Уильям Шекспир
«Юлий Цезарь (Julius Caesar). 1 часть.»

"Юлий Цезарь (Julius Caesar). 1 часть."

Перевод П. А. Каншина

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА.

Юлий Цезарь.

Октавий Цезарь, Марк Антоний, Марк Эмилий Лепид, триумвиры по смерти Цезаря.

Цицерон, Публий, Попилий Лена, сенаторы.

Марк Брут, Кассий, Каска, Требоний, Лигарий, Деций Брут, Метелл Цимбер, Цинна, недовольные Юлием Цезарем.

Фланий и Марулл, трибуны.

Артемидор, софист книдосский.

Предсказатель.

Цинна, стихотворец.

Другой поэт.

Люцилий, Титений, Мессала, Катон Младший, Волумний, друзья Брута и Кассия.

Варрон, Клит, Клавдий, Стратон, Люций, Дарданий, служители Брута.

Пиндар, служитель Кассия.

Кальфурния, жена Цезаря.

Порция, жена Брута.

Сенаторы, граждане, стражи, служители.

Место действия большею частию в Риме и, кроме того, в Сардисе и близь Филипп.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Улица в Риме.

Толпа граждан. Входят: Флавий и Марулл.

Флавий. Бон отсюда! По домам, лентяи вы эдакие! отправляйтесь по домам! Разве сегодня праздник? Разве вы не знаете, что, будучи мастеровыми, вы не имеете права в рабочие дни выходить из дому без значков ваших ремесл? - говори ты, к какому цеху ты принадлежишь?

1-й гражданин. Я плотник.

Марулл. Где-же твой кожаный фартук? а твоя линейка? Что делаешь ты здесь, нарядившись в лучшие свои одежды? A у тебя какое ремесло?

2-й гражданин. Я? Если говорить по правде, так я пред настоящим хорошим ремесленником просто ничто. Так - дрянь.

Марулл. Отвечай прямо, какое твое ремесло?

2-й гражданин. Ремесло-то мое? Ну, оно, надеюсь, такого рода, что я могу заниматься им без угрызений совести: я чиню худое.

Марулл. У тебя, бездельник, спрашивают не про это, а про твое ремесло.

2-й гражданин. Нет, ты сделай милость, не сердись на меня, не надрывайся от крика. А впрочем, если что и надорвется, я тебе починю.

Марулл. Что такое, наглый негодяй? ты починишь мне?

2-й гражданин. Ну да, затачаю; подкину подметки.

Флавий. Кто-же ты, чеботарь, что-ли?

2-й гражданин. Именно. Я только и прокармливаюсь одним шилом; одним шилом только вмешиваюсь как в мужские, так и в женские дела. Я поистине врачеватель старой обуви; захиреет она,- я ее исцеляю. Самые лучшие из людей, когда-либо ходивших на воловьей шкуре, поставлены на ноги моим ремеслом.

Флавий. Почему-же сегодня ты не за работой? Зачем водишь других за собою по улицам?

2-й гражданин. А затем, чтоб все поскорее истаскали обувь и чтоб у меня было побольше работы. Однако если сказать правду, так мы сегодня шляемся по праздничному на улицах, чтоб поглядеть на Цезаря и порадоваться его торжеству.

Марулл. Чему-же радоваться? Разве он возвращается на родину с каким-нибудь завоеванием? или какие-нибудь данники в цепях следуют за ним в Рим, украшая собою его колесницу? О вы, чурбаны эдакие, каменные головы, которые хуже, чем у бессловесных тварей! О загрубелые сердца, жестокие сыны Рима, разве вы не знавали Помпея? Сколько раз вы взбирались на стены, на зубцы башен, на окна и даже на трубы, держа на руках своих детей, и, находясь в таком далеко небезопасном положении, иногда в течение целаго долгаго дня терпеливо выжидали увидать, как великий Помпей проедет по римским улицам. И стоило вам, бывало, завидеть его колесницу, у вас вырывались такие громкие крики радости, что от них и самый Тибр волновался в своем ложе, так как его пещеристые берега повторяли громовые раскаты ваших голосов. А теперь вы облеклись в лучшие одежды, сами выдумали себе праздник и усыпаете цветами путь триумфатора, восторжествовавшего над кровью Помпея. Что-жь вы стоите? Торопитесь домой; упадите на колена и молите богов, чтобы они отвратили от вас страшную кару, которую может вызвать такая неблагодарность.

Флавий. Ступайте, ступайте, добрые сограждане. Чтобы очистить себя от этого греха, соберите на берега Тибра всех подобных вам бедняков и до тех пор лейте в него слезы, пока он и в самом мелком месте не зальет высочайшего из своих берегов (Граждане расходятся). Видишь, даже этот дрянной металл расплавляется; они рассеиваются, онемев от сознания своей вины. Теперь вот этой улицей ступай в Капитолий, а я пойду вот этой. Срывай украшения с изваяний всюду, где бы ты их ни увидел.

Марулл. Но позволительно-ли? Ты знаешь. нынче праздник Луперкалий.

Флавий. Ничего. Не оставляй в целости ни одного из трофеев Цезаря. Я буду разгонять по домам чернь, и ты делай то же, если заметишь, что она где-нибудь начинает толпиться. Выщипывая перья, выростающия из крыльев Цезаря, мы вынудим его летать, как летают все. Иначе он вознесется превыше человеческого зрения и окует всех рабскою трусливостью (Уходят).

СЦЕНА II.

Там-же. Площадь.

Торжественное шествие с музыкой. Появляются: Цезарь, приготовившийся к бегу Антоний, Кальфурния, Порция, Деций, Цицерон, Брут, Кассий и Каска; за ними толпа народа, среди неё - предсказатель.

Цезарь. Кальфурния!

Каска. Тише! Цезарь говорит (Музыка умолкает).

Цезарь. Кальфурния!

Кальфурния, Я здесь, дорогой супруг.

Цезарь. Прегради дорогу Антонию, когда он начнет свой бег. Антоний!

Антоний. Что угодно Цезарю, моему повелителю?

Цезарь. Не забудь набегу коснуться Кальфурнии. Наши старики уверяют, будто бесплодные делаются плодородными, когда к ним прикоснутся на этом священном ристалище.

Антоний. Не забуду. Цезарю стоит только сказать:- "сделай то-то",- и я сделаю.

Цезарь. Продолжайте же шествие и не пропускайте ни одного из обычных обрядов (Музыка).

Предсказатель. Цезарь!

Цезарь. Кто меня зовет?

Каска. Умолкните все, перестаньте! (Музыка замолкает снова).

Цезарь. Кто из толпы назвал мое имя? Кто, пересиливая шум самой музыки, звал Цезаря? Говори, Цезарь готов тебя выслушать.

Предсказатель. Берегись Ид Марта.

Цезарь. Что это за человек?

Брут. Предсказатель, советующий тебе беречься Ид Марта.

Цезарь. Пусть он подойдет ко мне; дайте взглянуть ему в лицо.

Кассий. Любезный, выйди из толпы, подойди к Цезарю.

Цезарь. Что скажешь теперь? Говори!

Предсказатель. Берегись Ид Марта.

Цезарь. Это какой-то грезящий наяву! Оставим его в покое. Идем! (Все, кроме Кассия и Брута, уходят при звуках музыки).

Кассий. А ты разве не пойдешь взглянуть на бег?

Брут. Не намерен.

Кассий. Прошу тебя, пойдем.

Брут. Я не охотник до игр: я чувствую в себе недостаток той веселости, какою отличается Антоний; но я не намерен противиться твоим желаниям, Кассий, поэтому ухожу.

Кассий. Я вот уже несколько времени наблюдаю за тобою, Брут. Я уже не вижу в твоих глазах ни той приветливости, ни той нежности, которые я привык в них видеть. Ты стал как-то холоден и скрытен с искренно любящим тебя другом.

Брут. Не впади в заблуждение, Кассий. Если взоры мои, действительно, омрачены,- причиной этому то, что они устремлены внутрь меня самого. Меня с некоторых пор, действительно тревожит борьба противоречивых ощущений и мыслей, касающихся исключительно меня одного. Легко может статься, что это отражается на моем внешнем обращении; но пусть друзья мои,- а в числе их несомненно находишься и ты, Кассий,- этим не печалятся. Они в в моей невнимательности не должны видеть ничего, кроме разве того, что бедный Брут, борясь с самим собою, забывает выражать свою привязанность другим.

Кассий. Если так, я сильно ошибся в причине дурного твоего настроения. Поэтому я должен сохранить в своей груди много мыслей первейшей важности и соображений, заслуживающих полного внимания. Скажи, добрый Брут, можешь ты видеть собственное свое лицо?

Брут. Не могу, потому-что себя мы видим только через отражение, при помощи других предметов.

Кассий. Да, не иначе. Поэтому многие скорбят о том, что у тебя нет зеркала, которое в твоих собственных глазах отражало-бы скрытые твои достоинства и помогало бы тебе ясно видеть самого себя. Я слыхал, как наиболее достойные личности Рима,- за исключением бессмертного Цезаря,- говоря о Бруте и скорбя об иге, давящем наше поколение, желали, чтобы у благородного Брута были глаза.

Брут. Зачем-же ты заставляешь меня искать во мне самом то, чего во мне нет? В какие опасности хочешь ты этим вовлечь меня, Кассий?

Кассий. Добрейший Брут, приготовься-же выслушать меня. Так как тебе известно, что видеть себя ты можешь только через отражение, то я явлюсь твоим зеркалом и с должным смирением представлю тебе часть тебя самого, неизвестную до сих пор тебе самому. Во мне ты, любезный Брут, сомневаться не можешь. Если-бы я был отъявленный насмешник или позорил дружбу, расточая направо и налево, кому ни попало; еслиб ты узнал, что я крепко сжимая людей в объятиях, только льщу им, а затем издеваюсь над ними, что сближаюсь на пирах со всякой сволочью,- тогда, конечно, ты мог-бы мне не доверять (За сценой звуки труб и радостные возгласы).

Брут. Что значат эти крики? Боюсь, как-бы народ не избрал Цезаря своим царем.

Кассий. А, ты боишься! Из этого я могу заключить, что такое избрание было-бы тебе нежелательно?

Брут. Да, Кассий, очень нежелательно, хотя я горячо люблю Цезаря. Однако, перестань меня задерживать здесь так долго. Что-же ты хочешь доверить мне? Если дело идет об общем благе, укажи мне, с одной стороны, честь, с другой - смерть, и я на обеих взгляну с одинаковым хладнокровием, потому-что желал-бы, чтобы боги хоть на столько относились ко мне благосклонно, на сколько я сильнее люблю честь, чем боюсь смерти.

Кассий. Что в тебе живет эта добродетель - мне так-же хорошо известно, как коротко знакомы твои внешния черты. И так о чести-то я и хочу говорить с тобой. Не знаю, что сам ты думаешь об этой жизни, что думают о ней другие люди; что же касается меня, я бы скорее согласился не жить, чем бояться такого же существа, как я сам. Я родился свободным, как Цезарь, также и ты. Оба мы были вскормлены, как он, и оба, как он-же, можем переносить зимнюю стужу. Однажды, в пасмурный и дождливый день, когда взволнованный Тибр вздымался в своих берегах, Цезарь сказал мне:- "дерзнул-ли бы ты, Кассий, броситься со мною в бушующий поток и доплыть вот до того места?" Тотчас после этих слов я, совсем одетый, как и был, погрузился в воду и крикнул Цезарю, чтобы он за мною следовал, что он тут-же исполнил. Поток ревел. Мы, устраняя его, хлестали его своими могучими мышцами, отбрасывая его в сторону и напирая его соперничавшими грудями. Однако, прежде чем мы достигли условленного места, Цезарь крикнул мне:- "помоги, Кассий, я тону!" И я, как великий наш праотец Эней, на плечах вынесший из пылающей Трои старика Анхиза, вытащил из волн Тибра выбивавшагося из сил Цезаря. И этот человек теперь бог, а Кассий жалкое существо, обязанное сгибать спину, коли Цезарь небрежно кивает ему головой. В Испании, когда он хворал лихорадкой, я видел, как он дрожал во время приступа болезни... Да, этот бог дрожал, трусливые губы его синели, и взор, заставляющий трепетать целый мир, терял весь свой обычный блеск. Я слышал, как он стонал, как его язык, заставляющий римлян внимать его речам и записывать их, вопил, подобно бедной девчонке:- "пить, пить мне, Титиний!" О, боги, как-же мне не удивляться, что человек такого слабого сложения становится выше всего остального мира и овладевает в нем пальмой первенства! (За сценой трубы и радостные крики).

Брут. Опять! Я почти убежден, что эти возгласы вызываются новыми почестями, воздаваемыми Цезарю.

Кассий. Да, он, подобно колоссу, переступает через этот узкий мир, а мы, люди мелкие, скромно двигаемся промеж громадных его ног и, робко озираясь, ищем себе бесславных могил. Есть минуты, когда сам человек бывает властелином своей судьбы. Если мы являемся только подчиненными, в этом, любезный Брут, виноваты мы сами, а не созвездия!.. Брут, Цезарь! Что же такого особенного в этом Цезаре? Отчего его имени звучать громче, чем твоему? Напиши их оба рядом,- и твое окажется таким же прекрасным, как и его; произнеси их,- и оба они будут одинаково звучны; взвесь их,- и вес в них окажется одинаковый; прибегни при их помощи к волхвованию,- и дух явится также скоро по приказанию Брута, как по приказанию Цезаря. Да скажи ради всех богов, какою же особенною пищею питается наш Цезарь, что он так страшно вырос. Позорное время! Рим, ты утратил способность производить на свет мужей! Было-ли от самого потопа хоть одно поколение, которое могло-бы гордиться одним только человеком? До сих пор, говоря о Риме, мог-ли кто нибудь сказать, что на широко раскинувшихся стогнах его только один человек и есть? А теперь, о Рим, так оно и есть. Если в нем по душе тебе только один человек,- оба мы, и ты, и я, слыхали от своих отцов, что некогда существовал Брут, который также не потерпел-бы в Риме царя, как и присутствия дьявола.

Брут. Я нисколько не сомневаюсь, Кассий, в твоей любви ко мне. Угадываю отчасти то, на что ты думаешь меня натолкнуть, но что я думаю об этом и о настоящем времени,- я сообщу тебе после. Теперь-же, прошу, не выпытывай меня. Все сказанное тобою я обдумал и в более удобное для беседы о таком важном деле время спокойно выслушаю то, что тебе еще остается сказать. До тех-же пор, благородный друг мой, удовлетворись и тем, что Брут скорее согласится сделаться хлебопашцем, чем называться римлянином при тех тяжелых условиях, которые, вероятно, ожидают нас.

Кассий. Душевно рад, что слабая моя речь все-таки сумела вызвать из Брута эту искру.

Цезарь и его свита появляются снова.

Брут. Игры окончены, и Цезарь возвращается.

Кассий. Когда они будут проходить мимо, дерни Каску за рукав, и он с свойственной ему язвительностью расскажет нам все, что произошло замечательного на играх.

Брут. Хорошо. Взгляни однако: пятно, вызванное гневом пылает на челе Цезаря, а у всех, кто за ним следует такой вид, как будто они рабы и их только что жестоко изругали. Щеки Кальфурнии бледны, а глаза у Цицерона красный сверкают так-же, как в Капитолие, когда какой нибудь сенатор ему противоречит.

Кассий. Каска расскажет, что это значит.

Цезарь. Антоний!

Антоний. Цезарь?

Цезарь. Я должен быть окружен людьми полными, беззаботными, покойно проводящими ночи, не такими, как вот, например, Кассий. Он слишком тощ, сухощав, слишком много думает. Такие люди опасны.

Антоний. Ты, Цезарь, напрасно его боишься. Он нисколько не опасен: он благородный и к тому же весьма благонамеренный римлянин.

Цезарь. Я только желал-бы, чтоб он был полнее, но нисколько его не боюсь. А все-таки, еслиб понятие о страхе могло быть связано с моим именем, ни одного человека не избегал-бы я так, как сухощавого Кассия. Он много читает, наблюдает и быстро угадывает сокровенные мысли человеческих поступков; он не любит игр, не так, как ты, Антоний,- он не охотник до музыки, улыбается редко; если иногда и улыбнется, то словно насмехается над самим собою, или словно негодует на себя за то, что мог чему-нибудь улыбнуться. Такие люди не знают покоя, когда видят человека, стоящего выше их; поэтому они очень опасны. Сообщаю тебе это с целью показать, чего следует бояться, а не из желания признаться тебе, что я боюсь: ведь я всегда и во всем - Цезарь. Перейди на правую сторону,- на это ухо я глуховат,- и скажи мне откровенно, что ты о нем думаешь? (Уходит со свитой. Брут, Кассий и Каска остаются).

Каска. Ты дернул меня за тогу; верно,хочешь мне что нибудь сказать?

Брут. Разскажи нам, что случилось и почему у Цезаря такой угрюмый вид?

Каска. Зачем? ведь ты был с ним?

Брут. Еслиб я был с ним, я не стал-бы спрашивать у Каски, что случилось.

Каска. А вот что: ему предложили царский венец из ту минуту, когда ему его предлагали, он вот так оттолкнул его ладонью; тогда у народа вырвался громкий возглас.

Брут. А что было причиной вторичного этого возгласа?

Каска. Тоже самое.

Кассий. Однако, восклицания повторялись три раза; что вызвало их в третий раз?

Каска. Опять тоже самое.

Брут. Разве ему трижды предлагали венец?

Каска. Да,- и он трижды отталкивал его, но всякий раз все тише и мягче; а при каждом подобном движении его мои добродушные соседи кричали все громче и громче.

Кассий. Кто-же предлагал ему венец?

Каска. Антоний.

Брут. Разскажи подробно, как все это произошло.

Каска. Хоть повесь меня, а подробно рассказать я не могу. Вышла пошлейшая комедия, и я не обратил на нее особенного внимания. Видел я, что Марк Антоний поднес ему венец - и даже не венец, а венчик,- что Цезарь, как я уже сказал, оттолкнул его; но, как мне казалось, оттолкнул с сожалением. Затем Антоний предложил ему венец во второй раз,- и он опять его оттолкнул; но, как мне показалось, пальцы его отделялись от венца очень неохотно. После этого Антоний поднес ему венец в третий раз, и он в третий раз его оттолкнул. И вслед за каждым отказом толпа принималась кричать все громче и громче, без устали хлопала мозолистыми руками, бросала вверх грязные колпаки и от радости, что Цезарь отказался от венца, так наводнила воздух своим смердящим дыханием, что Цезарь задохся, потому что с ним сделалось дурно, и он упал. Не хохотал я только от страха разинуть рот и надышаться вонючим воздухом.

Кассий. Позволь,- с Цезарем в самом деле сделалось дурно?

Каска. Он упал на землю, изо рта выступила пена, язык онемел.

Брут. Тут нет ничего удивительнаго: ведь он страдает падучей болезнью.

Кассий. Нет, не он, а скорее ты, я или благородный Каска.

Каска. Я не знаю, что ты хочешь этим сказать, но знаю одно, что Цезарь упал. Никогда более не называй меня честным человеком, если подлая сволочь не рукоплескала и не шикала ему, словно лицедею в театре, смотря по тому, как нравилась ей его игра.

Брут. Что же сказал он, когда пришел в себя?

Каска. Еще до падения, когда он увидал, что его отказ так радует стадо подлой черни, он разорвал ворот своей одежды и предложил перерезать ему горло. Ах, зачем я на этот раз не был ремесленником! Еслиб я не поймал его на слове,- пусть меня отправят в ад в компании с разными мошенниками. Затем он упал. Придя в себя, он стал умолять, чтоб высокочтимое собрание простило его, если он сделал или сказал что-нибудь неприличное, прося приписать это только его болезненному состоянию. Три или четыре женщины, стоявшие около меня воскликнули:- "о добрая душа!" и тут-же простили ему все. Но это не имеет никакого значения: оне едва-ли умилились-бы менее, еслиб Цезарь умертвил даже их матерей.

Брут. И он после этого-то стал таким угрюмым?

Каска. Да.

Брут. Говорил что-нибудь Цицерон?

Каска. Да, говорил по гречески.

Кассий. Что-же именно?

Каска. Дай мне боги во веки не взглянуть тебе в глаза, если я в состоянии тебе это рассказать. Те, кто понимал его слова, переглядывались с улыбкой и качали головой; но для меня это было так же непонятно, как сам греческий язык. Могу сообщить вам еще нечто новое: Марулл и Флавий за то, что срывали украшения с изображений Цезаря, теперь вынуждены прикусить язык. Прощайте. Было не мало еще и других глупостей, но я их не помню.

Кассий. Не отужинаешь-ли ты сегодня у меня?

Каска. Не могу: я уже дал слово.

Кассий. Так приходи завтра обедать.

Каска. Пожалуй, если буду жив, а ты не забудешь о приглашении и приготовишь такой обед, которым стоит заняться.

Кассий. Так я жду тебя завтра.

Каска. Жди. Прощайте! (Уходит).

Брут. Каким он стал тяжеловесным! А в школе, помнишь, какой он был живой, как много было в нем огня!

Кассий. Не смотря на всю свою неповоротливость, которую он только на себя напускает, он и теперь во всяком смелом и благородном предприятии явится таким же, как прежде. Внешняя грубость и неуклюжесть только приправа его здравому смыслу. Благодаря ей, большинство переваривает его слова и охотнее, и легче.

Брут. Может быть. Прощай, однакожь. Завтра, если ты желаешь говорить со мной, я приду к тебе, или приходи ко мне ты,- я буду тебя ждать.

Кассий. Я приду к тебе. А ты, между тем, пораздумай о том, что происходит в Риме (Брут уходит). Да Брут, ты благороден, но и твой благородный металл можно уклонить в сторону от настоящего его назначения поэтому и благородным людям следует сближаться только с такими-же, как они. Кто может считать себя настолько твердым, что ему никогда не поддаться никакому обольщению? Меня Цезарь терпеть не может, а Брута любит; но будь я теперь Брутом, а Брут Кассием, Цезарь и тогда не заставил-бы меня плясать по своей дудке. Нынешнею-же ночью брошу в окно Брута несколько записок, написанных разными почерками, как будто от разных граждан; во всех будут высказаны надежды, какие возлагает на него Рим, а также темные намеки на честолюбие Цезаря. И так садись, Цезарь, на престол; мы или свергнем тебя. или подвергнемся еще более тяжкому гнету! (Уходит).

СЦЕНА III.

Улица в Риме.

Гром и молния.С разных сторон входят Цицерон и Каска с обнаженным мечем.

Цицерон. Доброго вечера, Каска. Ты проводил Цезаря до дому? Отчего, однако, ты так запыхался и почему у тебя такой растерянный вид?

Каска. А ты разве можешь оставаться покоен, когда вся земля колеблется под ногами, словно ничтожная былинка? О, Цицерон, видал я бури, видал, как бешеные вихри расщепляли суковатые дубы; видал, как вздымался гордый океан, как он вздымался и пенился, силясь достигнуть до грозных туч; но никогда до этой ночи и до самого этого часа не видывал я бури, из которой лил-бы огненный дождь! Или на небесах происходит междоусобная война, или мир своей дерзостью до того раздражил богов, что они решились сокрушить его.

Цицерон. Разве ты видел еще что-нибудь более изумительное?

Каска. Тебе известен на вид общественный раб,- вот он поднял вверх левую руку, и она запылала ярче двадцати факелов; несмотря на это, она осталась невредимой, словно пламя было ей совсем нечувствительно. Близь капитолия я встретил льва и с тех пор уже не вкладывал в ножны меча; лев поглядел на меня и, не тронув, прошел мимо. Затем я наткнулся, как мне кажется на сотню бледных женщин с обезображенными от страха лицами и столпившимися в кучу; оне клялись, что видели людей, с головы до ног облитых пламенем и так ходивших взад и вперед по улицам. А вчера ночная птица в самый полдень уселась на площади и долго оглашала ее зловещим своим криком. Когда столько чудес совершается в одно и то же время, не говорите:- "вот причины совершающемуся: оне совершенно естественны"; я убежден, что стране, в которой они появляются, они предвещают недоброе.

Цицерон. В самом деле наше время какое-то странное, но люди, объясняя явления по своему, придают им такое значение, какого они не имеют... Придет завтра Цезарь в Капитолий?

Каска. Непременно: он поручил Антонию уведомить тебя, что будет там.

Цицерон. Так доброй ночи, Каска: не время прогуливаться, когда на небесах совершаются такие неистовства.

Каска. Прощай, Цицерон! (Цицерон уходит).

Появляется Кассий.

Кассий. Кто тут?

Каска. Римлянин.

Кассий. Это твой голос, Каска?

Каска. У тебя слух хороший. Ах, Кассий, какая ужасная ночь!

Кассий. Ночь весьма приятная для людей честных.

Каска. Я никогда не видывал землю до такой степени переполненною всякими злодеяниями.

Кассий. Что-же касается меня, я ходил по улицам, подвергая себя всем опасностям этой ночи. Обнажив, как видишь, грудь, я, когда синие извивы молний разверзали небеса, подставлял ее громовым стрелам.

Каска. Зачем же ты искушаешь таким образом небеса? Людям остается только трепетать и приходить в ужас, когда всемогущие боги предостерегают их грозным знамением.

Кассий. Ты сегодня какой-то унылый, Каска; в тебе совсем нет тех искр жизни, которые должны проявляться в каждом римлянине, или, по крайней мере, ты не пускаешь их в дело. Ты бледен, выражение лица у тебя растерянное, ты пугаешься и изумляешься, видя такое странное негодование небес. Но еслиб ты захотел добраться ни истинной причины всех этих явлений и допытаться, откуда являются эти огни и почему все эти призраки бродят во мраке; почему у всех этих птиц и всех животных произошла в нравах такая перемена; откуда явились все эти безразсудные старцы и рассчетливые дети; отчего все идя против природных свойств и своего предназначения превращается в нечто чудовищное,- ты понял-бы, что небо вдохнуло это новое настроение во все, чтоб оно сделалось орудием устрашения и предостережения для какого-нибудь не менее чудовищного государства. Я даже мог-бы назвать тебе человека, во всем подобного этой страшной ночи, человека, который рокочет громами, сверкает молниями, разверзает могилы и рычит, подобно льву в Капитолие,- человека, который, нисколько не превосходя личною мощью ни тебя, ни меня, однакожь, сделался таким-же страшно могущественным и грозным, как все эта странные явления.

Каска. Ты, Кассий, говоришь о Цезаре, не так-ли?

Кассий. О ком бы я ни говорил,- это все равно. У римлян и теперь, такие же нервы, такие же члены, как у их предков, но, увы, гений наших отцов умер и нами управляет дух наших матерей; наше подчинение игу доказывает, насколько мы оженоподобились.

Каска. Действительно говорят, что завтра сенаторы намереваются возвести Цезаря на царский престол, и что он всюду, кроме Италии, будет на суше и на море носить царский венец.

Кассий. О, я знаю, куда тогда направится мой кинжал! Кассий избавит Кассия от рабства. Этим-то вы, боги, превращаете слабых в сильных, этим сокрушаете намерения тиранов. Ни каменные башни, ни кованные чугунные стены, ни душные темницы, ни тяжкие цепи,- ничто не в состоянии обуздать силу духа; жизнь, утомившаеся земными оковами, всегда имеет возможность себя освободить. Если это знаю я,- знай же весь мир, что мою долю рабства я всегда сумею с себя свергнуть, как только этого захочу.

Каска. Точно также и я, точно также и каждый раб в собственной руке имеет силу сокрушить свое рабство.

Кассий. Зачем же Цезарю делаться тираном? Бедный человек! я знаю, он не сделался бы волком, еслиб не увидал, что римляне - стадо баранов; он не сделался бы львом, еслиб римляне не были сернами. Тот, кто хочет поскорее развести огромный костер, прежде зажигает солому. Какой же дрянью, какими отбросами должен быть Рим, если согласен служить гнусным материалом для озарения такого ничтожества, как Цезарь! Но, o скорбь, куда ты завлекла меня! Может быть, я говорю все это добровольному рабу? Тогда мне, конечно, не миновать необходимости явиться к ответу. Впрочем, что-жь! ведь я вооружен и совершенно равнодушен к опасности.

Каска. И ты это говоришь Каске, который никогда не бывал бессовестным наушником! Чтобы отвратить все эти беды,- вот тебе моя рука, и ничья нога не шагнет дальше моей.

Кассий. И так союз заключен. Узнай же, Каска: многих из благородномыслящих римлян я уже успел склонить на предприятие, одинаково славное, как и опасное. Они ждут меня теперь в портике Помпея, потому что в такую страшную ночь, когда все стихии так-же кровавы, жгучи и грозны, как наш замысел, на улице оставаться не возможно.

Входит Цинна.

Каска. Тише! кто-то торопливо идет сюда,

Кассий. Это Цинна, я узнаю его по походке; он из наших. Куда ты так торопишься, Цинна?

Цинна. Ищу тебя. Кто это с тобою? Метелл Цимбер?

Кассий. Нет, Каска. Он тоже примкнул к нам. Разве меня ждут?

Цинна. Очень рад. Ах, какая ночь! Двое или трое из наших видели престранные явления.

Кассий. Скажи, меня ждут.

Цинна. Ждут. О, Кассий, еслиб ты сумел склонить на нашу сторону и благородного Брута!

Кассий. Не беспокойся. Положи на преторское кресло вот эту записку, чтоб Брут мог ее найти; эту брось ему в окно, а эту прилепи воском к изваянию старого Брута, а затем приходи к нам в портик Помпея. Деций Брут и Требоний там?

Цинна. Все там, кроме Цимбера, который пошел за тобою к тебе на дом. Я сейчас же исполню твое поручение.

Кассий. Исполнив его, приходи скорее в театр Помпея (Цинна уходить). Идем, Каска; прежде, чем настанет рассвет, мы побываем с тобой у Брута. Три четверти этого человека уже принадлежат нам; еще одно свидание,- и он весь наш.

Каска. Народ изумительно уважает и любит его. Сочувствие к нему, словно всемогущая алхимия, превратит в добродетель то, что могло бы показаться в нас преступлением.

Кассий. Ты отлично понял его значение и насколько он для нас необходим. Идем же. Теперь уже за-полночь; мы разбудим его до света, чтобы увериться в нем вполне (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Рим. Сад Брута.

Входит Брут.

Брут. Люций! Я даже и по звездам не могу догадаться, насколько близок день. Люций! Люций! Очень жалею, что у меня нет такого недостатка, как сонливость. Да проснись же, Люций!

Входит Люций.

Люций. Ты, кажется, меня звал?

Брут. Принеси светильник в мою рабочую комнату и, когда зажжешь его, скажи мне.

Люций. Повинуюсь, господин (Уходит).

Брут. Смерть его необходима и не для меня,- искать его гибели для себя мне незачем,- а для общественного блага. Ему хочется добиться короны,- тут весь вопрос в том, насколько она его изменит. Ведь именно самые лучезарные дни и выводят ехидн, а это заставляет ходить осторожнее. Если мы коронуем его, тогда... тогда, конечно, мы дадим ему и жало, и возможность вредить, когда ему вздумается. Но величие делается злоупотреблением только тогда, когда отделяет милосердие от власти. Если же говорить правду,- Цезарь никогда не подчинял рассудка своим страстям. Но ведь известно, что смирение служит лестницей для юных честолюбцев, что на нее посматривают только взбирающиеся, а взобравшийся обращается к ней спиною и глядит в облака, относясь с презрением к нижним ступеням, по которым взбирался. То же может сделать и Цезарь; но, чтобы он не мог, необходимо предотвратить такое зло. Если он теперь еще не оправдывает враждебного к нему расположения, расположение это оправдывается тем, что всякое новое повышение неминуемо приведет его к той или другой крайности. Поэтому будем смотреть на него, как на еще не выведшуюся змею, которая, вылупившись из яйца, сделается такою же зловредной, как и весь змеиный род. Лучше умертвить гадину, пока она еще в скорлупе.

Люций возвращается.

Люций. Светильник зажжен. Но вот, отыскивая кремень я нашел на окне эту запечатанную бумагу; я наверное знаю, что её там не было, когда я пошел спать.

Брут. Ступай, спи: ночь еще не миновала. Ведь завтра, мальчик, кажется, Иды Марта?

Люций. Не знаю.

Брут. Ступай, загляни в календарь и скажи мне.

Люций. Сейчас (Уходит).

Брут. Огненные испарения вспыхивают в воздухе так часто, что записку можно прочесть и здесь (Развертывает бумагу и читает). "Ты спишь, Брут! Проснись и взгляни на себя. Неужто Рим... и прочее. Говори, рази и спасай! Брут, ты спишь - пробудись!" Такого рода записки мне подбрасывали в последнее время очень часто, и я их поднимал. "Неужто Рим... и прочее". Неужели мне эти слова придется пополнить так: "Неужто Рим должен склонить выю под гнет одного человека?" Что! Рим? Мои предки прогнали Тарквиния со стогнов Рима, как только его провозгласили царем.- "Говори, рази и спасай!" Меня убеждают говорить, разить? Если, о Рим, придется тебя спасать, клянусь, ты будешь вполне удовлетворен рукою Брута!

Люций возвращается.

Люций. Господин, четырнадцать дней марта уже миновали.

Брух. Хорошо (Стучатся). Посмотри, кто там стучится (Люций уходит). С первой-же попытки Кассия возстановить меня против Цезаря я совсем лишился сна. Промежуток между совершением страшного дела и первым к нему побуждением подобен чудовищному призраку или страшному сновидению; в это время между духом и его смертоносными орудиями происходит совет, и во всем существе человека, словно в маленьком государстве, царят смуты.

Люций возвращается.

Люций. Это твой зять, Кассий; он желает тебя видеть.

Брут. Он один?

Люций. Нет, с ним еще несколько человек.

Брут. Знакомых?

Люций. Не знаю. Я никак не мог разглядеть их лиц, потому что они совершенно закрыты надвинутыми на глаза шапками и приподнятыми тогами.

Брут. Впусти их (Люций уходит). Это соумышленники. О заговор! если тебе и ночью, когда зло предоставлено наибольшей свободе, стыдно показать свое опасное чело, где-же днем найдешь ты достаточно темный вертеп, чтобы скрыть чудовищное твое лицо? Не ищи-же такого вертепа, прикройся лучше личиною улыбки и дружелюбия; потому что, если ты явишься в настоящем своем виде, самый Эреб не будет настолько мрачен, чтобы помочь тебе избавиться от подозрений.

Входят: Кассий, Каска, Деций, Цинна, Метелл Цимбер и Требоний.

Кассий. Мы, кажется, уже слишком нагло нарушаем твой покой. Доброго утра, Брут. Скажи,- мы обезпокоили тебя?

Брут. Я встал по крайней мере уже час тому назад; я не спал всю ночь. Пришедшие с тобою мне знакомы?

Кассий. Все до единаго. И среди них нет ни одного, кто не питал-бы к тебе глубочайшего уважения, чтобы ты имел о себе такое-же мнение, которое составил о тебе каждый благородный римлянин! Это - Требоний.

Брут. Я ему рад.

Кассий. Это - Деций Брут.

Брут. Ему тоже рад.

Кассий. Это - Каска, это - Цинна, это - Метелл Циибер.

Брут. Рад всем. Какие неусыпные заботы стали между вашими глазами и ночью?

Кассий. Позволь сказать тебе несколько слов (Отходят всторону).

Деций. Восток ведь в этой стороне? Кажется, начинает светать.

Кдска. Нет.

Цинна. Ошибаешься - светает. Эти седые полосы, словно зубами вцепляющиеся в облака,- предвестники дня.

Каска. Вы должны согласиться, что оба ошибаетесь. Если принять в рассчет юность года, солнце восходить вон там, куда указывает мой меч, а это гораздо южнее; месяца через два оно будет восходить ближе к северу; настоящий-же восток вот здесь, за Капитолием.

Брут. Дайте мне поочередно руки.

Кассий. И поклянемся исполнить то, что решили.

Брут. Нет, не надо никаких клятв. Если еще недостаточно положения народа, собственных наших душевных страданий, всех гнусностей настоящего времени,- разойдемся сейчас-же, пусть каждый идет на праздное свое ложе; а высокомерная тирания пусть свирепствует до тех пор, пока мы все, по жребию, не сделаемся жертвами смерти. Но если во всем этом, как я вполне уверен,- недостаточно жгучаго материала, чтоб воспламенить даже трусов, чтобы придать закал мужества легко тающему духу женщин, то, сограждане, чтобы побудить нас к возстанию к чему нам какия-нибудь иные шпоры, кроме самого нашего дела? К чему нам какое-нибудь другое поручительство, кроме обещания молчать, данного римлянами которые, дав это слово, ужь конечно от него не отступятся? К чему какия-нибудь другия клятвы, кроме обязательства, данного честью чести, совершить задуманное или погибнуть, совершая его? Заставьте клясться жрецов, трусов, людей осторожных, старых, обратившихся в слабый остов или слабодушных, приветом встречающих несправедливость,- словом, людей, которых самая неправота дела делает подозрительными! Но не пятнайте чистоты нашего предприятия, нашего ничем не сокрушимого духа предположением, будто наша решимость и наше дело нуждаются в клятве, когда каждая капля крови, движущаеся в каждом римлянине,- и движущаеся благородно,- заставят заподозрить ее в незаконнорожденности, если он нарушит хоть малейшую частичку данного обещания.

Кассий. А какого вы мнения насчет Цицерона? Не попытать-ли нам и его? Я думаю, что он охотно примкнет к нам.

Каска. Мы не должны им пренебрегать.

Цинна. Ни в каком случае.

Метелл. Он необходим. Его серебрящиеся волосы заставят составить о нас хорошее мнение и увеличат число голосов в пользу нашего дела. Все будут говорить, что его разум управлял нашими руками; а наша юность и пылкость, прикрытые его почтенным видом, нисколько не станут бросаться в глаза.

Брут. Нет, на него не рассчитывайте: он никогда не согласится принять участие в деле, задуманном не им самим.

Кассий. Так нечего о нем и думать.

Каска. В самом деле, он не годится.

Деций. Пасть должен один только Цезарь?

Кассий. Этот вопрос ты, Деций, предложил как нельзя более кстати. По моему мнению, нехорошо, если Марк Антоний, которого так любит Цезарь, переживет его: в нем мы найдем опасного противника. Вы знаете, что средства, которыми он владеет, так велики, что он легко может повредить всем нам, если только вздумает ими воспользоваться. Для предотвращения этого необходимо, чтоб он пал вместе с Цезарем.

Врут. Нет, Кассий, если мы, отсекши голову, примемся обрубать и члены,- потому что Антоний все-таки не более, как один из членов Цезаря,- поступки наши покажутся уже слишком кровожадными, будут каким-то бешеным неистовством. Будем же жрецами, приносящими жертвы, Кассий, а не мясниками: ведь мы возстаем против духа Цезаря, а дух человека не имеет крови. О, еслиб мы могли сокрушить дух Цезаря, не убивая Цезаря! К несчастию, без пролития крови Цезаря это невозможно. Поэтому, друзья мои, сокрушим его смело, но не зверски; низложим его, как жертву, достойную богов, не терзая, как труп, годный только на то, чтоб быть брошенным собакам. Пусть наши сердца, подобно хитрым господам, побудят своих служителей идти на кровавое дело, а затем для вида негодуют на них. Таким образом мы придадим нашему замыслу вид не чего-то ненавистного, а необходимого, и народ, увидав его в таком свете, назовет нас не убийцами, а избавителями. Что же касается Марка Антония, о нем нечего думать: он настолько же опасен, как опасна рука Цезаря, когда Цезарь останется без головы.

Кассий. И все-таки я его опасаюсь. Глубоко укоренившаеся любовь его к Цезарю...

Брут. Полно, Кассий, не хлопочи об этом. Если он и любит Цезаря, все, что он может сделать, будет касаться только его самого. Он может впасть в уныние и умереть от тоски по Цезарю. Да и этого едва-ли можно от него ожидать, потому что он еще сильнее любит веселье, игры и шумное общество.

Требоний. Он не страшен, зачем же его убивать? Пусть живет; впоследствии он сам будет смеяться над всем этим (Бьют часы).

Брут. Постойте, считайте часы.

Кассий. Часы пробили три.

Требоний. Пора разойтись.

Кассий. Однако еще неизвестно, выйдет-ли сегодня Цезарь из дому. С некоторых пор, наперекор прежнему мнению его о предчувствиях, снах и предсказаниях, он сделался удивительно суеверен. Очень может быть, что странные явления, необычайные ужасы этой ночи и убеждения авгуров помешают ему явиться сегодня в Капитолий.

Деций. На этот счет вы можете быть покойны; если он и вздумает остаться дома, я заставлю его изменить это намерение. Он любит толковать о том, как единорогов обманывают кольями, слонов - ямами, львов - сетями, а людей - лестью; но если я ему скажу, что он ненавидит льстецов, он тотчас же согласится и не заметит, что я этим самым льщу ему как нельзя более. Положитесь на меня: я знаю, как за него взяться; я приведу его в Капитолий.

Кассий. Мы все за ним зайдем.

Брут. В восемь часов, не позже?

Цинна. Никак не позже. Прошу не опаздывать.

Метелл. Кай Лигарий страшно зол на Цезаря за выговор, сделанный ему за похвалу Помпею. Я удивляюсь, как никто не подумал о нем.

Брут. Зайди к нему теперь же, любезный Метелл. Он любит меня - и не без основания. Пришли его ко мне, и я его уговорю.

Кассий. Светает; пора-бы нам уйти от тебя. Разойдемтесь, друзья! Пусть каждый помнит, что говорил: докажем, что мы настоящие римляне.

Брут. Смотрите бодро и весело, чтоб даже ваши взоры не обнаружили нашего замысла, и, подобно нашим актерам, не сбивайтесь и не смущайтесь ничем. Прощайте! (Все уходят). Люций! Спит? и прекрасно. Упивайся медовой росою сна. Ты не знаешь ни призраков, ни грез, порождаемых в мозгу человека тяжелыми заботами; оттого-то ты и спишь так крепко.

Входит Порция.

Порция. Брут!

Брут. Что это значит, Порция? зачем поднялась ты так рано? При слабости твоего здоровья, тебе вредно выходить на холодный утренний воздух.

Порция. Но ведь это вредно и тебе. Зачем украдкой покинул ты мое ложе? Вчера за ужином ты вдруг вскочил, скрестил в раздумьи руки, и, вздыхая, начал ходить по комнате. А когда я спросила:- "что с тобою?" ты взглянул на меня так сердито; когда же я повторила вопрос, ты провел рукою по лбу и нетерпеливо топнул ногой. Сколько я ни настаивала, ты не сказал мне ни слова, а только движением руки с досадой показал, чтоб я тебя оставила. Чтоб еще более не раздражать и без того уже слишком раздраженного нетерпеливостью, я оставила тебя, предполагая,что это только следствие дурного расположения духа, которому по временам подвержен всякий. Но ты не ешь, не говоришь, не спишь; еслиб и черты твои изменились настолько же, как твой нрав, я не узнала бы тебя. Дорогой мой господин, скажи мне причину твоей печали.

Брут. Мне нездоровится - вот и все.

Порции. Брут человек благоразумный; еслиб он был нездоров, то, конечно, принял бы меры, чтоб избавиться от нездоровья.

Брут. Я и принимаю их, любезная Порция. Ступай и спи спокойно.

Порция. Брут нездоров и думает, будто полезно ходить полуодетым и вдыхать в себя пары туманного утра. Брут болен, а между тем оставляет здоровое ложе, чтоб подвергнуть себя опасной заразе ночи, чтобы усилить болезнь сырым, еще не очистившимся воздухом. Нет, Брут, тебя мучит какой-нибудь душевный недуг, и я, как твоя жена, должна его знать. На коленях умоляю тебя когда-то славившеюся красотою моею, всеми твоими клятвами любви, великою клятвой, которая, сочетав нас браком, слила в одно существо,- открой все мне, твоей половине, повторению тебя же самого: отчего ты так печален и что за люди приходили к тебе ночью? Их было шесть или семь человек, и они даже от мрака ночи закрывали тогами свои лица.

Брут. Полно, добрая Порция, не преклоняй колен.

Порция. Я не преклоняла-бы их, еслиб ты, Брут, был добрым. Скажи, разве в нашем брачном условии было сказано, что я не должна знать твоих тайн? Разве только в некоторых, весьма ограниченных случаях, я не то, что ты сам? Я жена твоя не для того только, чтоб разделять твою трапезу, твое ложе и быть иногда твоею собеседницею. Разве я живу только в сенях твоего благорасположения? Если так - Порция не жена Брута, а его наложница.

Брут. Ты добрая, верная жена, также для меня драгоценная, как и красные капли, движущиеся в моем опечаленном сердце.

Порция. Если-бы действительно было так, я знала-бы твои тайны. Я, конечно, женщина, но в то же время женщина которую Брут избрал своей женою; да, я женщина, но вместе с тем я всеми уважаемая дочь Катона. Неужели ты думаешь, что, имея такого отца, такого мужа, я не тверже всего остального моего пода? Скажи, что решили вы; я никому этого не открою. Чтоб испытать мою твердость, я нарочно нанесла себе рану вот сюда, в бедро. Доказав силу перенесть это безмолвно, неужели я не сумею, сохранить тайны моего мужа?

Брут. О, боги, сделайте меня достойным такой благородной жены! (Стучатся). Кто-то стучится. Ступай в свою опочивальню, Порция. Скоро все тайны моего сердца будут и твои; я поведаю тебе все мои заботы, объясню все письмена, начертанные на моем челе. Ступай же скорее (Порция уходит).

Появляются: Люций и Лигарий.

Кто там стучится, Люций?

Люций. Вот какой-то больной хочет с тобой переговорить.

Брут. Кай Лигарий, о котором говорил Метелл. Оставь нас, Люций (Люций уходит). Что с тобою, Лигарий?

Лигарий. Позволь слабому моему языку пожелать тебе доброго утра.

Брут. Хорошее же время выбрал ты, любезный Лигарий, чтобы надеть повязку! Очень жалею, что ты нездоров.

Лигарий. В том случае, если у Брута на уме есть какое-нибудь благородное предприятие, я здоров.

Брут. У меня, действительно, есть на уме предприятие, и я бы сообщил его тебе, еслиб ты не был болен.

Лигарий. Клянусь всеми богами, перед которыми преклоняется Рим, я тут же скину с себя болезнь. Ты, душа Рима, доблестный потомок славного рода, как могучий заклинатель, мигом исцелил мой захиревший дух. Теперь скажи только в чем дело, и я побегу, пущусь на всевозможное и добьюсь всего, что нужно. Говори же, что мне делать.

Брут. Дело, которое возвратит больным утраченное здоровье.

Лигарий. Нет-ли также здоровых, которых нужно сделать больными?

Брут. Да, придется сделать и это, любезный Лигарий. Я объясню тебе все по дороге к тому, кого касается дело.

Лигарий. Иди же. С сердцем, одушевленным новым пламенем, я следую за тобою, хотя мне неизвестно, куда и зачем; мне достаточно того, чтобы мною руководил Брут.

Брут. Иди же за мной! (Уходят).

СЦЕНА II.

Рим. Комната в доме Цезаря.

Гром и молния. Входит Цезарь в ночной одежде.

Цезарь. Ни небо, ни земля не имели покоя в эту ночь. Три раза Кальфурния вскрикивала во сне: "помогите! они убивают Цезаря!" Эй, кто там есть?

Входит слуга.

Слуга. Что угодно?

Цезарь. Ступай, скажи жрецам, чтоб они сейчас и принесли жертву и немедленно сообщили мне о том, что окажется.

Слуга. Слушаю (Уходит).

Появляется Кальфурния

Кальфурния. Что ты намерен делать, Цезарь? Неужто думаешь выйти со двора? Нет, сегодня я ни на шаг не выпущу тебя из дому.

Цезарь. А Цезарь все-таки отправится. Грозящия мне опасности видали только мой тыл; увидав лицо Цезаря, оне исчезнут.

Кальфурния. Цезарь, я никогда не придавала особенной цены предвещаниям, но сегодня они меня ужасают. Здесь был человек, который не только рассказывал о том, что мы видели и слышали сами, но еще об ужасных явлениях, виденных стражей. Львица на улице разрешилась от бремени; могилы разверзались и выпускали лежавших в них мертвецов; огненные воины, по всем правилам военного искусства построясь в ряды и легионы, яростно схватывались в облаках и кровь их дождем лилась на Капитолий; шум битвы гремел в воздухе, кони ржали, раздавались стоны умирающих; с криком и воем сновали по улицам привидения. Все это так неслыханно, что я не могу не ощущать страха.

Цезарь. Того, что предопределено всемогущими богами, не избегнешь. Цезарь выйдет из дому, потому что все эти предзнаменования столько же грозят всему миру, сколько и ему самому.

Кальфурния. Однако, когда умирают нищие, не является даже и комета, а смерть государей возвещает само пламенеющее небо.

Цезарь. Трусы много раз умирают и до наступления смерти, человек же мужественный изведывает смерть только раз. Из всех чудес, о которых мне до сих пор приходилось слышать, самое странное, по моему мнению, то, что люди боятся смерти, отлично зная, что неизбежный этот конец всегда придет в свое время. Что говорят авгуры?

Входит слуга.

Слуга. Что ты сегодня не должен выходить из дому: выпотрошив внутренности жертвы, они не нашли сердца.

Цезарь. Боги хотят этим пристыдить трусов, и Цезарь действительно был-бы животным без сердца, еслиб из чувства страха остался сегодня дома. Нет, Цезарь не останется. Опасность отлично знает, что Цезарь опаснее её самой. Мы - два льва, явившиеся на свет в один и тот-же день; я старший и старейший. Вот Цезарь и выйдет из дому.

Кальфурния. Твоя самоуверенность помрачает твой рассудок! Не выходи сегодня никуда; скажи, что не твоя, а моя трусливость удерживает тебя дома. В сенат мы пошлем Марка Антония; он скажет, что ты нездоров. На коленах умоляю тебя об этом.

Цезарь. Пожалуй, пусть Марк Антоний скажет, что я болен; в угоду тебе я останусь дома.

Входит Деций.

А вот и Деций Брут; он передаст ему это.

Деций. Доброго тебе утра, доблестный Цезарь. Я зашел за тобою, чтобы вместе отправиться в сенат.

Цезарь. И пришел как нельзя более кстати, чтобы передать мой привет сенаторам и сказать им, что я сегодня не приду.Что я не могу придти - ложь, что не дерзаю - ложь еще большая; скажи им просто, что не приду.

Кальфурния. Скажи, что он нездоров.

Цезарь. И Цезарь прибегнет ко лжи? Разве я затем простирал так далеко победоносную руку, чтобы не посметь сказать правду седобородым старцам? Ступай, Деций, скажи им, что Цезарь не придет.

Деций. Но все-таки, могущественный Цезарь, представь какую-нибудь причину, чтоб надо мной не стали смеяться, когда я передам твое поручение.

Цезарь. Причина - моя воля. Не хочу,- и для сената этого вполне достаточно. Но я люблю Деция, поэтому ее ему скажу: дома удерживает меня Кальфурния. Сегодня ночью ей приснилось, что из моей статуи сквозь сотню отверстий кровь била, как из фонтана, что множество ликующих римлян, смеясь, омывали ею свои руки. В этом она видит предостережение, предзнаменование каких-то страшных бед, поэтому на коленах упросила меня остаться дома.

Деций. Сон истолкован совершенно ложно; напротив он прекрасен и предвещает счастье. Твое изваяние сквозь множество отверстий изливавшее кровь, в которой множество веселых римлян омывали руки, означает, что из тебя великий Рим всосет в себя свежую, живительную струю, в цвет которой самые именитые римляне наперерыв один перед другим станут себя окрашивать, и пятна которой превратятся в знаки отличия, в знамена. Вот истинное значение сна Кальфурнии.

Цезарь. Твое истолкование недурно.

Деций. В справедливости его ты убедишься вполне когда узнаешь, что я имею сообщить тебе еще. Знай, что сенат решил сегодня же предложить великому Цезарю корону. Теперь, если ты прикажешь сказать им, что не придешь, они могут передумать и изменить свое намерение. Помимо этого кто-нибудь, пожалуй, еще скажет в насмешку:- "отложите заседание до другого времени, до того дня когда жене Цезаря приснится более успокоительный сон"! Если Цезарь станет прятаться, начнутся перешептывания:- "видите, Цезарь трусит!" Прости, Цезарь, но только заботливость о твоей пользе заставляет меня говорить так: приличие уступает место привязанности.

Цезарь. Какими глупыми кажутся мне теперь твои опасения, Кальфурния! Я стыжусь, что чуть было не послушался тебя. Дайте мне плащ,- я пойду.

Входят: Публий, Брут, Лигарий, Метелл, Каска, Требоний и Цинна.

Посмотрите, и Публий идет за мной.

Публий. Доброго утра, Цезарь.

Цезарь. Здравствуй, Публий. Как! и ты, Брут, поднялся так рано? Здравствуй, Каска. Ты, Лигарий, никогда так не худел от недоброжелательства к тебе Цезаря, как от изсушившей тебя лихорадки. Который теперь час?

Брут. Цезарь, пробило восемь.

Цезарь. Благодарю вас всех за труд и за вашу любезность.

Входит Антоний.

Смотрите, Антоний прогуливает целые ночи напролет, а все-таки тоже поднялся. Доброго утра, Антоний.

Антоний. Того-же и благороднейшему Цезарю.

Цезарь. Скажите слугам, чтоб они все приготовили. Мне совестно, что я заставлю других ждать меня. Как поживает Цинна? А, и ты, Метелл, здесь? Требоний, мне нужно поговорить с тобой, не забудь навестить меня сегодня-же: да находись ко мне поближе, чтобы и я не забыл.

Требоний. Буду, Цезарь (про себя). И так близко, что лучшие твои др?зья пожалеют, зачем я не был дальше.

Цезарь. Пойдем в столовую; выпьем, а потом, как искреннейшие друзья, пойдем все вместе.

Брут. Нет, Цезарь, не совсем так, и от одной мысли об этом сердце Брутауже обливается кровью (Уходят).

СЦЕНА III.

Улица неподалеку от Капитолия.

Входит Артемидор, читая записку.

Артемидор. "Цезарь, остерегайся Брута, остерегайся Кассия, не подходи близко к Каске, не спускай глаз с Цинны, не верь Требонию, наблюдай за Метеллом Цимбером. Деций Брут тебя не любит, а Кая Лигария ты оскорбил. У всех этих людей на уме одна мысль, и эта мысль враждебна Цезарю. Если ты не бессмертен, берегись. Твоя беспечность как нельзя более помогает заговору. Да защитят тебя всемогущие боги! Твой друг Артемидор". Стану на дороге Цезаря и, под видом просителя, подам ему эту записку. Прискорбно подумать, что добродетель не может жить иначе, как постоянно подвергаясь укусам зависти. Если ты, Цезарь, прочтешь это, ты еще можешь остаться в живых; если не прочтешь,- значит сама судьба в заговоре с изменниками (Уходит).

СЦЕНА IV.

Другая часть той-же улицы перед домом Брута.

Входят: Порция и Люций.

Порция. Прошу тебя, беги скорее в сенат! Беги, не говоря ни слова! Что-жь ты стоишь?

Люций. Жду, чтоб ты сказала,зачем.

Порция. Мне хотелось-бы, чтоб ты сбегал туда и возьратился ранее, чем я успею сказать - зачем. О твердость, не изменяй мне! Воздвигни громадную гору между моим сердцем и моим языком! Дух у меня как у мужчины, но силы женския. Как трудно женщине хранить тайну! ты все еще здесь!

Люций. Да что-же мне делать? Бежать в Капитолий ни за чем и возвратиться ни с чем?

Порция. Посмотри, здоров ли твой господин; он чувствовал себя не совсем здоровым. Обрати в то же время внимание на то, что делает Цезарь и какие просители к нему теснятся. Слышишь, что это за шум?

Люций. Я ничего не слышу.

Порщя. Прошу, прислушайся хорошенько. Мне как будто послышался шум стычки, и ветер нес его от Капитолия.

Люций. Я, право, ничего не слышу.

Входит предсказатель.

Порция. Подойди, любезный, откуда ты?

Предсказатель. Из дому, почтенная госпожа.

Порция. Который теперь час?

Предсказатель. Около девяти.

Порция. Цезарь уже отправился в Капитолий?

Предсказатель. Нет еще. Я для того и вышел, чтоб посмотреть на его шествие туда.

Порция. У тебя есть какая нибудь просьба к Цезарю?

Предсказатель. Да, если Цезарь будет настолько расположен к Цезарю, что выслушает меня. Я попрошу его побольше заботиться о самом себе.

Порция. Как, разве тебе известно, что против него существует какой-нибудь злой умысел?

Предсказатель. Ничего положительного не знаю, но опасаюсь многаго. Прощайте. Здесь улица слишком узка: за Цезарем всегда следует толпа сенаторов, преторов, просителей; она, пожалуй, задавит слабого старика. Поищу более просторного места, чтоб слово - два сказать Цезарю, когда он будет проходить мимо меня (Уходит).

Порция. Вернусь домой. Как слабо ты, сердце женщины! О Брут, да придут к тебе на помощь боги в твоем предприятии!- Понял-ли меня Люций?- У Брута есть просьба, исполнить которую Цезарь не соглашается.- Я едва держусь на ногах.- Беги-же, Люций, и скажи своему господину, что я ему кланяюсь; скажи также, что я весела. A затем возвращайся скорее и передай мне то, что он тебе скажет (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

В Капитолие. Заседание сената.

Толпа народа, в толпе Артемидор и предсказатель. Трубы. Сенать. Входят: Цезарь, Брут, Кассий, Каска, Деций, Метелл, Требоний, Цинна, Антоний, Лепид, Попилий, Публий и другие.

Цезарь. Ну! вот, настали Иды Марта.

Предсказатель. Настали, Цезарь, но еще не прошли.

Артемидор. Да здравствует Цезарь! Прочти эту бумагу.

Деций. Требоний просит тебя в свободное время прочесть и его покорнейшую просьбу.

Артемидор. Прочти прежде мою: моя касается тебя самого. Прочти ее, великий Цезарь!

Цезарь. То, что касается нас самих, можно прочесть и позже.

Артемидор. Не откладывай, Цезарь, прочти сейчас-же!

Цезарь. Что, он с ума что-ли сошел?

Публий. Прочь с дороги!

Кассий. Зачем пристаете вы к нему с просьбами на улице? Идем в Капитолий!

Цезарь входит в Капитолий, другие следуют за ним. Сенаторы встают.

Попилий. Желаю успеха сегодняшнему вашему предприятию.

Кассий. Какому предприятию, Попилий?

Попилий. Прощай (Протискивается к Цезарю).

Брут. Что сказал тебе Попилий?

Кассий. Пожелал успеха нашему предприятию. Боюсь, ужь не открыт-ли наш замысел.

Брут. Посмотри, как он пробирается к Цезарю. Наблюдай за ним!

Кассий. Не задерживай, Каска; мы боимся, что нас предупредят. Что тогда делать, Брут? Если откроют все, тогда не возвратиться домой или Цезарю, или Кассию. Я сам покончу с собой.

Брут. Успокойся. Попилий Лена говорит не о нашем замысле: видишь, он улыбается, а Цезарь не изменяется в лице.

Кассий. Требоний не зевает; взгляни,- он ловит Марка Антония (Антоний и Требоний уходят. Цезарь и сенаторы садятся).

Деций. Где-же Метелл Цимбер? Пора ему подавать просьбу.

Брут. Он подходит. Подойдем ближе и мы, чтоб помогать ему.

Цинна. Каска, ты первый должен поднять руку.

Цезарь. Все-ли готовы? Теперь объясните, какие несправедливости должны уничтожить Цезарь и его сенат?

Метелл (преклоняя перед ним кол23;на). Великий, могущественный Цезарь, Метелл Цимбер повергает к твоим стопам свое смиренное сердце.

Цезарь. Я должен предупредить тебя, Цимбер: таким ползаньем у ног, таким раболепным низкопоклонством можно, пожалуй, разогреть кровь обыкновенному человеку, можно изменить только его первое, не вполне обдуманное решение, превратив его в детскую прихоть. Не обманывай себя, воображая, будто и кровь Цезаря так-же легко воспламенима, что на нее можно действовать такими-же средствами, какими смягчают глупцов; под этим я разумею: сладкие речи, глубокие поклоны, гнусные собачьи ласкательства. Твой брат изгнан по приговору суда. Если ты преклоняешь колена, льстишь и просишь за него, я отталкиваю тебя как собаченку. Знай, что Цезарь несправедливости не делает и действует только тогда, когда имеет на это достаточные причины.

Метелл. Нет-ли здесь голоса более достойного, чем мой, более приятного для слуха великого Цезаря, чтобы похлопотать о возвращении изгнанного моего брата?

Брут. Я целую твою руку Цезарь, но не из лести. Прошу тебя, позволь Публию Цимберу немедленно вернуться из изгнания.

Цезарь. Что, Брут?

Кассий. Прости, Цезарь, прости! И Кассий падет к твоим ногам, умоляя возвратить Публия Цимбера.

Цезарь. Еслиб я был податлив вам, меня было-бы можно упросить, еслиб я сам был способен просить о снисхождении, и меня также могли-бы смягчить просьбами; но я постоянен, как полярная звезда, не имеющая себе подобной в отношении неизменности и неподвижности. Небо усыпано безчисленными звездами; все оне горят как огонь, все блестят, но среди них только одна никогда не изменяет своего места. Так и на земле. Она населена людьми, - людьми,состоящими из тела и крови; все они одарены высшими способностями, но в их числе я знаю только одного верного своему месту и значению и непоколебимого ничем. А что человек этот именно я,- я отчасти докажу вам тем, что, осудив однажды Цимбера на изгнание я не изменю этого решения, не смотря на на что.

Цинна. О, Цезарь!

Цезарь. Перестань! ты хочешь сдвинуть с места Олимп.

Деций. Великий Цезарь!

Цезарь. Ты видел, что и Брут тщетно преклонял колени.

Каска. Так отвечайте-же за меня руки! (Вонзает кинжал в шею Цезаря. Цезарь схватывает его за руку; в это саше время и прочие заговорщики вонзают в нею кинжалы и под конец даже Марк Брут).

Цезарь. И ты, Брут! Умри же, Цезарь! (Умирает. Сенаторы и народ с ужасе спешат вон).

Цинна. Свобода! независимость! Тирания умерла! Ветры, кричите это, провозглашайте на всех перекрестках!

Кассий. Спешите занять трибуны и взывайте оттуда:- "свобода! независимость! освобождение!"

Брут. Народ и сенаторы! не пугайтесь, не бегите, остановитесь! Властолюбие получило должное возмездие.

Каска. На трибуну, Брут!

Деций. И Кассий!

Брут. Где Публий?

Цинна. Здесь. Он совершенно растерялся от такого исхода дел.

Метелл. Сомкнемся теснее, чтобы друзья Цезаря...

Брут. Зачем нам смыкаться в тесные ряды? Успокойся, Публий: никто здесь ничего не злоумышляет ни против тебя самого, ни против кого-нибудь из других римлян. Объяви, Публий, это всем.

Кассия. И удались отсюда, чтобы народ, ринувшись на нас, не нанес какого нибудь насилия твоей старости.

Брут. Да, удались, чтобы никому не пришлось отвечать за это дело, кроме нас, совершивших его.

Требоний возвращается.

Кассий. Где-же Антоний?

Требоний. В ужасе бежал домой. Мужчины, женщины, дети вопят и мечутся, словно настает конец мира.

Брут. Ну, судьба, увидим, что предопределила ты! Что мы умрем - это нам известно; хлопотать люди могут только об отсрочке, о выигрыше времени.

Кассий. Тот, кто отнял двадцать лет у жизни, столько же отнял и у страха смерти.

Брут. Сознайте это, и вы будете считать смерть благодеянием. И так мы, сократившие для Цезаря время боязни смерти, являемся истинными его друзьями. Наклонитесь же римляне, наклонитесь и по локти обагрим наши руки кровью Цезаря; окрасим ею наши мечи, потом направимся на торговую площадь и, воздымая над головами наши багровые мечи, будем кричать: - "мир! независимость! свобода!"

Кассий. Да, обагримтесь его кровью! Века будут следовать один за другим,- и сколько еще раз повторится наша грозная эта сцена в еще не народившихся государствах на неведомых еще языках!

Брут. И на долгия времена будет всем мерещиться кровавый образ этого Цезаря, лежащий теперь, у подножия Помпея, как ничтожный прах!

Кассий. И каждый раз с уважением вспомнят о нас, как о людях, даровавших свободу своей родине.

Деций. Что-жь, мы пойдем?

Кассий. Идем, идем все вперед! Брут, смелейшие и благороднейшие из римлян пойдут за тобою.

Брут. Постойте, кто это спешит сюда? Один из др?зей Антония.

Входит слуга.

Слуга. Господин мой приказал мне склонить перед тобой колена. Да, Марк Антоний велел мне упасть к твоим ногам и, распростершись перед тобою, сказать тебе от его имени:- "Брут благороден, мудр, храбр и честен, Цезарь был могуч, неустрашим, великодушен и умел любить. Я люблю и уважаю Брута; я боялся, уважал и любил Цезаря. Если Брут скажет, что Антоний, не опасаясь ничего, может придти к нему, чтобы убедиться, что Цезарь заслужил смерть, Марк Антоний мертвого Цезаря не будет любить так сильно, как живого Брута, искренно примет сторону благородного Брута и последует за ним через все опасности нового, еще неизведанного пути". Так говорит мой господин, Марк Антоний.

Брут. Твой господин умный и благородный римлянин; я всегда был о нем того-же мнения. Скажи ему, что если он придет сюда, он найдет желанное удовлетворение и что свободное возвращение его домой я обезпечиваю моим честным словом.

Слуга. Он сейчас-же явится сюда (Уходит).

Брут. Я знаю, что он будет нам другом.

Кассий. Желаю этого, а все-таки сильно его боюсь: мои предчувствия никогда меня не обманывали.

Входит Антоний.

Брут. Вот и он. Добро пожаловать, Марк Антоний!

Антоний. О могущественный Цезарь, и ты обратился в прах! И все твои завоевания, победы, все трофеи стали такою малостью. Прости, прощай!.. Благородные патриции, я не знаю,что вы замышляете еще, чья кровь должна еще пролиться, кто еще кажется вам опасным? Чтобы покончить со мною, нет часа более приличного, чем час смерти Цезаря, нет для этого орудия более достойного, чем мечи, обагренные благородною кровью целаго мира. Если вы имеете что-нибудь против меня, прошу вас, совершайте скорее, пока ваши окровавленные руки еще дымятся. Еслиб я прожил еще тысячу лет, я никогда не был-бы так готов умереть, как в данную минуту. И где-жь мне лучше пасть, как не здесь, рядом с Цезарем, и от рук доблестнейших мужей настоящего времени?

Брут. Нет, Антоний, не требуй от нас своей смерти. Глядя на наши руки и на совершенное нами дело, ты, конечно, должен находить нас жестокими и кровожадными. Ты видишь только наши руки и их кровавое дело; но ты не видишь наших сердец, а они полны сострадания: сострадание к бедствиям Рима сразило Цезаря, потому что и сострадание уничтожается состраданием, как огонь огнем. Для тебя же Марк Антоний, острия наших мечей не стальные, а свинцовые. Нет, наши руки одинаково крепки как для любви, так и для ненависти; а наши сердца, всегда открытые для любви, готовы принять тебя в себя с искренним расположением, с уважением и с глубоким почетом.

Кассий. Когда уже между нами будут распределяться новые почести, твой голос будет иметь такой же вес, как каждый из наших голосов.

Брут. Дай только успокоить народ, от страха потерявший рассудок, и мы поведаем тебе, почему я, любивший Цезаря даже в то самое мгновение, когда наносил ему смертельный удар, находил это необходимым.

Антоний. Я не сомневаюсь в вашей мудрости. Пусть каждый из вас подаст мне свою окровавленную руку. Сперва пожму твою, Брут; затем твою, Кай Кассий; теперь давай же и твою, Деций Брут; и ты, Метелл, твою; и ты Цинна; и ты, доблестный Каска; и наконец ты, добрый Требоний, последний по рукопожатию, но занимающий в моем сердце не последнее место. Что же мне сказать вам, др?зья мои? Я стою теперь на такой скользкой почве, что поневоле должен показаться вам или трусом, или льстецом - Что я любил тебя, Цезарь,- это святая истина. Если дух твой взирает на нас теперь, не больнее-ли самой смерти будет для тебя зрелище, как Антоний заключает мир с твоими врагами, как перед твоим трупом, о великий, пожимает их окровавленные руки. Если бы у меня было столько глаз, сколько у тебя ран, и из них сочилось столько же слез, сколько из тебя крови,- это было бы для меня лучше дружественного союза с твоими врагами. Прости, милый Юлий. Здесь, неустрашимый олень, настигли тебя, здесь ты пал, здесь же стоят и твои преследователи, заклейменные своей добычей, запятнанные и обагренные твою смертью! О мир, ты был лесом этого оленя, а он, о мир, был твоею красой! И лежишь ты теперь здесь, точь в точь как благородный зверь, сраженный целым сонмом беспощадных властителей!

Кассий. Антоний!

Антоний. Прости, Кай Кассий; даже враги Цезаря скажут то же самое, а это только ничтожная часть того, что может сказать друг.

Кассий. Я не порицаю тебя за хвалу Цезарю, но желал-бы только знать, какое положение думаешь ты занять относительно нас: хочешь, чтоб мы включили тебя в число своих друзей, или нам следует идти своим путем, не рассчитывая на тебя?

Антоний. Для чего-же иного протянул я вам руку? Только взгляд на Цезаря отвлек меня на мгновение. Я друг вам всем, люблю всех вас и надеюсь, что вы объясните мне, почему и чем был опасен Цезарь.

Брут. Наш поступок был-бы просто зверством, еслиб мы не имели достаточных причин. И оне настолько вески, что ты удовлетворился-бы ими, если-бы даже был родным сыном Цезаря.

Антоний. Я только этого и желаю. Теперь еще одна просьба: позволь мне перенесть его труп на площадь и с трибуны надгробным словом отдать ему последнюю дань.

Брут. Тебе, Антоний, кто разрешается.

Кассий. На одно слово, Брут! (Тихо). Ты сам не знаешь, что делаешь! Не позволяй ему говорить надгробное оно. Разве ты знаешь, как подействует на народ то, то он скажет?

Брут. Не тревожься. Я прежде него взойду на трибуну и изложу причины, вынудившие убить Цезаря. К этому я прибавлю, что Антоний станет говорить с нашего позволения и что мы сами не желаем, чтоб Цезарь был лишен обычных посмертных почестей. Поверь, это скорее принесет нам пользу, чем вред.

Кассий. Не знаю, что будет, но только это мне сильно не по душе.

Брут. Марк Антоний, возьми труп Цезаря. В своей речи ты, однако, не должен нас хулить; хвалить-же Цезаря можешь, сколько угодно, заметив, впрочем, что это делается с нашего согласия; только с этим условием мы позволяем тебе участвовать в его погребении. Кроме того, ты должен говорить с той-же трибуны, на которую я сейчас отправляюсь, и только по окончании моей речи.

Антоний. Да будет по-твоему;я ничего большего не желаю.

Брут. Приготовь-же тело и следуй за нами (Уходят все, кроме Антония).

Антоний. Прости меня, частица окровавленной земли, что я кроток и покорен относительно этих мясников! Ты развалина благороднейшего из людей, когда-либо существовавших на земле! Горе той руке, которая пролила эту драгоценную кровь! Здесь, при виде твоих ран, которые, подобно онемевшим устам, разверзши свои красные, как рубины, губы, требуют у меня слов,- вот что я предсказываю. Страшное проклятие упадет наголову мужей; домашние раздоры и свирепые междоусобные войны возмутят всю Италию с одного конца до другой, кровь и разрушение будут таким обыденным явлением и самое ужасное станет казаться настолько обыкновенным, что даже матери станут с улыбкою смотреть, как четвертуют их детей; привычка к зверским деяниям задушит всякое сострадание, и жаждущий мщения дух Цезаря, вместе с вырвавшейся прямо из ада Гекатой, не перестанет вопить над этою страной, царственным своим голосом призывая на убийство и спуская с цепи псов войны, чтобы гнусное это дело разнеслось по всей земле с смрадом от гниющих трупов, стенающих о погребении!

Входит слуга.

Ты, кажется, служишь Октавию Цезарю?

Слуга. Так точно, благородный Антоний.

Антоний. Цезарь писал ему, чтоб он поспешил в Рим?

Слуга. Он получил письмо и теперь уже в дороге. Изустно же он поручил мне передать тебе... (Увидав труп Цезаря). О, Цезарь!

Антоний. Твое сердце переполнилось скорбью, отойди в сторону и плачь. Я вижу, что скорбь заразительна, потому что и мои глаза, видя горе, подобно жемчужинам, выступающее на твоих, начинают тоже увлажняться. Скоро-ли будет здесь твой господин?

Слуга. Эту ночь он провел в семи милях от Рима.

Антоний. Отправься скорее к нему навстречу и передай, что здесь произошло. Здесь Рим повергнут в скорбь, чреват бедами и для Октавия теперь далеко не безопасен. Спеши же сказать ему это... Или нет, подожди, перенесем прежде труп на площадь. Там, по большему или меньшему успеху моей речи, я увижу, как народ относится к гнусному поступку кровопийц. И тогда ты передашь юному Октавию настоящее положение, в каком находится дело. Помоги же! (Уносят труп Цезаря).

СЦЕНА II.

Форум в Риме.

Входит: Брут и Кассий; за ними толпа народа.

Граждане. Мы требуем объяснения. Давайте же нам отчет.

Брут. Так следуйте за мною, друзья мои, и выслушайте меня. Ты, Кассий, ступай на другую площадь; мы разделим толпу между собою. Кто желает слушать меня,- пусть остается здесь, кто хочет идти за Кассием,- пусть идет за ним; таким образом причина смерти Цезаря станет известна всему народу.

1-й гражданин. Я послушаю Брута.

2-й гражданин. А я - Кассия; выслушав того и другаго, можно будет сравнить доводы каждого из них (Кассий уходит с н
123;которыми из граждан. Брут входит на трибуну).

3-й гражданин. Благородный Брут уже на трибуне. Молчите!

Брут. Будьте только терпеливы до конца. Римляне, сограждане мои и друзья, слушайте мое оправдание и не нарушайте молчания, чтобы иметь возможность слышать каждое слово. Поверьте мне ради моей чести и положитесь на эту честь, чтоб иметь возможность мне верить; судите меня по крайнему вашему разумению и напрягите все внимание чтобы иметь возможность судить справедливо. Если между вами есть хоть один искренний друг Цезаря, я скажу ему, что Брут любил Цезаря не меньше, чем он. Затем если этот друг спросит: отчего же Брут возстал против Цезаря? - я отвечу ему:- не оттого, чтоб я мало любил Цезаря, а оттого, что любил Рим более, чем его. Что было бы для нас лучше: видеть-ли Цезаря живым и всем умереть рабами, или видеть его мертвым, чтобы всем жить свободными людьми? Цезарь любил меня,- и я оплакиваю его смерть; он был счастлив,- и я этому радовался; он был доблестен,- и я его уважал; но он был властолюбив,- и я его убил. Тут все - и слезы за любовь, и радость при виде счастья, и уважение за доблесть, и смерть за властолюбие. Неужто между вами есть хоть один человек, настолько презренный, что желает-быть рабом? Если есть, пусть говорит; один только он и оскорблен мной. Найдется-ли между вами человек настолько глупый, что не желает быть римлянином? Если найдется, пусть говорит: только он-то и оскорблен мною... Есть-ли между вами человек настолько гнусный, что не любит своей родины? Если есть, пусть говорит: только он-то мною и оскорблен. Я жду ответа.

Граждане. Нет, Брут, нет! между нами таких не найдется.

Брут. А если так, то никто и не оскорблен мной. Я поступил с Цезарем так, как поступил бы и с Брутом. На скрижали Капитолия, нисколько не умаляя достоинств Цезаря, без всякого преувеличения той вини, за которую он умер, внесены все причины его смерти.

(Входят Антоний и другие, неся труп Цезаря).

Вот и его труп, сопровождаемый Марком Антонием, который хоть и не участвовал в его умерщвлении, но все-таки же воспользуется плодами его смерти, займет, как и каждый из вас, место в республике. Вот мое последнее слово. Ради блага Рима я убил человека, который едва-ли не был мне дороже всего на свете; тем же самым кинжалом я сражу и себя, если смерть моя понадобится отечеству.

Граждане. Живи, Брут, живи! живи!

1-й гражданин. Проводим его домой с триумфом.

2-й гражданин. Поставим его изваяние рядом с изваяниями его предков.

3-й гражданин. Пусть он будет Цезарем.

4-й гражданин. Увенчаем в нем лучшее,что было в Цезаре.

1-й гражданин. Проводим его домой, оглашая воздух радостными возгласами.

Брут. Сограждане...

2 и гражданин. Тише! молчите! Брут говорит...

1-й гражданин. Молчите!

Брут. Любезные сограждане, позвольте мне уйти одному; из любви ко мне останьтесь здесь с Антонием. Окажите последнюю честь трупу Цезаря и выслушайте похвальное ему слово, которое, с нашего разрешения, произнесет Марк Антоний. Прошу вас, не уходите, пока Антоний не кончит своей речи (Уходит).

1-й гражданин. Останемся, послушаем Марка Антония.

3-й гражданин. Пусть взойдет на трибуну; послушаем и его. Говори, благородный Антоний.

Антоний. Благодарю вас от имени Брута.

4-й гражданин. Что он там говорят о Бруте?

3-й гражданин. Он говорит, что благодарит нас всех от имени Брута.

4-й гражданин. Не советывал-бы я ему говорить что нибудь дурное о Бруте.

1-й гражданин. Цезарь был просто тиран.

2-й гражданин. Что об этом говорить! Наше счастье, что Рим от него избавился!

3-й гражданин. Молчите; послушаем, что скажет Марк Антоний.

Антоний. Благородные римляне.

Граждане. Тише! Послушаем и его.

Антоний. Друзья мои, римляне, дорогие сограждане, удостойте меня вашего внимания. Не восхвалять хочу я Цезаря, а отдать ему последний долг. Дурные дела людей переживают их, хорошие часто погребаются вместе с их костями. Пусть то же будет и с Цезарем.Вы слышали от благородного Брута, что Цезарь был властолюбив. Если такое обвинение справедливо,- это недостаток важный, и Цезарь жестоко за него поплатился. Я явился сюда, с позволения Брута и других, потому что Брут благороден, таковы же и все другие; это благородство дает мне возможность сказать надгробное слово Цезарю. Он был мне друг и в отношении ко мне добр и справедлив, но Брут говорит, будто он был властолюбив, а Брут человек благородный. Он привел в Рим толпы пленных и сундуки общественного казнохранилища переполнились выкупными деньгами. Ужь не это-ли заставило считать его властолюбивым? Когда бедные страдали, он плакал; а властолюбие сотворено из более жестокого вещества. Но Брут настаивает на том, что он был властолюбив, а Брут человек благородный. Вы все видели, что на празднике Луперкалий я три раза подносил ему корону и он три раза ее отталкивал,- неужто это властолюлие? Но Брут утверждает это; а что Брут человек благородный, в том нет никакого сомнения. Я говорю все это не для опровержения слов Брута; я и здесь-то только затем, чтоб высказать то, что знаю. Некогда все вы любили его - и имели на это основание; какая же причина удерживает вас теперь от скорби по нем? О, где же здравый смысл? Он, вероятно, бежал к безумным зверям, а люди его лишились. Простите, сердце мое лежит в этом гробу вместе с Цезарем; я не могу продолжать, пока оно мне не возвратится.

1-й гражданин. Мне кажется, что в его словах много справедливаго.

2-й гражданин. Да, если пообсудить все хорошенько, то и становится ясным, что с Цезарем поступили не совсем справедливо.

3-й гражданин. Ты находишь? Я и сам боюсь, как-бы на его месте не оказался кто нибудь еще похуже.

4-й гражданин. Слышали? Он отказался от короны, значит властолюбив он не был.

1-й гражданин. Если окажется так, иным придется плохо.

Уильям Шекспир - Юлий Цезарь (Julius Caesar). 1 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :