Уильям Шекспир
«Король Генрих IV (Henry IV). 4 часть.»

"Король Генрих IV (Henry IV). 4 часть."

Фольстэф. Да, не раз слушали куранты по ночам, господин Свищ.

Свищ. О, слушали, конечно, слушали! Как не слыхать!.. Нашим лозунгом было: "Эй, молодцы!" Сделайте милость, пойдемте ко мне откушать... Боже мой, какие дни видали мы на своем веку! Идемте, дети! (Свищ, Фольстэф и Молчок уходят).

Телок. Добрый, господин капрал Бардольф, будьте мне другом... Если согласны, вот вам за это сорок шилингов французскими кронами. Для меня, сэр, идти на войну, поверьте, то же, что повеситься. Если бы дело шло только обо мне одном, я, конечно, и хлопотать-бы не стал... а хлопочу я собственно более потому, что с приятелями расставаться не хочется... а о себе собственно я и хлопотать бы не стал.

Бардольф. Ну, хорошо; становись всторону.

Слизь. Хоть не ради меня, добрейший господин капрал, а ради моей бедной старухи, будьте мне другом. Она стара; работать не может, а без меня ухаживать за нею некому. Я готов предложить вам за это сорок шиллингов, сэр.

Бардольф. Хорошо; становись всторонку.

Слабосилье. Честное слово, сэр, войны я не боюсь; двух смертей не бывать, а одной не миновать; придется же когда-нибудь отдать долг Господу-Богу... Я не способен на трусость. Суждено умереть - хорошо; не суждено - еще того лучше!.. Обязанность каждого - служить государю; тот, кто умрет в нынешнем году, избавлен от этого в будущем.

Бардольф. Хорошо сказано; ты парень храбрый.

Слабосилье. Да, могу похвалиться: душа у меня не куриная.

Фолтстэф, Свищ и Молчок возвращаются.

Фольстэф. Ну, господа, кто-же из них поступит в мой отряд?

Свищ. Вам следует получить четверых; выбирайте, кого хотите.

Бардольф (Тихо Фольстэфу). На пару слов, сэр... Я получил три фунта за то, чтобы освободить Слизь и Телка.

Фольстэф (Тихо Бардольфу). Хорошо, ступай.

Свищ. Итак, сэр Джон, кого-же вы выберете?

Фольстэф. Выбирайте сами, кого хотите.

Свищ. Хорошо. Я выбираю Слизь, Телка, Слабосилье и Тень.

Фольстэф. Слизь и Телка... Ты, Слизь, оставайся дома и жди, пока совсем окажешься негодным к военной службе; а ты, Телок, жди, пока окажешься годным. Вы мне не годитесь.

Свищ. Полноте, полноте, сэр Джон!- Вы поступаете во вред самому себе: эти двое - самые лучшие, а мне-бы хотелось, чтобы у вас в отряде сдужили только самые хорошие.

Фольстэф. Уж не хотите-ли вы, господин Свищ учить меня, как выбирать новобранцев? Какое мне дело, до сложения, до силы, до роста и вообще до внешнего вида вербуемых людей? Мне нужна храбрость, господин Свищ, вот что! Вот Прыщ... Видите, какое у него жалкое сложение: совершенный заморыш, а я убежден, что он будет действовать оружием не хуже, чем любой кузнец молотом; будет двигаться взад и вперед проворнее пивоваренного ведра... Или посмотрите на Тень; он вечно стоит как будто в полоборота, так что неприятелю очень трудно будет в него целить. Целить в него тоже, что в острие ножа. А в случае отступления, кто побежит быстрее женского портного Слабосилья? Нет, давайте мне людей не особенно рослых; этих вы оставляйте себе. Бардольф, дай ружье в руки Прыщу.

Бардольф. Ну, держи, Прыщ! Вот так, так и так.

Фольстэф. Посмотрим, как ты будешь обращаться с ружьем... Так, хорошо... Продолжай... Очень хорошо... Превосходно!.. Давайте мне хоть самых маленьких, стареньких, худощавеньких новобранцев, но чтобы только они так-же ловко стреляли, как Прыщ. Так я говорю, Прыщ, не правда-ли? Клянусь честью, ты великолепный стрелок, Прыщ! Вот тебе шесть пенсов за это.

Свищ. А все-таки я вам скажу, что он в этом деле еще не мастер. Он далеко еще не ловок. Вот, помню. когда я был в климентской школе, то в Майленд-Гриле изображал Дагонета в "Артуровых играх"... был между участвующими небольшой проворный человек... Вот он - так умел действовать ружьем! Повертывает его, бывало, и так, и этак, и направо, и налево... Паф, паф! Отпрыгнет всторону и опять тут как тут!.. Такого ловкого парня мне уж потом и видеть больше не приходилось.

Фольстэф. Эти ребята, господин Свищ, пригодятся... с вами-же, господин Молчок, я много слов тратить не буду, а просто пожелаю вам всякого благополучия... Прощайте, почтеннейшие джентльмены: благодарю вас обоих за радушие, а мне еще надо сегодня до вечера миль двенадцать сделать... Бардольф, выдай платье новобранцам.

Свищ. Сэр Джон, да благословит вас Господь и да пошлет вам успеха во всех делах ваших, а нам пошли Он только мир и тишину! Заезжайте ко мне на возвратном пути; мы возобновим старое знакомство... Может статься, и я тогда отправлюсь с вами ко двору.

Фольстэф. Я был-бы этому очень рад, господни Свищ.

Свищ. Я дал слово и сдержу его. Счастливого пути (Свищ и Молчок уходят).

Фольстэф (Им вслед). Прощайте, господа! Бардольф, уведи новобранцев (Бардольф и рекруты уходят). На возвратном пути я пощупаю мошну у этих судей; Свища-то я вижу насквозь!.. О, Господи! Почему это старые люди так преданы гнусному пороку лжи? Вот, например, этот дышащий на ладан старикашка чего только не нахвастал про свою забубенную молодость и свои похождения среди разврата Торнбэльской улицы? Через каждые два слова третье - непременно ложь, и он аккуратнее преподносит ее слушателю, чем турки взымают подати. Помню я его в климентской школе; он тогда очень похож был на человека вырезанного после ужина из корки сыра, а без одежды его можно было принять за раздвоенную редьку с выточенной рожицей наверху. Он был так худ и мал, что близорукий его и разглядеть-бы не мог. Он постоянно изображал из себя призрак голода; сластолюбив был, как обезьяна, так что непотребные женщины называли его мандрагором. У моды он всегда стоял во хвосте и пел своим клейменым домовым хозяйкам песни, которым научился у поденщиков да у извощиков, а потом выдавал за свои. И эта шутовская рапира теперь эскуайр и туда-же рассуждает о Джоне Гаунте, как о своем закадычном приятеле, а я готов, чем угодно, поклясться, что Гаунта-то он всего только раз в жизни и видел, а именно когда тот проломил ему голову за то, что он затесался в число прислуги Маршала. Я видел, как его наказывали, и тут-же сказал Гаунту, что не стоит марать рук о такую мелюзгу, потому-что этого сморчка со всей его одеждой легко можно запрятать в шкурку угря, и ему там будет так же просторно, как во дворце. Да, тогда для него футляр от дудки и тот был-бы слишком просторен, а теперь у него и земли есть, и быки. Я непременно сведу с ним дружбу, если только удастся вернуться, и будет совершенным несчастием, если я не обращу его для себя в философский камень... Если малый голец служит приманкой для старой щуки, то я не вижу никакого закона природы, препятствующего мне проглотить этого старикашку. Лишь-бы только случай представился - и дело с концом.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Лес в Иоркшире.

Входят Архиепископ Иоркский, Маубрэ, Гэстингс и другие.

Архиепископ. Как называетеся этот лес?

Гэстингс. Лесом Гуольтри, если угодно это знать вашему преподобию.

Архиепископ. Остановимся здесь, милорды. Пошлите лазутчиков разведать, как велика численность неприятельских сил?

Гэстингс. Мы уже их отправили.

Архиепископ. Прекрасно сделали... Друзья мои и собраты по великому этому предприятию, я обязан сообщит вам, что получил новые письма от Норсомберленда. Тон их холоден и сух; таково-же и содержание. Он пишет, что желал бы присоединиться к нам, но не иначе как с силами, достойными высокого его положения, а таковых набрать ему не удалось, поэтому он считает за лучшее удалиться в Шотландию и выжидать там минуты, когда его только еще растущее счастие созреет вполне. Затем он добавляет, что молит Бога за наш успех и желает, чтобы наша попытка пережила и грозное столкновение с неприятелем, и всякие другия опасности.

Маубрэ. Итак, все наши надежды на него рушились, разбились в дребезги.

Входит Гонец.

Гэстингс. Что скажешь?

Гонец. Неприятель находится не более как в одной миде отсюда и приближается к нам в полном боевом порядке. Судя по тому пространству, которое он занимает на запад от этого леса, можно определенно сказать, что его будет тысяч до тридцати.

Маубрэ. Как раз-то число, какое мы предполагали. Двинемтесь-же и мы к нему навстречу и наступим на него в долине.

Входит Уэстморленд.

Архиепископ. Кто этот военачальник, что в полном вооружении приближается сюда?

Маубрэ. Кажется, горд Уэстморленд.

Уэстморленд. Наш полководец - принц Джон Ланкастрский посылает вам привет и желает вам доброго здравия.

Архиепископ. Говорите с миром, благородный лорд Уэстморленд, чему обязаны вашим прибытием?

Уэстморденд. Ответная моя речь будет главным образом относиться к вашему преподобию. Если бы этот мятеж явился таким-же, каким он бывает всегда, то-есть гнусными, омерзительными подчищами всякого сброда под предводительством одетой в рубище молодежи и главным образом состоящими из нищих мальчишек,- да, говорю я, если-бы проклятый мятеж явился в собственном своем, естественном и свойственном ему виде, ни вы, преподобный отец, ни вы, благородные лорды, не стали бы прикрывать гнусного, кровожадного бунта блестящим своим положением. Опорами вашего престола, лорд-архиепископ, должны быть мир и любовь. Мир серебряною своею рукою уже коснулся вашей бороды; тот-же мир дал вам возможность посвятить себя науке и обогатил вас познаниями. Белое ваше облачение служит эмблемою голубиной кротости и благодатного духа мира; зачем-же переводите вы себя с полного благодати языка мира и любви на несвойственный вашему сану грубый и суровый язык войны, обращая ваши книги в могилы, чернила в кровь, перья в копья, а божественный язык в громогласную трубу, в грозный клич междоусобной войны?

Архиепископ. Зачем я так поступаю?- Извольте, ответ готов. Мы все больны; разврат и всякие излишества довели нас до злокачественной горячки, неотступно требующей кровопускания. Этою болезнью заразился покойный король Ричард, и она-то свела его в могилу. Однако высокоблагородный лорд Уэстморленд, сюда явился я не в качестве врача, и если я нахожусь в среде вооруженных людей, то совсем не как заклятый враг мира. Нет, я только на время принимаю грозный облик войны, чтобы при помощи строгаго воздержания исцелить пресыщенные заболевшие от избытка счастия умы и очистить их от завалов, начинающих засорять в нас все главнейшие жизненные пути. Я выскажусь более ясно. Я с величайшею точностью и на одних и тех-же весах взвесил и зло нашего возстания, и угнетающее нас зло; это привело меня к убеждению, что все то, от чего нам приходилось терпеть, далеко превышает неблаговидность нашего возстания. Мы видим, куда течет река времени, и почему бурный поток обстоятельств вынудил нас против нашей воли расстаться с покойными креслами. Когда настанет удобная минута, мы покажем длинный список нанесенных нам оскорблений; с этим списком мы уже много-много времени тому назад желали познакомить короля, но, несмотря на все старания, никак не могли этого добиться. Всякий раз, когда мы искали случая пожаловаться королю на наносимые нам оскорбления, нас упорно к нему не допускали именно те люди, от которых приходилось выносить обиды. Слишком еще недавно миновали опасности, память о которых кровавыми, до сих пор ясно видными буквами начертана на земле; вот эти-то опасности, как и многочисленные примеры, повторяющиеся с каждой протекающей минутой, вынудили нас развернуть знамя возстания, но не для того, чтобы сокрушить дерево мира или срубить хоть одну его ветвь, а затем, напротив, чтобы упрочить его, чтобы он существовал на деле, а не на одних словах.

Уэстморленд. Когда-же отвергали ваши жалобы? Чем обижал вас король? Кто-же из близких к королю пэров Англии наносил вам оскорбления? Приведите хоть один пример, который дал-бы вам право скреплять божественною печатью преступную, кровавую книгу бунта и освящать оружие мятежа?

Архиепископ. А хоть-бы угнетения нашего брата - государства или жестокая расправа с моим братом по крови, делающия возстание моим личным делом?

Уэстморленд. Поправить этого уже нельзя, а если и можно, то не вам принадлежало-бы на это право.

Маубрэ. А почему хоть-бы отчасти не ему и не нам всем, до сих пор чувствующим и болячки, нанесенные нам в прошедшем, а в настоящем - гнет тяжелой, лицеприятной руки, тяготеющей над нашею честью?

Уэстморленд. Любезнейший лорд Маубрэ, рассмотрите время в связи со всеми его необходимостями, и вы увидите, что во всех ваших бедах виновато оно, а не король. Мне кажется, что именно вам-то ни король, ни время не дали ни одного дюйма почвы, на которой было-бы можно основать хоть какой-нибудь повод к неудовольствию. Разве вам не возвратили всех поместий покойного герцога Норфолька, вашего благородного, блаженной памяти родителя?

Маубрэ. А разве мой отец утратил при жизни хоть малейшую частицу своей чести, чтобы ее необходимо было оживлять и воскрешать во мне? Покойный король его любил, хотя и вынужден был против своей воли изгнать его в силу тогдашних обстоятельств. И за что? Отец и Генрих Болинброк, вскочив на коней, укрепясь на седлах, держа копья на перевес, сверкая глазами сквозь железные отверстия опущенных забрал, горячили шпорами и без того уже горячих коней. Но вот грянули трубы, противники ринулись один навстречу другому, а когда ничто уже не могло удержать моего отца от груди Болинброка, король бросил жезл, а с ним не только свою жизнь, но и жизнь всех тех, кто вследствие доносов и самоуправства меча погиб с воцарением Болинброка.

Уэстморленд. Вы, лорд Маубрэ, сами не знаете, что говорите. В то время герцог Гирфорд слыл одним из храбрейших мужей всей Англии. Как знать, что было-бы далее, кому-бы еще улыбнулось счастие? Но даже и в том случае, если-бы тогда победа осталась за вашим отцом она не пошла-бы далее Ковентри, потому что вся Англия кричала в один голос:- "Мы его ненавидим!" Любовь всей страны принадлежала Гирфорду, за которого к небу возносились горячия молитвы. Народ боготворил его и чествовал несравненно более, чем короля. Но это отвлекает нас от настоящего нашего разговора. Явился я к вам от имени царственного нашего главнокомандующего узнать, чем вы недовольны? и чтобы передать вам, что он согласен принять ваших уполномоченных; если их сетования окажутся справедливыми, все вы получите полное удовлетворение. Мы желаем устранить все, что может показаться вам враждебным с нашей стороны.

Маубрэ. Предложение это все-таки вынуждено нами; оно следствие рассчета, а не любви.

Уэстморленд. Лорд Маубрэ, говоря так, вы оказываетесь черезчур самонадеянным. Предложение это вызвано милосердием, а не страхом. Смотрите, наше войско у вас в виду и, клянусь честью, оно слишком хорошо уверено в своей силе, чтобы поддаваться чувству страха. В наших рядах более громких имен, чем в ваших, а наши солдаты лучше обучены военному делу, чем у вас. У них нет основания трусить перед вами, поэтому не воображайте, будто наши предложения внушены страхом.

Маубрэ. Как-бы то ни было, если-бы это зависело от меня, я даже не вступил бы в переговоры.

Уэстморленд. Это служит только доказательством, что вы стыдитесь собственного предприятия; одна гниль боится прикосновения.

Гэстингс. Имеет-ли, однако, принц Джон настолько широкие полномочия отца, чтобы выслушать наши условия, принять и окончательно скрепить их своим согласием?

Уэстморленд. Полномочие это неразлучно с самым званием главнокомандующаго. Такой ненужный с вашей стороны вопрос очень меня удивляет.

Архиепископ. Возьмите эту записку; в ней подробно изложены все наши требования. Когда все, о чем в ней говорится, будет исправлено; когда все участники в возстания, как находящиеся на лицо, так и отсутствующие, будут оправданы законным образом, а признание справедливости наших требований решено и подписано, мы тотчас-же возвратимся в пределы долга и рукою мира закуем наше оружие.

Уэстморленд. Я покажу вашу записку главнокомандующему. Затем, уважаемые лорды, прошу вас сойтись с нами в виду обоих войск. Угодно будет Богу - покончим все миром; не угодно - предоставим все дело решить мечу.

Архиепископ. Мы явимся (Уэстморленд уходит).

Маубрэ. Какое-то предчувствие в моей груди подсказывает, что ни при каких условиях мир этот не будет прочен.

Гэстингс. Не бойтесь ничего. Если широкие и вполне определенные условия наши будут приняты, ручаюсь, что мир окажется прочнее каменной стены.

Маубрэ. Может-быть, и так. Однако, подумайте, какого мнения останется о нас король. Не забывайте, что ему по самым вздорным, пустым, ничтожным, ничего не значущим, ничего не стоющим поводам непременно будет вспоминаться наш бунт. Хотя-бы наша преданность королю доходила до самоотвержения, до мученичества, нас сумеюгь обвеять таким сильным и грубым ветром, что даже наша пшеница окажется не тяжелей мякины, и хорошее зерно не будет отделено от плохого.

Архиепископ. Нет, нет, милорд. Заметьте следующее - королю уже надоели мелкие наушнические наветы. Он сознает, что, отделываясь от подозрений смертными казнями, он этими казнями вызывает у оставшихся в живых еще большую жажду мести. Поэтому он желает вычеркнуть из своей записной книжки даже последние следы того, что волновало его за последнее время, что мучило, что напоминало о пережитых неприятностях. Он отлично знает, что нет никакой возможности исторгнуть из нашей земли все те сорные травы, которые в силах угрожать его величию. Он знает, что и друзья, и враги его связаны между собою так тесно, что нельзя казнить врага без того, чтобы в тоже время не покарать и друга. Наше государство похоже на сварливую женщину способную до того обозлить мужа, что он соберется ее поколотить; но она тотчас-же подставит ему ребенка и удержит этим его поднятую руку.

Гэстингс. Помимо этого король переломал все своя розги о прежних обидчиков, так-что теперь у него недостаток даже в орудиях казни. Его могущество, как лев без когтей, может только грозить, но растерзать никого уже не в силах.

Архиепископ. Совершенно верно. Поэтому, добрейший лорд-маршал, будьте уверены:- если мы договоримся до мира, он, как переломленная, но сросшаеся кость, сделается еще крепче прежняго.

Маубрэ. Хорошо, если так. Смотрите, лорд Уэстморленд возвращается.

Входит лорд Уэстморленд.

Уэстморленд. Принц приближается к вам. Угодно будет вам, милорды, встретиться с ним на равном расстоянии от обоих войск?

Маубрэ. Ну, с Божиею помощью, пойдемте и мы, почтеннейший архиепископ.

Архиепископ. Лорд Уэстморленд, передайте наш привет его светлости теперь-же. Мы явимся тотчас-же вслед за вами (Уходят).

СЦЕНА II.

Другая часть леса.

С одной стороны входят Маубрэ, Археепископ, Гэстингс и др.; с другой - принц Джон, Уэстморленд и свита.

Принц Джон.Очень рад встрече с вами, любезный кузен Маубрэ. Привет вам, лорд-архиепископ, и вам, лорд Гэстингс; привет мой и всем остальным. Вы, милорд, епископ Иоркский, были несравненно более достойны уважения в те дни, когда ваша паства, по призыву колокола, с благоговением стекалась слушать ваши толкования священного писания, чем теперь, когда вы являетесь человеком, закованным в железо, воодушевляющим барабанным боем толпу крамольников и при помощи меча превращающим жизнь в смерть. Сколько бед может натворить человек, взысканный королевскою милостью, процветающий под лучами солнца, если ему вздумается злоупотребдять доверием короля? Да, сколько бед может он вызвать под сенью такого величия? Слова мои можно отнести и к вам, архиепископ. Кому неизвестно, как высоко стояли вы в Божией книге судеб? Для нас вы были витиею небесного парламента; для нас вы были чистейшим гласом самого Господа; для нас вы были истинным передатчиком воли Божией, её посредником между святою милостью небес и нашими грубыми земными помыслами. Кому-же могло придти в голову, что вы, злоупотребляя святыней своего сана, доверием и милостью небес, как наглый временщик, употребляющий во зло имя своего государя, воспользуетесь всем этим для совершения предосудительного деяния. Вы, при помощи мнимого соизволения Божьяго, возмутили против моего отца его подданных, тогда как на земле он представитель самого Бога. Да, вы не только против своего государя, но и против небес возмутили те безобразные полчища, которые мы видим перед собою.

Архиепископ. Добрейший принц Ланкастрский, я нисколько не желаю нарушать мира с вашим отцом, но, - как я уже говорил лорду Уэстморленду, - чувство самосохранения, весьма понятное в такие смутные времена, заставило нас сплотиться в несокрушимую твердыню, чтобы оградить от опасности самих себя. Я имел честь препроводить вашей светлости подробный перечень наших неудовольствий, еще ранее отвергнутый двором; это-то и вызвало гидру междоусобной войны. Но смертоносный взор этой гидры может быть укрощен, как по волшебству, если нашим вполне справедливым и законным требованиям сделают должные уступки. Тогда наше верноподданническое послушание, исцеленное от своего негодования, тотчас-же преклонит колени перед его величеством.

Маубрэ. Если наши требования отвергнут, мы будем сражаться, пока жив хоть один человек.

Гэстингс. Если мы падем, союзники заступят наше место. Падут они, их заменят другие. Смуты не прекратятся, и вооруженный спор до тех пор будет переходить от отца к сыну, пока в Англии будут существовать родовитые люди.

Принц Джон. У вас, Гэстингс, зрение слишком слабо, глаза слишком близоруки для того,чтобы проникать в глубину грядущаго.

Уэстморленд. Не угодно-ли будет вашей светлости прямо высказать свое мнение о их требованиях?

Принц Джон. Одобряю их и согласен на все. Клянусь честью моего рода, что намерения моего отца были поняты не так, как следует. Некоторые из близких ему людей уже черезчур произвольно истолковывали его мысли и черезчур неумеренно пользовались его властью. Почтенные лорды, ваши неудовольствия будут приняты к сведению, и, вы, клянусь душой, в самом скором времени получите полное удовлетворение. Если найдете возможным, распустите свои войска, а мы распустим свои; пусть солдаты разбредутся по тем различным графствам, откуда они родом, а затем в виду обеих армий выпьем и обнимемся по-дружески. Пусть взоры всех будут свидетелями нашего искреннего примирения.

Архиепископ. Ваше царственное слово послужит мне порукой, что наши требования будут исполнены.

Принц Джон. А я даю вам это слово и ручаюсь, что оно будет исполнено. Пью за ваше здоровье.

Гэстингс (Одному из своих приближенных). Ступайте, капитан, сообщите войскам, что мир заключен. Пусть они получат плату, а потом идут с Богом. Я знаю, что их обрадует такая весть. Ступайте-же, капитан (Капитан уходит).

Архиепископ. За ваше здоровье, благородный лорд Уэстморленд.

Уэстморленд. Отвечаю вашему преподобию тем-же. Если-бы вы знали, сколько труда я потратил на то, чтобы покончить дело миром, вы пили бы, не стесняясь. Но сочувствие мое к вам скоро проявится еще более явно.

Архиепископ. Нисколько в вас не сомневаюсь.

Уэстморленд. Очень этому рад. Доброго вам здоровья, дорогой лорд и любезнейший кузен наш, Маубрэ.

Маубрэ. Ваше пожелание как нельзя более во время, потому что я внезапно почувствовал какое-то странное недомоганье.

Архиепископ. Перед бедой люди обыкновенно бывают веселы и наоборот - перед счастливым событием их томит тоска.

Уэстморленд. Поэтому будьте веселы, кузен. Внезапная, беспричинная тоска всегда предвестница, что завтра вас ожидает большая радость.

Архиепископ. Сам-же я как нельзя более в веселом настроении духа.

Маубрэ. Тем хуже для вас, если ваше изречение справедливо (За сценой громкие возгласы).

Принц Джон. Слово "мир" сделало свое дело. Слышите, как ликуют войска?

Маубрэ. Эти возгласы были бы приятнее после победы.

Архиепископ. Мир тоже своего рода победа. Тут обе стороны побеждены и ни одна не осталась в убытке.

Принц Джон. Ступайте, лорд Уэстморленд, распустите также и наши войска (Уэстморленд уходит). А что, благородный лорд-епископ, не прикажете-ли вы своим войскам пройти мимо нас, чтобы мы могли знать, с кем нам пришлось бы иметь дело?

Архиепископ. Лорд Гэстингс, распорядитесь, чтобы войска, прежде чем разойтись, прошли мимо нас (Гэстингс у?одит).

Принц Джон. Надеюсь, добрейшие лорды, что мы поведем эту ночь вместе? (Уэстморленд возвращается). Что это значит, милорд?- наши войска не трогаются с места?

Уэстморленд. Начальники отрядов получили от вас приказание стоять, не трогаясь с места, пока вы сами лично не отмените этого распоряжения.

Принц Джон. Они знают свою обязанность.

Гэстингс возвращается.

Гэстингс. Принц, наше войско уже разбрелось. Все они, словно молодые, выпряженные из ярма волы, устремились кто на восток, кто на запад, кто на север или юг, или словно распущенные школьники, кто на игры, кто домой.

Принц Джон. Спасибо за приятную весть, лорд Гэстингс. Благодаря ей, я получил возможность приказать взять тебя под стражу, как государственного изменника. И вас, лорд-епископ и лорд Маубрэ, я тоже арестую за государственную измену.

Маубрэ. Как честен, как достоин принца такой поступок!

Уэстморленд. А ваш заговор честнее?

Архиепископ. Вы нарушаете данное слово.

Принц Джон. Никакого слова относительно вас самих я вам не давал. Я обещал положить конец тем несправедливостям, на которые вы жаловались, и исполню это обещание, как подобает христианину. Что-же касается вас, крамольники, вас ожидает должная кара за ваши гнусные поступки. Весь ваш мятеж начат был нелепо: вы привели свои войска необдуманно, а распустили их безразсудно... Бейте в барабаны, преследуйте разбегающуюся сволочь! Не мы сами, а небо одержало сегодня за нас победу. Пусть отряд стражи отведет этих изменников на плаху, на это заслуженное ложе смерти, где измена испустит последний свой вздох. (Все уходят).

СЦЕНА III.

Другая часть леса.

Трубы и барабаны гремят; кое-где происходят стычки. Входит Фольстэф и встречается с Кольвилем.

Фольстэф. Как ваше имя, сэр? Скажите, пожалуйста, какое ваше звание и из какого вы места?

Кольвиль. Я рыцарь, сэр. Зовут-же меня Кольвилем, из долины.

Фольстэф. Хорошо; по имени вы Кольвиль, по званию рыцарь, по месту пребывания житель долины; отныне-же имя Кольвиля по прежнему остается при вас, но по званию вы изменник; а местом вашего пребывания будет тюрьма, а так как тюрьма долина достаточно глубокая, то вы попрежнему останетесь Кольвилем из долины.

Кольвиль. Вы, должно-быть, сэр Джон Фольстэф?

Фольстэф. Кто-бы я ни был, я во всяком случае человек, стоющий его... Что-ж, сдаетесь вы, сэр, или придется мне из-за вас потеть еще? Если так, берегитесь: близким вам людям, оплакивая вашу смерть, придется пролить столько-же слез, сколько с меня упадет капель пота. Потому, чтобы заслужить от меня пощаду, пробудите в себе и страх, и дрожь.

Кольвиль. Мне кажется,что вы сэр Джон Фольстэф; в этом лишь убеждении я и сдаюсь вам.

Фольстэф. Знайте, что в этой утробе целая школа языков, которые то и дело провозглашают мое имя. Имей я живот хоть сколько-нибудь обыкновенный, я просто был-бы самым деятельным малым во всей Европе; но брюхо мое, брюхо выдает меня. А, вот идет наш главный военачальник.

Входят принц Джон, Уэстморленд и другие.

Принц Джон. Пыл миновал; теперь можно прекратить преследование. Лорд Уэстморденд, велите войску вернуться А, Фольстэф! Где вы были все это время? Вы являетесь только тогда, когда все уже кончено. Благодаря вашим проделкам, вам не миновать петли.

Фольстэф. Очень будет жаль, если так. Впрочем, я замечал не раз, что выговоры и упреки всегда служат наградой за храбрость. Разве вы принимаете меня за ласточку, за стрелу или за пушечное ядро? Разве мое старое проворство может обладать быстротою мысли? Я загнал до смерти более ста восьмидесяти почтовых лошадей и, весь еще покрытый грязью от долгаго пути, во всей девственной чистоте своего мужества, взял в плен сэра Джона Кольвиля, из долин, самого бешеного рубаку и замечательно доблестного противника. Но все это для меня вздор! Он увидел меня и сдался сразу. Я теперь, по всей справедливости, вместе с крючконосым римлянином могу сказать: пришел, увидел, победил!

Принц Джон. Этим вы, конечно, более обязаны его любезности, чем своей храбрости.

Фольстэф. Не знаю чему, но вот он здесь, и здесь-то я держу его в плену. Умоляю ваше высочество приказать записать и этот подвиг в число других славных деяний сегодняшнего дня, иначе, клянусь Господом, из него сочинят балладу и издадут с моим портретом на заголовке. На картинке будет изображено, как Кольвиль целует мне ногу. Да, если вы вынудите меня на такую крайность, не верьте честному слову дворянина, если вы все не покажетесь рядом со мною позолоченными двухпенсовыми монетами, и если я, на светлом небе славы, не затмлю вас так-же, как полный месяц затмевает блеск звезд небесных, кажущихся, сравнительно с ним, просто булавочными головками. Воздайте-же мне надлежащую справедливость; должна-же доблесть быть возвеличена.

Принц Джон. Вашу доблесть возвеличить тяжело.

Фольстэф. Так окружите ее сиянием.

Принц Джон. Вы слишком жирны, чтобы сиять.

Фольстэф. Так сделайте для нея, что угодно, только, добрейший принц, непременно что-нибудь, от чего-бы мне была польза; свое-же благодеяние называйте потом, как хотите.

Принц Джон. Твое имя Кольвиль?

Кольвиль. Точно так, ваше высочество.

Принц Джон. В таком случае ты известный бунтовщик, Кольвиль.

Фольстэф. А в плен его взял человек еще более известный.

Кольвиль. Принц, я такой же, как и все мои военачальники, приведшие меня сюда. Если-бы на их месте был я, победа обошлась-бы вам дороже, чем теперь.

Фольстэф. Не знаю, за сколько продали себя другие, но ты достался мне даром, за что великое тебе спасибо!

Уэстморленд возвращается.

Принц Джон. Что-же, остановили вы преследование?

Уэстморленд. И ему, и кровопролитию положен конец.

Принц Джон. Велите отправить Кольвиля и его соумышленников в Иорк и там казнить немедленно. Блонт, отведите их туда и смотрите, чтобы они не убежали (Стража уводит Кольвиля и других). Теперь, милорды, едем скорее ко двору и сообщим обо всем происшедшем моему отцу; он, по дошедшим до меня сведениям, сильно нездоров. Нет, радостное наше известие должно прибыть раньше нас; вы, кузен, отвезете его королю, чтобы обрадовать больного, а мы,- насколько позволят силы, будем следовать за вами на недалеком расстоянии.

Фольстэф. Умоляю вашу светлость, позвольте мне вернуться через Глостэршир, а когда вы, добрейший принц, вернетесь ко двору, не откажите замолвить доброе словечко и обо мне.

Принц Джон. Прощайте, Фольстэф. Уже по одному своему положению я обязан отнестись о вас лучше, чем вы того стоите (Все уходят, кроме Фольстэфа).

Фольстэф. Хорошо, если-бы у тебя хватило на это ума, и было-бы это лучше твоего герцогства. Могу душою поручиться, что этот хладнокровный молокосос меня не любит и ни один человек в мире не в силах рассмешить его... Что, впрочем, нисколько не удивительно, так как он вина не пьет. В этих благонравных юношах никогда много прока не бывает, и блистательно они никогда не кончают. Постное питье их заодно с значительным употреблением в пищу рыбы до того охлаждает в них кровь, что заставляет их страдать каким-то мужским бескровием, и когда они женятся, то превращаются в женоподобные существа. Все они глуповаты, все трусы; впрочем, многие и из нас были-бы такими-же, если-бы не подкреплялись горячительными напитками. Хороший херес вдвойне полезен. Во-первых, он, бросаясь вам в голову, высушивает в мозгу все окружающие его глупые, пошлые и мрачные пары, делают его сметливым, живым, изобретательным, нарождает в нем игривые, веселые, пылкие образы, которые, переходя в голос, т. е., на язык, принимают вид милых, остроумных шуток и выходок. Второе полезное действие хорошего хереса в том, что он разгорячает кровь. Без него печень бывает бледная,почти белая, а это служит признаком слабодушие и трусости, херес-же разогревает и заставляет кровь бросаться изнутри наружу, в крайния оконечности. Он разцвечивает лицо, которое, словно маяк, всем силам маленького королевства, называемого человеком, подает знак вооружаться и ополчаться, и тогда все мелкие жизненные полчища, все второстепенные внутренние духи скопляются вокруг главного своего предводителя - сердца, а оно, довольное и гордое такою свитой, отваживается на всевозможные подвиги. Да, вся храбрость человеческая происходит от хереса, так что вся военная наука без хереса - нуль, потому что один он приводит все в действие, а вся ученость - золотая шахта, охраняемая дьяволом, пока херес не примется разрабатывать ее и не придаст ей цену. Вот оттого принц Герри и храбр, что он холодную кровь, перешедшую к нему по наследству от отца, словно тощую, бесплодную и обнаженную почву, смачивает и возделывает таким плодотворным средством, как херес. Да, потому-то он и горяч, и храбр. Имей я даже тысячу сыновей, первое житейское правило мудрости, которое я постарался-бы внушить им, было-бы:- бойся водянистого пойла и утоляй жажду только горячительными напитками (Входит Бардольф). Что нового, Бардольф?

Бардольф. Все войско распущено и уже разбрелось домой.

Фольстэф. Пусть себе разбрелось! Я же отправлюсь через Глостэршир и заеду в гости к некоему эскуайру, господину Роберту Свищу. Я уже порастер его немного между большим и указательным пальцами, и скоро буду из него печати лепить. Идем отсюда. (Уходят).

СЦЕНА IV.

Уэстминстэр. Комната во дворце.

Входят Король Генрих, принцы Клерэнс и Гомфри, Уорик и другие.

Король. Теперь, милорды, лишь бы небо позволило окончательно подавить междоусобицу, обагряющую кровью наши пороги, мы поведем наше юношество на более славные поля битв и будем обнажать только освященные богом мечи. Суда готовы, войска набраны; наместник на время нашего отсутствия назначен. Только собственное наше недомогание заставляет нас откладывать этот поход до полного возстановления нашего здоровья и до полного подчинения крамольников нашей власти.

Уорик. Мы убеждены, что и то, и другое скоро обрадует ваше величество.

Король. Любезный наш сын Гомфри Глостэр, где твой старший брат?

Гомфри. Мне кажется, государь, он отправился в Уиндзор на охоту.

Король. С кем?

Гомфри. Не знаю, государь.

Король. Твой брат Клерэнс не с ним?

Гомфри. Нет, Клерэнс перед лицом вашего величества.

Клерэнс. Что желает мой отец и повелитель?

Король. Ничего, кроме добра тебе, Томас Клерэнс. Как же случилось, что ты не с твоим братом, принцем Уэльсским? Он тебя любит, а ты от него удаляешься. К тебе он расположен более, чем к другим братьям; сын мой, не пренебрегай его расположением. После моей смерти, ты в состоянии будешь принесть большую пользу братьям своим посредничеством между ними и его величеством. Поэтому не сторонись от него, не притупляй его любви, не лишай себя, кажущеюся холодностью, небрежным отношением к его желаниям, значительных выгод, сопряженных с его расположением. Он очень милостив, когда к нему внимательны; чужое горе способно вызвать у него слезы, а рука его щедра, как день, в делах милосердия; однако, не смотря на это, стоит его прогневить, и он становится жестким, как кремень, суровым, как зима, и бывает так же резок, как порывы предразсветного ветра. Необходимо во всем сообразоваться с его нравом. Можешь иногда и пожурить его за ошибки, но только почтительно и только тогда, когда заметишь, что он расположен шутить. Когда же он угрюм, не трогай его; пусть страсти, словно кит на мели, уходятся от собственных усилий. Научись этому, Томас, и ты будешь твердой защитой для своих друзей, золотым обручем, связующим твоих братьев, так что общий сосуд их крови, ни течи не даст и не дозволит проникнуть в него яду наговоров, которые со временем явятся непременно, будь этот яд также беспощаден, как аконит, и действуй он так же быстро, как порох.

Клерэнс. Я буду относиться к нему заботливо и с любовью.

Король. Почему ты не отправился с ним в Уиндзор Томас?

Клерэнс. Он не в Уиндзоре; он обедает в Лондоне.

Король. Знаешь, с кем?

Клерэнс. В обществе Пойнца и других постоянных своих спутников.

Король. Чем почва плодороднее, тем более родит она сорных трав, и он, благородное подобие моей юности, порос ими совершенно; поэтому скорбь моя простирается далее смертного часа. Сердце обливается кровавыми слезами, когда в моем воображении возникают представления о тех печальных днях, когда он останется без руководителя, о тех прискорбных излишествах, которым вам придется быть свидетелями, когда сам я буду спать вечным сном, рядом с моими предками. Когда на его неисправимое, упорное распутство не будет более узды, когда бешенный пыл крови окажется единственным его советником, когда власть и средства, находясь в его руках, будут потворствовать его расточительности, о как быстро помчат его крылья страстей на встречу к грозным опасностям и к окончательной гибели!

Уорик. Добрейший государь, вы в осуждении его заходите слишком далеко. Принц только изучает своих товарищей, как чужой язык; чтобы вполне овладеть этим языком, нельзя оставить без внимания самые нескромные слова, нельзя их не заучить. Знание-же это, как известно вашему величеству, ведет только к тому, чтобы гнушаться этих слов. Так же, как от употребления непристойных выражений, принц, наученный опытом, отстанет и от своих следующих за ним по пятам товарищей. Воспоминание о них послужит его высочеству образчиком, меркою для того, чтобы судить о других людях, о их жизни, и тогда прежния погрешности пойдут ему на пользу.

Король. Нет, пчела редко покидает падаль, если привыкла носить в нее мед. Это кто? (Входит Уэстморленд). А, Уэстморленд!

Уэстморленд. Доброго здоровья, государь! Да пошлет вам Господь еще более счастия в добавление к радостным известиям, которые я обязан вам сообщить. Сын вашего величества, принц Джон, целует вашу руку. Маубрэ, епископа, Скрупа, Гэстингса и других постигла неумолимая кара вашего закона. Мечи мятежников все до одного вложены в ножны; всюду зеленеют оливковые ветви мира. Какими средствами удалось достигнуть желанной цели, вы, ваше величество, узнаете на досуге из этого письма. Принц описывает все подробно.

Король. Ты, Уэстморленд, летняя птица, даже на хребте зимы встречающая песнями появление молодого дня. Смотрите, вот еще известия.

Входит Геркорт.

Геркорт. Небеса да избавят ваше величество от всех врагов! Если-же явится новый враг, пусть он погибнет так-же, как погибли те, о ком мне предстоит говорить! Граф Норсомберленд и лорд Бардольф со своим значительным войском, состоявшим из англичан и шотландцев, разбиты на голову шерифом города Иорка. Если вам, государь, угодно знать подробности и весь ход сражения, они изложены в точности в этом донесении.

Кородь. Ах, зачем эти радостные вести усиливают мой недуг! Неужто счастие никогда не бывает полно и оно постоянно пишет прелестнейшие слова. самыми безобразными буквами? Позыв на пищу, как это случается с здоровыми бедняками, оно дает, а самой пищи - нет. Или оно, как бывает с богачами, предлагает роскошнейшие яства, когда уже совсем нет позыва на пищу. Всяких благ земных у этих богачей полное изобилие, а наслаждаться ими уже нет возможности. Мне так бы хотелось порадоваться добрым известиям, а в глазах туман... голова кружится... О, помогите! Подойдите ближе; мне очень дурно (Лишается чувств).

Гомфри. Не падайте духом, государь!

Клерэнс. О, царственный мой отец!

Уэстморленд. Царственный мой властелин, встрепенитесь, откройте глаза!

Уорик. Терпение, принцы! Вам, ведь, известно, что у короля такие припадки повторяются нередко? Отойдите подальше, чтобы около него было поболее воздуха; он скоро оправится.

Клерэнс. Нет, нет! силы его долго не выдержать всех его мучительных тревог. Неусыпные заботы и напряжение умственных его сил сделали стену, окружающую его дух, до того тонкой, что жизнь сквозит через нее и скоро пробьет ее совсем.

Гомфри. Меня пугают ходящие в народе толки о каких-то детях, зачатых без отцов, о каких-то чудовищных, противоестественных рождениях. Даже во временах года произошел странный переворот. Год как будто нашел несколько месяцев спящими и перескочил через них.

Клерэнс. В реке три раза подряд повторялся прилив без промежуточного отлива. Старики, эти болтающия вздор летописи прошлаго, уверяют, будто такия-же явления замечались незадолго перед тем, как заболеть и умереть нашему прадеду Эдварду.

Уорик. Принцы, говорите тише; король приходит в себя.

Гомфри. Этот удар непременно сведет его в могилу.

Король. Возьмите меня на руки и отнесите отсюда куда-нибудь в другую комнату. Тише, ради Бога, тише! (Его уносят в глубину сцены и кладут на постель). И, пожалуйста, не шумите, добрые мои друзья. Впрочем, если чья-нибудь нежная рука усладит мои чувства тихой музыкой, я буду очень рад.

Уорик. Позвать музыку в соседнюю комнату.

Король. А корону положите мне на подушку.

Клерэнс. Глаза его вваливаются; весь он страшно изменился.

Уорик. Потише! Как можно тише.

Входит принц Генрих.

Принц Генрих. Не видал-ли кто принца Клерэнса?

Клерэнс. Брат, я здесь и в большом горе.

Принц Генрих. Это что еще такое? В доме дождь, а на дворе ни капли! Как здоровье короля?

Гомфри. Плохо до крайности.

Принц Генрих. Дошли до него радостные вести? Если еще не дошли, скажи ему.

Гомфри. После них ему стало еще хуже.

Принц Генрих. Если ему сделалось дурно от радости, не нужно никаких лекарств; он оправится и так.

Уорик. Потише, принцы! Дражайший принц, говорите не так громко: ваш царственный родитель, кажется, засыпает.

Клерэнс. Уйдемте все в другую комнату.

Уорик. Угодно вам будет, принц, пойти с нами?

Принц Генрих. Нет, я сяду здесь и буду смотреть за королем. (Все уходят, кроме принца Генриха). Зачем положили ему на подушку корону? Она довольно беспокойная сопостельница. О, блестящая сеятельница смут, золотая забота, по целым переполненным тревогою ночам оставляющая отворенными настеж ворота успокоения. Спи с нею, венценосец, но сон твой не будет так здоров и крепок, и даже на половину не так сладок, как у того, кто с головой, окутанной детским чепчиком, без просыпу храпит всю ночь! О, королевское величие, для того, кого ты сжимаешь в объятиях, ты становишься чем-то в роде тяжелаго вооружения в жаркий летний день: ты хот и защищаешь, но в-тоже время и жжешь немилосердно. Вот даже этот легкий пушок не шевелится около ворот его дыхания. Если-бы он был еще жив, этот неведомый пушок, конечно-бы, шевельнулся. О добрейший мой государь, отец мой, твой сон в самом деле глубок! Такой сон действительно разлучил не малое число английских королей с их золотым венцом. Я обязан заплатить тебе дань слезами, такими-же мучительными, как понесенная мною тяжелая потеря. Чем, о незабвенный отец, чем иным могу я заплатить тебе эту дань, возложенную на меня природой, любовью и сыновнею нежностью? Тоже, что должен мне ты, ограничивается вот этою королевскою короною; она достается мне как прямому наследнику плоти твоей и крови (Надевает корону себе на голову). Вот она теперь там, где ей следует быть, и да помогут ей небеса держаться крепко на должном месте. Пусть ополчатся против меня все исполинские силы мира, оне не вырвут у меня моего наследственного венца. Этот венец я так-же передам своим потомкам, как ты, отец, передаешь его теперь мне (Уходит).

Король. О, Уорик, Глостэр, Клерэнс!

Входят Уорик и прочие.

Клерэнс. Вы, ваше величество, изволили звать?

Уорик. Что угодно вашему величеству? Как вы себя чувствуете?

Король. Зачем оставили вы меня одного?

Клерэнс. Государь, мы оставили при вас старшего моего брата; он вызвался сидеть около вас и смотреть за вами.

Король. Принц Уэльсский? Дайте мне взглянуть на него! Где-же он? здесь его нет.

Уорик. Дверь отворена; он, вероятно, ушел.

Гомфри. Через ту комнату, где мы находились, он не проходил.

Король. Где-же корона? Кто взял ее с подушки?

Уорик. Когда мы уходили, она лежала тут.

Король. Коли так, ее унес принц Уэльсский. Отыщите его, лорд Уорик, и приведите скорее сюда. Неужто он так торопится вступить на престол, что не сумел отличить моего сна от смерти? Отыщите-же его, лорд Уорик (Уорик уходит). Такой поступок сына способен только ускорить мою кончину. Смотрите, сыновья мои, что вы такое? Видите, как быстро возмущается природа, когда золото становится её целью! Глупым, не в меру заботливым отцам тревожные мысли о детях не давали уснуть по целым ночам; отцы эти утомляли мозг заботами, а кости тяжелыми трудами. Вот для чего они копили и сваливали в груды проклятое золото, добытое всякими путями; вот для чего они обучали сыновей искусствам и военному делу! Мы, словно пчелы, высасываем из каждого цветка благодатные соки и с бедрами, обремененными воском, с губами, полными меда, относим свою добычу в улей, а там нас за наш труд убивают, как трутней. Вот та горькая чаша, которую за свои заботы приходится испивать умирающему отцу (Уорик возвращается). Где-же, где этот сын, которому не в моготу становится ждать чтобы его союзница - болезнь избавила его от меня?

Уорик. Государь, я нашел принца в соседней комнате; вызывающия сочувствие слезы лились по его нежным щекам. Все в нем выражало такое глубокое горе, что глядя на него, даже вечно жаждущее крови злодейство омыло бы свой нож нежно текущими из глаз каплями. Он сейчас будет здесь.

Король. Зачем-же унес он корону? (Входит принц Генрих). Вот и он. Подойди сюда, Герри, а вы все уйдите, оставьте нас вдвоем (Принцы, Уорик и все остальные, кроме короля и принца Генриха, уходят).

Принц Генрих. Я уже думал, что никогда более не услышу вашего голоса.

Король. Отцом этой мысли было твое желание. Я слишком долго зажился на свете, и ты мною тяготишься. Ужели ты настолько сильно алчешь занять опустелый мой престол, что стремишься воспользоваться царственными моими регалиями ранее, чем настанет надлежащий час?.. О, глупая юность! ты жаждешь величия, не зная, что оно подавить тебя. Потерпи еще немного: облако моей королевской власти поддерживается в воздухе таким слабым ветром, что оно должно упасть в самом скором времени: день мой меркнет. Зачем похитил ты то, что без всякого с твоей стороны проступка и так было бы твоим через несколько часов? Перед самою смертью моей, ты, словно печатью, скрепил то, о чем я уже давно догадывался. Всею своею жизнью ты доказывал, что нисколько меня не любишь, и захотел, чтобы я перед смертью вполне в этом убедился. Ты в своих мыслях таил целые тысячи кинжалов и отточил их о каменное свое сердце, чтобы нанесть мне удар за полчаса до моей смерти. Как! неужто ты не мог потерпеть моего существования еще каких-нибудь полчаса? Если так, уйди и сам рой мою могилу; вели громче, веселее звонить в колокола, возвещая не мою смерть, а свое воцарение. Пусть все слезы, которые должны были бы оросить мой гроб, обратятся в священный елей, чтобы помазать им твое чело. Смешай меня сейчас-же с прахом забвения и на съедение червям брось того, кто дал тебе жизнь. Отрешай моих сановников, отменяй мои указы, потому что теперь настало время наглумиться над всяким порядком. Генрих пятый помазан на царство. Поднимайся, тщеславие! а ты, царственное величие, долой! Долой и вас, мужи совета! Пусть отныне ко двору Англии со всего мира стекаются беспутные обезьяны! Вы, соседния государства, очистите себя теперь от всей своей пены: если в ваших пределах есть негодяи, способные сквернословить, пить, плясать и бражничать целые ночи на пролет, грабить, убивать и совершать все самые старые грехи только самоновейшим способом, будьте довольны: эти негодяи более не станут вас беспокоить. Англия двойною позолотою прикроет их тройное безобразие; в Англии эти негодяи найдут и должности, и почет, и власть, потому что Генрих пятый, сорвав намордник с обуздываемой поныне распущенности, даст возможность зубам остервенелой собаки впиваться в тело ни в чем не повинных людей. О, бедное мое королевство, и без того уже больное от потрясений, наносимых междоусобиями! если мои заботы не были в силах оградить тебя от мятежей, что будет с тобою, когда станут не подавлять эти мятежи, а напротив, поощрять их, вызывать? Ты опять, как прежде, превратишься в непроходимые дебри, населенные волками, первыми твоими обитателями!

Принц Генрих (Преклоняя колено). Простите меня, мой повелитель! если-бы слезы, эти влажные препятствия, не мешали мне заговорить, я давно прервал бы ваш нежный и в тоже время жестокий укор, не дал бы вашей скорби высказать его, и сам не выслушал-бы его до конца. Вот ваш венец. Да сохранит его в вашем владении на долгие и долгие годы Тот, Кто носит его на челе своем вечно. Если я отношусь к вашей короне иначе, то-есть, с большею любовью, чем к эмблеме вашей чести, вашей славы, пусть никогда не расстанусь я с тем униженным, коленопреклонным положением, в котором стою и в которое повергает меня, поверьте, моя честная и глубоко покорная вам душа. Один Бог ведает, каким смертельным холодом обдало меня, когда, придя сюда, я увидал вас без малейших признаков жизни. Если я притворяюсь, пусть смерть захватит меня в эту гибельную для души моей минуту, и пусть недоверчивый мир никогда не увидит той перемены, которая по моему непреложному решению должна во мне произойти! Придя сюда взглянуть на вас и видя, что вы, государь, как мне показалось, уже скончались, я, словно к существу, имеющему разум, обратился к вашей короне с приблизительно такими словами укоризны: "Сопряженные с тобою заботы высосали все соки из тела моего отца, поэтому, хотя ты и из самого лучшего золота, но твое золото не имеет для меня ни малейшей цены. Другия, менее дорогия вещества, чем ты, являются целебными средствами против недугов, но ты, несмотря на свой блеск, на свое великолепие, на питаемое к тебе уважение, не поддерживаешь жизни человека, а только ускоряешь конец того, кто владеет тобою". С такими-то вот словами, царственный мой родитель, я, чуть не проклиная корону, возложил ее себе на голову, чтобы познакомиться с нею, как с врагом,который только-что перед тем и у меня-же на-глазах свел в могилу моего отца и с которым я по праву наследника обязан вступить в борьбу. Но если она заразила кровь мою радостью или переполнила мысли мои непомерною гордостью; если какой-нибудь мятежный или суетный помысел побудил меня приветствовать ее, как нечто желанное, пусть никогда не коснется она моей головы! Да, если так, пусть я превращусь в беднейшего вассала, с подобострастием и трепетом преклоняющего перед нею колено.

Король. О сын мой, само небо внушило тебе мысль унесть ее, чтобы ты своим объяснением еще усилил любовь к тебе отца. Подойди ближе, Герри! Сядь около моей постели и выслушай, вероятно, уже последний совет умирающего твоего отца. Одно небо знает, какими окольными, какими кривыми путями я добыл себе корону Англии, а мне самому слишком хорошо известно, сколько тяжелых забот доставила она носящей ее голове. К тебе она перейдет при более благоприятных обстоятельствах, как к законному её наследнику, и на твоей голове она будет держаться крепче, чем на моей, потому что все нечистое, помогавшее мне достичь ея, сойдет в могилу вместе со мною. На мне она казалась только беззаконным символом власти, захваченным наглою рукою, и вокруг меня до сих пор не мало людей, могущих уличить меня, что королевская власть досталась мне благодаря их содействию, а из за этого чуть-ли не каждый день возникали ссоры, ведшие к кровопролитию, к нарушению кажущагося мира, и ты сам был свидетелем, каким опасностям подвергался я, отвечая на угрозы прежних пособников. Такая непрерывная борьба являлась почти единственным содержанием представления, каким было мое царствование; но теперь моя смерть изменит все, так-как то, что в моих руках казалась захватом, переходит к тебе на вполне законном основании: венец достается тебе как родовое наследие. Однако, хотя ты и стоишь на более твердом основании, чем мог стоять я, положение твое все-таки еще шатко в виду того, что столько живучих неудовольствий еще не улажено. Все мои друзья, чью дружбу приобресть необходимо и тебе, так еще недавно лишились своих жал и зубов, что, возведя меня своим могуществом на престол, они могли лишить меня его, когда им угодно. Чтобы оградить себя от этой опасности, одних я сокрушил, других думал вести в Палестину, чтобы праздность и покой не дали им возможности слишком глубоко заглянуть в мои права. Поэтому, дорогой мой Герри, поставь себе за правило развлекать неуживчивые умы иноземными войнами, чтобы деятельность в далеких странах изгладила из памяти первые дни моего воцарения. Хотелось бы сказать тебе еще многое, но мои легкие до того утомлены, что я не в силах более говорить. Да простят мне небеса средства, которыми добыл я себе венец, и да помогут они тебе носить его безмятежно.

Принц Генрих. О, добрейший мой государь, вы добыли его, носили, сохранили и теперь передаете мне, следовательно я получаю его на вполне законном основании. Пусть хоть весь мир ополчится против меня, но родовой свой венец я все-таки сохраню за собою.

Входят Принц Джон с братьями, Уорик и другие.

Король. Посмотри, вот и принц Джон Ланкастрский.

Принц Джон. Здоровье, мир и счастие моему царственному родителю!

Король. Сын мой Джон, ты приносишь мне и счастье, и мир, но здоровье уносится на юношеских крыльях от этого оголенного, изсохшего пня. Ты видишь, мой земной труд приходит к концу. Где лорд Уорик?

Принц Генрих. Лорд Уорик!

Король. Есть у той комнаты, где мне сделалось дурно, какое-нибудь особенное название?

Уорик. Государь, она называется Иерусалимом.

Король. Благодарение Господу!- жизнь моя должна кончиться именно там. Много лет тому назад мне было предсказано, что я умру не иначе, как в Иерусалиме, и я все думал, будто речь идет о том Иерусалиме,что в Святой земле! Перенесите меня в ту комнату; я хочу лежать там. Да, действительно, король Генрих умрет в Иерусалиме (Все уходят).

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА I.

В Глостэршире; комната в доме Свища.

Входят Фольстэф, Свищ, Бардольф и Паж.

Свищ. Нет, сэр! Клянусь петухом и сорокой, я вас нынче не отпущу (Зовет). Эй, Дэви!

Фольстэф. Как хотите, господин Свищ, вы должны меня извинить.

Свищ. Не хочу извинять и не извиню; никаких извинений я не допускаю, да и к чему извинения? Потому я и не извиню вас. Эй, Дэви, где ты?

Дэви входит.

Дэви. Я здесь, сэр.

Свищ. Дэви, Дэви, Дэви, Дэви... Дай мне вспомнить, Дэви... дай вспомнить... Ах, да! позови сюда повара... Уильяма... Нет, сэр Джон, никаких извинений!

Дэви. Этого поручения, сэр, как хотите, исполнить я не могу... да к тому-же, чем мы засеем тот большой клин? Пшеницей, что-ли?

Свищ. Да, Дэви, пшеницей, красноколоской... Позови Уильяма... Найдется у нас еще пара голубей?

Дэви. Как не найтись, сэр. Да вот еще тут счет от кузнеца за ковку лошадей, да еще плуг он чинил.

Свищ. Проверь счет и расплатись. Нет, нет, сэр Джон, ни за что не извиню!

Деви. Еще, сэр, вот что: нам новое ушко к ведру необходимо нужно... да еще не забудьте вычесть сколько-нибудь с Уильяма за мешок; он его на той неделе на Гинклейском базаре потерял.

Свищ. Так, так, надо вычесть... Так вот, Дэви... парочку голубчиков, да парочку курочек, да окорочек баранины, да еще чего-нибудь повкуснее... Скажи, чтоб Уильям этим хорошенько занялся.

Дэви. Стало-быть, военный-то господин ночевать останется?

Свищ. Да, останется. Хочу хорошенько угостить его, Иметь при дворе друга лучше, чем целый пенни в кошельке... Обращайся и ты получше с его прислугой; это такие канальи, что, того и гляди, ни за-что, ни про-что, оборвут тебя.

Дэви. Оборванней-то их самих и быть ничего не может. Белье на них - упаси Господи! - одни лохмотья...

Свищ. Недурно сказано, Дэви... ступай, однако, по делам, Дэви.

Дэви. Я вот о чем попрошу вас, сэр: решите в пользу Уильяма Визора из Уинсонта дело его с Климентом Перкисом из замка.

Свищ. На этого Визора только и слышны одне жалобы. На сколько мне известно, этот Визор отчаяннейший негодяй.

Дэви. Вполне согласен с вами, сэр: он мошенник... Но, Боже сохрани, сэр, чтобы даже и мошеннику не дать поблажки по просьбе приятеля. Честный человек и сам способен защищаться, а негодяй - нет. Я, вот уже восемь лет верой и правдой служу вашей чести, сэр... да-с, целых восемь лет. И если я каких-нибудь раз шесть, или семь в год не в состоянии помочь приятелю-мошеннику и защитить его против честного человека, то, значит, я мало пользуюсь вашим расположением. Этот негодяй для меня честнейший друг, сэр, потому я и прошу вашу милость решить дело в его пользу.

Свищ. Хорошо, увидим... Ничего дурного он во всяком случае от меня не увидит. Однако, за дело, Дэви! (Дэви уходит). Где-же вы, сэр Джон... Ну, ну, без отговорок!.. Снимайте-ка сапоги, сэр. Дайте мне вашу руку, мистэр Бардольф.

Бардольф. Очень рад видеть вашу милость.

Свищ. Благодарю тебя от всей души, любезнейший Бардольф (Пажу). И ты тоже, большой человек, добро пожаловать. Идемте, сэр Джон.

Фольстэф. Сию минуту, сэр Роберт Свищ. (Свищ уходит). Присмотри-ка за нашими лошадьми, Бардольф. (Бардольф уходит; за ним Паж). Если-бы меня на четыре части распилить, из меня вышло бы четыре дюжины таких отшельничьих посохов, как этот Свищ. Удивительно, право, слышать, какое полное соответствие существует между его умом и умом его прислуги. Она, постоянно глядя на хозяина, невольно приняла оттенок дурковатого сельского слуги, а он усвоил себе ухватки судейского холопа. Умы их сочетались таким тесным браком, что так и идут рядком, словно стая диких гусей. Если-бы чего-нибудь было нужно от самого Свища, я бы первым делом подольстился к его слуге, зная, что и хозяин, и слуга - как бы один человек; если-же мне было-бы нужно чего-нибудь добиться от прислуги, я бы подластился к хозяину, видя ясно, что никто не имеет над прислугой такой власти как он. Известное дело, что и ум, и глупость прилипчивы и что ими можно заразиться, как болезнями, потому людям надо строго выбирать компанию, с которой они водятся. Взяв Свища темой для своих рассказов, я буду ими смешить принца, в продолжении, по крайней мере, шести месяцев, то есть четырех судебных и других долговых сроков, и будет у меня принц хохотать без интерваллумов. Удивительно какое действие производят на людей выдумки, приправленные крепким словцом, или смехотворные шутки, сказанные с угрюмым выражением. Особенно сильно действует это на молокососов, еще не испытавших, что такое ломота в плечах. Да, принц будет хохотать до того, что лицо его примет вид скомканного промокшего плаща.

Свищ (За сценой). Сэр Джон.

Фольстэф. Иду, господин Свищ, иду! (Уходит).

СЦЕНА II.

Уэстминстэр; комната во дворце.

Входят Уорик и Верховный Судья.

Уорик. А, добрейший лорд-судья, куда вы?

Верховный Судья. Как чувствует себя король?

Уорик. Как нельзя лучше; все заботы его теперь покончились.

Верховный Судья. Надеюсь, он не умер?

Уорик. Он совершил земной путь, указанный ему природой, и для нас более не существует.

Верховный Судья. О, зачем его величество не взял и меня с собою! То, что я служил ему верой и правдой, оставляет меня совсем беззащитным перед ожидающими меня обидами.

Уорик. Молодой король, кажется, в самом деле вас недолюбливает.

Верховный Судья. Знаю это и потому заранее приготовляюсь ко всему, чтобы ни сулило нам настоящее время; хуже того, каким мне представляет его мое воображение, быть оно не может.

Входят Принцы, Джон Гомфри и Клерэнс; за ними Уэстморленд и другие.

Уорик. Смотрите, вот идет удрученное горем потомство умершего Генриха. О, хорошо было-бы, если-бы живущий Генрих мог своими качествами сравняться с худшим из трех своих братьев. Сколько сановников осталось-бы на своих местах, тогда как теперь им придется убрать паруса в виду тех гнусных порядков, которые пойдут теперь в ход.

Верховный Судья. Я сильно боюсь, что не усидеть на месте и мне.

Принц Джон. Здравствуйте, кузен Уорик, здравствуйте.

Принцы Гомфри и Клерэнс. Здравствуйте, кузен.

Принц Джон. Мы встречаемся, словно люди, разучившиеся говорить.

Уорик. Разучиться-то мы не разучились, но на душе у нас так тяжело, что нам не до разговоров.

Принц Джон. Мир праху того, кто нас так опечалил.

Верховный Судья. Дай Бог, чтобы готовящееся нам будущее не было еще печальнее настоящаго.

Принц Гомфри. Да, милорд, вы лишились искреннейшего друга, и я готов ручаться душою, что печаль на вашем лице не взята на прокат, а ваша собственная.

Принц Джон. Хотя ни один человек не может знать, что ожидает его впереди, но вы более, чем кто-либо другой, имеете основание ожидать со стороны короля хуже, чем холодности. Эти опасения еще усиливают мою скорбь. Ах, если бы все было иначе!

Клэрэнс. Теперь вам придется заискивать у сэра Джона Фольстэфа и таким образом плыть против течения вашего характера.

Верховный Судья. Дорогие принцы, я всегда старался поступать честно и каждым моим поступком руководила моя беспристрастная совесть, и я никогда не позволю себе униженно вымаливать того, чего мне не предлагают по собственному внушению. Если меня не защитят ни безупречная моя честность, ни безусловная моя правота, я отправлюсь к прежнему своему властелину, к покойному королю, и скажу ему, кто меня к нему прислал.

Уорик. Сюда идет король.

Входит Король Генрих V.

Верховный Судья. Доброго утра вам, государь. Да хранит ваше величество сам Господь!

Король. В новой и пышной царственной одежде, именуемой королевским величием, мне далеко не так удобно, как вы, может быть, думаете. Братья мои, я вижу, что к вашему огорчению примешивается некоторая доля страха. Чего-же вам бояться? Мы не при турецком, а при английском дворе; здесь не Амурат наследует Амурату, а Генрих Генриху. Скорбите, друзья мои, потому что, говоря по правде, и царственная скорбь, и траурная одежда вам к лицу. Глядя на вас, я сделаю траур господствующею модой, и сам буду носить его в сердце. Итак, скорбите, но не поддавайтесь скорби всецело; не забывайте, что постигшее вас горе тяжелым гнетом легло на всех нас. Что-же касается меня, молю вас, верьте - я для вас буду и отцом, и братом. Только любите меня, и заботы о вас а возьму на себя. Плачьте об умершем Генрихе; буду о нем плакать и я, но помните, что другой Генрих жив и что он ваши вызванные горем слезы постепенно обратит в слезы счастия.

Принц Джон и другие. Мы и не можем ожидать от вашего величества ничего другого.

Король. Все вы смотрите на меня как-то странно(Верховному Судье). А вы в особенности. Вы, кажется, вполне убеждены, что я вас не люблю.

Верховный Судья. Я убежден, что его величество, взглянув на мои поступки беспристрастно, не найдет никакого основания меня ненавидеть.

Король. Будто-бы, нет? Неужто вы думаете, что принц, которому готовилась такая высокая будущность, может забыть все те гнусные оскорбления, которые вы заставили переносить меня? Меня судили, мне делали выговоры и, наконец, меня, наследника английского престола, засадили в тюрьму! Разве все это настолько в порядке вещей, что может быть смыто волнами Леты и предано забвению?

Верховный Судья. Я в то время был представителем вашего родителя; вся власть его сосредоточивалась тогда в моем лице. Я, олицетворяя собою правосудие и заботясь только о благе общественном, отправлял свои обязанности, а вашему величеству угодно было забыть мой сан, царственную власть закона и правосудия, забыть, кто я в данную минуту, и нанести мне оскорбление действие пока я еще сидел на судейском кресле. За это оскорбление, нанесенное не мне, а вашему родителю, я, смело пользуясь данною мне властью, подверг вас тюремному заключению. Если такой поступок был с моей стороны предосудителен, помиритесь теперь-же, нося венец на своем челе, с возможностью, что и ваш сын будет обращать в ничто ваши распоряжения. Пусть он прогоняет закон с высокой его скамьи, пусть нарушает приговоры правосудия и притупляет меч, охраняющий мир и безопасность вашей особы, скажу более: - пусть он оплевывает королевский ваш сан, поносит вас самих в лице ваших представителей. Задайте царственным своим мыслям вопрос, что было-бы, если-бы на месте прежнего государя стояли вы сами? Да, поставьте себя на место отца, видящего проступки сына, и вы увидите, что собственное ваше достоинство предается поруганию, увидите, что, благодаря стремлениям вашего сына отвергать законы, самые эти законы, как бы ни были они справедливы, ставятся в ничто, а потом вообразите, что я держу вашу сторону, и при помощи данной мне власти подвергаю вашего сына законной ответственности. Теперь, по хладнокровном обсуждении дела, решите, был ли справедлив или несправедлив мой приговор? Решите также теперь, когда вы сами король, превысил я в чем-нибудь данную мне власть, сделал-ли хоть что-нибудь неподходящее моему сану, нарушил-ли хоть чем-нибудь преданность моему королю и повелителю?

Король. Вы правы, лорд-судья, и отлично взвешиваете все прошлое, поэтому пусть весы и меч правосудия остаются по прежнему у вас в руках. Желаю от души, чтобы вы, пользуясь все возростающими почестями, дожили до той поры, когда мой сын, нанесший вам оскорбление, смирится перед вами так-же, как смирился я. Дай Бог и мне дожить до той поры, когда мне дана будет возможность повторить слова моего отца: - "Я вполне счастлив, имея судью, настолько смелаго, что он не побоялся подвергнуть каре закона даже родного моего сына; счастлив я также и тем, что имею сына, заставляющего свое величие преклоняться перед властью правосудия". Вы приговорили меня к заключению; за это я приговариваю вас продолжать носить в своих руках тот незапятнанный меч, который вы с честью привыкли носить до сих пор. Я в полной надежде, что вы и на будущее время станете направлять его так-же неустрашимо, справедливо и беспристрастно, как направили его когда-то против меня. Вот вам моя рука. Будьте отцом-руководителем моей молодости: мой голос станет повторять только то, что вы подскажете мне на ухо; я покорно подчиню свою волю мудрым советам вашей опытности. А вас, принцы, я молю поверить, что отец унес с собою в могилу все прежния мои наклонности; все былые мои сумасбродства похоронены с ним в одном гробу. Теперь во мне оживает его суровый дух, чтобы насмеяться над всеобщими ожиданиями, чтобы опровергнуть все предсказания и, наконец, чтобы изгладить составившееся обо мне позорное мнение, осудившее меня на основании одних только внешних признаков. Бурный поток моей крови, поныне послушный одним только моим страстям, теперь изменит свое направление и прямо устремится к морю, где он, слившись с царственными волнами, потечет далее с мирным спокойствием королевского величия. Мы теперь-же созовем парламент и постараемся насколько возможно удачнее выбрать членов нашего совета, чтобы могучий корпус государства мог идти рядом с другими государствами, имеющими наиболее мудрых правителей. Пошлет-ли нам судьба войну или мир, или то и другое вместе, они найдут нас вполне подготовленными для такой встречи (Судье). В этом совете, отец мой, первенствующий голос будет принадлежать вам. После нашего венчания на царство, мы, как я уже сказал, соберем парламент, и если Богу угодно будет помочь добрым моим намерениям, ни одному принцу, ни одному пэру мы не дадим основания пожелать, чтобы небо хоть на один день сократило счастливую жизнь Генриха пятого (Уходят).

СЦЕНА III.

В графстве Глостэр. Сад при доме судьи.

Входят Фольстэф, Свищ, Молчок, Бардольф, Паж и Дэви.

Свищ. Нет, как хотите, а вы посмотрите мой сад. Там мы, в беседке, попробуем прошлогодних груш, которые я сам прививал, а также съедим тарелочку обсахаренного тмина и еще чего-нибудь. Идемте, кузен Молчок, а там и в постель.

Фольстэф. Однако, чорт возьми, у вас прекрасное и богатое поместье.

Свищ. Помилуйте, какое богатое! Совсем, совсем нищенское. Только и хорош один воздух... Не зевай, Дэви, подавай, подавай!.. Вот так, Дэви, хорошо.

Фольстэф. Этот Дэви у вас на все руки: он и слуга у вас, и управитель.

Свищ. Да, он слуга хороший, даже, можно сказать, слуга очень хороший... Однако, я, ей Богу, слишком много хереса выпил за ужином... Да, слуга он хороший. Садитесь-же, сэр Джон, садитесь... и вы, кузен, тоже (Все садятся за стол).

Молчок. Вот и мы теперь, как говорится в песне (Поет).

Будем петь и гулять,

Добрый год прославлять,

Благо есть,

Что поесть:

В поле хлеба не счесть...

Мясо, пиво, любовь

Разжигают в нас кровь:

Будем пить! нет, ей-ей,

Ничего веселей.

Фольстэф. А у вас превеселый характер, господин Молчок; поэтому я и выпью за ваше здоровье.

Свищ. Дэви, подай вина мистеру Бардольфу.

Дэви (Бардольфу). Добрейший сэр, садитесь, пожалуйста... Я-же сейчас буду к вашим услугам. Садитесь же, добрейший сэр. И вы, прекрасный мистэр Паж, пожалуйста, присядьте тоже (Паж и Бардольф садятся). Если кушанья окажется мало, мы поправим беду выпивкой. Извините, пожалуйста: чем богаты, тем и рады... Главное; от души рады (Уходит).

Свищ. Будьте веселей, мистэр Бардольф, и вы, рослый воин, тоже веселей.

Молчок (поет).

Веселей, веселей!

Ведь, не лучше моей

У соседа жена,-

И она

Не верна,

Как моя. Будем пить,

Чтобы горе забыть:

В мире нет, ведь, ей-ей,

Ничего веселей.

Фольстэф. Вот уже никак не думал, что господин Молчок такой веселый собеседник.

Молчок. Кто, я? Да я и во всю жизнь-то был весел каких-нибудь раза два или три.

Дэви (возвращаясь). Вот и для вас тарелка яблок (Ставит их перед Бардольфом).

Свищ. Дэви!

Дэви. Что прикажете? (Бардольфу). Сейчас к вашим услугам (Свищу). Вина подать?

Молчок (декламирует).

Подайте кубок мне, наполненный вином;

Я осушу его, хоть будь он с целый дом!

Фольстэф. Прекрасно сказано, господин Молчок.

Молчок. Подождите, то-ли еще будет. Самое лучшее только начинается.

Фольстэф. За ваше здоровье, господин Молчок.

Молчок (поет).

Храбрый рыцарь, веселись!

На колени становись,

И за здравие красотки

Выпей смесь вина и водки.

Свищ. Милости просим, честный Бардольф. Если тебе чего-нибудь хочется, и ты не спросишь,- пеняй на себя... Милости просим и ты, маленький плутишка!.. Пью за здравие мистэра Бардольфа и всех лондонских кавалеров.

Дэви. Что бы там ни было, а я не умру, не взглянув на Лондон.

Бардольф. А я, Дэви, увидал-бы вас там с величайшим удовольствием.

Свищ. И, чем хотите клянусь, вы там вместе выпьете добрую кварту, не так-ли?

Бардольф. О, конечно! да еще кварту в четыре пинты,

Свищ. И прекрасно! Вот увидишь, негодяй так прилипнет к тебе, что не отвяжешься. Он славный малый.

Бардольф. Да я, сэр, от него не отстану.

Свищ. Молодец! Сам король не скажет лучше этого. Будьте веселы и ни в чем себя не стесняйте (Стучатся). Слышишь, стучатся. Кто там? (Дэви уходит).

Фольстэф (Молчку, только-что выпившему полный кубок). Ну, вот теперь вы ответили на мою вежливость.

Молчок.

"На мой вызов отвечай

И сейчас-же посвящай

В рыцари меня, Саминго"-

Не так-ли?

Фольстэф. Именно, так.

Молчок. То-то же!.. а еще говорят, будто старый человек ничего сделать не может.

Дэви (возвращаясь). Там, с вашего позволения, какой-то Пистоль привез новости от двора.

Фольстэф. От двора?.. Пусть войдет (Пистоль входит). А, Пистоль!

Пистоль. Да будет с вами милость Божья, сэр Джон.

Фольстэф. Каким ветром занесло тебя сюда, Пистоль?

Пистоль. Во всяком случае, тот ветер, что принес меня, ни на кого ничего дурного не надует. Высокочтимый рыцарь, ты теперь один из крупнейших сановников во всем государстве.

Молчок. Клянусь Богородицей, он в самом деле крупен, но мой кум Пуф из Барсона все-таки объемистей.

Пистоль. Пуф!

Да, в зубы Пуф тебе, трусишка подлый!

Сэр Джон, я - Пистоль и твой друг,

Что, сломя голову, летел, чтоб вести

Приятные скорей тебе доставить.

А вести-то какие - удивиенье!-

Безценные и золотые вести...

Фольстэф. Разсказывай же их поскорее, да не как человек, вырвавшийся с того света.

Пистоль.

Чорт побери сей свет презренно-гнусный!

Про Африку я говорю, со всеми

Блаженствами её златого века.

Фольстэф (декламируя).

О, ассирийский раб, какие вести

Ты королю Кафетуа принес?

Молчок (поет).

И Робин Худ, и Джон, и Скарлет.

Пистоль.

Достойны-ли дворняжки - Геликона

Возвышенным сынам давать ответы?

Неужто весть подобную с насмешкой

Возможно принимать? Коль так, о Пистоль,

Стремглав лети в объятья злобных фурий!

Свищ. Честнейший джентльмэн, я решительно не понимаю ни одного слова из всего, что вы говорите.

Пистоль.

О, если так, скорби и сокрушайся.

Свищ. Извините меня, сэр... но если вы, сэр, привезли добрые вести от двора, мне кажется, надо решиться на одно из двух: - или сообщить их, или молчать. Знайте, сэр, что я по воле короля облечен некоторой долей власти.

Пистоль.

Какого короля? Иль отвечай мне,

Иль ты умрешь. Ну!..

Свищ.

Генриха.

Пистоль.

Какого:

Четвертого иль Пятаго?

Свищ.

Конечно,

Четвертаго.

Пистоль.

Ну, с должностью прощайся,

Коль так. Сэр Джон, незлобивый твой агнец

Вступил на трон; теперь он Генрих Пятый,

И если я соврал, ты можешь кукиш

Мне показать, как лживому испанцу.

Фольстэф. Разве прежний король умер?

Пистоль. Как гвоздь дверной, теперь он бездыханен, и все, что я сказал, святая правда.

Фольстэф. Скорей, Бардольф!.. Седлай мою лошадь... Теперь, Роберт Свищ, выбирай какую угодно должность во всем королевстве,- и она твоя... Тебя-же, Пистоль, я не только осыплю, но и подивлю почестями.

Бардольф.

Вот весть, так весть! и я не променял бы

На званье рыцаря ея.

Пистоль.

Ну, что же,

Обрадовал-ли вас я, джентельмэны?

Фольстэф. Отнесите господина Молчка в постель... Ты-ж, Свищ, лорд Свищ, можешь быть чем тебе угодно: сам я теперь раздаватель милостей фортуны. Надевай скорее сапоги; мы всю ночь проведем в дороге.- О сладчайший Пистоль!- Ступай-же, Бардольфь (Бардольфь уходит). Разсказывай подробнее, Пистоль, а сам придумывай что-нибудь такое, чем-бы я мог осчастливить тебя. Надевай же сапоги, Свищ... Я знаю, юный король, пожалуй, занеможет от нетерпеливого желания видеть меня... Теперь мы можем брать чьих угодно лошадей: законы Англии в моей власти. Счастлив тот, кто был мне другом, ну а ты, верховный судья, держись! Горе тебе!

Пистоль.

Пусть коршуны ему растреплют печень...

"Где жизнь моя былая?" восклицают

Иные. Вот она! Ликуй народ.

Дней золотых приветствуя восход (Уходит).

СЦЕНА IV.

Улица в Лондоне

Тюремщики ведут харчевницу Куикли и Долли Тиршит.

Харчевница. Нет, отъявленный мерзавец! Дай Господи тебе быть повешенным, если бы даже и мне самой пришлось бы умереть из-за этого. Ты мне совсем плечо вывихнул.

1-й тюремщик. Мне ее передали констэбли, и ручаюсь, чем угодно, что телесного наказания ей не миновать. Недавно из-за неё убито не то двое, не то трое.

Долли. Врешь ты, тюремный мошенник. Говорю тебе, требушиная рожа, что если ребенок, которого я теперь ношу в утробе, родится до срока, то лучше бы тебе собственную свою мать убить; бумажная харя ты этакая!

Харчевница Куикли. О, Господи, как жаль, что здесь нет сэра Джона; дело кое для кого не кончилось бы тогда без крови! Молю Бога, чтобы её ребенок родился до срока.

1-й тюремщик. Что-ж, если случится так, вы ей подоткнете двенадцатую подушку; теперь у неё только одиннадцать. Ну, идите за мной! Слышите?- потому что тот кого вы отколотили вместе с Пистолем, умер.

Долли. А я говорю тебе, поджарый ты фитиль от курильницы: - и тебя так выпорют, что ты своих не узнаешь. Ах, муха ты навозная! Ах, подлый чахоточный палач!.. Дай Бог мне никогда больше коротких юбок не носить, если не выпорют.

1-й тюремщик. Ну, ты, странствующий рыцарь женского пола, идем.

Куикли. Вот оно, как сила-то давит право!.. Но не беда! После горя всегда бывает радость.

Долли. Ну, идем, подлец! Веди меня к судье.

Куикли. Иди, голодный пес.

Долли. Иди, остов! Иди привиденье!

Куикли. Идем, скелет!

Долли. Идем, сухопарый огрызок!

1-й тюремщик. Идем (Уходят).

СЦЕНА V.

Площадь перед Уэстминстэрским аббатством.

Входят два грума, разбрасывая зеленый тростник.

1-й грум. Побольше, побольше тростнику!

2-й грум. Уж два раза трубили.

3-й грум. Раньше третьяго часа они с коронования не воротятся.

1-й грум. Ну, живей, живей! (Уходят. Появляются Фольстэф, Свищ, Бардольф и паж).

Фольстэф. Стойте здесь, господин Свищ, я обращу на вас внимание короля. Я пристану к нему, когда он будет проходить мимо. Смотрите, с каким почетом он меня примет.

Пистоль (входя). Да благословит Небо твои легкие, доблестный рыцарь.

Фольстэф. Иди сюда, Пистоль. Стой сзади меня (К Свищу). Если бы у меня было время, я бы заказал новое платье и на это истратил бы ту тысячу фунтов, которую занял у тебя. Впрочем, не беда; бедная одежда тут больше кстати; она доказывает, как нетерпеливо я желал его видеть.

Свищ. Это так.

Фольстэф. Этим я доказываю, как глубока моя привязанность.

Свищ. Конечно.

Фольстэф. Мое благоговение.

Свищ. Разумеется, разумеется.

Фольстэф. Скакали день и ночь; где же тут вспоминать о нарядах, где их обдумывать?..Не хватит терпения.

Свищ. О, всеконечно.

Фольстэф. И вот, я, стоя здесь, прямо с дороги, забрызганный грязью, потея от нетерпения видеть его, только и думаю об этом, забыв обо всем остальном, словно у меня одно только это дело и есть - желанье его видеть.

Пистоль. Semper idem; absque hoc nihil est. Превосходно!

Свищ. Действительно превосходно!

Пистоль.

О, рыцарь мой, сиятельную печень

Твою разжечь приходится и в ярость

Тебя привесть. Узнай, что Долли Тиршит,

Сия прекрасная Елена мыслеий

Твоих возвышенных, рукой презренной

И подлой ввергнута в вертеп позора

И заразительных болезней, то-есть

Заключена в темницу. Ради мести

Скорее вызови из мрака ада

Шипящих змей безжалостной Алекто.

Да, Долль в тюрьме! Про то вещает Пистоль.

Фольстэф.

О, я ее освобожу.

За сценой гремят трубы, и слышны возгласы толпы.

Пистоль. Слышишь? Как будто моря шум и громы трубных звуков...

Входит Король. За ним свита; в числе других - Верховный судья.

Фольстэф. Да здравствует король! Да хранит тебя Господь, милый мой Герри, мой царственный Галь!

Пистоль. Да хранят и берегут тебя небеса, царственнейший побег!

Фольстэф. Да хранят оне тебя, милый мой мальчик!

Король. Лорд-судья, остановите этого нахала.

Верховный Судья. В уме-ли вы? Знаете-ли с кем говорите?

Фольстэф. Я говорю с тобою, мой король, мой Юпитер, мое сердце!

Король. Старик, я тебя не знаю. Посвяти себя молитвам. Шутовство и кривлянья нейдут к сединам. Мне когда-то грезилось во сне что-то подобное этому раздувшемуся, старому и беспутному человеку; но теперь я проснулся, и мой сон мне противен. Старайся отныне уменьшить объем своего тела и увеличить объем своих добродетелей. Откажись от обжорства; помни, что могила разверзта перед тобою втрое шире, чем перед другими людьми. Не возражай мне нелепыми шутками; не воображай, будто я остался тем-же, чем был. Небо видит, а мир узнает, что я уже совсем не тот, каким был до сих пор; желаю, чтобы настолько-же изменился и ты, с кем я когда-то водил дружбу. Когда ты услышишь, что я все такой-же, как и был, приходи ко мне смело и ты, как прежде, окажешься моим руководителем по части пиршеств и прочих безобразий. Но до тех пор я под страхом смертной казни изгоняю тебя, как уже поступил и с другими своими совратителями. Не смей подходить ко мне ближе, чем на расстояние десяти миль. Доставлять тебе средства к существованию стану я, чтобы недостаток в них не довел тебя еще до худшаго. Если-же я узнаю, что ты исправился, я по мере твоих способностей и того, чего ты стоишь, назначу тебя на какую-нибудь должность (Верховному Судье). Возьмите на себя труд исполнить в точности это распоряжение. Идемте (Уходит с своею свитою).

Фольстэф. Господин Свищ, я вам должен тысячу фунтов...

Свищ. Так точно, сэр Джон, и я вас умоляю возвратить мне их, чтобы я мог отвезть их с собою домой.

Фольстэф. Это едва-ли возможно, господин Свищ. Но не печальтесь; король вынужден был обойтись так со мной при народе, но ужо он непременно пришлет за мною тихонько. Не бойтесь за свое назначение.

Свищ. Ну, это тоже едва ли возможно... или вы дадите мне надеть на себя ваше платье да набьете его соломою. Умоляю вас, добрейший сэр Джон, верните мне хот пятьсот фунтов из моей тысячи.

Фольстэф. Не бойтесь! я сдержу слово. Все, что вы слышали, не более как маска.

Свищ. Только я все-таки боюсь, что этой маски с вас раньше смерти не снимут.

Фольстэф. Повторяю, не бойтесь! Пойдемте вместе обедать. Идем, лейтенант Пистоль, идем, Бардольф. За мной ужо непременно пришлют.

Входят принц Джон, судья и стража.

Верховный Судья. Отведите сэра Джона Фольстэфа в тюрьму, что во Флите, сделайте тоже и с другими его товарищами.

Фольстэф. Милорд! Милорд!

Верховный Судья. Не могу разговаривать с вами в эту минуту; выслушаю вас после. Ведите-же их.

Пистоль. Si fortuna me tormenta, Spero me contenta.

Стража уводит Фольстэфа и его товарищей.

Принц Джон. Мне очень по душе такое благородное распоряжение короля. Он желает, чтобы прежние собутыльники его ни в чем не нуждались, но они все таки изгнаны до той поры, пока их нравственность не окажется менее распущенной и более приличной.

Верховный Судья. Это правда.

Принц Джон. Созвал король парламент?

Верховный Судья. Созвал.

Принц Джон. Ручаюсь, что еще до истечения года мы направим свое оружие против Франции. Я слышал, как некая пташка щебетала нечто подобное, и мне показалось будто песенка её пришлась королю по вкусу (Уходят).

ЭПИЛОГ.

В виде эпилога выходит танцовщик.

Являюсь к вам прежде всего со страхом, потом с поклоном и, наконец, с речью. Страх мой происходит от мысли вызвать ваше неудовольствие; поклон - моя обязанность; цель же речи - попросить у вас извинения. Если вы ожидаете от меня хорошей речи, я погиб, так как то, что я скажу вам, собственное мое сочинение, в чем вы, надеюсь, убедитесь, прослушав эту речь. Но к делу - и в добрый час. Я недавно являлся к вам в конце не понравившейся вам пьесы, чтобы попросить вас досмотреть ее и обещать в скором времени другую, получше. Тою, которую вы видели сейчас, я думал заплатить долг свой, но если и она, как ладья, пущенная на удачу, тоже потерпит крушение, я банкрот, и вы, как мои кредиторы, первые от этого пострадаете. В тот вечер я сказал вам, что вернусь опять,- и вот я перед вами, вполне отдавая себя на вашу благосклонность. Уступите мне хоть немного, и я тоже, хоть немного, но все-же заплачу вам и вдобавок, как это делает большинство должников, наобещаю вам золотые горы.

Если моего языка мало, чтобы вызвать в вас милосердие, позвольте пустить в дело мои ноги. Положим, это было-бы очень легковесной уплатой, потому что отплясаться от долга не особенно трудно, но чистая совесть рада расплатиться хоть чем-нибудь; так поступлю и я. Все леди, здесь находящиеся, уже простили меня; если-же кавалеры не сделают того же, значит, кавалеры решаются противоречить дамам, а это дело совсем невиданное в таком собрании, как это.

Умоляю вас, позвольте сказать еще одно слово. Если-вы еще не слишком пресытились жирной пищей, покорный автор продолжит эту историю и вновь позабавит вас сэр Джоном и прелестной Катариной французской. В этом продолжении, на сколько мне известно, Фольстэф, если его, по жестокому недоразумению, еще не убило ваше равнодушие, умрет от испарины, ушедшей внутрь, потому что, хоть Ольдкэстль и скончался мученической смертью, но он, ведь, не то, что сэр Джон. Однако, язык мой устал; когда тоже будет и с ногами, я пожелаю вам доброго вечера, а за тем преклоняю перед вами колено исключительно с целью помолиться за королеву.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ ГЕНРИХА IV.

ПРИМЕЧАНИЯ К ЧЕТВЕРТОМУ ТОМУ.

Генрих IV.

Часть вторая.

Вторая часть "Генриха IV" вошла в списки Stationer'a Hall в 1600 году одновременно с комедией "Много шуму из ничего". В том же году она вышла в издании in-quarto; в этом издании, однако, встречается много пропусков и ошибок. Последующия издания исправлены, в особенности издание in-foilio 1623 г. Год создания обеих частей "Генриха IV" в точности не известен, но несомненно, что оне были написаны раньше 1597 года.

Стр. 111. "Заглавный листок". В шекспировское время заглавные листы элегий покрывались черным цветом.- Стивенс.

Стр. 116. Корень белой мандрагоры состоит из двух шишек, похожих на голову и живот, и из последней выходят два тоненькие корешка в виде ног.

Стр. 117. На агатах и других камнях, употреблявшихся для печатей, вырезывались маленькие человеческие фигурки.

Стр. 118. Церковь Св. Павла в Лондоне была в то время сборным местом тунеядцев, ложных свидетелей и мошенников. Вся речь Фольстэфа, в которой он упоминает о церкви Св. Павла, есть не более, как перифраза старой английской поговорки: "Кто пойдет в Вестминстер за женой, в церковь Св. Павла за слугой, а на Смильфильдский рынок за лошадью, добудет непотребную, мошенника и клячу".

Стр. 118. Верховный судья есть никто иной, как сэр Виллиам Гасконь, лорд-великий судья королевской скамьи, который, по преданию, получил пощечину от принца Уэльсского, в то время, как заседал в суде. "Однажды,- говорит Голиншед,- принц ударил кулаком верховного судью в лицо за то, что этот последний посадил в тюрьму одного из его товарищей по попойкам; и за это принц не только немедленно был отправлен судьей в тюрьму, но лишился так же своего места в совете".

Стр. 121. "Имею одно качество воска". - В подлиннике тут - непереводимая игра слов: wax - воск и wax - рости.

Стр. 121. "Потемневший ангел". Ангел - старинная золотая монета с изображением Св. Архангела Михаила; она была в большом употреблении в течение средних веков в Англии и Франции.

Стр. 127. Во время возстания Норсомберленда и Архиепископа, 12 тысяч французов прибыли в Мейльфортскую гавань в помощь Глендоверу.

Стр. 131. "Скорее я навалюсь на домового", - тут игра слов: mare - домовой и mare - кляча, кобыла.

Стр. 137. "Красный ставень харчевни". Красные решетки у окон заменяли вывески у таверн и домов разврата.

Стр. 137. "Однажды Алфее и пр." - В этом месте паж смешивает головню, с которой была связана жизнь Мелеагра, сына Алфеи, с воображаемой головней, которую будто бы родила во сне Гекуба, беременная Парисом.

Стр. 138. Бабье лето считается поздним летом и олицетворяется днем Св. Мартина, 11-го ноября,- стариком с юношескими страстями.

Стр. 142. Говоря о том, как она оплакивает своего супруга, леди Перси намекает на растение розмарин, которое было символом воспоминания и потому употреблялось при свадьбах и погребениях.

Стр. 143. Печеные яблоки по-английски - apple-Johns.

Стр. 144. "Сделаешь пролом, а там, глядишь, у самого такая рана, что прямо иди к лекарю". В этом месте по-английски - непереводимая игра словами: chamber - больница и chambers - маленькие пушки, которые употреблялись при празднествах и в театрах.

Стр. 146. Слово cheater употреблялось в шекспировское время вместо gamaster и имело два значения: весельчак и плут. Куикли принимает его в последнем значении. Кроме того этими словами назывались особенного рода чиновники, бывшие в очень дурной славе у народа. Может быть, Куикли употребляет это слово и в этом смысле и ставит в противоположность честному человеку.

Стр. 148. "Разве моя Ирина не со мною?" Вероятно, пародия на какую-нибудь трагедию того времени. Ирина - назвавие меча.

Стр. 148. Каннибалы - вместо Ганибалы.

Стр. 148. "Красавица моя Калиполида!" Пародия на стих из драмы "The Batlle of Alcazar", в которой Мулей Магомед подходит к своей жене с куском львиного мяса, воткнутым на меч, и говорит: "feed then and faint noxt, my fair Calipolis",- "так ешь-же и не ослабевай, моя прекрасная Калиполида".- Вообще во всей этой сцене Пистоль пародирует фразы из различных произведений, бывших тогда в моде.

Стр. 151. Тьюксберийская горчица. Тьюксбери город в Глостершире, славившийся своей горчицей.

Стр. 151. "Проглатывает сальные огарки". Глотание разных веществ, которые при попойках клали в горячее вино, было в большом ходу в то время в Англии. Обыкновенно это был изюм, но по временам и огарки, которые, при тосте за возлюбленнyю, следовало глотать, не обнаруживая ни малейшего отвращения.

Стр. 154. "Ты противозаконно торгуешь постом мясом". Некоторые из законов времен Елисаветы и Якова запрещали трактирщикам продавать мясо в посту.

Стр. 160. Скогэн, оксфордский студент,- славился своим остроумием и поэтому часто был приглашаем ко двору.

Стр. 168. Артуровы игры (Arthur' shaw) - так называлась пантомима, которая ежегодно была представляема в "Mile aud green", около Лондона, компанией актеров, называвшейся "Старинный орден принца Артура и рыцарства Круглаго стола".

Стр. 168. Торнбэльская улица была сборным местом мошенников, гуляк и всякой сволочи.

Стр. 173. "Жестокая расправа с моим братом" - намек на казнь лорда Скрупа.

Стр. 185. "И скоро буду из него печати лепить". - Прежде печатали мягким сюргучем.

Стр. 194. В прежния времена в Англии приписывали раствору золота особенную целебную силу.

Стр. 201. Амурату IV, умершему в 1596 году, наследовал второй его сын, Амурат, который умертвил всех своих братьев, пригласив их к себе на обед, прежде нежели они узнали о смерти своего отца.

Стр. 207. Кавалерами называли веселых, расточительных повес.

Стр. 208. Кафетуа - король старинной баллады, влюбившийся в нищую Пенелофон.

Стр. 209. "Как лживому испанцу". To fig, или по испански - higas dar,- означало "оскорбить", показав большой палец, просунув его между четвертым и средним.

Стр. 209. "Деревянный гвоздь". В старинных дверях был особенный гвоздь, в шляпку которого ударяли колотушкой, когда надо было постучаться.

Уильям Шекспир - Король Генрих IV (Henry IV). 4 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :