элен за руку, повела ее в спальню Пена, где весело пылал огонь и где они долго просидели, разговаривая все о том же.

Лора приписала к письму Элен несколько строк, в которых называла Пена милым и дорогим и просила его немедля приезжать домой, дважды подчеркнув это слово, к своей матушке и любящей сестре Лоре.

Среди ночи - спустя много времени после того как обе женщины, прилежно начитавшись Библии и еще раз заглянув в комнату Пена, прошли к себе в спальню, - среди ночи, повторяю, Лора, чья головка теперь нередко покоилась на той самой подушке, в которую некогда вдавливался ночной колпак Джона Пенденниса, вдруг громко спросила:

- Маменька, вы не спите?

Элен пошевелилась и отвечала:

- Не сплю.

Она и не засыпала еще, но, лежа неподвижно, часами глядела на ночник и думала о Пене.

Тогда мисс Лора (а она тоже лишь притворялась спящей и, занятая своими мыслями, лежала так же тихо, как брошка, в которой Элен хранила по прядке волос Пена и Лоры, лежала на белой с оборками подушечке на туалетном столе)

принялась излагать миссис Пенденнис замечательный план, созревший в ее неугомонной головке и позволявший быстро и без ущерба для кого бы то ни было вызволить Пена из его затруднений.

- Вы же знаете, маменька, - сказала она, - я прожила у вас десять лет, и вы за это время даже не притронулись к моим деньгам, а растили меня так, словно я - приютская девочка. Мне это очень обидно, потому что я гордая и не люблю принимать одолжений. Если бы я училась в школе - только я не захотела,

- это стоило бы не менее пятидесяти фунтов в год, значит, я должна вам десять раз по пятьдесят фунтов. Я знаю, вы положили их в банк в Чаттерисе на мое имя, но они вовсе не мои. Так вот, завтра мы поедем в Чаттерис и повидаем этого симпатичного мистера Рауди с седыми усами, и пусть он нам их отдаст - не усы, а пятьсот фунтов; и, наверное, он согласится дать нам взаймы еще двести, а мы их потом скопим и отдадим; и пошлем эти деньги Пену

- пусть он заплатит свои долги, чтобы никто не остался в обиде, и все будет хорошо.

Что отвечала на это Элен - не стоит рассказывать, ибо ответ ее состоял из множества бессвязных восклицаний, поцелуев и прочей чепухи. Но после этой беседы обе крепко уснули, а когда ночник затрещал и погас, и солнце озарило лиловые холмы, и в голых деревьях и вечнозеленых кустах под окном весело защебетали птицы, Элен тоже проснулась, поглядела на милое лицо девушки, чьи губы улыбались во сне, щеки раскраснелись, а белоснежная грудь тихо вздымалась, словно над нею проносились счастливые сны, и почувствовала счастье и признательность, какие благочестивая женщина может выразить лишь в словах, обращенных к источнику всяческой любви и милосердия, в честь которого хвалебный хор неумолчно звучит во всем мире.

Стоял январь, и довольно холодный, но раскаяние мистера Пена было столь искренне, а намерение экономить столь твердо, что он взял место не внутри дилижанса, а на крыше, где знакомый проводник, помнивший его былую щедрость, предложил ему для утепления несколько шинелей. Когда он слезал на землю у ворот Фэрокса, колени у него дрожали - то ли от холода, то ли от предвкушения встречи с той, кого он так жестоко отблагодарил за ее любовь.

Старый Джон ждал у ворот, чтобы забрать хозяйский багаж, но одет он был уже не в желтую с синим ливрею, а в бумазейную куртку.

- Я теперь и за садовника, и за конюха, и живу при воротах, - пояснил он, как бы стесняясь и приветствуя Пена беззубой улыбкой; но едва Пен свернул на дорожку, откуда уже не видна была карета, перед ним появилась Элен, и сияющее ее лицо излучало любовь и прощение, - ибо для таких женщин нет большего счастья, как прощать обиды.

Помня о своей заветной цели, вдова, конечно, уже успела написать Пену о милом, благородном, великодушном предложении Лоры и не поскупилась в письме на благословения обоим своим детям. Верно, потому, что Пен помнил об этой услуге, он густо покраснел при виде Лоры: она поджидала его в сенях и на сей раз, и только на сей раз, нарушила упомянутое нами соглашение, которого и она и Артур придерживались в последние годы; однако о поцелуях в этой главе и без того уже говорилось предостаточно.

Итак, блудный сын воротился домой, и для него закололи жирного тельца, и две бесхитростные женщины по мере своих сил старались скрасить ему жизнь.

В первое время не было ни разговоров о его неудаче в Оксбридже, ни расспросов о его планах на будущее. Но Пен много и тревожно думал об этих предметах наедине, у себя в комнате, где подолгу предавался размышлениям.

Спустя несколько дней по приезде он отправился в Чаттерис верхом, а воротился на империале дилижанса. Он сообщил матери, что лошадь оставил в городе на продажу, а когда эта сделка совершилась, вручил ей чек, что она (а возможно, и сам Пен) расценила как необыкновенное самопожертвование, а Лора

- как поступок вполне правильный, но и только.

Он редко заводил речь о займе, который вдова, впрочем, приняла с известными оговорками; но два раза все же помянул о нем, мучительно запинаясь, и поблагодарил Лору. То, что он оказался в долгу у девушки-сироты, больно ранило его самолюбие. Он спал и видел, как бы расплатиться с нею.

Он отказался от вина и пил теперь виски с водой, притом очень умеренно.

Отказался от сигар; правда, последние годы он с таким же, если не с большим удовольствием курил трубку, так что эта жертва была не так уж велика.

Он часто задремывал после обеда, сидя с матерью и Лорой в гостиной, и обычно был угрюм и печален. Он тоскливым взглядом провожал дилижансы, прилежно ходил в Клеверинг читать газеты, обедал у всех, кто его приглашал

(вдова бывала рада, когда он мог немного развлечься), и подолгу играл в крибедж с капитаном Гландерсом.

Пастора Портмена он избегал, а тот, встречаясь с Пеном, очень строго поглядывал на него из-под своей черной шляпы. Но в церковь он ходил с матерью безотказно и по ее просьбе читал молитвы для всех домочадцев. Слуг в Фэроксе и всегда-то было немного, а теперь хозяйство стало еще скромнее: всю работу по дому делали две служанки; серебряные крышки для блюд вовсе не извлекались на свет. По воскресеньям Джон еще надевал ливрею, чтобы не уронить свое достоинство в церкви, но это никого не могло обмануть. Он был теперь и садовником и привратником. В кухне редко разводили огонь, и вечерами Джон и служанки пили там пиво при свете одной-единственной свечи.

Все это было делом рук мистера Пена, и такое положение не прибавляло ему бодрости.

Поначалу Пен уверял, что никакая сила не заставит его снова попытать счастья в Оксбридже; но однажды Лора, краснея, сказала ему, что, на ее взгляд, ему следовало бы наказать себя за... за свою лень: съездить в университет и получить эту несчастную степень, если это в его силах; и мистер Пен поехал.

Невесело в университете человеку, провалившемуся на выпускных экзаменах: у него нет товарищей, никто не признает его своим. От дешевой славы, завоеванной Пеном в годы его успехов, не осталось и следа. Он почти не выходил из своего колледжа, каждое утро бывал в церкви, а вечерами запирался у себя в комнате, подальше от студенческих сходок и ужинов.

Кредиторы уже не толпились у его двери - все их счета были оплачены, - и редко кто заходил в гости: его однокурсники давно разъехались; Со второго раза он сдал экзамен без труда и, только надев мантию бакалавра, почувствовал некоторое облегчение.

По пути домой он наведался в Лондоне к дядюшке, но тот принял его очень холодно, едва протянул два пальца. Он зашел еще раз и услышал от Моргана, что майора нет дома.

Пен воротился в Фэрокс, к своим книгам, и безделью, и одиночеству, и отчаянию. Он начал несколько трагедий, написал много стихов, сугубо мрачного свойства. Раз за разом намечал себе курс чтения и ни разу его не закончил.

Он подумывал о вступлении в армию - об Испанском легионе - о какой-нибудь профессии. Он рвался на волю и проклинал собственное безделье, обрекшее его на плен. Элен с грустью наблюдала его состояние, говорила, что он совсем изведется. Как скоро будут деньги, ему нужно поехать за границу, поехать в Лондон - избавиться от скучного общества двух глупых женщин. Да, ему здесь скучно, очень скучно. Обычная меланхолия вдовы словно углублялась, переходя в болезненную мрачность; и Лора с тревогой замечала, что ее дорогая подруга выглядит еще более утомленной и вялой и бледные ее щеки все больше желтеют и блекнут.

Глава XXII

Новые лица

Так обитатели Фэрокса влачили однообразное, полусонное существование, а тем временем большой дом на холме, на том берегу речки Говорки, просыпался от сна, в который он был погружен по воле двух поколений своих владельцев, и проявлял несомненные признаки возвращения к жизни.

Как раз в то время, когда Пен, после своей осечки, был так поглощен горем, что не замечал ничего, что касалось бы до людей менее для него интересных, чем Артур Пенденнис, в местных газетах появилась новость, всполошившая все графство, все городки и деревни, дома помещиков, священников и фермеров на много миль вокруг Клеверинг-Парка. На рынке в Клеверинге; на ярмарке в Кэклби; на съезде судей в Чаттерисе; посреди пустынного поля, где коляска помещика повстречалась с одноконной тележкой пастора и оба остановили лошадей, чтобы перекинуться словом; у ограды тинклтонской церкви, когда звонил колокол и по зеленому лугу сюда стекались на воскресную службу белые блузы и алые накидки; в сотнях гостиных по всей округе - везде шли разговоры о том, что в Клеверинг-Парке снова будут жить хозяева.

Лет за пять до того газеты графства сообщили, что во Флоренции, в британской миссии, сочетались законным браком Фрэнсис Клеверинг, эсквайр, единственный сын сэра Фрэнсиса Клеверинга, баронета, из Клеверинг-Парка, и Джемайма Огаста, дочь Сэмюела Снэлла, эсквайра, из Калькутты и вдова покойного Дж. Амори, эсквайра. В графстве передавали из уст в уста, что Клеверинг, уже давно разорившийся, женился на богатой вдове из Индии.

Кое-кто даже встречал новобрачных на континенте. Семейство Киклбери видело их в Италии: Клеверинг снял во Флоренции палаццо Поджи, устраивал приемы, жил в свое удовольствие... но в Англию возвратиться не мог. Еще через год юный Перегрин из Кэклби, путешествуя во время, летних вакаций, обнаружил Клеверингов уже на озере Муммель, где они снимали замок Шинкенштейн. В Риме, в Лукке, в Ницце, на водах и в игорных домах на Рейне и в Бельгии - всюду они попадались на глаза любопытным, и слухи об этой достойной чете как бы порывами долетали до родового гнезда Клеверингов.

Последним их местопребыванием был Париж, - там они, видимо, жили в большой роскоши после того, как известие о кончине Сэмюела Снэлла, эсквайра, из Калькутты дошло до его осиротевшей дочери.

О прошлом сэра Фрэнсиса Клеверинга трудно рассказать что-нибудь для него лестное. Сын банкрота, проживавшего в изгнании в мрачном старом замке близ Брюгге, этот джентльмен предпринял слабую попытку начать свою карьеру офицером драгунского полка, но в самом же начале оступился. Пристрастие к игорному столу его сгубило; прослужив в армии года два, он принужден был покинуть полк, некоторое время провел во Флитской тюрьме ее величества, а затем был отправлен в Остенде, поближе к своему подагрику родителю. В дальнейшем сей незадачливый, общипанный повеса несколько лет подвизался в Бельгии, в Германии и во Франции - околачивался на курортах, в бильярдных и игорных домах, танцевал на балах в пансионах и брал барьеры на чужих лошадях.

В одном из пансионов, в Лозанне, Фрэнсис Клеверинг и "подцепил", по его собственному выражению, вдову Амори, только что возвратившуюся из Калькутты.

Вскоре после этого умер его отец, вследствие чего супруга стала именоваться леди Клеверинг. Этот титул так обрадовал мистера Снэлла, что он удвоил высылаемое дочери содержание, а вскоре умер и сам, оставив ей и ее детям состояние, по слухам - прямо-таки баснословное.

До этого события о леди Клеверинг не то чтобы шла худая молва, но передавались кое-какие неприятные отзывы. Знатные английские путешественники избегали завязывать с ней знакомство; манеры у нее были не самые изысканные, происхождение - до обидного низкое и сомнительное. Отставные Служащие Ост-Индской компании, каких можно найти в изрядном количестве в большинстве европейских городов, посещаемых англичанами, с презрением и гневом отзывались о ее папаше - мало почтенном старом стряпчем, промышлявшем незаконно торговлей индиго, и о первом ее муже, Амори, бывшем помощником капитана на корабле, на котором мисс Снэлл прибыла к отцу в Калькутту. Ни отец, ни дочь не были приняты в калькуттском обществе, а в доме у генерал-губернатора о них и не слыхали. Старый сэр Джаспер Роджерс, в прошлом - верховный судья в Калькутте, помянул однажды своей жене, что мог бы рассказать кое-что интересное о первом муже леди Клеверинг, но, к великой досаде леди Роджерс и их молоденьких дочерей, так и не открыл этой тайны, сколько его ни просили.

Однако зимою 183* года, когда леди Клеверинг сняла особняк Буйи на улице Гренелъ в Париже, все с радостью устремились на ее приемы. Она оказалась звездой сезона. Все Сен-Жерменское предместье с ней носилось. Наш уважаемый посол виконт Бэгуиг подчеркнуто оказывал ей знаки внимания. Принцы королевской крови бывали в ее гостиных. Самые чопорные английские леди, проживавшие во французской столице, признавали ее и поддерживали: добродетельная леди Элдербери, чопорная леди Рокминстер, почтенная графиня Саутдаун и прочие дамы, прославившиеся строгостью нравов и незапятнанной нравственной чистотой, - столь благотворное влияние оказал на репутацию леди Клеверинг годовой доход в десять (а кто говорил, и двадцать) тысяч фунтов.

Ее щедрость и отзывчивость не знали предела. Во всяком благотворительном начинании можно было рассчитывать на ее помощь. Благочестивые француженки получали от нее деньги на свои школы и монастыри; она ставила свое имя в подписном листе и армянского патриарха, и патера Барбароссы, прибывшего в Европу собирать пожертвования на свой монастырь в Афоне; жертвовала на баптистскую миссию в Квошибу и на православное население Фифофу, самого большого из Каннибальских островов. Известно даже, что в тот самый день, когда мадам де Крикри получила от нее пять наполеондоров на поддержку бедных, затравленных иезуитов, бывших в то время во Франции не в чести, -

леди Бьюдлайт, со своей стороны, заручилась ее помощью для его преподобия Дж. Рэмшорна, которому было видение, повелевшее ему обратить папу Римского в протестантскую веру. Более того, миледи не обходила своими милостями и мирян: ее обеды, ее балы и ужины были в том сезоне самыми великолепными во всем Париже.

И в эту же пору добросердечная дама, видимо, расплатилась с кредиторами своего мужа в Англии, потому что сэр Фрэнсис возвратился на родину, не опасаясь ареста. "Морнинг пост" и газета графства сообщили, что он поселился в отеле Мивар; и настал день, когда взволнованная старушка домоправительница в Клеверинг-Парке увидела, как коляска четверной, подъехав к дому по длинной аллее, остановилась у замшелых ступеней огромного негостеприимного крыльца.

В коляске сидело трое. Спиной к лошадям помещался наш старые знакомый, мистер Тэтем из Чаттериса, а на почетных местах - видный, дородный джентльмен в усах, бакенбардах, шнурах и меховом воротнике и рядом с ним -

бледный, тайного вида мужчина, который неловко выбирался из коляски еще долго после того, как низенький стряпчие и господин в мехах проворно соскочили на землю.

Они поднялись по широким ступеням к парадной двери, и заморского вида слуга с серьгами в ушах и в шапке с золотым шитьем изо всех сил дернул ручку колокольчика, торчавшую из облупленной стены. Звон громко разнесся по огромному пустому дому. В сенях простучали по мраморному полу шаги; двери распахнулись, и на крыльцо вышли экономка миссис Бленкинсоп, ее подручная Полли и сторож Смарт.

Смарт подергал прядь соломенного цвета волос, свисавшую на его загорелый лоб, лягнул левой ногой, словно его кусала за икры собака, и склонил голову в поклоне. Старая миссис Бленкинсоп низко присела. Маленькая Полли тоже присела и быстро-быстро поклонилась несколько раз кряду, после чего миссис Бленкинсоп произнесла дрожащим от волнения голосом:

- Добро пожаловать, сэр Фрэнсис! Вот и сподобилась я, старая, опять увидеть своих господ.

И эта речь, и поклоны обращены были к дородному джентльмену в мехах и шнурах, который так лихо сдвинул шляпу набекрень и так горделиво подкручивал усы. Но он расхохотался и сказал:

- Ошиблись адресом, почтеннейшая! Я - не сэр Фрэнсис Клеверинг, вновь посетивший замок предков. Друзья и вассалы, вот ваш законный правитель!

И он указал на бледного, томного джентльмена, а тот промолвил:

- Не валяйте ду'гака, Нэд... Да, миссис Бленкинсоп, я - сэр Фрэнсис Клеверинг. Я вас отлично помню. А вы меня небось забыли? Ну, зд'гавствуйте.

- И он пожал трясущуюся руку экономки и дружелюбно глянул в ее изумленное лицо.

Миссис Бленкинсоп стала клясться, что узнала бы сэра Фрэнсиса где угодно, что он - вылитый сэр Фрэнсис, его батюшка, и вылитый сэр Джон, его дедушка.

- Да, да, конечно... благода'гствуйте... очень вам обязан... и все такое, - сказал сэр Фрэнсис, рассеянно оглядывая сени. - Унылое местечко, верно, Нэд? Я и был-то здесь всего газ, в двадцать т'гетьем году, когда мой годитель поссорился с моим дедом.

- Унылое? Да это просто великолепие!.. Отрантский замок! Удольфские тайны! - воскликнул господин, которого назвали Нэдом. - А какой камин! В нем впору слона зажарить. А галерея! Не иначе как Иниго Джонс!

- Верхний этаж - Иниго Джонс, - пояснила домоправительница. - Нижний был переделан знаменитым голландским архитектором Вандерпутти при Георге Первом, по распоряжению сэра Ричарда, четвертого баронета.

- Вот как! - сказал сэр Фрэнсис. - Ей-богу, Нэд, вы все знаете.

- Кое-что я знаю, Фрэнк, - отвечал Нэд. - Знаю, что вон там, над камином, - не Снайдерс: бьюсь об заклад, что это копия. Мы ее подреставрируем, мой милый. Пройтись лаком - и картина заиграет. Вон тот старикан в красной мантии, верно, и есть сэр Ричард?

- Шериф графства, сэр, и член парламента в царствование королевы Анны,

- сказала миссис Бленкинсоп, дивясь осведомленности незнакомца. - А справа -

Теодозия, супруга Харботла, второго баронета, кисти Лели, изображена в виде Венеры, богини красоты, и рядом с ней - ее сын Грегори, третий баронет, в виде Купидона, бога любви, с луком и стрелами; дальше - сэр Руперт, титул получил на поле боя от Карла Первого, имение его было конфусковано по приказу Оливера Кромвеля...

- Благодарствуйте, миссис Бленкинсоп, можете не продолжать, - сказал баронет. - Мы сами обойдем дом. Ф'гош, дайте мне сига'гу. Сига'гу желаете, мистер Тэтем? - Маленький мистер Тэтем закурвл сигару, которую подал ему слуга сэра Фрэнсиса, и закашлялся. - Вы нас не п'говожайте, миссис Бленкинсоп. Вы... как вас... Смарт, нако'гмите лошадей да обмотайте им мо'гды. Мы ско'го. Пошли, Стронг, я знаю до'гогу, был здесь в двадцать третьем, незадолго до смерти деда. - И сэр Фрэнсис с капитаном Стронгом (так величали его друга) пошли из сеней в парадные комнаты, а разочарованная миссис Бленкинсоп удалилась через боковую дверь в свои покои - единственный обжитой уголок в этом давно не обитаемом доме.

Дом был такой огромный, что никто не решался его снять; сэр Фрэнсис и его друг переходили из комнаты в комнату, любуясь их размерами и печальным, пустынным великолепием. Справа от сеней шла анфилада гостиных, слева - малая и парадная столовые, дубовая комната и библиотека, в которой некогда рылся Пен. По трем сторонам сеней тянулась галерея, куда выходили двери спален, тоже больших и роскошных. Третий этаж представлял собою лабиринт тесных, неудобных чердачных клетушек, предназначенных для прислуги. Думается мне, что самый обнадеживающий признак возросшей гуманности можно усмотреть при сравнении теперешней нашей архитектуры с жилищами наших предков: насколько же лучше заботятся сейчас о слугах и бедняках, нежели в те дни, когда милорд и миледи спали под парчовым балдахином, а слуги лежали у них над головой в помещениях более душных и грязных, чем нынешние конюшни!

Пока оба джентльмена осматривали дом, владелец его ни словом, ни видом своим не выражал особенной радости по поводу того, что ему принадлежат эти хоромы; зато капитан разглядывал все с таким жадным любопытством, что впору было подумать, будто он здесь хозяин, а спутник его - только равнодушный наблюдатель.

- Я тут вижу возможности, сэр, необъятные возможности, - восклицал капитан. - Положитесь на меня, сэр, и я вам сделаю из него чудо, притом и расходы будут невелики. Вот здесь, в библиотеке, можно устроить прелестный театр, - натянуть между колоннами занавес - и готово. А сколько места для танцев - созывай хоть все графство. В малую гостиную перенесем гобелены из вашей залы на улице Гренель, в дубовую комнату - средневековые шкафы и оружие. Латы на фоне черного дуба - что может быть красивее? А на набережной Вольтера продается венецианское зеркало, оно как раз поместится над тем высоким камином. Длинная гостиная должна, конечно, быть белая с розовым; в квадратную пустим желтый атлас; а в маленькой, угловой, мебель будет голубая, и поверх - кружево. А, что вы окажете?

- Помню, как в этой комнате годитесь меня высек, - задумчиво произнес сэр Фрэнсис. - Он меня с детства ненавидел.

- Для комнат миледи, думаю, лучше всего подойдет кретон. Ей мы отведем южную сторону - спальня, будуар, гардеробная. Над балконом пристроим зимний сад. А вы где желаете поместиться?

- В северном к'гыле, - отвечал баронет, зевая. - Подальше от фортепьяно мисс Амори. Не выношу. Воет с ут'га до ночи, чтоб ей пусто было.

Капитан весело рассмеялся. Он уже успел обдумать, какие работы нужно будет произвести в доме, и, закончив обход, оба джентльмена проследовали в комнату управляющего, где теперь помещалась миссис Бленкинсоп. Здесь, склонившись над планом поместья, сидел мистер Тэтем, и старушка уже приготовила угощение в честь своего господина и повелителя.

Подкрепившись, они осмотрели кухню и конюшни, к которым сэр Фрэнсис проявил несколько более живой интерес, и капитан Стронг хотел было пройти в сад, но баронет заявил: "К че'гту сад", - и уехал, столь же ко всему безразличный, как и вначале; а жителям Клеверинга в тот же день стало известно, что сэр Фрэнсис Клеверинг побывал в своем поместье и намерен там поселиться.

Когда весть о предстоящем событии достигла Чаттериса, там всполошились решительно все - столпы Высокой церкви и Низкой, отставные военные, старые девы и вдовы, торговцы и фабричные, окрестные помещики и фермеры. Добралась эта новость и до Фэрокса, и как дамы, так и мистер Пен живо на нее откликнулись.

- Миссис Пайбус говорит, Артур, что там есть очень красивая девушка, -

сказала Лора, проявляя чисто женскую доброту и заботливость. - Ее зовут мисс Амори, она дочь леди Клеверинг от первого брака. Ты, конечно, сразу в нее влюбишься.

Элен воскликнула:

- Не болтай глупостей, Лора!

Пен, смеясь, отвечал:

- Что ж, а для тебя там есть младший сэр Фрэнсис.

- Ему всего четыре года, - вздохнула Лора. - Ну ничего, буду утешаться с этим красавцем офицером, приятелем сэра Фрэнсиса. Он в воскресенье был в церкви, сидел на скамье Клеверингов. Усы у него - загляденье!

Очень скоро весь Клеверинг уже знал и состав семьи сэра Фрэнсиса (с которой мы познакомили читателя в начале этой главы), и все подробности касательно его хозяйства, какие может выведать или выдумать человеческая любознательность.

Летними вечерами в подъездной аллее и в парке бывало теперь полно горожан, - они бродили вокруг дома, все разглядывали, критиковали перестройки и нововведения. Из Чаттериса и Лондона тянулись нескончаемые фургоны с мебелью; и при всем их количестве капитан Гландерс всегда в точности знал, что в них везут, и провожал их до самого крыльца.

Он к этому времени коротко сошелся с капитаном Эдуардом Стронгом.

Младший из капитанов поселился в Клеверинге в той самой квартире, которую до него занимал кроткий Сморк, и успел снискать горячее расположение своей хозяйки мадам Фрибеби, как, впрочем, и всего городка. Наружность и осанка его были ослепительны: румяные щеки, голубые глава, черные баки, широкая грудь, богатырская стать, - некоторая склонность к полноте вовсе не портила его крепкой фигуры, - такого бравого солдата устрашился бы любой неприятель.

Когда он шагал по Главной улице Клеверинга, сдвинув шляпу на бровь, постукивая тростью по панели либо производя ею в воздухе всякие военные артикулы, и веселый смех его разносился по тихим улицам городка, - у жителей сердце радовалось, словно их пригрело солнце.

В первый же базарный день он перезнакомился со всеми хорошенькими девушками на площади; пошутил с женщинами; побеседовал с фермерами о породах скота и пообедал с ними за общим столом в "Гербе Клеверингов", где всех уморил со смеху своими шутками и прибаутками. "Молодец хоть куда", - таково было единодушное мнение о нем среди этой деревенской братии. После обеда, стоя с сигарой в воротах харчевни, он пожал не один десяток рук и грациозно помахал шляпой вслед фермерам, разъезжавшимся по домам на своих клячах. А к вечеру, приглашенный занять лучшее место у стойки, узнал, сколько хозяин платит аренды, сколько акров земли обрабатывает, сколько солоду кладет в пиво, и не торгует ли он помаленьку контрабандной водкой, полученной из Бэймута или из приморских рыбачьих деревень.

Сперва он поселился было в Клеверинг-Парке, но не выдержал - очень уж там было скучно.

- Я рожден для общества, - объяснил он капитану Гландерсу. - Сюда я приехал чтобы приготовить дом для Клеверинга: между нами говоря, сэр Фрэнк очень вял, ему это было бы не по плечу (с этими словами сам он гордо расправил плечи); но я не могу не общаться с людьми. Миссис Бленкинсон ложится спать в семь часов и Полли уводит с собой. Первые два вечера я провел в доме наедине с семейным привидением, а я, грешный человек, люблю быть на людях. Ведь я старый солдат.

Гландерс поинтересовался, где Стронгу довелось служить. Капитан Стронг покрутил ус и смеясь, отвечал, что ему, пожалуй, легче было бы рассказать, где он не служил.

- Начинал я, сэр, еще мальчишкой, в уланском венгерском полку, а когда вспыхнула война за освобождение Греции, поссорился с командиром, покинул полк, в числе семи человек выбрался живым из Миссолонги и в возрасте семнадцати лет взлетел на воздух с одним из брандеров Ботсариса. Приходите ко мне нынче вечером на стакан грога, капитан, в я вам покажу свой орден Спасителя. У меня этих безделушек несколько штук. Есть польский, Белого орла

- им меня наградил: Скржинецкий (он произнес эту фамилию с особенным смаком)

на поле битвы при Остроленке. Я был поручиком в четвертом полку, cэp, и мы прошли сквозь линии Дибича - прямо в Пруссию, сэр, - без единого выстрела...

Да, капитан, был и неудачный поход. Это ранение я получил под Опорто, когда ехал рядом с королем, - он там расколошматил бы этих продажных сторонников Педро, если б только Бурмен послушал моего совета; я служил в Испании, в королевских войсках, до самой смерти моего дорогого друга Сумалакареги, а тут понял, что карта бита, и вложил меч в ножны. Алава предлагал мне полк;

но я не мог, просто не мог, черт возьми... Ну вот, сэр, теперь вы знаете Нэда Стронга - за границей - меня называют шевалье Стронг - так же хорошо, как он сам себя знает.

Таким путем Неда Стронга узнали чуть ли не все жители Клеверинга. Он рассказал о себе и мадам Фрибсби, и хозяину "Джорджа", и Бейкеру в читальной комнате, и миссис Гландерс с детьми за обедом и, наконец, мистеру Артуру Пенденнису, когда тот забрел как-то со скуки в Клеверинг и, встретив шевалье Стронга в обществе капитана Гландерса, пришел в восторг от нового знакомого.

Спустя несколько дней капитан Стронг уже чувствовал себя в гостиной Элен так же свободно, как в комнатах, которые он снимал у мадам Фрибсби, и своими благодушными россказнями вносил много веселья в этот слишком уж тихий дом. Ни Элен, ни Лора еще не видели такого человека. Он развлекал их нескончаемыми историями - о пленных гречанках, польских красавицах и испанских монахинях. Он знал десятки песен на разных языках и, подсев к фортепьяно, напевал их звучным, выразительным голосом. Обе женщины решили, что он очарователен - и были правы; впрочем, они не были избалованы мужским обществом, ведь они и не видели-то на своем веку почти никого, если не считать пастора Портмена и майора, да еще Пена, который, конечно, был гением; только гении у себя дома подчас бывают скучноваты.

Своим новым друзьям в Фэроксе капитан Стронг рассказал не только собственную жизнь, но и всю историю семейства Клеверингов. Это он сосватал своего друга Фрэнка с вдовой Амори. Ей нужен был титул, ему - деньги. Чего же лучше? Он все устроил; он составил их счастье. Никакой романтической привязанности тут не было: вдова ни по годам, ни по наружности не была склонна к романтике, а сэру Фрэнсису, ничего в жизни не требуется, кроме хорошего обеда и партии в бильярд. Но оба довольны. Клеверинг возвращается на родину, состояние жены вызволило его из всех затруднений, его сын и наследник будет одним из первых людей в графстве.

- А мисс Амори? - спросила Лора; ей ужасно хотелось побольше узнать о мисс Амори. Стронг рассмеялся.

- О, мисс Амори - это муза... мисс Амори - это тайна... мисс Амори -

это femme incomprise (Непонятая женщина (франц.).).

- Как так? - спросила простодушная миссис Пенденнис, но капитан не отвечал, а может быть, и не мог бы ответить.

- Мисс Амори рисует, мисс Амори пишет стихи, мисс Амори сочиняет музыку, мисс Амори ездит верхом, как Диана Верной. Словом, мисс Амори -

совершенство.

- Терпеть не могу умных женщин, - заметил Пен.

- Спасибо, - сказала Лора и тут же выразила уверенность, что ей-то мисс Амори очень понравится, - как хорошо было бы иметь такую подругу. - При этом маленькая лицемерка посмотрела на Пена очень ясными глазами, точно каждое ее слово была святая правда.

Таким образом, знакомство между обитателями Фэрокса и богатыми их, соседями было заранее подготовлено, и Пен и Лора ждали их приезда с таким же нетерпением, как и самые заправские клеверингские сплетники.

Столичный житель, которому давно надоело каждый день видеть новые лица, только посмеется над тем, какое значение придают в провинции всякому гостю.

Заезжего лондонца будут вспоминать много лет после того, как он покинул своих гостеприимных деревенских знакомых и, верно, позабыл о них, унесенный волнами бескрайнего лондонского моря. Но островитяне еще долго после того, как моряк уплыл на своем корабле, будут помнить и рассказывать вам, что он говорил, и как был одет, как он выглядел и как смеялся. Словом, в провинции появление новых людей - это такое событие, какое не понять нам, не знающим, да и не желающим знать, кто живет в соседнем доме.

Когда маляры и драпировщики справились со своим делом и так разукрасили старый дом в Клеверинг-Парке, что капитан Стронг, по чьим указаниям производились работы, поистине мог гордиться своим вкусом, - сей джентльмен объявил, что уезжает в Лондон, куда уже прибыло все семейство, и в самом скором времени возвратится, чтобы водворить своих друзей в их обновленном жилище.

Авангард составила многочисленная прислуга. Морем были доставлены экипажи, за которыми в Бэймут послали лошадей, уже прибывших в Клеверинг в сопровождении кучеров и конюхов.

Дилижанс "Поспешающий" привез однажды на своем империале и ссадил у ворот Клеверинг-Парка двух длинных, меланхолических мужчин - господ Фредерика и Джеймса, столичных лакеев, милостиво согласившихся жить в деревне и привезших с собой в больших чемоданах парадные и прочие ливреи дома Клеверингов.

В другой раз у тех же ворот вышел из почтовой кареты некий иностранец, весь в кудрях и цепочках. Он учинил разнос жене привратника (будучи уроженкой западных графств, она не поняла ни его английского языка, ни гасконского наречия) за то, что его не ждет коляска, дабы довезти до самого дома, отстоявшего на милю от ворот, и заявил, что не может идти в такую даль пешком в лакированных сапогах и после столь утомительной дороги. То был мосье Альсид Мироболан, в прошлом - повар его светлости герцога Бородинского и его святейшества кардинала Беккафико, а ныне - главный кухмейстер сэра Фрэнсиса Клеверинга. баронета. Библиотека, картины и клавесин мосье Мироболана прибыли еще раньше, их привез его адъютант, смышленый молодой англичанин. Кроме того, имелась в помощь кухарка, тоже из Лондона, под началом у которой состояло несколько помощниц рангом ниже.

Мосье Мироболан не обедал с остальными слугами - он принимал пищу в своей комнате, и к нему была приставлена особая служанка. Стоило посмотреть на него, когда он в своем роскошном халате сочинял меню. Перед этим он всегда играл некоторое время на клавесине. Если его прерывали, он не скупился на выражения недовольства. Всякому артисту, говорил он, необходимо одиночество, дабы довести свое произведение до совершенства.

Впрочем, от избытка уважения и любви к мосье Мироболану, мы забежали вперед и вывели его на сцену раньше времени.

Шевалье Стронг сам нанимал всю лондонскую прислугу и вообще держал себя в доме хозяином. Слуги, правда, поговаривали, что он всего лишь мажордом, только обедает за одним столом с господами. Однако он умел заставить себя уважать, и в доме ему были отведены для личного пользования две комнаты, притом из самых комфортабельных.

Итак, в знаменательный: день он расхаживал взад-вперед на террасе, когда под громкий трезвон колоколов Клеверингской церкви, на которой развевался флаг, открывая коляска и один из тех семейных ковчегов, что могло изобрести только английское чадолюбие, на быстрой рыси свернули в ворота парка и лихо подкатили к крыльцу. Как по волшебству, распахнулись тяжелые двери. Два дворецких в черном, оба длинных меланхолических лакея, теперь уже в ливреях и в пудре, и местные слуги, нанятые им в помощь, выстроившись в сенях, склонились в поклоне, как вязы под напором осеннего ветра. По этой аллее прошествовали: сэр Френсис Клеверинг с лицом невозмутимо равнодушным;

леди Клеверинг с блестящими черными глазами и добрым выражением лица, милостиво кивавшая направо и налево; маленький Фрэнсис Клеверинг, уцепившийся за материнскую юбку (он задержал все шествие, чтобы разглядеть самого высокого лакея, чья наружность, как видно, поразила его воображение);

мисс Кротки, его гувернантка, и мисс Амори, дочка миледи, под руку с капитаном Стронгом. Стояло лето, но и в сенях, и в спальнях к приезду хозяев были затоплены камины.

Мосье Мироболан наблюдал прибытие семьи, спрятавшись за старой липой в начале аллеи.

- Elle est la, - произнес он, прижав руку в перстнях к расшитому бархатному жилету со стеклянными пуговицами. - Je t'ai vue; je te beais, o ma Sylphyde, o mon ange! (Она здесь... Я тебя видел. Благословляю тебя, о моя Сильфида, о мой ангел! (франц.).) - и, нырнув в чащу, пробрался назад к своим сковородам и кастрюлям.

В воскресенье новые обитатели дома в том же составе расположились на семейной скамье в старой церкви, где многие предки баронета некогда молились, а теперь преклоняли колени в виде статуй. Поглядеть на них сбежалось столько народу, что новая церковь в этот день пустовала, к великому негодованию пастора Симкоу; а у старой церковной ограды, перед которой остановилась коляска, запряженная серыми, с кучером в серебристом парике и непроницаемо серьезными лакеями, давно уж не собиралась такая толпа. Капитан Стронг всех знал и раскланивался за себя и за остальных.

Местные жители решили, что миледи, хоть собой и не красавица, зато одета как картинка, да так оно и было, - тончайшая шаль, богатейшая ротонда, ярчайшие цветы на шляпе, без счета брошей, колец, браслетов, цепочек и прочих побрякушек, и повсюду ленты, узкие и широкие, всех цветов радуги! Мисс Амори была вся в чем-то светло-сером, скромная, как весталка, а маленький Фрэнсис наряжен в модный в то время костюмчик Роб-Роя Мак-Грегора, прославленного шотландского разбойника. Баронет был оживлен не более обычного - ему свойственно было завидное отсутствие мысли, позволявшее одинаково легко и безразлично воспринимать обеды и смерти, службу в церкви и собственный брак.

Скамья, отведенная для клеверингской прислуги, тоже заполнилась, и молящиеся с восторгом увидели там обоих лондонских лакеев, "не иначе как обсыпанных мукой", и диковинного кучера в серебристом парике, который занял свое место чуть позже, успев отвести лошадей в конюшню при "Гербе Клеверингов".

Во время богослужения юный Фрэнсис поднял такой крик, что по знаку баронета Фредерик, самый длинный лакей, встал со своего места и, подойдя, забрал его и вынес из церкви. Прелестный ребенок орал и колотил лакея по голове так, что пудра клубилась над ним подобно фимиаму, и на улице не успокоился до тех пор, пока его не посадили на козлы коляски и не дали в руки кнут - поиграть в лошадки.

- Он, понимаете, пе'гвый раз попал в церковь, мисс Белл, - томно объяснил баронет молоденькой гостье, - ну, и понятно, что гасшумелся. В Лондоне я и сам не езжу в церковь, а здесь, в деревне, пожалуй, следует...

как-никак показываешь пример... и все такое.

Мисс Белл отвечала смеясь:

- Нельзя сказать, чтобы мальчик показал хороший пример.

- Ну, не знаю, - заметил баронет, - ду'гным примером это тоже не назовешь. Когда Фрэнк чего-нибудь хочет, он всегда кричит, а когда кричит, всегда добивается своего.

Тут его наследник громко потребовал пирожного и, потянувшись за ним через весь стол, опрокинул рюмку с вином на самый нарядный жилет другого гостя - мистера Артура Пенденниса, который был этим весьма раздосадован, так как чувствовал, что выглядит смешным и что закапана его белоснежная батистовая манишка.

- Балуем мы его, - сказала леди Клеверинг, обращаясь к миссис Пенденнис и нежно поглядывая на милое дитя, которое к этому времени успело перепачкать лицо и руки тем подобием мыльной пены, что составляет начинку лакомства, именуемого meringues a la creme (Меренги с кремом (франц.).).

- Что я вам говорил? - сказал баронет. - Вот видите - покричал и добился своего. Молодец, Фрэнк, п'годолжай в том же духе.

- Сэр Фрэнсис - в высшей степени разумный отец, не правда ли, мисс Белл? - шепнула мисс Амори. - Нет, я не буду называть вас мисс Белл, я буду называть вас Лорой. Я так любовалась вами в церкви. Платье ваше неважно скроено, и шляпка не новая. Но у вас такие красивые серые глаза, и цвет лица прелестный.

- Спасибо! - рассмеялась Лора.

- Ваш кузен очень интересный и знает это. Он не умеет владеть de sa personne (Своей наружностью (франц.).). Он еще не знает жизни. Скажите, у него есть таланты? Он много страдал? Одна дама, такая маленькая, в мятом атласном платье и бархатных туфлях... мисс Пайбус... была у нас и сказала, что он много страдал. Я тоже страдала... а вы, Лора, признайтесь, ваше сердце еще молчит?

Лора отвечала "да", но все же слегка покраснела при этом вопросе, так что собеседница ее сказала:

- Я поняла. Это - le beau cousin (Красивый кузен (франц.).). Расскажите мне все. Я уже люблю вас, как сестру.

- Вы очень добры, - с улыбкой сказала мисс Белл. - И... надобно сознаться, что любовь эта очень внезапная.

- Всякая любовь внезапна. Это - электрический удар... это взрыв. Это возникает мгновенно. Стоило мне вас увидеть, и я поняла, что полюблю вас. А вы этого не чувствуете?

- Нет еще, но, верно, почувствую, если постараюсь.

- Так назовите меня по имени!

- Но я его не знаю! - воскликнула Лора.

- Меня зовут Бланш - правда, красиво? И вы меня так называйте.

- Бланш... и верно, очень красивое имя.

- Пока мама разговаривает с этой леди - у нее очень доброе лицо, кем она вам приходится?.. В молодости она, должно быть, была красива, но сейчас немного passee... (Увядшая (франц.).) Перчатки у нее нехороши, а руки красивые... пока мама с ней разговаривает, пойдемте ко мне, в мою комнату.

Комната у меня премиленькая, хоть ее и обставлял этот противный капитан Стронг. Вы в него не влюблены? Он говорит, что да, но я-то знаю, у вас на уме le beau cousin. Да, il a de beaux yeux. Je n'aime pas les blonds, ordinairement. Car je suis blonde, mois - je suis Blanche et blonde (Глаза у него очень хороши. Обычно мне блондины не нравятся - я сама блондинка, я Бланш (белая) и блондинка (франц.).).

Она взглянула в зеркало, сделала гримаску и как будто уже не помнила, о чем только что спрашивала Лору.

Бланш была вся светлая и легкая, как сильфида. В ее светлых волосах играли зеленоватые блики. Но брови у ней были темные, и длинные черные ресницы прикрывали прекрасные карие глаза. Талия ее была на диво тонка, а ножки такие крошечные, что, кажется, даже не могли примять траву. Губы были цвета розового шиповника, а голос журчал как прозрачный ручеек по безупречным жемчужным зубкам. Она любила их показывать, потому что они были очень красивы. Она очень часто улыбалась, и улыбка не только освещала наилучшим образом ее зубы, но также обнаруживала две прелестные розовые ямочки - по одной на каждой щеке.

Она показала Лоре свои рисунки, и Лора пришла от них в восхищение. Она сыграла несколько своих вальсов, очень быстрых и блестящих, и Лора восхитилась еще более. А затем читала ей стихи, французские и английские, тоже собственного сочинения, - которые хранила в альбоме - своем дорогом, любимом альбоме - синего бархата, с золотым замочком и с тисненным золотом названием: "Mes larmes" ("Мои слезы" (франц.).).

- Mes larmes, правда, красиво? - сказала эта молодая девица, которая всегда была довольна всем, что делала, и делала все превосходно. Лора с ней согласилась. Она смотрела на мисс Амори как на чудо; никогда еще она не видела создания, столь очаровательного и совершенного, столь хрупкого и прелестного, так прелестно щебечущего в такой прелестной комнате, среди такого множества прелестных книг, картин и цветов. В своем восхищении честная и великодушная провинциалка забыла даже о ревности.

- Право же, Бланш, - сказала она, - в вашей комнате все прелестно, а самое прелестное - это вы сами.

Мисс Амори улыбнулась, погляделась в зеркало, подошла к Лоре, взяла ее руки и поцеловала их, а потом села за фортепьяно и спела песенку.

Дружба между девушками в один день выросла до неба - как бобовый стебель у Джека. Длинные лакеи то и дело носили в Фэрокс розовые записочки,

- возможно, они тем охотнее посещали этот скромный дом, что там была хорошенькая служанка. Мисс Амори посылала Лоре то новый роман, то ноты, то картинку из французского модного журнала; или от миледи прибывали с приветом цветы и фрукты; или мисс Амори просила и умоляла мисс Белл отобедать у них, вместе с дорогой миссис Пенденнис, если она хорошо себя чувствует, и с мистером Артуром, если он не боится, что ему будет скучно; за миссис Пенденнис она пришлет шарабан, и она очень, очень ждет, пусть не вздумают отказываться!

Ни Артура, ни Лору не нужно было особенно уговаривать. А Элен, которая и вправду прихварывала, радовалась, что ее дети могут развлечься, и, когда они уходили, ласково глядела им вслед, в душе моля бога, чтобы он дал ей дожить до того дня, когда эти двое, кого она любила превыше всех, станут мужем и женой. Пока они спускались к речке и переходили пост, она вспоминала другие летние вечера, двадцать пять лет назад, когда она тоже пережила свою краткую пору любви и счастья. Все миновалось! Луна смотрит с темнеющего неба, и загораются звезды, точь-в-точь как в те давнишние, незабвенные вечера. Он лежит мертвый, далеко-далеко, за бурными волнами океана. Боже мой! Как ясно она помнит его лицо в тот последний день, когда они расстались! Оно глядело на нее из глубины прошедших лет, такое же ясное и печальное, как тогда.

Итак, мистер Пен и мисс Лора с большой приятностью проводили летние вечера в Клеверинг-Парке. Бланш изливалась в своих чувствах к Лоре, а мистер Пен, судя по всему, ничего не имел против Бланш. Он снова обрел свою былую живость, смеялся и болтал, так что Лора только диву давалась. Тот Пен, что входил в гостиную леди Клеверинг - быстрый и ловкий, улыбающийся, нарядный, был совсем непохож на другого, который дома, надев старую куртку, часами зевал на диване. Иногда молодые люди музицировали. У Лоры бил приятный низкий голос, а Бланш училась в Европе у лучших учителей и с гордостью взялась наставлять свою подругу. Иногда и мистер Пен принимал участие в этих концертах, хотя чаще он только пожирал глазами поющую мисс Бланш. Иногда пели на четыре голоса - тут вступал капитан Стронг, обладатель объемистой груди и раскатистого баса, которым он очень гордился.

- Славный малый этот Стронг, верно, мисс Белл? - говаривал сэр Фрэнсис.

- Играет с леди Клеверинг в эка'гте... играет во что угодно, и в крибедж, и в орлянку, и на фо'гтепьяно. Угадайте, сколько времени он у меня живет?

Приехал погостить на неделю, с одним чемоданчиком, а живет уже три года, ей-богу. Ве'гно, славный малый? Вот только откуда у него деньги бе'гутся, не знаю, мисс Лора, право не знаю.

А между тем если капитан проигрывал леди Клеверинг, он всегда платил, и хоть прожил у своего друга три года, платил и за это своей любезностью, веселостью, добродушием, бесчисленными мелкими услугами. Какой джентльмен не пожелал бы иметь своим другом человека, который всегда в духе, всегда под рукой и никогда не мешает, который готов выполнить любое поручение своего патрона, - спеть песню и договориться со стряпчим, подраться на дуэли и нарезать жаркое?

Обычно Лора и Пен бывали в Клеверинг-Парке вместе, но случалось, мистер Пен отправлялся туда и один, о чем не сообщал Лоре. Он полюбил удить рыбу в Говорке, которая в одном месте протекает Парком недалеко от стены сада, и по странному совпадению мисс Амори, наведавшись в свой цветник, выходила из калитки и обнаруживала крайнее удивление при виде мистера Пенденниса с удочкой.

Интересно бы узнать, много ли форели ловил Пен, пока эта юная леди стояла рядом? Или, может быть, мисс Бланш и была той хорошенькой рыбкой, которая мелькала возле его приманки и которую мистер Пен старался подцепить на крючок?

А у мисс Бланш было доброе сердце; и поскольку она сама, по ее словам, много "страдала" в течение своей короткой жизни, как ей было не сочувствовать другим тонким натурам, вроде Пена, которые тоже страдали? Ее любовь к Лоре и дорогой миссис Пенденнис росла день ото дня: если они не навещали ее, она не знала покоя, пока сама не являлась в Фэрокс. Она играла с Лорой на фортепьяно, читала с ней по-французски и по-немецки; и мистер Пен читал по-французски и по-немецки вместе с ними. Он переводил для них сентиментальные баллады Шиллера и Гете, а Бланш отмыкала "Mes larmes" и знакомила его с жалобами своей музы.

Из этих ее стихов явствовало, что она и в самом деле страдала неимоверно. Ей не чужда была мысль о самоубийстве. Не раз она призывала смерть. Увядшая роза повергала ее в такую скорбь, что, кажется, она должна была тут же умереть. Просто поразительно, что в столь юном возрасте она уже испытала столько страданий, сумела добраться до такого океана отчаяния и страсти (так убежавший из дому мальчишка упрямо добирается к морю) и, бросившись в эти волны, все-таки не утонула. До чего же одаренной плакальщицей она была, если успела пролить столько "Mes larmes"!

Правду сказать, слезы мисс Бланш были не очень соленые; но Пен, читая ее стихи, решил, что для женщины она пишет недурно, и сам написал ей несколько стихотворений. Его стихи были энергичные и страстные, очень горячие, сладкие и крепкие. И он не только сочинял...

О, злодей! О, обманщик!.. Он переделал кое-какие из прежних своих творений, когда-то посвященных им некоей мисс Эмили Фодерингэй, подставив в нужных местах имя и фамилию мисс Бланш Амори.

Глава XXIII

Невинное создание

- Че'гт побери, Стронг, - сказал однажды баронет, когда они с капитаном беседовали после обеда за бильярдом и сигарами, столь располагающими к откровенности, - до чего же я был бы доволен, кабы умегла ваша жена.

- Я тоже... Карамболь!.. Только она не умрет. Она нас всех переживет -

вот увидите. А почему, собственно, вам так хочется ее похоронить, дружище? -

спросил капитан.

- Потому что вы тогда могли бы жениться на Мисси. Она неду'гна собой.

За ней дадут десять тысяч, при вашей бедности это не мало, - протянул баронет. - Ей-богу, Стронг, я ее с каждым днем все больше ненавижу. Просто не выношу ее, Стронг, ей-богу.

- Я бы ее и за двадцать тысяч не взял, - рассмеялся капитан Стронг. -

Это дрянцо, каких свет не видывал.

- От'гавить бы ее, - задумчиво произнес баронет. - В самом деле, чего бы лучше.

- Что она еще натворила? - осведомился его друг.

- Да ничего особенного - всегдашние ее штучки. Просто диву даешься, как эта девчонка умеет всех разогорчить. Вчера за обедом до того довела гувернантку, что та, бедняжка, вся в слезах выбежала из комнаты. А позже прохожу мимо детской и слышу - Фрэнк орет в темноте благим матом, -

оказывается, это сестрица запугала его до полусмерти, рассказывала ему басни про фамильное привидение. Нынче за завтраком расстроила миледи, а моя супруга хоть и дура, но добрая женщина, ей-богу.

- Чем же Мисси ее огорчила? - спросил Стронг.

- Да заговорила, понимаете, о покойном Амори, моем предшественнике, -

усмехнулся баронет. - Нашла в журнале какой-то портрет, так ей, видите ли, кажется, что он похож на ее отца. И стала выспрашивать, где его могила. Чтоб ему неладно было, ее отцу! Чуть мисс Амори о нем заговорит - леди Клеверинг сейчас же в слезы, о, она, чертовка, нарочно заводит о нем разговор, назло матери. Сегодня, как она начала, я просто дьявольски остервенился, сказал, что ее отец - я, и... и прочее тому подобное, и тогда она накинулась на меня.

- И что же она сказала о вас, Фрэнк? - не переставая смеяться, спросил мистер Стронг своего друга и покровителя.

- Да сказала, что я ей не отец, что я неспособен ее понять, что ее отец, несомненно, был человек с талантом, с тонкими чувствами и все такое; а я, видите ли, женился на ее матери ради денег.

- А разве не так? - спросил Стронг.

- Ну, знаете, если и так, выслушивать это не особенно приятно. Я, может, не слишком образован, но и не такой уж болван, каким она меня выставляет. Не знаю, как это у нее получается, но вечно она меня сажает в лужу. Чтоб ей пусто было, на вид этакая сентиментальная овечка, а ворочает всем домом. Хоть бы она умегла, что ли!

- Только что вам хотелось, чтобы умерла моя жена, - сказал Стронг по-прежнему благодушно, на что баронет отвечал со свойственной ему откровенностью:

- Ну да, когда люди отравляют мне существование, мне и хочется, чтобы они умерли. Утонить эту Мисси в колодце - самое бы милое дело.

Из приведенной выше беседы читатель поймет, что у нашей интересной молоденькой приятельницы были черточки или, скажем, недостатки, за которые ее недолюбливали. Наделенная кое-какими талантами, изысканными склонностями и недюжинным литературным даром, сия молодая девица, подобно многим другим гениальным натурам, жила с родственниками, не способными ее понять. Ни мать ее, ни отчим не были причастны к литературе. Круг чтения баронета был ограничен "Белловой жизнью" и "Календарем скачек", а леди Клеверинг до сих пор писала как тринадцатилетняя школьница, презирая и грамматику и правописание. Мисс Амори, уязвленная тем, что ее не ценят и что она вынуждена жить с людьми, уступающими ей по уму и по умению поддержать разговор, не упускала случая показать домашним свое превосходство и не только была мученицей, но и заботилась о том, чтобы все это знали. Раз она страдала так жестоко, как вполне искренне уверяла всех и каждого, то следует ли удивляться, что, будучи молода и чувствительна, она и жаловалась во весь голос? Если поэтесса не оплакивает свою судьбу, на что ей нужна лира? Бланш разыгрывала на своей лире только печальные мелодии и, как и подобало столь скорбной музе, пела элегии своим погибшим надеждам и погребальные песни цветам своей юной любви, сгубленным беспощадными морозами.

Подлинных горестей она, как уже сказано, еще, в сущности, и не знала;

как и у большинства из нас, они рождались в ее собственной душе, а раз душа ее всегда тосковала, как ей было не плакать? И "mes larmes" капали у ней из глаз по малейшему поводу: запас ее слез был неистощим, умение проливать их развивалось практикой. Ибо чувствительность, подобно другому недугу, упомянутому у Горация, усугубляется, если ей потворствовать (к сожалению, должен вам сообщить, дорогие дамы, что сей недуг именуется водянкой), и чем больше плачешь, тем больше плачется.

Изливаться Мисси начала с малых лет. Ламартин стал ее любимым поэтом с тех самых пор, как она научилась чувствовать; а в дальнейшем она обогащала свой ум прилежным изучением романов великих современных писателей Франции. К шестнадцати годам эта неутомимая особа проглотила все творения Бальзака и Жорж Санд; и, не находя сочувствия в родном доме, она имела, по ее собственным словам, верных друзей в мире духовном - то была нежная Индиана, поэтичная и страстная Лелия, любезный Тренмор, пылкий Стенио - этот благородный каторжник, этот ангел галер - и прочие герои и героини бесчисленных французских романов. Она еще была школьницей, когда влюбилась -

сперва в принца Родольфа, потом в принца Джалму, и еще носила фартучки, когда вместе с Индианой разрешила вопрос о разводе и о правах женщины. Юная фантазерка играла с этими воображаемыми героями в любовь, так же как незадолго до того играла в материнство со своей куклой. Забавно наблюдать маленьких выдумщиц за этой игрой. Нынче в любимицах голубоглазая кукла, а черноглазую затолкали за комод. Завтра та же участь постигнет голубоглазую, а первое место в сердце нашей мисс займет, чего доброго, уродина с обожженным носом, выдранными волосами и без глаз, и ее-то будут целовать и баюкать.

Поскольку считается, что писатель знает все, даже тайны женского сердца, которых и сама-то его обладательница, возможно, не знает, - мы можем сообщить, что одиннадцати лет от роду мадемуазель Бетси, как называли тогда мисс Амори, влюбилась в Париже в малолетнего шарманщика-савояра, решив, что он - принц, в младенчестве похищенный у родителей; что в двенадцать лет ее сердцем завладел на редкость безобразный учитель рисования (ведь никакой возраст, никакие личные изъяны не служат препятствием для женской любви!), а в тринадцать лет, когда она училась в пансионе мадам де Карамель на Елисейских полях, который, как известно, помещается рядом с мужским пансионом мосье Рогрона (кавалера ордена Почетного легиона), - la seduisante miss Betsi (Обольстительная мисс Бетси (франц.).) обменивалась письмами с двумя юными господами, там обучавшимися.

В этой главе мы называем нашу юную героиню не тем именем, под которым совсем недавно представили ее читателю. Дело в том, что мисс Амори, которую дома называли Мисси, была при крещении наречена Бетси, однако сама выдумала себе другое имя - Бланш, каковое и носила наподобие титула; и ее отчим баронет имел про запас некое оружие - угрозу, что при всех станет называть ее Бетси, - с помощью которого ему порою и удавалось усмирять эту юную бунтарку.

В прошлом у Бланш всегда была какая-нибудь самая лучшая подруга, и в заветной ее шкатулке скопилась целая коллекция локонов, собранных за годы этих нежных привязанностей. Иные из лучших подруг вышли замуж; иные перешли в другую школу; с одной она рассталась в пансионе и свиделась снова: о ужас!

ее любимая, ненаглядная Леокадия вела счетные книги в лавке своего отца, бакалейщика на улице Дю-Бак. Да, за свою короткую жизнь Бланш познала много разлук и разочарований, много чего нагляделась и много страдала. Но страдание - удел чувствительных душ, обман - удел нежной доверчивости, и она считала, что, переживая все эти муки и разочарования, только расплачивается за свою гениальность.

А тем временем она по мере сил изводила свою добрую, простодушную родительницу и заставляла своего высокородного отчима мечтать, о ее смерти.

Своим язычком эта юная особа держала в повиновении всех домочадцев, кроме капитана Стронга, чье непобедимое благодушие не поддавалось ее насмешкам.

Когда леди Клеверинг говорила вместо артишоки - артищеки или называла сервиз

- сельвизом, Мисси спокойно ее поправляла, и бедная ее маменька, вечно чувствуя, что дочь за нею следит, со страху делала еще больше промахов.

Помня о том, какой интерес вызвал у жителей городка приезд владельцев Клеверинг-Парка, трудно предположить, чтобы одна мадам Фрибсби осталась спокойна и нелюбопытна. Когда семейство в первый раз появилось в церкви, она подробно разглядела туалеты дам - от шляпок до башмачков, отметила и то, как одеты горничные, рассевшиеся на другой скамье. Едва ли проповедь доктора Портмена произвела в этот день сильное впечатление на мадам Фрибсби, хоть и принадлежала к числу самых давнишних и ценных его сочинений. Спустя несколько дней она уже сумела побеседовать в комнате экономки с доверенной горничной леди Клеверинг; а карточки ее, на которых значилось по-французски и по-английски, что она получает последние парижские моды от своей корреспондентки мадам Викторин и шьет придворные и бальные платья для лучших семей графства, попали в руки леди Клеверинг и мисс Амори и, как она с радостью узнала, были приняты этими дамами очень благосклонно.

Миссис Боннер, горничная леди Клеверинг, вскоре сделалась частой гостьей в гостиной мадам Фрибсби. Всякий раз, как у нее выдавался свободный вечер, ее ждало там угощение из зеленого чая, сплетен, горячих сдобных булочек и главы какого-нибудь романа. И нужно сказать, что для этих удовольствий у нее находилось больше времени, нежели у ее подчиненной, горничной мисс Амори, - та редко имела свободную минуту, ибо ее госпожа, эта безжалостная юная муза, выжимала из нее все соки, как хозяин из фабричной работницы.

Часто наведывался к модистке и еще один человек, связанный с хозяйством Клеверингов, а именно - начальник кухни мосье Мироболан, с которым мадам Фрибсби скоро свела дружбу.

На жителей клеверингского захолустья, непривычных к виду и обществу французов, наружность и манеры мосье Альсида произвели не столь благоприятное впечатление, как, вероятно, хотелось бы этому джентльмену.

Однажды к вечеру, когда в доме его услуги уже не требовались, он скромно прогуливался по городку в излюбленном своем наряде - светло-зеленом сюртуке, пунцовом бархатном жилете с синими стеклянными пуговицами, панталонах в очень крупную и яркую клетку, оранжевом шейном платке и башмаках с узкими блестящими носами - все это, да еще вышитая золотом каскетка и трость с позолоченным набалдашником, составляло его обычный праздничный наряд, - в котором, по его мнению, не было ничего из ряда вон выходящего (разве что красота его лица и фигуры могла привлечь внимание) и в котором он воображал себя воплощением парижского бонтона.

Итак, тихим летним вечером он шел по улице, бросая встречным женщинам улыбки и взгляды, долженствующие, по его расчетам, убить их на месте, и заглядывая во все палисадники и окна, где мелькали женские фигуры. Но Бетси, служанка мисс Пайбус, в ответ на смертоносный взгляд Альсида, отпрянула за лавровый куст с криком: "Ох, батюшки!" Обе мисс Бейкери их мамаша только раскрыли от изумления рот и глаза; а вскоре за диковинным чужеземцем увязалась стайка оборванных мальчишек и мелюзги, бросившей свои песочные пирожки ради этого более интересного занятия.

Поначалу мосье Альсид решил, "что они следуют за ним, движимые восхищением, и только порадовался, что может с такой легкостью доставить другим невинную радость. Однако вскоре к малолетним песочным пирожникам присоединились люди побольше ростом, а потом в толпу влились фабричные, у которых как раз кончился рабочий день, и стали смеяться, свистеть и обзывать мосье Мироболана обидными именами. Одни орали "французик!", другие -

"лягушатник!". Кто-то попросил у него на память прядь его длинных, завитых колечками волос; и наконец незадачливый артист понял, что эта грубая, шумная толпа не столько выказывает ему уважение, сколько глумится над ним.

Вот тут-то мадам Фрибсби и увидела несчастного и его свиту и услышала обращенные к нему издевательские выкрики. Она выбежала из своего дома и бросилась через дорогу спасать иностранца; она протянула ему руку и на его родном языке предложила ему укрыться в ее жилище; а водворив его туда, храбро стала на пороге и крикнула прямо в лицо расшумевшимся фабричным, что подло оскорблять одинокого, беззащитного человека, который к тому же не понимает их языка. В ответ кто-то свистнул, кто-то насмешливо крикнул

"браво!", однако же слова ее возымели действие, и толпа отступила. Ибо старую мадам Фрибсби в Клеверинге уважали, а многие и любили ее за причуды и доброту.

Бедняга Мироболан очень обрадовался, услышав французскую речь, хотя и такую причудливую. Французы гораздо охотнее прощают нам ошибки в их языке, чем мы, когда они ошибаются в английском, в способны подолгу без тени улыбки слушать, как мы коверкаем их язык. Спасенный артист клялся, что мадам Фрибсби - его ангел-хранитель и что никогда еще от не встречал среди les anglaises (Англичанок (франц.).) такой бесконечной любезности. Он осыпал ее комплиментами, словно она была красивейшей и знатнейшей дамой, ибо Альсид Мироболан по-своему воздавал честь всей женской половине рода человеческого и, как он выражался, не признавал в царстве красоты ни чинов, ни званий.

На следующий день один из его подручных доставил модистке галантную записочку и корзину, содержавшую крем с ананасом, салат из омаров, создатель коих льстил себя мыслью, что они достойны как его рук, так и той, кому он, имеет честь их преподнести, и коробку провансальских цукатов. Доброта любезной мадам Фрибсби, - писал Альсид, - явилась зеленым оазисом в пустыне его существования; ее душевная тонкость навсегда останется в его памяти как контраст с грубостью местного населения, недостойного владеть таким сокровищем. Так между модисткой и кухмейстером завязалось знакомство самого доверительного свойства; однако я подозреваю, что изъявления дружбы, которые мадам Фрибсби выслушивала от молодого Альсида, не радовали ее, а скорее огорчали, ибо он упорно называл ее "La respectable Fribsbi", "La vertueuse

Fribsbi" (Почтенная Фрибсби, добродетельная Фрибсби (франц.).) и уверял, что относится к ней как к матери, в надежде, что она, со своей стороны, видит в нем сына. Ах, думала она, не так уж давно к ней обращались на том же звучном французском языке с выражениями чувств совсем иного рода. И она со вздохом поднимала взор к портрету своего карабинера. Удивительное дело, до чего молодыми остаются подчас сердца женщин, когда волосы их уже нуждаются в искусственном добавлении или в краске! В такие минуты мадам Фрибсби чувствовала себя восемнадцатилетней девушкой, - она так и сказала Альсиду, Когда она поворачивала разговор в эту сторону, - а поначалу мадам Фрибсби выказывала такое стремление, - Альсид вежливо, но неизменно заговаривал о другом; в доброй модистке он желал видеть мать, и только мать, каковой ролью, мягкосердечной этой женщине и пришлось довольствоваться, тем более когда она узнала, что сердце его отдано другой.

В скором времени он сам посвятил ее в тайну своей любви.

- Я с ней объяснился, - сказал Альсид, - способом столь же новым, сколь, смею думать, и приятным. Куда только не проникает любовь, уважаемая мадам Фрибсби! Купидон - отец изобретательности. Я выспросил у прислуги, какие plats (Блюда (франц.).) мадемуазель вкушает с наибольшим удовольствием, и согласно этому подготовил свою изящную атаку. Однажды, когда ее родители не обедали дома (а они, должен вам с грустью заметить, люди отнюдь не утонченные и словно находили особенную прелесть в грубом обеде у ресторатора где-нибудь на бульварах или в Пале-Рояль), прелестная мисс принимала у себя нескольких школьных подруг, и я придумал угощение, подходящее для столь деликатных созданий. Ее имя - Бланш. Невинность носит белую вуаль, венок из белых роз. Я решил, что весь мой обед будет белым как снег. В обычный час вместо скучной gigot a l'eau (Вареной баранины

(франц.).), которая обычно подавалась к этому до обидного простому столу, я велел подать меренги с кремом, белые, словно ее кожа, приготовленные из лучших душистых сливок и миндаля. Затем я сложил к ее алтарю филе из судака а-ля Агнес и еще одно, очень тонкое блюдо, которое я обозначил "Корюшка а-ля святая Тереза", - моя прелестная мисс оценила его по достоинству. За этим последовали цыплята; и единственным коричневым пятном, какое я себе позволил, было баранье жаркое на лужайке из шпината, окруженной гренками в виде овечек и украшенной маргаритками и другими полевыми цветами. Вторую часть меню составляли пудинг а-ля королева Элизабет (как известно уважаемой мадам Фрибсби, она была королева-девственница), куликовые яйца, которые я назвал "гнездо голубки" и среди которых расположил двух целующихся голубков, изготовленных из масла; миниатюрные пирожки с абрикосами - все молодые девицы их обожают, и мараскиновое желе - мягкое, вкрадчивое, опьяняющее, как взор красавицы. Назвал я его "амврозия Калипсо для владычицы моего сердца". А мороженое - пломбир с вишнями, - угадайте, мадам Фрибсби, какую форму я ему придал? Я придал ему форму двух сердец, пронзенных стрелой, на которую я предварительно нацепил подвенечную фату из белой бумаги и веточку флердоранжа. Стоя за дверью, я ждал, какое оно произведет впечатление. Раздался крик восторга. Все три юные дамы наполнили бокалы искристым аи и выпили за мое здоровье. Я это слышал - я слышал, как мисс говорила обо мне, как она сказала: "Передайте мосье Мироболану, что мы благодарим его - восхищены им - любим его!" Я еле устоял на ногах. Могу ли я сомневаться, что после этого молодой артист стал не безразличен английской мисс? Я скромен, но зеркало говорит мне, что я не урод. В этом убедили меня и другие победы.

- Опасный человек! - воскликнула модистка.

- Белокурые дочери Альбиона не видят в скучных обитателях своего острова туманов ничего, что могло бы сравниться с живостью и пылкостью детей юга. Мы привозим с собой свое солнце. Мы, французы, привыкли побеждать. Если бы не эта сердечная привязанность и не мое решение жениться на Anglaise, неужели я остался бы на этом острове (впрочем, не вовсе неблагодарном, поскольку я нашел здесь нежную мать в лице почтенной мадам Фрибсби), на этом острове, в этом семействе? Мой гений угас бы среди этих грубых людей, поэзия моего искусства недоступна этим плотоядным островитянам. Да, мужчины здесь мерзки, но женщины... женщины, дорогая Фрибсби, не скрою, обворожительны! Я дал себе слово жениться на Anglaise; и раз я не могу, по обычаю вашей страны, пойти на рынок и купить себе жену, я решил последовать другому вашему обычаю и бежать в Гретна-Грин. Белокурая мисс не откажется. Она очарована мною. Я прочел это в ее глазах. Белая голубка ждет только знака, чтобы улететь.

- А вы с ней общаетесь? - спросила изумленная Фрибсби, недоумевая, который из влюбленных пребывает в заблуждении.

- Я общаюсь с нею при помощи моего искусства. Она вкушает блюда, которые я готовлю для нее одной. Так я делаю ей тысячи намеков, и она, обладая тонкой душой, понимает их. Однако мне нужны и более определенные сведения.

- Пинкотт, ее горничная... - начала мадам Фрибсби, которую то ли природа, то ли воспитание наделили способностью немного разбираться в сердечных делах; но при этом намеке чело великого артиста затуманилось.

- Madame, - сказал он, - есть вещи, о которых благородный человек обязан молчать, но если, уж он бывает вынужден разгласить тайну, то пусть разгласит ее своему лучшему другу, своей названой матери. Знайте же, что есть причина, почему мисс Пинкотт таит против меня вражду - причина довольно обычная для женщины: ревность.

- Вероломный, мужчина! - воскликнула наперсница.

- О нет, - возразил артист глубоким басом, с трагическим выражением, достойным; Порт Сен-Мартен и любимых им мелодрам. - Не вероломный, но роковой. Да, я роковой мужчина, мадам Фрибсби. Мой удел - внушать безнадежное чувство. Я не могу запретить женщинам любить меня. Я ли виноват в том, что эта молодая женщина чахнет на глазах, снедаемая страстью, на которую я не могу ответить? Слушайте дальше! В этом доме есть и другие, столь же несчастные. Гувернантка юного милорда, встречая меня на прогулках, бросает мне взгляды, поддающиеся лишь одному истолкованию. И сама миледи -

она уже немолода, но в жилах ее течет восточная кровь - не раз дарила одинокого артиста комплиментами, смысл которых нельзя не понять. Я бегу их присутствия, я ищу одиночества, я покоряюсь своей судьбе. Жениться я могу только на одной; и я твердо решил, что это будет женщина вашей нации. Если за мисс дают достаточно, она, думаю, и подойдет мне лучше всех. Перед тем как увозить ее в Гретна-Грин, я желаю удостовериться в том, каковы ее средства.

Предоставляем читателю судить, был ли Альсид столь же неотразим и силен, как его тезка, или же он был просто помешан. Но ежели читатель встречал на своем веку много французов, среди них, возможно, попадались и такие, что; считали себя почти столь же непобедимыми и были убеждены, что производят не меньшие опустошения в сердцах белокурых Anglaises.

Глава XXIV, в которой имеется и любовь и ревность.

Нашим читателям уже известно искреннее мнение сэра Фрэнсиса Клеверинга о женщине, которая подарила ему свое состояние и дала возможность воротиться на родину, в дом его предков; и надобно сказать, что баронет не слишком ошибался в оценке своей супруги: леди Клеверинг и вправду не блистала ни умом, ни образованностью. Два года она проучилась в Европе, в скромном пригороде Лондона, название которого до конца своих дней произносила неправильно, а в возрасте пятнадцати лет была выписана к отцу в Калькутту.

По пути туда, на том же корабле Ост-Индской компании "Рамчандр" (капитан Брэг), что два года назад привез ее в Европу, она и познакомилась со своим первым мужем, мистером Амори, служившим на этом корабле третьим помощником капитана.

О молодых годах леди Клеверинг мы не собираемся рассказывать подробно;

скажем только, что капитан Брэг, взявшийся доставить мисс Столл к ее отцу, одному из фрахтовщиков и совладельцу "Рамчандра" и многих других торговых судов, счел нужным заковать своего непокорного помощника в кандалы еще до прибытия к мысу Доброй Надежды, где и ссадил его на сушу; а подопечную свою сдал в конце концов ее родителю после долгого и бурного плавания, вовремя которого корабль с грузом и пассажирами не фаз подвергался смертельной опасности.

Спустя несколько месяцев Амори объявился в Калькутте, добравшись туда простым матросом, женился на дочери богатого стряпчего и дельца против его воли, попробовал разводить индиго, но безуспешно, попробовал служить агентом, но безуспешно, попробовал издавать газету "Лоцман Ганга", но безуспешно; во время всех этих коммерческих начинаний и катастроф не переставал ссориться с женой и тестем и увенчал свою карьеру полным крахом, после чего вынужден был перебраться из Калькутты в Новый Южный Уэльс. В пору этих деловых неудач и состоялось, вероятно, знакомство мистера Амори с упомянутым выше Джаспером Роджерсом, высокочтимым членом калькуттского Верховного суда; и если уж говорить нечистоту, то причиной, почему счастье окончательно покинуло мистера Амори и вынудило его отказаться от дальнейшей погони за ним, послужило не что иное, как неправомочное использование имени тестя, который отлично умел подписываться сам и в такой помощи не нуждался.

Европейская публика, не считающая нужным подробно знакомиться с судебной хроникой Калькутты, была осведомлена об этих обстоятельствах намного хуже, чем английская колония в Бенгалии; а посему мистер Снэлл, убедившись, что в Индии его дочери не житье, порешил, что лучше ей будет возвратиться в Европу, куда она и отбыла со своей дочерью Бетси, или Бланш, которой было в ту пору четыре года. Их сопровождала нянюшка Бетси, представленная читателю в предыдущей главе как миссис Боннер, доверенная горничная леди Клеверинг, а капитан Брэг снял душ них дом по соседству со своим, на Поклингтон-стрит.

Лето в Англии выдалось холодное, ненастное, целый месяц после приезда миссис Амори дня не проходило без дождя. Брэг держался высокомерно и неприязненно, - возможно, он стыдился индийской дамы и мечтал от нее отделаться. Ей казалось, что весь Лондон говорит о крушении ее мужа, что ее злосчастная история известна и королю с королевой, и директорам Ост-Индской компании. Отец положил ей неплохое содержание; ничто не удерживало ее в Англии. Она решила уехать за границу, и уехала - рада-радешенька, что избавилась от угрюмого надзора грубого, противного капитана Брэга. Ее охотно принимали во всех городах, где она жила, во всех пансионах, где она платила по-царски. Да, она не умела произносить многих слов (хотя по-английски говорила с легким иностранным акцентом, своеобразным и скорее приятным), одевалась кричаще и безвкусно, любила попить и поесть и в каждом пансионе, где ей доводилось остановиться, сама готовила плов и карри; но необычность ее речи и поведения придавала ей особенную прелесть, и миссис Амори пользовалась успехом, притом вполне заслуженным. Она была добрая, общительная, великодушная. Не отказывалась ни от каких увеселений. На пикники привозила втрое больше дичи, ветчины и шампанского, чем другие.

Брала ложи в театр и билеты на маскарады и раздаривала направо и налево. В гостиницах платила за несколько месяцев вперед; помогала вдовам и обносившимся усатым щеголям, если им вовремя не переводили деньги. И так кочевала по Европе, куда вздумается, - из Брюсселя в Париж, из Милана в Неаполь или в Рим. В Риме она и получила известие о смерти Амори, там же обретались капитан Клеверинг и его приятель шевалье Стронг, задолжавшие в гостинице, и добросердечная вдова, не обнаружившая, впрочем, особенного горя по поводу кончины своего непутевого супруга, вышла замуж за отпрыска древнего рода Клеверингов. Вот таким образом мы и довели ее историю до того времени, когда она стала хозяйкой Клеверинг-Парка.

Мисси сопровождала свою мать почти во всех ее странствиях и много чего успела повидать. Одно время у нее была гувернантка, а после второго замужества матери ее отдали в изысканный пансион мадам де Карамель на Елисейских полях. Переселяясь в Англию, Клеверинги, разумеется, взяли ее с собой. Лишь несколько лет назад, после смерти деда и рождения брата, она начала понимать, что в положении ее многое изменилось и что безродная мисс Амори - ничтожество по сравнению с маленьким Фрэнсисом, наследником старинного титула и богатого поместья. Не будь маленького Фрэнка, наследницей была бы она, невзирая на ее отца; и хотя она мало задумывалась о деньгах, поскольку ее никогда ни в чем не стесняли, и хоть она была, как мы видели, романтической юной музой, однако трудно было бы ожидать от нее благодарности к тем, кто способствовал такой перемене в ее положении; да она и поняла его как следует лишь позднее, когда получше узнала жизнь.

Зато ей уже давно стало ясно, что ее отчим - человек скучный и бесхарактерный; что мамаша ее говорит неправильно и не блещет наружностью и манерами; а маленький Фрэнк - капризный избалованный ребенок, на которого нет управы, который наступает ей на ноги, проливает суп ей на платье и перехватил у нее наследство. Ни в ком из домашних она не находила понимания, и немудрено, что ее одинокое сердце томилось по иным привязанностям и она искала, кого бы осчастливить бесценным даром своей неизрасходованной любви.

И вот, от недостатка ли родственного сочувствия или по каким другим причинам, эта милая девушка позволяла себе дома такие выходки и так запугивала свою мать и изводила отчима, что они ничуть не меньше ее самой мечтали видеть ее замужем, и теперь читатель поймет, почему в предыдущей главе сэр Фрэнсис Клеверинг высказал пожелание, чтобы миссис Стронг умерла и шевалье мог обрести новую миссис Стронг в лице его падчерицы.

Поскольку же сие было невозможно, ее готовы были отдать в жены кому угодно; а уж если бы ее руки решился просить наш друг Артур Пенденнис -

человек молодой, образованный и приятной наружности, - леди Клеверинг приняла бы такого зятя с распростертыми объятиями.

Но мистер Пен, наряду с другими недостатками, страдал в эту пору крайней неуверенностью в себе. Он стыдился своих неудач, своего безделья и неопределенного положения, стыдился бедности, на которую сам же обрек родную мать, и его сомнения и нерешительность можно объяснить не только раскаянием, но и уязвленным тщеславием. Как мог он надеяться завоевать эту блестящую Бланш Амори, которая жила во дворце и повелевала десятками великолепных слуг, когда в Фэроксе скудный обед подавала простая служанка и его мать лишь путем строжайшей экономии сводила концы с концами? Препятствия, которые исчезли бы как дым, если бы он смело на них двинулся, казались ему непреодолимыми; и вместо того чтобы добиться желанной награды в честном бою, он предпочитал отчаиваться - или медлить, - а может, и желания его еще же были ему вполне ясны. Этот вид тщеславия, именуемый робостью, нередко мешает молодым людям, которые без труда могли бы достичь желанной цели.

Но мы не утверждаем, будто Пен сам знал, чего хочет, - он пока еще только подумывал о том, чтобы влюбиться. Мисс Амори была очаровательна. Она обхаживала его, обвораживала своим изяществом и лестью. Но не только робость и тщеславие умеряли влюбленность Пена: его матушка сразу разгадала Бланш, несмотря на ее ум, и обворожительность, и сладкие слова. Миссис Пенденнис видела, что девушка легкомысленна и ветрена, и многое в ней отталкивало целомудренную и благочестивую вдову, - непочтение к родителям, а вероятно, и к религии, суетность и себялюбие, прикрывающиеся красивыми речами. Вначале и Лора и Пен горячо с нею спорили - Лора еще была очарована новой подругой, а Пен еще недостаточно влюблен, чтобы скрывать свои чувства. Он смеялся над сомнениями Элен, он говорил: "Полноте, матушка! Вы ревнуете за Лору - все желщины ревнивы".

Но прошел месяц, другой, и когда Элен, следившая за этой парой с тревогой, как всякая склонная к меланхолии женщина следит за привязанностями своего сына, - с тревогой, в которой, несомненно, есть доля женской ревности, - когда Элей увидела, что молодые люди все больше сближаются, что они то и дело ищут предлога для встреч и не проходит дня, чтобы мисс Бланш не побывала в Фароксе или мистер Пен в Клеверинг-Парке, - сердце у бедной вдовы заныло, заветная мечта ее рушилась у нее на глазах, и однажды она прямо высказала Пену свои взгляды в пожелания: она чувствует, что силы покидают ее, что жить ей осталось недолго, и она молит у бога одного: чтобы дети ее сочетались браком. События последних лет - беспутная жизнь Пена и его любовь к актрисе - сломили эту нежную душу. Понимая, что он ускользнул от нее, что он уже покинул родное гнездо, она с болезненной страстностью цеплялась за Лору - сокровище, которое завещал ей блаженной памяти Фрэнсис.

Пен поцеловал ее и успокоил, очень ласково и покровительственно. Он уже и сам кое-что заметил, он уже давно понял, что его матушка мечтает об этом браке; а Лоре это известно? (Боже сохрани, вставила миссис Пенденнис, Лоре она, конечно, и словом не обмолвилась.) Ну, так спешить некуда, продолжал Пен, смеясь. Матушка не умрет, как у нее только язык повернулся это сказать, а Муза - разве такая знатная леди снизойдет до такого пигмея, как я? А Лора

- я еще, может, ей и не нравлюсь? Вас она ни в чем не ослушается, это конечно. Но стою ли я ее?

- Ах Пен, ты мог бы постараться! - отвечала вдова.

Мистер Пен, впрочем, ни минуты не сомневался в том, что он стоит Лоры, и слова матери преисполнили его безотчетной самодовольной радости; он представил себе Лору, какой знал ее много лет, - всегда справедливой и честной, доброй и благочестивой, нежной, доброй и преданной. И глаза его заблестели, когда она вошла в комнату разрумянившаяся, с открытой улыбкой -

и с корзинкой, полной роз.

Выбрав самую пышную, она поднесла ее миссис Пенденнис, ценившей эти цветы превыше всех других за их аромат и краски.

"Только сказать слово - и она будет моей, - подумал Пен, глядя на девушку, и дрожь торжества пронизала его. - Да ведь она и сама прекрасна и щедра, как эти розы!" Обе женщины, какими он их видел в тот день, навсегда запечатлелись в его памяти, и он не мог без слез вспоминать эту картину.

После нескольких недель общения с новой подругой мисс Лоре пришлось согласиться с Элен и признать, что Муза - существо себялюбивое, непостоянное и злое.

Даже если допустить, что маленький Фрэнк был несносным ребенком и, возможно, вытеснил Бланш из сердца ее матери, это еще не значило, что сестра должна бить его по щекам за то, что он облил водой ее рисунок, и ругать его последними словами на английском и французском языках; и, конечно же, предпочтение, оказываемое маленькому Фрэнку, не давало ей нрава напускать на себя царственный вид в отношении его гувернантки и гонять бедную девушку по всему дому то за книгой, то за носовым платком. Лора, когда слуги исполняли какое-нибудь ее поручение, бывала довольна и благодарна, и она не могла не замечать, что юная Муза ничуть не стесняется распоряжаться всеми, от мала до велика, и доставлять беспокойство другим, лишь бы ей самой было покойно и удобно. У Лоры это была первая в жизни дружба, и ей тяжело было разувериться в достоинствах и прелестях, какими ее воображение наделило Бланш, и убедиться, что очаровательная фея - всего лишь смертная, и притом не из самых симпатичных. Какое великодушное сердце не испытало рано или поздно такого разочарования? И кто из нас, в свою очередь, не разочаровывал других?

После скандала с маленьким Фрэнком, когда своевольный наследник дома Клеверингов удостоился от своей сестрицы французских и английских комплиментов, а также звонкой пощечины, Лора, с присущим ей чувством юмора, припомнила некие в высшей степени трогательные стихи, которые Муза прочла ей из "Mes larmes". Начинались они так: "Тебя, мой крошка-братец, пусть ангелы хранят", - а дальше Муза поздравляла малютку с тем высоким положением, какое ему предстояло занять в обществе, и, сопоставив его со своим одиноким уделом, все же заверяла сего херувима, что никто никогда не будет любить его, как она, и что в холодном, жестоком мире нет ничего столь нежного и постоянного, как сердце сестры. "Пускай меня прогонишь, - стонала несчастная, - везде тебя найду. Ты оттолкнешь ручонкой - я к ножкам припаду.

О, не гони, любимый! Пройдет твоя весна, и жизнь тебя обманет, но я навек верна". И вот, вместо того чтобы обнимать ножки любимого братца, Муза нахлестала его по щекам, тем преподав мисс Лоре первый урок по цинической философии... а впрочем, не самый первый, ибо нечто, очень похожее на это своенравие и эгоизм, на эту разницу между поэзией и практикой, между высокими рифмованными порывами и повседневной жизнью, Лоре уже приходилось наблюдать у себя дома, в лице нашего друга мистера Пена.

Но Пен - другое дело. Пен - мужчина. В нем почему-то не удивляют эти капризы, это желание непременно поставить на своем. И при всем его себялюбии и своенравии сердце у него доброе, благородное. Так неужели он обменяет этот чистый алмаз на такую подделку! Короче говоря, Лора немножко устала от своей замечательной Бланш. Она "взвесила ее на весах и нашла очень легкой"; на смену радостному восхищению, которое она выражала со всегдашней своей искренностью, явилось если не презрение, то чувство очень к нему близкое, и в тоне, каким Лора теперь обращалась к мисс Амори, сквозило спокойное превосходство, что пришлось нашей Музе очень не по душе. Да и кому это приятно - чувствовать, что тебя раскусили и что нужно спускаться с пьедестала на землю!

Сознание, что этой церемонии не миновать, не способствовало хорошему настроению мисс Бланш, а так как она досадовала и злилась на себя, от нее более чем когда-либо доставалось всем окружающим. И наступил роковой день, когда между милочкой Бланш и милочкой Лорой произошло генеральное сражение, в котором их дружбе был нанесен почти смертельный удар. Милочка Бланш с утра начала проявлять свой характер. Она нагрубила матери, отшлепала маленького Фрэнка, безобразно изобидела его гувернантку и совсем задергала свою горничную Пинкотт. Не решаясь напасть на подругу (маленькая наша тиранка была труслива, как кошка, и пускала в ход коготки только против тех, кто был ее слабее), она мучила всех остальных, а больше всех - бедную Пинкотт, которая по прихоти своей юной госпожи была то ее служанкой, то наперсницей, то компаньонкой (и всегда - рабой).

Когда эта девушка, сидевшая с барышнями в комнате, расплакалась, не выдержав жестокости своей хозяйки, и, рыдая, выбежала вон, напутствуемая прощальной издевкой, Лора стала громко и возмущенно отчитывать Бланш: подивилась, как в ее возрасте можно забыть об уважении к старшим, а также к низшим по положению, как можно, вечно толкуя о собственной чувствительности, так жестоко уязвлять чувства других. Лора заявила подруге, что вести себя так грешно, что ей следует на коленях молить у бога прощения. И, облегчив душу этой взволнованной речью, удивившей ее самое почти так же, как ее слушательницу, она схватила шляпку и шаль и в великом смятении и расстройстве побежала через парк домой, где миссис Пенденнис очень удивилась при виде ее, так как не ждала ее раньше вечера.

Лора поведала ей о том, что произошло, и тут же навеки отреклась от своей подруги.

- Ах, маменька, - сказала она, - вы были правы. Бланш только с виду мягкая и добрая, а на самом деле она жестокая, она эгоистка. У нее нет сердца, хоть она и говорит так много о своих чувствах. Разве может хорошая девушка доставлять горе матери, тиранить прислугу! Нет, я... я отказываюсь от нее, отныне у меня не будет друга, кроме вас.

Последовали обычные объятия и поцелуи, и миссис Пенденнис втайне порадовалась ссоре между подругами, ибо исповедь Лоры, казалось, означала:

"Эта девушка не годится Пену в жены - она легкомысленна и бессердечна, она недостойна нашего героя. Он и сам, конечно, поймет это, глаза его откроются, и он вырвется из сетей столь ветреного создания".

Но об истинной причине ссоры Лора не рассказала миссис Пенденнис, а может быть, скрыла ее и от самой себя. Озорница Бланш, будучи в особенно озорном настроении и только ища, кому бы насолить, начала свои проделки сразу после прихода милочки Лоры, с которой им предстояло провести вместе весь день. Усевшись с подругой у себя в комнате, мисс Амори навела разговор на мистера Пена,

- Какой он, однако, ветреник, - заметила Бланш. - Мисс Пайбус, да и много кто еще рассказывали нам насчет актрисы.

- Я тогда была еще маленькая и почти ничего об этом не знаю, - отвечала Лора, густо покраснев.

- Он очень дурно с ней обошелся, - сказала Бланш, покачивая головой. -

Он ее обманул.

- Неправда! - вскричала Лора. - Он поступил благородно, он хотел всем пожертвовать и жениться на ней. Это она его обманула. Он чуть не умер с горя, он...

- А я так поняла, душечка, что вы ничего об этом не знаете, - перебила ее Бланш.

- Так говорит маменька, - сказала Лора.

- Во всяком случае, он очень неглуп, - продолжала вторая душечка. - А какой поэт! Вы читали его стихи?

- Только "Рыбак и пловец" - это он перевел, да еще ту оду, что не получила приза на конкурсе; она мне показалась очень растянутой и напыщенной, - отвечала Лора, смеясь.

- А вам, дорогая, он не посвящал стихов? - спросила мисс Амори.

- Нет, милая, - отвечала мисс Белл.

Бланш бросилась к подруге, расцеловала ее, не менее трех раз назвала

"прелестью", лукаво заглянула ей в глаза, покивала головкой и шепнула:

- Сейчас я вам что-то покажу, только пообещайте, что никому не расскажете.

И, вприпрыжку подбежав к столику с инкрустацией из перламутра, она отомкнула его серебряным ключиком и, достав несколько листков бумаги, смятых, в каких-то зеленых пятнах, протянула их Лоре. Лора стала читать.

Стихи безусловно были любовные - что-то про Ундину... про Наяду... про речку. Она читала долго, но строчки расплывались у нее перед глазами.

- И вы отвечали на них, Бланш? - спросила она, возвращая листки.

- Ну, что вы, моя дорогая! - сказала та и, удостоверившись, что ее дорогая Лора прочла все до конца, так же вприпрыжку вернулась к хорошенькому столику и, убрав стихи, снова его замкнула.

Потом она подсела к фортепьяно и спела что-то из Россини, чью колоратуру ее гибкий голосок выводил превосходно, а Лора сидела и рассеянно слушала. О чем думала мисс Белл? Она и сама не знала; просто сидела молча, пока длилась музыка. А потом барышень позвали в малую столовую завтракать, и они, разумеется, пошли туда обнявшись.

И нельзя объяснить молчание Лоры ревностью или гневом, потому что, когда они, пройдя коридор и спустившись в сени, уже были у дверей столовой, Лора остановилась, ласково и прямо поглядела подруге в лицо и по-сестрински нежно ее поцеловала.

А после этого что-то - скорее всего непоседливость маленького Фрэнка, или промахи маменьки, или запах сигары сэра Фрэнсиса - что-то обозлило мисс Бланш, и она позволила себе те выходки, о которых мы уже говорили и которые привели к описанной выше ссоре,

Глава XXV

Полон дом гостей

Размолвка между девушками длилась недолго. Лора быстро забывала обиды и ждала того же от других; а у мисс Бланш все чувства были одинаково преходящи, и отповедь подруги не рассердила ее. Обвинения в греховности никого не смущают - они не ранят настоящего тщеславия; негодование Лоры не рассердило ее, а скорее порадовало, ибо причина его была понятна им обеим, хотя ни та, ни другая о ней и не заикнулись.

Итак, Лора была вынуждена со вздохом признать, что романтическая пора ее первой дружбы миновала и предмет ее если и достоин расположения, то лишь самого прохладного.

Что до Бланш, то она не замедлила сочинить весьма трогательные стихи, в которых сетовала на непостоянство друзей. Так уж повелось, - писала она, -

за любовь платят холодностью, на верность отвечают пренебрежением; и,

-воспользовавшись тем, что из Лондона приехало погостить знакомое семейство с тремя дочками, мисс Амори выбрала себе среди них самую лучшую подругу и поведала этой новой сестре свои горести и разочарования. Теперь длинные лакеи лишь редко носили Лоре записочки; и шарабан не часто присылали в Фэрокс в распоряжение тамошних дам. Когда Лора бывала у Бланш, та напускала на себя вид невинной мученицы, а Лора только смеялась на ее сентиментальные позы - весело, добродушно и непочтительно.

Но не одни лишь новые подруги утешали мисс Бланш в ее горестях: долг правдивого летописца добавить, что она находила утешение и среди знакомых мужского пола. Всякий раз, как эта бесхитростная девушка знакомилась с новым молодым человеком и имела случай десять минут побеседовать с ним на садовой дорожке, или в нише окна, или между двумя турами вальса, она ему, так сказать, доверялась: играла своими прекрасными глазами, голосом и тоном выражала нежный интерес и робкую мольбу, а потом покидала его и разыгрывала ту же комедию со следующим.

В первое время после приезда в Клеверинг-Парк у мисс Бланш почти не было публики, перед которой она могла бы лицедействовать; потому-то на долю Пена и доставались все ее взгляды, и излияния, и ниша окна, и садовая дорожка. В городке, как уже сказано, молодых людей не имелось; а в округе всего-то можно было найти двух-трех молодых священников либо помещичьего сынка с большими ногами и в мешковатом сюртуке. Драгун из полка, расквартированного в Чаттерисе, баронет не жаловал: на беду, он когда-то сам служил в этом полку и ушел, не поладив с офицерами, - произошла какая-то некрасивая история с продажей лошади... либо с карточным долгом... либо с дуэлью - кто знает? Не наше дело слишком дотошно копаться в истории наших героев, если только их прошедшее не имеет прямой связи с развитием настоящей повести.

Ближе к осени, с окончанием заседаний в парламенте и лондонского сезона, несколько знатных семейств приехали в свои поместья, маленький курорт Бэймут заполнился публикой, в Чаттерисе снова открылся Королевский театр нашего знакомого мистера Бингли, и начались обычные балы по случаю скачек и судебной сессии. Вначале лучшие семьи графства - Фоги из Драммингтона, Скверы из Дозли-Парка, Узлборы из Бэрроу и прочие -

сторонились Клеверинг-Парка. О тамошнем семействе ходили всевозможные слухи

(кто решится обвинить жителей провинции в недостатке воображения, послушав, как они обсуждают новых соседей!). Про сэра Фрэнсиса и его супругу, про ее происхождение и родню, про мисс Амори, про капитана Стронга передавали без счета рассказов, которые нам незачем повторять; и первые три месяца никто из важных соседей к Клеверингам не заглядывал.

Но когда в конце сезона граф Трехок, наместник графства, приехал в замок Эр, а вдовствующая графиня Рокминстер, чей сын тоже играл не последнюю роль в графстве, сняла огромный дом на набережной в Бэймуте, эти знатные особы тотчас в полном параде нанесли визит семейству в Клеверинг-Парке; и по следам, которые их вельможные колеса оставили на песке подъездной аллеи, незамедлительно покатили экипажи прочей знати.

Вот тогда-то Мироболану представился случай показать, на что он способен, и в занятиях своим искусством позабыть о муках любви. Вот тогда-то длинным лакеям так прибавилось дела, что им уже некогда было носить записочки в Фэрокс и попивать там пиво в обществе смиренных служанок. Вот тогда-то у мисс Бланш нашлись новые подруги, кроме Лоры, и новые места для прогулок, кроме берега реки, где Пен удил рыбу. Он приходил туда день за днем и раз за разом закидывал удочку, но "рыбки, рыбки" оставались глухи, и пери не являлась. И сейчас будет, пожалуй, уместно сказать два слова - под большим секретом и с условием, что дальше это не пойдет, - об одном деликатном предмете, на который мы уже намекали. В одной из предыдущих глав упоминалось некое старое дерево, под которым Пен любил располагаться в дни своего увлечения мисс Фодерингэй и дупло которого он использовал не только для хранения своих крючков и наживки. А он, оказывается, устроил в этом дупле почтовую контору. Под подушечкой из мха и камнем он оставлял там стихи или столь же поэтичные письма, адресованные некой Ундине или Наяде, посещавшей эти места, и вместо них изредка находил квитанцию в виде цветка либо коротенькую расписку на английском или французском языке, выведенную изящным почерком на розовой надушенной бумаге. Что мисс Амори имела обыкновение прогуливаться у реки, нам известно; и верно, что почтовая бумага у ней была розовая. Но после того как Клеверинг-Парк наводнили знатные гости и семейная коляска стала чуть ли не каждый вечер увозить хозяев в другие поместья, никто уже не являлся на почту за письмами Пена; белые листки не обменивались на розовые, они спокойно лежали под мохом и камнем, а дерево безмятежно отражалось в быстрой Говорке. Письма, правда, не содержали ничего серьезного, а в розовых записочках и вовсе бывало лишь по нескольку слов, полушутливых, полуласковых, какие могла написать любая девица. Но глупый, глупый Пенденнис, если ты избрал именно эту, зачем ты ей не открылся? А может быть, для обоих это было шуткой. Может, ты только представлялся влюбленным, и шаловливая маленькая Ундина охотно участвовала в этой игре.

Между тем если мужчине в такой игре не повезет, он начинает злиться; и Пен, убедившись, что никто больше не приходит за его стихами, стал усматривать в них глубокий смысл. Он снова чувствовал себя трагическим героем - почти как в пору первого своего романа. Во всяком случае, он решил добиться объяснения. Однажды он явился в Клеверинг-Парк и застал полон дом гостей; в другой раз ему не удалось повидать мисс Амори: вечером ей предстояло ехать на бал, и она прилегла отдохнуть. Пен мысленно послал к черту балы, а заодно и свою бедность и безвестность, из-за которых его не приглашали на эти увеселения. В третий раз ему сказали, что мисс Амори в саду. Он побежал в сад; она прогуливалась там в обществе самого епископа Чаттерисского с супругой и их детей, и все они, когда он был им представлен, поджали губы и окинули его весьма неодобрительным взглядом. Его высокопреподобию уже доводилось слышать имя Пена, и случай в саду настоятеля тоже дошел до его ушей.

- Епископ говорит, что вы ужасный шалун, - шепнула ему добродушная леди Клеверинг. - Вам бы только бедокурить, а матери каково? Такая распрекрасная женщина! Как она, здорова ли? Хоть бы навестила меня. Мы ее сто лет не видели. Все разъезжаем по гостям, вот и некогда повидаться с соседями.

Передайте ей поклон и Лоре тоже да приходите к нам все завтра обедать.

Миссис Пенденнис прихварывала и не выходила, а Лора с Пеном пришли, и опять было множество гостей, так что Пен только наспех перекинулся словом с мисс Амори.

- Вы теперь никогда не приходите к реке, - сказал он.

- Не могу - дом полон народу.

- Ундина покинула родные струи, - продолжал Пен языком высокой поэзии.

- Ей бы и не следовало там появляться, - отвечала мисс Амори. - Это было игрой. К тому же, у вас и дома есть утешение, - добавила она и, вскинув на него глаза, тут же снова потупилась.

Если он любил ее, то почему не объяснился? Она и сейчас еще могла бы ответить согласием. Но когда она упомянула об утешении, ему представилась Лора, такая чистая, милая, и мать, мечтающая о союзе между ним и ее приемной дочерью.

- Бланш! - заговорил он обиженным тоном. - Мисс Амори...

- Мистер Пенденнис, на нас смотрит Лора, - сказала она. - Мне нужно идти к гостям. - И она убежала, предоставив мистеру Пенденнису с досады кусать ногти и любоваться в окно на залитый лупою сад.

А Лора и правда смотрела на Пена. Она делала вид, будто слушала, что говорил ей мистер Пинсент, сын лорда Рокминстера и внук вдовствующей графини, которая в это время, сидя на почетном месте, невозмутимо пропускала мимо ушей грамматические ошибки леди Клеверинг и покровительственно улыбалась томно-рассеянному сэру Фрэнсису, рассчитывая заручиться его поддержкой для своего кандидата на выборах. Пинсент и Пен вместе учились в Оксбридже, где последний в дни своих удач и успехов затмевал молодого патриция и, пожалуй, даже смотрел на него свысока. Сегодня за обедом они встретились впервые после университета и приветствовали друг друга тем очень нахальным и, со стороны, очень смешным полукивком, который принят только в Англии, а в совершенстве усваивается только питомцами университетов, и смысл которого можно выразить словами: "А ты какого черта здесь делаешь?"

- С этим человеком я был знаком в Оксбридже, - сообщил мистер Пинсент своей собеседнице мисс Белл. - Кажется, его фамилия Пенденнис.

- Да, - сказала мисс Белл.

- Он как будто неравнодушен к мисс Амори, - продолжал молодой человек.

Лора взглянула на парочку у окна и, возможно, согласилась с ним, однако промолчала.

- У него здесь обширные земли? Помнится, он говорил, что думает пройти в парламент от этого графства. Он считался неплохим оратором. Где же расположены его земли?

Лора улыбнулась.

- Его земли расположены за рекой, у почтового тракта. Он мой родственник, и я там живу.

- Где? - рассмеялся мистер Пинсент.

- Да за рекой, в Фэроксе.

- А фазанов там много? Места для охоты как будто подходящие, - сказал простодушный мистер Пинсент. Лора опять улыбнулась.

- У нас есть девять кур с петухом, одна свинья и один старый пойнтер.

- Так, значит, Пенденнис не держит охоты? - не унимался мистер Пинсент.

- Да вы заходите к нему в гости, - сказала Лора со смехом, развеселившись при мысли, что ее Пен - большой человек в графстве и, возможно, сам выдавал себя за такового.

- Я был бы очень рад возобновить наше знакомство, - галантно произнес мистер Пинсент, взглядом говоря яснее ясного: "Не к нему, а к вам мне бы хотелось прийти в гости". И на этот его взгляд и слова Лора ответила улыбкой и легким поклоном.

Тут к ним подбежала Бланш и с самой своей обольстительной улыбкой попросила милочку Лору спеть с ней втору в дуэте. Лора, всегда готовая услужить, пошла к фортепьяно, куда за ней последовал мистер Пинсент и дослушал дуэт до конца, а когда мисс Амори запела соло, тихонько удалился.

- Что за милая, простая, воспитанная девушка, верно, Уэг? - обратился он к джентльмену, с которым вместе прибыл из Бэймута. - Я говорю про ту высокую, с кудряшками и с красными губами - до чего они у нее красные, просто невероятно.

- А о хозяйской дочке вы что скажете?

- Скажу, что она тощая, вертлявая и притворщица, - честно признался мистер Пинсент. - Все время спускает платье с плеч, ни минуты не посидит спокойно; хихикает и строит глазки как горничная-француженка.

- Пинсент, придержите язык, - воскликнул его собеседник. - Вас могут услышать.

- А, это Пенденнис от Бонифация, - сказал мистер Пинсент. - Прелестный вечер, мистер Пенденнис. Мы как раз говорили о вашей очаровательной кузине.

- Моему другу майору Пенденнису не родня? - спросил мистер Уэг.

- Племянник. Имел удовольствие встречать вас в Гонт-Хаусе, - отвечал мистер Пен с большим достоинством, и знакомство незамедлительно состоялось.

На следующий день мистер Пен, воротившись с неудачной рыбной ловли, застал обоих джентльменов, гостивших в Клеверинг-Парке, в гостиной своей матушки, мирно беседующими с вдовой и ее воспитанницей. Мистер Пинсент, долговязый, с рыжими бакенами и бородкой, сидел верхом на стуле, придвинутом почти вплотную к креслу мисс Лоры. Она благосклонно слушала его болтовню, простую и откровенную, порой остроумную и язвительную, пересыпанную словечками, которые именуются жаргонными. Лора в первый раз в жизни видела молодого лондонского денди: когда в Фэроксе появился мистер Фокер, она была еще ребенком, да и сам он, в сущности, был не более как мальчишкой и какой ни на есть лоск приобрел только в школе и в колледже.

Мистер Уэг еще от самых ворот Фэрокса начал все подмечать и делиться наблюдениями со своим спутником.

- Садовник, - сказал он, увидев старого Джона, - жилет от старой красной ливреи... на кустах крыжовника сушится платье... синие фартуки, белые панталоны... не иначе как молодого Пенденниса - кому бы еще в этой семье носить белые панталоны. Не очень-то роскошное жилище для будущего члена парламента - а, Пинсент?

- Очень уютное местечко, - сказал мистер Пинсент.И лужайка премиленькая.

- Мистер Пенденнис дома, старичок? - осведомился мистер Уэг.

Старый Джон отвечал, что молодой хозяин ушедши.

- А дамы? - спросил второй джентльмен.

Джон отвечал, что хозяйки дома, и пока он вел гостей по чисто подметенной дороге, вдоль аккуратно подстриженных кустов, вверх по ступеням, и отворял парадную дверь, мистер Уэг продолжал внимательно все примечать: барометр я мешок для почты, зонты и деревянные галошки, шляпы Пена и его клетчатый плащ-крылатку и то, что старый Джон сам распахнул дверь гостиной, чтобы доложить о прибывших. Такие мелочи всегда интересовали Уэга; он невольно их схватывал и запоминал.

- Старикан тут один на все руки, - шепнул он Пинсенту. - Настоящий Калеб Болдерстоун. Не удивлюсь, если он и за горничную работает.

Через минуту они уже предстали перед хозяйками, которым мистер Уэг отвесил по изысканно-учтивому поклону, не преминув хитро подмигнуть своему спутнику. Мистер Пинсент сделал вид, что не заметил этих знаков, и только надменно отвернулся от мистера Уэга и удвоил свое почтительное внимание к дамам. В глазах мистера Уэга не было на свете ничего смешнее бедности. У него была душа лакея, которого вызвали из буфетной в гостиную и позволили там повеселиться. Шутки его были обильны и беззлобны, но он, видимо, не понимал, что джентльмен остается джентльменом даже в поношенном сюртуке или что леди не становится менее уважаемой оттого, что не имеет собственного выезда и не одевается у французской портнихи.

- Я в восторге от здешних мест, сударыня, - сказал он, склоняясь в поклоне перед вдовой. - Какие виды - просто наслаждение для нас, бедных лондонцев; ведь нам и поглядеть не на что, кроме как на Пэл-Мэл.

Вдова отвечала, что в Лондоне была только раз в жизни, еще до рождения сына.

- А Лондон - неплохая деревушка, сударыня, - сказал мистер Уэг, - и растет день ото дня. Скоро станет порядочным городом. И жизнь там недурна, если уж нельзя жить на лоне природы, и побывать там стоит.

- Мой деверь, майор Пенденнис, часто поминал ваше имя, сэр, - сказала вдова. - И мы... с удовольствием читали ваши забавные книжки. (На самом деле Элен терпеть не могла книги мистера Уэга за их легкомысленный тон.)

- Он мой добрый друг, - подхватил мистер Уэг,один из известнейших людей в городе, и, поверьте мне, сударыня, все, кто его знает, высоко его ценят.

Сейчас он в Аахене, с нашим другом Стайном. У Стайна разыгралась подагра, да, между нами говоря, и у вашего деверя тоже. Я в ближайшее время еду в Стилбрук стрелять фазанов, а потом в Бэйракрс, где мы, вероятно, встретимся с Пенденнисом... - И он продолжал болтать без умолку, поминая десятки титулованных особ, а вдова слушала и дивилась. Что за человек! Неужели все светские люди в Лондоне такие? Пен - тот, разумеется, никогда таким не станет.

А мистер Пинсент тем временем занимал разговорами мисс Лору. Он назвал несколько домов в округе, которые намеревался посетить, и выразил надежду встретить там мисс Белл. Он также выразил надежду, что тетушка привезет ее на сезон в Лондон. Сообщил, что перед следующими выборами будет, вероятно, собирать голоса в этом графстве и рассчитывает на помощь Пенденниса.

Рассказал, каким блестящим оратором Пен показал себя в Оксбридже, и осведомился, думает ли он тоже проходить в парламент. И под приятные разговоры время прошло незаметно до возвращения самого Пена.

Теперь, когда эти двое уже пробрались к нему в дом, Пен повел себя с ними очень учтиво; и хотя сердце у него екнуло при воспоминании об одном вечере в Оксбридже, - когда после жаркого диспута в клубе и ужина с шампанским он в присутствии Пинсента объявил среди всеобщего шума, что намерен представлять в парламенте свое родное графство, и даже произнес благодарственную речь перед будущими избирателями, - однако, видя, как просто и сердечно держится мистер Пинсент, Пен надеялся, что тот забыл и тогдашнее его фанфаронство, и другие случаи безоглядной похвальбы.

Подлаживаясь к тону своих гостей, он стал вспоминать Плинлиммона и Вольнуса Хартиерса и всю их университетскую компанию, и говорил так небрежно и развязно, будто каждый день общался с маркизами и герцог значил для него не более, чем сельский священник.

Но беседа их была внезапно прервана: ровно в шесть часов служанка Бетси, не знавшая, что в доме гости, распахнула дверь и внесла в комнату поднос, на котором стояли три чашки, чайник и тарелка нарезанного хлеба с маслом. С Пена мигом слетело все его великолепие - он запнулся на полуслове и смущенно умолк. "Что они о нас подумают?" - ужаснулся он. И в самом деле, Уэг счел такое чаепитие в высшей степени жалким и, насмешливо ухмыльнувшись, стал подмигивать Пинсенту.

Мистер Пинсент, однако, не усмотрел здесь ничего предосудительного -

непонятно, почему людям не пить чай в шесть часов, если им так нравится; и выйдя из дому, он резко спросил у мистера Уэга, какого черта он строил рожи и подмигивал и что это его так развеселило.

- Да вы разве не заметили, как этот щенок застеснялся своего хлеба с маслом? - отвечал мистер Уэг, давясь от смеха. - Когда они хорошо себя ведут, им, наверно, дают еще патоки. Непременно расскажу старику Пенденнису.

- Ничего не вижу смешного, - сказал мистер Пинсент.

- Где уж вам, - проворчал мистер Уэг, и до самого дома они дулись друг на друга и молчали.

За обедом Уэг очень живо рассказал о том, что произошло, обнаружив незаурядную наблюдательность. Он описал старого Джона, платье, развешанное на кустах, сени и деревянные галошки, мебель и картины в гостиной.

Горбоносый старичок с лысиной - не иначе как feu (Покойный (франц.).)

Пенденнис; юноша в студенческой шапке и мантии - разумеется, ныне здравствующий маркиз Фэрокский; вдова в молодости - миниатюра миссис Ми; она в том же платье, в каком была сегодня... Ну, допускаю, что сегодняшнее сшито годом позже... а кончики пальцев у перчаток отрезаны, чтобы удобнее было штопать сыну рубашки. А потом прелестная субретка подала чай, и мы ушли, а граф и графиня остались вкушать хлеб с маслом.

Бланш, сидевшая с ним рядом и обожавшая les hommes d'esprit

(Острословов (франц.).), весело рассмеялась и заявила, что он уморительный человек. Но Пинсент, которому мистер Уэг стал просто противен, не выдержал и громко проговорил:

- Не знаю, мистер Уэг, каких женщин вы привыкли видеть в своем доме, но, ей-же-ей, сколько можно судить по первому знакомству, я в жизни не встречал таких прекрасно воспитанных леди. Надеюсь, сударыня, вы их навестите, - добавил он, обращаясь к леди Рокмиистер, сидевшей по правую руку от сэра Фрэнсиса Клеверинга.

Сэр Фрэнсис наклонился к своей соседке слева и шепнул: "Ага, досталось Уэгу на орехи!" А леди Клеверинг, очень довольная, хлопнула молодого человека веером по руке, улыбнулась ему своими черными глазами и сказала:

"Молодец, мистер Пинсент!"

После размолвки с Бланш в отношении Лоры к ее родственнику появилось что-то новое, какая-то едва заметная грусть, не без примеси горечи.

Казалось, она и его проверяет на вес и на подлинность; вдова порой замечала, как ясные глаза девушки следят за Пеном и лицо ее выражает чуть ли не презрение, когда он сидит, развалясь в гостиной, или с сигарой в зубах лениво мерит шагами лужайку, или, растянувшись под деревом, смотрит в книгу, которую ему лень читать.

- Что между вами произошло? - спрашивала прозорливая Элен. - Что-то случилось, я вижу. Может, всему виной эта проказница Бланш? Скажи мне, Лора.

- Ничего не случилось.

- Так почему же ты так смотришь на Пена?

- Посмотрите и вы на него, маменька! Мы с вами неподходящее для него общество: ему с нами скучно; для такого гения мы недостаточно умны. Мы стесняем его свободу, и он попусту растрачивает свою жизнь. Ничто его не занимает, он и из дому-то почти не выходит. Даже капитан Гландерс и капитан Стронг ему надоели. А ведь они мужчины, - добавила она с горьким смешком, -

не то, что мы. Здесь он никогда не будет счастлив. Почему он ничего не делает? Почему не старается чего-то добиться?

- При большой экономии нам всего хватает, - сказала вдова, и сердце у нее заколотилось. - Пен уже сколько месяцев ничего не тратит. По-моему, он ведет себя примерно. По-моему, ему и с нами очень хорошо.

- Не волнуйтесь так, маменька! Не нужно этого. И не грустите оттого, что Пену здесь скучно. Ведь он мужчина, а мужчина должен работать. Он должен составить себе имя, найти себе место в жизни. Вот смотрите: оба капитана воевали; этот мистер Пинсент, что приходил к нам, будет очень богат, а все-таки в государственной службе; он очень много работает, мечтает об имени, о доброй славе. Он говорит, что в Оксбридже Пен был одним из лучших ораторов и числился среди самых способных студентов. Пен смеется над известностью Уэга (он, и правда, очень противный), говорит, что он тупица и такие книги мог бы писать кто угодно.

- Отвратительные книги, - вставила вдова.

- А между тем его все знают. Вот, пожалуйста, в "Хронике графства"

пишут: "Прославленный мистер Уэг провел некоторое время в Бэймуте - пусть наши модники и причудники страшатся его язвительного пера". Если Пен умеет писать лучше, чем мистер Уэг, и говорить лучше, чем мистер Пинсент, за чем же дело стало? Право же, маменька, он не может произносить речи для нас двоих, здесь он вообще не может отличиться. Ему нужно уехать, просто необходимо.

- Лора, милая, - сказала Элен, беря ее за руку, - хорошо ли с твоей стороны так его торопить? Я давно жду. Я уже сколько месяцев коплю деньги, чтобы... чтобы отдать тебе долг...

- Полноте, маменька! - перебила Лора и поспешно ее поцеловала. - Это не мои деньги, а ваши. Никогда больше о них не поминайте. Сколько вы скопили?

Элен сказала, что в банке уже более двухсот фунтов, а всю сумму она сможет выплатить Лоре к концу будущего года.

- Отдайте их ему. Пусть возьмет двести фунтов. Пусть едет в Лондон и станет юристом: станет человеком, будет достоин своей матери... и моей, -

добавила девушка, на что нежная вдова с чувством заявила, что Лора - милая, добрая девочка, дар, ниспосланный ей небом; и думаю, что по этому поводу никто не стал бы с ней спорить.

То был не последний их разговор об этом предмете, и в конце концов твердость и ясное суждение девушки одержали верх; к тому же вдова всегда была готова принести себя в жертву. Но она помнила о своей заветной цели и, когда пришло время сообщить Пену об этих новых планах, не преминула ему рассказать, кто первым до них додумался: это Лора настаивает на том, чтобы он ехал в Лондон учиться; это Лора слышать не хочет о возврате денег, которые у нее взяли, чтобы уплатить его... его долги после Оксбриджа; это Лоре он должен быть благодарен, если и сам сочтет, что ему надобно уехать.

Пен просиял, услышав эту новость, и с таким жаром обнял мать, что она, бедняжка, вероятно, даже огорчилась, однако первые же его слова вернули ей бодрость.

- Клянусь, она благородная девушка, храни ее бог! Ах, матушка! Мне здесь так тяжко, так хочется работать, а за что взяться - не знаю. Все думаю и думаю о своем: позоре, о долгах, о проклятом своем мотовстве и безрассудстве. Я мучился неимоверно. Я совсем извелся... но не стоит об этом говорить. Если мне представится возможность искупить прошедшее, исполнить свой долг перед самим собою и перед лучшей из матерей, - право же, право, я это сделаю. Я еще покажу себя достойным вас. Храни вас господь! Спасибо Лоре! Эх, жаль, что ее здесь нет, что я не могу ее поблагодарить!

Пен говорил еще долго и несвязно, шагал по комнате, пил воду, принимался прыгать вокруг матери и обнимать ее, то смеялся, то пел, - таким счастливым она не видела его с тех пор, как он был ребенком, с тех пор, как вкусил от страшного древа познания, которое с начала времен искушает род человеческий.

Лоры не было дома. Лора гостила у важной леди Рокминстер, дочери лорда Бэйракрса, сестры покойной леди Понтипул, а следовательно - дальней родственницы Элен, о чем сама миледи, великий знаток генеалогии, милостиво напомнила скромной провинциалке. Признание этого родства очень 'порадовало Пена; зато он, вероятно, был не очень доволен, когда леди Рокминстер на несколько дней увезла мисс Белл к себе в Бэймут, а о том, чтобы пригласить мистера Артура Пенденниса, даже не заикнулась. В беймутской гостинице готовился бал, - Лоре предстоял первый выезд в свет. Графиня заехала за нею в своей карете, и она укатила, увозя в картонке белое платье, счастливая и румяная, как та рова, с которой сравнил ее Пен.

Разговор матери с сыном состоялся как раз в день бала.

- Честного слово! - воскликнул Пен. - Поеду-ка и я туда... только на чем?..

Мать очень обрадовалась такому его решению, и пока он раздумывал, как ему добраться до Бэймута, к ним, по счастью, заглянул капитан Стронг.

Оказалось, что он тоже едет в Бэймут, и он тут же предложил запрячь своего Крепыша в двуколку и захватить Пена.

Когда в Клеверинг-Парк съезжались гости, шевалье Стронг обычно искал отдыха и развлечений на стороне. "Я в свое время насмотрелся званых обедов,

- объяснял он. - Помню и такие, когда на одном конце стола сидел король, а на другом - герцог королевской крови, и у всех обедающих было на груди по шесть орденов; но, черт побери, Гландерс, вся эта пышность не по мне, а уж от английских дам с их проклятой чопорностью и от помещиков с их послеобеденными разговорами о политике меня, всегда клонит в сон, честное слово. Я люблю после обеда спокойно покурить, а когда хочется пить - тянуть пиво из оловянной кружки.

Итак, в дни больших приемов в Клеверинг-Парке шевалье довольствовался тем, что надзирал за приготовлениями к столу и школил мажордома и слуг; и хотя он вместе с мосье Мироболаном проверял список блюд, но сам на обеде не присутствовал.

- Пришлите мне в комнату бифштекс и бутылку кларета, - распоряжался сей мудрец; и из своего окна, выходившего на террасу и подъездную аллею, он наблюдал, как подкатывают к крыльцу коляски с гостями, а не то разглядывал дам через круглое оконце, проделанное из его прихожей в парадные сени.

Убедившись в том, что гости уселись за стол, он отправлялся через парк в городок: к капитану Гландерсу, либо навестить хозяйку "Герба Клеверингов", либо повидать мадам Фрибсби за ее неизменной чашкой чая и романом. Куда бы он ни пришел, ему везде были рады, и везде он оставлял после себя легкий аромат грога.

Крепыш - далеко не худшая лошадь в конюшне сэра Фрэнсиса - был отдан в полное распоряжение капитана Стронга, который седлал или запрягал его в любое время дня и ночи и разъезжал на нем по всей округе. Шевалье и его гнедой держали путь то в харчевню, где подавали доброе пиво, то к арендатору

- отцу хорошенькой дочки, играющей на фортепьяно, то в Чаттерис - в театр либо в казармы, - то в Бэймут, если там затевалось что-нибудь интересное, то на сельские скачки и ярмарки; и старый солдат, находясь, можно сказать, в дружественной стране, жил, не платя за постой.

Крепыш быстро доставил Пена и шевалье Стронга в Бэймут. С тамошней гостиницей и ее хозяином этот последний был знаком так же хорошо, как и со всеми другими окрестными гостиницами, и обоим джентльменам тотчас отвели комнату, где переодеться, после чего они спустились в залу для танцев.

Шевалье был великолепен. В синем сюртуке, с тремя золотыми крестами на широкой груди, он выглядел точно иноземный фельдмаршал.

Как на всяком публичном бале, публика собралась очень пестрая, и это даже поощрялось, поскольку молодой Пинсент рассчитывал на поддержку в графстве, а почетной устроительницей бала была леди Рокминстер.

В одном конце залы поставили карточный стол и особые скамьи для аристократии. Шевалье не стал туда пробираться (он, по его словам, не жаловал важных шишек) зато в другом конце комнаты он знал всех и пожимал руки направо и налево - дочерям виноторговцев, кабатчиков, купцов, стряпчих, фермеров из дворян, а также их отцам и братьям.

- Кто это там, с трехконечной звездой на синей ленте? - спросил Пен, указывая на господина в черном, с кудрями и острой бородкой, который стоял, свирепо оглядываясь по сторонам, заложив одну руку за пройму жилета, а в другой держа шапокляк.

- Бог мой, да это Мироболан! - воскликнул Стронг и расхохотался. -

Bonjour, chef! Bonjour, chevalier!

- De la croix de Juillet, chevalier! (Здравствуйте, шеф! Здравствуйте, кавалер! - Кавалер Июльского креста! (франц.).) - отозвался тот, указывая на свой орден.

- Э, а вот и еще ордена! - улыбнулся Пен.

Кивая Стронгу, как доброму знакомому, к ним подходил мужчина с иссиня-черными, явно крашеными волосами и бакенбардами, с хитрыми глазками и белыми ресницами, с густой сетью морщин на красном, необычного оттенка, лице, с множеством алмазов и других драгоценных камней в жилете и галстуке, с огромными руками в перчатках, толстыми ногами, упрятанными в большущие блестящие сапоги, и с полосатой ленточкой в петлице.

Стронг пожал ему руку.

- Мой друг мистер Пенденнис, - сказал он. - А это - полковник Алтамонт, из личной охраны набоба Лакхнаусского.

Полковник и Пен обменялись поклонами, и последний стал жадно искать глазами ту, ради кого он сюда приехал.

Ее еще не было. Но скоро оркестр заиграл "Вот идет герой с победой" и в зале появились знатные гости - вдовствующая графиня Рокминстер, мистер Пинсент и мисс Белл, сэр Фрэнсис Клеверинг, баронет из Клеверинг-Парка, леди Клеверинг и мисс Амори, сэр Хорэс Фоги, баронет, леди Фоги, полковник и миссис Хигз, мистер Уэг (как перечисляла их на следующий день газета графства).

Пен, минуя Бланш, бросился к Лоре и схватил ее за руку.

- Спасибо! - сказал он. - Мне нужно с тобой поговорить... как можно скорее... Пойдем танцевать.

- На три первых танца я уже приглашена, милый, - отвечала Лора с улыбкой; и он отступил, кусая с досады ногти и забыв поздороваться с мистером Пинсентом.

Тем временем полковник Алтамонт внимательно разглядывал свиту леди Клеверинг, прикрывая лицо пахучим носовым платком, чтобы спрятать усмешку.

- Кто эта девица в зеленом, а, капитан? - спросил он у Стронга.

- Это мисс Амори, дочь леди Клеверинг, - отвечал тот. Полковник чуть не задохнулся от смеха.

Глава XXVI

Сценки на бале

Стоя в тени оконной ниши за тонкими белыми занавесями и мрачно хмуря лоб, Артур Пенденнис смотрел, как мисс Белл танцует свою первую кадриль с мистером Пинсентом. Лицо мисс Лоры сияло от радости. Музыка, свет, толпа возбуждали ее. В пышном белом платье, со счастливой улыбкой на открытом, разрумянившемся лице и темными локонами, падающими на плечи, она старательно проделывала фигуры танца, и не одни мужские глаза восхищенно следили за ней;

а леди Фоги, которая имела дом в Лондоне и потому, наезжая в деревню, нестерпимо важничала, спросила у леди Рокминстер, кто эта молодая особа, нашла в ней сходство с некоей царицей лондонских балов и заявила, что она вполне презентабельна.

Леди Рокминстер не допускала мысли, чтобы какая-нибудь ее протеже могла быть непрезентабельной, и только подивилась, как у леди Фоги хватает нахальства вообще судить об этом. Время от времени она оглядывала Лору в лорнет и осталась вполне довольна безыскусственной красотой девушки и ее веселым, невинным лицом. Руки у ней красноваты, но это с годами пройдет, А держится она куда лучше, чем эта вертушка мисс Амори, что танцует напротив нее.

Мисс Бланш и в самом деле была Лориной визави, и уж она и улыбалась своей лучшей подруге, и кивала ей, и переговаривалась с нею, когда они оказывались рядом, и всячески ей покровительствовала. Белее ее плечиков не было во всей зале, и они ни минуты не оставались в покое; как и ее глаза, которые беспрестанно стреляли по сторонам; как и вся ее фигурка, которая точно говорила всем и каждому: "Смотрите на меня, а не на эту розовую, здоровую, крепкую деревенскую девчонку - она и танцевать-то не умела, пока я ее не выучила. Вот, полюбуйтесь, как танцуют в Париже... вот самая изящная ножка в этой зале и самый изящный башмачок. Полюбуйтесь, мистер Пинсент. И вы, мистер Пенденнис. Я знаю, почему вы там хмуритесь за занавеской. Знаю, что вам до смерти хочется потанцевать со мной".

Лора, танцуя, тоже поглядывала на Пена, укрывшегося в нише окна. Он оставался в этом убежище до конца первой кадрили, и остался бы и дольше, но тут добрая леди Клеверинг поманила его к себе, и Пен, краснея и конфузясь, как то обычно бывает с очень самоуверенными молодыми людьми, подошел к почетному месту, где сидели пожилые дамы. Он надменно поклонился леди Рокминстер, которая в ответ лишь мельком на него взглянула, а потом засвидетельствовал свое почтение вдове покойного Амори, ослепительной в своих брильянтах, перьях, бархате, кружевах и прочих изделиях портновского и ювелирного искусства.

Танцевать с мисс Белл вторую кадриль удостоился юный мистер Фоги, еще учившийся в Итоне и с нетерпением дожидавшийся усов и зачисления в драгунский полк. Он не скрывал своего восхищения девушкой. Ему казалось, что очаровательнее он никого не встречал. Он так и сказал ей: "Вы мне гораздо больше нравитесь, чем эта француженка". (Перед тем он танцевал с мисс Амори.) Лора весело рассмеялась и, все еще смеясь, заметила Пена, который, со своей стороны, все еще дулся, напустив на себя нелепо высокомерный вид.

Потом заиграли вальс, и юный Фоги, с грустью вспомнив, что не умеет вальсировать, дал себе слово на ближайших вакациях нанять учителя.

Мисс Лору опять ангажировал мистер Пинсент, и Пен с яростью увидел, как рука этого джентльмена обвила ее талию и они закружились по зале. Прежде ему и в голову не приходило сердиться, когда летними вечерами в Клеверинг-Парке они устраивали танцы - выносили столы и стулья, призывали сверху гувернантку играть на фортепьяно, и сам он, и шевалье Стронг (превосходный танцор, умевший сплясать и английскую жигу, и немецкий вальс, и испанское фанданго)

поочередно приглашали Бланш и Лору.

Сейчас Лора так наслаждалась танцем и была так оживлена, что расшевелила даже флегматичного мистера Пинсента. Бланш танцевала прекрасно, но ей попался неудачный кавалер - капитан Слонки из драгунского полка, стоявшего в Чаттерисе. Ибо капитан Слонки, хоть и вкладывал в это занятие много старания и сил, но не поспевал за музыкой и, будучи начисто лишен слуха, сам не замечал, что движения его слишком медлительны.

Таким образом, мисс Бланш видела, что не только в кадрили, но и в вальсе ее лучшая подруга выглядела интереснее, и успех Лоры не доставил ей радости. Сделав два-три тура с тяжеловесным драгуном, она сослалась на усталость и потребовала, чтобы он отвел ее на прежнее место - подле ее матушки, с которой беседовал Пен; а Пена спросила, почему он не пригласил ее на вальс и оставил на милость этого противного увальня в красном мундире и в шпорах?

- А я думал, что для молодых барышень нет ничего лучше мундира и шпор,

- отвечал Пен. - Я и не посмел бы в своем черном фраке соревноваться с таким великолепием.

Мисс Амори пожала плечиками.

- Вы очень недобрый, жестокий и нелюбезный. Лучше уходите. Ваша кузина смотрит на нас из-за плеча мистера Пинсента.

- Пойдемте танцевать, - сказал Пен.

- Только не этот вальс. Нельзя, ведь я только что отделалась от толстого капитана. Поглядите на мистера Пинсента, видали вы что-нибудь подобное? Следующий вальс я с вами буду танцевать, и кадриль тоже. Я уже приглашена, но скажу мистеру Пулу, что обещала вам, а потом забыла.

- Женщины легко забывают, - сказал Пен.

- Но потом они всегда вспоминают и очень раскаиваются в своей вине. Вот идет Кочерга, и с ним наша милая Лора. Какая она нынче хорошенькая.

Лора, подойдя, протянула Пену руку, а Пинсент изобразил нечто вроде поклона, уподобившись в грации тому предмету домашней утвари, с которым сравнила его мисс Амори.

А Лора глядела приветливо, ласково.

- Как хорошо, что ты приехал, - сказала она. - Теперь мы можем поговорить. Как маменька? Первые три танца кончились, следующий я танцую с тобой.

- Я только что ангажировал мисс Амори, - отвечал Пен; и мисс Амори кивнула головкой и, присев, заявила:

- Я его не уступлю, милочка.

- Ну, тогда, душечка, он будет танцевать со мной вальс, - сказала Лора.

- Правда, Пен?

- Вальс я танцую с мисс Амори.

- Очень жаль, - сказала Лора и, тоже присев, укрылась под надежное крыло леди Рокминстер.

Пен упивался своим коварством. Из-за него ссорятся две самые красивые девушки. Решив, что мисс Лора наказана по заслугам, он изогнулся над спинкой дивана и стал болтать с Бланш. Он беспощадно высмеивал всех присутствующих -

драгун в их тесных мундирах, разряженных провинциалов, безвкусные туалеты дам. У этой не прическа, а воронье гнездо; та нацепила на голову шесть фунтов винограда, вдобавок к фальшивому жемчугу. "Головной убор из миндаля с изюмом, - сказал он. - Можно подавать на десерт". Словом, он был чрезвычайно язвителен и забавен.

Во время кадрили он продолжал злословить, и Бланш то и дело смеялась -

и потому, что шутки его были остроумны, и потому, что Лора опять оказалась их визави и могла слышать, как им весело и как они понимают друг друга.

- Артюр сегодня очарователен, - шепнула она Лоре из-за куртки корнета Жерда, когда они трое пережидали, а Пен один выполнял фигуру танца, очень неторопливо, заложив большие пальцы в карманы жилета.

- Кто?

- Артюр, - произнесла Бланш на французский лад. - Такое красивое имя.

А затем барышни перешли на сторону Пена, и ту же фигуру станцевал корнет Жерд. У него не было жилетных карманов, куда спрятать руки, и они торчали из тесных рукавов куртки, большие и будто опухшие.

В перерыве между кадрилью и вальсом Пен только спросил Лору, интересный ли кавалер корнет Жерд и так же ли он ей по душе, как другой ее кавалер, мистер Пинсент. А вонзив ей в грудь эти два кинжала, снова стал болтать с Бланш Амори и острить удачно и неудачно, но всегда достаточно громко. Лора не могла понять, почему Пен дуется на нее, чем она его обидела; но она и теперь нисколько на него не рассердилась, потому что была незлобива, да к тому же проявление мужской ревности порою даже приятно женщине.

Раз Пен был занят, она охотно пошла с капитаном Стронгом - тот танцевал еще лучше. А Лора, как всякая юная и жизнерадостная девушка, обожала танцы и наслаждалась от души. Капитану Слонки на этот раз досталась дама, вполне подходящая ему по размерам: мисс Бомбл, крупная особа в креповом платье цвета малинового мороженого, дочь той дамы с виноградом на голове, которой любовался Пен.

Тут и мистер Артур Пенденнис не спеша вошел в круг со своей прелестной дамой мисс Бланш, нежно прильнувшей к его руке, и, кружась под звуки вальса, решил, что они с Бланш - замечательная пара. Возможно, ему интересно было удостовериться, согласна ли с ним в этом мисс Белл; но она, без устали танцуя с капитаном Стронгом, не замечала его или не хотела замечать. Однако триумф Пена был недолговечен, и бедной Бланш суждено было в этот злосчастный вечер испытать еще одно унижение. Пока они с Пеном кружились легко и ловко, точно в балете, капитан Слонки и дама, за чью объемистую талию он держался, вращались неторопливо, с прохладцей, мешая другим танцующим. Но оказалось, что больше всего они мешали Пенденнису, ибо он и Бланш, на одном из самых быстрых своих поворотов, налетели на драгуна и его даму с такой силой, что все четыре вращающиеся тела потеряли равновесие; капитан Слонки, мисс Бомбл и Пен не удержались на ногах, одной мисс Амори повезло - ее только отбросило к стене, прямо на скамью.

А Пенденнис растянулся на полу, разделив участь Слонки и мисс Бомбл.

Капитан был тяжел, но добродушен, он первый же расхохотался над своей бедой, чем и избавился от насмешек. Зато мисс Амори рвала и метала; мисс Бомбл, сидя на полу и жалобно озираясь по сторонам, являла собою зрелище, на которое трудно было смотреть без смеха; а Пен, слыша вокруг смешки, пришел в ярость. Он был из числа тех шутников, что не терпят шуток по своему адресу, и пуще всего на свете боялся показаться смешным.

Когда он поднялся, над ним смеялись все - Лора и Стронг, Пинсент и его дама. Пен готов был убить их на месте. В бешенстве он отвернулся от них и стал, запинаясь, оправдываться перед мисс Амори. Виноват не он, а те двое...

эта женщина в розовом платье... он надеется, что мисс Амори не ушиблась...

Может, она отважится еще на один тур?

Мисс Амори капризно отвечала, что ушиблась, даже очень больно, и танцевать больше не желает; и с благодарностью приняла стакан воды, за которым со всех ног помчался кавалер с трехконечной звездой на синей ленте, бывший свидетелем несчастья. Она выпила воду, с улыбкой попросила господина со звездой отвести ее к маменьке и взяла его под руку, нарочно не глядя на Пена.

Удостоенный такой милости, господин со звездой весь задрожал от восторга. Он склонился над рукой Бланш, пылко прижал ее к своему рукаву и, торжествуя, огляделся по сторонам.

Счастливцем, которого Бланш выбрала в провожатые, был не кто иной, как Мироболан. Но девушка ни разу не удосужилась посмотреть артисту в лицо за все время, что он служил в их доме, и была в полной уверенности, что имеет дело с каким-нибудь знатным иностранцем. Пен, увидев их рядом, от удивления забыл о своем позоре и воскликнул: "Да это повар!"

Он тут же пожалел о своих словах - ведь Бланш сама просила Мироболана проводить ее, - мог ли он не повиноваться даме? Бланш в волнении не расслышала, что он сказал, зато Мироболан расслышал и свирепо оглянулся через плечо, чем немало его позабавил. Мистер Пен был раздражен и зол;

возможно, ему хотелось затеять с кем-нибудь ссору; но мысль, что он оскорбил повара или что такому человеку вообще доступно понятие чести, даже не пришла в голову этому надменному молодому аристократу, сыну аптекаря.

А бедному артисту никогда не приходило в голову, что как мужчина он не ровня кому бы то ни было или что он, по положению своему, не смеет идти под руку с дамой, которая сама его о том попросила. У себя на родине он видел, как настоящие дамы (правда, замужние, но он знал, что в Англии девицы пользуются большей свободой, чем во Франции) танцуют на балах с первым попавшимся Жаном или Пьером; и он подвел бы Бланш к леди Клеверинг и, возможно, даже пригласил бы ее танцевать, но восклицание Пена, хлестнув его, подобно пуле, жестоко оскорбило его и разгневало. Бланш не поняла, почему он вздрогнул и пробормотал сквозь зубы гасконское ругательство.

По счастью, Стронг, осведомленный о душевном состоянии несчастного нашей приятельницей мадам Фрибсби, как всегда, в нужную минуту оказался под рукой. Он быстро сказал что-то Мироболану по-испански, а затем предложил мисс Амори, прежде нежели возвращаться к леди Клеверинг, откушать мороженого. Незадачливый герой покорно выпустил ручку, которая всего минуту лежала на его рукаве, отвесил глубокий, скорбный поклон и отступил.

- Разве вы не знаете, кто это? - спросил Стронг, уводя млсс Амори. -

Это Мироболан, ваш французский повар.

- Откуда мне было знать? - жалобно протянула Бланш. - У него орден; и вид такой distingue (Благородный, воспитанный (франц.).), и очень красивые глаза...

- Беднягу, кажется, свели с ума ваши beaux yeux (Прекрасные глаза

(франц.).), - сказал Стронг. - Повар он отличный, но у него не все дома.

- Что вы ему сказали на непонятном языке? - спросила мисс Бланш.

- Он гасконец, вырос вблизи испанской границы. Я ему сказал, что если он сейчас же не отойдет от вас, то потеряет место.

- Бедный мосье Мироболан!

- Вы видели, как он посмотрел на Пенденниса? - спросил Стронг, которого вся эта история чрезвычайно развеселила. - Не сомневаюсь, что он с удовольствием пронзил бы маленького Пена своим вертелом.

- Противный этот мистер Пен, - сказала Бланш. - Бог знает что о себе воображает, а ловок, как медведь,

- Слонки, кажется, тоже не прочь был его убить; и Пинсент тоже. Вам какого мороженого, сливочного или фруктового?

- Фруктового. Кто этот странный человек, почему он на меня так смотрит?

И он тоже с орденом.

- Это мой знакомый, полковник Алтамонт, очень любопытная фигура, на службе у набоба Лакхнаусского... Э, что там стряслось? Я сейчас. - И шевалье опрометью бросился в бальную залу, откуда несся какой-то шум и крики.

Буфет, где находилась мисс Амори, представлял собой длинную комнату, в которой хозяин гостиницы мистер Ринсер намерен был предложить желающим ужин за плату по пяти шиллингов с человека. Здесь же было приготовлено изысканное угощение для богатых семейств, приехавших на бал; простую публику сюда не допускали; лакей, стоявший в дверях, всем объяснял, что эта комната отведена для леди Клеверинг и леди Рокминстер с их гостями, а для публики будет открыто только к ужину, после полуночи. Правда, Пинсент, танцевавший с дочками избирателей, приводил их сюда вместе с мамашами; и Стронг, без которого не обходился ни один праздник, имел, разумеется, сюда доступ.

Но сейчас единственным, кого он здесь застал, был господин в черном парике и с орденами в петлице - офицер на службе его высочества набоба Лакхнаусского.

Господин этот расположился в буфете еще в самом начале вечера, сообщил, что у него дьявольски пересохло в горле, и заказал бутылку шампанского.

Лакей сразу смекнул, что это какая-то важная особа, и через минуту перед полковником появилось вино и ужин, который он и начал поглощать, любезно вступая в разговор со всеми, кто заходил в комнату.

Здесь его застали сэр Фрэнсис Клеверинг и мистер Уэг, когда покинули бальную залу: сэру Фрэнсису захотелось выкурить сигару и потолкаться среди публики на набережной - он сказал, что там куда веселее; а мистер Уэг рад был пройтись под ручку с баронетом - он во всяком обществе прилипал к высшему по званию. Когда они проходили через буфет, полковник Алтамонт так странно на них воззрился, что Клеверинг спросил у хозяина, кто он такой, и выразил уверенность, что офицер набоба пьян.

Мистер Пинсент тоже удостоился чести побеседовать со слугой индийского князя. Пинсент взял себе за правило разговаривать со всеми (что, к слову сказать, не всегда получалось у него ловко), и господина в черном парике он принял за избирателя, - может быть, капитана торгового корабля, а может, еще за какую местную достопримечательность. Итак, когда он вошел в буфет, ведя под руку жену какого-то избирателя, полковник предложил ему бокал шампанского. Пинсент поклонился с невозмутимо серьезным видом, отведал вина, признал его превосходным и, еще раз вежливо поклонившись, отошел к своей даме. Никакое иное поведение, вероятно, не поразило бы полковника Алтамонта больше, чем эта церемонная вежливость. Он тупо уставился Пинсенту в спину, а потом бросил через стойку хозяину: "Хорош гусь!" Тот смутился и не знал, что ответить. Мистер Пинсент - внук графа, метит в парламент. С другой стороны, полковник Алтамонт награжден орденами, обсыпан драгоценностями, в кармане у него позванивают золотые и платит он щедро. Не зная, что сказать, мистер Ринсер заторопился: "Так точно, полковник... так точно, сударыня, вам чаю?..

Чашку чая, миссис Ринсер!" - и, таким образом, увильнул от оценки достоинств мистера Пинсента, хотя офицер низама, как видно, был не прочь их обсудить.

Поскольку мистер Алтамонт провел в буфете весь вечер и не терял там времени, вино оказало на него действие, и он все еще продолжал пить, когда вошли мистер Стронг и мисс Амори.

Когда шевалье, привлеченный шумом в зале, выбежал за дверь, полковник поднялся с места, красные его глазки разгорелись как уголья, и он нетвердой походкой двинулся к Бланш. То ли она была поглощена мороженым, очень свежим и вкусным; то ли, в отличие от лакеев, бросившихся вслед за шевалье Стронгом, не спешила узнать, что творится в соседней комнате; но когда она наконец подняла голову, незнакомец стоял перед ней и сверлил ее своими красными глазками. Кто бы это мог быть? Как интересно!

- Так вы, значит, Бетси Амори? - спросил он. - Бетси Амори, ха-ха!

- Кто... кто вы такой? - спросила Бетси, она же Бланш.

Однако шум в зале так усилился, что нам следует поскорее воротиться туда и поглядеть, что же там происходит.

Глава XXVII

И батальная и чувствительная

У окна в углу залы, неподалеку от той двери, в которую вбежал шевалье Стронг, разгоралась междоусобица, звучала громкая брань, царила невообразимая толкотня и давка. Из толпы, собравшейся под открытым окном, неслись насмешливые выкрики: "Так его!", "Что смотрит полиция?" - и тому подобное; и в одной стороне кольцо гостей, среди которых выделялась мадам Фрибсби, окружило мосье Альсида Мироболана, в то время как в другой несколько мужчин и дам обступили нашего друга Артура Пенденниса. Стронг легко протиснулся в гущу битвы, задев по дороге мадам Фрибсби, которая страшно обрадовалась его появлению и закричала не своим голосом: "Спасите его, спасите!"

Виновником всей этой кутерьмы был разгневанный начальник кухни сэра Фрэнсиса Клеверинга. Когда Стронга уже не было в зале, а мистер Пен, донельзя обозленный своим падением, сделавшим его посмешищем всей Англии, и вдобавок холодностью мисс Амори, еще усугубившей его обиды, пытался охладить свой телесный и душевный пыл, глядя на мерцающее вдали спокойное море, когда он искренне старался овладеть собой и в глубине души, вероятно, уже понимал, что весь вечер вел себя очень глупо и некрасиво, - он вдруг почувствовал на своем плече чью-то руку и, оглянувшись, с ужасом убедился, что это рука мосье Мироболана: бледный, с растрепанными кудрями, он сверлил Пена яростным взглядом. Чтобы тебя хлопал по плечу повар-француз - такой фамильярности потомок Пенденнисов не мог стерпеть. Кровь предков вскипела у него в жилах, он остолбенел от бешенства и еще больше - от изумления.

- Вы говорите по-французски? - спросил Мироболан на своем родном языке.

- А вам какое дело? - спросил Пен по-английски.

- Или хотя бы понимаете? - продолжал тот с поклоном.

- Да, сэр, - отвечал Пен, топнув ногой. - Отлично понимаю.

- Vous me comprendrez alors, Monsieur Pendennis, - заговорил Мироболан, по-гасконски раскатывая "р", - quand je vous dis que vous etes un lache.

Monsieur Pendennis - un lache, entendez-vous? (Тогда вы меня поймете, мосье Пенденнис, если я вам скажу, что вы подлец. Мосье Пенденнис, вы - подлец, слышите? (франц.).)

- Что такое? - вскричал Пен, круто поворачиваясь к нему.

- Вы понимаете значение этого слова и как на него должен ответить благородный человек? - повторил артист, уперев руку в бок.

- Ответ будет тот, что я вышвырну вас в окно, наглый вы негодяй! -

заорал мистер Пен, бросаясь на француза; и очень возможно, что он привел бы свою угрозу в исполнение, ибо окно находилось рядом, а противник был явно слабее его, когда бы их не разняли капитан Слонки и другой офицер; когда бы не завизжали дамы, когда бы не смолкли скрипки; когда бы вся толпа танцующих не устремилась в их сторону; когда бы Лора, стараясь разглядеть что-нибудь поверх чужих голов, не стала в тревоге умолять, чтобы ей сказали, что произошло; когда бы Стронг вовремя не примчался из буфета и не увидел, что Альсид, скрежеща зубами, ругается по-гасконски, а у Пена глаза мечут молнии, хотя он, помня о присутствии дам, прикидывается совершенно спокойным.

- Что случилось? - спросил Стронг по-испански.

- Я кавалер Июльского ордена, - выкрикнул Мироболан, колотя себя в грудь, - а он меня оскорбил.

- Что он вам сказал?

- Il m'a appele cuisinier (Он назвал меня поваром (франц.).), -

прошипел француз.

Стронг едва удержался от смеха.

- Пойдемте со мной, бедный мой шевалье, - сказал он. - Разве можно ссориться при дамах! Пойдемте, я лично передам ваш вызов мистеру Пенденнису... Бедняга не в своем уме, - шепотом объяснял он тем, кто стоял поближе; в то время как другие, и среди них встревоженная Лора, собрались вокруг Пена и допытывались у него о причине ссоры.

Пен уверял, что не знает.

- Этот тип предложил руку одной молодой леди, а я сказал, что он повар.

Тогда он обозвал меня подлецом и вызвал на дуэль. Признаюсь, это меня возмутило и если бы вы, господа, не удержали меня, я бы вышвырнул его в окно.

- И поделом ему, черт возьми. Так им и надо, чертовым иностранцам! -

решили мужчины.

- Впрочем, я... я очень сожалею, если обидел его, - добавил Пен, и Лора порадовалась, услышав эти слова, а кто-то из молодых щеголей возразил:

- Да ну его - что с ними церемониться, с нахалами.

- Ты ведь предложишь ему помириться, верно, Пен? - сказала Лора, подходя ближе. - Может быть, иностранцы щепетильнее нас, и обычаи у них другие. Если бы ты обидел бедняка, ведь ты, я знаю, первый попросил бы прощенья, верно?

Ее лицо сияло такой ангельской добротой, что Пен взял ее за обе руки, заглянул ей в глаза и ответил, что, конечно, попросил бы.

"Как эта девушка меня любит! - подумал он. - Может быть, теперь же и поговорить с нею?.. Нет, потом, сперва нужно выпутаться из этой идиотской истории с французом".

Лоре так же хотелось удержать его в зале, как ему - уйти.

- Ты не хочешь протанцевать со мной вальс? - спросила она. - Я-то не боюсь с тобой вальсировать.

Слова ее были подсказаны добрым чувством, но пришлись некстати. Пен сразу вспомнил, как свалился на мисс Бомбл и на драгуна, отбросив Бланш к стене, как он лежал на полу и все над ним смеялись, в том числе Лора и Пинсент.

- Я больше никогда не буду танцевать, - отвечал он мрачно и решительно.

- Никогда. Удивляюсь, как ты могла об этом заговорить.

- А все потому, что Бланш от тебя убежала? - лукаво поддела его Лора.

- Потому, что я не желаю, чтобы надо мной смеялись... чтобы ты надо мной смеялась, Лора. Я же видел тебя и Пинсента. Нет, больше надо мной смеяться не будут.

- Пен, как тебе не стыдно! - воскликнула девушка, безмерно огорченная болезненным упрямством Пена и его неистовым тщеславием. Вот и сейчас он смотрел в сторону мистера Пинсента такими злыми глазами, точно готов был подраться с ним так же, как с поваром. - Кто может подумать о тебе дурно из-за того, что ты споткнулся во время вальса? Разве что Бланш, но, уж конечно, не мы. Ну почему ты такой обидчивый, такой подозрительный?

И, как нарочно, в эту минуту мистер Пинсент подошел к Лоре со словами:

- Леди Рокминстер приказала мне просить вас к ужину.

- Я... я собиралась идти с моим кузеном... - начала Лора.

- Зачем же? - перебил Пен. - Ты в таких хороших руках, что во мне не нуждаешься. Я еду домой.

- Всего лучшего, мистер Пенденнис, - сухо сказал Пинсент (это означало:

"Иди ты ко всем чертям, наглый, ревнивый кривляка, с удовольствием дал бы тебе по физиономии").

В ответ мистер" Пенденнис только поклонился и, не обращая внимания на умоляющие взгляды Лоры, вышел из комнаты.

- Какая тихая, ясная ночь! - сказал мистер Пинсент. - Как ласково шумит море! Гулять по берегу гораздо приятнее, чем сидеть в этой душной комнате.

- Очень, - сказала Лора.

- Какое пестрое сборище! - продолжал Пинсент. - Кого я только сегодня не ублажал по долгу службы - дочек нотариуса, жену аптекаря, сам не помню кого еще. В буфете какой-то человек чуть не насильно поил меня шампанским...

с виду моряк, очень странно был одет и кажется, сильно навеселе. Если занимаешься политикой приходится ладить со всеми этими людьми - ничего не поделаешь, хотя это нелегко... в особенности, когда мысли заняты совсем другим. - И он слегка покраснел.

- Простите меня, - сказала Лора. - Я... я не слушала... Меня так напугала ссора между моим кузеном и этим... этим французом.

- Вашему кузену нынче не повезло. Несколько человек на него в претензии

- этот капитан, как бишь его - Слонки? И та дама в красном платье, что с ним танцевала... и мисс Бланш... и бедный повар... да и я, как видно ему не угодил.

- Но ведь он меня оставил на ваше попечение, - сказала Лора и, вскинув глаза на мистера Пинсента, тотчас снова их опустила, как провинившаяся маленькая кокетка.

- Да, за это я ему многое прощаю! - горячо воскликнул Пинсент; Лора взяла его под руку, и он гордо повел ее к столу.

Ужин не привлекал ее, хотя Ринсер блеснул своим талантом, как выразилась наутро местная газета в отчете о празднике. Она была очень рассеянна, очень огорчаласб и страдала из-за Пена. Капризный и ревнивый, задира и эгоист; в гневе резкий, несдержанный и несправедливый, как могла ее маменька требовать (а Элен бесчисленными намеками именно требовала), чтобы такому человеку она вверила свою судьбу? А если она даже и согласится, будет ли он счастлив?

У нее немного отлегло от сердца, когда через полчаса показавшиеся ей очень долгими, лакей подал ей нацарапанную карандашом записку от Пена: "Я встретил душку повара внизу, готового к бою, и попросил у него извининия. Я рад, что сделал это. Я нынче хотел с тобой поговорить, но подожду, пока ты вернешься домой. Спасибо. Танцуй с Пинсентом хоть всю ночь и будь счастлива.

Пен".

Лора была очень ему благодарна за эту записку - как все-таки хорошо, что сердце у маменькина любимца отходчивое и доброе!

Пен сразу же устыдился своего нелепого поведения с Лорой, чьи умоляющие взгляды преследовали его, как уколы совести; уже с порога залы его потянуло назад - просить у нее прощения. Но он вспомнил, что с ней этот злосчастный Пинсент. Каяться при нем - нет, это невозможно. И он решил для начала хотя бы помириться с французом.

Шевалье Стронг, который поджидал его внизу, у лестницы, подошел к нему, лукаво блестя глазами.

- Я оставил его в кофейне, - сообщил он. - При нем пара пистолетов и свеча. Или, может, вы предпочитаете сразиться на шпагах, в живописном уголке у моря? Мироболан фехтует как бог. На июльских баррикадах он один пронзил четырех гвардейцев.

- Черт! Не могу я драться с поваром! - рассердился Пен.

- Он кавалер Июльского ордена, - возразил Стронг. - У него на родине ему отдают честь.

- И вы, капитан Стронг, предлагаете мне дуэль со слугой? - вскричал Пен вне себя от ярости. - Его-то я просто сдам полицейскому, а... а...

- А меня пригласите к барьеру? - расхохотался капитан. - Благодарю за честь. Да я пошутил! Не ссоры я ищу, а только мира. Я тут все возился с Мироболаном. Убеждал его, что вы употребили слово "повар" не в обидном смысле, что должностное лицо в доме - так я выразился - не может ходить под руку с хозяйской дочерью, это-де противно обычаям Англии. - И тут он поведал Пену великую тайну, которую знал от мадам Фрибсби, - о безумной страсти, снедавшей беднягу-француза.

Слушая эту печальную повесть, Артур от души смеялся, и гнев его как рукой сняло. Ведь он сам весь вечер ревновал к Пинсенту и искал повода, чтобы поссориться с ним. А как он в свое время терзался от ревности к Дубсу!

Человеку, одержимому такой страстью, он готов был простить что угодно; и, войдя в кофейню, где сидел Мироболан, он протянул ему руку и произнес по-французски небольшую речь, в которой сказал, что он sincerement fache d'avoir use une expression qui avait pu blesser monsieur Mirobolant, et qu'il donnait sa parole comme un gentilhomme qu'il ne l'avait jamais, jamais... intende (Искренне сожалеет, если употребил выражение, оскорбившее мосье Мироболана, и дает честное слово джентльмена, что сделал это ненамеренно (франц.).).

Последнее слово Пен выдумал сам, по сходству с английским, и остался вполне удовлетворен тем, как свободно и правильно он изъясняется на французском языке.

- Браво, браво! - крикнул Стронг, очень довольный, Пеном, чья речь к тому же немало его позабавила. - И шевалье Мироболан, разумеется, берет назад свои слова и сожалеет, что употребил их?

- Мосье Пенденнис сам опровергнул мои слова, - произнес Альсид с изысканной учтивостью. - Он доказал, что он un galant homme (Благородный человек (франц.).).

На том они пожали друг другу руки и расстались; и Артур, послав Лоре записку, вверил себя Стронгу и Крепышу.

Дорогой капитан хвалил поведение Пена, а также его французский язык:

- Вы молодец, Пенденнис, а по-французски говорите, как Шатобриан, ей-богу.

- Я к этому привык еще смолоду, - сказал Пен; и у Стронга хватило такта не смеяться целых пять минут, после чего он разразился судорожным хохотом, причины которого Пенденнис, кажется, не понял до сего дня.

Уже светало, когда они простились у моста через Говорку. К этому времени бал в Бэймуте кончился. Мадам Фрибсби и Мироболан катили домой в наемном экипаже; Лора с легким сердцем уснула в своей постели у леди Рокминстер; а Клеверинги отдыхали в бэймутской гостинице, где они сняли комнаты на ночь. Вскоре после стычки Пена с французом Бланш вышла из буфета, бледная, как лимонное мороженое. За неимением другой наперсницы она сообщила своей горничной, что пережила удивительное приключение... встретила очень странного человека... он знал того, кому она обязана жизнью, - ее несчастного... замученного... отважного... убитого отца; и еще до того как отойти ко сну, она начала сочинять сонет, посвященный душам предков.

Уильям Мейкпис Теккерей - История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага. 3 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :