Уильям Мейкпис Теккерей
«Базар житейской суеты (Vanity Fair). 6 часть.»

"Базар житейской суеты (Vanity Fair). 6 часть."

Молодой человек писал немного. Гордость не позволила ему излить вполне нежные чувства, которыми в ту пору было переполнено его сердце. Мистер Осборн-младший говорил, что, перед отправлением на великую битву, он желал сказать своему отцу последнее "прости", и вместе считал священным долгом поручить его великодушию свою жену, и, быть-может, младенца, которого он оставляет с ней. Он признавался с сокрушением сердечным, что в руках его не было уже большей части материнского наследства. Благодарил отца за его прежнее великодушие, и, в заключение, давал торжественное обещание, что, приготовляясь ко всем возможным случайностям на поле битвы, он будет, во всяком случае, поступать как истинный джентльмен, достойный имени Джорджа Осборна.

Больше ничего не мог сказать молодой человек, ослепленный неуместною гордостию и чванством. Мистер Осборн-старший не видел поцалуя, которым Джордж запечатлел его имя на этом письме. Предсмертное послание Джорджа выпало из рук несчастного старика. Его сын, единственный и все еще любимый, умер непрощенным.

В один прекрасный день, месяца через два после этого события, молодые девицы Осборн, приехав в церковь с своим отцом, заметили, что старик переменил свое место, обыкновенно занимаемое им впродолжение божественной службы. Он сел позади дочерей и беспрестанно смотрел, через их головы, на противоположную стену. Молодые девицы машинально повернулись к той стороне, куда обращены были грустные взоры отца, и увидели... и увидели изящный монумент на стене, изображавший Британию, плачущую над урной. Переломленная шпага и низверженный лев служили несомненным признаком, что монумент был воздвигнут в честь скончавтагося воина. Скульпторы того времени истощили всю свою мыслительную силу на изображение памятников с эмблемами этого рода, и лондонская церковь Св. Павла представляет целые сотни подобных аллегорий, действующих равномерно на ум и сердце.

Под монументом, о котором идет речь, резец художника мастерски изобразил фамильный герб Осборнов, и затем начертана была следующая надпись:

"Сей монумент воздвигнут и посвящен памяти Георгия Осборна-младшего, британского дворянина и капитана пехотного Трильйонного полка, павшего на поле чести и славы восьмнадцатого июня, 1815 года. Он сражался за свое отечество в день достославной победы при Ватерлоо, и пал, с оружием в руках, двадцати-восьми лет от рождения. О, quam est dulce et decorum pro patria mori!"

Взгляд на печальный памятник подействовал до такой степени на нервы чувствительных сестриц. что мисс Мери принуждена была оставить церковь. Джентльмены и леди почтительно посторонились перед плачущими девицами, одетыми в глубокий траур, и душевно соболезновали об угрюмом старце, сидевшем против монумента, посвященного его сыну.

- Что жь теперь? Простит ли он вдову Джорджа, бедную мистрисс Эмми? рассуждали между собою молодые девицы, когда прошли первые взрывы их сердечной грусти.

Много и долго толковали об этом предмете все знакомые Осборнов, которым был известен несчастный разрыв отца с сыном. Простит он, или нет, мистрисс Джордж? Многие джентльмены на Россель-Сквере и в Сити держали даже огромные пари до поводу положительлых и отрицательных ответов на этот интересный вопрос.

Скоро беспокойства и сомнения сестриц возрасли до неимоверной степени, когда, в конце осени, дошло до их сведения, что папа уезжает за границу. Осборн никому не объявил о своем маршруте, но всем было известно, что путь его лежит в Бельгию, где покоились бренные останки его сына, и где до сих пор проживала мистрисс Джордж. Леди Доббин и дочери извещали подробно Россель-Скверских девиц о судьбе бедной Амелии. Честный капитан Доббин был повышен чином вследствие смерти второго майора в Трильйонном полку: храбрый майор Одауд, обнаруживший на поле битвы удивительное хладнокровие и мужество, был произведен в полковники и получил орден Бани второй степени.

Многие храбрые воины британских полков, жестоко пострадавшие в деле, должны были остаться в Брюсселе на эту осень, для излечения своих ран. После двух великих сражений, бельгийская столица превратилась на целые месяцы в огромный лазарет, наполненный больными из многих европейских наций. С постепенным выздоровлением офицеров и солдат, изувеченные воины, старые и молодые, счастливо избавившиеся от смерти, стали появляться в брюссельских садах и во всех других публичных местах, предаваясь своим прежним наклонностям и привычкам. Базар житейской суеты оживился снова, и в балаганах его зароились опять интриги и проделки всякого рода. Мистер Осборн отыскал без труда некоторых воинов Трильйонного полка. Он хорошо знал их военную форму, следил неутомимо за всеми их повышениями и переменами, и любил повсюду разговаривать об офицерах, как-будто он и сам служил в Трильйонном полку.

По приезде в Брюссель, мистер Осборн остановился в гостиннице, выходившей окнами в парк. Гуляя на другой день в саду, он увидел отдыхающего на каменной скамейке солдата, в хорошо знакомой ему форме. Мистер Осборн сделал несколько шагов, и сел подле него.

- Не служили ли вы в роте капитана Осборна? сказал старик, преодолевая внутреннее волнение, и потом, после кратковременной наузы, прибавил: он был сын мой, сэр.

Израненный воин не имел чести служить в роте капитана Осборна; но он почтительно встал с своего места, и прикоснувшись здоровою рукой к своей фуражке, приветствовал сокрушенного горестию старца, предложившего ему этот вопрос.

- В целой армии, ваше благородие, не было офицера прекраснее и храбрее капитана Осборна, сказал раненный воин, садясь опять на свое место. Сержант капитанской роты, (ею командует теперь капитан Рэймонд), еще в Брюсселе, сэр, и почти совсем выздоровел от раны в правое плечо. Ваше благородие можете видеться с ним во всякое время, и он охотно раскажет вам обо всех подробностях того дня. Но вы ужь, без сомнения, изволили видеть майора Доббина, друга вашего сына; видели, конечно, и мистрисс Осборн, которая, как говорят, очень больна. Около шести недель, после смерти своего супруга, она была, говорят, как помешанная. Впрочем, все это вы знаете, сэр... прошу извинить, сэр, заключил израненный воин, притрогиваяс опять к своей фуражке.

Осборн положил гинею в руку солдата, и сказал, что он охотно даст другую, если тот приведет к нему сержанта в Hotel du Parc. Это обещание сопровождалось вожделенным успехом. Не прошло и десяти минут, как ожидаемый сержант явился пред лицо мистера Осборна. Прежний солдат между-тем пошел к своим товарвщам, и расказал о великой щедрости новоприбывшего джентльмена. С радости, они отправились в трактир, и долго пировали этот вечер насчет двух гиней, почерпнутых из кошелька британского негоцианта.

В обществе выздоравливающего сержанта, мистер Осборд немедленно предпринял путешествие на поля Ватерлоо и Quatre-Bras. тысячи его соотечественников совершали в ту пору такие же поездки. Мистер Осборн посадил сержанта с собою в коляску, и отправился под его руководством обозревать поля, орошенные британской кровью. Ему указали на пункт дороги, где впервые Трильйонный полк вступил в действие с французской кавалерией, которая преследовала и теснила отступавшие полки Бельгийцев. Вот то самое место, где благородный капитан Осборн поразил наповал французского офицера, отнимавшего знамя у молодого прапорщика Стоббля: сержанты, охранявшие знамя, были уже изрублены в куски. По этой же дороге они отступили на другой день, и вот знаменитый берег, где Трильйонный полк, под дождем и ненастьем, расположился бивуаком в ночь на семнадцатое июня. Немного подальше была позиция, которую они, прикрытые противоположным берегом от неистовых залпов французской артиллерии, заняли и удерживали впродолжение следующего дня, беспрестанно отражая натиск неприятельской кавалерии. Вот здесь, на этом самом склоне, ввечеру, когда британские колонны, повинуясь команде генералов, храбро выступили вперед для окончательного поражения отступившего неприятеля, капитан Осборн закричал "ура", и размахивая своею шпагой, пал навзничь, простреленный навылет неприятельскою пулей.

- Майор Доббин отвез в Брюссель тело капитана, и похоронил его с приличными почестями, заключил сержант тихим голосом. Это ужь, конечно, вы знаете, сэр.

Когда солдат расказывал эту печальную повест, сметливые промышленики, готовые торговать всем что ни попало, обступили со всех сторон мистера Осборна, предлагая ему кресты, эполеты, орлы, изрубленные кирасы и другие остатки, подобранные ими после сражения на поле битвы.

Обозрев все эти сцены последних подвигов Джорджа; мистер Осборн щедро наградил своего проводника. Место, где похоронили его сына, он уже видел. Мистер Осборн съездил туда немедленно по прибытии в Брюссель. Тело Джорджа покоилось недалеко от города, на живописном Лекенском кладбище, где он сам изъявил желание иметь свою могилу, когда раз случилось ему быть здесь с веселыми джентльменами и леди, предпринимавшими загородную прогулку. майор Доббин положил своего друга в уединенном углу сада, огражденном небольшим забором от бесконечного ряда склепов, палисадников и кустов, где хоронили католических покойников. Старику Осборну показалось унижением, что сын его, английский джентльмен и капитан славной британской армии, лежит вдали от места; где погребены были другие иностранцы. Кто из нас может определить верно и точно, в какой степени собственное наше тщеславие проглядывает через уважение к милым для нас особам, и в какой мере проникается эгоизмом чувство нашей нежнейшей любви? Мистер Осборн не размышлял об этом, и не трудился объяснить, каким образом в его натуре грубый эгоизм боролся с благороднейшим инстинктом. Он твердо верил в непогрешительность всех своих поступков, и был убежден, что личное его мнение для всех и каждого должно иметь силу непреложного закона. Его ненависть и злоба, как жало осы или змеи, вооружались против всего, что преграждало ему дорогу. Он гордился своею ненавистью, как и всеми чувствованиями, волновавшими его грудь. Быть всегда правым, идти вперед зажмуря глаза и не встречать нигде ни малейших сомнений - увы! как много философов на базаре житейской суеты, умозрительных и практических, которые безумно следуют этому принципу?

Возвращаяс с ватерлооского поля уже на закате солнца, мистер Осборн встретил недалеко от городских ворот другую коляску, где сидели молодой джентльмен и две женщины, сопровождаемые офицером, ехавшим верхом подле их barouche. Сержант, ехавший с мистером Осборном, дотронулся до своей фуражки, отдавая честь офицеру, и тот машинально ответил на его привет. Вдруг Осборн задрожал и отпрянул назад, к изумлению сержанта, вперившего в него свои глаза. В коляске была Амелия с молодым хромоногим прапорщиком, и насупротив них сидела её неизменно-верная подруга, мистрисс полковница Одауд. Да, то была Амелия; но как она непохожа была на ту миловидную, свеженькую девушку, которую знал мистер Осборн! Она была теперь и бледна, и худощава, и тонка. Ея прекрасные каштановые волосы скрывались за вдовьим чепцом - бедное дитя! и мутные глаза её были неподвижны. При встрече двух экипажей, мистрисс Эмми взглянула на Осборна, но не узнала его. Не угадал бы и ее мистер Осборн, еслиб не увидел Доббина, ехавшего подле, но присутствие его объяснило, кто была эта женщина, сидевшая в коляске. До настоящей минуты он не знал, повидимому, и сам, как сильна была ненависть его к жене покойного Джорджа. Когда экипаж проехал мимо, он обернулся, и бросил на сержанта взгляд, исполненный проклятия и злобы. Казалось, он говорил:

- Как смеешь ты смотреть на меня, дерзкий человек? Знаешь ли ты, что я ненавижу эту женщину всеми силами своей души? Она разбила в прах все мои надежды, с презрением попрала мою гордость, унизила, уничтожила меня.

- Скажи этому негодяю, чтоб он ехал скорее, громко закричал мистер Осборн лакею, сидевшему на козлах.

Спустя минуту, послышался топот лошади на мостовой за коляской Осборна. То скакал мистер Доббин. При встрече экипажей, мысли его бродили далеко, в странах воздушных, и он не прежде, как проехав несколько шагов, припомнил, что в глазах его отражался суровый образ мистера Осборна. Он обернулся, чтоб посмотреть впечатление, произведенное этой встречей на мистрисс Эмми, но бедная женщина, казалось, не заметила своего тестя. Тогда Вилльям, сопровождавший ежедневно мистрисс Джордж в её загородных прогулках, вынул из кармана часы, и сказал, что ему необходимо воротиться в город, вследствие одного важного поручения, о котором он совсем забыл. извинившись таким-образом перед дамами, он поскакал назад. Амелия ничего не замечала. Она сидела безмолвно на своем месте, устремив глаза в туманную даль, куда некогда проводила она своего Джорджа.

- Мистер Осборн! Мистер Осборн! закричал подскакавший к коляске Доббин, протягивая свою руку.

Угрюмый старик, не делая никакого движения в ответ на это приветствие, приказал кучеру ехать еще скорее. Доббин ухватился за коляску.

- Извните, сэр, сказал онь,- я должен видеться с вами. У меня есть поручение к вам.

- От этой женщины? гордо спросил Осборн.

- Нет, сэр, от вашего сына.

Мистер Осборн отпрянул в угол коляски. Доббин поскакал сзади, не говоря более ни слова до тех пор, пока экипаж остановился у подъезда гостинницы Парка. Тут он последовал за стариком в ето нумер. Джордж часто бывал в этих комнатах, так-как здесь квартировали мистер и мистрисс Кроли впродолжение их пребывания в бельгийской столице.

-Что вам угодно, капитан Доббин... Ах нет, прошу извинить, майорь Доббин, потому-что с тех пор, как лучшие люди умерли, вы заняли их места и щеголяете в их шляпах, как вороны в павлиньих перьях, смею сказать... что вам угодно, майор Доббин? спросил мдстер Осборн саркастическим тоном.

- Лучшие люди умерли, ваша правда, сэр, подтвердил Доббин,- и я пришел говорить с. вами об одном из этих лучших людей.

- В таком случае, сэр, не угодно ли вам без обиняков приступить к делу, сказал Осборн, бросая суровый взгляд на своего незваного гостя.

- Я стою перед вами, как друг вашего сына, продолжал майор,- и как исполнитель его воли. Он составил свое завещание перед выступлением в поход. Известно ли вам, сэр, как ограничены были его средства, и в каком стесненном положении находится теперь его вдова?

- Я не знаю его вдовы, сэр, отвечал Осборн. Пусть она воротится назад к своему отцу, если ей угодно.

Но джентльмен, к которому обращены были эти слова, решился быть упрямым до самого нельзя, и продолжал, пропустив мимо ушей замечание Осборна.

- Известно ли вам, сэр, критическое положение мистрисс Джордж? Ея жизнь и разум едва не сокрушились от удара, который обрушился над её головой, и еще мы не знаем наверное, оправится ли она от этого удара. Есть одна только надежда на её выздоровление, и о ней то собственно пришел я говорить с вами. Мистрисс Джордж скоро должна быть матерью. Падет ли оскорбление родителя на голову его дитяти, или напротив, вы простите младенца, из уважения к памяти его отца?

В ответ на это, мистер Осборн-старший разразился рапсодией самохвальства и упреков. С одной стороны, он вполне оправдывал свои поступки перед судом своей собственной совести; с другой - преувеличивал непокорность Джорджа. Нет во всей Англии отца, столько великодушного к своему сыну и едва-ли найдется сын, столько гордый и упорный, как Джордж. Он даже перед смертью не счел нужным признаться откровенно в своей вине. Пусть же теперь, за могилой, берет он на себя последствия своей беспорядочной жизни.

- Что-жь касается до меня, майор Доббин, я был всегда и надеюсь быть вперед господином своего слова, продолжал мистер Осборн, сопровождая свою речь патетическим жестом. Я поклялся, что эта женщина никогда не будет моей дочерью, и вы можете быть уверены, что никакие побуждения не заставят меня, на старости лет, быть нарушителем своей клятвы. Можете сказать это Амелии, если вам угодно, и вместе с тем, прошу вас, майор Добоин, избавить меня раз навсегда от своих визитов.

Итак, не было с этой стороны ни малейшей надежды. Вдова должна жить своим крошечным пансионом, и теми деньгами, которые вздумает предложить ей Джоз.

"Говорить ли об этом мистрисс Эмми? с горестью думал майор Доббин. Незачем, да и не стоит: она не поймет, и не будет слушать."

Всамом деле, мысли бедной женщины еще ни разу не обращались на этот пункт, и подавленная своей горестью, она равнодушно смотрела на все, что происходило вокруг нея. Добро и зло, ненависть и дружба, не имели никакого значения в её глазах. Ласки и добрые советы она выслушивала бессознательно; погруженная в свсяо вечную печаль.

-

Вообразите, что после этих переговоров прошло месяцев двенадцать в жизни нашей бедной Амелии. Первую половину этого времени она провела в такой ужасной и, повидимому, неисцелимой тоске, что мы, имевшие случай наблюдать и описывать движения этого слабого и нежного создания, должны были отступать несколько раз при виде жестокой скорби, способной облить кровью всякое чувствительное сердце. Молча обойдите беспомощное ложе страждущей вдовы. Осторожнее заприте дверь завешанной колнаты, где она лежит, подражая, в этом отношении, сострадательным особам, которые ухаживали за ней в первые месяцы её болезни.

Небо, наконец, умилосердилось над несчастной. Пришел день, исполненный тревожных ожиданий, надежды, страха, изумления - день, когда бедная вдова прижала к своей груди младенца с глазами Джорджа, малютку-мальчика; прекрасного как ангел Божий. С каким отрадным изумлением она услышала первый крик дитяти! Как она плакала и смеялась; и с какою быстротою в сердце её снова пробудились и надежда, и любовь, когда младенец приютился у её материнской груди! Амелия была спасена. Доктора, опасавшиеся за её жизнь и рассудок, с нетерпением ждали этого кризиса, чтоб промзнести свой окончательный приговор относительно её жизни или смерти. Взоры мистрисс Эмми снова залучезарились искрами разумного сознания, и с благодарностью обратились на окружающих особ. Эта минута служила достойным вознаграждением за их продолжительные опасения и тревоги.

Друг наш Доббин был в числе этих особ. То был он, что привез мистрисс Эмми в Англию, в дом её родителей. Мистрисс Одауд, повинуясь настоятельному вызову полковника Одауда, принуждена была оставить свою пациентку. Посмотрели бы вы, как Доббин няньчил ребенка, и как в то же время смеялась мистрисс Эмми, упоенная материнским восторгом! Это была умилительная картина. Удостоенный счастия быть крестным отцом, Вилльям напрягал все силы своего природного остроумия при покупке чашек, ложечек, кораллов и бубенчиков для обожаемого малютки.

Едва-ли нужно докладывать читателю, как нежная мать кормила его, лелеяла, одевала, отстраняла от него всех нянек и не позволяла посторонним рукам прикасаться к его нежному тельцу. Это ужь само собою разумеется. Величайшая милость, какой удостоивался майор Доббин, состояла в том, что ему позволяли повременам няньчить на своих руках маленького Джорджа. Ребенок был для мистрисс Эмми её бытием, физическим и нравственным. Все её существование олицетворилось и сосредоточилось в материнских ласках. Слабое и бессознательное создание было окружено её любовью, близкою к беспредельному благоговению. То была в полном смысле жизнь, физическая и нравственная, что младенец всасывал в себя из материнской груди. По ночам и наедине в своей комнате, Амелия наслаждалас теми неизъяснимыми восторгами любви, которые могут быть понятны только женскому сердцу. Это чувство - инстинкт любящей матери и нет в нем даже тени эгоизма. Вилльям Доббин любил на досуге вдумываться в эти движения мистрисс Эмми и, должно отдать ему справедливость, отгадывал чутьем почти все оттенки чувствований, волновавших её сердце, но увы! он видел также с удовлетворительною ясностью, что для него самого не было в этом сердце никакого уголка. Но зная это, майор Доббин не роптал, и с покорностию переносил свою судьбу.

Думать надобно, чтю мать и отец мистрисс Эмми сознавали в некоторой степени намерения майора, и чуть-ли не готовы были поощрять их с своей стороны. Доббин ходил к ним каждый день, и сидел по целым часам то с Амелией, то с хозяином дома, мистером Клеппом, и его семьей. Всем без исключения, каждому и каждой, он приносил почти каждый день под тем или другим предлогом, какие-нибудь подарки, и хозяйская маленькая дочка, амелиина фаворитка, называла его не иначе, как сахарным майором. Эта девочка разыгрывала обыкновенно роль церемониймейстерши, докладывая мистрисс Осборн о прибытии майора. Однажды она расхохоталась, когда сахарный майор прикатил в Фольгем, и вытащил из своего кабриолета деревянную лошадку, барабан, трубу и другия воинственные игрушки, еще слишком неудобные для маленького Джорджа, потому-что ему было в ту пору не больше шести месяцов от роду. Ребенок спал.

- Тсс! шепнула Амелия, обезпокоенная, вероятно, скрипом тяжелых сапогов майора.

И она с улыбкой протянула ему руку, которой, однакожь, Вилльям не мог взять, пока не расставил по различным местам разнообразные принадлежности своего груза.

- Ступай вниз, Мери, сказал майор маленькой девочке,- мне надобно поговорить с мистрисс Осборн.

Амелия с удивлением взглянула на Вилльяма, и осторожно положила спящего младенца на постельку.

- Я пришел проститься с вами, Амелия, сказал майор, слегка прикоснувшись к её руке.

- Проститься, Вилльям? Да.

- Куда жь вы едете? спросила она улыбаясь.

- Можете пересылать ко мне письма через моих лондонских агентов, отвечал майор Доббин,- им будет известен мой адрес. Вед вы будете писать ко мне, Амелия, не правда ли?

- Как же, как же! Я стану писать к вам о Джорджиньке, сказала мистрисс Эмми. А на долго вы уезжаете?

- Надолго, Амелия, и еще неизвестно, увидимся ли мы.

- Скажите, как это жаль! Вы были так добры к нему и ко мне, милый Вилльям. Посмотрите, какой он ангел!

Красные ручонки малютки Джорджа бессознательно обвились вокруг пальца честного Вилльяма, и Амелия посмотрела на его личико с лучезарным материнским восторгом. Самые жестокие взгляды непримиримой ненависти и злобы не могли сразить майора сильнее и решительнее, чем этот взор безнадежной ласки. Он склонился над матерью и младенцем, и с минуту не мог произнести ни слова. Собрав наконец все свои силы, он проговорил:

- Благослови вас Бог, Амелия!

- Благослови вас Бог, Вилльям! сказала мистрисс Эмми.

Затем она приподняла свою голову, и поцаловала его.

- Ах, тише, пожалуйста! Не разбудите Джорджиньку, прибавила она, когда Вилльям Доббин заскрипел своими неугомонными сапогами при выходе из дверей.

Амелия не видела и не слышала, как майорский кабриолет отъехал от ворот: она смотрела на своего Джорджиньку, который в эту минуту улыбался ей во сне.

ГЛАВА XXXV.

Нуль годового дохода и десятки тысяч расхода.

Я думаю, милостивые государи, что все мы, больше или меньше, любим повременам размышлять о мирских деяниях своих ближних, и едва-ли найдется какой-нибудь философ на базаре житейской суеты, который бы, примером сказать, не интересовался знать, как живет-поживаеть сосед его Джонс, или каким образом приятель его Смит ухищряется сводить концы с концами по истечении каждого года аккуратно. Я с своей стороны питаю глубочайшее уважение к приятелям своим, Джинкинсам, потому-что обедаю у них два или три раза в месяц, но признаюсь чистосердечно, я не перестану удивляться до конца своей жизни, каким-образом Джинкинсы выезжают в Лондонский Парк, чуть-ли не каждое гулянье, в великолепной коляске с гайдуками на запятках. Правда, я знаю, что экипаж этот берется напрокат, и все джинкинсовы люди продовольствуются только жизненными припасами, не получая денежного вознаграждения за свои труды, но все же эти три человека и великолепная коляска должны представлять собою ежегодный расход по крайней мере шестисот фунтов стерлингов британской монеты. Притом, известно мне в достоверной степени, что семейство Джинкинсов дает весьма часто блестящие обеды, содержит двух мальчиков в Итонском Коллегиуме, нанимает для девиц привилегированных гувернанток и учителей, предпринимает заграничные поездки, проживает осенью в Истбурне или Вортинге и, вдовершение эффекта, дает ежегодно блистательный бал с роскошным ужином от Гунтера... Замечу здесь мимоходом, что кондитер Гунтер приготовляет для Джинкиисов самые изящные первостатейные обеды, как это я очень хорошо знаю, потому-что однажды, за неимением наличного гостя, я сам приглашен был принять участие в одном из этих парадных обедов, и здесь открылось для меня, что эти угощения, изящные в совершеннейшем смысле, не имеют ничего общего с обыденной трапезой, к которой обыкновенно допускается низший сорт джентльменов и леди, имеющих счастие пользоваться знакомством с этим благородным семейством... Кто же, спрашивается, после всех этих вещей, не вправе выразить своего изумления относительно того, каким-образом Джинкинсы обделывают свои дела?

- Да кто такой Джинкинс, позвольте вас спросить?

- Фи! как вы этого не знаете? Он служит коммиссионером в сургучной конторе.

- Неужели?

- Уверяю вас, и получает всего только тысячу двести фунтов в год.

- Это удивительно; но вероятно мистер Джинкинс женился на богатой, и у супруги его есть особое имение.

- Помилуйте! мистрисс Флинт - дочь бедного помещика и у него одиннадцать человек детей. Все доходы мистрисс Флинт ограничиваются одной только откормленной пулярдкой, которую присылают ей на святки, и за эту пулярдку она обязана содержать в доме своего мужа двух или трех своих сестер, и давать квартиру со столом всем своим братьям, когда приезжают они в город.

- Скажите, пожалуйста! Как же этот Джинкинс сводит балансы своих доходов?

- Не знаю.

- Как же это случилось, что его до сих пор не посадили в тюрьму? Не лишили его прав состояния?

- Не знаю, не знаю и не знаю.

Само-собою разумеется, что этому Джинкинсу суждено здесь представлять собою собирательное лицо и вероятно каждый из читателей находит его образ и подобие в ком-нибудь из своих или чужих знакомых. Все мы не прочь, вероятно, выпить рюмку вина у своего соседа, но это отнюдь не мешает нам допытываться, какими судьбами он добыл это превосходное вино.

Когда, года три или четыре спустя по возвращении из Парижа, Родон Кроли и его супруга обзавелись хозяйством на широкую ногу в уютном домике Курцонской улицы, что на Майской Ярмарке (Mayfair), многочисленные приятели, угощаемые за их столом роскошными обедами, едва-ли не все до одного предлагали себе на досуге какой-нибудь из вышепомянутых вопросов. Как романист и писатель исторический, я знаю все, что происходит на свете, и следовательно, я в состоянии известить почтеннейшую публику, каким-образом Родон и его прекрасная супруга могли жить припеваючи, имея ровно круглый нуль годового дохода. Только здесь да позволено мне будет сделать воззвание к издателям газет, имеющим похвальную привычку делать каждомесячно некоторые замиствования из разных периодических изданий: я прошу вас, господа, не перепечатывать на своих столбцах следующвх достоверных вычислений и фактов, собранных мною на рынке житейских треволнений после многих хлопот, соединенных, разумеется, с весьма значительными издержками из моего собственного кармана.

- Сын мой, сказал бы я, если б у меня был сын,- ты можешь, если захочешь, посредством глубоких изследований и соображений, допытаться каким-образом человек на сем свете может жить комфортэбльно без гроша в кармане. Только я советую тебе не вступать, ни под каким видом, в короткие спошения с джентльменами этой профессии. Делай свой вычисления издали, теоретически, точь-в-точь как ты решаешь математическую задачу посредством логарифмов, в противном случае, поверь мне, работа на самом месте наблюдений обойдется тебе слишком дорого, и впоследствии ты сам увидишь, что игра не стоила свечей.

Имея таким-образом нуль годового дохода, Родон Кроли и его жена, впродолжение двух или трех лет, о которых, впрочем, мы не намерены представлять подробного отчета, жили весьма счастливо и с большим комфортом в героде Париже. В этот период времени, Родон взял отставку и вышел из службы. О том, что он полковник, мы знаем теперь только потому, что на визитной его карточке явственно обозначен этот чин,

Было уже сказано, что Реббека, вскоре по прибытии в Париж, заняла блестящее положение в обществах этой столицы, и ее радушно принимали во многих знатных домах. Британские львы того времени, проживавшие в Париже, наперерыв ухаживали за прекрасной Англичанкой, к великой досаде и отчаянию своих жен, которые продолжали смотреть с гордым презрением на эту заносчивую выскочку, лишенную всяких прав на принадлежность к их джентльменскому кругу. Впродолжение многих месяцов, салоны Сен-Жерменского предместья, где место Ребекки было, так-сказать, завоевано её талантами, и где ее принимали с явным предпочтением перед другими иностранками, постоянно кружили голову мистрисс Кроли, и отумаыили ее до такой степени; что она уже начинала смотреть свысока на скромную молодежь, составлявшую обыкновенное общество её супруга.

Но сам мистер Кроли зевал немилосердно в обществе французских аристократов. Старухи, игравшие с ним в экарте, шумели из-за пяти франков до того, что не стоило даже терять времени за карточным столом. Оне говорили без умолку, и может быть остроумие сверкало в каждом их слове, но что в этом толку, как-скоро не понимаешь французского языка?

- Да и ты, Ребекка, право, я не понимаю, говоорил Родон,- что тебе за охота вертеться беспрестанно в этом кругу?

Но мистрисс Кроли имела свои собственные расчеты, несогласные с видами её супруга. Скоро она стала выезжать одна в эти блестящие салоны, между-тем как Родон спокойно предался обычным занятиям и увеселениям среди коротких друзей своего собственного круга.

Приступая теперь к главному сюжету этой главы, мы должны наперед сделать маленькую оговорку. Говоря, что такой-то джентльмен живет превосходно, без гроша в кармане, мы хотим собственно сказать, что нам неизвестны средства, употребляемые этим джентльменом для покрытия своих издержек. Слово "нуль" принимается здесь в смысле неизвестного числа.

Да будет теперь известно, что приятель наш Родон владел превосходнейшими способностями ко всем возможным играм, так-что, в некотором роде, он был игрок по призванию, ex-professo. Цветущия лета первой юности, когда быстро начинают развиваться все интеллектуальные силы, он посвятил исключительно картам, бильярду и костям. Продолжая эти задушевные занятия с неутомимым терпением и настойчивостью, он достиг в них, с течением времени, совершеннейшего искуства, неизвестного всем этим профанам, которые имеют глупость играть для так называемого препровождения времени. Управлять кием на бильярде, по-моему, то же самое, что владеть пером, кистью, смычком, флейтой ил рапирой; сначала вы, при всей остроте соображения, решительно ничего не сделаете со всеми этими орудиямй, но чем больше станете упражняться, тем больше приобретете навыка в их употреблении, и наконец, если только вы человек с талантом, наступит пора, когда вы сделаетесь истинным художником на поприще избранного вами искуства. Мистер Кроли, сначала только дилеттант жолтых и красных шаров, превратился мало-по-малу в превосходнейшего маэстро бильярдного искуства. Встречая соперника на этом поприще, он употреблял методу, достойную замечания. При начале партии, мистер Кроли бывал вообще довольно слаб и делал беспрестанные промахи даже, вътаких случаях, где, по ходу игры, успех повидимому казался на его стороне; по мало-по-малу его глаз и рука приобретали удивительную меткость и ловкость; гений его, как у великого полководца, возвышался по мере трудности борьбы; неожиданные и великолепные удары упрочивали решительную победу, и всеобщее удивление, сопровождаемое несколькими тысчячами франков, служило обыкновенною наградой за смелый подвиг. Само-собою разумеется, что те, которые раз были свидетелями подобных состязаний, не решались подвергать опасности свой кошелек против игрока, слабого и робкого в начале, но неустрашимого и твердого в конце игры.

В картах, за зеленым столом, мистер Кроли придерживался такой же, точно системы. При начале вечера ему обыкновенно не везло, и он проигрывался въпух, бросая карты с такою беспечностью и нерадением, что вновь приходившие партнеры составляли весьма низкое понятие о его таланте, но впоследствии, когда игра начинала принимать запальчивый характер, замечали вообще, что Родон Кроли совершенно изменял свою тактику, и обнаруживал такие глубокомысленные соображения, что партнер его подвергался опасности потерять в один вечер весь свой кошелек. Вообще, в этом искустве Родон не находил себе достойного соперника, способного, даже при самых благоприятных обстоятельствах, одержать над ним победу.

Длинный ряд блистательных успехов мистера Родона должен был, по естественному ходу вещей, возбудить зависть в некоторых сердцах, и побежденные соперники делали о нем довольно оскорбительные отзывы. И как Французы говаривали в свое время о герцоге Веллингтоне, что один только изумительнный ряд счастливых случайностей делал из него неизменно-счастливого победителя, так и теперь оказывалась необходимость в предположении, что мистер Родон постоянно окружен был ротозеями и глупцами.

Хотя Frascali и Salon были в ту пору для всех и каждого открыты в веселом Париже, однакожь бешеная страсть к игре распространилась до такой степени, что публичные притоны не вмещали больше задорных игроков, и многия частные семейства вынуждены были уставить свой комнаты ломберными столами. Вечерния собрания у Кроли были очаровательны во всех отношениях, но эта роковая забава обуяла решительно всех гостей, к великому огорчению милой и доброй мистрисс Кроли. Кроме карт, здесь с одинаковым усердием играли и в кости. Ребекка говорила о пагубной страсти своего мужа с глубочайшей тоской, и жаловалась на него всем джентльменам, приходившим в её дом. Она упрашивала молодых людей не дотрогиваться ни до карт, ни до костей, и когда молодой Грин проиграл весьма значительную сумму, Ребекка провсла всю ночь в слезах, и на коленях умоляла своего мужа простить неопытному юноше этот долг, и бросить в огонь его росписку. Так по крайней мере расказала об этом несчастному молодому джентльмену горничная мистрисс Кроли. Но дело известное, что Родон никак не мог согласиться на просьбу своей жены. Он сам недавно проиграл такую же сумму гусару Блаккстону и некоему Пунтеру, ганноверскому кавалеристу. Грину, пожалуй, еще можно дать отсрочку недели на две или на три, потому-что он добрый малый; но сжечь росписку - fi donc!- кости не детская забава, и Грин, как честный джентльмен, обязан заплатить.

Все другие молодые люди, по большей части прапорщики и подноручики, окружавшие прелестную мистрисс Кроли, возвращались с её вечеров с вытянутыми лицами и пустыми карманами, проигрывая все, до последнего франка, мистеру Родону. Вскоре начала распространяться дурная репутация о доме достолюбезных супругов. Возмужалые и уже искусившиеся джентльмены предостерегали юношей, лишенных необходимой опытности. Так, некто Михаил Одауд, полковник Трильйонного полка, успел предостеречь во-время и кстати поручика Спуни, состоявшего под его командой. Однажды по этому поводу произошел даже сильный и загаристый спор между полковником Одаудом и его супругой с одной стороны, и между Родоном Кроли и его женою с другой. Это, собственно говоря, случилось в Cafe de Paris, за общим столом, где сидели обе эти почтенные фамилии. Сперва, как и водится, сцепились между собою прекрасные леди. Мистрисс Одауд щеликнула своими пальцами прямо в лицо мистрисс Кроли, и объявила во всеуслышание, что вупруг её - шулер. Дело, как и следовало ожидать, получило весьма серьёзный оборот. Родон Кроли сделал формальный вызов Михаилу Одауду. Услышав об этой ссоре, дивизионный генерал немедленно послал за господином Кроли, уже приготовлявшим свои ппстолеты, изведанные на поприще дуэлей. Он собщил нашему герою отеческое наставление, вследствие которого дуэль не состоялась. Говорили даже, будто Родона хотели, по этому поводу, отправить назад в Англию, но Ребекка бросилась на колени перед милордом Тюфто, и уладила все дело. После этого происшествия, мистер Кроли несколъко недель играл только с одними мирными гражданами французской столицы.

Но не смотря на постоянные и несомненные успехи мистера Родона, Ребекка поняла и расчитала весьма основательно, что при таких скандалёзных случайностях положение их было, что называется, une position precaire, и хотя они не нмели простодушного обыкновения платить кому бы то ни было и за что бы то ни было, однакожь капиталу их грозила со временем неминуемая опасность превратиться в действительный нуль.

- Игра - хорошее средство, нечего сказать, говорила Ребекка, но она может иметь свою ценность только при других, более правильных доходах. Это не больше как вспомогательный источник правильного дохода, но еще отнюдь не самый доход. Олухи найдутся не всегда, и скоро вероятно наступит время, когда вся эта молодежь наскучит нашим обществом. Что мы тогда станем делать?

Это замечание показалось весьма основательным Родону Кроли. В самом деле, он уже подметил два или три раза, что некоторые джентльмены очевидно скучали на его вечерах, несмотря на все прелести и любезность мистрисс Кроли. Были и такие, которые совсем отстали от их дома.

Весело и приятно было жить в Париже, но все же эта жизнь имела, в некотором смысле, цыганский характер, и Ребекка имела настоятельную необходимость поискать для своего супруга счастья на родимой стороне. Быть-может, она выхлопочет для него тепленькое местечко в Трех Соединенных Королевствах, или в колониях по ту сторону океана; в том и другом случае, жизнь их утвердится на прочном основании, и они будут. иметь правильную цель впереди. Ребекка окончательно решилась сделать нашествие на Англию, как-скоро очистится для неё удобный путь. Действуя под влиянием этой мысли, она заставила Родона выйдти из гвардии в отставку с пенсионом половинного жалованья. Его адъютантская должность при генерале Тюфто прекратилась еще прежде. Ребекка смеялась во всех обществах над странным париком милорда, его корсетом, фальшивыми зубами, и особенно над его забавными притязаниями на сердца прекрасного пола. Везде, где следует, возвестила мистрисс Бекки, что милорд воображает в простоте сердечной, будто каждая женщина непременно и неизбежно влюбляется в него с первого взгляда. Все эти насмешки произвели свой эффект. Обеды милорда Тюфто, его букеты и драгоценные безделки из ювелирских магазинов обратились теперь на некую мистрисс Брент, сероглазую супругу коммиссара Брента, за которою ухаживал он и в театре, и на публичных гуляньях. Бедная мистрисс Тюфто не выиграла ровно ничего от своего присутствия в Париже и проводила длинные вечера с своими дочерьми, зная, что супруг ея, перетянутый, раздушенный и завитой отправился во французскую оперу, где сидит он в одной ложе с мистрисс Брент. Дюжины новых обожателей явились к мистрисс Бекки, и она могла бы разбить в прах свою невзрачную соперницу, но ей, как мы уже сказали, надоела цыганская жизнь в чужеземной столице. Театральные ложи и обеды в ресторанах потеряли для неё прелесть новизны: букеты нельзя было уберечь на будущия времена, и не было возможности продолжать свое существование насчет кружевных платочков, лайковых перчаток и разнокалиберных ювелирских безделок. Ребекка живо почувствовала суету и ничтожность мирских удовольствий, и мысли её обратились на существенные блага.

В это время весьма кстати распространилась молва, доставившая великое утешение Парижским кредиторам полковника Родона Кроли. Мисс Кроли, богатая и знатная тетка, от которой полковник ожидал огромного наследства, лежала на смертном одре: Родон должен был поспешить к ней в Лондон. Мистрисс Кроли и дитя её останутся в Париже до возвращения из Англии супруга и отца.

Родон отправился в Кале, куда и прибыл благополучно. Теперь не оставалось, повидимому, ни малейшего сомнения, что он поплывет в Дувр; но, сверх всякого ожидания, мистер Кроли взял место в дилижансе для отъезда в Дюнкирхен, и оттуда направил свой путь в Брюссель, имея особенную привязанность к этому местечку. Дело в том, что в Лондоне у него было еще больше кредиторов, чем в Париже, и мистер Кроли предпочитал спокойный бельгийский городок шумным европейским столицам.

Наконец, мисс Матильда Кроли умерла. Ребекка заказала по своей тетке самый модный и пышный траур для себя и малютки Родона. Полковник деятельно занимался устройством фамильных дел по наследству. Теперь супруги могут взять бельэтаж в гостиннице, вместо прежних весьма неудобных комнат в четвертом этаже. Мистрисс Кроли и содержатель отеля долго совещались между собой относительно занавесов, гардин, долго спорили и немножко даже побранились из-за ковров, какие должно будет употребить для гостиной и будуара, и наконец устроили все как нельзя лучше и переговорили обо всем, исключая того, что могло иметь какое-нибудь отношение к денежному счету.

Покончив таким-образом эти хозяйственные хлопоты, мистрисс Бекки уехала из Парижа в богатейшей коляске, взятой в долг у содержателя гостинницы, и вместе с ней отправилась французская bonne. Дитя приютилось подле матери. Добрейший содержатель отеля и его супруга проводили прекрасную путешественницу за ворота, и с улыбкой проговорили ей прости (первое и - увы!- последнее). Милорд Тюфто решительно рассвирепел, когда услышал об отъезде Бекки, за что и получил страшный выговор от мистрисс Брент, нелюбившей смотреть на проявление свирепых чувств милорда Тюфто. Поручик Спуни сокрушился сердечно и душевно; содержатель гостинницы принялся немедленно меблировать и украшать свои лучшие аппартаменты, чтоб все было готово к возвращению очаровательной Англичанки и её супруга. Он тщательно увязал и запечатал сундуки, оставленные ему на сохранение. Madame Кроли особенно рекомендовала их попечительному впиманию доверчивого Француза, хотя впоследствии, когда их вскрыли, оказалось, что в этих сундуках был такой скаредный хлам, что даже совестно и расказывать, что это за хлам.

Но, прежде соединения с своим супругом в бельгийской столице, мистрисс Кроли нанравила свой путь в Англию, оставив за собой малютку сына на европейском континенте, под надзором французской няньки.

Никак нельзя сказать, чтоб прощание Ребекки с маленьким Родоном произвело слишком болезненное впечатление на её материнское сердце. С тех пор как родился юный джентльмен, она видела его очень редко. Следуя похвальному обычаю французских матерей, Ребекка отдала своего ребенка на воспитание в деревеньку под Парижем, где юный Родон провел комфортэбльно первые месяцы своей жизни в многочисленном обществе молочных братьев, щеголявших в башмаках на деревянных подошвах. Здесь повременам, и довольно часто, навещал его отец, причем родительское сердце старшего Родона пылало истинным восторгом, когда он видел, как розовый, чумазый и крикливый шалун его делал из глины пирожки, под надзором садовницы, его няньки.

Но мистрисс Кроли не считала нужным баловать своего сына частыми визитами. Однажды, он испачкал у неё новенькую мантилью небесно-голубого цвета, и с той поры Ребекка уже никогда почти не навещала юного Родона. Сын в свою очередь решительно предпочитал нежности своей няньки ласкам хорошенькой мама, и когда ему нужно было окончательно оставить эту веселую нянюшку, он раскричался немилосердо на несколько часов. Его утешили только обещанием, что на другой день он опять увидит свою няньку. То же самое сказали и няньке, искренно полюбившей своего пптомца, и честная женщина с беспокойством дожидалась его возвращения несколько дней сряду.

Приятели наши, не во гнев будь им сказано, занимали одно из первых мест между многочисленными пройдохами, наводнившими впоследствии европейский континент, и производившими обманы всякого рода во всех столицах Европы. В счастливые дни 1817-1818 года, уважение к богатству и честности Англичам было неизмеримо. В ту пору, как мне говорили, они еще не научились торговаться из-за всякой безделицы с тем отчаянным упорством, которое ныньче составляет в чужих краях отличительную принадлежность характера всякого Британца. Великие города Европы тогда еще не были открыты предприимчивости английских бездельников, расчитывающих на чужие карманы, и вам стоило только путешествовать в собственном экипаже и назваться английским милордом, чтоб пользоваться всюду неограниченным кредитом. Ныньче ужь не то. В редком городе Италии или Франции вы не встретите наших островитян, промышляющих на чужой счет. Они обманывают содержателей гостинниц, переводят фальшивые векселя на легковерных банкиров, надувают без стыда и совести каретников, ювелиров, магазинщиков, обыгрывают в карты простодушных путешественников и даже похищают книги из публичных библиотек. Всего этого еще не было лет за сорок, и первые искатели приключений в этом роде находили для себя привольное раздолье на европейской почве.

Прошло несколько недель после отъезда фамилии Кроли, прежде чем содержатель гостинницы, где Родон и его супруга имели резиденцию в продолжение своего пребывания в Париже, сделал весьма неприятное открытие, что ему прийдется понести из-за них весьма значительные потери. К этому открытию был он приведен разнообразными и совсем неожиданными явлениями после их отъезда. Madame Marabou, содержательница модного магазина, приходила раз двадцать с своим маленьким счетом, приготовленным для мадам Кроли. Monsieur Didelot из Boule d'or в Палеройяле заходил около дюжины раз понаведаться, воротилась ли в свою резиденцию эта charmante Miladi, которая скупила в его магазине значительную коллекцию часов и браслет. Даже бедной жене садовника, няньчившеи юного Родона, никогда не было заплачено ни за её молоко, ни за её материнские ласки... так точно: не было заплачено; при этих дорожных сборах, Кроли совсем забыли о такой безделице... Что жь касается до содержателя отели, он не уставал потом во всю свою жизнь изрыгать проклятия на английскую нацию, и тщательно осведомлялся у всех путешественников, не знают ли они некоего лорда Кроли и его жену, une petite dame, tres spirituelle.

- Ах! Monsieur! прибавлял он шопотом, ils m'ont affreusement vole!

И потом он пускался в самые длинные расказы, приводившие в трогательное умиление благосклонного слушателя.

Ребекка отправилась в Лондон собетвенно затем, чтобы усовестить и образумить многочисленных кредиторов своего супруга, предложив им дивиденд шести пенсов или одного шиллинга за фунт. Без этой предварительной сделки, Родону Кроли было бы неудобно воротиться в свою отчизну. Не наше дело описывать средства, употребленыые ею при этих затруднительных переговорах. Собрав всех кредиторов, Ребекка объявила коротко и ясно, что сумма, предлагаемая им в настоящую минуту, составляет весь наличный капитал её супруга, и что, вслучае их упрямства, мистер Кроли поставлен будет в неизбежную необходимость предпочесть резиденцию в чужих краях своему возвращению в родной город. Она представила неотразимые доказательства, что нет для них физической возможности получить наибольший дивиденд, и что мистер Кроли, обманутый в своих надеждах на получение тётушкина наследства, пробивается со дня на день, имея весьма скудные средства к существованию. Убежденные такими прочными доводами, кредиторы согласились единодушно принять предложение мистрисс Кроли, и она таким-образом купила за полторы тысячи наличных фунтов долговую сумму, превышавшую более чем в десять раз этот дивиденд.

При этих переговорах, мистрисс Кроли совсем не считала нужным прибегать к посредничеству адвокатов или нотариусов. Ея дело, ясное и простое, говорило само за себя, и она предоставила юристам своих кредиторов выполнить по принадлежности все законные формы. Мистер Левис, представлявший фирму Давидса на сквере Красного Льва, и господин Мосс, заступавший место Манассии, главного кредитора мистера Кроли, делали Ребекке блистательные и самые лестные комплименты, и объявили взаключение, что с нею не сравняется ни один адвокат в мире.

Выслушав эти отзывы с приличною скромностью, мистрисс Кроли приказала принести бутылку хереса и сладенький ппрожок в грязную квартиру, где жила она впродолжение этих переговоров. Затем, весело простившись с своими гостями, она полетела опять на европейский континент для соединения с своим сыном и супругом, который выслушал с восторгом радостную весть о возможности беспрепятственного и счастливого возвращения в родимый край. Что касается до юного Родона, мы обязаны заметить, что новая его нянька, Mademoiselle Genevieve, оставила, в отсутствие матери, без всякого внимания своего питомца. Ей представилась перспектива увидеться с давнишним другом сердца, и малютка Родон, совсем забытый и оставленный, чуть не погиб в песках Кале, откуда, к счастию, освободили его добрые и сострадательные особы.

Скоро после того, мистер и мистрисс Кроли окончательно воротились из-за границы в свою отчизну, и приютились, как мы уже сказали, в комфортэбльном домике Курцонской улицы, что на Майской Ярмарке. Здесь-то особенно они усовершенствовались в искустве жить на джентльменскую ногу, имея круглый нуль годового дохода.

ГЛАВА XXXVI.

Продолжение.

Прежде и главнее всего мы обещали изобразить, каким-образом, получая нуль годового дохода, можно иметь и содержать приличную квартиру.

Приличные аппартаменты для джентльменского существования приобретаются обыкновенно в двух видах: или, во-первых, с мебелью, или, во-вторых, без мёбели. То и другое может быть хорошо или дурно, смотря по обстоятельствам. Нанимая квартиру без мебели, вы немедленно отправляетесь к господам Джилло или Бентингу, которые, соображаясь с направлением вашей фантазии, меблируют великолепно все ваши комнаты, и снабжают их приличными орнаментами. Само-собою разумеется, что кредит тут должен быть огромный. Но всего лучше нанимать прямо меблировамиую квартиру, потому-что, в этом случае, вы сберегаете время и освобождаетесь от многих мелочных хлопот. Родон и Ребекка Кроли предпочли, по приезде в столнцу, этот последний способ нанимания квартиры.

Жил-был некто мистер Реггльс, имевший счастие родиться и получить первоначальное воспитание на Королевиной усадьбе, откуда, рег varios casus et discrimina rerum, перешел он в Лондон, на Парк-Лен, где весьма долгое время состоял буфетчиком при особе мисс Матильды Кроли: должность эту, как мы видели, впоследствии с успехом занимал мистер Баульс. Господин Реггльс был младший сын главного садовника на Королевиной усадьбе. Благовидная наружность, доброе поведение и степенная осанка постепенно возвысили Реггльса от прилавка на кухне до запяток на карете, и от каретных запяток до погреба и кладовой буфетчика. Вступив в управление домом и погребом мисс Кроли, мистер Реггльс долго получал хорошее жалованье, жирные доходы, и долго копил копейку на чорный день. Наконец, по истечении известного числа лет, он возвестил кому следует, что намерен соединитьтся законным браком с бывшею кухаркою мисс Кроли, которая в свою очеред уже давненько заработывала трудовую копеику посредством известных экзерциций на катке, и тем еще, что содержала небольшую лавочку с зеленью на ближайшем рынке. Дознано, впрочем, что брачная церемония между буфетчиком и отставной кухаркой совершилась уже за несколько лет назад, хотя первое известие о супружестве Реггльса доставлено было в гостиную мисс Кроли семилетним мальчиком и девчонкой лет восьми, которых постоянное присутствие на кухне обратило на себя внимание мисс Бриггс.

Тогда мистер Реггльс был поставлен в необходимость удалиться из паркленского чертога, и принять под свое личное заведывание мелочную лавочку своей супруги. Он присовокупил к зеленым товарам молоко да сливки, яица да окорока ветчины, и решился таким образом вести скромную торговлю простейшший деревенскими продуктами, тогда-как товарищи его, отставные буфетчики, торговали обыкновенно на широкую ногу спиртуозными напитками в харчевнях и трактирах. Действуя во всем осмотрительно и благоразумно, он вступил в теснейшую связь со всеми окрестными трактирщиками и мистрисс Реггльс считала, повидимому, за особое удовольствие принимать и угощать их в своей маленькой гостиной. Естественным следствием такой политики было то, что товары мистера Реггльса: молоко, ветчина и сливки, требовались, год от года, в огромнейших размерах, и доходы его увеличивались с удивительной быстротою. Через несколько лет накопилась в его кассе весьма порядочная сумма и, в одно прекрасное утро, он прочел с видимым удовольствием объявление в газетах, что "вследствие отъезда за границу высокородного Фредерика Десиса, имеет продаваться с аукциона дом его на Курцонской улице, что на Майской Ярмарке, под No 201 м, дом с богатейшей мёбелью и со всеми хозяйственными удобствами". Само-собою разумеется, что господин Чарльз Реггльс явился первым на аукционе, и купил за выгодную цену резиденцию старого промотавшагося холостяка. Правда, мистер Реггльс призанял частичку денег, и притом за большие проценты, у одного знакомого буфетчика; но главнейшую сумму он выплачивает из собственного кармана, и мистрисс Реггльс, проникнутая сознанием собственного достоинства, получила полное и неоспоримое право, немедленно по совершении купчей, успокоиться на постели из резного красного дерева с шолковыми занавесами, с гигантским трюмо перед глазами, и таким гардеробом, в котором, вслучае нужды, могли поместиться комфортэбльно и мистер Реггльс, и его супруга, и все их чада и домочадцы.

Однакожь, достойные супруги никак не думали оставаться навсегда в этих блистательных аппартаментах. Дом для того был и куплен, чтобы отдавать его внаймы. Как-скоро нашлись жильцы, мистер Реггльс удалился опять в свою мелочную лавку, чтобы продолжать в тишине и уединении свой обыкновенный образ жизни; но то было истинным праздником для честного торговца, когда повременам отправлялся он из своего скромного жилища на Курцонскую улицу обозревать свой дом - свой собственный, благоприобретенный дом - с гераниумами в окнах и резною бронзовою скобкою с блестящим молотком у подъезда. Лакей, бродивший перед домом, учтиво снимал перед ним шляпу; кухарка называла его не иначе, как "господин хозяин", и стоило ему только заикнуться - он мог узнать, что поделывают его жильцы, как они живут, и какие блюда употребляются пренмущественно за их столом.

Мистер Реггльс был добрый человек; добрый и счастливый. Ежегодные доходы с благоприобретенного дома упрочили его благосостояние до такой степени, что он решился дать наилучшее воспитание своим детям. И на этом основании, сын его Чарльз, несмотря на значительные издержки, был отослан в пансион доктора Свиштеля, между-тем, как Матильда, маленькая дочка, поступила в учебное заведение мисс Пекковер, что в Лавреньтинском доме, на Клефелсе.

Реггльс любил и обожал фамилию господ Кроли, бывших первоначальным источником благополучия всей его жизни. В задней комнате его лавочки хранился силуэт мисс Матильды, и тут же на стене висел рисунок швейцарской ложи на Королевиной усадьбе, начертанный тушью руками самой старой девы. Единственным прибавлением к драгоценным украшениям дома на Курцонской улице была великолепная картина, изображавшая Королевину усадьбу в Гемпшире. Сэр Вальполь Кроли, первый баронет и родоначальник знаменитой фамилии, возседал здесь в золотой колеснице, влекомой шестью белыми конями. Колесница ехала по берегу озера, покрытого лебедями. На озере виднелись красивые шлюпки с прелестными леди в фижмах, и с музыкантами в париках. Добрый Реггльс воображал в простоте сердечной, что нет в целом мире фамилии древнее и знаменитее господ Кроли, и ему казалось, что Королевина усадьба чудо совершенства в своем роде.

На ловца и зверь бежит. Дом мистера Реггльса на Курцонской улице, что на Майской ярмарке, как нарочно отдавался в наймы в то самое время, когда Родон и его супруга воротились из-за границы в Лондон. Полковник хорошо знал и хозяина, и дом. Связи Реггльса с фамилией Кроли не прерывались никогда, потому-что Реггльс обыкновенно помогал мистеру Баульсу, как-скоро у мисс Кроли бывало слишком много гостей. На этом основании, мистер Чарльз Реггльс не только отдал в наймы свой дом полковнику Кроли, но еще охотно исправлял должность буфетчика, когда полковник и его супруга принимали гостей. Мистрисс Реггльс между-тем заведывала внизу кухонною частью, и собственными руками приготовляла обеды, которыми встарину так довольна была мисс Матильда Кроли. Вот каким образом герои наши, почти без всяких хлопот, приобрели для себя великолепную квартиру с мебелью и даже со столом. Старик Реггльс должен быть платить и налоги, и поземельную пошлину, и проценты своему ростовщику, и страх за свою жизнь, и за содержание детей в учебных заведениях, и за съестные припасы, подававшиеся к столу Родона Кроли. За все платил старик Реггльс и скоро кошелек его истощился до последнего пенни, и ребятишки его начали бегать по улицам в лохмотьях, и самому ему грозила неизбежная перспектива сидеть за долги в Флитской тюрьме. Что прикажете делать? кто-нибудь должен же платить за джентльменов, имеющих нуль годового дохода, На этот раз, судьбе угодно было выбрать горемычного Реггльса в представители фантастического капитала господ Кроли.

Интересно было бы знать с некоторою подробностию, сколько семейств подвергается окончательному разорению по милости таких практикантов на базаре житейской суеты, как Родон Кроли и его супруга? сколько людей обирают ничтожных торговцев, снисходительно вычерпывают мелкие суммы из сундука жалких заимодавцев, и благосклонно надувают их из-за двух или трех фунтов?

Мистер Кроли и его супруга оказывали великодушное покровительство всем торговцам и промышленникам, которые некогда имели счастие поставлять свои товары в резиденцию мисс Матильды Кроли на Парк-Лене. Некоторые, преимущественно бедняки, весьма охотно поддались на удочку этих опытных ловцов. Умилительно было видеть, с какою настойчивостью и терпением бедная прачка из Тутинга регулярно каждую субботу привозила свою крошечную тележку с господским бельем и миньятюрным счетом за мытье. Мистер Реггльс исеравно поставлял из своей лавочки укроп, капусту, редиску, спаржу, огурцы, со включением молока, яиц, ветчины и сливок. Трактир под вывеской "Военная Фортуна" взялся, с неслыханным великодушием, поставлять на кредит лучший портер и пиво для кухни и лакейской господ Кроли. Все слуги и служанки отправляли свои обязаныости тоже на кредит, увеличивая таким-образом проценты своего жалованья.

Но никому не платили господа Кроли. Не платили слесарю за починку замков, стекольщику за рамы, каретнику за экипажи, барышнику за лошадей, кучеру за управление конюшней, мяснику за поставку баранины, ни за угли, на которых она жарилась, ни кухарке, которая жарила ее, ни лакеям, которые кушали ее - никому не платили. И вот этаким-то способом некоторые люди, имеющие круглый нуль годового дохода, ухищряются жить примеваючи на базаре житейской суеты. Это называется иначе "купить на шарамыжку"; но не всякий шарамыжник умеет с таким искуством обделывать свои делишки на рыике житейских треволнений, как мистер Кроли и его супруга.

В маленьких провинцияльных городах такие вещи, по обыкновению, не проходят без огласки. Там наверное знают количество молока или масла, употребляемого ежедневно любезным соседом, и могут определить с математическою точностию, сколько цыплят и гусей израсходывается каждомесячно на его холостые или семейные обеды. Столицы - совсем другая статья. Очень могло статься, что двухсотый и двести второй нумера имели некоторое понятие о том, что совершается ежедневно в нумере двести первом; так-как лакеи всех этих домов стояли между собою на короткой ноге, но мистер Кроли и многочисленные приятели его не вступали ни в какие сношения с соседними домами под No No 200 и 202. Как-скоро вы приезжали в джентльменский домик под нумером 201-м; хозяин и хозяйка весело пожимали ваши руки; улыбались, и радушно приглашали вас откушать хлеба соли: чего-жь вам еще? Обед во всякое время был у них превосходный, какой, примером сказать, едва ли выпадает на долю счастливых владельцев трех или четырех тысячь фунтов ежегодного дохода. И почему вы знаете, что мистер Кроли не принадлежит к числу этих счастливых владельцев? Кто вам сказал, что нет у него золотых розсыпей по ту сторону океана, откуда коммиссионеры высылают ему огромнейшие слитки благородного металла? Во всяком случае, было бы нескромно с вашей стороны допытываться, как сводят концы с концами господа Кроли. Довольно, что вы кушаете за их столом превосходную телятину, и пьете кларет или шампанское первейшего сорта.

Комнаты в джентльменском домике на Курцонской улице были, собственно говоря, довольно скромные салоны, но превосходная мебель новейшего фасона и блестящие их орнаменты обличали в счастливых владельцах самый изящный, благородный, утонченный, образованный вкус. Парадная гостиная особенно бросалась в глаза множеством драгоценных bijoux, вывезенных Ребеккою из французской столицы. И когда она в беззаботной и роскошной позе сидела за своим превосходным ройялем, воображение счастливого гостя невольно переносилось к заоблачным идеалам семейной комфортэбльности, и он готов был повторять тысячу раз, что хозяйка дома очаровательнейшее создание, хотя муж ея, нечего-сказать, глуп неизмеримо!

Остроумие Ребекки и её неугомонная болтливость, соединенная с талантами истинно женственными, скоро доставили ей блистательное имя в известном кругу английской столицы. У подъезда её домика беспрестанно толпились разнообразные экипажи замысловатого свойства, откуда выходили степенные и важные особы. Коляска её в Лондонском Парке была постоянно окружена первостатейными денди. Ея маленькая ложа в третьем ярусе Оперного Театра служила всегдашным приютом для знаменитых особ, беспрестанно сменявших друг друга. Но должно заметить вообще, что женский пол ненавидел мистрисс Кроли, и постоянно держался от неё встороне.

Сведения о нравах и обычаях женского мира, писатель настоящей истории может почерпать не иначе, как из источников второстепенных. Женские мистерии совсем непроницаемы для глаз мужчины, и он даже не может составить себе некой идеи о чем между собою беседуют леди, когда, после обеда, отправляются в гостиную наверх. Непосредственных наблюдений тут нет и быть не может, и писатель принужден производить настойчивые распросы, чтоб судить, в некоторой степени о женских тайнах. Люди светские, презирающие чернилы и перо, знают по этой части многое, о чем и не снится философу-профану, безвыходно заключенному в своем уединенном кабинете. Всякий джентльмен, разгуливающий ежедневно перед обедом по Пель-Мельскому проспекту, и заседающий по вечерам в клубах сей столицы, может, вслучае надобности, сообщить вам интереснейшие материялы относительно женского пола, и эти материялы, достоверные в строгом смысле слова, он собирает, по большей части; через своих знакомых, с которыми играет в карты или бильярд. Из этих материялов открывается между-прочим, что есть в английской столице многое-множество женщин, обожаемых всеми джентльменами без исключения, и презираемых женами этих джентльменов, тоже без всякого исключения. К этому разряду, например, принадлежит мистрисс Фаирбрес, весьма замечательная леди с прекрасными локонами, которую каждый день вы можете встретить в Гайд-Парке, в сопровождении знаменитейших первостатейных львов и денди великобританской столицы. Сюда же относится и мистрисс Рокквуд, которая, как всем известно, задает в своих чертогах великолепные балы и вечера, описываемые с таким красноречием в публичных ведомостях. Я мог бы привести здесь множество женских имен в этом роде, еслиб только они имели какую-нибудь связь с главнейшими лицами моей истории. Но между-тем, как простодушпые зеваки, или скромные провинциялы, неудостоенные счастья принадлежать к джентльменскому миру, смотрят с завистью на этих блистательных леди, обнаруживающих свое величие и славу во всех публичных местах, люди опытные и сведущие могут сказать им и доказать, что эти прекрасные дамы столько же, по своему положению, далеки от истинно-порядочного общества, как честная супруга какого-нибудь сомерсетшейрского помещика, которая читает о их деяниях в газете Morning-Post. Лондонские львы отлично понимают все эти вещи. От них вы узнаете, с какою беспощадностию, настойчивостию, известные леди, повидимому богатые и славные, исключаются из благородного круга. Отчаянные усилия, употребляемые ими для того, чтоб, так или иначе, втереться в этот заветный круг, составляют предмет великого изумления для всякого психолога, посвятившего себя изучению мужской или женской природы. Безплодность этих усилий - превосходная тэма для какого-нибудь великого гения, владеющего остроумием, досугом и познанием английского языка в такой степени, чтоб иметь возможность беспрепятственно пользоваться материялами, собранными для этого интересного предмета. Но, вперед, моя история!

Весьма немногия леди, с которыми мистрисс Кроли познакомилась за границей, не только уклонились от чести делать ей визиты по сю сторону канала, но еще, вдобавок, страшно компрометировали ее в публичных местах. Интересно было видеть, как все знатные дамы забыли ее совершеннейшим образом, и это забвение, нет ни малейшего сомнения, забавляло как нельзя больше мистрисс Бекки. Барикрис. при встрече с нею в дамском будуаре Оперного Театра, поспешила собрать вокруг себя всех своих дочерей, как-будто оне могли заразиться от прикосновения Ребекки. Затем, отступив назад шага на два, и заслонив собою девиц, бросила на свою соперницу страшный и вместе величественный взгляд. Но мистрисс Кроли была не робкого дссятка, и требовалось побольше грозного величия, чтоб привести ее в смущение каким бы то ни было взглядом. Когда леди де-ла-Моль, разъезжавшая верхом с нашей героиней по брюсельским гуляньям, встретила в Гайд-Парке открытую коляску мистрисс Кроли, глаза блистательной леди помрачились совершенно, и она никак не могла узнать свою прежнюю приятельницу за границей. Даже мистрисс Бленкиншоп, жена банкира, с презрением отвернулась от неё в капелле. Бекки, по приезде в Лондон, разъезжала по всем публичным местам, и особенно любила посещать капеллы, куда неминуемо следовал за нею и юный Родон...

Сначала, мистер Кроли был очень чувствителен к пренебрежению, которое повсюду оказывали его жене. Он был мрачен, угрюм, задумчив, и уже говаривал о необходимости делать поочередно вызовы мужьям или братьям всех этих наглых и дерзких женщин, не воздававших должного уважения его супруге, но убедительные просьбы и настоятельные приказания Ребекки отвратили его от этого не совсем благоразумного поведения.

- Что за сумасшествие открывать для меня выстрелами дорогу в лондонские салоны? говорила мистрисс Бекки веселым и добродушным тоном,- потратишь только порох, мой милый, и все-таки не сделаешь ровно ничего. Вспомни, что я была когда-то гувернанткой, а ты пользуешься в свете репутацией негодного шалуна; кому какая охота сводить знакомство с женой картежника и неисправимого буяна? Будем лучше сидеть у моря, и ждать погоды. Рано или поздно, у нас будет необходимое количество друзей, а между-тем ты должен вести себя хорошенько, и слушаться во всем своей наставнницы, которая, так или иначе, наведет тебя на истинный путь. Помнишь ли, как ты бесновался, когда услышал, что покойная тётка - не тем будь поминута - оставила почти все имение Питту и его жене? Ты готов был разболтать об этом всему Парижу, да и разболтал бы, еслиб я во-время не придержала твоего глупаго язычка. И где бы ты был, еслиб в Париже пронюхали про завещание твоей тётки? В тюрьме St.-Pelagie за неоплатные долги, и не видать бы тебе, как своих ушей, этого хорошенького домика на одной из лучших лондонских улиц.

- Правда твоя, Бекки, правда, заметил Родон.

- Ужь конечно правда, подтвердила мистрисс Бекки. А ты ведь в ту пору чуть с ума не сошел, и готов был застрелить своего брата, Картуш ты мой негодный, забияка беспардонный. И что могли мы выиграть от твоего необузданного гнева? ровно ничего. Тётушкины деньги ускользнули от нас однажды навсегда: нечего о них и думать. Гораздо лучше оставаться в дружеских сношениях с семейством твоего брата, чем раззадориться и объявить ему непримиримую войну, как сделали это глупые твои родственнички, Бьюты Кроли.

- Это ведь все кутит старуха Бьют - преглупейшая баба! Ха, ха, ха!

- И превздорная, так же как ты, мой милый, продолжала Ребекка шутливым тоном. как-скоро умрет твой отец, "Королевина усадьба" будет для нас живописным уголком, где мы с большим комфортом можем проводить каждую зиму. Если, сверх всякого чаяния, мы раззоримся, ты сделаешься берейтором, и возмешь на свое попечение джентльменские конюшни, а я буду гувернанткой при детях леди Дженни. Раззоримся? Фи, какой вздор я говорю! Я еще наперед выхлопочу для тебя местечко, и мы заживем на славу. Но всего скорее станется, что Питт и маленький его сынишко уберутся на тот свет, и тогда титул и поместье баронета перейдут к тебе; мы будем сэр Родон и миледи Кроли. Живи пока живется, и заглядывай вперед смелыми глазами. Где есть жизнь, там есть и надежда, и я еще не отчаяваюсь, при всей твоей глупости, сделать из тебя порядочного человека. Кто продал твоих лошадей для тебя? Кто заплатил здесь все твои долги?

Родон принужден был согласиться, что всеми этими и другими благодеяниями он исключительно одолжен был своей жене. И на этом основании он вполне поручил себя её руководительству на будущее время.

В самом деле, когда мисс Кроли оставила сей мир, и денежки её - предмет стольких соревнований и споров, перешли окончательно к мистеру Питту, старшему сыну баронета, достопочтенный Бьют Кроли, обманутый в своих ожиданиях, пришел в такую ярость, что разразился страшною бранью против своего племянника, и завязал с ним ссору, которая, возвышаясь постепенно, кончилась совершеннейшим разрывом между ними. Впрочем, старушка мисс Кроли не совсем обидела ceмейство Бьютов: к ним, по духовному завещанию, перешло пять тысячь фунтов, вместо двадцати, на которые расчитывал достопочтенный Бьют, Родон Кроли и того не получил: старая дева, как-будто на-смех, отказала своему младшему племяннику всего только сотню фунтов, с обязательством носить по ней приличный траур. Тем изумительниее было поведение его в глазах старшего брата и невестки, которая, по доброте сердечной, изъявляла совершеннейшую готовность смотреть снисходительно и благосклонно на всех членов фамилии своего мужа. Родон Кроли написал к своему брату из Парижа откровенное и добродушное письмо. Ему было не безъизвестно, писал он, что супружеский союз, в который он вступил, навсегда лишил его благосклонности покойной мисс Кроли. Он жалел, конечно, и сокрушался сердечно, что тётушка с таким упорством продолжала питать к нему свой гнев до последнего издыхания, тем не менее однакожь, он радовался душевно, что деньги ея, не выступая из фамилий Кроли, перешли в такие надежные руки, и на этом основании он от всего сердца поздравлял любезного брата с получением наследства. Он свидетельствовал также искреннее уважение и глубокое почтение любезной сестрице, и осмеливался питать лестную надежду, что она не лишит своей благосклонности мистрисс Кроли. Письмо заключалось постскриптом к Питту, написанным рукою супруги Родона. Ребекка просила также принять искреннее поздравление и с её стороны. Она всегда припоминала с благодарностию, как добр и ласков был к ней мистер Питт в ту эпоху её жизни, когда она была бесприютной сиротой, наставницей милых малюток, его сестриц, в благополучии которых она никогда не переставала принимать самое нежное участие. Она желала ему всех возможных благ в супружеской жизни, и взаключение, покорнейше просила рекомендовать еe благосклонному вниманию леди Дженни, о которой весь свет отзывается с невыразимым восторгом. Мистрисс Кроли изъявляла надежду, что ей современем позволено будет представить своего малютку на Королевину усадьбу, и заранее поручала его благосклонности и покровительству доброй и великодушной родни.

Питт Кроли получил и прочитал это письмо с видимою благосклонностию, гораздо благосклоннее, чем некогда мисс Кроли принимала предшествующия сочинения Ребекки, написанные рукою Родона Кроли. Леди Дженни в свою очередь была в восторге от этого послания, и не сомневалась ни на одну минуту, что благородный супруг её немедленно приступит к разделу полученного наследства на две равные половины, чтоб одну из них отправить с первою почтой к брату своему в Париж.

Но, к великому изумлению леди Дженни, благородный Питт не обнаружил намерения послать от себя Родону вексель в тридцать тысячь фунтов. Однакожь, он собственноручно написал к брату вежливое письмо, и обещал предложить ему, но возвращении в Лондон, хороший подарок, если только Родон согласится принять его. Затем поблагодарив мистрисс Кроли за доброе мнение о нем и леди Дженни, мистер Питт великодушно изъявил готовность оказывать, при всяком случае, свое покровительство юному Родону.

Таким-образом, благодаря этой политике, вожделенное примирение между двумя братьями было почти приведено к концу. Когда Ребекка приехала в Лондон, Питта и его супруги не было в столице. Несколько раз проезжала она мимо известного подъезда на Парк-Лене, и осведомлялась, поступил ли дом мисс Кроли в распоряжение новых владельцев; но еще там не было по-сю-пору ни Питта, ни его супруги. О мерах, принятых ими ко вступлению в наследство, мистрисс Кроли собирала необходимые сведения через бывшего буфетчика Реггльса. Оказалось, что немедленно после похорон мисс Матильды вся прислуга её была распущена с приличным награждением и похвальной аттестацией. Мистер Питт всего только раз был в Лондоне, и прожил в доме покойной тётки несколько дней. Он окончил необходимые переговоры с нотариусами, и продал библиотеку мисс Кроли книгопродавцу на Бонд-Стрите. Библиотека, как известно, состояла вся из французских романов прошлаго столетия.

Мистрисс Бекки имела свои особые причины, заставлявшие ее с нетерпением дожидаться прибытия в город своей новой родни.

"Пусть только приедет леди Дженни," думала она, "ей предназначено открыть для меня вход в эти неприступные лондонские салоны. Что жь касается до этих женщин - фи! женщины сами обратятся ко мне с просьбой, как-скоро увидят, что общество мое необходимо для мужчин".

-

Всем и каждому известно, что компаньйонка для светской дамы - статья столько же необходимая, как приличный экипаж или букет из живых цветов. Я с своей стороны никогда не мог надивиться вдоволь, каким-образом эти нежные создания, проникнутые насквозь глубочайшей симпатией, нанимают для себя чрезвычайно простенькую и, по большей части, невзрачную подругу, с которой потом они становятся неразлучными на всю жизнь. Вид этой неизбежной женщины в её полинялом платьице, сидящей в театре за спиной своей блестящей подруги, или занимающей в её коляске заднее место, всегда производит на меня оглушающее впечатление в роде известного memento mori в древнем Египте, когда гостеприимный хозяин вдруг озадачивал своих гостей наглядным образом смерти... Как же иначе? Даже мистрисс Файрбрес, прекрасная, бессовестная, бессердечная мистрисс Файрбрес, давным-давно покрывшая позором свое имя, даже смелая и пленительная мистрисс Мептрап, которая мастерски перескакивает на своем скакуне через огромные барьеры, и великолепно рисуется в Гайдарке, между-тем, как матушка её торгует зелеными огурчиками в городе Бате - даже эти особы, столько смелые и беспардонные, как истинные львицы, не могут показываться в публичных местах без компаньйонки. Видно ужь так устроено, что чувствования нежной и бескорыстной дружбы составляют, некоторым образом, атмосферу жеиских сердец. Встречая львицу на общественном гуляньи, вы заранее знаете, что компаньйонка её - бедная, заброшенная, жалкая тварь!- сидит где-нибудь на уединенной скамеечке под тенью развесистых каштанов.

Было уже довольно поздно. Большая часть гостей мистрисс Бекки сгруппировалась в её гостиной вокруг ярко пылающего камина... причем мы должны заметить, что весьма многие джентльмены любили оканчивать свой вечер в красивом домике на Курцонской улще, потому-что мороженое и кофе у мистрисс Бекки приготовлялись превосходно. Само-собою разумеется, что зеленые столы играли в её салонах весьма важную роль.

- Родон, сказала мистрисс Бекки,- мне нужна пастушья собачка.

- Что? спросил Родон, отрывая свой глаза от карт.

- Пастушья собака! воскликнул молодой лорд Саутдаун. Что за странная фантазия, мистрисс Кроли! По-моему, ужь гораздо лучше завести вам датскую собаку. Я знаю один экземпляр из этой породы величиною с камелеопарда, клянусь честью. Вы можете, если угодно, впрягать ее в свой фаэтон. Или, не хотите ли, персидскую гончую, а? (Я крою козырем, с вашего позволения,) или, не угодно ли маленькую моську, которая, могу вас уверить, легко может уместиться в одну из табакерок лорда Стейна? Один мой знакомый достал в Бейсватере собаку с таким длинным носом, что вы можете вешать на него свою шляпку.

- Взятка моя, сказал Родон.

Как истинный артист, Родон Кроли, сидя за карточным столом, весь погружался мыслью в искуство, и не принимал никакого участия в разговоре, кроме тех редких случаев, когда дело шло о лошадях или закладах.

- Зачем же. вам понадобилась пастушья собака, мистрисс Кроли? продолжал с живейшим участием маленький лорд Саутдаун.

- Я разумею пастушью собаку в аллегорическом, моральном смысле, сказала Ребекка улыбаясь и взглянув умильными глазками на лорда Стейна.

- Что жь это такое? спросил лорд Стейн.

- Пастушья собака для защиты меня от вас, господа волки, продолжала Ребекка,- компаньйонка нужна мне, с вашего позволепия.

- Бедная, невинная овечка!.. О, да, мистрисс Кроли, вам очень нужна злаая караульная собака, сказал лорд Стейн, делая отвратительную гримасу и моргая своими миньятюрными глазками на Ребекку, причем нижняя челюсть его безобразно высунулась вперед.

Лорд Стейн стоял подле камина с чашкою в руках, и прихлёбывал кофе. Огонь хрустел и перегарал, отбрасывая яркое пламя. Дюжины зажженных свечь вокруг каминной полки были расставлены в разнообразных, причудливых кенкетах, вызолоченных, фарфоровых и бронзовых. Фигура мистрисс Бекки иллюминовалась чудным образом, когда она сидела в живописной позе на софе, обложенная со всех сторон букетами роскошныхъцветов. Она была в розовом платье, свежая и блестящая сама, как роза. Белоснежные руки её и плечи полуприкрывались прозрачным газовым шарфом; её волосы ниспадали густыми локонами на алебастровую шею; одна из её миньятюрных ножек кокетливо выставлялась из-под живописных шолковых складок: чудная ножка в чудном башмачке, затянутая в тончайший шолковый чулок.

Этот же волшебный свет ярко освещал лысую голову лорда Стейна, окаймленную спереди и сзади рыжеватыми клочками волос. Из-под его густых и косматых бровей моргали маленькие кровяные глаза, окруженные тысячами морщин. Нижняя челюсть его отвисла, и когда он смеялся, два белые клыка выставлялись из-под его губ и дико лоснились при зареве разноцветных огней. Нога его украшалась подвязкой, а на груди блистала богатейшая лента: лорд был в тот день на парадном обеде, среди знаменитейших особ. Был он низкорослый джентльмен, широкогрудый и на коротеньких ножках; но это не мешало ему гордиться тонкостию своей ноги; и он беспрестанно ласкал свое колено. украшенное подвязкой.

- Выходит, стало-быть, что один пастух не может защитить свою овечку? заметил лорд Стейн.

- Пастух слишком влюблен в свои карты, и слишком часто посещает клубы, отвечала Бекки улыбаясь.

- Ах, какой чудный Коридон этот юноша! сказал милорд, моргая на одного из игроков.

- Стираю ремиз и беру ваши три против моих двух, сказал Родон глубокомысленным тоном.

- Но и этот ваш Мелибей, как видите, с успехом упражняется в занятиях пасторальных, продолжал благородный маркиз, применяя к действующим лицам аллегорический смысл виргилиевой эклоги,- он стрижет превосходно лорда Саутдауна. Что за невинный барашек: не правда ли? Какое чудное руно у него!

При этом саркастическом намеке, глаза Ребекки засверкали презрительным блеском.

- Милорд, сказала она,- вы забываетесь! Вспомните, что вы кавалер Золотого Руна.

Всамом-деле, шея милорда украшалась ожерельем, которое он имел счастие получить в Мадрите.

Лорд Стейн с самой молодости отличался своими блистательными успехами в карточной игре. Он просидел однажды, не вставая с места, двое суток за зеленым столом в обществе господина Питта. Он обыгрывал банкяров и первостатейных государственных сановников; носился даже слух, будто и маркизат достался ему вследствие огромного выигрыша за карточным столом. Тем не менее, однакожь, лорд Стейн терпеть не мог намеков на эти давно-прошедшие fredaines, и Ребекка заметила, как теперь он нахмурил на нее свои косматые брови.

Она поспешила встать с дивана, взяла чашку из рук лорда и, делая почтительный реверанс, сказала:

- Да, милорд, у меня будет дворняшка, но я не позволю ей лаять на вас.

И с этими словами мистрисс Бекки удалилась в другую комнату, села за фортепьяно и принялась петь маленькие французские романсы таким очаровательно-звучным голоском, что разнеженыый милорд немедленно поспешил за нею, и через минуту можно было видеть, как он склонил свою главизну над миньятюрной головкой Бекки, и как щегольская нога его выделывала музыкальный такт.

Родон между-тем и золоторунный его приятель покончили свого игру в экарте. Родон выиграл. как и всегда. Такие вечера, должно заметить, повторялись каждую неделю по нескольку раз. Мистрисс Бекки была душою маленького общества, и остроумный её говор приводил в очарование веселых гостей. Мистер Кроли сидел, по обыкновению, вдали от этого кружка, ни слова не понимая из всех этих шуток, острот и намеков мистического языка. Не будь на свете карт, костей и бильярда, он пропал бы с тоски.

- Как ваше здоровье, почтеннейший супруг мистрисс Кроли? спрашивал обыкновенно лорд Стейн, встречаясь с ним на общественных гуляньях.

И в самом деле, в этом, повидимому, заключалось призвание всей его жизни. Не было больше на белом свете полковника Родона Кроли, личность его уничтожилась, и место его занял почтеннейший супруг мистрисс Кроли.

-

Если по сю пору нам еще не удалось обстоятельнее поговорить о маленьком Родоне, это собственно произошло оттого, что юный наследник господ Кроли скрывался где-то на верху, на чердаке, изредка сползая вниз, на кухню, ради развлечений. Нежная мама не слишком, повидимому, заботилась о резвом шалуне. Сначала проводил он свое время в обществе французской няньки, покамест находилась она в услужении у Кроли, но когда Француженка отошла, маленький пузырь растосковался по ней до такой степени, что без умолку кричал по целым ночам, и этот крик разжалобил наконец горничную мистрисс Кроли. Она переместила его из детской к себе в спальню на чердак, и, вслучае надобности, утешала его, чем и как могла.

Ребекка, милорд Стейн, и еще два или три гостя, пили, по приезде из оперы, чай в парадной гостиной. Вдруг послышался наверху сильный и пронзительный крик из детской груди.

- Это мой малютка тоскует по своей няньке, проговорила Ребекка нежным голосом.

Однакожь, продолжая сидеть на богато-убранной софе, она и не думала пошевелиться, чтоб утешить плачущее дитя.

- Ах, пожалуйста, не ходите к нему, мистрисс Кроли, это растревожит ваши чувства, сардонически заметил лорд Стейн.

- Фи! откликнулся другой гость. Стоит ли идти? Поплачет, да уснет.

И они весело принялись рассуждать об опере и певицах.

Но мистер Кроли незаметно выкрался из комнаты, чтобы взглянуть на своего сыншику, и через минуту снова воротился к гостям, когда разведал, что честная Долли утешает ребенка.

Кабинет полковника Родона, или правильнее, уборная его находилась также в этих верхних областях. Здесь он удобно мог производить свой наблюдения над сыном. Они виделись регулярно каждое утро, когда полковник брился. Родон-младший сидел обыкновенно на жестяной картонке подле свсего отца, и наблюдал операцию бритья с неутомимым любопытством. Отец и сын были, повидимому, большими друзьями. Родон-старший приносил младшему сладенькие снадобья, остававшиеся от десерта, и прятал их в эполетную картонку. Ребенок отправлялся на поиски, и смеялся от души, когда отыскивал клад. Смеялся, но не слишком громко: мама спит внизу, и дитя боялось разбудить ее. Мистрисс Кроли ложилась очень поздно, и редко вставала раньше двенадцати часов.

Родон накупил малютке коллекцию разных книжек с картинками, и загрузил игрушками всю детскую. Стены её были укрыты красивыми картинами, купленными отцом на наличные деньги и которые все до одной прибивал он собственными руками. Оканчивая свою постоянную должность в Гайд-Парке, при особе мистрисс Кроли, он сиживал обыкновенно здесь, проводя с малюткой целые часы. Никак нельзя сказать, чтобы юный Родон трепетал своего отца, так же как матери. Он садился верхом на его колени, дергал его за усы, как за возжи, и буянил неутомимо.

Для детский отведена была низенькая комната, и от этого обстоятельства однажды чуть не попал в беду юный Родон. Когда было ему около пяти лет, отец, схватив его на руки, и бегая с ним по комнате, ударил его невзначай головою в потолок с такою силой, что ребенок чуть не выпал из отцовских рук. Мистер Кроли остолбенел и вытаращил глаза.

Родон-младший настроил свой губки и лицо для ужаснейшего плача - на что, конечно, имел он полное право, если взять в расчет силу полученного удара - но лишь только хотел он развизжаться, отец бросил на него умоляющий вид, и сказал:

- Ради Бога, не разбуди мамашу, Родя!

И ребенок, сделав жалобную мину, закусил губки, скрестил на груди свои миньятюрные ручки, и - не пикнул. Родон с восторгом расказывал об этом событии в клубах, на гуляньях, за общим столом, всем и каждому, кто только хотел слушать.

- И вот, ей-Богу, господа, чудо что за ребенок, настоящий козырь! объяснял он своим слушателям. Головёнка его хлопнулась карамболем в потолок, а он хоть бы пикнул, когда езгу сказали, что может разбудить мамашу, ей-Богу!

Иногда, впрочем, раз или два в неделю, мистрисс Кроли удостоивала своим визитом верхния области, где жил её сынок. Она приходила туда, как одушевленная восковая фигура из Magasin des-Modes, в прекрасном новом платье, чудных перчатках и ботинках. Она улыбалась величественно и благосклонно. Чудные шарфы, кружева и брильянты сверкали вокруг неё ослепительным блеском. На ней всегда была новая шляпка и новые букеты, или великолепные страусовые перья, мягкие и белоснежные, как камелии. Два или три раза она кивала, с видом покровительства, оторопелому малютке, оторванному от своего обеда, или от солдатиков, которых рисовал он. Когда Ребекка оставляла комнату, запах розы или другия волшебные благовония еще долго слышались по всем направлениям детской.

Мамаша была в глазах юного Родона существом неземным, выше всего света. Ездить с нею в одном экипаже казалось для него каким-то мистическим и страшным обрядом. Он сидел в коляске на заднем месте, и не смел ни заикнуться, ни даже пошевельнуть губами. Джентльмены на кургузых скакунах беспрестанно подъезжали к их коляске; улыбались и говорили с мистрисс Кроли. О, каким искрометным блеском лучезарились её глаза на всех этих господ! Ея рука обыкновенно трепетала и грациозно колыхалась, когда они проезжали.

Отправляясь на эти гуиянья с своей мама, малютка должен был надевать свой новенький маленький кафтанчик. Его старая смурая куртка годилась только для детской. Случалось, в отсутствие мистрисс Кроли, когда горничная Долли убирала его кроватку, юный Родон спускался украдкой в бельэтаж, в комнату своей матери. То было волшебное жилище для него, мистическая храмина пышности, блеска, наслаждений. Вот он, вот этот гардероб, изящный хранитель чудных платьев, розовых и голубых, бланжевых, малиновых и белых. Вот шкатулка с брильянтами, какой-то загадочный футляр, и таинственная бронзовая ручка на уборном столике, блистающая сотнями колец и перстней. А вот гигантское трюмо, чудо искусства, в котором он видит свою собственную удивляющуюся головку, и отражение няньки Долли, странно изуродованной, как будто она взбивает и разглаживает его подушки на потолке... "Ох, как хорошо!" восклицает отуманенный Родя.

О, бедный, жалкий мальчик!

Но мистер Родон Кроли, pauvre coquin qu'il etait, еще не успел на столько измельчать и унизиться на рынке житейских треволнений, чтобы в душе его истребились все человеческие чувства. Он мог еще любить и женщину, и дитя. Он втаине позволял себе питать к младшему Родону великую нежную привязанность, не ускользнувшую от внимания Ребекки, хоть она, руководимая чувством деликатности, никогда не говорила об этом своему мужу. Чувство этого рода только увеличило её презрение к нему. Сам Родон стыдился некоторым образом своей родительской привязанности, и тщательно скрывал ее от жены, но тем сильнее он предавался порывам своего сердца, когда оставался с мальчиком наедине.

Нередко по-утрам, в ясные дни, отец и сын заходили в конюшню, и оттуда отправлялись вместе на гулянье в Гайд-Парк. Обязательный лорд Саутдаун, добрейший из снертных, готовый, дружбы ради, подарить вам последнюю шляпу с своей головы (цель и призвание жизни лорда Саутдауна состояли главнейшым образом в том, чтобы покупать драгоценные вещицы в ювелирских магазинах, и презентовать их, при первой возможности, другиням своего сердца), купил юноше Родону прекрасную зетландскую лошадку, величиною ни чуть не больше, как с большую крысу, по выражению лорда Саутдауна. Родон-старший сажал на крошечного коня малютку-сына, и с отеческою гордостию гулял подле него в парке. Нередко заходил он с ним в казармы к своим старым товарищам-сослуживцам у Рыцарского моста. Здесь припоминал он, не иначе как с сердечнын соболезнованием, свою холостую жизнь. Благородные драгуны-усачи приветливо встречали старого сослуживца, и радушно ласкали маленького полковника. Мистер Кроли с удовольствием обедал за их общим столом, и принимал живейшее участие в их беседах.

- А я ужь, братцы, теперь не то, что был тогда, говорил им Родон Кроли. Женился и, что называется, совсем переменился. Разумеется, я не так умен, как жена... даже, можно сказать, глуп в сравнении с ней, но это ничего: авось, она не оставит меня.

И был он прав: жена не думала оставлять его.

Совсем напротив: мистрисс Бекки была влюблена в своего супруга. Она всегда ласкала его, лелеяла, утешала, и постороннему наблюдателю трудно было заметить, что она презирает его от всей души. Говоря по совести, ей нравилось в муже только то; что он был глуп, как осел, и мне сказывали вообще, что великосветская дама не ищет других талантов в своем супруге. Родон Кроли был буквально покорнейшым слугою своей супруги, её буфетчиком и метрдотелем он беспрекословно исполнял все её поручения: ездил с нею по парку без всякого ропота, заключал торговые сделки с магазинщиками, отвозил ее в оперу, играл в клубе на бильярде впродолжение спектакля, и аккуратно являлся в ложу мистрисс Бекки, когда спектакль оканчивался. Ему хотелось, правда, чтобы Ребекка была немного понежнее к юному Родону; однакожь, мало-по-малу он смирился и с этим совершеннейшим отсутствием в ней материнского чувства.

- Она знает, что делает: не мне ее учить, говорил добрейший из супругов. Я человек неученый, и не понимаю, как там оно, этак, того... ну, что там толковать!

И точно, был он далеко не из первых мудрецов на базаре житейской суеты. Истинный маэстро в картах, на бильярде и в костях (я собственно того мнения, что в этих художествах может стяжать себе громкую славу даже идиот первой руки), Родон Кроли не понимал других искуств, и был столько умен, что не позволял себе вмешиваться не в свои дела.

С появлением в доме компаньйонки, хозяйственные его обязаныости значительно сократились в содержании и объеме. Мистрисс Бекки снисходительно поощряла его обедать вне дома, где ему угодью, и великодушно избавила его от должности провожатого в Оперу.

- Не оставайся, пожалуйста, сегодня дома, и не дурачь себя, мой милый, говорила Бекки,- вечером будут у меня гости, с которыми ты поневоле станешь зевать - в карты, кажется, никто из них не играет. Я бы, разумеется, не пригласила их, если бы постоянно не имела в виду твоего же добра. Ктому же, теперь со мной дворняшка, стало-быть, нет для меня никакой опасности оставаться одной.

"Дворняшка-компаньйонка! У Бекки Шарп - компаньйонка! Разве это не потеха, messieurs et mesdames?" Так думала и восклицала мистрисс Ребекка Кроли, в порыве удовлетворенного чувства самолюбия.

-

Однажды утром, в воскресенье, когда Родон Кроли, его маленький сынок и миньятюрный пони совершали свою обычную прогулку в Гайд-Парке, им попался навстречу старинный знакомый полковника, капрал Клинк, разговаривавший с каким-то приятелем, старым джентльменом, который держал на руках мальчика одинаких лет с юным Родоном. Мальчик ухватился рукою за ватерлооскую медаль капрала, и, казалось, рассматривал ее с напряженным любопытством.

- Здравствуй, Клинк, сказал полковнвк.

- С добрым утром, ваше высокоблагородие, отвечал капрал, видите ли, сэр, этот юный джентльмен чуть ли не ровесник вашему малютке.

- И его отец принадлежал к славным героям на полях Ватерлоо, с гордостью сказал старый джентлынен, державший мальчика на руках. Не правда ли, Джорджинька?

- Правда, сказал Джерджинька.

Он и юный птенец на маленькой лошадке впились друг в друга своими чистыми и ясными глазами, измеряя торжественным взглядом физиономии один другаго, как это обыкновенно делают дети при первой встрече.

- Он служил в армии, сказал Клинк с покровительствующим видом.

- И был он, сударь мой, капитаном Трильйоного полка, добавил старый джентльмен. Имя ему, сэр, капитан Джордж Осборн... может-быть. вы были с ним знакомы. Он умер смертью героя, сэр, сражаясь против Корсиканца...

Полковник Кроли раскраснелся и вздохнул.

- Да, сэр, я знал его очень хорошо, сказал он. Где теперь его бедная, прекрасная вдова?.. Как она поживает, сэр?

- Она дочь моя, сэр, сказал старый джентльмен, опуская мальчика на землю, и вынимая с великою торжественностью визитную карточку из своего кармана.

Карта очутилась в руках полковника, и он прочел на ней следующия слова:

"Господин Седли, Единственный Агент Чорного Алмаза и Коммиссионер Компании Противу Пепельного Угля, на Набережной Бонкера, в улице Темзы, по Западной Фольгемской Дороге, на Виллах Аделаиды, Анна-Мария тожь."

Джорджинька между-тем сделал несколько шагов по направлению к миньятюрному пони.

- Не хотите ли и вы прокатиться на моей лошадке? спросил Родон-младший, рисуясь на седле.

- Хочу, сказал маленький Джордж.

Полковник, смотревший все это время не без участия на хорошенького мальчика, поднял его и посадил на седло позади юного Родона.

- Держись крепче, Джорджинька, сказал он,- ухватись за моего мальчугана... его зовут Родоном.

Оба мальчика засмеялись.

- В этот день, сэр, я думаю, не увидать вам парочки милее и красивее этих птенцов, сказал добродушный капрал.

И затем полковник Кроли, капрал Клинк и старик Седли - Единственный Агент и проч., и проч., двинулись с места, и продолжали свою прогулку подле детей.

ГЛАВА XXXVII.

Стеснительные обстоятельства благородного семейства.

Юный Джордж Осборн поскакал, если не ошибаемся, от Рыцарского моста в Фольгем, но западной дороге; приостановимся и мы в этом живописном предместьи, и постараемся навести необходимые справки относительно приятелей и приятельниц, оставленных нами на Аделаидиных Виллах.

Что сталось с мистрисс Эмми после ватерлооского погрома? Живет ли она? Цветет или увядает? Куда девался майор Доббин, которого кабриолет еще так недавно стоял у ворот скромной дачи? Нет ли каимх новостей о сборщике податей и пошлин в Богли-Уолла?

Как не быть? Есть. Достойный наш друг и приятель, Джозеф Седли воротился в Индию весьма скоро после своего бегства из бельгийской столицы. В ту пору, кажется, уже окончился срок его отпуска, или, очень могло статься, жирный толстяк боялся не совсем приятной встречи с некоторыми свидетелями его ватерлооского побега. Как бы то ни было, Джозеф Седли отправился к своей должности в Бенгалию, вскоре после того; как Наполеон занял свого резиденцию на острове Св. Елены, где сборщик податей и пошлин имел удовольствие видеть его собственными глазами.

Из расказов мистера Седли на борде купеческого корабля, становилось очевидным для всех и каждого, что он уже не первый раз в своей жизни встречался с знаменитым Корсиканцем; и что он даже чуть не взял его в плен при горе Сен-Джона. У него вертелись на языке тысячи военных анекдотов. Он знал позицию каждого полка, и взаимные потери обеих армий. Он не думал запираться, и даже утверждал положительно, что сам принимал весьма деятельное участие в этих победах, потому-что находился безотлучно при английском войске, и привозил депеши для герцога Веллингтона. Он описывал, что герцог делал и говорил в каждый момент критического дня ватерлооской битвы, с таким точным и ясным знанием всех мыслей, чувств и поступков его светлости, что не могло быть и тени сомнения, что мистер Джой присутствовал лично в тот день при особе знаменитого вождя. Имя его, правда, никогда не упомналось в публичных документах, относившихся к победе, но это собственно произошло оттого, что его, как доверенную особу при герцоге, не допустили в ту пору действовать с оружием в руках. Продолжая таким-образом расказывать обо всех этих подробностях, мистер Джозеф Седли уже сам начинал верить искренно, душевно, что он был одним из первостатейных героев на полях Ватерлоо. Неизбежным следствием такой самоуверенности было то, что он производил некоторое время оглушающее впечатление на всех своих слушателей в Калькутте, и его называли не иначе, как ватерлооским Седли, впродолжение всего его пребывания в Бенгалии.

Векселя, данные Ребекке за покупку двух несчастных рысаков, были выплачены сполна, и без всяких отговорок, агентом мистера Джоя. Он никогда не заикался ни полсловом об этом знаменитом торге, и никто не знает заподлинно, что сталось с этими лошадьми, и каким-образом мистер Джой отвязался от них, или от мосье Исидора, своего бельгийского слуги. Мы знаем однакожь, что мосье Исидор осенью 1815 года продал на валеньенском рынке серую лошадку, принадлежавшую вероятно Джою.

Лондонские агенты Джоя получили приказание выдавать ежегодно родителям его, в Фольгеме, по сту-двадцати фунтов, и эта сумма составила главнейший источник дохода для несчастных стариков. Мистер Седли, повидимому, не падал духом; но все его спекуляции и расчеты после банкротства решительно неудавались. Он пробовал торговать вином, углями, делался комиссионером разных обществ; но ни угли, ни вино, ни комиссии не поправляли расстроенных дел. Предпринимая какую-нибудь новую торговлю, мистер Седли печатал великолепные объявления, рассылал ко всем друзьям и знакомым блистательные программы, заказывал новую медную дощечку для своих дверей, и говорил в пышных выражениях о несомненной надежде скорого обогащения. Но фортуна уже никогда не возвращалась к слабому старику. Старинные приятели и друзья, один за другим, оставили банкрота Седли, и никто не обнаруживал особого желания покупать у него дорогие угли и прескверное вино. Каждое утро продолжал он ходить в Сити; но из всех существ в мире, одна только жена его еще верила, что у него там важные дела на бирже. К обеду возвращался он домой, и по-вечерам неизбежно отправлялся в клуб или трактир рассуждать на досуге о ежегодном бюджете Трех Соединенных Королевств. Весело было слушать, как старик ворочал тысячами мильйонов, сводил дисконты, ажио, и говорил о том, что поделывает барон Ротшильд, и как идут делишки у братьев Беринг. И обо всех этих вещах рассуждал с такою удивительною смелостью, что все обычные посетители клуба (аптекарь, гробовщик, обойщик, архитектор, приходский писарь и мистер Клепп, старинный наш знакомый) начинали питать невольное уважение к старому джентльмену.

- Да, господа, бывали на моей улице праздники - да еще какие! неизбежно говорил он всем и каждому, кто присутствовал в общей зале. Оно, впрочем, если сказать правду, мы знаем и теперь; где раки то зимуют. Сын мой, судари мои, президентствует, в настоящую минуту, в Бенгалии, в качестве главного судьи при Рамгунге, и получает, с вашего позволения, четыре тысячи рупий ежемесячного дохода. Дочь моя ужь давно бы могла быть полковницей, если бы захотела. Мне стоит только присесть, да настрочить векселёк от имени моего сына, бенгальского судьи, судари мои, и Ротшильд завтра же пришлет мне десять тысячь фунтов чистаганом. Но я не хочу этого. Да и незачем. Надлежит, судари мои, хранить фамильную гордость.

На грех мастера нет. Вы и я, любезный мой читатель, можем современем испытать бедственную участь этого старца; разве мало у нас приятелей, окончательно раздружившихся с фортуной? Как знать? Прийдет, может быть, пора, когда счастие отступится и от нас: дух наш ослабеет, силы упадут, энергия исчезнет, и место наше на подмостках житейского базара займут люди лучшие, поколение свежее и молодое. Смиренно мы уступим им дорогу, и снизойдем в последние ряды. Тогда ближний ваш, быть-может, с гордостью отвернется от вас, или, что в мильйон раз хуже, снисходительно и с покровительствующим видом протянет вам свою пару пальцев и, как-скоро вы обернетесь к нему спиною, он скажет с запальчивым презрением: "вот он, безталанный горемыка! Сколько наделал он безразсудных промахов в своей жизни! Сколько выпустил из рук счастливых случаев к поправлению своих обстоятельств!"

Очень хорошо, милостивые государи. Я держусь собственно того мнения, что коляска с четверкой вороных и три тысячи фунтов годового дохода едва-ли составляют главнейшую и существенную цель существования нашего на сей земле. Если тут иной раз цветет и благоденствует какой-нибудь шарлатан с пустым пузырем на плечах, вместо разумной головы; если какой-нибудь кувыркающийся паяц перебивает весьма часто дорогу благороднейшему, умнейшему и честнейшему из нас, то чорт бы побрал эту коляску с четверкой вороных, и я ужь лучше стану ходить пешком и глодать черствую корку хлеба в твердой уверенности - о; любезный собрат мой! что дары и наслаждения житейского базара не стоят, собственно говоря, даже моего мизинца... Но мы ужь, кажется, выступили слишком далеко из пределов нашей истории.

Обстоятельства еще могли бы поправиться, еслиб мистрисс Седли была женщина с энергией и проницательным умом. Как-скоро муж её обанкротился, ей бы следовало, по моему мнению, нанять большой дом, и прибить на окнах объявление, что вот, дескать, такая-то особа отдает для холостых джентльменов весьма удобные покойчики внаймы с прислугой, мебелью и со столом. Старик Седли мог бы, в таком случае, разыгрывать с большим успехом скромную роль мужа хозяйки за общим столом; он был бы, в некотором смысле, титулярным лордом и наместником, опекуном, супругом и кухмистером, словом сказать - истинным бульдогом съестного заведения. Мне случалось видеть на своем веку джентльменов очень умных и благовоспитанных, с блестящими надеждами, изящными манерами и притязаниямй на знаменитость: в молодости они путешествовали по всем ресторанам и трактирам, кутили очертя голову и держали на своих псарнях богатейшие своры собак для джентльменской охоты; но потом, в лета зрелаго мужества, укротив буйные порывы сердца и ума, они смиренно резали баранину за столом какой-нибудь брюзгливой хрычовки, и даже гордились тем, что президенствовали за этим столом. Но мистрисс Седли, к великому сожалению, не имела духа ниспуститься до этой дымной сферы, и ей не приходило в голову, чтоб такая особа, как она, могла печатать о себе объявления в газете Times. Безропотно возлегла она на пустынном берегу, куда выбросила ее бурная фортуна, и - каррьера старой четы кончилась однажды навсегда.

Не думаю, впрочем, чтоб старик и старушка были положительно несчастны. Они только ужь черезчур подняли нос и загордились в своем падении гораздо больше; чем в эпоху процветания и славы. Мистрисс Седли была всегда великою персоной для домовой хозяйки, мистрисс Клепп; когда она спускалась в её нижний департамент, или проводила с нею время на кухне. Резвая девушка-ирлаидка, Бетти Фленеген, служила особым предметом наблюдения для мистрисс Седли. Ленты и шляпки мисс Бетти, её назойливость и праздность, её безмерная расточительность кухонных ножей, неумеренное потребление сахару, чаю и так далее, занимали и забавляли хлопотливую старушку почти в такой же степени, как деяния её прежней домашней челяди, когда были у ней и Самбо, и кучер, и грум; и каммердинер, и ключница, и горничная, и судомойка - и целый полк домашних слуг и служанок, о которых мистрисс Седли любила говорить раз по сту в день. Но кроме девушки-ирландки, мистрисс Седли предоставила себе и право, и обязаныость подвергать своему строгому суду всех девок и служанок; имевших жительство на Виллах Аделаиды. Она знала притом, аккуратно или нет, тот или другой жилец выплачивает свои квартирные деньги, и как вообще ведет себя семейство этого жильца. С негодованием отступала она в сторону, когда мимо проходила актрисса, мистрисс Ружмонт, с своей беспутной семьей, и высоко задирала голову, когда мистрисс Пестлер, аптекарша и докторша, проезжала мимо её ворот в докторской одноколке своего супруга. Весьма часто вступала она в продолжительную беседу с мелочным лавочником относительно доброкачественности брюквы и репы, составлявшей любимое кушанье её супруга. Нередко она делала визиты в лавку мясника, который мог вероятно продать сотню быков гораздо скорее чем, мистрисс Седли покупала у него баранину и говяжье филе для своего жареного. В дни воскресные и праздничные, мистрисс Седли, сообщив известные наставления относительно приготовления картофельного соуса, наряжалась в свое лучшее платье, слушала обедню, и вечером неизменно читала нравственные сочинения Блера.

В эти дни, мистер Седли, свободный от своих обычных занятий на бирже и в Сити, с наслаждением водил маленького Джорджа в окрестные парки и кенсингтонские сады, где смотрели они на солдат, бродили по берегу пруда и кормили уток. Джордж очень любил красные мундиры, и дедушка расказывал ему, как некогда его отец был зпаменитым воином. Он познакомил его со многими сержантами, имевшими на груди знаки отличия за ватерлооскую битву, и старый джентльмен с гордостью рекомендовал им малютку, как сына капитана Осборна, умершего славной смертью в славный день восемьнадцатого июня. В первые две или три прогулки, юный Джордж наслаждался вдоволь разнообразными произведениями Флоры и Помоны, и щедрый дедушка чуть не окормил его яблоками и персиками. Заметив неудобства таких отлучек, отразившихся на желудке ребенка, Амелия объявила, что Джорджинька не пойдет больше гулят, и мистер Седли принужден был дать ей торжественное обещание, скрепленное честным и благородным словом, что он не будет больше покупать для своего внука ни яблок, ни конфект, ни леденцов, ни даже тминных коврижек.

Отношения между мистрисс Седли и её дочерью были, с некоторого времени, довольно холодны, и между ними существовала тайная ревность по поводу малютки. Однажды вечером, когда мистрисс Эмми сидела за работой в своей маленькой гостиной, мать её незаметно вышла из комнаты, и отправилась в детскую к ребенку, который на тот раз был немного нездоров. Вдруг послышался детский крик, и Амелия, руководимая материнским инстниктом, бросилась наверх в ту самую минуту, когда мистрисс Седли украдкой давала своему внуку даффиев элексир. При этом покушении на её материнские права, Амелия - это нежное, кроткое и великодушнейшее из всех созданий в мире - задрожала всеми членами и вышла из себя. Щеки ея, обыкновенно бледные; запылали, и покрылись самым ярким румянцом, как в ту пору, когда она была девочкой двенадцати лет. Она выхватила ребенка из рук матери, и завладела роковой бутылкой с элексиром, оставив таким-образом старую леди, изумленную и раздраженную; с чайной ложечкой в руках.

Бутылка с треском полетела в камин.

- Я не хочу, мама, чтоб отравили моего ребенка, вскричала Амелия, обхватив своего Джорджиньку обеими руками, и бросая сверкающие взгляды на мистрисс Седли.

- Отравили, Амелия! сказала гневная старушка. И ты смееш это говорить мне, своей матери?

- Джорджинька не должен принимать других лекарств, кроме тех, которые предписывает ему доктор Пестлер. Он говорил, мама, что даффиев элексир - сущий яд.

- Очень хорошо; выходит, стало-быть, что ты считаешь меня отравительницею, возразила мистрисс Седли. Дочь считает отравительницей свою мать - Боже великий! До чего я дожила? Много испытала я и видела на своем веку: ходила и в шелку, и в бархате, кушала на серебре и золоте, держала собственный экипаж, и теперь вот хожу пешком: но я еще не знала до сих пор, что могу быть отравительницей. Спасибо тебе за известие. Благодарю тебя, дочка.

- Мама, сказала несчастная дочь, готовая расплакаться и зарыдать при первом удобном случае,- не будьте ко мне так строги. Я... я не думала... это лишь так сорвалось с языка... я хотела только сказать, мама; как бы не вышло от этого хуже... и только...

- Ну, да, ничего, мой свет: ты сказала только, что я отравительница и, как отравительницу, меня следует вести в уголовный суд (Old Bailey), посадить в тюрьму - ничего больше! А ведь вот, мой ангел, не отравила же я тебя, когда ты была ребенком. Совсем напротив. Я вспоила тебя, вскормила, дала тебе самое лучшее воспитание, нанимала для тебя самых лучших гувернанток и учителей, каких только можно достать за деньги. Да, было у меня пятеро детей, и троих я схоронила. Остались дочь и сын, и любила я эту дочь, как ненаглядное сокровище, и ухаживала я за ней, когда прорезывались у неё зубки, и когда были у неё круп, и корь, и коклюш, и нанимала я для неё иностранных учителей, не щадя никаких издержек, и отдала я ее в благородную академию, в дом Минервы... всего этого не видала я в своем детстве - по просту воспитали меня - я уважала своих родителей-любила мать и отца - старалась угождать им - не сидела м целым дням в своей комнате склавши руки, как какая-нибудь чопорная леди: все я для них делала - и едимственная дочь называет меня отравительницею!! Ах, мистрисс Осборн! Дай Бог, чтоб никогда не пришлось вам отогревать змею на своей груди: вот все, чего я вам желаю!

- Маменька! маменька! кричала отуманенная Эмми.

И ребенок на её руках затянул отчаянную песню.

- Отравительница - да! Становись на колени, несчастная, и моли Бога, чтоб Он очистил твое неблагодарное сердце - и да простит тебя Всевышний, так, как я тебя прощаю!..

С этими словами, мистрисс Седли вышла из детской, и, спускаясь вниз, беспрестанно называла себя отравительницей, пойманной с ядом в руках.

Этот мнимый яд сделался пунктом помешательсчгва для старой леди, и она уже никогда, до конца своей жизни, не могла вполне забыть так-называемой "ужасной сцены" из-за маленького Джорджа. Ужасная сцена представила старушке безчисленные выгоды, которыми, при всяком случае, она пользовалась мастерски, с женской проницательностью и остроумием. Началось тем, что несколько недель она почти совсем не говорила с своей дочерью. Она предостерегала слуг, чтоб те не осмеливались прикасаться к ребенку, из опасения нанести чувствительное оскорбление мистрисс Осборн. Она просила дочь посмотреть и удостовериться самой, не было ли яду в араруте или кашке, которую ежедневно приготовляли для малютки. Когда гости спрашивали о здоровье Джорджа, она рекомендовала им обращаться с этим вопросом не иначе, как к самой мистрисс Осборн. Ей, говорила она, ужь не позволено больше распрашивать, здоров ли малютка или нет. Она не смела больше дотрогиваться до ребенка, хотя был он внук ей и любимец её души - потому не смела, что еще, пожалуй, по непривычке обращаться с детьми, как-нибудь отравит его. И когда мистер Пестлер делал свои врачебные визиты, мистрисс Седли принимала его с таким саркастическим видом, что доктор иной раз становился втупик, и недоумевал, оставаться ему, или идти назад. Он объявил, что даже леди Систельвуд, у которой имел он счастье быть домашним врачом, никогда не обходилась с ним так величаво и надменно, как мистрисс Седли, хотя он и не думал брать с неё деньги за свои частые визиты. Эмми, в свою очередь, продолжала ревновать малютку ко всем окружающим особам, и ей становилось очень неловко, когда кто-нибудь брал его на руки. Никому в мире она не позволила бы одеть маленького Джорджа; еслиб кто вздумал сам принять на себя этот труд, мистрисс Эмми могла бы почувствовать такое же оскорбление, как еслиб чья-нибудь дерзновенная рука уничтожила миньятюрный портрет покойного супруга, висевший над её постелью,- это была таже скромная постель, с которой перешла она в брачную спальню, и куда теперь воротилась она опять на многие грустные, печальные и вместе счастливые годы.

В этой комнате хранилось сердце и сокровище мистрисс Эмми. Здесь впервые она прижала к своей груди новорожденного младенца, и затем, впродолжение всех детских болезней, берегла его и лелеяла с постоянной страстью любви. В нем, некоторым образом, возвратился для неё Джордж-старший, только в исправленном и улучшенном виде, каким и следовало ему воротиться с неба на землю. Целыми сотнями неуловимых тонов, взглядов и движений, ребенок был так похож на своего отца, что сердце вдовы трепетало от восторга, когда она производила интересные сравнения между миньятюрным портретом на стене и живым его оригиналом на её руках. Часто малютка спрашивал: "Зачем это плачет милая мама?" - "Как же ей не плакать, когда был он истинным образом и подобием своего отца?" не запинаясь отвечала мистрисс Эмми. Безпрестанно говорила она об этом умершем отце, и расказывала по тысяче раз в день, как она любила и обожала его. Ребенок слушал разиня рот, удивлялся, и с наивным любопытством смотрел в глаза плачущей мама. Никому из друзей своей юности, ни даже самому Джорджу, когда был он жив, Амелия не говорила с таким красноречием о своей нежной страсти. С матерью и отцом она вовсе не рассуждала об этом предмете, и сердце дочери было для них закрыто. Очень вероятно, что малютка Джордж совсем не понимал, о чем это твердит беспрестанно плаксивая мамаша; но в его только уши, целиком и без малейшего остатка, мистрисс Эмми изливала все свои сантиментальные тайны. Самая радость этой женщины принимала вид задушевной грусти, и это чувство неизменно и неизбежно обнаруживалось у ней слезами. Нервы её были столько слабы; чувствительны и раздражительны, что нам даже не следует и распространяться о них в этой книге. Доктор Пестлер - теперь он модный дамский доктор во всем Вест-Энде: у него превосходная темно-зеленая карета, и свои собственный дом на Манчестерском Сквере; но тогда он только-что пробивался в люди - доктор Пестлер говорил мне, что когда ребенка отнимали от материнской груди, Амелия растосковалась до такой степени, что даже каменное сердце, при взгляде на нее, невольно обливалось кровью. Но мистер Пестлер был в ту пору джентльмен с весьма сантиментальным сердцем, и я нахожу, что докторская супруга имела основательные причины смертельно ненавидеть мистрисс Эмми.

Впрочем, не одна докторская леди ревновала Амелию к своему супругу: все женщины, составлявшие между собою небольшой кружок на Аделаидиных виллах, разделяли это чувство, и все бесились в равной степени при виде энтузиазма, с каким грубый мужской пол смотрел на молодую вдову. Дело в том, что почти все мужчины любили мистрисс Эмми; хотя быть-может никто бы из них не сказал, за что. Амелия была вовсе не блистательная леди, и не было в ней ни большого ума, ни проницательности, ни остроумия, ни даже красоты. При всем том, куда бы она ни появилась, мужчины были от неё в восторге, и этот восторг неизбежно пробуждал чувства презрения и недоверчивости во всех её сестрицах. Думать надобно, что слабость мистрисс Эмми главнейшим образом служила для неё чарующею силой: кроткое, нежное и совершенно беззащитное создание, она обращалась, повидимому, ко всем мужчинам, испрашивая их покровительства и симпатии. Введенная в общество Трильйонного полка, она почти вовсе не разговаривала с товарищами своего мужа; но мы видели, что все эти молодые люди готовы были, при малейшей опасности, вытащить из ножен свои шпаги на защиту мистрисс Эмми. Такое же, если еще не больше, впечатление произвела она и здесь, в Фольгеме, на виллах Аделаиды, где, казалось, каждый согласился бы, вслучае надобности, отдать за нее свою душу. Еслиб она была сама мистрисс Манго, из великого дома Манго, Плетнем и Компании, еслиб у ней, как у этой Манго, была в Фольгеме великолепная дача, посещаемая, по поводу роскошных завтраков и обедов, герцогами, графами и князьями; еслиб она разъезжала по окрестностям в блистательной коляске на четверке вороных, с ливрейными лакеями на запятках... я хочу сказать: будь Амелия хоть сама мистрисс Манго, или супруга её сына, леди Мери Манго (дочь графа Кастельмаульди, благоволившего вступить в супружеский союз с представительницею богатой фирмы) - и тогда все купцы и лавочники не могли бы оказывать ей большего уважения, чем теперь, когда скромная молодая вдова проходила мимо их дверей, или покупала какую-нибудь безделицу для своего малютки.

Таким-образом, нетолько доктор Пестлер, но и молодой ассистент его; мистер Линтон, врачевавший недуги всех горничных и кухарок на Аделаидиных Виллах, и читавший, от нечего делать, газету "Times", открыто объявил себя невольником мистрисс Эмми. Это был презентабельный молодой человек, принимаемый в квартире мистрисс Седии с большим радушием, чем его принципал, и как-скоро юный Джордж делался немножко нездоровым, мистер Линтон забегал к нему по два или по три раза в день, не думая, разумеется, о плате за визиты. Щедрою рукою извлекал он тамаринды, леденцы и другие продукты из ящиков докторской аптеки, и сочинял для юного Джорджа такие сладчайшие микстуры, что время болезни казалось для него беспрерывной перспективой праздников и наслаждений. Мистер Линтон и доктор Пестлер просидели две ночи сряду при постели этого удивительного мальчика в ту страшную неделю, когда страдал он корью, и вы подумали бы тогда, взглянув на бедную мать, что еще не было такой болезни от начала мира. Но так-ли эти господа поступали с другими пациентами? Случалось ли им проводить бессонные ночи в доме леди Манго, когда эта же самая болезнь постигла первенца ея, Ральфа, и Гвендолину, и Гиневра Манго? сидели ли они при постели малютки Мери Клепп, хозяйской дочери, заразившейся корью от маленького Джорджа? Нет, нет, и нет. Когда Мери захворала, господа Пестлер и Линтон объявили с невозмутимым спокойствием, что это, собственно говоря, ничтожная болезнь, которая пройдет сама-собою, без лечения; впрочем, два или три раза они присылали ей какую-то микстуру для проформы, и даже не наведались, как там у ней идет эта болезнь.

И еще.- Жил насупротив амелииной дачи маленький француз, chevalier d'industrie, дававший по дням уроки своего отечественного языка в различных школах, женских и мужских, и упражнявшийся по ночам в своей комнате на чахлой и дряхлой скрипке, выделывая с разительным искуством старинные менуэты и гавотты. Этот господин, прославившийся своими добрыми и безъукоризненными нравами на всем пространстве Аделаидиных Вилл, ни в каком отношении не был похож на брадатых дикарей своей отчизны, которые, по обыкновению, проклинают на чем свет стоит вероломный Альбион, и посматривают на вас не иначе как с решительным презрением, сквозь дым своих сигар. Был он старый человек, и слыл он под именем Chevalier de Talonrouge. Очень хорошо. Собираясь говорить о мистрисс Осборн, Chevalier de Talonrouge разнюхивал наперед понюшку табаку, стряхивал остальные частички пыли грациозным движением своей руки; делал из своих пальцов подобие букета, и потом, поднося их к носу, восклицал с необыкновенным эффектом: Ah, la divine creature! - причем сыпалась даже пудра с головы господина Chevalier de Talonrouge. Он божился и клялся, что, когда Амелия гуляет по лугу, цветы в изобилии вырастают под её ногами. Он называл маленького Джорджа купидоном, и спрашивал у него, как поживает Madame Венера, его прекрасная мама. Девушке-ирландке он присвоил титул грации; и Бетти Фленегем с изумлением услышала от напудренного старика, что она имеет счастье исправлять должность наперсницы у Reine des Amours.

Случаев такой громкой популярности было безчисленное множество, и мы, если угодно, укажем еще на г. Бинни, кроткого, честного и великодушного викария приходской капеллы. Он весьма часто навещал молодую вдову, няньчил, с её позволения, маленького Джорджа на коленях, и вызывался учить его даром по латыни к великому огорчению и гневу пожилой девственницы, сестры викария, управлявшей его домом.

- Не придумаю, право, что ты нашел в ней, Бильби, говорила девственница своему брату. По моему, в ней решительно ничего нет. В целый вечер не добьешься от неё ни одного слова, когда она пьет у нас чай. Я даже сомневаюсь, есть ли в ней душа. Всем вам приглянулось только её смазливое личико, и больше ничего. Мисс Гритс, на мой вкус, в тысячу раз приятнее этой бездушной статуэтки. Мисс Гритс девушка с характером, и притом у ней пять тысячь фунтов и блистательные ожидания впереди. Будь она немножко посмазливее, я знаю; ты провозгласил бы ее чудом совершенства.

И мисс Бинни, если рассудить хорошенько, высказывала глубокую истину в строжайшем смысле этого слова. Так-точно, хорошенькое личико неизбежно пробуждает симпатию в сердце каждого мужчины. Пусть женщина обладает премудростью Минервы и мужеством Паллады, мы не обратим на нее ни малейшего внимания, если при этих совершенствах не будет на плечах её хорошенькой головки. Какая глупость не покажется нам извинительною из-за пары чорных и светлых глазок? Какое тупоумие не смягчится под влиянием розовых губок и мелодических звуков? Вот почему все старые девы рассуждают с удивительным единодушием, что всякая хорошенькая женщина непременно глупа как кукла. О, женщины; женщины! Сколько между вами таких отрицательных существ, у которых, с позволения сказать, нет ни ума, ни красоты.

Все эти факты в жизни нашей героини слишком мелочны и пошлы. Биография её не изобилует чудесами, как, без-сомнения, заметил уже благосклонный читатель, и если бы она вела поденную записку о происшествиях, случившихся с нею впродолжение последних семи лет после рождения малютки, мы нашли бы в ней весьма не много событий заыечательнее детской болезни, о которой уже было упомянуто на предъидущей странице. Мы обязаны однакожь сообщить об одном из таких событий. В один прекрасный вечер, достопочтенный господин Бинни, к великому изумлению Амелии, предложил ей переменить фамилию Осборн на мистрисс Бинни, и это предложение, как следовало ожидать, неизменно вызвало слезы на её глаза, и окрасило её щеки самым ярким румянцем. Амелия поблагодарила за лестное внимание к её особе, и за участие в судьбе маленького Джорджа; но сказала наотрез, что она никогда, никогда не думала ни о ком из мужчин, кроме лишь... о своем вечно-незабвенном супруге, который теперь на небесах.- Тем дело и кончилось.

Двадцать-пятое апреля и восемьнадцатое июня, день свадьбы и день вдовства, Амелия безвыходно сидела в своей комнате, предаваясь размышлениям о своем отшедшем друге. Мы не распространяемся здесь о бесконечных часах ночи, когда погружалась она в такую же думу подле кроватки своего сына. Но впродолжение дня мистрисс Эмми вела вообще деятельную жизнь. Она учила Джорджа читать, писать и немножко рисовать. Свободная от этих занятий, она сама читала беспрестанно книги, чтобы потом расказывать их содержание своему сыну. Когда мало-по-малу глаза его открылись и умственный взор прояснился под влиянием вседневных явлений окружающей природы, Амелия, по мере возможности и сил, учила сына обращаться мыслию к Творцу Вселенной... Каждый вечер и каждое утро, он и она - случалось ли вам быть свидетелем такой картины? мать и маленький свн ея, молились вместе Небесному Отцу, мать произносила вслух свою пламенную молитву; дитя лепетало за ней произнесенные слова. И взаключение каждой молитвы, они просили Бога благословить милаго папа, как-будто он был жив, и находился с ними в одной комнате.

Мыть и одевать этого юного джентльмена, гулять с ним по утрам, перед завтраком, прежде чем дедушка отправится в Сити, "по делам", шить для него самые удивительные и замысловатые платья: вот в чем обыкновенно состояли утренния занятия мистрисс Осборн. Для последней цели, бережливая вдова перерезала, перекроила и перекрасила все более или менее ценные статьи, накопившиеся в её гардеробе после свадьбы. Сама мистрисс Осборн, к великому огорчению матери, любившей употреблять, особенно после банкротства, самые яркие цвета, постоянно носила чорное платье и соломеную шляпку, обшитую чорной лентой. Весь послеобеденный досуг мистрисс Эммии посвящала занятиям матери и старика-отца. Она приняла на себя труд выучиться игре в криббидж, и практиковалась в этом увеселительном занятии всякий раз, когда старый джентльмен не ходил вечером в свой клуб. В другой раз она разыгрывала для него старинные песенки на фортепиано, и старик впродолжение этой экзерциции неизменно погружался в сладкий сон. Притом она писала для него безчисленные мемории, письма, программы, проекты. То великолепное объявление, где мистер Седли извещал всех своих прежних приятелей и друзей, что он сделался агентом Компании Чорного Алмаза и Противу-Пепельного Угля, было написано рукою мистрисс Эмми: Старик уверял почтеннейшую публику, что он будет продавать самый лучший уголь по шиллингу за чалдрон. Впрочем, все вообще документы этого рода составляла или переписывала мистрисс Эмми. Единственный труд мистера Седли состоял только в том, что он подмахивал великолепыым почерком, с вензелем и росчерками, свою фамилию в конце каждого циркуляра.

Документ относительно дешевой продажи превосходнейших углей получил также в свое время майор Доббин; но проживая на тот раз в Мадрассе, под влиянием жгучаго соднца, он, повидимому, не имел особой нужды в горючем материяле. Это однакожь не мешало ему узнать, в одно мгновение, почерк руки, писавшей коммерческую бумагу. Великий Боже! Чего бы не дал он, чтобы пожать эту драгоценную руку!.. Немедленно пришел к нему другой документ, извещавший, что "Джон Седли и Компания, устроив конторы в Опорто, Бордо и Сент-Мери, меют честь известить своих друзей и почтеннейшую публику вообще, что они могут предложить к их услугам превосходненшие и отборнейшие сорты портвейна, хереса, мадеры и кларета по самым умеренным и до сих пор еще небывалым ценам". Действуя под влиянием этого намека, Доббин полетел сломя голову рекомендовать новый торговый дом, и в несколько дней завербовал на свою сторону губернатора, комменданта, всех судей, всех офицеров; всех, кого только знал в Мадрасе, и затем, отправил в Лондон заказы на огромные партии вина, что в высшей степени изумило старика Седли и мистера Клеппа, который один только своей особой представлял компанию новой фирмы. Это была самая веселая улыбка фортуны, и мистер Седли уже мечтал построить новый дом в Сити, завести полчище писарей и корреспондентов по всему свету; по увы! заказы из Мадраса не возобновлялись, а требований из Европы никто не присылал ни прежде, ни после. Вероятно, старый джентльмен совсем утратил способность отличать хорошее виео от дурного: в Индии по крайней мере были от него получены пресквернейшие сорты, и бедняга Доббин вытерпел от своих товарищей страшную бурю за общим столом в казармах. Чтобы поправить неосторожную рекомендацию, он скупил назад присланные пипы вина, и продал их на аукционе с огромнейшим убытком для себя. Мистер Джой между-тем, получивший около этого времени теплое местечко в Калькутте, в ост-инадском департаменте государственных доходов, разъярился немилосердо, когда европейская почта привезла ему пачку этих вакхических объявлений, с особенной запиской от старого джентльмена, где было обозначено, что фирма расчитывает между-прочим на его содействие в этом предприятии, для чего и посылает ему значительную коллекцию вин, следующих по росписи, с подробным означением цены за каждый сорт. Не имея никакого уважения к торговле спиртуозными напитками, Джой отослал назад все эти объявления, счеты и присланные пипы, и объявил в своем письме, что мистер Седли-старший может, не полагаясь на его содействие, выпутываться из своих обстоятельств как ему угодно, вследствие чего фирма потерпела весьма значительное расстройство в своих делах, и понесенный убыток едва мог быть вознагражден мадрасскими барышами и небольшим капитальцом мистрисс Эмми.

Амелия получила пятьдесят фунтов вдовьяго пансиона, и сверх-того, было у неё еще пятьсот фунтов, оставшихся, при кончине мужа, в руках его агентов. Майор Доббин, как опекун Джорджа, вызвался положить эту сумму в Индийский Банк по восьми процентов. Старик Седли, подозревавший в майоре злостные намерения касательно употребления дочерних денег, сильно возстал против этого плана, и отправился к агентам, чтобы обнаружить сильную протестацию с своей стороны; но тут, к великому изумлению, узнал он; что не было такой суммы в их руках, и что после смерти капвтана Осборна оставалось всего только около сотни фунтов. Вероятно, говорили агенты, пятьсот фунтов составляют отдельную сумму, известную только душеприкащику покойника, каким был майор Доббин. Более чем когда-либо убежденный в злостных намерениях, старик Седли начал теперь решительнее и настойчивее преследовать майора. Как ближайший родственник мистрисс Эзми, он потребовал властною рукою полного и подробного отчета относительно употребления всех сумм покойного капитана. Доббин замялся, покраснел, и после двух-трех бессвязных фраз, стал решительно втупик. Тут уже мистер Седли не сомневался ни на-волос, с каким человеком имеет он дело. Приосанившись и ободрившись, он сказал напрямик, что майор Доббин удерживает незаконным образом в своих руках сумму его покойного зятя.

Лопнуло терпенье майора Доббина, и не будь его обвинитель слишком стар и слишком дряхл, между ними, нет сомнения, произошла бы сильнейшая ссора в одном из нумеров гостинницы Пестрого Быка, где происходил весь этот разговор.

- Пойдемте наверх, сэр, сказал Доббин задыхаясь. Я непременно требую, чтобы вы шли со мной наверх: я буду иметь честь показать и доказать вам, милостивый государь, кто из нас обижен: бедный Джордж или я.

И втащив старика наверх в свою спальню, майор Доббин вынул из конторки все счеты Осборна, и пачку долговых росписок, подписанных его рукою. Отдавая справедливость покойнику, мы обязаны сказать, что он готов был воспользоваться первым поводом, чтобы взять клочок бумаги и написать бойкою рукою: "я должен вам такую-то сумму", и проч.

- Некоторых кредиторов он удовлетворил еще в Англии, прибавил мистер Доббин,- но я вынужден сказать вам, что после смерти его не осталось и сотни фунтов. Я, да еще один или два приятеля из нашего полка составили эту маленькую сумму - единственное достояние мистрисс Осборн, и вы осмеливаетесь упрекать нас, милостивый государь, что мы обманываем вдову и сироту!

Старик Седли в свою очередь пришел теперь в крайнее смущение, и устыдился своих прежних подозрений, не предчувствуя и не гадая, что майор Доббин, закаленный в лицемерии, наговорил ему ужаснейшую чепуху. Дело в том, что все эти деньги, до последнего шиллинга, вышли из его собственного кармана, без всякого содействия со стороны одного или двух мнимых приятелей капитана Осборна. Майор Доббин даже похоронил его на свои собственный счет, содержал Амелию в Брюсселе на свой собственный счет, и привез ее в Англию на свои собственный счет!

Обо всех этих издержках старик Осборн не думал никогда; не думали родственники Алелии, и всего менее думала сама мистрисс Эмми. Она верила во всем майору Доббину, как душеприкащику своего супруга, никогда не говорила с ним об этих дрязгах, и в миньятюрную её головку никогда не западала мысль, сколько она должна майору.

Два или три раза в год, согласно данному обещанию, она писала ему письма в Мадрас, извещая крестного папашу о маленьком Джордже. С каким восторгом получал он и прятал в свою шкатулку эти драгоценные бумаги! На каждое письмецо Амелии; он неукосиительно посылал свои ответ, но если она молчала - молчал и он. Это однакожь не мешало ему отправлять бесконечные воспоминания о себе малютке-Джорджу и прекрасной его мама. Между прочим, заказал он и отправил значительную коллекцию шарфов и большой слоновый прибор шахматной игры, вывезенный из Китая. Эти шахматы были, в некотором смысле, чудом совершенства. Пешки представляли маленьких людей, зеленых и белых, вооруженных настоящими щитами и мечами; рыцари сидели верхом на прекрасных конях; башни выстроены были на хребтах слонов.

- Таких шахматов не видывал я и у мистрисс Манго, заметил доктор Пестлер.

Не мудрено; они действительно были верхом изящества и великолепия в своем роде. Все эти фигуры привддиьли в восторг маленького Джорджа, и он нарисовал свое первое письмо к крестному папаше, в благодарность за сей истинно-родительский подарок. Доббин прислал также несколько герметически закупоренных банок с вареньем и разными соленьями: юный Джордж вздумал украдкой попробовать эти лакомства, когда они стояли в буфете, и чуть не убил себя едой. Это, думал он, было справедливым наказанием за своевольный поступок: кушанья были так горячи. Эмми описала в юмористическом духе эту маленькую неприятност в письме к майору, и тот был очень рад, что Амелия, оправляясь постепенно от рокового удара, может иной раз быть в веселом расположении духа. На этом основании он отправил, по первой же почте, две прекрасные шали; одну, белую, для мистрисс Эмми; другую, чорную с пальмовыми листьями, для старушки Седли. Мистер Седли и юный Осборн, с этим же транспортом, получили в подарок щегольские красные шарфы, весьма удобные для защищения носов от влияния сильных морозов в зимнее время.

Мистрисс Седли утверждала решительным тоном знатока, что за каждую из этих шалей майор Доббин должен был заплатит по крайней мере двадцать гиней. Этот великолепный подарок красовался на её плечах всякий раз, как старушка выходила на гулянье в ближайший сад, и все кумушки поздравляли ее от чистого сердца с таким блистательным приобретением. Шаль мистрисс Эмми тоже пристала как нельзя лучше к её скромному чорному платью.

- Как это жаль, что она так мало думает о нем! замечала мистрисс Седли в назидание мистрисс Клепп и всех своих приятельниц на Аделаидиных Виллах. Джой никогда не присылал нам таких подарков, да еще, вдобавок, он бранится почти в каждом своем письме. Дело ясное, что майор влюблен в нее по уши; но ведь что тут прикажете делать? Как-скоро я поведу стороной речь об этих вещах, она краснеет как девчонка, плачет, и уходит к себе в комнату любоваться на свой миньятюр. Мне ужь, признаюсь, становится тошно от этого миньятюра. Лучше бы нам никогда не встречаться с этими ненавистными Осюорнами.

Среди сцен и связей этого рода, тихих и скромных, малютка Джордж перевалился из младенческого возраста в детский, и вышел мальчиком деликатного сложения, чувствительным, повелительным, самовластно распоряжавшимся своей мамашей, которую однакожь любил он беспредельно. Он командовал без исключения всеми особами, жившими под одною с ним кровлей. Чем больше выростал он, тем больше озадачивал всех своим высокомерным обхождением и удивительным сходством с миньятюром отца. Он распрашивал обо всем, обнаруживая при каждом случае изумительное любопытство. Глубокомысленность его замечаний озадачивала в высшей степени престарелаго деда, и он расказывал в своем клубе удивительные истории насчет гениальности своего внука. К своей бабушке юный Джордж питал ссвершеннейшее равнодушие. Все, каждый и каждая, утверждали единодушно, что такого чудного мальчика еще не было во вселенной. Думали, впрочем, что Джорджинька наследовал гордость своего отца, и это мнение оказывалось справедлимым.

Когда минуло ему шесть лет, Доббин начал писать чаще и чаще. Крестный отец желал знать, поступил ли Джорджинька в школу, или наняли для него домашних учителей. В том и другом случае, майор изъявлял надежду, что малютка оправдает лестные ожидания своей мама. Как опекун и крестный отец, мистер Доббин позволял себе питать лестную уверенност, что ему позволят взять на себя издержки по воспитанию Джорджа, слишком отяготительные для бедной вдовы. Словом, честный Вилльям всегда думал об Амелии и своем крестнике, и по его распоряжению лондонские агенты снабжали юного Джарджа книжкаи, картинками, рисовальными ящичками, конторками и вообще всеми возможными орудиями, изобретенными для наставления и забавы. Дня за три, до имянин шестилетнего Джорджа, какой-то джентльмен в одноколке, сопровождаемый слугою, подъехал к даче мистера Седли, и сказал, что ему нужно видеть молодого Джорджа Осборна. То был мистер Вульси, военный портной из улицы Кондюит, явившийся, по приказанию майора, снять мерку с юного джентльмена, чтобы сшить для него пару суконного платья. В свое время, он имел счастье работать на капитана Осборна, родителя молодого джентльмена.

Случилось также, без сомнения по желанию майора, что сестрицы его, девицы Доббин, заезжали в своей фамильной карете на Аделаидины Виллы, и брали Амелию с её сыном на прогулку. Любезность этих леди и покровительственный их тон были не совсем приятны для мистрисс Эмми; тем не менее однакожь, следуя влечению своей уступчивой натуры, кроткая вдова охотно подчимялась их услугам. Ктому же, карета с фамильными гербами доставляла неизмеримое наслаждение юному Джорджу. По временам, снисходительные леди отпрашивали к себе малютку погостить на денек, и малютка с радостию всегда готов был ехать в их превосходный дом на Денмарк-Гилле, окруженный превосходным садом, где в оранжереях были чудесный виноград и персики, которые Джордж очень любил,

Однажды, девицы Доббин явились к мистрисс Эмми в веселом расположении духа, и сказали, что у них вертится на языке такая новость, которая, нет сомнения, доставит большое удовольствие мистрисс Осборн.

- Дело идет о брате Вилльяме, сказали девицы Доббингь.

- Право? что жь это такое?

- Догадайтесь сами,

- Майор Доббин едет в Англию? спросила обрадованная мистрисс Эмми.

- О, нет, нет, совсем не то.

Девицы Доббин имели основательные причины думать, что дорогой их братец вступает в брак с прекрасной родственницей Амелиина друга, с мисс Глорвиной Одауд; сестрой сэра Михаила Одауда, проживавшего, с некоторого времени, в Мадрасе.

- Мы очень рады, сказали в заключение девицы Доббин. Все говорят, что мисс Глорвина - прекрасная и доетойная девушка.

Рада была и мистрисс Эмми, хотя из груди ея, при этой вести, вырвалось довольно грустное восклицание.

- Дай Бог счастья доброму майору, сказала мистрисс Эмми,- но мне кажется... я ошибаюсь, конечно... впрочем, как знать?- видите ли: Глорвина едва-ли похожа на добрую, несравненную полковницу Одауд... а с другой стороны... ничего... право, я очень рада.

И действуя под влиянием таинственного побуждения, которого смысл остается для меня непостижимою загадкой, Амелия взяла на руки своего Джорджиньку и поцаловала его с необыкновенною нежностью. Глаза её подернулись влагой, когда она опустила малютку и уже впродолжение всей прогулки не сорвалось с её языка ни одного путного слова... хотя не подлежало ни малейшему сомнению, что мистрисс Эмми была очень, очень рада.

ГЛАВА XXXVIII.

Сцены, переполненные необыкновенным изяществом и чистотою.

Мы обязаны возвратиться на короткое время к тем из наших гемпширских друзей, которые так жестоко были обмануты в своих ожиданиях относительно распоряжения мирскими благами, оставшимися после смерти богатой родни.

В самом деле, это был жестокий удар для Бьюта Кроли, когда, вместо вожделенных тридцати тысяч, он получил всего только пять фунтов от своей сестры. Когда удовлетворил он своих кредиторов и заплатил должишки сына своего, Джемса, продолжавшего учиться в Оксфордском Коллегиуме, четыре его дочери получили весьма незначительную частичку на свое будущее приданое из этой суммы. Мистрисс Бьют никогда не знала, никогда по крайней мере не признавалась, в какой мере её собственная неосторожность содействовала к разорению её мужа. Все она сделала (по её словам), что только может сделать умная и проницательная леди, и виновата ли мистрисс Бьют, что природа не наградила её теми демонскими свойствами, какими отличается этот пучеглазый Питт, лицемерный её племянник? Но, что прошло, того ужь, конечно, воротить нельзя. Мистрисс Бьют желала пучеглазому племяннику всякого счастия, какого он заслуживал за свое неправедное стяжанье.

- Хорошо ужь и то, что деньги останутся по крайней мере в нашей фамилии, говорила мистрисс Бьют. Питт не промотает их, за это могу поручиться: такого скряги и жидомора еще земля не производила. Он столько же ненавистен в своей сфере, как этот его забулдыжный братец, Родон Кроли. Негодный мот и отчаянный скупец стоют один другого.

Такм-образом, после первых порывов гнева и печали, мистрисс Бьют начала мало-по-малу применяться к изменившимся обстоятельствам, и окончательно помирились с своей судьбой. Она сообщила своим дочерям приличные наставления, каким-образом переносить бедность с веселым духом, и выдумала тысячи замечательных средств скрывать ее от взоров ближних. С редкой энергией, достойной похвалы и удивления, мистрисс Бьют возила дочек на балы и на общественные гулянья. Даже в Пасторате она приинмала своих знакомых самым гостеприимным образом, с комфортом истинно-джентльменским, и гости появлялись на её вечерах гораздо чаще, чем в бывалое премя, когда еще не была решена участь наследства мисс Кроли. Смотря на её теперешние свычаи и обычаи, никак нельзя было думать, что достопочтенная фамилия обманулась в своих надеждах, и никому не приходило в голову, что мистрисс Бьют, не пропускавшая ни одного общественного гулянья, томит голодом и холодом свою семью в Пасторате. Зато не щадила она никаких издержек на туалет, и гардероб её дочек беспрестанно наполнялся новейшими произведениями модных магазинов, Мать и все четыре дочери, дурнышки, неукоснительно появлялись на всех собраниях в Саутамптоне и Винчестере: им удалось даже проникнуть в Каус (что на острове Уайте, где летняя резиденция королевского дома) на общественыые балы, по поводу скачек, и на веселые собрания, по поводу гонки шлюпок, яликов и лодок. Карета мистрисс Бьют и лошади, оторванные от плуга, беспрестанно были в деле, так-что почти все знакомые убедились окончательно, что четыре сестрицы получили от своей тётки огромное наследство. К этому убеждению приводило между прочим и то обстоятельство, что все члены фамилии Бьюта Кроли произносили, в публичных местах, имя покойной тётушки не иначе, как с душевным умилением, нежнейшею благодарностью и сердечным восторгом. Обман этого рода, сколько мне известно, всего чаще практикуется на подмостках житейского базара, и здесь всего замечательнее то, что особы, позволяющия себе этот обман, хвастают своим лицемерием, как великим нравственным достоинством, потому-что надуть ближнего на счет обширности своих средств - дело очень трудное и требующее глубоких соображений.

Мы знаем из достоверных источников, что мистрисс Бьют считала себя самой добродетельной женщиной во всей Аиглии, и взгляд на её счастливое семейство представлял глазам постороннего зрителя трогательную и назидательную картину. Так благовоспитаны были её дочки, так умны, веселы, любезны и милы были оне! Марфа превоеходно рисовала цветочки, и снабжала ими почти все окрестные благотворительные базары. Эмми считалась соловьем во всем графстве, и стишки ея, напечатанные в "Гемпширском Телеграфе", упрочили на твердом основании её поэтическую славу. Фанни и Матильда пели дуэтты, между-тем, как маменька их играла на фортепьяно, а другия две сестрицы сидели в отдалении, обхватив за талию друг друга, и слушали музыкальную мелодию с вниманием напряженным и глубоким. Но никто не видал, как бедные девочки барабанили эти дуэтты в тишине уединения, и никто не подозревал, с какою строгостью заботливая мать дрессировала их наедине. Словом, мистрисс Бьют, назло неумолимой фортуне, обстропвала свои делишки превосходно,

Все делала мистрисс Бьют, что только может делать добрая и заботливая мать. Она привозила веселых джентльменов из Саутамптона, молодых викариев из Винчестера, и офицеров из соседних казарм. Она пыталась даже ловить на удочку молодых адвокатов и стряпчих из лондонских судов; и поощряла Джемса привозить домой на каникулы всех своих приятелей, с которыми ездил он в Оксфорде на охоту. Чего не сделает попечительная мать, как-скоро идет дело о благополучии её дочерей?

Дело ясное, что между такой женщиной и ненавистным её родственником, престарелым владельцем Королевиной усадьбы, ничего не могло быть общаго. С некоторого времени, совершился окончательный разрыв между достопочтенным Бьютом и братом его, баронетом. Должно, впрочем, заметить, что сэр Питт раздружился со всем графством, и все на него указывали, как на чудище джентльменской породы. Отвращение Питта к респектэбльному обществу увеличивалось постепенно с его преклонными годами: цинические его наклонности принимали огромные размеры, и ворота древнего замка не отворялись более для джентльменских экипажей до той поры, пока старший сын баронета, мистер Питт, и леди Дженни, не сделали визита на "Королевину усадьбу" немедленно после своей свадьбы.

То был страшный и несчастнейший визит, вспомннаемый с великим ужасом и отвращением членами благородного семейства. Мистер Питт, с бледной физиономией, просил свою молодую супругу никогда не заикаться ни полсловом о поездке на "Koролевину усадьбу", и все сведения о том, как сэр Питт принял новобрачных, мы могли только собрать через мистрисс Бьют, которая одна только знала всю подноготную джентльменекого замка. Вот что мы узнали.

Когда новобрачные подъезжали к парку в своем щегольском экипаже, мистер Питт с ужасом и негодованием заметил большие просеки между деревьями - его собственными деревьями, которые баронет своевольно приказал срубить, без всякой разумной причины и без достаточного основания. Весь парк представлял грязный, разрушающийся вид. Дороги были оставлены в пренебрежении, и колеса щегольского экимажа должны были пробираться по грязным лужам. Терраса перед замком и парадный вход почернели и заросли мхом; цветочные куртинки, прежде столько живописные, были совсем заброшены и покрылись негодной травой. Все почти окна на лицевой стороне фамильного залка были затворены ставнями. Долго новобрачные простояли в галлерее, прежде-чем слуга, отвечавший на повторенный звон колокольчика, отворил им дверь. Когда наконец мистер Горрокс впустил их в прадедовские чертоги, первым предметом, поразившим их внимание, была какая-то весьма странная кукла в лентах, сидевшая на одной из дубовых ступеней парадной лестницы. Они пошли в так-называемую библиотеку сэра Питта. Прескверный запах табачного дыма становился сильнее и сильнее, по мере того, как мистер Питт и юная его супруга приближались к дверям библиотеки.

- Сэр Питт не совсем здоров, заметил Горрокс в извинение, и намекнул учтивым образом, что господин его, с некоторого времени, страдает ревматизмом в пояснице.

Библиотека выходила окнами в парк и на главную дорогу. Сэр Питт отворил одно из окон, просунул голову и принялся кричать на почтальйона и каммердинера мистера Питта, которые хотели, казалось, высвободить багаж из экипажа.

- Что вы там возитесь с этими сундуками-то? Эх, вы, шалопаи! закричал сэр Питт, размахнвая чубуком, который был у него в руке. Это ведь только утренний визит, Токкер, глупая ты голова! Эвося! как заляпались копыта у этих лошадей-то! Что бы вам их не пообчистить малую толику? Сквалыжники!.. Ну, это ты, Питт? Здравствуй, любезный, здравствуй. Приехали навестить старика-то... а? Здравствуй, невестка, здравствуй, голубушка. У тебя, однакожь, прехорошенькое личико-то, нечего сказать. Ты ни на-волос не похожа на эту старую улитку, леди Шипшенкс, что ли - как бишь зовут твою мать? Подь сюда, моя милая, поцалуй старика Питта.

Никак нельзя сказать, чтобы ласки и объятия старого джентльмена, небритого и пропитанного насквозь прескверным табачным запахом, могли быть сколько-нибудь приятны для его молоденькой невестки. Но леди Дженни припомнила весьма кстати, что братец ея, лорд Саутдаун, тоже любил покуривать табак и, на этом основании, она великодушно подставила свою розовую щечку к носу престарелаго баронета.

- Вишь, вишь, какую подтибрил себе синичку этот чопорный штукарь! сказал сэр Питт после обмена этих родственных приветствий. Ну, что он поделывает с тобой, моя крошка? Читает по вечерам "Восторгнутые Классы"!.. э? Учит сочинять памфлеты... гм?.. Рюмочку малвазии для леди Дженни, Горрокс, свинья! Этакой балбес!.. Вы у меня недолго погостите, моя крошка: скучно вам будет, да и я пропаду с тоски с твоим чопорным муженьком. Стар я стал, моя милая, прихотлив малую толику и брюзглив немножко: люблю поесть, попить, покурить и поиграть в криккет, если приведется с кем.

- Я умею играть в криккет, сэр, сказала леди Дженни улыбаясь. Я игрывала с папа и тетушкой мисс Кроли: не так ли, мистер Кроли?

- Леди Дженни, сэр, играет повременам в эту игру, к которой, как вы говорите, у вас особое пристрастие, сказал мистер Питт серьёзным тоном.

- Играет, аль нет... мне все-равно: здесь не место этой пичужке. Ступайте-ка лучше в Модбери; и погостите у мистрисс Рипсер, или, ужь лучше, идите в Пасторат, и попросите мистера Бьюта приготовить вам обед. Он с ума сойдет от радости, когда увидит вас. Бьют ведь так много обязан вам за то, что вы подтибрили денежки у этой старухи. Ха, ха, ха! На этот капиталец, авось, вы поправите усадьбу, когда меня не станет.

- Я замечаю, сэр, сказал мистер Питт, возвысив голос, что ваши люди своевольно рубят строевой лес в нашем парке.

- Да-с, да, так точно, погода все стоит чудовая, какой лучше и желать нельзя для эфтой поры, отвечал сэр Питт, притворяясь глухим. Стар я стал, Питт, стар и дряхл, любезный. Чему тут дивоваться? Ведь тебе ужь самому скоро стукнет под пятьдесят... А ведь он еще смотрит таким козырем, леди Дженни: не правда ли? Вот оно что значит быть трезвым, и вести, так сказать, нравственную жизнь. Я - совсем другая статья: дожил до восьмидесяти лет, и... хи, хи, хи!

И сэр Питт закатился веселым смехом. Затем он понюхал табаку, и взглянул умильными глазами на свою невестку.

Мистер Питт попробовал еще раз навести речь на порубку леса; но баронет внезапно оглох опять на оба уха.

- Ох, Питт, сын ты мой любезный, стареюсь я со дня на-день, и всю эту зиму была у меня ужасная ломота в пояснице. Я недолго здесь останусь, но все же я рад тебя видеть, невестка. Личико твое мне нравится, леди Дженни; хорошо, право, что ты нисколько не похожа на эту костлявую Бинки. Я дам тебе чудесную вещицу, моя милая, чтобы, этак, знаешь, было тебе в чем представиться, как следует.

И он поковылял через комнату к буфету, откуда, немного погодя, вытащил небольшую старую шкатулку, где хранились драгоценные брильянты.

- Возьми это на память, моя милая, сказал баронет. Эта вещица принадлежала моей матери, и потом перешла к первой леди Бинки. Брильянты - прелесть!.. никогда их не давал я этой дочери торгаша железным хламом, никогда. Возьми их и припрячь поскорее, сказал он, всовывая шкатулку в руки невестки, и тщательно притворяя дверь кабинета. В эту минуту, буфетчик Горрокс принес завтрак на серебряном подцосе.

- А что это вы, сударь, изволили дать Питтовой жене? сказала Кукла в лентах, когда мистер Питт и леди Дженни оставили старого джентльмена.

Это была мисс Горрокс, буфетчикова дочка, камень претыкания и соблазна для всего графства, леди, распоряжавшаеся почти безусловно всеми предметами на "Королевиной усадьбе".

Появление и постепенное возвышение этой Куклы на "Королевиной усадьбе"приводило в крайнее смущение и негодование всех членов фамилии Кроли. Кукла открыла себе вход в сберегательную кассу Модбери, и заведывала всеми счетами сэра Питта. Кукла появилась всюду на публичных гуляньях, и вся домашняя челядь в джентльменском замке находилась под ведением Куклы. По её прихотям и произволу отпускались, один за другим, все прежние служители замка. Шотландский садовник еще один оставался при доме, и с гордостию продолжал возделывать оранжереи и теплицы, получая от них порядочный доход на соутамптонском рынке, куда отвозил он все произведения сада, взятого им на аренду. Кукла добралась и до него. В одно прекрасное утро, он застал ее за опустошением оранжерейных продуктов, и получил сильнейшую оплеуху, когда вздумал вступиться за свою собственность. На этом основании, шотландский садовник, его жена и дети, единственные обитатели Королевиной усадъбы, принуждены были убираться по-добру, по-здорову, куда глаза глядят, со всем своим скарбом и движимым имуществом. джентльменский сад опустел и заглох. Цветники бедной леди Кроли превратились в безобразный пустырь, гряды заросли крапивой и полынью. Только двое или трое из прежних слуг еще прозябали без всякой цели на своих местах. Конюшни и другия службы стояли пусты и заперты в полуразрушенном виде. Сэр Питт жил одиноко, затворнически, упиваясь по ночам в обществе Горрокса, своего буфетчика (или домоправителя, как он сам называл себя теперь) и несчастной его дочери. Прошло для неё время, когда она ездила в Модбери на простой крестьянской телеге; и униженно раскланивалась со всеми рыночными торговками. От стыда или от презрения к своим соседям, старый философ-циник почти никогда не выезжал из пределов "Королевиной усадьбы". Но ябеды и сутяжничество продолжались. Сэр Питт Кроли ссорился с своими агентами и бранил своих фермеров через письма. Дни свои проводил он в корреснонденции, и перо его скрипело неутомимо. Адвокаты и констебли допускались к нему не иначе, как посредством Куклы, принимавшей всех этих деловых людей в ключницыной комнате у грязного крыльца, через которое только и можно было найдти доступ к хозяину дома. Между-тем, душевные беспокойства баронета увеличивались с каждым днем, и все окружающие его предметы принимали самый мрачный колорит. Развалиной становился дом, разваливался и сэр Питт Кроли.

Легко представить себе ужас мистера Питта, когда известия о сумасбродстве его отца дошли наконец до самых почтенных и фешенэбльных джентльменов. Он трепетал при мысли, что газеты, сегодня или завтра, могут провозгласить эту жалкую Куклу его второй законной мачихой. После этого первого и последнего визита, имя несчастного старика никогда не произносилось в джентльменских аппартаментах мистера Питта Кроли. Он был чем-то в роде скелета на "Королевиной усадьбе", и все члены благородной фамилии проходили мимо него с отвращением и безмолвием. Леди Саутдауд, проезжая один раз мимо ворот древнего замка, уронила несколько страшных сентенций, способных отуманить голову и просверлить насквозь чувствительное сердце. Мистрисс Бьют выходила по ночам из Пастората удостовериться, нет ли зарева над вязами, за которыми стоял фамильный замок, и не горит ли "Королевина усадьба". Сэр Джильс Вапсгот и сэр Генрих Фуддельстон, старинные друзья усадьбы, не хотели сидеть в парламенте на одной скамейке с помешанным баронетом, и с презрением отвернулись от него на улице в Соутамптоне, когда сэр Питт протянул к ним свои грязные руки. Ничто, однакожь, не произвело на него слишком сильных впечатлений: он захохотал, засунул руки в карманы, и преспокойно сел в свою карету. Хохотом отделывался он от всех явлений в этом роде: хохотал над поучительными сентенциями леди Саутдаун, смеялся над своими сыновьями, над светом, даже над Куколкой, когда она сердилась, что случалось довольно часто.

Мисс Горрокс, возведенная в должность ключницы на "Королевиной усадьбе", командовала всей прислугой с подобающим великолепием и пышностью. Слугам приказано было называть ее не иначе, как "сударыня", или "мадам", и таковой титул утвердился за ней навсегда. Нашлась даже маленькая девочка, сударынина фафоритка, которая, ни-с-того ни-с-сего стала называть ее "миледи", не получая, однакожь, ни выговоров, ни упреков за этот титул.

- Что жь такое, Гестер? Были, конечно, миледи получше меня; но были и хуже в тысячу раз. Все можст статься, Гестер.

Таков был первоначальный ответ мисс Горрокс на этот лестный комплимент. Всем она заведывала и командовала бесконтрольно, и власть её не простиралась только на буфетчика-отца, которому, однакожь, с приличной деликатностью, она уже намекала несколько раз, чтобы он не слишком фамильярничал с будущей супругой баронета. Эту возвышенную роль в своей жизни мисс Горрокс репетировала с великим наслаждением для себя самой, и к невыразимой потехе старика сэра Питта, который ухмылялся над её жеманством, и хохотал по целым часан над её нелепым подражанием манерам и приличиям светской дамы. Он клялся, что эта роль идет к ней как нельзя лучше и, вслед затем, приказывал ей надевать придворные костюмы первой леди Кроли, клятвенно уверяя, что в будущий сезон он введет ее во все великолепные салоны столицы. Однажды, он обещал даже представить мисс Горрокс ко двору, и разряженная Кукла верила от чистого сердца всем этим обещаниям и клятвам. Она прибрала к своим рукам гардеробы обеих покойных леди, перерезала их платья, перекроила и перешила их по своему собственному вкусу. По всей вероятности, она приняла бы также в свое владение все фамильные брильянты и другия драгоценные вещицы, если бы сэр Питт Кроли не запер их под замок в своем собственном кабинете. Ключей от этого замка мисс Горрокс не могла вытащить у него ни ласками, ни угрозами, ни убеждениями. Не подлежит по крайней мере сомнению тот замечательный факт, что, спустя несколько времени, когда Кукла принуждена была оставить "Королевину усадьбу", в одном из ящиков открыли тетрадь, принадлежавшую этой леди. По изследовании оказалось, что мисс Горрокс упражнялась по этой тетрадке в науке чистописания вообще, и в подписывании своей фамилии в частности, как например: "леди Кроли, леди Бетси Горрокс, леди Елисавета Кроли", и проч.

Хотя люди мирного Пастората никогда не заходили в прадедовский замок, и тщательно избегали всяких сношений с его безумным владельцом, однакожь, было им известно до мельчайших подробностей все что ни делалось в замке, и с часу на час ожидали они катастрофы, которую предчувствовала также и мисс Горрокс. Но, сверх чаяния, завистливая судьба опрокинула вверх дном все её ожидания, и навсегда лишила достодолжной награды эту любезную и милую девицу.

Однажды, баронет застал "свою миледи", так он называл ее в шутку, на табурете за старым и расстроенным фортепьяно в гостиной, до которого никто не дотрогивался с той поры, как Бекки Шарп играла на нем кадрили. Мисс Горрокс сидела с превыспреннею важностию, упражняясь, по-мере своих средств, в подражании музыкальным звукам, которые ей удавалось слышать. Маленькая девочка, фаворитка, стояла подле своей барыни, качала головой и вниз, и вверх, и направо, и налево, и беспрестанно повторяла от полноты душевного восторга: "Безподобно, миледи! Чудо, как хорошо, сударыня-миледи!" Точь-в-точь как вежливые и услужливые особы в джентльменских гостиных осыпают похвалами настоящих певиц.

Сделавшись внезапным свидетелем этой сцены, старый баронет разразился, по обыкновенно, веселым и добродушным смехом. Вечером, за бутылкой рома, он пересказал все подробности этого обстоятельства буфетчнку Горроксу, к великому смущению мисс Горрокс, приготовлявшей пунш для баронета. Сэр Питт барабанил по столу, как-будто стол был музыкальным инструментом и визжал немилосердно, подражая пению Куклы. Такой прекрасный голос непременно должен быть обработан, кричал сэр Питт, и клятвенно уверял, что мисс Горрокс будет иметь музыкальных учителей, в чем, разумеется, ничего не могло быть смешного, как справедливо заметила Кукла. Вообще, старый баронет был очень весел в этот вечер, и выпил с своим буфетчиком и другом необычайное количество рома и воды. В поздний час ночи, мистер Горрокс, искренний друг, собутыльник и верный слуга, проводил своего господина в спальню.

-

Прошло не больше получаса. В джентльменском замке послышались толкотня и суматоха. Огоньки замелькали в окнах по всем направлениям древнего жилшца, которого хозяин занимал обыкновенно не больше двух или трех комнат. Скоро мальчик на маленькой лошадке выехал из ворот, и поскакал за доктором в Модбери.

Через час - никак не больше, и этот факт служит разительным доказательством, в какой степени проницательная мистрисс Бьют держала ухо востро, наблюдая за всеми движениями джентльменского дома - через час, мистрисс Бьют, окутанная шалью, достопочтенный Бьют Кроли и Джемс, его сын, пробирались из Пастората через парк, и уже входили в корридор замка через отворенную дверь.

Они прошли через корридор в небольшую имнату, где увидели на столе три стакана и опорожненную бутылку с ромом, употребленную на вечернее угощение баронета. Отсюда вошли они в кабимет сэра Питта, и тут застали мисс Горрокс, в розовой шляпке с ленточками, и с огромной связкой ключей в руках. С озабоченным и тревожным видом, Куколка пыталась отпереть ящики коммодов и шкатулки. Вдруг ключи выпали из её рук, и она взвизгнула от ужаса, когда взоры ся встретились с сверкающими глазами мистрисс Бьют.

- Посмотрите-ка сюда, Джемс и мистер Кроли! заголосила мистрисс Бьют, указывая на испуганную и ошеломленную фигуру несчастной.

- Он сам отдал их мне! Сам отдал их мне! завизжала Кукла.

- Отдал их тебе?! Тебе, негодная тварь? закричала мистрисс Бьют,- будьте свидетелями, Джемс и мистер Кроли: мы застали эту гадкую женщину за кражей вещей баронета. Она должна околеть на виселице, как я уже давно предсказала.

Сраженная окончательно этими словами, Бетси Горрокс зарыдала во весь голос и, скрестив руки, стала на колени перед своей грозной судьею. Но мистрисс Бьют отнюдь не принадлежала к числу женщин, расположенных к великодушному прощению обид: уничижение врага было, напротив, триумфом для её души.

- Звони в колокольчик, Джемс, сказала мистрисс Бьют,- звони до тех пор, пока не сбегутся люди.

И на повторенный звонок Джемса сбежалась вся прислуга.

- Запереть эту женщину в безопасное место, сказала мистрисс Бьют,- мы застали и уличили ее в расхищении собственности сэра Питта. Вы, мистер Кроли, приймете на себя труд отдать ее в руки правосудия. Ты, Беддос, завтра поутру отвезешь еe на крестьяиской телеге в соутамптонскую тюрьму.

- Послушай, однакожь, моя милая, начал достопочтенный Бьют,- она ведь только...

- Нет ли здесь железных нарукавников? продолжала мистрисс Бьют, притопнув своими башмаками на деревянных подошвах,- подать сюда нарукавники. Да где этот её гадкий отец?

- Сэр Питт сам пожаловал их мне, застонала бедная Бетси,- не правда ли, Гестер? Ведь ты видела, как он дал их мне?.. Давно ужь это было... тотчас же после нашего приезда с ярмарки. Оно мне всеравно: возьмите их, если думаете, что я украла.

И несчастная вытащила из своего кармана пару блестящих пряжек для башмаков, возбудивших её удивление и восторг. Пряжки лежали в одном из книжных ящиков, и Бетси только что успела обратить их в свою собственность.

- Ах, Бетси, Бетси? Как это, право, не стыдно тебе городить такой вздор? Безсовестная ты этакая! сказала маленькая девочка, фаворитка несчастной мисс Горрокс,- и кому же ты ослелилась болтать такие небылицы в лицах? Самой госпоже Бьют Кроли, доброй и прекрасной госпоже, да еще его достопочтенству (девчонка тут сделала реверанс), самому господину Бьюту Кроли! Какая ты бесстыдница, Бетси! Вы можете, сударыня, обыскать все мои ящики... вот вам и ключ, мистрисс Бьют, ничего не найдете у меня, сударыня, потому что я, смею сказать, девушка честная, хотя родилась от бедных родителсй, и выросла в рабочем доме, а все-таки я девушка честная, и если вы найдете у меня хот шолковый чулок, хоть какую-нибудь тряпочку из барских вещей... вот с места не сойдти, если найдете что-нибудь. Я девушка честная, не то, что эта.

- Подай сюда твой ключи, негоница! прошипела мистрисс Бьют, обращаясь к несчастпми Бетси.

- А вот вам и свечка, сударыня, пропищала нетерпеливая малютка Гестер, беспрестанно кланяясь и приседая,- я покажу вам её комнату, сударыня, и открою вам все её шкафы, мистрисс Бьют. И сколько у неё навалено там всякого господского добра! видимо-невидимо, сударыня!.. А я девушка честная....

- Прикуси свои язык, девчонка, перебила мистрисс Бьют, я и без тебя хорошо знаю комнату этой твари. Мистрисс Браун, потрудитесь идти со мной, а ты, Беддос, отвечаешь мне за эту женщину, продолжала мистрисс Бьют, схватив свечу. Вы, мистер Кроли, бегите скорее наверх, и смотрите, как бы там не отравили нашего несчастного брата.

И мистрисс Бьют, сопровождаемая госпожею Браун, отправилась в комнату, которая, всамом деле, была ей известна в совершенстве, как это доказала она немедленно, лишь только перееступила за порог.

Достопочтенный Бьют пошел наверх, где нашел он уездного доктора из Модбери, и оторопелаго буфетчика Горрокса, который стоял за стулом своего господина. Оба они старались пустить кровь сэру Питту Кроли.

-

Рано утром, по распоряжению мистрисс Бьют, отправлен был курьер в столицу с печальным известием к мистеру Питту Кроли. Мистрисс Бьют вступила, до времени, в управление замком, и просидела всю ночь у постели больного. Общими усилиями, баронет был приведен, наконец, в чувство. Говорить он не мог, но, казалось, узнавал всех окружающих особ. Мистрисс Бьют, не смыкая глаз, бодрствовала при его постели. Храбрая, неутомимая и великодушная леди, она, повидимому, не знала, что такое усталость, между-тем как доктор спокойно храпел в креслах. Горрокс попытался-было обнаружить свое влияние и власть при особе сэра Питта, но мистрисс Бьют назвала его беспутным пьяницей, и запретила ему показываться на глаза в этом доме, если только он не хочет отправиться в ссылку с своей негодной дочерью.

Устрашенный этой угрозой, буфетчик спустился в дубовую комнату, где сидел мистер Джемс, производивший безъуспешные изследования над пустой бутылкой. По его приказанию, мистер Горрокс должен был принести новую бутылку с ромом и чистые стаканы, к которым немедленно присоседился и достопочтенный мистер Бьют. Затем, отец и сын приказали буфетчику сдать ключи, и не показывать больше своей плутовской рожи в джентльменском замке.

Горрокс повиновался. Он и его дочь, окруженные мраком ночи, выбрались тайком из ворот, и отказались таким образом от властительства над "Королевиной усадьбой".

ГЛАВА XXXIX,

Бекки становится действительным членом фамлии Кроли.

Старший сын и наследник баронета прибыл благовременно после этой катастрофы, и отныне, можно сказать, уже началось его господствование в "Королевиной усадьбе". Старый баронет еще жил несколько месяцов; но умственные способности и дар слова уже никогда более не возвращались к разбитому параличом старику.

Вступив в управление прадедовским поместьем, мистер Питт нашел его в странном положении. Сэр Питт, повидимому, только и делал всю свою жизнь, что продавал, закладывал или покупал. Делами его заведывали человек двадцать, и с каждым из них непремеыно была у него ссора. Он перебранился со всеми своими арендаторами, и завел с ними бесконечные тяжбы. Судился он с управигелями каменоломни, сутяжничал с адвокатами, и ябедничал в суде на всех купцов и торгашей, с которыми имел дела. Победить все эти затруднения и очистить поместье от сутяжнических кляуз: такова была задача, которую предложил себе достойный дипломат, принявшийся за дело с удивительною ревностию. Все его семейство немедленно переселилось на "Королевину усадьбу", куда, само-собою разумеется, перебралась и леди Саутдауп. Продолжая неутомимо все свои прежния сношения с квакерами, кувыркателями, методистами и накатчиками, леди Саутдаун, к величайшему огорчению и гневу мистрисс Бьют, нашла, по тщательном изследовании, что дела в приходе Королевиной усадьбы, с рационально-эстетической точки зрения, находятся в мрачном запустении, вследствие постоянной небрежности и нерадения Бьюта Кроли. Принимая к сердцу благоутробие своих ближимх, достопочтенная леди решилась забрать Пасторат в свои собственные руки, определив, на место Бьюта, юного кувыркателя, которого в ту пору протежировала леди Саутдаун. Мистер Питт, как гениальный дппломат, смотрел до времени сквозь пальцы на все эти затеи своей тещи.

Намерения мистрисс Бьют относительно мисс Бетси Горрокс не были приведены в исполнение, и ей не удалось сделать визит в соутамптонскую тюрьму. По выходе из замка, мисс Бетси и почтенный её родитель удалились к Гербам Кроли, в деревенский трактир, состоявший с некоторого времени на откупу у мистера Горрокса. Отец и дочь поселились здесь окончательно, и продолжали пользоваться доходами, доставившимися отставному буфетчику на местных выборах один голос. Достопочтенный Бьют с своей стороны тоже имел одимн голос. Он, мистер Горрокс, да еще четыре джентльмена составляли таким-образом представительное общество, пользовавшееся правом подавания голосов при выборе от Королевиной усадьбы депутатов в Нижний Парламент.

Молодые леди джентльменского замка и Пасторат были между собою довольно любезны и учтивы, но мистрисс Бьют и леди Саутдаун никогда не могли встретиться без наклонности к сильнейшей ссоре, и взаимные их свидания мало-по-малу совершенно прекратились. Леди Саутдаун уединялась в своей комнате всякий раз, как девицы Пастората делали визиты своим двоюродным сестрицам в замке. Никак нельзя сказать, чтоб мистер Питт слишком огорчался этим довольно частым отсутствием своей тёщи. Фамилия Бенки, нечего и говорит, была интереснейшая и умнейшая фамилия в целом мире, и притом, леди Саутдаун имела долгое время неограниченное влияние на мистера Питта, но это влияние казалось ему иной раз бременем довольно тяжким. Считатъся молодым до сих-пор было без сомнения очень лестно; но подчиняться в сорок шесть лет чужой воле наравне с легкомысленным мальчиком - это ужь, с позволения сказать, из рук вон.

Леди Дженни во всех своих движениях подчинялась безусловно материнской воле. Она обожала своих деток, и то было для неё неизмеримым счастьем, что леди Саутдаун не обращала на них слишком попечительного внимания. Такой недостаток внимательности произошел от столкповения родствеяного долга с другими более серьёзными обязаныостями гуманного свойства. У леди Саутдаун были постоянные и разнообразные сношения с накатчиками, и она вела обширнейшую корреспонденцию с аскетическими философами Африки, Ами, Австралии, Америки, и проч. Все эти занятия поглощали большую часть её времени, так что она почти совсем выпустила из вида свою внучку, маленькую Матильду, и внучка своего, юного Питта Кроли. Малютка Питт родился очень слабым, и только неизмеримые дозы каломели прописанные рукой леди Саутдаун, возвратили его к жизни.

Старик сэр Питт перенесен был в те самые апартаменты, где некогда угасла жнзпь леди Кроли, и здесь оставили его под неусыпным надзором и на попечении мисс Гестер, девушки честной, заступившей место негодной Горрокс. Мы обязаны заметить. что она исполняла свою обязаныость с ревностным рачением, как всякая добросовестная нянька на хорошем жалованьи. А какая любовь, позвольте спросить, какая верность, какое постоянство сравняются с усердием няньки на хорошем жалованьи? Она разглаживает подушки, приготовляет аррорут, не смыкает глаз по ночам, безропотно переносит жалобы пациента и его брюзгливость, видит из дверей одинокой комнаты блестящие лучи утреннего солнца, и не смеет перешагнуть за порог, дремлет по ночам в креслах, и кушает суп в уединении на скорую руку. Длинные, длинные вечера проводит нянька, не делая ничего, наблюдая только за кипением бульйона, и переворачивая уголья в камине. Один и тот же нумер газеты читает она целую неделю, и одна и та же книжонка, в роде "Восторгнутых Классов", или "Утешение в Нищете", составляет её единственную литературную пищу. И мы еще готовы ссориться с такой особой за то, что как-нибудь нечаянно очутилась в её корзинке бутылка с джином! Милостивые государыни, не угодно ли вам указать мне на мужчину, который согласился бы с таким самоотвержением проняньчить около года предмет своей нежнейшей страсти. Няньке между-тем вы платите каких-нибудь десять фунтов за три месяца, да еще жалуетесь, что слишком дорога плата. Мистер Кроли по крайней мере ужасно ворчал, что ему пришлось заплатить половину этой суммы девице Гестер за её неусыпные попечения при болезненном одре старого боронета.

В солнечные дни, старого джентльмена выносили на террасу в тех самых креслах, которые для этой-же цели употребляла в Брайтоне мисс Кроли, и которые теперь перевезеыы были на Королевину усадьбу стараниями тещи мистера Питта. Леди Дженни, по обыкновению, гуляла в таких случаях, подле старика, и старик, повидимому, чрезвычайно полюбил свою невестку. Он обыкновенно кивал ей несколько раз и улыбался, когда она входила в его комнату, но жалобные и болезненные стоны вырывались из его груди, когда леди Дженми уходила, и лишь только дверь затворялась за нею, старик плакал и рыдал. Мисс Гестер, в присутствии молодой барыни, была чрезвычайно ласкова и предупредительна к своему пациенту; но как-скоро они уходила, нянька сжимала кулаки, делала гримасы, и дерзко говорила баронету: "перестанешь ли ты хныкать, глупый старичшика?" Затем она откатывала его кресла от камина, где он любил сидеть... и бедный старик рыдал еще сильнее.

Итак, вот что осталось от семидесяти лет сутяжничества, каверз, мелких хитростей, пронырства, низкого самолюбия и пьянства!.. Думал ли сэр Питт, что он сделается жалким и плаксивым идиотом, которого станут укладывать в постель, умывать, чистить и кормить, как бессмысленного ребенка.

Пришел наконец день, окончивший занятия неутомимой няньки. Рано утром, когда мистер Питт сидел в своем кабинете за счетными книгами главного управителя Королевиной усадьбы, послышался легкий стук в дверь, и вслед затем, делая реверанс, в комнату вошла мисс Гестер.

- Смею доложить, сэр Питт, начала Гестер, беспрестанно кланяясь и приседая, что сэр Питт приказал долго жить сегодня поутру, сэр Питт. Я поджаривала тосты, сэр Питт, для его кашицы, сэр Питт, которую он, сэр Питт, принималь каждое утро, сэр Питт, в шесть часов, сэр Питт... мне послышался тяжолый стон, сэр Питт... и... и... и...

Мисс Гестер сделала самый любезный и красивый ревераис.

Отчего же, при этой вести, бледное лицо Питта покрылось яркой краской? Неужели оттого, что он сам наконец сделался сэром Питтом, то-есть баронетом и членом парламента, со всеми надеждами и блестящими почестями, присвоенными этому титулу? "Именье теперь может быть очищено наличными деньгами," подумал Питт, и в голове его быстро образовались и созрели планы для всех возможных улучшений и поправок. Прежде он не хотел тратить на это теткиных денег, из опасения, что сэр Питт все переделает по своему, и он только по пустому убьет значительную часть своего капитала.

-

Печально загудел колокол на башне Королевиной усадьбы, возвещая о кончине баронета; сторы в окнах замка и Пастората опустились, и достопочтенный Бьют отложил свою поездку на скачки в уездный город. Это однакожь не помешало ему пообедать в доме сэра Фуддельстона-Туддельстона, где, за стаканами портвейна, долго беседовали о его покойном брате и о характере молодого сэра Питта Кроли. Мисс Бетси, вышедшая этим временем замуж за модберийского седельника, рыдала долго и громко. Докторское семейство отправилось в замок Королевиной усадьбы, чтобы засвидетельствовать почтение прекрасным леди и наведаться о их здоровьи. Весть о смерти достигла и до трактира Гербов Кроли, которого содержатель стоял уже на приятельской ноге с достопочтенным Бьютом, и всем было известно, что Бьют частенько заходил к мистеру Горроксу, который подчивал его пивом.

- Должна ли я писать к вашему брату, или вы самй известите его? спросила леди Дженни своего супруга, сэра Питта.

- Конечно, я сам должен писать, и вместе пригласить его на похороны, сказал сэр Питт. Этого требует приличие.

- Приглашение будет конечно относиться и... и... и.. к мистрисс Родон? спросила леди Джекни нерешительным и робким тоном.

- Дженни! воскликнула леди Саутдаун. Как ты можешь думать об этой женщпде?

- Мы обязаны, конечно, просить и мистрисс Родон, сказал решительно сэр Питт.

- Обязаны?! Это что значит? Вы хотите, стало-быть, чтоб я не оставалась в вашем доме? возразила леди Саутдаун.

- Прошу вас припомнить, миледи, что я - глава и представитель этой фамилии, отвечал сэр Питт. Леди Дженни, потрудитесь написать письмо к мистрисс Родон Кроли, и попросите ее пожаловать на похороны.

- Дженни! Я запрещаю тебе брать перо в руки! закричала раздраженная миледи.

- Кажется, я имел честь заметить, миледи, что я - глава этой фамилии, повторил сэр Питт. Мне будет очень неприятно, если, по встретившимся обстоятельствам, вы сочтете необходимым оставить Королевину усадьбу, но это, конечно, не снимет с меня обязаныости управлять, как я хочу, замком своих предков.

Леди Саутдаун, величественная как мистрисс Сиддонс в "Леди Макбет", гордо поднялась с места, и приказала заложить лошадей в свою карету. Как же иначе? Если ужь выживают ее из собственного своего дома, леди Саутдаун уйдет, пожалуй, на тот край света, чтобы скрыть в пустыином одиночестве свою тоску.

- Мы и не думаем выживать вас, мама, сказала робкая леди Дженни умоляющим тоном.

- Вы приглашаете таких особ, с которыми не может встречаться женщина моего звания и с моими нравственными свойствами. Завтра поутру я уезжаю.

- Благоволите, прошу вас, писать под мою диктовку, леди Дженни, сказал сэр Питт, вставая с места, и принимая повелительную позу. Пишите.:

.Королевина усадьба. - Сентября 14го 1822. - Любезный брат мой...

Услышав эти решительные и ужасные слова, леди Макбет, ожидавшая до сих пор несомненных признаков слабости и колебания со стороны своего зятя, встала с испуганным видом и оставила библиотеку. Леди Дженни взглянула на своего супруга, как-будто ожидая позволения идти за своей матерью, но сэр Питт запретил ей повелительным жестом двигаться с места.

- Не уедет, сказал он. Она отдала внаймы свои брайтонский дом, и уже успела истратить половину своего годового дохода. Жить в гостиннице значит показать из себя раззорившуюся леди: на это не решится графиня Саутдаун. Я уже давно ожидал случая принять эти реиштельные меры, мой ангел: в одном доме не могут быть две главы - это слишком очевидно. Продолжайте теперь писать под мою диктовку:

"Любезный брат мой, считаю своей обязаныостью известить вас, как члена нашей фамилии, о том печальном происшествии, которое уже"... и проч.

Словом, завладев почти всем имуществом, на которое расчитывали и другие родственники, Питт решился респектэбльным обхождением привлечь к себе всех членов знаменитой фамилии, и сообщить Королевнной усадьбе джентльменский блеск. Ему приятно было думать, что теперь он - единственный представитель дома. Он решился пустить в ход все свои таланты и влияние в свете, чтобы доставить младшему брату приличное место и устроить наилучшим образом всех своих племянников и кузин. Этого требовал некоторым образом самый долт справедливости, потому-что Питт своим дипломатическим искусством отнял у них наследственные деньги. Впродолжение трех или четырех дней после смерти баронета, планы его окончательно образовались и созрели. Он решился властвовать справедливо и честно, отстранив леди Саутдаун от всякого вмешателъства в его.дела, и приблизив к себе окончательно всех своих родных.

На этом основании он продиктовал письмо к своему брату Родону, письмо торжественное и выработанное, преисполненное глубокомысленными замечаниями, высокопарными словами и замысловатыми сентенциями, обличавшими в сочинителе ум обширный и ученость необъятную. Секретарь, писавший это послание под диктовку, остолбенел от удивления.

"Воображаю, какой оратор выйдет из него в Палате Депутатов!" думала леди Дженни, причем не мешает заметить, что по вечерам, в отсутствие леди Саутдаун, Питт довольно часто намекал об этом своей супруге. "Как он добр, умен, гениален! А мне казалось прежде, что у него такая холодная натура!... Нет, муж мой истинный гений!"

Дело в том, однакожь, что Питт Кроли заранее выучил наизуст это импровизированное письмо, и сочинил его втайне, с великим трудом, за несколько дней до этого торжественного случая, когда леди Дженни получила приказание писать под дпктовку.

И это знаменитое письмо с большою чорною бордюрой и чорною печатью, сэр Питт Кроли отправил, по принадлежности, к своему брату, полковнику Родону, в Лондон. Но Родон Кроли не обнаружил особенного удовольствия при чтении торжественной эпистолы.

"Стоит ли ехать в это скучное место? подумал он. "Зачем? Оставаться с Питтом наедине после обеда - смертельная тоска. Ктому же, прогоны взад и вперед обойдутся по крайней мере в двадцать фунтов. Пойтди разве посоветоваться с Бекки."

Как же не идти? Мистер Родон Кроли верил в свою Бекки, как французские солдаты в Наполеона. Он понес письмо наверх, в её спальню, вместе с шоколздом, который он каждое утро приготовлял для неё своими собственными руками.

Бекки сидела перед уборным столиком, разчесывая свою золотистую голову. Верный супруг поставил перед её глазами письмо и шоколад на серебряном подносе.

- Vive la joie! вскричала мистрисс Бекки, пробежав траурное послание, и быстро вскочив с своего места.

- Чему жь ты радуешься, мой ангел? сказал Родон, любуясь на резвую миньятюрную фигурку в утреннем фланелевом капоте и с распущенными волосами. Старик ведь ничего нам не оставил, Бекки. Я получил свою долю, когда вступил в совершеннолетие. Больше мне нечего ждать, Бекки.

- Ты никогда не будешь совершеннолетним, глупый ты старикашка, отвечала Бекки. Беги скорей к мадам Бруно, и закажи ей траур для меня. Привяжи креп к своей шляпе, надень чорный жилет... да, кажется, у тебя нет чорного жилета? Вели сшить к завтрашнему утру и распорядись так, чтобы в четверг нам можно было ехать.

- Неужели ты поедешь? перебил озадаченный Родон.

- Разумеется, еду. Леди Дженни, в следующую зиму, отворит для меня все эти ваши глупые Лондонские салоны. Сэр Питт введет тебя в Парламент, глупый ты старикашка... лорд Стейн будет поддерживать твой голос, и все пойдет у нас как нельзя лучше. Через год, ты можешь быть секретарем в Ирландии, губернатором в Вест-Индии, государственным казначеем, консулом, или чем-нибудь в этом роде.

- А вот ты и не думаешь, что одни прогоны могут раззорить нас, Бекки, промычал Родов.

- Какой вздор! Мы поедем в карете лорда Саутдауна, который должен же быть на похоронах, как член фамилии... или нет, всего лучше ехать в дилижансе. Это, знаешь, будет иметь вид интересной скромности...

- Родю тоже возьмем с собой? спросил мистер Кроли.

- Это зачем? Кчему платить еще за лишнее место? Родя слишком велик, чтобы сидеть ему на коленях у меня, или у тебя. Пусть он остается в детской, под надзором компаньйонки. Бриггс сошьет ему чорное платье. Ступай же и делай, что тебе приказано. Не забудь сказать Спарксу, что старик сэр Питт приказал долго жить, и что, следовательно, дела наши заблистают на славу. Спаркс передаст это Реггльсу, который ужь что-то слишком пристает, бедняга. Пусть они утешаются до поры до времени. Ступай.

И Бекки с веселым духом принялась кушать утренний шоколад.

Вечером, когда верный лорд Стейн явился на свои обыкновенный визит, мистрисс Кроли и компаньйонка её - старинная наша приятельница, мисс Бриггс - были в больших хлопотах. Оне кроили и перекраивали, шили и перешивали, резали и меряли креп, чорную тафту и другия шолковые материи такого же цвета. Лорд Стейн сделался свидетелем всей этой суматохи на женской половине.

Мисс Бриггс и я, сказала Ребекка при входе маркиза, погружены в глубокую печаль, милорд. Нет больше нашего папеньки: сэр Питт изволил отправиться на тот свет... Мы все утро рвали на себе волосы и рыдали как малабарские вдовицы, а вечером, как видите, рвем нитки и шьем траур.

- Ах, Ребекка, как это можно?.. Все, что могла произнести сантиментальная мисс Брлггс.

- Ах, Ребекка, как это можно?.. повторил маркиз тоном еще более сантиментальным. Так он решительно умер, этот старый скряга? Скажите, пожалуйста! А ему стоило только захотеть, чтобы сделаться пэром Англии. Мистер Питт мог бы поддержать отца, если бы у него была на то добрая воля. Какой старый Силен!

- Мне стоило только захотеть, чтобы сделаться в свое время женою этого Силена, сказала Ребекка. Помните ли вы, мисс Бриггс, как сэр Питт стоял передо мною на коленях? Вы, кажется, любовались тогда через дверную щель на эту интересную сцену.

Мисс Бриггс раскраснелась как пион, и была очень рада, что лорд Стейн приказал ей идти вниз и приготовлять чай.

-

Таким-образом, в особе мисс Бриггс, Ребекка имела теперь хорошую пастушью собаку, хранительницу её невинности и репутации. Мисс Кроли оставила своей бедной компаньйонке небольшой капиталец, доставлявший ей средства к независимому существованию. По смерти своей благодетельнницы, она согласилась бы с большой охотой остаться в той же должности при особе доброй и великодушной леди Дженни, но леди Саутдаун признала необходимым отпустить бедную компаньйонку немедленно после похорон мисс Кроли, и это её распоряжение не встретило никакого сопротивления со стороны мистера Питта, которому совсем не нравилась неуместная благосклонность покойной тётки к этой женщине, проживавшей у нея, без всякой надобности, лет двадцать слишком. Баульс и Фиркин тоже получили порядочную долю наследства и должны были удалиться из джентльменского дома. Скоро они обвенчались и завели обширное хозяйство, пуская жильцов и нахлебников в свою квартиру.

Бриггс попытала жить с своими провинцияльными родственниками, но эта попытка скоро оказалась неудобною, вледствие её продолжительной привычки к лучшему обществу и деликатным манерам. Родственники ея, небогатые промышленники в небольшом провинцияльном городке, начали между собою ссориться из-за сорока фунтов стерлингов ежегодного дохода мисс Бриггс, с таким же, если еще не с большим, ожесточением, с каким родственники самой мисс Кроли воевали из-за её огромного наследства. Родной брат мисс Бриггс, шляпочник и мелочной лавочник, проименовал свою сестру гордой и заносчивой выскочкой за то, что она не заблагоразсудила вручить ему весь свой капитал для приращения законными процентами. Мисс Бриггс, по всей вероятности, поддалась бы на эту удсгчку, если бы, к счастию, родная сестра не предупредила ее, что хищник брат уже давно стоит на краю банкротства. Дело в том, что эта обязательная сестрица, жена башмачника, принадлежала к обществу Накатчиков, между-тем как брат ея, шляпочник, был Кувыркатель, и на этом основании, они терпеть не могли друг друга. Мисс Бриггс переехала к башмачнице, но и тут не ужилась. Оказалось, что башмачница имела крайнюю нужду в деньгах богатой сестрицы, чтобы отправить своего сына в коллегию и сделать из него джентльмена. Между-тем, уже обе эти фамилии вытянули из её кармана значительное количество накопленных деньжонок, и мисс Бриггс, сопровождаемая искренними проклятиями со стороны Накатчицы и Кувыркателя, принуждена была отправиться в столицу, чтобы поискать опять тепленького местечка в джентльменском кругу. По приезде в Лондон, она поспешила напечатать в газетах объявление, что "Благородная дама, с приятными манерами, привыкшая издавна к лучшему обществу, желает" и проч. Затем она отправилась в Полумесячную улицу, на квартиру к мистеру Баульсу, и терпеливо принялась ожидать благих последствий этого объявлепия.

Встреча её с Ребеккой совершилась очень естественно и просто. Миньятюрный фаэтончик мистрисс Родон, запряженный в две маленькие лошадки, катился по Полумесячной улице в ту самую пору, когда мисс Бриггс, утомленная продолжительной ходьбой в Сити, только-что достигла до подъезда мистрисс Баульс, после путешествия в контору газеты "Times", где должны были в шестой раз припечатать её объявление. Ребекка мигом угадала "благородную даму с приятными манерами", и чувствуя особое влечение к мисс Бриггс, своротила немедленно с дороги к подъезду, кинула возжи своему груму, и выпрыгнув из фаэтончика, бросилась в объятия своей старинной приятельницы, прежде-чем "Приятные Манеры" успели оправиться от изумления при виде такой прекрасной наездницы, веселой, ловкой и проворной.

Бриггс заплакала, Бекки засмеялась, обе поцаловались раз, два, три, и вошли в темный корридор, откуда путь их лежал в парадную гостиную мистрисс Баульс, украшенную ситцевыми занавесами и круглым большим зеркалом с прикованным наверху орлом, который таращил свои глаза на изнанковую сторону билетика, прибитого к окну, где большими буквами изображено было, что у мистрисс Баульс отдаются "покойчики в наймы".

Бриггс расказала всю свою историю, сопровождая каждое слово непритворными рыданиями и восклицательными знаками, какими обыкновенно женщины её калибра приветствуют друг друга при внезапной встрече на улицах больших тородов. В таких вседневных встречах, конечно, нет ничего удивительного, но есть порода женщин, способных видеть чудеса на каждом шагу, и мне случалось видеть особ этого пола, даже ненавидящих одна другую, которые однакожь, тем не менее, при взаимной встрече обнимаются, цалуются и громко рыдают, припоминая время, когда оне рассорились и разбранились в последний раз. Вот почему мисс Бриггс расказала всю свою историю, и мистрисс Бекки сообщила подробности своей собственной жизни языком простым, откровенным, безъискуственным.

Мистрисс Баульс, урожденная Фиркин, слушала в корридоре, с напряженным и угрюмым внниманием, все эти истерические всхлипыванья, восклицания и вздохи, происходившие в её парадной гостиной. Бекки никогда не имела счастья пользоваться благосклонностию этой особы. Когда молодые Баульс устроились в Лондоне своим домком, им приятно было посещать прежних своих друзей в жилище мистера Реггльса, который расказал им все подробности о том, как водворились господа Кроли в его курцонском доме.

- Я на твоем месте, любезный Реггльс, не поверил бы им ни на один шиллинг, сказал мистер Баульс, выслушав расказ Рсггльса о новом хозяйетве наших друзей.

Совершенно такого же мнения относительно этого пункта была и мистрисс Баульс. Когда, в настоящую минуту, мистрисс Родон вышла из её гостиной и ласково протянула ей, как старинной приятельнице, свою миньятюрную ручку, мистрисс Баульс, делая весьма кислую мину, нехотя подала ей свои четыре пальца, холодные и безжизненные, как сосиски. Затем, мистрисс Бекки покатилась в Пиккадилли, улыбаясь наиочаровательнейшим образом мисс Бриггс, которая между-тем высунулась из окна с прибитым билетиком, и дружески кивала ей головой. Через несколько минут, Бекки была в Парке и экипаж её окружали самые модные денди того времени на кургузых конях.

Приняв в соображение настоящее не весьма завидное положение "благородной дамы с приятными манерами", не гонявшейся за слишком большим жалованьем, Бекки немедленно приступила к приведению в исполнение своего маленького хозяйственного плана. Лучшей компаньйонки, конечно, не наимти ей в целом свете, и она в тот же день пригласила мисс Бриггс к себе на обед. Приглашение принято тем охотнее, что "благородная дама с приятными манерами" не видала еще маленького Роди.

За несколько минут до ухода своей жилицы, мистрисс Баульс сочла своим долгом дать ей приятельский совет.

- Вы идете в логовище львицы, мисс Бриггс, сказала мистрисс Баульс. Вы погибнете там ни за денежку, если не будете осторожны. Это так же верно, как то, что фамилия моя - Баульс. Вспомните мое слово.

И мисс Бриггс обещалась вести себя как можно осторожнее. Следствием этого обещания было то, что в следующую неделю мисс Бриггс переехала на всегдашнее жительство к мистрисс Родон, а там, месяцов через шесть, она вручила Родону Кроли шестьсот фунтов стерлингов для приращения выгоднейшим процентом.

ГЛАВА XX.

Бекки обозревает чертоги своих предков.

Изготовив траур и благовременно сообщив на Королевину усадьбу известие о своем прибытии, мистер Кроли и его супруга взяли два места в том самом дилижансе, в котором Беким, лет за девять перед этим, совершила свое первое путешествие в свет, в обществе покойного баронета. Как хорошо она помнила этот постоялый двор и этого конюха, которому не заплатила денег, и обязательного кембриджского студента, который окутывал ее своей шинелью впродолжение этой поездки! Родон занял свое место на империале, и охотно согласился бы править лошадьми, если бы не препятствовал траур. Он сел подле кучера и вступил с ним в продолжительную беседу о лошадях и дороге. Ему интересно было знать, кто теперь содержал постоялые дворы и какие новые порядки на всем этом пространстве, по которому он и Питт, в бывалые годы, езжали тысячу раз в итонскую коллегию. В Модбери, наши путешественники пересели в карету, запряженную в две лошади. Кучер был в трауре.

- Какая гадкая колымага, Родон! сказала Ребекка, когда они поехали. Черви изъели все сукно внутри, а вот пятно, которое сэр Питт... Фи! Вижу будто теперь, как Досон железник закрывал дверцы и разбил бутылку вишневки, которую мы везли тогда для своей тетки из Соутамптона. Сэр Питт немилосердо ругал Досона. Ах, время, время, как оно летит! Неужели это Полли Тальбойс - вон та вертлявая девчонка, что стоит у ворот фермы, подле своей матери? А ведь я оставила ее крошкой, и тогда она полола гряды в саду.

- Славная девчина! сказал Родон, притрогиваясь к полям своей шляпы в ответ на приветствие женщин, стоявших у ворот.

Бекки тоже раскланивалась и улыбалась, встречая всюду знакомые лица. Их поклоны были невыразимо приятны для нея. Казалось, будто теперь уже не считали её искатбельницей приключений, и она возвращалась в дом своих предков. Родон был, напротив, не в своей тарелке, и сидел угрюмо, склонив голову на один бок. Неужели воспоминание детских лет, невшинных и веселых, могло возмутить спокойствие его духа? Неужели в эту минуту могли волновать его сердце тяжелые чувства сомнения и стыда?

- Твои сестры, должно быть, уже теперь прекрасные молодые леди, сказала Ребекка, вспомнив о своих ученицах едва-ли не первый раз после того, как рассталась с ними.

- Незнаю, право, отвечал Родон. Эгой! Вот тебе и бабушка Локк. Здравствуй, бабушка. Помнишь ли ты меня - а? Маленького Родю - помнишь ли? Как, подумаешь, живущи эти старухи! Я был еще мальчишкой, когда ей перевалило чуть-ли не за сотню лет.

Путешественники въехали в ворота, отворенные для них костлявыми руками бабушки Локк, и когда она подошла к их карете, Ребекка с приветливой улыбкой протянула ей свою миньятюрную ручку, и с участием наведалась о её здоровье. Карета проехала между двумя заросшими мхом столбами, на поверхности которых красовались змей и голубь, изображавшие фамильный герб.

- Вот тебе раз! Старик вырубил деревья, сказал Родон оглядываясь во круг.

И потом он замолчал. Замолчала и Бекки. Оба, казалось, были взволнованы и погружены в думу о старых временах. Родон думал об итонской школе, о своей матери, женщине строгой и угрюмой, о покойнице сестре, которую он очень любил, о Питте, когда был он мальчиком, которого он бил, о маленьком Родоне, которого оставил дома под надзором Бриггс. Думала и Ребекка о цветущих летах своей юности, о мрачных тайнах в мастерской отца, о первоначальном вступлении в свет через эти же ворота, о мисс Пинкертон, о Джое и сестре его, и о многом думала Ребекка.

Дорожка, устланная щебнем, и терраса перед домом, были выметены чисто-начисто, и большой погребальный герб уже возвышался перед главным входом. Два ливрефные лакея, в глубоком трауре, встретили наших путешественников у главного подъезда, и отворили дверцы их кареты. Родон покраснел, Ребекка немного побледнела, когда онв, цепавшись рука об руку, проходили через корридор. Она кольнула руку своего мужа, когда они переступили через порог дубовой комнаты, где сэр Питт и его супруга приготовились принять их. Сэр Питт был в трауре, леди Джении в трауре, и на голове миледи Саутдаун торжественно колыхался огромный чорный тюрбан, украшенный бисером и перьями.

Сэр Питт расчитал основательно, что тёща его не оставит Королевиной усадьбы. Покоряясь обстоятельствам, леди Саутдаун ограничилась только тем, что хранила торжественное, гранитное молчание в присутствии Питта и его жены, и стращала повременам своих внучат, когда входила в детскую с угрюмым и мрачным видом. Она приветствовала Родона и его супругу едва заметным наклонением своей чалмы.

Но Ребекка и мистер Кроли, сказать правду, почти вовсе не обратили внимания на эту холодность, потому-что леди Саутдаун, при всей её знаменитости, играла слишком второстепенную роль в их стратегических соображениях и планах. Всего важнее было для них убедиться в благосклонном приеме настоящих властителей прадедовского замка.

Спокойный и величественный, сэр Питт выступил вперед, и пожал руку своему младшему брату. Его приветствие Ребекке сопровождалось весьма учтивым и низким поклоном. Но леди Дженми взяла свою невестку за обе руки, и поцаловала ее очень нежно, так-что на глазах Ребекки выступили слезы радости и трогательного умиления. Родон, ободренный такими очевидными доказательствами благоволения к его супруге, храбро закрутил усы, и еще храбрее поцаловал леди Дженни в губки, отчего юная миледи раскраснелась как роза.

- Ну, мой ангел, что ты скажешь? начал . Родон Кроли, когда он и его супруга остались одни на отведенной для них половине. На мой взгляд, леди Дженни - прехорошенькая женщина. Питт слишком растолстел, и кажется отлично ведет свои дела.

- Он не виноват, что растолстел, заметила

Ребекка, соглашаясь с дальнейшими мнениями своего мужа.

- Тёща Питта, если не ошибаюсь, ужасная старуха, как новый Гой-Фокс в женской юбке, продолжал Родон. А сестры так-себе, ничего; довольно смазливы и презентабельны, как говорится,

Сестер нарочно вызвали из пансиона для принятия участия в похоронной церемонии. Имея в виду достоинство дома и фамилии, сэр Питт считал необходимым собрать на "Королевину усадьбу" как-можно более особ, облеченных в траур. Все бывшие и настоящие слуги и служанки джентльменского дома, все старухи из богадельни, которых старик Питт обманывал немилосердо, присвоивая себе частичку доходов, определенных на содержание богоугодного заведения, все, одним словом, что имело какое-нибудь отношение к Пасторату или замку, облеклось в глубочайший траур, со включением сюда же гробовщика и двух дюжих факельщиков с чорными креповыми бантами на шляпах с широкими полями. Эффект при похоронах оказался поразительным, но мы не станем распространяться обо всех персонажах, так-как им суждено играть немую роль в нашей драме.

Ребекка отнюдь не думала скрывать своего прежнего положения гувернантки при теперешних золовках. Она припомимла им этот факт с добродушной откровенностью, распросила с большою важностью об их настоящих занятиях и успехах, и взаключение сказала, что она думала о них каждый день, и всегда желала удостовериться в благополучии их жизни. В самом деле, слушая ее, никак нельзя было сомневаться, что она беспрестанно помышляла о своих бывших ученицах, и принимала всегда живейшее участие в их судьбе. Это по крайней мере казалось совершенно очевидным для леди Дженни и молодых её сестер.

- Она нисколько не переменилась в эти восемь лет, заметила мисс Роза сестре своей Фиалке, когда оне приготовлялись к обеду.

- Эти рыжеволосые женщины никогда не изменяются, отвечала Фиалка.

- Ея волосы теперь гораздо темнее, чем тогда. Кажется, она подкрашивает их, сказала Роза. Воооще она пополнела, округлилась и ужасть как похорошела, добаввла мисс Роза, которая сама этим временем черезчур пополнела и округлилась.

- По крайней мере она не заносится, и помнит, что была гувернанткой, заметила мисс Фиалка, намекая деликатным образом, что гувернантки обязаны держаться в приличном расстоянии от истинных леди.

Мисс Фиалка помнила очень хорошо, что она была внукой его высокопревосходительства, сэра Вальполя Кроли; и из памяти её совершенно ускользнуло то маленькое обстоятельство, что мистер Досон, продавец железа в Модбери, приходился ей дедушкой с матерней стороны. Много на свете благомыслящих особ, у которых память на эти вещи слишком коротка.

- Быть не может, чтоб мать её была танцовщицей, как утверждают эти девчонки из Пастората, сказала мисс Фиалка.

- Во всяком случае, она не виновата в своем происхождении, заметила великодушно мисс Роза, отличавшаеся, с некоторого времени, либеральным образом мыслей. Я совершенно согласна с братом, что мы обязаны быть внимательными к Ребекке, как к члену нашей фамилии. На тётку Бьют смотреть нечего: иное она говорит, и совсем иное делает. Мне известно заподлинно, что она хочет выдать Катю за Гупера, винопродавца из Модбери. На этих днях она просила Гупера приехать в Пасторат. Тетушка Бьют - двуличная женщина,

- Интересно знать, уедет ли теперь леди Саутдаун, сказала Фиалка; - она, кажется, слишком свысока посматривает на мистрисс Родон.

- Пусть уезжает, тем лучше, отвечала сестра. Мне ужь давно надоели эти "Восторгнутые Классы" и "Слепые Прачки". Пусть уезжает, туда и дорога.

В эту минуту раздался обеденный звонок, и молодые леди спустились вниз, тщательно избегая в галлерее того места, где стоял известный гроб, охраняемый двумя факельщиками.

Но незадолго перед обедом, леди Дженни повела Ребекку в приготовленные для неё аппартаменты, которые, как и все комнаты древнего замка, приняли значительно-улучшенный вид порядка и комфорта впродолжение кратковременного управления Питта. Здесь леди Дженни пересмотрела скромные сундучки своей невестки, внесенные в её будуар и спальню, и помогла ей при снятии дорожного туалета.

- Ах, как хотелось бы мне идти в детскую и взглянуть на ваших милых малюток! сказала мистрисс Родон.

Обе леди посмотрели друг на друга умилительными глазами, и обнявшись, пошли в детскую.

Оказалось, по словам Бекки, что четырехлетняя Матильда была самой очаровательной девочкой, какую только свет производил, и еще не было в мире такого умного, прекрасного, гениального ребснка, как двухлетвий сынок леди Дженни, бледный, подслеповатый и огромноголовый.

- Мне кажется, что мама ужь слишком часто дает ему лекарства, сказала леди Дженни со вздохом. Я думаю иной раз, что нам всем было бы лучше без лекарства. Питт даже уверен в этом.

И затем леди Дженни и её вновь приобретенная подруга пустились в медицинскую консультацию относительно врачевания многоразличных болезней, неизбежно сопряженных с возрастом дитяти - о чем, если не ошибаюсь, преимущественно любят рассуждать чадолюбивые мамаши, и чуть-ли не все женщины без всяких исключений. Лет пятьдесят назад, писатель этой повести, в ту пору весьма интересный мальчик, удалился однажды после обеда на дамскую половину вместе со всеми прекрасными леди, и я отлично помню, что все оне рассуждали тогда главнейшим образом о целении различных недугов. Предложив недавно двум или трем из них пару вопросов медицинского свойства, я убедился окончательно, что времена с тех пор не изменились в этом отношении ни на волос. Пусть прекрасные читательницы обратят свое внимавие на этот пункт, когда сегодня вечером оне оставят десертный стол, и уйдут на свою половину, рассуждать о женскихь тайнах. Очень хорошо. Благодаря этой медицинской консультации, Бекки и леди Дженни, не больше как в полчаса, сделалис самыми искренними друзьями, и в тот же вечер леди Дженяи объявила сэру Питту, что невестка их - предобрейшее создание с благородным и благодарным сердцем, проникнутым истинною любовью к ближним.

Завладев таким-образом, без малейшего труда, нежною внимательностью дочери, неутомимая мистрисс Бекки решилась немедленно подвести подкопы под неприступную леди Саутдаун. Улучив удобную минуту остаться с нею наедине, она вдруг повела речь насчет детской, и объявила положительно, что её собственный сынок был спасен - действительно спасен - посредством каломели, тогда-как все парижские доктора единодушно признали его неизлечимым. Заметив благоприятный результат этого маневра, Ребекка припомнила весьма-кстати, как часто она имела наслаждение слышать о душевных свойствах леди Саутдаун от ученейшего и достопочтеннейшего Лоренса Грилльса, начальника той самой капеллы, которую она посещала по воскресеньям. Она осмеливалась питать надежду, что, при всей её рассеянности и светском легкомыслии, ум её и сердце еще не утратили способности к серьезным размышлениям о суете мирской и непрочности земных благ. Она изобразила живейшнмй красками, сколько, в этом отношении, одолжена была мистеру Кроли, настоящему владельцу усадьбы, и слегка коснулась интересной повести из "Слепой Прачки", которую она читала с душевным умилением. В заключение, мистрисс Бекки осведомилась о гениальной сочинительнице "Слепой Прачки", и с восторгом узнала, что это была леди Эмилия Горнблауэр, урожденная Саутдаун, пребывающая теперь в городе Капе, где достойный супруг её питает сильную надежду распространить общество Кувыркателей во всей Каффрарии.

Но вдовершение эффекта, мистрисс Бекки, немедленно после погребальной церемонии, почувствовала сильную боль под ложечкой, и окончательно приобрела благосклонность леди Саутдаун, когда обратилась к ней за медицинским советом. Помощь оказана была с редким великодушием. В ночной кофте и окутанная простыней, вдовствующая леди Саутдаун, как истинная леди Макбет, пришла ночью в спальню Ребекки, с пачкой эстетически-умозрительных трактатов и микстурой собственного приготовления, предлагая то и другое для физического и морального врачевания мистрисс Родон.

Бекки с жадностью приняла эстетически-умозрительные трактаты, и завязала продолжительную беседу о недужном состоянии души, надеясь этим средством спасти от врачевания свое тело. Но когда эстетически-умозрительная беседа истощилась, леди Макбет не хотела выйдти из спальни, пока её пациентка не опорожнит всей стклянки, и бедная мистрисс Родон принуждена была, положив руку на сердце, проглотить всю жидкость перед самым носом беспардонной мучительницы, которая наконец, с благословением на устах, оставила свою жертву.

Микстура не доставила большого утешения мистрисс Бекки, и лицо её подернулось довольно некрасивыми гримасами, когда пришел к ней Родон, и услышал о том, что случилось. Он разразился самым громким смехом, когда Бекки, с обычным остроумием, изобразила перед ним все подробности пытки, которую она вытерпела от леди Саутдаун. читатель уже мог заметить, что остроумие и веселость не оставляли Ребекку даже в самых критических случаях её жизни. Она готова была веселиться насчет собственного спокойствия и здоровья, лишь бы только доставить удовольствие свогои ближнм. Лорд Стейн и молодой лорд Саутдаун в Лондоне вдоволь хохотали над этой историей, когда Родон и его супруга возвратились в свою резиденцию на Курцонской улице. Бекки с редким совершенством разыгрывала всю эту сцену. Она надевала кофту и ночной чепчик и, становясь среди комнаты, пускалась в длинные диссертации эстетически-умозрительного свойства, выхваляя притом чудодейственную силу микстуры с таким удивительно-подражательным искусством, что зрителям казалось, будто они видят перед собою вдовствующую леди Саутдаун с её огромным римским носом.

- Подайте нам леди Саутдаун с её микстурой! кричали обыкновенно веселые джентльмены, посещавшие гостиную мистрисс Родон.

И сцена разыгрывалась вновь со всею художественною обстановкой. Таким-образом, вдовствующая леди Саутдаун, первый раз в своей жизни, сделалас предметом веселой потехи между легкомысленной молодежью.

Сэр Питт помнил очень хорошо, какое уважение питала к нему Ребекка в ту пору, когда была гувернанткой, и на этом основании он вовсе не имел против неё особенного предубеждения. Брак этот был, конечно, весьма дурно расчитан, и служил унижением для всей фамилии, но все же Родон изменился к лучшему, и поведение его доказывало очевиднейшим образом, что жена имела на него благотворное влияние. Ктому же, разве этот брак не сопровождался выгодными последствиями для самого сэра Питта? Хитрый дипломат улыбался внутренно, когда воображал, что одолжен своим богатством безумной женитьбе младшего брата, и стало-быть ему по крайней мере никак не следует возставать против этой женитьбы. Дальнейшее поведение Ребекки окончательно упрочило за ней благосклонность сэра Питта.

Мистрисс Родон начала с того, что при всяком случае превозносила до небес ораторское искуство сэра Питта, и дипломат, всегда влюбленный в собственные таланты, полюбил их еще больше, когда Ребекка указала на них с такой блистательной стороны. Невестке своей мистрисс Бекки изъяснила с удовлетворительной отчетливостью, что брак её с Родоном Кроли, собственно говоря, устроила мистрисс Бьют Кроли, которая сама же после с таким ожесточением и бесстыдством нападала на Ребекку, изобретая всякие клеветы и сплетни. Всему причиной была жадност мистрисс Бьют, так-как она, женив Родона, надеялась прибрать к своим рукам имущество покойной мисс Кроли.

- Ей удалось сделать нас нищими, говорила Ребекка с видом редкого добродушие и преданности своей судьбе,- но могу ли я жаловаться на женщину, которая осчастливила меня одним из лучших супругов в мире? Ктому же и то сказать: судьба, может-быть, слишком строго наказала ее за эту ненасытимую жадность; благодаря своим пронырствам, мистрисс Бьют потеряла и те деньги, на которые расчитывала прежде нашей свадьбы. Мы бедны: конечно... бедны?! Ах, леди Дженни, что значит бедность для мужа и жены, которые любят друг друга? Я привыкла к бедности от пелёнок, и не могу нарадоваться с своей стороны, что наследство тетушки Матильды перешло в самые недра фамилии, которая с таким великодушием признает меня своим членом. Я уверена, что сэр Питт сделает из этих денег гораздо лучшее употребление, чем мой Родон.

Все эти сентенции, переданные сэру Питту вернейшею из жен, естественным образом усилили выгодное впечатление, произведенкое на него Ребеккой, усилили до такой степени, что на третий день после похорон, когда все члены благородной фамилии присугствовали за парадным обедом, сэр Питт Кроли, разрезывая дичь на президентском месте, сказал, действительно сказал, обращаясь к мистрисс Родон:

Любезная Ребекаа, могу ли я предложить вам крылышко.

И при этом воззвании, глаза любезной Ребекки заискрились живейшим восторгом.

-

Солнце восходило и закатывалось своим обычным чередом, часовой колокол на древней башне аккуратно возвещал о времени ужинов и обедов, леди Саутдаун продолжала аккуратно вести корреспонденцию с философами всех частей земного шара, и между-тем, как мистрисс Родон приводила в исполнение свои замысловатые планы, а Питт Кроли устроивал погребальный церемониял и другия важные материи, соединенные с его достоинством и будущим возвышением в политическом мире - тело покойного владетеля Королевиной усадьбы лежало в комнате, которую занимал он, охраняемое денно и нощно степенными особами, опытными в занятиях этого рода. Две или три сиделки, три или четыре факельщика - самые лучшие факельщпки и сиделки, каких только можно было отыскать в Саутамптоне - караулили по-очереди бренные останки баронета, сохраняя трагическое спокойствие и важность, соответствующую торжественному случаю. Комната ключницы служила для них местом отдохновения после чередного караула, и здесь, в свободные часы, они играли в карты и пили шотландское пиво.

Члены семейства и вся прислуга, женская и мужская, держались в отдалении от мрачного места, где лежали кости благородного потомка древних рыцарей, в ожидании своего окончательного успокоения под сводами фамильного склепа. никто не жалел о покойном баронете, за исключением бедной женщины, надеявшейся быть супругой и вдовой сэра Питта, и которая с позором была изгнана из замка, где так долго поддерживалась и распространялась её власть над всей Королевиной усадьбой. Кроме этой женщины, да еще старой лягавой собаки, неизменно сохранившей привязанность к своему господину до последних часов его жизни, старый джентльмен не оставил после себя ни одного живого существа, готового оросить искренними слезами его могилу. Семьдесять слишком лет прожил он на земле, но не нажил ни одного истинного друга. Чему тут удивляться? Если бы даже лучшие и добрейшие из нас, оставляя этот мир, могли через несколько времени снова спуститься на землю для обозрения житейских треволнений - как изумились бы и вместе огорчились бы при взгляде на своих друзей и знакомых, которые продолжают ликовать на подмостках житейского базара, вовсе не думая об отшедшем друге, как-будто никогда его и не было между ними! Забыли и сэра Питта, как забудут добрейшего и лучшего из нас, только забыли пораньше одной неделей или, может-быть, двумя.

Желающие могут, если угодно; последовать за останками баронета, в его последнее жилище, куда был он отнесен в назначенный день, при соблюдении всех джентльменских обрядов, изобретенных на этот случай. Члены фамилии потянулись в чорных каретах, и у каждого из ных был приставлен к розовому носу беленький платочек, готовый отереть слезы, еслибы, сверх чаяния, оне полились из глаз. Гробовщик и факельщики выступили чинно и плавно, потряхивая своими траурными головами. Главнейшие фермеры тоже облеклись в траур, из желания угодить своему новому владельцу. Соседи-помещики выслали свои кареты, пустые, но траурные, дополнявшие как-нельзя лучше этот торжественный поезд, растянувшийся на целую милю. Пастор произнес приличную речь на тэму: "Возлюбленный брат наш скончался".

О, суета сует и всяческая суета! Пока лежит перед нами тело нашего собрата, мы окружаем его всеми вымыслами тщеславия, пышности, блеска, кладем его на богатейшие дроги, заколачиваем гроб вызолоченными гвоздями, опускаем его в землю, и ставим над могилой камень, весь испещренный надписями. Викарий достопочтенного Бьюта - красивый молодой человек, только-что окончивший курс в Оксфордском университете, и сэр Питт Кроли, сочинили вдвоем латинскую эпитафию с исчислением всех заслуг и достоинств покойного бароцета. Притом викарий произнес классическую речь, где красноречивым образом увещевал своих слушателей не предаваться глубокой скорби, и намекнун, в отборных выражениях, что всем нам, рано или поздно, суждено пройдти через те мрачные и таинственные врата, которые только-что захлопнулись за бренными останками оплакиваемого собрата.

И все тут. Фермеры разбрелись по домам, или поскакали на своих лошадях в ближайшие трактиры и распивочные лавочки. Кучера джентльменских экипажей перекусили на кухне древнего замка, и удалились восвояси. Факельщики поспешили уложить, куда следует, веревки, бархат, лопаты, страусовые перья и другия статьи погребальной церемонии: потом они сели на дроги и поскакали в Саутамптон. Лица их приняли обычное выражение беззаботного веселья, лошади приободрились, и скоро вся эта артель остановилась у трактира, откуда вынесли им оловяные кружки, ярко блиставшие под влиянием солнечных лучей. Кресла сэра Питта перекатились в сарай, куда побрела и старая лягавая собака, испуская жалобный вой, сделавшийся таким-образом единственным звуком скорби, огласившим джентльменский двор Королевиной усадьбы, где покойный баронет хозяйничал лет шестьдесят.

-

Дичи всякого рода, куропаток в особенности, водилось многое множество на Королевиной усадъбе, и так-как всякой порядочный джентльмен считает за особенную честь и славу быть искусным спортсменом, то нечего тут удивляться, если сэр Питт Кроли, пооправившийся от первых порывов грусти, стал выезжать в чистое поле на охоту в белой шляпе, украшенной крепом. Взгляд на плодородные золотистые поля, созревшие жатвы, теперь составлявшие неотъемлемую его собственность, преисполняли тайною радостию чувствительное сердце дипломата. Иной раз, руководимый чувством смирения, он не брал с собой ружья, и выходил просто с бамбуковой тростью. Родон и смотрители полей шли с ним рядом. Деньги Питта и земля его производили оглушающее влияние на его младшего брата. Безкопеечный полковник оказывал теперь величайшее почтение к представителю фамилии, и уже не презирал более молокососа Питта. Родон с участием выслушивал проекты сэра Питта относительно засева полей и осушения болот, предлагал свои собственные советы относительно содержания конюшень, вызывался ехать в Модбери за покупкой верховой лошади для леди Дженни, брался объездить ее сам, и проч, и проч. Словом, буйный и беспардонный Родон Кроли сделался самым степенным и смиренным младшим братом. Из Лондона между-тем мисс Бриггс сообщала ему постоянные и подробные бюллетени относительно маленького Родона, который, впрочем, регулярно отправлял и собственноручные послания к папаше. "Я совершенно здоров, писал Родя. Ты, папаша, надеюсь, совершенно здоров. Маменька, надеюсь, совершенно здорова. Пони совершенно здоров. Грэй берет меня гулять в парк. Я умею скакать. Я встретил опять мальчика, которого мы прежде встретили с тобой, папаша. Он заплакал, когда поскакал. А я не плачу". Родон читал эти письма своему брату и невестке, приходившей от них в восторг. Баронет обещался озаботиться насчет содержания племянника в училище, а великодушная леди Дженни дала Ребекке банковый билет, с тем, чтобы она купила какой-нибудь подарок маленькому Роде.

День проходил за днем, и наши дамы на Королевиной усадьбе проводили свою жизнь в тех мирных занятиях и забавах, которыми вообще продовольствуется женский пол, проживающий в деревне или на даче. Колокола звонили и перезванивали, давая знать, кому следует, что наступило время обеда, ужина, молитвы. Молодые леди, каждое утро перед завтраком, упражнялись на фортепьяно, пользуясь наставлениями и советами мистрисс Бекки. Затем, обувшись в толстые, непромокаемые башмаки, оне выходили в парк, в рощу, или иногда совершали путешествия в деревню и посещали крестьянские хижины, предлагая бедным пациентам микстуру, порошки и маленькие книжечки по рецепту леди Саутдаун. Вдовствующая леди между-тем разъезжала в своей одноколке вместе с мистрисс Бекки, которая слушала её поучительную беседу с ревностным вниманием новообращенной прозелитки. По вечерам, окруженная членами всей фамилии, она пела оратории Генделя и Гайдна, или вышивала по канве, как-будто судьба предназначила ее для беспрерывного труда и, покорная этому назначению, она будет нести тихий и скромный образ жизни до глубочайшей старости, когда снизойдет она в могилу, оплакиваемая своими безчисленными друзьями... Увы! Знала мистрисс Бекки, что за воротами Королевиной усадьбы, вновь откроется для неё Базар Житейской Суеты с его бесконечными заботами, интригами, сплетнями, планами и... нищетой, которая ожидает ее в Курцонской улице, что на Майской ярмарке, в доме мелочного лавочника Реггльса.

- Кажется нет никакого труда быть женою помещика-джентльмена, думала Ребекка. Вероятно я сумела бы разыграть роль добрейшей женщины при пяти тысячах фунтов годового дохода. Не нужно особенной хитрости ухаживать за детьми и собирать абрикосы в оранжереях. Я сумела бы поливать цветы в куртинах, или срывать желтые листья с гераниума. Съумела бы расспрашивать старух о их ревматизмах, и заказывать суп в полкроны для бедняка. Убытка тут не было бы из пяти тысячь дохода. Съумела бы я ездить миль за десять на провинциальные обеды, и щеголять прошлогодними модами в кругу этих незатейливых леди. Съумела бы я и расплачиваться со всеми, еслиб только были у меня деньги. Съумела бы... но ведь это, кажется, и все, чем гордятся здешние джентльмены и леди. Они смотрят с высока на нас, горемычных бедняков, и воображают, что оказывают великое благодеяние, как-скоро дают какой-нибудь пятифунтовый билетик нашим детям...

И кто знает, что все эти умозрения Ребекки...

Позвольте, однакожь, мне пришла в голову остроумная мысль одного древнейшего японского философа, который, быв несколько десятилетий погружен в созерцание человеческой природы, заметил весьма справедливо, что "все мы - люди, все - человеки",- и эту самую сентенцию, как вы знаете, старинный наш знакомый, Терренций, перевел на свой язык таким-образом: "homo sum, et nihil humani а me alienum esse pulo". Ha что, через несколько веков, последовал и комментарий римского философа, Сенеки, в таком тоне: "omnia vitiorum genera paupertas ac miseria pariunt, et"... Люблю латинские цитаты; но еще больше люблю точки, и сейчас же, с вашего позволения, поставлю целую строку точек в таком порядке: . . .

Все старые убежища, старые поля и леса, кустарники, рощи, пруды и сады, комнаты старинного дома, где она провела пару годов, лет за семь перед этим, все было изследовано и рассмотрено проницательными глазками мистрисс Бекки. Тогда она была молода, то-есть, говоря сравнительно; потому-что, в строгом смысле, она не могла припомнить, была ли когда-нибудь молода. Все тогдашния мысли и чувства живо опять обрисовались в её маленькой головке, и она сравнивала их с теперешними мыслями и чувствами после семи лет, проведенных ею в шумном кругу света, среди великих людей и различных наций. О, как возвысилась она над своей первоначальной, скромной долей!

- Я умна, тогда-как почти все другие люди - безмозглые дураки: вот чему обязана я своим возвышением в свете, думала мистрисс Бекки. Я не могу отступить назад, и вновь прийдти в соприкосновение с теми людьми, которых, бывало, встречала в мастерской своего отца. Экипажи лордов стоят у моего подъезда, и в моей гостиной рисуются джентльмены с подвязками и звездами: что жь может быть общего между мною и бедными артистами с негодными пачками табаку в своих карманах? Муж мой - джентльмен; и графская дочь называет меня сестрой в том самом доме, где, за несколько лет, я была немногим выше обыкновенной служанки. Что жь? Во сколько крат, на самом деле, положение мое в свете улучшилось против тех давно-прошедших годов, когда была я дочерью бедного живописца, и обманывала какого-нибудь мелочного лавочника из-за куска сахара и двух золотников чаю? Лучше ли я обставлена теперь в домашнем быту? Я ни в каком случае не могла быть беднее, сделавшись женою Франциска, который так любил меня, бедняга! И право, я не задумалась бы ни на секунду променять это положение и всех своих родственников на какие-нибудь тридцать тысячь франков, положенных в банк за три процента.

О чем бы ни думала мистрисс Бекки, результат её размышлений всегда был один и тот же, и она отлично понимала, что деньги, и только деньги, могут служить для неё якорем надежды на широкой дороге житейских сует и треволнений.

Быть-может в её голову западала когда-нибудь мысль, что довольство скромной долей, покорность судьбе и честное исполнение своих обязаныостей, скорее и действительнее привели бы ее к истинному счастью, чем тот окольный путь, по которому она стремилась к достижению своих целей; но если точно мысли этого рода возникали в её мозгу, она старалась всегда обходить их с тою беспокойною заботливостию, с какою дети на Королевиной усадьбе обходили комнату, где лежал труп их отца. Притом видела мистрисс Бекки, что она зашла уже слишком далеко. Совесть, конечно, тревожила ее по временам; но всем и каждому известно, как легко особы известного сорта подавляют в себе это чувство. Страх стыда, позора или наказания, действует на них в тысячу раз сильнее, чем сознание нравственного унижения своей натуры.

Само-собою разумеется, что, впродолжение своего пребывания на Королевиной усадьбе, мистрисс Бекки вошла в самые дружелюбные сношения со всеми членами благородного семейства. Леди Дженни и супрут ея, прощаясь с нашей героиней, спешили выразить искренния чувства родственной любви и приязни. С удовольствием рассуждали они о том счастливом времени, когда будет вновь отстроен и украшен их прадедовский дом на Гигантской улице, в Лондоне, где они чаще и чаще будут видеться с мистрисс Родон. Леди Саутдаун снабдила ее значительным количеством порошков и микстур собственного приготовлепия, и вручила ей рекомендательное письмо к достопочтенному Лоренсу Грилльсу. Питт приказал заложить четверню лошадей в фамильную карету, и проводил их до Модбери, куда заранее была отправлена телега, нагруженная дичью и дорожными вещами мистрисс Родон.

- Как вы будете счастливы при свидании с своим малюткой! сказала леди Кроли, прощаясь окончательно с своей милой сестрицей.

- О, да, неизмеримо счастлива! отвечала Ребекка, возводя к облакам свои зеленые глазки.

Она была неизмеримо счастлива при мысли, что оставляет наконец это место, но ей в то же время не совсем хотелось ехать и в Лондон. Королевина усадьба, нечего и говорить, глупа до пошлости и скучна как-нельзя больше; но все же воздух там почище той атмосферы, в которой привыкла дышать мистрисс Родон. Нет только ни одного умного человека, за то все были добры и ласковы к ней.

- О, еслиб в самом деле приобресть как-нибудь тысячи три фунтов годового дохода! воскликнула Ребекка в глубине своей души. И мысль эта не оставляла её во всю дорогу.

Лондонские фонарики засверкали приветливым светом, когда наши путешественники приехали в Пиккадилли; мисс Бриггс развела великолепный огонь в джентльменском домике на Курцон-Стрите, и маленький Родон, выскочивший из постели, радушно поздравлял папашу и мамашу с благополучным возвращением домой.

ГЛАВА XXI.

Речь пойдет о фамилии Осборнов.

Много утекло воды с той поры, как мы видели в последний раз мистера Осборна-старшего на Россель-Сквере. Никак нельзя сказать, чтоб все это время он был счастливейшим из смертных. Случились некоторые события, имевшие одуряющее влияние на его характер и, что всего хуже, старик во многих случаях, не мог действовать так, как ему хотелось. Мистер Осборн, даже в лучшее время жизни, не мог терпеть равнодушно противоречия своим, основательно обдуманным, желаниям и планам; но тем больше сопротивления этого рода раздражали его теперь, когда подагра, старость, одиночество, неудачи, обманутые надежды совокупно тяготели над его головою. Его густые, черные волосы поседели как лунь вскоре после смерти сына; лицо его побагровело, и руки стали дрожать больше и больше, когда он наливал себе стакан портвейна. Конторщикам в Сити не было от него житья, и члены его собственного семейства расстались, повидимому, однажды навсегда с своим счастьем.

Пусть у мистрисс Бекки не было тридцати тысячь фунтов; но я крайне сомневаюсь, согласилась ли бы она променять свою бедность и смелые надежды на огромный капитал мистера Осборна и этот страшный мрак, облегавший стены его дома на Россель-Сквере. Он вздумал, на старости лет, предложить свою руку мисс Шварц; но предложение с презрением было отвергнуто партизанами этой леди, которые выдали ее за молодого джентльмена из Шотландии. В молодости мистер Осборн женился на женщине из низшего круга, за что и преследовал ее до могилы; но не было теперь, в джентльменском кругу, невесты по его вкусу. Тем сильнее и решительнее распространил он свою команду над незамужнею дочерью. Были у ней щегольская коляска, чудесные лошади, и мисс Осборн занимала первое место за столом, нагруженным золотом, серебром, фарфором. Была у ней вексельная книга на банкиров, ливрейный лакей сопровождал ее в прогулках, неограниченным кредитом пользовалась она в магазинах и у всех купцов, которые встречали ее не иначе, как с низкими поклонами и глубочайшим почтением, как подобает встречать единственную наследницу богатой фирмы. Но не была счастлива мисс Осборн. Приемыши в воспитательном доме, подметайки на перекрестках (3), беднейшие судомойки на кухнях, были счастливейшими созданиями в-сравнении с этой злополучной и уже довольно пожилою леди.

Фредерик Буллок, дворянин, из банкирского дома "Буллок, Гулькер и Компания", женился наконец на Мери Осборн, хотя этой свадьбе предшествовали некоторые затруднения и неудовольствия со стороны жениха, так-как мистер Джордж скончался, и отец еще при жизни лишил его наследства, то господин Фредерик Буллок весьма основательно предъявил свое требование на целую половину собственности тестя, "а иначе", говорил он, "им не видать меня, как своих ушей". На это мистер Осборн еще основательнее заметил, что Фредерик обещался взять его дочь только с двадцатью тысячами фунтов, и что, следовательно, он, Осборн, не прибавит больше ни одного шиллинга.

- Если хочет брать, пусть берет, сказал старик, а если не хочет, пусть убирается к чорту на кулички.

Фредерик, обманутый в своих блистательных ожиданиях, говорил своим приятелям, что "старый торгаш" надул его самым бессовестным образом, и несколько времени показывал вид, что хочет отстать от своей невееты. Мистер Осборн прекратил всякие сношения с банкирским домом, пошел на биржу с хлыстиком в руках, и объявил торжественно, что у него есть намерение перепоясать спину одного негодяя, которого, однакожь, он не назвал в присутствии купцов.

Пока между-тем длились все эти переговоры, Дженни Осборн старалась, по мере возможности и сил, утешить сестру свою, Марию.

- Я всегда говорила тебе, Мери, сказала Дженни с видом искреннего соболезнования, что он любит не тебя собственно, а твои деньги.

- Все же он выбрал меня и мой деньги, сестрица; но ему не приходило в голову выбрать тебя и твои деньги, отвечала Мери, забрасывая голову назад.

Однакожь разрыв был только временной. Мистер Буллок-старший и вся компания богатой фирмы уоедили молодого Фредерика взять Мери и с двадцатью тысячами, принимая в сообраниение, что, после смерти Осборна, можно рассчитывать и на дальнейшее разделение его собственности, особенно, если мисс Дженни состареется незамужней девицей. Фредерик поколебался, спасовал (употребляя его собственное выражение), махнул рукой и послал старика Гулькера с мирными предложениями на Россель-Сквер. Было объяснено, как следует, что жених и не думал отказываться от своей прекрасной невесты, а все недоразумения произошли только от его упрямого отца. Мистер Осборн нашел такое извинение весьма неудовлетворительным; но что тут прикажете делать? Гулькер и Буллок - настоящие тузы между купцами в Сити, и всем притом известно, что они стоят на короткой ноге с весьма многими "набобами" Вест-Эндской стороны. Что-нибудь да значит для старого джентльмена, если ему можно будет сказать о своем зяте: "Сын мой, сэр, один из главнейших партнёров Гулькера, Буллока и Компании, сэр. Кузина моей дочери - леди Мери Манго, сэр, дочь высокороднейшего лорда Кастельмаульди, сэр." И умственный взор мистера Осборна узрел, в одно мгновение, всех знаменитейших набобов, которые жмут ему руку и . посещают его дом. Поэтому он простил молодого Буллока без всяких затруднений, и свадьба совершилась в назначенный день.

Родственники жениха, жившие недалеко от Гановер-Сквера, дали великолепный, истинно-джентльменский завтрак по поводу окончательного заключения контракта. Все тузы из Сити, и все набобы из Вест-Энда, получили приглашение и подписали свои имена в известной книге. Были здесь господин Манго и леди Мери Манго. Юные их дщери: Гвендолина и Гвиневра Манго, с благосклонным великодушием заняли места невестиных подруг. Были тут драгунский полковник Блюдайер из знаменитого дома братьев Блюдайер, двоюродный брат жениха, и высокопочтенная его супруга, мистрисс Блюдайер. Были тут: высокороднейший Георгий Баультер, сын лорда Леванта, и супруга его, урожденная мисс Манго. Были тут высокостепеннейший Джемс Мак-Мулл и супруга его, мистрисс Мак-Мулл, урожденная мисс Шварц. Были тут и многие другие, все тузы и набобы, лорды и миледи, которых бракосочетание в свое время совершилось в модной Ломбардской улице.

Новобрачные имели свои собственный дом на Берклейском-Сквере, и свою собственную дачу в Рочемптоне между летними резиденциями банкиров. Все дамы из фамилии Буллока, Гулькера и Компании были вообще того мнения, что молодой Фредерик сделал mesalliance, и что вообще дочь ничтожного купца ему не пара. На этом основании, юная мистрисс Мери, руководимая джентльменскими чувствами, составила, с большою осторожностью, свой визитный реестр; и решилась посещать или принимать как-можно реже членов своей бывшей фамилии на Россель-Сквере.

Но вы жестоко ошибетесь, если подумаете, что молодая мистрисс Буллок решилась окончательно прервать всякие сношения с старым джентльменом, от которого современем можно будет вытянуть еще несколько десятков тысячь фунтов. Фредерик Буллок был слишком умен, чтоб допустить свою жену до такого сумасбродства. Но, к несчастью, юная супруга неспособна была скрывать своих чувств, и настряпала множество непростительных промахов, которых не мог предвидеть опытный муж. Приглашая отца и сестру на свои третьестепенные вечера, она вела себя очень гордо и очень холодно в отношении к ним, и притом намекнула мистеру Осборну, чтоб он постарался оставить этот негодный Россель-Сквер, где никак не следует жить порядочному джентльмену. Этой последней выходкой мистрисс Мери совершенно испортила политику своего супруга, и надежда её на получение дальнейшего наследства погибла однажды навсегда. - Вот что! для нас ужь теперь ни по чем старый отцовский дом на Россель-Сквере! Ай-да мистрисс Мери! говорил старый джентльмен, барабаня по стеклу кареты, когда он и дочь его возвращались однажды домой после званого обеда у мистрисс Фредерик Буллок. Прошу покорно? Она зазывает к себе отца и сестру на другой или на третий день после этих парадных обедов, где там сидят у неё все лорды и леди, все графы, да князья! А мы-то что такое? Разве нужны нам её объедки, что-ли? Разве не видал я этих купчишек, что-ли, с которыми они вздумали угощать своего отца? И уж мы недостойны, стало-быт, сидеть рядом с этими высокопочтенными господами? высокопочтенными?! Я сам негоциант великобританский. Лорды - да, нечего сказать, видел я, как на этих её суареяхь один господин разговаривал с канальей-скрипачем, которого я не пустил бы и в лакейскую к себе. Будут ли они ездить к нам на Россель-Сквер? Посмотрим. Поглядим. Нет, мое винцо-то почище этой кислятины, что подается там у них на этих чопорных обедах. Да ужь коль на то пошло, я пугну их за столом целыми слитками золота и серебра... Эй, ты Джемс! Ступай скорее! Мы поторопливаемся в свой домишко на Россель-Сквере... Ха, ха, ха!

И продолжая закатываться сердитым и презрительным смехом, мистер Осборн забился в угол кареты. Должно заметить, что старый джентльмен уже давно привык утешать себя полным и подробным исчислением своих собственных заслуг. Дженни Осборн соглашалась на этот счет, во всех пунктах, с мнениями старика-отца, и поведение замужней сестры ей совершенно не нравилось.

Когда родился первенец у мистрисс Фредерик, сын и наследник, по имени Фредерик-Август-Говард-Стэнли-Деврокс Буллок, старика Осборна пригласили на крестины, в крестные отцы. Он послал новорожденному золотой кубок со вложением двадцати гиней для кормилицы, и отказался ехать на крестины.

- Этого не даст им там ни один лорд - ужь могу поручиться, сказал мистер Осборн. Пусть их облизываются. Нам хорошо и на Россель-Сквере.

Но как бы то ни было, великолепный блеск подарка доставил большое удовольствие дому Буллока. Мери убедилась, что отец еще любит ее как-нельзя больше. и господин Фредерик Буллок возъимел твердую уверенность, что юный сын его и наследник может рассчитывать на карман своего деда.

Легко представить сердечную муку, с какою мисс Осборн, прозябающая в своем уединении на Россель-Сквере, читала газету "Morning-Post", где весьма часто встречалось имя её сестры в статьях, под заглавием: "фешонэбльные собрания". Из этих только статей пожилая девица имела случай узнавать, в каком костюме, там-то и там-то, была её сестра, представляемая всюду своей свекровью, леди Фредерикою Буллок. Жизнь самой мисс Дженни, как мы уже намекнули, была совершенно лишена такого величия и блеска. Это было, в некотором смысле, страшное существование. В зимние дни мисс Дженни принуждена была вставать перед рассветом, и готовить завтрак для сурового старика, готового перевернуть вверх дном целый дом, как-скоро не подавали ему чаю в половине десятаго. Она сидела молча насупротив него, прислушиваясь к шипенью чайника, и смотрела с содроганием, как почтенный родитель читал утренннюю газету, и кушал обыкновенную порцию бутербродтов, подаваемых к чаю. В половине десятого он вставал и уезжал в Сити. Мисс Дженни оставалась одна, свободная располагать своим временем до обеда, как ей угодно. По обыкновению, она спускалась в кухню на несколько минут и бранила служанок; затем поднималась наверх и делала свои туалет. Часто выезжала она в магазины для покупок, или оставляла свои визитные карточки у подъезда богатейших домов в Сити; но всего чаще сидела она в парадной гостиной, ожидая гостей, и вышивая огромный ковер у камина на софе, насупротив стенных часов, над поверхностию которых теперь, как и всегда, совершалось жертвоприношение древней Гречанки. Большое зеркало под каминной полкой, параллельное другому, еще большему, на противоположном конце комнаты, отражало и как-то странным образом увеличивало огромную люстру на потолке, завернутую в чехол из голландского полотна. Случалось - довольно, впрочем, редко - что мисс Дженни снимала клеенку с большего ройяля, и пыталась припомнить свои любимые пьесы, но звуки инструмента распространяли жалобное и печальное эхо по всему опустелому дому. Портрет Джорджа был снят и отнесен в кладовую на чердак. Имя покойника никогда не произносилось между дочерью и отцом; но оба они знали инстинктивно, что думают о нем, и притом весьма нередко.

К пяти часам мистер Осборн возвращался домой, и ровно в пять, он и мисс Дженни садились за стол. Глубокое молчание, господствовавшее за трапезой, изредка прерывалось только ворчаньем мистера Осборна на кухарку. Два или три раза в месяц обедали на Россель-Сквере приятели негоцианта, люди старые, как он, и степенные, подобно ему. То были: доктор Гульп и супруга его из Блумсберийского Сквера; старик Фраузер, стряпчий из Бедфордского Ряда, великий джентльмен, знакомый, по обязаныостям своего звания, со многими набобами Вест-Энда; старый полковник Ливермор, из бомбейской армии, и супруга его, мистрисс Ливермор, из Верхнего Бедфордского Ряда; старый сержант Тоффи, и супруга его, мистрисс Тоффи, и, наконец, повременам, старик сэр Томас Коффим и супруга его, леди Коффин, из Бедфордского Сквера. Сэр Томас занимал одно из высших мест в уголовном суде, и буфетчик получил приказание подавать к столу особый сорт портвейна, как-скоро он обедал на Россель-Сквере.

Все эти господа давали в свою очередь столько же пышные и чинные обеды для мистера Осборна, После стола, они обыкновенно сидели за дессертом, выпивая каждый определенную порцию вина, и потом уходили наверх в гостиную играть в вист. В половине десятого оканчивался вист, утомительный, скучный, однообразный, и каждый убирался восвояси. Весьма многие богатые джентльмены, которым обыкновенно мы, pauvres diables, завидуем от чистого сердца, ведут такой точно образ жизни. Дженни Осборн редко встречала мужчину моложе шестидесяти лет, и в общество отца её допускался всего один только холостяк, домовый доктор на Россель-Сквере.

Я не скажу, чтоб ужь решительно никакое событие не возмущало монотонности этого страшного существования на Россель-Сквере. Был один секрет в жизни бедной Дженни, чрезвычайно встревоживший её отца. Тайна эта имела отношение к мисс Вирт, долговязой гувернантке, у которой был двоюродный братец, художник, мистер Сми, знаменитый ныньче Royal Artist и портретный живописец, но в ту пору пробивавшийся рисовальными уроками, которые преимущественно давал он модным леди. Ныньче мистер Сми совсем забыл дорогу на Россель-Сквер; но в 1818 году он путешествовал туда с особенным удовольствием, когда мисс Осборн училась у него живописи.

Мистер Сми, ученик горемычного Шарпа, живописца-забулдыги, одаренного, однакожь, великим талантом и совершенным знанием своего искусства - мистер Сми, отрекомендованный своей кузиной на Россель-Сквер, благополучно дал пять или шесть уроков, и потом злосчастно влюбился в свою ученицу, мисс Осборн, которой сердце и рука все еще оставались свободными после многих разнообразных и совершенно безуспешных попыток в деле любви. Носился тоже слух, вероятно справедливый, что и мисс Осборн чувствовала некоторую симпатию к своему профессору рисованья. Мисс Вирт, как и следует, великодушно взялась быть поверенной сердечных тайн. Я не знаю заподлинно, была ли у ней привычка оставлять невзначай комнату, как-скоро профессор и его ученица были заняты своим делом, и мне неизвестно достоверно, надеялась ли мисс Вирт получить от своего кузена небольшую частичку благ земных в виде благодарности за то, что она доставит ему случай жениться на дочери богатого негоцианта - всего этого я не знаио и не ведаю; но достоверно то, что мистер Осборн какими-то судьбами пронюхал всю эту интригу, и по этой причине, воротившись однажды из Сити в неурочный час, вошел в гостиную с толстой бамбуковой тростью, и застиг там всех на лицо - профессора, ученицу и гувернантку, испуганных до неимоверной степени и бледных до крайнего изнеможения. Расправа учинилась быстрая и строгая. Мистер Осборн вытолкал профессора в зашеек, с угрозой переломать ему все ребра, и через полчаса прогнал из дома гувервантку, спихнув с лестяицы её сундуки, и перетоптав, без всякой пощады, все её картонки. Сжатый кулак Осборна послужил символом окончательного напутствия, когда мисс Вирт садилась в наемную карету.

Тем и кончилась эта история. Мисс Дженни, как и следует, не выходила несколько дней из своей спальни. О компаньйонках или гувернантках, больше ей не приказано было думать. Старый джентльмен объявил под клятвой, что он не даст ей ни шиллинга из своих денег, как-скоро она, без его позволения, задумает свести какую-нибудь интригу. Сам мистер Осборн всего-менее думал приискивать женихов для своей дочери: ему нужна же была какая-нибудь женщина в доме для надзора за хозяйством. Таким-образом мисс Дженни принуждена была оставить всякие проекты, с которыми, так или иначе, был связан Купидон. При жизни отца она обрекла себя на совершенное затворничество, и была, казалось, довольна участью старой девы. Мистрисс Мери между-тем каждый год производила на свет прекрасных малюток с чудными именами, и родственные связи между обеими сестрами становились все слабее и слабее.

- Дженни и я живем в различных сферах, говорила обыкновенно мистрисс Буллок, конечно,- я считаю ее сестрою...

А это значит... впрочем, вы понимаете, что это значит, когда известная леди называет известную девицу своей сестрою.

Было уже описано, как девицы Доббин жили с своим отцом на прекрасной даче, что на Денмарк-Гилле, где были у них прекрасные оранжереи с чудными абрикосами и персиками, приводившими в восхищение маленького Джорджа Осборна. Девицы Доббин, изредка посещавшие Амелию на Аделаидиных Виллах, заезжали повременам и на Россель-Сквер навестить свою старую знакомую, мисс Осборн. Думать надобно, что это оне делали вследствие просьбы и особых распоряжений своего брата, майора в Индии, к которому отец их питал глубокое уважение. Как опекун и крестный отец маленького Джорджа, майор не терял надежды, что россель-скверский дедушка опомнится современем, и обратит благосклонное внимание на своего внука, Мало по малу девицы Доббин познакомили мисс Осборн со всеми делами, имевшими отношение к мистрисс Эмми. Оне рассказали, как Амелия живет с матерью и отцом, как они бедны, и как до сих пор не перестают оне удивляться, что мужчины (и какие мужчины? Их собственный брат и капитан Осборн!) могли интересоваться такой, в полном смысле, ничтожной женщиной, как мистрисс Эмми. Зато маленького Джорджа превозносили оне до небес, и утверждали, что это чудный мальчик. Дело известное, что все женщины без исключения, и преимущественно старые девы, чувствуют особое влечение к хорошеньким малюткам.

Однажды, после усердных просьб со стороны сестриц майора Доббина, Амелия дозволила своему Джорджиньке провести с ними день на Денмарк-Гилле. Часть этого дня мистрисс Эмми употребила на письмо к майору, в Индию. Она поздравляла его с приятной новостью, дошедшей до её слуха. Молилась о его благополучии и о счастии особы, избранной его сердцем. Благодарила его за тысячи тысячь обязательных услуг и доказательств неизменной его дружбы к ней в годину её несчастий и душевной скорби. Сказала, между-прочим, что этот самый день малютка Джордж проводит на даче, в обществе его любезных сестриц. Письмо во многвх местах было подчеркнуто, и она подписалась искреннимь и совершенно преданнымь его другом Амелией Осборн. Она забыла, против обыкновения, послать ласковое словечко к леди Одауд, и в письме ни разу не упоминалось имя Глорвины; в общих выражениях только Амелия напутствовала благословениями прекрасную невесту майора. Слух о женитьбе сам собою отстранил прежнюю осторожность, какую мистрисс Эмми наблюдала при этой переписке. Она была очень рада, что может, наконец, вполне выразить чувства искренней признательности и глубочайшей преданности, какую она всегда питала к благородному и великодушному Вилльяму. Разумеется, она вовсе не думала ревновать его к этой Глорвине - как это можно!

Вечером Джорджинька воротился в одноколке, в которой привез его кучер старика Доббина. На шее висела у него превосходная золотая цепочка и часы. Джорджинька сказал, что этот подарок сделала ему старая леди, некрасивая собой. Она плакала, цаловала и обнимала его. Однакожь он не любил ея. Он очень любил виноград и персики. И он любил только свою мама. Амелия перепугалась; робкое её сердце предчувствовало беду неминучую, когда она услыхала, что родственными покойного мужа увидели, наконец, малютку Джорджа.

К пяти часам мисс Осборн воротилась домой устроивать обед для своего отца. Старик, обделавший какую-то спекуляцию в Сити, был на этот раз в веселом расположении духа. От внимания его не ускользнуло волнение дочери, и он удостоил ее вопросом:

- Что с вами, мисс Осборн? Что такое случилось?

Старая девица залилась горькими слезами.

- О, сэр! воскликнула мисс Дженни. Я видела маленького Джорджа. Он прекрасен, как ангел, и... и удивительно похож на него!

Старик не проговорил в ответ ни одного слова; но лицо его побагровело, и он задрожал - всеми своими членами.

ГЛАВА XLII.

Читатель обогнет мыс Доброй Надежды.

Покорнейше прошу вас, милостивые государи и государыни, перенестись за десять тысячь миль от настоящей сцены, на военную станцию Бундельгондж, в мадрасскую дивизию английских владений за океаном, где живут теперь на постоянных квартирах любезные наши приятели Трильйонного полка, под командой храброго полковника, сэра Михаэля Одауда.

Время не обидело этого толстого джентльмена, и поступило с ним благосклонно, как впрочем обыкновенно поступает оно со всеми джентльменами, снабженными веселым нравом, превосходным желудком, и которые не слишком изнуряют свою мыслительную силу. Михаэль Одауд отлично лавирует ножом и вилкой в утренние часы, впродолжение завтрака или полдника, и с большим успехом владеет этими оружиями в часы вечера за обедом или ужином. И после каждого яства, он покуривает свой гуках (индийскую трубочку, устроенную чрезвычайно хитрым образом) спокойно, чинно, и выслушивает при этом бранчивые залпы своей супруги с таки же хладнокровием, какое отличало его на полях Ватерлоо. Возраст и палящий зной иидийского солнца не уменьшили ни деятельности, ни красноречия прославленного потомка знаменитых Мелони и Моллой-Гленмелони.

Супруга полковника, старая наша приятельница, водворилась в Мадрасе, как у себя дома. Уютная квартира в брюссельской гостинице, или кочевье под развесистой палаткой - для неё все равно. Впродолжение похода, леди Одауд шествовала впереди Трильйонного полка, возседая на хребте слона. Этот же хребет служил для неё седалищем. когда она отправилась с своими неустрашимыми соотечественниками на тигровую охоту. Туземные князьки принимали ее и Глорвину, с удивительною благосклонностию, в своих зенанах, и предлагали, к её услугам, шали и брильянты, от которых однакожь леди Одауд, скрепя сердце, принуждена была отказываться. Часовые отдают ей честь всюду, где только она показывается, и умилительно видеть, как храбрая дама притрогивается к своей шляпе, отвечая на их салют. Леди Одауд действительне считается самою воинственною дамою во всем Мадрасе. Ссора её с леди Смит, женою сэра Миноса Смита, мадрасского судьи, памятна еще до сих пор некоторым из жителей этой области. Леди Одауд отзвонила свою соперницу в полном собрании, и даже задела её амбицию, объявив на отрез, что она презирает всех этих гражданок. Даже теперь, спустя слишком двадцать пять лет, помнят весьма многие, как леди Одауд, на балу у губернатора, отплясывала джиг, и как она совсем затанцовала двух адъютантов, одного майора и двух статских джентльменов. Майор Доббин уговорил ее наконец удалиться в столовую, где накрывали ужин, и она отступила, так, что называется, lassata nondum satiata recessit.

Итак, Пегги Одауд все та же, какою мы знали ее за несколько лет. Добрая и великодушная в мыслях и поступках, нетерпеливая и бурная в движениях, она командует бесконтрольно над своим Михаэлем, и справедливо считается драконом между всеми дамами Трильйонного полка. Материнское её покровительство, теперь как и прежде, распространяется на всех молодых людей: она ухаживмет за ними в болезни, утешает их в скорби, защищает в напастях, и слывет истинною матерью между всеми прапорщиками и подпоручиками своего полка. Но все обер-офицерские жены интригуют страшнейшим образом против леди Одауд. Оне говорят, что Глорвина ужь слишком задирает нос, и будто сама Пегги невыносимо властолюбива. Тут есть частичка и правды. Однажды неустрашимая супруга Михаила Одауда разогнала и рассеяла, с большим скандалом, шайку Кувыркателей, которую вздумала было основать в Мадрасе мистрисс Кирк, уже начавшая, среди своих слушателей и слушательниц, произносить эстетически-умозрительные рацеи собственного сочинения. Леди Одауд весьма основательно заметила, что если Трильйонный полк почувствует нужду в таких рацеях, так она с удовольствием предложит ему сочинения собственного своего дядюшки, достопочтенного декана, а мистрисс Кирк всего лучше сделает, если бросив эти кувыркательские заседания, будет сидеть дома и починивать белье своего мужа. В другой раз, она положила предел волокитству поручика Стоббля, который вздумал-было ухаживать за лекарской женой. Пегги Одауд, в полном собрании, потребовала с него деньги, которые он был ей должен, и легкомысленный молодой человек, не думая больше о своей интриге, взял отпуск за болезнью, и уехал в Кап. С другой стороны, она приютила у себя и защитила бедную мистрисс Поски, убежавшую однажды ночью от преследований своего взбешенного мужа, который принялся буянить немилосердо после выпитых им двух бутылок водки. Пегги спасла несчастного от пагубных последствий delirii trementis, и вынудила его дать торжественную клятву, что он не будет больше пьянствовать во всю свою жизнь. Словом сказать, при несчастных обстоятельствах, Пегги Одауд была самою лучшею утешительницею в мире, но не было друга сварливее и беспокойнее её при обстоятельствах счастливых. Всюду и всегда она проникнута была глубоким сознанием собственных достоянств, и мужественно побеждала всякие препятствия на пути к предположенной цели.

Между-прочим она забрала себе в голову, что старинный наш приятель, майор Доббин, непременно должен жениться на сестре ея, Глорвине. Мистрисс Одауд знала ожидания майора, высоко ценила добрые его свойства и хорошую репутацию, какою он пользовался в полку. Тут нечего было и сомневаться, что сама судьба предназначила Глорвине составить счастье такого человека. Это была молодая, голубоокая красавица с чорными как смоль волосами и цветущими розами на щеках. Она ездила на коне как гусар, танцовала как сильфида, пела как жаворонок: какой еще невесты нужно было для майора? Это ужь само собою разумеется, что плаксивая Амелия ни в каком отношении не могла сравниться с мисс Глорвиной.

- И посмотрите, как Глорвина входит в комнату: плывет ведь точно пава, говорила мистрисс Одауд, я очень люблю бедняжку Эмми, но вы сами знаете, как она плаксива и робка: курица заклюет ее у нас в полку. Глорвина достойна вас, майор, и вы достойны Глорвины. Вы созданы друг для друга. Вы человек спокойный, тихий, и жена с веселым нравом будет для вас истинным сокравищем. То правда, что порода её не так знаменита, как Мелони, или, Моллой-Гленмелони, но все же позвольте вам заметить, что древность её фамилии может служить предметом гордости для всякого нобльмена.

Но прежде чем великодушная Пегги принялась расточать эти ласки майору Доббину, склоняя его на сторону Глорвины, мы обязаны признаться, что сама Глорвина расточала любезности всякого рода на многих, европейскихь и азиатских пунктах. Один сезон прожила она в Дублине, и мы не умеем пересчитать, сколько сезонов она провела в Корке. Киллерни и Малло. Она без разбора волочилась за всеми военными, пригодными для женитьбы, и все помещики-холостяки служили безразлично мишенью для её сердечных целей. Шесть или семь джентльменов в рландии были с ней очень любезны; но все они, неизвестно вследствие каких причин, оставили ее один за другим. В Мадрасе и на военной станции переволочилась она чуть-ли не за всеми офицерами поодиначке, и повидимому не без успеха. Все удивлялись мисс Глорвине, все танцовали и любезничали с ней, но ни один джентльмен, удобный для женитьбы, не сделал предложения голубоокой красавице с черными волосами. То правда, безъусый прапорщик вздыхал по ней очень долго, и двое безбородых джентльменов по статской части формально объяснились ей в любви, но всем им отказала мисс Глорвина, отказала на отрез. А между-тем, даже младшие её подруги беспрестанно выходили замуж, одна за другой! Такова судьба. Есть женщины, умные и прекрасные, которые однакожь никак не могут попасть в милость к Гименею. Оне влюбляются с редким великодушием во всякого молодого человека, танцуют напролет чуть-ли не все зимния ночи, гуляют и катаются верхом чуть-ли не каждый поэтический вечер, и что же? Проходит десять, двадцать лет, а какая-нибудь мисс Огреди - все та же, вечно юная, вечно цветущая мисс Огреди, жаждущая обручиться с идеальным другом сердца. Глорвина была однакожь убеждена, что не поссорься Пегги с этой женой мадрасского судьи, счастье её за океаном утвердилось бы на прочном основании. Некто мистер Чотни, человек пожилой, лет этак шестидссяти, уже совсем хотел-было сделать предложение мисс Глорвине, да только Пегги Одауд, своим взбалмошным характером, испортила все дело, и мистер Чотни, вероятно с горя, предложил свою руку молоденькой тринадцатилетней девчонке, только-что привезенной из одного европейского пансиона.

Очень хорошо. Хотя Пегги Одауд и мисс Глорвина жили между собою, с позволения сказать, как кошка с собакой и бранились по тысяче раз каждый Божий день (я право не понимаю, как это Михаэль Одауд, в обществе таких женщин не сошел с ума; это обстоятельство доказывает неопровержимым образом, что был он кроток духом, и смирен сердцем, как ягненок), однакожь обе оне, с удивительным единодушием, стояли на том пункте, что Глорвина, во что бы ни стало, должна выйдти за майора и на общем совете было решено, не давать Доббину покоя, пока он не запутается в супружеских сетях. Действуя сообразно такому предначертанию, мисс Глорвина, несмотря на предшествующия сорок или пятьдесят поражений, повела аттаку решительно и смело. Она пела Доббину ирландские мелодии, и весьма часто обращалась к нему с патетическими вопросами в роде следующаго: "Не хотите ли вы пойдти со мной в беседку?" нужно было иметь гранитное сердце, чтоб отказаться от такого приглашения. Но это еще ничего. Главная опасность предстояла не в беседке. Мисс Глорвина неутомимо расспрашивала своего друга, какая грусть или тоска-злодейка омрачили его юные дни, и затем, выслушивая повесть о его военных похождениях, заливалась горючими слезами, как Десдемона. Было уже сказано, что старинный и честный друг наш любил упражняться на флейте в свои досужие часы: Глорвина пела с ним дуэты, и леди Одауд великодушно оставляла комнату всякой раз, когда молодые люди предавались этому музыкальному занятию. Глорвина принуждала майора ездить с ней верхом каждое утро, и все видели, как они рисовались на прекрасных конях. Глорвина беспрестанно посылала к нему записочки, выпрашивала у него книги, отмечая в них карандашом юмористические или патетические места, пробудившие её симпатию. Лошадьми майора, его слугами, ложками, чашками, паланкином: всем этим попеременно заимствовалась мисс Глорвина. Что-ж удивительного, если индийская публика назначила их друг для друга, и если слух об этом дошел в свое время до лондонских сестриц майора, готовых всей душой полюбить прекрасную невестку?

Доббин между-тем, осаждаемый с таким постоянством и настойчивостью, продолжал хранить самое ненавистное спокойствие духа и сердца. Он отделывался обыкновенно добродушным смехом, когда молодые товарищи Трильйонного Полка подшучивали над лестным к нему вниманием мисс Глорвины.

- Что вы тут толкуете, господа! говорил майор Доббин, она лишь только набивает руку, практикуется надо мной, как на фертепьяно мистрис Тозер, потому-что на всей нашей станции нет более удобного инструмента. Я слишком стар для такой прекрасной леди, как мисс Глорвина.

И продолжая попрежнему разъезжать с Глорвиной на утренния и вечерния прогудки, он в тоже время писал для неё ноты, переписывал стихи для её альбома, и неутомимо играл с нею в шахматы. Все это, как известно, составляет простейший и самый обыкновенный род занятий для британских джентльменов, отправляемых за океан. Другие, напротив, не обнаруживая особенной склонности к миролюбивому препровожденно времени у домашнего очага, отправляются на охоту бить кабанов, куропаток и бекасов, или оставаясь на чьей-нибудь квартире, поигрывают в карты и потягивают водку.

Сэр Михаэль Одауд, с своей стороны, отказался наотрез принимать какое бы то ни было участие в замыслах своей супруги и сестры, хотя обе леди неоднократно упрашивали его принудить ненавистного майора к интересному объяснению, и вдолбить в дубинную его голову, что честный джентльмен не должен таким постыдным способом мучить и томить невинную девушку, привязавшуюся к нему всей душой.

- А мне-то какая нужда? говорил старый воин, покуривая свой гуках,- майор не ребенок, и я ему не дядька. Сам можеть обратиться к вам, если Глорвина нужна для него.

Но всего чаще он пробовал извернуться разными шуточками, объявляя, например, что "майор Доббин еще слишком молод для поддержания хозяйства, и поэтому написал он недавно письмо к своей мама, требуя от неё приличных наставлений и советов; соответствующих такому торжественному случаю в его жизни".

Этого мало. Безсовестный Одауд, в частных сношениях с майором, считал даже своей обязанностью предостеречь его против козней своей жены и сестры.

- Смотри, брат Доб, говорид оии держи ухо востро. У меня там собираются навести на тебя такую баттарею... понимаешь? Жена выписала недавно из Европы огромный ящик разного хлама, и между прочим кусок розового атласа для Глорвины. Это не поведет к добру, если ты разинешь рот, приятель, атлас сделает свое дело, и ты как-раз попадешь в силки.

Дело в том однакожь, что ни красота, ни хитрые изобретения моды, не оказывали победительного влияния на сердце майора. Почтенный друг наш создал в своем мозгу особый женский идеал, нисколько не похожий на мисс Глорвину в её розовом атласе. Кроткая, слабая и нежная женщина в черном платье, с большими глазами и каштановыми волосами; говорит она очень редко, и мелодический голосок её не имеет ни малейшего сходства с голосом Глорвины; нежная молодая мать с ребенком на руках, с улыбкой приглашающая майора взглянуть на этого младенца, розощекая девочка, которая когда-то порхала и пела как беззаботная птичка на Россель-Сквере, и потом, любящая и счастилвая, облокачивалась на плечо ветренного Джорджа Осборна - таков был этот образ, наполнявший, денно и нощно, всю душу честного майора. Очень может быть, что Амелия не совсем была похожа на портрет, созданный воображением майора, хранилась у него в одном из ящиков конторки модная картинка, которую Вилльям еше в Лепдоне, украл дома у своих сестер и привез в Индию на свою мадрасскую квартиру, это, по его словам, совершеннейшая копия мистрисс Эмми. Я видел картинку и могу уверить, что на ней было намалевано лицо какой-то бездушной куклы в модном платье. Почему знать? Легко статься, что сантиментальная Амелия мистера Доббина была столько же непохожа на действительную мистрисс Эмми, как и эта нелепая картинка, на которую он любовался в сердечной простоте? Но разве не все влюбленные настроены на один и тот же лад? И кто знает, лучше ли им будет, если холодный рассудок разоблачит перед ними обожаемый предмет во всей наготе, и они должны будут признаться, что ошибались? Мистер Доббин именно находился под влиянием этой чарующей силы, которая странным образом извращает обыкновенные идеи к понятия здорового человека. Он не любил ни с кем разговаривать о своих чувствах, спал себе спокойно, и кушал с удовлетворительным аппетитом, несмотря на пассию своего сердца. Голова его немного поседела с той поры, как мы видели его в последний раз, но чувства его ннсколько не изменились: не охладели, не огрубели и не постарели. Любовь его была столько же свежа, как воспоминания пожилаго человека о впечатлениях детских лет.

Мы уже сказали, каким-образом две мисс Доббин и мистрисс Эмми писали из Европы письма в Индию, к майору Доббину. В одном из этих писем, Амелия, чистосердечно и простодушно, поздравляла своего друга с приближающимся днем бракосочетания его с мисс Одауд.

"Сестрицы вашиг только-что сейчас бывшие у меня, на Аделаидиных Виллах, известили меня об истгтном событии, по поводу которого я считаю своим долгом принести вам свое искреннее поздравление. Надеюсь, что молодая леди, с которой, как я слышала, вы готовитесь соединитть свою судьбу, окажется, во всех отношениях достойною человека, представляющего собою олицетворенную доброту, прямодушие и честность. Бедной вдове теперь остается только молиться за вас обоих, и желать вам всякого благополучия. Джорджинька с любовию посылает поклон своему милому крестному папаше, и надеется, что, во всяком случае, вы не забудете его. Я сказала ему, что скоро другия, теснейшие узы соединят вас навсегда с такою особою, которая, по всей вероятности, заслуживает всей вашей любви. Эти узы будут конечно сильнее всяких друиих, однакожь, тем не менее, я уверена, что бедная вдова и сын ея, которого всегда вы покровительствовали и любили, займут и теперь уголок в вашем сердце."

Мысли этого рода были еще сильнее развиты в другом послании, на которое мы намекнули.

Один и тот же корабль привез из Европы и ящик с модными товарами для леди Одауд, и это знаменитое письмо, которое Вилльям Доббин поспешил вскрыть прежде всех других пакетов, адресованных на его имя. Впечатлееие, произведенное чтением интересного докумеита было очень сильно, и даже сопровождалось нервическим раздражением в майоре, который с этой минуты возненавидел от всего сердца, и мисс Глорвину, и розовый атлас, и все, что могло иметь какое-нибудь отношение к розовому атласу. Вилльям Доббин решительно проклял бабьи сплетни и весь женский пол. Все в этот день беспокоило его и раздражало. Жар был несносный, парад тянулся очень долго, молодые люди за общим столом болтали ужасную чепуху. Э, Боже мой! И кому нужно знать, что поручик Смит настрелял столько-то бекасов, а прапорщик Браун выделывал такие-то курбеты на своем новокупленном коне? Ему ли степенному мужу сорока почти лет, слушать такой вздор? Все эти шуточки наполняли даже стыдом майорское сердце, между-тем, как старик Одауд, несмотря на огромную лысину на своей голове, хохотал до упаду, и слушал, с неимоверным наслаждением, как острит лекарский помощник, и как потешается вся эта молодежь. Что за странный человек, этот старик Одауд! Тридцать лет слушает он одно и то же, и никогда не надоедает ему эта болтовня! Да ужь, если сказать правду, сам Доббин чуть-ли не пятнадцать лет сряду был постоянным и весьма благосклонным слушателем всего этого вздора. А теперь?.. Но вот кончился скучный обед, и полковые дамы принялись за свои бесконечные сплетни и пересуды. Нет, это ужь из рук вон! Нестерпимо! невыносимо!

- О, Амелия, Амелия! восклицал майор Доббин в глубине своей души, одной тебе только был я безгранично верен, и ты же вздумала упрекать меня! Тебе ли оставить понятие этой, невыразимо-скучной жизни, которую веду я здесь вдали от тебя, за океаном? Ничего нет мудреного, если мой чувства остаются для тебя загадкой, но за что же ты осуждаешь меня на брак с этой легкомысленной и ветренной ирландкой? Это ли достойная награда за мою неизменную преданность к тебе впродолжение стольких лет?

Грустно и тошно сделалось бедному Вилльяму, горемычному и одинокому больше, чем когда-либо. Жизнь с её тщеславием и суетою потеряла для него все свое значение, и он готов был разом покончить эту безвыходную борьбу с обманутыми надеждами, несбывшимися мечтами. Всю эту ночь провел он без сна, и томился желанием возвращения на родину. Амелиино письмо разразилось над ним, как бомба; что это была за женщина в самом деле? Никакая верность и никакое постоянство не разогревали её сердца. Она, повидимому, вовсе не хотела видеть, что он любит ее. Бросившись в постель, майор Доббин продолжал к ней обращаясь с своей жалобною речью;

- Великий Боже! Камень-ли ты, Амелия, если не видишь и не чувствуешь, что я одну только тебя люблю в целом мире! Ухаживал я за тобой целые месяцы, тяжелые, бесконечные месяцы, и что же? ты сказала мне с улыбкой последнее прости, и совсем забыла меня, лишь только переступил я через твой порог!

Туземные слуги с удивлением смотрели на майора, встревоженного и убитого горем, между-тем, как прежде он всегда был так холоден, спокоен и равнодушен ко всему. Что, если бы Амелия увидела его в этом положении? Пожалела ли бы она своего преданного друга?

Майор Доббин собрал и перечитал все письма, какие когда-либо писала к нему мистрисс Эмми. То были, по большей части, деловые письма относительно небольшего имущества малютки Джорджа, оставленного ему покойным отцом, как простодушно воображала бедная вдова, или, пригласительные записочки по поводу разных случаев и обстоятельств. Все собрал майор и перечитал по нескольку раз каждый клочок бумажки, полученной когда-либо от мистрисс Эмми; увы! как все это холодно, безнадежно, и каким отчаянным эгоизмом пропитана была каждая строчка этих печальных документов!

И если бы в эти минуты подвернулась какая-нибудь нежная и сострадательная особа, способная вполне оценить великодушное сердце мученика безнадежной страсти, кто знает? владычество Амелии быть-может окончилось бы однажды навсегда, и любовь Вилльяма обратилась бы на другой, достойнейший предмет, но майор коротко знаком был только с одной Глорвиной Одауд, и хотя были у этой девицы прекрасные гагатовые локоны; но все её движения рассчитаны были очень дурно. Глорвина, казалось, хотела только удивить и озадачить Вилльяма, и выбрала для этого самые неудачные и безналежные средства. Она завивала свои волосы на разные, более или менее, хитрые манеры, и обнажала свои плеча с удивительным искусством, как-будто желая сказать своему приятелю майору: "видел ли ты, любезный, у кого-нибудь такие чудные кудри и такой, истинно-чудесный цвет кожи и лица?" Она улыбалась всегда таким-образом, что любознательный собеседник мог пересчитать все её зубы. И что же? майор не обращал ни малейшего внимания на все эти прелести и чары, способные, повидимому, сгубить на повал всякого чувствительного джентльмена.

Вскоре по прибытии, и чуть-ли не вследствие прибытия, модного ящика из лондонских магазинов, леди Одауд и другия полковые дамы устроили великолепный бал, куда получили приглашение все военные и статские кавалеры, способные ценить прелести женского пола. Глорвина с гагатовыми локонами облеклась в убийственный атлас, рассчитывая сразить майора решительным ударом, что, повидимому, было очень легко, так-как Вилльям присутствовал на бале с самого его начала, и бегал как угорелый из одной комнаты в другую. Глорвина перетанцовала со всеми молодыми офицерами и отчаянно старалась бросить пыль в глаза мистеру Доббину, который однакожь ничего не замечал и, что всего убийственнее, даже не сердился, когда кептен Бенгльс повел к ужину мисс Глорвшу. Не ревность, не гагатовые локоны и не алебастровые плечи были на уме у честного Вилльяма.

Такая страшная неудача на базаре житейской суеты переполнила неизреченною яростью сердце и душу мисс Глорвины Одауд. На майора, по её собственному, плачевному созванию, рассчитывала она гораздо больше, чем на кого-нибудь из этих безчисленных вертопрахов. И маиорь ускользает из её рук,- ускользает с непостижимой бессовестностию и упрямством!

- Он разобьет, раздавит мое сердце, Пегги, говорила мисс Глорвина своей сестре, когда не прерывалась между ними дружеская связь. Посмотри: я ужь и то изсыхаю, с позволения сказать, как спичка. Прийдется перешить все платья, потому-что в них я имею вид настощего скелета.

Но, жирела мисс Глорвина или худела, смеялась или плакала, ездила верхом или сидела за фортепьяно: для безчувственного майора это было решительно все-равно. Прислушиваясь к этим горьким жалобам, полковник Одауд узнал между-прочим, что следующая почта из Европы привезет для сестры черные материи на платья, и по этому поводу он рассказал весьма интересный анекдот, как одна леди из Ирландии умерла с тоски после потери супруга, которого, однакожь, вторично, не удалось ей приобресть во всю жизнь.

Пока, между-тем, майор отбивался от рук, уклоняясь от любовных объяснений, из Европы пришел другой корабль со многими пачками, между которыми оказалось довольно. писем и на имя этого безчувственного джентльмена. То были по большей части домашния послания, отправленные несколькиии днями раньше той почты, которая привезла амелиино письмо. Между ними узнал майор и почерк своей сестрицы, Анни Доббин, сочинительницы умной, и большой охотнницы писать в поучительном тоне. По обыкновению, мисс Доббин собирала все возможные новости огорчительного свойства, шпиговала ими свою эпистолу и в тексте, и под рубрикой, и на полях, бранила "милаго братца" на чем свет стоит, и в заключеиие, как любящая сестра, предлагала ему разпообразные наставления, как он должен вести себя за океаном. Эпистолы этого рода отравляли спокойствие Вилльяма по крайней мере на целые сутки. Поэтому ничего нет удивительного, если, в настоящем случае, "милый братец" не слишком торопился вскрыть письмо дражайшей сестрицы, и бросил его в конторку, отлагая чтение до более благоприятного случая, когда он будет чувствовать себя в хорошем расположении духа. Недели за две перед этим, он уже писал к сестре, и "распек" ее, как следует, за распространение о нем нелепых слухов на Аделаидиных Виллах. В то же время он отправил письмецо и к мистрис Осборн, где, выводя ее из заблуждения, сказал между-прочим, что ему "и во сне не грезилось переменять свое настоящее положение холостяка".

Спустя две или три ночи после прибытия из Лондона последней почты, майор весело проводил вечере в доме леди Одауд, где Глорвина с особенным одушевлением пела для него "Встречу на водах". "Мальчика-поэта", и многия другия сонаты и арии поэтического свойства. Ей казалось, что Вилльям на этот раз слушал ее с большим удовольствием. Он точно слушал, но не мисс Глорвину, а вой шакалов, подбегавших почти к самому дому. Впродолжение этих музыкальных занятий, полковница Одауд играла в криббидж с лекарем Трильйонного полка. Когда истощились арии мисс Глорвины, майор Доббин сыграл с нею партию в шахматы, и затем, учтиво раскланявшись с обеими леди, пошел к себе домой.

Здесь внимание его остановилось прежде всего на сестрином письме. Он взял его, сломал печать и уселся на диван, приготовившись таким-образом к неприятной беседе с отсутствующей родственницей...

Прошло около часа после того, как майор Доббин оставил дом Пегги Одауд. Сэр Михаэль ужь покоился сладким сном, Глорвина украшала свои гагатовые локоны безчисленными лоскутками газетной бумаги, Пегги Одауд надела ситцевый капот и удалилась в нижний этаж, где была её супружеская опочивальня. Все было тихо и спокойно, но вдруг часовой у ворот полковника увидел, при свете луны, бледную, встревоженную, испуганную фигуру майора Доббина, который скорыми шагами пробирался к дому. Не отвечая на оклик часового, майор подошел к окнам спалний сэра Михаэля.

- Одауд! Полковник! закричал изо всей силы Вилльям Доббин.

- Боже мой! Что с вами, майор? откликнулась Глорвина, выставляя из окна свою газетную головку.

- Что с тобой, дружище? проговорид полковник, думая, что где-нибудь пожар на станции, или ожидая услышать экстренное известие из главной квартиры.

- Мне... мне нужен отпуск... сейчас... сию минуту. Я должен ехать в Англию по своим частным делам, которые не терпят никакой отсрочки, сказал Доббин.

- Боже великий! Что это случилось! подумала Глорвина, затрепетав всеми своими папильйотками.

- Я должен отправиться эту же ночь, продолжал майор Доббин.

Полковник встал и вышел объясниться с майором.

В постскрипте сестрицы Доббина стоял особый параграф следующего содержания:

"Вчера я сделала визит старой твоей приятельнице мистрисс Осборн. Родители ея, после своего банкротства, живут, как ты знаешь, в отдаленном и скаредном захолустьи. Мистер Седли, в настоящее время, торгует, кажется, углями, если судить по медной дощечке, пржбитой к дверям их избы (иначе, кажется, нельзя назвать их дачи). Малютка-Джордж, твой крестник, прекрасный мальчик, только ужь слишком избалованный и, кажется, склонный к самовольству. Мы, однакожь, ласкаем его, и недавно, по твоему желанию, представили его мисс Дженни Осборн, которая, кажется, очень полюбила своего хорошенького племянника. Можно надеяться, что современем и дедушка Джорджа - не банкрот, оглупелый, и ужь чуть-ли не помешанный, а - россель-скверский дедушка, мистер Осборн, благодаря нашей заботливости, обратит благосклонное внимание на сына твоего друга, столько провинившагося перед своим отцом этой злополучной женитьбой. Легко станется, что он возьмет внука к себе, и Амелия едва ли будет сопротивляться такому желанию богатого деда. Вдова теперь нашла, кажется, достойное утешение для своего осиротелаго сердца: ей недавно предложил руку достопочтенный мистер Бинни, один из бромптонских викариев и; если не ошибаюс, скоро будет свадьба на Аделаидиных виллах. Партия не совсем выгодная; но чего больше желать бедной пожилой вдове, у которой я уже заметила значительное количество седых волос на голове?.. Амелия очень весела. Весел и твой крестник, который частенько объедается персиками и абрикосами в наших оранжереях. Мама посылаеть тебе свой поклов, и мы все цалуем тебя от чистого сердца.

"Совершенно тебе преданная,

"Анна Доббин."

ГЛАВА XLIII.

Между Лондоном и Гемширом.

Столичный дом господ Кроли, на Большой Гигантской улице, все еще носил на своем фронтоне траурный фамильный герб, выставленный по поводу кончины сэра Питта Кроли. Эта геральдическая эмблема скорби и плача была в высокой степени великолепна, и составляла, в некотором смысле, превосходнейшую мебель. Другия принадлежности прадедовского чертога тоже засияли самым пышным блеском, какого еще никогда не видали здесь впродолжение шестидесятилетнего властительства последнего баронета. Почернелая штукатурка исчезла, и кирпичи с наружной стороны засверкали ослепительною белизной; старые бронзовые львы у подъезда покрылись новой позолотой, перила выкрасились, и прежде чем цветущая зелень в Гемпшире сменила желтизну на деревьях, под которыми старик Питт гулял последний раз в своей жизни, лондонский его дом, унылый и печальный между всеми домами на Большой Гигантской улице, преобразился с кровли до фундамента, и сделался одным из самых веселых зданий в целом квартале.

Маленькая женщина в миньятюрном фаэтончнке беспрестанно вертелась около этого чертога, и сюда же каждый день приходила пешком старая девица, сопровождаемая мальчиком. Это были мисс Бриггс и маленький Родон. "Благородной даме с приятными манерами", поручено было иметь надзор за внутренней отделкой дома, смотреть за женщинами, приготовлявшими занавесы, сторы, гардины, перешарить шкафы и комоды, заваленные разным хламом, оставшимся после двух покойных леди Кроли, и, наконец, составить подробную роспись фарфору, хрусталю и другим статьям, хранившимся в кладовых и чуланах.

Мистрисс Родон Кроли заведывала окончательно всеми этими распоряжениями в качестве уполномоченной от сэра Питта продавать, менять, конфисковать и покупать мебель. Занятия этого рода, многосложные и разнообразные, приходились как-нельзя более по вкусу мистрисс Бекки, и она принялась хозяйничать с живейшим восторгом. Окончательный план относительно возобновления прадедовского чертога был утвержден и определен впродолжение пребывания сэра Питта в Лондоне, куда он приезжал осенью для свидания и переговоров с своими нотариусами и адвокатами. В ноябре сэр Питт прожил около недели на Курцонской улице под гостеприимной кровлей своего брата и сестры.

Сначала баронет остаповился-было в гостиннице, но мистрисс Бекки, услышав о его приезде, немедленно отправилась к нему на поклон, и не дальше как через час, сэр Питт Кроли воротился с нею в коляске на Курцонскую улицу. Невозможно было противиться гостеприимным предложениям этого безъискусственного создапия, наивного и доброго, великого и остроумнаго. Бекки, с восторгом благодарности, схватила руку сэра Питта, когда он великодушно согласился ехать в её дом.

- Благодарю вас, беспредельно благодарю, сказала она, устремив нежный и проницательный взор на раскрасневшиеся глаза баронета,- ваше присутствие осчастливит и Родона, и меня, и нашего малютку.

Она сама занялась устройством спальни для дорогаго гостя, и сама предводительствовала слугами, которые вносили туда его дорожные вещи. Собственными руками принесла она из своей комнаты корзинку с углями, и поставила ее перед камином.

Импровизированная спальня для высокого гостя возникла из комнаты мисс Бриггс, потому-что комнаньйонку, по этому поводу, отослали на чердак в одну каморку с горничной мистрисс Родон. Огонь уже весело горел в камине, когда сэр Питт обозрел приготовленный для него аппартамент.

- Я знала наперед, что привезу вас, сказала мистрисс Бекки, бросая вокруг себя лучезарные взоры.

В самом деле; она была искренно и действительно счастлива, когда удалось ей заманить под свою кровлю такого знаменитого гостя.

Руководимый теперь, как и всегда, внушениями своей судруги, Родон Кроли один или два раза не обедал дома, когда сар Питт гостил под его кровлей. Отсутствие младшего брата доставляло баронету приятный случай оставаться наедине с мистрисс Бекки и мисс Бриггс. Бекки сама хлопотала на кухне. и собственными руками приготовляла для гостя некоторые блюда.

Уильям Мейкпис Теккерей - Базар житейской суеты (Vanity Fair). 6 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Базар житейской суеты (Vanity Fair). 7 часть.
- Нравится ли вам этот паштет? сказала она. Я испекла его для вас, сэр...

Базар житейской суеты (Vanity Fair). 8 часть.
Ребекка повиновалась. Затем он сорвал аграф с её груди и бросил его в ...