Уильям Мейкпис Теккерей
«Базар житейской суеты (Vanity Fair). 1 часть.»

"Базар житейской суеты (Vanity Fair). 1 часть."

Перевод И. И. Введенского

ЧАСТЬ I

Вилльям Мэкпис Теккерей, сын гражданского чиновника (civil servant) ост-индской компании, родился в Калькутте, в 1811 году. Лишившись своего отца еще в детстве, он был отправлен в Лондон, где получил сперва воспитание в частном пансионе, а потом в Чартергаузе и в кембриджском университете. Варбуртон, Кинглек и Монктон Милнис были его товарищи по университету. Мальчик бойкий, резвый и остроумный, испытал много неприятностей в первых двух школах,

Мать Теккерея, молодая вдова, вышла замуж во второй раз. Это была женщина редкой красоты, с редким умом, до страсти любившая своего единственного сына. Получив после своего отца около тысячи фунтов годового дохода, и надеясь впоследствии сделаться наследником своего отчима, молодой человек, вырвавшись из школы, беспечный, веселый, окруженный удовольствиями всякого рода, с жадностью принялся за чтение историков и романистов, вовсе не рассчитывая сделаться когда-нибудь замечательным деятелем на поприще литературы. В эту пору было у него одно занятие - рисовать каррикатуры, более или менее забавные в глазах его приятелей. Прожив около года в небольшом немецком городке, он воротился в Лондон, думая приготовить себя к дипломатическому поприщу. Но юридические занятия, среди разгульной жизни, подвигались вперед очень медленно и неуспешно, между тем как его кошелек истощался и пустел с замечательною быстротою. В двадцать три года; Вилльям Мэкпйс Теккерей не имел уже почти ничего, и впереди представлялась ему перспектива, тем более печальная, что имение его фамилии с каждым годом расстроивалось больше и больше. Надлежало серьёзно подумать о средствах к независимому существованию. Вспомнив о своих занятиях в первой молодости, мистер Теккерей решился усовершенствовать себя в живописи, и с этой целью отправился в Париж, где написал несколько посредственных картин акварелью. Между тем его отчим основал в Лондоне газету "the Constittitional"; которая не имела в публике никакого успеха и поглотила большую часть его капиталов. Молодой Теккерей, женившийся в Париже на Ирландке из порядочной фамилии, естественно, сделался парижским корреспондентом своего отчима. Этот первый шаг на литературном поприще, незначительный и скромный сам по себе решил однакожь навсегда судьбу даровитого юноши, который первый раз угадал свое настоящее назначение.

Само-собою разумеется, что наблюдение и опытность, существенные условия для каждого писателя с талантом, и особенно для романиста, который возсоздает в своих произведениях прошедшую или современную жизнь. Чем больше вы видите людей, и чем больше имеете точек для сравнения между ними, тем вернее можете рисовать современные нравы, различные не только в каждом народе, но и в каждом обществе; даже в каждой семье. Напротив, вы можете получить от природы огромный литературный талант, и, однакожь, не написать ничего порядочного, если судьба определила вам с утра до ночи сидеть в своем кабинете среди груды книг, которые, без столкновения с людьми и без поверки вычитанных наблюдений, будут иметь для вас значение мертвой буквы. Гораций Валльполь в Англии, князь Вяземский в России, оба в различные времена, но тот и другой с одинаковой отчетливостию, развили эту мысль, один в переписке с графиней Оссори, другой в своем сочинении о Фон-Визине. Если с этой точки смотреть на призвание современного писателя, то можно было даровитому Теккерею с самого начала предсказать блистательный успех. Горизонт его литературных наблюдений был и есть гораздо обширнее, чем, Вальтер-Скотта. Рожденный на берегах Ганга и бросаемый по воле судьбы, из одной страны в другую, он, как новый Эней, испытал самые разнообразные приключения на суше и морях. Парижские и лондонские клубы с их многочисленными оттенками, знакомы ему столько же, как музыкальные вечера на Рейне и поэтические мастерские итальянских художников. Много испытал он, много чувствовал, много терпел и в этом смысле, сочинения Теккерея могут быть отчасти названы собственными опытами его жизни.

После мелких и незначительных статей, напечатанных в газете отчима, г. Теккерей отправил в Frazer's Magazine небольшой роман под оригинальным заглавием: "Papers by Mr. Yelowplush". Затем он написал несколько критических статей для газеты "Times," и чрез несколько времени поместил в Frazer's Magazine сатирическую повесть "Catharine", направленную против ложной и лицемерной филантропии, распространившейся в ту лору в Англии. Лондонская публика сочла это пустым фарсом, и не обратила никакого внимания на молодого писателя. В это время семейное несчастье постигло г. Теккерея: он поехал в Ирландию, и потерял на дороге свою жену, которая сошла с ума. Наступила для него опять тяжелая пора, и только великодушие журналиста; издателя Frazer's Magazine, с которым он поссорился, выручило его из затруднительного положения. Журналист открыл ему свой кошелек, и вместе с тем возможность продолжать литературные труды. Скоро г. Теккерей сделался усердным сотрудником журнала "Punch" где между прочим поместил он прекрасную повесть. "The History of Samuel Titmarsh and the great hoggarti diamond". Здесь под именем Титмарша обрисовал он отчасти свои собственные похождения. В этом же журнале помещены одна за другою: "Irish sketchbook", "Book of Snobs" и "James's Diary". В 1845 году, по возвращении из путешествия на Восток и в Италию, он, под именем Титзнарша издал комический дневник: "Notes of Journey from Rornhill to Cairo", где осмеял своих собратов-туристов, наполнявших путевые записки высокопарными картинами. Лондонская публика опять довольно холодно приняла эту остроумную пародию, и, повидимому, не замечала таланта в своем сатирике. Г. Теккерей, чуждый всякого притязания на философский тон, выдавал себя за доброго малаго, за веселаго повесу, каким его и считали - ни больше, ни меньше.

Наконец в 1847 году произошел решительный кризис в литературной судьбе английского сатирика. В это время; как известно нашим читателям, издавался в Лондоне небольшими ливрезонами великолепный роман Диккенса: "Домби и Сын"; и в это же время мистер Теккерей точно такими же ливрезонами печатал свой новый роман: "Vanity Fair" - "Базар Житейской Суеты". Внимание публики в одинаковой степени заинтересовалось этими двумя произведениями, и тогда только английская критика оценила достойным образом своего нового романиста. Немногия из произведений современной литературы пользуются в Англии такою народностию, как "Базар Житейской Суеты": его читают и перечитывают во всех сословиях, потому-что роман этот, по своему образу изложения равно интересен и доступен для всех классов общества. Печатая предисловие ко второму изданию Базара, автор, называя себя режиссером театра, имел полное право благодарить английскую публику за то горячее участие, с каким они встретили это замечательное произведение, равное, по своим достоинствам, лучшим романам Вальтер-Скотта. Предлагая этот роман вниманию русской образованной публики, "Галлерея" надеется в непродолжительном времени познакомить своих читателей с двумя последними произведениями Теккерея: "Пенденнис" и "История Генриха Эсмонда."

Предисловие Автора.

Занавес поднимается - просим покорнейше!

Когда режиссер кукольной комедии сидит перед занавесом на подмостках, чувство глубокой печали овладевает его душою при взгляде на обширную площадь Базара. Чего тут нет? Человечество ест и пьет напропалую; плачет и смеется, курит, надувает, пляшет, прыгает и гудит на скрипке. Забияки дают подзатыльники друг другу, площадные франты заглядывают под шляпки женщин, мошенники вытаскивают платки, шарлатаны ревут перед своими балаганами, ротозеи глядят на мишурных плясунов и размалеванных паяцов, между-тем как промышленники чужой собственностью практикуются под открытым небом около джентльменских карманов и дамских ридикюлей. Вот вам истинный Базар Житейской Суеты, - место, конечно, не слишком веселое; хотя шумное и разгульное. Взгляните на лица всех этих паяцов и актеров, когда они удаляются со сцены: Фомка Дурак смывает румяны с своего лица и садится за стол в обществе своей жены и маленького пузыря, Ваньки Пуддинга. Но вот занавес поднимается: Фомка бросил ложку, перекувыркнулся и закричал:

- Эй, почтеннейшая публика! Каково живешь-поживаешь?

Человек мыслящий, гуляя по выставке этого разряда, не слишком возрадуется духом, и не будет черезчур подавлен веселостию своих ближних. Здесь и там, в виде эпизодов, он найдет, конечно, довольно-забавные сцены в юмористическом или трогательном роде: встретит хорошенькое дитя; облизывающееся на инбирную коврыжку; молодую стыдливую девушку под-руку с женихом, который покупает ей подарок; Фомку Дурака, доедающего, за своей фурой, черствую корку хлеба, и окруженного семейством, которое он кормит своими кривляньями на балаганных подмостках; - при всем том, общая картина нагонит скорее печаль, чем навеет веселье на вашу душу. Вы прийдете домой, сядете за письменный стол и углубитесь в свои занятия, в трезвом и созерцательном расположении духа.

Другой мысли я не имел в виду на своем "Базаре Житейской Суеты". Многия особы находят вообще неуместными всякие базары, и настойчиво уклоняются от них с своими семействами и прислугой: хорошо это или дурно, судить не могу. Но речь моя обращается собственно к той почтеннейшей публике, которая любит по временам, для развлечения, посмотреть и полюбоваться на проделки своих ближних. Настоящая комедия составлена в её вкусе. Есть тут сцены всякого рода: страшные битвы, гимнастические эволюции, сцены из модного света, картины из среднего круга; любовные приключения и комические эпизоды. Все это обставлено приличными декорациями, и блистательно освещено собственными свечами автора.

Раскланиваясь с почтеннейшей публикой, режиссер спектакля считает своею обязанностью принести ей чувствительную благодарность за то участие, с каким она принимала сей кукольный театр, успевший уже объехать главнейшие города трех соединенных королевств. Режиссеру приятно думать, что марионетки его, благодаря содействию типографских станков, повсюду доставляли удовольствие. Знаменитая малютка Бекки Кукла, по общему признанию, обнаружила необыкновенную гибкость в членах и бегала по проволочке с удивительным искусством; Амелия Игрушка понравилась не очень многим, но, во всяком случае, художник старался отделать и одеть ее с большою тщательностию; неуклюжая Фигура Доббин, по отзывам знатоков, выплясывает очень забавно и совершенно натурально. Мальчики Марионетки заслужили также одобрение весьма многих особ.

После всего этого, режиссер свидетельствует публике глубочайшее почтение, и еще раз имеет честь известить, что занавес поднимается. Просим покорнейше!

Лондон.

Июня 28, 1848.

ГЛАВА 1.

Чизвиккский проспект.

Это было в достославную эпоху первых годов второго десятилетия девятнадцатого века.

В одно прекрасное июньское утро, к большим железным воротам "Благородной для девиц Академии мисс Пинкертон" подъехала большая фамильная коляска с двумя жирными конями в блестящей сбруе и с огромным, жирным кучером в парике и треугольной шляпе. Черный слуга, покоившийся на козлах подле жирного кучера, растопырил свои косолапые ноги в ту минуту, как экипаж поверстался с блестящей медной доской заведения мисс Пинкертон, и лишь-только потянул он к колокольчику свою дюжую руку, дюжины полторы молодых голов высунулись из узких окон джентльменского старинного кирпичного дома. Но между этими головками внимательный наблюдатель без труда угадал бы красный нос, принадлежавший мисс Джемиме Пинкертон, младшей сестрице "Основательницы Академии для молодых девиц".

- Посмотрите-ка сюда, сестрица, сказала мисс Джемима Пинкертон, это, кажется; коляска мистрисс Седли. Я угадала Самбо, чорного слугу, и кучера в новом красном жилете.

- Окончены ли все необходимые приготовления к отъезду девицы Седли, мисс Джемима? спросила сама мисс Пинкертон; величественная леди, Семирамида между профессорами женского пола, искренняя приятельница самого доктора Джонсона, и постоянный корреспондент даже самой мистрисс Чепон.

- Девицы встали сегодня в четыре часа утра, и ужь, я думаю, уложили свои вещи, сестрица. Мы приготовили для неё прощальный пучок цветов.

- Должно говорить: "прощальный букет" в благородном слоге. Заметь это, сестра.

- Очень хорошо. Мы приготовили для неё прощальный букет величиною с копну сена. Я положила в ящик Амелии две бутылки гвоздичной воды для мистрисс Седли и подробный рецепт, как ее приготовлять.

- И я надеюсь, мисс Джемима, вы приготовили также копию с денежного счета касательно мисс Седли. Не забудьте: девяносто три фунта стерлингов и четыре шиллинга. Адресуйте: "господину Джону Седли, на Россель-Сквере", и потрудитесь также запечатать это письмо, написанное мною к его супруге.

Автограф письма мисс Пинкертон, в глазах сестрицы ея, Джемимы, был предметом глубочайшего благоговения, наравне с писанием какого-нибудь знаменитого принца. Только в том случае, когда воспитанницы оставляли заведение, или выходили замуж, мисс Пинкертон изволила писать персонально; и раз еще, когда бедная мисс Перч умерла от скарлатины, мисс Пинкертон собственноручно известила её родителей об этом плачевном приключении в таких красноречивых выражениях, что они, по мнению мисс Джемимы, должны были совершенно утешиться в потере своей дочери.

На этот раз, мисс Пинкертон благоизволила писать:

Чизвиккский проспект. Июня 15. 18...

"Милостивая государыня, имею честь известить, что мисс Амелия Седли, после шестилетнего пребывания под моим ведомством в "Академии благородных девиц", препровождается, наконец, к её родителям, как молодая леди, достойная занять приличное место в благородном и образованном кругу. Все добродетели, характеризующия молодую Англичанку, аристократку по происхождению и чувствам, все таланты, приличные её положению в обществе, соединены в достолюбезной мисс Седли, которая своим прилежанием и послушанием приобрела общую любовь наставников, и кротостью своего характера снискала горячую привязанность своих взрослых и молодых подруг.

"В музыке, танцах и английской орфографии, во всех родах шитья и вышиванья, мисс Седли оказала похвальные успехи, и удовлетворила пламенным ожиданиям своих друзей. Относительно географии еще многого остается желать впереди, равно как рекомендуется при сем тщательное употребление железного корсета в продолжение первых трех лет, для сообщения мисс Седли совершенно прямой талии и возвышенной осанки, столько необходимой для всякой молодой леди из высшего круга.

"Относительно правил религии и нравственной философии, мисс Седли оказалась вполне достойною заведения, которое некогда благоволил почтить своим присутствием и лестным одобрением сам доктор Джонсон, великий лексикограф. Оставляя теперь Чизвиккский проспект, мисс Амелия уносит с собою сердца всех своих подруг и всегдашнее благоволение своей бывшей начальницы, которая имеет честь быть, вашею,

Милостивая государыня,

покорнейшею слугою

Барбара Пинкертон."

"P. S. Мисс Седли отправляется в сопровождении девицы Шарп. Пребывание мисс Шарп на Россель-Сквере ни в каком случае не должно простираться свыше десяти дней. Знатная фамилия, куда она обязана явиться с своим академическим аттестатом, желает пользоваться её педагогическими услугами без всякого отлагательства."

Окончив письмо, мисс Барбара Пинкертон приступила к начертанию своего имени, вместе с фамилией мисс Седли, на заглавном листе джонсонова словаря, так-как это знаменитое произведение неизменно предлагалось в подарок всем воспитанницам, при отъезде их из "Благородной Академии". На крышке переплета были вырезаны золотыми буквами: "Стихи достопочтенного доктора Самуила Джонсона, поднесенные им молодой леди после посещения учебного заведения мисс Пинкертон". Дело в том, что имя покойного лексикографа всегда было на устах этой достойной воспитательницы молодых девиц, и визит его в Чизвиккскую Академию сделался причиною её славы.

Получив приказание от старшей сестры принести лексикон, мисс Джемима вынула из шкафа два экземпляра этой достославной книги. Когда мисс Пинкертон окончила подпись на заглавном листе, Джемима с нерешительным и робким видом представила ей другой экземпляр.

- Это еще для кого, мисс Джемима? сказала мисс Пинкертон с поражающею холодностью.

- Для Ребекки Шарп, отвечала Джемима с лихорадочным трепетом, причем краска распространилась по всему её бледному лицу, для Бекки Шарп: и она ведь уезжает, сестрица.

- МИСС ДЖЕМИМА! воскликнула мисс Ппнкертон; (и восклицание её могло выразиться не иначе, как огромными заглавными буквами), в своем ли вы уме? Отнесите лексикон назад, и никогда не осмеливайтесь прибегать к своевольным распоряжениям против моих точных приказаний.

- Что жь такое, сестрица? Лексикон стоит только два шиллинга и девять пенсов, а бедной Ребекке будет очень жаль не получить прощального подарка.

- Пошлите ко мне мисс Седли, сказала Пинкертон.

И бедная Джемима, без всяких отговорок, поспешила исполнить приказание сестры.

История очень простая и самая обыкновенная в житейском быту. Отец мисс Седли был богатым лондонским купцом, между-тем как мисс Ребекка Шарп была бесприютная сиротка, и, по мнению Пинкертон, ей даже без лексикона оказано слишком много благодеяний.

В нынешний нечестивый век, по обыкновению, оказывают очень мало доверия аттестациям академических начальниц; но случастся, и довольно часто, что рекомендации их нисколько не преувеличивают нравственных и ученых свойств рекомендуемых особ. Мисс Амелия Седли была в самом деле прелестной девицей со всех возможных сторон, и заслуживала в полной мере блистательные отзывы достопочтенной содержательницы благородной академии. Можно даже сказать, что мисс Пинкертон исчислила далеко не все очаровательный достоинства своей воспитанницы.

Мисс Амелия Седли пела как жаворонок, танцовала как Сильфида, вышивала превосходно и знала английскую орфографию как доктор Джонсон; но это еще далеко не все: у мисс Амелии было нежное, чувствительное, прекрасное сердце, и все заведение любило ее, начиная от самой Минервы в академическом чепце, до бедной судомойки в грязной юбке и до кривой пирожницы-девчонки, которой позволялось раз в неделю угощать произведениями своей стряпни юных воспитанниц на Чизвиккском проспекте. Из двадцати четырех девушек по крайней мере двенадцать были искренними и задушевными друзьями мисс Амелии Седли. Никто и никогда не злословил ее, ни даже сама мисс Бриггс, девица удивительно злонравная, имевшая несчастную привычку злословить целый свет. Заносчивая и гордая мисс Сальтир, внучка лорда Декстера, согласилась однажды навсегда, что Амелия чудо как мила, и этого мнения никто не опровергал.

И вот пробил час разлуки, грустный и печальный час для всех юных сердец, еще незнакомых с истинным горем жизни.. Мисс Шварц, богатая мулатка с шелковистыми волосами, расплакалась до такой степени, что академический доктор принужден был дать ей успокоительный порошок опьяняющего свойства. Мисс Пинкертон, как можно представить, вела себя достойным и величественным образом, не обнаруживая вспышки неприличных чувств, но мисс Джемима уже хныкала несколько раз; и только присутствие сестры спасло ее от истерических припадков. Ктому же было у неё множество хозяйственных хлопот, не позволявших принять деятельного участия в общем горе. Честная Джемима заведывала денежными счетами, отпускала провизию для кухни, смотрела за мытьем белья, за порядком в классах, и, сверх того, имела верховный надзор за прислугой. Но к чему распространяться о Джемиме? Стоит только затворить железные ворота академии, и мы вероятно ни раза не услышим ни о ней, ни даже о самой Минерве, приятельнице лексикографа.

Но с Амелией мы будем встречаться очень часто, и я полагаю, не будет никакой беды, если читатель узнает с самого начала, что природа снабдила эту девушку самыми лучшими своими дарами. Мы этому очень рады, потому-что, можете представить, мы имеем инстинктивное отвращение ко всему, что отзывается безнравственностью не только в жизни, но даже и в романах. Жаль, однакожь, что эта девица отнюдь не может служить идеалом физической красоты, потому-что у неё коротенький нос и слишком полные, румяные щеки; но в замен этого, личико её цвело розовым здоровьем, и в глазах отражался самый добродушный юмор, кроме тех случаев, когда они покрывались слезами, что случалось довольно часто. Мисс Амелия плакала и над мертвой канарейкой, и над последней страничкой глупой сантиментальной повести, и даже над мышеловкой, если жадная кошка готовилась схватить несчастную жертву, соблазнившуюся лакомым куском; но всего более плакала мисс Седли, когда кто-нибудь осмеливался сказать ей неласковое слово. Вот почему мисс Пинкертон, не имевшая впрочем ни малейшего понятия о чувствительности и слабостях человеческого сердца, перестала бранить ее после первого раза, и даже распорядилась отдать формальное приказание, чтобы все учителя и наставницы обходились как-можно ласковее с мисс Седли.

Ничего, стало-быть; мудреного нет, если в день отъезда мисс Седли совсем растерялась, и не знала, что ей делать: смеяться или плакать. Она была очень рада ехать домой, но мысль, что ей надобно расстаться с милыми подругами, переполняла горестью её сердце. Уже целых три дня; маленькая сиротка, Лаура Мартин, таскалась за нею как маленькая собачонка. Ей надлежало принять и возвратить по крайней мере четырнадцать подарков со включением четырнадцати торжественных обещаний писать непременно каждую неделю.

- Адресуйте свои письма на имя моего дедушки, графа Декстера, а он ужь перешлет их ко мне с курьером, говорила мисс Сальтир.

- Не разбирай почтовых дней, mon ange; пиши просто каждый день, и, поверь, твои письма будут для меня слаще конфект, говорила мисс Шварц, великодушная мулатка с шелковистыми волосами.

Ответы, само-собою разумеется, были эксцентрически-утвердительного свойства. Чтобы не отстать от других, малютка Лаура Мартин взяла под руку мисс Амелию, и бросив на нее умильный взгляд, проговорила:

- Душечка, Амелия, я буду называть вас мамашей в своих письмах.

Все эти подробности, нет сомнения, какой-нибудь степенный джентльмен, имеющий обыкновение читать романы за чашкой кофе с трубкою в устах, назовет чрезвычайно глупыми, пошлыми, приторными и до крайности сантиментальными. Точно так, и вот уже я вижу, как сей степенный джентльмен берет в эту минуту карандаш, подчеркивает эти унизительные эпитеты и прибавляет к ним на полях свое собственное замечание: совершенно справедливо. Очень хорошо. Бросьте эту книгу, степенный джентльмен, и ступайте в клуб играть в карты.

Но мы будем продолжать. Сундуки, прощальные подарки, шкатулки и картонки со шляпками мисс Седли поступили в распоряжение косолапого Самбо вместе с ободранным чемоданом девицы Шарп, уложенным на дно коляски с приличными замечаниями и насмешками со стороны кучера и слуги. Когда таким образом упаковка и поклажа были приведены к благополучному концу, наступили последния минуты расставанья, страшные, горестные минуты, смягченные только необыкновенною твердостию духа и присутствием самой основательницы заведения. Само-собой разумеется, что при этом торжественном случае мисс Пинкертон произнесла великолепную прощальную речь имевшую самое успокоительное влияние на сердца юных питомиц. Речь была до крайности скучна; фигуральна, нелепа и дика, но все понимали с удовлетворительною ясностью, что в присутствии мисс Пинкертон отнюдь не должно давать простора излиянию детских чувств. Вслед затем явились на сцену тминная коврижка с бутылкой малаги, и когда девицы окончательно утешили себя таким напитком, мисс Седли получила окончательное позволение ехать в родительский дом.

- А вы, мисс Бекки, разве не хотите проститься с масс Пинкертон? сказала Джемима молодой девушке, на которую, казалось, никто не обращал никакого внимания во все это время. Ребекка уже сходила с лестницы в дорожном платье и с картонкой под мышкой.

- Напротив, очень хочу, отвечала мисс Шарп спокойным тоном.

Затем, она постучалась в кабинет и, получив позволение войдти, сказала по французски:

- Mademoiselle, je viens vous faire mes adieux.

Мисс Пинкертон не понимала французского языка, хотя хвастала при каждом удобном случае, что может свободно объясняться на многих европейских диалектах. Закусив губы, и вздернув к верху свой римский нос, она отвечала величественным тоном:

- Мисс Шарп, желаю вам счастливого пути.

Говоря таким образом, она протянула, в знак прощанья, один из пальцов своей руки, мизинец, к которому надлежало прикоснуться с достодолжным уважением. Но мисс Шарп холодно уклонилась от этой чести, и только сделала реверанс; сопровождаемый двусмысленной улыбкой. Семирамида запылала пожирающим огнем благородного негодования.

- Благослови вас Бог, дитя мое, сказала она, обнимая мисс Амелию, и бросая через плечо этой девицы грозный взгляд на мисс Шарп.

- Ступайте, Бекки, Бог с вами, сказала взволнованным тоном мисс Джемима, опасавшаеся дурных последствий от вероятного столкновения, которое могло произойдти между Ребеккой и её сестрой.

И дверь кабинета захлопнулась за двумя пансионерками, окончившими полный курс наук.

Внизу еще раз произошла прощальная борьба, невыразимая словами. В приемной зале собрались все служанки, все милые дружки, все молодые леди и с ними танцовальный учитель, отложивший теперь попечение о своем уроке. Цалованьям, объятиям, рыданьям и даже истерическим взвизгам не было конца. Наконец, мисс Седли кое-как высвободилась из дружеских объятий, и обе пансионерки уселись в дорожную коляску. Никто, повидимому, не жалел о мисс Ребекке, и она с своей стороны не считала нужным проливать прощальных слез.

Но в ту пору, когда кучер получил приказание двинуться с места, Джемима вдруг выбежала к воротам с каким-то узлом под мышкой, и закричала:

- Стой! Вот это для вас, Амелия, сказала она мисс Седли, подавая узелок с пирожками и жареной говядиной, а вот это вам, Бекки, Бекки Шарп... книга от моей сест... от меня... лексикон... вы знаете. Зачем же вам уезжать без подарка? Ну, прощайте! Благослови вас Бог! Кучер, ступай!

И добрая сестрица пошла назад, в твердой уверенности, что сочинила доброе дело. Но увы! лишь-только кучер двинулся с места, мисс Ребекка Шарп, выставив из коляски свое бледное лицо, бросила со всего размаха прощальный подарок, и знаменитое творение доктора Самуила Джонсона, перекувыркиваясь и делая рикошеты, прикатилось обратно к железным воротам "Академии для благородных девиц". Джемима обомлела от изумления и страха.

- Ах, как!... Ну, я никогда... сказала она, какая смелая!..

Но ужас оковал язык сестрицы, и начатые сентенции остались неоконченными.

Коляска покатилась быстро; железные ворота затворились, колокольчик собрал в танцкласс благородных воспитанниц мисс Пинкертон. Широкий мир открылся перед двумя молодыми леди. Прощай, Чизвиккский проспект.

ГЛАВА II.

Девицы Шарп и Седли приготовляются к открытию кампании.

Показав свою храбрость над несчастным словарем, укатившимся к ногам изумленной Джемимы, мисс Ребекка Шарп приняла самодовольный вид, и с улыбкой на бледных щеках облокотилась на подушку..

- Прощай Академия! воскликнула мисс Шарп, пусть старая девка припоминает на досуге, как меня звали!

Мисс Седли была озадачена выходкой своей подруги почти столько же, как бедная Джемима, потому-что, можете представить, прошло не более одной минуты, как она оставила свой пансион, державший ее шесть лет в своих четырех стенах. В одну минуту, разумеется, не могут разлететься по воздушному пространству впечатления школы, где первоначально развились наши мысли и чувства. Что я говорю? Мне случалось видеть и таких особ, которые сохранили на всю жизнь воспоминания школьных лет. Я знаю, например, одного старого джентльмена лет семидесяти, который однажды, явившись на завтрак с испуганным лицом, сказал мне с величайшим волнением:

- Вообразите, мистер Теккерей, я видел сон, ужасный, страшный сон...

- Какой, смею спросить?

- Мне грезилось, будто доктор Рейн высек меня розгами! Фантазия, как видите, перекинула этого джентльмена за шестьдесят лет назад, к блаженным временам школьной жизни. Еслиб доктор Рейн явился из-за могилы с розгою в руках, семидесяти-летний старец, я уверен, стал бы перед ним на колени, испрашивая помилованья как провинившийся школьник. Что жь мудреного теперь, если мисс Седли в некоторой степени поражена была ужасом и страхом при выходке своей дерзкой подруги?

- Как это вы осмелились, Ребекка? сказала наконец мисс Седли, после продолжительной паузы, что вы наделали?

- Как что? Перекувыркнула Джонсона, вот и все тут.

- Бросить прощальный подарок!

- Э, полноте! Неужьто вы думаете, что мисс Пинкертон пустится за нами в погоню?

- Конечно нет; однакожь...

- Терпеть я не могу этот дом, и надеюсь, глаза мои не увидят больше заведения старой девки, продолжала с ожесточением мисс Ребекка Шарп; о, еслиб Темза выступила из берегов и затопила мисс Пинкертон с её тюрбаном!

- Тсс!

- Что с вами, Амелия? Неужели вы боитесь, что нас подслушают, и старая девка поставит нас в темный угол?

- Нет, нет; однакожь...

- Или вы думаете, что этот чорный лакей перескажет мою повесть старой девке? продолжала запальчиво мисс Ребекка, пусть он; если хочет, идет к мисс Пинкертон и объявит от моего имени, что я ненавижу ее от всего моего сердца, и что я желаю от всей души доказать ей эту ненависть на самом деле. Пусть идет. Целых два года я терпела от неё насмешки всякого рода. Ни от кого, кроме вас, Амелия, я не слыхала дружеского и ласкового слова, и все в этом заведении могли безнаказанно обижать меня потому только, что я не имела счастия пользоваться благосклонностью старой девки. Целых два года болтала я без умолка по-французски в нисших классах до того, что мне самой наконец опротивел материнский язык. А не правда-ли, я очень хорошо сделала, что обратилась к мисс Пинкертон с французским комплиментом? Пусть ее беснуется, как фурия. Vive la France! Vive Bonaparte!

Подобные восклицания, должно заметить, считались в ту пору самым нечестивым злословием в устах всякой честной Англичанки. Сказать "Vive Bonaparte" значило почти то же, что пожелать многая лета Люциферу и его нечестивым легионам. Мисс Амелия затрепетала.

- Ах, Ребекка, Ребекка, как вам не стыдно питать в душе такие нечестивые мысли! воскликнула мисс Седли.

- Vive Bonaparte, и да погибнет старая девка! вскричала мисс Шарп.

- Мщение великий грех, мой ангел.

- Может-быть; но я совсем не ангел.

И, сказать правду, титул ангела никаким образом не мог примениться к мисс Ребекке Шарп.

Коляска между-тем медленно продолжала катиться по правому берегу Темзы. Подруги разговаривали все в таком же тоне, обращая речь на свежия воспоминания пансионской жизни. Приведенный нами отрывок из этой беседы характеризует некоторым образом нравственные свойства мисс Ребекки Шарп, и читатель, конечно, догадался, что она порядочный мизантроп или, если угодно, мизогинист потому-что мужчины еще не входили в круг её наблюдений, и стало-быть не могли сделаться предметом её ненависти. Все обходились с нею дурно; сказала сама Ребекка, и мы в свою очередь уверены, что если какая-нибудь особа, мужского или женского пола, подвергается дурному обхождению в каком бы то ни было обществе, значит, она сама, так или иначе, заслуживала это обхождение. Мир, по нашему мнению, то же что зеркало, в котором каждый видит отражение своего собственного лица. Бросьте на ного сердитый взгляд, и он в свою очередь будет хмуриться на вас; улыбнитесь ему, и он тоже подарит вас добродушною улыбкой. Всякой мизантроп, кто бы он ни был, виноват прежде всего сам, и отнюдь не имеет безъусловного права жаловаться на толпу и презирать людей: это аксиома в моих глазах. Что касается до мисс Ребекки, достоверно по крайней мере то, что она никому и никогда не делала никакого добра в том обществе, среди которого жила: что жь мудреного; если две дюжины девочек не имели в свою очередь ни малейшей привязанности к этому мизантропу в женской юбке?

Отец мисс Шарп был художник, и давал несколько времени уроки в учебном заведении мисс Пинкертон. Это был смышленый малый, весельчак, беззаботный поэт, с решительной наклонностью занимать деньги, где ни попало, и пропивать их в первом трактире. Пьяный, он обыкновенно шумел в своей квартире, и проспавшись на другой день с головною болью, сердился на человечество вообще и на художников в особенности, не умевших по достоинству оценить его артистического таланта. Так-как он мог содержать себя не иначе как с величайшим трудом, и притом лишился почти всякого кредита между трактирщиками предместья Сого, где была его квартира, то, для поправления своих обстоятельств, он придумал жениться на Француженке, отставной оперной девице, потерявшей свое место. Плодом этого брака была мисс Ребекка, не считавшая, впрочем, нужным объяснять со всеми подробностями свое происхождение с матерней стороны. Она рассказывала первоначально, что предки её с матерней стороны были какие-то Entrechats, известные всей Гасконии по древности и благородству своего рода. Это служило предметом гордости для мисс Ребекки. Замечательно, впрочем, что, по мере возвышения своего на почетных ступенях общественной лестницы, мисс Шарп постепенно возвышала геральдическое достоинство своих предков.

Мать Ребекки была женщина довольно образованная, и её дочь говорила по-французски как природная Парижанка. Это обстоятельство, редкое между Англичанками, доставило ей доступ в академию мисс Пинкертон. Когда мать Ребекки умерла; мистер Шарп, предчувствуя и свою близкую смерть, написал к мисс Пинкертон патетическое письмо, в котором рекомендовал сироту её просвещенному вниманию и покровительству. Вслед затем, он сошол в могилу после третяьго припадка delirii trementis. Ребекка, которой в эту пору было уже семнадцать лет, явилась на Чизвиккский проспект, и поступила пепиньеркой в заведение мисс Пинкертон. Она обязалась говорить по-французски с молодыми девицами, и в замен этого, ей предоставлено право слушать бесплатно профессоров Чизвиккской Академии. Это заведение давно было известно мисс Шарп, потому-что она часто ходила туда при жизни отца.

Ребекка была низка ростом, худощава, бледна, с волосами золотистого цвета и с глазами, почти постоянно-опущенными в землю; но эти глаза, зеленые и большие, имели силу до того привлекательную, что от них чуть не сошол с ума молодой оксфордский студент, некто мистер Крисп, отрекомендованный своею маменькой в заведение мисс Пинкертон, где он должен был преподавать эстетику молодым пансионеркам. Уже влюбленный юноша написал нежное послание предмету своей страсти; но, к несчастью, записка была перехвачена из рук неловкой торговки пирогами, и нежная страсть должна была погаснуть при самом разгаре. Мистрисс Крисп, извещенная об опасности, немедленно взяла к себе обратно неопытного преподавателя эстетики, и спокойствие, разрушенное на несколько времени в "Академии благородных девиц", скоро было возстановлено на прочных основаниях. Мисс Шарп получила строжайший выговор от содержательницы пансиона, хотя было доказано неоспоримыми фактами. что она ни разу не имела счастья говорить с господином Криспом.

В обществе взрослых и высоких пансионерок, Ребекка Шарп казалась настоящим ребенком; но бедность и нужда преждевременно развили её мозг. Нередко разговаривала она с кредиторами своего отца, и удачно успевала выпроваживать их за двери; нередко своими ласками вкрадывалась она в доверенность мелочных лавочников и купцов, отпускавших им в долг свои товары. Отец гордился остроумием маленькой дочери, и с удовольствием рекомендовал ее своим буйным товарищам, приходившим в его квартиру фантазировать за бутылками артистических напитков. Часто молодая девушка сидела с ними за одним столом, прислушиваясь к таким речам, которые должны быть слишком чужды детского уха. После всего этого, Ребекка имела, конечно, полное право сказать:

- Никогда я не была девочкой, и никогда не ощущала детских чувств. Восьми лет от роду, я уже была женщиной в полном смысле слова.

О мисс Пинкертон! Зачем вы так неосторожно заключили в свою клетку эту опасную птичку?

Но великие женщины, так же как и малые, подвергаются иногда непростительным ошибкам. Мисс Пинкертон в простоте сердечной воображала, что дочка рисовального учителя самое кроткое, слабое и беззащитное создание в подлунном мире, потому-что Ребекка с неподражаемым искуством разыгрывала роль d'une fille ingenue всякий раз, как удавалось ей побывать в Чизвикке. Семирамида считала ее скромным и невинным ребенком, и раз, в один прекрасный вечер, это случилось за год до окончательного поступления Ребекки в Академию благородных девиц: ей было тогда шестнадцать лет, мисс Пинкертон с величественною важностью подарила ей куклу, конфискованную собственность мисс Суиндль, которая осмелилась заниматься своим сокровищем в учебные часы. О, если бы видела мисс Пинкертон, как Ребекка и её отец, по возвращении домой, хохотали целый вечер над этой куклой, делая из неё каррикатуру самой основательницы благородного пансиона! Ребекка наряжала куклу собственными руками, вздергивала ей нос, разговаривала с нею как пансионерка с своей начальницей, и заставляла ее выделывать самые уморительные фарсы. С этой поры все предместье Сого, от мелочного лавочника до чумазого мальчишки из харчевни, знали почтенную мисс Пинкертон в образе куклы мисс Ребекки. Молодые живописцы, собиравшиеся у своего ветерана, расспрашивали, по обыкновению, Ребекку, о здоровье мнимой старухи Пинкертон, и веселились на-славу после её остроумных ответов. Однажды Ребекка удостоилась прогостить целую неделю на Чизвиккском проспекте: Джемима подчивала ее разными сластями, ласкала как бедную сиротку, и даже подарила ей на дорогу несколько серебряных монет. И что же? По возвращении домой, мисс Шарп соорудила себе другую куклу, представлявшую мисс Джемиму в самом каррикатурном виде! Эстетическое чувство смеха, очевидно, одерживало верх над чувством благодарности в сердце дочери оперной актрисы.

Наступила наконец пора, когда мисс Ребекка Шарп водворилась окончательно в "Академии благородных девиц". Строгая формальность неприятна была молодой девушке, привыкшей к цыганской жизни с своими покойными родителями. Урочные часы вставанья, молитв, обедов и прогулок, распределенных с математическою точностью, надоели ей до того, что она поминутно вздыхала о своей прежней жизни, и все воображали, что мисс Ребекка грустит неутешно о потере своего отца. Ей отвели каморку на чердаке, где часто слышали как она рыдает по ночам. Она точно рыдала от злости, но не от печали. Никогда не случалось ей жить в обществе женщин: её отец, несмотря на свое не совсем безъукоризненное поведение; был человек с талантом, и его разговор нравился ей в тысячу раз больше, чем болтовня всех этих девиц, молодых и старых, с которыми теперь связала ее судьба. Она ненавидела всех вообще и каждую порознь, за исключением мисс Амелии Седли, к которой чувствовала искреннюю привязанность. Ктому же предпочтение, которое отдавали перед ней другим молодым девицам, раздирало её сердце мучительной завистью.

- И отчего эта девчонка так высоко поднимает нос? говорила она об одной из воспитанниц мисс Пинкертон.

Едва прошол год, и уже мисс Ребекка Шарп решилась, во что бы то ни стало, и как бы ни стало, вырваться из "Академии благородных девиц". В голове её образовались и созрели связные планы относительно будущей судьбы.

Однажды, в отсутствие девиц, Ребекка села за фортепьяно и сыграла несколько новых и трудных пьес с таким совершенством, что мисс Пинкертон предложила ей давать музыкальные уроки в младшем классе: это освободило бы ее от платы музыкальному учителю. Но, к величайшему её изумлению, мисс Шарп сделала решительный отказ.

- Я живу здесь для того, чтоб говорить с детьми по французски, сказала она смелым и решительным тоном, не мое дело давать им музыкальные уроки и сберегать для вас деньги! Платите мне, если угодно, за каждый урок, и я буду учить.

Мисс Пинкертон принуждена была уступить; и с этого дня перестала любить мисс Ребекку Шарп.

- Никто и никогда, в продолжение целых тридцати пяти лет, не смел в моем доме идти наперекор моим распоряжениям! воскликнула мисс Пинкертон, озадаченная дерзостью молодой девицы. Я пригрела змею на своей груди!

- Змею, какой вздор! воскликнула в свою очередь мисс Шарп. Вы взяли меня, потому-что рассчитывали употребить с пользой в своем заведении; вот и все тут. Между нами нет и не может быть вопроса о взаимной благодарности. Я ненавижу это место и хочу его оставить по своей доброй воле. Вы не принудите меня делать то, к чему я не обязывалась.

- Вы забываетесь, мисс Ребекка!

- Дайте мне денег, и отпустите меня на все четыре стороны, если угодно. А всего лучше вы сделаете, мисс Пинкертон, если приищете мне место гувернантки.

Мисс Пинкертон раз заблагоразсудила сделать ей публичный выговор в присутствии двадцати-четырех девиц; но Ребекка, при помощи французского диалекта, совершенно сбила с толку раздраженную старуху.

Таким образом, для возстановления порядка в заведении, оказывалось неизбежно необходимым удалить мисс Шарп, и когда этим временем сэр Питт Кроли обратился с просьбой насчет гувернантки, мисс Пинкертон поспешила отрекомендовать мисс Шарп, как девицу ученую, способную преподавать все возможные искуства и науки.

- И что жь такое? говорила мисс Пинкертон. Поведение девицы Шарп преступно только в отношении ко мне одной; но я не могу не согласиться, что её таланты и познания относятся к высшему разряду. Что касается до необыкновенного развития головы этой девицы, я заранее уверена, мисс Шарп сделает большую честь педагогической системе моего заведения. Ктому же, во всяком случае, я сделаю доброе дело, оказав окончательное покровительство бесприютной сироте.

Так кончилась эта достопамятная борьба на Чизвиккском проспекте, продолжавшаеся с.упорным ожесточением несколько месяцов сряду.

Этим временем мисс Амелия Седли вступила в заветный возраст семнадцатилетней девицы, и должна была, по требованию своей матери, возвратиться под гостеприимную кровлю родительского дома. Чувствуя искреннюю привязанность к бывшей пепиньерке, Амелия пригласила ее с собою погостить на неделю в центре английской столицы, и Ребекка без всяких отговорок согласилась на предложение своей подруги.

Так открылся свет для двух молодых девиц. В глазах Амелии, это был совершенно новый, свежий, блистательный мир со всеми радужными цветами у его подножия; что жь касается до мисс Ребекки, свет едва ли имел для неё привлекательность новизны. Много навиделась она и наслышалась в предместьи Сого, еще больше начиталась. Во всяком случае, Ребекка видела теперь перед собой необозримое поле новой жизни.

Между-тем, молодые девушки благополучно проехали через Кенссингтонскую заставу. Амелия, само собою разумеется, еще не успела забыть своих пансионских подруг; но глаза её уже совершенно осушились от слез, и щеки покрылись ярким румянцем, когда перед заставой молодой офицер, заглянув ей в лицо, сказал: "Какая хорошенькая девушка!" Много и долго говорили оне о своих надеждах и мечтах и о том, как оне будут рисоваться на бале у лорда-мэра, куда. нет сомнения, Амелию непременно пригласят.

Но вот; наконец, коляска остановилась у великолепного подъезда. Мисс Амелия выпорхнула как бабочка на плечах чорного слуги, вполне счастливая и довольная судьбой. Самбо и кучер давно согласились между собой, что барышня их прослывет первою красавицей в Лойдоне, и теперь единодушно согласились с этим, мнением и отец и мать, и слуги, и служанки, обступившие свою госпожу в приемной зале.

После первых приветствий и восторгов, Амелия ознакомила свою подругу с устройством дома, и показала ей все свое имение: шкафы, книги, свой ройяль, свои платья, ожерелья, кольца, браслеты, брошки, цепочки, и прочая, и прочая. Она упросила ее принять несколько драгоценных безделок, и дала себе слово выпросить у матери позволение подарить ей белую кашмировую шаль. Почему жь и не подарить? Братец Джозеф привез ей из Индии две кашмировые шали.

Услышав, будто в первый раз, что у Амелии есть братец, Ребекка пришла в истинное умиление.

- Ах, как это должно быть приятно иметь братца! воскликнула она с невинным простодушием, а модна в целом мире, круглая сирота, без родственников, покровителей и друзей!

- Нет, Ребекка, ты не одна, мой ангел, сказала Амелия, я люблю тебя как сестру, и буду всегда твоим нежным, истинным другом.

- Но у тебя есть родители, добрые, богатые, любящие родители, которые дают тебе все, чего ни попросишь. Мой бедный папа ничего мне не оставил, и все мое имение в двух поношенных платьях. Притом, Амелия, у тебя есть брат, милый, нежный брат! Ах, как ты должна любит его?

Амелия засмеялась.

- Как! Разве ты его не любишь? Может ли это быть?

- Люблю, отвечала Амелия, только...

- Только что?

- Только Джозефу, кажется; все равно, люблю я его, или нет. По возвращении из Индии, где пробыл десять лет, он даже не поцаловался со мной. Он добр, конечно, и ласков, но со мной почти никогда не говорит. Кажется, он больше любит свою трубку, чем меня. Мне было только пять лет, когда он уехал в Индию.

- Богат он? спросила Ребекка. Говорят, что все эти индийские набобы ужасные богачи.

- Да, кажется у него огромное имение.

- Давно ли он женат? Его супруга, я полагаю, прекрасная леди.

- Да кто жь тебе сказал, что у него есть супруга? отвечала Амелия улыбаясь. Джозеф и не думал жениться.

- Вот что!!

Очень могло статься, что Амелия говорила об этом еще в пансионе; но Ребекка, по рассеянности, совсем забыла, и ей казалось, что она увидит целую группу племянников и племянниц вокруг своей подруги.

- Ах, как это жаль, что мистер Седли не женат! воскликнула мисс Ребекка. Я так люблю маленьких детей!

- Вот прекрасно! Маленькие дети, я думаю, надоели тебе и в Чизвикке, отвечала мисс Амелия, совсем не подозревавшая такой нежности в своей подруге.

В самом деле, мисс Шарп никогда не обнаруживала особенной привязанности к детям; но можно ли было сомневаться в её искренности? Ей было теперь только девятнадцать лет.

Толпы предположений, надежд, рассчетов, планов, мгновенно. образовались теперь в голове невинной девушки, и все это само собою подводилось бод один и тот же итог, который может быть передан на простой и ясный язык в следующей форме:

- Если мистер Джозеф Седли холостяк и богат, как индийский набоб, то почему же мне не сделаться его женой? Я могу пробыть здесь только две недели; короткий срок; но... попытка не шутка, спрос не беда.

И Ребекка решилась попытаться. Она удвоила свои ласки к Амелии, перецаловала все её подарки, и поклялась на первый случай, что ей не хотелось бы расстаться с нею никогда, во всю свою жизнь. В ту минуту раздался обеденный звонок, и обе приятельницы, сцепившись под руку, побежали вниз. Перед дверью гостиной невольная робость овладела Ребеккой, и она никак не решалась войдти.

- Ах, Боже мой, как бьется у меня сердце! сказала она взволнованным тоном своей подруге.

- Чего жь тут робеть, мой ангел? Не бойся. Папенька такой добрый. Войдем.

И оне вошли.

ГЛАВА III.

Ребекка перед лицом первого неприятеля на базаре житейской суеты.

В гостиной, подле камина, с огромной газетой в руках, сидел рослый, толстый, дюжий мужчина в зеленом сюртуке с большими стальными пуговицами по обоим рядам, в красном, полосатом жилете и щегольских гессенских сапогах с затейливыми кисточками фантастического фасона. При входе молодых девушек, он отпрянул от своих кресел как ужаленный вепрь, и покраснел до ушей. То был мистер Джозеф Седли.

- Здравствуй, братец, сказала мисс Седли улыбаясь. Рекомендую мою подругу, мисс Шарп, о которой я тебе говорила.

С этими словами, она подала руку своему чопорному брату.

- Когда же, сестрица? Хоть убей, не помню... то-есть, оно выходит просто, что... сегодня прекрасная погода, и холод пробирает насквозь. Не правда ли, мисс?

И, проговорив эту сентенцию, мистер Джозеф Седли принялся изо всей мочи разгребать огонь в камин, хотя никто не мог чувствовать холода в половине июня.

- Ах, какой он хорошенький! шепнула Ребекка Амелии довольно громко.

- Будто бы? Ты так думаешь? Я ему скажу это.

- Ни полслова, моя милая, сохрани тебя Бог! сказала мисс Шарп, отскочив назад, как робкая лань.

Мистер Джозеф еще с большим усердием начал разгребать огонь.

- Я еще не благодарила тебя; братец, за твой индийской подарок: прекрасные шали, Ребекка; не правда ли?

- Безподобные! отвечала мисс Шарп, и умильные её глазки обратились на разгребателя углей, который между тем пыхтел, кряхтел, раздувался и краснел почти так же, как угли в камине.

- Но я, Джозеф, не могу тебе сделать такого прекрасного подарка, продолжала сестра, а впрочем, знаешь ли? при выходе из пансиона, я вышила для тебя пару прекрасных подтяжек.

- Какой вздор ты говоришь, Амелия? Что с тобой? вскричал брат, испугавшийся неизвестно каких вещей. Кстати, я уже слишком засиделся, мне пора ехать. Пусть подают мою одноколку.

В эту минуту вошол отец семейства, побрякивая своими печатями; как истый британский негоциант.

- Что здесь у вас, Эмми? сказал он. Зачем понадобилась одноколка твоему брату.

- Он хочет ехать, папенька.

- Куда? Зачем?

- Я обещал сегодня обедать с господином Бонеми.

- Что это за Бонеми?

- Мой сослуживец.

- Но ведь ты сказал матери, что будешь обедать с нами?

- Оно бы, пожалуй, все равно... но в этом костюме, вы видите, не совсем удобно.

- Пустяки, мой милый. Посмотрите, мисс Шарп, разве он дурен в этом франтовском наряде?

Мисс Шарп, как и следует, взглянула на свою подругу, и обе засмеялись самым приятным смехом.

- Случалось ли вам видеть такие прекрасные жилеты в пансионе у старухи Пинкертон? продолжал отец, находивший очевидное удовольствие помучить молодого человека.

- Батюшка!... Ради Бога! восклицал смущенный мистер Джозеф.

- Что, мой друг! Разве я задел за чувствительную струну?

К обществу в гостиной присоединилась теперь мистрисс Седли.

- Послушай, жена, продолжал неумолимый старик, я какими-то судьбами задел за чувствительную струну твоего сына, похвалив его пестрый жилет. Можешь спросить об этом мисс Шарп.

Молодые девушки разразились опять самым приятным смехом.

- Однакожь пора обедать, заключил старик Седли. Ну, Джозеф, подай руку мисс Шарп и веди нас в столовую.

- Для тебя, братец, говорят, приготовлен сегодня превосходный пилав по твоему индийскому вкусу, проговорила Амелия, желавшая, повидимому, ободрить своего брата.

- Что жь ты стоишь, мой милый, как индийский петух? сказал отец. Бери мисс Шарп, а я дотащу этих обеих молодых женщин.

Он взял под руки жену и дочь, и вся компания весело отправилась в столовую.

Если мисс Ребекка Шарп решилась в своем сердце одержать победу над первым попавшимся верзилой, о котором, покамест, ей известно только то, что он мужчина и богат как индийский набоб, то я отнюдь не думаю, милостивые государыни, что вы или я имеем неоспоримое право осуждать молодую девицу. Всем и каждому очень хорошо известно, что ловля женихов, по заведенному ходу вещей, поручается маменькам или тетушкам, которые иной раз для этой только цели и существуют на белом свете; но припомните, что девица Шарп безродная и бесприютная, оставлена в этом отношении на произвол судьбы и, стало быть, надлежало ей самой хлопотать о женихе, или, другими словами, искать суженого-ряженого на распутиях широкого мира... Вы негодуете, милостивые государыни, вы хмуритесь, но скажите, ради Аллаха, зачем с таким неутомимым усердием молодые люди добиваются знакомств и выезжают в свет, если нет у них впереди супружеских целей? Зачем регулярно каждое лето целые группы тётушек, маменек, кузин, сопровождаемых полчищем дочек и племянниц, отправляются на минеральные воды во всех концах подлунного мира? Зачем восемь месяцов сряду танцуют оне до-упада каждую ночь до пяти часов утра?

А кабинетные занятия? Разве даром ваша дочь с нежных лет коверкает свой язык для изучения трех или четырех иностранных языков? Разве даром вы платите по двадцати франков за урок модному музыкальному учителю, который надслживает горло и руки вашего детища два или три раза в неделю? А какая цель имеется в виду при ваших хозяйственных распоряжениях? Зачем почтенные родители так часто меняют мёбли, и ставят ребром последнюю копейку, задавая блестящие балы и вечера с живыми цветами в половине зимы и роскошными ужинами, где шампанское льется через край? Неужели все это делается из бескорыстной любви к человечеству? Fi donc! Вам нужны женихи для взрослых дочек, и балы ваши ничто иное как отчаянная игра в марьяж.

Зачем же мы станем обвинять Ребекку Шарп? Амелия была еще в пансионе, но заботливая маменька устроила для нея, по крайней мере, дюжину лотерей супружеской жизни. Ей, видите ли, надлежало пристроить свою дочку, между-тем как никто в целом мире не мог думать о пристройке Ребекки, для которой, в строгом смысле, жених еще гораздо нужнее, чем для мисс Седли. Во первых, нет, у ней никакого покровителя; а во вторых, мисс Ребекка имеет чувствительное сердце и самое пламенное воображение. Она читала "Арабские Ночи" и сантиментальные романы в новейшем вкусе, со включением географии Гутри. Вот на этом-то основании, мисс Ребекка Шарп, одеваясь к обеду и расспрашивая Амелию о разных разностях относительно её братца, построила в своей фантазии на собственный счет великолепный воздушный замок, с мраморными стенами и с покорнейшим супругом на заднем плане; она еще не видала интересного братца и, стало-быть, фигура его обрисовывалась весьма неясно в этой картине. Уже мысленный взор её блуждал в неведомых областях по ту сторону океана; на плечах её были драгоценные кашмировые шали, на голове богатейший тюрбан, на руках жемчужные браслеты, и вот она, разряженная как пава, едет на слоне, при звуках труб и литавр, во дворец самого Великого Могола. Очаровательные алькаскарские видения! Юность, одна только юность имеет привилегию питать вас в своей душе; и сколько прелестных созданий, кроме Ребекки Шарп, убаюкивают себя этими радужными мечтами!

Джозеф Седли был двенадцатью годами старше своей сестры, мисс Амелии. Он служил в Ост-Индии гражданским чиновником компании, и заведывал сбором пошлин и налогов в Богли-Уолле,- должность почотная и выгодная, где расторопный служака, с некоторою сметливостью, мог в короткое время нажить огромное состояние; ничем не возмутив спокойствия своей совести.

Вы не знаете Богли-Уолла? Так называется местечко, расположонное в прекрасной, уединенной, болотистой, лесистой области, где вы можете стрелять бекасов к своему обеду и охотиться за тиграми, если угодно. Львов и тигров тут целые стада. Рамгендж, средоточие английской администрации, охраняемой достаточным количеством войска, отстоит отсюда на сорок миль; так, по крайней мере, писал Джозеф к своему отцу, когда сделали его сборщиком пошлин. Около восьми лет, мистер Седли прожил в этой глуши совершенно одиноким, и только два раза в год приходилось ему видеть европейские лица, когда отряд, посланный компаниею, приезжал туда за собранными доходами для отправления их в Калькутту.

К счастию, около этого времени, Джозеф начал жестоко страдать растройством печени, и врачи присоветовали ему отправиться на родину, где заранее он расчитывал испробовать все роды наслаждений европейского комфорта. В Лондоне, отдельно от своей семьи, Джозеф нанял для себя великолепную квартиру в модной улице, и жил как веселый холостяк. Перед отъездом в Индию, он был слишком молод для разнообразных столичных удовольствий; зато теперь, по возвращении, он погрузился в них телом и душой. Он разъезжал повсюду в щегольском экипаже, обедал в лучших гостиницах и клубах, посещал театры и не пропускал ни одной замечательной оперы.

Возвратившись в Индию опять, он с величайшим энтузиазмом расказывал своим товарищам об этом счастливом периоде своей жизни, и давал знать кому следует, что он и некто Бруммель были первостатейными львами британской столицы.

Но, говоря таким образом, мистер Джозеф лгал немилосердо. Среди шума столичной жизни, был он одинок точно так же, как в дремучих лесах Богли-Уолла. Единственным его знакомцем был только доктор, принявший на себя обязанность привести в порядок растроенную печень индийского выходца. Джозеф был неповоротлив, ленив, брюзглив, и общество дам смущало его, как школьника, никогда не переступавшего за порог класной залы. Поэтому он редко навещал родительский дом на Россель-Сквере, где часто собиралось множество гостей и где нескромные шутки старика-отца кололи его раздражительное самолюбие.

Мистер Седли никогда не был хорошо одет, несмотря на величайшие вседневные труды украсить свою дюжую особу и придать своей личности величественный, джентльменский вид. Чорный его слуга скопил порядочное состояние от отбракованных статей в гардеробе своего барина. Его туалетный столик загроможден был всеми возможными эссенциями и помадами, изобретенными для возвышения природной красоты, и он перепробовал все возможные корсеты и бандажи для исправления своей неуклюжей талии. Жирный и толстый, он заказывал портному самые узкие платья юношеского покроя и самых ярких, блестящих цветов. Разфранчонный таким образом, как ворона в павлиньих перьях, раздушонный и перетянутый, он разгуливал один по парку или по окрестностям Лондона, и потом один же обедал в каком-нибудь ресторане. Вообще мистер Джозеф был легкомыслен и тщеславен, как молодая девушка, и, быть-может, чрезмерная застенчивость была естественным плодом его чрезмерного тщеславия. Если мисс Ребекка Шарп, при своем первом вступлении в свет умела заинтересовать собою такого джентльмена, то, значит, в ней должно видеть девицу с умом не совсем обыкновенным.

Уже первый её маневр обнаружил мастерское уменье, взяться за дело. Назвав мистера Седли хорошеньким мужчиной, она знала, что Амелия перескажет это матери, которая в свою очередь намекнет об этом мистеру Джозефу, и во всяком случае будет рада, что сын её удостоился такого комплимента. Скажите какой-нибудь Готтентотке, что сын её прекрасен как ангел: она поверит вашему слову и растает, как сальный огарок, от полноты душевного восторга. Материнское самолюбие не имеет никаких пределов, и Ребекка понимала это инстинктивно. Впрочем, комплимент её был произнесен довольно громко, и Джозеф Седли услышал его собственными ушами, услышал - и похвала молодой девушки просверлила все фибры его дюжого тела, и хорошенький мужчина затрепетал от удовольствия. Скоро, однакожь, он одумался и задал себе вопрос: "Ужь не шутит ли надо мной эта смазливая девчонка?.. А впрочем, к чему жь ей шутить?" тотчас же подумал мистер Седли. "Чем же я, в самом деле, не хорош? Нет, чорт побери, немного таких молодцов, как Джозеф Седли". Мы заметили, что мистер Седли тщеславен, как молодая девушка. Великий Боже! Переверните медаль на другую сторону, и молодые девицы, рассуждая о какой-нибудь сестрице из своей среды, будут иметь полное право сказать: "Она самолюбива и тщеславна, как мужчина." Да, милостивые государыни, брадатые создания любят похвалы и комплименты всякого рода почти столько же, как первые кокетки в мире.

Итак, почтенная компания спустилась вниз. Джозеф продолжал краснеть и пыхтеть; Ребекка скромничала и потупляла в землю свои зеленые глазки. Она была вся в белом, и нагия её плечи лоснились как алебастр, изящное олицетворение невинности и простоты, облечонной в девственную форму.

- Надобно будет пораспросить его об Индии, думала Ребекка; других идей нельзя предполагать в этой пустой голове.

Мы уже слышали, что мистрисс Седли приготовила пилав для своего сынка и так называемое curry, самое национальное индийское блюдо, приправленное горячими снадобьями разных сортов. Сели за стол и curry явилось на огромном блюде перед самым носом мистера Седли.

- Что это такое? спросила Ребекка наивным тоном, бросая умильный взгляд на мистера Джозефа.

- Превосходно, сказал красный набоб, пережовывая с величайшим трудом лакомый кусок. Можно подумать, матушка, что вы держите при себе индийскую кухарку. Превосходно.

- Ах, позвольте попробовать: мне хочется знать вкус индийских блюд, сказала мисс Ребекка. Мне кажется, что все должно быть хорошо в этой поэтической стране.

- Удели частичку этого лакомства для мисс Шарп, проговорила, улыбаясь, мистрисс Седли.

Ребекка в самом деле не знала, что такое curry.

- Ну; как вам нравится индийский вкус? спросил мистер Седли.

- Прекрасно! проговорила сквозь слезы Ребекка, начинавшая испытывать отчаянную муку от наперченного куска.

- Прибавьте сюда немножко чили, и вы увидите: кушанье что в рот, то спасибо, сказал Джозеф, заинтересованный этим национальным предметом.

- Чили! Ах, дайте, это должно быть превосходно, проговорила Ребекка, задыхаясь.

Ее соблазнил цвет стручкового перца, который, думала она, служит, вероятно, противодействием жгучему свойству индийского блюда; но вышло на поверку, что вкус чили был совершенно невыносимым для европейской натуры. Кровь запылала в жилах молодой девушки, и ложка выпала из её рук.

- Воды, воды, ради Бога, воды! закричала мисс Ребекка.

Старик Седли разразился громким смехом и, очевидно, любовался страданиями своей гостьи. Как человек, проводивший большую часть времени на бирже, он любил шутки всякого рода, и теперь веселился на-славу.

- Самбо, подай воды мисс Шарп, сказал он, продолжая заливаться отчаянным смехом.

Отеческий хохот заразил и сына, который тоже, с своей стороны, видел в этом обстоятельстве превосходную шутку. Дамы, напротив, улыбались очень скромно, расчитывая весьма основательно, что бедная Ребекка страдает не на шутку. Впрочем, стакан воды с успехом залил огонь, пожиравший её внутренность, и молодая девушка, оправившись от неприятного волнения, проговорила с добродушным и комическим видом:

- Благодарю вас, господа, теперь по крайней мере индийские блюда для меня не новость. Сама виновата: мне бы следовало вспомнить про сливочные торты индийской принцессы, о которых говорится в арабских сказках. Кстати; мистер Седли, кладут ли у вас в Индии стручковый перец в сливочные торты?

Старик Седли принялся хохотать опять, и подумал, что Ребекка девушка не робкого десятка. Джозеф отвечал простодушно:

- Сливочные торты, сударыня? Таких диковинок в Индии не водится. Бенгальские сливки сущая дрянь. Мы обыкновенно употребляем козье молоко, и это, скажу я вам, славнецкая штука!

- Не верьте, мисс Шарп, скоро вы убедитесь, что вся их Индия не стоит вашей улыбки, остроумно заметил старик Седли, вставая из-за стола.

Как-скоро дамы удалились из столовой, старик, сделав выразительный жест, заметил своему сыну:

- Берегись, Джой, эта девчонка как-раз запутает тебя.

- Вот вздор! Видал я и не такие виды, сказал Джой с самодовольным видом. Была одна девушка в Думдуме, лакомый кусочек, нечего сказать; дочь Кутлера; я говорил вам о нем перед обедом; он еще женат на вдове, и служит доктором в артиллерийском полку, славный малый, и дочка его ухаживала за мной два года сряду; да что тут толковать? Муллигетони, тоже чудесный молодой человек, и горазд, что называется на все руки; он судья в буджебуджской ратуше, и скоро, я полагаю, будет заседать в совете; чудесный человек. Так вот, сударь мой, бац-бац любовное ядро, а Квинтин и говорит, - вы еще не знаете Квинтина? Забияка, сударь мой, и молодец с головы до пяток. "Седли, говорит он, то-есть, Квинтин, сударь мой, "держу, говорит, сто против одного, что Софья Кутлер подцепит тебя или Муллигетони; не успеешь; говорит, мигнуть, а дело в шляпе". Пустяки, говорю, куда ей! А портвейн, смею сказать, превосходный. Из какого погреба, сударь мой?...

Легкий храп был единственным ответом; почтенный негоциант успокоился в.сладком сне, и конец джозефовой истории скрылся под спудом на этот день. Джозеф Седли, должно заметить, был чрезвычайно разговорчив в обществе мужчин, и эту самую историю он расказывал больше двадцати раз своему доктору, мистеру Голлопу, когда тот приходил осведомляться насчет его печени.

Принужденный, по предписанию врача, соблюдать строгую диэту, Джозеф Седли удовольствовался на этот раз только полубутылкою портвейна, за исключением двух стаканов ост-индской мадеры, выпитой в продолжение обеда. Для освежения желудка, он скушал также тарелку малины с сахаром и сливками, и дюжину кондитерских пирожков, лежавших перед ним. Кончив этот десерт, молодой человек погрузился в глубокую думу насчет молодой девушки, побежавшей наверх с его матерью и сестрой.

- Веселая креатурка, нечего сказать, думал Джозеф Седли, и умна; и мила, и остроумна. Как она смотрела, когда я поднял за столом её платок! А она, как нарочно, роняла его два раза. Кто это поет в гостиной? Уф! заливается как канарейка. Пойду, посмотрю.

Но вдруг скромность и застенчивость обуяли его с неимоверною силой. Он призадумался, и стал среди комнаты в нерешительной позе. Отец его храпел, шляпа лежала в зале на столе; одноколка стояла у подъезда: великий соблазн!

- Нет, ужь поеду лучше в балет, сказал Джозеф Седли, и на цыпочках выюркнул из комнаты, не потревожив своего почтенного родителя.

- Джозеф уехал, маменька! вскричала Амелия, смотревшая на улицу из окна гостиной, между-тем как Ребекка сидела за фортепиано.

- Это вы спугнули его, мисс Шарп, сказала мистрисс Седли. Бедный Джой, долго ли он будет так робок?

ГЛАВА IV.

Зеленый шолковый кошелек.

Панический страх бедного Джоя продолжался два или три дня, и в этот промежуток он не навещал родительского дома. Ребекка ни раза этим временем не заикнулась о мистере Джозефе. Зато она была преисполнена почтительной благодарности к мистрисс Седли, и восхищалась с детскою наивностью всеми чудесами, какие ей показывали. Она дивилась всякой безделице в модных магазинах, и утопала в океане наслаждений, когда сидела в театральной ложе с своей подругой, глядя на великолепный спектакль.

Однажды у Амелии разболелась голова, и она не могла выехать на вечер, куда приглашены были обе молодые девицы. Ребекка ни за что не решалась оставить свою подругу.

- Как, мой ангел, оставить тебя в этом положении! восклицала она из глубины души. Никогда, никогда! Не ты ли в первый раз показала бедной сироте, что такое счастье и любовь в её жизни?

При этом глаза ея, орошонные слезами, устремились к небу, и мистрисс Седли благодарила судьбу, что дочь её отыскала подругу с таким благородным сердцем.

Старик Седли до страсти любил шутки всякого рода, и воображал себя первейшим остряком в своем кругу; мисс Шарп наивно улыбалась при каждом его слове, и этим невинным средством умела в короткое время привлечь к себе благосклонность старика. Но не одни представители дома полюбили молодую и прекрасную гостью. Ребекка оказывала глубочайшее сочувствие к мистрисс Бленкиншоп, домовой ключнице, и при каждом случае удивлялась необыкновенному её искусству приготовлять малиновое варенье. Обращаясь к чорному слуге, она величала его не иначе как "сэр" или "мистер Самбо", и нужно было видеть; с какою ловкостью извинялась она перед горничной, когда по звонку колокольчика та приходила в её комнату. Словом, мисс Шарп угодила всем, и все были без ума от мисс Шарп.

Однажды, пересматривая рисунки, привезенные Амелией из пансиона. Ребекка вдруг залилась горькими слезами, и поспешно оставила комнату. Это было в тот день, когда Джозеф Седли подкатил опять на своей одноколке к родительскому дому. Амелия побежала за своей подругой, и через минуту воротилась в большом волнении, узнав причину её внезапной грусти.

- Отец ея, вы знаете, маменька, был у нас в Чизвикке рисовальным учителем, и при взгляде на мои рисунки, она живо припомнила, как он поправлял их. Печальные воспоминания для бедной сироты!

- Какая чувствительность! какое нежное сердце! воскликнула мистрисс Седли.

- Не мешало бы ей пробыть у нас еще недельку, сказала Амелия.

- Она демонски похожа на мисс Кутлер, которую я знавал в Думдуме, только гораздо лучше ея; надобно сознаться, заметил Джозеф Седли, бывший свидетелем всей этой сцены. Софья Кутлер теперь вышла замуж за лекаря артиллерийского полка, а то; бывало, мы того... Знаете ли; маменька? Однажды приятель мои Квинтин вздумал держать пари...

- Мы знаем эту историю, Джозеф, сказала Амелия улыбаясь. Пересказывать нет надобности, а ты лучше упроси маменьку написать письмо к какому-то сэру Кроли, чтоб он не торопился брать от нас Ребекку.

- Что это за Кроли? Сын его не служил ли у нас в Индии в драгунском полку? В таком случае, я с ним знаком.

- И прекрасно, стало-быть, ты можешь написать сам... но вот и Ребекка; какие у неё заплаканные глаза!

- Мне теперь лучше, покорно вас благодарю, сказала молодая девушка, почтительно цалуя протянутую руку мистрисс Седли. Как вы все добры ко мне! Да, все, прибавила она с невинной улыбкой, кроме вас, однакожь, мистер Джозеф.

- Кроме меня! воскликнул Джозеф в величайшем испуге. Великий Боже! как это, кроме меня, мисс Шарп?

- Точно так. Не жестоко ли было с вашей стороны запотчивать меня этим ужасным блюдом? Да, мистер Джозеф, вы ко мне совсем не так добры, как ваша сестрица.

- Не мудрено: брат еще не знает тебя, как я, возразила Амелия.

- Он узнает вас и полюбит больше всех нас; за это ручаюсь, сказала мистрисс Седли.

- А пилав был превосходный, совершенно в индийском вкусе, сказал Джой серьёзным тоном. Недоставало разве лимонной кислоты немножко; но это может различить только знаток.

- Как понравились тебе чили?

- Демонски-хороши. Ох, как же вы заплакали, мисс Шарп! воскликнул Джой, припоминая смешную сторону этого обстоятельства, и разражаясь внезапно громким хохотом, который, однакожь, кончился мгновенно, без дальнейших последствий.

- Вперед, надеюсь, вы меня не проведете, мистер Джозеф, сказала Ребекка, когда они спускались по лестнице в столовую; я не воображала, что мужчины так любят дурачить бедных девушек.

- Мисс Ребекка, клянусь, я не думал нанести вам ни малейшего оскорбления!

- Верю и без клятвы, что вы благороднейший человек, мистер Джозеф.

И она слегка пожала его руку своею маленькой ручкой; но тут же оробела и, отпрянув назад, взглянула сперва на его лицо, и потом на узоры на коврах. Сердце молодого человека забило сильную тревогу.

Это был уже значительный шаг вперед и, я знаю, некоторые леди готовы будут осудить мою нескромную героиню; но прошу припомнить еще раз, что бедная Ребекка должна была собственными средствами устроивать свою судьбу. Если нет у вас слуги, вы поневоле сами метете свою комнату и чистите платье собственными руками; если у молодой красавицы нет маменьки, она поневоле изворачивается собственными средствами, заискивая на всякой случай благосклонное внимание молодых людей. И как это хорошо; что женщинам не суждено в этом мире гораздо чаще обнаруживать над нами свою непосредственную власть! При другом порядке дел; мы были бы решительно беззащитны перед ними. Пусть женщина сама обнаружит свою склонность и, я убежден, мужчина падет к её ногам, хотя бы она была безобразна и стара. И это я утверждаю как положительную истину, возведенную на степень аксиомы в моих глазах. Итак поблагодарим судьбу за существующий порядок; невесты наши то же что дикие зверки в дремучем лесу. Оне сами не сознают своей силы. Не будь на свете тетушек и маменек, мы бы погибли невозвратно.

- Чорт меня побери! думал Джозеф, переступая за порог столовой, начинается опять со мной та же история, что в Думдуме, когда я волочился за мисс Кутлер. Неужели и теперь голова моя пойдет кругом!

За столом мисс Ребекка Шарп шутила чрезвычайно нежно, и делала весьма утонченные намеки на геройскую осанку индийского набоба. Что тут удивительного? Теперь она была почти как своя в гостеприимной семье, и молодые девушки любили друг друга как родные сестры. Это всегда бывает, когда две незамужния особы сходятся вместе в одном доме на десять дней.

Амелия, повидимому, совершенно вошла в планы своей подруги, и старалась усердно запутать индийского набоба. Теперь весьма кстати пришло ей в голову давнишнее обещание любезного братца.

- Помнишь ли, Джозеф? сказала она, ты когда-то обещал взять меня с собой в воксал.

- Очень помню, отвечал набоб, это было в прошлую пасху, корда ты приезжала из пансиона.

- Стало-быть, теперь ты можешь сдержать свое слово: мы поедем с Ребеккой.

- Ах, как это будет хорошо! воскликнула Pебекка с детской наивностью, хлопая своими маленькими ручками.

Но тут она опомнилась и, укротив свой восторг, потупила глаза в землю.

- Сегодня я не могу, сказал Джозеф.

- Ну, так завтра, это будет все-равно, возразила сестра.

- Завтра мы не обедаем дома, заметила мистрисс Седли.

- Неужели ты думаешь, мой друг, что я на старости лет потащусь в воксал? сказал старик Седли, я бы советовал и тебе не думать о таких пустяках.

- Как же отпустить детей одних? возразила скромная супруга.

- Они будут не одни: Джозеф не маленький осел!

При этом остроумном замечании, даже мистер Самбо за буфетом разразился неистовым смехом. Самолюбие набоба страдало невыносимо.

- Что с тобой, Джой? Растегни корсет, любезный, продолжал неумолимый старик, спрысните его водой, мисс Шарп, не то он упадет в обморок. Или, всего лучше, отнесите его наверх, мисс Шарп. Бедный ребенок! Отнесите его, он ведь легок как перо.

- Батюшка! Что вы под этим разумеете? проревел мистер Джозеф.

- Самбо, приведи слонов для мистера Джозефа, не то его сам чорт не своротит с места!

Видя однакожь, что молодой человек готов расплакаться от внутренней пытки, старый шутник приостановил свой смех и, протягивая руку сыну сказал:

- Ну, помиримся, любезный, на бирже все обстоит благополучно, и слонов я не стану требовать для тебя. Самбо, принеси нам бутылку шампанского. Такого вина, мой друг, тебе не продадут в Калькутте ни за мильйон.

Пять бокалов шампанского возстановили совершеннейшим образом спокойствие в душе мистера Джозефа; он повеселел, развернулся и повторил свое торжественное обещание отправиться с девицами в воксал.

- Надобно, однакожь, приискать еще кавалера, сказал старик, обращаясь к своей супруге; Джой, без сомнения, забудет сестру, и она пропадет в толпе. Мисс Шарп, конечно, завладеет им одна на весь вечер. Написать записку к Джорджу Осборну.

При этом имени, я не знаю почему, мистрисс Седли взглянула на своего супруга и засмеялась. Глаза мистера Седли заморгали неописанно лукавым образом, и он взглянул на мисс Амелию. Амелия опустила голову и раскраснелась, как-только умеют краснеть семнадцатилетния девицы, но Ребекка Шарп сохраняла совершеннейшее присутствие духа: она краснела только один раз в жизни, когда девочкой семи лет ей удалось унести из буфета кусок пирога.

- Пусть лучше Амелия напишет сама, сказал отец, и Джордж Осборн явится перед ней, как лист перед травой. Кстати, он полюбуется на её почерк, и увидит, что мы не напрасно прожили шесть лет у старухи Пинкертон. А помнишь ли, Эмми, когда ты в первый раз нацарапала ему записку с граматическими ошибками?

- О, это было давно, папенька! сказала Амелия.

- А мне кажется не дальше как вчера, сказала мистрисс Седли своему супругу; ах, Боже мой; как скоро летит время, Джон, и как скоро мы стареемся, мой друг!

В этот вечер, в малиновой комнате второго этажа, где стояла постель на высоких столбах, завешенная со всех сторон розовым ситцом с индийскими узорами, мистрисс Седли, в частной аудиенции, сообщила своему супругу несколько замечаний относительно его жестокого обращения с сыном.

- Право, мой друг, ведь это безчеловечно с твоей стороны, сказала мистрисс Седли, что за удовольствие находишь ты мучить молодого человека?

- Послушай, моя милая, возразил супруг в защиту своего поведения, Джой мелочен до крайности, и тщеславен гораздо более, чем ты была тщеславна в свое время, а это слишком много! Ну, это совсем другая статья; тебе простительно было лет за тридцать назад, в тысяча-семьсот-восьмидесятом, например, ты имела некоторое право. Я и не спорил, потому-что это была в порядке вещей; но я терпеть не могу этой суетности, этого приторного жеманства, которое на-беду замечаю в своем сыне. Это, ведь, из рук вон, мой друг: детина только и думает о себе, воображая, что он первый красавец в мире. Мы еще наживем с ним бездну хлопот; помяни мое слово. Вот теперь волочится за ним подруга Эмми, прехитрая девчонка; сколько я вижу; не она, так другая, а ужь он непременно попадет в просак. Этому человеку суждено быть жертвой какой-нибудь кокетки: это для меня ясно как день. Еще надобно благодарить судьбу, что до сих пор он не вывез к нам из Индии какую-нибудь чорную невестку; но будь уверена, мой друг, его непременно подцепит первая кокетка, которой вздумается обратить на него свое внимание.

- В таком случае, завтра же мы отправим на место эту девушку, сказала мистрисс Седли взволнованным тоном. Было ясно, что опасения супруга казались ей довольно основательными.

- Зачем же, мой друг? Не она, так другая, это совершенно все-равно. У Ребекки, по крайней мере, белое лицо, и этим надобно дорожить. По мне, впрочем, все-равно, на ком бы он не женился. Пусть хлопочет о себе сам.

Голоса супругов постепенно смолкли, и сменились весьма не гармоническим храпом. Был час за полночь, как возвестил об этом уличный ночной сторож; дом негоцианта Джона Седли на Россель-Сквере погрузился в глубокий сон.

Утро вечера мудренее, и поутру добрая мистрисс Седли совершенно выбросила из своей головы грозные мысли в отношении к мисс Шарп. Материнская ревность, очень естественная и даже похвальная в известных случаях, уступила на этот раз свое место тихой и нежной привязанности, которую невольно внушила к себе почтительная девушка; одаренная такими блистательными талантами. Немедленно отправили просьбу к сэру Питту Кроли, и в тот же день получили вожделенную отсрочку для мисс Ребекки Шарп.

Все, казалось, содействовало к благополучию молодой девушки, и самые стихии природы, повидимому, работали с нею за одно, хотя Ребекка думала сперва, что оне вооружаются против нея. Гром и молния как нарочно разразились в тот самый вечер, когда молодые люди должны были отправиться в воксал. Стариков не было дома: они обедали в этот день у богатого негоцианта в Гайбери-Борне. Moлодые люди, отложив поездку в воксал, остались дома, и с ними был теперь мистер Джордж Осборн, явившийся по приглашению на Россель-Сквер. Мистер Осборн, казалось, рад был счастливому обороту дела, избавившему его от необходимости любезничать в душном воксале. Он и Джозеф Седли, заседая после обеда в столовой, tete-a-tete, выпили значительную порцию портвейна, при чем веселый Джой расказал множество забавных анекдотов из индийской жизни, потому-что, как мы заметили, был он чрезвычайно разговорчив в обществе мужчин. Затем, мисс Амелия Седли хозяйничала в гостиной; все были веселы и довольны, и все единогласно объявили, что гром и молния оказали им на этот раз чрезвычайно важную услугу.

Джордж Осборн, крестник старика Седли, был почти членом семейства в его доме. В своем детстве он и жил на Россель-Сквере. Младенцом шести недель, он получил в подарок от Джона Седли серебряную чашку, и потом еще через шесть недель Джон Седли подарил ему коралловую погремушку с бубенчиками и золотыми колокольчиками. В первые лета юности, маленький Джордж приезжал на святки и каникулы гостить к своему крестному отцу, и он очень хорошо помнил, как в этот период времени, однажды, при возвращении в школу, Джозеф Седли отколотил его за какую-то проказу: ему было тогда десять лет, и Джозеф казался перед ним огромным детиной. Словом, Джордж Осборн был домашним человеком в этом почтенном семействе в Россель-Сквере.

- Помнишь ли, Седли, сказал мистер Осборн, как ты окрысился на меня однажды, когда я отрезал кисточки от твоих гессенских сапогов? И, Боже мой, как плакала тогда малютка Амелия, упрашивая на коленях своего буяна-братца пощадить маленького Джорджа.

Джой совершенно помнил это характеристическое обстоятельство; но притворился, будто совсем забыл.

- А помнишь ли, как перед отъездом в Индию, ты приезжал проститься к моему отцу? Ты еще дал мне полгинеи и, в добавок, шлепнул меня по голове. Мне казалось, что ты ростом по крайней мере в две сажени и, можешь представить, как я удивился, когда по возвращении из Индии ты оказался отнюдь не выше меня.

- Если мистер Седли давал вам деньги, это показывает, что у него было чувствительное сердце, заметила Ребекка, делая умильные глазки.

- Конечно, и это видно из того, между-прочим, что он отколотил меня за гессенские сапоги, сказал мистер Осборн. Дети никогда не забывают ни подарков, ни колотушек.

- Мне ужасно правятся гессенские сапоги, сказала Ребекка.

Джой Седли особенно дорожил этой статьею в своем щегольском костюме, и комплимент молодой девушки пришолся как нельзя больше по его вкусу. Он величественно протянул свои ноги из-под кресел.

- Мисс Шарп! воскликнул Джордж Осборн, вы, как превосходная артистка, обязаны создать великую историческую картину из этой сцены сапогов, и вот вам программа: Джозеф Седли стоит у крыльца, бросая невыразимо-грустный взгляд на изуродованные кисти; одна его рука в воздухе, а другою он вцепился в воротник моей детской рубашки; перед нами на коленях маленькая Амелия с распущенными волосами и поднятыми к небу руками. Вся картина должна иметь аллегорический смысл, который предоставляется вашей изобретательности.

- Картина будет написана, но не теперь, сказала Ребекка. Я примусь за работу, когда меня не будет больше в этом доме.

Ея голос понизился, глаза потускнели, и каждый должен был увидеть, как грустит бедная девушка при мысли о скорой разлуке.

- Останься с нами подольше, Ребекка, сделай милость, сказала Амелия.

- К чему? Зачем? отвечала мисс Шарп невыразимо-грустным тоном. Какой-нибудь месяц, и тоска... мне будет очень не приятно вас оставить.

И она отворотила свою головку. Амелия заплакала, и старалась сквозь слезы утешить свою печальную подругу; мы уже говорили, что неуместное пролитие слез было единственным недостатком этого слабого создания. Джордж Осборн смотрел на молодых девушек с трогательным любопытством; Джозеф Седли, понурив голову, безмолвно любовался на свои гессенские сапоги.

- Сыграйте нам что-нибудь, мисс Седли... Амелия, сказал мистер Осборн, почувствовавший в эту минуту непреодолимое желание поцаловать молодую девушку, и прижать ее к своему сердцу.

Амелия тоже взглянула на молодого человека с необыкновенной нежностью; но вы жестоко ошибетесь, если подумаете, что юноша и дева только сию минуту влюбились друг в друга. Говоря откровенно, они были предназначены к этой любви с самых нежных лет, и родители уже давно, в семейном совете, провозгласили их женихом и невестой. Этот факт был известен молодым людям. Теперь они удалились в другую комнату, где стояло фортепьяно, и, так-как было довольно темно, Амелия, с детскою невинностью, взяла руку мистера Осборна в свою маленькую ручку, и они дружелюбно уселись на одном из мягких оттоманов. Мистер Джозеф и Ребекка остались одни, с глаза-на-глаз? в гостиной за столом, где мисс Шарп, от нечего-делать, принялась вышивать зеленый, шолковый кошелек.

- Кажется, нет никакой надобности распрашивать о фамильных секретах, сказала мисс Ребекка, молодые люди высказались сами.

- Да, у них ужь давно идет дело на лад, отвечал Джозеф, эта материя конченная. Впрочем, что жь такое? Осборн чудесный малый.

- Сестрица ваша тоже прелестная, предостойная девушка, сказала Ребекка. Счастлив тот мужчина, который удостоился её любви!

И с этими словами, мисс Ребекка Шарп испустила глубокий вздох.

Когда две молодые особы разного пола сходятся вместе, и начинают, как теперь, рассуждать о предметах деликатного свойства, искренность и доверенность между ними установляются без малейших затруднений. Мы, впрочем, не считаем нужным представлять подробный отчот о беседе между мистером Седли и молодой девушкой, вязавшей кошелек; беседа, как можно судить но её началу, не отличалась особенным остроумием или красноречием. Да и часто ли вы встречаете остроумный разговор в дружеских кружках? Только в романах и драматических произведениях предоставляется действующим лицам изливать на своих читателей потоки великолепных острот; но мы пишем не роман... Так-как в соседней комнате занимались музыкой, то Ребекка и Джозеф, для соблюдения приличий, разговаривали втихомолку, хотя, быть-может, эта деликатность с их стороны была в настоящем случае совершенно неуместною.

Почти первый раз в жизни мистер Джозеф Седли был наедине с молодой девушкой. К удивлению своему, он не чувствовал ни малейшей робости, и язык его постепепно расшевелился. Мисс Ребекка предложила ему несколько вопросов насчот Индии, и это подало ему повод расказать множество интересных анекдотов, как относительно этой страны, так и о собственной особе. Он описывал вечера и балы в губернаторском доме и замысловатые средства, которыми поддерживался холод в этой знойной стране; рисовал остроумные каррикатуры шотландских офицеров в индийской службе и, наконец, красноречиво изобразил страшную охоту за тигром, где он сам лично подвергался большой опасности. Ребекка приходили в восторг от губернаторских балов, смеялась от всего сердца над шотландскими офицерами, и пришлав неописанный ужас, когда речь зашла о тигровой охоте.

- Ради вашей матушки, мистер Седли, сказала она, с трудом переводя дух от крайнего испуга, ради всех ваших друзей, дайте мне слово, что вы никогда вперед не будете отправляться в эти страшные экспедиции.

- Что с вами? Что с вами, мисс Шарп? сказал индийский набоб, гордо поправляя накрахмаленный воротник своей рубашки, чем больше опасности, тем больше славы, и такие охоты, скажу я вам, содействуют, некоторым образом, к возвышению духа.

Мистер Седли, сказать правду, всего один только раз участвовал в тигровой охоте, да и то чуть не умер от страха еще прежде, чем увидел лютого зверя. Но расказывая теперь об этом трагическом событии он становился смелее и, наконец, расхрабрился до такой степени, что осмелился даже спросить:

- Для кого это, мисс Шарп, вяжете вы этот шолковый кошелек?

- Для того, кто имеет нужду в кошельке, отвечала Ребекка, подарив своего собеседника очаровательнейшей улыбкой.

Мистер Седли, от полноты восторга; не чувствовал земли под собою, и уже собирался произнести торжественную речь, которая начиналась таким образом: "О, мисс Шарп! как"... но в эту минуту в другой комнате только-что кончилась какая-то ария, мистер Седли ясно расслышал свой собственный голос; покраснел до ушей, и остановился.

- Слыхали ли вы когда что-нибудь похожее на красноречие вашего братца? шепнул мистер Осборн Амелии. Подруга ваша творит, просто, чудеса,

- Тем лучше, я очень рада, сказала мисс Амелия.

Дело в том, что эта молодая девица, как и все дочери общей нашей праматери, была порядочной свахой в душе, и теперь приходила в восторг при мысли, что братец её доедет в Индию с женой. Ктому же, в этот последний промежуток времени, она почувствовала необыкновенную привязанность к Ребекке, и открыла в ней мильйон таких совершенств, которые прежде совершенно ускользали от её внимания на Чизвиккском проспекте. Замечеео давно, и мы подтверждаем торжественно, что привязанность молодых девушек растет не по дням, а по часам. Доказано также немецкими философами, к которым мы питаем глубочайшее уважение, что эта женская "Selmsucht nach der Liebe" иногда испаряется после свадьбы; но мы с своей стороны отнюдь не намерены обвинять за это женский пол. Чего хотите вы, если идеал нежной страсти немедленно превращается в какого-нибудь пузанчика с красным носом, и если... но об этом речь впереди.

Мисс Амелия между-тем истощила весь запас музыкальных арий, и теперь было очень кстати попросить Ребекку занять её место за роялем.

- Вы никогда не стали бы меня слушать, если бы наперед слышали Ребекку, сказала Амелия мистеру Осборну.

- Я готов отдать полную справедливость мисс Шарп, сказал Осборн, но уверяю наперед, что в моих глазах, мисс Амелия Седли первая певица в мире.

- Сейчас вы перемените ваше мнение, сказала Амелия, когда Ребекка подошла к фортепьяно.

Мистер Джозеф Седли был теперь столько учтив, что сам зажог свечи, и поставил их на фортепьяно. Осборн сделал замечание, что гораздо было бы удобнее сидеть в потьмах; но мисс Седли, улыбаясь; уклонилась от удовольствия вести с ним дальнейший разговор, и подошла к своей подруге. Ребекка спела сперва французский романс, в котором мистер Седли не понял ни одного слова; затем несколько национальных песен, бывших в большой моде лет за сорок перед этим. Любовь бедной Сусанны и несчастные похождения голубоокой Марии были, как водится, главнейшими тэмами этих интересных стихотворений. Было бы весьма неосновательно назвать их блистательными с музыкальной точки зрения; но совершенно справедливо, что нежная их мелодия гораздо доступнее и приятнее для национального слуха, чем эти неистовые lagrime, sospiri и бесконечные fйlicita в операх синьора Доницетти.

Чувствительная беседа, приспособленная к случаю, наполняла антракты между песнями, которые даже удостоились благосклонного внимания всей домашней челяди. Кухарка, смазливая горничная, мистер Самбо и степенная мистрисс Бленкиншоп выступили общим хором на лестничные ступени, и с восторгом слушали певицу: разительное доказательство эстетического вкуса, заразившего в наш век даже кухни и подвалы!

В заключение концерта, мисс Ребекка Шарп пропела с особенным пафосом удивительную балладу трагического содержания, которая оканчивалась следующими словами:

И вдруг, с рассветом на заре,

Ушла несчастная сиротка

Из хижины гостеприимной,

Оставив за собой,

И радость, и покой!

При этом, голос Ребекки задрожал, и она с трудом могла произнести последний стих. Похвалы и рукоплескания огласили маленькую гостиную, и все утопали в восторге. Как мелодия, так и содержание баллады удивительно согласовались с положением бесприютной сироты, и каждый в эту минуту сокрушался о ней всем сердцем и душою. Джозеф Седли, без памяти любивший музыку, был теперь в каком-то странном упоении, и глубоко растроган. Его сердце прониклось искренним сочувствием к содержанию трагической баллады. Если бы у него было несколько побольше храбрости, и если бы притом мистер Осборн своим присутствием не помешал свободному излиянию нежных чувств, нет сомнения, холостая жизнь Джозефа Седли пришла бы к своему желанному концу. Но в конце песни Ребекка оставила фортепьяно и, взяв за руку Амелию, поспешно вышла в другую комнату.

В эту минуту мистер Самбо явился с огромным подносом, на котором в симметрическом порядке были расставлены варенья, желе, буттерброты, графины и стаканы, обратившие на себя пристальное внимание Джозефа Седли. Занятые интересными расказами всякого рода, молодые люди совсем не слышали, как подъехала карета, и старики воротились из гостей. В ту пору, когда старик Седли был уже в комнате, мистер Джозеф рисовался перед девицею Шарп, и уговаривал ее красноречивейшим образом скушать ложечку желе для возобновления сил после такого восхитительного, очаровательного труда.

- Браво, Джоз, браво! воскликнул мистер Седли, услышав речь своего сына.

Джозеф пришол в крайнее смущение, и тотчас же поспешил распроститься с родительским домом. В эту ночь он усердно занимался решением вопроса: влюблен он, или нет, в прелестную мисс Шарп. "Как очаровательно она поёт! Как хорошо, чорт побери, говорит по французски!" восклицал мистер Седли, ворочаясь под теплым одеялом в своей постели, "лучше даже, чем губернаторская жена! В Калькутте, нечего говорить, такая жена произведет удивительный эффект. Ну, это ясно, она врезалась в меня по уши, продолжал думать мистер Седли. Что жь? Зачем дело стало? Пусть она бедна; но разве богаче её все эти невесты, которые приезжають в Индию? "Нечего зевать, милашка ты этакой", заключил мистер Джозсф, приветствуя себя нежным титулом; "куй железо, пока горячо, а то, пожалуй, попадешь в такую трущобу, из которой сам дьявол не выручит тебя".

И с этими приятными мечтами он заснул.

Само-собою разумеется, что мисс Ребекка Шарп, воспрянув от сна на другой день, прежде всего предложила себе вопрос: придет, или нет, сегодня индийский набоб? Ея сердце произнесло утвердительный ответ, и не ошиблось; мистер Джозеф Седли явился перед завтраком в радужном блеске своей мужественной красоты. Такой почести еще ни раза не удостоивался от него родительский дом на Россель-Сквере.

Пришол и Джордж Осборн, прекративший весьма некстати утренния занятия мисс Амелии, которая писала двенадцатое письмо к одной из своих подруг. Ребекка деятельно продолжала свою вчерашнюю работу. Когда раздался громовый бой молотка, возвещавший о прибытии индийского сборщика пошлин и податей, мистер Осборн и Амелия обменялись телеграфическими взглядами, и тут же бросили лукаво-многозначительный взор на мисс Ребекку, которая на этот раз действительно покраснела как роза, и безмолвно склонилась над своей работой. Ея локоны в это утро были чудо как хороши и даже соблазнительны в некотором смысле. Легко вообразить, какою нежною страстью запылало и забилось сердце молодой девушки, когда мистер Джозеф заскрипел на лестнице своими гессенскими сапогами, и когда, наконец, предстал он собственной особой в новом жилете и в чудном галстухе из индийской материи первого сорта. Это, можно сказать, была критическая минута для всей компании, и мы не знаем, почему Амелия испугалась больше всех,

Самбо, отворивший дверь и доложивший о прибытии мистера Джозефа, последовал за ним в гостиную с комическою важностью, и представил глазам изумленной публики два превосходные букета цветов, которые, можете вообразить, купил никто другой, как сам индийский набоб, нарочно ездивший за ними на ковент-гарденский рынок. Раскланиваясь и расшаркиваясь, мистер Джозеф подошол к молодым девушкам, и представил каждой из них по букету.

- Браво, Джой! вскричал Осборн.

- Благодарю тебя, милый Джозеф, сказала Амелия, изъявившая готовность поцаловать любезного братца.

Но мистер Джой с непостижимым равнодушием отвернулся от прелестной сестрицы.

- О, небесные, божественные цветы! восклицала мисс Шарп, утопавшая, повидимому, в океане блаженства.

Она их цаловала, прижимала букет к своему сердцу и, в припадке умилительной благодарности, возводила взор свой к потолку быть-может, мисс Ребекка заглянула сперва в букет, и поискала между небесными цветами billet-doux; но этого мы не смеем утверждать заподлино. Записки не было.

- Что, Седли, в Индии у вас не водится обыкновения разговаривать посредством цветов? спросил мистер Осборн.

- Какой вздор! отвечал набоб, устремив гневный взор на мистера Осборна. Очень рад, что вам нравятся цветы: купил их сам в магазине жида Надана. Да вот еще; Амелия, мой друг, я купил в то же время чудесный ананас, который теперь у Самбо. Вели приготовить из него компот: чудесное блюдо в жаркую погоду!

Ребекка обнаружила сильнейшее желание кушать компот из ананаса.

Так начался разговор. обещавший плодовитые последствия; но неизвестно как это случилось, только мистер Осборн незаметно вышел из комнаты, и вслед за мим отправилась Амелия, вероятно для того, чтобы самой наблюдать за приготовлением ананасового компота. Джой остался один с Ребеккой, которая немедленно принялась за свой зеленый кошелек; блестящия иголки неуловимо начали скользить между её тоненькими белыми пальчиками.

- Какую вы без-без-безподобную арию вчера изволили петь, несравненная мисс Шариь! Я, право, чуть не плакал, клянусь честью!

Так, после продолжительной паузы, открыл свою речь сборщик податей и пошлин.

- Я не удивляюсь, сказала Ребекка, у вас нежное чувствительное сердце, мистер Джозеф, и прекрасная душа.

- Я, знаете ли, не спал всю ночь; и мне все грезилась ваша песня. Пропойте еще, мисс Шарп, для меня, сделайте милость.

- Нет, мистер Седли, не теперь! сказала Ребекка с глубоким вздохом.

- Почему же? Оно бы все равно и теперь.

- Нет, право... мои нервы несколько расстроены, и ктому же мне надобно поскорее кончить работу. Помогите мне, мистер Седли, вязать этот кошелек.

И не спросив, каким образом может быть оказана подобная помощь, мистер Джозеф Седли, сборщик податей и пошлин Ост-индской компании, сидел, tete-a-tete, с молодою леди, бросая не нее самые зажигательные взгляды, причем его руки машинально бродили по шолковой ткани, дотрогиваясь повременам до нежных пальчиков мисс Ребекки.

-

В этом романическом положении Осборн и Амелия застали интересную чету, когда они пришли возвестить, что компот из ананаса дожидается их в столовой вместе с другими принадлежностями прохладительного завтрака. мистер Джой только-что начинал постигать организацию шолковых нитей, приспособленных к вязанию зеленых кошельков.

- Сегодня вечером, ma chere, он непременно... вот увидишь, сказала Амелия, пожимая руку своей подруги.

"Была не была, я сегодня в воксале пойду напропалую, чорт меня побери!" думал мистер Джозеф Седли, приготовляясь есть ананасовый компот.

ГЛАВА V.

Друг Доббин.

Неожиданная ссора Коффа с Доббином и её последствия надолго останутся в памяти всех и каждого, кто имел счастие получить воспитание в знаменитом пансионе доктора Свшителя. Доббина первоначально кликали здесь не иначе как Доббин-Хорек; или Кукушка-Доббин, присовокупляя к этому другие энергические эпитеты весьма замысловатого свойства. Это был самый скромный, тихий, чрезвычайно неуклюжий и, повидимому, глупейший из всех молодых джентльменов в учебном заведении доктора Свиштеля.

Отец Доббина был мелочным торговцом в Сити, и носился слух, вероятно справедливый, что он выплачивал за своего сына натурой, а не деньгами, представляя доктору Свиштелю каждую треть, по системе взаимного соглашения, потребное количество сахара, сальных и стеариновых свечь, душистого мыла, чая, изюма, чернослива и других полезных лакомств, необходимых для десерта и приготовления смачных пуддингов. В воздаяние за все эти блага, юный Доббин пользовался привилегией занимать между соучениками последнее место в классе, где сидел он в своих плебейских штанах и сизой куртке, выставляя на показ свой дюжия, огромные кости. То был страшный, роковой день для юного питомца, когда один из юнейших, бегавший в город за секретной покупкой пряников и коврижек, принес своим товарищам неожиданно радостную весть, что он видел собственными глазами у докторского анбара неуклюжую, зеленую фуру, откуда выгружались товары мещанина Доббина, сахарника и маслобоя, торгующего в Сити, на Великорецкой улице, в лавке под нумером таким-то.

С этой поры юный Доббин не имел уже покоя в пансионе доктора Свиштеля. Шутки и насмешки посыпались на него мелкой и крупной дробью без всякого милосердия и пощады.

- Доббин, душа моя, кукушечка-Доббин, говорил один остряк, в нынешних газетах я вычитал приятную новость для тебя. Сахар станут делать из жолтой глины, и отец твой будет туз.

Другой предлагал своим товарищам решить математическую задачу следующего рода:

- Если фунт сальных свеч стоит, по нынешней цене, семь пенсов с половиной, то во сколько можно оценить петуха-Доббина.

Все эти остроты; по обыкновению, сопровождались громким смехом со стороны действительных джентльменов, смотревших свысока на торговлю сахаром и сальными свечами.

- Ведь и твой отец, Осборн, тоже купец, заметил Доббин, в частной аудиенции, черномазому мальчишке, который накликал на него всю эту бурю.

- Неправда. Мой отец джентльмен, и у него есть собственная карета! горделиво отвечал Осборн, бросив презрительный взгляд на товарища.

Таким образом, мистер Вилльям Доббин оставался одиноким в кругу резвых мальчишек, и вел вообще горемычную жизнь. В рекреационные часы; когда весь пансион предавался беззаботному разгулу на докторском дворе, отверженный юноша забивался в уединенный уголок, и соболезновал на-досуге о своей злосчастной судьбе. Надобно отдать справедливость: наши английские школы, преимущественно те, на которые правительство не имеет непосредственного влияния, пропитаны злополучным духом, и я не знаю в Европе ни одной страны, которая в этом отношении могла бы поверстаться с великобританским королевством. Кто из нас не вспоминает с замиранием сердца о болезненно-горестных часах, проведенных на школьной скамейке? Кто в свое время не терпел нравственной пытки над этой негодной латынью, которою, Аллах ведает ради каких причин, забивают нам голову чуть ли не от пелёнок?

И вот, по милости этой латыни, Вилльям Доббин принужден был считаться самым последним учеником в докторском пансионе, где он казался настоящим гигантом между маленькими шалунами, истощавшими над ним силу своих врожденных острот. Вижу будто сейчас, как идет он между ними с своим несчастным букварем, опустив голову в землю и выделывая преглупейшие мины. И чего не делали над ним днем и ночью, в классах и на дворе, в рекреационные часы? Запустить ему в нос снигиря, то есть свернутую в трубочку бумажку с перцом, или засыпать ему рот табаком, когда он спал, считалось сущею безделицой и самою позволительною шуткой. И все сносил терпеливо бедный школьник; иезгой и загнанный в детском кругу.

Совсем другая статья - мистер Кофф. Это был денди в учебном заведении доктора Свшителя. Он пил вино, курил трубку и храбро дрался с мальчишками на улице. По субботам приводили к нему верховую лошадку с щегольским седлом и посеребреной уздечкой. Дома в его комнате стояли огромные ботфорты, в которых он по воскресеньям ездил на охоту. У него были золотые часы с репетицией, и серебряная табакерка, такая же как у самого доктора Свшителя. Он ездил в оперу, и тоном знатока судил об актерах и актрисах. Мистер Кофф, что называется, собаку съел в латинском языке, и мог забросать вас цитатами из Горация и Сенеки. Он писал греческие гекзаметры, и сочинял французские стихи. Все знал мистер Кофф, и не было для него тайн в области искуства и науки. Носился слух, будто он в состоянии за-пояс заткнуть самого доктора Свиштеля.

Среди школы мистер Кофф был, в некоторым смысле, трех-бунчужным пашою, и под его бесконтрольной командой состояли все юные питомцы. Один чистил сапога мистера Коффа, другой бегал для него в лавочку за колбасой, третий имел непосредственный надзор за его гардеробом, четвертый подавал ему шары, когда играли в криккет, и так-далее, все в этом роде. Один кукушка-Доббин состоял постоянно под его опалой, и мистер Кофф презирал его до такой степени, что даже не требовал от него услуг, кроме весьма редких случаев, когда ему лень было позвать к себе достойнейшего слугу.

Но вдруг произошло совершенно-неожиданное столкновение между этими двумя юношами, альфой и омегой докторской школы. Это случилось таким образом: Кукушка сидел один в класной комнате и сочинял письмо домой; в это время Кофф, воротившийся с прогулки, вынул из кармана деньги, и приказал ему бежать в мелочную лавку для покупки тминной коврижки.

- Не могу, сказал Доббин, мне надобно докончить письмо.

- Ты не можешь? сказал Кофф, вырвав документ из рук ослушника, ты не можешь?

Документ содержал в себе черновое письмо, набросанное весьма неискусною рукою, где граматические ошибки рельефно перемешивались с каплями слез, пролитых на бумагу: бедный юноша писал к своей матери, которая любила его нежно, хотя была женою мелочного лавочника и жила в скромном домике на Великорецкой улице.

- Ты шутишь, кукушка, или нет?

- Я говорю серьёзно.

- А почему, желал бы я знать? Разве ты не можешь написать в другое время это глупое письмо?

- Отдай письмо, Кофф; честный человек не должен отрывать чужих тайн.

- Как? Ты смеешь меня учить?

- Я говорю только отдай письмо.

- А я говорю: ступай в лавку.

- Не пойду.

- Так ты не пойдешь! вскричал Кофф, засучивая рукава своей куртки.

- Кофф! Не давать воли рукам, или я задам тебе такого туза... заревел взбешенный Доббин, и тут же схватил свинцовую чернильницу, изъявив таким образом решительную готовность вступить в отчаянную битву.

Мистер Кофф приостановился, опустил рукава, засунул руки в карманы и, сделав кислую гримасу, вышол из комнаты. С этой поры он уже никогда не приходил в личное соприкосновение с Доббином, и только дозволял себе издеваться над ним изподтишка. Эту сцену глубоко сохранил он в своей душе.

Через несколько времени после этого свидания, случилось, что мистер Кофф проходил мимо Вилльяма Доббина, лежавшого под деревом на заднем дворе и углубленного в чтение "Арабских Ночей", которыми он наслаждался всякий раз, как товарищи оставляли его в покое. В этом фантастическом мире привольно развивались его мысли и чувства, независимо от латинской граматики и математических фигур, и на этот раз он забыл, казалось, весь свет, совершая мысленное путешествие с матросом Синдбадом по Жемчужной Долине. Пронзительный крик, раздавшийся в нескольких шагах, вывел его из этой мечтательной страны, где только-что нашол он красавицу Перибану с её волшебным принцем. Доббин открыл глаза, и увидел перед собой Коффа, который тузил мальчишку.

Мальчишка был тот самый, что принес в пансион роковую весть о зеленой фуре; не Доббин не питал вражды в своей душе, по крайней мере, против бессильных малюток.

- Как ты смел разбить бутылку? кричал Кофф маленькому пузырю, размахивая над ним жолтой палочкой, употреблявшейся в игре "криккет".

Мальчишке приказано было перелезть через забор заднего двора, пробежать четверть мили до ближайшого погребка, купить в долг бутылку ананасового пунша, и, воротившись назад, опять перелезть через забор на задний двор, где молодые джентльмены продолжали играть в криккет. Перелезая через забор, юный питомец поскользнулся, сорвался, упал, и бутылка разбилась в дребезги; и пунш пролился, и панталоны его забрызгались, и он предстал перед своего господина со страхом и трепетом, склонив перед ним свою повинную головку.

- Как ты смел, негодный воришка, явиться переда мной в таком виде? А! ты вздумал попробовать сладенький пунш, и притворился, будто разбил бутылку? Я тебя проучу. Протяни свою лапу.

И жолтая палочка взвизгнула в воздухе, и тяжолый удар поразил детскую ладонь. Последовал ужасный стон. Доббин бросил книгу и поднял глаза. Принц Перибану прошмыгнул в сокровенную пещеру с принцом Ахметом; матрос Синдбад взвился в облака на волшебных крыльях, и честный Вильям Доббин увидел перед собой явление вседневной жизни: большой парень колотил малютку без всякой видимой причины и без достаточного основания.

- Ну, теперь другую лапу, ревел Кофф, хорохорясь перед мальчишкой, которого лицо страшно корчилось от нестерпимой муки.

Доббин задрожал и съежился в своей узкой куртке.

- Вот тебе, вот тебе, маленькой чертёнок! вскричал Кофф, и жолтая палочка опять хлопнула по детской ладони.

Еще раз взвизгнула палка, и Доббин быстро вскочил с места. Зачем и для чего, я не знаю хорошенько. Может-быть, ему жаль стало бедного мальчика, или в душе его возникла мысль померять свой силы с этим школьным буяном. Как бы то не было, он вскочил и закричал:

- Прочь отсюда! Не смей трогать этого ребенка, или я тебя...

- А что ты мне сделаешь, болван? спросил изумленный Кофф, остановленный так неожиданно в своей приятной экзерциции. Ну, чертёнок, протяни теперь обе руки.

- Остановись, Кофф, или я проучу тебя так, что ты всю жизнь не забудешь! вскричал Доббин, отвечая только на первую часть сентенции Коффа.

Маленький Осборн, задыхаясь и проливая горькие слезы, смотрел с величайшим изумлением и недоверчивостью на странного богатыря, который с такою непостижимою смелостию вызвался защищать его. Изумление Коффа тоже не имело никаких границ. Представьте себе какого-нибудь великана в медной броне, готового ополчиться против маленького героя, и вы поймете чувствования Реджинальда Коффа.

- После класов мы разделаемся, сказал он, бросив на своего противника такой взгляд, который ясно говорил: "Сделай свое завещание, и поспеши в этот промежуток времени проститься с своими друзьями.".

- Хорошо, быть по твоему, сказал Доббин. Осборн я беру тебя под свое покровительство.

- Покорно вас благодарю, отвечал юный джентльмен, повидимому, забывший на этот раз, что папенька его имеет собственную карету на Россель-Сквере.

Наступил роковой час. Битва, по всем правилам боксирования, должна была производиться на заднем дворе среди площадки, где обыкновенно играли в криккет. Никто не сомневался, что кукушка-Доббин, не принимавший почти ни раза деятельного участия в гимнастических упражнениях своих товарищей, будет побежден и отступит позорно. Уверенный в своих силах, учоный Кофф выступил на середину, веселый и довольный, как-будто собирался танцовать на одном из балов своего отца. Он вдруг подбежал к своему противнику и влепил ему ловких три удара по плечам и по груди. Доббин зашатался и чуть не упал. Площадь огласилась громкими рукоплесканиями; и каждый в эту минуту готов был преклонить колено перед героем, одержавшим победу.

- Ну, пропала моя головушка, если все так у них пойдет, думал молодой Осборн, подходя к своему неловкому защитнику. Отстань, брат, Кукушка, где тебе, да и зачем? сказал он мистеру Доббину. И есть из чего хлопотать? Каких-нибудь два, три бубенчика по ладоням: это ничего, Кукушка, право. Я ужь к этому привык.

Но Доббин, казалось, ничего не слыхал. Члены его дрожали, ноздри расширялись, глаза сверкали необыкновенным блеском, и прежде чем Кофф успел насладиться своим торжеством, он разбежался и ловким ударом всадил ему тумака на самую середину его римского носа. К изумлению всей компании, Кофф пошатнулся и упал.

- Молодецкий удар, нечего сказать, проговорил маленький Осборн тоном знатока. Ай же, Кукушка! Хорошо, любезный, хорошо.

Битва возобновилась с новым ожесточением и Доббин опять одержал блистательную победу. Изумление зрителей увеличивалось с минуты на минуту тем более, что Кукушка-Доббин все эволюции производил левою рукою. Наконец, после двенадцатой сходки, мистер Кофф, повидимому, совершенно потерял присутствие духа и утратил способность защищаться; напротив, мистер Доббин был непоколебим, как столб, и спокоен, как квакер. Тринадцатая схватка увенчалась опять для него блистательным успехом.

- Баста, лежачого не бьют! сказал наконец Доббин, отступая от своего противника, валявшагося перед уиккетом на зеленой траве. Пусть это будет для него уроком на всякой случай; а ты, Осборн, останешься навсегда под моим покровительством и надзором.

Площадь огласилась криком, и все приветствовали победоносного Доббина. Сильный гвалт на заднем дворе пробудил, наконец, внимание самого доктора Свиштеля, и он вышол из своего кабинета разведать, что это за суматоха. Один взгляд на поле битвы объяснил ему сущность дела. Первым его делом было дать строжайший выговор всем вообще и каждому порознь; вторым приказать принести розги для наказания Доббина; уличонного в буйстве. Но мистер Кофф, успевший между-тем подняться на ноги, подошол к доктору Свиштелю, и сказал:

- Виноват во всем я один, милостивый государь: Доббин тут в стороне. Я безвинно колотил одного мальчика и Доббин только вступился за него.

Этой великодушной речью мистер Кафф не только спас своего победителя от розог; но и возстановил совершеннейшим образом свою репутацию в заведении доктора Свиштеля.

В этот же день, юный Осборн отправил в родительский дом письмо следующего содержания:

5-го марта 18... Мамашенька,

"Надеюсь, что ты совсем здорова, милая мамаша, и премного одолжишь меня, если пришлешь сюда круглый пирожок с изюмом и пять шиллингов, которые мне очень нужны. А у нас было сражение между Коффом и Доббином. Ты, ведь, знаешь, мамаша, что Кофф был Петухом в нашем пансионе. Они схватывались тринадцать раз и Доббин совсем заклевал Коффа. Поэтому он будет теперь ужь вторым Петухом; а первым Доббин. Они сражались из-за меня. Кофф начал было куксить меня за то, что я разбил у него кружку с молоком, а Доббин не выдержал и подцепил его на буксир. Кукушка, то есть, так мы до сих пор называли Доббина, потому-что отец его торгует по мелочам в Сити на Великорецкой улице. Маменька, ты ужь прикажи папаше закупать чай и сахар у его отца, потому-что Кукушка сражался из-за меня. Кофф уезжает домой каждую субботу, но нынче не поедет; потому-что у него сизые голуби под обоими глазами. За ним приезжает грум в полосатой ливрее и приводит для него маленькую, белую лошадку Пони. Уговори папашу и для меня купить Пони. а я останусь навсегда

вашим покорнейшим сыном,

Джордж Седли Осборн. "

"P. S. Поцалуй за меня маленькую Эмми. Я вырезал для неё чудесную колясочку из карточной бумаги. "

После этой победы, Вилльям Доббин вдруг поднялся в глазах своих товарищей, и каждый отзывался не иначе как с величайшим почтением о его победе. Титул Кукушки попрежнему остался за ним; но это уже было прозвание, получившее одинаковое значение с Петухом.

- Послушайте, братцы, ведь если рассудить хорошенько; Доббин совсем не виноват, что его отец торгует в мелочной лавке, сказал Джордж Осборн, да и какая нам нужда? Пусть его торгует.

- Что правда, то правда, я давно был этого мнения; заметил один из школьников, и с этого времени уже никто не смел издеваться над Кукушкой.

С этою переменою обстоятельств, изменились к-лучшему и душевные способности Вилльяма Доббина. В короткое время он сделал быстрейшие успехи. Сам мистер Кофф, теперь снисходительный и обязательный, помогал ему доискиваться смысла в латинских стихах, объясняя состав иероглифического синтаксиса в рекреационные часы. Он пособил ему перебраться из низшего класса в средний, где он занял уже далеко не последнее место. При довольно слабом понимании древних языков, Вилльям Доббин обнаружил, однакожь, необыкновенные способности к математическим наукам. К общему удовольствию он сделался третьим учеником по алгебре, и на публичном экзамене перед каникулами получил в подарок французскую книгу. С каким восторгом лавочница мать смотрела на своего возлюбленного сына, когда он, перед глазами многочисленной и блистательной публики, принял из докторских рук "Les Aventures de Telemaque" с надписью: "Domino Gulielmo Dobbino!" Товарищи поздравляли счастливца с дружеским участием, и от всего сердца желали ему всех возможных удовольствий. В эти блаженные минуты КукушкаДоббин не видел земли под собою, и споткнулся по крайней мере двадцать раз, прежде чем окончательно добрался до своего места, Батюшка его, старик Доббин, впервые получивший теперь высокое мнение о своем сыне, дал ему при всех две гинеи, из которых в тот же день юный Доббин устроил прощальный пир для своих друзей. После каникул, он возвратился в школу в блистательном фраке новейшого фасона.

При всем том, юноша скромный и застенчивый, Вилльям Доббин был слишком далек от мысли, чтоб приписать собственному гению такую счастливую перемену в обстоятельствах своей школьной жизни; ему показалось, напротив, что всеми этими благами он одолжон маленькому Джорджу Осборну, к которому с этой поры почувствовал безграничную привязанность, возможную только в фантастическом мире волшебных сказок. Он просто, пал к ногам маленького Осберна, и полюбил его всеми силами своей души. Еще прежде описанной схватки с Петухом, он уже удивлялся Осборну и его блистательным талантам. Теперь он сделался в одно и тоже время его покровителем, слугой, его Пятницой Робинзона Круэо. Он верил душевно, что юный Осборн владеет всеми возможными совершенствами тела и души, и что нет подобного мальчика в целом мире. Он делился с ним своими деньгами, покупал для него перочинные ножички, карандаши, золотые печатки, облатки, песенники, романы и богатые иллюстрированные издания, где на заглавных листах золотыми буквами надписывалось: "Любезнейшему и незабвенному Джорджу Седли Осборну, от его искреннего и преданного друга." Все эти подарки Джордж принимал весьма благосклонно, как приличную дань своим талантам.

-

В тот самый день, когда молодые девушки в сопровождении своих кавалеров должны были отправиться в воксал, поручик Осборн, явившись на Россель-Сквере, обратился к дамам с такою речью:

- Мистрисс Седли, в вашей гостиной, я надеюсь, найдется место для моего друга. Я встретил сегодня Доббина, и от вашего имени попросил его обедать с нами на Россель-Сквере. Это будет превосходный кавалер для наших дам: он почти так же скромен, как Джозеф.

- Скромен, фи! Что за рекомендация! воскликнул индийский набоб, бросая победоносный взгляд на мисс Шарп.

- Я не делаю сравнений, Седли; ты в тысячу раз грациознее моего друга, прибавил Осборн, улыбаясь; на дороге сюда я встретился с ним в Бедфорде, и сказал ему, что мисс Амелия воротилась из пансиона. Он тотчас же обещал ехать с нами в воксал, если вы позволите, mesdames. Я уверил его, мистрисс Седли, что вы уже давно простили его за фарфоровую чашку, которую разбил он у вас на детском бале лет семь тому назад. Вы помните эту катастрофу?

- Как не помнить! Он еще испортил в ту пору шолковое малиновое платье мистрисс Фламинго, сказала мистрисс Седли добродушным тоном; признаюсь, ваш друг порядочный тюлень, да и сестрицы его, кажется, не слишком грациозны. Вчера вечером леди Доббин была с ними на вечере вместе с нами, у Альдермена, в Гайбери. Фигуры чрезвычайно неуклюжия!

- Альдермен, говорят, очень богат, сударыня? спросил мистер Осборн.

- Да, богат. Вам на что?

- Мне бы хотелось посвататься на одной из его дочерей.

- Вам с вашим жолтым лицом? Желала бы я знать, кто за вас пойдет.

- Будто я жолт в самом деле?

- Как померанец.

- Интересно знать, что вы после этого скажете о моем загадочном друге. Доббин три раза выдержал жолтую лихорадку: дважды в Нассау, и один раз в Сент-Киттсе.

- Можете говорить, что хотите: язык без костей; только вы чистый померанец на наши глаза. Не правда ли, Эмми?

Вместо ответа, мисс Амелия улыбнулась и покраснела. Обратив потом пристальный взгляд на бледную, интересную физиономию мистера Джорджа Осборна, и на его прекрасные, чорные, густые, волнистые бакенбарды, она подумала в своем маленьком сердце, что нет и не может быть такого красавца в целой армии трех соединенных королевств.

- Какая мне надобность до физиономии капитана Доббина, сказала мисс Амелия Седли, будь он жолт или чорен, я всегда буду его любить.

Это ужь само собою разумеется. Доббин был друг я защитник Джорджа: как же его не любить?

- Прекрасный служака и чудесный товарищ, хотя никто не назовет сто Адонисом, сказал мистер Осборн, мы все его любим.

И, поглаживая бакенбарды, Джордж Осборн с наивным удовольствием подошод к зеркалу, любуясь на свою особу. Ребекка во все это время не спускала с него глаз.

- Je vous comprends, mon beau monsieur, je vous comprends! думала мисс Шарп.

Взоры их встретились, и они действительно поняли друг друга.

Вечером, когда Амелия, свежая как роза и веселая как жаворонок, рисовалась в гостиной в белом кисейном платьице, приготовляясь к будущим победам в воксале, высокий джентльмен довольно непривлекательной наружности, с большими руками и огромными ногами, сделал ей весьма неловкий поклон, и отрекомендовался другом мистера Осборна. Он был в мундире, со шпагою и в треугольной шляпе.

Приседая и улыбаясь, Амелия с искренним радушием приветствовала мистера Вилльяма Доббина, только-что воротившагося из Вест-Индии, где он выдержал жолтую горячку.

- Боже мой, какое чудное превращение! подумал мистер Доббинн, это ли маленькая девочка, которую еще так недавно я видел в панталончиках и розовом детском платьице?.. И вот она, в полном цвете роскошной красоты, невеста моего друга! Не мудрено пожертвовать и жизнью за такое соединение сокровищ. Счастливый Осборн!

Все это передумал мистер Доббин, прежде чем успел пожать ручку мисс Амелии, и положить на стул свою треугольную шляпу.

Его история по выходе из школы до настоящей минуты, когда мы встретились с ним на Россель-Сквере, весьма проста и обыкновенна, и сметливый читатель, мы надеемся, отчасти угадал ее. Его отец поступил в военную службу, и за необыкновенную храбрость в войне против Французов произведен в полковники герцогом Иоркским. Молодой Доббин, по окончании курса, также записался в полк, и его примеру последовал также Джордж Осборн. Они служили вместе в Вест-Индии и Канаде. Теперь полк их возвратился в Англию. Привязанность капитана Доббина к поручику Осборну нисколько не утратила своей силы, и он любил его больше всего на свете.

Сели за стол. Молодые люди говорили о войне, о славе, о лорде Веллингтоне, о последних событиях в отечестве и за границой. Они пламенели желанием выступить на поприще битвы и вписать свой имена в разряд героев, прославивших отечество. Мисс Шарп приходила в восторг от этих мужественных порывов; Амелия дрожала и чуть не падала в обморок. Мистер Джой расказывал о своих сражениях с тиграми и о том, как волочилась за ним мисс Кутлер; эти повествования не мешали ему пить херес полными стаканами и угождать Ребекке за столом.

После обеда, когда дамы удалились наверх, мистер Джозеф с неизъяснимою быстротою проглотил еще несколько стаканов кларета, и сделался чрезвычайно весел.

- Он зарядил себя порядком, шепнул Осборн Доббину, что жь мы станем делать в воксале!

- Ты бы остановил его, Джордж.

- Зачем? Это его обыкновенная диэта. Он крепок и силен, как бенгальский лев.

Наступил, наконец, заветный час для отправления в воксал, и уже карета стояла у подъезда.

ГЛАВА VI.

Воксал.

Песня моя черезчур проста, монотонна и пошла; я серьёзно начинаю опасаться, не навел ли тоску на своих благосклонных читателей, пробежавших без всякого удовольствия и пользы целые пять глав этой незатейливой истории. Что жь мне делать? Исправиться я никак не могу. Мы забрались в купеческий дом на Россель-Сквере, где добрые люди обедают, завтракают, ужинают, пьют, болтают всякий вздор и даже влюбляются очень скромно, без всяких патетических и потрясающих эффектов. Вот содержание нашей истории: Осборн, возлюбленный Амелии, упросил своего друга пообедать на Россель-Сквере, и отправился в воксал. Джозеф Ceдли влюблен в Ребекку. Женится ли он на ней? Решением этого вопроса мы и должны заняться в этой главе.

Это, однакожь, в некотором смысле, предмет чрезвычайно важный, и мы можем, если захотим, придать ему джентльменскую, или романтическую, или просто шуточную форму. Вообразите, например. что сцена действия, обставленная этими же самыми лицами, переносится на Гросвенор-Сквер: лорд Джозеф Седли пламенно влюблен в княжну Ребекку, а маркиз Осборн запылал возвышенною страстью к Амелии, получившей от герцога, своего родителя, полное согласие располагать своей судьбой.

Или, если угодно, нам ровно ничего не стоит, из аристократических салонов Гросвенор-Сквера спустится в какую-нибудь преисподнюю и описать, например, что делается на кухне мистера Седли. Вообразите вместе со мною, как чорный Самбо влюблен в кухарку (что, впрочем, отнюдь не противоречит действительности), и как он сражается из-за неё с бесстыдным кучером: как мальчишка буфетчик крадет стеариновую свечу, и горничная мисс Седли остается в потьмах. Вступив в эту колею, я мог бы, пожалуй, представить множество презабавных столкновений, не лишонных юмора и комического интереса.

Или, для охотника до раздирательно-трагических эффектов, можно было бы совсем перевернуть эту грязную картину. Представьте, что за горничной мисс Седли волочится какой-нибудь бандит, лютый бандит, сорвиголова. Вот он вламывается в дом честного негоцианта, поражает чорного Самбо и похищает бедную мисс Амелию, лишившуюся чувств. Прелестная дева исчезла из ваших глаз, и вы ужь не увидите ее, как своих ушей, до последних страниц последнего тома, где, разумеется, все оканчивается к общему благополучию. Тут, конечно, была бы пропасть эффектов, и читательница, я знаю, с жадностью ловила бы каждую строку этого литературного произведения. Вообразите, что эта глава начинается таким образом.

НОЧНОЕ НАПАДЕНИЕ.

Ночь была мрачная и бурная, облака сходились, расходились, сталкивались и расталкивались, и, наконец, совсем сгустились и почернели; как... как чернила. Бурный вихрь неистово срывал верхушки труб с кровель домов, и дико завывал по широкому раздолью, разбивая в дребезги черепицы и камни. Ничто не могло устоять против этой страшной борьбы разъяренных стихий природы; ночные стражи, съеживаясь, спешили укрыться в своих конурах, продуваемых ветром, заливаемых сверху и с боков потоками дождя. Громовые удары следовали один за другим, перекатываясь и раскатываясь на необозримом небосклоне. Молнии сверкали убийственными змеями; прорезывая насквозь сизо-багровые тучи. Фонари на улицах загасли, масло разлилось, стекла потрескались во всех нижних и верхних этажах. Один кучер в Соутамптоне, не успевший скрыться в своей конюшне, стремглав полетел с своих козел... куда? Но ураган не дает вестей о судьбе своих жертв и прощальный крик несчастного возницы заглох и замер в душном пространстве. Ужасная ночь, страшная ночь! Все было темно вокруг, как в засмоленной бочке, и не было луны на беспредельном горизонте. Да, так: не было луны. Совсем не было. Не было ни одной звезды. Хоть бы один слабый, мерцающий, перемежающийся лучь из надзвездной тверди, но и того не было. Вечером только, в глубокие сумерки, показала свой лик лишь одна приветная звездочка, но и та сокрылась невозвратно в непроницаемой мгле.

- Раз, два, три!

Это был сигнал главного бандита. Десятки безобразных чучел с грязными рожами выскочили из под моста, и устремились все на один и тот же пункт.

- Ты ли это, Визар? спросил удушливый голос.

- Кто жь, кроме меня! отвечал бандит. Ну; ребята, заряжайте пистолеты, и марш вперед. Ты, Блаузер, пойдешь на кухню, а ты, Марк, в кладовую. Ключнице зажать рот, кучера связать, горничную и кухарку взять с собою. А я, прибавил он свирепым голосом, я посмотрю, что делает Амелия в своей спальне!

Наступила мертвая тишина.

- Ба! Что я слышу? За мной, ребята! заревел Визар.

Ведь это было бы очень хорошо: не правда ли, милостивая государыня? Попытаемся теперь разжидить свой слог розовой водицой.

Маркиз Осборн написал billet-doux, и отправил к леди Амелии своего миньятюрного жокея.

Красавица получила душистую записку из рук своей femme de chambre, Mademoiselle Anastansie.

- Милый маркиз! Как он любезен.

В записке было приглашение на бал к лорду Бумбубун.

- Кто эта прелестная девушка? спросил в тот же вечер индийский принц, Моггичунгук, прикативший из Пиккадилли на шестерке вороных коней. Именем всех купидонов, любезный Седли, представьте меня ей.

- Имя её - мисс Седли, Monseigneur, сказал лорд Джозеф многозначительным тоном.

- Vous avez alors un beau nom, отвечал сиятельный Моггичунгук, торопливо отступая назад с озабоченным видом. В эту минуту он наступил на ногу старого джентльмена, который стоял позади и безмолвно любовался на очаровательные прелести леди Амелии.

- Trente mille tonnerres! закричал старый джентльмен, скорчившис под влиянием agonie du moment.

- Ах, это вы, Monseigneur! Mille pardons?

- Какими судьбами, mon cher! вскричал Моггичунгук, увидев своего банкира. Пару слов, mon cher, намерены ли вы теперь расстаться с вашим жемчужным ожерельем?

- Mille pardons! Я уже продал его за двести-пятьдесят тысячь фунтов князю Эстергази.

- Und das ist gar nicht theuer, potztausend! воскликнул Моггичунгук, и прочая, и прочая, и прочая...

Таким образом, вы видите, милостивые государыни, в каком бы духе могла быть написана эта история, если только автор дал полный разгул своей фантазии, потому-что, смею вас уверить, аристократические салоны ему известны в совершенстве, столько же, по крайней мере, как вашим модным романистам, у которых действующия лица объясняются между собою на разных диалектах! Но ужь во всяком случае, с вашего позволения, я буду идти скромно по своей дороге. Впрочем, уверяю вас заранее. что эта глава заслуживает полного вашего внимания.

Карета быстро покатилась от Россель-Сквера к Уэстминстерскому мосту. Мистер Джой и мисс Шарп сидят напереди, и между ними довольно свободного места. Мистер Осборн сидит насупротив, посередине, между капитаном Доббином и Амелией.

Пассажиры кареты, все до одного, уверены, что в этот самый вечер Джой непременно сделает формальное предложение мисс Ребекке Шарп. Родители молодого человека, оставшиеся дома, смотрели сквозь пальцы на это дело, хотя, говоря между нами, старик Седли питал к своему сыну весьма странное чувство, довольно близкое к презрению. Он считал его тщеславным, самолюбивым, изнеженным, ленивым. Он терпеть не мог притязаний его на светский тон и открыто смеялся над его хвастливыми сказками из индийской жизни.

- Я оставлю ему половину имения, творил старик, да притом он и сам богат, как Крез; но я убежден, как дважды-два: если ему скажут завтра, что я, его мать и сестра умерли скоропостижной смертью, он равнодушно ответит: "вот оно как!", и потом преспокойно отправится обедать в свой трактир.

Амелия, с своей стороны, была просто без ума при мысли о возможности такого брака. Раз или два Джозеф собирался поговорит с ней о чем-то очень важном, и она отдавала ему в полное распоряжение свои уши; но жирный толстяк никак не мог разрешиться от своей великой тайны и, к досаде сестры; разражался только вздохом и пыхтеньем.

При этой таинственности братца, добрая мисс Амелия была как на иголках, и заветные мысли с непобедимою силой выпрашивались наружу из её маленького сердца. Не решаясь вступить в откровенную беседу с мисс Ребеккой на счет нежного и деликатного предмета, мисс Амелия облегчала свою душу продолжительными секретными совещаниями с мистрисс Бленкиншоп, домовою ключницой, которая, с своей стороны, не замедлила сообщить несколько тайных замечаний горничной девушке, стоявшей на самой дружеской ноге с кухаркой. Все это дело, с весьма красноречивыми подробностями, кухарка, при первой возможности, сообщила всем мелочным лавочникам, и в короткое время всякая живая душа на Россель-Сквере понимала весьма удовлетворительным образом отношения индийского набоба к прелестной мисс Шарп.

Однакожь, мистрисс Седли, увлекаемая материнским чувством, думала несколько времени, что сын её унизит себя женитьбой на дочери-музыканта.

- Как это можно, сударыня; помилуй Бог! восклицала мистрисс Бленкиншоп, припомните, сударыня, мы сами торговали в мелочной лавке, когда вышли за мистера Седли, который в ту пору был только писарем у биржевого маклера, и получал не больше ста-пятидесяти фунтов. А вот мы и разбогатели. Бог не без милости, сударыня.

Амелия тоже совершенно соглашалась с этим мнением, и мистрисс Седли убедилась, наконец, что ключница рассуждает как женщина, владеющая самым основательным умом. Ктому же, чему быть тому не миновать, и судьба - веревка, это всякий знает.

Знал и мистер Седли, который энергическим тоном говорил своей супруге.

- Пусть Джозеф женится на ком ему угодно, это до меня нисколько не касается. Нет у девушки никакого состояния: что жь за беда? мистрисс Седли тоже была без гроша, когда я на ней женился. Мисс Шарп очень умна, и я уверен, сумеет держать своего мужа под башмаком: это не безделица! Все же она в тысячу раз лучше, чем какая-нибудь чорная мистрисс Седли, и от неё полдюжины медно-красных внучат.

Конец-концов: все улыбалось радужным мечтам, предположениям и планам мисс Ребекки Шарп. В столовой, как водится, мистер Джой вел ее под руку, и теперь, в карете, она сидела подле него. О супружестве еще не было речи в этой маленькой компании, но всякий знал и понимал, что это ужь само-собою разумеется. Недоставало только предложения, и увы, как скорбела мисс Ребекка в настоящую минуту, что матушка её покоится в сырой земле! Будь она жива, дело теперь устроилось бы в каких-нибудь десять минут; два, три слова с её стороны, и вожделенное признание мгновенно сорвалось бы с застенчивых и робких губ молодого человека.

В таком положении были дела, когда карета переехала чрез Уэстммистерский мост и остановилась у Королевских Садов, перед воксалом. Когда Джой вышол из кареты, разфранченный с ног да головы, толпа поспешила с громким криком и гвалтом встретить толстого джентльмена, который краснел, пыхтел, величаво озирался кругом, пробиваясь вперед с своей прекрасной спутницой. Мистер Осборн шол позади с своей невестой.

- Послушай, Доббин, сказал Осборн, обращаясь к своему другу, ты ужь потрудись, пожалуйста, озаботиться на счет шалей и наших вещей.

И в ту пору как обе юные четы, рука об руку, пробирались через ворота Королевских Садов, честный Доббин взял под руку дамские шали, и ограничил свои удовольствия только тем, что заплатил за все билеты при входе в воксал.

Он пошол за ними скромно и с глубокомысленным видом, решившись наперед вести себя чинно, тише воды, ниже травы. Молодые люди, очевидно, были совершенно счастливы; зачем же кептен Доббин будет своим присутствием расстроивать их блаженство? Впрочем, ему не было почти никакого дела до поэтических отношений Джоя к мисс Ребекке Шарп; он не заботился о них ни на волос; но он думал долго и сладко думал о мисс Амелии Седли. Прелестная девушка, по его мнению, была вполне достойна даже блистательного Джорджа Осборна, и он следил за наслаждениями юной четы с искренним умилением, как нежный отец. Быть может, мистер Доббин инстинктивно сознавал в своей душе, что ему приятнее было и теперь иметь под своей рукой что-нибудь понежнее кашмировых шалей (многие уже начали смеяться при взгляде на молодого офицера, навьюченного этим женским грузом); но он теперь, как и всегда, был совершенно чужд всяких эгоистических расчетов. Да и чего ему еще, как-скоро друг его вполне весел и счастлив?

Шумно и весело было в Королевском Саду. Сотни тысяч ламп горели на огромном пространстве разноцветными огнями; скрипачи разыгрывали очаровательные мелодии в фантастической беседке среди сада; народные певцы и певицы, образуя стройный хор, услаждали слух своих зрителей сентиментальными и нежными балладами; граждане и гражданки великого города прыгали до упада на зеленом лугу, выделывая самые эксцентрические па; мадам Саки порхала как ласточка на длинном канате, повертывая во все стороны огромным шестом; степенный пустынник величаво заседал в своей иллюминованной палатке, и с важностью разрешал заветные тайны гризеткам и кухаркам, гадавшим о своей судьбе; в темных отдаленных аллеях бродили и шептались живописные пары, изливая друг в друга ощущения нежных сердец. Словом, народное гулянье было в полном разгаре; но мистер Вилльям Доббин не заботился ни о ком и ни о чем.

Молча и повесив голову, ходил он взад и вперед, лелея под своей рукою белые кашмировые шали. Из всех музыкальных мелодий, особенное внимание его обратила на себя какая-то дикая кантата, где разбивался в прах корсиканский выскочка, занимавший в ту пору политические головы праздной толпы; мистер Доббин остановился перед вызолоченной палаткой и замурлыкал сам что-то похожее на героическую песню.

Но вдруг он захохотал над самим-собою, да и как не захохотать? Он пел; решительно, не лучше какой-нибудь совы.

Две юные четы, при входе в сад, как и водится, дали друг другу торжественные обещания не расставаться во весь вечер; но, не далее как через десять минут, оне совсем разошлись в разные стороны и уже нисколько не заботились друг о друге. Это ужь так заведено: воксальные пары сходятся вместе только за ужиным, чтобы поболтать о взаимных удовольствиях и приключениях этого вечера.

В чем состояли приключения мистера Осборна и мисс Амелии, покрыто мраком неизвестности; но то не подлежит ни малейшему сомнению, что они были совершенно счастливы и вели себя прилично в отношении друг к другу. Они жили дружно в продолжение пятнадцати лет, и мистер Осборн не находил никаких тайн для сообщения своей невесте.

Но когда мисс Ребекка Шарп и неуклюжий её кавалер потерялись в уединенной прогулке между сотнями счастливых и несчастных пар, оба они живо почувствовали, что их положение имеет, в некотором роде, критический характер. Ребекка расчитывала очень справедливо, что теперь или никогда наступила роковая минута вынудить решительную декларацию, которая уже давно трепетала на робких губах мистера Джозефа Седли. Они заглянули наперед в панораму Москвы, где какой-то грубый нахал наступил на ногу мисс Шарп, отчего она вскрикнула и бросилась в объятия своего кавалера. Это невинное обстоятельство значительным образом увеличило их взаимную нежность, и вместе развязало язык мистера Джозефа до такой степени, что он расказал своей спутнице множество забавных анекдотов, выслушанных им на берегах Ганга.

- Ах, как бы мне хотелось видеть Индию! воскликнула Ребекка, одушевленная неподдельным восторгом.

- Неуж-то! воскликнул Джозеф с зажигательною нежностью; и нет сомнения, вопросы с его стороны приняли бы более серьёзный характер, еслиб в эту минуту,- о злосчастная судьба! не раздался пронзительный звонок, возвещавший о наступлении великолепного фейерверка.

Все засуетились и поспешили занять в ложах свой места, и робкие любовники были также увлечены общим потоком в этой суматохе. Через несколько минут они соединились в ложе с своими друзьями, и мистер Джозеф, подозвав буфетчика, отдал нужные приказания относительно ужина, который должен был заключить их общее веселье.

Кептен Доббин сначала тоже имел некоторую идею на счет участия в общем ужине; но он напрасно рисовался перед ложей, где соединились теперь обе разрозненные пары. Никто его не замечал, никто не обращал на него никакого внимания; счастливые четы разговаривали беззаботно и; повидимому, совсем забыли, что существует на свете кептен Доббин. Он понял, что ему нечего делать в этом счастливом кругу, и пошол опять куда глаза глядят.

Разговор в ложе становился интереснее и одушевленнее с минуты на минуту. Джозеф сиял во всей своей славе и величественно отдавал приказания оффициантам. Он сам приготовлял салад, откупоривал шампанское, резал цыплят, кушал и пил с величайшим усердием все, что стояло на столе. Наконец, мистер Джозеф потребовал огромную порцию пунша.

- Эй, малый! аракского пунша с лимоном и мускатными орехами, живей!

Этот пунш из арака с лимоном и мускатными орехами имел чрезвычайно важные последствия. Что жь тут удивительного? Доказано продолжительным рядом наблюдений и веков, что пунш во всеобщей истории человечества играет необыкновенно важную роль. Отчего, например, прекрасная Розамунда удалилась от мира? от пунша. А если вы потрудитесь перелистовать или припомнить историю древних Персов, то, конечно, увидите на каждой странице чудные действия этого гуманного напитка.

Молодые леди не пили пунша, Осборн тоже; следовательно, вся порция арака досталась на долю мистера Джозефа, и потому нет ничего удивительного, если мистер Джозеф, опорожнив последний стакан, разъярился как бенгальский лев от полноты душевного восторга. Сначала, он только смеялся и кричал; но под-конец затянул во весь голос такую неистовую балладу, что обратил на себя внимание всего воксала, не исключая хора музыкантов, которые, побросав свой инструменты, обступили ложу молодых людей с безчисленной толпой.

- Браво, толстяк, браво! забасил голос из толпы. Еще, верзила, еще! закричал другой голос. Как бы хорошо было заставить этого чучелу поплясать на канате! подхватил какой-то остряк, к величайшей досаде мистера Осборна.

- Перестань, Джозеф, ради Бога! вскричал Осборн. Вставай, и пойдем домой.

Молодые девицы поднялись с своих мест.

- Погодите... еще минутку, ду-ду-шенька, душка, раздуханчик! заревел во все горло мистер Джозеф, ухватившись за талию Ребекки.

Мисс Шарп отскочила, но не могла освободить своей руки. Оглушительный хохот раздался по всей зале. Джозеф продолжал пить, объясняться в любви и кричать; наконец, к довершению дивертиссемента, заморгав неистово глазами, и еще неистовее размахивая стаканом пунша, он начал приглашать почтеннейшую публику принять участие в его угощении.

Уже мистер Осборн собирался дать толчок какому-то джентльмену в огромных ботфортах, принявшему обязательное приглашение мистера Джозефа, уже суматоха, гвалт и ссора становились неизбежными, как вдруг, в эту критическую минуту, явился капитан Доббин, окончивший свою уединенную прогулку в саду воксала.

- Прочь, глупцы! закричал капитан, раздвигая во все стороны праздную толпу, которая мгновенно расступилась перед его марсовским видом.

Взбешонный и встревоженный, мистер Доббин свободно вошол в ложу.

- О, Боже мой! Где ты пропадал, Доббин? вскричал Осборн, выхватывая белую кашмировую шаль из рук своего друга, и закутывая Амелию.

- Останься здесь с Джозефом, пока я отведу девиц в карету.

При этом Джоз поднялся с своего места, обнаруживая решительное намерение сопутствовать дамам; но мощная рука мистера Осборна оттолкнула его назад, и он повалился на свой стул. Немедленно молодые девушки вышли из ложи, напутствуемые нежными вздохами, приветствиями и воздушными поцалуями индийского набоба.

Оставшись один с капитаном, Джоз залился горькими слезами и поверил ему тайну своего сердца. Он обожал мисс Ребекку, и не мот жить без нея. Он растерзал своим поведением благородное сердце этой девицы, и завтра поутру должен с ней венчаться в Ганновер-Сквере, причем он убедительно просил капитана быть свидетелем этого торжественного обряда. Воспользовавшись этим обстоятельством, капитан уговорил разнеженного юношу выбраться поскорее из воксала, так-как нужно было им обоим немедленно приняться за приготовления к свадьбе. Он посадил его в наемную карету, и расторопный извозчик, верный данной инструкции, благополучно доставил мистера Джозефа в его квартиру.

Джордж Осборн между-тем проводил молодых девиц домой, и когда дверь за ними затворилась на Россель-Сквере, он захохотал таким образом, что привел в изумление полицейских стражей. Амелия взглянула на свою подругу очень грустно, когда оне всходили наверх, поцаловала ее, и, не сказав ни слова, отправилась в свою спальню.

- Завтра, наконец, он сделает предложение, думала Ребекка, да и как же иначе? Он четыре раза назвал меня душенькой, и пожимал мою руку в присутствии Амелии. Завтра непременно сделает предложение.

Точно также, с своей стороны, думала и мисс Амелия Седли, для которой теперь уже не было тайн в сердце её брата. Она думала тоже, какое будет на ней платье в качестве невестиной подруги, и какие подарки сделает она своей будущей сестрице, и какую роль сама она будет играть на свадебном бале, и прочая, и прочая.

О, невинные создания! Как мало вы понимаете чудодейственный эффект пуншевых стаканов с лимонадом, коньяком и мускатными орехами! Что значит араковый пунш в желудке в сравнении с кошачьею тоскою, которую испытываешь в голове на другой день? Утверждаю, как знаток, в совершенстве понимающий сущность дела, что нет и не может быть на свете головной боли мучительнее той, которая непосредственно следует за воксальным пуншом. По истечении слишком двадцати лет, у меня еще в свежей памяти роковые последствия от двух стаканов крепкого вина, - только от двух, уверяю вас; а мистер Джозеф Седли проглотил целую порцию арака.

Поутру, на другой день, когда мисс Ребекка в простоте сердечной воображала, что наступил для неё рассвет бесконечных наслаждений, мистер Джозеф Седли стонал и терзался в ужасных пытках, неизобразимых никаким пером. Содовая вода еще не была изобретена в ту пору, и шотландское пиво,- кто этому поверит? было единственным напитком, которым несчастные джентльмены тушили свой внутренний огонь после вечерних попоек. Бутылка этого снадобья, в половину опорожненная, стояла на круглом столике перед постели горемычного страдальца, когда мистер Джордж Осборн, после утренних занятий, пришол в его квартиру. Честный Доббин был уже здесь почти с рассвета, и радушно предлагал дружеские услуги индйискому набобу. Молодые офицеры переглянулись между собой и променялись многозначительными улыбками, обличавшими их тайные думы. Даже слуга мистера Седли, джентльмен чрезвычайно важный и степенный, как могильщик, едва мог сообщить спокойный вид своей физиономии, когда он смотрел во все глаза на своего несчастного господина.

- Мистер Седли был ужасно неспокоен вчера вечером, шепнул он на-ухо мистеру Осборну, когда тот взбирался наверх, Ему все хотелось драться с извозчиком. Капитан принужден был тащить его на руках, как маленького ребенка.

Сардоническая улыбка проскользнула по губам мистера Бруша, когда он сообщал этот рапорт; но в ту же минуту черты его опять приняли глубокомысленное выражение, и при входе в спальню своего господина, он спокойно доложил р мистере Осборне.

- Ну, Седли, как твое здоровье, любезный? спросил Осборн, бросая проницательный взгляд на мистера Джоя. Целы ли твой кости? Ты ведь, говорят, дрался как тигр. Внизу вон стоит извозчик с подбитым глазом и подвязанною головой; он хочет подать на тебя жалобу.

- За что? проговорил слабым голосом мистер Седли.

- Ты вчера размозжил ему голову, и хотел, говорят, просто растерзать его. Признаюсь, мой друг, ты просто ужасен, когда выходишь из себя. Полицейский сторож мне расказывал, что ему в жизнь не приходилось видеть такого запала. Спроси вот у Доббина.

- Да, вы были очень неспокойны, сказал честный капитан, не легко было угомонить вас, мистер Седли.

- А видел ли ты, Доббингь, этого красного господина в кургузом фраке, что сцепился с ним в воксале? Это было просто из рук вон; Джой начал колотить его как мартышку; как завизжали в эту пору женщины, Боже мой! Им казалось, что он просто задушит свою жертву. Признаюсь, я и сам ужасно испугался. Вы, фрачники, думал я, народ чрезвычайно смирный; но ты разъуверил меня, Джой.

- Да, господа, я делаюсь страшен, как скоро меня раздражают! проговорил Джой самодовольным тоном, делая чрезвычайно забавную гримасу.

Молодые люди расхохотались. Осборн решился теперь преследовать без всякой пощады своего будущего родственника, которого в душе считал он первейшим трусом. Намерение Джоя жениться на Ребекке решительно не нравилось мистеру Осберну. Неужели, в самом деле, будущий его родственник унизится до того; что бросится на шею гувернантке? Нет, это уже слишком, и мистер Осборн пустит в ход все свое остроумие, чтобы расстроить этот брак.

- Ты делаешься страшен? закричал мистер Осборн, заливаясь громким смехом. Fi donc! Ты едва держался на ногах, мой милый, и все хохотали над тобой в воксале. Вместо того, чтобы драться, ты ревел как корова, и мы не знали что с тобою делать. Помнишь ли, как ты напевал свою песенку?

- Какую?

- Нежную и чувствительную, от которой сестра твоя чуть не сгорела со стыда. Ты называл её подругу, Розу или Ребекку, как бишь ее? называл душенькой, душкой, раздуханчиком, и чорт знает как еще.

И он продолжал распространять и усиливать эту роль с демонским искуством безжалостного актера, которому ничего не стоит увеличить страдание действующего лица. Напрасно мистер Доббин жестами и знаками уговаривал его пощадить беззащитного беднягу: он ничего не хотел слушать, и только визит доктора Голлопа прекратил его насмешки.

- К чему стану я щадить его? сказал мистер Осборн своему другу, когда они вышли из квартиры индийского набоба. Ведь он в самом деде всех нас одурачил в воксале. И что это за девчонка, которая вздумала вешаться ему на шею? Нет, чорт побери, порода Седли и без неё стоит не слишком высоко. Не нужно нам ни субреток, ни гувернанток; этой дряни не оберешься на каждом шагу. Я понимаю свое собственное положение, Доббин, я знаю то, что мисс Шарп не нашего поля ягода. Индийский набоб и без того слишком глуп; моя обязанность спасти его от окончательного дурачества, которого нельзя будет исправить.

- Делай что хочешь; не мне учить тебя, мой друг, сказал кептен Доббин нерешительным тоном; впрочем, знаешь ли? я на твоем месте не стал бы вмешиваться в это дело.

- Это до тебя не касается, мой милый, и я могу в этом случае обойдтись без посторонних советов. Не хочешь ли сам поволочиться за мисс Шарп? Пойдемь к ним.

Но кептен Доббин уклонился от этого визита, и друг его пошол один на Россель-Сквер. Проходя мимо дома своего будущего тестя, он увидел в двух различных этажах две маленькие головки, обращонные своими лицами на две противоположные стороны.

Мисс Амелия стояла на балконе перед гостиной, и пристально смотрела на оконечность Россель-Сквера в ту сторону, где жил Осборн. Мисс Ребекка Шарп выставила свою головку из окна маленькой спальни во втором этаже, и взор её с беспокойством обращон был на тот пункт, откуда должна была появиться одноколка мистера Джозефа Седли.

- Аннушка сестрица стоит на сторожевой башне, сказал Осборн своей невесте, но никто не явится к её услугам, по крайней мере на нынешний день.

И, продолжая хохотать, он принялся, для мисс Амелии, описывать в самых забавных выражениях плачевное положение её брата.

- Что жь тут смешного, Джордж? сказала мисс Седли, поражонная до глубины души этой неприятной вестью.

Вместо ответа, Джордж засмеялся еще громче, и продолжал веселым тоном развивать свой остроумные шутки. В эту минуту вошла в гостиную мисс Ребекка, и молодой человек не замедлил обратиться к ней с комплиментами относительно могущественного влияния её прелестей на светских людей.

- О, мисс Шарп! сказал мистер Осборн, если бы вы взглянули на его фигуру теперь, когда он высовывает свой язык доктору Голлопу! если бы вы видели, как он стонет, бедняга, на своей постели!

- О ком вы говорите, мистер Осборн?

- О ком?... разумеется, о капитане Доббине, к которому вчера мы все были так внимательны.

- Да, это было слишком невежливо с нашей стороны, сказала Эмми с некоторою живостью. Я... я совсем забыла капитана,

- Еще бы вам о нем помнить! вскричал Осборн, продолжая хохотать. Может-быть, вы хорошо помните моего друга, мисс Шарп?

- Если вы говорите о капитане Доббине, то я знаю только то, что вчера он разбил стакан за столом; никакой другой идеи я не могу соединить с существованием вашего друга.

- Очень хорошо, мисс Шарп, я скажу ему это? отвечал Осборн.

- Можете, если хотите.

С этого мгновения, в сердце мисс Ребекки заронилась искра недоверчивости и ненависти к молодому человеку, не имевшему, впрочем, ни малейшого желания внушить эти чувства кому бы то ни было.

- Что жь это такое? думала Реоекка. Неужели он издевается надо мной? Не смеялся ли он надо мной в присутствии Джозефа? Не запугал ли он его? что, если он не придет?

Слеза готова была навернуться на глазах молодой девушки, и сердце её забило сильную тревогу,

- Вы всегда шутите, мистер Осборн, сказала она, улыбаясь сквозь слезы. Смейтесь и шутите. Бог с вами! Сироту никто не будет защищать.

С этими словами она вышла из гостиной.

- Как вам не стыдно, Джордж! воскликнула мисс Амелия, изъявляя полную готовность расплакаться при этом удобном случае.

Джордж Осборн, повидимому, почувствовал некоторое угрызение в своей душе, и понял, что ему не было никакой надобности расстроивать спокойствие молодых девушок.

- Вы слишком чувствительны, Амелия, сказал он, слишком добры, доверчивы, и может-быть не осторожны. Вы не знаете света и не имеете понятия о людях. Подруга ваша, мисс Шарп, должна помнить, кто вы, и кто она.

- Думаете ли вы, что Джозеф...

- Я ничего не думаю, и ничего не хочу знать. Джозеф не маленький ребенок и нему не дядька. Я знаю только, что он тщеславен до сумасбродства, и мелочен до глупости. С чем, скажите на милость, было сообразно его вчерашнее поведение в воксале? Ду-ду-душка, раздуханчик!

Он захохотал, и на этот раз его смех заразил даже добрую мисс Эмми.

Весь этот день Джозеф Седли не являлся в родительский дом. Это, однакожь, не смутило мисс Амелию; она отправила мальчика в квартиру брата спросить у него обещанных книг, и, кстати, справиться о его здоровье. Слуга мистера Джозефа отвечал, что барин его в постели и принимает пилюли, прописанные доктором. "Завтра он непременно прийдеть", думала Амелия, не смея, однакожь, говорить с Ребеккой насчеть этого предмета. Мисс Шарн тоже, с своей стороны, хранила глубокое молчание после приключения в воксале.

На другой день, когда обе девицы сидели на софе, занятые какой-то работой, лакей Самбо вошол в комнату, с пакетом в одной руке и с подносом в другой. На подносе было письмо,- письмо от мистера Джоза, сказал Самбо с зловещей улыбкой.

Со страхом и трепетом, Амелия сломала облатку, и прочла следующее:

"Милая Амелия,"

"Посылаю тебе "Сироту в Дремучем лесу", и спешу известить, что вчера мне никак нельзя было придти, так-как я очень болен. Сегодня я уезжаю из Лондона в Челтьнем. Пожалуйста, извини меня, если можешь, перед мисс Шарп за мое безразсудное поведение в воксале; пусть она забудет всякое слово, произнесенное мною за этим демонски разгорячительным ужином, Я теперь совсем расклеился. По выздоровлении еду в Шотландию на несколько месяцев, и при сем остаюсь

преданный тебе друг и брат,

Джозеф Седли."

Это был смертельный удар, разрушивший в одно мгновение воздушные мечты молодых девиц. Амелия не смела взглянуть на бледное лицо и пылающия глаза Ребекки; но она уронила письмо на её колени, и побежала в свою комнату наверх, чтобы выплакать наедине свое горе.

Ключница Бленкинсоп явилась теперь очень кстати с своими утешениями, почерпнутыми из опытов вседневной жизни. Амелия бросилась к ней на шею, и расказала все, что таилось на её душе.

- Не тужите, добрая барышня, все к-лучшему, сказала мистрисс Бленкинсоп. Мне заранее не хотелось пугать вас, а то, ведь, право, никто ее не любит в нашем доме. Я видела собственными глазами, как она украдкой читала письма вашей матушки. Горничная говорит, что она беспрестанно роется во всех комодах и шкафах. Это не хорошо. И, сказать правду, она, кажется, подтибрила в свою шкатулку вашу белую ленту.

- Я сама отдала ей, сама отдала! возразила мисс Амелия с энергическою живостью.

Это, однакожь, отнюдь не изменило мнения мистрисс Бленкиншоп насчет мисс Шарп.

- Верьте вы этим гувернанткам! заметила она горничной при первом свидании. Ведь туда же поднимают нос, и лезут в барыни, а ведь жалованья-то получают оне не больше нас грешных. Нет, сударыня моя, ужь, по моему, всяк сверчок знай свой шесток.

Все теперь в доме до одной души, кроме мисс Амелии, знали положительно и верно, что Ребекка должна ехать, и все согласились единодушно, что, чем скорее уедет она, тем лучше. Амелия совсем не думала так скоро расстаться с своей подругой; но на всякий случай она перерыла все свой комоды, ящики, шкафы, шкатулки, ридикюли, шифоньерки; пересмотрела все свой платья, косынки, ленты, кружева, манишки, шемизетки, выбирая и откладывая то, другое, третье, в подарок на память для милой Ребекки. Потом она отправилась к своему папа, великодушному британскому негоцианту, и сказала:

Уильям Мейкпис Теккерей - Базар житейской суеты (Vanity Fair). 1 часть., читать текст

См. также Уильям Мейкпис Теккерей (William Makepeace Thackeray) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :