Михаил Петрович Старицкий
«Молодость Мазепы. 2 часть.»

"Молодость Мазепы. 2 часть."

- Ну, сынку, и на Сичи тебе позавидуют, будь я бабой, коли не так! - вскрикнул восторженно Сыч. - Этакого черта взять сразу в "лабеты", да это разве покойному Кривоносу было с руки!

- Так, так! Первый лыцарь! - закричал Безух, а Немота только замахал усиленно руками.

- Спасибо, диду, и вам, панове, на ласковом слове, - отозвался взволнованный и раскрасневшийся Мазепа; глаза его горели торжеством и удачей, и с новой стороны пленяли Галину: она не удержалась и бросилась было к коню, но последний пугливо отскочил в сторону, хотя и был тотчас же осажен сильной рукой.

- Будет, будет! Вставай уже, Немота возьмет коня! - попросила трогательно Галина.

- Галина тут перепугалась за тебя, страх! Молода еще, ничего не понимает, - заметил Сыч, подмигивая бровью, - разве можно за казака на коне бояться!

- Так то за казака, а то за пана, - усмехнулась радостно девчина и опустила глаза.

- Ха, ха! Моя любая, - все-таки попрекает, - отозвался Мазепа и, соскочив при общем одобрении с коня, передал его Немоте.

Целый вечер только и толков было, что о Мазепе, о его ловкости, о его смелости, да об его игре. Вспоминали всех знаменитых наездников и торбанистов и находили, что Мазепа превосходит их всех.

С этого дня жизнь Мазепы на хуторе наполнилась еще всевозможными разнообразными удовольствиями: то он укрощал диких коней, то стрелял метко из лука, то пробовал дедовские рушницы, то сражался с .Сычом на саблях. Задетые за живое успехами Мазепы, и дед, и Немота, и Безухий вступали с ним в состязание, но всякое упражнение кончалось торжеством Мазепы. Впрочем, никто этим не огорчался, каждый ловкий маневр Мазепы вызывал восторг в побежденных; он просто делался кумиром этого маленького хутора.

- Ну, да и лыцарь же ты, друже мой! - вскрикивал шумно Сыч, когда Мазепе удавалось ловким выстрелом убить пролетавшую невзначай дрофу, или повалить пулей мчавшуюся по степи серну, или вышибить одним ударом саблю из рук Немоты.

- Ей-Богу же, только покойному гетману Богдану было б и совладать с тобой! О, тот был на все эти штуки мастер!

Жизнь на хуторе катилась тихо, весело, безмятежно, как прозрачные струйки воды по золотому песчаному дну. Однако, несмотря на полное счастье и спокойствие, охватившее здесь Мазепу, в голове его начинала уже не раз шевелиться мысль о том, что пора, наконец, распрощаться со своими дорогими спасителями и вернуться назад к той бурной жизни, которую он так неожиданно покинул, где его ждет еще расправа с ненавистником врагом, где... При одной этой мысли мучительное волнение охватывало Мазепу и он с усилием гнал ее от себя; ему так хотелось пожить еще здесь, в этой прелестной семье, без мысли о будущем, без воспоминанья о прошлом, отдаваясь тихой радости настоящего дня. Галина же не отступала ни на шаг от него.

- Тебе не скучно, тебе не "нудно" здесь, любый? - спрашивала она с тревогой, когда холод раздумья появлялся на лице Мазепы, и заглядывала своими чудными ласковыми глазами в его глаза.

Один мелодичный звук этого искреннего голоса разгонял все тревожные думы и заботы Мазепы.

- Нет, нет, моя ясочко, мне так хорошо с тобой, - отвечал он, сжимая ее руки.

XI

- Слушай, моя "зирочко", - продолжал тихо Мазепа, - ты видела, как покрывает иногда всю степь тяжелый непрозрачный туман и своей густой пеленой закрывает и голубую даль, и яркое поле цветов, и серебристую речку... и вдруг с высокого неба ударит яркий луч солнца и словно острой стрелой порежет его пелену: туман разорвется, заколеблется, подымется легкими волнами и поплывет к небу белым облачком, а степь снова засияет под ласковыми лучами солнца. Так, дытыночко, и все мои смутные думы от одного твоего взгляда разрываются и уплывают, как холодный туман, и я снова счастлив и весел, и не хотел бы отойти от тебя никуда.

- Как хорошо сказал ты это, - прошептала Галина, подымая на него свои подернутые счастливой слезой глаза. - Боженьку, Боже мой, какой ты разумный, хороший, а я... - вздохнула она и наклонила низко, низко голову.

- А ты имеешь такое чистое и ласковое сердце, какого нет ни у кого.

- Ты насмехаешься?..

- Разрази меня гром небесный, коли смеюсь.

- Так тебе не скучно со мной? - вскрикивала уже с восторгом Галина, сжимая его руки.

- Счастливее, как теперь, я не был никогда в жизни.

- И тебя от нас туда, к вельможным панам, не потянет?

- Никогда, никогда, - отвечал невольно Мазепа, поддаваясь дивному обаянию этих сияющих счастливых минут.

Стоял золотой, безоблачный летний день; после раннего обеда все население хутора, за исключением Мазепы и Галины, разошлось по прохладным тенистым местам, чтобы подкрепить себя коротким сном для дальнейших работ. Мазепа и Галина сидели в саду. Прохладная тень развесистого дуба защищала их от солнца, прорвавшиеся сквозь густую листву солнечные лучи ложились яркими световыми пятнами на зеленой траве, на золотистой головке Галины. При малейшем движении ветерка они приходили в движение и перебегали мелкой рябью, словно струйки воды на поверхности реки. Кругом было тихо, слышалось только мелодичное щебетание птиц.

Мазепа как-то рассеянно перебирал струны бандуры, слушая с задумчивым лицом нежное воркованье Галины.

- А вот и не слушаешь, тебе уж наскучили мои рассказы! - прервала, наконец, свою речь Галина, поворачивая к Мазепе свое плутовски улыбающееся личико.

- Нет, не поймала, - встрепенулся Мазепа, - я только припоминал песенку, а ты щебечи, щебечи...

- Ну, что это! Вот и пташки, как хорошо поют, а и то мне надоедает их щебетанье. Знаешь что, - сорвалась она вдруг с места, - давай пойдем на речку, сядем в лодке и поплывем далеко, далеко, там есть место, где так много, много белых цветов на широком "лататти", а рыбок сколько!.. Кругом тихо, ясно, да любо!

- Хорошо, хорошо, моя милая рыбка, - согласился Мазепа.

- Ну, так давай мне твои руки... нет, нет, давай, я подниму тебя. Ты ведь теперь такой слабенький, больненький, вот так! - С этими словами Галина схватила Мазепу за обе руки и с усилием потянула их.

- Слабенький, слабенький... А ну, подымай же, силачка, - улыбался Мазепа, не трогаясь с места, и вдруг неожиданно вскочил, едва не опрокинув при этом Галину.

- Ой, напугал как меня, - вскрикнула она, заливаясь серебристым смехом. - Ну же, скорее, скорей "наперегонкы" со мной!

С этими словами Галина бросилась бежать; Мазепа погнался за нею, но не догнал. Через десять минут они уже были на берегу реки. Отвязавши лодку, Галина вскочила в нее и села на корму с веслом в руке; Мазепа столкнул лодку в воду и вскочивши в нее, сел на гребки. Одним ударом весел он вынес ее на середину реки. Лодка покачнулась и затем тихо поплыла вниз по течению. Узкая водяная гладь была залита ослепительными блестками солнца, вдали все они сливалисьі и, казалось, - там текла уже не река, а тянулась сверкающ золотом лента. Больно было смотреть на эту сияющую даль. Зеркало реки было так гладко, что высокие неподвижные стрелки очерета, украшенные то светлыми кисточками, то темно-коричневыми бархатными цилиндриками, отражались в нем без зыби, словно спускались в глубину прозрачных вод. Вперед смотреть было больно, назад же за солнцем перед путниками раскрывалась прелестная картина.

- Положи весло, Галина, - произнес Мазепа, - пусть вода сама несет нас.

Галина молча подняла весло и вложила его в лодку. Мазепа последовал ее примеру. Лодка поплыла медленно, тихо колеблясь; иногда одним или двумя ударами весла Мазепа давал ей желанное направление. Они сидели молча, словно притихли, охваченные чувством восторга перед окружающей красотой. Мимо них проплывали зеленые кочки, подымавшиеся из воды, словно кудрявые шапки, целые заросли зеленого "осытняга", сужающие речку в таинственный коридор, а то вдруг лоно реки неожиданно расширялось, и они выезжали словно на неподвижное озерцо, окруженное кудрявой стеной лозняка. Но вот лодка сделала один поворот, другой, и вдруг перед путниками открылось целое "плесо" воды, устланное вплотную широкими зелеными листами с крупными белыми цветами, казавшимися под блеском солнечных лучей прелестными серебряными чашечками.

- Стой, стой! - вскрикнула Галина. - Я сделаю себе такой венок, какой надевают русалки.

Лодка, впрочем, сама остановилась, и Галина, перегнувшись через борт, начала срывать белые водяные лилии. Затем она сплела из них прелестный венок и, надевши его на голову, повернулась к Мазепе. Ее прелестное личико в этом белом венке казалось еще изящнее, еще нежнее.

- Ах, какая ты гарная, Галина! - произнес невольно Мазепа, не отрывая от нее восхищенных глаз.

Все лицо Галины покрылось нежным румянцем.

- Правда? - произнесла она живо и, перегнувшись через борт лодки, взглянула в воду. - У, страшно! - вскрикнула она, отбрасываясь назад, - Может, это не я, может это смотрит на меня русалка из воды, я лучше брошу венок, а то еще, пожалуй, они рассердятся на меня за то, что я сорвала их цветы, и ночью подстерегут, утащут на дно и "залоскочуть".

- Нет, нет, оставь венок; тебе так хорошо в нем, - остановил ее Мазепа. - Смотри, для твоих русалок осталось здесь еще много цветов.

Затем он ударил веслом, и лодка с трудом, путаясь в зелени, поплыла вновь; вскоре затон белых лилий остался за ними. Обернувшись спиной к Мазепе, Галина следила за убегающими берегами реки; вдруг взгляд ее упал на какой-то ослепительно блестящий на солнце предмет, лежавший неподалеку от берега речки.

- Что это такое блестит там на солнце? - произнесла она с Удивлением, прикрывая от солнца глаза рукой, и через секунду вскрикнула оживленно. - А знаешь, что это такое? - Это кости того коня, который принес тебя. Немота и Безух оттянули его аж вон куда... а он тогда сразу же издох. Мазепа вздрогнул, пристально взглянул на сверкающий на солнце скелет, и лицо его, тихое и спокойное за минуту, вдруг потемнело; в тесно стиснутых губах отразилась затаенная злоба. Галина заметила эту перемену, одним движением вскочила она с кормы и пересела на лавочку против Мазепы.

- Милый мой, любый, хороший! - заговорила она, нежно беря его за руку, - тебе больно стало? Ты вспомнил про тех "хыжакив", что хотели тебя замучить? Расскажи мне, за что они привязали тебя? Я давно хотела тебя спросить, да боялась... что рассердишься.

- Дорогая моя, я никогда не сержусь на тебя; незачем тревожить твое сердце этим рассказом!

Он замолчал, затем провел рукой по лбу, как бы желая согнать пригнетавшее его ум ужасное воспоминание, и затем продолжал взволнованным, нетвердым голосом:

- О, если бы ты знала это надменное, жестокое и трусливое панство, тогда бы ты не удивилась ничему! Если пан нанесет обиду, и его позовешь за то на рыцарский "герць", то он уходит и прячется, как трус, а если он считает, что другой нанес ему кровную обиду, то и не думает расквитаться с ним сам, один на один, как это делается у шляхетных людей, а собирает банду своих хлопов и поздней ночью, притаившись за углом, нападает на безоружного... Ха, ха! - рассмеялся Мазепа злобным, жестким смехом, - о, у них шляхетные "звычаи", шляхетные "вчынкы"!

- Так, значит, он тебя... за обиду... за "зневагу"?..

Мазепа забросил гордо голову и по лицу его пробежала надменная, презрительная улыбка.

- Что значит обида и что такое "зневага"? Если б у тебя был драгоценный сосуд и ты, разбивши его, выбросила бы осколки на двор, - разве ты посчитала бы это обидой, если бы кто-нибудь подобрал эти осколки и унес их с собой?

- Но ведь они дорогие, зачем брать чужое?

- Раз выброшены, так значит от них "одцуралысь", - вскрикнул с горечью Мазепа, - душа человеческая, Галина, дороже всего на свете, и ни за какие деньги ее никто не может закупить!

- Но, - произнесла тихо Галина, - я не понимаю, что ты говоришь, - разве можно разбить душу?

- Скорее, чем что-нибудь на свете!

- Но как же ты мог поднять ее?

- О, мог бы, если бы не был таким осмеянным дурнем, если бы... ох!

- Да что ты морочишь, - произнесла обиженно, робко Галина, следя своими опечаленными глазами за расстроенным лицом Мазепы, - ведь душа - дух Божий!

- У одних дух Божий, а у других "тванюка", "змиина отрута".

Мазепа замолчал, замолчала и Галина; на личике ее отразилась мучительная работа мысли.

- Он убил кого-нибудь, не на смерть, а ты хотел вылечить? - произнесла она после короткой паузы, тихо, боязливо.

- Нет, дитя мое, - ответил с глубоким вздохом Мазепа, - я думал сначала так, но ошибся: то был уже давно труп.

- Так значит он был душегуб и за то, что ты узнал об этом, он и привязал тебя к коню?.. Ох, как же это ему даром пройдет, и король не покарает?

- Король? Что король! Пусть глаза мои лопнут, если я ему это прощу! - произнес Мазепа мрачно. - Есть у меня более верный "пораднык" чем король, - моя сабля!

На лодке снова водворилось молчание. Не направляемая ничьим веслом, она тихо покачивалась на волнах, медленно подвигаясь вниз. Галина с тревогой следила за выражением лица Мазепы.

- А пани? Там ведь была еще какая-то пани? - произнесла она тихо, после большой паузы, - отчего она не спасла тебя?

- Пани? - переспросил ее изумленно Мазепа и на щеках его выступил яркий румянец. - Откуда ты знаешь? Кто сказал тебе об этом?

- Ты сам, когда у тебя была "огневыця", говорил об этом; ты кричал на нее, чтоб она уходила, ты боялся ее... Кто была она?

Мазепа опустил глаза и произнес угрюмо:

- Она была его женой.

- Но ты звал ее куда-то с собой? Ты говорил, что она не захотела с тобой уйти. Мазепа поднял голову.

- Да, я звал ее с собой, я хотел спасти ее от этого "ката", но она... А! Что говорить об этом! - вскрикнул он раздраженно и, махнувши рукой, опустил голову.

Что-то непонятное, неведомое доселе Галине дрогнуло в ее сердце. В словах Мазепы, в его страстном возгласе она почувствовала какую-то обиду для себя; острая боль впилась ей в сердце, на глаза навернулись слезы.

Он сердит оттого, что звал ее, а она не захотела уйти, он хотел спасти ее от пана. "А, так это о ее душе говорил он!" - пронеслось молнией в ее голове, и вдруг от этой мысли непонятная грусть охватила ее. "От чего же он хотел спасти ее? Именно ее? Верно, она была красивая, верно, он очень жалел ее?"

Погруженный в свои воспоминания, Мазепа не заметил впечатления, произведенного его словами на Галину.

- Что ж, она была хорошая, гарная? - произнесла Галина дрогнувшим опечаленным голосом, - ты очень любил ее?

- О, не спрашивай, - вскрикнул порывисто Мазепа, - ты ведь не можешь понять, ты не знаешь этих золотых гадин, которые не умеют ни любить, ни чувствовать! Для которых золото - да их "почт вельможнопанськый" дороже всего на земле!

На лодке снова воцарилось молчание. Ни Мазепа, ни Галина уже не замечали окружающей их красоты; оба сидели молчаливые, немые, ошеломленные роем окруживших их дум. Между тем никем не управляемая лодка тихо ударилась о берег реки и остановилась. Мазепа машинально вышел на берег, за ним вышла и Галина. Они пошли по зеленой степи: кругом не видно было ничего; хутор давно уже скрылся из виду, кругом расстилалось лишь зеленое поле, пестреющее множеством полевых цветов; при дыхании ветерка высокая трава гнулась и снова подымалась, и казалось тогда, что по степи пробегает широкая волна; нежный аромат цветов и полевой клубники наполнил воздух. Но ни Мазепа, ни Галина не замечали ничего.

Мазепа шагал быстро, порывисто, как только шагает сильно взволнованный человек; несколько раз он сбрасывал шапку и, проводя рукой по лбу, подставлял его свежему дыханию ветра, словно хотел облегчить свою голову от жгучих, мучительных дум. Галина шла рядом с ним, погруженная в свои мысли.

"Зачем он хотел спасти ее? Именно ее? - словно повторил какой-то назойливый голос в ее сердце. - Если он жалел ее, то значит любил, если он любил ее, то значит она была гарная, хорошая, разумная. Он сердится, значит, ему жаль ее, значит он не забыл ее до сих пор!" Бедное сердце Галины сжималось мучительной тоской, на глаза выступали слезы. "Глупая, глупая, она думала, что ему хорошо с ней! Но что она значит перед той пышной панией, - все равно, что эта полевая былинка перед роскошным садовым цветком".

Так дошли они молчаливо до высокой могилы, молча взошли на нее и молча опустились на землю на ее зеленой вершине.

Мазепа сбросил шапку и, вздохнувши глубоко, оперся на руки головой. Галина следила за ним встревоженными, опечаленными глазами.

- Зачем же ты хотел спасти ее, если она такая гадина? - произнесла она наконец тихим опечаленным голосом.

Мазепа вздрогнул при звуке ее голоса и заговорил горячо.

- Да, хотел спасти ее, потому что верил ей... О, если бы ты знала, Галина, как умеют они говорить, как умеют туманить мозг горячими словами... небесными улыбками, - глухой бы услышал, немой бы заговорил, камень бы растопился горячими слезами!

- Так это про нее ты все думаешь? Ты за ней скучаешь? Ты хотел бы снова ее увидеть? - голос Галины дрогнул, глаза ее наполнились слезами.

- Нет, нет, дитя мое, мне с тобой лучше всего!

Мазепа взял ее за руки и. поднявши голову, взглянул на Галину.

- Но что с тобой! - вскрикнул он с ужасом и удивлением, останавливая свой взгляд на ее лице. Она была бледна, как полотно, казалась еще бледнее белого венка, покрывавшего головку ее, большие карие глаза ее, подернутые слезами, смотрели на него с тоской, с печалью, с немым укором, казалось, еще мгновение - и эти слезы польются неудержимо из ее глаз.

- Что с тобой? - повторил Мазепа, - Я обидел, огорчил тебя?

- Нет, нет, - заговорила, не слушая его слов, Галина слабым, прерывающимся голосом, - мне так чего-то больно, ты скучаешь, ты тоскуешь за нею. Она такая умная, такая гарная, а я...

- Ты лучше их всех, ты не знаешь цены себе, Галина, рыбка моя, голубка моя, дорогая! - вскрикнул горячо Мазепа.

- Ох, не смейся, грех!

- Клянусь Богом святым. Пречистой Матерью, я не смеюсь, я не лгу тебе.

Лицо Галины просияло.

- Так ты не кинешь меня, не убежишь к той? - заговорила она страстным, прерывистым голосом. - Нет, нет! Ты любишь ее больше меня!

- Галина, Галина! - вскрикнул изумленный Мазепа, но Галина не слушала его. Все лицо ее преобразилось; огромные глаза сияли каким-то внутренним светом; в голосе дрожали глубокие, страстные ноты; крупные слезы жемчугом спадали с ресниц и катились по бледным щекам, но Галина не замечала их.

- Нет, нет, - продолжала она все горячей и горячей, - я не отдам тебя ей, не отдам, не отдам! Ох, не оставляй меня одну! Я буду тебя так крепко, крепко любить! Я не дам порошине сесть на тебя, не дам ветру дохнуть на тебя! Ты говорил, что я для тебя солнечный луч, а ты - все солнце, моя жизнь! Ты видишь, как все горит кругом, как блестит речка, как синеет небо, - это все потому, что солнце светит и освещает их! А зайдет солнце - и кругом станет темно, как в могиле, - так и моя жизнь без тебя! Да, да, я этого прежде не знала, а теперь вижу, теперь знаю! Ох, не оставляй меня! Как останусь я одна без тебя?.. я умру... умру!

- Галина... Галиночка... - шептал растерянный, потрясенный, взволнованный до глубины души Мазепа.

Но Галина ничего не слыхала и не сознавала; как вешние волны вскрывшейся реки, так лились неудержимым порывом ее нежные, полные горячего чувства слова.

- Боже мой, Боженьку! Каждая птичка, каждая полевая мышка тешится с подругами, каждый цветочек растет рядом с другими цветиками, тучки по небу плывут вместе и играют дружно, только я все одна да одна! Кругом старики... Ни молодого сердца, ни "щырой розмовы"...

Она захлебнулась и, обнявши шею Мазепы руками, припала с рыданьем к его груди...

XII

Был тихий и душный вечер. После томительного зноя раскаленный воздух стоял неподвижно, даже от речки не веяло прохладой.

Солнце еще не закатилось совсем, а зашло лишь за тучу, лежавшую темной каймой на алевшем крае горизонта.

У самого берега речки, на высунувшемся из-под воды камне сидел Сыч с удочкой и зорко следил за движениями поплавка; другая удочка воткнута была в кручу; молодой гость деда, успевший за короткое время завоевать к себе во всех окружающих большие симпатии, сидел тут же, задумавшись и устремив глаза на далекий край покатости, на которой уже расстилалось море безбрежной степи.

- Ага, попался! - подсек дед удочку, - а ты не хитри, не лукавь!.. Ах, здоровый какой, да жирный, как ксендз, окунец... Ой, чтоб тебя... чуть-чуть не выскочил.. Нет, не уйдешь... Полезай-ка в кош и аминь! - болтал весело Сыч, налаживая червяка и отмахиваясь от мошки, что кружилась над ними легким облачком, - фу ты, каторжная да уедливая, лезет как жидова, да и баста... и в нос, и в глаза... и не отженешь ее... забыл смоляную сетку взять... Эге-ге, пане Иване, - не выдержал, рассмеялся он весело, заметив, что Мазепа порывисто встал с места и замахал энергично руками, - и удочку бросил, хе, хе!.. Тварь-то эта любит нежную кожу да молодую кровь, ой, как любит...

- Да, одолевать стала сразу, - ответил Мазепа, - тут вверху хоть не так душно.

- Ге, в очерете парит... это перед дождем и мошка разыгралась: вон солнце село за стену... а я было на завтра зажинки назначил, придется, верно, пообождать. Ну, что же, дал бы Господь дождик, а то доняла "спека": гречка подгорать стала... и отава... а по дождику пошла бы свежая "паша"...

- Славно у вас тут, диду, - и просторно, и вольно, и тепло, - заговорил как бы про себя Мазепа, - век бы, кажись, не расстался с такими людьми, щирыми да хорошими...

Глаза у него искрились счастьем, но в сердце начинала самовольно гнездиться тревога.

- Спасибо тебе, Иване, на добром слове. Все мы тебя полюбили, как родного... все... и за твой разум, и за твое сердце... так к тебе душу и тянет, голубь мой. Одно только не ладно, плохой из тебя "рыбалка", никак не усидишь долго на месте, а коли и сидишь, то "гав ловиш" и пропускаешь клев.

- Ничего не поделаешь! - усмехнулся Мазепа, - сидишь над водой... кругом тишь да благодать, небо опрокинулось в речке... кобчики в нем неподвижно трепещут... засмотришься, а думки и давай подкрадываться со всех сторон, не успеешь и разобраться, как они обсядут тебя, что мошка... Ну, поплавок и забудешь.

- Да чего они к тебе, молодому, цепляются? То уж нашего брата думка доест, потому что вся жизнь за плечами, так только думками и живешь в прошлом, - впереди одна могила... а тебе назад и оглядываться незачем.

- Эх, диду мой любый, назади тоже у меня много осталось и потраченных сил, и пьяных утех, и поломанных надежд... "Цур" им!

- А ты начхай на них, не в Польше ведь твоя доля.

- Да не о ней я жалею, а о молодых годах.

- Еще твое не ушло, - продолжал, вытянувши снова темно-бронзового линя, дед, - еще только наступило утро... а быль молодцу не укор: родина тебя пригреет, и ты ей послужишь.

- Только и думка про нее, - горячо ответил Мазепа, и глаза его загорелись вдохновенным огнем. - Ей вся моя жизнь, все мои мечты и молитвы. Здесь вот у вас, в этой второй мне семье, что воскресила меня к жизни, я и душою воскрес, и сердцем расцвел, и почуял всю силу любви к родному...

- Золотое у тебя сердце, оттого и почуял, а то было "вскую шаташася".

- Да, пожалуй... Шатанье-то это, да чужая сторона со всякими дурманами и затуманили голову, - а теперь былые несчастья отвратили мою душу от продажных магнатов, и даже за последнее их зверство я благодарю Бога. Эта кара привела меня в такую дорогую семью, с которой тяжело и расстаться.

Мазепа действительно чувствовал в эту минуту, что ему оторваться от этой семьи больно.

- Да чего ж тебе, сыну мой любый, и расставаться, - промолвил растроганным голосом Сыч, - поживи здесь, поправься... нам ведь тоже за тобой... - крякнул он как-то загадочно и замолчал.

- Нет, пора, - вздохнул грустно Мазепа, - и то уж вылежался и "одпасся" на вашей ласке, пора и честь знать... да час и поискать, куда бы примкнуть себя.

- Торопиться-то нечего... Еще и не оправился как след... А мы тем часом осмотримся и выберем, куда тебя пристроить; людей-то теперь везде нужно, а с такими головами, как твоя, и подавно... И Сичь, и Дорошенко тебя с радостью примут, а к собаке Бруховецкому, надеюсь, ты не пойдешь.

В это время подбежала к ним раскрасневшаяся и сияющая радостью Галина и остановилась на пригорке, стройная, легкая, как степная серна.

- А что, диду, наловили рыбы? - заговорила она, запыхавшись и вздрагивая упругой, нежно обозначавшейся под белой сорочкой едва развившейся грудью; сиявшие счастьем глазки остановила она впрочем не на деде, а на стоявшем справа молодом красавце.

- Наловили, наловили, моя "нагидочко", - отозвался из тростников дед, плескаясь в воде, - вот посмотри, какие окуни да лини, только это все я, а твой "догляженець" ничего не поймал... кроме комаров да мошки.

- Гай, гай! Как же это? - засмеялась Галина, - а я-то больше всего на нашего пана Ивана надеялась...

- А ты на панов не надейся, казачка моя любая. Хе! Что пан, то обман, - засмеялся добродушно Сыч, выбираясь на берег с кошиком, в котором трепеталась серебристая и золотая рыба.

- А правду ли говорит дид? - спросила, зардевшись, у Мазепы Галина.

- А ты, сестричка, за что меня величаешь паном? - ответил на это со счастливой улыбкой Мазепа.

- Разве можно тебя к кому-либо приравнять? По всему пан...

- Хе, хе! - мотнул головой Сыч, - это она правильно.

- Спасибо тебе, горличка, - бросил огненным взглядом на Галину Мазепа, - а все же лучше зови меня просто Иваном.

- Как? Только Иваном?

- А только... Ну, прибавь к Ивану, коли хочешь, любый, либо коханый, либо сердце.

- Хе, хе! Ач, чего захотел, - замотал добродушно головой дед.

Галина взглянула быстро на Ивана и, вспыхнувши полымем, стала в смущеньи кусать свои кораллы.

- А ты не "потурай" этому другу, - промолвил, продвигаясь тяжело вперед, дед. - Ведь хочет бросать нас... надоели, мол, - начал было он, но заметивши, что Галина при этом известии побледнела, как полотно, и растерянно, с детским ужасом остановила глаза на Мазепе, обратил все сейчас же в шутку. - Только мы эти все его панские "вытребенькы" по боку, - понимаешь, не пустим, да и квит, таки просто вот, по-казачьему "звычаю", ворота запрем... и не пустим... так-то, Галиночко моя, утеха моя, беги, да приготовь нам добрую вечерю, чтоб не голодал дорогой гость.

- Я приготовила его любимое... - словно поперхнулась вздохом Галина, ожившая несколько от слов деда, - "лемишчани" пироги... а вот с рыбы "юшку" сейчас приготовит бабуся.

- Нет, знаешь что, - остановил ее весело дед, - тащи-ка сюда казанок, да всяких кореньев... Картофельки, укропу, "цыбулю" и перцу, побольше перцу... так мы сами здесь приготовим по-запорожски. Ей-Богу!.. Да захвати еще оковытой!

- А что ж, это очень весело, - одобрил Мазепа, - только чтобы и сестра помогала.

- Я зараз, зараз, - заторопилась девчина.

- Хе, Галинка, - покачал головой дед, - "без Грыця вода не освятыться". Ну, а "челядныкы" как? - обратился он к внучке, пустившейся было к хутору.

- Да вон вертаются... Им уже все приготовлено, - крикнула на бегу Галина.

Между тем туча медленно поднималась, охватывая половину горизонта, и ускоряла приближение вечера. Вскоре возвратилась с провизией, казанком и прочими припасами Галина, в сопровождении бабы, и заявила, между прочим, что на хутор приехали какие-то казаки.

- Казаки? Кто бы это? - засуетился Сыч, - нужно пойти.

- Да стойте, диду, - остановил его Мазепа, - кажись, они сюда идут.

Все обернулись: действительно к ним подходили два каких-то значных казака.

Впереди шел средних лет казак, статный, стройный, мускулистый; бронзового цвета худое скуластое лицо его нельзя было назвать красивым, но оно, несмотря на строгие, резкие черты, на тонкий с небольшой горбинкой нос, на энергически сжатые, прямые черные брови и на суровое очертание рта, прикрытого роскошными длинными усами, не отталкивало, а привлекало к себе сразу всякого и главным образом своими открытыми, карими, ласковыми глазами, смягчавшими суровость и строгость общего выражения. За ним, почти рядом, следовал выхоленный казак несколько помоложе, составлявший и ростом, и фигурой, и светлой, подстриженной грибком шевелюрой, и более белым лицом совершенную противоположность первому: несмотря на мягкие, несколько расплывшиеся черты его лица, несмотря на смиренно кроткое выражение небольших серых, узко прорезанных глаз, в выражении их и особенно тонких губ таилось что-то неискреннее, вселявшее недоверие.

Прибывшие гости отличались от простых казаков или запорожцев и дорогим оружием, и более изысканной одеждой: они были широко опоясаны турецкими шалями, с накинутыми нараспашку "едвабнымы" кунтушами.

Приблизившись к шедшему навстречу Сычу, чернявый ласково ему улыбнулся, как старому знакомому.

- Здоров був, Сыче! - протянул он ему приветливо руки. - Не ждал, верно, а!

- Кто это? - оторопел Сыч, раскрыв широко глаза. - Да не может быть, батько наш, кошевой? Пан Иван?

- Да он же, он самый Иван, да еще и Сирко, - обнял гость обрадованного несказанно деда. - Только ты скорей - батько наш сывый. и нам уже подобает сынами твоими быть, так-то.

- Ой, радость какая, орле наш сизый! - целовал своего бывшего товарища Сыч. - Такой чести и не думал дождаться... возвеселися, душе моя, о Господе! Да какой же ты бравый, завзятый, не даром от одного твоего посвисту дрожат бусурмане. Хе, задал ты им чосу! Татарва, ведь, и детей пугает тобою, - говорил торопливо дед, осматривая со всех сторон славного на всю Украину лыцаря, предводителя Запорожской Сечи, словно не доверяя своему счастью принимать у себя такого почетного гостя.

- Да что ты, батьку любый, меня все оглядаешь, словно невесту на смотринах, - засмеялся наконец Сирко, - вот привитай лучше моего товарища, наказного полковника Черниговского, Самойловича.

- Самойловича? - изумился Сыч. - Слыхал, слыхал, давно только... Недалеко от Золотарева был в Цыбулеве батюшка Самойлович, приезжал часто к нашему, а потом перевели его на левый берег в Красный Колядник, недалеко от Конотопа.

- Этот батюшка и был моим отцом, - отозвался с нежной улыбкой полковник.

- Господи! Да ведь, коли так, так и пана полковника помню, - обнял он горячо представленного ему кошевым полковника, - маленького, вот такого, - показал он рукой, - Ивашка... Качал не раз на руках, на звоницу носил с покойной моей Оксаной, рядом бывало посажу на руки... Эх, уплыло все!

- Так мне вдвойне радостно, - заявил, прижмурив глаза, Самойлович, - посетить и славного сичовика, и знавшего отца моего и меня в детстве.

- А вот, прошу "пизнатыся", панове, - указал Сыч на стоявшего несколько в стороне своего гостя, - чудом спасенный нами Мазепа. Ляхи из мести привязали было к дикому коню, бездыханного принес "огырь" и сам упал вон там трупом. Прошу любить и жаловать.

Мазепа подошел с изысканной вежливостью и заявил, что он с радостным трепетом сердца склоняется перед народным богатырем, перед славою и упованием Украины. :

Сирко его обнял радушно, а за ним и Самойлович заключил Мазепу в свои объятия.

Поднялись расспросы об этом неслыханном зверстве, но Сыч прервал их:

- Просим к дому, чтоб вечеря не простыла, сначала зубам дадим работу, а потом языку: за кухлем сливянки да старого меду свободнее будет и потолковать. Ты, Галино, - обратился он к стоявшей в недоумении внучке, - сама здесь порядкуй, а мы уже пойдем... Затеял было со внучкой, - сообщил он своим гостям, - запорожскую юшку сварить... рыбки наловил доброй... так вот затеяли было в казанке...

- Так зачем же бросать хорошую думку? - запротестоа Сирко, смотря ласково на Галину, очевидно досадовавшую на неожиданных гостей, расстроивших удовольствие. - В хате теперь душно, а тут над речкой и просторно, и любо... а "юшци" и мы дадим "раду".

- О? Так тут одпочинем, пока дождь не погонит? Ну, садитесь же, дорогие, или лучше ложитесь... тут на мураве мягко... а я пошлю за сулеями, чтоб прополоскать от пыли горло.

- Да не беспокойся, друже, - мы и присядем, и приляжем, и "люлечкы" потянем, а прополаскиваться будем после. Теперь же вот "юшку" приготовим.

- Как так, то и так, - согласился Сыч, - а насчет "юшкы", так Галина у меня похлопочет, хоть и молода еще, - кивнул головой он на девушку, которая в это время собирала под казанок сухой хворост и очерет, - внучка моя единая, дочка покойной Оксаны и Морозенка.

- Морозенка? Славного на всю Украину казака, про которого думы поют? - изумился Сирко.

- Про того самого, зятя моего, - вздохнул Сыч и притих.

- Моторна дивчина, хорошая... а подойди-ка сюда, - обратился Сирко к Галине и, взяв за руку несколько оторопевшую и испугавшуюся красавицу-степнячку, привлек ее к себе и поцеловал в щеку. Девушка вспыхнула алой маковкой и, растерявшись опустила глаза. - Ой, ой, что это мы учинили, дивчину пристыдили, так за таку вину должны дать пеню... Вот челом тебе бьем. На дукача! - вынул он из "череса" и положил на ладонь ей десять червонцев.

Галина еще пуще вспыхнула, поцеловала второпях руку Сирко и не знала, куда спрятаться; покраснел, между прочим, неизвестно почему и Мазепа. Галина бросила украдкой на него взор и пустилась бегом к усадьбе.

- Да стой ты, "дзыго", - остановил ее дед. - Обрадовалась и растерялась совсем "дытына" от такой щедрости и ласки... сирота - не привыкла... - говорил растроганным голосом дед. - Эй, слухай, притащи-ка нам сюда вепрячье стегно, да сушеных ягняток, - такие вкусные, аж хрустят... И "оковытой" в самый раз... да печериц бы еще поджарить в сметане... Постой, постой, а брынзы еще принеси... вот что на той неделе... Хе, помчалась, как ветер... придется самому.

- Да что ты это задумал, друже мой старый, хороший, - остановил его Сирко, - закормить нас на смерть... да садись же с нами и не балуй нас разными "вытребенькамы", коли есть "оковыта", так и с "саламатою" нам сыто.

- Хе, хе! Так, так, пане отамане, - ну что ж, дорогие гости, любые мои, запалюйте люльки... Ну, а тем часом принесут горилку и "юшка" поспеет: перчыку побольше... а рыбка славная... значит и выйдет разрешение вина и елея... - болтал весело дед, подходя то к одному, то к другому гостю, то к закипавшему казанку.

- Да садись, батьку, к нам, - отозвался наконец Сирко, раскуривши люльку и располагаясь полулежа на керее.

Самойлович уселся по-турецки, а Мазепа примостился немного дальше на кочке.

XIII

- Откуда же вас Бог несет? - спросил у Сирко Сыч, усаживаясь возле него в почтительной позе.

- От нашего нового гетмана, от Дорошенко, - ответил, закидывая усы за уши, кошевой, - славный человек, продолжи ему век, Боже... Съехались вот там с паном полковником потолковать о наших несчастных "справах", о "розшарпаний" пополам "неньци" Украине... Слыхал ведь про Андрусовский договор?

- Слыхал что-то, - ответил смущенный недобрым предчувствием Сыч. - Был месяц назад у меня полковник Богун и говорил, что какая-то "чутка" прошла про Андрусов.

- Не "чутка" уже, а правда, чтоб ее разнесло, как ведьму в болоте, - сверкнул злобно глазами Сирко, - разорвали нашу Украину этим договором -надвое: по ту сторону Днепра взял край московский царь под свою сильную руку, а по эту сторону земли отдал ляхам... теперь что же нам делать? Прежде, всем вместе бороться было под силу, а теперь половиной как поорудуешь?

- За позволением лыцарского панства, - вмешался в разговор Мазепа, - интересы державы приневоливают иногда коронованных лиц действовать и против сердца: конечно для Московии было бы любо взять под свою руку всю Украину и с помощью ее раздавить Крым, а тогда, опершись одной пятой о Черное море, а другой об Азовское, придушить и Польшу, да видно Московское царство боится еще тягаться с Польшей да татарвой, а то и с Турцией; так вот оно и "задовольнылось" пока половиной, купив себе на нее право обещанием "пидпырать" Польшу... Что ж? В этом я вижу мудрую политику: приборкать сначала половину, а потом, когда другая будет, ослаблена непосильной борьбой, протянуть при "слушному часи" и к той руку.

- Ловко, как будто там был, - заметил Сирко, устремив на Мазепу проницательный взгляд.

- Воистину так, - подтвердил эти мысли сладким голосом и Самойлович, сложивши молитвенно руки, - пан подчаший разгадал сразу тайную думу Москвы и она уже оправдывается у нас на деле: ненавистный всем Бруховецкий в угоду боярам продает все наши вольности, приверженцев своих награждает дворянством, получая за все это маетности, набивает нашим добром кешени и нет ему удержу, а нам нет "порады".

- Да что ж вы на него, "зрадныка", смотрите, хрен вашему батьку в зубы? - крикнул грозно Сирко. - Где ж это поделась сила казачья? Как стали гречкосеями, так и баба на лысину вам стала плевать.

- Еще небольшая беда завести державе высшее сословие, - заговорил вкрадчиво Мазепа, - лишь бы устроение его не шло прямо во вред и в уничтожение других станов: в сильном царстве всем равным быть невозможно... Равными, да и то не совсем, могут быть люди лишь в небольшой "купи", либо семья, коли она одним делом занимается... И в нашей славной Сичи, на что уже братство и родная семья, да и там есть строгий уряд... В субординации - сила.

- А это он... хе, хе... воистину, - покачал добродушно головой Сыч, - ина слава солнцу, ина слава звездам.

- Я думаю, - продолжал Мазепа, - что вся наша борьба, если она будет зиждиться лишь на вере, да на казачьих вольностях, так она ничего не создаст, не "збудуе" и в конце концов изнеможется и погаснет под той, либо другой "протекциею"... Вы оглянитесь, панове, кругом: соседи все "будують" сильные царства - Московия, Швеция, Немеция... одна только Польша заботится не о своей державе, а о своих шляхетских вольностях, да вот еще мы заботимся лишь о вольностях казачьих... и клянусь вам, что и она, и мы, коли будем о вольностях лишь печалиться, рано ли, поздно ли, а погибнем.

- За самое живое место задел ты своим словом, пане подчаший, - заволновался, поднявшись на локте, Сирко.

- Ой, сынку, умудрил же тебя Господь, - взглянул на Мазепу любовно Сыч. - Не даром десница Его спасла тебя от смерти, - на добро, на корысть нашему краю, - попомни мое старчее слово!

Мазепа вздрогнул; до сих пор ему не приходила в голову такая мысль, а теперь слова старца показались ему пророческими, и какой-то священный ужас оцепенил на мгновение его сердце и ум.

- Подай Боже... подай, а это верно, - кивнул головой Сирко. Светлый разум, что и толковать... Ну, так как же по-твоему, лыцарю любый?

Мазепа вспыхнул от ласкового слова кошевого батька и, несколько оправившись от охватившего его внутреннего трепета, продолжал еще более убедительным тоном.

- Я, по воле нашего короля, был послан для науки в чужие края и насмотрелся всего, и надумался о многом... Всякое царство или королевство укрепляется теперь в своей силе и возвеличивает власть короля, и везде, везде эта власть спускается по "сходах" на низшие и низшие "станы": на самом верху - король, а сейчас же ниже за ним - князи, граби или бароны; за ними - шляхта, дворяне и войско; за теми - горожане, мещане, а за последними уже поспольство. Выходит, что герцог, король либо кесарь поддерживается всеми и сам всех осеняет... Такая лестница составляет крепость и силу державы; такая лестница устроена и в чинах нашей церкви - митрополит, епископы, протопопы, попы, протодиаконы, дьяконы, дьячки, пономари, звонари... Такая лестница и на небе: архистратиг, херувимы, серафимы, архангелы, ангелы...

- Воистину так, аминь, - произнес восторженно Сыч.

- Искусно, хитро, - улыбнулся, прищурив глаза, Самойлович.

- Постой, друже, не перебивай, - остановил Самойловича жестом Сирко, - дай ему договорить до конца. Признаюсь, что первый раз слышу такие речи, - все от них колесом пошло.

- Так я вот и утверждаю, - продолжал уже авторитетно Мазепа, - что во всем свете такое только "забудування" и есть, - ergo, коли мы хотим быть сильными, то не должны пренебрегать тем, на чем свет стоит; во взаимном подчинении и страхе - есть сила, а в вольной воле всякого есть бессилие... Если мы отдаемся под протекцию кому бы то ни было, то, не взирая ни на договоры, ни на присяги, - ни одна держава не станет терпеть наших вольностей... расчета нет: всякому царству не только охота, но и потреба - не давать нам больше вольностей, чем заведено у него самого, и оно "мае рацию": никто не потерпит status in stato, - в одой хате двух господарей. Блаженной памяти славный наш гетьман Богдан дал тоже маху, оттого-то после него заверюха не утихает и не утихнет, а край веселый превращается в руину.

- Бей тебя сила Божья, коли не правда, - вскрикнул Сирко, привставая порывисто, - только как же ты сделаешь, чтобы и козы были сыты, и сено цело? 1

- А что же, преславный батьку, - улыбнулся Мазепа, - я своим глупым разумом полагаю, что коли мы хотим сохранить свои вольности, то нужно зажить в своей хате, своим господарством, а чтоб от врагов отбиться, так нужно нам силы набраться, а чтоб силы набраться прочной, да нерушимой, так нужно поступиться вольностями...

- Фу ты, как говорит... и добре, и за хвост не поймаешь, - восторгался Сирко. - Уж это именно, что Господь тебя спас для какого-либо великого дела; вот и Петро со мной "балакав" тоже про это: на чьем, мол, возе едешь, того и песню пой, а коли хочешь свою затянуть, так смастери и свой воз. Вот и ты, как в око...

В горячей беседе Сыч и не заметил, как внучка его принесла всю провизию и, постеливши скатерть тут же на гладкой муравке, уставила ее пляшками, сулеями, кубками, мисками, паляныцами, огромным окороком, сухими барашками, не заметил и того, что туча уже надвинулась темной синеющей стеной, что передовые крылья ее уже волновались над их головами и проснувшийся ветер подымал вдали пыль. Возбужденный рассказом своего названного сына Ивана, он стоял теперь перед ним, не сводя со своего любимчика загоревшихся глаз, дрожа от волнения; ветер трепал его серебристую чуприну, закидывал усы во все стороны. Галина тоже остановилась в изумлении с миской пирогов, любуясь разгоревшимся от возбуждения, сверкающим обаятельной красотой лицом своего Ивана. А Мазепа стоял, опустив глаза вниз, смущенный теплым словом славного на всю Украину запорожского орла, не находя видимо слов для благодарности; только по лицу его пробегали светлые блики...

Сыч не выдержал и бросился первый обнять своего дорогого Ивася:

- Любый мой, голова неоценная!

- И сердце, хочь и панское, деликатное, да щырое, - промолвил, приближаясь к Мазепе, Сирко. - Дай и мне обнять тебя, соколе. - И он заключил не помнившего себя от радости Мазепу в свои широкие, крепкие объятия.

- Коли пан позволит, - промолвил сладким голосом, подходя к Мазепе, и Самойлович, - то я бы тоже хотел мое сердечное вожделение запечатлеть братским лобзанием. Мазепа обнял Самойловича.

- Куда же ты думаешь? - спросил Мазепу Сирко.

- Думаю послужить всей душой моей "неньци" Украине, а куда приткнуться, еще не знаю, - ответил взволнованным голосом Мазепа. - Простите, высокошановные лыцари, что не умею воздать за ласку: сердце полно, слово немеет.

- Хе, хе! Язык прильне, - ухмылялся растроганный дед.

- Знаешь что, пане Иване? - воскликнул Сирко, ударив дружески по плечу Мазепу. - Поезжай-ка завтра же со мной в Сичь; будешь дорогим гостем: присмотришься ко всему, с товарыством нашим сдружишься, тебя все полюбят, за это я головой поручусь. А мне будет потолковать с тобой большая утеха...

- Батьку, орле наш, да я такой чести и не стою, - растерялся совсем Мазепа, - так сразу...

- Да, сразу... Завтра же с паном кошевым, - восторгался и дед, забывши, что час назад он собирался не выпускать ни за что Мазепы, - значит, доля...

- Так решено? - протянул руку Сирко. - Оттуда, из Сичи, я тебе дам провожатых до Дорошенко; конечно, ему ты послужишь своей головой, а не Бруховецкому...

- Конечно не ему, а тому, кто стоит за единство нашего края.

- Кабы Бог помог. - промолвил Сирко, - так завтра же? Згода?

- И голова, и сердце в воле моего батька. - приложил к груди руки Мазепа, наклонив почтительно голову.

- Аминь! - заключил торжественно Сыч.

Галина с первых слов приглашения Сирком Мазепы задрожала, как камышина под дыханием налетевшего ветра, и побелела, как полотно. В последнее время она выгнала из головы мысль о возможности разлуки со своим другом, со своим "коханым", с которым она срослась сердцем, слилась душой. Сначала она боялась, что Ивана потянет в Польшу, что здесь ему скучно, но он переубедил ее и успокоил сердечную тревогу... и вдруг этот ужас встал перед ней сразу и жгучим холодом стеснил грудь, а когда она услыхала последнее решительное слово, то уже не смогла перемочь мучительной, резнувшей ее по сердцу боли и, уронив миску с пирогами, приготовленными ею для любимого Ивася, она вскрикнула резко, болезненно и ухватилась руками за голову...

Кстати, в это же самое мгновенье сверкнула молния и раздался почти над головами сухой удар грома. Все и объяснили этой причиной испуг Галины; один только Мазепа понял настоящее значение сердечного крика, и у него самого от этого вырвавшегося вопля захватило дыхание.

- Ге, ге! Какое насунуло, - оглянулся дед, - тащите-ка все и провизию, и пляшки, а главное казанок поскорей в хату, а то зальет, да и мы, панове, хоть и не пряники, не раскиснем, а все-таки дарма мокнуть не приходится... "Швыдше" ж, бабусю, а вы, мои дорогие друзи, за мною... прошу до господы!

За Сычем двинулись все, кроме Мазепы. Баба бросилась торопливо собирать все съедобное в скатерть, захватив в другую руку казанок, чтоб возвратиться еще раз за посудой и флягами. Сделалось сразу темно; наступило какое-то грозное, удушливое затишье.

- Галина, моя единая! - заговорил, подошедши к девчине, робким растроганным голосом Мазепа. - Я тебе причинил муку... прости мне, моя кроткая зирочка, мой ласковый "проминь"... Мне ведь самому расстаться с тобой так тяжко, так трудно... Но что же поделаешь? Не могу же я "зацурать" и товарищей, и разорванную пополам Украину... и перед Богом был бы то непокаянный грех... Но слушай: это сердце твое... и оно с тобой никогда не разлучится... Ты, мое дитятко любое, будешь мне утешением в жизни... в Сичи не долго пробуду и сюда непременно заеду... не убивайся... еще надоем... - обнял он ее нежно и тихо поцеловал в бледную, безжизненную щеку; но от этого поцелуя она не вспыхнула заревом.

Галина стояла безучастно, словно не слыхала горячих речей; она дрожала, устремив куда-то в пространство пораженный ужасом взор...

XIV

Было раннее летнее утро. Яркие лучи солнца ослепительной играли на золоченых шпилях и изразцовых черепицах, покрывавших крыши великолепного Чигиринского замка.

По выложенному каменными плитами двору сновали казаки и разодетые в шелк и бархат татары собственной гетманской стражи. На воротах и у всех входов замка стояли часовые. На главном шпиле красовался флаг. Видно было, что славный гетман Петро Дорошенко находился теперь во дворце.

Перед окнами большой светлицы пани гетмановой расстилался внизу зеркальной гладью запруженный гатями Тясмин; теперь, под косыми лучами солнца, он казался растопленным золотом и отражался на плафоне светлицы золотистой рябью. В открытые окна врывался ласковый ветерок, насыщенный свежим ароматом цветов, растущих по покатости; а за этими яркими клумбами лежал уже темно-зелеными тучами, спускаясь до самого берега, тенистый гетманский сад. За Тясмином вдали живописно пестрели шахматными полосами нивы, а за ними синели вдали днепровские горы.

У широкого, венецианского окна светлицы стояли большие пяльцы с натянутой в них шелковой материей. Склонившись над пяльцами, сидели друг против друга две молодые женщины: жена гетмана Петра Дорошенко, прелестная Фрося, со своей наперстницей Саней.

На гетманше была нежно-розового цвета сподница из тисненного турецкого "адамашка"; стройная ее талия была затянута в светло-зеленый "оксамытный" спенсер, переплетенный золотыми шнурками и украшенный дорогими аграфами, а сверху был накинут роскошный серебристый глазетовый кунтуш. Гетманшу нельзя было назвать красавицей; несколько смятые черты ее личика не выдерживали классической строгости, но зато в этих голубеньких, как цвет незабудки, глазках светилось столько заигрывающего кокетства, в этом тонком, слегка вздернутом носике было столько заманчивого задора, в этих розовых, словно припухших, губках таилось столько опьяняющей страсти, что нельзя было не назвать ее личико очаровательным; особую прелесть его составляла прозрачная белизна кожи, нежный румянец и пепельный цвет волос, а миниатюрная, словно выточенная фигурка гетманши дополняла обаяние этой прелести. Фрося была молода, но светлая окраска волос и глаз, а главное кокетливо капризное выражение лица, совершенно не соответствующее ее высокому положению, делали ее еще моложе.

Воспитанница гетманши панна Саня составляла ей своей внешностью полный контраст: здоровая, пышная, даже слишком пышная для молодой девушки, она напоминала собой крепкого сложения селянку, способную в один день нагромадить десяток-другой добрых "копыць"; смуглое лицо ее с густым, здоровым румянцем, с веселым беззаботным выражением карих глаз, с гладко зачесанными на лбу черными волосами, заплетенными в одну косу, с вечно улыбающимися губами, дышало жизнерадостно; панна, казалось, готова была, при малейшем поводе, разразиться неудержимым хохотом, обнажив при этом два ряда белых, крепких зубов. На ней была яркая, "жовтогаряча" сподница и темно-красный бархатный жупан с зелеными ушками сзади у талии, а гладко зачесанная голова была повязана ярко-красной лентой.

Нагнувши голову, панна Саня усердно работала, тогда как гетманша с иглой и золотой ниткой в руке рассеянно, тоскливо смотрела через открытое окно в сизую даль, не тешась уже больше надоевшей картиной.

В комнате царило молчание.

Углубленная в свою работу панна не заметила состояния своей благодетельницы.

- Ox! - прервала, наконец, молчание тоскливым вздохом, молодая гетманша. - Как "нудно" здесь! Как опротивел мне этот скучный замок! :

- Опротивел замок? - переспросила с удивлением Саня переводя свой взгляд с работы на лицо гетманши. - Такой пышный "палац", про который все говорят, что не хуже королевских палат в Варшаве, и уже надоел?!

- Ах, что мне до его расписных стен и потолков! - произнесла капризным тоном гетманша, обводя тоскливым взглядом высокие стены комнаты, украшенные живописью и великолепными турецкими коврами.

Комната была обставлена со всей возможной роскошью. Расписанный потолок изображал небесный свод; всюду под стенами стояли обитые шелком и адамашком табурета; бронзовые свечницы, золоченая посуда украшали стены, яркие ковры покрывали весь пол. Но эта роскошь, казалось, не производила уже никакого впечатления на гетманшу.

- Скучно здесь! А ночью даже страшно. Ты знаешь, что здесь на воротах сын гетмана Богдана, Тимко, повесил свою мачеху...

- Господи! Страх какой! За что же?

- За то, что она изменила его батьку. Говорят, - по ночи она здесь по комнатам ходит... ее видели... видишь: она этот палац устраивала, так, говорят, и теперь "доглядає".

- Ой, лелечки! - вскрикнула Саня и даже закрыла глаза рукой, - так я теперь буду бояться и выйти вечером.

- То-то же! А ты говоришь - пышный палац. Что с его пышности, когда здесь души человеческой не видно! В нашем будынке, здесь же в Чигирине, мне гораздо веселее жилось, когда Петро был еще генеральным есаулом. Вернется, бывало, ко мне из похода, прибежит хоть на денек, на два и не насмотрится на меня, в глаза мне заглядывает, не знает чем угодить! Соберется к нам "вийськове товарыство", пойдут всякие размовы, да "жарты", да смех! А Петро мой лучше всех! Что слово скажет, так словно "квитку прышпылыть"!.. Все за его словом, как овцы за "поводырем", а я, бывало, очей с него не свожу! А теперь вот уж и гетманом стал, - чего бы больше желать? А он стал хмурый, да скучный, все один сидит, или советуется с мурзами, да со старшиной.

- Гетман озабочен... ждет каких-то вестей из Варшавы.

- А чем озабочен? Чего ждет? Сам выдумывает себе тревоги! Уже и все бунтари усмирены, и король утвердил его. Тут бы и жить да радоваться, а он... - гетманша досадливо бросила иглу и, надувши губки, произнесла капризно: - Право, мне было гораздо веселее в нашем старосветском будынке, а здесь так тихо да "нудно", просто хоть и не одевайся и не выходи в парадные покои... Один только немой мурза.

- Ха-ха! Хорош немой! - засмеялась Саня. - Он так "джергоче" да белками ворочает, что просто страшно. Только ничего не поймешь.

- А ты бы его полюбить не могла?

- Ой, ненько! - засмеялась еще пуще панна. - Да он бы съел меня и косточки захрустели!

- Ну, съел бы не съел, а коли обнял бы... - прищурилась гетманша и живо прибавила, - а он на тебя все поглядывает.

- Ой, не говори, ясновельможная, такой черный, да бородатый... Небось молоденького да "гарного" пани мне и не предложит?

- Кого же бы это? Тут молодых и не бывает совсем: только татарские мурзы, а то сивоусая старшина или монахи и попы.

- А помнишь, ясновельможная, того молоденького, со светлыми усиками, посла, что проездом от Бруховецкого у нас был?

- Какого? - вспыхнула слегка гетманша.

- Да вот того, что пани гетманова сама хвалила и ждала...

- А, ты, верно, говоришь про Самойловича, - протянула небрежно гетманша, усиливаясь скрыть поднимавшееся беспричинно волнение, - да, он ничего себе... Только ты ошиблась, не я ждала его, а гетман: этот посол должен был привезти какие-то интересные новости от Бруховецкого или Бруховецкому, что-то такое...

Разговор прервался. Панна принялась за работу усерднее, заметив в тоне гетманши какое-то недовольство, а гетманша мечтательно призадумалась.

Вошедшая "покоивка" нарушила воцарившуюся тишину.

- Не соизволит ли ваша ясновельможность осмотреть ковры, которые ткут для вашей гетманской милости? - обратилась она с почтительным поклоном к гетманше, - старшая коверщица не решается без вашего указания ставить кайму.

- Мне что-то не хочется, - потянулась лениво гетманша. - Поди ты, Саня, выбери что-нибудь, или стой, пусть лучше сюда принесут.

- Тут еще пришли скатерщики и ткачи, хотят сдать работу и получить новую пряжу.

- Зови всех их сюда, - заговорила веселее гетманша, заинтересовавшись сообщением покоевки, - да пусть и работу несут сюда.

Девушка вышла и через несколько минут возвратилась в сопровождении трех женщин и двух мужчин.

Вошедшие остановились у порога, низко поклонились гетманше и пожелали ей доброго здоровья.

- Спасибо, спасибо, - ответила приветливо гетманша и обратилась к пожилой женщине, повязанной намиткой. - А ну-ка, Кылыно, покажи, что ты там хочешь сделать с ковром?

- Да вот, ясновельможная, не знаю, какие обводы ему дать, какие ее мосць больше понравятся? Горпына, Хвеська! Распустите "кылым".

Девушки, державшие ковер, встряхнули его и, поднявши высоко, распустили перед гетманшей.

- Ох, лелечки, - вскрикнула с восторгом Саня, - да какой же он прелестный, да какой яркий!

- Тебе так нравится, - улыбнулась гетманша, - ну, так постой, мы тебе его в приданое дадим, ищи только жениха хорошего, справим "весилля", да повеселимся вволю!

- Эге, эге, - подтвердила старая Килина, - вот скоро минут Петровки, тогда и за "весиллячко". Пора уже, пора! Да и женихов нечего искать, сами придут, - диывчина, как зрелое яблочко.

Старики, пришедшие со скатертями и полотнами, также почтительно подтвердили это мнение.

Саня застыдилась; девчата рассмеялись; все собеседники и сама гетманша оживились. Пошли шутки и смех. Сане подбирали разных женихов. Гетманша уверяла, что мурза просит гетмана, чтобы он окрестил его и дал ему "пид зверхнисть" казацкий полк с "чорнявою" полковницей в придачу, а мурза гетману первый друг...

Саня отказывалась от мурзы, гетманша настаивала на том, что Саня не смеет отказываться от случая спасти хоть одну поганую душу.

- Да постойте, может найдется панне и лучший жених, - отозвался старый ткач, принесший гетманше на показ тонкие скатерти, - в городе говорят, что въехал сегодня полковник Богун.

- Богун?! - вскрикнула в изумлении гетманша. - Так он жив и здоров, вот уж не думала! Ведь он, говорят, после Переяславской рады совсем куда-то ушел.

- А вот теперь приехал, слышно, хочет у гетмана под булавой служить.

- Славный лыцарь, что говорить, славный на всю Украину, - покачала головой баба, - только он не такой... ни на дивчат, ни на молодиц никогда не посмотрит! Хоть самую первую "кралю" посади перед ним, а она ему все, равно, что стена.

- Что ж это, над ним заговор какой? - спросили разом и гетманша, и Саня.

- Заговор, заговор; говорят, он любил одну дивчыну, а она и скажи ему: "Поклянись ты мне, голубе мой, вот на этом святом кресте, что ты, кроме меня, никому своего сердца не отдашь". Он поклялся, а крест-то у ней не простой был, а с мощей святого угодника. Вот дивчына вскорости после того умерла, а он с тех пор никого и не может полюбить. Так ни одной женщины и не знает.

- Вот кого любопытно посмотреть! - вскрикнула с загоревшимися глазками гетманша, - неужели таки ни одной женщины не может полюбить?

- Не может, ни за что не может, - подтвердила старуха. Разговор перешел на различные случаи колдовства и заговоров. Тема была вечно новая и вечно интересная; каждый находил в своей памяти какой-нибудь изумительный случай могущественного чародейства.

- Да неужели же на него и отворота нет? - спрашивала с любопытством гетманша.

Ткачи уверяли, что нет, но баба Килина утверждала, что на всякий заговор есть свой отворот, только надо знать, как его употребить.

Тем временем гетманша с Саней рассмотрели ковер, выбрали для него кайму и пересмотрели принесенные гетманскими ткачами скатерти и полотна.

- Ну, это хорошо, - отложила гетманша в сторону готовые скатерти, - ты это, Саня, попрячь, а ты, бабо, "почастуй" их, выдай хлеба и всякой пшеницы, да тонкой пряжи на рушники, только смотрите, чтобы с червоными "перетычкамы" выткали.

- Гаразд, гаразд, ясновельможная пани! - поклонились, отступая, ткачи.

Баба со своими спутниками тоже направилась было к выходу, но, сделав несколько шагов, вдруг остановилась и, повернувшись к гетманше, произнесла живо:

- Ах, ты Матинко Божа, вот уж истинно старая голова, что дырявое решето, - ничего не задержится! Тут прибыли к нам в замок проезжие купцы с "крамом", просили, чтобы доложить твоей гетманской милости, пускать, что ли?

- Купцы с "крамом", а она еще спрашивает, пускать или не пускать! - вскрикнула радостно гетманша. - Ну, конечно, пускать скорей, скорей!

Баба с девчатами вышла, а гетманша заходила в приятном волнении по комнате.

- Купцы с крамом, а она еще спрашивает, пускать или не пускать? Глупая баба! - заговорила она. не то обращаясь к Сане, занятой складываньем принесенных скатертей и полотен, не то к самой себе.

"Тут не то что проезжим купцам, обрадовался бы всякому жиду, а то купцы! Ох, какие у них должно быть прекрасные товары! - думала гетманша. - И как раз ведь впору приехали. В Чигирине теперь не найдешь ничего, до ярмарки ждать далеко, а ей нужно бы новый кунтуш "справыть", да не мешало бы и шитые золотом черевички и новый кораблик, да, мало ли чего еще неотложно нужно? А может, у них и какие-нибудь чары найдутся. А? Вот если б на полковника Богуна, чтоб причаровать его? Баба говорит, что он ни на одну женщину не смотрит. Да неужели же ни на одну?

Гетманша подошла к висевшему на стене зеркалу и пытливо взглянула в него. Из глубины гладкого стекла на нее глянуло прелестное личико, обрамленное светлыми завитками волос, выбивавшимися из-под пунцового бархатного кораблика, украшенного драгоценными каменьями и золотым шитьем.

- Неужели же ни на одну? - повторила она снова с кокетливой улыбкой и вдруг, подбежав к Сане, схватила ее быстро за руки и, окрутившись на каблуках, воскликнула весело:

- Найдем, найдем чары и на Богуна!

- Ой, Господи! - вскрикнула Саня, подбирая разбросавшиеся по полу рушники. - Ну, что, если бы гетман вошел эту пору в светлицу?

- А что ж? Увидел бы, что я веселюсь. Не всем же сидеть, словно затворникам, в келье! Вот погоди, если вправду прибыл под наши знамена полковник Богун, так гетман задаст нам такой пир, что ну! Вот уж повеселимся, так повеселимся! А там еще прибудут посланцы из Варшавы, верно именитые магнаты. Хоть эти ляхи вороги наши, а такие пышные лыцари, каких среди нашего казачества и не сыщешь! Вот и пригодятся новые уборы!

В это время дверь отворилась, и появившаяся бабка Килина прервала радостные мечты пани гетмановой.

- Пришли "крамари", - объявила она и, отворивши дверь, впустила двух высоких и смуглых субъектов. Один из ник был старше, другой, еще молоденький мальчик, казался прислужником. Лица их были чрезвычайно смуглы, с широкими скулами, какого-то цыгано-армянского типа. Старшему можно было дать лет сорок на вид; у него был большой горбатый нос, тонкие черные усы и юркие глазенки орехового цвета. Одеты они были в какие-то синие куртки с большими серебряными "гудзямы", и опоясаны широкими поясами, поверх которых были надеты длинные синие жупаны. За ними слуги внесли два больших короба, завернутых в холстину, и, поставив их на полу, удалились из комнаты.

- Ясновельможной гетманше до веку здравствовать! - приветствовал развязно гетманшу вошедший, снимая шляпу отвешивая у дверей низкий поклон.

Ха! Да это ты, Горголя? - вскрикнула радостно гетманша.

- Сколько времени ты не был в наших сторонах!

- Много, много. С тех пор, как есаульша успела гетманшей стать.

- Где же ты был все это время?

- Где только нас Бог не носил, - заговорил весело словоохотливый торговец, становясь на колени и раскупоривая, при помощи мальчика, свой короб. - Были мы и на левом берегу, и за одним морем, и за другим, и в Польше, и в Неметчине, и в Туретчине, и в Песиголовщине.

- Ха, ха! Уже пошел болтать! - смеялась весело гетманша, с нетерпением посматривая на то, как торговец разворачивал свой короб и снимал один за другим покрывавшие его листы толстой бумаги. - Ну, что же ты слышал там?

- Слышал всюду, что на правом берегу стала гетманша такой красоты, равной которой нет ни в одном "панстви".

- Выдумывай! - усмехнулась полунедоверчиво гетманша, но лицо ее все-таки покрылось от удовольствия легким румянцем. - Что ж, это, может, тебе песиголовцы(6) одноглазые говорили?

- А что ж, они хоть и одноглазые, да видят получше нас. Видят не только то, что есть, а и то, что будет. Вот они и говорили мне, что ясновельможной гетманше пора бы кораблик на корону сменить. Об этом толкуют и на левом берегу.

- Ну, это ты уж брешешь. У левобочных есть свой гетман, - они ведь его сами выбрали.

- Выбрали-то выбрали, да теперь сами не рады. Выбирает себе и прохожий верную дорогу, когда его темной ночью нечистая сила по лесу водит. Там такое на левом берегу делается, что и слушать страшно! Есть чутка, - понизил голос торговец, - что он вовсе и не крещеный человек, а сам антихрист!

- Ха, ха, ха! - разразилась звонким серебристым хохотом гетманша. - Антихрист, слышишь, Саня, антихрист!

- Не смейся, ясновельможная, - продолжал торговец, раскупоривши, наконец, коробку и раскладывая перед любопытными женщинами великолепные шелковые материи, затканные золотом и серебром. - Тому есть верные приметы: сам святой схимник в Печерской горе указал на них и даже молитву дал людям, чтоб держаться против его колдовства. Одной богобоязненной женщине тоже явилось во сне откровение, она было и стала доказывать, что он не гетман, а сам антихрист, так он объявил ее ведьмой и велел сжечь на костре!

Но гетманша уже не слушала его рассказа: блестящие шелковые ткани совершенно приковали к себе ее глазки.

XV

- Вот это бы ясновельможной пани на кунтуш, - говорил между тем пронырливый торговец, подымая за конец роскошную светло-зеленую материю, затканную серебром, - такой кунтуш и польской королеве было бы в пору надеть.

- Ну, то польской королеве... - заметила нерешительно гетманша, не отрывая от материи восхищенных глаз.

- Королева обеих Украйн перед польской королевой не умалится.

- Что ж это ты думаешь, что я могу иметь двух мужей?

- Нет, зачем! - Левого можно по шапке!

- Ха, ха! Хотела бы я, чтобы гетман Бруховецкий услыхал твои слова, он бы уж надел тебе за них красные сапоги.

- Да их теперь гетман дарит направо и налево! Вот потому-то я и советую ясновельможной пани взять у меня этот кунтуш. Такое приспевает время, начнут гонцы ездить, да послы от разных держав. Солнце выходит на небо в золотых лучах, а ясновельможная пани в драгоценных уборах! - говорил торговец, то собирая дорогую материю сверкающим каскадом, то свешивая ее со своей руки.

- А что же; он правду говорит, - обратилась к Сане гетманша. - Гетман дожидает из Варшавы каких-то гонцов. Только ты, верно, ей и цены не сложишь, - повернулась она к торговцу.

- Зачем не сложить? Материя дешевле гетманства, а гетман Бруховецкий свое гетманство за деньги продал.

- Так гетманство Бруховецкого купило Московское царство, а у меня нет столько червонцев!

- Найдутся, найдутся! - воскликнул уверенно торговец, откладывая материю в сторону гетманши.

За материей выбраны были расшитые золотом турецкие черевички, за черевичками - новый кораблик, золотые перстни, коронки венецейские, запоны английские, чудодейственные талисманы, привороты и отвороты.

Разговор оживлялся все больше и больше. Горголя пересыпал свою речь самыми странными, небывалыми, а вместе с тем и чрезвычайно интересными рассказами про всех и про все. Женщины слушали его, смеялись, шутили, и вместе с тем куча покупок гетманши все росла и росла с необычайной быстротой. Прелестная гетманша видела это, но не могла уже остановиться: все эти пустяки были так необходимы ей! Да и что могли они стоить? Какую-нибудь сотню, другую червонцев, не может же гетман отказать в них? Внутренность короба уже пустела, когда хитрый Горголя вынул из глубины его богатый, украшенный перламутром ящик и, раскрывши его перед гетманшей, торжественно произнес:

- Ну, эту вещичку я вез для ясновельможной гетманши из самой венецейской земли.

- А ну, что там? - произнесли разом и Саня, и гетманша, засматривая с живостью во внутренность ящичка, и невольный крик восторга вырвался у них.

На красном бархатном дне ящика лежало великолепное жемчужное ожерелье, перехваченное в нескольких местах золотыми аграфами, усыпанными крупными рубинами.

- Ой матинко, ой лелечки! - всплеснула руками Саня, - еще с роду своего не видела ни на ком такой прелести!

Но гетманша, пораженная красотой ожерелья, не произнесла ни слова. С разгоревшимися щеками и блестящими глазами она молча упивалась его зрелищем.

Хитрый Горголя заметил впечатление, произведенное его драгоценностью.

- Пусть ясновельможная гетманша примерит его, тогда оно станет еще во сто крат краше! - заговорил он вкрадчивым голосом, вынимая из шкатулки ожерелье и подставляя его под солнечный луч.

- Нет, мне не нужно... Спрячь его... - отнекивалась нерешительно гетманша, не отводя от жемчуга восхищенных глаз.

- Как, ясновельможная пани не возьмет его?! - вскрикнул с притворным ужасом Горголя: - Кому ж тогда и носить его? Уж если ясновельможная гетманша не хочет купить, так я лучше порву его, чтоб не досталась кому-нибудь другому такая красота!..

- У меня есть много самоцветов. Когда-нибудь в другой раз, а теперь у гетмана нет лишней казны... надо платить татарам...

- Татаре получат свое с лихвой на левом берегу, - поворачивал перед женщинами Горголя свое великолепное ожерелье.

- Нет, нет... оставь, не надо.

- Но только примерить, что же мешает ясновельможной гетманше примерить его? - настаивал купец.

- Зачем? Я все равно не возьму! - слабо отбивалась от искушения гетманша.

- Только посмотреть... от этого ж ему ничего не будет.

- Ну, если ты уж так хочешь... только напрасно, - согласилась, словно нехотя, гетманша, подставляя торговцу свою изящную шейку.

Горголя застегнул ожерелье и, взглянув на гетманшу, вскрикнул с восторгом, подаваясь назад.

- Королева, королева! Ей-Богу, королева! Да если бы ясновельможная пани вышла в таком уборе на войну, - у всех ворогов повыпадали бы шаблюки из рук!

- Уж будто бы? - улыбнулась недоверчиво гетманша и, вставши с табурета, подошла неспешно к зеркалу.

Действительно, ожерелье было прелестно, но на ее изящной прозрачно-белой коже оно казалось еще лучше: ровные матовые нити прелестных жемчужин так красиво обрамляли ее лебединую шейку и спускались на прелестные плечи, а огромные рубины сверкали на них словно огненные капли алой крови. Гетманша невольно залюбовалась на себя в зеркало, а торговец, не останавливаясь, все расточал да расточал свои похвалы. - Да неужели же обворожительная гетманша не пожелает купить такой прелести? Что оно стоит? Сущий пустяк! Каких-нибудь пять сотен червонцев. Что значит это для будущей королевы Украинской! Да еще для какой королевы, - равной которой по красоте нет на всей земле! О, она должна быть украшена не хуже других, а таких перлов, я готов поклясться всем светом, нет ни у кого!

Опьяненная похвалами и пророчествами торговца и видом роскошного ожерелья, гетманша стояла неподвижно перед зеркалом; чуждая бедствий и страданий родины и великих забот своего мужа, она не могла оторвать восхищенного взгляда от своего изображения. В ее легкомысленной головке носились, словно мотыльки, обрывки каких-то легких и радостных мыслей. Непобедимый женской красотой Богун... гонцы из Варшавы... прелестный Самойлович... Послы от иноземных держав. Ах, если б они увидели ее в этом ожерельи... только на час... на миг! Она отступала от зеркала и снова приближалась к нему. .

- Но если ясновельможная гетманша не решается взять сама этого "намыста", - продолжал услужливый торговец, - то пусть попросит сюда его ясную мосць пана гетмана; он, наверное, пожелает украсить этим ожерельем ясновельможную пани гетманову.

- Что ж, Саня, и в самом деле, прикажи попросить сюда пана гетмана, - повернулась от зеркала гетманша. - Пусть посмотрит, может, ему "сподобаеться" здесь что-нибудь.

Между тем, в это время, когда гетманша упивалась льстивой болтовней и роскошными товарами торговца, на половине гетмана происходила следующая сцена. ;

В большом сумрачном кабинете, принадлежавшем прежде старосте Конецпольскому, а потом переделанном для гетмана Богдана Хмельницкого, сидели друг против друга два собеседника. Судя по одежде одного из них, он принадлежал к знатнейшим мусульманским рыцарям. На нем был роскошный парчовый кафтан, опоясанный широким шалевым поясом, за поясом торчали дорогие, усыпанные бирюзой и смарагдами пистолеты, кривая, золоченая дамасской стали сабля висела у левого бока. Поверх кафтана накинут был красный "едвабный", затканый серебряными нитями халат; голову рыцаря покрывала белоснежная чалма, с таким же пером, прикрепленным спереди крупным бриллиантом. Этот белый головной убор выдавал еще резче оливковую смуглость характерно-красивого молодого лица, обрамленного черной, волнистой бородой; черные же широкие брови лежали двумя ровными, прямыми линиями на прекрасно очерченом лбу, из-под них в узкой, миндалевидной оправе сверкали, меняясь часто в выражении и блеске, быстрые, темные на совершенно синих белках зрачки; в глазах вообще светилась юркость, хитрость и отважный задор. Когда татарин говорил, то обнаруживал два ряда широких, белых зубов, и тогда лицо его принимало хищное выражение.

Собеседник его, славный гетман Петро Дорошенко, был одет сравнительно очень просто; только дорогое оружие, украшавшее его одежду, указывало на его высокий сан. Он был высокого роста, более худощав, чем дороден, и красиво, мужественно сложен. Во всей его наружности было что-то смелое, орлиное, без малейшей примеси хитрости и лукавства. Черты его смуглого лица были резки и типичны, но вместе с тем составляли прекрасную гармонию. Тонкие черные брови его сходились над переносицей смелым взмахом; большие, овальные, темно-карие глаза горели воодушевлением и отвагой, а вместе с тем и теплились такой искренностью, что сразу приковывали доверием к себе всякого; видно было, что под этим высоким открытым лбом должны были зарождаться смелые и благородные мысли; тонкий с горбинкой нос придавал лицу гетмана орлиное, властное выражение; щеки и подбородок его были гладко выбриты, а под подбородком оставлена была небольшая черная бородка - "янычарка"; тонкие усы были слегка закручены вверх. Лицо его вообще казалось так же открытым, как и его душа.

Собеседники разговаривали между собою на татарском языке.

- Да будет благословенно имя Аллаха, - говорил мурза, поглаживая медленно свою раздвоенную бороду, - друг души моей, я отъезжаю, но снова повторяю тебе: ставь щит свой у порога Высокой Порты. "Чем дальше от родных, тем меньше ссор", говорит ваша пословица, "чем дальше от господина, тем больше свободы". Брось светлый взгляд свой на наше могущественное ханство, - не железные цепи рабства соединяют нас с высоким престолом, а золотые цепи согласия и дружбы. Между вашей стороной и счастливыми землями светлейшего падишаха лежит светлая гладь безбрежного моря. Ты будешь свободен в своих делах.

- Брат сердца моего, - перебил его гетман, - ты знаешь, что к твоему народу всегда склоняется душа моя; не раз уж мысль эта ласкалась к моему сердцу: ваша удаль, ваша быстрота, ваша отвага - близки нам: казака и татарина сроднила и широкая степь, и вольная воля. Истина говорила твоими устами, когда ты обращал взоры мои на владения могущественного хана, но, друг мой, ты забыл одно: татаре и турки славят имя Магомета.

- Не только сыны Магомета живут счастливо под светлой тенью падишаха; перенеси взоры свои к подошвам Карпат, в Мультанское господарство. Разве их веру утесняют слуги падишаха? Полумесяц Магомета не сталкивает с вершин ваших мечетей христианских крестов. Вот теперь ты ищешь союза с Польшей, а говоришь мне о вере, да разве ляхи не угнетали вашу веру, разве их ксендзы не запирали ваши церкви?

- Ты прав, бесстрашный Ислам-Бей, я знаю, я вижу это сам, но ляхи необходимы мне, чтоб завоевать левый берег. Друг мой, если и реку разделишь плотиной, она стремится слиться и уничтожить свою преграду; если отымешь детей у матери, они снова спешат вернуться под свой кров.

Мурза поднял на гетмана свои ореховые глаза.

- Разве татарская стрела уже стала изменчивее польской карабелы?

- Кто говорит! - воскликнул Дорошенко, - казацкая шаблюка сдружилась на веки с татарской стрелой! Но если я брошусь на левый берег только с татарами, и Польша, и Москва сочтут меня бунтовщиком и вышлют против меня союзные войска.

- Да, если ты будешь один, но если за твоими знаменами будет стоять светлая тень падишаха, клянусь гробницей Магомета, у них остынет охота покидать свои жилища. Я знаю, - продолжал он дальше, - ты хочешь соединить оба берега большой реки и стать самовластным королем, но, яркая звезда востока, если ты будешь торопиться, тебе не удастся никогда этого сделать. Когда деревцо еще молодо и некрепко, его привязывают к твердому стволу, чтобы буря и ветер не сломи его и не вырвали с корнем. Могущественнее Высокой Порты нет ни одного государства на земле, народы, поклоняющиеся тени падишаха, равны песку, покрывающему морское дно. Ее тебе удастся отбить левый берег, Польша никогда не допустит, чтобы Украина возвысилась и стала отдельным королевством. Того же не допустит и Москва. Не Польша ли приглашала нас тайно ударить на вас, когда искала мира с гетманом Богданом? Она станет ласкать татар и зазывать нас на ваши земли. И что же? Татарам нужен корм, без война наш народ обнищает. Хотя сердца наши лежат рядом с твоим, но в бурю и река идет против течения. Если же будешь нам братом, мы всегда найдем пастбища своим коням и на польской и на московской земле.

- Пусть поразит меня первая стрела в битве, если я обращу когда-нибудь клинок своей сабли к границам вашей земли, воскликнул искренним тоном гетман, - ничто не нарушит моей дружбы с вами!

- Клянусь пророком, - ответил татарин, - всегда являться первым на твой зов. Ты спас меня из плена, - сердца наши сплелись навеки, но я хочу чтобы и корни наших народов сплелись так тесно, чтобы никакая буря не могла разорвать их. Теперь пока прощай.

- Ты уходишь?

- Я хочу приказать моим людям готовиться к отъезду.

- Неужели же ты решил уже покинуть нас?

- Завтра, после ранней молитвы, мои кони выступят из Чигирина.

- Конечно все старанья наши были тщетны, чтоб заменить тебе в нашем замке роскошь бахчисарайского дворца, иначе ты не покинул бы нас так скоро.

- Йок пек, - только в. садах Магомета я ждал бы лучшей услады; Аллах даст мне случай отплатить тебе и за твое гостеприимство, и за твое великое дело. Но теперь я должен спешить, уже луна меняла три раза свой вид с тех пор, как я прибыл в твой замок; меня ждут в моих улусах. Помни же слово мое.

- Я схоронил его у себя на сердце.

- Как пыль подымается при первом дуновении ветра, так да подымутся все мои полчища при первом слове твоем!

- Как еж подымает свою щетину, так выставим мы все свои "спысы" на твоих врагов, - ответил с чувством гетман.

- Барабар! - оскалил мурза свои белые зубы и ударил палец о палец, затем встал и, приложив руки к сердцу, поклонился гетману и вышел из комнаты.

Гетман хотел было проводить его до отведенных ему покоев, когда противоположная дверь отворилась, и в комнату вошел молодой казак.

- Ясновельможный гетман, - возвестил он, - полковник Богун со своей ассистенцией изволил к нам прибыть.

- Полковник Богун? - вскрикнул Дорошенко и даже отшатнулся. - Ты... ты не ошибся?

- Я видел его своими глазами.

- Что ж он?

- Хочет видеть ясновельможного гетмана.

- Так где же он? Веди скорее! - крикнул гетман и поспешно направился вслед за казаком.

На дворе, залитом ярким солнцем, окружала уже прибывших целая толпа; казаки Чигиринской сотни, татары и всякая челядь - все приветствовали знаменитого и всеми любимого витязя.

Богун еще не вставал с коня, рядом с ним сидел молодой, черноволосый Палий, душ двадцать верховых казаков составляли его ассистенцию. Отовсюду слышались радостные восклицания, расспросы, приветствия.

- Богуне, друже мой! - вскрикнул радостно гетман, появляясь на крыльце и впиваясь глазами в сильно постаревшее, но все еще прекрасное лицо знаменитого витязя.

- Челом ясновельможному гетману! - гриветствовали громко Дорошенко прибывшие казаки, обнажая головы, а Богун, соскочивши ловко с коня, бросил поводья на руки ближайшему казаку и направился навстречу гетману; но не успел он сделать нескольких шагов, как гетман сам заключил его в свои объятья.

Несколько минут старые боевые товарищи молча обнимались.

- Прибыл! Где скрывался? Не чаяли уж и видеть!.. - слышались только отрывистые восклицания гетмана.

Но вот Богун высвободился из объятий Дорошенко и, поклонившись ему, произнес громко:

- Прибыл на службу к тебе, ясновельможный гетмане и батьку, принимаешь ли старых "недобыткив" под булаву свою?

- За счастье, за честь почтем! - вскрикнул воодушевленно гетман, - из всех орлов Украины - ты "найщыришый" ей сын, "найславетнишый" лыцарь!

- Слава! Слава полковнику Богуну! - закричали кругом казаки.

XVI

Через полчаса гетман сидел уже с Богуном в своем покое, поручив угощенье полковничьей ассистенции дворцовой шляхте. На вечер он приказал созвать всю старшину на "почесный' пир, который он намерен был дать по случаю прибытия славного Богуна и отъезда своего "побратыма" мурзы Ислам-Бея. Теперь же гетман приказал не впускать к себе никого. Они сидели вдвоем с Богуном; перед каждым из них стояла кружка холодного меду, но оба боевые товарища задумчиво молчали, словно подавленные роем нахлынувших на них воспоминаний былого.

Голова Богуна поникла на грудь; сильно поседевшие усы его опускались двумя длинными пасмами; на красивом лице лежал отпечаток глубокой грусти.

Было тихо в комнате; казалось, стены ее вели с людьми немой разговор.

- Да, да! - произнес, наконец, Богун, подавляя глубокий вздох. - Покуда не видал, не теребил ран, все как-то лежало в сердце, словно обломки потопленных "чайок" на дне моря. А теперь все всплыло... Ох!.. Все тут так же, как и было, и в замке, и в Чигирине, только Украина надевала тогда свое венчальное платье, а теперь "розшарпана" на две части, не снимает "жалобы" по детям своим!

Он поднял голову, провел рукой по лбу и обвел всю комнату грустным взглядом.

- Я помню, как украшала для гетмана Богдана этот замок Елена, а теперь все в земле - и гетман, и гетманша, и лучшие наши орлы. Остались только такие "недобыткы", как я, что ищут лишь случая, где бы подороже за "неньку" свои головы сложить!

На лице его появилась горькая усмешка и снова исчезла в углах опущенных усов.

- Ехавши к тебе, я пригадывал себе то время, когда мы с батьком Богданом шли от Желтых Вод на Корсунь, на Белую Церковь. Теперь кругом пустыня и разоренье, деревни опустели, города стоят недостроенные.

- Да! - вздохнул глубоко Дорошенко. - Никак не дает доля успокоиться несчастному люду!.. С тех пор, как не стало гетмана нашего Богдана, не стало и счастья нашей бедной земле.

- Тут на правом берегу народ от войны хоть страдает, а там, на левом, что делает Бруховецкий, о том и рассказать мудрено.

- Слышу, отовсюду слышу, - проговорил Дорошенко, - теперь через них и гибнет все... Но, - оборвал он круто свою речь и обратился живее к Богуну, - скажи ж мне теперь, друже, где ты был все это долгое время, где скрывался? Ведь, стой, гай, гай! - покачал он с печальной улыбкой головой, - уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как я тебя видел. Только иногда слыхал о твоих удалых набегах, да говорили - ты приезжал еще на похороны гетманши...

Глубокий вздох вырвался из груди Богуна, он провел рукой по лбу и заговорил тихо:

- Гой, как далеко пришлось бы "згадувать", чтоб рассказать тебе все! Давние дела помянул ты, друже! Ты знаешь, что я не захотел подписать Переяславских пунктов... Я разломал свою саблю и двинулся... Куда? Я и сам не знал куда, но оставаться больше в Украине я не хотел!

Он махнул рукой, подавил вздох и продолжал дальше:

- Я знал, что Богдан не мог уж тогда учинить иначе, но согласиться с ним я не мог... Он помолчал с минуту и продолжал спокойнее.

- Я ушел... вскоре умер гетман Богдан, за ним гетманша. Обрали гетманом несчастного Юрася...

- Он здесь теперь у меня в замке.

- Слыхал. Несчастный гетманенко! За ним пошли Выговс-кий, Тетеря, Бруховецкий. Ты знаешь, я не любил их никогда.

- Выговский был разумный гетман и "добре дбав".

- Шляхетская лисица! Нет, нет! Я знал, что от их не будет никакого добра отчизне. Наипаче от Тетери и от Ивашки! Но что мог я сделать, когда бы я вздумал повстать против их избрания? На мое имя поднялось бы много казаков, и много городов, но не все. Да и что бы с того вышло? Я и не думал искать для себя гетманства. "Зчынылась" бы только еще одна кровавая распря. Я решил только помогать, чем было можно, моему бедному люду: я "вызволяв" его из неволи, отбивал от загонов. Но когда я узнал, что тебя "обралы" гетманом, когда на Запорожье долетела "чутка" про этот клятый мир, про то, что хотят "розшарпать" навсегда нашу бедную Украйну, - я решил, что теперь настала наша остатняя минута: или жить, или умереть! И я решил выехать вновь на Украину и прийти под твои знамена, - тебе я верю, Петро!

- Спасибо тебе, друже! - сжал горячо руку Богуна Дорошенко, - когда б ты знал, как твое слово запало мне в сердце... Но нет, постой!

Он встал с места и заходил большими шагами по комнате.

- Я слышу тоже отовсюду об этом мире, но я уверен в том, что из большой тучи выйдет малый гром. Вот уже скоро год, как совещаются послы, а никак своих речей не закончат: теперь ляхов не нагнешь так скоро, как можно было б нагнуть год, два тому назад. Москва упустила минуту.

Он говорил так, как говорят люди, ни за что не желающие верить тому известию, истину которого они сами невольно сознают в глубине своего сердца.

- Но ведь кругом все говорят, что мир уже заключен! - возразил с изумлением Богун.

- Пустое! - продолжал с воодушевлением Дорошенко, не переставая шагать из угла в угол, - мне дали б знать... ведь я союзник... Нет, это Москва распускает только такие слухи, чтоб запугать нас. Но не то страшит меня, нет! Не от мира должны мы ждать гибели, а от самих себя. Когда б ты знал, друже, что таится здесь! Отовсюду рвут, давят Украйну, а дети, дети сами "шарпають" ее на тысячу кусков. Разве им дорого благо "ойчизны", разве они "дбають" о нем? Только о своих млынах, да хуторах, да чересах- пекутся они. Ох, эти "закутай" гетманишки! - вздохнул он. - Здесь они у меня сидят! - Он ударил себя кулаком в грудь и зашагал еще порывистее по комнате. - В каждом углу нашей несчастной отчизны находится такой закутный гетманишка, собирает вокруг себя "свавильни купы", заводит "потайни тракты", приглашает еще татар или ляхов и оглашает себя гетманом. Зачем ему это гетманство? Для того только, чтобы "прывлащаты свои маеткы"! За это право он готов, как Бруховецкий, продать Польше и нашу волю, и веру, и все! И ведь с каждым из них надо бороться! Для Польши что! Зачем ей стоять за меня? Чем хуже гетман, тем для нее лучше. Опара! Дрозденко!..(7) Я победил их; но сколько крови родной пролито, сколько сил потрачено! А на что, на что?

Дорошенко круто повернулся и остановился перед Богуном. Лицо его было взволновано, вокруг губ лежала горькая складка, глаза горели благородным воодушевлением.

- Быть может, ты думаешь, многие так полагают, что я, как и они, домогался этого гетманства для себя? Клянусь тебе, нет! Но я видел, что если дать им в руки руль, отчизна полетит стремглав к гибели. Украина, одна бездольная, расшарпанная Украина звала меня к себе; но если б нашелся теперь достойнейший гетман, - пусть раскроит мне этот череп первая сабля в битве, - вскрикнул он, подымая руку, - если б я не отдал ему свою булаву и не держал бы ему сам стремя у седла!

- Я верю тебе, Петро! - протянул ему руку Богун. - Я знал твое щирое сердце, потому и прибыл к тебе. Когда-то вороги дрожали от одного имени Богуна... Поможет нам Бог и теперь с тобою отогнать от родины врагов!

Глаза Богуна сверкнули, на озарившемся вдруг огнем молодости лице появилось прежнее выражение беззаветной удали и отваги.

- Поможет, поможет! - вскрикнул с воодушевлением гетман.

- Но скажи мне одно, - продолжал Богун, - отчего ты избрал лядскую протекцию, неужели ты веришь еще их льстивым словам? Ты знаешь, что все кругом ропщут на это. Народ не хочет быть вкупе "з ляхамы", не хотят запорожцы, не хотим и мы!

- Зачем, зачем? Ox! - простонал Дорошенко и, опустившись на стул, провел рукой по голове. Несколько минут он сидел так молча, неподвижно, охватив лоб рукой, затем повернулся к Богуну и заговорил уже спокойнее.

- Слушай меня. Я достиг гетманства с помощью татар, меня они поставили. Но до сих пор не было еще примера, чтобы Украина получала своего гетмана от татар! Когда бы у меня не было стольких врагов, быть может, можно было б удержаться. Если ты знаешь, тогда была как раз такая минута, что можно было собрать все силы, ударить на Польшу и отделиться от нее навсегда! Тогда как раз счинилась распря между Яном Казимиром и коронным маршалом Любомирским. Вся Польша разделилась на два лагеря, все войска польские были отозваны из Украины, они бежали в Польшу, всюду был ропот, смущенье... О, если бы у нас была тогда "згода! Один удар, и Украина была бы свободна навсегда, навсегда!

Дорошенко на минуту замолк; видно было, что охватившее его волнение мешало ему говорить. Наконец он поборол его и продолжал с горькой усмешкой.

- Но "попличныкы" мои не думали о том. У нас тоже поднялся мятеж. Против меня восстали - Опара, Дрозденко... Они кричали везде, что я незаконный, самозванный гетман, что законным гетманом можно считать только ставленника короля. Народ кругом заволновался. Силы мои разорвались. Я должен был бороться с ними и искать протекции у польского короля.

- Так, но почему же теперь, когда ты стал уже гетманом и избавился от всех супостатов, почему ты теперь не стремишься отделаться от них, а пребываешь с ними в союзе?

- Они мне нужны. Слушай дальше, - продолжал Дорошенко, отталкивая от себя ногой стул и продолжая снова шагать по комнате. - Никто из вас не желал бы верно так сбросить лядскую протекцию, как я, гетман Дорошенко; но она нужна мне. Когда избрали меня гетманом, я поклялся всей старшине добывать Левобережную Украину и соединить разорванную родину, но я поклялся не только старшине, я поклялся в этом и себе самому. Теперь на левом берегу московских ратных людей совсем мало, народ весь ненавидит Бруховецкого, казачество переходит ко мне, отовсюду шлет ко мне вести и просит избавить от ненавистного ига Ивашки, - Переяслав, а за ним другие города откроют мне ворота. Если б я вздумал двинуться один без Польши, против меня восстали б и Польша, и Москва, меня сочли б бунтовщиком, а Польша имеет право подымать войну: она только хочет вернуть свою дедизну назад.

- Гм... ну так, а дальше ж что?

- Слушай. Король давно уже греет на сердце эту думку. Теперь я послал в Варшаву гонцов, я тороплю его и зову поскорей его сюда. Теперь только ударить разом на Москву, отобрать свою родную Украину, соединить под одной булавой, и тогда, когда все дети соберутся под родную стреху, тогда отложиться и от Польши. Турки, татаре зовут меня "прылучытыся" к своему престолу, - но не хочу ничьей протекции: в своей хате своя правда, Иване! Они все почитают нас за скот бессловесный... Но да не будет так! - вскрикнул гетман, подымая к потолку свои темные, загоревшиеся гневом и воодушевлением глаза. - Жизнь свою положу, а "злучу" обе Украины и не даст еще Господь Бог нас в рабство!

- Аминь! - вскрикнул порывисто Богун, подымаясь с места и заключая Дорошенко в свои объятия. - Гетмане, друже мой, ты влил новую отвагу и надежду в мое заржавевшее сердце. Вот тебе моя шабля и моя "правыця", за Украину бери мою голову! С тобою жить и умереть! Дорошенко прижал Богуна к своей груди.

- Спасибо тебе, брате! - произнес он расстроганным голосом. - Господь прислал тебя мне яа подмогу. Ох, если бы ты знал, что творится здесь кругом меня. Я не могу никому довериться, даже своим "попличныкам"! Не "певен" в том, что, подливая вина мне в чашу, они не льют туда и лядской отравы, что, слушая меня, они не греют уже в думках новый донос! Ни в ком не "певен" я! Лыцари наши умерли... Я в хитростях не искусен. Живу единой думкой о бедной Украине, одною ею и дышу, и живу. И если есть только хоть какая-нибудь доля у нашей отчизны, если только Господь не отступился совсем от нее, клянусь тебе, я "сполучу" ее. Или добуду, - или жить не буду!

- Клянусь же и я, - вскрикнул Богун, опуская свою руку на руку Дорошенко, - не отступать от тебя никогда!

В это время у дверей раздался слабый стук. Гетман вздрогнул, провел рукою по лбу, оправил словно душивший его ворот и произнес голосом, еще сдавленным от пережитого волнения:

- Кто там?

- Это я, - отвечал из-за дверей женский голос, - ясновельможная пани гетманова просят твою гетманскую милость к себе.

- К себе? - переспросил изумлено Дорошенко. - А что же там случилось?

- Не знаю, просит по неотложной потребе.

- Ну, хорошо, хорошо, скажи, приду, - и, улыбнувшись, гетман прибавил, словно самому себе: - Неотложная "потреба", а выйдет - пустяк. Ты еще моей гетманши не знаешь, Иване?

- Нет, не видел.

- Дытына, - улыбнулся гетман ласковой-улыбкой, и лицо его приняло чрезвычайно доброе и нежное выражение, - веселое и доброе дитя. Ты подожди меня здесь, Иване, - прибавил он, - я сейчас узнаю, в чем дело, и вернусь к тебе.

С этими словами гетман вышел из комнаты и направился к покою гетманши.

Когда он открыл двери, то застал следующую картину. На полу, на табуретах, всюду вокруг раскрытых коробов лежала масса материй, лент, "намыст", "черевыкив" и тому подобного. Посреди этой груды блестящих золотом и серебром вещей сидела, откинувшись на спинку высокого, штофного стула, молодая гетманша, перед ней стоял на коленях торговец и держал в руках жемчужное ожерелье, за стулом стояла Саня.

Очевидно торговец рассказывал что-то чрезвычайно смешное, так как обе женщины смеялись, а гетманша при каждом слове его даже отбрасывалась с веселым хохотом на спинку стула.

При виде гетмана она в один миг вскочила со стула и бросилась ему навстречу.

- Ох, Петре, слушай, что он здесь торочит мне! - заговорила она, заливаясь смехом, и схватила гетмана за руку. - Слышишь, он говорит, будто один схимник в лавре открыл народу, что Бруховецкий антихрист; что одна баба указала на теле его бесовские знаки, а одна монашенка спряталась в "очерет" и, когда он лез купаться в воду, так она этот дьявольский знак и увидела, хотела было брызнуть на него святой водой, но у нее в ту же минуту бельмо на глазу вскочило, - так и окривела!

И гетманша продолжала щебетать своим детским голоском все небылицы, которые рассказывал им торговец.

Гетман слушал ее молча. Лицо его совершено изменилось; суровые складки разгладились; острый взгляд глаз смягчился; какая-то нежная ласка появилась в них. Но он не только упивался голосом любимой женщины: в этом вздоре, что передавала ему она, гетман улавливал одно драгоценное зерно правды, - ненависть всего народа к Бруховецкому, которая и сплела, очевидно, всю эту фантастическую молву.

При появлении гетмана, торговец тотчас встал с колен и, приняв почтительную позу, ожидал только момента, когда гетманша остановится.

Наконец она остановилась, вся раскрасневшаяся от смеха и быстрой болтовни.

- Ясновельможному гетману челом бьет вся Левая Украина, - произнес он, отвешивая низкий поклон.

- А ты что, послом от нее прибыл? - улыбнулся гетман.

- Послом не послом, как нам, бедным крамарям, такой "повагы зажыть", а так - вестником, ждет, мол, оторванная Левобережная Украина к себе своего гетмана, настоящего гетмана, с дида и прадида, когда он избавит ее от антихриста и прилучит к святому Киеву и своей булаве.

На лице Дорошенко отразилось удовольствие; хитрый торговец сумел ловко польстить гетману. -Дед его был действительно гетманом и это составляло предмет благородной гордости Дорошенко.

- Гм! Гм! - усмехнулся он, - рано мы заговорили про, "прылукы", да и Прылукы-то у них ведь, а не у нас(8). А если хотят в Киев "на прощу йты", так скажи: пусть "добри чоботы узувають" да кия в дорогу берут, - расплодилось, видишь ли, много "скаженых" собак!

- Посбыться б их?

- Конечно! За убитого бешеного пса еще и награду дают.

Разговор перешел на покупки.

Хитрый и льстивый Горголя, пересыпая свои слова разными приятными сообщениями, доложил гетману, что прослышавши отовсюду о том, что гетман соединит под своей булавой обе Украины, а потом станет и королем Украины, он достал в венецейской земле для гетманши самый лучший убор и она вот теперь не хочет брать его. Пустое перловое ожерелье, а ясновельможная гетманша не хочет взять его, чтобы щегольнуть перед послами иноземных дворов.

Но лицо ясновельможной гетманши вовсе не выражало' такого сурового отказа, какой приписывал ей Горголя, наоборот, - глаза ее так и не отрывались от жемчужных нитей, повисших на руке Горголи.

XVII

- Покажи ожерелье! - сказал гетман, перебивая речь торговца.

- Вот оно, ясновельможный пане! - поднял поспешно руку последний и заговорил быстро, поворачивая ожерелье перед гетманом со всех сторон. - Перлы урианские, лучших нет ни у кого! А рубины, пусть его ясная мосць посмотрит, сверкают, ей Богу, как капли крови. Ян Казимир хотел откупить его у меня; но я привез для своей королевы, пускай оно никому не достанется, кроме нее.

- Надень намысто, Фрося! - приказал гетман.

Горголя поспешно застегнул фермуар на шее гетманши, и она повернулась к гетману с сияющим лицом.

Она была действительно прелестна в этом ожерелье: глаза ее искрились радостью и надеждой, пухлые губки были полуоткрыты; рубиновый аграф вздрагивал на обольстительной ямочке ее белоснежной шейки.

Какой-то подавленный вздох всколыхнул грудь гетмана.

- Ты хочешь иметь его? - произнес он.

- Н-нет, - ответила гетманша, опуская глаза, - как хочет твоя милость, но на случай прибытия польских послов оно, конечно б, пригодилось... Гетман улыбнулся.

- Во сколько ты ценишь его? - обратился он к Горголе.

- Ян Казимир давал мне за него пятьсот червонцев; но для ясновельможного гетмана я готов отдать его за четыреста пятьдесят! Пусть меня Господь отдаст в лапы к Бруховецкому, если я не заплатил за него четыреста двадцать пять! Двадцать пять червонцев заработку! Какой это заработок для бедного крамаря?

Гетманша молчала, только взгляд ее следил за ожерельем, которое Горголя уже укладывал в перламутровый ящик.

Этот взгляд поймал гетман; с минуту он, казалось, раздумывал, а затем произнес, обращаясь к купцу:

- Дорого, но оставь его. Пусть же оно и взаправду пригодится тебе, Фрося, для приема иноземных послов, - передал он жене дорогой ящичек.

Гетманша вся вспыхнула от восторга; она хотела что-то сказать, но от радости ей словно захватило дыхание, какой-то неопределенный возглас вырвался у нее из груди, она рванулась было к гетману, но присутствие посторонних лиц удержало ее от того, чтобы броситься ему на шею.

В это время в комнату вошел молодой "джура" и объявил, что какой-то гонец прискакал во дворец от польского короля из Варшавы и хочет увидеть сейчас гетмана.

При первых словах казака Дорошенко весь изменился в лице.

Тревога, нетерпенье, страстная жажда доведаться истины отразились на нем.

"Гонец от польского короля!" Этого гонца он поджидал с часу на час, с минуты на минуту. В нем все - или надежда, или смерть!

С трудом сдерживая охватившую его сердце бурю, гетман направился поспешными шагами в приемный покой.

Там уже ждал его гонец. Пыль и грязь покрывали все его платье, - видно было, что он не терял времени на отдых. Какое-то недоброе предчувствие шевельнулось в душе Дорошенко.

- Прости, ясновельможный гетмане, - произнес гонец, отвешивая изящный поклон, - что я предстал пред тобою в подобном виде, но спешность гнала моего коня. Наияснейший круль Ян Казимир шлет тебе свой привет и это письмо.

Не отвечая ни слова, гетман поспешно взял бумагу, приложился губами к печати, сорвал пакет и развернул письмо.

Все буквы запрыгали у него перед глазами.

В письме король сообщил гетману, что Андрусовский договор уже заключен, и по этому договору Левобережная Украина осталась под властью царя московского, а потому король? приказывает ему, гетману Дорошенку, как своему союзнику, отозвать все свои войска с Московской границы и прекратить всякие попытки к военным действиям под страхом гнева обоих государей.

Известие о заключении Андрусовского мира поразило как; громом и Дорошенко, и всех казаков.

Вскоре в Чигирин пришли и достоверные сведения о всех пунктах, на которых состоялся договор. Это превзошло все ожидания казачества: договор решительно клонился к тому, чтобы уничтожить всякую самостоятельность Украины.

Вся правая сторона оставалась во власти польского короля. Запорожье подчинялось польской и московской власти, но главное Киев - святой Киев, за который так стояли всегда казаки, о котором говорили: "куда Киев - туда и все наши головы", - этот Киев был тоже уступлен ляхам; московским послам удалось только оттянуть срок сдачи его на два года, после же этого срока он должен был перейти "вечными часы" во власть польского короля. Мирный договор строго запрещал казакам правой стороны переходить на левую и обратно. За каждую попытку военных действий обещалась суровая кара обоих государей.

Кроме сего в договорных статьях был еще один пункт, крайне неприятный для казаков, а именно: было постановлено сообщить об учинившемся покое между двумя государствами и татарскому хану, приглашая его к союзу, но если он от такового откажется и вздумает помогать казакам и запорожцам, то государства грозили выслать против него союзные войска.

С такого рода предложением было решено отправить послов и к турецкому султану.

В корчмах, на базарах, на перевозах, - всюду толковали о договорных пунктах. На левом берегу ходили тревожные слухи; толковали о том, что московский царь хочет уступить и Левобережную Украину ляхам. Народ волновался.

Какое-то мрачное, героическое настроение охватило все население.

Вся Украина поднялась и насторожилась... Казалось, она ждала только одного слова, чтобы разразиться страшным ударом и с последним усилием стряхнуть железные тиски, охватившие ее.

В Чигиринском замке воцарилось тоже мрачное, героическое настроение. В залах, в коридорах, в замковых шинках всюду сходились казаки, ротмистры надворных команд, православные шляхтичи и даже монахи, находившиеся при замке, и толковали о том, что покориться этим договорным пунктам нет никакой возможности.

За кружкой меду, в харчевне, всюду шел один и тот же разговор.

И все эти толки оканчивались одним вопросом: что-то придумает гетман?

В эту ужасную минуту и друзья, и завистники, все сплотились вокруг него.

А гетман, оглушенный неожиданным ударом, еще не знал сам, на что решиться. Этот договор разрушал все его надежды: не говоря уже о настоящем, он отнимал у него всякую надежду на будущую самостоятельность Украины.

Без помощи Польши ему невозможно было воевать левобережья, но если бы он захотел сам без всякой войны присоединиться со своими казаками к Москве, - он не мог этого сделать, так как, ввиду Андрусовского договора, Москва не имела права принимать к себе правобережных казаков. Кроме того в договоре был еще один пункт, сильно смущавший Дорошенко. Это решение держав привлечь к своему союзу татар, а, может, турок. Если бы это случилось, Украине, как загнанному в западню зверю не оставалось бы уж никакой борьбы.

Дорошенко знал, положим, что татары уже давно гневаются на Польшу за то, что она несколько лет не платит им дани, знал, что Польше нечем теперь ее заплатить, но знал также и то, о чем говорил ему и Ислам-Бей, что татары без войны жить не могут и при малейшем казацком восстании вторгнутся, по первому приглашению Польши, в их пределы.

Гетману представилась следующая дилемма: или пригласить татар на Польшу, или ждать, пока Польша не пригласит их на казаков. Правда, союз с казаками должен был представляться татарам менее заманчивым, чем союз с Польшей и с Москвой, с другой стороны в Польше и в Москве их ожидала значительно лучшая добыча, чем в разоренной Украине, и эта добыча вознаградила бы их с лихвой за неполученную с поляков дань.

Уезжая, мурза Ислам-Бей повторил Дорошенко снова свои советы и обещанье похлопотать за него у татарского хана. Дорошенко сердечно благодарил его, но окончательного ответа не дал.

Несколько раз принимался он обсуждать с Богуном и с митрополитом Иосифом Тукальским, своим ближайшим советником, положение Украины, но прийти к окончательному решению они еще не могли.

Предстоял роковой шаг, и гетман невольно остановился перед ним.

Так прошло две недели.

Гетман ходил мрачный и молчаливый. Лицо его осунулось и потемнело; глаза горели затаенным, внутренним огнем. Словно тяжелая туча повисла над Чигиринским замком.

И в замке, и в Чигирине всюду разливалось то зловещее затишье, которое разливается в природе перед ужасной грозой.

Только молодой прелестной гетманши не коснулось ничуть общее настроение.

Стояли унылые серые дни. Мелкий дождик принимался идти несколько раз на день и снова утихал; не было ветра, чтобы разорвать скучную серую пелену, окутавшую все небо. Гетманша сидела в своем покое у окна и рассеянно низала на шелковые нити дорогие кораллы. Саня сидела тут же и прилежно продолжала начатую в пяльцах работу; хорошенькое личико гетманши выражало недовольство, скуку и раздраженье. Лицо Сани, слегка побледневшее за это время, было печально.

Саня молчала, но гетманша выражала вслух свое неудовольствие.

- И ты все молчишь, Саня! Ей-Богу можно подумать, что кто зачаровал весь этот замок! Молчат все, как будто их пришибло громом! От скуки, право, можно броситься в колодезь. И зачем только переехали мы в этот замок, видно, здесь никому не может быть счастья! Из груди Сани вырвался подавленный вздох.

- Вот и ты вздыхаешь, и все кругом вздыхают, - вскрикнула гетманша. - Ей-Богу, можно подумать, что покойник стоит где-нибудь в хате. Теперь вся значная польская шляхта выезжает из Чигирина.

- И слава Богу! - ответила тихо Саня.

- И слава Богу! - передразнила ее гетманша, - вот уж, право, не думала я, что из тебя ничего умного не будет. Поляки уходят, а мы с кем остаемся? С теми хвалеными казаками, которые прибыли с вашим преславным Богуном! Да ведь им легче схватить тура за рога, чем сказать приятное слово. И чего нападать на ляхов? До сих пор гетман жил с ими в мире и от того не было нам никакого худа. Когда-то они были ворогами, конечно, ну, а теперь уже не то. Зато уж таких лыцарей, как они, никогда не встретишь... Ах, уж такие пышные, шляхетные! - Гетманша перевела свой взгляд на Саню и вскрикнула с досадой. - Да что ж это ты все молчишь, да молчишь? Уж не больна ли?

- Нет, - ответила тихо Саня, - а так сумно... такое недоброе все "коиться" кругом.

- Ой, Боженьку! Ну, пусть бы об этом печалились уже гетман и казаки, а то и ты ту же песню!

- Кругом все толкуют о том, что ляхи хотят нас "запровадить" в неволю.

- Ну так что ж? Уж не думаешь ли ты отправиться послом к польскому королю? Пожалуй, - усмехнулась она, - я б от того не отказалась, только чтоб дали пышную ассистенцию Но нет, нет! - продолжала она уже более веселым тоном Я знаю - ты закохалась.

- Ясновельможная гетманша жартует, - смутилась Саня.

- Нет, нет! Скажи, в кого? Может, в Хмельниченка? Даром, что он монах, а молодой еще и с лица ничего, только все такой тихий, да смутный. Не люблю я таких!

- Бедный гетманенко, он вынес такую муку!(9)

- Ну, вынес, вынес! А теперь же вызволили его, так о чем печалиться! Нет, нет! Я знаю, в кого ты закохалась - в Палия! Да, в него, в того молодого чорнявого, который прибыл с Богуном. Что же, он гарный и горячий, только настоящий медведь. Верно и его кто-нибудь зачаровал? - В голосе гетманши послышалась насмешливая нотка. - Или ты, может, закохалась в молодого Кочубея, - продолжала она, - вот в того, что прибыл недавно к гетману на службу?

- Куда мне до таких славных лыцарей, я и думать про них не смею, - проговорила печально Саня и еще ниже опустила голову.

- Вот уж славные лыцари, так славные! - вскрикнула насмешливо гетманша и продолжала слегка раздраженным тоном. - Нашла чем хвалиться! Настоящие "шмаровозы"! Как скажут какое-нибудь свое казацкое слово, так просто не знаешь, куда глаза "сховать"! А уж ваш хваленый Богун! И старый, и совсем не гарный, да еще и угрюмый какой, сидит себе словно сыч, и слова от него веселого не услышишь! Я надела свое новое перловое намысто, а он хоть бы одно словечко мне сказал, а говорит так грубо, просто совсем не шляхетно!

Гетманша сделала презрительную гримаску и, прищуривши глазки, продолжала медленно:

- Вот Самойлович не им чета. И лицом, и голосом, и словом - всем взял! Настоящий лыцарь шляхетный!

На лице гетманши появилась нежная улыбка; она потянулась, как кошечка, и произнесла с томным вздохом:

- Хотя бы приехал, что ли? Ведь он говорил, что будет к нам скоро назад.

Она помолчала и затем прибавила тихо с лукавой улыбкой:

- Говорил, что всякая былинка тянется к солнцу. Разве я похожа на солнце? Потешный какой! - и гетманша рассмеялась веселым, задорным смехом.

В это время со двора донесся чей-то суровый возглас:

- Коня мне!

Смех гетманши сразу оборвался. Саня подняла голову и, взглянувши в окно, произнесла с тревогой:

- Гетман выезжает один со двора.

Гетманша взглянула в окно и произнесла с пренебрежительной улыбкой:

- Уж это он всегда, когда на него "какая-нибудь планета навеет"(10), уезжает в поле, размыкать свою "нудьгу", - и затем она прибавила уже совсем недружелюбно. - Не знаю, что это ему опять в голову запало, корился бы, когда нечего делать, а то еще опять войну затеет. Дождется того, что его отвезут татаре в семибашенный замок, или ляхи упрячут туда, откуда едва вырвал Тетеря Хмельниченка!

- Несчастный гетман! Хмурый какой, как темная туча! - проговорила Саня.

- Не дает покою ни себе, ни другим! - произнесла досадливо гетманша и снова принялась за низанье своих намист.

XVIII

Гетману подали горячего вороного коня; он вскочил на него, сдавил его бока "острогамы" и вынесся вихрем из Чигиринского замка в город, а затем в открытое поле.

Подгоняемый ударами "острог" гетмана, кровный конь мчался стрелой; вскоре они оставили далеко за собой стены и башни Чигирина и очутились в широкой, безбрежной степи.

Гетман пустил повода; конь начал мало-помалу убавлять свой бег и, наконец, пошел широким, спокойным шагом.

Гетман сбросил шапку и обмахнул ею лицо. Быстрая езда слегка успокоила его. Неотвязная, жгучая, неразрешимая мысль снова овладела его головой, но теперь здесь, вдали от всех, он мог рассуждать уже спокойнее.

Итак, что предпринять и предпринимать ли что-нибудь? Решаться надо скорее, скорее, пока союзные державы еще не привлекли на свою сторону татар. Совершится это - тогда уж конец всем надеждам. Но татары? Они ведь не пойдут все по пустому приглашению; ему надо всю орду, а орда двинется только тогда, если ей пообещаешь союз с Высокой Портой. Союз с неверным, с басурманом?

Гетман поднял глаза к небу, словно надеялся отыскать там ответ, но небо было серо, безучастно и угрюмо.

"Ислам-Бей указывает на Мультанское и Валашское господарства, - продолжал он дальше свои размышления. - Одначе жизнь их не зело сладка. Правда, тут допомагает еще жадность и корыстолюбие господарей, а все-таки турецкая рука тяжела! Это ведь не дряблая панская рука, ее одним толчком с плеча не стряхнешь! Татары - друзья, но друзья только для наживы... помощь их тяжка..."

Гетман тяжело вздохнул и опустил голову на грудь. Многие казаки, а особенно кошевой запорожский атаман Сирко, сильно упрекали его за приятельство с татарами. Действительно татары, появляясь для союза с украинскими казаками, производили страшные опустошения в самой Украине, они уводили в плен целые толпы поселян, жгли их деревни, стравляли посевы. Благодатный край обращался в руину через этих союзников, жители бросали свои жилища и бежали в степь. Дорошенко знал это, это грызло и терзало его сердце, но он не мог здесь ничем помочь. Если союза с турками еще можно будет избегнуть, - думал он, - то от союза с татарами отказаться нельзя. Если отвергнуть этот союз, что ждет их тогда? Впереди смерть и унижение родины, гибель Запорожья, гибель всего того, с чем они сжились и для чего жили! Ха, ха! - улыбнулся горько Дорошенко. - Польша и Москва договорились смирять нас - значит, искоренять! И они этого достигнут, если мы вовремя не окажем отпор. Пока Украина была еще не разорвана и не опустошена войнами, - она могла бы бороться с ними, но теперь нет! Если бы еще силы ее были "сполучени", но разве можно положиться на Бруховецкого? Он не захочет выйти из повиновения этому миру, а если согласится, то только для того, чтобы выдать и его, правобережного гетмана, и всю старшину Москве. Ведь сам он накликал в Украину московских воевод и ратных людей! Он теперь, верно, торжествует, надеясь, что правобережный гетман со своими казаками совсем умалится! Но да не будет так! - вскрикнул он вслух, сверкнул своими черными глазами. - Все, что захочет доля, но только не этот договор!

Кровь приступила к лицу гетмана, мысли его снова понеслись быстрее.

Он мечтал о самостоятельности отчизны. Это была самая задушевная его мысль, самая страстная мечта. Вся действительность его клонилась только к достижению этой цели; для нее он готов был поступиться всем на свете: жизнью, гетманством, булавой. Все обещало ему успех, и вдруг этот договор одним ударом разбил все его надежды. Но Дорошенко не думал отступать, - он добьется ее, он соединит обе Украины! И гетман снова начинал перебирать в своем уме все возможные для этого средства и снова возвращался к союзу с татарами.

И в самом деле, что удерживает их от союза с татарами? Одна только вера. Но если Правобережная Украина останется под игом лядским, разве они не станут утеснять веры, не станут мучить православных попов? Они будут хуже турок, хуже татар и всех бусурманов! Татары грабят и уводят в плен народ, но когда Украина соединится и окрепнет, ни один татарин не переступит через ее рубеж. Если бы даже пришлось соединиться с султаном, казаки ограничились бы только платой какой-нибудь дани, а правили 6 вольно своей речью посполитой; у турецких пашей не было здесь ни "маеткив", ни j хлопов, а польские магнаты сейчас же захотят вернуть себе; свои "добра", и права.

Гетман поднял глаза.

Тучи уже разорвались; на западе протянулись нежно-зеленые, золотистые и розовые полосы; по всему небесному своду уже проглядывала ясная лазурь; рассеивающиеся тучи клубились по ней легкой прозрачной дымкой; через минуту из-под озаренного светом причудливого края облака вырвались золотым снопом яркие лучи солнца и осветили всю степь. Все кругом заискрилось и ожило.

Гетман невольно залюбовался этой картиной. Глубок тяжелый вздох вырвался из его груди.

- И этот широкий степ, этот веселый край отдать в нее чуждым людям? - прошептал он тихо. Рвущая сердце тоска сжала его грудь.

- Нет, нет! - вскрикнул он, подымая к небу свой взор.

Пусть загину я смертью лютой, но Украина будет свободна "сполучена" опять!

Гетман воротился в замок на взмыленном коне. На крыльце его встретил казак и сообщил ему, что в Чягирин прибили новые беглецы с левого берега, хотят виде

его милость и сообщить ему важные "новыны".

- Гаразд, гаразд! Прибыли вовремя, дети! - ответил весе гетман и приказал попросить к себе Бргуна, владыку и молодого монашествующего гетмана Юрия Хмельницкого.

Когда приглашенные вошли в покой гетмана, они застали его шагающим большими шагами по комнате; лицо его бы воодушевлено, глаза горели решимостью и отвагой; все движения были быстры, порывисты.

- Друзи мои, настало время действовать! - произнес громко, делая несколько шагов навстречу вошедшим. - призвал вас, чтоб открыть вам свою волю.

- Говори, говори, гетмане! - произнесли разом Богун митрополит Тукальский.

Это был высокий худой человек, с лицом желтого, пергаментного цвета, с седой бородой и черными бровями и глазами. Болезнь и страдания положили на его лицо свой оттенок, но, несмотря на это, в нем виднелась гордость и железная сила воли. Взгляд его черных умных глаз был необычайно пристален, он словно пронизывал человека насквозь.

В Юрии Хмельницком, теперь уже во Христе брате Гедеоне, никто бы не узнал прежнего гетмана. На нем была монашеская одежда, черный клобук покрывал его голову. В его лице не было ни одной черты покойного гетмана Богдана, все черты его лица были мягкие, расплывчатые; голубые печальные глаза Глядели как-то тускло, словно думы его находились всегда не тут, а где-то далеко; весь он казался каким-то хилым, беспомощным и больным.

- Садитесь же, друзи мои, - произнес торжественно Дорошенко, - слушайте меня.

Все уселись. В комнате становилось темно; слуги внесли зажженные канделябры и, .поставивши их, удалились.

- Друзи мои, - заговорил Дорошенко, - должны ли мы подчиниться учиненному покою?

- Нет, никогда! - вскрикнули разом Богун, владыка и низложенный монашествующий гетман.

- Должны ли мы дбать про "еднисть и самостийнисть" отчизны, или, опустивши руки, отдать ее "на поталу" врагам?

- Покуда крови есть хоть одна капля в жилах, будем бороться за нее. Головы свои сложим, а не склоним шеи в лядском ярме! - вскрикнул Богун.

- Святым крестом заклинаю вас, дети, ищите "самостийности" отчизны, - произнес с одушевлением владыка, - чтобы не погибнуть и вере святой, и нам самим.

Даже лицо Юрия Хмельницкого оживилось при этих словах.

- О гетмане! Верни, верни назад нашу несчастную Украину, чтобы хоть душа моего бедного батька успокоилась на небесах, - вскрикнул он, протягивая к Дорошенку руки, и закрыл ладонями лицо.

- Так слушайте же меня, друзи мой! - И Дорошенко заговорил горячо и сильно.

Если бы это было "за часы" гетмана Богдана, они могли бы померяться силами и сами, но теперь нечего об этом и говорить. Ненавистный Бруховецкий никогда не пристанет к такому союзу. Положим, печалиться о нем нет никакой нужды: все города и все левобережные полки перейдут на их сторону и сами. Но против них, по силе этого договора, выступят и Польша, и Москва. Против таких сил самим казакам не устоять. Им надо искать подмоги, единая подмога - татары.

И гетман стал объяснять своим слушателям необходимость этого союза, все его слабые и сильные стороны. Чем дальше говорил гетман, тем сильнее становилась его речь. Слова его падали на сердца слушателей, как искры на сухую траву, - и пламя воодушевления охватывало их. Под влиянием его опасность татарского союза казалась такой ничтожной, и величие самобытной Украины таким близким и осуществимым! Только глаза владыки смотрели вперед холодно и пронзительно, его не касалось это одушевленье, союз с татарами не представлялся ему таким безопасным, но он знал, что другого выбора нет.

- Постой, друже, - перебил, наконец, гетмана Богун. - Но пойдут ли с нами запорожцы?

- А что ж, разве они станут ждать, пока Польша и Москва і придут усмирять их?

- Так, но союз с бусурманами... Ты знаешь, что Сирко ненавидит их, а куда Сирко, туда и все Запорожье!

- Мы отправим к нему послов, он не явится разорителем отчизны. Чего бояться союза с татарами? Татары не угнетали нашей веры.

- Разве не с татарами покойный гетман Богдан выбил всю Украйну из лядского ига? - произнес владыка, устремляя на Богуна свой проницательный взор. - Когда огонь в разумной, и твердой руке, он не делает зла, а если выпустишь его - рук, тогда жди пожара.

- Святое слово, отче! Но Туреччина...

- Туреччина еще впереди! - вскрикнул Дорошенко. - Теперь нам надо только освободить отчизну, а там посмотрим! нужно ли нам искать еще побратима, или удержимся и сами. Будем же, друзи, готовиться к "остатнему" бою, - отныне мы уже не союзники польского короля.

- Слава, слава тебе, гетмане! Вот это так дело! - вскрикнул Богун, заключая Дорошенко в свои объятия.

- И да будет между нами едино стадо, един пастырь, заключил владыка, осеняя Дорошенко крестом.

Весть о решении гетмана разнеслась на другой день с быстротой молнии по всему замку, а оттуда и по Чигирину. Восторженное настроение охватило всех. Имя Дорошенко повторялось всюду. Открытый разрыв с ляхами и решение до бывать левую Украину привлекли к нему многих.

В замке закипела горячая работа. Готовили универсалы, отправляли послов на Запорожье и к татарам, собирали полки, отсылали гонцов в левобережные города.

Мазепа стоял на носу байдака, несшегося вниз по течению, и ощущал, как в груди у него приятно улеглось спокойствие после ужасной тревоги, испытанной им во время перехода через пороги; теперь старый батько Днепр нес победоносно царственным спокойствием свои глубокие воды, и такое ай радостное, победное чувство овладевало и молодым подчашим, смело смотревшим вперед на зыбкую, прозрачную гладь, загоравшуюся вдали алым заревом от лучей склонявшегося к горизонту солнца. Как эта покрытая золотою мглою даль не давала глазу проникнуть в свои тайны, залитые блеском и сверканием розовых лучей, так загадочно и ярко светилась в сердце Мазепы надежда на то, что и его жизненный путь озарится радостями и поведет к победе и счастью. Даже томившая его во время пути разлука с Галиной, с этим чистым и прекрасным ребенком, овладевшим его душой, начала ослабевать в своей едкости, заглушаясь другими сильными ощущениями и ожиданием того, что посулит ему в дар будущее. Кроме того, Мазепа утешал себя еще тем, что на Сечи он пробудет недолго, а затем на обратном пути непременно заедет на хутор. Постоянно меняющиеся картины берегов отрывали от Галины его мысли, и наконец Мазепа совершено погрузился в созерцание окружающей красоты.

Дикие скалистые берега Днепра уже отбежали назад, а теперь тянулись все волнистые, покрытые высокой травой. Чем дальше, тем шире становилось лоно реки. И эта спокойная широкая лазурная дорога, и эта безлюдная величественная степь, прильнувшая к ней, и этот живительный, полный свежего аромата воздух вливали в сердце чувство необычайной бодрости, воли и отваги... Уже все пороги остались далеко за путешественниками, но все-таки по дороге то там, то сям попадались огромные гранитные скалы, подымающиеся из воды.

- Камень Перун, Богатырь, Ластивка! - перечислил их седой казак "лоцман", сидевший за Мазепой на куче свернутых канатов.

Но вот широкое русло реки начало дробиться выплывавшими навстречу островами; покрытые сплошь яркой изумрудной зеленью, они словно вырастали из прозрачных струй воды. Вот лодка вступила в широкий пролив, образовавшийся среди двух длинных островов. Свежей лесной прохладой и ароматом пахнуло на путешественников; длинные тени рощицы, покрывавшей весь остров, закрывали собою пролив. Мазепа сбросил шапку и глубоко вдохнул в себя чудный лесной воздух.

- "Виноградный" и "Соловьиный"! - возгласил седой лоцман, указывая на острова. - Здесь мы всегда "спыняемся" кашу варить; ну да теперь нечего; скоро уж и Сичь.

Название острова было действительно справедливо: над островами и над проливом кружились массы птиц; соловьиные трели оглашали весь воздух. Кругом было так вольно, так дивно прекрасно! И эта красота, эта необъятная ширина развертывающейся перед ним картины наполняла сердце Мазепы чувством необычайной любви и близости ко всему окружающему его; он чувствовал, что его сердце связывают с этой землей такие крепкие корни, которые не разорвать никогда, никому и ничему; он чувствовал, что этот синий батько Днепр, и эта вольная степь, и это родное, ласковое небо, опрокинувшееся над ним таким безмерным куполом, дороги ему, как что-то живое, одушевленное, как нежная рука, как улыбка, как голос матери! Что, если оторвать его от них - он зачахнет, завянет, как срубленное молодое деревцо.

Михаил Петрович Старицкий - Молодость Мазепы. 2 часть., читать текст

См. также Михаил Петрович Старицкий - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :