Михаил Петрович Старицкий
«Первые коршуны (Из жизни Киева начала XVII столетия). 2 часть.»

"Первые коршуны (Из жизни Киева начала XVII столетия). 2 часть."

"Что будет, то будет, - от бога не уйдешь!"- успокоил он себя этим афоризмом и задумался уже так себе, беспредметно; это бесформенное сплетение усталых мыслей перешло бы, вероятно, вскоре в грезы сна и в полное забвение, если б не эта тяжесть на сердце, не гнет какого-то предчувствия...

Время ползло лениво, тоскливо...

Старик начинал уже в кресле дремать.

В это время донесся до его слуха крик петуха: Балыка вздрогнул и схватился на ноги. "Пивень кричит! - изумился он вслух. - Первые пивни или третьи? Заснул я, вероятно... но не помню, как ночь миновала: или светает, или часа два до свету... Пора! - он решительно встал, застегнулся и стянул свой жупан поясом. - Пойду до Ходыки, достучуся. Нельзя томиться дальше в неведении: если это его особистое дело, пусть таится, а если мое... найпаче громадское, какая-либо новая напасть, то он должен мне сказать непременно... Да и за Галину потолкую докладнее... Нужно обмирковать эту справу со всех сторон!"- И Балыка, надевши шапку кунью и шубу да взявши в руки высокую палку, проворно вышел из своего будынка на двор, а через калитку в браме - на улицу и направился к Житнему торгу, где находился дом Федора Ходыки.

Несмотря на необычайно раннюю пору, часа три ночи, не больше, привратник сразу отворил калитку на стук старого войта. Войдя во двор, Балыка заметил стоявшего на ганку хозяина. "Значит, он тоже не спал всю ночь, значит, совершилось что-либо ужасное..." И он быстро, с возраставшею тревогой подошел к своему будущему свату.

- А, любый сват, - воскликнул Ходыка, торопливо протягивая руки к приблизившемуся войту, - сам бог тебя принес... Я было собрался к тебе...

- Что такое? Что случилось? - спросил, задыхаясь от усталости и волненья, старик.

Ходыка обнял его и шепнул в это время на ухо:

- Важная новость... Тут не место... пойдем в светлицу.

Балыка, охваченный ужасом, так как тайна касалась, очевидно, его, машинально вошел в светлицу, освещенную тускло одной сальной свечой, и, не снимая ни шубы, ни шапки, забывши даже перекреститься перед образом, остановился столбом среди комнаты и молча ждал от Ходыки какого-то страшного приговора...

Притворивши за собой плотно дверь, сват подошел к нему и тихим, но выразительным голосом произнес:

- Мелешкевич бежал из тюрьмы, от катов, и теперь он здесь.

У Балыки мысли были настроены совершенно в другую сторону: он ждал известия, или что его сын убит и товары ограблены, или что другие два сына зарезаны татарами, а воевода хочет сейчас конфисковать все его имущество, или, наконец, что пришел универсал - покарать самого войта на горло... И вдруг - Мелешкевич! Старик даже не сообразил сразу, о ком речь, и переспросил машинально: - Мелешкевич?

- Да, Мелешкевич Семен, мой воспитанник, что в чужие края якобы для науки отбыл, а вышло, что на гвалты да на разбои... Тот, что приговорен был к смертной каре, кого мы считали мертвым... И вот этот разбойник от Фемиды бежал, и завтра здесь!

Теперь только сообразил Балыка, о ком говорил ему сват, и первое сознание, что жданная им беда касается не его головы и не его семейства, охватила его радостью: он облегченно вздохнул и, произнесши с крестным знамением: "Слава богу", - опустился в изнеможении на канапу.

Ходыку поразило это восклицание.

- Чему же ты радуешься? - произнес он смущенно. - Тому ли, что этот распаскудженный пьяница и разбойник жив? Или тому, что этот злодий явился сюда на наши головы для новых гвалтов, для новых злочинств?

- Я радуюсь тому, что господь милосердный отвел от меня горе, а о том блазне у меня и думок не было.

Балыка снял теперь шапку и снова перекрестился на образ.

- А! Ты вот чего! - успокоился в свою очередь и Ходыка. - Правда, что всякие страхи могли залезть в голову. Ну, раздевайся же да подсаживайся сюда: на потуху их выпьем бадьяновки да потолкуем-обмиркуем по всем артикулам сие событие.

Ходыка вынул из шаховки флягу с красноватой жидкостью, два пугара и несколько сухих, как дерево, пряников; потом придвинул к столу кресло и пригласил к беседе свата, успевшего уже скинуть шубу и прийти несколько в себя.

Подбодривши себя доброй чарой настоялки, Ходыка начал:

- Конечно, благодарение богу, не глад, не трус, не избиения первенцев и не хищение добр на нас упало, но и прибытие сего аспида - не есть дело безпечное, а есть страх, потребующий многих осторог и пыльных деяний, ведь он, тобто лиходей наш, прибыл сюда, чтоб отомстить тебе, войту, за то, что ты продал его родовые маетки, а мне за то, что я их купил...

- Оно таки правда, что мы тогда чересчур поспешно и необачно это дело спроворили. Я был против, - заметил Балыка.

- Не о том речь, - возразил нетерпеливо Ходыка. - У магистрата были все належные доводы и свидоцтва, да, наконец, против суда идти судом не возбраняется; против статута можно биться статутом, проторы и убытки можно пошукивать - это не страшно... Но ворвавшийся к нам напастник хочет не этой дорогой идти... Я это узнал от вирогидного человека, каковый подслушал в вышгородской корчме его речи, его умыслы с какими-то потайными лиходеями; я доведался, что этот разбойник имеет намерение меня огнем сжечь, пустить по ветру все мои мийские дворы, а у тебя, свате, хочет выкрасть Галину, гвалтом опозорить ее и соромом покрыть седую голову батька...

- Что-о? - Войт вскочил на ноги и потряс в исступлении кулаками. - Мое родное дитя? Мою единую утеху? Голову размозжу... Задушу вот этими руками. Где он?

- Не горячись вельмы, свате! - Ходыка усадил снова своего гостя. - Нашего ворога еще в Киеве не обретается... Он опоздал к браме и, вероятно, подночевует в ближней корчме... Но сегодня ранком он появится. Да беда не в том, а в том, что появится он тайным способом и будет переховываться со своими лиходеями. Коли б он тут стал очевисто, не было бы и горя: его бы и воевода забил зараз в железа и увязнил, как ведомого злочинца, что утек от шибеницы: злочинство ведь учинено в соседней, дружеской державе, и Речь Посполитая повинна, за силой трактатов, выдать разбойника до рук кары, да и помимо воеводы можно б партикулярно... - И глаза Ходыки сверкнули зеленым лучом.

- Так что же его делать? - растерялся Балыка.

- А вот что: нужно нам, не гаючи ни минуты часу, принять меры, обеспечить и себя персонально, и свои маетности да рухомости. Я приставлю по десять стражников к своим дворам и добрам, а тебе, свате мой любый, советую, не дожидаючи даже света божьего, увезти Галину в скрытное, место, да увезти так, чтобы никто о таковом не смог и домыслиться...

- Да, да, ты прав, - шептал, кивая головою, возмущенный и ошеломленный дерзостью блазня старик.

- Увезть беспременно, - продолжал Ходыка, - во-первых, разбойник не найдет до своей жертвы тропы, а пока он будет ее дошукиваться, и скрутить его скрутим; а во-вторых, Галина не будет смущена тем, что этот шельмец жив. А известно, что разум жиночий, невзираючи на длинный их волос, короток, а дивочий - короче комариного носа: шельмовствам и злочинствам своего коханого дивчина не поверит, хотя бы на ее очи положили и квыты, и документы, и декреты суда...

- О, не поверит, ничему не поверит!

- Так вот, ведлуг всего вышереченного, нужно Галину зараз же куда-либо увезть!

- От шкода, она у меня сегодня просилась в Печеры погостить тыждень-другой у своей тетки в Воскресенском монастыре, да я накричал на нее, чтобы про Печеры выкинула она из думок, что я туда ни за что и никогда ее не пущу. Боялся, видишь ли, чтоб там не настренчили(39) ее поступать в черницы. Уже не раз она мне толковала про эту дурость.

- А слышал ли кто иной, как ты грымал на свою дочку и как воспретил въезд ей в Печеры?

- Да, кажется... Богдана и нянька.

Ходыка задумался; Балыка не сводил с него глаз. Наконец Ходыка ударил себя по лбу рукой и произнес:

- А, нашел! - Потом, потянувшись к уху войта, стал ему что-то шептать, жестикулируя при этом рукой, и дальше продолжал уже вслух - Только отвезть нужно так, чтобы из челяди никто о том не дознался.

- Так, так, это ты разумно. Так я зараз же домой и велю запречь сани, - засуетился старик.

- Нет, свате, это не приведет к доброму скутку,(40) - остановил его Ходыка, - ведь твой же возничий, твой машталир вернется назад и расскажет всем, куда завез панну; мы лучше учиним нижеследующее: я велю запречь свою каруцу, ты усадишь в нее няньку с Галиной и за брамою уже возничему скажешь, куда ехать. А я тут дам ему строгий наказ: чтобы, по выконании потребы,(41) он, не вертаючись назад, прямовал бы до Переяслава к моему сыну, а в лысте ему напишу задержать и коней и машталира у себя до моего вызова.

- Это ты, свате, чудесно придумал, - одобрил войт предложение Ходыки и, успокоенный насчет своей нежно любимой дочки, заключил его в объятия.

Минут через десять из брамы Ходыки выехала громоздкая каруца, запряженная четверней встяж, и скрылась в предрассветной темноте ночи...

VII

Проснулась Богдана на другой день рано утром и тотчас же вспомнила свою вчерашнюю беседу с Балыкой, его непонятный гнев и его усиленную защиту Ходык. Теперь и сообщение няни, провожавшей ее вчера домой, приняло в глазах Богданы большее значение и заставило ее призадуматься.

Быстро схватилась она с постели, оделась по-праздничному и вышла в соседнюю светлицу.

Обширная светлица, в которую вошла Богдана, была чисто и красиво убрана. Все в ней блестело, и всюду была видна хлопотливость зажиточной хозяйки. Ясное солнце, пробивавшееся сквозь узорчатые окна целыми столбами золотых лучей, придавало ей еще более веселый и приветливый вид. В правом углу комнаты стоял большой дубовый стол, покрытый чистым белым, как снег, обрусом. Возле стола хлопотала полная, пожилая женщина с чрезвычайно веселым и добродушным лицом; одета она была в темный, но богатый мещанский костюм; голова ее была повязана сверх очипка длинной белой намиткой, а на шее красовалось несколько низок доброго намиста и дорогой, золотой крест. На столе уже стояли в блестящих оловянных мисках вареники с сыром в сметане, пироги с потрибкою и жареная колбаса; а посреди всех блюд лежала только что испеченная золотистая паляныця возле горлатки, из которой поднимался ароматный пар.

При скрипе двери, отпертой Богданой, пожилая женщина, пани Мачоха, быстро обернулась, и по лицу ее разлилась приветливая улыбка.

- Это ты, дочка? - произнесла она ласково. - Чего же так рано схватилась?

- Ого, рано! Уже я, мамочко, и службу божью проспала, - ответила почтительно Богдана, целуя матери руку.

- Бог простит; вон и я собиралась пойти сегодня к Константину и Елене, да вот и не пошла, согрешила. А тебе б еще поспать...

- Да не спится больше, ненечко, - улыбнулась светлой улыбкой Богдана.

- Не спится! Ох-ох! Теперь только и высыпаться, пока у неньки родной живешь, а пойдешь замуж... Ге-ге! Малжонок так не пожалеет, да и хлопоты обсядут головку! - Пани Мачоха ласково провела рукою по пышным волосам своей коханой дочки - Ну, садись же снидать; вот тебе варенички, вот пирожки, а вот и палянычка прямо из печки. Только, может, сперва горяченького чего, меду или подогретого пива?

И мать, и дочь уселись за стол. День был праздничный, спешить було некуда, а потому можно было и поболтать; разговор, естественно, перешел тотчас же на вчерашнее посещение Богданой Балык.

- А как же, она мне сама о том вчера рассказывала, вот я и хочу сбегать узнать, правда ли это и что еще говорил пан войт Гале, когда мы ушли?

- Так, так, сбегай, дочко, расспроси обо всем. Жаль мне бедную Галочку! Чтоб такое дитя тихое да ласковое отдавать в это коршуново гнездо. А еще батько! Ох-ох! - пани Мачоха с сожалением покивала головою. - Когда б жива была покойница, никогда бы не допустила до этого.

- А как она любила Семена и хотела видеть его с Галей в паре.

- Не в Семене, дочко, дело. Тут бы уже и мать родная рук не подложила. Что ж делать, когда умер он: с богом не валчить,(42) - пани Мачоха развела руками, - ну, потужила- потужила дивчина, та й годи.

- Галя сказала, что не пойдет теперь ни за кого, что...

- Э, дочко, нет! - перебила Богдану мать. - То уже дурныци, дивочии прымхи... Замуж идти надо. Надо, - повторила она безапелляционным тоном, опуская полную руку на стол, - и Балыка хорошо делает, что еще за живота хочет отдать дочку. Только, конечно, не след бы ее отдавать за такого придурковатого да в такую гаспидскую семью. Можно было б отыскать хорошего зятя. Да Галочку не то что горожанин, а всякий вельможный пан с радостью взял бы за себя. А что Семен? Покойник, прости меня господи, - пани Мачоха подняла молитвенно к потолку глаза и глубоко вздохнула, - не зажил доброй славы. Сын почестных родителей, а чем стал? И гультяем, и пьяницей, и розбышакой! Пусть простит господь его душу, а только, думаю, ему теперь должно быть добре солоно на том свете.

Богдана только что хотела возразить что-то, но в это время входная дверь с шумом распахнулась.

Пани Мачоха быстро оглянулась, и вдруг страшный крик вырвался из ее груди; нож, которым она резала паляныцю выпал из ее рук и со звоном покатился на пол. Она поднялась с места, подалась вперед и тут же, словно подкошенная, тяжело опустилась снова на лаву. Бледная помертвевшая Богдана также поднялась невольно с места, да так и застыла, устремив на двери полный ужаса взгляд.

В дверях стоял Семен Мелешкевич.

- Мертвец! Мертвец! - вскрикнули они вне себя и бросились было бежать из хаты, но Семен заступил им дорогу.

- Постойте, не пугайтесь, прошу вас на бога, выслушайте меня! - заговорил он как можно более спокойным голосом. - Не мертвец я, и не думал умирать, это нарочно распустил такой слух по всему городу Ходыка для того, чтобы захватить все мои маетки. Да вот, - он перекрестился на образа, - покрой меня сырая земля, если я не Семен Мелешкевич, киевский горожанин и ваш добрый знаемый, что отбыл два года тому назад в чужие края.

Слова Семена и его знакомый голос отчасти успокоили перепуганных насмерть женщин.

- Прочитай молитву, - произнесла дрожащим голосом пани Мачоха.

Мелешкевич исполнил ее требование.

- Ну, теперь верю! Господи боже мой, вот уж никогда не думала повидать тебя!

- Не думал и я повидать святой наш город и наших славетных горожан, а вот же привел господь спастись из когтей этого проклятого коршуна Ходыки! - ответил Семен почтительно, целуя руку пани цехмейстровой и целуясь попросту с Богданой.

Хотя пани Мачоха в глубине души еще побаивалась Семена, но любопытство превозмогло в ней страх.

- Так это ты, голубе наш? - произнесла она радостно. - А мы тебя здесь уже давно похоронили; каким же образом, откуда появился ты? Что случилось с тобой?

- Все расскажу, все расскажу вам, паниматко, только скажите вы мне сначала, правда ли то, что Балыка задумал выдать свою Галю за Ходыкиного сына Панька?

- Ох, сынку! Кажется, что-то похоже на то, - пани цехмейстрова сокрушенно покачала головой, - все в городе поговаривают об этом. Сдружился совсем старик с Ходыкою: то он к нему, то Ходыка к ним.

- Вчера он приезжал даже с своим сыном, - добавила Богдана. - Ну и дурень же, господи боже ты мой! Мы с Галей со смеху чуть боков не порвали. А пан войт, как услыхал, что мы над Паньком смеемся, - страх божий как рассердился! Да так раскричался, то я от перепугу домой убежала и не знаю, что уже у них там дальше было.

- Этого только еще не доставало! - вырвалось с отчаяньем у Семена. - Там засадили ни за что ни про что в тюрьму, насилу вырвался, насилу сбил копейку, чтобы возвратиться домой да посчитаться с напастником, который ограбил меня, а тут еще отымает этот грабитель и последнюю мою радость...

Семен закрыл лицо руками и опустился на лаву.

- Да ты, сынку, не журысь, не убивайся, - произнесла участливо пани цехмейстрова, опуская руку на его плечо. - Бог даст, все гаразд будет.

- И пан войт, - продолжал с горечью Семен, отымая руки от лица, - обещал выдать за меня дочку, а теперь... Эх, видно, нет ничего на этом свете святого, видно, все можно за гроши купить!

- Нет, нет, ты это, сыну, даремно! Ну как же про тебя было ему и думать, коли все в городе знали, что ты богу душу отдал, а оприч того, выбач уже на слове, недобрые про тебя и чутки прошли...

- И они могли поверить им?! - вскрикнул Семен, подымаясь с места.

- Поверить не поверить, а все-таки... - пани цехмейстрова замялась и затем продолжала живо - Ну да теперь, когда ты здесь, на мою думку, все гаразд буде. Пан войт одумается; я попрошу своего швагера, старца Мачоху, поговорить с Балыкой... Он святой жизни, мешкает как отшельник у Ерданского монастыря... Его поважает весь Подол... Хе, еще до заговен загуляем у тебя на весельи... А пока то да се, я внесу сейчас доброго меду, да колбаски зажарю, да пирогов свеженьких достану.

- Спасибо, спасибо, паниматко, только мне не до еды, - попробовал было возразить Семен; но пани цехмейстрова не дала ему докончить.

- Не до еды! Еще что выдумал! Такой свет ехал, с утра, верно, и маковой росинки во рту не было, и чтоб я тебя выпустила голодным из хаты? Ни за что! У меня все в одну хвылынку будет готово!

И пани цехмейстрова торопливо вышла из светлицы.

Семен не удерживал ее. Молча прошелся он по хате и затем остановился перед Богданой.

- Так, значит, и Галя поверила тем чуткам про меня, что распустил по городу этот добрый приятель мой? - произнес он едко, покусывая губы.

- Грех тебе, Семене, и на минуту подумать такое, - ответила с упреком в голосе Богдана. - Галя чуть рук на себя не наложила, когда услыхала, что ты умер.

- А потом и поласылась на шляхетство да на маетки?

- Бога ты не боишься, Семене! - воскликнула Богдана и всплеснула руками. - Да так тужить по тебе, как Галя, должно быть, и мать родная не тужила бы! Она в монастырь решила пойти; каждый день вот просилась у пана войта.

- Господи! Так она, значит, любит меня? Не забыла? Не зрадыла? - заговорил быстро Семен, горячо сжимая руки Богданы.

- Стоишь ли ты еще такого кохання? - усмехнулась Богдана.

- Счастье мое, радость моя! - Семен запнулся; от прилива радостного волнения лицо его зарделось, глаза заискрились; на минуту он остановился, чтоб перевести дыханье. - А как же Балыка с Ходыкой? - произнес он, овладевши своим волнением.

- Галина и не знает о том, что ее батько задумал.

- Так, значит, ее силой?

- Ну, силой-то Галю не сломишь, разве обманом. До вчерашнего дня я думала, что брешут люди, а вчера мне про замиры войта сказала сама няня.

- Голубка моя бесталанная! - вскрикнул Семен. - Так тебя хотят обмануть, погубить на всю жизнь? Ну, теперь это им не удастся! Если ты меня любишь - со мною будут иметь дело! - Лицо Семена приняло вдруг какое-то озабоченное выражение. - А не знаешь ли, Богдана, куда это они все уехали сегодня? - произнес он встревоженным тоном.

- Уехали? - изумилась Богдана. - Откуда ты это взял?

- Я был там только что; воротарь сказал мне, что пан войт с нянькой и дочкой выехал куда-то на рассвете. Спрашивал - куда? Говорит, что не знает.

Веселое личико Богданы приняло сразу серьезное выражение.

- Вот это так штука, - протянула она, разводя руками, - ведь я была у них вчера, и никто не говорил ничего об отъезде, даже няня, - она меня домой провожала, - не знала, очевидно, ничего об этом!

- Что ж это значит? - произнес встревоженным голосом Семен, останавливая на Богдане вопросительный взгляд.

- Уж этого и я не знаю, - ответила Богдана. - Пан войт вчера здорово рассердился, может, надумал что...

В это время в светлицу вошла пани цехмейстрова в сопровождении молодой дивчины, несшей на серебряном подносе большой позлотистый жбан и такой же кубок.

- А что там случилось, Богдано? - обратилась она к дочери, указывая дивчине жестом, как расставить все на столе.

- Да вот новая притычина, мамо! - ответила Богдана. - Семен говорит, что ему сказали во дворе Балыки, будто пан войт с няней и с Галиной уехал куда-то со двора светом.

- Уехал? Да постойте, может, он никуда и не уезжал, - произнесла живо пани цехмейстрова, - может, он приказал так говорить слугам, чтобы тебя к Галине не допустить.

- А откуда ж бы он, паниматко, узнал, что я прибыл в Киев? - возразил Семен. - Ведь я только сегодня утром въехал в город, бо вчера опоздали и ночевали за Мийской брамой в корчме.

- Ну, откуда узнал! Видел тебя кто-нибудь хоть там, хоть раньше рассказал... Мало ли чего не случается. Вот ты, Богдане, лучше сбегай сейчас к пану войту да разузнай обо всем...

- И то правда! - вскрикнула весело Богдана.

- А мы тем часом подзакусим да выпьем добрый кубок меду, - продолжала пани цехмейстрова.

- Спасибо, спасибо, паниматко, за вашу ласку, - ответил Семен, - и тебе, Богдано, спасибо; только ты не барись и ей, Галине, скажи, что...

- Знаю, знаю что, - перебила его с лукавой улыбкой Богдана и, набросивши на плечи аксамитный байбарак и шелковый платок, весело выпорхнула из светлицы.

Пани Мачоха, несмотря на возражения Семена, усадила его за стол и начала угощать всеми произведениями своего кулинарного искусства, подливая усердно в кубок мед. Она засыпала своего гостя всевозможными вопросами относительно его житья-бытья в чужих краях и хитрого обмана, который устроил над ним Ходыка.

Рассеянно отвечал Семен на ее вопросы: сердце его билось неспокойно, тревожные мысли перебегали в голове; какое-то страшное предчувствие закрадывалось в душу... Каждую минуту оглядывался он на двери в ожидании увидеть Богдану, а время шло, и Богдана все еще не возвращалась назад. Так прошел час; но Семену он показался целым годом. Наконец раздался тихий стук, двери отворились, и в комнату вошла Богдана.

Уже по лицу ее, взволнованному, возбужденному, и пани Мачоха, и Семен догадались сразу, что во дворе Балыки произошло что-то необычайное.

- Ну что, уехали? Нет? - произнесли они разом, подымаясь с мест навстречу Богдане.

- Уехали, - ответила Богдана, - я и в доме была, нету.

- Куда ж уехали? Зачем?

- Никто не знает; раптом как-то случилось все, да так таемно, что и челядь вся ничего не разберет. Воротарь рассказал мне, что еще до света пан войт вышел куда-то из дому, а потом через годыну возвратился домой; возвратился пешком, но слышно было, что за углом остановились кони. Вошел пан войт во двор и приказал ему, воротарю, не ложиться, а подождать; а через полчаса вышел он опять, а за ним Галя и нянька, пошли за угол, и слышно было, как щелкнул бич и затарахтели колеса.

- Колеса? - изумилась пани цехмейстрова.

- Так, колеса... А чьи, говорит, лошади, чей повоз, он не мог рассмотреть, потому что было рано, только что еще начало благословляться. Только войтовы кони все на конюшне; я и на конюшню ходила... и правда: и все кони, и все колясы, и все сани дома.

По мере того как говорила Богдана, лицо Семена принимало все более и более встревоженное выражение.

- Что ж это значит? Куда они увезли ее? - произнес он задыхающимся от волнения голосом, переводя растерянный взгляд с Богданы на пани Мачоху.

- Да ты постой, постой, сыну, - попробовала было успокоить Семена пани цехмейстрова, хотя у ней самой при сообщении Богданы заныло мучительно сердце, - может, они поехали в Печеры? Там, в Вознесенском, игуменья, тетка Галины, а Галя давно хотела съездить к ней.

- Нет, мамо, это не то, - перебила ее серьезно Богдана. - Галя и сама просилась туда у батька, и меня, и няню подсылала к пану войту с тем же; так пан Балыка об этом и слышать не хотел, а в последний раз наказал ей, чтобы она о том и думать не смела, потому что он скорее убьет ее своей власной рукой, чем отпустит в монастырь.

При этих словах Богданы быстрая и яркая, как молния, мысль прорезала вдруг весь мозг Семена.

- Боже мой! - вскрикнул он вне себя от ужаса. - Так, значит, они повезли ее венчаться?

Обе женщины стояли перед ним молча, потупив в землю глаза.

VIII

Охваченный ужасом потери дорогой девушки, вышел Мелешкевич из приветливого домика семьи Мачох и направился бесцельно по улицам Подола... Куда теперь идти, к кому обратиться за радой, где искать? Он не знал, да, кажись, в первые минуты и не думал об этом. Ее нет, ее увезли, упрятали, опутают новым обманом, а то и заклюют, а без нее - ему целый свет пустыня! Вот что кричало внутри его, и он торопливо шел, поворачивая из одного переулка в другой, кружась и возвращаясь назад, словно челнок без руля в непогоду; он не интересовался даже взглянуть, какие перемены произошли в родном городе за время его отсутствия.

А ясный, немного морозный день обливал потоками света и торговую площадь с запертыми по случаю праздника крамницами, склепами да рундуками, и высокие заборы с перегибающимися через них ветвями деревьев, опушенных кое-где инеем, и прятавшиеся за ними обывательские дома с ганками,(43) и купола церквей, сверкавшие своими крестами... По улицам стоял веселый святочный шум, разряженная толпа пестрела различными цветами одежд и сновала мимо Семена; некоторые даже наталкивались на него и останавливались в изумлении, словно пораженные чем-то необычайным, чудесным. Но сам Семен не обращал на них никакого внимания: казалось, он куда-то спешил, а между тем идти ему было некуда... И это "некуда" торчало гвоздем в его голове. Опустив низко голову, он ощущал в ней лишь буйный хаос, а в груди жгучую боль. Где она? Как спасти ее? Эти два вопроса пепелили его мозг, вонзались ядовитыми жалами в сердце. И он не находил на них никакого ответа. "Но нужно торопиться, нужно искать: каждый миг промедления грозит ей страшными муками!" - повторял он себе ежеминутно и, не зная, на что решиться, торопливо шагал все дальше вперед.

Наконец свежий, здоровый воздух и физическая усталость отишили понемногу его душевное волнение. Мелешкевич остановился и оглянулся кругом: он находился у одной из рубленых башен, ворота которой выходили на речку Почайну, стлавшуюся стекловидной зеленоватою лентой параллельно Днепру. "Уж не к проруби ли привела меня доля?" - мелькнула у него мысль и заставила горько улыбнуться. Он потер рукой лоб, снял шапку, чтобы охладить голову. Припомнилось Семену, что мать Богданы говорила про своего швагера, столетнего старца Мачоху, по жизни и благочестивого почти отшельника. "Не зайти ли мне самому к старцу?" - подумал он. Может, тот что посоветует, наставит, и Семен торопливо зашагал в противоположную часть города, за дальний Кудрявец, где в хижине-келейке проживал вблизи Ерданского монастыря святого Николая древний старик. Мелешкевич перерезал поперек весь Подол, вышел за окопы у церкви святого Константина и Елены и после некоторых расспросов добрался до монастыря и нашел хижину старца, но там, к величайшему огорчению, не застал отшельника дома и должен был возвратиться назад.

Солнце уже стояло за Вышним замком, отчего линии его темного силуэта горели пурпурным огнем, когда Мелешкевич подходил к церкви святого Богоявления. Он остановился было на мгновение, чтобы передохнуть oт усталости и решить, куда теперь направиться, как вдруг невдалеке от него раздался глухой выстрел. Мелешкевич вздрогнул и оглянулся: поблизости никого не было, а между тем звук, поразивший его, был не что иное, как выстрел, значит, кто-то стрелял или в закрытом дворе, или в будынке, почему и в кого? "Не покончил ли кто по-козацки, благородно, свои счеты с напрасною долей и не послал ли тем доброй рады ему самому?" - снова мелькнула в его голове докучная мысль.

- Но почему же благородно? - возразил он сам себе вслух. - Отказаться от борьбы с ворогом и самому уйти с дороги - это своего рода трусость, а не благородство... Нет, я еще с тобой посчитаюсь! - прошептал он вполголоса и погрозил кулаком в пространство.

В это время послышался второй выстрел, и Мелешкевич заметил уже, что он раздался в соседней усадьбе; побуждаемый любопытством и некоторой долей тревоги, он направился поспешно в открытую калитку; сейчас же за ней направо помещалась халупка, а в глубине садика виднелся небольшой домик. Из полуоткрытых дверей халупки вылетали взрывы забористого смеха, сопровождаемые детскими взвизгиваниями. Мелешкевич вскочил в сени и отворил вторую дверь; его никто не заметил: пороховой дым плавал по хате и вырывался клубами из дверной щели. Сквозь синеватые волны его Мелешкевичу представилась следующая картина: на полу, у стены, на которой висела бандура, распластавшись свободно, лежал его побратим, Деркач-запорожец, подложив барыло под голову; возле него сидел по-турецки молодой Щука, а за ними в углу теснилось несколько оборванных, босых еврейских мальчиков, среди которых стоял и хорошо одетый, в ермолке. Семен признал в нем вчерашнего знакомого Сруля. Щука наточивал из барылка, на котором лежал запорожец, в кухли оковытой и потом, по указаниям своего нового ментора, стрелял из пистоля в цель. Мишенью служил венок из заглохших гвоздик и стокроток, висевший на дальней стене. Щука должен был сбивать пулями цветок за цветком, и за каждый неудачный выстрел запорожец выпивал кухоль, а за каждый удачный они выпивали вдвоем. Но запорожцу, видимо, хотелось другой потехой поразнообразить свой спорт...

- Что же вы... только дразните? На гривны сбежались, а подержать за нее кружку ни у кого духу не хватит: то возьмет, то бросит...

- Ой страшно... если этого самая куля... - послышались робкие голоса из толпы мальчишек.

- А ты бы хотел даром гривну?

- Трусы! А еще брешут, что из них Маковеи были, - заметил Щука.

- Ну?! - прикрикнул Деркач. - Или бери кто кухоль, или геть мне все к своему тателе черту!

- Стойте, пане лыцаре... Я еще попробую. - И оборванец, схватив кружку, стал было у стены; но когда запорожец протянул руку к пистолю, то он с криком "гевулт" уронил ее и отскочил в угол.

- Ах вы, христопродавцы!.. - заругался Деркач.

Но из толпы дрожавших от страха еврейских мальчишек выступил знакомый наш Сруль и с разгоревшимися от обиды глазами возразил запорожцу:

- Вы, пане лыцарю, задарма гневаетесь и лаете нас, даруйте мне слово. Ведь они бедные, гляньте, - указал он рукой на мальчишек, прижавшихся в угол, - с голоду, может, пухнут. Так что дивного, если им заманулось иметь гривну? А проте не знают же они добре ясного пана, чи он только пробьет руку, а чи й голову?

- Ах ты рабин! - усмехнулся Деркач. - А сам же ты чего трусишь?

- Мне гривны не треба! - отрезал он гордо. - Но чтоб доказать, что я верю панской руке, то, как ни страшно, а я подержу кухоль.

- Ой ли? - изумился запорожец и даже приподнялся на левом локте.

Вместо ответа Сруль схватил порывисто кухоль и стал плотно у стены, вытянув руку. Бледный, как стена, он затаил дыханье и замер...

Запорожец взглянул на него одобрительным взглядом и кивнул головой Щуке; тот тоже произнес сочувственно: "Молодец!"

Деркач, чтобы испытать храбрость мальчишки, начал медленно наводить пистолет. Мальчик стоял неподвижно, зажмуря глаза, и только больше и больше бледнел. Наконец грянул выстрел, и пробитая пулей кружка выскользнула из рук Сруля.

- Уф! - вздохнул он глубоко и вытер рукавом лоб, на котором выступили крупные капли пота.

- Ах ты, бестия забесовская! - вскрикнул в восторге Деркач и схватился на ноги. - Жиденя, а так ловко стояло под дулом... Ей-богу, это и нашему брату подстать:...такой завзятый. Кто б подумал! Да пусть меня на том свете заставят отплевываться, а не могу не обнять такого. - И запорожец, схватив Сруля руками, поцеловал его крепко. - Бери все десять гривен, все твои! - произнес он торжественно.

- И от меня столько же! - подсыпал Щука медяков из своей калитки.

- Дякую, ясное панство! - поклонился просиявший и вновь раскрасневшийся Срулик. - Только отдайте эти гроши лучше вот сим нищим!

- Стонадцать куп ведьм с Лысой горы мне на утеху, коли это чертеня не только отважно, но и благородно! - вскрикнул Деркач. - Говорят, что у жида души нет, а есть только пар; а вот у этого выплодка оказалась душа. Бери же все эти гроши и раздай сам своим нищим! А от меня возьми-таки себе на память вот этот дукат.

Еще пред медью мог устоять Сруль, но перед золотом глаза его заискрились; он схватил дукат и быстро поцеловал запорожца в полу зипуна.

- И от меня еще возьми, Сруль, хоть не дукат, а талер, но от щирого сердца! - произнес, вступая в хату, Семен Мелешкевич.

- Побратим! Товарищ! Семен! - посыпались к нему приветствия, и Деркач да Щука, поцеловавшись с гостем, усадили его на опрокинутый порожний бочонок.

- Ну, теперь, жидовье, с хаты долой! - крикнул на мальчишек Деркач. - Ты, Срулик, геть: я тебя потом окрещу и сделаю запорожцем. Представь себе, - обратился он к Семену, - ... жиденя, а такое храброе и с душой... Просто ума не приложу: верно, его мамеле знакома была с нашим братом, - захохотал он весело.

- Я все видел, - ответил Семен, - стоял там и не хотел прерывать вашей потехи.

- Ха! А не видел ли, как он ловко стал сразу стрелять? - мотнул Деркач оселедцем в сторону Щуки. - Славный, бре море, выйдет братуха, бей меня сила божья, коли не славный!

- Еще бы! - обнял Щуку Семен, - Он и родился с зубами.

- И пьет гаразд, на руку охулки не ложит!

- Да полно вам, захвалите, - сконфузился Щука, - лучше на деле докажем, кто кого перепьет.

- Выпить-то дайте и мне на потуху: что-то уж вельми здесь меня жжет. А спор оставим до другого раза: теперь не час.

- Что там такое? - заинтересовался Деркач, поднося своему побратиму полный кухоль горилки.

- Стой, выпью, - Мелешкевич за одним духом выжлоктал кухоль и протянул его Деркачу снова. - Всыпь еще, - не берет.

- Эх да и побратим же душа! - вскрикнул от восторга Деркач и опрокинул себе в рот налитый для товарища кухоль, а потом уже снова наполнил его пенной и подал побратиму.

Когда опорожнен был второй кухоль, Семен прямо обратился к товарищам с такой речью:

- Эх, друзи мои добрые да коханые! Осело меня великое лихо, насмеялась надо мною щербатая доля! Но не о маетностях, не о дСбрах, не о моих обидах теперь речь, а об этом дурном сердце, что колотится больно в груди, а не разобьет ее, каторжной! - Он ударил себя кулаком гулко в высокую юнацкую грудь и, вздохнув тяжело, опустил на руки свою голову.

- Да что такое? Расскажи, разваж свою тугу! - обратились к нему с участием товарищи, пододвинув поближе бочонки, заменявшие в этом кубле запорожца и стулья и кресла.

- Да, нужно все сказать: не хочу крыться, - заговорил нервно, после долгой паузы, Мелешкевич. - У войта Балыки есть дочка... единая, как солнце красное на небе. Мы с ней еще с детства слюбились, дали слово друг другу... Покойная мать ее благословила тайком нас, да и старик ничего... жаловал... А теперь пропала голубка, а без нее мне не жить...

- Э, чорты батька зна що! - возмутился Деркач. - Чтобы из-за бабы такое плескать языком: да не народилась еще на свет та красуня, чтоб стоила нашего мизинного пальца. А то не жить! Тпфу! Вот у меня просфорница, - хоть и не подобает нашему брату коло скоромины ялозиться, да за нашим кордоном бог простит, - так на что, говорю, просфорница, и огрядная, - есть что обнять, словно груба, - а все же за нее я и ногтя своего не отдам...

- Ты не жартуй, - заметил угрюмо Щука, - видишь, что на нем лица нет, дело, стало, не шуточное.

- И не жартую, - загорячился Деркач, - обиду-то его понимаю и за эту обиду готов выпустить всякому тельбухи, пусть только укажет; но, чтоб христианин и козак мог подумать бабы ради поднять на себя руки, да большего позора нет на земле, а большего греха - на небе!

- Что толковать о небе, когда под ним творятся такие гвалты над душой человека! - заговорил снова возбужденно Семен. - Дивчина подала мне слово, а отец отдает ее гвалтом за Ходыкиного дурня Панька: породниться ач захотел с известным всем зверем и жертвует для такого харцыза дочкой... Как же не заступиться за несчастную?

- Это другая речь! - протянул запорожец, расправив свои могучие плечи. - Не только заступиться, а и вызволить ее из когтей шуляков, да с ними самими расправиться. Так я хоть зараз и с такою охотою, что им и небо с овчинку покажется.

- Вызволить, говоришь? - воскликнул со стоном Семен. - Да ведь чтобы вызволить - нужно знать, где она находится?

- А где ж Галина? - встрепенулся Щука.

- Вчера ночью завез ее войт... Куда? Никто не знает, не ведает. Даже на чужих конях умчал, чтоб челядь не разболтала. Богдана была в дворе Балыки, всех расспрашивала, и никто не может и догадаться, - так все шито да крыто! Помогите, братцы, дайте пораду, куда броситься, как разведать и где искать? У меня самого голова теперь как порожний казан: гудит только да звенит, а мысли из нее совсем разлетелись. Брожу целый день по Подолу и ищу, как бовдур, вчерашнего дня, а тут вот кипит и клокочет, что, может быть, она, горлинка, в эту саму хвылыну ломает белые руки и взывает о помощи, а я, как окаянный, блукаю в потемках...

- Эге-ге! Да это насправди может взбурить тревогу... Вот и у меня даже словно кот царапнул лапой по сердцу...

- Погано, Тетяно!.. Но как бы это разведать, в какое гнездо занесли эту кралю? Темно-темно! Не выпить ли для просветления?

Но этот совет Деркача отринули жестами оба собеседника.

- Слушай, - обратился к своему товарищу Щука, потерши предварительно рукой лоб, - ты говоришь, что войт увез дочь на чужих конях?

- На чужих - это верно. Воротарь говорил и мне, и Богдане, что перед светом вышел за ворота пан войт с своей дочкой и с няней, а там сели в какой-то пСвоз, именно в повоз, а не в сани, так как он слышал, что затарахтели колеса.

- Гм-гм! Это тоже странно. Но во всяком разе нитка есть: ведь не упала же ему с неба, как Елисею, подвода, а нашлась она на Подоле. Так и мы доберемся по ниточке до клубочка. Чужие кони он мог добыть или у приятеля которого, или просто нанять. За последнее берусь я разведать. Все подводы и балагулы стоят в литовской корчме, что на Житнем; стоит только пойти туда и расспросить, не нанимал ли кто перед светом или ночью подводы? Фурманы знают друг друга, да такой наем известен, вероятно, и корчмарю, так как без него торг не обходится. Ну, сейчас же и скажут, кого договорили, куда и за какую плату. Скажут всякому, а мне наипаче, ибо я состою от магистра над ними старостою.

- Ах, спасибо тебе! - стиснул Щуке руку Семен.

- Да, это ты хитро, голова у тебя, видно, не капустяная, - одобрил Деркач, - только дай же и мне какую работу, а то чешутся руки.

- Постой, всем будет работа, всем она намылит чупрыну, - засмеялся тот. - Если войт подводы не нанимал, в чем я уверен, то тогда придется гонять по его приятелям и добиваться толку, кто ему коней позычил? Тут работа пойдет затяжнее: во-первых, я не ко всем войтовым приятелям вхож, во-вторых, нельзя же у них так допытываться, как у простых балагул, и, в-третьих, Балыка мог упросить своего друга, да еще подлежного ему по магистрату, сохранить до поры до времени о сем тайну. А кому из них важнее, чтоб Балыкин отъезд сохранился в тайне? Кому бы из войтовых приятелей интересно было помогать упрятать Галину?

- Ходыке! Ему, ему! - вскрикнул Семен.

- Так думаю и я, - продолжал спокойно Щука, - а потому, если Балыка у балагул подводы не нанимал, то ссудил ему повоз и кони не кто иной, как Ходыка; но как ты к нему подберешься и как у этого аспида выпытаешь?

- Да, да! Мудреная штука! - покачал головою Деркач.

- А он-то самое важное, в нем-то вся суть! - крикнул встревоженным голосом Мелешкевич. - Ведь если нанял коней Балыка или другой кто их ему дал, то тут еще беды главной нет: батько, значит, просто завез дочку свою подальше от Киева, чтоб удалить ее от монастырей, куда несчастная все просилась, или чтобы помешать мне свидеться с ней.

- Что до монастырей... гм... - Щука приподнял брови и пожал плечами, - зачем бы ему понадобилось тогда нанимать чужих лошадей и так скрывать свой отъезд?

- Я и сам так думаю. Оттого-то и души у меня нет. Если впутался в эту справу Ходыка, если, не дай господь, это его козни, то, значит, увезли горлицу для того, чтобы за глазами легче было насильно окрутить ее с выплодком этого аспида.

- Ну, друже, такого уже не думай, - возразил Щука, - Балыка - честный горожанин и людына добрячей души, а дочку свою любит больше, чем всех сынов вместе.

- Только все же ты прав, что наиопаснейший союзник в увозе Галины - это Ходыка; он, дидько его не взял, разумный и дошлый на всякую пакость, может упрятать с войтом так дивчину, что не найдет ее и куцый... Ну, а в немом кутке, что в тюрьме: там и нашего брата можно отуманить, а не то дивчину.

- Так не будем же терять часу, поспешим все, каждая минута дорога. - И Семен, вскинув на плечи керею, бросился к шапке.

- Давай, я готов! - Деркач схватился на ноги, осмотрел свою саблю, засунул за пояс пистоли и прицепил запоясник. - Ну, с кого начинать?

- Стойте еще! Будет и запояснику работа, а только кто спешит, тот людей лишь смешит! - остановил их жестом Щука. - Мне раньше вечера, и то позднего, нечего идти в литовскую корчму: нужно подождать, когда все фурманы, проводчики и балагулы съедутся на ночь; а вам, братове, пока я не разведаю досконально про все на Житнем торгу, некуда кидаться. И нужно условиться еще, где мы встретимся? Так вот по-моему что: ночь хоть и маты, да в нашей справе важней пока день. Завтра рано я буду у Богданы, и туда прибывайте и вы...

- Да куда же? Я, братове, не ведаю этой Богданы, - смутился Деркач, - перезнавал на своем веку целый ворох всяких бабских имен, а такого еще не доводилось, вот и не знаю, куда удариться?

- Ге! Тебя Семен проведет, - засмеялся Щука, - а как проведет, так ты там и пресвятишься. Уж поверь, что такой красы ты не видел еще: мало того, что гарна, как ясный ранок, как пышная квитка, да и сердцем отважна; пожалуй, и нас с тобой подтопчет под ноги!

- Ой ли? - вскрикнул молодецки Деркач и ухарски закрутил свои усы. - Так мы с нею станем на герц... А то, не захватить ли с собой и бандуры?

- Панове! Да не тратьте же часу! - отозвался с досадой Семен.

- Да не тратим же, умовляемся, - возразил Щука. - Ты, Семен, отправляйся сейчас к Скибе. Он может еще и вечером побывать у кого-либо и разузнать про Балыку, про коней. Завтра рано зайдешь за этим бандуристом и с ним отправишься к Богдане, там и меня ждите, хоть и до полудня: если я забарюсь - значит, меня задержал верный след.

- Ну, а мне пока что? - спросил Деркач.

- Пока лежать, да горилку тянуть, и люльку курить, а то и жиденят пугать... Или еще лучше: взять бандуру да приготовить для панны песен...

- Нет, брат, это все хорошо на дозвилли, а коли работа, так работа. Вот вы говорили тут, что самое важное разузнать, не замешался ли в это дело Ходыка, да что к нему доступу нет...

- Ну? - воззрились с удивлением на Деркача и Семен и Щука.

- А вот какое ну, - разузнать у Ходыки берусь я!

- Ты? Каким образом?

- Хе? Запорожский козак не боится собак! Способ-то я придумал: коли понадобится, так мы и черта пухлого оседлаем, и в ужа перекинемся, да и проползем, куда вашему брату и не подступиться. Одним словом, все выведаю, все вынюхаю до цяты и вам завтра выложу, как на ладони!

Семен и Щука обняли Деркача и поспешно вышли из хаты.

IX

Выйдя из жилища Деркача, товарищи распрощались и отправились в разные стороны. Щука пошел к Житнему торгу, а Деркач двинулся по направлению главной площади города Подола, на которой помещались и ратуша, и ряд всевозможных лавок, а Семен отправился к Скибе, но, к сожалению, не застал радушного старика дома; впрочем, жена его, худенькая, благообразная старушка, предупрежденная уже Скибой о приезде Семена, встретила своего гостя самым радушным образом. Долго ожидал Семен возвращения самого Скибы, но не дождался и должен был отправиться в отведенную ему на ночлег светлицу. Но ни физическая усталость, ни мягкая пуховая постель не могли заставить его сомкнуть глаз и не нагоняли благодетельного сна. В темноте молчаливой ночи ему рисовался тихий образ Галины, то с устремленным на него кротким, ласковым взором, то с потухшими от горя очами, то с выражением отчаяния и ужаса на бледном исстрадавшемся лице.

Под утро его думы превратились в грезы, близкие к сновидениям, которые еще более истерзали его наболевшее сердце... Но чуть зимнее солнце осветило высокие гонтовые крыши домиков Кудрявца, он был уже на ногах. Не сообразив даже, что время было еще чересчур раннее, он потихоньку вышел дому и направился поспешно к Мачохам.

И мать и дочь он застал уже на ногах; обе они страшно обрадовались раннему гостю и тому, что он назначил своим товарищам сойтись в ихнем доме. Пани цехмейстрова отправилась тотчас же хлопотать о сниданке, а Семен остался с Богданой. Разговор, естественно, перешел тотчас же на Галину. Так как новостей пока еще не было никаких, то Семен стал расспрашивать Богдану о Галине, о ее житье-бытье за время его отсутствия, и Богдана с удовольствием рассказывала ему все, что знала о своей подруге; о том, как Галина тосковала по нем, как она побивалась, когда пришло ложное известие о его смерти, как просилась у отца в монастырь.

Все эти рассказы, доказывавшие глубокую любовь Галины, наполняли сердце Семена безмерной нежностью, но вместе с тем делали еще более острой и жгучей боязнь потерять это дорогое, любимое существо.

Уже и сниданок был на столе, уже хлопотливая хозяйка устала даже угощать с прынукою своего гостя, а Деркача и Щуки все еще не было, и это начинало сильно тревожить Семена, а вместе с ним и Богдану. Но узнав, что они сговорились сойтись здесь к полудню, Богдана совершенно успокоилась и принялась трунить над Семеном, что он начал поджидать их еще до света. Семен и сам посмеялся над собой, но ждать, ничего не делая, было для него невыносимо мучительно, а потому он выразил желание сходить еще раз к Балыке и поразведать, нет ли там чего нового. И Богдана, и пани Мачоха одобрили его намерение и посоветовали ему еще сыпнуть предварительно серебром между челядью.

Семен попрощался пока со своими друзьями и быстро зашагал к усадьбе Балыки. Подойдя к воротам, он только что хотел постучать в них, как вдруг фортка отворилась и, к величайшему изумлению Семена, перед ним появился сам войт киевский Яцко Балыка.

- Боже! Ясный пан войт! Так вы уже вернулись? - вскрикнул он радостно, совершенно забывая, что Балыка уже не питал к нему прежних приятельских чувств. - Слава богу! Значит, и Галина вернулась вместе с вами? А я...

- А тебе же, хлопче, какое дело до моей дочки? - перебил его сурово Балыка.

При этом вопросе лицо Семена выразило явное недоумение, и он даже отступил шаг назад.

- Какое дело? Да разве вы, пане войте, не признали меня?

- Я-то признал! Как не признать такого молодца, дошли ведь и до нас чутки, - ответил едко Балыка, - а вот ты так, кажется, не признал нас, коли даже шапки не потрудился снять с головы.

- Простите, шановный пане войте, - произнес поспешно Семен, сбрасывая шапку и почтительно кланяясь старику, - обрадовался очень, забыл все... Вчера только прискакал в Киев и прямо к вашей милости, а здесь все заперто на замок, пан войт, говорят, выехал с дочкою чуть свет, а куда и зачем - никто не знает. Ну, мне уж в голову такие думки, думаю, а что как правда, что Галину...

- Да какое тебе дело до моей дочки? - перебил его снова войт. - Гей, слушай ты, иди себе лучше своей дорогой и не заступай мне шляху.

- Как, пане войте, да неужели же вы и вправду забыли?..

- Что забыл?

- Да то, что обещали отдать за меня Галину, когда я стану мастером.

- И останусь честным, богобийным горожанином, - добавил Балыка, пронизывая его суровым, грозным взглядом.

При этих словах Балыки лицо Семена покрылось ярким румянцем.

- Пусть-ка выйдет тот мне навстречу, кто говорит, что я не остался таким, - произнес он запальчиво и затем продолжал уже спокойнее, стараясь овладеть собою - Я знаю, пане войте, что этот коршун, этот злодей Ходыка, распустил обо мне по городу недобрые, постыдные наговоры, будто бы я за грабеж да за разбой сидел в Нюренберге в темнице.

- А ты, может, станешь уверять, что не был там? - перебил его войт.

- Был, довел меня до этого тот харцыза, только не за разбой, не за грабеж попался я туда, а за долги, которые я наделал через этого проклятого грабителя Ходыку!

- Слушай, ты мне здесь честных и верных горожан не смей порочить, если не хочешь попасть сейчас же в куну, - произнес угрожающим тоном Балыка. - Да стоишь ли ты сам хоть пальца этого Ходыки? Ишь, ловко как выдумал! Але рассказывай это кому хочешь, только не мне!

- Клянусь вам, пане войте, всем, что есть у меня святого на свете, - могилою матери, спасением души...

- Годи!! - крикнул грозно войт и с гневом стукнул палкой по мерзлой земле. - Не вспоминай по крайней мере своих несчастных родителей! Клятвами хочешь прикрыть свои паскудства? Я сам, слышишь, сам своими глазами читал бумагу, присланную нам от нюренбергского магистрата, которою извещались мы, что ты за разбой и грабеж взят мийской стражей в тюрьму.

- Бумага от нюренбергского магистрата? Что я за грабеж... за разбой? - повторил Семен, как бы не понимая произнесенных войтом слов, и подался назад.

- Так, так, - повторил Балыка, пронизывая Семена сверкающим взглядом, - что ты за грабеж и разбой попал в вязныцю и приговорен к каранью на горло.

- Святый боже! - вскрикнул Семен и всплеснул руками. - Так, значит, и на такое гвалтовное дело не побоялся пойти этот проклятый Ходыка?

- Ты слышал, что я тебе обещал, - перебил его грозно Балыка. - Тебе мало того, что ты осрамил навеки память своих родителей, так ты еще хочешь порочить и других честных людей и прикрывать свои постыдные вчинки гнусной ложью? Ложь тебе не поможет, и не удастся тебе опорочить Ходыку, потому что Ходыка здесь ни при чем: привезли нам этот папир наши же торговые люди, и они сами в магистрате посвидетельствовали и присягли на том же. Так что ж, ты станешь уверять нас, что и они лгали?

- Да, лгали, лгали! - вскрикнул запальчиво Семен. - Все это ложь, все это ошуканство, фальшованье папер. Все это дело рук Ходыки! Это он их подкупил и намовил марносвидчиты(44) против меня.

- Еще бы, еще бы, - произнес язвительно Балыка, не спуская с Семена полного презрения взгляда, - да разве был на свете такой злодий и розбышака, чтобы признался в своем грабеже: всегда виноваты люди.

- Пане войте, - заговорил взволнованным голосом Семен, с трудом сдерживая охватившее его негодование, - видит бог, что я люблю и уважаю вас, как родного батька, но и самому батьку своему не дозволил бы я так называть себя! Выслушайте же меня, поверьте мне... Конечно, нет у меня зараз в руках никаких доказов, кроме клятв и слов, но если мои слова, если мои клятвы ничего не значат для вас, то дайте мне срок, дайте время, и я докажу вам, что все это ложь и обман, что все это подстроил, - как, каким образом, еще не знаю, - но клянусь вам, что это подстроил он, этот аспид, этот кровопийца Ходыка, для того чтобы захватить мое майно и отбить у меня Галину...

- Старая песня! - перебил его Балыка. - Шесть вирогидных людей, подвойное, значит, число, присягли на том, так ты уж того... не паскудь даром клятьбами своего языка... и не смей мне в очи лаять честных и значных людей!

- Значит, не верите мне? - произнес Семен уже глухим от сдерживаемого возмущения голосом.

- Не верю.

- Гаразд. Ответьте же мне хоть на один вопрос, благаю вас об этом именем покойного батька, с которым вы товары-шувалы до последних дней: где теперь Галина?

- Да какое тебе до этого дело, говорю тебе еще раз! - крикнул запальчиво войт.

- А такое дело, - произнес медленно, но твердо Семен, не спуская с лица войта пристального взгляда, - что мы с Галиною подали друг другу слово, на что противления родителей не было, и она поклялась мне не выйти ни за кого замуж, а дождаться меня.

- Га, вот оно что, - протянул Балыка и продолжал угрожающим тоном, отчеканивая слово за словом - Ну, так я тебе советую, выбрось все эти думки из своей головы. Галины здесь нет, ты ее не найдешь нигде; она уже просватана, и тебе не видать ее, как своих ушей!

- Так, значит, это правда, что вы хотите силою выдать ее за Ходыку? - Семен уже терял всякое самообладание.

- А хоть бы и за Ходыку? У тебя совета просить не стану.

- Не станете, потому что и не придется, потому что она не пойдет за него, потому что у нас вольный шлюб, и родители принуждать к нему детей своих не вольны.

- Что-о? Ах ты, блазень! - протянул Балыка и ступил грозно вперед.

- Не пойдет, не пойдет! - продолжал запальчиво Семен. - Мне подала она слово, и вам не удастся ее обмануть.

Глаза Балыки сверкнули под седыми нависшими бровями.

- Так думаешь? - произнес он медленно. - Так знай же, что она идет за него.

- Ха, силою думаете принудить?!

- Не нужно и силы! Сама идет, своей охотой, а о тебе выкинула и думки из головы.

- Неправда это! Я не поверю этому никогда! - произнес резко и уверенно Семен.

Лицо Балыки покрылось багровыми пятнами.

- Так ты еще смеешь, грабитель, разбойник, гвалтовник, смеешь мне, пану войту киевскому, завдавать брехню? - крикнул он грозно, наступая на Семена. - Да я тебя...

Но Семен не дал ему окончить.

- Смею, и буду, и не дозволю чинить неправды! - вскрикнул он, не отступая перед войтом, и продолжал бурным возбужденным тоном - Когда вы, пане войте, разучились слушать правдивые слова, так и я заговорю с вами иначе. Га! Вы думали с Ходыкой опутать ее, обмануть ее, для того-то этот дьявол и ободрал меня, и распустил обо мне срамотные чутки! Но не удастся вам довести до конца свое дело! Клянусь всем, что есть для меня святого: я отыщу то место, куда вы упрятали Галину, я раскрою перед всем магистратом темные дела Ходыки, я докажу всем, что он привел на суд ложных свидетелей, что он представил поддельные паперы! Я еще спрошу и магистрат, и самого пана войта киевского, какое они имели право продать все мое майно?

- Спросишь, спросишь, разбойник! - крикнул вне себя войт. - Только раньше этого я, войт киевский, посажу тебя до вежи!

- Меня до вежи? - ответил смело Семен. - Э, нет, пане войте, это вы уж задумали занадто! Я вольный мещанин, а вольного мещанина...

- Не вольного мещанина, - перебил его грозно войт и с силою стукнул своей тяжелой палицей, - а беглеца, душегуба, баниту, осужденного на каранье на горло! Ты убежал из нюренбергской тюрьмы, убежал от смертной кары, и мы обязаны арестовать тебя немедленно. А потому и говорю тебе, в память давней приязни к твоему несчастному батьку: или уноси сейчас же из Киева ноги, или сегодня же вечером я прикажу надеть на тебя дыбы.

И, не глядя на Семена, гневный и грозный пан войт киевский прошел мимо него.

Как окаменелый, застыл Семен на месте. Когда он наконец постиг весь ужас произнесенных Балыкою слов, первым движеньем его было броситься вслед за уходившим войтом; но тут же он остановил себя. И в самом деле, что мог сказать он Балыке, всему магистрату? Клясться, божиться? Но если уже и войт, давний приятель его батька, не верит ему, то как поверят его словам совсем чужие люди? Итак, мало того, что у него отняли все имущество, отняли любимую девушку, отняли доброе, честное имя, но вот грозят отнять и последнюю возможность защиты - его свободу!

Семен в ужасе сжал свою голову руками: что ему предпринять? Если он останется в Киеве, его посадят в вежу. Конечно, нюренбергский магистрат заявит, что бумага поддельная; но когда может прийти это извещение из Нюренберга? Сколько понадобится для этого времени - полгода, год, а может, и больше... Да и кто отправится для него, туда? А тем временем, пока он будет сидеть в веже да поджидать известий из Нюренберга, они опутают Галину, повенчают ее, доведут до греха, до смертоубийства. Нет, нет, ему нельзя терять ни одной минуты времени, надо действовать самому, надо раскрыть иным способом все хитрости и клеветы Ходыки и главным образом открыть то место, куда они упрятали Галину, а для этого он должен остаться в Киеве и остаться на свободе... Но угроза Балыки? Ведь это не пустые слова! Что же делать? Теперь Семен не находил уже для себя никакого выхода. Хитрости Ходыки опутывали его такой цепкой сетью, какая, казалось, должна была задавить его навсегда, и чем больше старался он распутать ее, тем теснее охватывала она его! Несколько минут стоял он так неподвижно, подавленный отчаяньем, решительно не зная, на что решиться, что предпринять? От товарищей своих - Деркача и Щуки - он не надеялся получить дельного совета в этом неожиданном положении, в которое он попал, а больше у него не было теперь в Киеве близких людей, так как все друзья и товарищи его покойного отца, по всей вероятности, были теперь о нем такого же мнения, как и Балыка. Наконец Семен вспомнил своего радушного хозяина Скибу. Вчера он его не дождался, сегодня вырвался слишком рано, а бывалый и опытный старик мог дать ему разумный совет, придумать, каким образом он мог бы остаться в Киеве, как мог бы доказать магистрату свою невинность.

Мысль эта отчасти ободрила Семена, и, не теряя ни минуты времени, он решил зайти немедленно к Скибе.

На счастье его, старик не ушел еще из дому. Встретил он Семена в высшей степени радушно и хотел было сам передать ему кой-какие вести, но, выслушав его рассказ, призадумался.

- Так, так, - произнес он после долгой паузы, - была у нас такая бумага, помню, бумага настоящая, с печатями, и шесть вирогидных людей посвидетельствовали о том, что тебя присудили к каранью на горло. Значит, Балыка прав и, пожалуй, может засадить тебя, как опороченного, в тюрьму и - это уж наверное тебе не скажу, - либо тут судить, либо отослать в ту сторону, где учинен грабеж и разбой.

- Да неужели же, пане цехмейстре, Речь Посполита будет отсылать своих людей на чужой суд? Неужели мне нет никакого спасения? - вскрикнул с отчаяньем Семен. - Неужели же я должен погибнуть через этого алчного коршуна и погибнуть не как честный горожанин, а как грабитель, разбойник и вор?

- Нет, нет, успокойся, сыну, - остановил его мягким движением руки Скиба, - мы этого не допустим: так сразу же не утнут тебе головы. Ты должен только доказать, что свидетельства, представленные в магистрат, были сфальшованы.

- Как? Каким образом? - по лицу Семена пробежала горькая улыбка. - Да ведь покуда я получу известие из Нюренберга...

- Знаю, знаю, - перебил его Скиба, - это шлях долгий, а времени мало. Надо прежде всего отишить Балыку, заронить в его голову думку, что все это подстроил Ходыка: очернил, мол, оклеветал тебя для того, чтобы захватить твое добро и женить своего сына на его дочке. Так, так, но как это сделать? - произнес он в раздумье, устремляя взгляд в дальний угол светлицы. - Дело-то обделал Ходыка так ловко, что нигде не видно и следа его когтей. Привезли известие, действительно, сторонние для него люди, бумага прислана от нюренбергского магистрата, ну что ж, значит, верно. Правду сказать, удивились мы тому, что случилось с тобой, а потом, как подумали - и месяц на небе менится, а человек!.. - Скиба махнул рукою. - Молодой, горячий, разбаловался на чужой стороне... Ну, да впрочем и думать нечего было - доказы все налицо, значит, правда. Магистрат и продал все твое добро, а Ходыка купил. Правда, купил за такие гроши, подстроил и там нам штуку, да дело шло о покойнике, у которого не осталось ни роду, ни племени, а у него, Ходыки, приятелей полмагистрата, потому-то никто и не хлопотал, чтобы продать подороже; так и продали за то, что он дал, так и остался он от всего в стороне.

Скиба задумался.

Семен с тревогою следил за выражением его лица.

- Постой, не журысь! - воскликнул ободряющим голосом Скиба. - На всякую кривую дырочку есть кривой и колочек! Уж мы, рано ли, поздно, а поймаем старого лиса за кончик его хвоста! Мы это обмиркуем... Магистрат, думаю, будет на твоей стороне, а потому, по-моему, надо поскорей подать в магистрат скаргу и на твоего бывшего опекуна Ходыку, и свидков, еще присягших, - ведь половина их показала, что видели, как с твоих плеч голова скатилась.

- Но ведь для этого я должен быть и на воле? - возразил Семен. - А вы сами говорите, что пан войт может хоть и сейчас запереть меня в вежу?

- Подумаем, подумаем, сыну, и об этом: сегодня да завтра, ну, словом, сколько понадобится времени, ты переховаешься у меня, - здесь тебя никто не тронет; а когда подашь в магистрат жалобу и все увидят, что ты жив та свидки ошуканцы, тогда задержат суд над тобой до тех пор, пока не придет ответ из нюренбергского магистрата. А я надеюсь, что с божьей помощью устроим так, что все это время ты будешь на воле.

- Спасибо, спасибо вам и за добрую раду, и за помощь, пане цехмейстре, - ответил с чувством Семен, - только кто же для меня поедет в Нюренберг?

- Пошлем своего человека. О деньгах не беспокойся, - прибавил живо старик, - твое дело - наше дело, тут у нас сидит этот Ходыка со своим гнездом! - Скиба ударил себя по затылку. - Я б и сам дал добрую часть своего добра, чтобы сбыть его из города. А потому нам надо прежде всего каким-нибудь хитрым образом, - уж это придумаем потом, - доказать, раскрыть, что эти ложные свидки были подкуплены Ходыкой; думаю, что когда Балыка узнает об этом, то не будет торопиться отдавать этому коршуну свою дочку. А что до того, чтоб оттягать у него все твое добро, то, правда, трудно будет с ним в этом бороться. Сам я, правду сказать, в этих артикулах, да статутах, да майтбуриях, да саксонах - все равно как слепой в лесу... Наше старожитнее право и обычай добре знаю, а эти, - Скиба махнул рукою, - из правды кривду сделают... Ну, а все-таки знаю я здесь у нас на Подоле такого человека, который тоже и саксон, и майтбурское право насквозь прогрыз, еще и с Ходыкой потягается...

- Пане райче, как мне благодарить вас? - вскрикнул Семен, подымаясь с места.

- Никак, никак, сыну, - ответил ласково старик. - Еще говорю тебе: твое дело - наше дело. А пока что я советую тебе, не гаючи часу, пойти сейчас же к старому Мачохе. Знаешь?

- Знаю, знаю.

- Ну вот, расскажешь ему все как есть и попросишь, чтоб он переговорил с Балыкой. Балыка уважает его и, думаю, послушает его слова; а я тем временем пойду еще посоветуюсь кой с кем из книжных людей. Та только торопись скорее; не показывайся лишний раз на улицах.

Отблагодаривши от души Скибу, Семен вышел из дому и направился было прямо к старику Мачохе; но не успел он сделать и несколько шагов, как до слуха его донесся отдаленный бой ратушных часов. Семен остановился и стал считать удары; пробило как раз полдень. Это напомнило Семену, что сегодня в обеденную пору он назначил товарищам сойтись в доме Богданы. Желание узнать поскорее, удалось ли товарищам открыть хоть какой-либо след к розыску Галины, охватило Семена с такой силой, что он забыл в эту минуту и опасность своего положения, и совет пана цехмейстра и, круто повернувши, отправился скорым шагом к Кудрявцу, к хорошенькому дому Богданы.

X

Ранним утром, когда еще только стали сходиться на Житний торг заспанные перекупки и сидухи с съестным и разным другим крамом да, перекрестясь, стали расстановываться, сплетничая или перебраниваясь с соседками, а возы с сеном и разного живностью потянулись от брам в дальний угол площади, поближе к Кудрявцу, в эту пору пробирался торопливо между возов какой-то богато одетый татарин с еврейским мальчиком.

- Ты же смотри, не переври! - отозвался тихо татарин к своему провожатому.

- Пусть ясный пан не турбуется, - ответил самонадеянно мальчик, - имею а гите копф...

- А гите? Ах ты, чертеня! Да ведь только гречаная каша сама себя хвалит!

- И добрый гугель - тоже!

- Молодец! Ей-богу, шельма! Ну, а далеко еще до этого дьявола?

- Вон высокая кованая брама.

- Так ты пойди порасспроси и столкуйся, а я подойду после.

У брамы, на которую указал мальчик, сидел на скамье воротарь и зевал на весь Житний торг с завываньем, крестя рот и отплевываясь, да время от времени посылал кому-то сквозь зубы самые отборные проклятия.

В это время подошел к нему еврейский мальчик.

- Пропустите во двор! - обратился он к нему с просьбой.

- Га! Во двор? Чтоб я пропустил? А тебе до двора какое дело, жиденя скверное? - прикрикнул воротарь, обрадовавшись, что есть на ком согнать злость. - Знаешь мою руку? Ты думаешь, кто я? Вот как оборву пейсы, тогда не посмеешь и наблизиться к браме ясновельможного пана!

- Не гневайтесь пане, - ответил вкрадчивым голосом, низко кланяясь, хлопец, - через то, зачем я пришел, может, и пану перепадет какой злотый... А где их так взять? На шляху не валяются... А пану стоять все возле брамы, ой-ой, как скучно: часом захочется и горло промочить...

- Да ты жиденя спрытное, - смягчил сразу тон воротарь, подкупленный и титулом, и обещанием злотых. - Ну растолкуй, чего тебе треба?

- Гершт ду:(45) тут приехал богатый татарин за лошадьми, хочет купить добрых коней. Мой тателе Лейзар, коли слыхали, настренчил его отправиться к ясновельможному пану, что, мол, у него наилучшие кони. Так вот этот татарин хочет их видеть и сначала порасспросить конюхов да челядь, чи нема у них какая ганч. А за то он даст сличный басарынок.(46)

- Разумный и твой татарин, - не взял его кат! Без людей кинься до ясновельможного, так он тебя так ошахрает... Он не ошахрает? Ого!.. Ну, нечего делать, волоки сюда своего татарина.

Через несколько минут татарин явился у брамы и, приложив руку сначала к голове, а потом к груди, произнес:

- Селай-ай-лекиц!

- Ну, забелькотал! - засмеялся воротарь, но шапку все- таки снял и, поклонясь, приветствовал с понедельником. - По-нашему умеешь?

- Умею, ого, еще как! Все с козаками базарил...

- Ну и якши,(47)- одобрил воротарь, употребив единственное известное ему татарское слово.

- Якши, якши! - захохотал татарин, показав свои, что перламутр, зубы.

- Коней хочешь купить?

- Коней, добрых коней.

- О, у нашего дидыча добрые кони, змеи - не кони: он их вывоживает и выпасывает по своим маетностям и сюда уже приводит... на продаж... Так хочешь, чтоб тебе посоветовали?

- Аллах тебя крой бородою за правду... Мне-то ее и нужно. Я бакшиш(48) не пожалую... Бакшиш бери, а правду говори! Без люди я пана боюсь.

- Его не бояться? Ой-ой! Так что ж, мы тебе поможем... Я вот все время был конюшим... Коней всех знаю от хвоста до гривы. Я б то не знал его! Это я недавно отпросился на спочинок в воротари: тут, известно, только ешь да спи... А коло коней много труда... Думаешь, не много? Ого! Так я к Миките.

- Вот и аман,(49) знаешь что? Гайда до шинка! Выпьем ракии,(50) меду... Приятель будешь, и Микиту зови.

- Гм! - почесал воротарь затылок. - Конечно, за келехом разговаривать способней. Еще бы не способней? Только вашему же брату - ракия законом запрещена?

- Закон в кожна сторона другой: в чужа сторона со своей закон не ходи!

- Хе-хе! Это ты ловко и хоть не нашей веры, а, видно, добрячей души... Только как бы это уладить? Миките-то вольно, а мне вот... А я, впрочем, что? Разве не воротарь? Харька попрошу за себя постоять, а сам, мовляв, по пыльному делу... Так, как! - сплюнул он в сторону, почесал еще раз между лопаток и, одевши торопливо керею, добавил - Подожди же, свате, здесь, я зараз.

Через полчаса три новых приятеля сидели уже в отдельной светлице лейзаровского другого шинка, что стоял на Житнем торгу, и вели за ковшами оковытой да меду дружескую беседу.

Сначала татарин повел разговор о посторонних предметах, не касаясь коней: о Киеве, о торговле, о мещанах, - да все подливал своим собеседникам трунков, потом, когда у них припухли глаза, а на багровых лицах выступили крупные капли пота, он перешел к расспросам о ихнем хозяине, о житье-бытье поселян в его маетностях, о челяди. Для собеседников эта тема пришлась по душе; но пока оковита не отуманила совсем их голов, то воротарь отчасти хвастался своим паном, а Микита, несловоохотливый по характеру, угрюмо молчал.

- Э, ты, брат, нашего Ходыку голыми руками не возьмешь, - разглагольствовал воротарь, закуривая свою люльку, - ты думаешь, возьмешь? Го-го! Опечешься: раз, добра у него - так полсвета награблено, другое - голова - что твой кавун, а третье - разуму - два клало, третий утоптывал... Ну, а про ехидство и не спрашивай... Го-го! Лысую гору знаешь?

- Ох-ох! - помотал головой Микита.

- Какая такая Лысая? - спросил татарин.

- Какой же ты, братец, человек, коли в Киеве Лысой горы не знаешь? Спроси воротаря. Го-го! Воротарь все знает, все бачит; да там все ведьмы шабаш справляют?

- Ой, что ты?

- Верно, коли я говорю, так верно! Выходит, наш дидыч над ними, над клятыми ведьмами, старостой.

- Как в око! - буркнул басом Микита и налил себе снова горилки.

- Ха-ха-ха! Добрый у вас баша! Коли над ведьмами старостой, то на своих джаврах(51) - верхом?

- Но-но, где там? - воротарь сплюнул и передвинул люльку в другой угол рта. - На мне верхом! Ого, на такого напал! Мы люди вольные, из козаков! Нет, что ж, нам у него хорошо... Богатый пан, важный пан, ну и нам сыто, и нам почет... Супроти Ходыкинского челядника всяк шапку ломай, потому что дидыч засудит, ограбит...

- Да что там брехать? - заговорил наконец и мрачный Микита. - Коли по правде, то по правде. Вот он сказал, что наш идол старостою над ведьмами, а я додам, что он и над пеклом гетман: вряд ли найдется такой чертяка и в болоте, и под лотоками, и в прорве, как наш антихрист! Что других грабить-то грабит, но прежде всего ограбит своих поселян: грунты предковечные поотнимал, панщину завел, поборами обнищил. Сыты и почет? Тьфу! Вот у лядских панов, говорят, круто, а у этого еще круче...

- Э, Микита коли скажет, так словно скреблом поведет, - одобрил и воротарь.

- Так что же вы такому аспиду спускаете? - вскипел татарин и начал говорить совершенно правильно: впрочем, собеседники уже этого разобрать не могли. - Ведь он один, а вас сотни, тысячи... Вот так придавил - и только мокрое место останется.

- С одним-то справиться латво,(52) - заметил воротарь, - да коли за одним стоит сила: и магистрат, и воевода, и гетман с войсками...

- Да ведь вас-то, коли всех собрать, побольше будет, чем войска?

- Го-го, коли б всех! Да я б его и сам поднял на вилы, - признался Микита, - да вот досада, что одного с нами благочестия.

- Коли он своего брата грабит и нищит, так он, стало быть, изувер, а не благочестный... А таких и бог велел бить...

- Он, должно быть, католик, - сообщил таинственно воротарь, - бигме, коли брешу... Чтоб я брехал? Он только кроется...

- Почем же ты знаешь? - спросил его оживленно, словно обрадовавшись, татарин.

- Да раз он подъехал к браме, а насунула туча; ну, я выскочил отворить ему поскорее ворота, а тут как блеснет блискавица, да как торохнет, аж кони присели. Хе, он злякался, еще бы не злякаться, и давай креститься, да не пучками, как все крещеные люди крестятся, а всей пятерней... Как неправда? Чтоб я луснул, коли неправда!

- А что ты думаешь? - спохватился и Микита. - Мне тоже показалось, когда его вороной огырь чуть не достал копытом, то он перекрестился жменей... Вот коли б доведаться!

- Доведайтесь, доведайтесь, братцы, подякую добре, - подзадорил челядинцев татарин, наполняя медом объемистые кухли.

Мед давался пить, но после оковитой сразу осилил... Глаза у собеседников совсем посоловели, язык стал непослушным, ленивым, а ноги словно окаменели...

- А тебе что? Что тебе до нашей веры? - стал придираться воротарь. - Ведь ты же голомозый... татарин!.. Вот на гирю(53) наплевать и растереть... чтоб блестела.

- Не руш, - запротестовал Микита.

- Да правда, - спохватился добродушно татарин, - шайтан его возьми! Мне жалко вас, так я радил, как у свой край: зараз секим башка - и квит! А мне вот... только... кони.

- Бач, а про кони и забыл, - укорил воротарь.

- Ракии выпил - все забыл... Ну, так добрые у вас кони? - обратился он к Миките.

- Э, кони... одно слово, кони! Огонь... земли под собой не слышат... краса красою!.. Вот про кони грех что худое сказать - дорогие кони!

- Ой? А тот вороной огырь?

- Он не один, их четверо - змеи, та й годи! И под верх, и до пСвоза...

- Он на них ездит? - допытывался татарин.

- Нет, он больше на серых да на карих... Вороные скаженые... А я тебе советую именно вороных: персистые, на добрых ногах, в бегу и ветер не обгонит... От правдивого турецкого огыря...

- А все кони можно посмотреть? Все на стайне?

- Все, смотри себе... Все! - и Микита махнул рукой, словно отпер конюшню и предлагал татарину войти.

- Все смотри... до единой... до лошаты, - залепетал воротарь.

- Значит, кони никуда не отлучались, все дома? - уставился на Микиту татарин.

- Значит... вот целую неделю... Нет, стой! Вороных-то коней именно и нет...

- Эх, досадно! А где же они?

- Вчера ночью... словно сказился... наш дьявол...

- Сказился, сказился, - подтвердил с великим трудом воротарь. - Еще бы не сказился? Спать ни на минуту не дал... рып да рып... Чтоб его душой на том свете так черти рыпали.

- Так куда же девались кони? - не отставал татарин.

- Да велел в каруцу запречь... до свита и куда-то запроторил, - прохрипел Микита, - вот и по сю пору не вернулись...

- Пан войт сел, - добавил таинственно воротарь. - Я б не узнал? Ого! Такой и воротарь! У меня очи, как у кота... Накинул и вижу!

Между тем Семен Мелешкевич торопливо шагал по улицам Подола, направляясь к домику Богданы. Войдя в светлицу, он уже застал там Щуку и Богдану. Щука тотчас же сообщил ему, что расспрашивал всех фурманов, подводчиков и даже самого хозяина заезжего двора, но все заявили решительно, что вчера ни ночью, ни перед светом ни одна подвода не была никем нанята и ни одна не выехала со двора до утра.

Богдана сообщила, со своей стороны, что и она сама, и мать ее были опять у двух цехмейстров и трех лавников, близких приятелей Балыки, и оказалось, что не только коней не просил у них войт, но и его самого они не видели уже дней пять.

Эти сообщения привели Семена окончательно в самое мрачное настроение духа.

- Ну, панове, - произнес он угрюмо, - значит, нет в том и сомнения, что коней дал Балыке Ходыка. Значит, всему конец! Ее увезли из Киева, чтобы гвалтовно повенчать с Паньком. Может, уже и повенчали?

- Да успокойся, друже, дело еще не так плохо, как тебе кажется, - прервал его Щука.

- Нет, друзи мои, оно так плохо, как я и в мыслях своих предполагать не мог, - ответил Семен таким тоном, который заставил и Щуку и Богдану сразу насторожиться.

- Что ж такое? Случилось что-нибудь новое? - произнесли они разом, с беспокойством всматриваясь в бледное, расстроенное лицо Семена.

- Я видел Балыку.

- Ты? Балыку? Когда?

- Сегодня утром.

- Ну и что же?

- А то, что вечером могут на меня надеть дыбы и запереть в Вышнем замке в леху.

И Семен рассказал своим друзьям, что Балыка встретил его очень враждебно и просил не только не напоминать ему про Галю, а не сметь про нее и думать. Но этого мало, он считает серьезно, - на основании имеющихся у него документов и поклепов, - его, Мелешкевича, преступником - злодием и збройцей, ушедшим от заслуженной кары, а потому и требует немедленно доставить магистрату формальные доказательства, что немецкое царство отпустило его на свободу, простив все вины; в противном случае магистрат будет вынужден взять беглеца до вежи, пока не получит сам от нюренбергского магистрата о нем сведения...

Это сообщение смутило и Богдану и Щуку; конечно, они оба верили, что ни на что подобное не способен Семен и что все это поклепы Ходыки, но Богдана, не зная правных статутов, а зная хорошо этого сипаку лавника, испугалась его подвохов; Щука же понимал, что магистрат может потребовать формальных доказательств и что добыть их из далекой чужой стороны нелегко, а потому тоже встревожился.

С минуту все молчали. Первый прервал молчание Щука.

- Д-да, погано, - протянул он, - ну и хитер же этот Ходыка! Постой, - обратился он живо к Семену, - а ты был у Скибы?

- Был, вчера не застал, а сегодня виделся.

- Ну и что же, рассказывал ему?

- Рассказал все. Он, даруй ему боже за то здоровье, обещал помочь, советовал подать в магистрат позов и за наследство, и за оганенье чести...

- А у старого дядька ты был? - спросила живо Богдана.

- Нет, не был, прямо сюда зашел...

- Чего ж ты медлишь? Ведь вечер уже не за горами, а дядька Мачоха может опять куда-нибудь выйти.

- Нет, друзи мои, торопиться не к чему; теперь уже мне все равно, - ответил Семен и махнул безнадежно рукой. - Что мне до добр моих и даже до оганенья чести, коли они вырвали из рук моих мою единую голубку, силою, гвалтом обвенчали ее...

- Ну, думаю, что честь дороже всего! - заметил Щука.

- Говорю тебе еще раз, друже, что войт наш на такой грубый гвалт не здатен, - заговорил убежденным тоном и Щука. - Они упрятали Галину, но мы еще можем отыскать и спасти ее; нужно только, чтобы ты был на свободе, а для этого поспеши к Мачохе. Я сам проведу тебя.

- Пойду, пойду уже, друже, - согласился Семен, - только дождусь прежде Деркача, узнаю хоть, поехал ли вместе с Галиной и Ходыка?

- Деркача? - изумился Щука. - Да разве ты не заходил за ним?

- Ах ты, боже мой, - Семен с досадою ударил себя рукою по лбу, - у меня из головы вышло то, что мы вчера уговорились с ним. Ну, сейчас же побегу к нему.

- Нет, нет, - остановил его Щука, - ты поменьше показывайся на людях, я мигом слетаю и приведу его сюда.

Он поднялся с места и направился было к выходу.

В это время отворилась дверь, вошла пани Мачоха и объявила с изумлением, что у ворот стучится какой-то бородатый татарин и требует непременно, чтобы его впустили к Богдане.

Озадаченная Богдана не успела еще и решиться, что ответить на такое требование, как на пороге двери уже появилась внушительная фигура в богатом турецком халате и в шитой золотом шапочке.

- Даруй, пышная крале, мою смелость, - произнес он звучным голосом, - это вина их, - указал он на изумленных гостей Богданы, - обещали сами познаемить, да, как видно, казав пан кожух дам, та й слово його тепле!

- Что? Кто это? - вскрикнули Семен и Антон.

- Ха-ха! Не узнали? Опять не узнали? Вот какие у меня приятели, панно!

- Деркач?!

- Да он же, он! - И мнимый татарин, сорвав привязанную бороду, расправил свои запорожские усы.

- Футы, господи! Ей-богу, он самый! - обрадовался Щука. - Вот это, любая панно, тот самый характерник, о котором я говорил. Ишь, нарядился татарином, чтобы пугать люд крещеный.

- Меня-то не испугает, хотя бы нарядился и чертом, - ответила со смехом Богдана.

- О? Я таких люблю! Чтоб и самого черта оседлали!

- На свою ж голову! - заметил Щука.

- Да полно тебе, друже, лясы точить, - прервал Деркача Мелешкевич, - скажи лучше, был ли там, где обещал, и выведал ли что-либо?

- Видишь же, был и выведал; все выведал до цяты! - произнес самодовольно запорожец.

- Ну-ну? - обратились все к нему с нетерпением.

- Ходыка дал Балыке каруцу и четверку вороных коней с своим машталиром.

- Ходыка?! - вскрикнул Семен и ухватился одною рукою за спинку кресла, а другою за грудь.

- А сам же он отправился вместе с Галиной? - спросил Щука.

- И сына своего, дурного Панька, взял ли тоже с собой? - добавила Богдана.

При этом вопросе запорожец смутился, проворчал что-то невнятное и почесал с досады затылок.

- Так это, значит, выведал все до цяты? - вскрикнула весело Богдана и разразилась звонким смехом, чем еще больше смутила славного рыцаря.

XI

С некоторым трепетом душевным подходил Семен к убогому жилищу Мачохи. Старика Мачоху он знал еще с детства, да и все в Киеве, от мала до велика, знали и уважали древнего праведного старца. Появление его вызывало во всех какое-то особенное настроение, в присутствии его умолкали смех и шутки, на устах замирала малейшая ложь, и как-то жутко становилось за неправедно проведенные дни. И теперь он, Семен, должен был появиться перед его строгим проницающим в душу взглядом, как вор, разбойник, грабитель. Но душа его чиста, а потому он не потупит ни перед кем взгляда! Семен бодро махнул головой и смело направился к маленькой, вросшей в землю хатке Мачохи, уже видневшейся вдали.

Хотя во дворе было еще светло, но в комнате уже ютились по углам сумерки. У окна налево с раскрытой на коленях книгой сидел сам старик. Седая, как лунь, голова его была опущена на грудь. Темное морщинистое лицо, окаймленное длинной серебристой бородой, глядело строго и печально. Он не читал; скорбный взгляд его был устремлен поверх книги куда-то далеко-далеко в небесную даль.

Старик был настолько погружен в свои мысли, что даже и не слыхал, как вошел Семен. Семен остановился у дверей и, увидевши, что Мачоха не замечает его присутствия, произнес громко:

- Добрый вечер, шановный, почесный панотче!

Мачоха поднял голову и перевел свой взгляд на Семена.

- Кто это? И по какой причине пришел ко мне? - произнес он тихим ровным голосом.

- Я Семен Мелешкевич, сын покойного цехмейстра злотаревского.

- Памятаю.

- К твоей милости, отче.

- Что могу учинить для тебя? Я не знаюсь с зацными и сильными мира сего.

- Правды ищу я, панотче славетный, а не силы, и к тебе пришел просить ее.

- Правды? - из груди старика вырвался тихий вздох. - Что же случилось? Садись здесь, расскажи мне все щиро, как было...

Семен опустился на указанное Мачохою место и прерывающимся от волнения голосом рассказал ему о том, что проделал над ним Ходыка, а также о последнем заявлении Балыки.

Молча слушал Мачоха Семена.

- Так, так, - произнес он задумчиво, когда Семен умолкнул, - слыхал я, говорили мне уже, что обидел тебя сильно Ходыка, только не знал я докладно, как. Ох, Ходыка враг, большой враг. Что же ты хочешь, чтоб я для тебя сделал?

- Помоги мне, отче, на милость, ганьбу с доброго имени моего отца снять. Если я останусь здесь, - пан войт грозит мне, что упрячет меня в темницу, если уйду из города, - значит, подарю Ходыке кривду и гвалт, учиненные им надо мной. Потому-то и прошу я славетного, любого всему Киеву батька умолить Балыку, чтобы дозволил мне остаться здесь в городе искать правды и суда над Ходыкой.

- Зачем?

Семен с недоумением взглянул на дряхлого старца.

- Всякому дорога и своя жизнь, и свое доброе имя, панотче, а еще дороже жизнь и счастье коханой людыны. Я хочу вернуть себе свое честное имя, хочу вернуть захваченное Ходыкой мое добро, хочу отыскать Галину и оправдаться перед горожанами киевскими.

- И больше ничего? - произнес строго Мачоха, устремляя на Семена пристальный взгляд.

- Что же могу я сделать ему? Ищу только своего, заграбленного.

- Ох-ох! - вздохнул глубоко Мачоха. - В том-то и все горе наше, что всякий только за свое горе встает, только своего заграбленного ищет, а до чужой, общей беды и байдуже! Да знаешь ли ты, почему ограбил тебя Ходыка?

- Как не знать? Всякий знает, какой он грабитель!

- Не потому, не потому, - Мачоха печально покачал головою. - В назидок панству суть и грабители, и воры, да люди могут борониться, потому что есть у них свое право и свой закон, а у нас всякий пан, всякий сутяга может чинить и насилие, и грабеж, потому что паны стараются всеми силами подтоптать наше право под ноги, потому что всякий можновладец может вламываться залюбки в наши дела, и не обеспечаю тебя даже в том, что завтра же, по наущению Ходыки, воевода не повесит тебя на воротах великого замка.

- Не может быть, чтоб такое насилие чиниться могло всем людям мийским? - вскрикнул Семен. - Шановный отче, ведь воевода не смеет аничим в наши права вступоваты.

- Было, было когда-то, - произнес с горькой усмешкой Мачоха, - а теперь не то: хотят паны забрать в свои руки и нашу жизнь, и все наши права. Ты думаешь, для чего Ходыка хочет женить своего сына на войтовне? Не из-за добр Балыкиных задумал он это, нет! Он хочет притянуть войта на свою сторону, отнять у них последнего заступника, а тогда мы погибли совсем! Ходыка во всем за панами руку тянет. Нет у меня к нему ни в чем веры, лукав и зол человек: о мирском лишь печется, мирским живет. Ох, Ходыка враг, страшный враг, тайный враг...

При этих словах Мачохи какая-то смутная, неясная мысль проскользнула в голове Семена, но, взволнованный разговором со стариком, он не обратил на нее внимания.

- Пан войт всей душой стоит и за благочестие наше, и за наше право, - продолжал между тем Мачоха, - а Ходыка вот чем-то опутывает его. И никто не разберет - чем! Породниться хочет! Это он, наверно, и намовил Балыку забросить тебя покуда в тюрьму, чтобы ты не помешал повенчать Галину с его сыном. Ох, не дай боже, чтоб этот змей свил гнездо в сердце войта, тогда мы утеряем свою последнюю заслону, а господь посылает нам еще тяжчие времена! Мало было панам нашего пота и крови, задумали они овладеть и душами нашими. Грядет новая беда, новое страшное горе, и некому подняться, некому защитить!..

- О какой новой беде, о каком новом горе говорит вельцечтимый отец наш? - произнес взволнованно Семен. - Клянусь вам, я не знаю ничего! Три года пробыл я в чужих странах, а теперь вот возвратился и слышу...

- Слышу, а не вижу, - перебил его с горечью старец. - Ослепленный своим горем, ты и не видишь того горя, что облегло всю нашу землю. Да разве ты не знаешь того, что ляхи постановили или посадить всюду унию, или искоренить весь наш бедный народ?

Михаил Петрович Старицкий - Первые коршуны (Из жизни Киева начала XVII столетия). 2 часть., читать текст

См. также Михаил Петрович Старицкий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :