Уильям Мейкпис Теккерей
«Базар житейской суеты (Vanity Fair). 8 часть.»

"Базар житейской суеты (Vanity Fair). 8 часть."

Ребекка повиновалась. Затем он сорвал аграф с её груди и бросил его в лицо лорда Стейна; шрам на лбу от этого удара не заживал во всю его жизнь.

- Пойдем наверх, сказал он жене.

- Не убивай меня! О, не убивай меня, Родон! воскликнула Ребекка.

Полковник дико захохотал.

- Я хочу знать и видеть, сказал он, оклеветал ли тебя этот человек так, как он оклеветал меня. Давал ли он тебе деньги?

- Нет, проговорила Ребекка,- это...

- Дай мне ключи!

И они вместе пошли наверх.

Ребекка отдала все ключи, кроме одного крошечного ключика от заветной шкатулки, хранившейся в секретном месте, и которая, как знает читатель, принадлежала мисс Амелии Седли. Бедняжка надеялась спасти свои сокровища. Родон отворил замки, перерыл пюпитры, коммоды, ящики и наконец добрался до заветной шкатулки. Ребекка принуждена была отпереть, там хранились бумаги, старые любовные записки, драгоценные безделки женского туалета - и, наконец, туго-набитый портфель с банковыми билетами. Некоторые были уже получены давно, лет за десять, но однн, в тысячу фунтов, был еще новый: его прислал лорд Стейн.

- Он что ли дал тебе этот? сказал Родон.

- Он.

- Я отошлю его назад сегодня, сказал полковник (эти розыски продолжались несколько часов, и рассвет нового дня уже проглядывал в окна). Надо заплатить некоторые долги, и рассчитаться с честною Бриггс: она так любила моего Родю. Ты мне скажешь; куда послать остальные билеты. Ах, Бекки! тебе бы ничего не стоило уделить для меня из всех этих денег одну сотню фунтов: я всегда делился с тобою.

- Я невинна! сказала Бекки.

Родон оставил ее, не проговорив больше ни одного слова.

Она осталась неподвижною на месте страшной сцены. Разсветало. Часы быстро проходили один за другим, и солнце уже бросило яркий лучь в печальную комнату, но Ребекка все еще сидела на краю своей постели. Шкафы были отворены; драгоценные безделки разбросаны по всем углам, шарфы и письма валялись по ковру; можно было подумать, что ночью происходил грабеж. В ту пору, как Родон спустился с лестницы, наружная дверь затворилась, Ребекка мало по малу вышла из своего усыпления и угадала, что ему не воротиться. "Убьет ли он себя? спрашивала она сама себя. Нет, наперед он отправит лорда Стейна." Она оглянулась на свою длинную пршедшую жизнь, блистательную и мрачную вместе, деятельную и бесплодную, шумную снаружи, грустную и пустынную впутри; бедная, бедная женщина! Не принять ли ей Laudanum и разом покончить о всеми этими надеждами, хитростями, мечтами, интригами, долгами?

В этом положении, среди развалин страшного крушения, застала ее mademoiselle Fifine, Француженка-горничная, пришедшая поутру к своей миледи. Эта девушка была подкуплена лордом Стейном.

- Mon Dieu, Madame, что такое случилось? спросила она.

Что же случилось в самом деле? Преступна или нет, была мистрисс Бекки? "Нет", говорила она сама: "но как тут разберешь? чему верить и чему не верить в устах этой странной героини? Очень могло статься, что в этом последнем случае развращенное её сердце было довольно чисто. Для нас это - дело закрытое. Как бы то ни было, все хлтрости и пронырства мистрисс Бекки, её эгоизм и гений - все её воздушные замки разбились в дребезги в одну минуту. Мамзель Фифина задернула занавесы, и обнаруживая все признаки истинного или мнимого участия, упросила свою добрую миледи лечь в постель. Затем она сошла вниз, и тщательно подобрала драгоценные безделки, валявшиеся на полу с той поры, как Ребекка, при уходе лорда Стейна, сбросила их по повелению своего мужа.

ГЛАВА XLIII.

Воскресенье после битвы.

Великолепный чертог сэра Питта на большой Гигантской улице только-что начинал охорашиваться и принаряжаться к встрече утреннего солнца, когда Родон Кроли в своем вечернем костюме, которого не скидал он впродолжение двоих суток, пробрался мимо испуганной женщины, подметавшей лестницу, и вошел в кабинет своего брата. Леди Дженни, в утреннем капоте, сидела в детской, наблюдая за туалетом своих малюток, и слушая, как они читают утренния молитвы. Эту благочестивую обязанность мать и дети совершали сперва наедине, и потом церемониально, в присутствии сэра Питта, собиравшего на этот обряд всех домашних своих слуг и служанок. Родон сидел в кабинете за столом баронета, украшенным синими книгами, бумагами, письмами и разнокалиберными памфлетами политического содержания. Счетные книги, портфёли, "Quarterly Review" и "Court Gurde", симметрически расположенные, стояли как-будто на параде, ожидая, когда главнокомандующий начнет генеральный смотр.

Фамильная книга нравственного содержания, откуда сэр Питт каждое воскресное утро выбирал по главе для прочтения своим чадам и домочадцам, также лежала на этом ученом столе, и подле неё находилась газета "Observer", опрятно-сложенная и только-что вышедшая из типографских станков. "Observer" назначался для исключительного употребления сэра Питта. Один только каммердинер пользовался случаем заглянуть в эту газету прежде, чем она окончательно поступала в кабинет его господина. Сегодня утром он прочитал в ней между-прочим весьма интересную статейку, под заглавием "Пиршества в Гигантском доме", где подробно писчислены были имена всех присутствовавших на бале знатных особ, со включением полковника Кроли. Кушая чай с маслеными пирожками в обществе ключницы и её племянницы, этот джентльмен сообщил, по поводу вышеозначенной статейки, несколько чрезвычайно остроумных замечаний, недоумевая впрочем, как залетели туда эти шарамыжники, Родоны Кроли. Затем, свернув как следует газету, и помочив ее немножко, он уже окончательно положил ее на определенное место, и "Observer", снова совершенно свежий и невинный, готов был, в приличном виде представиться хозяину джентльменского дома.

Бедный Родон взял газету, и шшробовал читать в ожидании своего брата, но печать как-то странно рябила в его глазах, и он сам не знал, что читает. Оффициальные известия и правительственные назначения (для них-то собственно и выписывался "Observer", в противном случае, воскресная газета, чуждая, как известно, всяких политических толков и парламентских прений, не могла бы найдти места на дипломатическом столе сэра Питта), театральные критики, заклады, подвиги знаменитейших боксеров, летопись увеселений Гигантского дома и подробный отчет о блистательных успехах мистрисм Бекки в шарадном спектакле: все это затуманивалось перед умственным взором мистера Кроли.

Наконец, минута в минуту, когда звонкий колокольчик, на черном мраморном кабинетном хронометре, пробил девять часов, явился сэр Питт, баронет и член парламента, опрятный, свежий, гладко-выбритый, гладко-причесанный и припомаженный, с чистыми вылощеными щеками, окаймленными с обеих сторон рубашечными воротничками, в белом туго-накрахмаленнон галстухе и в сером байковом сюртуке - явился одним словом, как истинный английский джентльмен древней породы, образец изящества, опрятности, совершеннейшего комфорта. Ногти его были подрезаны и подчщены маленьким инструментом, приспособленным для этой цели; операцию подрезания и подчищения сэр Питт совершал аккуратно каждое утро, когда спускался с лестничных ступеней, чтобы войдти в свой кабинет.

Баронет остолбенел и невольно попятился назад при взгляде на бедного Родона в его измятом платье, с глазами, налитыми кровью, с волосами, растрепанными по-лицу. Ему представилось, что брат его пьян, и возвращается, в этом безобразном виде, с какой-нибудь вечерыей оргии.

- Великий Боже! воскликнул озадаченный сэр Питт. Какими судьбами ты очутился здесь в этот утренний час? Отчего ты не дома?

- Донма?! отвечал Родон с буйным смехом. Не бойся, Питт. Я не пьян. Запри дверь, мне надобно поговорить с тобою.

Питт запер дверь и поместился в другом незанятом кресле, где предназначалось сидеть управляющему, агенту и другим особам, заведывающим делами баронета. Склонив голову на грудь, сэр Питт продолжал теперь, с усиленною деятельностью, операцию подчищения ногтей.

- Все кончилось, Питт, сказал полковник после кратковременной паузы. Я погиб.

- А я наперед знал, и давно говорил, что дойдет до этого, запальчиво подхватил баронет, начиная барабанить по столу своими подрезанными и подчищенными ногтями. Я предостерегал тебя тысячу раз, и ужь теперь прошу не пенять на меня. Помочь я решительно не в состоянии. Капитал мой распределен до последнего шиллинга. Даже эти сто фунтов, выданные тебе женою, назначены были завтра поутру одному из моих адвокатов, и отсутствие этой суммы поставляет меня в значительное затруднение. Это ни значит, однакожь, что я вовсе не намерен оказывать тебе ни малеишего пособия, но удовлетворить всех кридиторов, для меня столько же невозможно как уплатить национальный долг Британии. Безумно было бы и думать об этом. Тебе остается уговорить кредиторов на уступки, как несостоятельному должнику. Это, конечно, окомпрометирует некоторым образом всю нашу фамилию, но как тут иначе извернешься? Не мы первые, не мы и последние. Вот, например, Джордж Китли, сын лорда Регланда, попал в тюрьму на прошлой неделе, и был, что называется, выжат весь как губка. Лорд Регланд не хотел платить даже шиллинга, и...

- Не о деньгах пришел я говорить с тобою, любезный брат, возразил полковник. Реч не обо мне. Пусть будет со мной, что будет, но...

- Так в чем же дело? сказал Питт, очевидно обрадованный этим открытием.

- Я пришел просить тебя о моем сыне, продолжал Родон хриплым голосом. Обещай несчастному отцу, что ты возьмешь его под свое покровительство, когда меня не станет. Твоя добрая сострадательная жена всегда ласкова была к моему малютке, и Родя любит ее гораздо больше, чем свою... Проклятие! Послушай, Питт, тебе известно, что я должен был получить наследство после тётки. Меня воспитывали совсем не так, как следует воспитывать младших братьев. Совсем напротив: во мне развивали праздность, поддерживали наклонность к расточительности. При хорошем образовании, из меня вышел бы, конечно, совсем другой человек. При всем том, известно тебе, что в полку служил я недурно, и ничем не запятнал фамильной чести. Ты знаешь, как я потерял наследство, м кто завладел им.

- После пожертвований, мною сделанных в пользу твоего семейетва, я полагаю, Родон, что упрек этот бесполезен, сказал сэр Питт. Женитьба была твое дело, не мое.

- Все теперь кончено, сказал Родон, все кончено!

И слова эти сопровождались таким ужасным стоном, что брат его невольно вздрогнул.

- Ах, Боже мой, не умерла ли она? воскликнул встревоженный сэр Питт; проникнутый на этот раз сердечным соболезнованием.

- Я бы сам желал умереть, отвечал Родон. Еслиб не малютка Родя, я всадил бы себе пулю в лоб, и... и отправил бы наперед этого негодяя.

Сэр Питт мгновенно угадал истину, и понял, что титул негодяя относится на этот раз к милорду Стейну. Затем полковник рассказал, в сильных и кратких выражениях, все обстоятельства дела.

- Между этим мерзавцем и моей женой был, по всей вероятности, строго обдуманный план, говорил мистер Кроли. Шерифские помощники накинулись на меня в ту пору, как я возвращался домой с этого бала. Когда я послал к ней письмо, она отвечала, что лежит в постели, и выручит меня завтра. По возвращении домой, я застал ее в брдльянтах наедине с этим негодяем.

Потом он коротко описал личное столкновение с лордом Стейном. Дела этого рода оканчиваются, разумеется, известным и единственным способом и вот он, посоветовавшись наперед и переговорив с, своим братом, пойдет делать необходимые приготовления к дуэли.

- И если пуля просверлит меня, любезный брат, заключил Родон прерывающимся голосом, малютка останется без отца и... и без матери. Я должен поручить его твоему покровительству и твоей жены, любезный брат. Смерть не испугает меня, если ты не откажешь мне в этой последней просьбе.

Старший брат казался очень растроганным, и пожимая руки мистера Кроли, обнаружил чувствительность, редко замечаемую в нем. Родон провел рукою по своим косматым бровям.

- Благодарю тебя, Питт, сказал он. Я знаю, на твое слово можно положиться.

- Будь уверен, брат, я сделаю все, что от меня зависит, отвечал баронет.

И таким-образом, без дальных околичностей, они обезпечили судьбу маленького Роди.

Но этим еще не окончились переговоры. Полковник вынул из кармана небольшой портфёль, отысканный в шкатулке мистрисс Бекки. В портфёли были ассигнации и банковые билеты.

- Вот здесь шестьсот фунтов... сказал Родон, ты конечно не знал, что я так богат. Потрудись передать эти деньги старухе Бриггс: это у неё взято. Бедняжка так любила Родю, и мне всегда было совестно, что мы вздумали обобрать ее. А вот здесь побольше шестисот... надо выделить и для Бекки небольшую сумму: пусть распоряжается как умеет.

Говоря это, он хотел передать брату и друтие векселя, но руки его задрожали, и он выронил бумажник на пол. При этом падении, выскочил оттуда тысяча фунтовый билет - последнее приобретение мистрисс Бекки.

Питт изумился такому огромному богатству. Он нагнулся и поднял деньги.

- Нет, брат, этот билет останется покаместь у меня, сказал Родон. Я намерен завернуть им пулю, когда стану стрелять в этого негодяя. Его это деньги.

Бедняк думал этим способом усугубить наказание злодею, разрушителю семейного счастия.

После этого разговора, братья еще раз пожали друг другу руми, и расстались.

Леди Дя;енни слышала о прибытии полковника, и дожидалас своего мужа в столовой, смежной с кабинетом. Женский имстинкт её предугадывал беду. Дверь в столовой была немножко приотворена, и супруга баронета случайно выставилась из этой коднаты в ту минуту, как братья выходили из кабинета. Она протянула руку мистеру Кроли, и сказала, что очень рада с ним позавтракать, хотя нетрудно было угадать по его небритому лицу и мрачным взглядам баронета, что они вовсе не думали о завтраках. Родон пробормотал в ответ какое-то извинение, и крепко пожал нежную ручку своей невестки. Умоляющие глаза её видели ясно бедствие, изображавшееся на лще мистера Кроли, но он уипел, не проговорив ни слова. Сэр Питт не представил также никаких объяснений своей супруге. Когда дети подбежали к нему для утреннего приветствия, он поцаловал их с обыкновенным спокойствием, холодно и чинно. Тем крепче прижала их мать к своей груди, и тем усерднее она молилась с ними, когда глава семейства, окруженный лакеями в праздничных ливреях, читал утреннюю молитву. Эта церемония всегда производилась в столовой, где в то же время на другом конце приготовляли чай с буттербротами и пирожками. Завтрак сегодня начался поздно вследствие непредвиденной задержки, и когда семейство село за стол, колокольный звон в ближайших церквах возвестил о наступлении богослужения. Леди Дженни не поехала к обедне, отговорившись головною болью. Мысли её блуждали теперь далеко за пределами родной семьи.

Родон Кроли между-тем, добравшись до Гигантского дома, поразил молотком бронзовую голову Медузы, сторожившей парадный вход палаццо. На этот стук вышел пурпуровый слуга в красном и серебряном жилете, отправлявший должность привратника в этом чертоге. Растрепанный вид полковника напугал слугу до такой степени, что он поспешил загородить дорогу, как-будто опасаясь насильственного вторжения. Однакожь полковник Кроли ограничился только тем, что передал свою карточку для доставления лорду Стейну, и велел сказать, что он, полковник, сегодня не будет дома, но милорд если ему угодно, может найдти его в Реджедтском клубе на Сен-Джемской улице. Жирный, краснорожий швейцар с изумлением смотрел на мистера Кроли, когда он отошел от дверей. Такое же изумление, при взгляде на него, обнаруживали все пешеходы, отправлявшиеся к обедне мальчишки из приютов, мелочные лавочными и торговцы, запиравшие, при начале церковной службы, ставни своих лавок с солнечной стороны. Извощики тоже подсмеивались над его наружностью, когда он, взяв кабриолет, приказал вести себя к казармам у Рыцарского моста.

Все колокола загудели и зазвонили, когда он приближался к этому месту. Будь он немножко повнимательнее к окружающим предметам, он увидел бы вероятно старинную свою знакомку, мистрисс Эмми, которая шла пешком из своего жилища на Россел-Сквер. Мальчишки из разных школ стройными толпами отправлялись в церковь; блестящие тротуары и империалы омнибусов были наполнены народом, спешившим за город для праздничных удовольствий; но мистер Кроли, занятый своим собственным делом, не обращал, казалось, ни малейшего внимания на все эти феномены. Подъехав к казармам, он побежал в комнату своего старого приятеля и сослуживца, капитана Макмурдо, который, к счастью, был дома.

Капитан Макмурдо, старый служака и герой ватерлооской битвы, любимец всего полка, недостигший высших чинов только по недостатку в деньгах, спокойно наслаждался утренним кейфом в своей постели, при входе неожиданного гостя. Накануне был он на вечере у капитана Сенкбара, в его собственном доме на Бромптонском Сквере. На этом вечере присутствовали молодые люди из того полка, где служил Макмурдо, и молодые люди из Corps-de-ballet. Капитан Макмурдо постоянно приходил в соприкосновение с джентльменами и леди всяких возрастов и сословий: с доезжачими, франтами, танцовщицами, боксёрами ипрочая. Утомленный вчерашней попойкой, и свободный от служебных занятий, он лежал теперь в постели; думая о различных явлениях житейского базара.

Комната капитана Макмурдо обвешана была картинами, представляющими весьма интересные сцены из повседневного быта спортсменов, боксеров, танцовщиц. Все эти картины получил он в подарок от своих приятелей-сослуживцев, которые, выходя в отставку, вступали в брак и обзаводились домашним хозяйством. В настоящее время было ему от роду около пятидесяти лет, и так-как он состоял на службе целую четверть века, то нет ничего мудреного, что комната его превратилась в музей, представлявший зрителю коллекции разнообразных вещей. Он считался одним из лучших стрелков. В этом последнем отношении, единственным для него соперником мог быть только мистер Кроли, когда он еще не выходил в отставку. Наружность мистера Макмурдо не представляла слишком замечательных особенностей: у него были красные щеки, красный нос, нафабренные усы и плешивая голова, прикрытая дома шелковым колпаком. В настоящем случае, капитан Макмурдо лежал в постели, и читал, в одной книге, описание кулачного боя; происходившего недавно между двумя известнейшими боксерами, из которых один назывался Тотбери Пет, другой - Баркин-Ботчер.

Когда Родон сказал, что ему нужен приятель по некоему делу, капитан тотчас же понял и принял к сведению, в чем должна состоять сущность этого дельца. Здесь, как и в других случаях, он славился необыкновенным искусством и предусмотрительностию, и покойный главнокомандующий особенно ценил мистера Макмурдо. Молодые люди, поставленные в затруднительное положение, всегда находили в нем достойного советника, помощника и друга.

- Ну, дружище, с кем там у вас, из-за чего и как? рассказывай, начал старый воин. Опять, что-ли карточная история, как с этим капитаном Маркером, которого мы подстрелили?

- Нет, друг... теперь из-за жены, отвечал Кроли, покраспев, и потупив глаза в землю.

Макмурдо свистнул.

- Вот как! я всегда, признаться, говорил, что оно того... сказал Макмурдо, да и спохватился, когда увидел, что лицо полковника вытянулось необыкновенным образом при начале этой речя.

Дело в том, что в казармах уже давненько смотрели, с некоторым подозрением, на личный характер полковницы Кроли, поговаривали о ней довольно легкомысленно. В клубах некоторые джентльмены держали пари относительно вероятной судьбы мистера Родона. Макмурдо с своей стороны был убежден, что ему не сдобровать.

- Что? разве ужь слишком далеко зашло? продолжал капитан серьёзным тоном. Нельзя ли как-нибудь уладить это дело потихоньку, без огласки? Может-быть тут одии только подозрения, или ужь оно, того... что бишь я хотел? Письма может-быть - голубиные намеки, что-ли? Лучше бы, право, не шуметь, и похоронить все это втайне...

"И он спохватился только что теперь! подумал про себя капитан Макмурдо. Ему пришли в голову разнообразыые и шумные заседания за общим столом, где репутация мистрисс Кроли давно разбита была в дребезги.

- Нет, друг, однн только конец этой истории, отвечал Родон,- нечего больше делать, как... поннмаешь? Меня арестовали на дороге, засадили в долговую тюрьму, я освободился, и застал их наедине. Я сказал сму, что он негодяй, лжец и трус, повалил и оттузил его. А ужь, после того, известный конец.

- Разумеется, сказал Макмурдо. Кто же он?

- Лорд Стейд.

- Маркиз? Вот оно куда метнуло!.. Давновпрочем болтали, что он... то-есть, была у нас речь, что ты...

- Что я? проревел Родон. Хочеш ли ты этим сказать, что у вас тут говорили вро мою жену?.. Отчего же ты не известил меня, Мак?

- Ну, да ведь мало-ли что говорится, язык без костей, не всякое слово в строку, отвечал Макмурдо. За каким дьяволом я стал бы извещать тебя обо всех этих пустяках?

- Нет, брат, ты поступил не по-дружески, Макмурдо, сказал озадаченный Родом.

И закрыв свое лицо обеими руками, он обнаружил такие энергические признаки глубочайшей грусти, что старый его товарищ почувствовал невольный припадок соболезнования и симпатии.

- Hy, полно, полно, старина! сказал он. Будь он чорт или маркиз, милорд или дьявол, мы повалим его, дружище. Ну, а что касается до женщин, то много их на один салтык,- поверь мне.

- Ах, ты не знаешь, как я любил эту женщину! проговорил несчастный Родон. Я следовал за ней повсюду, как лакей, всем ей пожертвовал, нищим сделался из любви к ней. Чорт побери, я не раз продавал и закладывал свои карманные часы, чтобы только угодить её прихотям, а она?.. Она отказалась прислать мне на выручку сотню фунтов, тогда-как в её распоряжении были тысячи, о которых я и не знал.

И терзаемый порывами отчаяния, которых прежде никто и никогда не замечал в нем, полковник рассказал, в бессвязных выражениях, все обстоятельства и подробности этой истории. Маимурдо не проронил тут ни одного слова и, как опытный советник, тотчас же решился обратить некоторые намеки в его пользу.

- А что, брат, ведь пожалуй что она, в самом деле невинная, сказал он. Сама она утверждает это. Из того, что ты видел ее с милордом, еще ровно ничего не следует. Лорд Стейн бывал у ней и прежде тысячу раз.

- Может-быть, может-быть, проговорил Родон грустным тоном,- а вот что ты на это скажешь, любезный друг?

И он показал капитану тысяча-фунтовый билет, наименный в шкатулке Ребекки.

- Это он ей дал, Макмурдо, продолжал полковник. Я ничего не знал об этом. И с такими деньгами она заставила меня сидеть в тюрьме из-за сотни фунтов!

Капитан принужден был согласиться, что скромность этого рода имест подозрительный характер.

Еще до начала этой конференции, Родон отправил капитанского деньщика на Курцонскую улицу с приказанием к своему каммердимеру, чтобы тот вручил подателю узел с платьем, в котором полковник, щеголявший все еще в бальном костюме, очень нуждался. И в отсутствие этого слуги Родон и его секундант, пользуясь пособием джонсонова словаря, необходимого для справок в правописании, сочинили письмо, которое Макмурдо должен был отправить к лорду Стейну от своего имени. Письмо вышло толковитое и складное. Капитан Макмурдо, свидетельствуя наиглубочайшее почтение маркизу Стейну, имел честь всенижайше известить, что полковник Родон Кроли уполномочил его сделать все необходимые распоряжения касательно известной встречи, неизбежной после событий этого утра, и которой без сомнения милорд будет требовать сам от полковимка Кроли. На этом основании капитан Маимурдо убедительнейше просил лорда Стейна прислать к нему доверенного друга, с которым бы он, капитан, мог переговорить о взаимных условиях с той и другой стороны. Свидетельствуя еще раз наиглубочайшее почтение, Макмурдо учтивейшим образом изъявил желание, чтобы вышеозначеяная встреча устроена была как-можно скорее.

В постскрипте капитан объявил, что в его распоряжении находится банковый билет в значительную сумму, которая, по весьма вероятному предположению полковника Кроли, составляет собственность маркиза Стейна. капитан желал, при первой возможности, передать билет его владельцу.

Когда письмо это было сочинепо и переписано, капитанский деньщик, отправившийся на Курцонскую улицу, воротился, но без узла и чемодана, за которыми был послан, и притом лицо его выражало какое-то странное беспокойство и досаду.

- Ну что, любезный? спросил Родон. Принес?

- Никак нет-с, отвечал деньщик.

- Отчего же?

- Не отдают ваших вещей.

- Как не отдают?

- Да так-с. Подите-ка, сам чорт там голову сломит. Суматоха такая, что видимо-невидимо. Все перепились. Пришел сам хозяин, и занял вашу квартиру. Они там говорят, сударь, что вы унесли с собой серебро, полковник.... да мало ли еще что там они болтают, прибавил добродушный слуга после минутной паузы. Горничная кажись ужь сбежала. Симпсон, ваш каммердинер, пьян как стелька, и буянит пуще всех. Он говорит, что не позволит тряпки вынести из дома, пока не заплатят ему жалованья.

Отчет об этом маленьком волнении на Майской ярмарке изумил приятелей, и сообщил некоторую живость их разговору. Оба они вдоволь посмеялись, когда выслушали забавный рассказ деньщика.

- Я рад, по крайней мере, что мальчугана моего нет дома, сказал Родон, кусая свои ногти. Ты ведь помнишь, Макмурдо, как он ездил в берейторской школе? Он сидел в ту пору настоящим козырем: не правда ли?

- Правда, мой друг, правда, подтвердил капитан Макмурдо.

Маленький Родон, один из пятидесяти других мальчиков, сидел в это самое время в капелле школы Белаго Собратства, думая о том, как он поедет домой в будущую субботу, и как, по всей вероятности, папа возьмет его с собой в театр.

- Да, брат, этот мальчик - настоящий козырь, продолжал отец, все еще думая о своем сыне. Вот что, Макмурдо, если этак что случится... если я буду убит... ужь, пожалуйста, друг, не откажи... сходи ты к этому мальчугану, и скажи, что я очень... очень любил его, и ужь... сам знаешь что. Да еще, не забудь, друг Макмурдо... вот эти золотые пуговки вручи ты ему от меня... на... на память. Больше мне нечего ему оставить.

Он закрыл лицо своими черными руками, и крупные слезы покатились белыми бороздами по его щекам. Мистер Макмурдо воспользовался также случаем снять с головы своей шелковый колпак, и отереть им свои глаза.

- Ступай-ка, любезный, закажи нам завтрак, да получше, громко сказал он своему деньщику веселым тоном. Чего ты хочешь, Кроли? Почек с перцом? Селедку? Ну, и того, и другаго. Да вот что, Клей, продолжал он; обращаясь опять к деньщику,- вынь из коммода какое-нибудь платье для полковника; мы с ним бывали встарину одного роста и дородства. Помнишь ли, Родон, как мы разъезжали с тобой на этих полковых рысаках? Ох, старина, старина!

С этими словами, чтобы не мешать полковнику одеваться, он повернулся к стене, и принялся опять дочитывать интересную статейку о борьбе двух боксёров. Когда туалет Родона был кончен, Макмурдо бросил газету, и начал одеваться сам.

Ho, приготовляясь к свиданью с лордом, капитан Макмурдо употребил на этот раз особенную тщательность при своем собственном туалете. Он нафабрил усы до степени блистательного лоска, туго натянул белый галстух, и надел превосходнейший лосинный жилет. Когда он и приятель его вошли в общую залу; где был для них приготовлен завтрак, молодые офицеры встретили с громкими комплиментами мистера Макмурдо, и спросили, ужь не намерен ли он жениться в это воскресенье.

ГЛАВА LIV.

Тот же день и тот же предмет.

Озадаченная роковыми событиямй предшествующей ночи, мистрисс Бекки долго не могла выйдти из своего оцепенения и пролежала в постели до двенадцати чаеов. Звон воскресных колоколов привел ее в себя. Приподнявшись с постели, она принялась наигрывать в свой собственный колокольчик, призывая француженку-горничную, которая, как мы знаем, оставила ее за несколько часов.

Мистрисс Родон Кроли звонила долго и громко, но без всякого успеха, и хотя наконец она дернула за сонетку с таким отчаянным усилием, что снурок от колокольчяка остался в её руках, однакожь мамзель Фифина не явилась; - да, решительно не явилась и тогда, как раздраженная миледи, с оборванной сонеткой в руках и растрепанными волосами, выбежала в корридор, и начала, громким голосом и топая ногами, кликать свою служанку.

Дело в том, что mademoiselle Fifine, не спросясь ничьего позволения, изволила совсем оставить хозяйственное заведение на Курцонской улице. Подобрав брильянты и другия безделки, оставленные в гостиной, Фифина взошла к себе наверх и тщательно уложила. все свои картонки, ящички и сундучки. Затем, выбравшись на улицу, она наняла извощичью карету для собственного употребления, и вынесла собственноручно весь свой багаж, без всякой посторонней помощи, в которой вероятно ей бы отказали, так-как вся домашняя челядь ненавидела от всей души эту заносчивую Парижанку. Таким-образом, не простившись ни с кем, мамзель Фифина покинула Курцонскую улицу однажды навсегда.

Игра, по её мнению, совсем окончилась в этом малензьком хозяйстве, и mademoiselle Fifine уехала в наемной карете, как вероятяо многия из её прекрасных соотечественниц поступили бы на её месте. Собираясь в путь далекий, она забрала не только свои собственные пожитки, но и некоторые довольно замечательные вещи, составлявшие собственность мистрисс Кроли (если только можно допустить в строгом смысле какую-нибудь собственность у этой миледи). Кроме вышеупоминутых брильянтов и некоторых нарядных платьев, уже давно привлекавших внимание этой любезной служанки, мамзель Фифи захватила ненароком четыре богатейшие вызолоченные подсвечника a la Louis-Quatorze, шесть вызолоченных альманахов, столько же кипсеков, золотую эмалевую табакерку, принадлежавшую когда-то мадам дю-Барри, хорошенькую маленькую чериильницу и перламутровый письменный прибор, употреблявшийся в известных случаях при сочимении очаровательных записочек на розовой бумаге. Серебряные вилки и ножи; лежавшие на маленьком столике по поводу petit festin, прерванного Родоном, также исчезли из джентльменского домика вместе с исчезновением мамзель Фифины. Но другия металлические принадлежности, неудобные для перенесения вследствие их тяжеловесности, она оставила на своем месте, и по этой же причине остались неприкосновенности каминные приборы, каминные зеркала и фортепьяно из розового дерева. Спустя несколько времени, одна почтенная дама привлекательной наружности, похожая как две капли воды на мамзель Фпфину, открыла в Париже модный магазин в Rue du Helder, где она жила, пользуясь большим кредитом, и наслаждаясь покровительством милорда Стейна. Эта особа отзывалась всегда об Англии, как о самой негодной стране в мире, и рассказывала своим молодым воспитанницам, что она была некогда affreusement volee туземцами этого острова. Нет сомнения, что из сострадания к этим несчастиям, великодушный маркиз оказывал свое покровительство почтеыной madame de Saint Amarante. Да здравствует она мпогия лета на Базаре Житейской Суеты! Мы не будем иметь с ней никакого дела.

Услышав необыкновенную толкотню и движение внизу, мистрисс Родон Кроли, пораженная сильнейшим негодованием на бесстыдство прислуги, неотвечавшей на её многократный призыв, накинула на плеча свои утренний пеньюар, и величественно сошла в гостиную, откуда слышался этот демонский гвалт.

Там кухарка с грязным лицом и в засаленом переднике, сидела на прекрасной ситцовой софе подле мистрисс Регтльс, которую подчивала мараскином. Вертлявый паж, еще недавно разносивший розовые записочки мистрисс Кроли, и проворно вилявший около её маленькой коляски, запускал свои пальцы в банку с малиновым вареньем; каммердинер серьёзно разговаривал с мистером Реггльсом, которого лицо выражало глубокое расстройство и печаль - и увы! хотя дверь была отворена, и Ребекка уже несколько раз топала своей миньятюрной ножкой, никто из слуг не обратил ни малейшего внимания на присутствие миледи.

- Еще рюмочку, голубушка! говорила кухарка, обращаясь к мистрисс Реггльс, когда Ребекка стояла среди комнаты.

- Симпсон! Троттер! кричала раздраженная миледи. Как вы сместе здесь оставаться, когда слышите мой голос? Как вы смеете сидеть в моем присутствии? Где моя горничная?

Паж встрепенулся и поспешил высвободить из банки свои пальцы, но кухарка храбро додила свой стакан, и еще храбрее уставила глаза на мистрисс Кроли. Ликер, повидимому, возбудил в ней яростное присутствие духа.

- Ваша софа! поди-ка-ты какие новости! сказала кухарка. Я сижу на софе мистрисс Реггльс, не на вашей. Иистрисс Реггльс, не шевелись, моя голубушка, не тревожься. Я сижу на собственной софе мистера и мистрисс Реггльс; они купили ее на честные деыежки, и дорого она им стоит, ох как дорого! Как вы думаете, мистрисс Реггльс, если я буду тут сидеть до тех пор, пока заплатят мое жалованье, долго-ли я просижу? Ха, ха, ха!

И затем кухарка налила себе другой стаканчик сладкого ликера, и выпила его с отвратительной злостью.

- Троттер! Симпсон! Вытолкайте эту пьяницу, кричала мистрисс Кроли.

- Вытолкайте ее сами, если есть охота, сказал Троттер, каммердинер. Заплатите нам деньги и, пожалуй, гоните всю прислугу. Мы знаем, добра нечего ждать от вас.

- Неужели все вы сговорились обижать меня? кричала Ребекка с ужасающим неистовством. Вот погодите, как скоро воротится мистер Кроли...

Но при этом слуги разразились таким адским хохотом, что в комнате задребезжали стекла. Один только мистер Реггльс, скромный и печальный, не принимал участия в отвратительной сцене.

- Мистер Кроли не воротится, сударыня, если вам угодно знать, сказал каммердинер. Он присылал сюда за своими вещами, но я не отдал ничего, хотя мистер Реггльс и советовал отдать. Заплатите нам жалованье, и мы уйдем. Я тут не останусь. Заплатите нам жалованье, заплатите.

Каммердинер был пьян: это доказывали его багровые щеки и дерзкий язык.

- Мистер Реггльс, сказала Бекки в припадке ужасного отчаяния, неужели вы не защитите меня от этих пьяниц.

- Не буянь, Троттер, сделай милость! сказал паж, сжалившийся над плачевным состоянием своей миледи, и желавший показать, что титул пьяницы к нему никак не может относиться.

- Мистрисс Кроли, мистрисс Кроли! воскликнул наконец мистер Реггльс. Думал ли я дожить до такого несчастного дня! Я знаю вашу фамилию с детских лет. Тридцать лет был я каммердинером у мисс Матильды Кроли, и не грезилось мне даже во сне, что один из членов этой фамилии раззорит меня в конец... да, в конец! говорил бедняга, заливаясь горькими слезами. Будет ли мне от вас какая-нибудь плата? Вы жили в этом доме четыре года, кушали мой хлеб, пользовались моею мебелью. Одного молока и масла вы набрали на мой счет больше чем на сотню фунтов стерлиигов, а сколько пошло на вас муки, яиц и сливок в эти четыре года! Одна ваша комнатпая собачка проедала больше, чем шиллинг в сутки!

- Зато она не заботилась о своей собственной плоти и крови, перебила кухарка. Ведь её ребёнок умер бы с голоду, если бы я за ним не ходила.

- Его отдали в приют, кухарка, слышала ты это? сказал Троттер.

Между-тем честный Реггльс продолжал плачевным тоном исчислять свои убытки... Все;,что он говорил, было справедливо: Бекки и муж её раззорили его в конец. Каждую неделю со всех сторон приходили к нему новые счеты, и он даже рисковал быть выгнанным из собственного дома, так-как имел несчастие везде поручаться за фамилию Кроли. Его слезы и жалобы, повидимому, еще больше растревожяли Ребекку.

- Все вы против меня, все до одного! сказала она раздраженным тоном. Чего же вы хотите? Не расплачиваться же мне с вами в воскресенье. Приходите завтра, и каждый из вас получит все до копейки... Я думала, муж мой рассчитал вас. вхВсе-равно; рассчитает завтра. Уверяю вас честью, сегодня поутру он вышел из дома с двумя тысячами фунтов в кармане. Мне он не оставил ничего. Обратитесь к нему. Дайте мне шляпку и шаль; я пойду к нему. Была ссора между нами сегодня поутру... вы знаете это все. Даю честное слово, что он расплатится со всеми... Он получил хорошее место. Сейчас к нему иду.

Эта смелая речь сильно подействовала на мистера Реггльса и на всех присутствующих. Оне переглянулись с великим изумлением друг на друга, когда мистрисс Бекки, величественная и страшная в своем гневе, вышла из гостиной. Она пошла к себе наверх, и оделась на этот раз без помощи своей французской служанки. Затем она пошла в кабинет Родона, и увидела тут несколько узлов и чемодан с надписью, сделанною карандашом: "отослать ко мне по первом востребовании". Затем мистрисс Кроли направила свои шаги на чердак, в каморку, где жила её горничная; все шкафы были опорожнены тут, и не осталось ни одной вещицы после форсированного бегства этой служанки. Ребекка вспомнила о брильянтах, брошенных ею на пол, и страшная истина со всеми подробностями обрисовалась перед её умственным взором.

- Великий Боже! вскричала она в припадке страшного отчаяния,- какая бедственная, непостижимо-злосчастная судьба! Быть так близко к счастью, и потерять все, все в одну минуту!.. Но неужели я слишком опоздала? Нет, еще можно попытаться.

Она оделась на скорую руку, и вышла из дома, неоскорбляемая на этот раз дерзостью прислуги; но вышла одна, без человека. Было четыре часа. Быстро бежала она из улицы в улицу, из переулка в переулок (извощика нанять было не на что) и остановилась перевести дух только на Большой Гигантской уллце, перед домом сэра Питта Кроли.

- Дома ли леди Дженни Кроли?

- Нет. Она в церкви.

Бекки не смутилась. Сэр Питт был в кабинете, и приказал никого не принимать, но ей надобно же было его видеть; она прдскользнула мимо ливрейного лакея, и очутилась в комнате сэра Питта, прежде чем изумленный баронет положил на стол прочитанную газету.

Он покраснел и отпрянул на спинку кресел с видом величайшего волнения и страха.

- Не смотрите на меня такими ужасными глазами; начала Ребекка; я не преступна, Питт, дорогой; безценный Питть... вы были когда-то моим покровителем и другом. Клянусь небом, я не преступна, хотя все наружные обстоятельства обвиняют меня... и в какую минуту, Боже мой, в какую минуту! когда все мой надежды готовы были исполниться, и блистательная каррьера ожидала нас впереди!

- Правда ли это, что я вижу в нынешней газете? сказал Питт, указывая на параграф, поразивший его необыкновенным изумлением.

- Совершенная правда. Лорд Стейн известил меня об этом еще в пятницу, накануне этого рокового бала. Он обещал это место еще за шесть месяцев. Мистер Мартир, колониальный секретарь, сказал вчера милорду, что уже сделаны все распоряжения по этому делу. Последовал несчастный арест, и за ним - ужасная встреча. Вся моя вина лишь в том, что я слишком старалась и хлопотала об интересах Родона. Лорд Стейн был у меня и прежде больше сотни раз. Признаюсь откровенно; у меня были деньги, о которых ничего не знал Родон. Разве вы не знаете, как он беспечен? Могла ли я отдавать в его распоряжение эти суммы?

И так далее. История вышла складная, стройная, обставленпая весьма искусно мног ими поэтическими подробностями. Сэр Питт слушал, мигал и не верил ушам, Бекки признавалась откровенно, хотя с глубоким сокрушением, что уже давно подметила особенную привязанность к себе лорда Стейна (при этом имени баронет покраснел); но, совершенно уверенная в своей добродетели, решилась воспользоваться этим обстоятельством к возвышению чести и достоинства фамилии.

- Я рассчитывала сделать вас пэром, и могла бы добиться этого при содействии лорда Стейна (сэр Питт покраснел опять). Мы уже говорили об этом. Ваш гений и участие лорда Стейна привели бы в исполнение эту надежду, еслибы не эта страшная катастрофа. Но я должна признаться откровенно, что все мои первоначальные планы и рассчеты были обращены на один предмет - на то, чтобы вывести обожаемого супруга из этого состояния бедности и окончательного раззорения, которое уже готово было обрушиться над нашей головою. Да, я замечала особенную приверженность к себе лорда Стейна, продолжала она, потупив глаза в землю. Прпзнаюсь, я употребляла даже все зависящия от меня средства, чтобы понравиться этому человеку - сколько это позволительно честной женщине, и приобресть его благосклонность и... уважение. Только в пятницу поутру получено было известие о смерти губернатора Ковентрийского Острова, и милорд принялся немедленно ходатайствовать за моего мужа. Мы сговорились сделать ему сюприз, и он сам должен был прочесть в сегодняшней газете известие о своем назначении. Между-тем его арестовали; лорд Стейн великодушно вызвался освободить его сам, и сказал, чтоб я не делала по этому поводу никаких распоряжений. Милорд смеялся вместе со мной, и говорил, как эта радостная и совершенно неожиданная весть должна будет утешить горемычного пленника по выходе его из долговой тюрьыы. Но вот он сам неожиданно воротился домой. Все его подозрения возобновились, он вспыхнул, и, страшная сцена произошла между лордом Стейном и моим жестоким... жестоким Родоном. Все теперь кончилось, исчезли все надежды, и, о Боже мой! Что со мною будет? Сжальтесь над несчастной женщиной, великодушный друг мой! Помирите нас.

Кончив эту историю, она стала на колени, и схватив руку сэра Щтта, начала цаловать ее страстно, заливаясь при этом горькими слезами.

В этом положении застала их леди Дженни. Когда, по возвращении из церкви, сказали ей, что мистрисс Кроли в кабинете, она опрометью бросилась в комнату баронета.

- Меня очень удивляет, что эта женщина осмелилась перешагнуть через порог этой комнаты, сказала леди Дженни, трепещущая и бледная, как полотно.

Должно заметить, что; немедленно после завтрака, миледи отправила на Курцонскую улицу свою горничную, хорошо знакомую с семейством мистера Реггльса. Разведав всю подноготную, горничная представила своей барыне подробнейшее донесение о роковом событии, со включением других фантастических добродетелей, изобретенных лакейскими головами.

- Желаю знать, продолжала раздраженная миледи, как смеет эта женщина входить в дом... честного семейства?

Сэр Питт отступил на несколько шагов, изумленный энергическою выходкой своей супруги, он никогда не подозревал в ней такой энергии, Ребекка продолжна стоять на коленях в своей поэтической позе.

- Скажите ей, что она не знает всех обстоятельств. Уверьте ее, что я невинна, всхлипывала мистрисс Кроли.

- Послушай, мой ангел, мне кажется, что ты несправедливо обвимяешь мистрисс Кроли, начал сэр Питт, причем Ребекка почувствовала значительное облегчение. Я уверен с своей стороны, что она...

- Что она? закричала леди Дженни звучным, произительным, резким голосом, причем сердце её забило сильнейшую тревогу,- что она, спраншваю вас? Преступная жеищина, бессердечная мать, фальшивая жена? Она никогда не любила своего малютку, и бедняжка не раз мне жаловался на её жестокое обхождение с ним. Стыд и бедствие приносит она во всякое семейство, расстроивает и ослабляет, все даже самые священные отношения и связи. Нет ничего вскреннего в этой женщине; все в ней лесть, хвастовство, обман. Она обманывала своего мужа, как обманывала всех; душа её запачкана тщеславием, любостяжанием, всякими пороками. Я вся дрожу, когда дотрогиваюсь до нея. Я боюсь показывать детей на её глаза. Я...

- Леди Дженни! перебил сэр Питт. Этот язык ваш...

- Я была всегда для вас верною женою, сэр Питт, продолжала неустрашимая леди Дженни, я свято сохраняла супружеский обет, произнесенный перед Богом, и повиновалась вам, как преданная, послушная жена. Но есть пределы всему, сэр Питт, и я объявляю, что если эта женщина еще раз осмелится показаться на ваши глаза, я и мои дети в туже минуту оставим ваш дом. Она недостойна быть в обществе честных людей. Вы... вы должны, сэр, выбирать между ней и мною.

С этими словами, леди Дженни, изумленная своею собственною смелостью, выпорхнула из кабинета, озадачив в высшей степени и Ребекку, и баронета. Впрочем мистрисс Кроли скоро опомнилась от изумления, и даже почувствовала некоторую усладу в своем сердце.

- Это все наделала брильянтовая браслетка, которую вы мне подарили, сказала она сэру Питту, опуская его руку.

Баронет обещался ходатайствовать за нее перед братом, и употребить все свое содействие к примирению супругов. Затем они простились, и леди Дженни имела удовольствие видеть из окна, как эта женщина оставила её дом.

-

В общей зале Родон нашел несколько молодых офицеров, сидевших за столом. Он без труда согласился принять участие в их трапезе, и кушал, с удовлетворительным аппетитом, наперченных цыплят, приготовленных к этому завтраку. Содовая вода употреблялась на этот раз вместо водки. Молодые люди рассуждали о современных событиях, распространяясь преимущественно о мамзель Ариане, французской танцовщице, оставленной своим покровителем, и уже отыскавшей нового обожателя в особе Пантера Kappa. Кулачный бой, происходивший между Петом и Ботчером, также входил в состав этой интересной беседы. Мистер Тандиман, юноша лет семнадцати, старавшийся закрутить усы, которые покамест у него еще не выросли; был свидетелем этой знаменитой схватки, и рассуждал о ней тоном знатока. Он сам привез Ботчера на место сцены, и провел в его обществе весь предшествующий вечер. Ботчер непременно бы остался победителем, если бы тут не было фальши. Тандиман проиграл заклад, но платить не хотел. Пусть они беснуются там, сколько хотят, а ужь он не заплатит.

Интересная беседа была во всем разгаре, когда наконец пришел и мистер Макмурдо. С прибытием его вновь были пересмотрены и обсужены все подробности относительно танцовщиц и боксеров. Макмурдо, несмотря на свои седые волосы, любил преимущественно компанию молодых людей, и сам рассказывал в их духе многие чрезвычайно замысловатые анекдоты, возбуждавшие единодушный восторг. Нельзя впрочем сказать, чтоб почтенный капитан был вполне человек светский и угодник дамский; молодые люди охотно приглашали его на свои обеды, но они не считали нужным знакомить его с своими сестрами и матерями. Образ жизни мистера Макмурдо был далеко не блистателен с джентльменской точки зрения, но он вполне был доволен своей судьбой, и приобрел всеобщее расположение за свою простоту и добросердечную откровенность.

Покамест капитан Макмурдо завтракал, другие джентльмены, уже вышедшие из-за стола, предавались различным увеселениям и забавам. Молодой лорд Варинас вооружился огромной пенковой трубкой, а капитан Югс закурил гаванскую сигару. Мистер Тандиман, юноша сорви-голова, молодцоватый на все штуки, предложил капитану Десису поиграть в орлянку, и бросал к потолку шиллинг за шиллингом, попутно толкая бульдога, вертевшагося у его ног. Само-собою разумеется, что капитан Макмурдо и Родон Кроли ничем ие обнаружили своих тайных мыслей. Совсем напротив: они принимали живейшее участие в разговоре, и отнюдь не думали расстроивать всеобщего веселья. Пированье, попойка, смех и залихватская болтовня (ribaldry) идут рука об руку на всех балаганных подмостках житейского базара.

После завтрака, полковник и капитан вышли из казарм, повидимому, в самом веселом расположении духа. Народ толпами выходил из церквей, когда они вступили на Сент-Джемскую улицу и вошли в свои клуб.

Привычные посетители клуба, заседающие обыкновенно подле его окон, еще не явились к своим постам, и газетная комната была почти пуста. Вертелся там один джентльмен, незнакомый Родону, да еще другой, с которым полковник не имел особенного желания встречаться вследствие карточного должишки. Третий джентльмен, казалось, пристально читал "Роялиста", заменитую в ту пору воскресную газету. Этот взглянул на Кроли с видимым участием, и сказал:

- Поздравляю тебя, Кроли.

- С чем? спросил полковник.

- Ну да, об этом слово в слово публикуют и "Роялист" и "Наблюдатель" (Observer), сказал Смит.

- О чем публикуют? вскричал взволнованный Родон.

Ему показалось, что дело его с лордом Стейном уже предано тиснению во всеобщую известность. Смит любовался замешательством полковника, когда он взял газету дрожащими руками, и начал читать.

Мистер Смит и мистер Браун (джентльмен, которому полковник был должен за вист) уже разговаривали о полковнике еще до его прихода.

- Ведь вот, подумаешь, на ловца и зверь бежит, заметил Смит,- у Кроли, я полагаю, нет и шиллинга за душой.

- Теперь будет и на его улице праздник, сказал мистер Браун. Повеяль попутный ветерок, который авось пахнет и на нас. Надеюсь, теперь он расквитается со мной.

- А разве он тебе должен?

- Как же? Кроме карточного долга, он еще не заплатил мне за пони.

- Как велико жалованье? спросил Смит.

- Две или три тысячи фунтов, отвечал Браун. Только климат, говорят, адский, и почти никто его не выносит. Ливерсидж умер через полтора года, а предшественник его не прожил там и шести недель.

- Да, ужь начинают поговаривать, что брат его - умнейший человек, хотя прежде можно была думать, что из него не выйдет никакого проку, заметил Смит. Влияние его становится заметным. Это ведь он, конечно, достал полковнику место?

- Он? как бы не так!

- Кто же?

- Выше подымай, сказал Браун с двусмысленной улыбкой. Лорд Стейн.

- Неужели?

- Я тебе говорю.

- Что же его заставило тут принимать такое родственное участие? спросил Смить.

- Добродетельная жена есть венец своему мужу, отвечад Браун загадочным тонон, принимаясь опять за газету.

Родон между-тем с изумлением прочел в "Роялисте" следующий параграф:

"Губернаторство Ковентрийского острова.- Корабль "Желтый Ванька" шкипер Джавдерс, привез на этих днях письма и бумаги с Ковентрийского острова. Его превосходительство, сэр Томас Ливерсидж сделался недавно жертвою госродствовавшей эпидемии в Саумтауне. Потеря его весьма чувствительна для сей процветающей колонии. До нас дошли слухи, что губернаторство предложено полковнику Родону Кроли, кавалеру Бани, отличному ватерлооскому офицеру. Дела наших колоний должны быть поручаемы людям, владеющим административными талантами, и мы нисколько не сомневаемся, что храбрый джентльмен, выбранный колониальным ведомством для замещения упразднившейся вакансии, вполне оправдает общую доверенность при управлении одной из важнейших наших колоний."

- Ковентрийский остров! Где это он лежит, провал его воэьми? И кто бы это назначил его губернатором? в раздумьи спрашивал себя капитан Макмурдо.

- Послушай, старина, сказал он громко, ты должен взять меня в секретари..

И когда они сидели таким-образом, рассуждая об этом необыкновенном и непостнижимом назначении, швейцар клуба подал Родону карточку, где отлитографирована была фамилия мистера Венгема, желавшего повидаться с полковником Кроли.

Родос и Макмурдо вышли навстречу к этому джентльмеяу, справедливо подозревая в нем герольда от лорда Стейна.

- Здравствуйте, Кроли! Очень рад вас видеть, сказал мистер Венгем с ласковой улыбкой, радушно пожимая руку долковника Кроли.

- Вы, без сомнения, пришли к нам от...

- Именно так, подхватил мистер Вевгеягь.

- В таком случае, позвольте рекомендовать вам друга моего, капитана Макмурдо.

- Очень рад познакомиться с капитаном Макмурдо, сказал мистер Венгем, с улыбкой протягивая руку секунданту мистера Кроли.

Макмурдо протянул один палец, вооруженный замшевой перчаткой, и сделал, через свои туго-накрахмаленный галстух, весьма холодный поклон мистеру Венгему. Капитан, казалось, был очень недоволен, что ему приходится иметь дело с простым адвокатом: он воображал, что лорд Стейн пришлет к нему по крайней мере полковника.

- Так-как Макмурдо представляет здесь меня, и знает вполне мои намерения, сказал Кроли, то я могу, конечно, удалиться и оставить вас одних.

- Разумеется, сказал Макмурдо.

- Нет, нет, вовсе не разумеется, подхватил мистер Венгем,- я пришел повидаться лично с вами, почтеннейший мистер Кроли, хотя, конечно, общество капитана Макмурдо нисколько нам не помешает. Я даже уверен, капитан, что присутствие ваше поможет нам дойдти до благоприятнейших последствий, которых, кажется, вовсе не ожидает почтенный друг мой, полковник Кроли.

- Гм! промычал капитан Макмурдо. "Чорт бы побрал всех этих адвокатов, подумал он, говорят как трещетки, а дела ни на шаг".

Мистер Венгем взял стул, которого ему не предлагали, вынул из кармана газетный листок, и продолжал.

- Вы уже, конечно, прочли, полковник, это приятнейшее известие в сегоднишних газетах? Правительство приобрело безценного слугу, а вы - превосходнейшее место. Тут нечего и сомневаться, что вы с удовольствием приймете на себя эту должность. Три тысячи фунтов жалованья, прекрасный климат, отличный губернаторский дом, и вся колония в ваших руках. Поздравляю вас от всего сердца. Вы, конечно, догадываетесь, господа, кому почтенный друг мой одолжен этим местом?

- Ведите меня на виселицу, если я тут понимаю что-нибудь, проговорил капитан.

Мистер Кроли побледнел.

- А дело между-тем чрезвычайно понятное, продолжал Венгем, Великодушнейший и добрейший из людей, превосходнейший друг мой, маркиз Стейн, ходатайствовал за почтенного моего друга, мистера Кроли, и его-то ходатайству...

- Я не приму этого места, проревел Родон.

- Ах, полковник, вы, я вижу, находитесь в раздражительном состоянии духа, спокойно возразил мистер Венгем,- вы сердитесь, почтеннейший, и негодуете на благороднейшего из людей.

- Еще бы!,

- А за что? позвольте вас спросить именем человеческой справедливосий и здравого смысла. За что?

- За что?! вскричал отуманенный Родон.

- Как за что? проговорил капитан, ударив об пол своею палкой.

- Вы удивляетесь, госнода, продолжал мистер Венгем с приятнешпей улыбкой,- удивляюсь и я, смотря на непосгижимое ваше предубеждение к превосходнейшему моему другу. Будьте хладнокровнее, полковник, и разберите это дело как светский джентльмен, или просто, как честный человек; в таком случае вы сейчас увидите, что сами виноваты кругом. Возвращаетесь вы домой... из путешествия, и находите... ну, что вы находите? Милорд Стейн ужинает в вашем доме на Курцонской улице вместе с мистрисс Кроли. Что тут странного и необыкновеннаго? Разве прежде этого никогда не было? Разве вы не заставали его больше сотни раз в обществе вашей супруги? Как джентльмен и честный человек (здесь мистер Венгем, как парламентский оратор, приложил свою руку к жилетяому карману), я объявляю торжественно, что ваши подозревия чудовищно-неосновательны, нелепы, и вы наносите самое чувствительное оскорбление как этому великодушнейшему нобльмену, истинному вашему благодетелю и патрону, так и этой неввнной, беспорочной леди, заслуживающей полного вашего уважения и любви.

- Стало-быть вы полагаете, что Кроли введен был в заблуждение? сказал мистер Макмурдо,

- Не полагаю, а совершенно уверен в этом, отвечал мистер Венгем с великой энергией. Я убежден, что мистрисс Кроли невинна точно так же, как моя жена, мистрисс Венгем. Ослепленный адскою ревностию и выведенный из себя, почтенный друг мой поразил оскорбительным ударом слабого старца, убеленного седымт волосами, но и собственную свою супругу - перл добродетелей женских, красу и честь его дома - разбял в дребезги будущугю репутацию своего сына и затмил, в некотором смысле, блистательную перспективу своей жизни.

- Вот что случилось, милостивые государи, продолжал мистер Венгем с великою торжественностию. Сегодня утром присылает за мною лорд Стейн, прихожу, и нахожу его в самом плачевном состоянии!.. Вы понимаете, полковник, в каком положении должен находиться слабый старик после борьбы с таким гигантом, как вы, милостивый государь... Да, в глаза скажу, вы жестоко, сэр, воспользовались своим физическим преимуществом над слабостию старика. Не одно только телесное страдание сокрушает в настоящую минуту великодушного моего друга, нет; душа его растерзана, сердце обливается кровью. Человек обремененный, так сказать, заваленный, загруженный его благодеяниями; джентльмен, им уважаемый, любимый, защищаемый и покровительствуемый - этот самый джентльмен, милостивые государи, поступил с ним оскорбительно, жестоко, безчеловечно.... И чем, как не беспредельным великодушием лорда Стейна, объясните вы это самое назначение, о котором публикуют нынешния газеты? Да, милорд был истинно в плачевном состоянии, когда я сегодня поутру явился на его призыв; так же как и вы, милостивый государь, он сгарал желанием кровию смыть обяду; нанесенную ему, и возстановить оскорбленное достоинство его возраста и сана. Вам известны, конечно, доказательства его неустрашимости, полковник Кроли?

- Лорд Стейн не трус: это все знают, отвечал полковник.

- Первым его приказанием было: написать вызов и отправить его к полковнику Кроли. "Один из нас", сказал он, "не переживет этой обиды".

- Наконец-то вы добрались до дела, мистер Венгем, сказал полковник, кивнув головой.

- Я употребил с своей стороны все зависящия от меня средства, чтоб успокоить лорда Стейна. Великий Боже! воскликнул я, как это жаль, сэр, что мистрисс Венгем и я не могли воспользоваться приглашением мистрисс Кроли на её ужин!

- Она просила вас ужинать? сказал капитан Макмурдо.

- После оперы. Вот её записка... позвольте... да... нет, это другая бумага... я полагал, что она со мной; ну, да это все равно: уверяю вас честным словом джентльмена в действительности факта. Еслибы пошли - головная боль мистрисс Венгем помешала этому визиту; она страдает очень часто, особенно в весеннее время - так, еслибы мы пришли, говорю я, и вы застали нас по возвращении домой, не было бы тогда никакой ссоры, никаких обид, никаких подозрений. А теперь? Боже мой, какие страшные последствия от такой ничтожной причины! из-за мигрени моей жены подвергается опасности жизнь двух честнейших, благороднейших людей, и погружаются в глубокую печаль две древнейшие и знатнейшие фамилии во всей Англии!

Макмурдо посмотрел на своего приятеля с видом человека, поставленного в совершенный тупик. Родон скрежетал зубами при мысли, что жертва ускользает из его рук. Он не верил ни одному слову во всей этой истории, и, однакожь, как прикажете опровергать ее?

Между-тем речь мистера Венгема продолжала изливаться быстрейшим потоком, к чести ораторского таланта, неоднократно обнаруженного им в заседаниях Верхнего Парламента.

- Больше часу просидел я у постели страждущего старца, и всеми силами убеждал его, уговаривал, умолял, отказаться от намерения посылать к вам этот роковой вызов. Я объяснил и доказал, что обстоятельства, в самом деле, могли показаться довольно подозрительными с первого взгляда. Я признался, что многие, на вашем месте, были бы введены в это роковое заблуждение, и старался доказать, что человек, одержимый припадками ревности, действует как помешанный; его, даже в юридическом смысле, должно считать не иначе, как сумасшедшим. Дуэль между вами была бы в высшей степепи неприятною для всех сторон, и притом вы, лорд Стейн, не имеете никакого права рисковать своей жизнью в такие преклонные лета, когда, можно сказать, дни ваши сочтены, и каждая минута ваша драгоценна для отечесгва. Что скажет милорд Бумбумбум? Что станут говорить в большом свете? Не хорошо, очень не хорошо. Пусть вы невинны, но все же безразсудная толпа набросит невыгодную тень на вашу незапятнанную репутацию. Таковы ужь ныньче времена, и таковы нравы. И вот таким-то способом, миломтивые государи, мне удалось, наконец, уговорить его не посылать этого бедственного вызова.

- Не верю я ни одному слову во всей этой басне, сказал Родон, выведенный наконец из себя. Все это чистейшая ложь, и вы, мистер Венгем, первый в ней соучастник. Если он не вызывает, можете его уверить, что вызов этот последует от меня.

Мистер Венгем побледнел смертельно при этом неожиданном обороте дела, и пугливо посмотрел на дверь.

Но тут, к счастью, явился на выручку сам капитан Макмурдо. Этот джентльмен гневно поднялся с своего места, и без церемонии сказал полковнику Родону, чтобы он прикусил себе язык,

- Ты поручил мне это дело, и, стало-быть, твоя обязанность - слушаться меня, а не распоряжаться, как тебе вздумается. Ты не имеешь никакого права обижать моего почтенного друга, и вы, мистер Венгем, можете, если вам угодно, потребовать от него удовлетворения. Что жь касается до вызова лорду Стейну, то ужь, прошу извинить: посылай с ним кого хочешь, а я не пойду. Ищи себе другаго секунданта. Чорт побери совсем: мы отколотили, с нами объясняются, и мы еще ломаемся! Это из рук вон. Если милорд соглашается сидеть смирно, не шевелись и ты. А что касается до этого дела... относительно мистрисс Кроли, объявляю тебе, дружище, я совершению согласен с мистером Венгемом, что она чиста и непорочна, как голубица. Ты вспылил без всякого повода, и не доказал ничего. Наконец, друг ты мой любезный, надобно быть совершенным глупцом, чтобы не принять этого места, которое тебе предлагают. Нечего отказываться от счастья, если оно само в рот лезет.

- Капитан Макмурдо! вы говорите, как умнейший человек в мире, вскричал мистер Венгем, у которого, при этой выходке, как-будто гора свалилась с плечь. Я с своей стороны забываю все, что сказал против меня полковник Кроли в минуту неестественного раздражения.

- Ужь, конечно, вы забудете, сказал Родон с презрительной насмешкой.

- Типун бы тебе на язык, мой милый, возразил Макмурдо добродушным тоном. Мистер Венгем человек смирный, не забияка, как мы с тобой, и притом, он совершенно прав.

- Само-собою, господа, что все это дело должью быть предано глубочайшему забвению, сказал агент маркиза Стейна. Пуст оно умолкнет, погребено будет, запечатано, как выразился один знакомый мне оратор. Ни один звук из этой тайны не перелетит за порог этого дома. Я говорю это сколько из интересов моего друга, столько же для пользы и счастья самого полковника Кроли, который с непонятным ожесточением и упорством продолжает считать меня своим врагом.

- Лорд Стейн, думать надобно, не заикнется об этой истории, заметил капитан Макмурдо,- да и нам болтать не кстати. Дело, сказать правду, не совсем красивое, и, разумеется, чем меньше говорить об этом, тем лучше. Конец нашим переговорам. Поколотили-то собственно вас, а не нас, и если вы довольны, так мы и подавно!

Мистер Венгем раскланялся, и взял шляпу. Капитан Макмурдо вышел на минуту с ним из-за дверей, оставив Родона одного. Когда дверь за ними затворилась, веселое лицо капитана приняло какое-то странное выражение, близкое к презрителъной насмешке.

- Вы, кажется, не привыкли затрудняться какими-нибудь безделицами, мистер Венгем, сказал он.

- Вы мне льстите, капитан Макмурдо, с улыбкой отвечал агент милорда. Однакожь, право, я сказал по чистой совести, что мистрисс Кроли просила нас ужинать после оперы.

- Разумеется. И вы бы, вероятно, поужинали, еслибы не мигрень мистрисс Венгем. Дело, однакожь, вот в чем: у меня хранится тысяча-фунтовый билет, который я намерен передать вам для доставления лорду Стейну, если вы потрудитесь дать росписку в получении. Кроли не станет драться; но все же лучше спровадить эти денежки по принадлежпости.

- Все это ошибка, недоразумение, поверьте мне, почтеннейший, сказал Венгем с видом совершеннейшей невинности.

И сопровождаемый капитаном, он начал спускаться с лестничных ступеней в ту минуту, как сэр Питт собирался взойдти наверх. Макмурдо был несколько знаком с этим джентльменом. Оставив своего спутника, и сопровождая сэра Питта, он намекнул ему по доверенности, что дело относителъно дуэли, благодаря его содействию, замялось кое-как, и он не допустил полковника до драки.

Это известие произвело, повидимому, весьма приятное впечатлепие на сэра Питта, и он душевно поздравил брата с благополучным окончанием истории, чрезвычайно неприятной, и даже скандалёзной, если пустить еe в огласку. Причем баронет не преминул сделать несколько общих замечаний о дуэлях, развивая преимущественно ту назидательную мысль, что дуэли представляют самый неудовлетворительный скособ возмездия за нанесенную обиду.

После этой прелюдии сэр Питт, облеченный во всеоружие парламентского красноречия, приступил к примирению полковника с его женою. Он изложил в систематическом порядке показания мистрисс Бскки, указал на их весьма вероятную правдивость, и окончательпо объявил, что сам он твердо убежден в невинности своей невестки.

Но мистер Кроли ничего не хотел слышать.

- Она скрывала от меня свои деньги целые десять лет, сказал он, отвечая на доказательства баронета. Не дальше как вчера вечером она клялась, что ничего не получала от лорда Стейна. Истина обнаружилась только тогда, когда я собственными руками открыл её шкатулку. Если она была тут непреступна, то все же в её характере открылись демонские свойства, и я не увижу её никогда, никогда!

С этими словами полковник склонил голову на грудь, и на лице его отразилась невыразимая тоска.

- Бедный парень! проговорил Макмурдо, покачав головой.

-

Несколько времени Родон Кроли противился намерению взять место, исходатайствованное для него таким ненавистным патроном, и он собирался также удалить своего сына из учебного заведения, куда поместил его лорд Стейн. Мало-по-малу, однакожь, он угомонился, и решился вполне воспользоваться этими благодеяниями, убежденный просьбами брата и доказательствами мистера Макмурдо. Капитан представил, между-прочим как бесноваться будет милорд Стейн, когда узнает, что сам же он упрочил счастье своего врага, и этот аргумент окончательно образумил полковника Кроли.

Перед отъездом лорда Стейна за границу, колониальный секретарь, раскланиваясь с маркизом, приносил ему, от имени всей колонии, чувствительную благодарность за назначение такого мужественного и опытного губернатора на Ковентрийский остров; можно вообразить, с какими чувствами маркиз выслушал такую благодарность. Отъезд его за границу последовал немедленно после описанных нами событий,

Тайна роковой встречи между ним и полковником Кроли предана была глубочайшему забвению, как выразился мистер Венгем. То-есть, дуэлисты и секунданты, действительно, похоронили ее в тайниках своей души, но прежде даже, чем окончился воскресный вечер, ее разнесли повсюду на балаганных подмостках житейского базара, и толковали о ней по крайней мере в пятидесяти домах за обеденным столом. Мистер Кеккельби рассказал в один день на семи вечерних собраниях эту занимательную историю, делая к ней приличные дополнения, объяснения и вставки. Можете представить, как радовалась мистрисс Вашингтон Уайт! Супруга илинского епископа предавалась безмерному огорчению, и достопочтенный муж ея, в тот же день, отправился в Гигантский дом, чтобы написать свою фамилию в визитной книге. Молодой Саутдаун огорчился душевно, и сестрица его, леди Дженни, сокрушилась сердечно. Леди Саутдаун тотчас же написала к своей старшей дочери умилительное послание на Мыс Доброй Надежды. Великобританская столица толковала об этом по крайней мере три дня, и мистеру Уаггу, действовавшему по узаконению Венгема, стоило величайших усилий и хлопот, чтобы не впустит эту сплетню на столбцы газетных листов.

Полицейские чиновники, оценщики и маклера толпами нахлынули на бедного Реггльса, вступившего во владение своим домом на Курцонской улице, и - ужь дело известное, зачем они нахлынули. Как-скоро мы читаем в услужливой газете, что такой-то нобльмен, вследствие расстроенных обстоятельств, принужден удалиться за границу, и продать с молотка все свое движимое и недвижимое имущество, а такой-то джентльмен задолжал своим кредиторам до семи или восьми мильйонов,- джентльменский дефицит является нашему воображению в размерах исполинских, и мы невольно удивляемся жертве мотовства и безумно-близоруких рассчетов. Но кто, примером сказать, пожалеет бедного цирюльника, который никак не может получить своих деньжонок за то, что целые годы пудрил головы ливренным лакеям, или какого-нибудь pauvre diable портного, убившего весь свои капиталишко на ливреи, которые он имел честь изготовлять для жирных лакеев такого-то милорда? Как-скоро падает какая-нибудь громадная фирма, все эти спекулаторы гибнут незаметно под гигантскими развалинами, точь-в-точь как в индийских поэмах мелкие чертенята мильйонами низвергаются в пропасть по следам погибшего Ассура. На Базаре Житейской Суеты ничего не было говорено о мистере Реггльсе.

Куда же девалась прекрасная обитательница джентльменского домика на Курцонской улице? Какие были о ней толки? Была ли она преступна, или нет? Известно всем и каждому, какие обыкновенно приговоры в этих сомнительных случаях делаются на Базаре Жятейской Суеты. Некоторые уверяли, что Ребекка уехала в Неаполь вслед за лордом Стейном; другие распространяли слух, что милорд немедленно оставил этот город, когда услышал о прибытии Бекки в Палермо. Была и такая молва, будто Бекка играет из себя dams d'honneur в каком-то германском городе; некоторые, наконец, уверяли положительно, будто видели ее собственными глазами в Чельтенгеме, где она наняла скромную квартиру со столом и прислугой.

Достоверно то, что Родон назначил своей супруге довольно порядочный пожизненный пенсион, и читатель может быть уверен, что в руках нашей героини и последяяя копейка станет ребром.

Перед отъездом из Англии, Родон хотел застраховать свою жизнь в пользу сына, но ни одна компания не решилась рисковать своими деньгами, принимая в соображение слишком дурной климат Ковентрийского Остроива, куда отправлялся полковник. Оттуда он ежемесячно присылал письма и сэру Питту, и наленькому Роде. Макмурдо получал от него сигары, леди Дженни морские раковныы, стручковый перец, жгучия пикули и другия произведения колонии. Брату своему он аккуратно высылал ковентрийскую газету "Swamp Town Gazette"; где превозносили до небес этого нового губернатора, исполненного необыкновенного мужества и отваги, тогда-как другая газета "Swamp Town Sentinel", низвергала его до преисподней, утверждая, что Калигула и Нерон были предобрейшими созданиями в сравнении с господином Кроли. Этот последний отзыв объяснялся собственно тем, что Родон забыл однажды пригласить к себе на вечер жену издателя "Сентинеля". Маленький Родя читал обе газеты с величайшим удовольствием.

Матери своей не видал он никогда, потому-что мистрисс Бекки не удосужилась сделать прощального визита своему сыну. По воскресеньям и в другие праздничные дни, Родя отправлялся обыкновенно к свосй тётушке, леди Дженни. Скоро он узнал все гнезда на Королевиной усадьбе, и стал выезжать на охоту с собаками сэра Гуддельстона, которым он столько удивлялся при своем первом незабвенным посещения Гемпшира.

ГЛАВА LV.

Джорджинька превратился в джентльмена.

Юный Джордж Осборн поселился, как мы видели, в Россель-Скверском палаццо своего деда, и занял бывшую комнату своего отца. Скоро дела пошли таким-образом, что его начали считать единственным наследником богатого негоцианта. Привлекательная наружность Джорджиньки, его любезное обхождение и джентльменская осанка произвели победительное влияние на сердце старика, и мистер Осборн гордился внуком столько же, как некогда гордился своим единственным сыном.

Даже более. Джорджинька, что называется, купался в роскошных наслаждениях, и пользовался такими привилегиями, которых вовсе не имел покойный его отец. Знаменитая фирма достигла в последние годы до высшей степени величия и блеска. Богатство старика Осборна и значение его в Сити обнаружилось в огромнейших размерах. Встарину был он очень рад, когда нашел возможность поместить своего сына, с некоторым комфортом, в учебном заведении, и гордость его была вполне удовлетворена, когда впоследствии Джордж-старший поступил в военную службу. Теперь не то. Для маленького Джорджа старик собирался устроить гораздо более почетную и блистательнейшую карьеру. Смело заглядывая в будущность своими старческими глазами, он видел его членом ученых обществ; оратором Парламента, баронетом, может-быть, и даже пэром. "Джорджинька должен быть джентльменом, и будет джентльменом", горорил беспрестанно мистер Осборн всем своим приятелям и знакомым. Старик воображал, что он умрет спокойно и с чистою совестью, как-скоро увидит своего внука на этой широкой дороге к почестям и славе. Образование Джорджиньки должно поручить не иначе, как первоклассному ученому, вполне знакомому с современным ходом искусств и наук, а не то, чтоб какому-нибудь шарлатану, примером сказать, из Оксфордского Коллегиума. Все эти оксфордские верхогляды торгуют своей латынью, как голодные собаки и что всего хуже, не имеют никакого уважения к почтенному британскому негоцианту, которому, однакожь, стоит только свистнуть, чтоб накликать их целую свору на свои двор. Впрочем, за несколько лет мистер Осборн ставил ни во что вообще все ученое сословие, но в настоящую пору, мнения его на этот счет зпачительно переменились. Он сожалел искренно, душевно, что сам не получил в молодости надлежащего воспитания, приличного английскому джентльмену, и неоднократно указывал юному Джорджу, в пышных и торжественных выражениях, на необходимость и превосходство классического образования.

Когда они встречались за обедом, дед обыкновенно расспрашивал внука, каким чтением занимался он сегодня, и когда мальчик представлял подробный отчет о плане и методе своих занятий, старик подмигивал, улыбался и выслушивал с видимым удовольствием каждое слово, притворяясь, будто он отлично разумеет все эти ученые дела. Но рассуждая о них сам в присутствии юного питомца, мистер Осборн делал сотни ребяческих промахов, и обнаруживал свое невежество на каждом шагу. Это, конечно, не могло увеличить уважения внука к его престарелому патрону. Мальчик бойкий и живой, Джорджинька мигом смекнул, что дедушка его - совершеннейший профан в деле классической науки, и на этом основании начал смотреть на него свысока. Прежнее воспитание, несмотря на тесный объем предметов и крайнюю ограниченность средств, могло выработать из Джорджиньки истинного джентльмена гораздо скорее и надежнее, нежели как рассчитывал теперь мистер Осборн. Воспитывала его женщина добрая, слабая и нежная, гордившаеся только им одним и чистое её сердце организовзно было таким-образом, что она, без всяких вненишх усилий, могла быть и казаться истииною леди. Она восвятила себя исключительно исполнению материнского долга, и если мистрисс Эмми никогда не отличалась блистательным красноречием, зато никогда также из уст её не вырывались пошлости, бессмысленные и пустые. Существо невинное и чистое, простосердечное и безъискусственное, могла ли Амелия не быть благодарною женщиною в полном смысле этого слова?

Юный Джордж господствовал безусловво над этою уступчивою натурой, и когда теперь пришел он в соприкосновение с надменным стариком, выставлявшим на показ свое чванство и небывалую ученоеть, Джорджинька немедленно принял его под свою команду, и сделался таким-образом полновластным господином на Россель-Сквере, он составил о себе самое высокое понятие, как избалованный сынок какого-нибудь милорда Бумбумбума.

Между-тем, как нежная мать беспрестанно ожидала свидания с ним на Аделаидиных Виллах, и думала о нем только по дням и по ночам, каждый час и каждую минуту, Джордж, окруженный безчисленными удовольствиями и наслаждениями, переносил разлуку с мистрисс Эмми без малейшей душевной скорби. Дети весьма часто проливают горькие слезы, когда их отправляют в школу, но источником этих слез бывает почти исключительно представление о той горькой участи, которая ожидает их между чужими. Не все из них плачут из одной только привязанности к матери или отцу. Если вы приймете на себя труд припомнить, каким образом, в эти счастливые годы детства, глазки ваши осушались при виде какой-нибудь инбирной коврижки, и булочка с изюмом окончательно исцеляла вас от сердечной тоски после разлуки с своей мама, то вы не будете, конечно, о возлюбленный собрат и друг мой, слишком доверять и в настоящую минуту совершеннейшему бескорыстию и чистоте своих собственных чувств.

Очень хорошо. Мастер (1) Джордж Осборн утопал в океане наслаждений, и расточительный старик без счета бросал деньги на удовлетворение прихотей своего избалованного внука. Кучеру приказано было купить для него превосходнейшего пони, какого только можно приобресть за деньги, и ездить на этой лошадке Джорджинька учился в берейторской школе, где, в кратчайшее время, познакомили его со всемя тонкостями всаднического искусства, так-что он удовлетворительно скакал без шпор, и перепрыгавал через небольшие баррьеры. Затем, в сопровождении кучера Мартына, начал он выезжать, парадно и торжественно, сперва в Реджент-Парк, а потом и в Гайд-Парк. Старик Осборн, неимевший теперь слишком головоломных и многотрудных занятий в Сити, где должность его исправлял один из младших товарищей фирмы, весьма часто выезжал с старшей своей дочерью на эти публичные гулянья. Джорджинька постоянно рисовался подле экипажа, заставлял свою лошадку выделывать прехитрые курбеты, и это доставило невыразимое наслаждение его деду. Самодовольный старичок, подталкивая локтем свою дочь, восклицал от полноты душевного восторга:

- Посмотрите-ка, мисс Осборн! Ух, какой молодец!

И за тем он принимался хохотать, и щеки его покрывались краской живейшего удовольствия, когда он выглядывал из кареты на прекрасного мальчика, и когда лакей, стоявший на запятках, приветствовал мастера Джорджа. Здесь также, в ряду катающихся экипажей, можно было заметить, каждый день, великолепную карету с фамильными золотыми гербами господ Буллок, Гулькер и Компании. Мистрисс Фредерик Буллок заседал в ней с своими тремя конфектпыми птенцами в перьях и кокардах, глазевшими из окон экипажа. Склонив голову на одну сторону, приосанившись и подбоченившись, мастер Джордж, гордый и великолепный, как лорд, нередко проезжал. мимо своей тётки, и мистрисс Фредерик Буллок бросала на него взгляды. исполненные самой искренней ненависти и задушевного презрения.

Джорджиньке было в эту эпоху около одиннадцати лет, но он носил уже штрипки и прекраснейшие сапожки, достойные украшать ногу джентльмена зрелых лет. У него были вызолоченные шпоры, хлыстик с золотой верхушкой, превосходная булавка в бантике шейного платка и щегольские лайковые перчатки из первых сортов модного магазина на Кондюит-Стрите. Мистрисс Эмми, отправляя Джорджиньку в чужой дом, снабдила его двумя галстухами отличной работы, и собственаыми руками сшила для него несколько сорочек из тончайшего полотна, но когда сынк первый роз навестил вдову на Аделаидиных Виллах, Амелия заметила, что не было на нем ни одного лоскутка её собственного рукоделья. Джорджинька щеголял в батистовых рубашках, украшенных на груди блестящими рядами драгоценных пуговок. Скромные её подарки скрылись под спудом, и мисс Осборн, думать надобно, наградила ими кучерского сына. Амелия принудила себя думать, что ей чрезвычайно нравится такая перемена, и действительно, она была вполне счастлива при взгляде на прелестного мальчика, одетого по-джентльменски.

Черный силуэтик Джорджа, приобретенный за шиллингь, висел, с некоторого времени, над постелью мистрисс Эмми подле другаго безценного портрета. Когда мастер Джордж делал свои обычные визиты на Аделаидины Виллы, обитатели этого скромного захолустья с любопытством смотрели на него из своих окон, и любовались на маленького всадника, галопирующего на чудесном скакуне. Однажды малютка Джордж вошел в хижину своей матери с каким-то особенно торжественным лицом, и после обычных приветствий, вынул из кармана своего сюртука (то был самый модный белый сюртучок с бархатным воротинком) красный сафьянный футляр.

- Вот тебе, мама, сказал он с торжествующим лицом, подавая футляр мистрисс Эмми. Я купил его на свои собственные деньги. Надеюсь, это будет тебе очень приятно.

Открыв футляр, Амелия с радостным криком заключила малютку в свои объятия, и покрыла его тысячью поцалуев. То был мимьятюрный портрет самого Джорджиньки, весьма искусно сделанный, хотя, разумеется; оригинал миньятюра в мильйон раз был лучше, как думала вдова. Однажды старик Осборн, проезжая по Соутамптонской улице, заметил в окые магазина превосходные картины, и немедленно заказал их художнику портрет своего внука. Впродолжение одного из сеансов, мастер Джордж, располагавший значительною суммою карманных денег, вздумал спросить живописца, что будет стоить копия миньятюрного портрета, и сказал, что он готов заплатить за работу своими собственными деньгами, так-как миньятюр предназначается в подарок мамаше. Художник согласился за безделицу исполнить желание малютки, и когда старик Осборн услышал об этом событии, Джорджднька получил от него вдвое больше соверенов, сколько заплатил он за копию миньятюра.

Дед был очень рад обнаружению таких великодушных чувств в своем внуке.

Но что значила эта радость в сравнении с восторгом, овладевшим душою мистрисс Эмми? Это доказательство сердечной привязанности малютки очаровало ее в самой высокой степени, и Амелия была теперь душевно убеждена, что не было в мире мальчика, способного равняться в великодушии с её сыном. Мысль о его любви осчастливила ее на несколько недель. Сон мистрисс Эмми сделался отраднее и спокоинее, когда портрет Джорджиньки лежал под её изголовьем, и нам было бы неудобно пересчитать, сколько раз она цаловала его и плакала над ним. Робкое сердце нежной вдовы проникалось неизреченною благодарностью, как-скоро она видела какиа-нибудь доказательства привязанности от любимых ею особ. В первый раз теперь была она утешена и вполне счастлива после разлуки с сыном.

В новом своем доме мастер Джордж хозяйничал и распоряжался, как истинный милорд. За обедом он подчивал вином, и сам тянул шампанское с таким джентльменским видом, что старый дед был от него в восторге.

- Посмотрите-ка на него, посмотрите! говаривал обыкновенно мистер Осборн, подталкивая локтем своего соседа, причем самодовольное лицо его покрывалось пурпуровой краской. Где, спрашивается, видали вы такого молодца? Ах, Боже мой! Да ведь ему скоро понадобятся туалет и бритва! Мы не успеем оглянуться, как у него выростут усы. Это ужь я вам говорю.

Должно однакожь заметить, что проделки этого удивительного мальчика не совсем нравились гостям и приятелям старого джентльмена. Судья Коффин не находил ни малейшего удовольствия в том, что мастер Джордж беспрестанно вмешивался в разговор, и прерывал его на самых интересных местах. Полковник Фоги, казалось, вовсе не интересовался зрелищем полупьяного мальчишки. Мистрисс Тоффи, супруга королевского адвоката, не чувствовала никакого удовольствия, когда вертлявый Джорджинька столкнул однажды своим локтем рюмку портвейна на её желтое атласное платье, и сам же захохотал над этой бедой. Еще менее забавным покзалось ей то обстоятельстяо, когда мастер Джордж отколотил на Россель-Сквере её третьяго сынка, годом постарше Джорджа. Этот юный джентльмен учился в школе доктора Тикклея, откуда он приезжал по праздникам домой, где злосчастная судьба впервые столкнула его с мастером Джорджем. Но этот геройский подвиг особенно понравился мистеру Осборну, и он поспешил наградить внука двумя соверенами, с обещанием давать ему по стольку же за каждого мальчишку старше его годами, которого удается "оттузить" мистеру Джорджу. Трудно сказать, что именно хорошо ваходил старик в этих битвах; вероятно смекал он, что мальчики исподоволь должны приучиться к мужественной отваге, столько необходимой для них впоследствии на широкой дороге жизни. Впрочем английское юношество воспитывается в таких нравах с незапамятных времен, и много между нами стоических философов, готовых всеми силами отстаивать необходимость всех этих детских забав. Гордый славою и победой над мастером Тоффи, Джордж естественным образом возъимел желание сообщить своим подвигам обширнейшие размеры. Случай представился весьма скоро. Однажды юный Джордж, разодетый в пух и перетянутый в ниточку, вышел погулять в сопровождении своего приятеля, мастера Тодда, сына младшего партнёра фирмы Осборна и Компании. Наружность юного Осборна обратила на себя вимиание булочникова сына, и он был столько дерзок, что осмелился, по этому поводу, высказать вслух несколько саркастических замечаний. Джорджинька, неговоря дурного слова, скинул свою куртку, отдал ее на сохранепие мастеру Тодду и, засучив рурва, решился наказать грубияна. Но фортуна на этот раз обратилась к нему спиною, и победителем остался негодный булочник! Мастер Джордж возвратился домой с подбитым глазом, и по воротничкам его голландской рубашки струился кларет, откупоренный из собственного его носа. Он сказал дедушке, что соперником его в битве был гигант, и вслед за тем перепугал свою бедную мать на Аделаидиных Виллах, представив ей весьма длинный и достоверный отчет о подробностях битвы.

Этот юный Тодд, из Корамской улицы, что на Россель-Сквере, был задушевным другом и поклонником мистера Джорджа. Оба они, с одинаковым искусством, рисовали театральные фигуры, кушали с одинаковым аппетитом пирожки и малиновые торты, катались по льду на копьках по Реджент-Парку, как-скоро вода замерзала в зимнее время, и оба, наконец, с одинаковой охотой ездили в театр, куда, по приказанию мистера Осборна, сопровождал их Раусон, телохранитель мастера Джорджа.

Под руководством этого джентльмена, молодые люди обозрели все главнешния зрелища столицы, и познакомились с именами всех актёров от Дрюриленского театра до Sedler's Wells. Ha домашнем театре, в семействе Тодда, они сами разыгрывали многия роли с блистательным успехом. После спектакля, обязательный Раусон нередко угощал своих юных господ устрицами и пуншем. Можно с достоверностию заключить, что и мастер Джордж оставался в свою очередь благодарным к этому великодушию слуги.

Мистер Вульси, знаменитый портной из Вест-Энда, получил приказание украсить джентльменскую особу мастера Джорджа самым блистательным образом, не щадя никаких издержек. Старик Осборн и слышать не хотел о портных из Сити или Гольборна, которые шили платье на него самого. Мистер Вульси дал полный разгул своей фантазии, и снабдил мальчика фантастическими панталонами, фантастическими жилетами и фантастическими куртками, которых могло бы достать на целую школу маленьких денди. Были у него белые жилеты для балов, и черные бархатные жилеты для обедов. К столу он всегда являлся "настоящим вест-индским франтом", как справедливо замечал его сосед. Одному из слуг поручено было заведывать туалетом мастера Джорджа, отвечать на его колокольчик и подавать ему письма не иначе, как на серебряном подносе.

После завтрака, Джорджинька сидел обыкновенно в столовой, в больших креслах, и читал "Morning Post", принимая позу и осанку взрослаго джентльмена. "Какой у него гордый и повелительный вид!" замечала прислуга, удивляясь преждевременному развитию малютки. Те, которые хорошо помнили капитана, его отца, утверждали положительно, что мастер Джордж похож на него, как две капли воды. Неугомонная деятельность этого удивительного мальчика, его бранчивость, грозные и повелительные манеры оживляли как-нельзя больше унылый дом богатого негоцианта.

Воспитание Джорджа поручено было знаменитому ученому и педагогу, приготовлявшему нобльменов и джентльменов для поступления в университеты, юридические коллегии, и для занятия разных ученых профессий. В программе этого заведения было объяснено, что "благородные юноши, поступающие в сей учебный институт, будут наслаждаться, в семействе содержателя, всеми выгодами изящно-утонченных обществ, равно как чувствами родственной доверенности и родительской любви". Этим объявлением достопочтенный Лоренс Виль, капеллан лорда Барикриса, и супруга его, мистрисс Виль, надеялись заманить к себе благородное юношество из многих столичных домов. Жительство их было в Блюмсбери, на улице Оленей.

Репутация заведения, в скором времени утвердилась на прочном основании, и достопочтенный Виль справедливо мог гордиться блистательными успехами одного или двух учеников. Из настоящих питомцев особенно был замечателен долговязый Индиец с оливковым цветом лица, с курчавыми шелковистыми волосами и с величественной осанкой истинного денди. Казалось, не было у него ни племени, ни рода, и никто не навещал его в пансионе достопочтенного Виля. Другим питомцем был неуклюжий малый двадцати-трех лет. Воспитание его до сих пор находилось в крайнем запустении, и достопочтенный содержатель пансиона принял на себя обязанность ввести атого недоросля на поприще джентльменской жизни. Были здесь еще два сына полковника Бенгльса, состоявшего за океаном на службе Ост-индской Компании. Эти четыре джентльмена сидели за обеденным столом мистрисс Виль, когда Джорджинька впервые был представлен в "сей благородный институт".

Мастер Джордж, как и дюжина других питомцев, был только полупансионер. Он приходил по утрам в сопровождении приятеля своего мистера Раусона, или, приезжал верхом на своей лошадке, в сопровождении грума, как-скоро была хорошая погода. Богатство его дедушки считалось в этой школе неизмеримым и несметным. Достопочтенный мистер Виль приветствовал лично юного Джорджа, как богатейшего наследника, предназначенного судьбою для высоких целей в джентльменском мире. Он увещевал его быть ревностным, прилежным, кротким и послушным в летах цветущей юности, для того, чтоб достойным образом приготовить себя к высоким почестям и должностям, которые, без всякого сомнения, он должен будет занимать в летах зрелой возмужалости. Повиновение в дитяти, говорил достопочтенный Виль, есть вернейший залог и ручательство в его способностях повелевать, как-скоро он войдет в возраст мужа. И на этом основании, достопочтенный Виль убедительно просил мастера Джорджа не приносить с собой в школу слоеных пирожков, и не расстроивать здоровья юных Бенгльсов, которые, слава-Богу, всегда сыты и довольны за гостеприимным столом мистрисс Виль.

Ход преподавания, или "Curriculum", как обыкновенно выражался достопочтенный Виль, был в его заведении устроен в обширнейших размерах, и молодые джентльмены на улице Оленей без труда могли усвоить себе окончательные результаты всех искусств и наук, известных современному миру. К их услугам предложены были глобусы, небесный и земной, электрическая машина, токарный станок, театр, устроенный в прачешной, химические аппараты и отборная библиотека из всех писателей, древних и новых, писавших на всех европейских и некоторых азиатских языках. Достопочтенный Виль водил своих питомцев в "Британский Музеум", и рассуждал с ними там о разных археологических статьах и предметах естественной истории с таким удивительным красноречием и глубокомыслием, что вся публика Музеума с наслаждением слушала знаменитого профессора, владеющего такими энциклопедическими сведениями. Вся улица Оленей была преисполнена глубочайшего уважения и удивления к всеобъемлющему педагогу. Разсуждая без умолку обо всех возможных предметах, достопочтенный Виль всегда старался вклеить в свою речь латинский или греческий эпитет, какой только мог отыскаться в словаре: это было, в его глазах, одним из величайших средств приобретения громкой славы между профанами, которые, как известно, всегда удивляются тому, чего не понимают. Должно притом заметить, что он старался протягивать и округлять свои периоды, как Цицерон, и речь его принимала торжественный тон даже в таких случах, когда глубокомысленный профессор толковал о простых житейских делах.

Однажды, когда мастер Джордж пришел в школу, достопочтенный Виль обратился к нему с следующею речью:

"Возвращаясь вчера ночью с учено-литературного вечера у превосходнейшего друга моего, доктора Больдерса - это великий археологь, милостивые государи, прошу вас заметить, великий археолог - я вдруг, ex improviso, или правильнее, ex abrupto, должен был, проходя по Россель-Скверу, обратить внимание на то, что окна в истинно джентльменских чертогах вашего высокочтимого и уважаемого мною деда, были иллюминованы великолепно, как-будто для некоего торжества, или правильнее - пиршества. Итак, мастер Джордж, справедлива ли моя ипотеза, что мистер Осборн принимал в своем палаццо великолепное общество гостей, magnificentissimam spirituum ingeniorumque sacietatem?"

Юный Джордж, неистощимый в остроумии, передразнивал с большим успехом мистера Виля, и смеялся над ним в глаза. На этот раз, однакожь, отвечал он очень скромно, что догадка почтенного профессора совершенно справедлива.

"Нет, конечно, ни малейшего сомыения, милостивые государи, продолжал профессор, что особы удостоившиеся чести быть приглашенными в дом мистера Осборна, остались вполне довольными его гостеприимством. Я сам не раз был очсвидным свидетелем пиршеств, производившихся в доме высокопочтеннейшего негоцианта. (Замечу здесь кстати, мастер Осборн, что сегодня вы пожаловали к нам слишком поздно, и вы уже не однажды погрешаете в этом отношении.) Да, милостивые государи, я сам, не смотря на скромное положение, занамаемое мною в свете, удостоивался приглашений в дом мистера Осборна, и персонально принимал участие в его изящном гостеприимстве. И хотя я разделяю по временам трапезу с людьми великими и благородными в полном смысле этого слова - к ним между прочим, ex jure et lege отномится превосходный друг мой и патрон, высокопревосходительный милорд Джордж Барикрис - однакожь, тем не менее, милостивые государи, принимаю на себя смелость уверить всех вас вообще, и каждого в том, что гостеприимный стол британского негоцианта роскошен и великолепен столько же, как у перааго вельможи сей столицы. И так, мистер Блокк, мы остановились на интересном месте эвтропиевой истории, когда помешал нам мистер Джордж своим поздним прибытием в класс. Продолжайте, сэр, прошу вас покорнейше."

И этот великий муж, светило всет искусств и наук, принял на себя первоначальное образование маленького Джорджа. Амелия весьма часто не доискивалась никакого смысла в его высокопарных фразах, и по этой самой причине считала его чудом глубочайшей эрудиции. Имея в виду особые таинственные цели, бедная вдова познакомилась и подружилась с мистрисс Виль. Она любила присутствовать в стенах учебного заведения, и наблюдать, когда приходил её Джорджинька. Повременам мистрисс Виль препровождала к ней пригласительные билетики на "Conversazioni", производившиеся один раз в месяц, как обозначено было на розовых карточках, где греческими буквами напечатано было: "Афины". На этих вечерах знаменитый профессор угощал своих приятелей и питомцев душистым чаем и поучительной беседой! Мистрисс Эмми ни разу не пропускала этих "Conversazioni", и считала их восхитительными до той поры, пока Джорджинька сидел подле нея. И какая бы ни была погода, Амелия на другой день по-утру, опять приходила к мистрисс Виль и приносила ей искреннее благодарение за восхитительный вечер, в котором она принимала личное участие, но как-скоро классы оканчивались, и Джорджинька уходил домой в сопровождении мистера Раусона, бедная мистрисс Осборн надевала шляпку, шаль, и немедленно отправлялась на Аделаидины Виллы.

Само-собою разумеется, что образование Джорджиньки, под руководством такого всеобъемлющего педагога, двигалось вперед исполинскими шагами, как об этом ясно значилось в аттестатах, доставляемых еженедельно мистеру Осборну в его Россель-Скверский палаццо. Имена нескольких дюжин искусств и наук печатались на классной табличке, и профессор собственною рукою отмечал степень успехов, сделанных его учениками в той или другой отрасли человеческого ведения. Мастер Джордж в греческом языке оказался ??????, в латянском optimus, во французском tres-bien, и так далее. К концу академического года, все и каждый получали награды, соответственные блистательным успехам в той или другой науке. Даже мистер Шварц, шелковисто-курчавый джентльмен, сводный братец высокородной мистрисс Мак-Мулл, и мистер Блакк, двадцати-трех-летний недоросль с тупою головою, и этот молодой верхогляд, вышеупоминутый мастер Тодд - даже они получили маленькие книжечки по восемнадцати пенсов за штуку с греческой эмблемой "Афины", и пышной латинской надписью от профессора молодым его друзьям.

Семейство мастера Тодда связано было с домом Осборна безчисленными благодеяниями. Отец его был первоначально конторщиком Осборна, и возвысился впоследствии до степени младшего товарища богатой фирмы.

Мистер Осборн был крестным отцом мистера Тодда, который, на этом основании, кончив курс наук, писал на своих визитных карточках: "мистер Осборн Тодд", и сделался мало-по-малу одним из самых модных джситльменов. Мисс Мери Тодд приходилась крестницей мисс Осборн, которая каждый год, в день именин, дарила ей значительную коллекцию назидательных трактатов, брошюрку новейших стихотворений поучительного содержания и другия, более или менее драгоценные сокровища в этом роде. Повременам мисс Осборн вывозила в своей карете юных членов фамилии Тодд, и когда кто-нибудь из них был болен, долговязый лакей, в плисовых панталонах, и красном жилете, относил жене и другия целительные лакомства из Россель-Сквера на улицу Корам. Корамская улица трепетала перед Россель-Сквером, и смотрела на него подобострастными глазами. Мистрисс Тодд, прославившаеся необыкновенным искусством поджаривать баранину и выделывать цветочки из репы и моркови, довольно часто путешествовала на Россель-Сквер и заведывала приготовлениями к парадному обеду, не думая сама добиваться чести присутствовать за джентльменским банкетом. Старик Тодд получал приглашение на обед только в том случае, когда кто-нибудь из гостей не являлся в урочный час. Мистрисс Тодд и мисс Мери прокрадывались обыкновенно вечерком, без стука и без звона, на дамскую половину уже после обеда, когда мисс Осборн и другия леди под её конвоем удалялись в гостиную в ожидании джентльменов. И когда, наконец, являлись джентльмены, мисс Мери садилась за фортепьяно и начинала петь романсы и сонаты. Бедная молодая леди! Как тяжко работала она над этими романсами и сонатами в своей одинокой комнате на Корамской улице; прежде чем осмеливалась представиться джентльменской публике на Россель-Сквере.

Мастер Джордж решительно владычествовал над всеми, с кем только сталкивала его судьба. Приятели, родственники, друзья, все слуги и служанки, казалось, готовы были преклонить колена перед юным джентльменом, и мы обязаны признаться, что мастер Джордж, как и многие другие смертные, весьма охотно подчинился этим распоряжениям судьбы. Роль полновластного господина пристала к нему как-нельзя лучше.

Все и каждый на Россель-Сквере боялись мистера Осборна, но мистер Осборн, в свою очередь, боялся мастера Джорджа. Необыкновенная юркость мальчика, его смелые манеры, болтовня о книгах и ученых предметах, его чрезвычайное сходство с покойным отцем, не получившим родительского благословения перед смертью: все это озадачивало старого джентльмена, и безусловно подчиняло его капризам маленького внука. Старик вздрагивал при взгляде на какую-нибудь наследственную черту, бессознательно обнаруживаемую внуком, и повременам мерещилось ему, будто он опять видит в мальчнке старшего Джорджа. Снисходительностью и благосклонностью к своему внуку, мистер Осборн надеялся загладить, некоторым образом, свои проступки в отношении к его отцу. Все удивлялись и недоумевали, отчего старик обнаруживает такую нежность. Он был обыкновенно суров в присутствии своей дочери, и попрежнему ворчал на безответную мисс Осборн, но угрюмое лицо его мигом прояснялось, и он улыбался, когда Джорджинька садился за стол завтракать или обедать.

Мисс Осборн, тётушка Джорджа, была теперь в полном смысле перезрелая старая дева, согбенная под тяжестию сорока лет скуки, тоски, несбывшихся мечтаний и надежд. Командавать ею было весьма удобно и легко. Как-скоро Джорджинька хотел у неё выманить какую-нибудь вещицу - баночку с вареньем из буфета, или завялый цветок из альбома (то был старинный, дорогой альбом, заведенный еще в ту поэтическую эпоху, когда мисс Осборн училась живописи у мистера Сми, незабвенного друга её сердца) - вещица немедленно переходила в его владение, и удовлетворив таким-образом своему желанию, мастер Джордж уже не обращал ни малейшего внимания на свою тетку.

Все его сверстники и приятели, посещавшие школу, благоговели перед юным джентльменом, так-как старший их учитель вежливо раскланивался и почтительно разговаривал с мастером Джорджем. Леди, посещавшие дом мистера Осборна, все без исключения ласкали хорошенького мальчика. Мистрисс Тодд с очевидным удовольствием оставляла с ним свою младшую дочи Розу Джемиму, прелестную малютку восьми лет.

- Какая чудесная парочка! говорила мистрисс Тодд своим задушевным приятельницам, которые однакожь никогда не посещали Россель-Сквера, вследствие чего нежная мать могла вполне положиться на их скромность.- Какая чудесная парочка! Сердце не нарадуется, когда смотршь на нях. И кто знает, что может случиться?..

Дедушка с матерней стороны, разбитый горем старик, прозябавший на Аделаидиных Виллах, безусловно, также подчинился самовластному джентльмену. И мог ли он не уважать мальчика в таком прекрасном платье, разъезжавшего на чудесной лошадке в сопровождении грума? Джорджинька, напротив того, беспрестанно слышал самые злые сатиры, обращенные на Джона Седли его старым и закоснелым врагом. Мистер Осборн обыкновенно называл его старым нищим, старым угольщиком, старым банкрутом, и весьма нередко названия этого рода сопровождались другими сильнейшими эпитетами, обличавшими необузданный гнев и глубоко затаенную злобу. Весьма немудрено, что, при таких обстоятельствах, Джорджинька совсем перестал уважать несчастного отца мистрисс Эмми. Через несколько месяцев после водворения его на Россель-Сквере, старушка мистрисс Седли умерла. Мальчик питал к ней очень слабую привязанность, и равнодушно выслушал печальную весть о кончине своей бабушки. Он сделал визит своей матери в прекрасном траурном костюме, и был очень недоволен, что не мог в тот вечер ехать в театр, где давали одну из любимых его пьес.

Болезнь старушки поглощала в последнее время всю деятельность мистрисс Эмми, и, быть-может, служила для неё спасительным развлечением после разлуки с сыном.

Из кресел в гостиной старушка перешла в постель, с которой уже не суждено было ей встать. Мистрисс Осборн переселилась также в спальню больной матери, и отлучалась от неё на короткое время для свидания с Джорджем. Старушка бранила ее даже за эти редкие отлучки, и брюзгливость ея, казалось, возрастала с увеличением предсмертного недуга. Кто бы мог подумать, что мистрисс Седли, некогда добрая, нежная, улыбающаеся мать, превратится в капризную и подозрительную старуху, как-скоро бедность, нищета и физические недуги истребят из её души все лучшие человеческие свойства? Но болезнь и горкие упреки матери не могли сокрушить чувствительного сердца мистрисс Эмми. Совсем напротив: она тем легче переносила другое бедствие, тяготевшее над её душой, и беспрестанные жалобы страдалицы отвлекали ее от других беспокойных и тревожных мыслей! Предупредительная и нежная, Амелия всегда готова была отвечать на сварливый голос немощной старушки, всегда утешала ее словами небесной надежды, исходившими прямо от этого чистого сердца, и наконец ей суждено было закрыть навсегда эти глаза, которые некогда смотрели на нее с материнской любовью.

С этой поры сострадание и нежность мистрисс Эмми обратились на её осиротелаго старика-отца, в-конец оглушенного этим роковым ударом. Мистер Седли был теперь в полном смысле сирота, одинокий в целом мире. Его спокойствие, честь, счастье, все, что любил он в жизни, навсегда сокрылись в могиле с трупом его жены. Одна только Амелия своими беспрерывными ласками и утешениями могла еще некоторым образом привязывать к жизни этого немощного старца, задавленного душевной тоскою.

Однакожь я не намерен писать для вас историю, милостивые государи, это было бы и утомительно, и скучно. Базар Житейской Суеты терпеть не может последовательных историй. Следовательно... d'avance!

-

Однажды, когда молодые джентльмены заседали, по обыкновению, в кабинете достопочтенного Виля, высокоумный профессор всех искусств и наук объяснял им неизвестные тайыы классической премудрости, щегольской экипаж подъехал к портику, украшенному статуей Минервы, и два джентльмена постучались у подъезда. Юные Бенгльсы немедленно бросились к окну в смутной мадежде увидеть своего отца, приехавшего из Бомбея. Неуклюжий недоросль двадцати-трех лет, томившийся в эту минуту над Эвтропием, с нетерпением бросив книгу, поспешил отереть свой нос об оконное стекло; ему первому удалось увидеть, как Laquais de place спрыгнул с козел, отворил дверцу кареты, и выпустил оттуда двух незнакомых джентльменов.

- Один какой то толстяк, а другой не слишком тонок и не слишком толст, сказал мистер Блякк, когда раздался громовый стук у подъезда.

Все заинтересовались этой вестью, от достопочтенного профессора, надеявшагося увидеть родителей своих будущих питомцев, до мистера Джорджа, готового воспользоваться всяким предлогом, чтоб оторваться от книги.

Минуты через две, лакей в оборванной ливрее вошел в докторский кабинет, и сказал:

- Какие-то два джентльмена желают видеть мастера Осборна.

Достопочтенный профессор имел поутру маленькую неприятность с этим юным джентльменом по поводу хлопушек, принесенных им в учебную залу, но лицо его; при этом докладе, приняло обычное выражение предупредительной вежливости, и он сказал:

- Мистер Осборн, даю вам совершеннейшее мое позволение повидаться с вашими друзьями, приехавшими в карете. Свидетельствуйте им глубочайшее почтение от меня и мистрисс Виль.

Джордж пошел в приемную, и увидед двух незнакомцев, окинул их с ног до головы своим горделивым и надменным взглядом. Один был действительно жирный толстяк с бакенбардами и усами; другой - тощий и длинный джентльмен, в синем сюртуке, смуглолицый и немного поседелыии.

- Агь, Боже мой, как он похож! воскликнул длинный джентльмен, с изумлением отступая назад. Можешь ли ты догадаться, кто мы, Джордж?

Мальчик вспыхнул, и глаза его засверкали необыкновенным блеском.

- Этого господина я не знаю, сказал он,- но вы, по всей вероятности, майор Доббин.

То был дейетвительно майор Доббин, старый наш друг и приятель. Его голос задрожал от удовольствия, когда он поцаловал малютку, и притянул его к себе за обе руки.

- Маменька твоя, вероятно, говорила тебе обо мне: не правда ли, Джордж?

- Как же! отвечал Джордж. Я слышал о вас от неё больше тысячи раз.

ГЛАВА LVI.

Влияние морских ветров на здоровье благородного путешественника.

Гордость старика Осборна находила для себя богатейшую пищу в том обстоятельстве, что старик Джон Седли, исконный его соперник, враг и благодетель, был теперь, на закате своей жизни, совершенно разбит ударами судьбы, и доведен до такого уничижения, что ему необходимо было принимать денежные обязательства из рук человека, который больше всех оскорблял его и злословил. Знаменитый негоциант Британии проклинал старика Седли от всей души, и повременам оказывал ему помощь. Снабжая своего внука деньгами, назначаемыми для Амелии, мистер Осборн считал своей обязанностию внушить мальчику в энергических и ясных выражениях, что дед его с матерней стороны есть не что иное, как жалкий банкрот, нищий, обязанный всем своим существованием ему, Осборну, которого он, Джон Седли должен благодарить за помощь, оказываемую ему с таким великодушием. Мистер Джордж, ловивший на лету все грубые намеки Россель-Скверского деда, относил это подаяние своей матери и несчастному старику-вдовцу, находившему теперь единственное утешение и отраду в нежных ласках своей дочери, посвятившей ему все свои заботы.

Быть-может это было недостатком "джентльменской гордости" в мистрисс Эмми, что она соглашалась принимать денежные вспоможения из рук закоснелаго врага своего отца, но мы должны заметить, что джентльменская гордость никогда не находила себе приюта в сердце мистрисс Эмми. Слабая, беззащитная и уступчивая по своей природе, она всегда зависела от покровительства посторонних людей.

И длинный ряд бодрости, уничижения. ежедневных лишений, трудов и ничем невознаграждаемых услуг, сделался её постоянным уделом с той поры, как она вступила в злосчастное супружество с Джорджем Осборном. И сколько на свете существ, подверженных такой же участи, какую претерпевала бедняжка Эмми? Мы даже не останавливаемся при взгляде на них, и самодовольно повторяем, что все это в порядке вещей. Изредка только философы житейского Базара призадумывались над явлениями этого рода, и еще старимный наш приятель, Сенека, предлагал в свое время о том вопрос. Но из этого не вышло никакого толку. Ex jure naiurali, отвечает современный милорд Лукулл, и вслед за темъл приводит в доказательство остроумную сентенцию знаменитого германского мыслителя, который сказал: "Was wirklich, das geschichtlich. Так было, есть; и, следовательно, так должно быть. Wirklich-то оно действительно wirklich, милостивые государи; по почему же оно geschichtlich? Вот в чем задача, как выразился друг наш Шекспир.

Поэтому я должен признаться, что приятельница моя, Амелия, без зазрения совести; и даже с некоторым чувством благодарности, подбирала крупицы, упадавшие на её долю с роскошного стола россель-скверского негоцианта. Этими крупицамйи она питала своего престарелаго отца. Молодая женщина забрала себе в голову (ей минуло теперь тридцать лет, и, стало-быть, милостивые государыни, вы охотно позволите мне называть еще ее молодою женщиной), итак, говорю я, молодая женщина забрала себе в голову, что ей в некотором смысле, на-роду было написано жертвовать собою в пользу того или другаго любимого предмета. Сколько бессонных, неблагодарных ночей провела она над постелью маленького Джорджа, приготовляя собственными руками разнообразные принадлежности детского туалета, когда малютка был еще дома? Сколько нужд, огорчений и лишений вытерпела она ради своей матери и отца? И среди всех этих пожертвований, невидимых, неоценимых заслуг, Амелия уважала себя нисколько не больше против того, как уважали ее посторонния особы. Мне даже кажется, что она, в простоте сердечной, считала себя ничтожным созданием, далеко не стоившим того счастья, которым наградила ее судьба.

Итак мистрисс Эмми поддерживала свое существование благостыней от дедушки своего сына. Жизнь ея, сначала цветущая и радостная, снизошла мало-по-малу до унизительной зависимости и тяжелаго затворничества. Изредка малютка Джордж услаждал её плен своими кратковременными визитами на Аделаидины Виллы. Россель-Сквер сделался теперь порубежной границей её тюрьмы, она продолжала ходить туда повременам, возвращаясь всегда поздним вечером в свою собственыую келью. Здесь ожидали ее печальные обязанности, грустные заботы при болезненном одре, сварливость и незаслуженные упреки бедной пациентки. Сколько тысячь существ, преимущественно женщин, обречены на такое безвыходное труженичество, невознаграждаемое даже ласковым словом, или улыбкой благодарности? Сколько между нами истинныхь сестер милосердия, посвятивших себя исключительно нашему спокойствию, и которые, однакожь, исчезают с лица земли, неведомые миру, и неоплаканные никем? Как часто возвышается здесь какой-нибудь эгоист, негодяй или глупец, между-тем как достойнейшие существа, исполненные благородства, честности и высокой нравственной энергии, прозябают незаметно в каком-нибудь углу, или гибнут жертвою столкновения с эгоистическими интересами на Базаре житейской Суеты!.. Смирись духом, и будь кроток сердцем, о возлюбленный брат мой, если дела твои процветают в здешнем мире, и ты благоденствуеш в кругу своих ближних. Будь благороден и великодущен к тем, которых судьба, может-быть незаслуженно, унизила перед тобой. Как-знать? быть-может добродетель твоя объясняется отсутствием искушений, и богатство твое было следствием слепой удачи. Смирись!

Старушку Седли похоронили на Бромптонском кладбище, подле той же церкви, где некогда венчалась мистрисс Эмии. День был пасмурный, холодный и дождливый, такой же, как при бракосочетании Джорджа и Амелии. Малютка Джордж сидел подле своей матери в пышном траурном костюме. Амелия припомнила и сторожиху, отводившую места для посетителей, и пасторского помощника. Когда пастор читал молитвы по усопшей, мысли её унеслись далеко, в былые времена. Не будь подле неё Джорджа, она бы желала, вероятно, быть в эту минуту на месте своей матери, но рассудок и материнская любовь сильно и дружно возстали против такого эгоистического желания. Амелия плакала и молилась.

Теперь более чем когда-либо, нужны ей были силы для перенесения своей горемычной доли. Амелия решалась употребить все зависевшие от неё средства, чтоб успокоить и осчастливить старика-отца. Покорная своей судьбе, она трудилась изо всех сил, шила, починивала и заштопывала платья, играла на фортепьяно и в триктрак, пела любимые песни Джона Седли, читала для него газеты, стряпала на кухне, гуляла с ним в кенсингтонских садах, слушала, с неутомимою улыбкой, его бесконечные истории о давно-минувших временах, или - сидела задумчиво подле него, углубляясь в свои собственные воспоминания и размышления, когда старик, слабый и ворчаливый, грелся на солнышке в саду, и пускался в бессвязные рассуждения о своих неудачах и несбывшихся надеждах. О, как грустны и тоскливы были все эти мысли осиротелаго старца! Группы детей бегавших взад и вперед по садовым аллеям, возобновляли в воображении мистрисс Эмми её собственного Джорджиньку, которого у неё отняли. Джордж-старший был тоже отнят от нея, и как жестоко отнят! В том и другом случае, думала мистрисс Эмми, судьба наказала ее за эгоистическую любовь. Она старалась уверить себя неопровержимыми доказательствами, что это наказание достоиным образом обрушилось на её голову. Поделом ей, легкомысленной эгоистке! Что тут прикажете делать? мистрисс Эмми была совершенно одинока в этом мире.

Разсказ об этом одиноком затворничестве ее - выразимо скучен, я это отлично знаю, и желал бы душевно, для потехи читателя, оживить его каким-нибудь веселым событием в юмористическом тоне. Дело очень возможное. В этих случаях, как известно всему свету, можно бы, например, вывести на сцену нежного тюремщика с пасторальными наклонностями, или мышь, выбегающую из-под пола, чтоб поиграть бородой и усами арестанта, или, еще лучше, заставить его вырыть подземный подкоп не иначе, как с помощию только своих ногтей и зубочистки. Все это, поверьте мне, было бы очень весело и забавно, но, увы! история затворничества бедняжки Эмми решительно не представляет таких поэтических приключений и событий. В эту эпоху своей жизни была она вообще очень печальна и грустна, хотя это отнюдь по мешало ей улыбаться, когда кто-нибудь вступал с нею в интересную беседу. Она пела песенки, стряпала пуддинги, играла в карты и починивала чулки для удовольствия и пользы своего престарелаго отца. И только. И больше ничего. Из всего этого читатель может, если ему угодно, вывести весьма правдоподобное заключение, что мистрисс Эмми вела весьма прозаическую жизнь, какую, например, ведут десятки мильйонов существ, одаренных разумом. Но, банкрот вы, или нет, милостивый государь; сварливый старикашка, или просто маститый старец, убеленный седыми волосами; во всяком случае я искренно желаю, чтобы на закате своих старческих дней, вы нашли мягкое и нежное женское плечо для своей опоры на гулянье, и сострадательную, заботливую руку, готовую во всякое время разглаживать подушки на вашей одинокой постеле. Этого я вам искренно желаю.

Старик Седли, после смерти своей жены; чрезвычайно полюбил свою дочь, и Амелия находила для себя единственное утешение в исполнении своих обязанностей в отношении к старому джентльмену.

Мы, однакожь, не хотим оставить навсегда в этом униженном состоянии нежного отца и нежнейшую дочь. Скоро наступят для них лучшие дни в сей юдоли плача и скорбей. Сметливый читатель, вероятно, уже догадался, кто был этот жирный и толстый джентльмен, который, в сопровождении старинного нашего приятеля, майора Доббина, сделал визит мастеру Джорджу в его школе. Это, одним словом, другой, тоже старинный, наш друг и приятель, воротившийся из-за океана в пределы туманного Альбиона. И воротился он в такое время, когда присутствие его сделалось неизбежно-необходимым для его родни.

Майор Доббин выхлопотал без труда, у своего доброго командира, позволение отлучиться, по своим собственным, нетерпящим отлагательства делам, в Мадрас, и оттуда, по всей вероятности, в Европу. И выхлопотав это позволение, он скакал день и ночь с такою стрелообразною быстротою, что, по прибытии в Мадрас, открылась у него сильнейшая горячка. Слуги майора перенесли его в дом одного приятеля, у которого он намеревался прогостить до своего отъезда в Европу. Открылся между-тем весьма опасный бред, и эскулапы несколько дней оставались при том мнении, что заморский наш путешественник уедет никак не далее Георгиевского кладбища, где будет сделан окончательно ружейный салют над его могилой, и где, вдали от родной земли, покоятся сном непробудным многие храбрые молодые люди.

И когда он томился таким-образом в пароксизмах лютой болезни, окружавшие его особы слышали не раз, как он произносял в бреду имя Амелии. Мысль, что ему не суждено больше увидеть ее на этом свете, беспрестанно представлялась его воображению в минуты умственного просветления. Майор думал, что наступают уже последние часы его жизни, и собравшись с духом, решился сделать торжественные приготовления к своему отправлению на тот свет. Он привел в порядок свои мирские дела, и оставил свою маленькую собственность особам, которым желал оказать посильное благодеяние. Приятель, давший ему приют в своем доме, был свидетелем этого завещания. Доббин желал, чтобы с ним похоронили и каштановую волосяную цепочку, обвивавшую его шею, и которую, если сказать всю правду, получил он еще в Брюсселе от горничной мистрисс Эмми, когда волосы молодой вдовы были обрезаны впродолжение горячки, постигшей ее после смерти Джорджа Осборна.

Мало-по-малу, однакожь, майор Доббин начал поправляться, несмотря на многократные кровопускания и значительные дозы каломели, доказавшие неоспоримым образом природную крепость его организма. Он был почти как скелет, когда перенесли его на борд корабля "Рамчондер", состоящего под управлением капитана Брагга. Друг, ухаживавший за ним впродолжение болезни, предсказывал весьма серьёзно, что майору никак не пережить этого путешествия, и что, в одно прекрасное утро, его, завернутого в саван и койку, непременно перекинут через борт на дно морское, где он останется навеки вместе с волосяной цепочкой, обвивавшей его шею. Дружеское предсказание не сбылось. Морской воздух и надежда скоро увидеть родииый край произвели такое чудотворное влияние на изможденный организм, что майор почти совершенно выздоровел, прежде чем "Рамчондер" подошел к Мысу Доброй Надежды.

- Ну, теперь мистер Кирк чуть-ли не ошибется в своих рассчетах на повышение в майорский чин, сказал улыбаясь друг наш Доббин, не прочесть ему в газетах своего имени, когда полк воротится домой.

Мы забыли упоминуть, что Трильйонный полк, простоявший несколько лет за океаном после своих подвигов на полях ватерлооских, снова получил предписание возвратиться на родину в ту самую пору, когда майор Доббин томился горячкою в Мадрасе. Он мог бы отправиться из Индии в Европу вместе с своими товарищами, еслиб подождал прибытия их в этот город.

Но майор не хотел дожидаться, быть-может и потому, между прочим, что считал для себя опасным близкое соседство и покровительство мисс Глорвины, которая, по всей вероятяости, приняла бы под свою опеку больного офицера.

- Мисс Одауд, я уверен, угомонила бы меня окончательно, говорил Доббин одному из своих дорожных товарящей. Не сдобровать бы и тебе, любезный друг. Опустив меня на дно морское, Глорвина, поверь мне, добралась бы и до тебя. По прибытии корабля в Соутамптон, ты послужил бы для неё чудесным призом.

Этот любезный друг был не кто другой, как приятель наш Джозеф Седли, возвращавшикся также на родиму вместе с майором. Он прожил в Индии десять лет. Постоянные обеды, завтраки, полдники, ужины, портер и кларет, изнурительные труды по сбору податей и пощлин, и значительные порции бенгальской водки, произвели разрушительное влияние на железный организм этого ватерлооского героя. Врачи посоветовали ему предпринять путешествие в Европу. Джой выслужил урочное число лет, и накопил порядочную сушу денег. Ост-индская Компания наградила его пожизненным пенсионом. Он мог или оставаться в Аиглии, или воротитьса опять в Бенгалию на свое теплое местечко, столько приспособленное к его обширным талантам.

Был он толст и жирен, но все же не в такой степени, как мы застали его при первом появлении на Базаре Житейской Суеты. Зато осанка мистера Джоя была теперь гораздо величественнее и торжественнее. Он носил усы, уполномоченный на это своею службою при Ватерлоо, и на голове его красовалась величественная бархатная фуражка с золотой кокардой. Выходя на палубу, Джой в полном смысле блистал драгоценными каменьями и сверкал брильянтовыми булавками. Он завтракал в своей каюте, и всегда одевался с великою торжественностью, как-скоро решался выставить свою особу на шканцах. Можно было подумать, что он гуляет по модным улицам Лопдона, или в публичных садах Калькутты. В услужении при нем находился индийский туземец, каммердинер его и хранитель трубок, проводивший вообще злосчастную жизнь под командой Седли. Джон был тщеславен как женщина, и заботился о своем туалете ничуть не меньше какой-нибудь увядшей кокетки. Младшие пассажиры, Шефферс и Риккетс, возвращавшиеея домой после сильнейших пароксизмов горячки, дружно нападали на мистера Седли за общим столом, и заставляли его рассказывать изумительные истории о собствевных его подвигах против негров и Наполеона. Он был истинно велик, когда посетил теперь на острове Елены, могилу Бонапарта. Впродолжение этого путешествия, мистер Джой, увернувшись от майора Доббина, рассказал подробно молодым офицерам и другим пассажирам, как происходила ватерлооская битва, и какое участие он сам принимал в ней. Давая полную волю своему поэтическому воображению, он объявил положительно, что никогда бы Европе не удалось засадить в Лонгвуде этого великого человека, еслиб не он, Джозеф Седли.

Когда корабль оставил остров Св. Елены, Джой сделался необыкновенно великодушен в разделе между своими товарищами разных корабельных запасов. При нем были: ящик с бутылками кларета, несколько банок с вареньем и огромный боченок содовой воды, взятой из Калькутты для собственной его услады. Дам не было на корабле, и первым сановником между пассажирами считался Джозеф Седли, так-как майор Доббин охотно уступил ему право превосходства. Капитан Брагг и другие офицеры корабля тоже свидетельствовали ему глубокое почтение, соответствующее его высокому рангу. Впродолжение двухдневного шторма, мистер Джой, одержимый паническим страхом, закупорил себя в каюте, и углубился в назидательное чтение "Восторгнутых Класов", оставленных на корабле достопочтенною леди Эмилиею Горнблауэр, супругою достопочтенного Мельхиседека Горнблауэра, основателя сходки Кувыркателей на Мысе Доброй Надежды. Но в обыкновенное, благополучвое время, Джой забавлялся повестями и романами, которыми охотно снабжал весь корабельный экипаж, осыпанный вообще милостями и щедротами этого знаменитого путешественника.

Много поэтических вечеров провели в своем путешествии, майор Доббин и мистер Седли, когда корабль освещаемый звездами и луной, рассекал волны безбрежного океана. Они сидели вдвоем на квартердеке и беседовали о своей родине; Доббин покуривал черут, Седли потягивал гуках, приготовленный для него туземным слугою.

Впродолжение всех этих бесед, майор Доббин, с редким постоянством и удивительным остроумием, умел всегда свести речь на предметы, имевшие ближайшее отношение к мистрисс Эмми и маленькому её сыну. Джой был немножко недоволен хозяйственным расстройством и безцеремонными требованиями своего отца, но майор приводил красноречивейшие доказательства к его оправданию, опираясь преимущественно на старческие лета мистера Седли. Сановник Индии рассчитывал первоначально, что ему будет очень неудобно жить в обществе стариков, так-как их нравы и обычаи во многом должны противоречить образу жизни молодого человека, привыкшего к аристократическому кругу, но майор доказал, что в положении Джоя всего лучше обзавестись в Лондоне своим собственным домом и жить не на холостую ногу, как прежде. Сестра его, Амелия, говорил майор, будет заведывать его хозяйством, и ужь, разумеется, такой хозяйки, как мистрисс Эмми, не найдется в целом мире. Своими изящными и вполне благородными манерами, она сделает конечно честь любой аристократической фамилии. Доббин представил подробную историю блистательных успехов, которыми в свое время славилась мистрисс Джордж Осборн, как в Брюсселе, так и в Лондоне, где бывало удивлялись ей особы самого высшего и модного круга. Вслед затем он намекнул, что не мешает молодого Джерджа отправить в школу и заняться, как следует, образованием его ума и сердца; оставаясь дома, мальчик конечно будет шалить, и легко станется, что мать испортит его излишним баловством. Представив таким-образом длинный ряд красноречивейших доказательств, хитрый майор уговорил наконец отставного чиновника ост-индской Компании взят под свое непосредственное покровительство и племянника, и сестру. Последния события в маленьком семействе Седли были еще неизвестны майору: его не известили о смерти старушки-матери, и о том, что богатые люди удалили юного Джорджа от мистрисс Эмми. Но дело в том, что этот пожилой джентльмен, снедаемый любовной страстью, думал каждый день о предмете своей любви, и приискивал все возможные средства осчастливить мистрисс Осборн. Он всячески старался угождать Джозефу Седли, и осыпал его комплиментами с беспримерною щедростию. Дело житейское: как-скоро есть у вас хорошенькая дочь или сестра, годная для замужетва, молодые джентльмены, имеющие на нее виды, бывают с вами необыкновенно учтивы и любезны. Доббин лицемерил вероятно без ясного созлания о своих поступках.

Мы забыли упоминуть, что майор Доббин прибыл на борд Рамчондера совсем больной, и силы его нисколько не поправились впродолжение трех дней, когда корабль стоял в мадрасском рейде. Свидание его с мистером Седли, повидимому, не производило особенно благодетельного влияния на его организм до той поры, пока не произошел между ними разговор, довольно замечательный в психологическом смысле. Это случилось в одно прекрасное утро, когда Вилльям, терзаемый телесными недугами, лежал и тосковал на фордеке.

- Умирать, так умирать, сказал он, нечего тут делать. В завещании, которое я оставляю, крестник мой не забыт. Надеюсь, мистрисс Осборн вспомнит обо мне без огорчения, и я желаю душевно, чтобы она была счастлива в своем новом браке.

- Это что за новости? возразил Джой. В каком это новом браке?

- Как? Неужели ты не слыхал, что мистрисс Осборн выходит замуж?

- Не слыхал, отвечал Джой. Совсем напротив: Амедия в письме к мне намекает, что майор Доббин намерен вступить в брак, и желает также, чтобы ты был счастлив с своей женой. Это однакожь, очень странно, ты и она помешались на одной мысли.

- А когда ты получил от неё это письмо? с живостию спросил майор Доббин.

Джой не помнил хорошенько, но по сделанной справке оказалос, что Амелия писала к брату месяца два спустя после известий, полученных майором.

Через несколько времени корабельный врач поздравлял себя с блистательным успехом, с каким удалось ему вылечить этого пациента, переданного ему мадрасским доктором почти в безнадежном состоянии; майор Доббин быстро начал поправляться с той самой минуты, как на корабле предписали ему новую микстуру. Вот почему заслуженный воин, кептен Кирк, потерял надежду на производство в майорский чин.

Когда "Рамчондер" оставил гавань Св. Елены, веселость и живость Доббина обнаружились мало-по-малу в таких обширнейших размерах, что он изумил и озадачил всех пассажиров ворабля. Он подшучивал над мичманами, играл в дубинку (single stieck) с капитанскими помощниками, и однажды вечерком, когда вся компания, после ужина, потягивала грог, мистер Доббин затянул, для общей потехи, самую веселую, комическую песню. Его живость, предупредительность, остроумие и любезность были такого рода, что сам капитан Брагг, не видевший сначала никакого прока в этом пассажире, принужден был сознаться, что майор - образованнейший джентльмен, достойный уважения во многих отношениях.

- Никак нельзя сказать, что манеры его вполне изящны, заметил капитан Брагг своему старшему подшкиперу,- его натурально не могут принимать в губернаторском доме, где мы так часто веселились... да, веселились. Лорд Вилльям и его супруга были так добры, что обходились с мой, могу сказать, без всякой церемонии, однажды даже я был приглашен к ним на обед в присутствии самого главнокомандующаго... Ну, да, манеры Доббина вовсе не изящны, но при всем том - понимаете?

Как не понимать? Подшкипер выразил свое убеждепие, что капитан Брагг, постигая вполне корабельное искусство, умел в тоже время различать людей.

Но когда дней за десять пути от берегов Британии, корабль заштилел и остановился неподвижно на одном месте, майор Доббин совершенно повесил нос, и обнаружил такие признаки нетерпеливого и даже отчасти сварливого характера, что изумленные пассажиры никак не могли угадать в нем прежнего весельчака. Он перестал хандрить не прежде, как снова подул попутный ветерок, и радость его достигла до неизреченного восторга, когда штурман опять взялся за руль. Великий Боже! Какую сильную тревогу забило его сердце, когда наконец, после продолжительного плавания, перед глазами путешественников открылись шпицы соутамптонского адмиралтейства!

ГЛАВА LVII.

Друг наш майор.

Друг наш майор приобрел на корабле такую популярность, что, когда он и мистер Седли, по прибытии в соутамптонскую гавань, спустились на береговую шлюпку, весь корабельный экипаж, офицеры и матросы, со включением самого капитана Брагга, огласили воздух троекратным "ура" в честь майора Доббина, который на этот раз раскраснелся как стыдливая девушка, и, потупив глаза, раскланивался перед своими приятелями направо и налево. Мистер Джой, принимавший эти комплименты на свои счет, величественно снял фуражку с золотой кокардой, и еще величественнее принялся размахивать ею по воздуху, прощаясь окончательно с корабельными друзьями. Когда шлюпка причалила к берегу, путешественники, отправились в гостинницу Джорджа.

Великолепные ростбифы британского приготовления и серебряные кружечки с национальным портером и пивом, выставляемые на показ при входе в общую залу гостинницы Джорджа, производят обыкновенно такое могущественное влияние на глаза путешественника, пробывшего несколько лет сряду за границей, что он невольно обнаруживает желание прогостит здесь дня три, четыре, принимая в соображение и то весьма уважительное обстоятельство, что ему необходимо отдохнуть и собраться с силами после продолжительной корабельной качки. Но мистер Доббин был джентльмен выше всякого соблазна, представляемого национальным комфортом. Едва только нога его переступила за порог общей залы, как он начал поговаривать о постшезе, и не успев взглянуть на Соутамптон, изъявил непременное желание продолжать свой путь в Лондон без всякой отстрочки, и без малейшего промедления. К несчастью, однакожь, встретились непредвиденные затруднения со стороны Джоя. Этот джентльмен, привыкший действовать систематически и методически не хотел и сльшать о продолжении путешествия в тот же вечер. И как это можно? Неужели он, для какой-нибудь скаредной сидейки в почтовой карете, откажется от удовольствия понежиться эту ночь на мягких пуховиках, готовых здесь, в прекраснейшем, уютном нумере, заменить для него эту гадкую морскую койку, где тучное его тело бултыхалось столько дней и ночей впродолжение утомительного и скучного переезда? Нет, мистер Джой не тронется с места, пока не будет доставлен с корабля весь его багаж, и не сядет в карету без своего Chillum. Таким образом майор принужден был переждать эту ночь. Он отправиле к родственникам в Лондон письмо с известием о своем приезде, и убедил Джоя сделать то же самое в отношении к своей семье. Джой обещал, но не сдержал обещания. Кептен Брагг, корабельный врач, да еще два, три пассажира пришли в гостинницу Джорджа пообедать с нашими друзьями. Поездка в Лондон отложена до следующего дня. Джой обнаружил всю сановитость и великолепие Индийского набоба, когда заказывал пышный обед, и содержатель гостинипцы рассказывал после, что ему весело было смотреть, когда мистер Седли принялся пить первую кружку шотландского пива. Будь у меня досуг и охота к поэтическим отступлениям, я бы готов был, для наслаждения читателей, написать целую главу об удовольствии кушать первую кружку портера или пива на британской почве. О, если бы вы знали, как это вкусно! Стоит, по моему мнению, отлучиться из отечества на целый год единственно для того, чтобы, по возвращении, насладиться этим напитком.

На другой день поутру майор Доббин, по заведенному порядку, обрился, умылся и оделся. Было очень рано, и никто еще не просыпался в целом доме, кроме неутомимого полового, который, повидимому, не спит никогда. Проходя по корридору, от одного нумера до другаго, майор явственно мог слышать храпение и позевоту трактирных жильцов. Затем он видел, как бессонный половой, переходя из одной двери в другую, подбирал у порогов сапоги разных ценностей и наименований, блюхеровские с высокими каблуками, Веллингтоновские с кисточками, оксфордские ботфорты, и так далее. Затем проспулся туземец Джоя, и начал приводить в порядок разнообразные туалетные статьи своего господина, и приготовлять его гуках. Затем поднялись на ноги трактирные служанки, и встретившись с туземцем в корридорв, испустили пронзительный визг, вообразив, что перед ними стоит сам чорт. Он и Доббин споткнулись на их ведра, когда оне готовились мыть пол. Когда, наконец, появился первый нестриженый слуга, и начал отпирать ворота гостинницы Джорджа, майор подумал, что время отъезда наступило, и приказал подавать постшез.

Затем он направил свои шаги в комнату мистера Седли, и открыл богатые занавесы большой семейной постели; где храпел индийский набоб.

- Что это ты заспался, любезный? сказал майор, расталкивая своего друга. Вставай, Седли, вставай! пора ехать. Через полчаса подадут постшез.

Джой повернулся на другой бок, и пожелал осведомиться из-под пухового одеяла, который бы теперь был час, но когда заикающийся Доббин, в жизнь неприбегавший к обманам и уверткам, как бы впрочем это ни могло быть выгодно для его целей, удовлетворил желание своего приятеля относительно ранней утренней поры, Джой разразился таким залпом энергических слов и выражений, которые мы никак не осмеливаемся внести в эту назидательную историю, назначенную собственно для читателей с джентльменским вкусом. Можно, впрочем, объявить по секрету, что индийский набоб отправил нашего друга к чорту, и сказал положительно, наотрез, что он не намерен продолжать путешествия с таким бессовестным джентльменом, который не стыдится, без всякого основательного довода, беспокоить своего товарища в ранний утренний час, когда сон особенно сладок и приятен. Такое обнаружение воли со стороны индийского набоба отстраняло всякую возможность возражений. Озадаченный майор, скрепя сердце, принужден был удалиться, оставив своего товарища продолжать прерванный сон.

Между-тем подали постшез, и майор не хотел медлить ни минуты.

Будь мистер Доббин английским нобльменом, разъезжающим для собственного удовольствия, или британским курьером, скачущим с правительственными депешами, путешествие его не могло бы совершаться и тогда с большей быстротою. Щедрою рукою бросал он на водку каждую станцию, и приводил в изумление своих ямщиков. Как приятно смотреть на цветущия зеленые поля, когда постшез быстро катится по гладкой дороге от одного мильного столба до другаго! Вы проезжаете через маленькие провинциальные города, чистые и опрятные, где содержатели гостинниц выходят к вам навстречу с низкими поклонами и приветливой улыбкой; летите по открытому полю мимо придорожных трактиров, где ямщик выводит на водопой своих усталых коней, или отдыхает сам под тепию развеспетых дерев; мимо древних замков, парков, дворцов, мимо деревенских хижин сгруппированных вокруг старинных церквей. Что может быть живописнее этих чудных ландшафтов, разбросанных почти всюду по нашим английским дорогам? Путешественник, воротившийся на родину, любуется по неволе всеми этими видами и роскошнымй картинами сельской природы, но все это - увы! - не производило ни малейшего впечатления на безчувственного майора Доббина, когда он проезжал из Соутамптона в Лондон. Внимание его было только обращено на мильные столбы, и больше ничего он не видел. Ему, извольте видеть, нужно было поскорее увидеться с своими родителями в Кембер-Уэлле. Но вот и Лондон. Проехав Пиккадилли, мистер Доббин приказал ямщику повернуть к военным казармам, в гостинницу Пестрого Быка, где живал он встарину. Много утекло воды с той поры, как оставил он это убежище в последний раз. Он и Джордж Осборн, тогда еще молодые люди, делили здесь и радость, и горе, пировали и веселились. Время быстро изменилось. Майор Доббин попал в разряд пожилых джентльменов. Его волосы поседели, и многия чувства, волновавшие тогда его душу, совсем загасли. Но у ворот гостинницы, теперь как и тогда, стоял тот же самый старый слуга в поношенном черном фраке, с раздвоенным подбородком и отдутливым лицом. Те же огромные печати болтаются на его бронзовой часовой цепочке, и попрежнему бренчат мелкие деньги в его карманах. Он встречает майора с обычными приветствиями, как будто мистер Доббин оставил это место не дальше, как на прошлой неделе.

- Неси вещи майора в его комнату, двадцать-третий нумер, сказал Джон, не обнаруживая ни малейших признаков изумления. К вашему обеду, я полагаю, подать жареного цыпленка. Вы охотник до цыплят. Женаты вы или нет? Пронесся слух, что вы женились... был здесь недавно шотландский лекарь из вашего полка. Нет, то был капитан Гумбы из Бильйонного полка. Прикажете теплой водицы? Что это вам вздумалось ехать в постшезе? В дилижансе было бы спокойнее.

И с этими словами верный слуга, знавший на перечет и помнивший всех офицеров, посещавших этот дом, повел мистера Доббина в его старую комнату, где стояла большая постель, и на полу был попрежнему разослан ветхий ковер. Все старинные разряды почернелой мёбели, прикрыты были полинялым ситцем, точь в точь, как в бывалое время, когда мистер Доббин квартировал здесь в цветущую зпоху своей юности.

Живо припомнил наш почтенный друг, как, в этой самой комнате мистер Джордж, накануне своей свадьбы, кусал свои пальцы, и клялся, что старшина, рано или поздно переменит гнев на милость, особенно, если он, Джордж Осборн, покроет себя бессмертными лаврами в предстоящую кампанию. И припомнил мистер Доббин, как приятель его, расхаживая взад и вперед, объявил с геройскою решимостью, что он сумеет, силою собственного гения, пробить себе блистательную каррьеру в свете сквозь милльйоны препятствий...

- Вы однакожь не помолодели, мистер Доббин, сказал Джон, спокойно обозревая своего старинного знакомца с ног до головы.

Доббин засмеялся.

- Десять лет и пароксизмы гнилой горячки не придают, говорят, молодости нашему брату, друг мой Джон, заметил майор,- а вот ты так всегда молод... нет, правда, ты всегда старичина.

- Как-то теперь поживает вдова капитана Осборна? сказал Джол. Славный был человек этот капитан. Кутил напропалую, и бросал денежки зажмуря глаза. После женитьбы нам ужь не приходилось его видеть. Он должен мне три фунтика по настоящую минуту. Это еще ясно значится в моей книге. Не угодно ли взглянуть: "апреля 10. 1815, за капитаном Осборном три фунтика". Интересно бы знать, расплатится ли со мной его отец.

И говоря это, старый Джон вынул из кармана записную книгу в сафьянном переплете, где на засаленной странице, собственноручно записал он этот капитанский долг, и где хранились многия памятные записочки, имевшие отношения к старинным посетителям Пестрого Быка, уже давным-давно истлевшим в сырой земле.

Отведя таким-образом старинный нумер своему старинному жильцу, Джон удалился на свое место с решительным спокойствием. Майор Добблн, позабавившись над своим, несколько странным положением после форсированной почтовой езды, поспешил вынуть из чемодана самый щегольской статский костюм, какой только был в его распоряжении. Одевшись на скорую руку, он заглянул в тусклое зеркало, стоявшее в туалете, и от души посмеялся над своим тощим, исхудалым лицом и седыми волосами.

- Это однакожь хорошо, что старик Джон не забыл меня, подумал мистер Доббин,- надеюсь, что и она узнает меня.

И затем, выходя из гостиниицы, он направил свои шаги на Аделаидины Виллы, в Бромптон.

Подробности последнего свидания с мистрисс Эмми представились до мельчайших подробностей его воображению, когда он теперь снова, через десять лет, шел в её дом. В Пиккадилли заметил он новую арку и статую Ахиллеса, воздвигнутую в его отсутствие. Тысячи других перемен совершились в эти десять лет. Доббин затрепетал, когда вышел на Бромптонский проспект, по которому так часто встарину он путешествовал в жилище мистрисс Эмми. Вот наконец и Виллы Аделаиды. Замужем она, или нет? Что если он встретит ее с маленьким ребенком на руках,- великий Боже! что тогда станет майор делать?... Вот идет какая-то женщина с малюткой лет пяти: не Амелия ли? При одной этой мысли, ноги мистера Доббина подкосились. Подойдя наконец к домику, где жила мистрисс Эмми, он ухватился за калитку и остановился перевести дух. В эту минуту он мог слышать биение своего собственного сердца.

- Что бы ни случилось, воскликнул он из глубины души,- да благословит ее всемогущий Бог! но почему я знаю, что она живет здесь? быть-может нет и следов её в этом доме, проговорил он, отворив калитку.

Окно в гостиной, где некогда сидела мистрисс Эмми, было открыто, но казалось, не было там ни одной живой души. Впрочем Доббин хорошо разглядел знакомое ему фортепьяно, и над ним - тоже знакомую картину. Над дверью висела медная дощечка с именем хозяина дома, мистера Клеппа. Доббин взялся за дверную скобку, и постучался два раза.

Смазливая девушка, лет шестнадцати, с яркими глазами и пурпуровыми щеками, вышла на этот стук, и устремила на майора пытливый взор. Он был бледен как привидение и едва мог пролепетать слова:

- Здесь ли живет мистрисс Осборн?

Девушка еще раз обратила на него пристальный взгляд, и побледнела в свою очередь, как полотно.

- Ах Боже мой! вскричала она. Вы ли это, майор Доббин?

И она протянула ему обе руки.

- Помните ли вы меня, мистер Доббин? Я? бывало называла вас сахарным майором.

После этого комплимента, майор Доббин заключил молодую девушку в свои объятия, и принялся цаловать ее с необыкновенною горячностию, позволяя себе такой поступок чуть-ли не первый раз в своей жизни. Молодая девица засмеялась и заплакала в одно и то же время, и принялась кричать изо всей силы: "Папа! Мама!" В одну минуту весь дом поднялся на ноги. Почтенные родители означенной девицы, подбежав к окну, с изумлением увидели, что дочь их обнимается в корридоре с каким-то высоким джентльменом в голубом фраке и белых лосиных панталонах.

- Я старый ваш знакомый, сказал майор Доббин, с трудом оправляясь от своего замешательства,- разве вы не помните меня, мистрисс Клепп? Вы еще, бывало, подавали к чаю сладкие пирожки. Не помните ли вы меня, мистер Клепп? Я крестный отец Джорджа... сейчас только из Индии приехал.

Последовали приветствия, поклоны и великое пожатие рук. Мистрисс Клепп была приведена в самое восторженное состояние, но никак не могла сосчитать, сколько лет и зим не видала она дорогаго гостя.

Хозяин и хозяйка повели майора в гостиную своих жильцов. Доббин отлично помнил свою гостиную мёбель, от старой медной дощечки, украшавшей фортепьяно - замечательный музыкальный инструмент работы Стотгарда - до ширм и алебастрового миньятюрного камня, в центре которого тиликали, бывало, золотые часики мистера Седли. И когда наш заморский путешественник уселся в креслах перед столом, мать, отец и дочь, перестреливаясь мелкою дробью красноречивого повествования, уведомили майора Доббина о многих, известных читателю, событиях, случившихся в последнее время. Они рассказали с удовлетворительною подробностию, как умерла старушка Седли, и как ее похоронили; как юный Джордж переселился на Россель-Сквер, и приобрел благосклонность дедушки Осборна, как бедная вдова грустила и тосковала по разлуке с сыном, и в каком состоянии находится мистер Седли, Два или три раза майор собирался навести справку относительно вторичного вступления в брак мистрисс Эмми, но язык его как-то невольно прилипал к гортани. Ему и не хотелось быть совершенно откровенным с этими добрыми людьми. Наконец, было ему донесено, что мистрисс Осборн пошла гулять с своим отцом в кенсингтонские сады. Они обыкновенно гуляют после обеда, если позволяет погода. Старик теперь очень слаб, угрюм, и ведет вообще печальную жизнь. Единственное утешение и отраду находит он только в своей дочери, и надобно сказать по совестя, что мистрисс Осборн для него - настоящий ангел.

- Как это жаль, сказал майор, что у меня сегодня вечером множество дел, нетерпящих отлагательства, и я принужден слишком дорожить временем. Мне бы, однакожь, хотелось повидаться с мистрисс Осборн. Не можете ли вы, мисс Мери, проводить меня в кенсингтонские сады, или по крайней мере, указать дорогу?

Это предложение пришлось как-нельзя лучше по вкусу обязательной мисс Мери.

"Она знала дорогу, как свои пять пальцев. Очень рада проводить майора Доббина. Она часто сама ходила гулять с мистером Седли, когда мистрисс Осборн отправлялась на Россель-Сквер. Она знает и скамейку, где обыкновенно любит сидеть мистер Седли".

Мисс Мери прошмыгнула в свою комнату, и через несколько минут явилась опять в гостиной, совсем готовая к путешествию с майором. На ней была теперь чудесная шляпка и желтая шаль её маменьки, со включением огромной брошки на груди. Всеми этими украшениями мисс Мери позаимствовалась у своей матери с тою единственною целию, чтобы явиться достойною спутницею майора,

Мистер Доббин, щеголявший в голубом фраке, подал руку молодой девушке, и они весело отправились в путь. Приготовляясь к торжественному свиданью, майор был очень рад, что идет не один. Дорогой он продолжал расспрашивать свою прекрасную спутницу о дальнейших подробностях относительно мистрисс Эмми. Чувствительное его сердце обливалась кровию при мысли, что Амелия принуждена была расстаться с своим сыном. Как она перенесла эту разлуку? Часто ли она видит маленького Джорджа? Чем и как обезпечено состояние мистера Седли? Не терпит ли он слишком больших нужд? На все эти вопрасы мисс Мери отвечала, как умела.

На половине этой дороги повстречалось событие, весьма простое в сущности, однакожь такое, которое доставило майору Доббину величайшую усладу. На Бромптонском проспекте гулял бледный молодой человек степенной наружности, с реденькими усами и в туго-накрахмаленном галстухе, и гулял он с двумя леди, ведя под руки и ту и другую. Одна из них была высокая пожилая дама повелительного вида, похожая несколько на своего кавалера; другая - смуглолицая, приземистая женщина весьма невзрачной наружности, украшенная превосходной новой шляпкой и золотыми часами, блиставшими на её груди. Поддерживаемый с обеих сторон этими спутницами джентльмен, кроме того, нес еще дамский зонтик, шаль и корзинку, так-что обе руки его были совершению спутаны, и разумеется, не было ему физической возможности прикоснуться к полям своей шляпы в ответ на учтивое приветствие мисс Марии Клепп. Это однакожь не мешало ему кивнуть слегка головой, когда мисс Мери сделала реверанс. Дамы салютовали ее с покровительственным видом, и в то же время, кавалер их устремил чрезвычайно суровый и строгий взгляд на джентльмена в голубом фраке и с бамбуковой тростью, который был спутником мисс Мери Клепп.

- Что это за человек? спросил майор, когда группа удалилась от них на некоторое расстояние.

В глазах мисс Мери заискрилось довольно лукавое выражение.

- Это наш приходский викарий, достопочтенный мистер Бинни (майор Доббин вздрогнул) и сестрица его, мисс Бинни. О, еслиб вы знали, как она надоедает своим бедным ученицам в приходской школе! А другая маленькая леди с бельмом на глазу и хорошенькими часами на груди - сама мистрисс Бинни, урожденная мисс Гритс. Отец её - мелкий торговец, и у него между-прочим есть лавочка в Кенсингтоне, где он торгует чайниками своего собственного изобретения. Хорошие чайники. Мистер Бинни и мисс Гритс обвенчались месяц назад, и теперь они кажется возвращаются из Маргета. Она принесла в приданое пять тысячь фунтов, и брак этот устроила мисс Бинни. Впрочем она кажется уже поссорилась с своей невесткой.

Майор Доббин затрепетал теперь всеми членами, и ударил своею бамбуковою тростью по земле с таким эффектом, что спутница его вскрикнула "ах!" и захохотала. С минуту простоял он молча с открытым ртом, глазея на удаляющуюся молодую чету, между-тем, как мисс Мери рассказывала свою историю. Но Доббин уже ничего не хотел слышать, после известия о супружеских узах достопочтенного джентльмена. Голова его закружилась от напора восторженных идей. После этой встречи, он пошел вдвое скорее к месту своего назначения, и через несколько минут они были у ворот кенсингтонских садов.

- Вот они! вот они! вскричала мисс Мери, и почувствовала в ту же минуту, что рука её спутника сильно задрожала.

Здесь мы должны заметить, что мисс Мери, вернейший и постоянный друг Амелии, знала все её тайны. История сношений её с майором была ей столько же известна, как интересные эпизоды в любимых ею повестях и романах, каковы напрпмеру. ".Сиротка Фанни", или. "Шотландские вожди",

- Вам бы, я иолагаю, не мешало забежать вперед, и предварить их о моем визите, сказал майор.

Мисс Мери бросилась со всех ног, и желтая шаль её заколыхалась от дуновения ветра.

Старик Седли сидел на скамье, придерживая между коленами носовой платок. Он рассказывал чуть-ли не в сотый раз какую-то диковинную повесть о старых временах. Амелия слушала с напряженным вниманием, исподоволь бросая на отца одобрительную и ласковую улыбку. Можно, впрочем с достоверностию полагать, что она размышляла о своих собственных делах, и старинная повесть едва-ли производила какое-нибудь впечатление на её душу. Завидев издали бегушую мисс Мери, Амелия с испугом отпрянула от своего места. не случилось ли чего-нибудь с Джорджинькой, подумала она, но веселое лицо и нетерпеливые движения молодой девушки мгновенно рассеяли этот страх из робкой материнской груди.

- Новости вам, новости! закричала посланница майора Доббина.- Он приехал, приехал!

- Кто приехал? спросила Эмми, все еще продолжая думать о своем сыне.

- Посмотрите сюда! отвечала мисс Клепп, оборачиваясь назад.

Мистрисс Осборн устремила слаза по указанному направлению, и увидела тощую фигуру и длинную тень майора. В одно мгновение лицо её покрылось розовой краской, и затрепетав в свою очередь всеми членами, она принялась плакать, горько плакать. Мы уже имели случай докладывать внимательному читателю, что это простодушное создание совершенно одинаковым способом выражало и радость свою и горе.

Мы не беремся описывать, с какою нежностию и любовию взглянул на нее мистер Добоим, когда она подбежала к нему с распростертыми руками. Амелия не переменилась. Стан её немножко округлился, и щеки её немножко побледнели: вот и все видоизменения, совершившиеся в её фигуре впродолжение десяти лет. Глаза её блистали такою же неизменною верностию и добротой, как в бывалое время. В каштановых волосах её едва можно было заметить две, три линии серебристого цвета. Она подала ему свои обе руки, и улыбаясь смотрела сквозь слезы на его добродушное и честное лицо. Доббин взял эти миньятюрные ручки, и с минуту оставался безмолвным. Зачем он не заключил ее в свои объятия, и зачем не поклялся, что он уже не расстанется с нею до могилы? Амелия была бы не в силах оказать ему сопротивления, и подчинилась бы беспрекословно его воле.

- Скоро вы увидите еще другую особу, воротившуюся также из Индии, сказал майор после кратковременной паузу.

- Какую? мистрисс Доббин? спросила Амелия, делая невольное движение имад. "Зачем же он не сказал этого прежде?" подумала она.

- Нет, отвечал Доббин, опуская её руки.- Кто сообщил вам эту ложную весть? Я хотел сказать, что на одном со мною корабле прибыл брат ваш, Джозеф Седли, и прибыл затем, чтоб осчастливить своих добрых родственников.

- Папепька, папенька! вскричала мистрисс Эмвии;- радостная новость для вас! Брат мой в Англии. Он приехал затем, чтоб осчастливить вас. Вот майор Доббин.

Мистер Седли, перекачиваясь с боку на бок, поднялся на ноги, и старался собраться с мыслями. Затем, выступая вперед, он сделал майору старомодный поклон, назвал его господином Доббином, и выразил лестную уверенность, что почтенный его родитель, сэр Вилльям, здоров слава Богу.

- А я вот все собираюсь навестить сэра Вилльяма, продолжал мистер Седли,- господин альдермен недавно удостоил меня своим визитом.

Мистер Седли разумел визит, сделанный ему лет за восемь пред этим.

- Папенька очень слаб и расстроен, шепнула Эмми, когда Доббин подошел к старику, и радушно пожал ему руку.

Хотя у майора были в этот вечер дела, нетерпевшие никакого отлагательства, однакожь он весьма охотно согласился на предложение мистера Седли откушать у него чаю. Амелия взяла под руку свою молодую подругу с желтой шалью, и пошла с нею впереди этого маленького общества на возвратном пути домой. Старик Седли достался во владение майора. Он шел весьма медленно, едва переступая с ноги на ногу, и рассказывал дорогой старинные истории о себе самом, о бедной мистрисс Бесси, покойной своей супруге, о своем первоначальном процветании и постепенном упадке. Его мысли, как обыкновенно водится с старыми людьми, принадлежали исключительно временам давно минувшим. Впрочем он плохо знал прошедшие события, за исключением одной только катастрофы, постоянно тяготевшей над. его головой. Майор был очень рад, что спутник его говорил без умолку. Глаза его были неподвижно устремлены на фигуру, рисовавшуюся впереди - прелестную, очарователъную фигуру; о которой привык мечтать он с давних лет, и во сне и на яву.

Весь этот вечер Амелия была очень деятельна и очень счастлива. Она исполняла свои маленькие хозяйственные обязанности с необыкновенной грацией, как думал мистер Доббин, неспускавший с неё глаз, когда они сиделив сумерки за чайным столом. О, с каким нетерпением дожидался он этой минуты, мечтая денно и нощно о всесильной владычице своего сердца под влиянием жгучих лучей индийского солнца! Оказалось теперь, что идеал, им составленный, вполне соответствовал счастливой деятельности. Я вовсе не хочу сказать, что этот идеал через-чур высок, и мне даже кажется, что истинный гений не способен чувствовать особенного наслаждения при взгляде на смачные буттерброды, хотя бы они были приготовлены рукою мистрисс Эмми, но таков именно был вкус почтенного моего друга, и уже давным-давно доказано, что о вкусах спорить не должно. В присутствии Амелии, мистер Доббин был счастлив до такой степени, что готов был, как новый доктор Джонсон, выпить в один вечер около дюжины чашек чаю.

Заметив эту наклонность в своем заморском друге, Амелия с лукавой улыбкой наливала ему чашку за чашкой. В миньятюрную её головку никак не западала мысль, что майор Доббин не вкушал еще ни хлеба, ни вина во весь этот день. В гостнинице Пестрого Быка приготовили для него обед, и стол накрыт был в той самой комнате, где некогда майор и мистер Джордж рассуждали о разных розностях, между-тем как малютка Эмми поучалась уму-разуму в благородной для девиц Академии мисс Пинкертон на Чизвиккском проспекте.

Первою вещицей, которую мистрисс Эзмми показала своему дорогому гостю, был миньятюрний портрет малннького Джорджа. Она сбегала за ним в свою комнату, тотчас же по прибытии домой. Портрет был, конечно, далеко не так хорош как оригинал, но как это великодушно и благородно со стороны мальчика, что он вздумал предложить своей матери этот истнно-драгоденный подарок! Впрочем Амелия не слишком много распространялась о своем Джорджиньке, когда отец её сидел в креслах с открытыми глазами. Старик вообще не любил слушать о Россель-Скверских делах, и особенно об этом гордеце, мистере Осборне; он не знал, по всей вероятности, и не подозревал, что уже несколько месяцев существует щедротами этого гордеца. Догадка в этом роде могла бы окончательно разрушить его старческий покой.

Доббин рассказал ему все, даже несколько более того, что на самом деле происходило на корабле "Рамчондер"; он возвысил до необъятной величины филантропические расположения Джоя, и великодушную его готовность усладить последние дни старика-отца. Дело в строгом смысле, происходило таким-образом, что майор, впродолжение своего путешествия, всячески старался внушить своему товарищу чувство родственного долга, и вынудил наконец у него обещание взять под свое покровительство сестру с её сыном. Джой был очень недоволен последними распоряжениями старого джентльмена, и особенно денежными счетами, которые мистер Седли вздумал отправить в Индию на его имя, но майор искусно умел обратить все это в смешную сторону, рассказав о собственных своих убытках по этому предмету, когда старый джентльмен угостил его целыми бочками негодного вина. Таким-образом мистер Джой, джентльмен вовсе не злой по своей природе, быть мало-по-малу доведен до великодушного расположения к своей европейской родне.

Давая полный разгул своему воображению, лицемерный друг наш представил эту историю в таком свете, что будто мистер Джой собственно и воротился в Европу, чтоб облаженствовать своего престарелаго отца.

В урочный час мистер Седли начал, по обыкновению, дремать в своих креслах, и Амелия воспользовалась этим случаем для начатия беседы, имевшей исключительное отношение к Джорджу. Она даже не заикнулась о своих собственных страданиях, испытанных ею в последнее время; достойная женщина бый почти убита разлукою с сыном, но тем не менее, она считала, бессовестным и даже преступным жаловаться на свою судьбу. О нравственных свойствах Джорджиньки, о его умственных и эстетических талантах, и блистательной перспективе, ожидавшей его впереди на широком поприще жизни, мистрисс Эмми распространилась с величайшею подробностию. В сильных и чрезвычайно живописных выражениях она описала его чудную, неземную красоту, и представила сотню примеров в подтверждение необыкновенной возвышенности его духа. Оказалось, что на него заглядывались даже некоторые особы из фамилии милорда Бумбумбума, когда мистрисс Эмми гуляла с ним в кенсингтонских садах. Она изобразила живейшими красками, каким джентльменом он сделался в настоящую эпоху, какой у него грум, и какая чудесная лошадка. Учитель Джорджиньки, достопочтенный Лоренс Виль, представлен был ею образцом изящного вкуса, идеалом всех ученых мужей.

- Все знает он, говорила мистрисс Эмми,- и нет для него тайн в искусствах и науках. Какое у него общество, какие вечера! Вы сами человек образованный: многому учились, многое читали, вы так умны, Вилльям, так проницательны- не запирайтесь: покойник всегда отзывался о вас с самой лестной стороны - вы, говорю я, непременно придете в восторг от вечеров мистера Виля, профессора моего Джорджиньки. У него собираются в последний вечер каждого месяца. Он говорит, что Джорджинька может добиваться какого угодно места в Парламенте, или в университете по ученой части. Вы не можете представить, как он умен. Да вот не хотите ли удостовериться собственными глазами.

И подойдя к фортепьяно, она вынула из ящика тетрадку, где хранилось собственноручное сочинение Джорджа. Сей великий памятник гения находится еще до сих пор в распоряжении мистрисс Эмми. Вот он:

О самолюбии.- Из всех возможных пороков, унижающих характер человека, самолюбие есть порок самый ненавистный, чудовищный, и достойный презрения. Непозволительная любовь к самому себе, или лучше, к своему я, неизбежно ведет к самым ужасным, страшным преступлениям, и причиняет величайшие несчастия как целым обществам, так и фамилиям отдельно взятым. Так мы видим, что самолюбивый муж вовлекает в нищету свое семейство, и нередко причиняет оному гибель. Так случастся равномерно, что и глава целаго общества наносит оному обществу ужасный вред, если не обуздывает, силою воли, порывов своего самолюбия.

Пример. - Самолюбие Ахиллеса, как справедливо заметил поэт Гомер, причинило Грекам тысячи несчастий (См. Hom. Iliad. Lib. 1. v. 2). Так, и в наше время, самолюбие покойного Наполеона Бонапарта причинило Европейцам безчисленные бедствия. Да и что выиграл сам он, сей новый Ахиллес нашего времени? Гибель, всеконечную гибель: его изгнали из Европы и заточили на пустынном острове среди Атлантического Океана, на острове Св. Елены.

Из всех сих примеров легко может убедиться всякий, что нам никак не должно следовать обманчивым внушениям своекорыстных и честолюбивых рассчетов. Напротив-того, мы всеми мерами должны стараться, при своем образе действия, сообразоваться с интересами и рассчетами своих ближних.

Джордж Седли Осборн.

Сочинено в доме Минервы, 24 апреля, 1827.

- Как вам это покажется? В его лета приводит примеры из греческих писателей на их собственном языке! продолжала восторженная мать. О, Вилльям, прибавила она, протягивая свою руку майору,- какое сокровище Провидение ниспослало мне в этом малютке! Он единственное утешение моей жизни, он... он - истинный образ и подобие своего отца!

"Сердиться ли мне, что она по сю пору так верна ему? думал Вилльям. Ревновать ли мне ее к своему другу, истлевшему в могиле? Могу ли я сетовать, что Амелия способна полюбить только однажды и навсегда? О, Джордж, Джордж, как мало ты умел ценить сокровище, бывшее в твоих руках!"

Эта мысль быстро промелькнула в голове Вилльяма, когда он держал руку Амелии, приставившей платок к своим глазам.

- Друг мой, говорила она,- вы всегда были так предупредительны, так добры ко мне!... Тсс! Папа кажется проснулся,- известите завтра Джорджиньку, обещайте мне это.

- Навещу, только не завтра, сказал бедный майор Доббин. Дайте наперед поуправиться мне с своими делами.

Он не считал нужным признаться, что еще не виделся с своими родителями и сестрицей Анной; всякой благонамеренный читатель, нет сомнения, побранит за это опущение почтенного моего друга. Скоро он простился с мистрисс Эмми и её отцом, оставив им, на всякой случай, городской адрес Джоя.

Так прошел первый день по прибытии майора Доббина в британскую столицу.

Когда он воротился в гостинницу Пестрого Быка, жареная курица, приготовленная к обеду, совсем простыла, и в этом охлажденном состоянии мистер Доббин скушал ее за ужином. Зная очень хорошо, что члены родной его семьи ложатся спать очень рано, майор рассчитал, что было бы весьма неблагоразумно беспокоить их своим визитом в такую позднюю пору, и на этом основании он отправился провести вечер в партере Геймаркетского театра, где, думать надобно, было ему очень весело.

ГЛАВА LVIII.

Старое фортепьяно.

Визит майора погрузил престарелаго Джона Седли в бездну раздумья и душевныт волнений. Во весь этот вечер Амелия уже никак не могла обратить своего отца к его обыкновенным занятиям и развлечениям. Лишь-только неожиданный гость вышел со двора, мистер Седли принялся копаться в своих ящиках и конторках, перерыл их и перевязал бумаги дрожащими руками, сортируя все, как следует, по статьям, которые надлежало представать вниманию Джозефа, как-скоро нога его переступит через порог родительского дома. Все приведено было в стройный, систематический порядок, и ниточки, и тесёмки, и покромки, и векселя, и росписки, и письма, полученные в разное время, от юристов и корреспондентов по коммерческим делам. При одном взгляде на эти документы можно было видеть, например, какой правильный ход, с самого начала, приняла торговля винами, неудавшаеся потом вследствие каких-то непостижимых обстоятельств, которых при всей прозорливости, нельзя было ни предвидеть, ни предотвратить. Проект относительно торговли каменным углем был также составлен превосходно, и будь на тот раз необходимый капитал у мистера Седли, нет сомнения, он ворочал бы мильйонами на британской бирже. Патентованные пильные мельницы, знаменитый проект относительно удобосгараемости опилок, равно как другие, более или менее замечательные проекты и планы, были еще раз пересмотрены и приведены в очевиднейшую известность. Было уже далеко за полночь, когда мистер Седли окончательно обозрел все эти документы, и перестал ходить, дрожащею стопой, из одной комнаты в другую. Причем нагорелая свеча трепетала и тряслась в его слабой руке.

- Насилу-то управился, сказал наконец мистер Седли, в назидание своей дочери, следившей за всеми движениями старца,- вот это бумаги по винным погребам, а вот опилочные документы, угольные, селитряные. Вот мои письма в Калькутту и Мадрас, и ответы из Индии майора Доббина, кавалера Бани, а вот и письмо Джозефа. Надеюс, друг мой Эмми, заключил старый джентльмен,- что сын мой не найдет никакой неправильности во всех этих делах.

Эмми улыбнулась.

- Едва-ли, папа, Джой станет смотреть на эти бумаги, сказала она,- я не думаю,

- Ты, мой друг, не знаешь этих вещей, возразил старец, многозначительно кивая головой.

Действительно, мистрисс Эмми не отличалась тут особенными сведениями, но и слишком сведущия особы, как нам кажется, заслуживают иногда большего сожаления. Все эти грошовые документы, разложенные на столе, старик тщательно прикрыл чистым шелковым платком, полученным из Индии в подарок от майора Доббина, и отдал торжественное приказание домовой хозяйке и её служанке, чтобы оне ни под каким видом не осмеливались трогать этих бумаг, имеющих быть представленными на рассмотрение "господину Джорджу Седли, высокородному сановнику ост-индской Компании, воротившемуся из Калькутты в Лондон". Этот инспекторский смотр должен, по всем рассчетам, начаться завтра по-утру.

И на другой день по-утру Амелия нашла своего отца еще более недужным, печальным и расстроенным, нежели каким был он в последнее время.

- Мне что-то дурно спалось в эту ночь, друг мой Эмми, сказал он, я думал о бедной моей Бесси. Как бы теперь хорошо было ездить. ей в карете Джоя, если бы она была жива! Были времена, когда мистрисс Седли держала свои собственный экипаж.

И глаза его наполнились слезами, заструившимися по его старческому, морщинистому лицу. Амелия отерла их своим платком, с улыбкой поцаловала старика, сделала щегольской узел на его галстухе, и украсила его грудь превосходною булавкой. Затем мистер Седли надел великолепные манжеты, праздничный фрак, и принялся в этом наряде ожидать своего сына с шести часов утра.

-

На главной Соутамптонской улице есть блистательные магазины с готовым платьем, откуда через прозрачные стекла проглядывают днем и ночью пышные жилеты всех сортов, шелковые и бархатные, бланжевые и малиновые, сизые и голубые. Тут же расставлены в симметрическом порядке последния модные картинки с изображением чудных джентльменов, плутовски-лорнирующих окружающие предметы; чудных мальчиков с огромными бычьими глазами и курчавыми волосами; чудно-безобразных леди в амазонском платье, галопирующих в Пиккадилли подле вновь сооруженной статуи Ахиллеса. Мистер Джой, как любознательный путешественник, обратил ученое внимание на все эти произведения изящного искусства, и хотя калькуттские художники снабдили его разнообразными и богатейшими статьями мужского туалета, однакожь, при въезде в британскую столицу, он считал теперь неизбежно-необходимым запастись и украсить свою особу наилучшими произведениями европейской иголки. На этом основании, сановник Индии приобрел для себя превосходные жилеты: малиновый атласный, испещренный золотистыми бабочками, черный бархатный с волнистым воротником и красный тортановый с белыми полосками. Прибавив к этому сокровищу богатейший голубой атласный галстух с золотой булавкой огромного размера, мистер Седли, самодовольный и счастливый, рассчитал весьма основательно, что он может теперь, с некоторым достоинством, въехать в столицу Трех Соединенных Королевств. В последние десять лет характер Джоя несколько переменился. Прежняя застенчивость и девственная робость, вызывавшая краску на его лицо, уступили теперь место более прочному и мужественному сознанию своих собственных достоинств.

- Признаюсь откровенно, господа, говаривал ватерлооский Седли своим калькуттским друзьям, люблю опрятность в своем костюме, и даже допускаю необходимость щегольства, потому-что хорошее платье служит некоторым-образом вывескою душевных свойств.

Присутствие дам некоторым-образом смущало его на губернаторских балах в Калькутте: он краснел и даже с беспокойством отвращал от них свои взоры; но все это происходило по большей части из опасения, чтоб какая-нибудь леди не вздумала в него влюбиться. Джой рассказывал всем и каждому, что он чувствует решительное отвращение от женитьбы. Не было однакожь во всей Бенгалии такого франта, как ватерлооский Седли, он давал холостякам роскошные обеды, и столовый его прибор из массивного серебра, считался лучшим в ост-индской столице.

На выбор приличного ассортимента галстухов и жилетов употреблен был почти целый день, за исключением утра, посвященного наниманию европейского слуги, который, вместе с туземцем, должен был ухаживать за особой мистера Седли. Другой день был собственно посвящен выгрузке из корабля вещей этого сановника, и Джой, отдавая поручение агенту, смотрел и наблюдал собственными глазами, как приводили в порядок его сундуки, ящики, книги, которых никогда он не читал, и богатейший ассортимент кашмировых шалей, назначенных в подарок особам, которых никогда он не видал.

Наконец, уже на третий день, мистер Джозеф Седли, в новом жилете и новом галстухе европейского изделия, решился двинуться с места для совершения окончательного пути в столицу. Чувствительный к холоду туземец, постукивая зубами, закутался шалью, и поместился на козлах подле нового европейского слуги. Джой закурил трубку и сел в коляску. Поезд был вообще великолепный, так-что мальчишки повсюду встречали его дружным "ура", и многие воображали, что знаменитый путешественник должен быть по крайней мере генерал-губернатор.

Это ужь само-собою разумеется, что мистер Седли повсюду склонялся снисходительно на просьбы содержателей гостинниц, приглашавших его выйдти из экипажа и освежиться за их гостеприимным столом. Еще в Соутамптоне он скушал несколько яичек в-смятку и три или четыре форели под жирным соусом, так-что оказалась настоятельная необходимость залить эти яства стаканчиком хорошего хереса, и эту обязанность путешественник выполнил в Винчестере, где экипаж остановился для первой смены лошадей. В Альтоне мистер Седли вышел из коляски по предложению европейского слуги, напомнившего, что в этом местечке приготовляют отличный портер. В Фарнгейме, после обозрения епископского замка, он остановился собственно затем, чтобы перекусить что-нибудь. Здесь приготовили для него легкий обед, и мистер Седли кушал с большим аппетитом маринованные угри, телячьи котлетки и французские бобы, после которых понадобилась бутылка кларета. На следующей станции, в Багшот-Гите, он подкрепил себя стаканом горячаго пунша единственно потому, что индийский его лакей, прозябший в дороге, выпросил позволение погреться в трактире этого местечка. Словом путешествие совершалось очень весело, и к концу его мистер Седли, нагруженный портером, вином котлетками, ростбифом, ветчиной, вишневкой и табаком, представлял из себя истянное подобие маленького буфета на пароходе. Был уже поздний вечер, когда коляска его с громом подкатилась к маленькому подъезду на Аделаидиных Виллах. Руководимый чувством сыновней любви, мистер Седли прямо въехал в дом своего отца, не заглянув даже в гостинницу Пестрого Быка, где Доббин приготовил для него великолепную квартиру.

Из всех окон на Аделаидиных Виллах выставилась разнообразная коллекция лиц, мужских и женских, и все мгновенно переполошилось в квартире старика Седли. Маленькая служанка выбежала к воротам; мистрисс Клепп и мисс Мери взапуски бросились из кухни к открытому окну; мистрисс Эмми, задыхаясь от внутреннего волнения, остановилась в корридоре между шляпами, сюртуками и шинелями; старик Седли, неподвижный и степенный, остался в гостиной на своем месте и трепетал всем телом при мысли о торжественном свидании. Джой опустился на подножки и вышел из экипажа в ужасном состоянии. Его поддерживали новый соутамптонский лакей и несчастный туземец, дрожавший от стужи, как в лихорадке, так-что бурное лицо его побагровело, и сделалось по цвету несколько похожим на зоб индейки. Проводив своего господина, горемычный Лолл Джуаб уселся в корридоре на скамье, и скоро здесь нашли его мистрисс и мисс Клепп в самом жалком положении: посинелый туземец страшно моргал своими желтыми глазами, и отчаянно стучал белыми зубами.

Хозяйка и дочь ея, озадаченные видением страшного туземца, прибежали в корридор с единственною целью подслушать, что происходило в затворенной гостиной, где соединились теперь все остававшиеся в живых члены семейства Седли. Старик был очень растроган, дочь его тоже, и сам Джой, думать надобно, был тоже под влиянием сильнейших ощущений. Десятилетняя разлука способна произвести могущественное впечатление даже на закоренелаго эгоиста, и не раз, в этот промежуток времени, он подумает о кровных связях и родительском доме. Дальность расстояния освящает и то, и другое. Продолжительное размышление об утраченных удовольствиях, испытанных на родине, обыкновенно увеличивает их очарование и прелесть. Джой был искренно рад видеть своего отца, и с неподдельным восторгом обнял свою сестру, которую, перед отъездом на чужбину, оставил в цвете молодости и красоты. Но перемена, произведенная в недужном старце временем, печалью и несчастными обстоятельствами, огорчила Джоя. Эмми была в трауре. Объясняя причину этого явления своему брату, она шопотом известила его о смерти матери, и намекнула, чтобы он не заводил об этом речи в настоящую минуту. Тщетная предосторожность! Старик Седли сам немедленно начал этот печальный разговор, и повествуя о подробностях, сопровождавших кончину его супруги, расплакался как дитя. Это в высшей степени растрогало индийского набоба, и тут, едва ли не первый раз в жизни, увидел мистер Джой, что он далеко не отличается тою гранитною твердостью духа, каким воображал в себе до настоящей мипуты.

Результат свидания был вероятно удовлетворителен во всех отношениях. Когда Джой снова сел в коляску, и отправился к гостиннице Пестрого Быка, Эмми обняла отца с необыкновенною нежностью, и бросая на него тбржествующий взгляд, спросила:

- Не правда ли, папа, я всегда вам говорила, что у Джоя чувствительное сердце?

- Правда, дочь моя, правда, отвечал утешенный старик.

В самом деде, Джозеф Седли приведен был в трогательное умиление бедственным положением своих родных и, следуя первому побуждению своего сердца, объявил, что с этой поры отец его и сестра не будут более терпеть никаких житейских неудобств. Он приехал в Англно надолго, быть-может даже, навсегда. Его дом и все предметы домашнего хозяйства будут в их полном распоряжении. Амелия займет первое место за столом, и мистер Джой надеялся, что она будет у него превосходною хозяйкой, до тех пор по крайней мере, пока не прийдет ей в голову желание обзавестись своим собственным хозяйством.

Эмми грустно покачала головой и, как водится, миньятюрное её личико оросилось крупными слезами. Она знала на что собственно хотел намекнуть любезный её братец. Она и молодая её подруга, мисс Мери, долго и подробно рассуждали об этой материи ночью после первого майорского визита. Сообщая плоды своих собственных наблюдений и открытий, мисс Мери описала обстоятельно, как майор невольно обнаружил свои чувства после встречи с достопочтенным Бинни, и как был он рад, когда узнал, что ему нечего бояться соперников.

- И разве сами вы не заметили, как он весь затрепетал, когда вы спросили, не женат ли он? Припомните, с каким негодованием был произнесен его ответ: "кто сообщил вам эту ложную весть?" И ведь дело в том, сударыня, что он ни на минуту не отрывал от вас своих глаз. Я даже уверена, что он и поседел-то от любви к вам.

Амелия взглянула на свою постель, на драгоценные портреты, висевшие над ней, и сказала своей молодой подруге, чтобы она никогда, никогда не заикалась вперед об этом предмете.

- Майор Доббин, конечно, прекрасный человек; в этом спора нет, продолжала мистрисс Эмми,- он был искренним другом покойного моего мужа, и я должна сказать по совести, что мы с Джорджинькой осыпаны его благодеяниями. Благодарность моя к Вилльяму беспредельна, и я люблю его, как брата, но дело в том, мой друг, что женщина, бывшая уже однажды замужем, не может думать о втором браке, если муж её был таким чудным... несравненным.

Тут Амелия указала на стену, и залилась горючими слезами.

Мисс Мери испустила глубокий вздох. Был и у неё дражайший друг сердца, некто мистер Томкинс, молодой помощник хирурга. Уже давно следит он за нею пытливым взором на всех собраньях и гуляньях, и давно уже сердце молодой девушки пылает нежной страстью. Предложи он ей руку, она готова быть его женой хоть сию-же минуту, но что ей делать если мистер Томкинс снизойдет в преждевременную могилу? А это очень может быть. Говорят, будто молодой человек страдает чахоткой, и это подтверждается багряным цветом его лица. Вот о чем задумалась мисс Мери, и вот отчего испустила она глубочайший вздох.

Зная однакожь в совершенстве нежную к себе привязанность майора, мистрисс Эмми не чувствовала в его присутствии ни малейшего беспокойства, и не думала награждать презрением его решительную страсть. Зачем и для чего? Нам известно фактически, что проявление истинной страсти никогда не огорчает прекрасных представительниц женского пола. Дездемона не сердилась на Кассио, хотя нет в том ни малейшего сомнения, что она знала пристрастие к себе этого джентльмена, и я даже уверен, что были в этой истории некоторые тайны, остававшиеся неизвестными для достойного Мавра. Миранда была даже снисходительна и добра к чувствительыому Калибану, хотя, разумеется еи и в голову не приходило ободрять страсть этого гадкого чудовища - как это можно? По этой же самой причине, мистрисс Эмми отнюдь не думала разжигать и поощрять страсть честного Вилльяма. Она будет конечно стоять с ним на дружеской ноге, как этого он заслуживал за свою испытанную верность, она будет с ним ласкова, любезна и совершенно откровенна до тех пор, пока, наконец, не сделает он формального предложения. Тогда совсем другое дело. Тогда мистрисс Эмми еще успеет раз навсегда положить предел дерзким надеждам своего искреннего друга. Теперь торопиться не к чему: пусть его мечтает, если это доставляет ему удовольствие.

Под влиянием этих успокоительных и младенчески-невинных размышлений, мистрисс Эмми уснула в эту ночь самым сладким сном, и она чувствовала себя решительно счастливою, несмотря на запоздалость Джоя.

- Это однакожь хорошо, и я рада, что Вилльям не женился на мисс Одауд, думала мистрисс Эмми. Сестра полковника Одауд едва-ли может составить приличную партию для такого совершеннейшего джентльмена, как майор Доббин.

Какая же смертная, из амелииных знакомых, могла совершеннейшим образом осчастливить честного Вилльяма? Ужь конечно не мисс Бинни: она слишком стара, сварлива и злоязычна. Мисс Осборн тоже через-чур стара. Малютка Мери слишком молода. Кто же?- Мистрисс Осборн ннкак не могла подобрать приличной партии для своего друга, и в этом раздумьи пошла спать.

Поутру на другой день, когда уже были сделаны окончательно все распоряжения к приличной встрече Джоя, почтальнон принес от него письмо с штемпелем из Соутамптона. Джой писал сестре, что, утомленный трудностями продолжительного морского путешествия, он отдыхает покаместь в гостиннице, и выедет из Соутамптона завтра поутру. Завтра же вечером он надеется увидеться с своим отцом и матерью, которым препровождает теперь свое глубокое почтение и усердный поклон.

Читая это послание своему отцу, Амелия инстинктивно приостановилась над последней фразой, было ясно, что брат её не знал еще о смерти своей матери. Он и не мог знать, хотя майор рассчитывал с некоторою основательностью, что дорожный его товарищ прйшет в движение не иначе, как через сутки, однакожь, после свиданья с Амелией, он не написал к Джою о последнем несчастии, постигшем семейство Седли.

То же утро и от того же джентльмена привезло письмо к майору Доббину в гостинницу Пестрого Быка. Свидетельствуя свое искреннее почтение майору, Джой извинялся, что он так неосторожно вспылил на него вчера по-утру: у него демонски болела голова, и притом первый сон на сухопутной постели так сладок и приятен после этой корабельной качки. В заключение, он убедительно просил обязательного Доба занять в гостиннице Пестрого Быка приличную квартиру для мистера Седли и его прислуги. Впродолжение этого путешествия, майор сделался совершенно необходжмым для Джоя, и он привык рассчитывать на его готовность к одолжениям всякого рода. Другие пассажиры почти все уехали в Лондон. Молодой Риккетс и приятель его Чефферс в тот же день отправились в дилижансе: Риккетс поместился на козлах, и отобрал у кучера возжи. Морской доктор ускакал в Портси, к своему семейству; капитан Брагг поторопился к своим друзьям, оставив на корабле своего первого помощника, занятого выгрузкою товаров. таким-образом мистер Джой очутился одиноким в Соутамптоне, и быть-может он потерпел бы страшную скуку, если бы содержатель гостинницы не согласился разделить с ним его обед и бутылку вина.

В тот же день и в тот же час майор Доббин обедал у своего отца, альдермена. Сестрица его, Анна, уже знала, что он был на Аделаидиных виллах, у мистрисс Джордж Осборн. Откуда и как дошли до неё эти сведения - прикрыто мраком неизвестности. Сам майор не любил никаких сплетней, и мы знаем, что, в доме своего отца, он не заикнулся ни полсловом об этом визите.

-

По прибытии в столицу, мистер Джой устроился с величайшим комфортом в аппартаментах, приготовленных для него заботливостию майора. Весела и беззаботно покуривал он свой гуках, и еще веселее отправлялся каждый вечер в спектакли лондонских театров. Вполне счастливый и довольный своей судьбою, мистер Джой, нет сомнения, согласился бы навсегда остаться в гостиннице Пестрого Быка, что на Мартынском переулке, еслибы такому намерению не воспрепятствовал майор Доббин. Этот юркий джентльмен не давал бенгальскому сановнику покоя до той поры, пока он не решился привести в исполнение свое обещание, относительно устройства дома для Амелии и её престарелаго отца. Джой был податлив и сговорчив в посторонних руках, и мистер Доббин обнаруживал необыкновенную деятельность всякий раз, когда приходилось ему хлопотать в пользу какого-нибудь приятеля или друга. При таком порядке вещей, сановник ост-индской компании вполне подчинился дипломатическим хитростям майора, и обнаружил совершеннейшую готовность плясать под его дудку. Скоро начались покупки, наймы, переделки и поправки. Горемычный туземец, Лолл Джуаб, подвергавшийся на европейской почве беспрестанным насмешкам от уличных мальчишек, был отправлен назад в Калькутту на одном из ост-индских кораблей, где альдермен Доббин имел свой пай. Это отправление, как и следовало ожидать, совершилось уже тогда, как он выучил европейского слугу приготовлять для своего господина корри, пилав и трубку на индийский манер.

Первым делом мистера Джоя было заказать для себя щегольской экипаж у первого столичного каретника, и мы не беремся передавать душевного восторга, с каким индийский сановиик следил за сооружением этой парадной колесницы. Вслед затем были приобретены кургузые рысаки отличной породы, и мистер Джой начал свои торжественные выезды на публичные гулянья. Амелия весьма нередко сидела на этих выездах подле своего брата, и тут же, на заднем плане, рисовался Вилльям Доббин. Повременам экипаж отдавался в распоряжение старика Седли и его дочери: в этих случаях ездила с ними и мисс Клепп. Восторг этой девицы, щеголявшей по обыкновению в желтой шали, доходил до огромнейших размеров, когда коляска проезжала мимо известной аптеки, откуда, через сторы, любовался на нее известный молодой человек с чахоточным цветом лица.

Вскоре после появления Джоя на Аделаидиных Виллах, произошла весьма печальная и горестная сцена в той скромной хижине, где семейство Седли провело последния десять лет своей жизни. В один пасмурный день, к воротам этой хижины подъехала коляска Джоя (экипаж наемный, употреблявшийся до сооружения торжественной колесницы), и увезла старика Седли и мистрисс Эмми, которым не суждено было больше возвращаться на Аделаидины Виллы. Хозяйка и дочь её проливали, при этой разлуке, самые горестные и притом совершенно искренния слезы, какие только проливались когда-нибудь впродолжение этой незатейливой истории. И как же иначе? Мистрисс и мисс Клепп, пользовавшиеся дружелюбным расположением мистрисс Эмми, не слыхали от неё ни одного грубого или жесткого слова во все это время. Олицетворяя в себе необыкновенную снисходительность и душевную доброту, Амелия всегда была благодарна, всегда ласкова и мила, даже в том случае, когда домовая хозяйка, выведенная из терпенья, безотвязно требовала денег за квартиру. И теперь, при окончательной разлуке, мистрисс Клепп осыпала себя горькими упреками за неосторожные выражения, какие, в разное время, она позволяла себе употреблять против этих несравенных жильцов. Да, ужь теперь не найдти им таких жильцов, это ясно как день, и горько плакала мистрисс Клепп, прибивая к своим окнам билетик с обозначением, что "сии комнатки отдаются внаймы". Последствия оправдали печальные предчувствия: новые жильцы были дурны из рук вон. Сокрушаяс о постепенной порче человеческого рода, мистрисс Клепп надеялась утешить себя тем, что наложила новую контрибуцию на чай, буттербродты и баранину с хреном; но такая мера не произвела ожидаемых последствий. Нахлебники хмурились, ворчали, некоторые не заплатили ни гроша, и все мало-по-малу выехали из этой квартиры. Тем больше оказалось причин жалеть этих старых испытанных друзей, оставивших её дом.

Что касается до мисс Мери, горесть её при разлуке с Амелией была такого рода, что я отказываюсь изобразить ее пером. Молодая девушка, привыкшая видеть мистрисс Эмми каждый день, полюбила ее всеми силами своей души, и теперь, когда коляска остановилась у ворот, она бросилась в объятия своей безценной подруги, и обмерла на её шее. Амелия с своей стороны была растрогана почти столько же, как сама мисс Мери. Она любила ее как собственную дочь. Одиннадцать лет сряду эта девочка была постоянным её другом и поверенной всех её тайн. Разлука была действительно весьма прискорбна для обеих особ, и ужь, конечно, было решено, что мисс Мери как-можно чаще будет гостить в большом новом доме, куда отправлялась на жительство мистрисс Эмми. Молодая девушка была, впрочем, уверена, что скромная леди может быть вполне счастливою только в скромной и смиренной хижине, как мисс Клепп называла свои домик на языке любимых ею повестей и романов.

Станем, однакожь, надеяться, что философия этой девицы была построена на шатком и ложном принципе. Немного счастливых дней бедняжка Эмми провела в этой хижине, скромной и смиренной. Рука бедственной судьбы тяготела здесь над нею. Оставив Аделаидимы Виллы, Амелия уже никогда не возвращалась на свою прежнюю квартиру, и не любила встречаться с хозяйкой, ворчавшей некогда на нее всякий раз, как оказывалась недоимка в квартирных деньгах. Грубая фамильярность мистрисс Клепп была столько же несносна, как её брюзгливость. Ея приторное раболепство в настоящую эпоху процветания мистрисс Эмми всего менее приходилось по вкусу этой леди. Осматривая новый дом своей прежней жилицы, мистрисс Клепп восклицала от изумления на каждом шагу, и превозносила до небес каждую мёбель и каждую безделку туалета. Она ощупывала своими грубыми пальцами платья мистрисс Осборн, и старалась определить их относительную ценность. Нельзя было, по её словам, приискать наряда, вполне достойного этой милой, доброй, несравненной и безценной миледи. Тем живее, при этих вычурных комплиментах, воображению мистрисс Эмми представлялись прежния грубейшие выходки хозяйки, непринимавшей в рассчет никаких соображений, когда надлежало содрать с жильца квартирную недоимку. Нередко старуха Клепп упрекала Амелию в глупой расточительности, когда она покупала какия-нибудь лакомства для больной матери или отца. Теперь она унижалась перед счастливой женщиной, а некогда мистрисс Клепп командовала над нею бесконтрольно в её плачевные дни беспрерывных бедствий.

Амелия не роптала и не жаловалась, и никто не знал всех огорчений, испытанных ею в последнее время на Аделаидиных Виллах. Она тщательно скрывала их от своего недужного отца, который отчасти собственною неосторожностию сделался причиною её страданий. Ей суждено было окончательно отвечать за все его промахи, и мистрисс Эмми, как безответная жертва, безропотно подчинилась своей судьбе. Есть причины надеяться, что теперь мистрисс Эмми не будет больше переносить этих грубых обхождений. Сказано давно, что во всякой печали содержится зародыш утешения, и эту истину нам удобно теперь доказать примером бедняжки Мери. Подверженная страшным истерическим припадкам после отъезда своей приятельницы, она поручена была вниманию и надзору некоего молодого человека из соседней аптеки, и тот, говорят, излечил ее от всех недугов в самое короткое время. Собираясь оставить Аделаидины Виллы, мистрисс Эмми подарила своей подруге всю свою мёбель, за исключением только двух миньятюрных портретов, висевших над её постелью, и маленького старого фортепьяно, доведенного теперь до жалобного состояния дребезжащего инструмента. Эмми уважала эту погремушку вследствие особых причин, известных только ей одной. Она бренчала на ней еще в детских летах, когда родители подарили ей это фортепьяно в день её имянин. В эпоху бедствия, разразившагося над домом, несчастный инструмент, в числе других, более или менее ценных предметов, попал на аукцион, и читатель уже знает, какими судьбами он потом попал в руки мистрисс Эмми.

Майор Доббин без устали следил за устройством нового дома, которому, по его соображениям, надлежало придать вид величайшего изящества и совершенпейшего комфорта. Когда таким-образом хлопотал он из всех сил, в одно прекрасное утро приехала из Бромптона телега, нагруженная ящиками, сундуками и картонками наших переселенцев, и честный Вилльям заметил с неизъяснимым восторгом между этим хламом и старое фортепьяно. Амелия непременно хотела поставить этот инструмент в своей гостиной, прелестной комнатке второго этажа, смежной с спальнею её отца. Здесь обыкновенно старый джентльмен проводил свои вечера.

Когда извощики остановились на лестнице с этим древним музыкальным ящиком, Амелия приказала им идти наверх в свою коммату. Доббин задрожал от восторга.

- Мне очень приятно, что вы позаботились об этом инструменте, сказал майор весьма нежным и чувствительным тоном,- я полагал, напротив, что вы оставите его без всякого внимания.

- Как это можно! воскликнула мистрисс Эми, я дорожу этим фортепьяно более всего на свете.

- Неужели, Амелия, неужели! вскричал обрадованный майор.

Хотя майор никогда не говорил Амелии о подробностях покупки этого инструмента, но до сих пор ему и в голову не приходило, что она не знает настоящего покупщика. Таким-образом естественно было подумать на его месте, что она дорожит старым фортепьяно, как подарком, полученным из его рук.

- Неужели! повторил он с особенной энергией, и на губах его уже вертелся вопрос - великий вопрос его жизни. Амелия отвечала:

- Странно, как вы об этом меня спрашиваете, Вилльям, разве не он подарил его мне?

- А! воскликнул ошеломленный Доббин, и лицо его вытянулось во всю длину. Я не знал этого, мистрисс Джордж, не знал.

Эмми сначала не обратила на это обстоятельство никакого внимания, и даже не заметила, отчего так печально вытянулось лицо её друга. После, однакожь, она думала об этом долго, и принуждена была, с сердечным сокрушением, дойдти до печального заключения, что фортепьяно было куплено Вилльямом, а не Джорджем, как она воображала.

И так один, всего только один подарок получила она от своего милаго друга, да и тот оказывался не его! Зачем же она так любила, так лелеяла этот негодный инструмент? Зачем ей нужно было поверять ему свои мысли и чувства о незабвенном Джордже? Зачем она просиживала над ним длинные вечера, разыгрывая на его клавишах все свои лучшие меланхолические арии, и обливала его своими горькими слезами? Ведь это не Джорджев подарок. Он ничего не подарил ей.

И фортепьяно потеряло в глазах мистрисс Эмми всю свою цену. Когда, через несколько времени после этого печального открытия, старик Седли попросил ее поиграть, мистрисс Эмми отвечала, что фортепьяно ужасно расстроено, что у неё страшно болит голова, и что она совсем не умеет играть.

Затем, по заведенному порядку, она усердно принялась упрекать себя в неблагодарности, и решилась загладить перед честным Вилльямом свой проступок. Однажды после обеда, когда они сидели в гостиной, и мистер Джой дремал в своих креслах, Амелия сказала майору Доббину трепещущим голосом:

- Я должна перед вами извиниться, Вилльям.

- В чем это?

- Я еще ни разу не благодарила вас за это маленькое четвероугольное фортепьяно; вы подарили мне его давно, прежде чем я вышла замуж. Мне все казалось, что я получила этот подарок от другой особы. Благодарю вас, Вилльям.

Она протянула ему руку, причем сердце бедной женщины облилось кровью, и водяные шлюзы, как водится, заиграли в её глазах.

Вилльям не мог более обуздать восторженности своих чувств.

- Амелия, Амелия, сказал он,- я точно купил для вас это фортепьяно. Тогда, как и теперь, я любил и люблю вас. Откровенно говорю вам это первый, и, быть-может; последний раз. Любовь моя, мне кажется, начинается с той минуты, как я впервые увидел вас, когда Джордж привел меня в ваш дом, чтоб показать сеою невесту. Тогда вы были девочкой в белом платьице, и я как сейчас смотрю на прекрасные ваши локоны. Вы сошли вниз, и напевали какую-то песню: помните ли вы это? Тогда мы все отправились в воксал. С той поры я думал только об одной женщине в мире, и этою женщиною были вы. Не было впродолжение двенадцати лет ни одного часа, когда бы я не мечтал о вас. Я хотел сказать вам об этом перед отъездом в Индию, но тогда вы не расположены были слушать. Вы не обратили на меня ни малейшего внимания, и, казалось, было для вас все-равно - остаюсь я, или еду.

- Я была очень неблагодарна, проговорила мистрисс Эмми.

- Нет, только равнодушны, продолжал майор,- и это в порядке вещей. Такой человек, как я, ничем не может привлечь к себе сердце женщины. Могу догадываться, что вы чувствуете в настоящую минуту. Вы страдаете по поводу открытия об этом несчастном фортепьяно, и вам больно, что подарок сделан мною, а не Джорджем. Я забыл, что мне совсем не следовало говорить об этом. Не вы, а я должен просить у вас прощенья. Мне казалось, впрочем, что годы постоянной преданности и любви могут послужить для меня оправданием.

- Вы становитесь жестоким, Вилльям, сказала Амелия с особенным одушевлением,- Джордж, один мой супруг, здесь как и на небесах. Могу ли я полюбить кого-нибудь, кроме него? Я принадлежу ему теперь точно так же, как в ту минуту, когда вы в первый раз увидели меня, любезный Вилльям. Он первый сказал мне, как вы добры, великодушны; и первый научил меня любить вас как брата. Последствия оправдали отзыв моего супруга. После его смерти, вы остались для меня и малютки Джорджа единственным покровителем и другом. Вы заменили для нас все, что только есть драгоценного на свете. Приезжайте вы из Индии несколькими месяцами раньше, я уверена, вы бы освободили меня от этой... этой страшной разлуки. О, это почти убило меня, Вилльям!.. Но вы не приехали в свое время, хотя я молилась о вашем возвращении... опоздали вы, Виллъям, и они безжалостно отняли у матери её единственного сына. Какой он умный, благородный мальчик, Вилльям: не правда ли? Продолжайте, умоляю вас, продолжайте быть нашим покровителем и другом.

Здесь голос мистрисс Эмми заколебался, задрожал, и она поспешила укрыть свое лицо на плече своего покровителя и друга.

Майор обвил её стан своими руками, и держал ее в объятиях, как ребенка, что впрочем не мешало ему цаловать головку мистрисс Эмми:

- Я не переменюсь, Амелия, сказал он, любйте меня как брата, больше я ничего не требую. Позвольте мне только видеть вас как-можно чаще.

- О, да; приходите к нам как-можно чаще! подтвердила мистрисс Эмми.

Таким-образом майору Доббину предоставлена была полная свобода смотреть во все глаза, любоваться на свою возлюбленную и облизываться, сколько ему было угодно. Так, по обыкновению, мальчишки-школьники, у которых нет ни пенни в кармане, облизываются при взгляде на лукошко пирожницы, тартинки и тминные коврижки.

ГЛАВА LIX.

Новая жизнь и новые лица.

Фортуна вновь обратилась лицом к мистрисс Эмми и подарила ее ласковой улыбкой. Нам приятно вывести ее из этой низшей сферы, где она, так сказать, пресмыкалась до сих пор, и мы с удовольствием идем за нею в образованный, высший круг, далеко, впрочем, уступающий тем истинно-великим и утонченным обществам, среди которых еще так недавно вращалась другая наша приятельница, мистрисс Бекки. Тем не менее, однакожь, новые лица, окружающия скромную вдову, объявляють решительное притязание на принадлежность к джентльменскому и, во всех отношениях, фешнэбльному кругу, и это, конечно, делает им великую честь. Столичные приятели мистера Джоя были все из трех президентств, и новый его дом находился в комфортэбльном англо-индийском квартале, центром которого служит Мойра-Плес, Минто-Сквер, Большая улица лорда Клайва, Уарренова улица, Гастингсова улица, Ochterlony Place, Flassy Square, Assaye-Terrace: кто не знает всех этих почтенных жилищ уединившейся индийской аристократии, наслаждающейся европейскими благами в квартале, который, совершенно незаслуженно, получил от некоторых остроумцев, в том числе от мистера Венгема, характеристическое название Черной Ямы? Ограниченные средства Джоя и не совсем блистательное значение его на Базаре Житейской Суеты не позволяли ему обзавестись домом на Мойра-Плесе, где могут жить только отставные чины ост-индского Совета и партнеры индийских торговых домов. Эти господа, по обыкновению, переводят на своих жен сотни тысячь фунтов стерлингов кашггала, и затем, объявив себя банкротами, живут очень скромно в философическом уединении, довольствуясь только четырьмя тысячами фунтов ежегодного дбхода. Мистер Джой занял комфортэбльный домик второго или третьяго разряда на Джимиспай-Стрите. Ковры, зеркала и всю драгоценную мёбель новейшего фасона работы Седдонса, Джой скупил от агентов мдстера Скепа, бывшего в последнее время партнером калькуттского торгового дома гг. Фогля, Краккемана и Фека. На этот палаццо средней руки мистер Скеп усадил до семидесяти тысячь фунтов, составлявших все его стяжание продолжительной и честной жизни. Он занял место Фека, удалившагося в Суссекс, где отделали для него великолепнейший палаццо. Фогльсы уже давно выделились из фирмы и не мешает здесь заметить, что глава этой фамилии, сэр Гораций Фогльс скоро надеется быть пэром Англии под именем барона Банданны.

Скеп добился чести быть партнером знаменитой фирмы за два года перед тем, как она обанкротилась на мильйон и пустила по-миру целые сотни индийских торгашей.

Честный Скеп разорился вместе с другими. Убитый горем шестидесяти-пяти-летний старец, он отправился в Калькутту устроивать и поправлять дела знаменитой фирмы. Вальтер Скеп, взятый до окончания курса из итонской коллегии, вступил конторщиком в новый торговый дом. Флоренса Скеп и Фанни Скеп уехали с матерью в Булонь, и больше мы ничего об них не услышим. Коротко и ясно: Джой вступил во владение оставленным домом, скупил ковры прежних жильцов, их буфеты, и с чистою совестию принялся любоваться на себя в огромных зеркалах, отражавших незадолго перед тем прекрасные лица молодых девиц. Продавцы имущества Скепа, получив сполна все деньги, оставили свои карточки мистеру Седли изъявив готовность оказывать услуги, необходимые в его новом хозяйстве. Длинные лакеи, в белых жилетах, прислуживавшие за столом мистера Скепа, зеленьщики, разносчики и молочники оставили свои адресы и подружились, на всякой случай, с буфетчиком нового хозяина. Мистер Чомми, трубочист, переживший три последния фамилии, занимавшие этот дом, старался преимуществепно обратить на себя благосклонное внимание буфетчикова помощника, которого прямою обязанностию было покровительствовать мистрисс Эмми в её прогулках по улицам столицы. Он носил узенькие гультики со штрипками, и фрак его блистал светлейшими пуговицами.

Хозяйственное заведение нового господина имело, впрочем, довольно скромный характер. Буфетчик Джоя был в то же время каммердинером, и к чести его мы обязаны сказать, что он напивался пьян только в редких случаях, когда этого требовало особенное уважение к винам его господина. Для мистрисс Эмми наняли особую служанку, получившую свое первоначальное воспитание в загородном имении альдермена, сэра Вилльяма Доббина. Это была добрая девушка, совершенно обезоружившая мистрисс Эмми, которая сначала испугалась одной мысли иметь при себе горничную, и никак не понимала, зачем ей такая особа. Оказалось, однакожь, что девушка могла принести существенную пользу в новом хозяйстве: она ухаживала за мистером Седли, который теперь оставался почти безвыходно в своей комнате и не принимал никакого участия в домашних развлечениях и увеселениях.

Немедленно после водворения в доме брата, мистрисс Эмми начала принимать беспрестанные и разнообразные визиты. Леди Доббин и дочери её приехали поздравить ее с счастливой переменой в житейских делах, и засвидетельствовать ей свою душевную радость и искреннее уважение. С этою же целью мисс Осборн прискакала из Россель-Сквера в фамильной карете с пламенными гербами. Повсюду разнеслась молва, что мистер Джой богат неизмеримо. Старик Осборн не запрещал Джорджиньке навещать своего дядю.

- Еще бы! Тут ничего нет дурного, если, кроме моего имения, он овладеет наследством после Джозефа Седли, говорил мистер Осборн. Мы сделаем из него джентльмена на славу, и вот увидите, что мистер Джордж будет греметь в парламенте еще до моей смерти. Вы можете, мисс Осборн, навестить его мать, хотя разумеется, она не должна показываться мне на глаза.

И на этом основании, мисс Осборн сделала визит скромной вдове. Эмми, конечно, была очень рада видеть тетку своего Джорджиньки, и этот юный джентльмен мог теперь беспрепятственно навещать свою мать. Два или три раза в неделю ему позволялось обедать на Джиллиспай-Стрите, где тотчас же забрал он под свою команду всех слуг и всех своих родственников, точь в точь как на Россель-Сквере.

Однакожь юный Джордж был всегда почтителен к майору Доббину, и в присутствии этого джентльмена вел себя очень скромно. Мальчик умный и смышленый, он в некоторой степени даже боялся майора, и всегда удивлялся его добродушию, простоте, его разнообразной учености, любви к истине и справедливости. Такого человека Джорджинька еще не видел на кратковременном поприще своей жизни. Он полюбил душевно своего крестного отца, с восторгом гулял с ним в парке и жадно вслушивался в каждое его слово. Вилльям говорил Джорджу об его отце, об Индии, Ватерлоо, обо всем говорил только не о себе самом. Как-скоро Джорджимька принимался слишком важничать и мечтать, майор подшучивал над ним очень остроумно, и мистрисс Осборн находила эти шутки чрезвычайно колкими. Однажды они пошли в театр, и мальчик объявил заранее, что он, как порядочный джентльмен, не намерен сидеть в партере. Не делая никаких возражений, майор отвел его в ложу, оставил там одного, и сам поспешил занять место в креслах. Едва прошло несколько минут, как он почувствовал детскую руку на своем плече, и затем лайковая перчатка маленького денди дружелюбно протянулась к его руке. Джордж увидел нелепость своего упрямства, и спустился вниз из верхних областей. Нежная и благосклонная улыбка проглянула на лице майора, когда он встретился с глазами упрямца, обратившагося на истииный путь. Он любил этого мальчжа, как любил все, что могло иметь какое-нибудь отношение к мистрисс Эмми. С каким восторгом услышала она об этом беспримерном благородстве юного Джорджа! В глазах её заискрилась необыкновенная нежность, когда она взглянула на Вилльяма, и ему показалось, будто щеки мистрисс Эмми зарделись в эту минуту самым ярким румяицем.

Джорджинька между-тем неутомимо рассыпался в похвалах майору почти всякой раз, как оставался наедине с своей мама.

- Можно ли не любить его, мама? говорил однажды мастер Джордж. Доббин знает кажется все науки, и при всем том он ничуть не похож на этого старого Виля, который всегда хвастается своей латинью и длинными словами: ты ведь это заметила, мама? Мой товарщи в пансионе зовут его "Длиннохвостым". Я первый дал ему это прозвище: не правда ли, как оно хорошо?.. Доббин читает по-латине с такою же легкостию, как по-английски и по-французски, это ужь я тебе говорю. Когда мы гуляем вместе, он рассказывает мне множество интересных анекдотов о моем папа... o себе только ничего не говорит. А вот, за обедом у дедушки, полковник Бокклер рассказывал нам, что майор Доббин - один из храбрейших офицеров во всей армии, и не раз отличался удивительными подвигами. Дедушка был очень изумлен, и сказал: "Неужьто! А я, дескать, думал, что ему не спугнуть и гуся!" - Нет, мама, спугнет, ужь за это я ручаюсь: не правда ли?

Эмми засмеялась, и подумала, что на этот предмет, вероятно, достанет храбрости у майора.

Но если существовала искренняя прдвязанность между Джорджем и майором, мы должны признаться с некоторым прискорбием, что дядя и племянник, повидимому, не слишком любили друг друга. В короткое время Джорджинька мастерски выучился надувать свои щеки, и засовывать руки в карманные жилеты, передразнивая старика Джоза с таким совершенством, что никто не мог удержаться от смеха, особенно, когда он произносил на манер своего дядюшки: "Ах, Боже мой, не говорите этого, не говорите!" Слуги невольно фыркали впродолжение обеда, когда мистер Джордж, пришепеливая и картавя, требовал какой-нибудь вещи, не бывшей за столом. Даже мистер Доббин покатывался со смеху, любуясь на подражательное искусство своего крестяика. Если Джордж не осмеливался передразнивать дядю в глаза, то единственно потому, что это строго-настрого запретил ему мистер Доббин. Просьбы испуганной Амелии тоже удорживали в приличных границах этого маленького шалуна. При всем том, достойный сановник Индии был, казалось, проникнут смутным сознанием, что племянник не чувствует к нему достойного уважения. Не желая подавать повода к насмешкам, мистер Джой был до крайности робок, щепетилен, и, следовательно, вдвое смешон в присутствии мистера Джорджа. Как-скоро заранее становилось известным, что в такой-то день юный джентльмен будет обедать у своей матери на Джиллиспай-Стрите, мистер Джой обыкновенно уходил из дома, отговариваясь тем, что ему необходимо переговорить с своими приятелями в клубе. И никто, казалось, не был огорчен отсутствием Джоя. В те дии старик Седли обыкновенно выходил из своего убежища, и в столовой собиралось маленькое общество, в котором неизбежно принимал участие майор Доббин. Он был истинным ami de la maison, другом старика Седли, другом мистрисс Эмми, другом Джорджиньки, советником и правою рукою мистера Джоя.

- Судя потому, что мы видим и слышим, ужь право, было бы ему гораздо лучше оставаться в Мадрасе! замечала мисс Анна Доббин в Кемберъуэлле.

- Ах, мисс Анна! Неужели вам досадно, что майор не женился до сих пор?...

Джозеф Седли старался зажить наширокую ногу, как подобает истинному джентльмену с его высокими талантами. Должностные запятия были, разумеется, брошены им тотчас же по приезде в Лондон. Первым и существенным пунктом было сделаться членом Восточного Клуба, где он проводил утренние часы в обществе своих индийских собратий; там он обедал, и оттуда проводил домой гостей.

Амелия должна была принимать и увеселять этих джентльменов с их прекрасными леди. От них между-прочим узнала она, как скоро мистер Смит будет заседать в совете, и сколько тюков мистер Джонс привез в Лондон, как торговый лондонский дом Томсона отказался платить векселя бомбэйской фирмы Томсон, Кибобжи и Компания, и как, по всем соображениям, оказывалось, что то же станется и с калькуттским домом, как скверно вообще, не говоря дурного слова, ведет себя мистрисс Браун, жена господипа Брауна и Компании;- она уже давно делает глазки молодому Суанки, лейб-гвардейцу, она сидела с ним на палубе по целым часам и, вообразите: когда корабль остановился у мыса Доброй Надежды, они ускакали вдвоем, Бог-знает куда, и пропадали чуть-ли не целый день. Прескверный анекдот. Из этого же источника узнала мистрисс Эмми, каким-образом мистрисс Гардиман изгораздилась сбыть с рук тринадцать своих сестер, дочерей сельского пастора, достопочтенного Феликса Риббитса: одиннадцать пристроены очень хорошо, остальные две так-себе, ни то, ни сё. Горнбэй чуть не сошел с ума, когда узнал, что жена его намерена остаться в Европе, и вообразите, будто Троттер назначен сборщиком податей и пошлин в Уммерапуру. В этих и подобных разговорах весьма назидательного свойства проходило время на больших обедах всех этих господ. Везде повторялись одне и те же сентенции, более или менее остроумные, подавались одни и теже блюда из массивного серебра, одна и та же баранина, те же гуси, индейки, рябчики. Политика употреблялась уже собственно после десерта, когда прекрасные леди, уходя к себе наверх, заводили продолжительную беседу относительно кори, оспы, ревматизма и коклюшей.

Mutaiis mutandis, милостивые государи, или, выражаясь на простом языке: повсюду и всегда одна и та же история, только на другой манер. Разве почтенные супруги адвокатов не рассуждают о разных назидательных предметах по судейской части? Разве полковые дамы не заводят сплетни относительно своих полков? И если наилучшие леди из наилучших кругов болтают, так-сказать, без умолку и без устали о великих смертных, принадлежащих к их разряду, то почему же нашим индийским приятелям не создать своей особой, оригинальной беседы, поучительной во всех отношениях для особ, желающих изучить заморские обычаи и нравы? Но если нет в вас этого желания, вы можете молчать, слушать и зевать, сколько душе угодно, не расстроивая общего веселья.

Скоро мистрисс Эмми обзавелась визитной книжкой, и начала свои парадные разъезды. Она сделала визит госпоже Блюдъайэр, супруге генерал-майора, сэра Роджера Блюдъайера, кавалера Бани первой степени; госпоже Гуфф, супруге сэра Джильса Гуффа, из Бонбэя; госпоже Пайс, супруге Пайса, директора ост-индской компании, и прочая, и прочая. Мы ужь так созданы, что каждый и каждая из нас весьма скоро привыкают ко всяким переменам и треволнениям жизни. Привыкла и Амелия. Великолепная колесница на Джимиспай-Стрите покатывалась каждый день, и длинный лакей в блестящей ливрее, спрыгивая с козел, вручал, кому следует, визитные карточки мистрисс Осборн и мистера Джозефа Седли. В назначенный час Эмми заезжала в клуб за своим братом, и они катались вместе. В другой раз мистрисс Эмми сажала в колесницу своего отца, и выезжала в Реджент-Парк. Таким-образом, коляска и горничная, визитная книга и лакей с светлыми пуговицами, вошли в состав повседневной амелииной жизни, и заменили для неё скромную рутину на Аделаидиных Виллах. В две, три недели она совершенно освоилась с привычками и манерами нового круга. Еслиб судьба занесла ее на самую вершину джентльменских обществ, Амелия и там была бы, вероятно, на своем месте. Жеищины в компании Джоя находили ее довольно интересной молодой особой; не слишком умной, но и не глупой.

Мужчинам между-тем чрезвычайно нравилась безъискусственная простота и наивность мистрисс Эмми. Молодые Индийские денди, проживавшие в отпуску, без церемоний объявили себя обожателями Амелии, и наперерыв добивались чести делать ей утренние визиты. Блистая кольцами, цепочками и усами, эти господа, привычные обитатели вест-эндских отелей, разъезжающие не иначе как в одноколках самого хитрого устройства, свидетельствовали каждый раз глубочайшее почтение великолепной коляске мистрисс Осборн, катающейся по парку. Сам господин Суанки, лейб-гвардеец, преопаснейший молодой человек, считавшийся первым франтом на берегах Ганга, ухаживал весьма усердно за мистрисс Эмми, и майор подметил однажды, с каким одушевлением он рассказывал ей про охоту за кабанами; тогда они сидели вдвоем, tete-a-tete, и Амелия, казалось, принимала живейшее участие в этой болтовне. Впоследствии Суанки делал очень невыгодные отзывы о майоре: "этот неуклюжий верзила, что беспрестаино слоняется около дома мистрисс Осборн, самый несносный болван, и я не понимаю, как терпят его в этих обществах", говорил мистер Суанки.

Будь майор несколько самолюбивее и тщеславнее он, конечно бы, начал ревновать свою возлюбленную к этому опасному франту, но слишком простой и великодушный по своей природе, мистер Доббин не позволял себе никаких сомнений относительно мистрисс Эмми. Он даже радовался, что молодые люди отдают ей должную справедливость и восхищаются её прелестями. Разве мало бедствий и всяких унижений перенесла она со времени замужества? Майор радовался при виде, как возникают из-под спуда лучшие свойства её души, и как оживляется она с каждым днем в этой новой сфере жизни. Все без исключения особы, имевшие случай сблизиться с мистрисс Эмми, и узнать ее покороче, отдавали справедливость благоразумному выбору майора, если только можно допустить какое-нибудь благоразумие в человеке, обуреваемом пылкими страстями.

-

Само-собою разумеется, что мистер Джой, немедленно по прибытии в столицу, счел своей непременной обязанностью представиться милорду Бумбумбуму, и само-собою разумеется, что, обласканный милордом Бумбумбумом, он сделался с той самой минуты самым заклятым тори. Он даже вознамерился, при следующем визите, представить и свою сестрицу. Давая полный разгул своему воображению, мистер Джой уверил себя мало-по-малу, что от него действительно, в некотором смысле, зависит благосостояние Трех Соединенных Королеветв.

- Милорду Бумбумбуму, я надеюсь, приятно будет видеть членов моей фамилии, сказал Джой своей сестре. Ты не будешь казаться лишнею в его палаццо, Амелия.

Эмми засмеялась.

- В чем же я поеду, Джой? сказала она. Где мой фамильные брильянты?

"Что бы стоило ей приказать мне накупить для неё брильянтов! подумал майор Доббин. "Желал бы я знать, какие брильянты не пристанут к мистрисс Эмми!"

ГЛАВА LX.

Загасли вдруг два светила.

Наступил печальный день на Джиллиспай-Стрите. Ход обычных удовольствий и торжественных пиршеств в доме мистера Джозефа Седли был внезапно прерван событием весьма обыкновенным на поприще житейского базара. Пробираясь в своей квартире по лестнице из гостиной в спальню наверх, вы замечали, конечно, небольшую арку в стене прямо перед вашими глазами, откуда снисходит свет на лестиицу, ведущую из второго этажа в третий, где обыкновенно помещаются детские и комнаты для прислуги. Это полукруглое отверстие весьма полезно еще для другаго употребления, о котором можно навести справку у работников гробовщика. Здесь, на этой самой арке, они устанавливают гробы, или пропускают их через него осторожно, чинно, таким-образом, чтобы ни на волос не растревожить вечного покоя охладевшего жилища. Присядьте, если вам угодно, на гладкой площадке второго этажа, всмотритесь хорошенько в это сводистое отверзтие, обращенное на главный ход, его же не минует ни одна живая душа, обитающая под кровлей британского дома. И прежде всего, не минует его кухарка, которой суждено каждый день, перед рассветом спускаться из верхних областей, чтобы чистить на кухне кострюли и горшки, и между-тем, как она лениво, с ноги на ногу, перебирается к месту своего назначения, протирая заспанные глаза, навстречу ей, по тем же ступеням, взбирается молодой хозяйский сынок, босоногий, усталый, бледный; он пропировал всю ночь с веселыми друзьями в трактире или клубе, и по возвращении домой, скинул в корридоре сапоги, чтобы безшумно совершить путешествие в свою спальню. Отсюда снисходит осторожною стопой мисс Роза или Фиалка, старшая дочь домовладельца, блистательная и прекрасная, сияющая лентами, цветами, и вооруженная девственными прелестями для завоевания джентльменских сердец на бальном вечере или рауте, и между-тем как, потупив голову, она крадется медленными и нерешителъными шагами, подобрав обеими руками свое муслиновое платьице, вертлявый её брат, мастер Томми, скользит, с быстротою стрелы, по перилам той же лестницы, презирая всякую опасность, и находя этот способ путешествия самым верным, легким и удобным. Здесь же нежный и заботливый супруг ведет под руку, или несет на своих могучих руках, улыбающуюся подругу своей жизни в тот счастливый день, когда доктор медицины и хирургии объявил, что прекрасная пациентка может сойдти вниз и погулять в столовой или гостиной. Этим же путем длинный Джон, зевая на потолок и почесывая затылок, пробирается в свою спальню в урочный час, с сальным огарком в руке. Здесь лежит дорога в детскую, людскую, во все спальни; носят здесь детей; водят стариков, провожают парадных гостей; ходит здес доктор в комнату пациента, пастор, призванный крестить младенца, и здесь же встречают гробовщика с его факельщиками и работниками... После этого сводистого окошка, милостивые государи, и после этой лестницы лондонского дома, каких еще вам нужно memento mori, памятников жизни, смерти и житейской суеты!..

Прийдет пора, о возлюбленный друг и брат мой, когда и к нам с тобою прийдет по этой же дестивце, в последний раз, доктор медицины и хирургии. Сиделка или сердобольная дама откроет занавес вашей постели, но вы уже не откликнетесь на её голос. И затем она приотворит окно, чтобы освежить спертый и затхлый воздух, испорченный вашим дыханием. И затем, на всем протяжении фасада, задернут гардины, опустят сторы, закроют ставни; жильцы переместятся в задние покои; прийдут нотариусы и другие джентльмены в черном костюме. И проч. и проч. Поприще вашей жизни окончилось однажды навсегда, и вы отправились в путь далекий, его же не минует ни одна живая душа, прозябающая под солнцем. Если вы джентльмен известного разряда, и роль ваша была блистательна на рынке житейских треволнений, наследники воздвигнут великолепный герб над последним нашим жилищем, с обозначением, что вы "успокоились на небесах". Сын ваш заново омёблирует дом, или отдаст его внаймы, и переселится в другой квартал. С началом нового года имя ваше в клубах будет причислено к "умершим членам". Лютая скорбь овладеет вашею вдовою; но это не помешает ей заказать щегольской, нарядный траур; кухарка пошлет спросить, какие кушанья готовить к обеду, буфетчик озаботится насчет вин - и все пойдет своим обычным чередом. Портрет ваш еще несколько погостит над каминной полкой, но потом уберут его с этого почетного места, чтобы любоваться на портрет вашего наследника и сына.

Каких покойников жалеют всего больше и оплакивают всего искреннее и нежнее на Базаре Житейской Суеты? Тех, я думаю; которые, при жизни, всего скорее могли забыть нас. Смерть дитяти сопровождается обыкновенно такими горькими, безотрадными слезами, каких никогда не может пробудить ваша собственная кончина, о возлюбленный брат мой. Младенец едва только начинает узнавать вас, и вы совершенно исчезаете из его памяти после кратковременной разлуки, но смерть его сокрушает вас гораздо более, чем кончина искреннего вашего друга, или даже первородного вашего сына, который давно обзавелся своим домом. И если вы старый человек, и, о возлюбленный читатель (все мы состареемся рано или поздно), старый и богатый, или старый и бедный - что решительно одно и тоже - наступит грозный час, когда вы невольно подумаете, "добрые люди окружают меня, добрые и ласковые, но никто, думать надобно, не загрустится обо мне, когда я отправлюсь на тот свет. Я богат, и все эти господа ждут не дождутся моего наследства. Или: "я очень беден, и давно стал тяжким бременем для всех этих господ".

-

Лишь-только окончился траур по кончине мистрисс Седли, и лишь-только мистер Джой вздумал пощеголять в столице своими блистательными жилетами, приобретенными в Соутамптоне, как вдруг сделалось очевидным для всех обитателей нового дома, что почтенный старичок, мистер Седли, намерен в скором времени отправиться вслед за своей супругой в горнюю страну.

- Здоровье моего отца не позволяет мне давать больших вечеров и обедов в нынешний сезон, торжественно замечал мистер Джой в своем клубе, но если вы, друг мой Чотни, завернете ко мне в половине седьмого, я буду очень рад разделить с вами скромную хлеб-соль. Вы найдете за моим столом двух или трех приятелей, с которыми авось не будет вам скучно.

Таким-образом, сановник Индии и столичные его приятели обедали и пили втихомолку свой кларет. Между-тем, как песочные часы жизни бежали вперед в стклянке престарелаго джентльмена, обитавшего наверху. Дюжий лакей в бархатных туфлях подавал вино дорогим гостям, и они спокойно усаживались за вист после обеда. Майор Доббин принимал довольно деятельное участие в этой невинной забаве, и случалось повременам, что мистрисс Осборн тоже присоединялась к этой компании, когда пациент ея, уложенный спать, вдавался в тот полусонный бред, который обыкновенно снисходит на старческую подушку.

Впродолжение болезни, старик находил в своей дочери единственную покровительницу и утешительнщу. Из её только рук принимал он свои бульйон и микстуру. Ухаживанье за отцом сделалось теперь почти единствелным занятием мистрисс Эмми. Ея постель была поставлена подле самой двери в коинату больного, и при малейшем оттуда шорохе или движении, она готова была предложить свои услуги. Должно впрочем отдать справедливость страждущему старцу; часто по пробуждении лежал он по целым часам с открытыми глазами, не смея пошевельнуться, чтоб не беспокоить своей доброй и бдительной няньки.

Быть-может, мистер Седли любил теперь свою дочь гораздо нежнее, чем в былые времена. Исполняя свои великодушные обязанности при болезненном одре, Амелия выставляла себя в самом привлекательном свете. "Она прокрадывается в его комнату, как солнечный луч", думал мистер Доббин, наблюдая, как Амелия на цыпочках и притаив дыхание, входит в отцовскую спальню, причем действительно лицо её лучезарилось выражением необыкновенной нежности и добродушия. Кто из нас не замечал этих очаровательных проблесков любви и сострадания, когда женщина стоит задумавшись над колыбелью своего младенца, или заботливо ухаживает при постели больнаго?

Вражда, затаенная в сердце старика, исчезала сама-собою, и он умирился совершеннейшим образом. Тронутый безчисленными доказательствами любви и великодушие, мистер Седли, отживая свои последние дни, забыл все те мнимые оскорбления и неправды, которые он и его жена думали видеть в своей дочери. Об этих оскорблениях и неправдах старики бывало рассуждали между собою по целым часам. Оказывалось по их соображениям, чтоАмелия жила исключительно для сына, не обращая ни малейшего внимания на своих несчастных родителей, подверженных старческим недугам. Вся она принадлежала этому избалованному Джорджу, и чуть с тоски не пропала, когда взяли мальчика на Россель-Сквер. На что это похоже?.. Но теперь мистер Седли забыл все эти обвинения, и приближаясь к смерти, оценил вполне нравственные совершенства этого существа, готового на всякие самоотвержения.

Однажды вечером, когда мистрисс Эмми прокралась в его комнату, старик, сидевший на своей постели, вздохнул из глубины души, и приготовился, повидимому, к своему последыему признанию.

- О, Эмми, друг мой Эмми! сказал он, положив свою слабую и холодную руку на её плечо, я размышлял все это время, как мы несправедливы были к тебе.

Дочь стала на колени при постели умирающего, и сложила руки на молитву. Молился и отец среди торжественного безмолвия и тишины... Да ниспошлет Бог каждому из нас такую же утешительницу или подругу в последний час нашей жизни.

Быть-может в эти торжественные минуты, перед умственным взором мистера Седли, проносилась вся его жизвь с её бесконечной борьбой, с её блистательными успехами в начале, и безнадежными стремлениями в конце. Он думал, конечно, о своем беспомощном состоянии, о несбывшихся надеждах и мечтах, о том, что, отправляясь в вечность, не оставляет после себя никакого состояния, и что ему нет надобности делать особенного завещания на деловой бумаге. Жалкая жизнь, бесплодная жизнь!

Позвольте, однакожь, лучше ли умирать в эпоху процветания и славы, или в годину нищеты и душевных огорчений? Это, в некотором смысле, вопрос, требующий особенного размышления, но во всяком случае, странный характер должны получить наши чувства, когда, приближаясь к порогу вечности, мы принуждены будем сказать, "с завтрашним днем, успех и неудача, торжество и падение будут для меня совершенно безразличны. Взойдет солнце, и мириады живых существ обратятся к своим обычным делам, но меня уже не будет больше на Базаре Житейской Суеты".

Наступило утро нового дня, небосклон озарился блистательными лучами солнца; человеческий род обратился к своим обычным удовольствиям и делам, но уже - за исключением старика Джозефа Седли, которому не было больше надобности вооружаться против новых ударов судьбы, проектировать, хитрить и строить воздушные замки. Ему оставалось только совершить путешествие на бромптонское кладбище и успокоиться подле костей своей истлевшей супруги.

Майор Доббин, Джой и мастер Джордж последовали за его останками в траурной карете, обитой черным сукном. Джой нарочно приехал для этой цели из Ричмонда, куда он удалился немедленно после плачевного события. Ему, разумеется, нельзя было оставаться в своем доме при... при этих обстоятельствах, вы понимаете. Но мистрисс Эмми осталась, и безмолвно принялась за исполнение своего последнего долга. Она была печальна и грустна, но не лежало злой тоски на её душе. С кротким и смиренным сердцем молилась Амелия, чтоб Господь Бог ниспослал для неё самой такую же тихую и безболезненную кончину; с благоговейным умилением она припоминала последния слова своего родителя, проникнутые верой и надеждой на бесконечную благость Творца.

Вообразите себя совершеннейшим счастливцем в этом подлунном мире. Наступает последний ваш час, и вы говорите:

"Богат я и славен, благодарение Богу! Всю жизнь свою принадлежал я к лучшим обществам. Я служил с честью своему отечеству, заседал в парламенте несколько лет сряду, и могу сказать, речи мои выслушивались с восторгом. Я не должен никому ни одного шиллинга; совсем напротив: университетский мой товарищ, Джон Лазарь, занял у меня пятьдесят фунтов, и мой душеприкащик не требует с него этого долга. Дочерям я оставляю по десяти тысячь фунтов: хорошее приданое для девиц! Мое серебро, мёбель, все хозяйственное заведение на Булочной улице, вместе со вдовьим капиталом, перейдут в пожизненное владение к моей жене. Мои хутора, дачи, со всеми угодьями, погреба, нагруженные бочками отборнейших вин и все деньги, хранящиеся в государственном банке, достанутся, вследствие духовного завещания, моему старшему сыну. Каммердинер мой, в уважение долговременной его службы, получил в наследство капитал, который доставит ему двадцать фунтов годового дохода. Кто жь будет мною недоволен, и кому вздумается обвинять меня, когда труп мой будет лежать в могиле?"

Пусть теперь перевернется медаль на другую сторону, и вы пропоете свою любезную песню в таком тоне:

"Бедный я человек, горемычный; удрученный обстоятельствами и судьбою. Жизнь моя пролетела, повидимому, без всякой цели. Не наградила меня судьба ни талантами, ни умом, ни породой, ни дородством, и признаюсь душевно, что я наделал безчисленное множество промахов и грубейших ошибок. Не раз позабывал я свои обязанности, и не могу ни одним шиллингом удовлетворить своих кредиторов. Пришел мой последний час, и я лежу на смертном одре, беспомощный и нищий духом. Смиренно припадаю к стопам божественного милосердия, и да простит меня Всевышний во всех моих слабостях и прегрешениях".

Какую из этих двух речей вы захотели бы выбрать для своих собственных похорон? Старик Седли выбрал последнюю, и в этом смиренном состоянии духа, придерживаясь за руку своей дочери, он распростился навсегда с треволнениями сует житейских.

-

Так вот, мой милый, ты можешь удостовериться своими глазами, что может сделать человек с талантом, руководимый опытностию и коммерческим рассчетом, говорил на Россель-Сквере старик Осборн внуку своему Джорджу. Посмотри на меня и на счеты моего банкира. Сравни со мною бедного своего деда Седли и его банкротство, какая непроходимая бездна между нами! А ведь было время, когда стоял он выше даже меня, лет за двадцать перед этым он стоял выше меня десятью тысячами фунтов.

Кроме этих Россель-Скверских людей, да еще семьи мистера Клеппа на Виллах Аделаиды, ни один смертный не заикнулся о горемычном Джоне Седли, и никто не захотел припомнить, что еще существовал на свете такой человек.

Старик Осборн в первый раз услышал от приятеля своего, полковника Букклера (эти сведения мы почерпнули из уст мастера Джорджа), что майор Доббин считался в британской армии превосходнейшим офицером. Эта неожиданная весть в высокой степеми озадачила мистера Осборна, и он выразился напрямик, что не предполагаст в этом неуклюжем джентльмене ни ума, ни храбрости, ни образованности. Скоро однакожь он получил о нем блистательные отзывы от других своих знакомых. Сэр Вилльям Доббин, альдермен, высокоценивший таланты своего сына, рассказал множество весьма интересных анекдотов, из которых весьма ясно значилось, что майор был образованнейший и благороднейший человек в мире. Наконец, имя Доббдна, один или два раза, появилось в списке знаменитейших особ, и это обстоятельство произвело оглушительный эффект на старого Россель-Скверского аристократа.

Как опекун Джорджиньки, майор неизбежно должен был встречатъся с его дедом. При одной из этих встреч, мистер Осборн полюбопытствовал заглянуть в деловые отчеты майора, и тут поразило его обстоятельство, небывалое в коммерческом мире, и которого никак нельзя было предвидеть. Прозорливый и сметливый негоциант мигом догадался, что значительная часть капитала, определенного на содержание вдовы, выходило непосредственно из майорского кармана. Это укололо самолюбие старика, и в то же время изумило его весьма приятным образом.

Вызванный на объяснение, мистер Доббин, в жизнь неприбегавший к обманам, смешался, покраснел, пролепетал несколько бессвязных фраз, и, наконец, должен был открыть истину во всем её виде.

- Вам не безъизвестно, милостивый государь, что этот брак был отчасти устроен мною, начал мистер Добоин, причем физиономия его собеседника сделалась вдруг угрюмою и пасмурною. Мне казалось, что покойный друг мой зашел в этом деле так далеко, что отступление от данного обязательства могло бы обезчестить его имя и погубить мистрисс Осборн. Когда, наконец, после смерти мужа, осталась она без всяких средств к существованию, я счел своей обязанностию пожертвовать в пользу вдовы небольшим капиталом, накопившимся из моих доходов в течение нескольких лет.

- Майор Доббин, отвечал старик Осборн, устремив на своего собеседника пристальный взгляд,- вы нанесли мне величайшее оскорбление, но позвольте вам заметить, сэр, что вы честнейший человек. Вот вам моя рука, сэр, хотя, признаться, я никак не воображал, что родственники мои будут существовать на ваш счет...

И они крепко пожали друг другу руки, причем майор, пойманный внезапно в своем филантропическом лицемерии, растерялся совершеннейшим образом. Мало-по-малу однакожь он собрался с мыслями, и старался помирить старого джентльмена с памятью его сына.

- Он был между нами образцом великодушие и благородства, сказал мистер Доббин. Мы все его любили, и каждый готов был на все для мистера Джорджа. Я, как младший офицер в те дни, гордился его дружбой, и поставил бы себе за особенную честь служить в его роте. В нем соединялись все качества лучшего британского воина, и никого еще не удавалось мне видеть храбрее и отважнее вашего сына.

И распространяясь на эту тему, Доббин рассказал десятки историй в подтверждение необыкновенных свойств покойного капитана.

- Джорджинька похож на него, как две капли воды, заключил майор энергическим тоном.

- Что правда, то правда, сказал мистер Осборн,- я весь дрожу по временам, когда замечаю, как мальчик похож на своего отца.

Раз или два майор Доббин обедал на Россель-Сквере в обществе знистера Осборна (это было еще при жизни старика Седли), и когда они сидели вдвоем после обеда, разговор их склонялся преимущественно на покойного капитана. Отец любил теперь хвастаться своим сыном, и выставляя на показ его подвиги, прославлял еще более свою собственную особу. Во всяком случае, в отзывах его о покойнике уже не было заметно прежней желчи и негодования, и чувствительный майор радовался душевно, что старик помирился наконец с памятью сына. Сам Вилльям уже начинал, повидимому, пользоваться его благосклонностью. При втором визите, он стал с ним обходиться запросто, без церемонии, и уже называл его Вилльямом, точь-в-точь как в бывалые времена, когда Доббин и Джордж учились вместе в пансионе доктора Свиштеля. Такая благосклонность доставляла невыразимое удовольствио честному джентльмену.

Когда на другой день во время завтрака, мисс Осборн, действуя под влиянием сатирического направления, свойственного её летам, произнесла несколько легкомысленных и довольно колких замечаний относительно наружности и обращения майора, мистер Осборн прервал ее на половине фразы и сказал:

- Вздор вы говорите, мисс Осборн, было бы вам это известно, сударыня. Вы бы с радостию согласились вручить свое сердце майору, да только виноград-то еще слишком зелен для нас с вами: не так ли? Ха, ха, ха! майор Вилльям - прекраснейший джентльмен.

- Правда ваша, дедушка, правда! подтвердил мастер Джордж одобрительным тонозг.

И подбежав к старому джентльмену, он начал, с особенною нежностию, разглаживать его седые бакенбарды и цаловать его в лицо. Вечером в тот же день юный джентльмен рассказал эту историю своей матери, и мистрисс Эмми вполне соглаеилась с мнением сына.

- Конечно твоя правда, мой милый, сказала она,- отец твой всегда отзывался о нем с хорошей стороны. Вилльям благороднейший и, что всего лучше, самый правдивый джентльмен.

Легкий на помине, Доббин скоро вошел после этой интересной беседы, распространившей краску на лице мистрисс Эмми. Смущение её увеличилось еще больше, когда маленький шалун принялся рассказывать вторую часть истории, происходившей на Россель-Сквере.

- Знаешь ли что, Доббин? сказал мастер Джордж,- одна прекрасная особа с необыкновенными талантами хочет выйдти за тебя замуж. Она румянится каждый день, носит фальшивую косу, фальшивые локоны, и бранит прислугу от утра до вечера.

- Кто же это? спросил Доббин.

- Тётушка Осборн, отвечал мальчик,- так по крайней мере сказал дедушка. И право бы, очень недурно, еслиб ты вздумал породниться с нами. Меня ужь давно забирает охота величать тебя дядюшкой.

В эту минуту послышался из ближайшей комнаты дрожащий голос старика Седли. Амелия ушла, и смех прекратился.

Было ясно для всех, что мнения старика Осборна и образ его чувствований изменялись мало-по-малу. Повременам он расспрашивал Джорджиньку о его дяде и смеялся от души, когда мальчик каррикатурил и передразнивал мистера Джоя. Раз, однакожь, он сделал внуку довольно строгое замечание на этот счет.

- Это нехорошо, сэр, и неуважительно, когда молодежь позволяет себе смеяться над старшими родственниками, сказал старик. Если вы вздумаете сегодня выехать, мисс Осборн, прошу вас завезти мою карточку мистеру Джозефу Седли: слышите ли? Между мною и этим джентльменом никогда не было ссоры.

Получив эту карточку, сановник Индии не замедлил отправить и свою. Вслед затем мистер Джой и майор Доббин получили торжественное приглашение на Россель-Сквер, где изготовили для них обед, блистательный и глупейший, какой когда-либо давали в доме мистера Осборна. Стол нагружен был весь фамильным серебром и гости приглашены были из разных кварталов столицы. Мистер Седли удостоился чести идгти в столовую под руку с мисс Осборн, и старая девица была с ним необыкновеяно любезна и мила, между-тем как с майором едва пролепетала несколько слов. Мистер Доббин, застенчивый и робкий, сидел вдалеке от нея, подле самого хозяина дома. Джой заметил с великою торжественностию, что черепаховый суп был превосходен во всех отношениях, и любопытствовал узнать, откуда мистер Седли получил такую отличную мадеру.

"Это еще остаток от вин Седли", прошептал буфетчик своему господину.

- Я купил это вино уже давно, лет двадцать назад, и обошлось оно мне очень дорого, громко сказал мистер Осборн своему гостю, и тут же добавил на ухо своему соседу, что этот сорт мадеры приобретен на аукционе из погребов "этого старого банкрота".

Несколько раз в этот день начинал он расспрашивать - о ком бы вы думали? - о мистрисс Джодрж Осборн, и можно заранее представить, с каким красноречием мистер Доббин принялся развивать свою задушевную, тему. Живо и подробно он изобразил старику её страдания, пламенную любовь мистрисс Эмми к супругу, которого она обожает до сих пор, нежную любовь к родителям, и редкое самоотвержение, на которое она обрекла себя, расставаясь с своим сыном.

- Вы не можете представить, сэр, что она вытерпела, сказал честный Доббмн дрожащшт голосом,- и я надеюсь, сэр, даже уверен, что вы помиритесь наконец с несчастной вдовой. Пусть Амелия разлучила вас с сыном, но зато теперь она отдала вам своего собственного сына, и если вы любили некогда вашего Джорджа, могу вас клятвенно уверить, что она любит своего Джорджиньку вдесятеро больше.

- Клянусь честью, сэр, вы - благороднейший человек.

И больше ничего не сказал в ответ мистер Осборн. Ему в голову не приходило до сих пор, что вдова должна была чувствовать какую-нибудь горесть после разлуки с сыном, поставленным на джентльменскую ногу в доме своего деда. Примирение казалось близким и неизбежным, и сердце Амелии уже начинало трепстать при мысли о страшной встрече с отцом своего мужа.

Этого, однакожь, не случилос. Медленная болезнь старика Седли, и кончина его, отсрочили на неопределенное время свидание невестки с тестем. Эта катастрофа и другия события, случившиеся в последнее время, произвели, повидимому, гибельное впечатление на организм мистера Осборна, и он начал слабеть с каждым днем. Дух его был также неспокоен. Несколько раз посылал он за своими нотариусами, и сделал вероятно какия-нибудь изменения в своем духовном завещании. Доктор, признавший его взволнованным и растроенным, предписал кровопускание и морской воздух, по старый джентльмен не выполнил ни одного из этих рецептов.

Однажды, когда мистер Осборн не явился к завтраку в урочный час, каммердинер, заглянув в его уборную, нашел своего господина лежавшим в обмороке у ног туалетного стола. Известили об этом мисс Осборн, послали за докторами, Джорджинька не пошел в пансион, явились кровопускатели с ланцетами и рожками. Осборн приведен был в чувство, но уже не мог говорить, хотя два или три раза употребил отчаянные усилия для произнесения каких-то слов. Через четыре дня он умер. Доктора разъехались, гробовщик и его работники забрались наверх, и ставни были закрыты на лицевой стороне, выходившей на Россель-Скверский сад. Буллок, сломя голову, прибежал из Сити.

- Сколько старик оставил денег этому мальчику? - Конечно не половину. Конечно все имение разделено на три ровные части.

То была торжественная и тревожная минута.

Уильям Мейкпис Теккерей - Базар житейской суеты (Vanity Fair). 8 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Базар житейской суеты (Vanity Fair). 9 часть.
Какие же слова старался выговорить несчастный старик перед своей кончи...

Виргинцы. 1 часть.
Книга первая Перевод И. Гуровой Сэру Генри Дэвисону председателю Верхо...