Михаил Петрович Старицкий
«Молодость Мазепы. 3 часть.»

"Молодость Мазепы. 3 часть."

Между тем лодка минула остров и снова выплыла на широкую гладь реки.

- Эх! - произнес с глубоким вздохом седой лоцман, словно в ответ на мысли Мазепы, - нет ведь на свете другой Украины, как нет и другого Днепра!

Он замолчал, молчал и Мазепа; радостное, рвущееся чувство теснило его грудь; в сердце закипали молодые, счастливые слезы, и жизнь казалась прекрасной и столько надежд виделось впереди.

А лодка между тем все плыла, да плыла по этой величественной дороге, не встречая никого на своем пути.

Но вот Днепр разлился еще шире и, описав крутой поворот, повернул прямо на юг.

Течение заметно усилилось; подгоняемый дружными ударами весел, байдак понесся еще быстрее. Вдали засерели какие-то каменные громады.

- А это что такое? - обратился с вопросом к лоцману Мазепа.

- Это "Кичкас", - ответил тот. - Видишь, как бурлит и стонет вода, это Днепр сразу сужается, вот увидишь там, подле "Кичкаса", он такой узкий станет, что татары и коней переправляют через него вплавь!

Действительно, течение усилилось; вода кругом бурлила и мчалась вперед, байдак также мчался стрелой, еще один; поворот реки, и вода с шумом ворвалась в узкое ложе, стесненное с двух сторон отвесными каменистыми стенами.

Мазепа едва пришел в себя от такой быстрой перемены.

XIX

Несмотря на то, что солнце еще стояло над горизонтом, ущелье было мрачно и темно; направо и налево тянулись сплошь серые, гранитные стены. Это были не скалы, не горы, а сплошные громады седого гранита, пробитые рекой. Они подымались из воды совершенно отвесно; казалось, нигде нельзя было бы причалить к ним лодку и вскарабкаться на них Стесненная в этом каменном коридоре река мчалась с необычайной быстротой.

Глубокие трещины бороздили каменные громады; в некоторых местах они раскололись и свисали какими-то ужасны ми глыбами, готовыми ежеминутно сорваться в реку; то там то сям виднелись пятна седого мха.

Тени от этих высоких громад наполняли собой все пространство; воды реки казались черными и холодными. Только полоса развернувшегося над головой лазурного неба напоминала о том, что за этими холодными каменными глыбами стоял яркий летний день.

Картина была величественна, мрачна и угрюма. Перед этими каменными громадами огромный байдак казался какой-то жалкой скорлупой.

Весь поглощенный этой картиной, Мазепа стоял неподвижно на носу байдака.

Вдруг издали донесся отдаленный гул, словно ропот морского прибоя, только более ровный и постоянный. Мазепа с тревогой устремил вперед глаза и напряг зрение; ничего не было видно, но шум заметно рос и усиливался.

- Новый порог, и, кажется, самый грозный, - промелькнуло у него в голове.

На "чардак"(11) вышел сам кошевой и несколько казаков. За дорогу Мазепа успел еще более сблизиться с Сирко и еще лучше узнал его чуткую, бесхитростную душу.

- Что это за новый порог? - спросил быстро Мазепа, когда Сирко подошел к нему и стал с ним рядом на носу.

- Где там у черта порог? - ответил, не выпуская изо рта люльки, Сирко и поправил осунувшийся пояс.

- Да вон там гудит и бурлит, как "скаженый", - указал рукою Мазепа.

- Хе! Какой же это порог? - улыбнулся Сирко и, вынувши изо рта люльку, плюнул далеко в сторону. - Это Хортица к нам приближается, а на ней гудит Сичь, или лучше сказать "прысиччя", потому что самая Сичь по той стороне острова. Только чересчур что-то разбушевалось "прысиччя": отняли ль добычу у татарских "харцыз", либо с "полювання" какого-нибудь возвратилась ватага... Да, что-то уж необычное... - Кошевой почесал себе затылок и, поправивши шапку, прибавил: - А вот побачим, почуем!

Байдак круто повернул направо, и вдруг каменные громады сразу оборвались, словно упали в воду; целые снопы золотых лучей заходящего солнца ворвались в угрюмый каменный коридор; перед путниками распахнулась бесконечная лазурная даль реки, залитая золотом и огнем.

И в этом золотистом тумане подымался прямо из воды, словно затонувший корабль, огромный и темный остров.

Все на байдаке пришло в движение.

- Вот оно, Запорожье, наша Сичь-ненька, - произнес с чувством Сирко, снявши почтительно "шлык".

Казаки обнажили головы, Мазепа тоже поднял машинально высокую шапку и обернулся быстро в ту сторону, куда глядели казаки.

Ему бросилась сразу в глаза пестрая и оживленная картина, захватывающая всякого зрителя своей кипучей жизненной силой.

Берег Хортицы, высокий и отвесный, усеянный крутыми глыбами камней, торчащими по приподнятому тремя выступами искусственному валу, тянулся и загибался вдали. На берегу у причала, куда широкой дугой загибал уже байдак, копошился и сновал группами разношерстный народ.

Шум и гвалт, защищенный сначала каменной стеной и казавшийся тогда глухим рокотом, теперь сразу ударил по ушам резкостью бушующих звуков: в этой грубой какофонии основной тон держали раздававшиеся во всех углах глухие и звякающие удары, и на этом уже фоне вырезывались перебранки, крики и песни.

Направо и налево от пристани тянулась ломаной линией флотилия чаек; на некоторых копошились обнаженные люди и что-то в них заколачивали; другие чайки были вытащены на берег и конопатились да смолились; вокруг последних стояли клубы черного дыма от разложенных под валами костров. С нескольких чаек в проток Днепра закидывали невод.

У берега и на середине реки барахтались и вспенивали, воду могучими взмахами рук сотни бронзовых тел, брызгая во все стороны, фыркая и издавая какое-то громкое ржанье; другие помогали загонять рыбу в закинутый невод. Выкупавшиеся уже фигуры лежали на откосе берега, предаваясь созерцательной лени. Выше за ними сидела и полулежала группа казаков в роскошных, дорогих, но изорванных и запачканных дегтем жупанах, кунтушах и турецких куртках и громко с увлеченьем спорила о чем-то и кричала. Впрочем, и среди купающихся, и среди конопатящих чайки, и среди лениво отдыхающих на берегу всюду слышались какие-то гневные крики, проклятья и целые каскады брани. Обычное раздольное житье Запорожья, видимо, было чем-то неожиданно нарушено.

Из-за вала доносился еще больший шум, словно за этими откосами, увенчанными выставившимися жерлами "гармат", шла кипучая битва.

Байдак пристал к причалу; бросили веревки на берег, но несмотря на крики рулевого, никто их не поднял и не привязал к забитым во многих местах "палям".

- Да соскочите, хлопцы, который! - крикнул Сирко, - и закиньте сами, а то ведь этих лежебок никогда не дождешься на перевозе; бей меня сила Божья, коли я их не покараю, лишивши дня на три оковитой.

Из отдыхавших невдалеке казаков, с заброшенными под голову руками, поднялась одна фигура атлетического сложения, узнавшая, видимо, кошевого по голосу, и подошла с любопытством к байдаку. Заходившее солнце ударяло прямо в глаза запорожцу, и он, поднявши руки щитком, присматривался к выходившим на "загату" приезжим.

В полной наготе своих форм он был великолепен; стройная мускулистая фигура его, облитая теплыми тонами заката, напоминала дорогую бронзовую статую какого-нибудь гладиатора, перенесенную из пышного римского дворца на этот дикий берег.

- Хе! Пане кошевой, батько наш. Вон оно кто! - заговорил радостно атлет, узнавши Сирко. - А я смотрю и дивлюсь: какой это там "велетень"! Аж это орел наш! Будь же здоров и славен вовеки!

- Здоров будь, Степане! Спасибо за привет, любый обозный! - обнял его Сирко. - Душно, что ли? - окинул он приятеля ласковым взглядом.

- Ге, пане отамане, парит... Смыкнули, правда, грешным с досады делом, окаянной, так она еще больше разобрала! Ну, вот и прохолаживаемся. - Да что это у вас за шум, за гвалт? Ярмарок, что ли, "розташувався" на горе, на прысиччи или "прыгода" какая?

- Прыгода, не прыгода, а вот пришла "звистка" про Андрусовский договор, ну, наши и всполошились: Москва, видишь, замирилась с ляхами, половину Украины отдала ляхве на поталу, а наше Запорожье подклонила под два кнута, под ляшский и московский, да еще сказано в договоре, что коли посмеет брат брата оборонять, так против него выступят и московские, и польские "потугы".

Сирко остолбенел. Слухи об Андрусовском договоре носились уже по Украине два года и волновали умы людей; но так как послы обеих держав уже съезжались раз для подписания договора, но, не сойдясь в условиях, разъезжались, то в сердцах казаков начинала зарождаться надежда, что московский царь. все-таки отстоит и оттянет к себе правую Украину.

И когда Сирко рассказывал Сычу про Андрусовский договор, в душе его все-таки теплилась надежда, что "не такой страшный черт, как его малюют", и что царские послы все-таки поднесут клятым ляхам дулю и отберут у них правую Украину. И вдруг это известие, да еще с новой подробностью о подчинении Запорожья двум державам! Сирко был истинным запорожским батьком: Запорожье представлялось для него земным раем, запорожец - живым идеалом и запорожские войны и набеги на мусульман - святым подвигом во имя Христа. Эти каменистые, защищенные порогами острова он считал сердцем Украины.

Вся кровь бросилась в лицо Сирко; если б это не был его приятель обозный, он крикнул бы: "брешешь ты, собачий сын, а вот чтоб ты не плескал таких паскудных речей, - вырву я тебе твой брехливый язык". Но это был обозный Степан, в правдивости которого нельзя было сомневаться, и холодный ужас прокрался в его бесстрашное сердце. А что, если правда? Задал он себе вопрос и тут же с последним напряжением постарался отвергнуть его: нет, это ляхи подсылают смутьянов, чтобы породить смуты и обессилить их.

- Да не может, не может быть! - заговорил он вслух. - Это вас смущают охотники до "шарпаныны". Чтоб московский царь отрекся от своих единоверных братии и отдал бы их под бунчук пана шляхтича и ксендза-иезуита! Никогда!

- Эх, да и "упертый" же ты, батьку, - улыбнулся обозный, - а знаешь, как говорят старые люди: и хочет душа в рай, да грехи не пускают. Видишь - ляхве теперь какой-то бес помог, и она "вгору" пошла. Царским рослам удалось только выговорить для себя Киев на два года, а потом и он к ляхам на "вечные и потомные" часы отойдет.

- А я вам говорю, что все это брехня! - крикнул грозно Сирко, - мне и Дорошенко говорил, что не будет этого договора.

- Да он же сам, гетман Дорошенко, и послов к нам с письмами да универсалами прислал, - перебил его обозный.

- Что-о? - отступил от него Сирко, словно не понимая его слов.

- Ну да, тебя ждали, сам побачить, - продолжал обозный, - да туг еще приезжал к татарам посол из Москвы, боярин Ладыженский, ну, его хлопцы немного пошарпали и нашли него разные бумаги, с которыми он к татарам ехал, там все и вычитали. Приказывает-де наш пресветлый государь не толькко не воевать ляхов, царских приятелей уже выходит, а даже усмирять правобережных казаков, бунтарей и рабочий люд.

- Да это брехня, брехня, не к тебе речь, - заговорил взволнованно Сирко. - Да слыханное ли дело, чтобы православный царь отступался от своих детей православных, да еще в пользу католиков-иезуитов, да еще принял бы к себе в союз басурман? Да пусть он слово скажет, так мы с московским ратями перекинемся на правый берег, отобьем его от ляхов и присоединим назад. И Дорошерко, и владыка, и все едность будут.

- Да так и мы мирковали, а теперь выходит - зась! Да Ладыженский все про другое, все наперекор. Мы ему говрим, не хотим и не станем лядского ярма носить, а он нам: "Не печальтесь ни о чем: ваша служба у великого государя забвенна не будет"! Ну, его и посчитали за "шпыга".(12) Не поверили и как "шпыга"...

- Прикончили?!

- Да что-то такое... "пожартовалы".. не бреши, мол, "непутящых" речей...

- "Погано, Тетяно", - покачал головой Сирко, и брови нахмурились, - ведь он царский посол.

- Да какой же посол, коли говорит такое, что впору лишь басурману! Да вот поезжай сам с Богом, порасспроси: там тебе про все досконально расскажут, да и послы Дорошенко-вы там, прибыли чуть не сегодня.

Ошеломленный известиями, ломавшими совершенно установившиеся у него убеждения, встревоженный происшествием с послом, Сирко поспешно сел на коня и направился торопливо к низкому подземному проходу в валах, укрепленному скованным частоколом.

Мазепа и сопровождавшие кошевого казаки последовали за ним.

За проходом открывалась довольно обширная площадь, тянувшаяся дугой и огражденная с противоположной стороны еще высшим валом с грозным бруствером, уставленным большого калибра гарматами. Под первым и под вторым валом ютились разные землянки, обмазанные глиной хаты и подвалы для складов; на некоторых хатах торчали на палках пустые боченки и фляги и возле таких толпились и орали о чем-то шатающиеся фигуры; у других землянок - сверкало в открытых горнах раскаленное железо и над ним мелькали, подымаясь и опускаясь, тяжелые молоты; у третьих - лежали вороха обручей и бондари набивали их на бочки и боченки, у четвертых - слесаря оттачивали сабли и копья на вертящихся камнях, метавших с визгом и треском целые снопы сверкающих искр.

Но вся эта картина будничного труда была закрыта сплошными толпами сновавшего и суетившегося на "майдани" народа.

В разных углах площади стояли обнявшиеся группы, волнуясь, жестикулируя энергически, махая шашками и кулаками. Однако большинство казаков делилось на две группы: одна теснилась подле большого листа какой-то грамоты, прибитой на высоком шесте. Видно было, что кто-то читал ее вслух, но беспрерывные взрывы проклятий и брани прерывали его слова. Другая часть толпы окружала двух старых запорожцев, очевидно, послов Дорошенко, среди которых находился и Палий.

Отдельные личности перебегали от одной группы к другой, подзадоривая и возбуждая разгулявшиеся, видимо, страсти.

Всюду кипел гнев, но о чем шел спор, о чем раздавались крики - разобрать было невозможно. Подойдя к толпе, окружавшей прибитую на шесте грамоту, можно было слышать такие выкрики: "Не саблей нас взяли! Так нечего нас и делить! Довольно уж нас соболями кормить! Вывести сейчас ратных людей из Кодака! Перебить их всех, как Ладыжина! Да коли наше не в лад, то мы и назад! Вот что!"

Подле Палия и старых запорожцев росли крики: "За едность, панове, за едность! Разорвали нас на три части. Так не будет по-вашему! Дорошенко гетманом! Такого премудрого воина нет во всей Польше, не то что в Украине! Да и душа у него казацкая: он с деда и прадеда гетманом... Бруховецкого на палю! Кто за зрадника руку тянет, тот сам зрадник. Запроданец он, антихрист!"

В третьей группе уже кричали: "Одностайно, однодушно! Да сейчас же! На Бруховецкого! Раду, раду созвать! Что ж, что батька нема - и с дядьком раду отбудем".

Сирко подвигался медленно вперед, объезжая осторожно лежавших во многих местах неподвижно и отчаянно храпевших запорожцев.

Мазепа изумлялся, как это их не давила бушевавшая, и метавшаяся во все стороны толпа. Давно еще, служа у короля, он приезжал на Запорожье с каким-то посольством. Но тогда Сечь не произвела на него такого впечатления, как теперь быть может, тогда вышло более тихое время, или его самого, воспитанного в вольных правах казачьих, не поражала картин на запорожской воли, но теперь, после придворного изысканного этикета, после эпического спокойствия на хуторе, это бушующее море голов показалось ему каким-то странным разъяренным зверем, грозно кричащим тысячью голосов.

Эти бронзовые, загорелые лица, дышащие дикой удалью и отвагой, эти гигантские, мускулистые тела - все это представляло из себя действительно такую необоримую силу, к торой, казалось, не могло ничто противостоять.

Мазепа видел и пышные разодетые войска французского короля, и строго вымуштрованных германских гигантских солдат, но подобных закаленных воинов - он не встречал нигде и никогда! И однако сила их зависела, видимо, не от одних мускулов и умения владеть оружием, - здесь было еще что-то невидимое, но бесконечно сильное, придавшее такую геройскую отвагу всем этим железным людям.

Вся площадь кипела, - но это не было собрание возмущенных солдат. Нет! Здесь каждый из этих возмутившихся казаков мог через минуту стать кошевым атаманом и по своему умственному уровню он не оказался бы ниже занятого им положения.

Каждый из этих казаков принимал активное участие всей политической жизни своего края, он знал и понимал интересы и считал их своими личными, более дорогими чем интересы родной семьи. Отсюда происходил и тот беззаветный фанатический патриотизм, которым жил и дышал каждый запорожец. Этим объяснялось и то единодушное, горя воодушевление, которое охватило все Запорожье при известии об Андрусовском договоре.

XX

Мазепа с интересом присматривался к тысячной толпе героев и теперь ему становилось понятно, почему перед этими львами, готовыми полечь каждое мгновенье за свою отчизну, бежали и татарские полчища, и пышные польские войска.

- Да, потерять это пышное гнездо - значит потерять всю Украину, - думалось ему. Но между тем в этой толпе было и что-то страшное: видно было, что страсти запорожцев были разогреты до последней степени и при обычной способности толпы поддаваться одному какому-нибудь увлекательному слову - вся эта масса могла броситься очертя голову и наделать непоправимых бед. И при одной этой мысли Мазепе становилось жутко.

- О, если б придать этому Запорожью более стройный порядок, если бы употребить разумно его силы, - чего бы тогда можно было достигнуть! Быть может, не нужно было бы и "побратымив" по всему свету искать! - думал он, внимательно присматриваясь и прислушиваясь ко всему происходившему вокруг него.

Наконец, некоторые казаки узнали Сирко.

- Батько, батько кошевой тут! Наши головы! - кланялись они низко, расчищая с помощью кулаков ему дорогу.

- Набок! Батьку дорогу! - кричали другие; толкая в плечи прохожих. - Позаливали себе очи и ничего не видят! Эй, пьяницы, набок!

- Сам ты набок! - отбранивались те. - Или я сверну тебе шею набок! Я казак вольный, - иду, куда ноги ступают, ни ты, ни сам я - им не указ!

Но вскоре по всей площади разлетелась весть, что кошевой, батько, славный лыцарь Сирко вернулся. Крики и брань стали стихать; обрадованные запорожцы, любившие беззаветно своего предводителя, побежали ему навстречу и окружили стеной наших путников, подъезжавших уже ко второму проходу.

- Здоров будь, батько! Витаем пана кошевого! Век долгий нашему "велетню"! Слава, слава! - понеслись со всех сторон радостные приветствия и слились в какой-то порывистый гул.

Шапки, шлыки полетели вверх, там и сям раздались пистолетные и мушкетные выстрелы; кто-то бросился даже к "гарматам", но "гармаши" остановили усердных: выстрелами из орудий созывалась великая Сичевая рада, а это могло делаться лишь по приказанию кошевого.

- Здорово, здорово, детки! - снял Сирко шапку и поклонился на все стороны. - Как поживаете? Что нового? Чего вы заволновались, с радости или с горя?

- Да какое, батьку, с радости? - отозвался один сивоусый запорожец с тремя перекрестными шрамами на лице, - скорее с горя.

- С горя, с горя, - подхватили соседи, и это слово пошло перекатываться по майдану.

- Да с какого горя? Горилки не хватило, или рыба перевелась? - попробовал еще подшутить кошевой.

- Что горилка! Не о том, батьку, речь! - возразил строго старик. - Разве это не горе, что Украину разорвали надвое? Разве это не горе, что одну половину отдали на съедение ляхам, а другую трощит Бруховецкий? Разве это не горе, что над Запорожьем поставили чуть ли не четверо панов я трое из них точат зубы, чтоб проглотить нас живьем? За что же мы с казаками и несчастным поспольством лили кровь и гибли, за что? За права свои, за вольности, за веру, за братьев, а теперь выходит, что за все это нас бить в три кнута?

- Не бывать тому, не бывать! - раздался грозный возглас тысячной толпы, и эхо повторило этот чудовищный крик.

- Да слушайте, панове, вас одурили, - заговорил взволнованным голосом кошевой, думая хоть немного успокоить толпу, но ему не дали дальше говорить.

- Как одурили? Кто одурил? - закричали кругом. - Вот послушал бы, что говорил посол, пока не заткнули ему рта, да вон и Андрусовский договор, смотри сам!

Сотни рук поднялись в воздух по тому направлению, где белела прибитая высоко на доске грамота. Толпа слегка распахнулась.

- Читай, читай! - подтолкнули казаки одного молодого запорожца.

Но Сирко не нужен был чтец; зоркий взгляд его впился в бумагу и сразу же упал на место, касающееся Запорожской Сечи: "И вниз Днепра, что именуются Запороги, и тамошние казаки, в каких они там оборонах, островах и поселениях своих живут, имеют быть в послушании, под обороною, и под высокою рукою обоих великих государей наших, на общую их службу", - прочел он и последнее сомнение исчезло. Он хотел дочитать до конца всю бумагу, но кругом стоял такой крик, что сделать это было решительно невозможно.

- А что, теперь сам "упевнывся"! - кричали кругом голоса

- Вот какая нам "дяка"! Да и гетман Дорошенко нам в универсале пишет, что теперь, мол, и Москва, и поляки нам вороги!

- Вороги! - подхватила снова с грозным криком вся толпа!

- А все через кого? Через Ивашку Бруховецкого! - раздался в это время чей-то зычный голос. - Через него вся беда сталась! Это он ездил в Москву, он навел к нам господ ратных людей, он "намовыв" царя половину Украины ляхам отдать!

- Он, он! Антихрист! - закричали отовсюду.

Толпа вся ожила: гневная, бушующая, она искала и жаждала мести - и вот ненавистная жертва была отыскана.

- Так смерть же зраднику! Веди нас зараз на Ивашку, батько! Веди! Веди! - загремела вся площадь, и все голоса смешались в одном ужасном и грозном реве. - Смерть "зрадныку"! Смерть!

Сирко окаменел; по этому крику он почувствовал, что толпа возбуждена и наэлектризована до последней крайности, а при таких обстоятельствах настроение ее могло перейти в всесокрушающую бурю.

- Стойте, панове казаки, славные лыцари-запорожцы, - заговорил он громко, высоко подымая над головой шапку. - Про такие дела негоже говорить на прысиччи, есть на то сичевой "майдан". Не будем же ломать наших святых "звычаив", этим мы обидели б нашу Сичь-маты и нашего Луга-батька, а будем чинить все по нашему закону и по старине. Дайте же кошевому вашему час, прочитать с вашим писарем эти универсалы, просмотреть толком Андрусовские "пакты" и выслушать гетманских послов, и потом уже мы, "обмиркувавшысь" с нашим атаманьем, велим ударить в "склык" да в гармату и созвать великую раду. А на чем рада порешит, так тому и быть, тому и я слуга!

- Правда, правда, пане кошевой! - зашумели радостно передовые ряды, удовлетворенные атаманским решеньем. - Разумное твое слово! За твою голову костьми ляжем!

- Век долгий кошевому батьку! Слава! Вот рассудил, как Соломон! Эх, голова! - вспыхивали то там, то сям похвалы и сливались в общий восторженный гул.

Сирко только кланялся на все стороны, а толпа, воодушевленная уже не местью, а более высоким патриотическим чувством, несла своего батька почти на плечах. Мазепа с остальными казаками был совершенно оттерт и остался пока на присечьи.

Настроение толпы сразу изменилось. Оставшиеся на присечьи уже с успокоенными лицами стали рассуждать о событиях, толковать о разных способах спасения отчизны, а больше всего хвалить разум своего кошевого и его мудрое слово. Каждый уже чувствовал себя не рабом пагубной для него силы, а полноправным господином и законодателем.

- Что ж, братцы, при нашем батьке тужить нам нечего, - говорил авторитетно седой запорожец с почетными шрамами на лице, - "обмиркуемося" и все с ним рассудим, кого бить, а за кого стоять. Правду говорит пословица: вперед батька и в пекло не сунься!

Между тем толпа совершенно оттиснула Мазепу и приблизила его к той группе, где стояли Палий и Дорошенковы послы. Мазепа придержал коня и стал прислушиваться: здесь все толковали о единой Украине и о гетмане Дорошенко.

- Так, так, - говорил один почтенный казак с совершенно ястребиным носом, - Дорошенко пусть над всей Украиной гетманует: он казак старый и поле знает.

- Го-го! Боятся его ляхи, - такого премудрого волка не то что в Украине, а и во всей Польше нет!

- Еще бы, он и с деда, и с прадеда гетман!

- Дед его Кафу "внивець обернув"(13)! - сыпались отовсюду одобрительные замечания.

- Так, так, - продолжал старший казак, - за Дорошенко, да за едность нашу и будем стоять, а если вздумают к нам польские послы навернуться, так мы им покажем вот что! - поднял он кверху кукиш.

- А может, что и получше! - послышались в толпе веселые голоса.

- Не надо нам теперь никого, опричь гетмана Дорошенка. Ни москаля, ни ляха! Сами себе будем пановать! - кричали уже кругом.

- Только и басурмана не надо! Не хотим с ним знаться! Пусть себе Петро про них и не думает! Мы за ним всюду, куда он ни поведет, только с басурманами нам каши не варить! - раздались возгласы с противоположной стороны.

- Да слушайте, панове, чего вы дарма горло дерете? - закричал, надрываясь от натуги, Палий, - ведь гетман только за помощью их зовет, а не в ярмо к ним идет. А чего нам бояться татарской помощи? Не с татарами ль гетман Богдан вызволил нас из лядской неволи?

- А не татаре ль "зрадылы" его под Берестечком и тем "запровадылы" всех нас в погибель! - ответил ему чей-то зычный голос из середины толпы.

- Не они ли грабят нас не хуже ляхов! В полон уводят и жен, и детей наших! С татарином дружи, а аркан наготове держи! - посыпались отовсюду гневные восклицания и, наконец, перешли в общий возглас: - Не хотим басурман! j

Напрасно Палий напрягал весь свой голос, его не было слышно за общим криком. Казалось, еще минута, и готова была бы закипеть жестокая свалка.

Мазепа подумал, что теперь настало время сказать ему свое слово.

- Панове товарыство низовое, а дозвольте мне одно слово сказать! - произнес он громко, слегка выступая вперед конем.

Ближайшие ряды отступили перед лошадью, все невольно оглянулись на этого верхового незнакомца, свалившегося им словно с неба на головы.

Мазепа воспользовался этим мгновеньем молчания и продолжал дальше.

- А помните ли вы, панове, старую казацкую поговорку: "Бога памятуй, а и черта не забывай". То-то и спрашиваю вас, когда человек тонет, а кругом не за что ухватиться, только за острую косу, будет ли он размышлять в ту минуту о том, что урежет себе руку, или будет думать только о том, как бы свою душу спасти. Ведь рана-то на руке заживет, а душа погибнет, ее не воротишь.

- Хе, хе! Вот что придумал, - послышалось несколько голосов, - да когда тонешь, ухватишься не то что за косу, а и за шило.

- Так разве же мы теперь не тонем, панове? - продолжал Мазепа. - Разве уж не идет ко дну и наша родина, и наша едность, и наша воля? Татаре разоряют и грабят, - правда. Но от грабежа можно оправиться, деньги - дело наживное, говорит нам пословица, а если мы теперь упустим время и не злучим нашу отчизну, то уж не спасем ее никогда!

Мазепа всегда говорил хорошо и увлекательно, но теперь, возбужденный сам этим известием, этой сценой и целой толпой слушателей, с сердцем, полным горечи и тоски за участь родины, он говорил необычайно сильно и красиво. Сидя на лошади, он был весь виден казакам, и его голос, его слова, его прекрасная наружность и горящие воодушевлением глаза производили сильное впечатление на окружающих.

Неизвестность же его появления возбуждала еще больший интерес к его личности. Все слушали его с большим вниманием.

- Так не будем же спорить, панове, брать ли в союзники басурман или нет! Будем дбать прежде всего про едность отчизны. Лучше тело свое погубить, да душу спасти - говорит нам святое письмо. А не наши ли души ответят перед Господом Богом, когда мы "занапастым" свою отчизну под лядским ярмом. Ведь нет у нее ни батька, ни матери, нам поручил Господь за нее и ответ давать!

- Ну и врезал! Вот так сказал! Ей-Богу, правда! - посыпались отовсюду восторженные возгласы. - Да откуда ты взялся, бей тебя нечистая сила? С неба свалился, что ли?

Некоторые же седоусые запорожцы, растроганные словами Мазепы и высокою миссией, которую он приписывал им всем, даже усиленно заморгали глазами.

Толпа окружила Мазепу; Палий тоже подошел к нему и вдруг вскрикнул радостно:

- Да не тебя ли, пане-брате, я видел на хуторе у дида Сыча?

- Я там был и оттуда еду, - ответил Мазепа, всматриваясь пристально в лицо совершенно незнакомого ему казака. - Только пана запорожца я не припомню.

- Еще бы, - засмеялся Палий. - Когда я туда приезжал, так пан был бездыханен, трудно ему было что-либо помнить. А ведь это я пана от коня отвязал и вместе с Богуном внес в хату... И вот, благодаря Бога, вижу живым и здоровым, и нашим, как я и говорил.

- Спасибо за лыцарский "вчынок" незнакомый мой друже, - протянул ему тронутый Мазепа обе руки, и соскочил с коня. - Я Мазепа, из русской шляхты герба князей Курцевичей, и душой казак. А как же мне величать моего молодого спасителя?

- Семеном Палием, - заключил в объятия Мазепу казак и почувствовал в то же мгновение какое-то неприятное чувство, шевельнувшееся холодной змеей в его груди. Это, верно, от того, что он назвал себя шляхтичем. "На польский лад, паном", - подумал Палий и постарался задавить это неприятное впечатление, но оно упорно стояло в его сердце. Между тем, слова Мазепы снова разогрели толпу.

- Правда! Правда, казаче! - закричали кругом. - Верно ты рассудил. Пусть себе там гетман Дорошенко обирает нам какого захочет побратима, а мы тоже дремать не будем! Гайда на Кодак! Повыгоним оттуда всех ратных людей. Да и ты с нами, если ты и саблей умеешь так орудовать, как языком, будешь у нас головой!

- На Кодак! На Кодак! - подхватили кругом десятки и сотни голосов.

XXI

Мазепа с изумлением заметил, что слова его произвели совершенно противоположное действие: вместо того, чтобы успокоить толпу и остановить готовое сорваться возмущение, они разгорячили ее еще больше. Но видимо, ничто не могло уже теперь успокоить толпы. Ее возбужденная донельзя энергия искала себе выхода, какого-нибудь реального дела, которое можно было бы начать сейчас же, не откладывая до завтрашнего дня. Уже забыто было данное кошевому обещание дождаться Сичевой рады. Однако Мазепа попробовал еще раз остановить этот порыв.

- Постойте, постойте, панове, - обратился он к окружающим, - дозвольте мне вас еще одно слово спросить?

Казакам Мазепа уже понравился, а потому никто не перебил его, и все с интересом насторожились.

- Видели ли вы, панове, чтобы разумный человек, когда хочет убить страшного зверя, целился бы ему в хвост?

- Ха, ха, xa! - улыбнулся старый запорожец Шрам, - этого не сделает и малая дытына.

- Так как же вы, панове, - подымаясь против такого "хыжого" зверя, как наша "розшарпанисть и нееднисть", хотите ему целить только в хвост?

- Загадывает что-то занятное! А ну, ну? - подмигнули друг другу слушатели и понадвинулись к Мазепе.

А Мазепа продолжал уже увереннее.

- Вот вы говорите про едность, а сами против нее идете. Когда люди хотят едность меж себя утвердить, так уж все и должны стоять за одно. Вот человек единый, так уж и руки, и ноги его слушают, что им прикажет голова, и все за одно стоят. Слушают ноги головы, - и человек добре идет, а если он охмелеет, вот примером нам тот добродий, - указал Мазепа на шатающегося подвыпившего запорожца, выписывающего ногами "мыслете", - тогда уж он и с места не сдвинется.

Пример Мазепы привел казаков в добродушно-юмористическое настроение. Послышались веселые возгласы.

- Так то и вы сами, панове, - продолжал Мазепа, - за едность идете, а против едности встаете. Коли думать дбать про свою жизнь и свободу, то прежде всего надо всем нам "поеднатыся", а чтобы поеднаться, надо и голову одну избрать... У нас голова одна, наш славный гетман Дорошенко, так его же и слушать будем. Хотите ударить на Кодак, а может он задумал "тышком-нышком" да в самую Варшаву нагрянуть, а вы только заранее всполошите птахов, да и подымете всю стаю.

- Как в око влепил! - крикнул кто-то запальчиво. - Вот так урезал, молодец! - подхватили другие, и одобрительный гул сразу определил симпатии толпы к новому гостю.

Какой-то средних лет казак, видимо, из старшин, протиснулся к Мазепе и проговорил с чувством:

- Спасибо тебе от имени гетмана Дорошенко и от Украины за твое щирое слово: позволь обнять тебя!

И гетманский посол обнял Мазепу, при шумных хвалебных отзывах.

- Я счастлив несказанно, - заговорил снова Мазепа, взволнованный этим неожиданным и льстящим ему приветствием, - но не одним тем, что от посла нашего славного гетмана имею теплое слово и ласку, а больше тем, что мои думки совпали с думками гетмана. Да, панове-лыцарство, - возвысил он голос, - теперь единой для всех нас молитвой должно быть "благання" к милосердному Богу о "злучении" воедино всей Украины; все наши думки, все наши силы должны быть "напружени" лишь на это. И кто бы нам ни помог в нашей "справи", хотя бы даже и жид, то и его не должны мы "цуратыся".

- Да что же нам делать теперь? - раздавалось то там, то сям в толпе.

- Что делать? - повернулся к ним Мазепа. - Выпить за нашу "еднисть", да за здоровье славного гетмана нашего Дорошенко и кошевого Сирко и ждать от них "наказу". Нет лучших лыцарей во всей Украине, так и сдадимся же на их разум. На чем они положат, на том и мы будем стоять.

- Правда, правда! - подхватил весело Палий. - Утро вечера мудренее: на раде кошевой наш батько все нам выскажет, а за едность Украины, да за нашего нового гостя Мазепу следует выпить, да выпить так, чтобы и небу жарко стало!

- Вот это дело! Юнак, так юнак! И на поле первый, и товарищ первый! Да и этот Мазепа, чтоб его черт побрал, голова! - раздались дружные одобрения.

- Уж именно полная, - подтвердил старый запорожец с ястребиным носом, по прозванию Кобец. - Два клало, а третий утаптывал.

- Так гайда ж, братове, за мною, - крикнул Палий, указывая рукой на более обширную мазанку, в которую воткнуты были три вехи с надетыми на них сулеею, флягой и бочонком.

Мазепу окружили запорожцы; каждый желал с ним познакомиться и выразить свое сочувствие каким-либо приятным словом. Так Мазепа переходил от одних к другим и медленно подвигался к шинку.

В самом шинке и подле него толпилось много народа. Распивающие мед и горилку сидели и подле выставленных деревянных столов и просто по-турецки, поставивши между скрещенных ног пляшку и чарку.

Большинство, очевидно, слушало какого-то казака или шляхтича в дорогом кунтуше с есаульскими кистями, который стоял посредине с кубком в руке.

Мазепа не мог рассмотреть его лица, так как он стоял спиной к приближающимся запорожцам, он только заметил его крайне небольшой рост и худощавую, миниатюрную фигурку, которая при каждом слове рассказчика как-то вскидывалась и приподнималась, словно этим движением шляхтич хотел увеличить свой незначительный рост.

Мазепу еще издали поразил его голос; в резких .и визгливых высоких тонах его слышался скорее хриплый голос женщины и эти звуки перенесли невольно Мазепу в Варшаву и припомнили ему оскорбительный эпизод, непоквитованный им вследствие трусости и бегства напастника.

Мазепа даже побледнел от этого воспоминания, такой злобой отозвалось оно в его сердце.

Но Варшава и Запорожская Сечь были такие несовместимые величины, что Мазепа стал гнать от себя это непрошенное воспоминание, хотя голос и манера рассказчика проясняли его ярче и ярче.

- А ну, панове, послушаем, о чем щебечет эта пташка, - обратился он к своим соседям.

Те молча согласились с ним и вся компания остановилась невдалеке от рассказчика.

Увлеченный своим рассказом, маленький шляхтич не заметил их приближения.

- И все это вы, панове-запорожцы, - говорил он, - понапрасну на гетмана валите. Ей-Богу, он так же виновен перед вами, как Христос перед жидами. Его невольно взяли в Москве со всею старшиной и там заставили подписать чего хотели.

- Эге, заставили, - отвечал шляхтичу Шрам, успевший уже занять среди слушателей почетное место, - заставляет, верно, и пастух волка овцу есть. Почему же гетман твой, когда вернулся додому, не повернул все к старым обычаям назад? А он принял на себя, небось, на себя одного власть; старшину в колодки сажает и в Москву отсылает.

- Все это наговоры и клевета, ясновельможное лыцарство, - продолжал шляхтич и голос его зазвучал еще визгливее. - Конечно, приходится и наказать кого, так ведь без этого не то что государство, а и своя семья не обойдется. Только гетман и наказывает кого из старшин, то не по своей злобе или искательству, а за провинность перед войском и вольностью нашей. Все это наговаривают на него враги нашего спокойствия. Мне то что, - мне, ведь, все равно, какому гетману служить, только за правду стою. Да вы же его сами знаете, вы же его, панове-запорожцы, сами и на гетманство поставили.

- Сами поставили, сами и скинем, - перебил его, нахмурив брови, Шрам, - потому что был он прежде казак, как казак, а теперь зрадником стал! От него все зло у нас!

- Гей, панове, низовое товариство, да вы только хорошенько смотрите, так и увидите, что правда, как чистая олива, поверх воды плывет. Мне то что, я ведь за гетмана не стою, - оглянулся как-то боязливо шляхтич, - так только себе "миркую", что не отбирает он от вас вольности, а еще большие вам надает. Не для себя ли он заводит бояр да дворян, а для всей старшины и казаков, для запорожских же лыцарей наипаче.

- Ты нам про этого зрадника и не пой, - раздались гневные голоса, - потому что его голова уже на плечах не усидит, да смотри, чтоб и твоя удержалась.

Среди спутников Мазепы послышалось тоже движение, но Мазепа удержал их.

- Что вы, что вы, шановное товариство, - даже отступил слегка шляхтич, - я ведь за него не заступаюсь, так только "миркую", на сколько мне мой малый умишко помогает.

- А коли у тебя "порожня" шапка, так и молчи. Дорошенко нам будет гетманом!

- Дорошенко, так Дорошенко! - подхватили кругом, - а Ивашку на "шыбеныцю", "на палю"!

- Что ж, панове, славное лыцарство, - заговорил сладеньким голоском шляхтич, - это верно, Дорошенко славный казак и воин искусный. Только вот одного я в толк не возьму: как это он так об Украине печется, а к ляхам в подданство пошел и с ними приязнь держит, а кто же как не ляхи и задумали, и утвердили этот договор?

- Что правда, то правда, - произнес угрюмо Шрам, - с ляхами нам не жить!

- А опять и то, - продолжал неспешно шляхтич, - какой же он гетман? Ведь его татарский хан казакам дал, а еще такого сраму мы не "зажывалы" чтоб Украина своих гетманов от проклятых басурман получала.

На этот раз слова шляхтича произвели некоторое впечатление.

Палий ринулся было к нему, но Мазепа придержал его за рукав и, выступивши вперед, произнес громко, обращаясь к шляхтичу.;

- Говоришь, добродию, что Дорошенко не гетман, потому что его татарский хан дал: а дозволь-ка спросить тебя, если человеку голодному даст кто добрый кусок хлеба, спрашивает ли он, кто ему его дает? - На мою думку, он принимает его с благодарностью; а вот если кто урежет его батогом, тогда человек спрашивает имя обидчика, чтобы отыскать его и отплатить ему за несмачный гостинец!

- Ха, ха! Верно! Как в око влепил! - раздалось отовсюду, - король или хан, или сам султан дали его нам, а когда он мудрый воин и славный казак, так мы его сами гетманом "обыраемо"! Ему над нами и гетмановать!

При первых словах Мазепы шляхтич как-то резко вскинулся и быстро повернулся к нему.

Теперь Мазепа увидал его. '

Его небольшое личико можно .было б назвать даже красивым, если б оно не имело такого дерзкого и злобного выражения. Хотя на губах его и бродила сладенькая улыбочка, но небольшие черные глазенки, казалось, впивались в лицо каждого, словно ядовитые иголки; большие и густые черные усы, старательно подкрученные и подвитые, составляли удивительно комичный контраст с его тонкими ножками и остренькими чертами лица.

При виде Мазепы какое-то неприятное и боязливое чувство пробежало в глазах шляхтича, но Мазепа не дал ему опомниться.

- Ты Тамара? - обратился он к нему резко.

- Тамара, - отвечал вызывающим тоном шляхтич, забрасывая свою голову. '

- А я - Мазепа, - подчеркнул подчаший, выступая гордо с обнаженной саблей вперед, - и говорю, что ты трус и лжец!

- Го-го! - пронеслось в толпе.

Шляхтич побледнел, как полотно; глаза его запрыгали от злобы, но Мазепа продолжал дальше.

- Может, теперь вспомнил меня? Ну, а если нет, так я тебе пригадаю. Панове товариство, - обратился он ко всему собранию, - в бытность свою в Варшаве я задел этого панка как-то ненароком батогом, он обругал меня за это недобрым словом и закричал, что обрубит мне уши, как паршивому псу. Я позвал его на лыцарский поединок, но он в ту же ночь исчез из Варшавы, а потом стал рассказывать всем, что вместо поединка дал мне только щелчок в нос и отпустил, как глупого мальчугана, домой. Вот мои уши - они целы, а каков этот хвастунишка и храбрец - вы сейчас увидите! Ну, вынимай, пане, свою саблю, - крикнул он на Тамару, - теперь тебе некуда уйти, - здесь мы при честном товаристве и посчитаемся!

Глаза Тамары впились с неизъяснимой злобой в лицо Мазепы, но делать было нечего: если бы он отказался здесь от поединка, то запорожцы забили бы его на смерть, как паршивую собаку.

Дрожащей рукой, но не изменяя дерзкого и вызывающего выражения своего лица, он вытянул саблю.

Толпа расступилась и образовала вокруг них широкий круг.

Мазепа сбросил на руки окружавших его казаков дорогой кунтуш и, выступив вперед, скрестил узкую и прямую саблю с саблей Тамары.

Послышался лязг стали; блестящие иглы засверкали в воздухе; все затаили дыхание.

Тамара, видимо, оробел, и это мешало ему владеть собой и лишало его руку твердости, а Мазепа сражался, словно играя, словно перед его грудью было не острие сабли, а детский мячик, который он подкидывал то туда, то сюда; улыбка не сходила с его лица, а сабля его носилась, как молния.

Вдруг произошло что-то необычайное.

Сабля Тамары вырвалась из его рук, зацепила самый кончик его носа и описав в воздухе красивый полукруг, врезалась за его спиной в землю.

На мгновенье все замерли от изумленья, но вслед за этим раздался дикий, оглушающий хохот пришедшей в восторг толпы...

- Вот и нажил себе врага, - размышлял про себя на другой день вечером Мазепа, шагая по направлению к куреню кошевого, куда его призвал только что посланный от Сирко казак. - Да еще какого врага! Ведь этот "куцый" не простит мне ни за что того срама, который он претерпел из-за меня.

На лице Мазепы заиграла веселая, молодецкая улыбка, ему вспоминался тот неимоверно злобный взгляд, которым впился в него Тамара после его удачного удара.

- Ха-ха! Да уж он этого не забудет, до самой смерти будет мстить... Ну что ж, пускай пробует. Только где же? Здесь не посмеет, а больше нам негде встретиться. И откуда он появился здесь? Верно польский "шпыг" какой-нибудь, прибыл сюда на разведку, разузнать, о чем толкуют на Запорожье. А может, и левобережный. Что-то он словно оправдывал Бруховецкого? Да нет, видно по перью, что варшавская птичка, да ведь я же с ним там и встретился. А сегодня его что-то нигде не было видно, и на раде не был, видно, не по вкусу пришлась вчерашняя пирушка!

Мазепа усмехнулся и перед ним встала, как живая, картина его поединка с Тамарой.

После его удачного удара дикий восторг охватил всю толпу: запорожцы подхватили его на руки и понесли вокруг майдана, затем поднесли к самому большому шинку и приказали выкатить прямо на плац бочку меда и бочку горилки, и тут-то началась гомерическая попойка. Все пили за его здоровье. Шрам и Кобец побратались с ним и поменялись крестами. Тамару запорожцы заставили принимать также участие во всех этих тостах. Боясь расправы казацкой, он не посмел отказаться, но Мазепа каждый раз ловил на себе его взгляд, такой злобный, такой затаенный и ядовитый, что он печально чувствовал, что этот маленький человечек готов будет теперь душу заложить, лишь бы отомстить ему и насмеяться над ним.

Чем окончилась пирушка, Мазепа не мог вспомнить, он знал только, что проснулся уже сегодня поздно от пушечного грохота, которым сзывали в Сечи запорожцев на раду; проснулся и с удивлением увидел, что лежит в каком-то курене, а рядом с ним на земле, подмостивши под голову седло, лежит старый Шрам и храпит с такой силой, что стены мазанки вздрагивают кругом. Где делся Тамара, никто не знал. Верно, уже улизнул в Варшаву, после "несмачного гостынця", подумал про себя Мазепа, ну и пускай себе, там ему и место, о он, Мазепа, теперь уже туда ни ногой!

С этими словами Мазепа сделал решительный жест рукой и задумался.

Он чувствовал, как его снова захватывал все больше и больше широкая волна жизни. Это окончательное известие об Андрусовском договоре, эта бурная сцена в Сечи, тысячи планов и предположений, бродивших, сталкивавшихся, разбивавшихся и вновь возникавших в этой горячей толпе; будущее, полное превратностей, риска и борьбы, - все это подействовало на него возбуждающим образом и одним прикосновением своим унесло навсегда тихое, элегическое настроение, охватившее его на хуторе. Мазепа чувствовал себя снова сильным, крепким и молодым, - и сердце его искало кипучей деятельности, душа рвалась к великим подвигам...

XXII

Мазепу, привыкшего к пышной, придворной жизни, к скрытой борьбе партий, к тонким политическим интригам, прелесть запорожской вольницы не опьяняла так, как других. Ему вспомнилась торжественная Сичевая рада. Здесь уже не было того крика, шума и перебранок, которые он застал на присечьи: нет, запорожцы стояли все чинно, строго, словно в церкви. Вид старшины, стоявшей на майдане под сенью знамен, хоругвей и крестов, и вид целого моря чубатых запорожских голов, окружавших майдан, был торжествен и величествен, но к сожалению своему Мазепа заметил, что толпа управлялась здесь более стихийными влеченьями, чем строгим логическим рассуждением и взвешиванием фактов. Иначе ведь и не могло быть при собрании такой многотысячной толпы. Такой способ решения государственных вопросов не понравился Мазепе: толпа непременно должна была подчиниться чьему-нибудь влиянию и в данном случае все Запорожье, видимо, зависело от воли Сирко.

И Сирко разочаровал Мазепу. Его бесхитростные и прямые казацкие рассуждения казались Мазепе непростительной узостью. Всеми силами своей души он восставал против такого образа суждения и невольно склонялся на сторону Дорошенко.

Широта замыслов Дорошенко привлекала его, он чувствовал, что там ему удастся применить и свои способности, и свои знания, которые он приобрел, присматриваясь ко всему в чужих землях.

- Нет, нет! К Дорошенко, к Дорошенко, - повторял он, шагая по направлению к куреню кошевого.

Между тем кругом уже спустилась ночь. На широком сичевом майдане то там, то сям пылали костры, высоко подымая в безветренном воздухе свое яркое пламя. Вокруг них лежали и сидели группами запорожцы и варили себе в больших казанах саламату, или кулиш. Всюду шли оживленные разговоры, крики, а зачастую и крепкие проклятья. Толковали о наступающих событиях.

И вдруг незаметная тоска прокралась в сердце Мазепы и перенесла его в оставленный им степной хутор.

Всего пять дней прошло с тех пор, как он расстался с Галиной, а ему показалось, что уже целый год разделяет их. Мирные картины счастливой жизни на хуторе казались ему теперь далеким, весенним сном. Последние события заслоняли своими яркими образами тихий образ Галины, но Мазепа ни на минуту не забывал ее.

Перед ним, как живая, встала картина их прощанья. Раннее утро, влажная, усыпанная росою степь, легонький туман на горизонте и у ворот хутора прислонившаяся к столбу тоненькая фигурка Галины с затуманенными слезой глазами. Он помнит, что сколько раз он ни оглядывался назад, небольшая фигурка девушки все еще стояла у ворот... Уже и хутор совершенно скрылся у них из виду, а ему все еще казалось, что он чувствует на себе ее грустный, любящий, полный разрывающей душу тоски взгляд.

Сердце Мазепы болезненно сжалось. Он вспомнил, как накануне его отъезда, вечером, в садочке, Галина рыдала, целуя его руки и умоляя вернуться назад. И в самом деле, казалось бы, такой пустяк - разлука на какую-нибудь неделю, - но он и сам не знает, что случилось с ним тогда: слезы ли девчины так подействовали на него, - только и его охватила жгучая, беспредельная тоска.

"Как-то она теперь, верно, тоскует и высматривает меня, бедная, бедная моя дивчинка!" - подумал Мазепа и почувствовал, как при этой мысли сердце его охватило такое нежное, теплое чувство, что ему неудержимо захотелось тут же, сейчас, прижать к своей груди эту маленькую головку и отереть ее заплаканные глазки.

- Но ничего, ничего, голубка, не печалься, жди меня, скоро увидимся! - прошептал он тихо. - Вот только попрощаться с Сирко, взять у него письмо к Дорошенко и тогда - гайда в степь. Он сейчас же заедет на хутор и уговорит Сыча переехать со всем своим хозяйством к ним в Мазепинцы, там для всех найдется место. Надо, надо вывезти его дорогую сестричку, там он будет к ней часто наведываться из Чигирина, а в степи теперь оставаться совсем не безопасно. Подымается буря. Дорошенко пригласит татар, а известно, как распоряжаются они со всем тем, что встречается на их пути. Нет, нет! Боже сохрани несчастья какого. Надо поскорее вывезти их всех из степи.

И Мазепа почувствовал, как сердце его тревожно забилось.

- Дорогая моя, квиточка моя чистая! - прошептал он про себя, вызывая в своем воображении милое, бледное личико Галины, - приеду за тобой и возьму тебя.

- А вот и батьков курень! - прервал его размышления голос посланца Сирко, шагавшего впереди него.

Мазепа встрепенулся. Они стояли перед такой же мазаной хатой, как и другие курени, только отличавшейся от них большей опрятностью, и значительными размерами.

Поблагодарив казака за услугу, Мазепа оправил на себе одежду, молодцевато подвинул шапку и, отворивши дверь, переступил через порог.

В хате было светло и Мазепа сразу заметил ее щеголеватое убранство. Белые стены ее покрывали до половины турецкие ткани и ковры; поверх ковров висело всевозможное драгоценное оружие, а на длинных полках красовались отбитые у татар и турок трофеи, серебряная и золотая посуда. Лавку покрывало красное сукно, а на глиняном полу лежали лосьи и медвежьи шкуры.

У стола, на котором горели в тяжелых неуклюжих медных подсвечниках восковые свечи, сидел Сирко.

Теперь это был уже не тот добродушный и веселый богатырь, с которым Мазепа познакомился у дида Сыча, нет, Это был уже кошевой атаман, привыкший управлять тысячной толпой. В данную минуту лицо его было озабочено, между бровей лежала глубокая, характерная складка, и эта складка придавала ему выражение какого-то непреклонного упорства.

Сирко тотчас же ласково приветствовал Мазепу.

- Здоров був, пане-брате, - произнес он веселым голосом, и лицо его приняло прежнее добродушное выражение, - слыхал уже про твой молодецкий жарт. Ты, как я вижу, не токмо языком, но и саблей добре владеешь.

- Выучили добрые люди.

- Так, так, гаразд! Правду, значит, говорят добрые люди, что наука в лес не водит. Ну, а теперь садись здесь, хочу я потолковать с тобой, да поручить тебе одно дело...

Мазепа сел на указанное ему подле стола место, а Сирко отодвинул от себя лежавшие перед ним бумаги и, сложив руки на столе, обратился к Мазепе.

- Видишь ли, друже мой, счинилась нам еще новая забота. Прислал гетман сюда к нам своих людей разузнать, кто прикончил стольника Ладыженского. Дело-то, выходит, не малое, ведь он был царский гонец. А где искать виновного? Да и опасливо наказать кого, народ теперь очень разыгрался. Того и гляди, чтоб не загорелся большой огонь.

- Да теперь, батьку атамане, вскорости такое настанет, что если почнешь искать виновного, то придется пол-войска, а может и больше на кол сажать. Что так печалиться о крыше, когда вся хата горит?

- Так, так, - проговорил задумчиво Сирко, - об этом-то я и хотел потолковать с тобой. Ты поедешь к Дорошенко, так и передай ему слова мои. Бумаге-то я не много верю, да и привык писать больше саблей, чем пером. Так вот же слушай меня.

Сирко замолчал, закрутил длинный ус на палец и затем продолжал.

- Бумаги мы теперь перечитали и, слава Богу, разжевали. Вижу, что нас, как детей яблоком, тешат бумажными листами, чтобы мы верно Москве служили, а сама Москва, взяв братское желательство с королем польским, тотчас же с тем и к хану отзывается. Видно уже не об одном ремешке, а о всей нашей шкуре совет промеж наших соседей идет... так вот, скажи от меня Дорошенко, что я всей душой присоединяюсь к его думке, только против союза с басурманами буду до самой смерти стоять. Ты был на раде, слыхал, что большая часть войска против басурман стала, конечно, найдется много таких, которые заодно с Дорошенком пойдут, но я никогда за это не буду. Скажи ему, если хочет меня со всем Запорожьем иметь, пусть отступится от своей прелести агарянской.

- Так как же, батьку атамане, где же искать помощи? Ты же ведь и сам верно видишь, что самим нам, разорванным надвое, да еще с Бруховецким на шее, не отбиться от врагов? Кого же на помощь звать? Не ляхов же? Да они теперь и не пойдут.

- Кто говорит ляхов, - насупился Сирко, - я ляхам недруг: ляхи - паны; они утесняли вольность нашу, угнетали народ наш православный, но и татаре нам тоже не друзья, а еще горше враги. Ляхи нашу худобу поедают, а татаре кровь нашу пьют!

Чем дальше говорил Сирко, тем больше воодушевлялось его лицо, а голос звучал все властнее и грознее.

- Посмотри, уже и так орда опустошила дома наши, детьми и женами нашими наполнили татаре свои улусы, а сколько они казацкого народа в неволю продали на галеры и сколько их перебили! Не может быть приязни между басурманами и казаками! На то и Запорожье здесь Господь поставил, чтобы нам защищать народ от проклятых агарян, чтобы мстить им за унижение Христова имени, за поругание святыни! Покуда стоит Запорожье - не будет приязни между татарами и казаками! - вскрикнул грозно Сирко, и темные глаза его сверкнули гневным блеском, а между бровей залегла снова та глубокая складка, дававшая его лицу выражение такого необычайного упорства.

Мазепа взглянул с изумлением на Сирко. Его, присмотревшегося в Европе к смелой и хитрой политике, не пренебрегавшей никакими компромиссами, а руководствовавшейся правилом, - цель оправдывает средства, - такая прямолинейность и даже, как ему показалось, узость Сирко - поразила его. Дело идет о спасении отчизны, а он толкует о том, что с басурманами соединяться грех, что казаков поставил здесь Бог для того, чтобы ограждать христиан от напастников святого креста! - "Да ведь для всякого греха есть и покаяние! - даже усмехнулся он про себя. - Можно и соединиться, и разъединиться, какая в том беда, лишь бы силу приобресть".

И он попробовал еще раз повлиять на Сирко силой своего слова.

Он стал повторять Сирко всю необходимость, в данную минуту, этого союза и законную необходимость пожертвовать даже частью для того, чтобы спасти все целое.

Сирко слушал его молча с угрюмым лицом; слова Мазепы словно не касались его слуха.

- Видишь ли, пане-брате, - произнес он, когда Мазепа замолчал, - говоришь-то ты красно, только пословица разумная говорит нам: "лучше синица в руке, чем журавль в небе". А твоя прибыль с татарской помощью подобна журавлю в небе, зато горе и разоренье, которое они принесут уже зело вымученному войной люду, так верно, как и то, что над нами завтра солнце взойдет. Довольно уже пролилось от проклятых агарян христианской крови, когда блаженной памяти гетман Богдан призвал к себе на помощь орду; довольно уже лил ее и Дорошенко, когда его татары гетманом ставили. А теперь уже годи! Пора, говорю вам, дать несчастному люду успокоение, а то смотрите, чтобы желая спасти отчизну, вы не спасли один только мертвый труп.

- Так что же, по-твоему, батьку, так и пропадать оторванной правой половине в ляшской неволе?

- Упаси Боже от такого греха!

- Так на кого же ты надеешься?

- На Москву.

- Что? - переспросил Мазепа, словно не понимая ответа Сирко.

- На Москву, - повторил настойчиво Сирко. Мазепа даже отшатнулся от Сирко.

- На Москву? - переспросил он, останавливая на нем свой изумленный, недоумевающий взгляд. - Когда она согласилась на этот договор и отказалась навсегда от правой половины?

- Навсегда! - повторил Сирко. - Эх, пане Иване, вот ты и был в чужих землях, а будто того и не знаешь, что только то и верно, что пишется саблей, а не пером! Разве мало докончаний писала Москва с Польшей, а потом и снова разгоралась меж ними война. Москва согласилась уступить правый берег только потому, что нельзя было теперь иначе открутиться от ляхов, а вот пройдет год, другой, и она возьмет правый берег назад.

- Еще бы не взять! Возьмет, только лучше ли нам от этого будет? - заговорил горячо Мазепа, - на правом берегу нам плохо живется, а посмотри, что делается и здесь на левом. Не утесняют ли бедного люда воеводы и ратные люди, не отягчают ли их невыносимые поборы?

- Стой, стой, - перебил его Сирко, - не торопись судить. Ведь вспомни: сперва ничего этого не было, пока Ивашка Бруховецкий не съездил в Москву и не назвал оттуда воевод и ратных людей. Все это от него вышло. Москва на наше устройство не налегала, лишь бы мы службу царскую верно несли. Все это он, выплодок чертячий, помыслил: когда увидел, что тут уже к нему ни от какого звания людей доверия нету, так поехал в Москву, да чтоб примазаться там, и выдумал все эти злохитрые и пагубные дела.

- Га! - вскрикнул радостно Мазепа и, сверкнувши глазами, впился ими в лицо Сирко, - вот ты сам говоришь - примазаться, значит, он знал, чем угодить ей, знал, что ей по сердцу придется!

Сирко нахмурился; слова Мазепы неприятно поразили его. Он провел рукою по лбу и проговорил угрюмо, не подымая на Мазепу глаз.

- Москва думала, что этого желает не один гетман, а весь наш народ, ведь и старшины ударили ей на том челом. Так или не так, а я говорю вам, не отрывайтесь от подданства нашего христианского монарха, лучшей протекции вам нигде не будет: московский народ родной нам по роду и по вере, московский царь равен и к боярам, и к простому люду. Это не польский сейм, где нас считают за хлопов и за быдло!..

XXIII

- Уж не думаешь ли ты Украйну в агарянскую неволю отдать? - спросил Сирко Мазепу, после минутного молчания.

- Эх, пане атамане, пане атамане! - покачал головой Мазепа. - Все-то ты думаешь, что не можем мы иначе, как на пристяжке, ходить! Вспомни, батьку атамане, как мы с тобой у деда Сыча "балакалы" и ты со мной "згоджувався", что только в своей хате и можно по-своему жить.

- Московская хата нам не чужая, а батьковская.

- Кто говорит об этом, - воскликнул с воодушевлением Мазепа, - только ведь когда и сыны повырастают, да поженятся, то в одной хате не уживаются. У Москвы и обычай, и, закон другой, батько с сынами в одной хате до самой смерти живут, а у нас и года не удержатся; у них и народ в послушании привык ходить, а наш и своей старшине покоряться не хочет. Да и все так. Так подумай - не станут же они из-за нас весь свой порядок ломать. Да и всякий так поступил бы, вот и мы, хотя бы на Запорожье, всех ведь принимаем, только всех заставляем по нашим обычаям жить. В чужой ведь монастырь со своим уставом не ходят.

Сирко слушал Мазепу и как-то невольно, незаметно для самого себя поддавался силе его убеждения, а Мазепа продолжал дальше, воодушевляясь все больше и больше.

- Ни одно царство не потерпит у себя status in stato, в одной хате двух господарей, а потому нам надо: либо засновать свое особое панство, или навсегда отказаться от Запорожья.

Теперь Мазепа хитро дотронулся до самого больного места кошевого. "Вся кровь залила лицо Сирко.

- Стой! - вскрикнул он таким громовым голосом, словно кто-либо прикоснулся к его обнаженному сердцу раскаленным железом, и, поднявшись с места, он сдавил руку Мазепы своей железной рукой.

- Скорее сын "откынеться" от матери, скорее мать забудет своих детей, скорее речки потекут обратно из моря, чем мы отступимся от Запорожья!

Он выпустил руку Мазепы и заходил большими шагами по светлице.

Мазепа следил за ним умным и проницательным взгляд дом. Несколько минут Сирко молчал, а затем проговорил взволнованно и отрывисто:

- Нет, нет! Нам Запорожье дороже всего на свете!.. Но с мучителями нашими бусурманами - не соединюсь никогда!

Последние слова Сирко произнес таким твердым и настойчивым голосом, что трудно было сомневаться в том, что он изменит когда-нибудь этим своим словам.

Мазепа взглянул на Сирко и его во второй раз поразило упорное, непреклонное выражение его лица, - видно было, что в этом вопросе его не в состоянии будет убедить никто и никогда. Он хотел было попробовать еще раз силу своей элоквенции, но в эту минуту дверь отворилась, и в светлицу вошел среднего роста человек, тощего сложения, еще молодой, с продолговатым лицом и слегка косоватыми глазами. Наружность его показалась Мазепе неприятной и некрасивой, но в узких глазах и в высоком лбе вошедшего светилось много ума, а главное хитрости. У пояса его висела походная чернильница, - знак писарского достоинства.

- А вот и пан писарь наш Суховей, - приветствовал вошедшего Сирко. - Ну, что, приготовил ли все "паперы"?

- Все, все! - отвечал каким-то смягченным голосом писарь.

И Мазепе показалось, что этот мягкий тон и эта усмешка не присущи этому человеку, что этот голос, такой мягкий и вкрадчивый, может звучать и резко, и властно, а мягкая усмешка может меняться в хищную улыбку.

- И к Ивашке написал? - продолжал спрашивать Сирко.

- Готово.

- Что же, все так, как говорил?

- Из песни слова не выкидают, - усмехнулся писарь.

- Ну, ну, гаразд. Прочти же.

Суховей покосился было на Мазепу, но Сирко поспешно прибавил:

- Его не остерегайся: от него я не кроюсь - он наш. Суховей бросил на Мазепу пристальный, но не совсем дружелюбный взгляд, развернул одну из бумаг и начал читать.

Это было письмо к гетману Бруховецкому. В письме запорожцы оправдывались в убиении Ладыженского, происшедшем от своевольных людей, без ведома кошевого начальства. Письмо было написано чрезвычайно резко и грозно. Кошевой упрекал гетмана и обвинял его во всех несчастиях, упавших на родину, он перечислял ему все его преступления и грозил большими бедами, если он, гетман, своевременно не одумается и не успокоит отчизны. "Изволь же, ваша вельможность, в мире и любви с нами жить, не то стерегись, чтоб не загорелся большой огонь!" - закончил писарь.

Сирко слушал чтение письма с грозным лицом.

- Гаразд! - произнес он сурово.

- Не слишком ли рано? - заметил Мазепа.

- Правду говорить всегда время, - ответил резко Сирко.

- Правда, как солнце, всякую дорогу освещает, - добавил писарь.

Что-то неискреннее почудилось в этих словах Мазепе, ему показалось даже, что этому писарю захотелось вызвать грозным письмом гнев Бруховецкого на Сирко, но голос Сирко отвлек его мысли в другую сторону.

- Дай-ка сюда те паперы, что к Дорошенко, - обратился он к Суховею и, взявши из его рук запечатанные пакеты, передал их Мазепе.

- Вот это отдашь ему постановление Сичевой рады, а в этом листе, - отдал он ему другой пакет, - пишу я ему о тебе. Мазепа поблагодарил кошевого, а Сирко продолжал:

- Ты же готовься: завтра рано поедешь, с тобой отправятся и послы Дорошенковы, и наши казаки.

Мазепа окаменел. Слова Сирко обдали его словно холодной водой.

Так значит он поедет не один, а с послами и казаками? Значит, ему нельзя будет заехать к Галине, а надо спешить; прямо в Чигирин?

Сердце его сжалось мучительной тоской и тревогой. Но делать было нечего. Он понимал, что заявить здесь, в Запорожье, о своем желании заехать сперва к девчине, а потом уже ехать к гетману, значило бы предать себя вечному посмеянию. Да и это заявление не повело бы ни к чему: ввиду тревожного времени Сирко ни за что бы не согласился на такую проволочку, - отказаться же от лестного поручения Сирко было невозможно и безрассудно.

Выбора не было, надо было покориться.

Мазепа подавил невольный вздох и, молча поклонившись кошевому, вышел с тяжелым сердцем на Сичевой майдан.

Тихо покачиваясь в высоком казацком седле, ехал Мазепа, устремив задумчивый взгляд в высокую холку дорогого коня, подаренного ему на прощанье Сирко.

Рядом с ним гарцевали с одной стороны молодой Палий, а с другой - невысокий седенький и коренастый Куля, посол Дорошенко, "прывитавшый" Мазепу в Сечи, и почтенный Шрам; в некотором отдалении за ними ехали Дорошенковы послы и запорожцы, данные Мазепе Сирко в виде ассистенции.

И лошади, и всадники были разубраны с своеобразной запорожской роскошью.

За плечами у казаков висели красивые мушкеты, у стремян прикреплены были высокие пики, украшенные цветными лентами; за поясами торчали дорогие пистоли, серебряные, медные и золоченые бляхи и цепочки украшали лошадиную сбрую. Высокие шапки казаков были молодецки заломлены набок; красивые жупаны их горели на солнце; кое у кого виднелся и привязанный к седлу бубен, украшенный медными бляхами и гвоздями.

Долгогривые запорожские кони выступали бодро и красиво среди высокой зеленой травы. Всадники сидели в седлах с какой-то молодцеватой, удалой небрежностью. Там и сям слышался веселый разговор, острая шутка, звучный хохот, а иногда среди тишины родной степи срывалась и громкая, широка песня, сопровождаемая ударами бубна и серебряных блях. Иногда запорожцы и казаки, соскучившись долгим и однообразным путем, с гиком и криком пускали своих коней наперегонки, меряясь быстротой со степным ветром, и тогда кони их, распластавшись в воздухе, как птицы, неслись по зеленой степи, словно и не прикасаясь своими легкими копытами к зеленой, цветущей траве, а то начиналось соревнование в меткости выстрела, казаки стреляли влет ястребов и могучих степных орлов, а то бросались в погоню за степной косулей, пугливо бросавшейся в сторону при виде скачущих казаков.

Четвертый день уже путники были в дороге, а степи все еще не было конца. Она расстилалась вокруг них, широкая и безбрежная, как море, с разбегающимися во все стороны при дыхании ветра волнами шелковистой травы. Небо было яркое, синее, словно омытое, то там, то сям бродили высоко в синеве легкие, причудливые, серебристые облачка. Жар дня умерялся свежим, ласковым ветром, вольно носившимся по безбрежной степи.

Широкая, вольная степь тешила и веселила и вольного казака, и его верного друга-коня. Только Мазепа не замечал красоты и шири окружающей его картины.

Его думы были далеко отсюда, он не слышал ни песни, ни веселых шуток казаков, на дне его сердца шевелилось какое-то бесформенное и неясное, но томительное чувство тревоги и тоски. Мысль о Галине не покидала его.

Выйдя в тот вечер от Сирко, он решительно не знал, что бы выдумать, что предпринять, чтобы по крайней мере предупредить Галину о том, что он не может приехать за нею так скоро, как обещал.

Хотя за такой короткий срок не может, конечно, случиться с ними ничего опасного, - утешал он себя, - ведь жили же они и без него четырнадцать лет в степи, - а все-таки сердце его охватывала какая-то невыносимая тревога, кроме того, ему было невыносимо жаль оставлять бедную девушку в таком тревожном ожидании и неизвестности.

- Быть может, письмо написать? Послать кого ни будь? - хватался он за первые, возникавшие в его голове предположения, но тут же в голове его возникали и бесспорные возражения.

- "Написать письмо. Но кто же прочтет его? Ведь и сам Сыч, "хоч дрюкованый, та не письменный"(14), а уж Галина, так она ведь и писаного слова не видала в глаза. Положим, можно было б на словах передать. Но кого он пошлет? Здесь у него не было ни одного верного человека. Да и куда посылать посланца? - Степь ведь не Варшава, вон как раскинулась! - поднял Мазепа глаза и обвел ими горизонт. - И нет ей ни конца, ни края".

Но главное, Мазепе не хотелось никому открыть тайного убежища Сыча, а то мало ли еще что может случиться. - "Нет, уж пусть они лучше как жили, так под Божьей ризой и живут!" - заключил свои рассужденья Мазепа, и, убедившись наконец в том, что он не может никаким образом дать весточку Галине, Мазепа решил только поскорее выполнить порученье Сирко и тогда уже спешить к своей девчине.

- Как-то она теперь, квиточка моя, ждет меня, выглядает, на могилу выходит? - думал Мазепа, невольно оглядываясь в ту сторону, где, по его мнению, должен был находиться хутор. Сыча, и воображение переносило его к милой и дорогой девчине-ребенку.

Вот она стоит на могиле и, прислонивши руки к глазам, смотрит пристально в далекую степь, - не мелькнет ли где на горизонте красная казацкая шапка и ствол блестящей рушницы? Ветер тихо играет ее светлыми волосами, птицы реют сі веселым чиликанием кругом... Но напрасно девушка всматривается в залитую солнечным блеском даль: на горизонте не§ видно ни блестящего ствола, ни казацкой шапки... Только! белые облачка бродят высоко над ее головой, но никто, никто не принесет ей известия о ее дорогом казаке!

И Мазепе вспомнились невольно слова Галины: "хмары плавают вместе по небу, птичка летает с птичкою в паре, каждый цветочек растет подле другого цветка, только я все одна да одна!" - И ему стало невыносимо жаль бедную сиротливую, дытынку! Ему захотелось неудержимо вот теперь, сейчас, не откладывая дальше, повернуть своего коня и поскакать туда, к той потонувшей в зелени белой хатке, где тоскует и плачет, и поджидает его дорогая голубка.

Но рука Мазепы неподвижно лежала на луке седла, не натягивая поводов. Каждый шаг коня отделял его от Галины a приближал к той бурной и тревожной жизни, в которую он должен был через два, три дня окунуться с головой... Тревога и сомнение закрадывались в душу Мазепы.

Разговор с Сирко произвел на него большое впечатление: упорный отказ Сирко, вопреки всем соображениям, согласиться на союз с татарами поразил Мазепу.

- Не призывай Дорошенко татар? - повторял он невольно слова Сирко и снова возражал на них с горячностью, словно бы перед ним находился сам запорожский кошевой атаман. - Как же не призывать их? Как выпутаться без них из этого лабиринта запутавшихся кругом таким Гордиевым узлом обстоятельств? Правда, нитка-то не из богининых, а из черных шайтановых рук идет, да что же делать, когда нету другой? Грабеж... разоренье... Ну что ж? - Ubi mors, ubi vita. Да и что лучше? - Сразу ли пролить потоки крови, или оставить так Украйну в панской неволе.

Но как ни старался Мазепа убедить себя в безосновательности упорного отказа Сирко соединиться с басурманами, а в глубине души он чувствовал невольно, что в этом упорстве есть доля истины. Ему вспоминались запустевшие села, разрушенные замки, которые он проезжал, возвращаясь в Мазепинцы, - все это были красноречивые следы татарского побратимства.

В разговоре с Сирко его поразила главным образом не ненависть Сирко к татарам, не допускавшая никакого компромисса, а другая черта, которой он никаким образом не мог ни оправдать, ни постичь.

- Вот Сирко, можно ли найти где-нибудь лучшего сына и рыцаря отчизны, - продолжал он свои размышления, - а ведь может стать разорителем ее! Желая ей добра, желая "едности", желая соединиться с Дорошенко, он тут же не соглашается с ним и производит раскол. Боится татарского кровопролития, а не боится той крови, которая прольется из-за этого раскола. Имя Сирко не меньше славно, чем имя Дорошенко, а на Запорожье, пожалуй, и .больше; все запорожцы пойдут за своим батьком, и вот вместо того, чтобы всем силам соединиться на одного общего врага, - Запорожье отделится от своего гетмана и выйдет уже не две Украины, а три. Ох горе, горе! - покачал головой Мазепа. - Все покоя "щыро прагнуть", да не в один гуж все тянут. Всяк хочет добра отчизне, да хочет сам и по-своему его найти и никому не хочется подчиниться, кроме своей власной" воли. У семи нянек дитя без глаза бывает, говорит пословица, а у нас, видно, скоро останется и без головы! Мазепа глубоко задумался. Путешествуя три года по Европе, он всюду присматривался к государственному строю держав и нигде не встречал ничего подобного тому, что делалось теперь на Украине. Всюду, не исключая и самого буйного Запорожья, весь народ подчинялся одному правителю и следовал по указанному им пути, - здесь же, со смертью гетмана Богдана, всякий считал себя вправе вершить судьбы отчизны и не подчиняться никому. Только Польша представляла ему подобный же образ правления. Но до чего довел он уже Польшу, а что еще ожидает ее впереди? Уже и теперь она, когда-то грозная и непобедимая, не может устоять против Москвы. То же будет и с нашей Украиной. Вот Дорошенко и Сирко, - оба готовы отдать свою жизнь за благо отчизны, да и то не могут сойтись на одном, а сколько же имеется таких разорителей, которые ни о чем прочем, а только о своих вольностях помышлять будут?

- Эх, воля, наша воля! - вздохнул он глубоко. - Как бы только она не запровадила нас в неволю!

Но как же примирить всех? Неужели нет никакого иного средства, кроме союза с басурманом? Неужели нельзя через какие-нибудь "разумные медиации", без пролития братской крови, воссоединить Украину?

Мазепа сдвинул на затылок шапку, чтобы подставить свой лоб свежему дыханью ветра, и снова задумался.

Видно было, что мысль его работала усиленно; лицо его то хмурилось, то снова прояснялось; вдруг глаза его вспыхивали, - казалось, перед ним мелькало что-то яркое и неуловимое, казалось, вот он сейчас вскрикнет: нашел, нашел! Но через минуту огонь в глазах его снова потухал и лицо принимало напряженное сосредоточенное выражение.

Говор и смех казаков и запорожцев как-то утихли. Каждый из путников был занят своими думами.

XXIV

Мазепа повернулся в седле и обратился с неожиданным вопросом к Куле:

- А что, пане-брате, ты ведь, думаю, бывал не раз на левом берегу, видал, как там казаки и поспольство к Бруховецкому, - со щирым сердцем... или нет?

По лицу Кули пробежала легкая усмешка, левая бровь его; слегка приподнялась, но он отвечал совершенно серьезно:

- С щирым, с щирым, пане-брате, так вот, примером, как собака к палке: лаять-то лает, а укусить еще не решается," потому что за палкой еще и хозяин с крепкой рукой стоит.

- Да как же не решается! - возразил горячо Палий. - Уже не раз бунтовали против него казаки в разных местах, а наипаче в Переяславле. Столько раз прибегали оттуда посланцы к гетману Дорошенко: бери, мол, нас, гетмане-батьку, голыми руками, не хотим этого "перевертня" над собой гетманом иметьі Да это, ведь, было еще до этого договора, а посмотрим, что теперь будет! Вот как повезем мы во все стороны Дорошенковы универсалы, тут и зашумит народ!

- Вот оно как! - протянул Мазепа, и на лице его заиграла довольная улыбка. - Так, значит, ему не вольно теперь живется?

- Хе, - усмехнулся Куля, - отчего же не вольно? Вольно, как за каменной стеной: вот он и сидит у себя в замке, по, гетманским покоям гуляет, в окошко посматривает

- Да, - прибавил Хмара, - гетман самый настоящий: заперся у себя в замке, как в лукошке, да только ему и дела, что ведьм жжет.

- Ну, что же! А все ж не гуляет, - возразил Куля.

- Иуда-предатель! - вскрикнул запальчиво Палий. - Продал за тридцать сребреников весь край! Вконец ограбил и обнищил весь народ! Вольных казаков обращает в поспольство! Заставляет "в послушенстве ходить"(15)! Захватил себе все лучшие земли, млыны и хутора!

- Ну, а старшина к нему как? - продолжал расспрашивать Мазепа. - Ведь он же и для нее выторговал вволю и млынов, и сел, и хуторов.

- Гм! - откашлялся Куля, и левая бровь его снова приподнялась над глазом. - Такая уж правда на свете. И старшина на него нарекает. А что он им делает? Об одном только "дбае", как бы побольше воды на свои потоки забрать! Мазепа усмехнулся.

- Ну и мелет?

- Мелет. Много уж чего перемолол; - перемолол и наши доходы, и наши города, и все поспольство. Да что же, на добрый жернов что ни брось, все смелет, говорит пословица.

- Что ж, так умен?

- Разумен, как лисица; только хвост еще не отрос, не умеет следов заметать. Да вот "трапылась ще йому прыгода": хотел научиться "межы дощем"(16) ходить, да забыл, что слишком "од-пасся" на наших добрах, - вот и промок, а теперь сидит у себя в замке, да сушится, боится, чтобы запорожцы его не просушили!

- Уж мы доберемся до него! - моргнул значительно бровями Хмара.

- На самом высоком дереве просушим гадину! - вскрикнул гневно Палий.

- А как к нему запорожцы прежде были? Ведь не сразу же он все эти порядки завел! - обратился Мазепа к Шраму.

- Теперь ты сам уже видел, какой ласки все ему "зычуть", а и прежде, хотя и по-братски с ним жили, но не смаковали. Знает он, над кем можно "коверзовать", а кому и поклониться нужно. Запорожцам он никаких "крывд" и "утыскив" не делал, потому что знал, что с ними жарты плохи. Вот он и теперь подсылает своих "шпыгив", чтобы узнать, что о нем думают да говорят.

- Знает, мол, кошка, чье сало съела? - усмехнулся Куля. А Мазепа заметил весело:

- Так не будем же журиться, панове, может и на нашей улице будет праздник.

- А то ж! - ответил Куля, молодцевато заламывая шапку и подмигивая левой бровью. - Уже так или не так, а у левобережных дивчат на "вулыци" побываем!

Разговор со своими дорожными товарищами привел Мазепу в особенно приятное расположение духа; лицо его оживилось, глаза заиграли. Завязалась беседа; словоохотливый Куля сыпал остротами и прибаутками. Шрам не отставал от него, только Палий не принимал участия в разговоре: нахмуривши свои черные брови, он все время сосредоточенно молчал; в глубине души его занимал один вопрос: почему он, несмотря на все видимое благородство мыслей Мазепы, не чувствует к нему никакой симпатии? Но все в нем не нравилось ему: и его тонкая улыбка, и изящные движения, и отделанная, обдуманная речь.

- Вот Сирко, Богун, Дорошенко - настоящие лыцари, богатыри запорожские! А этот... пан... - шептал про себя невольно Палий. - Королевский подручный...

Казаки между тем подняли лошадей вскачь, и когда солнце перевалило за полдень, им начали уже попадаться изредка небольшие хутора? ютившиеся по большей части в зеленых балках. Это были выселки самых смелых поселян, решавшихся селиться на границах диких полей, где каждый день они могли ждать татарского набега.

- Ну, слава Богу! Вот уж и в землю Украинскую въехали! произнес Куля, снимая шапку и осеняя себя крестом.

Примеру его последовали и остальные путники.

К вечеру перед казаками показалось довольно большое село. - Ну, здесь и переночевать можно будет, и галушечек горяченьких отведать, - обратился Куля к Мазепе, указывая ему на раскинувшееся в балке село, - было когда-то больше село, да "пошарпалы" немного татаре.

Казаки пришпорили лошадей и через несколько минут въехали в деревню.

Улицы в деревне были почти пусты, если не считать нескольких ребятишек, игравших возле трех - четырех хат, да тощих собак, бродивших возле дворов. Всюду виднелись следы ужасного разрушения и пожара.

То там, то сям вдоль широкой улицы торчали обгорел черные дымари, окруженные кучами пепла; обгорелые деревья протягивали к ним, словно с какой-то мольбой, свои черневшие, корявые ветви. Другие хаты, уцелевшие каким-чудом от пожара, стояли заброшенные, запустевшие, с выломанными дверями, выбитыми окнами и проломанными крышами. Видно было, что хозяева этих скромных жилищ уже нуждались больше в их защите... Тощие козы и овечки брод ли по заросшим травою дворам, забираясь и в пустые, разваленные хаты.

Мазепа грустно смотрел на следы этого разрушения. Только подле некоторых хат, видимо наново обстроенных копошились маленькие дети и тощие собаки. Мужчин и женщин не было видно на улицах.

На стук конских копыт одна молоденькая бабенка выскочила на улицу и, увидевши вооруженных всадников, схватила поспешно на руки небольшого ребенка, игравшего перед воротами, и с громким криком бросилась в хату.

На ее крик выскочили другие. Перепуганные, бледные лица женщин свидетельствовали о том, что появление вооруженных всадников приносило им уже не раз страшные бедствия.

- Да чего вы, бабы? Гей, бабы, чего "лякаєтесь"? Мы ведь свои, посланцы гетмана Дорошенко, возвращаемся из Сечи! - закричал громко Куля, помахивая шапкой над своей головой.

Голос его и вид казаков отчасти успокоил встревоженных женщин.

- А где же ваши "чоловикы"? Ушли куда-нибудь на военный промысел, или вы сами оселили себе здесь бабскую слободу? - продолжал Куля.

- Да там на майдане все, - ответила одна из баб, - панотец читает универсал от гетмана.

- От какого?

- От нашего ж, Дорошенко.

- Ну, спасибо! - поклонился молодице приветливо Куля.

Казаки тронули лошадей и поскакали по широкой улице на майдан, с которого и доносился шум человеческих голосов.

Сделавши поворот, они выехали прямо на широкую площадь, посреди которой стояла убогая деревянная церковка с покосившейся колокольней. И церковь, и колокольня совершенно посерели от времени, кое-где на их стенах виднелся и зеленовато-желтый мох.

Приделанные к ним новые окна и двери, а также и валявшаяся на земле ограда свидетельствовали о том, что даже и церковь не избегла разрушения.

Теперь возле церкви теснилась порядочная толпа народа, все больше стариков и молодых парубков, среди которых пестрели и женские платки.

На входных дверях церкви был прибит большой лист бумаги, исписанный крупными славянскими буквами. Какой-то седенький человечек в холщевом кафтане и поношенных чоботищах, с маленькой косичкой на затылке, читал с видимым трудом, почти по складам, прибитую бумагу. Постоянные взрывы возгласов толпы, то одобрительных, то гневных, прерывали его чтение.

- Слышишь, слышишь, отложился уже от ляхов! - выкрикивали то здесь, то там, - оторвет нас от Польши! За Дорошенко, за Дорошенко! Он ли нам не батько! Не будет больше ни "осепа", ни "дуты", ни "варового", ни "солодового", ни "мостового", ни "подымного"(17) платить! Вольные мы люди: гетман Богдан выбил нас из лядской неволи, а они опять хотели туда запровадить нас!

- К Дорошенко, все к нему пойдем! - кричали с другой стороны. - Пускай ведет нас на ляхов и на Бруховецкого, - все пойдем за ним!

- И на татар! На татар! - раздавалось с третьей стороны. - Пора освободить от всякой галичи нашу родную землю!

Однако, несмотря на крик и шум, появление казаков и запорожцев было сразу замечено. Все всполошились. Но когда крестьяне узнали, что это были послы от Дорошенко, то окружили их шумной толпой.

Начались расспросы, объяснения. Палий и Куля зазывали хлопцев в войско гетмана, выдавали желающим деньги на лошадей, записывали их имена и призывали их собираться как можно скорее в Чигирине, обещая, что гетман запишет все их семьи в реестр.

На ночь путников пригласил к себе батюшка. После крайне простого, но сытного ужина он провел Мазепу, Палия, Кулю и Шрама на сеновал и, указавши им на свеженастланное сено, покрытое грубыми ряднами, пожелал им доброй ночи. Остальные казаки расположились кто где нашел для себя более удобным: под хатой, на клуне, а то и прямо в саду.

Утомленные дневным переездом, товарищи Мазепы заснули сразу крепким сном, но Мазепа долго не мог уснуть. Ужасный вид деревни, наполовину выжженной и опустошенной, сцена с универсалом и разговор с бедным забитым священником - все это вставало в его воображении, путалось, прерывалось и снова возникало, будто из тумана. - Так уже началось, началось... - повторял он себе, чувствуя, как его охватывает та нервная дрожь, какая охватывает воина накануне битвы. - Что-то выйдет из всего-этого? Удастся ли Дорошенко воссоединить обе Украины? Не вмешается ли в это дело Сирко? Нет, ему, Мазепе, удалось во всяком случае уговорить Сирко при прощании, что если он не хочет помогать вместе с татарами Дорошенко, то пусть хоть не вмешивается до поры, до времени в его дела. Очевидно, уже гетман послал за татарской помощью, но как отнесется к ней народ? Вот и в этой толпе раздавались крики: "на татар!" И так всюду... всюду... А может еще он, Мазепа, придумает более "тонкие медиации"? Разве эта голова не подавала Варшаве и самым разумным разумные советы?

Такие вопросы, мысли и сомнения толпились в голове Мазепы... Наконец мысли его начали путаться, обрываться, под утро он заснул тяжелым, тревожным сном.

Ему казалось, что он стоит на берегу Днепра и видит, как оба берега реки покрыты толпами казаков, а среди красноверхих казацких шапок виднеются и татарские чалмы и шапки ратных людей. Все заняты, все хлопочут; он присматриваете и видит, как казаки вместе с татарами и ратными людьми перебрасывают огромные железные цепи с одного берега Днепра на другой. И он, и гетман Дорошенко, и Сирко - все тут. гетман Богдан Хмельницкий стоит на острове, поникнув на грудь седыми усами и, печально покачивая головой, спрашивает их тихо: "Гай, гай, детки любые, что это вы делаете?" - "Сполучаєм, батько, Украину", - отвечают они. А в это время гетман Бруховецкий выходит на берег с большим блюдом, а на блюде лежит тяжелый замок и говорит, хихикая каким-то хишным смешком: "Ну ж, сполучили, панове, давайте ж я ее теперь замочком запру". Но в это время вылетает Сирко с запорожцами и начинается свалка. Кровь, кровь всюду... все смешалось...

И вот нет уже ни казаков, ни крови, ни Днепра... Он стоит в степи и видит, как татары тащат его Галину, как она рвется, выбивается от них, зовет его на помощь... А Тамара держит его за плечи и, указывая на Галину, вскрикивает: "А ну-ка, покажи теперь свой хитрый удар!"

Мазепа хочет вырваться и видит с ужасом, что у него отрублены обе руки, он стонет и кричит. И Галина, и татары куда-то исчезают, а перед ним стоит Сирко и показывает хану огромный шиш.

Утром Мазепа проснулся от того, что кто-то сильно тряс его за плечо, он открыл глаза и увидел, что над ним стоит Палий.

- Ну, пане подчаший, вставай! - произнес он. - Пора нам и в дорогу. Тут ведь не Варшава: у пани-матки, поди, и обед готов.

Что-то неприязненное послышалось Мазепе в словах Палия. И то, что он назвал его "паном подчашим", и упоминание Варшавы произвели на Мазепу неприятное впечатление. Но не давая Палию заметить этого, он быстро вскочил, оправил на себе одежду и спустился с сеновала к колодезю, где сам зачерпнул себе воды "цебром", умылся и утерся собственной "хусткою".

Эта простота нравов ему, привыкшему к роскоши и этикету варшавского двора, не доставила большого удовольствия, но делать было нечего и надо было спешить, так как все остальные казаки были уже готовы к отъезду.

Пообедавши и распрощавшись с хлебосольными хозяевами, казаки двинулись снова в путь.

Было еще раннее утро, влажное и сверкающее. Отдохнувшие й подкормленные кони шли доброй рысцой, и кортеж быстро подвигался вперед. Еще два села проехали наши путники и всюду встречали то же оживление в народе, везде висели универсалы гетмана, везде молодежь собиралась в Чигирин. Но и здесь Мазепа встречал те же красноречивые следы вынесенных народом ужасов войны и татарского побратимства.

Проехавши так безостановочно до полудня, казаки въехали, наконец, в огромный вековечный лес и решили сделать здесь привал.

Лошадей расседлали, стреножили и пустили на пашу; одни из казаков отправились собирать сухой хворост, другие принялись раскладывать костер, Куля и Шрам занялись приготовлением обеда, а Мазепа, забросивши за плечи "рушнычку," отправился пройтись по лесу в надежде встретить какую-нибудь "дычыну". Его примеру последовал и Палий; охотники разошлись в разные стороны и вскоре Мазепа остался совершенно один.

Его окружал величественный и дикий столетний лес. Под зелеными куполами высочайших дерев было и сыро и прохладно, пахло грибами и земляникой; Мазепа шел напрямик; то там, то сям раскрывались перед ним неожиданно дикие обрывы, или прелестные лужайки, или мягко катящиеся по мшистому ложу лесные ручейки. Сначала он внимательно присматривался по сторонам и прислушивался к каждому шороху, боясь пропустить зверя, но мало-помалу мысли его отвлекались от охоты и снова возвратились к занимавшим его вопросам и к оставленной им дорогой Галине.

Машинально шагал он, не замечая уже ничего окружающего.

Несколько раз ему казалось, что он слышит какой-то даленный лай собак и конский топот, но, погруженный в свои думы, он как-то и слышал, и не слышал эти звуки, не обращая на них внимания. Но вот вблизи его раздался уже совершенно явственно громкий треск сухих ветвей, короткий топот и тяжелое дыхание какого-то громадного, грузного животного, пробиравшегося с необычайной быстротой сквозь заросли. Очевидно, кто-то вспугнул его, так как вместе с храпом животного донесся явственно и топот коня, и отдаленный собак.

Мазепа вздрогнул и замер на месте.

"Медведь или кабан?" - Пронеслось у него молнией голове, и не останавливаясь на этой мысли, он быстро оглянулся кругом.

Он стоял на обширной поляне, представлявшей из себя нечто вроде котловины, она составляла продолжение длинной и довольно широкой долины, вероятно ложа какого-то высохшего ручья, тянувшейся среди спускавшегося к ней с двух сторон уступами леса, всю ее покрывал очерет, мелкая заросль, папоротник и какие-то болотные растения.

Мазепа поспешно осмотрел свою дубельтовку, ощупал у пояса кинжал, и, осмотревши в одно мгновение местное выбрал высокое дерево с довольно низкими ветвями, на ко рое можно было при случае вскарабкаться, и притаился за стволом.

И было время, так как в ту же минуту на поляну выскочил из зарослей дикий кабан необычайной величины. На мгновенье он остановился, как бы желая узнать, с какой стороны за ним летела погоня, и затем бросился снова в против ложную Мазепе сторону.

В одно мгновенье ока Мазепа припал щекой к своей дубельтовке и только что хотел выстрелить, как в то же время неподалеку от него грянул один выстрел, другой, и вслед за ними на поляну вылетела на вороном взмыленном коне высокая и статная девушка в костюме "значной" украинской казачки.

Мазепа остолбенел от изумления. "Кто она? Откуда? Как, каким образом появилась здесь?" - вспыхнула в его голове сотня вопросов, но в ту же минуту перед глазами его произошло что-то настолько ужасное, что совершенно поглотило их.

Пули, посланные девушкой кабану вдогонку, не убили его и даже не ранили серьезно: одна из них попала в ухо, а другая засела в шее, но, не причинивши никакого существенного вреда зверю, они привели его в необычайную ярость. Пошатывая своей окровавленной головой, кабан обернулся назад и, увидевши всадницу, с диким ревом ринулся на нее.

Это произошло так быстро, что девушка не успела повернуть коня, испуганное животное взвилось на дыбы, а кабан бросился под него и с ужасной силой вонзил свои клыки в брюхо коня.

Конь пошатнулся, - еще мгновенье, и он раздавил бы под собой прелестную казачку, но происшествие не застало ее врасплох: заметивши приближение кабана, она в одно мгновенье соскочила с седла и спряталась за дерево, конь рухнул, но рассвирепевший кабан ринулся прямо на девушку; она, видимо, ожидала это нападение, потому что сейчас же схватилась рукой за пояс, желая, очевидно, выхватить нож или кинжал, и вдруг лицо ее побледнело, как полотно... Не то стон, не то крик вырвался из ее груди, - кинжала не было у пояса.

Все это видел Мазепа. Стрелять было уже невозможно: девушку от кабана отделяли всего несколько шагов. Еще одна минута, и она должна была погибнуть под ужасным ударом его клыков...

XXV

Мазепа отбросил в сторону "рушныцю", вырвал из ножен свой острый кинжал, в два прыжка очутился за кабаном и, размахнувшись, всадил ему со всего размаха под левую лопатку длинное и острое лезвие.

Кинжал ушел по самую рукоятку; целый фонтан крови брызнул на Мазепу; послышался предсмертный хрип, и животное тяжело грохнулось на землю, ломая все при своем падении.

Все это произошло так быстро, что Мазепа и сам не мог бы дать себе отчета, как и каким образом проделал он это. Теперь только, когда кабан уже лежал убитый у его ног, он поднял глаза, чтобы взглянуть на отважную наездницу, которой ему удалось спасти жизнь.

Перед ним стояла высокая, стройная девушка с тонким станом и пышной грудью. И в лице, и в осанке ее было что-то царственное и отважное, видно было, что она умела повелевать.

Широкие черные брови, почти сходящиеся над ее переносицей, и тонкий красивый нос с небольшой горбинкой при давали ее лицу выражение железной воли и энергии; темные серые глаза ее, опушенные длинными, стрельчатыми ресницами, смотрели отважно и смело, а в тонко очерченных красивых губах таилось выражение какой-то гордой замкнутости.

Она была удивительно хороша, но не той мягкой и нежно женской красотой, которая так приятна для сердца мужчин, а мужественной красотой древней амазонки. От всего ее существа веяло мужеством, энергией и воодушевлением. Видно было, что эти серые глаза могли загораться таким огнем, который увлекал за собой сотни и тысячи сердец. Лицо ее было бледно, но теперь от пережитого волнения легкий румяней проступал на ее щеках, и оттого она казалась еще прекраснее.

Ее стройную фигуру облекал темно-красный "саетный" жупан, украшенный золотым шитьем, из-под которого виден был край желтой "едвабной" сподницы. На ногах были высок красные сафьянные сапоги с серебряными подковами и так ми же небольшими шпорами. Голову ее покрывала низенькая красная бархатная шапочка, из-под которой падали на плечи две длинные косы, черные, как вороново крыло.

Мазепа с изумлением смотрел на нее, но и девушка с меньшим изумлением смотрела на него, видимо не понимая каким образом, откуда и как появился перед нею этот неожиданный избавитель?

Так стояли они несколько мгновений один против другого, не отрывая друг от друга изумленного взгляда.

Лай собак и конский топот, раздавшийся уже совсем близко, заставил их очнуться, и в ту же минуту на поляну выскочило несколько огромных полудиких собак, а вслед за ними несколько вооруженных верховых казаков, в то же время на противоположной стороны леса вышел Палий, и так же, как Мазепа, остановился, как вкопанный, перед этой неожиданной картиной, открывшейся его глазам.

При виде кабана собаки бросились было с остервенение на огромную тушу, но девушка остановила их повелительны возгласом, и огромные псы попятились с глухим ворчание назад.

Теперь Мазепа услышал ее голос, он вполне соответствал ее наружности: это был низкий, грудной, бархатный голос.

Между тем казаки спешились и окружили девчину и убитого кабана. Все с изумлением рассматривали огромное животное.

- Он пропорол твоего коня, Марианна? - произнес с тревогой один из них, высокий и статный блондин, подходя к девушке.

- Да, - ответила она громко, - и если бы не этот незнакомый мне "лыцарь", он не оставил бы и меня в живых, так как в этой погоне я потеряла где-то в лесу свой кинжал.

На лице казака отразилось выражение чрезвычайной тревоги, он оглянулся и только теперь заметил с изумлением Мазепу и стоявшего неподалеку Палия.

А девушка продолжала, обращаясь к Мазепе.

- Благодарю тебя, казаче, ты спас мне жизнь, надеюсь, что Господь даст мне когда-нибудь возможность "оддяковать" тебе за это. Как твое имя?

- Иван Мазепа, подчаший Черниговский, - ответил Мазепа.

- Спасибо ж тебе, Иван, - поклонилась ему девчина, - может еще когда-нибудь встретимся в жизни, и я не останусь в долгу у тебя.

- Прими также и мою благодарность, пане-брате, считаю себя твоим должником, - произнес с поклоном и молодой казак.

Мазепа ответил учтиво и поблагодарил казака. Девушке между тем подвели другого коня; одним движением, без посторонней помощи, вскочила она на него и, ловко подобравши поводья, обратилась к Мазепе и произнесла с улыбкой:

- А кабана бери с собою, он по праву твой!

Казаки тоже вскочили на коней.

Не успел Мазепа и ответить на ее слова, как девушка тронула коня и скрылась в зеленой чаще; за нею последовали и все казаки.

С минуту и Мазепа, и Палий стояли безмолвно на опустевшей поляне, прислушиваясь к частому топоту удаляющихся коней.

Наконец Палий повернулся к Мазепе; он был неузнаваем: лицо его разгорелось, черные глаза искрились...

- Вот дивчина, так дивчина! Правдивая казачка, гетманша! - вскрикнул он с восторгом.

- А не знаешь ли ты, кто она и откуда? - спросил Мазепа. - Не знаю... не видел никогда... - ответил Палий, и в это время взгляд его упал на огромного кабана, лежавшего у ног Мазепы, и в сердце его шевельнулась досадная мысль: отчего не ему удалось оказать девчине такую услугу, а Мазепе, подчашему Черниговскому?..

Шум от конских копыт уже совершенно затих, а приятели все еще стояли на месте, пораженные неожиданной встречей.

- И как это я не спросил ее имени? - повторял себе с досадой Мазепа, не отрывая глаз от той узкой тропинки, уходящей в зеленую чащу, в которой скрылась неизвестная казачка...

Чем ближе подъезжали путники к Чигирину, тем больше оживления замечалось в селах; то там, то сям "рыхтовалысь" уже "охочи купы" из молодых поселян; встречались по дороге и отдельные всадники, спешащие к Чигирину. Молва об Андрусовском договоре разрасталась всюду до каких-то чудовищных размеров; толковали уже, что Москва решила уступить Польше не только правый берег, но и Киев и весь левый берег Днепра; что поляки намерены занять снова свои маетки, завести везде унию, обратить всех казаков в своих подданцев, а Запорожье уничтожить дотла. И чем больше росли эти тревожные слухи, тем лихорадочнее вооружались и собирались крестьяне и казаки в Чигирин.

"Скорее бы только к гетману, а потом и на хутор к Галине, - думал про себя Мазепа, присматриваясь к этому возбужденному настроению населения, - а то смотри, через неделю, другую закипит здесь такая буря, что только и спокойно будет за каменными стенами замков, а как прибуду татары, так пожалуй и в замке не удержишься. Хорошо еще что хутор Сыча в стороне от Черного и Кучменского шляха(18) лежит, а то бы не минули его косоглазые".

Мысль Мазепы не возвращалась теперь уже неизменно Галине; она словно разбилась на два течения: одно вело зеленому хуторку в лесной балке, а другое - к лесной поляне, на которой он встретился с неизвестной казачкой.

Перед ее мужественной красотой тихий, элегический образ Галины как-то бледнел и стушевывался. Мазепа невольно вызывал в своем воображении черты лица неизвестной казачки и, сравнивая их с вереницей женских лиц, виденных им в своей жизни, не мог не сознаться, что такого одушевленного, прекрасного лица он не встречал никогда. Необычайная же обстановка всей этой встречи, небывалая отвага казачки, ее спутники - все это окружало ее образ каким-то заманчивым ореолом.

- И кто бы она могла быть? - повторял он себе беспрестанно, вспоминая все мельчайшие подробности их встречи, ее голос, движенье, улыбку, слова. - А этот белокурый казак? Уж не нареченный ли ее? - задавал он себе не раз вопрос и с удивлением замечал, что при этой мысли в груди его шевелилось какое-то неприязненное чувство к незнакомому казаку.

Мазепа рассказал своим спутникам об этой странной встрече, в надежде узнать что-нибудь о таинственной казачке, но никто не знал о ней ничего решительно.

Эта таинственность еще больше интриговала Мазепу.

- Неужели же он никогда в жизни не встретится с нею и так потеряет ее навсегда из виду? - думал он про себя и в сотый, и в тысячный раз повторял с досадой: - Как это я не спросил ее имени?! Как не спросил!?

Не доезжая до Чигирина, Палий объявил своим товарищам, что гетман велел ему заехать еще и на левый берег, чтобы "поворушыть" по корчмам народ да выудить новые вести.

Путники распрощались, пожелали друг другу доброго пути и разъехались в разные стороны.

К вечеру другого дня Мазепа со своими товарищами остановился на ночлег верст за пятнадцать от Чигирина.

От словоохотливого хозяина постоялого двора, где они остановились, путники узнали, что в Чигирине тревога, так как Польша отправила послов в Турцию с предложением мира, и старшина боится, чтобы султан не согласился на него и не запретил татарам помогать казакам, что каждый день поджидают гонцов от хана, а их еще нет до сих пор, что гетман уже велел польскому гарнизону выступить из Белой Церкви, что масса казаков с левого берега спешит под знамена Дорошенко.

Взволнованный всеми этими известиями и предстоящим свиданием с Дорошенко, Мазепа поздно заснул и проснулся раньше всех.

Казаки приоделись, почистили сбрую, лошадей, оружие, закусили на скорую руку и в стройном порядке двинулись по направлению к Чигирину.

Не прошло и часу, как перед ними показались издали освещенные восходящим солнцем башни чигиринского замка, а затем и весь город Чигирин. Заплатив "у въездной брамы" мостовое "мыто"(19), путники въехали в нижний город.

Мазепу сразу поразило небывалое оживление, царствовавшее во всем нижнем городе; всюду по улицам сновали толпы народа, по преимуществу казаков; издали с площади доносился нестройный гул и шум какой-то разноязычной толпы, ржание лошадей, хлопание бича и визгливые женские выкрики, покрывавшие собою все остальные голоса, - можно было подумать, что в городе стояла большая годовая ярмарка.

- Что это, ярмарка в городе? - обратился Мазепа к Куле.

- Нет, ярмарки у нас в эту пору не бывает, а это, верно, вся "крамарська галыч" прослышала, что войско сюда собирается, так и насунула со всех сторон, - ответил Куля.

Через несколько минут они выехали на огромную площадь, расстилавшуюся у подножия каменной стены, окружавшей вышний город, и глазам их представилась самая пестрая и оживленная картина.

Через всю площадь тянулись длинными рядами наскоро разбитые "яткы" местных и приезжих купцов.

Над "яткамы" цеховых братчиков развевались знамена каждого цеха(20), подле балаганов иностранных купцов висели прямо куски дорогих материй, седла, оружие и т. д. Кто не имел крытого помещения, тот разложил свои товары прямо на земле.

Груды оружия, седел, сафьянных сапогов, драгоценные ткани пестрели повсюду. Всевозможные разноязычные возгласы оглашали воздух. Были здесь и местные торговцы, и татары, и длиннобородые турки, и немцы, продававшие тонкое фландрское сукно, но большинство торговцев составляли смуглые и черные армяне. В стороне от "яток" татары и цыгане продавали лошадей, и там гул человеческих голосов, прерываемый ржанием, свистом, резкими гортанными выкриками и хлопаньем бича, достигал еще больших размеров.

Осторожно пробираясь среди этой кипящей толпы, казаки достигли наконец ворот верхнего города и въехали в самый "вышний" замок.

На дворе замка царствовало то же оживление, беспрестанно сновали из замка во флигеля гетманские татары, казаки, "сурмачи", знаменщики и замковая челядь.

Приезд запорожцев был сразу замечен. Увидевши Кулю, все окружили его шумной толпой, начались расспросы и взаимные передачи новостей. Когда, наконец, любопытство обеих сторон было отчасти удовлетворено, Куля попросил, чтобы доложили кому следует о прибытии послов из Запорожья, а сам взял на свое попечение Мазепу и отправился с ним к одному из высоких двухэтажных домов, в котором помещались надворные войска гетмана.

Не доезжая до дома, им встретился коренастый молодой человек, в костюме знатного казака, со смуглым лицом восточного типа. При виде Кули лицо его изобразило радостное изумление.

- О, Куля! Откуда ты вылетел, - из мушкета или из лука? - вскрикнул он, подходя к нему. •

- Хоть не из лука, так из Великого Луга, - ответил ему, улыбаясь, Куля.

- Уже слетал?

- А разве пуле долго лететь? Только прицелься хорошо.

- Ну что ж, и "влучыв"?

- Влучил, да не совсем... а вот зато привел с собой добычу, - указал он на Мазепу, - человек важный и дрюкованый, и письменный, а как саблей владеет, да как говорит, черти бы его драли, словно бритвой по мылу скользит, и не поймаешь: у нас будет при гетмане служить.

- Сердечно рад познакомиться с паном, - откланялся молодой казак, - Василий Кочубей, младший подписок гетманской канцелярии.

Мазепа соскочил с коня и, поклонившись учтиво Кочубею, произнес с тонкой улыбкой:

- Иван Мазепа, герба князей Курцевичей, подчаший Черниговский. Благодарю фортуну, что она столкнула меня сразу с паном и, если мне придется остаться при гетмане, прошу пана быть здесь моим руководителем и ознакомить меня со всеми порядками замка.

- Пан подчаший предлагает мне слишком высокое место, только Афина могла быть руководительницей Одиссея, - отвечал Кочубей, уже. слышавший много лестных толков о Мазепе и его роде, - но если пан позволит мне оказать ему какую-нибудь услугу, то найдет во мне всегда самое горячее желание.

- Ну, и горазд! - прервал Куля его витиеватую речь. - Ишь, как рассыпаются один перед другим, словно жених перед невестой. Вот тебе и товарищ, он ведь у нас тоже разумом далеко вынесся и в прелести латинской искушен зело... Ну, да он у нас скучать не будет: здесь, конечно, - не королевский дворец, так зато свой, а пословица говорит: "краще свое латане, ниж чуже хапане". Ха! Ха! Ну, а теперь, - заключил он, - пойдем со мною в мой курень, там приоденешься, да и к гетману!

Через полчаса Мазепа уже входил в сопровождении Кули и запорожских послов в гетманский замок.

XXVI

Замок, как верно выразился Куля, был меньше королевского палаца в Варшаве, но будучи еще прежде обстроен заново Еленой, женой Богдана, и теперь по роскоши и великолепию не уступал магнатским дворцам. Куля ввел Мазепу и запорожцев в большой двухсветный зал, стены которого были обтянуты темно-красным сукном и украшены всевозможными отбитыми у неприятелей бунчуками и знаменами и ключами от взятых городов.

Когда они вошли, в зале уже было довольно много народа; то там, то сям стояли группы тихо разговаривавших между собой людей; по преимуществу это были казацкие старшины, но среди них виднелись и татарские халаты, и длинные рясы православных священников.

Куля отправился прямо в покой гетмана, а Мазепа, остановившись с запорожцами в стороне, принялся наблюдать присутствующих и прислушиваться к тому, о чем шла среди них речь. Говорили вполголоса, так что разобрать все слова было трудно, но из долетавших до него обрывков фраз Мазепа понял, что разговоры шли об успехах восстания против Бруховецкого на левом берегу, о возрастающем в народе стремлении к гетману Дорошенко, о том, что надо просить гетмана, чтобы выдал поскорее старшине "приповедные листы", и о том, что поляки уже послали послов в Турцию.

Мазепа совершенно углубился в свое занятие, как вдруг невдалеке от него раздался чей-то сладкий, знакомый ему голос.

- Кого я вижу! Святой Боже, вот как скоро привела судьба свидеться с паном подчашим!

Мазепа оглянулся и с изумлением заметил подходившего к нему Самойловича. Теперь он был еще тщательнее и щеголеватее наряжен: пальцы его были унизаны драгоценными перстнями, круглые "гудзи" на дорогом кунтуше также горели самоцветами. Светлые, шелковистые усы молодого полковника были подкручены, голубые глаза глядели так мягко и ласково, а на губах играла сладкая предупредительная улыбка.

- Пан полковник? - изумился в свою очередь и Мазепа. - Каким образом, откуда?

- А вот приехал опять от гетмана Бруховецкого просить, чтоб остановил его мосць гетман Дорошенко всякие зацепки с правой стороны, так как по Андрусовскому договору нам "оборонятыся" не велят, да оно, правду сказать, и обороняться-то нечем: раз все полки с берегов Днепра отозваны, а кроме того, пожалуй, за гетмана Бруховецкого казаки, вследствие своей врожденной злости, и биться не захотят. Так вот оно выходит, что если бы гетман Дорошенко теперь на правый берег ударил, могло бы повториться в нашем войске то, что случилось под Желтыми Водами в польском лагере. Ну, и что ж бы от этого доброго вышло: раз гетману Бруховецкому счинилась бы немалая невзгода, да и нарушился бы наш славный Андрусовский договор.

- Ха-ха! Хороший вестник из пана полковника вышел! - улыбнулся Мазепа.

- А чем же плохой? - пожал с улыбкой плечами Самойлович. - А еще предупреждал гетман Бруховецкий, чтобы правобережцы не надеялись на то, что жители на левом берегу в оплошку живут, есть и московские рати, ну, нарвутся на них сам на сам, тогда пусть не гневаются, если войско Дорошенко достанется "крамарям" на "мясни яткы".

- Значит, чтоб сам на сам не нарывались? - подморгнул бровью Мазепа.

- Sapienti sat, - ответил Самойлович и прикрыл ресницами свои голубые глаза.

- А не лучше ли нам, шановный пане Черниговский(21) , войти в братское единение, - заговорил с легкой улыбкой Мазепа, - посуди сам: Андрусовский договор заключен между Польшей и Москвой, мы составляем их части, - если мир заключен между целым, ergo должен быть и между его частями, а к тому же нашему единению присоединить и татар, ведь Польша ищет мира с ними, почему же нам не следовать по ее пути.

- Искусно и хитро, - улыбнулся Самойлович. - О, пан подчаший, как я вижу, златоуст великий: слова его - истинная музыка. Вот если бы пана к нам на правый берег. Орфей, говорят, усыплял своим пением зверей, может быть пану подчашему удалось бы усыпить хоть единого в образе человече...

- Наоборот, не усыпить, а открыть глаза, - поправил Мазепа.

- И закрыть уши? - улыбнулся Самойлович и продолжал сладким голосом: - Надеюсь, одначе, что пан разовьет мне еще подробнее свой план: слушать пана для меня истинное удовольствие.

- Пан полковник слишком милостив ко мне, - поклонился Самойловичу Мазепа.

- Ничуть, - ответил Самойлович, - я завидую гетману Дорошенко, который будет иметь пана своим собеседником: ведь пан остается здесь?

- Хотел, но еще не знаю наверное.

- Во всяком случае я еще буду видеться с паном?

- Непременно.

В это время боковые двери отворились, оттуда вышел Куля и, подойдя к Мазепе, передал ему, что гетман просит его к себе.

- Желаю пану успеха! - поклонился Мазепе Самойлович и, отойдя в сторону, примешался к группе казаков, стоявших в стороне, а Мазепа направился к двери, из которой вышел Куля.

Отворивши ее, он очутился в покое гетмана. Гетман был один, он стоял, опершись спиной о стол, лицом ко входящему Мазепе. Мазепа невольно остановился на мгновение, пораженный его прекрасной наружностью. Он много слышал и раньше о Дорошенко, его замыслы давно привлекали к нему его душу, но теперь, увидев это мужественное открытое лицо, дышащее благородным гневом и возмущением, Мазепа почувствовал, что и сердце его никогда не оторвется от этого человека.

Судя по гневному, взволнованному выражению лица Дорошенко, Мазепа заключил, что Куля уже передал ему ответ Запорожья.

- Ясновельможному гетману, спасителю отчизны, челом бью, - произнес он, останавливаясь среди комнаты и отвешивая Дорошенко низкий поклон.

- Спасибо, будь и ты здоров, пане казаче, - ответил Дорошенко, устремляя на Мазепу свой горящий взгляд, - ты Иван Мазепа?

- Да.

- Сын Степана Мазепы из Мазепинец?

Мазепа снова наклонил голову.

- Я знал его еще при гетмане Богдане, казак был запальный и честный, умел и саблей владеть, и думкой; я рад, что сын его ни в чем не уступает своему батьку, - слыхал я, какую ты заслужил ласку у короля. Мне пишет о тебе Сирко. Куля не находит слов для похвалы тебе, но еще больше всех слов говорит мне за тебя то, что ты оставил королевский двор и вернулся послужить отчизне. Ты хочешь остаться при нас?

- Я хочу помочь отереть слезы отчизне.

- Тогда оставайся у нас. Я рад иметь тебя под своими знаменами, нам надо много рук, а еще больше честных голов и верных сердец.

- Сердце и жизнь мою отдаю в руки спасителя отчизны, - поклонился Мазепа.

- Верю, - произнес Дорошенко и опустился на кресло. - Садись и ты, пане, - указал он Мазепе на место против себя, - и расскажи мне все, что говорил тебе Сирко.

Мазепа передал подробно весь свой разговор с Сирко, рассказал о том, как он уговаривал Сирко, и как тот, несмотря ни на какие увещания, наотрез отказался помогать в чем-нибудь Дорошенко, если тот призовет татар, и, наконец, о том, что ему, Мазепе, все-таки удалось при прощаньи убедить Сирко по крайней мере в случае призвания татар не вмешиваться в дела Дорошенко.

Гетман слушал его рассказ с хмурым лицом, несколько раз он прерывал Мазепу гневными нетерпеливыми восклицаниями, видно было, что отказ Сирко, а значит и Запорожья, глубоко запал ему в сердце.

- Так вот оно что, - заговорил он отрывисто и взволнованно, вставая С места, и заходил большими шагами по комнате, - все за едность стоят, а не могут даже на один час соединиться. Ха, ха, ха! Уж не безумие ли затеяли мы, думая объединить обе Украины, когда не можем объединить даже Дорошенко и Сирко!

Когда Дорошенко встал со своего кресла, Мазепа также поднялся учтиво со своего места.

- Этого можно было ожидать, - произнес он. - Кошевой чувствует слепую ненависть к татарам, взваливая на них причину всех бедствий отчизны, а при малом знакомстве с государственными...

Но Дорошенко перебил его.

- Он ненавидит их! А разве я их люблю? Разве я их желаю? заговорил он горячо, и лицо его вспыхнуло. - Ха, ха, ха! Я для того только и желаю их теперь, чтобы отчизна не нуждалась в них потом никогда! Но он не хочет, не хочет понять этого! Сам соглашался со мной здесь, что единое спасение в едности отчизны, а теперь! Ха, ха, ха! Татары мешают ему! Пусть укажут мне другого союзника, и я отступлю от них. Но кого же призвать на помощь, кого, кого? - вскрикнул он страстным, порывистым голосом и заломил руки.

- Если позволит мне ясновельможный гетман, я укажу ему одного союзника, более верного и менее губительного, чем татары, - произнес тихо Мазепа. Гетман остановился.

- Говори, говори, - произнес он, устремляя на Мазепу вопросительный взгляд. Мазепа сделал один шаг вперед.

- Имя им - хитрость и разум.

На лице Дорошенко отразилось недоумение.

- Если ясновельможный гетман согласен выслушать меня, я выскажу ему те скромные соображения, которые возникли в моей голове по поводу этих событий.

Дорошенко только кивнул головой, а Мазепа продолжал тихим, но твердым голосом:

- Каждая палка имеет два конца, - говорит нам пословица.

- Бесспорно решительное несогласие кошевого Сирко на призвание татар можно объяснить только малым опытом в тонких делах политики, однако и в его словах есть доля истины. Много раз смеялись над изречением отцов иезуитов, однако же в делах политики оно имеет свою цену. Желая освободить народ от тиранства, мы губим на войне сотни и тысячи его сынов, и это средство благословляется даже церковью во имя великой цели. Однако, исходя из этого положения, не следует, чтобы мы весь народ приносили жертвою на алтарь Марса, ибо тогда не для чего было бы подымать и самой войны. Между тем союз с татарами грозит нам таким концом. Для чего нужны нам татары? Для того, чтобы иметь помощь на случай наступления Москвы и Польши. Чего боится Сирко в этом союзе, что всего опаснее в этом союзе? Не протекция, а самый приход татар на наши земли. Для чего нам нужен их приход? - Для того, чтобы завоевать левый берег. Зачем же завоевывать его, когда весь народ и так стремится к Дорошенко? Гетман Бруховецкий противится этому, а если бы он согласился сам на воссоединение обеих Украйн, тогда бы нам вовсе не надо было призывать на свои земли татар. Конечно, за такой "вчынок" гетмана и Москва, и Польша выслали бы против нас союзные рати, вот тогда-то бы мы и опрокинулись со всеми татарскими ордами в неприятельские земли.

Речь Мазепы, видимо, понравилась Дорошенко.

- Ты говоришь умно, - произнес он, когда Мазепа окончил, - но забываешь одно, что толковать Бруховецкому о соединений все равно, что глухому рассказывать сказку: он никогда не согласится на такую згоду, так как сам он может держаться только под защитой Москвы.

- А кто сказал ему, что эта защита вечная? - продолжал Мазепа. - Отовсюду я слышу, что народ ненавидит его, Запорожье уже отложилось от его власти; если учинится бунт против него, его сбросят с гетманства, и тогда ему не поможет Московия, ибо она стоит за того гетмана, которого выбирает само казачество. Да и почему он должен быть ей лучше, чем другой какой гетман? Разве Московии не все равно, какой гетман будет на Украине сидеть? Не обороняла же она Пушкаренко и Сомко против Бруховецкого, не будет оборонять и его против других. Вот если б он сам пошел за всем народом, тогда быть может...

- Нет, - перебил его Дорошенко, - он не захочет, побоится.

- Перед пропастью, ясновельможный гетман, и смирный конь встает на дыбы!

- О, если б он пошел на это, - заговорил воодушевленно Дорошенко, - я бы ему уступил свою булаву, лишь бы он воссоединил без кровопролития обе Украины!

- Пообещать, конечно, можно и это, - заметил Мазепа.

- Нет, нет! - воскликнул горячо Дорошенко. - Говорю тебе, я уступил бы ее ему навсегда, а сам занял бы свой "власный" дом в Чигирине.

- Одначе, против воли казачества Бруховецкий не усидел бы на своем гетманстве.

- Эх, да что говорить о "паляныцях", когда жито еще не посеяно! - вздохнул Дорошенко. - Вот Польша послала в Турцию послов, послали и мы, но чья возьмет?

Дорошенко потер себе лоб и задумался.

- Можно надеяться, что польское посольство будет неуспешно, ибо ни к кому так не подходит изречение об осле, нагруженном золотом(22), как к татарам и туркам. Исполнивши первую часть этого положения, Варшава забыла о второй, - ergo посольство должно быть неуспешно.

- Ты прав... я сам надеюсь на это, - произнес задумчиво Дорошенко, жду со дня на день из Бахчисарая вестей... покуда не получу, нельзя будет ни на что решиться... но... мы будем еще видеться, - он поднял голову и встал с места.

Мазепа поднялся тоже.

- Я слышал, что пан хорошо знаком с военным искусством, а потому я предлагаю ему место ротмистра моей надворной команды.

- Благодарю от сердца, - произнес Мазепа и с достоинством поклонился гетману.

- Есаул Куля покажет тебе все, - продолжал Дорошенко, - а теперь вели послать ко мне Самойловича.

Мазепа откланялся гетману и вышел в зал. У входа его встретили Самойлович и молодой Кочубей.

- Ну, что же, как? - подошли они к Мазепе.

- Ротмистр надворной команды, - ответил Мазепа.

- От души поздравляю пана ротмистра, - потряс его руку Кочубей, - я прошу теперь ко мне на келех старого меда.

- Присоединяюсь к высказанной гратуляции и от души сожалею, что недостаток времени не дает мне возможности принять участие в этом заманчивом дуумвирате, - улыбнулся Мазепе своей сладкой улыбкой Самойлович и, поклонившись обоим, прошел в гетманский покой, а Мазепа вышел с Кочубеем.

- Будь здоров, пане полковнику. Ну что, какие новости? - приветствовал Дорошенко входящего Самойловича.

- Благодарение Господу, дело наше двигается, ясновельможный гетман.

- Ну, садись же сюда поближе, да расскажи все, что и как.

- Спасибо, ясновельможный, - ответил Самойлович, опускаясь на кресло против гетмана. - Я скакал к тебе, трех коней загнал. Вести важные... только... куй железо пока горячо, - Самойлович слегка понизил голос. - Бруховецкий прислал меня к твоей мосци с приказом, чтобы ты в силу пунктов Андрусовских отозвал свои войска с левой стороны, ибо с той причины вчинаются великие шатости на нашем берегу, и люди "аки в растерзании ума обретаются".

- Вот оно что, - улыбнулся Дорошенко. - Что ж, там мною бунтарей?

- Немало. В Переяславском полку побунтовались все казаки, убили своего полковника Данила Ермоласина и пошли на город Переяслав. Кругом самого Переяслава во всех местечках и городах казаки принимают посланцев твоей милости, запираются с ними в замках. Старый полковник Гострый, которого Бруховецкий оставил, орудует всем. Гетман боялся сам выступить против бунтарей, чтобы казаки не взбунтовались и не убили его, посылал за московскими ратными людьми. Переяславцев "обложылы", многих посекли, а других забрали в Гадяч и в Киев, чтобы казнить. Одначе полковник Гострый с полковником Гвинтовкой и другими добрыми людьми выпустили их тайным образом. Теперь все наши бунтари засели в Золотоноше, воевода Московский, князь Щербатов, обложил их. Спеши скорее, гетмане, на выручку, теперь самое время ударить на Бруховецкого: московских ратей мало, калмыки, сведавши о мире с Польшей, также ушли от нас; Черниговский полк, Переяславский да Нежинский за тобой сейчас пойдут. Остальные полковники оттого только стоят за Бруховецкого, что мало надеятся на твои силы, а если бы ты появился с татарами, сейчас бы все отложились от него: ибо великая ненависть утвердилась к нему во всех чинах народа нашего.

Самойлович произнес всю эту речь сухим, деловым тоном, сладкая улыбочка и мягкое выражение глаз исчезли с его лица, наоборот, какая-то сухость проявилась в нем.

Это был уже не любезный, предупредительный молодой полковник, а человек ума практического и расчетливого, умеющий не пропустить ни малой, ни большой выгоды.

XXVII

- Я жду со дня на день от татар ответа, - послал гонцов, - ответил Дорошенко Самойловичу. - У меня есть верный побратим, мурза Ислам-Бей, он известит меня... Но пусть не теряют надежды наши "обложении": мы вышлем им свои охотные полки. Ты здесь останешься дня два?

- Как прикажешь, ясновельможный.

- Хорошо, я передам через тебя вестку, - и, протянувши руку Самойловичу, гетман произнес с чувством, - благодарю тебя от души за твою бескорыстную верность и раденье к родному делу и к нашей особе. Не знаю, чем мне и отблагодарить тебя! О, если б у нас было побольше таких верных людей!

Что-то неуловимое мелькнуло в глазах Самойловича.

- Я всегда помню к себе ласку и зычливость его мосця, - произнес он мягким голосом, опуская глаза.

Через полчаса Самойлович уже сидел в покоях гетманши. Дорошенко отвел его к своей жене, а сам, после приема всех посетителей, отправился с Богуном и другими старшинами осматривать и устраивать прибывшие новые войска.

С самого раннего утра гетманша уже узнала от Сани о приезде Самойловича. Часа два провела она перед зеркалом, примерила чуть ли не десять кунтушей, измучила вконец Саню и, наконец, отправивши ее присматривать за коверницами, уселась с работой в руках у окна. И старания ее не пропали даром. Даже сам гетман, несмотря на то, что мысли его были заняты совсем другими справами, обратил внимание на то, что гетманша выглядела сегодня лучше, чем когда-нибудь.

И новый кунтуш, и перловое намысто, а главное, необычайное оживление придавали ее лицу какую-то особенную красоту.

Теперь она сидела на низком табурете, сложивши на коленях какое-то гаптованье, а Самойлович стоял немного поодаль, эффектно опершись рукою о спинку кресла, не спуская с гетманши глаз. Между ними шел какой-то оживленный разговор.

На губах гетманши трепетала легкая, обворожительная улыбка; глаза Самойловича то вспыхивали, то снова потухали.

- Что это пан полковник стал так часто ездить сюда? - говорила гетманша, слегка склонивши головку и разглаживая белой ручкой дорогое гаптованье.

- Дела все, ясновельможная пани, Бруховецкий посылает. А разве я уже успел надоесть ее мосци?

- Нет! - слегка вспыхнула Фрося и опустила глаза. - Пан для нас дорогой гость. Только... я подумала, - на губах ее снова задрожала лукавая, предательская улыбка, - разве у гетмана нет других верных послов?

- Послы-то есть, да, может быть, никто не ездит сюда так охотно, как я, - произнес Самойлович, понижая голос, и в нем послышалась какая-то нежная вибрация.

Гетманша чуть-чуть приподняла свои веки, сверкнула из-под длинных ресниц на Самойловича задорным взглядом своих голубых глаз и произнесла с участием:

- Так скучает пан полковник за своей родиной?

- Томлюсь и не забываю ее никогда! - вздохнул Самойлович.

- Но, сколько помню, и родители пана полковника перешли на правый берег, - что же так тянет сюда пана полковника?

- Сердце.

- Сердце? Ха-ха-ха! - рассмеялась звонким серебристым смехом гетманша. - А разве на левом берегу нет таких "знадлывых" ворожек, которые могли б залечить раны панского сердца?

- Не всякую рану залечить можно: одни заживают, а от других...

Самойлович замолчал.

- Умирают? - переспросила с лукавой улыбкой гетманша, подымая на Самойловича свои искрящиеся глаза и снова закрыла их пушистыми ресницами. - Но, слава Богу, пан полковник на покойника не похож.

- Живут и с разбитым сердцем.

- Так не может ли пан поведать, какой это жестокий враг так "пройняв" панское сердце?

Михаил Петрович Старицкий - Молодость Мазепы. 3 часть., читать текст

См. также Михаил Петрович Старицкий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :