Стендаль
«Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 5 часть.»

"Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 5 часть."

"Только потеря времени - вся эта затея с франшконтейнским аббатиком, - подумал маркиз, - но мне так нужен надежный человек!"

- Это пишется с одним только "т", - сказал он Жюльену. - Когда вы окончите переписку, то посмотрите в словаре все слова, в орфографии которых вы не совсем уверены.

В шесть часов маркиз прислал за Жюльеном и с видимым неудовольствием посмотрел на его сапоги.

- Я сам виноват, не предупредив вас, что всегда в половине шестого вам следует переодеваться.

Жюльен смотрел на него, не понимая.

- Я хочу сказать, что следует надевать чулки. Арсен будет вам напоминать об этом, а сегодня я извинюсь за вас.

С этими словами господин де Ла Моль пропустил Жюльена в сверкающий позолотой салон. Господин де Реналь в подобных случаях всегда ускорял шаг, чтобы самому пройти первому в дверь. Этой суетности своего бывшего патрона Жюльен был обязан тем, что наступил маркизу на ногу, и очень больно, так как тот страдал подагрой. "О, да он еще и дурак, кроме того",- подумал про себя маркиз. Он представил его даме высокого роста и внушительной наружности. Это была маркиза. Жюльен нашел, что своим несколько вызывающим видом она напоминала госпожу де Можирон, супругу верьерского супрефекта. Несколько смущенный великолепием салона, он не расслышал, что говорил господин де Ла Моль. Маркиза едва удостоила его взглядом. Здесь было несколько мужчин, между которыми Жюльен, к своей несказанной радости, узнал молодого агдского епископа, милостиво беседовавшего с ним на церемонии в Бре-ле-О несколько месяцев назад. Молодой прелат был, конечно, испуган теми нежными взорами, которые устремлял на него конфузившийся Жюльен, и не подумал узнать этого провинциала.

Жюльену показалось, что все гости, собравшиеся в этом салоне, были как-то грустны и скованны; в Париже говорят тихо и не преувеличивают значения мелочей.

Около половины седьмого вошел красивый молодой человек с усиками, очень бледный и очень стройный; у него была непропорционально маленькая голова.

- Всегда вы заставляете ждать себя, - сказала маркиза, когда он целовал ей руку.

Жюльен понял, что это был граф де Ла Моль, и был очарован им с первого взгляда.

"Возможно ли, - подумал он, - что это тот самый человек, оскорбительные насмешки которого выгонят меня из этого дома?"

Разглядывая внимательно графа Норбера, Жюльен заметил, что он в сапогах со шпорами. "А я, очевидно, как низший, должен быть в башмаках". Сели за стол. Жюльен слышал, как маркиза сделала кому-то замечание, повысив голос. Почти в ту же минуту он увидел молодую, чрезвычайно белокурую, хорошо сложенную девушку, которая села напротив него. Ему, однако, она совсем не понравилась; внимательно посмотрев на нее, он подумал, что никогда не видел таких прекрасных глаз, но они свидетельствовали о большой холодности души. Немного спустя Жюльен нашел в них выражение скуки, но вместе с тем осознание необходимости внушать другим почтение. "У госпожи де Реналь были тоже прекрасные глаза, - думал он, - ей часто делали на этот счет комплименты, но они были совсем не похожи на эти". Жюльен не имел достаточно опытности, чтобы различить, что глаза мадемуазель Матильды - он услышал, что ее называли этим именем, - порою вспыхивали насмешливым огоньком, тогда как глаза госпожи де Реналь, оживлявшиеся при рассказе о какой-нибудь несправедливости, пылали огнем страсти или великодушного негодования.

К концу обеда Жюльен нашел, как определить красоту глаз мадемуазель де Ла Моль. "Они мерцают", - подумал он. Впрочем, она была поразительно похожа на свою мать, которая ему все больше не нравилась, и он скоро перестал на нее смотреть. Зато граф Норбер казался ему обворожительным во всех отношениях. Жюльен был до такой степени очарован им, что ему даже в голову не пришло завидовать ему или ненавидеть его за то, что он был богаче и знатнее.

Жюльен нашел, что маркиз имел скучающий вид. За вторым блюдом он сказал сыну:

- Норбер, прошу тебя любить и жаловать господина Жюльена Сореля, которого я взял в свой штаб и которого надеюсь сделать человеком, если этто возможно.

Это мой секретарь, - шепнул маркиз своему соседу, - а пишет он "это" через два "т".

Все взглянули на Жюльена, который поклонился, адресуя поклон скорее Норберу, но в целом все остались им довольны.

Вероятно, маркиз говорил уже о полученном Жюльеном образовании, потому что один из гостей заговорил с ним о Горации. "Ведь как раз в разговоре о Горации я имел успех у безансонского епископа, - подумал Жюльен. - Очевидно, они знают только этого автора". С этой минуты он овладел собою, это было для него легко, потому что он решил, что мадемуазель де Ла Моль никогда ему не понравится. После семинарии Жюльен презирал мужчин и редко робел перед ними. Он был бы совершенно хладнокровен, если бы столовая была обставлена с меньшим великолепием. Особенно смущали его два зеркала, восемь футов высоты каждое, в которые он иногда посматривал на своего собеседника, говорившего о Горации. Обороты речи его не были слишком длинны для провинциала. У него были прекрасные глаза, в которых светилась робость, то трепещущая, то ликующая при удачном ответе. Его нашли приятным. Этот маленький экзамен придал интерес торжественному обеду. Маркиз знаками поощрял собеседника Жюльена подзадорить последнего. "Возможно ли, чтобы он что-нибудь знал?" - думал он.

Жюльен настолько освободился от своей застенчивости, что показал в разговоре если не ум - вещь невозможная для того, кто не знаком с языком, на котором говорят в Париже, - то мысли вполне самостоятельные, хотя выражал он их без достаточного умения и не всегда кстати; кроме того, видно было, что он в совершенстве знал латинский язык.

Противник Жюльена был членом Академии надписей, знавший латынь случайно; он нашел в Жюльене прекрасного знатока литературы и не только перестал бояться его смутить, но даже старался сбить его. В пылу спора Жюльен забыл наконец о великолепном убранстве столовой и начал высказывать о латинских поэтах мысли, которых его противнику не приходилось нигде читать. Как человек учтивый, он воздал за это должное юному секретарю. К счастью, завязался спор относительно того, был ли Гораций беден или богат; был ли он человек приятный, сластолюбивый и беззаботный, сочинявший стихи для забавы, как Шапель, друг Мольера и Лафонтена, или же придворный бедняк-поэт, повсюду следовавший за двором и сочинявший оды на день рождения короля, как Саути, обличитель лорда Байрона. Заговорили о состоянии общества при Августе и Георге IV: как в ту, так и в другую эпоху аристократия была всемогуща; но в Риме власть у нее вырвал Меценат, бывший простым воином, тогда как в Англии она низвела Георга IV почти до положения венецианского дожа. Этот спор, казалось, вывел маркиза из того состояния оцепенения и скуки, в котором он пребывал в начале обеда.

Жюльен слышал в первый раз новейшие имена, как Саути, лорд Байрон, Георг IV, и ничего не понимал в них. Но ни от кого не ускользнуло, что на его стороне было неоспоримое превосходство всякий раз, как только речь заходила о событиях, происходивших в Риме, и знание которых можно было почерпнуть из произведений Горация, Марциала, Тацита и других. Жюльен бесцеремонно воспользовался некоторыми мыслями, слышанными им от безансонского епископа во время их знаменитого спора, и на их долю выпал немалый успех.

Когда все достаточно наговорились о поэзии, маркиза, считавшая своим долгом восхищаться всем, что забавляло ее мужа, соблаговолила бросить взгляд на Жюльена.

- Под неловкими манерами этого молодого аббата скрывается, пожалуй, человек образованный, - сказал маркизе академик, сидевший рядом с нею.

Часть этой фразы долетела до Жюльена.

Хозяйка дома имела обыкновение пользоваться уже готовыми мнениями; она усвоила себе сказанное ей насчет Жюльена и осталась очень довольна тем, что пригласила академика обедать. "Он по крайней мере развлек маркиза", - подумала она.

III

Первые шаги

Cette immense vallee remplie de lumieres eclatantes et de tant de milliers d'hommes eblouit ma vue. Pas un ne me connait, tous me sont superieurs. Ma tete se perd.

Poemi dell'av. Reina1

1 Эта необозримая равнина, вся залитая сверкающими огнями, и несметные толпы народа ослепляют мой взор. Ни одна душа не знает меня, все глядят на меня сверху вниз. Я теряю способность соображать.

Рейна.

На другой день, очень рано утром, Жюльен переписывал в библиотеке письма, когда мадемуазель Матильда вошла туда через маленькую дверь, отлично скрытую корешками книг. Между тем как Жюльен восхищался такой изобретательностью, мадемуазель Матильда, казалось, была очень удивлена и раздосадована, найдя его тут; она была в папильотках, и Жюльен нашел, что у нее жестокий, надменный и почти мужеподобный вид. Дело в том, что она потихоньку таскала книги из библиотеки отца; сегодня же визит ее не удался из-за присутствия Жюльена, и это тем более было ей досадно, что она пришла за вторым томом "Вавилонской Принцессы" Вольтера, книгой, которая достойным образом дополняла высокомонархическое и религиозное воспитание, полученное ею в монастыре Sacre-Coeur. В девятнадцать лет эта бедная девушка уже не могла заинтересоваться романом, если он не был пикантно-остроумным.

Около трех часов в библиотеку явился граф Норбер; он пришел просмотреть газету, чтобы вечером быть в состоянии говорить о политике, и был очень рад увидеть там Жюльена, о существовании которого совсем позабыл. Он был с ним чрезвычайно любезен и предложил ехать кататься верхом.

- Отец отпускает нас до обеда.

Жюльен понял это нас и нашел его очаровательным.

- Боже мой, граф, - воскликнул Жюльен, - если бы дело шло о том, чтобы срубить восьмидесятифутовое дерево, ободрать его и распилить на доски, то смею думать, что я бы отлично с этим справился; но ездить верхом мне пришлось только шесть раз за всю жизнь.

- Ну что ж, так это будет седьмой, - сказал Норбер.

В глубине души Жюльен вспоминал въезд короля *** в Верьер и воображал, что ездит верхом превосходно. Но, возвращаясь из Булонского леса, на самой середине улицы дю Бак, желая разойтись со встречным кабриолетом, он упал и весь выпачкался в грязи. Хорошо еще, что у него было две пары платья. За обедом маркиз, желая заговорить с ним, спросил, хорошо ли прошла прогулка верхом, на что Норбер поспешно ответил в общих выражениях.

- Граф очень добр ко мне, - возразил Жюльен, - и я глубоко ценю его доброту и благодарен ему за нее. Он приказал подать мне самую смирную и самую красивую лошадь; но все-таки он ведь не мог привязать меня к ней, а без этой предосторожности я свалился как раз на середине этой длинной улицы близ моста.

Мадемуазель Матильда напрасно старалась скрыть смех; его спросили о подробностях падения. Жюльен рассказал с большой искренностью; он был очень мил, сам того не подозревая.

- Этот маленький священник мне нравится, - сказа маркиз академику, - настоящий провинциал-простак; даже рассказывает о своей беде при дамах.

Слушатели Жюльена отнеслись так непринужденно к его несчастью, что в конце обеда, когда общий разговор принял другое направление, мадемуазель Матильда спросила брата о подробностях злополучного происшествия. За одним вопросом последовал другой; хотя они и не были обращены к Жюльену, но, встретив несколько раз ее взгляд, он осмелился сам отвечать ей, и в конце конце все трое стали хохотать так, как могут хохотать только трое молодых крестьян где-нибудь в чаще леса.

На другой день Жюльен прослушал две лекции по богословию, а потом, вернувшись, переписал штук двадцать писем. Он нашел в библиотеке какого-то молодого человека, очень изысканно одетого, но с дурными манерами и выражением зависти в лице.

Вошел маркиз.

- Что вы здесь делаете, Танбо? - спросил он пришельца строгим тоном.

- Я полагал... - начал было молодой человек, подобострастно улыбаясь.

- Нет, сударь, вы не полагали. Вы сделали попытку, но неудачно.

Молодой Танбо вскочил взбешенный и исчез. Он был племянник академика, друга госпожи де Ла Моль и готовился к литературной карьере. Академик добился от маркиза обещания сделать его своим секретарем. Танбо работал в отдаленной комнате, но, узнав о преимуществе, которым пользовался Жюльен, работая в библиотеке, захотел разделить его с ним и утром перенес туда же свои бумаги.

В четыре часа Жюльен после некоторого колебания решился явиться к графу Норберу. Тот собирался ехать верхом и пришел в замешательство, как человек в высшей степени учтивый.

- Надеюсь, - сказал он Жюльену, - что вы в скором времени побываете в манеже и что через несколько недель я с величайшим удовольствием буду кататься с вами.

- Я хотел иметь честь поблагодарить вас за оказанное мне внимание; поверьте, граф, - прибавил Жюльен с серьезным видом, - что я чувствую, как я вам обязан. Если ваша лошадь не ушиблась, благодаря моей вчерашней неловкости, и если она свободна, я хотел бы сегодня покататься на ней.

- Ну что ж, делайте это на свой страх, дорогой Сорель! Считайте, что я сделал вам все требуемые благоразумием возражения. Дело в том, что уже четыре часа, и нам нельзя терять времени.

- Что надо делать, чтобы не упасть? - спросил Жюльен у графа, когда они сели.

- Очень многое, - ответил Норбер, покатываясь со смеху. - Например, надо откидывать корпус назад.

Жюльен поехал крупной рысью. Они были на площади Людовика XVI.

- О юный смельчак, - сказал Норбер, - здесь слишком много экипажей, и правят ими бесшабашные люди! Если только вы упадете, их экипажи проедут по вашему телу, потому что они не рискнут разорвать своей лошади рот удилами, останавливая ее на скаку.

Раз двадцать Норбер видел, что Жюльен готов был упасть; но все-таки прогулка закончилась без происшествий. По возвращении домой юный граф сказал сестре:

- Позвольте вам представить лихого наездника.

За обедом, разговаривая с отцом через весь стол, он отдал справедливость отваге Жюльена; вот все, что можно похвалить в его манере ездить. Утром молодой граф слышал, как конюхи, чистившие на дворе лошадей, оскорбительно издевались над Жюльеном за его падение.

Несмотря на все любезности, Жюльен в скором времени почувствовал себя глубоко одиноким в этой семье. Все их обычаи казались ему странными, и он постоянно делал промахи, доставлявшие большую радость лакеям.

Аббат Пирар уехал в свой приход. "Если Жюльен подобен слабому тростнику, пусть он погибнет, - думал он, - если же это человек мужественный, пусть пробивается сам".

IV

Особняк де Ла Моля

Que fait-il ici? s'y plairait-il? penserait-il y plaire?

Ronsard1

1 Что он здесь делает? Нравится ему здесь? Или он льстит себе надеждой понравиться?

Ронсар.

Странным все казалось Жюльену в благородном салоне особняка де Ла Моля, но и сам Жюльен, бледный и облаченный в черное, казался не менее странным тем, кто удостаивал его замечать. Госпожа де Ла Моль предложила мужу отсылать Жюльена по поручениям в те дни, когда у них должны были обедать некоторые лица.

- Мне хочется довести опыт до конца, - ответил маркиз. - Аббат Пирар утверждает, что мы не вправе хлестать самолюбие тех, кого мы приближаем к себе. Можно ведь опираться только на то, что противостоит. Этот же неуместен только своей неизвестностью, но ведь он все равно что глухонемой.

"Чтобы лучше разобраться в этих людях, - сказал себе Жюльен, - надо записывать их имена и несколько слов о каждом, кого только я буду встречать в этом доме".

Прежде всего он записал пять или шесть друзей дома, которые ухаживали за ним на всякий случай, хотя и были уверены, что только каприз маркиза выдвигает Жюльена. Это были бедняки, более или менее угодливые, однако, к чести этих людей, постоянно встречающихся в аристократических гостиных, надо сказать, что они не были одинаково угодливы ко всем. Иной из них допускал по отношению к себе дурное обращение со стороны маркиза, но бывал крайне возмущен резким словом, сказанным по его адресу госпожой де Ла Моль.

В основе характера хозяев этого дома таилось слишком много гордости и скуки; постоянно унижая этих людей, они не могли рассчитывать на их искреннее расположение. Впрочем, они всегда были отменно вежливы, за исключением дождливых дней и минут жестокой скуки, наступавших сравнительно редко.

Если бы эти пять-шесть фаворитов, проявлявшие к Жюльену такое отеческое дружелюбие, перестали бывать в особняке де Ла Моля, маркиза была бы обречена на долгие минуты одиночества; между тем в глазах женщин этого круга одиночество ужасно: это - символ немилости.

В этом отношении маркиз был безупречен; он постоянно старался, чтобы ее салон не пустовал, но избегал приглашать пэров, находя их недостаточно знатными, чтобы бывать на правах друзей, и в то же время недостаточно интересными, чтобы быть допущенными на положении низших.

Только значительно позже Жюльен постиг все эти тайны. Разговор о высшей политике, являющейся постоянной темой среди буржуазии, допускается в дома высших классов только в минуты важных событий.

В этот скучающий век так была сильна потребность удовольствий, что в дни обедов, как только маркиз покидал гостиную, все тотчас разбегались. В разговоре допускались все темы, кроме насмешек над Богом, над духовенством, королем, высшими сановниками, над артистами, которым покровительствует двор, над всем тем, что было принято; точно так же нельзя было хвалить Беранже, оппозиционные журналы, Вольтера, Руссо и вообще все, что дышало свободно, но больше всего преследовались разговоры о политике.

В борьбе против этого непреложного закона был бессильны и стотысячный доход, и синяя орденская лента. Каждая живая мысль здесь казалась дерзостью. Несмотря на хороший тон, на отменную вежливость желание быть приятным, скука читалась на всех лицах. Приходившие с визитами молодые люди, боясь разговора о таких вещах, которые давали возможность заподозрить мысль или обнаружить запрещенное чтение, замолкали, произнеся несколько довольно изящных фраз о Россини или о погоде.

Жюльен заметил, что оживленный разговор обыкновенно поддерживался двумя виконтами и пятью баронами, которых маркиз де Ла Моль знавал еще во время эмиграции. Эти господа обладали рентой в шесть-восемь тысяч ливров; четверо из них отстаивали Quotidienne, a трое - Gazette de France. Один из них ежедневно приносил несколько свежих анекдотов из дворца. Жюльен заметил у него пять орденов, остальные все вместе имели только три.

Зато в передней было десять ливрейных лакеев, которые в течение всего вечера угощали мороженым и чаем, а около полуночи подавали ужин с шампанским.

Это обстоятельство заставляло иногда Жюльена оставаться до конца; впрочем, он почти не понимал, как можно было серьезно относиться к обычным беседам в этом раззолоченном салоне. Порою он всматривался в собеседников, желая понять, не смеются ли они над собой и над тем, что говорят. "Мой господин де Местр, которого я знаю как свои пять пальцев, - думал он, - говорит во сто раз лучше, да и то он бывает скучен".

Не один Жюльен замечал эту умственную духоту. Одни из гостей утешались мороженым, другие находили удовольствие повторять весь вечер: я только что из особняка де Ла Моля, где я слышал, что Россия и т.д.

От одного из друзей дома Жюльен узнал, что полгода назад госпожа де Ла Моль вознаградила одного приверженца за двадцатилетнюю верность, сделав префектом бедного барона Ле-Бургиньона, который со времен Реставрации был супрефектом.

Это великое событие поощрило усердие всех этих господ; прежде они сердились из-за всякого пустяка, теперь же ничто не раздражало их. Правда, им редко выказывали явное неуважение, но несколько кратких фраз маркиза и его супруги, которые пришлось Жюльену услышать за столом, были беспощадны по отношению к сидевшим с ними рядом. Эти знатные особы не скрывали своего искреннего презрения ко всем тем, чьи предки не ездили в каретах короля. Жюльен заметил, что одно только упоминание о крестовых походах придавало их лицам выражение глубокой серьезности, смешанной с уважением. Обычно же их уважение таило в себе оттенок снисходительности.

Посреди всего этого великолепия и скуки Жюльен интересовался только господином де Ла Молем; с удовольствием услышал от него подтверждение о его будто бы непричастности к повышению бедного Ле-Бургиньона. Ясно, что это было любезностью по отношению к маркизе; Жюльен знал существо дела от аббата Пирара.

Однажды утром аббат работал вместе с Жюльеном в библиотеке маркиза над нескончаемой тяжбой его с господином Фрилером.

- Как вы думаете, - неожиданно спросил Жюльен, - входит ли в мои обязанности ежедневный обед с маркизой или же эта особая благосклонность, которую мне оказывают?

- Это высокая честь! - вскричал возмущенный аббат. - Господин N., академик, усердно добивался этой чести в течение пятнадцати лет и все же ему не удалось получить приглашения для своего племянника господина Танбо.

- Однако для меня это самая тяжелая сторона моей службы. Я меньше скучал в семинарии. Иной раз я вижу, как зевает госпожа де Ла Моль, а она уж должна бы привыкнуть к любезности друзей этого дома. Я боюсь, как бы не заснуть там. Будьте добры, попросите для меня позволения ходить обедать за сорок су куда нибудь в простой трактир.

Аббат, вышедший из низов, высоко ценил честь обеда со знатным вельможей. В то время как он старался внушить это чувство Жюльену, легкий шум заставил и повернуть головы. Жюльен, увидав слушавшую их ма демуазель де Ла Моль, покраснел. Она вошла за какой то книгой, все слышала и прониклась некоторым уважением к Жюльену. "Этот не рожден, чтобы ползать на коленях, как старый аббат, - подумала она. - Но, боже как он безобразен".

За обедом Жюльен не смел поднять глаз на мадемуазель де Ла Моль, она же благосклонно обратилась нему сама. В этот день ждали много гостей, и он получил ее приглашение остаться на вечер. Молодые парижанки недолюбливают людей преклонного возраста, особенно если те небрежно одеты. Жюльен, не проявляя особой прозорливости, мог заметить и ранее, что оставшиеся в гостиной товарищи Ле-Бургиньона удостаивались чести служить предметом постоянных насмешек мадемуазель де Ла Моль. В этот вечер, умышленно или случайно, она была просто жестока с этими скучающими господами.

Мадемуазель де Ла Моль была центром небольшого кружка, почти каждый вечер собиравшегося вокруг громадного кресла маркизы. Там находились: маркиз де Круазнуа, граф де Кейлюс, виконт де Люз и два-три молодых офицера, друзья Норбера или его сестры. Все они усаживались на большом голубом диване. Жюльен молчаливо занимал место на низеньком соломенном кресле у конца дивана, противоположного тому, где располагалась блестящая Матильда. Этому скромному месту завидовали все молодые люди, однако Норбер деликатно удерживал на нем молодого секретаря отца, беседуя с ним и называя его по имени несколько раз за вечер. Мадемуазель де Ла Моль спросила его, какова высота горы, на которой построена безансонская крепость, - выше ли она или ниже горы Монмартр, но Жюльен не сумел на это ответить. Часто он от всей души смеялся тому, что говорилось в этом маленьком кружке, но придумать что-нибудь подобное чувствовал себя неспособным. Они говорили как бы на другом языке, который он понимал, но объясняться на нем сам не мог.

В этот вечер друзья Матильды встречали особо язвительно всех входивших в большую гостиную. Друзья дома были лучше знакомы и пользовались при этом особым предпочтением. Полный внимания, Жюльен с интересом вникал в смысл и форму насмешек.

- А вот и господин Декули, - сказала Матильда, - но на нем нет больше парика; не хочет ли он получить префектуру за свою гениальность? Он выставляет напоказ свою лысую голову, начиненную, по его уверению, высокими мыслями.

- Этот человек знает весь свет, - сказал маркиз де Круазнуа. - Он бывает и у моего дяди кардинала. У него особая способность распускать клевету в течение многих лет о каждом из своих друзей, а их у него две или три сотни. Но он умеет поддерживать дружбу, на это у него талант. Зимой можно его встретить уже в семь часов утра у подъезда кого-нибудь из приятелей. Временами он ссорится и тогда по поводу ссоры пишет семь или восемь писем; затем наступает примирение - и он шлет столько же посланий с изъявлением дружбы. Но всего более ему удаются искренние излияния чистосердечных чувств человека с открытой душой. К этому маневру он прибегает в то время, когда нуждается в какой-нибудь услуге. Один из старших викариев моего дяди бесподобно рассказывает жизнь господина Декули после Реставрации. Я приведу его к вам.

- О! я не верю этим рассказам: это - соперничество между мелкими людишками, занимающимися одним делом, - сказал граф де Кейлюс.

- Господин Декули оставил свое имя в истории, - возразил маркиз. - Он участвовал в Реставрации, вместе с аббатом де Прадтом и с господами Талейраном и Поццо ди Борго.

- Этот человек ворочал миллионами, - сказал Норбер, - и я не понимаю, как может он приходить сюда и выслушивать насмешки отца, подчас невыносимые. На днях он крикнул во всеуслышание: "Сколько раз вы предавали своих друзей, мой милый Декули?"

- А разве правда, что он их предавал? - спросила мадемуазель де Ла Моль. - Впрочем, кто не предает?!

- Как! - сказал граф де Кейлюс Норберу.- Вы принимаете у себя господина Сенклёра, этого известного либерала? И на кой черт он сюда является? Надо будет к нему подойти и заговорить, заставить его высказаться. Говорят, что он так умен...

- Как только твоя мать его принимает? - сказал Круазнуа. - Его идеи так сумасбродны, так смелы, так независимы...

- Смотрите, - сказала мадемуазель де Ла Моль, - как этот независимый человек чуть не до земли кланяется господину Декули и жмет его руку. Я чуть не подумала, что он поднесет ее сейчас к губам.

- Надо полагать, что господин Декули стоит ближе к властям, чем мы думаем, - возразил господин де Круазнуа.

- Сенклер приходит сюда в расчете попасть в академию, - сказал Норбер. - Смотрите, Круазнуа, как он кланяется барону Л.

- Лучше бы он просто стал на колени, - заметил господин де Люз.

- Мой милый Сорель, - сказал Норбер, - вы умны и, хотя недавно покинули ваши горы, старайтесь никогда не кланяться так, как это делает сей великий поэт, хотя бы даже самому Богу Отцу.

- А вот и человек с самым светлым умом - барон Батон, - сказала мадемуазель де Ла Моль, слегка подражая голосу лакея, только что доложившего о нем.

- Мне кажется, что даже слуги смеются над ним. Какова фамилия - барон Батон! - сказал господин де Кейлюс.

- "Что значит имя? - сказал он нам однажды,- заметила Матильда. - Представьте себе, что вам докладывают в первый раз о герцоге Бульонском. Просто общество еще не привыкло к моему имени".

Жюльен покинул свое место у дивана. Не понимая всей прелести легкой и тонкой насмешки, он считал, что смеяться шутке можно только, когда она остроумна. В болтовне этих молодых людей он видел лишь хулу на всех и вся, и это ему не нравилось. Его провинциальная, похожая на английскую чопорность готова была приписать это зависти, в чем, конечно, он сильно ошибался.

"Я видел, - говорил он себе, - три черновика одного письма в двадцать строк, которое граф Норбер готовил для своего полковника; да, он был бы счастлив, если бы за всю жизнь мог сочинить хоть одну страницу, какие пишет господин Сенклер".

Не привлекая к себе внимания, в силу своей незначительности, Жюльен переходил от одной группы к другой; он издали следил за бароном Батоном, желая его послушать. Этот человек, известный своим умом, казался озабоченным и оправился лишь, подыскав три или четыре остроумные фразы. Жюльену показалось, что такого рода ум нуждается в просторе.

Барон не умел говорить парадоксов; чтобы блеснуть, ему нужно было не менее четырех многословных фраз.

- Этот человек рассуждает, а не разговаривает, - сказал кто-то позади Жюльена.

Он обернулся и покраснел от удовольствия, услыхав, как назвали имя графа Шальве; это был самый остроумный человек того времени. Жюльен часто находил это имя в "Мемориале Святой Елены" и в отрывках истории, продиктованных Наполеоном. Граф Шальве выражался кратко, его остроты были блестящи, правдивы, жизненны и глубокомысленны. Всякая беседа, которую он начинал, тотчас вызывала интерес, он оживлял ее; слушать его было приятно. Впрочем, в политике он был крайне циничен.

- Я человек независимый, - говорил он, очевидно насмехаясь, господину, украшенному тремя звездами. - Почему непременно хотят, чтобы я сегодня был того же мнения, что и шесть недель назад? В таком случае мое мнение сделалось бы моим тираном.

Окружавшие его четверо солидных молодых людей поморщились; эти господа не любили шуточного тона. Граф увидел, что зашел слишком далеко. На свое счастье, он заметил честного господина Баллана - Тартюфа честности. Граф заговорил с ним; их окружили, поняв что бедный Баллан будет сейчас уничтожен. После первых шагов в свете, о которых трудно рассказать, господин Баллан, несмотря на свое ужасное безобразие, прибегнув к уловкам морали и ханжества, женился на богатой особе, которая вскоре умерла; и он женился опять на богатой, которая никогда не появлялась в обществе. Смиренно пользовался он рентой в шестьдесят тысяч ливров и обзавелся льстецами. Граф Шальве говорил обо всем этом ему без пощады. Вскоре около них образовался кружок в тридцать человек. Все смеялись, даже и солидные молодые люди - надежда века.

"Зачем он появляется в этом доме, где, очевидно служит посмешищем",- думал Жюльен. Он направился к аббату Пирару, чтобы расспросить его.

Между тем господин Баллан откланялся.

- Отлично, - сказал Норбер. - Один из шпионов отца уехал, остался только хромой Напье.

"Не это ли ответ? - подумал Жюльен. - Но в таком случае для чего маркиз принимает у себя господина Баллана?"

Строгий аббат Пирар сидел с кислой миной в углу гостиной, прислушиваясь к фамилиям, о которых докладывали лакеи.

- Да это настоящий вертеп, - сказал он. - Сюда приходят только люди с сомнительной репутацией.

Суровый аббат был совершенно не в курсе того, что занимало высшее общество. Через своих же друзей-янсенистов он имел довольно точные сведения об этих господах, проникавших во все салоны благодаря своей крайней готовности услужить всем партиям или благодаря богатству, часто приобретенному постыдным путем. В этот вечер он в течение нескольких минут с полной откровенностью отвечал на вопросы, интересовавшие Жюльена, потом внезапно прервал разговор, высказывая сожаление и упрекая себя за данные им дурные отзывы. Для него, желчного янсениста, почитавшего христианское милосердие своим долгом, жизнь в свете была постоянной борьбой.

- Ну и лицо у этого аббата Пирара! - сказала мадемуазель де Ла Моль, когда Жюльен подходил к дивану.

Жюльен рассердился на эти слова, хотя Матильда и была права. Бесспорно, Пирар был наичестнейший человек в этой гостиной, но лицо его, красное, угреватое, отражавшее угрызения совести, было в эту минуту безобразно. "Судите после этого по физиономиям! - подумал Жюльен.- Именно в то время, когда он, по своей щепетильности, упрекает себя в маленькой погрешности, нам он представляется безобразным, а вот у господина Напье, известного шпиона, на лице написана чистая и безмятежная радость. Между тем в смысле внешности аббат Пирар пошел на большие уступки: он нанял себе лакея и стал хорошо одеваться".

Жюльен заметил вдруг что-то необычное в гостиной: все глаза устремились к дверям и наступила тишина. Лакей произнес фамилию барона де Толли, на которого обратили общее внимание во время последних выборов. Жюльен подошел ближе, чтобы хорошо его рассмотреть. Барон был председателем в одной из избирательных коллегий; ему пришла блестящая мысль стащить бюллетени с голосами одной из партий, а чтобы возместить их число, он, соответственно, заменял их своими, с угодной для него фамилией. Эта смелая проделка была замечена некоторыми избирателями, которые поспешили поздравить барона де Толли. Старичок еще не оправился от этой неприятной истории. Злые языки поговаривали о каторжных работах. Маркиз де Ла Моль принял его холодно, и барон скоро удалился.

- Он нас покинул так быстро, потому что торопится к господину Конту (Conte (фр.) - известный фокусник. - Примеч. автора.),- сказал граф Шальве.

Все засмеялись.

В этот вечер в гостиной господина де Ла Моля (его прочили в министры) перебывало много безгласных больших вельмож и масса интриганов, с сомнительной репутацией, но людей остроумных. Среди этого общества выступал впервые юный Танбо. Если взглядам его недоставало известной глубины, то недостаток этот возмещался, как мы увидим далее, особой энергией его речей.

- Отчего не приговорить этого человека к десяти годам тюремного заключения? - говорил он в то время, как Жюльен приближался к его группе. - Гадов следует заключать в самые глубокие подземелья, во мраке которых они были бы заживо погребены, иначе их яд крепнет и становится еще опаснее. Какой смысл приговаривать его к штрафу в тысячу экю? Он беден, допустим - это лучше, но ведь эту сумму заплатит за него его партия. Следовательно, назначить пятьсот франков штрафа и десять лет подземной тюрьмы.

"О боже! Кто же это чудовище, о котором он говорит?" - думал Жюльен, удивляясь сильным выражениям и порывистым жестам своего товарища.

Маленькое, узкое и худое лицо любимого племянника академика было в эту минуту отвратительно. Жюльен вскоре понял, что речь шла о величайшем современном поэте.

"Вот чудовище! - вскричал Жюльен чуть не вслух, со слезами негодования на глазах. - Подожди, низкий бездельник, я припомню тебе эти слова".

"Вот, однако, каковы, - думал он, - заблудшие чада партии, руководимой в числе прочих и маркизом! Сколько этот знаменитый человек, которого он поносит, мог бы получить орденов, должностей с большими окладами, если бы продался, я не говорю - подлому министерству господина Нерваля, а одному из более или менее честных министров, которые перед нашими глазами сменяли друг друга".

Аббат Пирар издали сделал знак Жюльену, после того как маркиз де Ла Моль что-то сказал ему. Жюльен в эту минуту выслушивал с опущенным взором жалобы одного епископа, а когда наконец освободился и мог подойти к своему другу, он увидел, что его опередил маленький, подлый Танбо. Этот уродец ненавидел аббата, считая его виновником хороших отношений маркиза к Жюльену, но тем не менее усиленно ухаживал за ним.

- Когда же смерть избавит нас от этой старой падали? - так с библейским пылом выражался этот мелкий писака, говоря об уважаемом лорде Голланде.

По правде сказать, Танбо знал хорошо биографии всех современных людей, и он только что перед этим вкратце описал всех, кто мог добиваться некоторого влияния в царствование нового короля Англии.

Аббат Пирар перешел в соседнюю гостиную, куда за ним последовал Жюльен.

- Предупреждаю вас: маркиз не выносит писак, это его единственная антипатия. Знайте свою латынь, греческий, если возможно - историю египтян, персов и так далее, и маркиз будет вас уважать и превозносить как ученого. Но имейте в виду, никогда не пишите по-французски, и особенно о вещах важных и не соответствующих вашему положению в свете, иначе он назовет вас бумагомарателем и вы потерпите полную неудачу. Живя в доме большого сановника, вы должны знать слова, сказанные герцогом де Кастри о д'Аламбере и Руссо: тоже берутся обо всем рассуждать, а не имеют и тысячи экю ренты.

"Однако здесь все известно, - подумал Жюльен, - как у нас, в семинарии". У него было написано довольно напыщенным слогом восемь или десять страниц - это было нечто вроде похвального слова вместе с биографией старого лекаря, сделавшего, по его словам, из него человека. "И ведь эта маленькая тетрадка всегда была заперта на ключ", - сказал себе Жюльен. Он тотчас пошел к себе наверх, сжег рукопись и возвратился в гостиную. Блестящие плуты уже ушли, оставались особы, украшенные звездами.

Вокруг стола, внесенного прислугой уже накрытым, сидели семь-восемь дам, наиболее знатных, набожных и жеманных, от тридцати до тридцати пяти лет. Было уже за полночь, когда вошла блестящая супруга маршала де Фервака, прося извинить ее за позднее появление; она поместилась рядом с маркизой. Жюльен был глубоко смущен - ее глаза и взгляд сильно напоминали ему госпожу де Реналь.

Кружок мадемуазель де Ла Моль был еще в полном составе. Со своими друзьями она занималась тем, что насмехалась над несчастным графом де Талером. Он был единственным потомком известной еврейской фамилии, прославившейся своим громадным состоянием, которое они приобрели, ссужая королей для войн с народами... Глава семьи недавно умер, оставив сыну сто тысяч экю ежемесячной ренты и имя, увы, слишком хорошо известное. Такое исключительное положение требовало от него характера или простоты и большой силы воли.

К несчастью, граф был безвольным простачком, и только окружавшие его льстецы внушали ему различного рода претензии.

Господин де Кейлюс утверждал, что графу внушили намерение просить руки мадемуазель де Ла Моль, за которой тогда усиленно ухаживал маркиз Круазнуа - будущий герцог и обладатель стотысячной ренты.

- О, не клевещите на него, будто он имеет какое-либо желание, - жалобно сказал Норбер.

Если чего недоставало несчастному графу Талеру, так это именно способности чего-либо желать. С этой особенностью своего характера он вполне был бы пригоден занять место короля. Постоянно спрашивая у всех советы, он не имел мужества следовать ни одному из них до конца.

- Его физиономия может служить постоянной утехой для него самого, - говорила мадемуазель де Ла Моль.

В ней отражалась какая-то особая смесь беспокойства и разочарования, но временами у графа появлялись приступы мании величия и той резкости в обращении, которая свойственна самому богатому во Франции человеку, особенно если он недурен собой и не достиг еще тридцати шести лет от роду. "Он застенчиво нахален", - сказал про него господин Круазнуа. Граф де Кейлюс, Норбер и два-три молодых человека с усиками поиздевались над ним, сколько хотели, чего тот и не заподозрил, и наконец около часу ночи отпустили его домой.

- Неужели и при такой погоде ваши знаменитые арабские лошади ожидают вас у подъезда? - спросил его Норбер.

- Нет, сегодня новая упряжка, гораздо менее ценная, - ответил господин де Талер. - Левая стоит пять тысяч франков, а правая не более ста луидоров; но, поверьте, их запрягают только ночью и то потому, что ход у них такой же, как у тех.

Слова Норбера заставили графа задуматься над тем, что человеку с его положением вполне приличествует иметь страсть к лошадям, но что оставлять лошадей мокнуть под дождем не следовало. Он уехал, а через минуту после того разошлись и остальные гости, продолжая издеваться над графом.

"Итак, - думал Жюльен, слыша их смех на лестнице, - граф дал мне возможность видеть и другую крайность моего положения! У меня нет годовой ренты, даже в двадцать луидоров, а рядом со мной человек получает столько же каждый час, и все над ним издеваются... Такое зрелище может исцелить от зависти".

V

Чувствительность и набожная знатная дама

Une idee un peu vive y a l'air d'une grossierete, tant on y est accoutume aux mots sans relief. Malheur а qui invente en parlant!

Faublas1

1 Мало-мальски живая мысль кажется дерзостью, настолько привыкли здесь к избитым и плоским речам. Горе тому, кто блеснет своеобразием в разговоре.

Фоблаз.

После нескольких месяцев испытаний управитель дома передал Жюльену около трети своих докладов. Маркиз де Ла Моль возложил на него надзор за управлением его землями в Бретани и Нормандии, куда Жюльену часто приходилось ездить. На нем же как главном управляющем лежала переписка по известному процессу с аббатом Фрилером, с которым ознакомил его господин Пирар.

По кратким заметкам, которые маркиз набрасывал на полях получаемых на его имя бумаг, Жюльен составлял письма, почти все удостаивавшиеся подписи маркиза. В семинарии профессора упрекали его в недостатке усидчивости, но все же смотрели на него как на одного из лучших учеников. Разнообразные работы, за которые он брался с усердием уязвленного честолюбца, быстро сгоняли с лица Жюльена те свежие краски, которые он принес из провинции. Его бледность являлась достоинством в глазах юных семинаристов, его товарищей. Он находил, что они не так злы и менее преклоняются перед деньгами, чем их безансонские коллеги, они же считали его чахоточным.

Маркиз подарил ему лошадь. Опасаясь, что его встретят во время прогулок верхом, Жюльен говорил всем, что это упражнение прописано ему доктором. Аббат Пирар ввел его во многие общества янсенистов. Жюльен был поражен; в его уме мысль о религии неразрывно связывалась с представлением о лицемерии и денежных расчетах, а потому он был крайне удивлен, встретив в них людей строго набожных, не заботящихся о доходах. Многие янсенисты оказывали ему дружеское расположение и давали советы. Новый мир открылся перед ним. У янсенистов он познакомился с графом Альтамирой, великаном, либералом, приговоренным к смерти в своем отечестве, но в то же время очень набожным. Жюльена поразил этот странный контраст между набожностью и любовью к свободе.

Жюльен был в холодных отношениях с молодым графом, который находил, что тот слишком резко отвечает на шутки некоторых из его друзей. Погрешив как-то против правил приличия, Жюльен дал себе слово не заговаривать с Матильдой. Все в особняке де Ла Моля были по-прежнему с ним вежливы, но он чувствовал, что потерял в их мнении. Его здравый смысл провинциала объяснял эту перемену народной поговоркой: все хорошо, что ново.

Может быть, он стал более проницателен, чем в первые дни, или прошло первое очарование, навеянное на него парижской учтивостью.

Как только он переставал работать, им овладевала смертельная скука. Таково иссушающее действие этой прославленной вежливости высшего общества, вежливости, столь точно отмеренной и меняющейся в соответствии с положением каждого. Человек с более чувствительным сердцем видит в этом притворство.

Конечно, провинциалам можно поставить в упрек их недостаточно учтивый и вульгарный тон, но они страстно и с увлечением отвечают на ваши вопросы. Никогда в особняке де Ла Моля самолюбие Жюльена не оскорблялось, но в то же время часто к концу дня он готов был плакать. В провинции, если с вами что-нибудь случится при входе в кафе, каждый гарсон примет в вас участие, а если случившееся особенно неприятно для вашего самолюбия, то он, утешая вас, по крайней мере раз десять повторит именно то слово, которое вас терзает. В Париже столь деликатны, что смеяться над вами будут украдкой, но вы всегда и для всех останетесь чужим.

Мы обходим молчанием множество мелких приключений с Жюльеном, которые могли бы делать его смешным, если бы только он был достоин смеха. Безумная чувствительность заставляла его совершать тысячи неловкостей. Все его развлечения были мерами предосторожности: ежедневно он стрелял из пистолета, был одним из лучших учеников известного учителя фехтования. Располагая свободным временем, он не употреблял его на чтение, как раньше, а бежал в манеж и требовал себе самых строптивых лошадей. Во время прогулок с берейтором чуть не каждый раз он падал с лошади.

Маркиз находил его подходящим по уму, молчаливости и усердной работе и мало-помалу доверил ему ведение всех своих довольно запутанных дел. Когда честолюбие оставляло ему несколько свободных минут, маркиз устраивал свои дела с необычайной прозорливостью; имея возможность знать все новости, он счастливо играл на бирже. Он покупал дома и леса, но всякий пустяк легко приводил его в дурное расположение духа. Он отдавал сотни луидоров и судился из-за сотни франков. Богатые люди с возвышенным сердцем часто ищут в своих делах скорее забавы, чем результатов. Маркизу нужен был начальник штаба, который бы привел в должный порядок и ясность все его денежные дела.

Госпожа де Ла Моль, несмотря на свой выдержанный характер, иногда смеялась над Жюльеном. Все неожиданное, порожденное чувствительностью, приводит в ужас знатных дам: оно противоречит приличиям. Два или три раза маркиз брал Жюльена под свою защиту.

- Если он смешон в вашей гостиной, - говорил он, - то он великолепен за своей конторкой.

Со своей стороны, Жюльен считал, что он понял секрет маркизы. Она снисходительно интересовалась всем только тогда, когда докладывали о приезде барона де Ла Жумата. Это было холодное существо с бесстрастным лицом. Высокий, тонкий, безобразный, прекрасно одетый, он проводил свою жизнь во дворце и абсолютно ничего и ни о чем не говорил. Такова была его манера думать. Госпожа де Ла Моль была бы безмерно счастлива первый раз в своей жизни, если бы ей удалось сделать его мужем своей дочери.

VI

Способ выражения

Leur haute mission est de juger avec calme les petits, venements de la vie journaliere des peuples. Leur sagesse doit prevenir les grandes coleres pour les petites causes, ou pour des evenements que la voix de la renommee transfigure en les portant au loin

Gratius1

1 Их высокое назначение - невозмутимо обсуждать мелкие происшествия повседневной жизни народов. Им надлежит предотвращать своею мудростью великую ярость гнева, вспыхивающую из-за ничтожных причин или из-за каких-либо событий, которые в устах молвы искажаются до неузнаваемости.

Гораций.

Являясь новичком в Париже, и, по своей гордости, ничего ни у кого не спрашивая, Жюльен все же не наделал слишком больших глупостей. Однажды, застигнутый внезапным ливнем, он зашел в кафе на улице Сент-Оноре; удивленный его мрачным взглядом, какой-то высокий господин в суконном сюртуке, в свою очередь, посмотрел на него так, как некогда в Безансоне возлюбленный девицы Аманды.

Жюльен слишком часто упрекал себя за то, что оставил безнаказанным то первое оскорбление, а потому теперь не выдержал хладнокровно этого взгляда и потребовал объяснения. Господин в сюртуке в ответ разразился грубой бранью; все бывшие в кафе их окружили, прохожие останавливались перед дверью. По провинциальной привычке Жюльен постоянно имел при себе пистолет; рука его конвульсивно сжимала его в кармане. Тем не менее он остался благоразумным и ограничился тем, что повторял своему противнику:

- Ваш адрес, сударь? Я вас презираю!

Упорство, с которым он повторял эти шесть слов, наконец сразило толпу.

Ну конечно! Пусть тот, который разорался, даст свой адрес. Господин в сюртуке, услышав это решение, не раз повторенное в толпе, бросил перед носом Жюльена пять или шесть своих визитных карточек. На счастье, ни одна из них не коснулась его лица, иначе он дал себе слово пустить в ход пистолет, если только его заденут. Господин удалился, оборачиваясь на ходу; он грозил Жюльену кулаком и посылал ему проклятия.

С Жюльена катился пот градом. "Однако всякий негодяй может меня обидеть до такой степени! - говорил он себе в бешенстве. - Каким образом подавить эту столь унизительную чувствительность?"

Где достать себе секунданта? У него не было друзей. Знакомых у него было много, но все они по истечении нескольких недель как-то рассеивались. "Я очень необщителен, - думал он, - и вот за это теперь жестоко наказан". Наконец ему пришла мысль поискать старого лейтенанта 96-го полка по фамилии Льевен, бедного малого, с которым ему не раз приходилось фехтовать. Жюльен был с ним откровенен.

- Я согласен быть вашим секундантом, - сказал Льевен, но с одним условием: если вы не раните этого господина, то вы тотчас же обязаны драться со мной.

- К вашим услугам,- отвечал восхищенный Жюльен.

И они отправились искать господина де Бовуази по адресу, указанному на карточках, вглубь Сен-Жерменского предместья.

Было семь часов утра. Приказывая о себе доложить, Жюльен тут только вспомнил, что это мог быть молодой родственник госпожи де Реналь, служивший когда-то при посольстве в Риме или Неаполе и давший тогда рекомендательное письмо певцу Джеронимо. Жюльен передал высокому камердинеру одну из карточек, брошенных ему накануне, приложив к ней свою.

Его вместе с секундантом заставили ждать по крайней мере три четверти часа; наконец их ввели в комнату, необычайно изящную, где они увидели высокого молодого человека, одетого как кукла; черты его лица олицетворяли совершенство и вместе с тем незначительность греческой красоты. Голова его, страшно узкая, была покрыта прелестными белокурыми волосами, завитыми так тщательно, что ни один волос не выступал из-за другого. "Для того чтобы так завиться, этот проклятый фат заставил нас столько ждать", - подумал лейтенант 96-го полка. Пестрый халат, утренние панталоны, все, заканчивая вышитыми туфлями, было изящно и чудной работы. Его благородное и пустое лицо свидетельствовало о мыслях приличных, но весьма скудных; это был идеал дипломата a la Меттерних. Наполеон тоже не любил, чтобы среди офицеров, которых он приближал к себе, были люди мыслящие.

Только перед тем лейтенант объяснял Жюльену, что заставлять себя ждать столько времени, после того как накануне так дерзко были брошены в лицо визитные карточки, составляет еще большее оскорбление. Под впечатлением этого Жюльен шумно вошел к господину де Бовуази, твердо решив быть дерзким, но в то же время намереваясь держаться приличного тона.

Жюльен был до того поражен мягкостью манер господина де Бовуази, его выдержанным и вместе с тем значительным и самодовольным видом, удивительной элегантностью всего окружающего, что потерял в миг всякое намерение быть дерзким. Оказалось, это был не тот господин, что оскорбил его накануне. Он до того был изумлен, встретив столь изящную особу вместо грубияна, которого он искал, что не мог подыскать ни одного слова, и только передал одну из карточек, которые были ему брошены.

- Это мое имя, - сказал молодой дипломат, которому не внушал особого уважения черный фрак Жюльена, надетый в семь часов утра, - но, честное слово, я не понимаю...

Тон, которым были сказаны эти слова, вернул Жюльена к прежнему настроению.

- Я пришел, чтобы драться с вами, милостивый государь. - И в двух словах объяснил, в чем дело.

Господин Шарль де Бовуази после зрелого размышления остался доволен покроем черного фрака Жюльена. "Он от Штауба, это ясно, - говорил он себе, слушая рассказ Жюльена, - жилет тоже со вкусом, и штиблеты хороши; но, с другой стороны, этот черный фрак с самого раннего утра!.. Это, вероятно, чтобы лучше уберечься от пули", - догадался кавалер де Бовуази.

Объяснив себе это таким образом, он вновь стал в высшей степени вежлив и держался с Жюльеном почти как с равным. Разговор был довольно долгий, дело было очень щекотливое, но, в конце концов, Жюльен не мог не сознавать очевидности: молодой человек с прекрасными манерами не представлял ни малейшего сходства с грубой личностью, оскорбившей его накануне.

Жюльену очень не хотелось уйти ни с чем; он затягивал объяснение и наблюдал за самонадеянностью кавалера де Бовуази, как он сам назвал себя в разговоре, будучи обижен тем, что Жюльен обращался к нему, называя просто "господин".

Жюльен удивлялся его важности, смешанной с некоторым оттенком скромного фатовства, которое не покидало его ни на минуту. Он был изумлен его особой манерой шевелить языком, произнося слова... Но, однако, во всем этом не было ни малейшего повода для ссоры.

Молодой дипломат с большой готовностью предлагал ему дуэль, но отставной лейтенант 96-го полка, сидевший более часа расставив ноги, положив руки, на ляжки и вывернув локти, возразил, что его друг господин Сорель вовсе не намерен искать пустой ссоры с человеком только из-за того, что у него украли его визитные карточки.

Жюльен выходил в мерзейшем настроении. Карета кавалера де Бовуази ожидала его во дворе, перед подъездом. Случайно Жюльен поднял глаза и в кучере узнал человека, его оскорбившего.

Увидеть его, стащить за длинную ливрею, свалить с козел и осыпать ударами хлыста было делом одной минуты. Два лакея хотели было защитить своего коллегу, но Жюльен, получив удар кулаком, мгновенно вытащил свой маленький пистолет и выстрелил в них; они обратились в бегство. Все это продолжалось не долее минуты.

Кавалер де Бовуази спускался по лестнице с притворной серьезностью, повторяя тоном важной особы: "Что такое? Что такое?" Он, очевидно, был сильно заинтересован, но важность дипломата не позволяла ему обнаружить любопытство. Когда он узнал, в чем дело, надменность на его физиономии сменилась выражением слегка шутливого хладнокровия, которое никогда не должно покидать лица дипломата.

Лейтенант 96-го полка понял, что господину де Бовуази самому хочется драться; но решил дипломатическим путем сохранить за своим другом все выгоды инициативы.

- Да, здесь, - вскричал он, - есть повод к дуэли!

- Я полагаю, даже вполне достаточный, - сказал дипломат.- Выгнать этого негодяя,- велел де Бовуази своим лакеям, - пусть кто-нибудь другой сядет на его место.

Открыли дверцы кареты; кавалер хотел обязательно усадить в нее Жюльена с его секундантом. Отправились искать друга, господин де Бовуази, который указал удобное для дуэли место. Разговор во время поездки был оживленный. Необычен был только дипломат в домашнем халате.

"Хотя эти господа и очень знатные, - думал Жюльен, - все же они не так скучны, как те особы, что являются на обеды в особняк де Ла Моля; и я понимаю почему, - прибавил он минуту спустя, - они позволяют себе быть неприличными". Разговор шел о танцовщицах, на которых обратила внимание публика в балете, дававшемся накануне. Эти господа намекали на пикантные анекдоты, которых ни Жюльен, ни его секундант совсем не знали. Жюльен был настолько умен, что не скрыл своего незнания и с любезной улыбкой сознался, что их не слышал. Эта откровенность понравилась другу кавалера, и он рассказал эти анекдоты во всех подробностях и очень хорошо.

Одна вещь чрезвычайно удивила Жюльена. Их карету на минуту задержал алтарь, сооружаемый среди улицы для процессии в день праздника Тела Господня. Спутники Жюльена позволили себе по этому поводу несколько шуток; священник, по их словам, был сын одного архиепископа. Никогда в доме маркиза де Ла Моля, который собирался быть герцогом, никто не осмелился бы произнести такие слова.

Дуэль закончилась в одно мгновение. Жюльену пуля попала в руку; ее перевязали платками, смоченными в воде, и кавалер де Бовуази очень вежливо попросил разрешения Жюльена довезти его домой в той же карете, которая их доставила сюда. Когда Жюльен назвал особняк де Ла Моля, молодой дипломат и его друг обменялись взглядами. Фиакр Жюльена был тут же, но он находил разговор этих молодых людей бесконечно более интересным, чем беседу с добрым лейтенантом 96-го полка.

"Боже мой, неужели дуэль такой пустяк! - думал Жюльен. - Как же я счастлив, что нашел этого кучера. Было бы совсем плохо, если бы мне пришлось перенести еще и это оскорбление в кафе!"

Занятный разговор почти не прерывался. Жюльен понял тогда, что дипломатическое притворство очень уместно в некоторых случаях.

Оказывается, скука отнюдь не всегда присуща разговорам людей высокого происхождения. Эти, например смеются над процессией в день Тела Господня, осмеливаются рассказывать скабрезные анекдоты, даже с картинными подробностями. Им только недостает рассуждений на политические темы, но и это более чем вознаграждается легкостью их тона и замечательной меткостью их выражений. Жюльен почувствовал живую привязанность к ним. "Как был бы я счастлив видеться с ними часто!"

Как только они расстались, кавалер де Бовуази поспешил навести справки: они оказались не блестящи.

Ему было очень любопытно узнать, кто был его противником: прилично ли нанести ему визит. Немногие полученные им сведения были не обнадеживающими.

- Все это ужасно,- говорил он своему секунданту. - Немыслимо признаться, что я дрался на дуэли с простым секретарем господина де Ла Моля, и еще по той причине что мой кучер украл у меня визитные карточки.

- Наверное, инцидент этот даст пищу для насмешек.

В тот же вечер кавалер де Бовуази и его друг распространили повсюду слух, что господин Сорель, к слову сказать, очень милый молодой человек, был побочным сыном близкого друга маркиза де Ла Моля. Этот слух прошел без затруднений. После того как это было установлено, молодой дипломат и его друг удостоили Жюльена несколькими визитами в продолжение тех двух недель, которые он провел в своей комнате. Жюльен им признался, что он всего один раз за всю жизнь был в Опере.

- Это невероятно, - сказали ему. - Только туда ведь и можно ходить; обязательно ваш первый выход должен быть на "Графа Ори".

В Опере кавалер де Бовуази представил его знаменитому певцу Джеронимо, пользовавшемуся тогда значительным успехом.

Жюльен был почти в полном восхищении от кавалера; его пленяла в молодом человеке эта смесь уважения к самому себе с загадочной внушительностью и оттенком фатовства. Например, кавалер несколько заикался только потому, что имел честь часто видеться с одним знатным вельможей, обладавшим таким недостатком. Жюльен никогда не встречал в одном существе подобного сочетания поистине смешных сторон с таким совершенством манер, подражать которым должен стараться всякий бедный провинциал.

Его видели в Опере с кавалером де Бовуази; эта дружба заставила называть его имя.

- Итак, - сказал ему однажды господин де Ла Моль, - вы, оказывается, побочный сын богатого дворянина из Франш-Конте, моего близкого друга?

Маркиз прервал слова Жюльена, пытавшегося было заявить, что он не причастен к распространению этого слуха.

- Господин де Бовуази не захотел бы признаться, что дрался на дуэли с сыном плотника.

- Я это знаю, отлично знаю, - сказал маркиз де Ла Моль.- Мне остается только подтверждать этот рассказ, который для меня удобен. Но я вас попрошу об одном, это отнимет у вас не более получаса вашего времени: во все дни Оперы присутствуйте в вестибюле при разъезде высшего общества. Я иногда замечаю у вас провинциальные манеры, от которых вам надо бы избавиться; помимо этого, вам не мешало бы познакомиться, хотя бы по виду, кое с кем из высшего общества, к кому я могу дать иной раз поручение. Пройдите в бюро театральных мест, чтобы вас там знали; вам там выдадут проходной билет.

VII

Приступ подагры

Et j'eus de l'avancement, non pour mon merit mais parce que mon maitre avait la goutte.

Bertolott1

1 И я получил повышение не потому, что заслужил его, потому, что у патрона разыгралась подагра.

Бертолотти.

Читатель, пожалуй, будет удивлен этим свободным и почти дружеским тоном. Мы забыли сказать, что маркиз уже шесть недель не выходил из дому из-за подагры.

Мадемуазель де Ла Моль и ее мать уехали в Гиер, матери маркизы. Граф Норбер заходил к отцу только на минуту; они очень хорошо относились друг к другу, и говорить между собой им было не о чем. Маркиз де Ла Моль, довольствуясь обществом Жюльена, был удивлен, обнаружив у него мысли. Он заставлял его читать газеты. Вскоре молодой секретарь был в состоянии самостоятельно выбирать наиболее интересные места. Маркиз не выносил одной новой газеты; он клялся никогда ее нн читать и каждый день говорил о ней. Жюльена это смешило. Раздраженный современной печатью, маркиз заставлял читать себе Тита Ливия; его занимал перевод экспромтом латинского текста.

Однажды маркиз обратился к нему с той чрезмерной вежливостью, которая часто раздражала Жюльена:

- Позвольте, мой милый Сорель, поднести вам подарок синий фрак: когда вам заблагорассудится его надеть и прийти в нем ко мне, вы будете, в моих глаза младшим братом графа де Реца, иначе говоря, сыном моего друга, старого герцога.

Жюльен не вполне понимал, к чему маркиз ведет; тот же вечер он поспешил к нему в синем фраке. Maркиз держал себя с ним как с равным. Жюльен имел возможность оценить истинную вежливость, оттенков же он не схватывал. До этой фантазии маркиза он готов был уверять, что большей любезности немыслимо проявить. "Какой удивительный талант!" - говорил себе Жюльен. Когда поднялся, чтобы уйти, а маркиз извинился, что не может его проводить из-за своей подагры.

Эта странная выдумка заняла его. "Не насмехается ли он надо мной?" - думал Жюльен. Он пошел спросить совета у аббата Пирара; последний, сам по себе не такой вежливый, как маркиз, в ответ ему только свистнул и перевел разговор на другое. На следующий день утром Жюльен явился к маркизу в черном фраке, с портфелем и письмами к подписи. Он был принят по-старому. Вечером в синем одеянии, - тон был совсем иной и, безусловно, такой же учтивый, как и накануне.

- Если вы не очень скучаете, навещая по своей доброте бедного больного старика, - сказал ему маркиз, - то следовало бы рассказать ему все маленькие приключения вашей жизни, но с полной откровенностью и не помышляя ни о чем другом, как только о ясности и забавной форме. Ибо надо себя развлекать, - продолжал маркиз, - это самое существенное в жизни. Человек не может спасать мне жизнь на войне каждый день или дарить мне ежедневно по миллиону, но если бы здесь, около моей кушетки, был Ривароль, то он всякий день избавлял бы меня, хотя на час, от моих страданий и скуки. Я часто с ним виделся в Гамбурге во время эмиграции.

И маркиз рассказал приключения Ривароля среди гамбуржцев, которые вчетвером совещались, чтобы понять одну его остроту.

Маркиз де Ла Моль, вынужденный проводить время в обществе этого маленького аббата, хотел расшевелить его и потому старался затронуть его гордость. Так как от него просили только искренности, то Жюльен решил говорить все, умалчивая лишь о двух вещах: о своем фанатическом преклонении перед одним именем, которое раздражало маркиза, и о полнейшем неверии, не вполне гармонировавшем с его будущей ролью священника. Его маленькое приключение с кавалером де Бовуази случилось очень кстати. Маркиз смеялся до слез над сценой на улице Сент-Оноре с кучером, который осыпал его грубой бранью. Это было время полной искренности в отношениях между хозяином и его протеже.

Маркиз де Ла Моль заинтересовался этим особенным характером. Вначале он поощрял забавные выходки Жюльена в целях развлечения; вскоре же он нашел более выгодным осторожно исправлять ложные взгляды этого молодого человека. "Другие провинциалы, приезжая в Париж, всем восхищаются, - думал маркиз, - этот же все ненавидит. У тех слишком много восторженности, а у него ее слишком мало, поэтому глупцы принимают его за глупца".

Жестокие зимние холода затянули приступ подагры и он продолжался несколько месяцев.

"Привязываются же к красивой болонке, - говорил себе маркиз. - Почему же мне стыдиться моей склонности к этому юному аббату? Он оригинален. Я oбхожусь с ним как с сыном, так что же, что тут неприличного? Если эта фантазия продолжится, то она обойдется мне, по завещанию в его пользу, в один бриллиант стоимостью в пятьсот луидоров".

После того как маркиз распознал твердый характер Жюльена, он ежедневно поручал ему какое-нибудь новое дело.

Жюльен с ужасом заметил, что ему приходится получать от этого знатного вельможи по одному и тому же поводу решения, часто совершенно противоположные.

Чувствуя, что это может его сильно скомпрометировать, Жюльен, приходя на работу, обязательно приносил с собой книгу, в которую заносил получаемые и указания, а маркиз их подписывал. Затем Жюльен нанял писца, чтобы вносить в особую книгу все решения по каждому делу и туда же снимать копии со всех писем.

Такая система казалась маркизу сначала до крайности смешной и скучной, но менее чем через два месяца он признал ее преимущества. Жюльен предложил взять служащего из банкирской конторы для ведения счетов по двойной бухгалтерии по всем имениям, управление которыми лежало на Жюльене.

Эти мероприятия настолько разъяснили маркизу его денежные дела, что он мог позволить себе удовольствие принять участие в двух-трех новых спекуляциях без помощи подставного лица, бессовестно обкрадывавшего маркиза.

- Возьмите себе три тысячи франков, - сказал он однажды своему молодому министру.

- Это может навлечь на меня клевету.

- Что же вам, однако, нужно? - спросил маркиз с раздражением.

- Чтобы вы соблаговолили хорошо обдумать это решение и записать его собственноручно в книге, тогда оно мне даст сумму в три тысячи франков.

Между прочим, мысль обо всем этом счетоводстве подал аббат Пирар. Маркиз со скучающей миной маркиза де Монкада, выслушивающего отчеты своего управляющего господина де Пуассона, записал свое решение.

По вечерам, когда Жюльен приходил в синем фраке, о делах речь не заходила. Бесконечная доброта маркиза так льстила вечно страждущему самолюбию нашего героя, что вскоре он невольно почувствовал нечто вроде привязанности к этому любезному старику. Это нельзя было объяснить чувствительностью, как понимают это слово в Париже; просто он не был извергом, и, кроме того, никто после смерти старого полкового врача не говорил с ним с такой добротой. Он с удивлением замечал, что маркиз в своей любезности более щадил его самолюбие, чем старый хирург, из чего он вывел заключение, что лекарь более гордился своим орденом, чем маркиз своей синей лентой. Отец маркиза был знатным сановником.

Однажды под конец утренней аудиенции, в черном фраке и деловой, Жюльен развеселил маркиза, который продержал его часа два лишних и непременно хотел вручить ему несколько банковских билетов, которые только принес ему с биржи его представитель.

- Надеюсь, господин маркиз, я не выйду за пределы моего глубокого к вам уважения, если попрошу позволения сказать два слова.

- Говорите, мой друг.

- Соблаговолите, господин маркиз, разрешить м отказаться от этого подарка. Он предназначается не человеку в черном фраке, а потому только испортил бы обращение, которое с такой добротой вами установлено к человеку в синем фраке.

Он поклонился с глубоким почтением и, не взглянув на маркиза, вышел из комнаты.

Этот поступок позабавил маркиза. Вечером он рассказал его аббату Пирару.

- Надо вам признаться наконец в одном, мой дорогой аббат. Я знаю происхождение Жюльена и разрешаю вам не хранить это в тайне.

"Его поступок сегодня утром был благороден, - думал маркиз, - и я, в свою очередь, облагораживаю его.

Несколько времени спустя маркиз наконец смог выйти из дому.

- Поезжайте пожить месяца на два в Лондон, - сказал он Жюльену. - Нарочные и курьеры будут досталять вам получаемые письма с моими пометками, вы по ним составляйте ответы и посылайте их мне, вкладывая каждое письмо в ответное. Я рассчитал, что задержка будет не более пяти дней.

Проезжая на почтовых по дороге в Кале, Жюльен удивлялся ничтожности мнимых дел, для которых его посылал маркиз.

Не будем ничего говорить, с каким чувством отвращения и почти что ужаса Жюльен вступил на английскую территорию. Читателю уже известно его безумное увлечение Бонапартом. В каждом офицере он видел сэра Хадсона Лоу, в каждом вельможе - лорда Батхерс распоряжавшегося всеми подлостями на острове Святой Елены и получившего в награду за это десятилетнее министерство.

В Лондоне он познал верх фатовства. Он познакомился с молодыми русскими сановниками, которые поучали.

- Вы предопределены самой судьбой, мой милый Сорель, - говорили они ему. - От природы вы одарены лицом холодным, и вы словно в тысяче лье от настоящего ощущения, то есть именно то, что мы так стараемся приобрести.

- Вы не поняли своего века, - сказал ему князь Коразов. - Поступайте всегда противоположно тому, что от вас ожидают. Честное слово, это единственное правило нашей эпохи. Не будьте ни глупцом, ни притворщиком, так как тогда от вас будут ждать безумств или притворства, и правило это было бы нарушено.

Жюльен покрыл себя славой в салоне герцога Фитц-Фолька, куда он был приглашен к обеду, так же как и князь Коразов. Обеда ожидали почти час. Жюльен среди двух десятков собравшихся держался так, что молодые секретари посольства в Лондоне вспоминают об этом и поныне. Его выражение лица было бесподобно.

Несмотря на протесты его друзей-денди, ему захотелось повидать знаменитого Филиппа Вена, единственного философа, бывшего в Англии после Локка. Он нашел его за решеткой, отбывающим седьмой год тюремного заключения. "Однако аристократия не шутит в этой стране, - думал Жюльен. - Мало того, что Вен в заключении, он опозорен, унижен".

Жюльен нашел его веселым; он потешался над яростью аристократии.

"Вот единственный веселый человек, которого я видел в Англии",- сказал себе Жюльен, выходя из тюрьмы.

- Самая полезная для тиранов идея - это идея Бога, - сказал ему Вен.

Об остальной его системе умалчиваем, находя ее циничной.

По его возвращении маркиз де Ла Моль спросил:

- Какую забавную мысль привезли вы мне из Англии?..

Жюльен молчал.

- Какую же мысль привезли вы, забавную или нет? - с живостью спросил маркиз.

- Во-первых, - сказал Жюльен, - самый умный англичанин сходит с ума на один час ежедневно; его навещает демон самоубийства, бог всей страны. Во-вторых, ум и гений теряют двадцать пять процентов своей ценности, высаживаясь у берегов Англии. В-третьих, нет ничего в мире красивее, удивительнее и трогательнее, чем английский ландшафт.

- Теперь моя очередь, - сказал маркиз. - Во-первых, зачем вы сказали на балу у русского посланника что во Франции есть триста тысяч молодых людей в возрасте двадцати пяти лет, которые страстно желают войны? Думаете, что это учтиво по отношению к королям?

- Прямо не знаешь, как говорить с нашими великими дипломатами, - сказал Жюльен. - У них мания начинать серьезные споры, и если придерживаться избитых газетных мыслей, то прослывешь глупцом если же позволишь себе что-нибудь искреннее и новое, то они будут удивлены, не найдут, что ответить, а на другой день, в семь часов утра, через первого секретаря посольства вам передадут, что вы были не приличны.

- Недурно, - сказал, смеясь, маркиз. - Впрочем, я держу пари, что вы, глубокомысленный человек, не догадались, для какого дела вы ездили в Англию.

- Извините, - ответил Жюльен, - я там был, чтобы раз в неделю обедать у нашего королевского посланника, самого вежливого человека в мире.

- Вы ездили вот за этим орденом, - сказал ему маркиз. - Я не могу вас заставить бросить черный фрак, не я привык к более занятному тону, который у меня установился с человеком в синем фраке. Впредь до изменений помните хорошенько следующее: когда я буду видеть на вас этот орден, вы будете для меня младшим сыном моегго друга, герцога де Реца, служащим уже в течение шести месяцев, сам об этом не догадываясь, по дипломатической части. Заметьте,- добавил маркиз с серьезным видом и прерывая выражения благодарности, - я вовсе не хочу выводить вас из вашего положения. Это всегдашняя ошибка и несчастие как для покровителя, так и для его протеже. Когда мои тяжбы вам наскучат или вы не будете подходить мне более, я попрошу для вас хороший приход вроде того, как у нашего друга аббата Пирара, и ничего более,- добавил маркиз сухо.

Этот орден ублаготворил самолюбие Жюльена; он стал более разговорчив, не так часто считал себя обиженным и реже принимал на свой счет те намеки, которые могли вырваться у всякого при оживленном разговоре, но которые, после некоторого объяснения, оказывались только неучтивыми.

Этот же орден снискал ему посещение барона де Вально, приехавшего в Париж благодарить министра за баронский титул и получить от него указания. Вскоре ему предстояло назначение мэром Верьера, на замену господина де Реналя.

Жюльен вдоволь смеялся про себя, когда господин де Вально сообщил ему новое открытие, будто господин де Реналь был якобинцем. Но дело в том, что на готовящихся вторично выборах новый барон являлся кандидатом министерства, а в главной избирательной коллегии департамента, по правде сказать весьма крайнего, либералы выдвигали господина де Реналя.

Впустую окончилась попытка Жюльена разузнать что-нибудь о госпоже де Реналь; барон, казалось, помнил их давнее соперничество и был непроницаем. Он закончил просьбой к Жюльену похлопотать о голосе его отца на выборах, которые предстояли на днях. Тот обещал написать.

- Вам бы следовало, господин кавалер, представить меня маркизу де Ла Молю.

"Действительно, мне следовало бы, - думал Жюльен, - но он уж слишком большой пройдоха!.."

- По правде сказать, я слишком ничтожная особа в доме господина де Ла Моля, чтобы представлять кого-нибудь.

Жюльен всё говорил маркизу: вечером он рассказал о претензиях господина де Вально, так же как и про все его проделки после 1814 года.

- Не только вы завтра же представите мне нового барона, - возразил маркиз де Ла Моль с серьезным лицом, - но я еще приглашаю его обедать на послезавтра. Он будет одним из наших новых префектов.

- В таком случае, - сказал холодно Жюльен, - я прошу для моего отца места директора дома призрения.

- И отлично, - сказал маркиз, принимая вновь веселый вид, - обещаю. Я ждал нравоучительных размышлений. Вы прогрессируете.

Узнав от господина де Вально, что заведывавший Верьерским лотерейным бюро недавно умер, Жюльен нашел забавным предоставить это место старому дураку Шолену, прошение которого он как-то нашел в комнате госпожи де Ла Моль. Маркиз от всего сердца смеялся выслушивая сказанное Жюльеном наизусть прошение и приказывая заготовить письмо к министру финансов с просьбой этого места.

Едва только Шолен был назначен, Жюльен узнал что на это место просился через депутацию от департамента господин Гро, известный математик: у этого великодушного человека было только тысяча четыреста франков ренты, и из них он ежегодно давал шестьсот франков бывшему заведующему, только что умершему чтобы помочь ему содержать семью.

Жюльен был поражен тем, что он наделал. "Ну ничего, - сказал он себе, - если я хочу возвыситься, придется пойти еще и на другие несправедливости и притом научиться скрывать их под красивыми, сентиментальны ми фразами. Бедный господин Гро! Вот кто заслужил орден, а между тем получил его я и обязан действовать в интересах правительства, которое мне его дало".

VIII

Что выделяет человека

Ton eau ne me rafraichit pas, dit le genie altere. -

C'est pourtant le puits le plus frais de tout le

Diar-Bekir.

Pellico1

1 - Твоя вода не освежает меня, - сказал истомленный жаждой джин. - А ведь это самый прохладный колодец во всем Диар-Бекире.

Пеллико.

Как-то Жюльен возвратился из прелестного имения Виллекье, на берегу Сены; к этому имению маркиз де Ла Моль относился с особой любовью, так как из всех его поместий только оно одно принадлежало некогда его знаменитому предку Бонифасу де Ла Молю. В особняке он застал приехавших с Гиерских островов маркизу с дочерью.

Жюльен теперь был настоящим денди и постиг искусство жизни в Париже. Он был чрезвычайно холоден по отношению к мадемуазель де Ла Моль; казалось, что у него не осталось и воспоминаний о том времени, когда она со смехом расспрашивала его о подробностях его падения с лошади.

Мадемуазель де Ла Моль нашла его выросшим и побледневшим. В покрое его одежды, в его манерах не было ничего провинциального. Не было этого и в разговоре; хотя еще заметно было слишком много серьезности, положительности. Невзирая на эти разумные качества, он благодаря своей гордости не производил впечатления подчиненного; чувствовалось только, что он преувеличивает значение некоторых вещей. Однако было очевидно, что этот человек может сдержать свое слово.

- Ему недостает легкости, но не ума, - сказала мадемуазель де Ла Моль своему отцу, смеясь вместе с ним над орденом, который он выхлопотал Жюльену. - Брат мой просил у вас ордена в течение полутора лет, а ведь он - де Ла Моль!..

- Да, но Жюльен находчив. А именно этого в том де Ла Моле, о котором вы говорите, никогда не было.

Доложили о приезде герцога Реца.

Матильда почувствовала, что ею овладевает непреодолимая зевота; она снова видела старинную позолоту и древних завсегдатаев отцовского салона. Она отлично представила себе скуку предстоящей ей в Париже жизни. Между тем на Гиерских островах она тосковала по Парижу.

"Однако мне всего девятнадцать лет! - думала она. - Это возраст счастья, говорят все эти глупцы в золотых галунах". Она взглянула на восемь-десять томов новой поэзии, накопившихся на столике в гостиной за время их поездки в Прованс. На свое несчастье, она была умнее все этих господ де Круазнуа, де Кейлюсов, де Люзов и прочих своих друзей. Она себе представляла все, что ей будут говорить о прекрасном небе Прованса, о поэзии Юга и прочем, и прочем. Ее прекрасные глаза, в которых отражалась глубочайшая скука и, еще хуже, безнадежность найти в чем-либо удовольствие, остановились на Жюльене. По крайней мере этот совсем не таков, как другие.

- Господин Сорель, - сказала она живым, быстрым тоном, не имевшим того специфического оттенка, каким обыкновенно говорят молодые женщины высшего круга, - господин Сорель, будете ли вы сегодня вечером н балу у господина де Реца?

- Сударыня, я не имел чести быть представленным господину герцогу. (Можно было подумать, что от этих слов и титула саднило в горле гордого провинциала.)

- Он поручил моему брату привезти вас к нему; кстати, если вы там будете, вы мне расскажете подроби об имении Виллекье; поднимается вопрос о поездке туда весной. Я хотела бы знать, насколько удобен для жилья замок и так ли хороши окрестности, как говорят. Ведь существует так много незаслуженных репутаций!

Жюльен ничего не ответил.

- Приезжайте же на бал с моим братом, - прибавила она довольно сухо.

Жюльен почтительно поклонился. "Итак, даже и среди бала я должен давать отчеты всем членам семьи. Но разве не оплачивают мой труд как управляющего делами?" Его дурное расположение духа добавило: "Бог знает, не будет ли еще то, что я скажу дочери, противоречить видам отца, брата, матери? Это настоящий двор владетельных принцев. Здесь нужно быть полным ничтожеством и в то же время никому не давать повода быть тобой недовольным".

"Не нравится мне эта дылда! - думал он, глядя вслед уходившей мадемуазель де Ла Моль, которую позвала мать, чтобы представить нескольким дамам, своим приятельницам. - Она утрирует все моды; платье у нее падает с плеч... выглядит она еще бледнее, чем была до поездки. Как бесцветны ее волосы, их даже нельзя назвать белокурыми, вернее, они прозрачные. Сколько высокомерия в этой манере здороваться, в этом взгляде! Какие царственные жесты!" В то время как он собирался покинуть гостиную, мадемуазель де Ла Моль позвала брата.

Граф Норбер подошел к Жюльену.

- Мой милый Сорель, - сказал он, - куда заехать за вами в полночь, чтобы отправиться на бал к господину Рецу? Он поручил мне обязательно привезти вас.

- Я отлично знаю, кому я обязан таким вниманием, - ответил Жюльен, кланяясь чуть не до земли.

Его дурное расположение духа, не найдя выхода в вежливом и участливом обращении к нему Норбера, обратилось к разбору ответа, данного им на это учтивое предложение. Он нашел в нем оттенок низости.

Вечером, приехав на бал, он был поражен великолепием дома де Реца. Двор у подъезда был покрыт необъятной палаткой из малинового тика с золотыми звездами, что выходило необычайно элегантно. Весь двор под палаткой был превращен в рощу из цветущих апельсиновых и олеандровых деревьев. Кадки этих деревьев были искусно замаскированы так, что казалось, что деревья растут из земли. Дорога, по которой подъезжали кареты, была усыпана песком.

Нашему провинциалу общий вид всего этого казался необыкновенным. Он не имел понятия о таком великолепии; его взволнованное воображение моментально унеслось за тысячу лье от его мрачного настроения. В карете, едучи на бал, Норбер был счастлив, а он видел все в черном свете; едва они выехали во двор, роли переменились.

Норбер замечал только некоторые мелочи, о которых могли и не подумать среди всего этого великолепия. Он оценивал стоимость каждой вещи, и, по мере того как получал высокий итог, на его лице появлялись досада и чуть ли не зависть.

Восхищенный и робкий от сильного волнения удивления, Жюльен вошел в первый зал, где танцевали. У дверей второго зала стояла целая толпа; пробраться через нее не было возможности. Убранство этого второго зала напоминало гренадскую Альгамбру.

- Она царица бала, в этом надо признаться, - говорил какой-то молодой человек с усиками, плечи которого упирались в грудь Жюльена.

- Мадемуазель Фурмон, которая всю зиму считалась первой красавицей, - отвечал ему сосед, - чувствует, что должна отойти на второе место; посмотри, какой у нее странный вид.

- Правда, она пускает в ход все средства, чтоб нравиться. Посмотри на ее прелестную улыбку, когда она танцует solo в кадрили. Ей-богу, это бесподобно.

- Мадемуазель де Ла Моль делает вид, что она равнодушна к своей победе, которую она отлично сознает. Можно подумать, будто она боится понравиться том с кем говорит.

- Великолепно! Вот это - настоящее искусство обольщать!

Напрасно Жюльен прилагал старания увидеть эту обольстительную девушку - семь или восемь человек выше его ростом, мешали ему ее увидеть.

- Немало кокетства в этой благородной скромности, - заметил молодой человек с усиками.

- А эти большие голубые глаза, которые медленно опускаются в тот момент, когда, можно бы сказать, они готовы себя выдать, - вставил сосед. - Клянусь, искуснее этого ничего не может быть.

- Посмотри, какой посредственный вид рядом с нею у красавицы Фурмон, - сказал третий.

- Этот скромный вид точно хочет сказать: сколько ласки оказала бы я вам, если бы вы были достойны меня.

- А кто может быть достоин величественной Матильды? - спросил первый. - Разве какой-нибудь принц королевской крови, красивый, умный, хорошо сложенный, герой войны и притом не старше двадцати лет.

- Побочный сын русского императора, которому благодаря этому браку преподнесут княжество, или же попросту - граф Талер, с его видом крестьянина, разодетого в праздничный наряд.

Проход в зал освободился. Жюльен смог войти.

"Если она так замечательна в глазах этих кукол, то стоит потрудиться изучить ее, - думал он. - Я тогда пойму, что называется совершенством у этих людей".

Пока он искал ее глазами, Матильда увидела его. "Мои обязанности призывают меня", - сказал Жюльен, но прежнее его раздражение вылилось только в этом выражении. Любопытство заставило его с удовольствием подойти ближе, причем интерес его заметно увеличился при виде сильно обнаженных плеч Матильды; такое чувство не говорило в пользу Жюльена. "В ее красоте много молодости", - подумал он. Пятеро или шестеро молодых людей, среди которых Жюльен узнал беседовавших в дверях, отделяли его от нее.

- Вы пробыли здесь всю зиму, - сказала она ему. - Не правда ли, что это самый красивый бал в сезоне?

Он не ответил ей.

- Эта кадриль Кулона мне кажется восхитительной, и все дамы танцуют ее отлично.

Молодые люди обернулись, чтобы увидеть счастливца, от которого так настойчиво добивались ответа; он получился неодобрительный:

- Я не могу быть хорошим судьей, сударыня. Я провожу жизнь за бумагами; это первый такой блестящий бал, который мне приходится видеть.

Молодые люди были уязвлены.

- Вы ведь настоящий мудрец, господин Сорель, - сказали ему с довольно заметным интересом. - Вы смотрите на все эти балы, всякие празднества как философ, как Жан Жак Руссо. Эти безумства вас удивляют, но не прельщают.

Одно слово задело его воображение и изгнало из сердца все очарование. Рот его принял выражение презрительности, быть может несколько преувеличенной.

- Жан Жак Руссо, - ответил он, - в моих глазах только глупец, потому что он осмелился осуждать высший свет; он не понимал его и стремился к нему душой лакея-выскочки.

- Однако он написал "Общественный договор", - сказала Матильда тоном благоговения.

- Проповедуя республику и ниспровержение монархического строя, этот выскочка пьянел от счастья, если какой-нибудь герцог менял направление своей послеобеденной прогулки, чтобы пройтись с одним из его друзей.

- О да, герцог Люксембургский из Монморанси сопровождал какого-то господина Куанде по дороге к Парижу, - сказала мадемуазель де Ла Моль с удовольствием сознавая свою ученость.

Ей кружили голову ее знания, подобно тому как бывает с академиком, который повествует о бытии короля Феретрия. Взгляд Жюльена оставался резким и суровым. Матильду на минуту охватил порыв энтузиазма, холодность же ее собеседника повергла ее в глубокое замешательство. Этим она еще более была удивлена, так как привыкла сама производить такое впечатление на других.

В эту минуту к ней поспешно подходил маркиз де Круазнуа. Шагах в трех от нее, не будучи в состоянии пробраться через толпу, он остановился и смотрел на нее, улыбаясь встретившемуся препятствию. Около него находилась молодая маркиза де Рувре, кузина Матильды, всего две недели как вышедшая замуж, под руку со своим мужем. Маркиз де Рувре, тоже совсем молодой, относился к ней с той любовью, которую может чувствовать человек, устраивавший свой брак единственно по расчету через нотариусов и неожиданно нашедший в жене чрезвычайно красивую женщину. Господин Рувре вскоре должен был стать герцогом, после смерти своего престарелого дяди.

В то время как маркиз де Круазнуа, не пробравшись через толпу, с улыбкой смотрел на Матильду, она остановила свои огромные небесно-голубого цвета глаза на нем и его соседях. "Может ли быть что-то пошлее всей этой группы, - говорила она себе. - Вот Круазнуа, рассчитывающий на мне жениться. Он мягок, вежлив, имеет отличные манеры, так же как и господин Рувре. Не считая скуки, которую они распространяют, эти господа были бы очень милы. Он точно так же сопровождал бы меня на балы с этим ограниченным и довольным видом. После года замужества мои экипажи, лошади, наряды, мой замок в двадцати лье от Парижа, все это было бы настолько красиво, что какая-нибудь выскочка, вроде, например, графини де Руавиль, могла бы умереть от зависти; а потом?.."

Матильда с унынием думала о будущем. В это время маркизу де Круазнуа удалось пробраться к ней, и он говорил ей что-то, но она, не слушая его, продолжала мечтать. Его слова смешивались с шумом бала. Машинально она следила глазами за Жюльеном, который удалился с почтительным, но гордым и недовольным видом. В углу, вдалеке от движущейся толпы, она увидела графа Альтамиру, приговоренного к смертной казни на своей родине, с ним читатель уже знаком. В царствование Людовика XIV какая-то его родственница вышла замуж за принца де Конти; память об этом несколько защищала его против конгрегационной полиции.

"Я вижу, что только смертный приговор выделяет человека, - думала Матильда, - это единственная вещь, которую нельзя купить".

"А ведь я сейчас нашла остроумную мысль! Как жаль, что эта острота не пришла вовремя, - это было бы лестно для меня". У Матильды было достаточно вкуса, чтобы ввести в разговор остроту, выдуманную заранее, но в то же время и достаточно тщеславия, чтобы восхищаться собой. Благодушное выражение сменило на ее лице оттенок скуки. Маркиз де Круазнуа, который не переставал говорить, обрадовался успеху и удвоил красноречие.

"Однако что мог бы возразить какой-нибудь придира на мою остроту? - спросила себя Матильда. - Критикующему я бы ответила: титул барона, виконта - покупаются; ордена даются. Мой брат собирается его получить. А что он сделал? Чины - получаются. Десять лет службы или если вы родственник военного министра, вас назначают командиром эскадрона, как Норбера. Большое состояние?.. Ну, это потруднее, а следовательно, и почетнее. Это, однако, смешно и к тому же не противоречит всему, что пишут в книгах... Впрочем, чтобы получить состояние, нужно жениться на дочери Ротшильда. В самом деле, в моей остроте - глубокий смысл. Осуждение на смерть - это единственная вещь, о которой никто не думал хлопотать".

- Знакомы ли вы с графом Альтамирой? - спросила она у господина де Круазнуа.

Очевидно было, что она в своих размышлениях зашла так далеко и ее вопрос имел так мало отношения ко всему, что говорил бедный маркиз в течение добрых пяти минут, что он был крайне смущен и его любезность ему не помогла. Между тем он был человек умный, и все признавали это за ним.

"У Матильды есть свои странности, - думал он. - Это иной раз будет неудобно, но зато какое чудное общественное положение даст она своему мужу. Не знаю, как это удается маркизу де Ла Молю, но он в отличных отношениях со всеми видными людьми во всех партиях; этот человек не пропадет. Впрочем, странность Матильды может прослыть за гениальность. При высоком положении и хороших средствах гениальность отнюдь не смешна, наоборот, как выделяет она человека! Притом, когда она захочет, у нее является эта прелестная смесь ума, характера и находчивости, что делает ее очаровательной..."

Так как трудно делать хорошо две вещи сразу, то маркиз отвечал Матильде с рассеянным видом и как бы говоря наизусть выученный урок:

- Кто не знает этого бедного Альтамиру!

И он рассказал ей историю его неудавшегося, смешного и нелепого заговора.

- Очень нелепо! - протянула Матильда, как бы говоря сама с собой. - Но, однако, он действовал. Я хочу его видеть, приведите его ко мне, - сказала она маркизу, крайне оскорбленному такой просьбой.

Граф Альтамира был одним из явных поклонников надменной и почти дерзкой наружности мадемуазель де Ла Моль; по его мнению, она принадлежала к числу самых красивых женщин Парижа.

- Как она хороша была бы на троне, - сказал он господину де Круазнуа и охотно пошел за ним.

Немало найдется на свете людей, которые хотели бы доказать, что в девятнадцатом веке ничего не может быть предосудительнее, чем заговор; это пахнет якобинством. А может ли что быть безобразнее якобинца, потерпевшего неудачу?

Матильда немного посмеивалась над Альтамирой, переглядываясь с господином де Круазнуа, но она слушала его с удовольствием.

"Заговорщик на балу, - думала она, - недурной контраст!" Она находила, что он, с его черными усами, напоминает льва, расположившегося на отдых, но вскоре она заметила, что ум его признает только одно положение: пользу, преклонение перед полезным.

Молодой граф считал все нестоящим его внимания, за исключением того, что могло дать его родине правление из двух палат. Он покинул Матильду, самую красивую на балу женщину, едва увидел входившего в зал перуанского генерала. Не надеясь на Европу в том виде, в какой ее привел Меттерних, бедный Альтамира был склонен думать, что, когда южноамериканские государства сделаются сильными и могущественными, они будут в состоянии возвратить Европе свободу, дарованную ей Мирабо.

Группа молодых людей с усиками подошла к Матильде. Она отлично видела, что Альтамира не был обольщен ею, и чувствовала себя оскорбленной его уходом. Она видела, как его черные глаза блистали во время разговора с перуанским генералом. Мадемуазель де Ла Моль смотрела на молодых французов с такой глубокой серьезностью, которой не могла подражать ни одна из ее соперниц. "Кто из них, - думала она, - способен навлечь на себя смертный приговор, хотя бы рассчитывая на самый благоприятный исход?"

Ее странный взгляд льстил тем, кто был поглупее, но тревожил других, так как они боялись как огня какой-нибудь остроты, на которую им трудно будет ответить.

"Знатное происхождение дает сотню качеств, отсутствие которых раздражало бы меня: это я видела на примере Жюльена, - думала Матильда. - Но вместе с тем оно обесцвечивает именно те качества, которые приводят к осуждению на смерть".

В эту минуту кто-то возле нее сказал: "Этот граф Альтамира - второй сын князя Сан-Назаро-Пиментеля, потомка того Пиментеля, который пытался спасти Конрадина, обезглавленного в тысяча двести шестьдесят восьмом году. Это одна из наиболее знатных семей Неаполя.

"Вот, - сказала себе Матильда, - недурное доказательство моей теории, будто знатное происхождение отнимает силу характера, без которой нельзя навлечь на себя смертный приговор! Нет, в этот вечер мне, видимо, предназначено говорить бессмыслицу, а так как я женщина, как и другие, то лучше пойду танцевать". Она уступила настояниям маркиза, который более часа приглашал ее на галоп. Чтобы вознаградить себя за неудачу в философии, Матильда решила быть обворожительной... и господин де Круазнуа был в полном восторге.

Но ни танцы, ни желание увлечь собою одного из самых красивых придворных, - ничто не могло развлечь Матильду. Было немыслимо иметь больший успех. Она была царицей бала, отлично сознавала это, но оставалась холодна к этому.

"Какую ничтожную жизнь буду вести я с таким созданием, как Круазнуа! - говорила она себе, когда он час спустя отводил ее на место. - В чем может быть для меня удовольствие, - добавила она печально, - если я после шестимесячного отсутствия не нахожу его даже на этом балу, о котором с завистью помышляют все женщины Парижа. И притом здесь я окружена преклонением самого избранного общества, лучше которого трудно себе представить: из буржуа здесь только несколько пэров и, быть может, один или два человека вроде Жюльена. А между тем, - продолжала она с возрастающей тоской, - какими преимуществами только не наградила меня судьба! Положением, богатством, молодостью, всем, кроме счастья".

"К числу самых сомнительных из моих преимуществ относятся те, о которых мне твердили весь вечер. Первое - это ум, и я верю в него, потому что всех их я заставила явно бояться меня. Если осмеливаются затронуть серьезный предмет, то через пять минут разговора совсем выдыхаются и точно делают важное открытие, сказав такую вещь, которую я повторяю уже целый час. Затем, я красива, у меня есть преимущество, за которое госпожа де Сталь пожертвовала бы всем, и вот, несмотря на все это, я умираю со скуки. Есть ли какое-нибудь основание думать, что я буду скучать меньше, когда переменю свое имя на имя маркизы де Круазнуа?! Но боже! - прибавила она чуть не плача, - разве не превосходный он человек? Это образец воспитанности нашего века. На него нельзя взглянуть, чтобы он не нашелся сказать вам что-нибудь любезное и даже остроумное; он молодец... Однако этот Сорель очень странный, - сказала она себе, причем выражение ее глаз вместо задумчивого сделалось сердитым. - Я его предупреждала, что хочу с ним говорить, а он даже не изволит показаться".

IX

Бал

Le luxe des toilettes, l'eclat des bougies, les parfums; tant de jolis bras, de belles epaules; des bouquets, des airs de Rossini qui enlevent, des peintures de Ciceri! Je suis hors de moi!

Voyages d'Uzeri1

1 Роскошные туалеты, блеск свечей, тончайшие ароматы! А сколько прелестных обнаженных рук, дивных плеч! А букеты цветов! А упоительные арии Россини, а живопись Сисери! Прямо дух захватывает!

"Путешествия Узери".

- Вы в дурном настроении, - сказала ей маркиза де Ла Моль, - предупреждаю, что это неприлично на балу.

- У меня просто болит голова, - ответила Матильда пренебрежительно. - Здесь очень жарко.

В эту минуту, точно в подтверждение ее слов, упал, почувствовав себя дурно, старый барон де Толли, пришлось вынести его на руках. Говорили об апоплексическом ударе. Происшествие было не из приятных.

Матильда на него не обратила внимания. Она умышленно избегала смотреть на стариков и слушать тех, кто заводил речь о печальных вещах.

Она танцевала, чтобы избежать разговоров об ударе, которого в действительности и не было, так как через день барон уже выходил.

"Но господин Сорель так и не показывается",- сказала она себе после нескольких танцев; поискав глазами, она нашла его в другом зале. К удивлению, он, казалось, потерял свой невозмутимо холодный вид, который выходил у него так естественно, и не был похож на англичанина.

"Он беседует с графом Альтамирой, моим приговоренным к смерти, - сказала себе Матильда. - Его глаза источают мрачное пламя, он похож на переодетого принца, а взгляд его более горделив".

Жюльен приближался в ее направлении, продолжая беседовать с Альтамирой; она пристально смотрела на него, изучая его лицо и отыскивая те высокие качества, которые бы могли доставить человеку честь быть приговоренным к смерти.

Проходя мимо нее, Жюльен говорил графу Альтамире:

- Да, Дантон был великий человек!

"О боже, не Дантон ли он?! - подумала Матильда. - Но у него такая благородная наружность, а этот Дантон был ужасно безобразен, настоящий мясник, как говорят". Жюльен был еще близко от нее, и она, не колеблясь, подозвала его. Сознательно и не без гордости она задала ему необычный для молодой девушки вопрос.

- Разве Дантон не был настоящим мясником? - спросила она.

- Да, пожалуй, в глазах некоторых особ, - ответил ей Жюльен с выражением плохо скрытого презрения и со взглядом, горящим от разговора с Альтамирой, - но, к несчастью для людей знатных, он был адвокатом из Мери-на-Сене. Иначе говоря, сударыня, - прибавил он злобно, - Дантон начал так же, как и большинство пэров, которых я здесь вижу. Правда, он имел громадный изъян с точки зрения красоты - он был очень безобразен.

Эти последние слова были сказаны быстро, каким-то необычным и далеко не вежливым тоном.

Жюльен подождал минуту, слегка наклонив верхнюю часть тела и с видом горделиво смиренным. Казалось, он говорил: мне платят, чтобы я вам отвечал, и я живу этой платой. Он не соизволил взглянуть на Матильду, она же, со своими прекрасными глазами, широко открытыми и прикованными к нему, имела вид его рабыни. Так как молчание продолжалось, он наконец взглянул на нее, как слуга смотрит на господина в ожидании приказаний. Встретившись с глазами Матильды, все еще устремленными на него со странным выражением, он отошел с заметной поспешностью.

"Сам он поистине красив, - сказала себе Матильда, выходя наконец из задумчивости, - а восхваляет безобразие. Никогда не подумать о себе самом! Он не таков как Кейлюс или Круазнуа. Этот Сорель имеет кое-что схожее с моим отцом, когда тот так хорошо изображав Наполеона на балу". Она совсем забыла о Дантоне "Нет, положительно в этот вечер я скучаю". Она взяла под руку своего брата и, к его большому неудовольствию, заставила пройтись с собою по залам. Ей пришла мысль послушать беседу приговоренного к смерти с Жюльеном.

Народу столпилось очень много, но все же ей удалось нагнать их в тот момент, когда граф Альтамира в двух шагах от нее подходил к подносу, чтобы взять мороженое. Он говорил Жюльену, наполовину повернувшись к нему корпусом, и в это время увидел руку с расшитым манжетом, которая тянулась за мороженым с той же стороны. Вышивка, по-видимому, привлекла его внимание; он по вернулся совсем, чтобы видеть лицо, которому принадлежала эта рука. Его глаза, такие благородные и добродушные, мгновенно приняли легкое выражение презрения.

- Вы видите этого человека? - сказал он довольш тихо Жюльену.- Это князь Арачели, посланник ***. Сегодня утром он требовал моей выдачи у вашего министра иностранных дел, господина Нерваля. Вон он там играет в вист. Господин Нерваль, по-видимому, склонен меня выдать, так как в тысяча восемьсот шестнадцатом году мы вам передали двух или трех заговорщиков. Если меня возвратят моему королю, через двадцать четыре часа я буду повешен. А арестует меня один из этих смазливых господ с усиками.

- Негодяи! - воскликнул Жюльен вполголоса.

Матильда не упустила ни слова из их разговора. Скука ее пропала.

- Нельзя сказать, что негодяи, - возразил граф Альтамира. - Я вам сказал о себе, чтобы поразить вас более живым примером. Посмотрите на князя Арачели: каждые пять минут он бросает взгляд на свой орден Золотого Руна; он не может прийти в себя от удовольствия видя на своей груди эту безделушку. В сущности, ведь этот бедный человек - не что иное, как анахронизм. Сто лет тому назад орден Золотого Руна был высокой почестью, но в те времена этот орден, конечно, прошел бы мимо него. Сегодня же, среди этих знатных особ, надо быть господином Арачели, чтобы им восхищаться. Он мог бы перевешать целый город, лишь бы только получить его.

- Не этой ли ценой он и достался ему? - спросил с тоской Жюльен.

- Не совсем так, - ответил холодно Альтамира. - Кажется, он распорядился бросить в реку человек тридцать богатых собственников своей страны, прослывших либералами.

- Вот чудовище! - воскликнул Жюльен.

Мадемуазель де Ла Моль слушала беседу с самым живым интересом, наклонив голову так близко к Жюльену, что ее прекрасные волосы почти касались его плеч.

- Вы еще очень молоды! - отвечал Альтамира. - Я вам рассказывал, что у меня есть замужняя сестра в Провансе. Она еще недурна собою, добрая и кроткая, прекрасная мать семейства, верная всем своим обязанностям, набожная, но не ханжа.

"К чему он клонит?" - подумала мадемуазель де Ла Моль.

- Она счастлива, - продолжал граф Альтамира, - вернее, была счастлива в тысяча восемьсот пятнадцатом году. Тогда я скрывался у нее, в ее имении близ Антиб, и вот в ту минуту, когда она узнала о казни маршала Нея, она принялась танцевать!

- Возможно ли это?! - сказал пораженный Жюльен.

- Это в духе партии, - возразил Альтамира. - В девятнадцатом веке нет настоящих страстей: вот отчего так скучают во Франции. Совершают самые ужасные жестокости без всякой жестокости.

- Тем хуже, - сказал Жюльен, - по крайней мере, когда совершаешь преступления, то следует делать это с удовольствием. Только в этом и есть хорошее, что их несколько оправдывает.

Мадемуазель де Ла Моль, забыв совершенно о достоинстве, подошла вплотную к Альтамире и Жюльену. Ее брат стоял под руку с ней, привыкнув ей повиноваться, и осматривал зал, делая вид, что он остановлен толпой.

- Вы правы, - говорил Альтамира, - все делается без удовольствия, даже и не вспоминают ни о них, ни о самих преступлениях. Я могу показать вам на этом балу, пожалуй, человек десять, которых можно бы осудить как убийц. Сами они об этом позабыли, и общество тоже (Это говорит недовольный (примечание Мольера к "Тартюфу").).

Большинство из них расстраивается до слез, если их собака сломает лапу. На кладбище Пер-Лашез, бросая цветы на их могилу (как вы шутливо называете это в Париже), нас уверяют, что они соединяли в себе все добродетели храбрых рыцарей, и повествуют о великих подвигах их прадедов, живших при Генрихе IV. Если, несмотря на старания князя Арачели, я не буду повешен и если когда-либо буду иметь возможность пользоваться своим состоянием в Париже, я приглашу вас пообедать с восемью или десятью убийцами, которые пользуются почетом и не чувствуют угрызений совести. Вы да я на этом обеде только и будем чисты от крови; но меня будут презирать и чуть ли не ненавидеть как изверга и якобинца, а вас - просто как человека из народа, пролезшего в хорошее общество.

- Более чем верно, - сказала мадемуазель де Ла Моль.

Альтамира посмотрел на нее с удивлением; Жюльен не удостоил взглядом.

- Заметьте, что революция, во главе которой я оказался, - продолжал граф Альтамира, - не удалась исключительно потому, что я не захотел срубить три головы и распределить между нашими сторонниками семь или восемь миллионов, находившихся в кассе, ключи от которой были у меня. Мой король, который сейчас горит нетерпением меня повесить, но который до восстания был со мною на "ты", дал бы мне высочайший орден, если бы я отрубил эти три головы и распределил деньги, ибо в этом случае я добился бы хоть частичного успеха и моя родина обрела бы какую-нибудь хартию... Так все идет на свете - чисто шахматная игра.

- Тогда, - возразил Жюльен с пламенным взором, - вы не знали этой игры, теперь же...

- Вы хотите сказать, что я отрубил бы головы и не стал бы жирондистом, как вы меня назвали как-то на днях? На это я вам отвечу, - сказал Альтамира с печальным выражением, - когда вы убьете человека на дуэли, а это все-таки не так безобразно, как предать его на казнь палачу.

- Право, - сказал Жюльен, - любишь кататься, люби и саночки возить. Если бы я, вместо того чтобы быть ничтожным атомом, имел какую-либо власть, я повесил бы троих человек, чтобы спасти жизнь четверым.

Его глаза горели сознанием своего презрения к пустым людским суждениям; они встретились с глазами мадемуазель де Ла Моль, стоявшей совсем близко от него, и это презрение, вместо того чтобы смениться милым и учтивым выражением, казалось, еще усилилось. Она этим была глубоко оскорблена, но забыть Жюльена была более не в силах. С досадой она отошла, увлекая за собою брата.

"Мне нужно выпить пунша и побольше танцевать, - сказала она себе, - я хочу выбрать лучшего на балу кавалера и произвести на него решительное впечатление. Кстати, вот известный наглец, граф де Фервак". Она приняла его приглашение и пошла с ним танцевать. "Сейчас увидим, - думала она, - кто из нас двоих будет более дерзок, но, чтобы вполне насмеяться над ним, надо его заставить говорить". Вскоре все остальные пары в кадрили танцевали только для виду: не хотели терять ни одного остроумного высказывания Матильды. Господин Фервак смущался, вместо мыслей у него были наготове одни изящные фразы, он корчил гримасы; Матильда, которая и раньше была раздражена, была с ним жестока и приобрела врага. Она танцевала до утра и уехала домой страшно усталая. Но в карете остаток ее сил обратился в печаль и досаду. Она видела со стороны Жюльена презрение, сама же не могла ответить ему тем же.

Жюльен был вне себя от радости. Против воли он был опьянен музыкой, цветами, прекрасными женщинами, общим изяществом и, более всего, собственным воображением, он мечтал о славе для себя и свободе для всех.

- Какой прекрасный бал, - сказал он графу, - ни в чем не ощущается недостатка.

- Недостает мысли, - ответил Альтамира.

Его лицо выдавало презрение, которое было тем острее, что вежливость обязывала скрывать его.

- Вы сами мысль, граф. Не правда ли, мысль, и притом мятежная?

- Я здесь из-за моего имени. Но вообще в ваших салонах ненавидят мысль. Требуют, чтобы она не поднималась выше остроты водевильного куплета, только тогда ее ценят. Но мыслящего человека, если он в своих стремлениях обладает энергией и новизной, вы называете циником. Разве не так назвал один из ваших судей господина Курье? Вы его отправили в тюрьму, так же как и Беранже. Всякого у вас, кто чего-нибудь да стоит по своему уму, конгрегация бросает в руки исправительной полиции, а доброе общество тому рукоплещет. Ваше состарившееся общество прежде всего ценит приличия. Вы никогда не подниметесь выше военной доблести. У вас будут Мюраты, но никогда не будет Вашингтонов. Во Франции я вижу только тщеславие. У человека, который вечно вынужден выдумывать, свободно может в разговоре вырваться неудобное словечко, и хозяин дома сочтет себя опозоренным.

При этих словах карета графа, подвозившего Жюльена, остановилась перед особняком де Ла Моля. Жюльен был влюблен в своего заговорщика. Альтамира почтил его комплиментом, очевидно вытекавшим из глубины его воззрений.

- Вы не страдаете французским легкомыслием и понимаете принцип полезного,- сказал он.

Случилось так, что только три дня назад Жюльен видел "Марино Фальеро", трагедию Казимира Делавиня.

"Разве Израэль Бертуччо не обладал более сильным характером, чем все эти знатные венецианцы? - говорил себе наш возмущенный плебей. - А ведь все это были люди, неоспоримое дворянство которых восходит к семисотому году, веком ранее Карла Великого, тогда как все, что было самого родовитого на сегодняшнем балу у Реца, восходит, и то с грехом пополам, только к тринадцатому веку. И вот из всех этих столь знатных дворян Венеции вспоминают одного только Израэля Бертуччо.

Бунт уничтожает все титулы, созданные прихотью общественного строя. При нем каждый сразу занимает то место, которое определяется его умением встречать смерть. Даже ум теряет свою власть...

Кем был бы Дантон сегодня, в век Вально и Реналей? Самое большее - товарищем прокурора.

Впрочем, что я говорю? Он продался бы конгрегации; он был бы министром, потому что, в конце концов, и сам великий Дантон воровал, Мирабо точно так же продался. Наполеон награбил миллионы в Италии, иначе из-за бедности он был бы арестован, как Пишегрю. Один только Лафайет никогда не воровал. Следует ли воровать, следует ли продаваться?" - думал Жюльен. На этом вопросе он остановился и остаток ночи провел за чтением истории Революции.

На другой день, занимаясь бумагами в библиотеке, он все еще размышлял о разговоре с графом Альтамирой.

"На самом деле, - сказал он себе после долгого раздумья, - если бы эти испанские либералы скомпрометировали народ преступлениями, то их не прогнали бы с такой легкостью. Это были дети, горделивые и болтливые... вроде меня! - вскрикнул внезапно Жюльен, точно просыпаясь от какого-то толчка. - Что совершил я важного, что давало бы мне право осуждать этих бедняков, которые наконец-то раз в жизни осмелились и начали действовать? Я похож на человека, который, выходя из-за стола, кричит: завтра я не буду обедать, но это не помешает мне быть таким же сильным и бодрым, как сегодня. Кто знает, что испытываешь на полпути к великому делу?"

Эти высокие мысли были прерваны внезапным приходом в библиотеку мадемуазель де Да Моль. Жюльен был так воодушевлен своим преклонением перед высокими качествами Дантона, Мирабо и Карно, которые сумели не дать себя победить, что он остановил взгляд на мадемуазель де Ла Моль, не думая о ней, не приветствуя ее и даже почти не видя. Когда наконец его большие, широко открытые глаза заметили ее присутствие, их взгляд потух. Мадемуазель де Ла Моль с горечью это подметила.

Напрасно она попросила его достать том "Истории Франции" Вели, лежавший на самой верхней полке. Это заставило Жюльена пойти за более высокой из двух лестниц; он пододвинул ее, нашел книгу и подал Матильде, не будучи еще в состоянии думать о ней. Относя лестницу, в своей торопливости он ударился локтем об одно из стекол книжного шкафа. Осколки стекла, падая на паркет, наконец привели его в себя. Он поспешил принести извинения мадемуазель де Ла Моль; он хотел быть вежливым и действительно был таковым, но не более. Для Матильды было очевидно, что она помешала ему и что он более отдавался тем думам, которые занимали его до ее прихода, чем разговору о ней. Посмотрев на него долгим взглядом, она медленно вышла. Жюльен посмотрел ей вслед. Он наслаждался контрастом между простотой ее сегодняшнего туалета и чудной элегантностью бывшего на ней накануне. Разница в лице ее была почти так же поразительна. Это молодая девушка, столь надменная на балу у герцога Реца, в эту минуту смотрела чуть ли не с мольбой. "Очевидно,- сказал себе Жюльен,- это черное платье еще более оттеняет красоту ее фигуры. У нее царственная осанка... Но почему она в трауре? Если я спрошу у кого-нибудь о причине ее траура, то мой вопрос может оказаться неловким".

Жюльен окончательно очнулся от своих раздумий. "Надо перечитать все письма, которые я написал сегодня утром. Бог знает, сколько там найдется пропусков и глупостей". Когда он с усиленным вниманием читал первое из этих писем, то услышал около себя шуршание шелкового платья. Он быстро повернулся: мадемуазель де Ла Моль стояла в двух шагах от его стола, она смеялась. Этот второй перерыв раздосадовал Жюльена.

В эту минуту Матильда ясно почувствовала, что она ничто для этого молодого человека; смех ее был деланый, с целью скрыть смущение. Это ей удалось.

- Очевидно, вы думаете о чем-то очень интересном, господин Сорель. Может, о каком-нибудь эпизоде заговора, который привез в Париж граф Альтамира? Расскажите же мне, в чем дело; я страшно хочу знать и буду молчать, я вас уверяю. - Она сама была удивлена этим словам, произнеся их. Еще бы! Она умоляла своего подчиненного! Ее смущение усилилось, и она добавила легкомысленным тоном: - Что такое, что могло превратить вас, обычно такого холодного, в существо вдохновенное, наподобие пророка Микеланджело?

Этот быстрый и нескромный вопрос глубоко оскорбил Жюльена и вернул его к прежнему безумному состоянию.

- Хорошо ли делал Дантон, что воровал? - сказал он ей резко и тоном, делавшимся все более и более суровым. - Должны ли были революционеры Пьемонта и Испании компрометировать народ преступлениями? Предоставить людям без всяких заслуг все места в армии, всякие ордена? Люди, получив эти ордена, стали бы бояться возвращения короля? Следовало ли предоставить туринскую казну на разграбление? Одним словом, сударыня, - сказал он, приближаясь к ней со страшным видом, - должен ли человек, который желает изгнать невежество и преступление на земле, пронестись наподобие урагана и совершать зло без разбору?

Матильда испугалась и, не будучи в состоянии выдержать его взгляд, отступила на два шага. С минуту она смотрела на него; потом, устыдившись своего страха, легкой походкой вышла из библиотеки.

X

Королева Маргарита

Amour! dans quelle folie ne parvient il pas а nous faire trouver du plaisir?

Lettres d'une Religieuse portugaise1

1 Любовь! В каких только безумствах не заставляешь ты нас обретать радость!

Стендаль - Красное и черное (Le Rouge et le Noir). 5 часть., читать текст

См. также Стендаль (Stendhal) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :