Уильям Шекспир
«Король Генрих IV (Henry IV). 2 часть.»

"Король Генрих IV (Henry IV). 2 часть."

Мортимер. Мне понятны твои поцелуи, а тебе мои; это объяснение прочувствованное. Но, радость моя, я только тогда успокоюсь, когда научусь говорить на твоем языке. На твоих устах уэльсское наречие так же сладкозвучно, полно таких же чарующих переходов, как под перстами красавицы королевы - пение арфы, несущееся из садовой беседки.

Глендаур. Если ты сам разчувствуешься, она совсем спятит с ума.

Лэди Мортимер говорит опять.

Мортимер. Что она говорит? Я не понимаю ни слова.

Глендаур. Она просит, чтобы ты беззаботно раскинулся на тростниковой цыновке и дал своей голове отдохнут на её коленях, а она тем временем будет петь любимые твои песни, пока бог благотворного сна не смежит твоих век, и ты не впадешь в сладкую дремоту служащую как-бы посредницей между бодрствованием и настоящим сном, словно заря между днем и ночью, за час до появления небесной колесницы, влекомой конями в блестящей упряжи и начинающей с востока свой дневной бег по небу.

Мортимер. От всего сердца готов исполнить её желание; прилягу и стану слушать её пение. Тем временем надеюсь, успеют написать условия.

Глендаур. Прекрасно сделаешь. Только знай, что музыканты, которых ты услышишь, витают в воздухе и находятся отсюда гораздо далее, чем за тысячу миль, а между тем они сейчас будут здесь. Прилягь и внимай.

Горячий. Слушай, Кэт! ты в совершенстве умеешь укладывать... Ну, скорее, скорее! Дай и мне прильнуть головой к твоим коленям.

Леди Пэрси. Ну, пошел, вертопрах!

Глендаур произносит несколько слов по-уэльсски, тотчас-же раздаются звуки музыки.

Горячий. Теперь я вижу, что дьявол понимает по-уэльсски; после этого нет ничего удивительного, если у него столько причуд... Клянусь Пречистой Девой, музыкант он хороший.

Леди Пэрси. В таком случае, ты, должно быть, великий музыкант в душе, потому что ты вечно под властью разных причуд... Ну, лежи смирно, воришка; лэди Мортимер будет сейчас петь по-уэльсски.

Горячий. Мне, право, было бы приятнее слушать. как воет по-ирландски моя собака "Лэди".

Леди Пэрси. Молчи! Или ты хочешь, чтобы я треснула тебя по голове?

Горячий. Совсем не хочу.

Леди Пэрси. В таком случае, лежи смирно.

Горячий. Нет. Это недостаток женский.

Леди Пэрси. Эх, убирайся!

Горячий. Куда? на постель к уэльсской леди?

Леди Пэрси. Это что еще за штука?

Горячий. Молчи, она собралась петь.

Леди Мортимер поет уэльсскую песню.

Горячий. Теперь, Кэт, спой и ты; я хочу тебя послушать.

Леди Пэрси. Нет, ей-богу, ни за какие пряники петь не стану.

Горячий. "Ни за какие пряники"! "Ей-Богу"!... Ты выражаешься, точно жена лавочника... Потом выражения, в роде следующих: - "Так же верно, как то, что я живу", "канальей хочу остаться, если не...", "провалиться на месте"; и т.д. Ты божишься так пошло, словно никогда нигде не бывала, кроме Финсбори. Кэт, ты леди, так и божись, как прилично лэди, крепко, с достоинством, а все эти "что за штуки", да "пряники" предоставь говорить разряженным по праздничному лавочницам. Ну, спой.

Леди Пэрси. Не стану я петь.

Горячий. И прекрасно сделаешь, а то, - чего доброго, - тебя примут или за портного, или за обучателя снигирей. Условия скоро будут переписаны, и часа через два я уеду. Приходи ко мне, если хочешь (Уходит).

Глендаур. Иди и ты, Мортимер. Ты настолько-же вяло относишься к отъезду, насколько в этом отношении не в меру горяч Генри Пэрси. Договор, вероятно, теперь уже переписан. Мы его скрепим подписями, приложим, печати, и тогда живо на коней.

Мортимер. Готов всею душой (Уходят).

СЦЕНА II.

Лондон. Комната во дворце.

Входят: Король, принц Генрих и лорды.

Король Генрих. Оставьте нас, милорды, мне необходимо частным образом переговорить с принцем Генрихом. Но не удаляйтесь совсем; вы скоро будете мне нужны (Лорды уходяVп). Не знаю, прогневил ли я чем Господа, но Он, по своему неисповедимому суждению, послал мне бич в лице отпрыска собственной моей крови. Ты своими предосудительными поступками заставляешь меня предполагать будто за все мои прежния прегрешения именно ты избран орудием Божией кары. Чем-же, как не этим, могу я объяснить себе твои разнузданные и низкие желания, твои жалкие, гнусные, позорный и грязные поступки, твои пошлые развлечения и твое постоянное пребывание в обществе тех негодных товарищей, которыми, не смотря на свое высокое происхождение, ты постоянно окружаешь себя, с которыми вечно проводишь время, как с равными? Как может твой сан, твое царственное сердце уживаться в такой низменной среде?

Принц Генрих. В угоду вашему величеству, я желал бы иметь возможность так-же оправдаться во всех моих проступках, как, - я в этом глубоко убежден, - сумею в ваших глазах очистить себя от множества незаслуженно взводимых на меня обвинений. Позвольте мне молить вас о снисхождении, хотя бы до тех пор, когда мне удастся опровергнуть безчисленные росказни, которые ухо правителя вынуждено бывает слишком часто выслушивать из уст улыбающихся вестовщиков и переносчиков вымышленных новостей, взводимых на меня без всякого повода с моей стороны. Что же касается тех действительных проступков, в которые вовлекла меня моя черезчур бурная молодость, то я за них надеюсь найти прощение хотя бы в силу моего раскаяния.

Король Генрих. Да простит тебя Бог! Однако, Герри, я все-таки не могу объяснить себе низменность твоих стремлений, так мало похожую на высокий полет твоих предков. Ты из-за грубого поступка лишился своего места в совете, которое занял твой младший брат, и утратил расположение и двора, и всех принцев моей крови. Все надежды, все ожидания, возлагавшиеся на твою будущность, рушились, и нет человека, который пророчески не предчувствовал бы в душе, что падение твое неизбежно. Если бы я слишком щедро расточал свое присутствие, если бы я мозолил глаза народу, если бы я изнашивался и обезценивал себя в негодной компании, общественное мнение, возведшее меня на престол, осталось-бы верным прежнему правителю и меня, как человека низкой пробы, от которого нечего ожидать хорошего, заставили-бы вечно томиться в безвестном изгнании. Редко доставляя народу случай видеть меня, я, словно комета, вызывал всеобщее удивление каждым своим появлением. Одни говорили своим детям: - "Это он". Другие восклицали: - "Где он? Который Боллинброкь?" Казалось, будто я затмевал даже небесные светила, а сам принимал такой смиренный вид, что все забывали про верноподданнические чувства, и даже в присутствии венценосца целые тысячи уст восторженно приветствовали меня громкими криками "ура!" Поступая с таким благоразумием, я вечно оставался свежим и новым. Мое появление, словно риза первосвященника, всегда вызывало изумление, поэтому оно всегда было торжественно и имело праздничный вид. Самая редкость такого зрелища придавала ему особенную торжественность. Тогдашний-же ветренный король рыскал повсюду, окруженный пустыми забавниками, чьи остроты вспыхивали так-же быстро, как сухой хворост, но так-же быстро и сгорали. Отбросив величие, он допускал свою царственную особу якшаться с разными скачущими шутами, осквернявшими своими насмешками его высокое имя. Не взирая на это имя, он поощрял смех и шутки над ним пажей, являясь мишенью для остроумия безбородых молокососов. Его часто видали на улице, и он даже входил в сношения с толпой. Так как он вечно находился у всех на глазах, все к нему привыкли, и от его присутствия тошнило, как это бывает, когда объешься меда. Он становится уже не сладок. Немножко его и еще немножко, а на поверку выйдет, что черезчур много. Когда-же Ричарду, бывало, захочется торжественно показаться народу, его появление производило такое-же впечатление, как крик кукушки в июне; слышишь этот крик, но не обращаешь на него внимания. На него смотрели, но только пресыщенными, вследствие привычки, глазами и не удостоивали его того особенного восторга, какой должно вызывать солнце королевского величия, когда оно показывается редко. Сытой, пресыщенной его лицезрением толпе до того надоел его вид, что она смотрела на него полусонными глазами, полуопустив веки, с тем угрюмым выражением с каким подозрительный человек смотрит на своего врага. На том-же самом пути стоишь и ты, Герри. Твои близкие и пятнающия тебя отношения к негодным из низкого происхождения людям лишили тебя твоего царственного преимущества. Ты так всем пригляделся, что ни у кого нет желания видеть тебя, разумеется, кроме меня. Мне, напротив, хотелось бы видеть тебя чаще; даже и теперь меня, против воли, ослепляет глупая привязанность к тебе.

Принц Генрих. На будущее время, трижды великодушный государь, я постараюсь быть более самим собою.

Король Генрих. Таким, каким ты теперь, был в глазах всего света и Ричард, когда я, вернувшись из Франции, высадился в Рэвенспорге. Таким, каким я был тогда - теперь Генри Пэрси. Клянусь и скипетром моим, и душею, что у него больше прав на корону Англии, чем у такого призрака наследника престола, как ты. Он без всякого права, даже без тени права, наводняет теперь поля государства вооруженными людьми и не страшится стать лицом к лицу с вооруженной пастью льва. Хотя он и не старше тебя годами, но тем не менее он престарелых лордов и почтенных епископов ведет за собою в кровопролитные схватки и в смертоносные битвы. Какую бессмертную славу стяжал этот молодой человек своею победою над прославленным Доуглесом, за свои подвиги, за свои бесстрашные набеги, своими блестящими военными способностями завоевав себе во всех государствах, исповедующих христианскую веру, первое место среди воинов и название величайшего полководца своего времени. Три раза этот самый Генри Пэрси, этот Марс в пеленках разбивал в прах все усилия Доуглеса; он захватил шотландца в плен, освободил без выкупа и вследствие этого приобрел в нем друга. Теперь оба они, дерзко возвышая голос, шлют нам вызов, потрясая им и наш престол, и спокойствие страны. Что скажешь ты на это? Горячий, Норсомберленд, его преподобие епископ Иоркский, Доуглес и Мортимер подняли против нас знамя возстания, но зачем, Герри, передаю эти известия я тебе, моему блежайшему и самому дорогому врагу? Кто знает, не придется ли мне увидеть, что ты вследствие ли досады и малодушного страха, или вследствие увлечения постыдными страстями, очутишься в рядах бунтовщиков под начальством Пэрси и у него на жаловании? Кто знает, не станешь-ли ты пресмыкаться у его ног и льстиво поощрять его гнев против меня, чтобы доказать, до чего дошло твое перерождение?

Принц Генрих. Не говорите этого; ничего подобного вы не увидите. Да простит Бог тем, кто так страшно уронил меня во мнении вашего величества. Голова Генри Пэрси искупит все прошлые мои ошибки. Когда нибудь, после особенно доблестного дня, я позволю себе снова назваться вашим сыном. Тогда я предстану перед вами в окровавленной одежде, с окровавленным лицом, а когда я смою с себя эту кровь, вместе с нею исчезнет и мой позор. Этот день, если ему только суждено настать, заблещет тогда, когда с Горячим, с этим сыном чести и любимцем славы, с этим безукоризненным и всеми прославляемым рыцарем сразится никем до сих пор не признанный сын ваш, Герри. О, как-бы я желал, чтобы все доблести, венчающия его шлем, размножились до бесконечности, а позор, тяготеющий над моею головою, удвоился, потому что настанет время, когда этот юный уроженец севера вынужден будет променять свои доблестные деяния на мой позор! Добрейший мой повелитель, Пэрси для меня только доверенное лицо, обязанное накоплять для меня как можно большее количество блистательных подвигов, но я потребую от него такого неумолимого отчета, что он вынужден будет возвратить мне всю накопленную им славу до последней крупицы, до самой ничтожной похвалы. Да, это будет так, если-бы даже пришлось вырвать у него все это вместе с сердцем! Вот в чем я клянусь вам именем Бога! Если вашему величеству угодно, чтобы я сдержал слово, пролейте несколько капель целебного бальзама в виде снисхождения на те застарелые язвы, которые явились последствиями моей беспутной жизни. Если мне не суждено достигнуть желаемого, смерть уничтожит все обязательства, и я скорее вытерплю сто тысяч смертей, чем нарушу хоть ничтожнейшую частицу данного обета.

Король Генрих. Вот смертный приговор сотни тысяч мятежников. Ты получишь назначение с широкими полномочиями (Входит Блонт). Что с тобою, добрый мой Блонт? У тебя такой вид, словно ты куда-то торопишься.

Блонт. Дело, о котором я обязан доложить, не допускает отлагательств. Лорд Мортимер прислал из Шотландии известие, что одиннадцатого числа этого месяца войска Доуглеса соединились с мятежниками в Шрюсбэри. Если все союзники сдержать слово, получится такое невиданно громадное, такое устрашающее войско, что государству справиться с ним будет не легко.

Король Генрих. Эту новость я узнал уже пять дней тому назад, поэтому лорд Уэстморленд и мой сын принц Джон Ланкастрский уже уехали сегодня. В среду отправишься ты, Герри, а в четверг тронемся в путь и мы сами. Местом нашей встречи будет Бриджнорс; ты, Герри, направишься туда чрез Глостэршир. На то, что нам остается сделать еще, потребуется дней двенадцать; только тогда все наши силы могут стянуться к Бриджнорсу. А дела на руках у нас много и надо спешить: каждая проволочка с нашей стороны даст неприятелю возможность усиливаться (Уходят).

СЦЕНА III.

Истчип. Комната в таверне "Кабанья голова".

Входят Фольстэф и Бардольф.

Фольстэф. Слушай, Бардольф, мне кажется, что после нашего последнего дела я начинаю опускаться самым позорным образом. Смотри, разве я не спадаю с тела, не сохну? Кожа держится на мне, как обвислое платье старой бабы; весь я сморщился, как излежавшееся яблоко. Нет, надо раскаяться... и поскорее, пока я еще хоть на что нибудь похож; не то, того и гляди, так ослабею, так исхудаю, что сил, пожалуй, не хватит на раскаяние. Ведь, я забыл, какой бывает внутренний вид церкви! Будь я перечное зерно или кляча с пивоваренного завода, если я хоть что-нибудь помню! А кто в этом виноват, кто загубил меня? - Все товарищество, одно подлое товарищество!

Бардольф. Сэр Джон, если вы и далее будете так сильно сокрушаться, то не долго проживете.

Фольстэф. Совершенная твоя правда. Иди, спой-ка мне какую нибудь самую непристойную песню; это меня развеселит. От природы я наделен был всеми качествами, необходимыми джентельмену, то есть, достаточно был добродетелен, ругался и божился мало, в кости играл не более семи раз в неделю, а в непотребные места хаживал не более одного раза в четверть... часа; три или четыре раза возвращал занятые деньги. Жил хорошо, с чувством меры, а теперь живу до того беспорядочно, что не знаю ни меры, ни границ. Это ни на что не похоже!

Бардольф. Толщина ваша, сэр Джон, выходить из всяких границ; поэтому вы действительно становитесь ни на что не похожи.

Фоиьстэф. А ты измени свою образину, тогда и я образ жизни переменю. Ты у нас адмирал, стоишь на корме с фонарем, а фонарь этот ни что иное, как твой красный нос. Ты кавалер ордена Горящей Лампы.

Бардольф. Лицо мое, сэр Джон, никакого вреда вам не делает.

Фольстэф. Напротив, готов побожиться, что оно приносит мне такую же пользу, как иным людям созерцание человеческого черепа или memento mori. Как только я увижу твою рожу, так вспомню об адском пламени, о богаче, облеченном в пурпур, потому что она в своих багровых покровах так и горит, так и пылает. Будь ты хоть мало-мальски добродетелен, я и клясться не стал бы иначе, как твоей рожей и даже вот в каких словах: "Клянусь красным носом Бардольфа который есть огнь небесный!" но, к несчастию, ты человек совсем потерянный, и, глядя на твою синебагровую образину, тебя можно принять только за самое черное исчадие мрака, и исчезни все деньги с лица земли, если я не принял бы тебя за ignus fatuus или за светящуюся бомбу, когда ты ловил мою лошадь на Гэдсхильском перекрестке. Да, ты вечный торжественный день, неугасаемый потешный огонь. Благодаря твоему пылающему носу, я сберег по крайней мере тысячу марок на фонарях да на факелах, отправляясь с тобою по ночам из харчевни в харчевню, но за то херес, который ты выпил там на мой счет, стоил мне дороже всякого освещения, будь оно куплено даже в самой дорогой свечной лавке в мире. Ах, саламандра ты этакая! Вот уже тридцать два года, как я денно и нощно поддерживаю для тебя этот огонь... Да наградит меня за это Господь!

Бардольф. Что вам далось мое лицо? Желал бы я, чтобы оно лежало у вас в брюхе.

Фольстэф. Покорно благодарю! тогда у меня непременно сделалось бы воспаление (Входит хозяйка). Ну, милейшая моя курочка, розыскала ли того, кто очистил мои карманы?

Хозяйка. Ах, сэр Джон, какого же вы о нас мнения? Неужели же, сэр Джон, вы воображаете, будто я стала бы держать у себя воров? И я, и мой муж допрашивали и обыскивали слуг и прислужников всех вместе и каждого в отдельности. Десятой доли волоска и той до сих пор не пропадало у меня в заведении.

Фольстэф. Лжешь ты, кабатчица! Бардольф у тебя в харчевне брился несколько раз, следовательно волос у него пропало не мало... Я же присягу готов принять, что меня обворовали... но ты - баба, потому продолжай, как оно и следует бабе.

Хозяйка. Кто? Я баба? Клянусь светом господним, что никто еще так меня не обзывал, при том у меня же в доме.

Фольстэф. Продолжай, продолжай! Я тебя довольно хорошо знаю!

Хозяйка. Нет, сэр Джон! Не знаете вы меня, сэр Джон! Вас же, сэр Джон, я знаю: вы, сэр Джон, у меня в долгу, вот и затеваете теперь ссору, чтобы от меня отвертеться. Не я ли купила дюжину рубашек для вашего грешного тела?

Фольстэф. Да, из негодной толстой холстины! Носить я их не стал, а отдал женам булочников, чтобы оне из них мешков наделали.

Хозяйка. Нет, как честная женщина, уверяю, что рубашки были из чистейшего голландского полотна, по восьми пенсов за элль. Кроме того, вы, сэр Джон, должны мне за пищу и питье, да и так взаймы деньги брали... всего двадцать четыре фунта.

Фольстэф (Указывая на Бардольфа). Он тоже всем этим пользовался, так пускай и расплачивается он.

Хозяйка. Он? Да он беден: у него ничего нет!

Фольстэф. Кто? Он беден? Взгляни только на его рожу!... Что ты толкуешь про бедность? Пусть начеканят монет из его носа, из его щек; я же ни за один обед не заплачу. Дурака ты из меня разыгрывать хочешь, что ли? Как! Мне в своей же харчевне вздремнуть даже нельзя? - Тотчас все карманы очистят. Кроме того, у меня еще перстень с печатью украли; он моему деду принадлежал и стоил сорок марок.

Хозяйка. О, Господи Иисусе! Уж не знаю, сколько раз сам принц при мне говорил, что перстень медный!

Фольстэф. Что такое? После этого твои принц осел и подлец! Жаль, что теперь его здесь нет, а то я бы его искалечил, если-бы он это посмел повторить при мне! (Принц Генрих и Пойнц входят маршируя; Фольстэф идет к ним на встречу, приложив к губам палку вместо свирели). Ну, что, милейший мой? Видно, вот из какой щели ветер дует... Неужели нам всем походным шагом идти придется?

Бардольф. Да, попарно, как ходят колодники в Ньюгэтской тюрьме.

Хозяйка. Ради Бога, принц, выслушайте меня.

Принц Генрих. О, сколько угодно, мистрис Куикли! Как поживает твой супруг? Я его очень люблю: он человек честный,

Хозяйка. Добрейший принц, выслушайте меня.

Фольстзф. Ах, пожалуйста, оставь ее и слушай меня...

Принц Генрих. А тебе что нужно, Джэк?

Фольстэф. На днях я заснул вотетуть за ширмами, и у меня обчистили карманы. Эта харчевня совсем непотребным домом становится: в ней посетителей обворовывают.

Принц Генрих. Что-же у тебя-то украли, Джэк?

Фольстэф. Поверишь ли, Галь? - у меня украли не то три, не то четыре билета в сорок фунтов каждый... да, кроме того, еще перстень с печатью, принаддежавший моему деду.

Принц Генрих. Ну, перстень - пустяки! все дело тут в каких нибудь восьми пенсах.

Хозяйка. То-же, светлейший принц, и я заявляю ему. Еще сказала я ему, что слышала, как вы, ваше высочество, изволили говорить ему то-же, а он, сквернослов этакий, начал отзываться о вас самым гнусным образом. Хвастался даже, что искалечить вас.

Принц Генрих. Что такое? Быть этого не может.

Хозяйка. Если я лгу, то, значит, нет во мне ни правды, ни искренности, ни женственности.

Фольстэф. В тебе столько-же правды, сколько в вываренном черносливе, и столько-же искренности, сколько её в травленной лисице, а насчет женственности, сама девственница Марианна скорей годилась-бы в жены любому констеблю, чем ты. Ну, пошла, подстилка ты этакая, пошла!

Хозяйка. Что такое? Какая я подстилка? говори!

Фольстэф. А такая, о которую ноги вытирают.

Хозяйк а. Нет, я не подстилка. Так ты и знай! Я жена честного человека... Вот ты так, несмотря на все свое дворянство, не больше, как холоп, если смеешь так обзывать меня.

Фольстэф. А ты, несмотря на всю свою женственность, - иначе говоря, - не более, как скотина.

Хозяйка. Какая я скотина? Говори-же, холоп, говори!

Фольстэф. Какая ты скотина? Выдра ты, вот что.

Принц Генрих. Выдра, сэр Джон? почему-же она выдра?

Фольстэф. Потому что она животное земноводное, то есть, ни рыба, ни мясо. Ни один мужчина не знает, с какой стороны надо к ней подступиться.

Хозяйка. Клеветник ты, если смеешь так говорить! И тебе, и всякому другому мужчине известно, с какой стороны я доступна. Помни ты это, ходоп!

Принц Генрих. Ты, хозяйка, совершенно права, а он позорит тебя самым наглым образом.

Хозяйка. Он так-же позорит и вас, светлейший принц. Как-то намедни он вдруг говорит, будто вы ему тысячу фунтов должны.

Принц Генрих. Что такое? Я тебе тысячу фунтов должен?

Фольстэф. Не тысячу фунтов, Галь, а целый миллион. Твоя дюбовь стоит миллиона, ее то ты мне и должен.

Хозяйка. Потом он называл вас ослом и грозил искалечить.

Фольстэф. Бардольф! Разве я это говорил?

Бардольф. Да, сэр Джон, говорили.

Фольстэф. А зачем он говорил, будто перстень меня медный?

Гиринц Генрих. Я и теперь утверждаю тоже самое. Посмотрим, посмеешь ли ты привесть в исполнение свою угрозу.

Фольстэф. Ты знаешь, Галь, что будь ты обыкновенным человеком, я бы от слова своего не отступился, но ты принц, и я тебя боюсь, какь боялся-бы рычания львенка.

Принц Генрих. Почему-же львенка, а не льва?

Фольстэф. Потому что, как льва, надо бояться короля. Не думаешь ли ты, что тебя я столько-же боюсь, как твоего отца?... Что ты на это скажешь? Пусть лопнет мой пояс, если я не прав.

Приинц Генрих. Если-бы лопнул пояс, то штаны твои спустились-бы до колен. У тебя, приятель, в утробе ни для правды, ни для искренности, ни для честности нет места: в ней только и есть, что кишки да грудобрюшная перепонка. Ты честную женщину обвиняешь в воровстве. Ах ты ублюдок, бесстыжий клеветник и мошенник! Разве у тебя в карманах бывало хоть что нибудь, кроме грязных трактирных счетов, адресов непотребных домов, да леденца на один жалкий пенни, чтобы из живота ветры выгонять? Будь я не принцем, а последним простолюдином, если у тебя в карманах бывало хоть что нибудь, помимо этой дряни! Тем не менее, ты упорствуешь на своем и не хочешь допустить, чтобы тебя обличали во лжи... Как тебе не стыдно?

Фольстэф. Послушай, Галь! ты, ведь, знаешь, в какой невинности жил Адам, а дошел-же и он до грехопадения. Что-же в наш развратный век делать бедному Джэку Фольстэфу. Ты видишь, - мяса у меня более, чем у других людей, поэтому я еще более хрупок, чем все другие. - Значит, ты сознаешься, что очистил мои карманы?

Пгинц Генрих. По ходу дела, оно как будто так.

Фольстэф. Мистрис Куикли, я тебе прощаю: приготовь мне завтракать, люби мужа, наблюдай за прислугой и уважай своих посетителей. Ты видишь: - когда мне представляют разумные доводы, я человек сговорчивый. Гнев мой уходился... Опять? - Нет, будет! пожалуйста, уйди (Хозяйка уходит). Теперь, Галь, рассказывай, что нового при дворе? Чем разрешилось дело о грабеже на большой дороге?

Принц Генрих. Хорошо, милый мой ростбиф, что у тебя при дворе есть такой ангел-покровитель, как я, деньги ограбленным уплачены.

Фольстэф. Мне эта уплата не нравится: только двойной труд!

Принц Генрих. Теперь я с отцом в ладу и могу делать все, что захочу!

Фольстэф. Так знаешь что? - Ограбь казну, да сделай это, не умывая потом рук.

Блрдольф. В самом деле, поступите так, как он говорит.

Принц Генрих. Я выхлопотал тебе, Джэк, место в пехоте.

Фольстэф. Место в коннице было-бы мне более по-сердцу... Где-бы мне найти молодца, лет так двадцати-двух, который умел-бы воровать, не попадаясь, потому что карманы мои пусты до безобразия... А все-таки надо благодарить Бога за бунтовщиков. Народ этот ополчается только против честных людей. Хвалю их за это, хвалю и ценю!

Принц Генрих. Бардольф!

Бардольф. Что угодно вашему высочеству?

Принц Генрих. Отнеси это письмо лорду Джону Ланкастру, то-есть, моему брату Джону, а это лорду Уэстморленд. А ты, Пойнц, живо, живо на коня, так как нам до обеда предстоит проскакать галопом целых тридцать миль. Джэк, постарайся добраться до Тэмпль-Голля часам к двум дня. Я буду тебя там ожидать, и ты узнаешь, какое готовится тебе назначение; получишь также и деньги, и инструкции насчет вербовки солдат. Страна в огне, а Пэрси находится на вершине славы; надо будет посбит у них спеси; или они, или мы! (Принц Генрих, Пойнц и Бардольфь уходят).

Фольстэф. Слова хорошие и какой хороший народ!... Эй, хозяйка, подавай мне завтракать! Живей! Как-бы; желал я, чтобы эта харчевня была моим барабаном! (Уходит).

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Стан мятежников близь Шрюсбери.

Входят Горячий, Уорстэр и Доуглес.

Горячий. Хорошо сказано, благородный мой шотландец. Если-бы слова правды в наш утонченный век не считались лестью, следовало-бы Доуглеса осыпать такими похвалами, каких не слыхивал ни один даже самый испытанный воин, и во всем мире не было-бы человека славнее его. Клянусь Богом, я не льстец. Я презираю ласкательство, но все-таки скажу, что ни один любимый человек не занимает в моем сердце такого почетного места, как ты... Лови-же меня на слове и дай мне случай доказать тебе мою привязанность на деле.

Доуглес. Ты король благородства. Нет на земле такого могущественного человека, против которого я-бы не пошел.

Горячий. Поступай так всегда. Это хорошо.

Входит гонец с письмами.

Горячий. Что это у тебя за письма?... Заранее благодарю тебя за них.

Гонец. Письма от вашего отца.

Горячий. Зачем-же вместо того, чтобы писать, он не приехал сам?

Гонец. Он не может приехать, милорд; он тяжело болен.

Горячий. Досадно! нашел когда хворать! в самое горячее-то время. Кто ведет его войско? Кому поручил он начальство над ним?

Гонец. Вы все узнаете из письма. Мне-же ничего неизвестно.

Уорстэр. Скажи, пожалуйста, лежит он в постели?

Гонец. Точно так, милорд. Он слег в постель за четыре дня до моего отъезда, а когда я собрался в путь, врачи очень за него опасались.

Уорстэр. Нужно было дать выздороветь времени, а уж потом хворать самому. Никогда его здоровье не было так драгоценно, как теперь.

Горячий. Заболеть теперь! ослабеть именно в эту минуту! Его болезнь наносит нашему предприятию удар прямо в сердце; она отзывается на нас, на нашем стане, Он пишет мне, что страдает какою-то внутреннею болезнью, и что вербовку друзей и соседей нельзя было поручить другому лицу. По его словам, такое щекотливое дело опасно поручить кому нибудь и вести его необходимо ему самому, тем не менее он советует смело продолжать предприятие с теми силами, какие у нас уже есть, и попытаться узнать, насколько к нам благосклонна судьба? Следует поступать так потому, - пишет он, - что все наши намерения теперь уже, конечно, известны королю. Что вы на это скажете?

Уорстэр. Болезнь твоего отца большое для нас увечье.

Горячий. Рана опасная; все равно, что у нас отнята рука ми нога... А, впрочем, нет! На первый взгляд отсутствии отца кажется важнее, чем оно есть на самом деле. Хорошо ли подвергать опасности участь всех наших имуществ, ставя их на один удар, отдать на авось такую громадную ставку в распоряжение прихоти одного какого-нибудь часа? Нет, это было-бы нехорошо, потому что тогда мы обнажили-бы самую глубину, самую душу наших надежд, границы, даже крайние пределы всех наших средств.

Доуглес. Да, было-бы именно так, тогда как теперь есть в виду значительная подмога. Мы можем смело, в надежде на будущее, тратить все, что у нас есть. Кроме того, в случае неудачи, у нас будет верное средство для отступления.

Горячий. Именно, у нас будет место для сбора, пристанище, если дьяволу или несчастию вздумается неприязненно посмотреть на девственную чистоту нашего дела.

Уорстэр. А все-таки мне очень жаль, что твоего отца нет с нами. Самое свойство нашей попытки настолько щекотливо, что не допускает дробления сил! Многие, не зная настоящей причины отсутствия Норсомберленда, припишут последнее его благоразумию, его верности королю, или прямо скажут, что графа удержало дома полное несочувствие к нашим начинаниям. Теперь подумайте, как подобные предположения могут охладить смелый порыв нашего, во всяком случае, опасного заговора и даже пошатнуть все предприятии. Вы отлично знаете, что нам, нападающим, необходимо строго изследовать и старательно законопачивать все щели, все отверстия, через которые взгляд рассудка мог-бы взглянуть на наше дело. Отсутствие твоего отца теперь откинутая завеса, могущая открыть непосвященному такие опасные стороны предприятия, о каких он даже и не помышлял.

Горячий. Вы заходите слишком далеко. Напротив, вот, по моим ожиданиям, то впечатление, какое произведет его отсутствие: оно придаст нашему великому предприятию такое обаяние, такой вид решительной смелости, такой блеск героизма, каких-бы оно не имело, если бы граф был здесь. Все подумают, что мы, имея и без него возможность тягаться силами с целым государством, при его помощи перевернем все вверх дном. Итак, все идет пока не дурно, и все наши сочленения пока здравы и невредимы.

Доуглес. Именно так, как желательно душе; в Шотландии даже не знают значения такого слова, как страх.

Входит сэр Ричард Вернон.

Горячий. А, кузен Вернон! Добро пожаловать, моя душа.

Вернон. Просите Бога, милорды, чтобы принесенные мною известия были достойны такого ласкового приема. Граф Уэстморленд направляется сюда с семи-тысячным войском. Ему сопутствует принц Джон.

Горячий. Не беда! Что-же еще?

Вернон. Кроме того, я узнал, что король сам своею особою выступил в поход и торопливо направляется сюда-же. Войско у него тоже внушительное.

Горячий. Добро пожаловать. А где его сын, быстроногий и беспутный принц Уэльсский с своею компаниею, как будто оттолкнувший от себя мир, говоря ему: - "Ступай своею дорогой?"

Вернон. Все в доспехах, все вооружены; у всех на шлемах развеваются страусовые перья; все хлопают крыльями, словно только что выкупавшиеся орлы; все в своих золотых кольчугах сияют, словно иконы, все так-же полны жизни, как май, так-же лучезарны, как солнце в Иванов день, резвы, как юные козлята, дики, словно молодые быки. Я видел принца Генриха, когда он в шлеме с забралом, в набедренниках, в блестящем вооружении, словно крылатый Меркурий, с такою легкостью прямо с земли вскочил на седло, что его можно было принять за слетевшего с небес бога, чтобы сесть верхом на горячаго Пегаса и очаровать мир своею благородной осанкой, своим умением управлять конем!

Горячий. Будет! Будет! От таких похвал, пожалуй, сделается лихорадка, хуже чем от лучей мартовского солнца. Пусть придут! Пусть явятся разряженные, как жертвы. Мы их остывшие и окровавленные трупы принесем на алтарь синеокой девы дымящейся войны. Закованный в железо Марс, весь в крови до самых ушей, возсядет на свой престол. Я весь горю, словно в огне, всякий раз, как только подумаю, что такая богатая добыча так, близко от нас, а между тем нам она еще не принадлежит. Ах, скорей-бы наступило время, когда я вскочу на коня, помчусь, словно громовая стрела, и ударю принца Уэльсского прямо в грудь! Оба Герри вступят в ожесточенный бой и расстанутся только тогда, когда один из них окажется трупом. Ах, что так долго не едет Глендаур!

Вернон. Есть еще неприятные вести. По дороге, я в Уорстэре слышал, что Глендаур прибудет не ранее, как через две недели; он только к этому сроку успеет собрать войско.

Доуглес. Отроду не слыхивал такого неприятного известия!

Уорстэр. Да, честное слово, от него обдает холодом.

Горячий. А какой численности достигает армия короля?

Вернон. До тридцати тысяч человек.

Горячий. Предположим, пожалуй, что и до сорока. Если мой отец и Глендаур даже останутся в стороне, наших сил будет достаточно, чтобы в великий день битвы дать отпор королевскому войску. Пойдемте, произведем смотр нашим войскам. День суда близок, и если надо будет умереть, умрем все, но весело!

Доуглес. Не говори о смерти. Я еще на целых полгода застрахован от чувства страха и от смертельного удара (Уходят).

СЦЕНА II.

Проезжая дорога близь Ковентри.

Входят Фольстэф и Бардольф.

Фольстэф. Ступай вперед, Бардольф, и добудь мне бутылку хереса. Наш отряд пройдет через Ковентри, не останавливаясь. Нам необходимо к вечеру поспеть в Сэттон.

Бардольф. Пожалуйте денег, капитан.

Фольстэф. Возьми на свои... на свои возьми.

Бардольф. Да, ведь, цена бутылке целый ангел.

Фольстэф. Что-ж из того? - Расплатись, а сдачу, сколько-бы её там ни было, - хоть целых двадцать ангелов, - возьми себе за труды; денежные счеты - мое дело. Да скажи моему лейтенанту Пето, чтобы он ждал меня на конце города.

Бардольф. Хорошо, капитан. Прощайте (Уходит).

Фольстэф. Однако, будь я просто селедка в рассоле, если мне самому не стыдно за своих солдат. Во время принудительной вербовки, я самым дьявольским образом злоупотребил доверием короля. В замен полутораста новобранцев, я получил с чем-то триста фунтов. Старался я вербовать только людей зажиточных, сыновей богатых мызников, выбирал преимущественно обрученных женихов, раза два уже оглашенных в церкви, изнеженных негодяев, кому барабанный бой страшнее самого чорта, а выстрел из пищали ужаснее чем для зарезанной курицы или для подстреленной дикой утки. Да, вербовал я только разъевшихся истребителей жирных кусков, у кого храбрости в утробе не более, чем на булавочную головку, и все они откупились, так-что теперь отряд мой состоит из знаменосцев, капралов, лейтенантов и разных оборванцев, рубищем своим напоминающих Лазаря, у которого прожорливые собаки лижут раны, как его изображают на узорах ковров... В сущности сволочь эта и понятия не имеет о военной службе; весь отряд состоит из проворовавшихся лакеев без места, из младших сыновей младших братьев, из целовальников, бежавших от хозяев, да из проторговавшихся трактирщиков; словом, из всякого отребья, из всяких язв в образе человека, порожденных спокойной жизнью общества и продолжительным миром; лохмотья - же на них, право, хуже самого старого заштопанного знамени. Вот таким - то сбродом приходится мне заменять тех, кто откупился от службы. Глядя на мое войско, право, подумаешь, что оно целиком составлено из полутораста блудных сынов, только-что пасших свиней, отпоенных помоями и откормленных желудями. Какой-то проклятый шутник, встретив на пути мой отряд, не даром-же сказал, будто я навербовал одних мерзавцев, снятых с виселицы. Да и в самом деле, свет от роду не видывал таких пугал... Не идти-же мне с ними через Ковентри! Конечно нет; дело ясное!... Потом эти мерзавцы ходят-то еще раскоряками, словно на ногах у них лошадиные подковы... Дело в том, что большинство их, действительно, набрано мною по тюрьмам. Слава Богу, если на весь отряд отыщется полторы рубахи, а сама сказанная полурубаха не что иное, как две сшитые вместе салфетки, накинутые на плечи, как безрукавная епанча герольда; цельная-же рубашка, говоря по правде, украдена или у хозяина харчевни в Сент-Эльбэни, где мы останавливались, или у красноносаго трактирщика в Ковентри. Впрочем, это не беда: белья они, сколько угодно, могут добыть на любом заборе.

Входят принц Генрих и Уэстморленд.

Принц Генрих. А, вот и ты, вздутый пузырь, взбитая перина!

Фольстэф. А, это ты, Галь - пустая голова? Кой чорт занес тебя в Уоркшир? Дражайший лорд Уэстморлэнд, простите великодушно! Я думал, что вы уже в Шрюсбэри.

Уэстморленд. По правде говоря, давно-бы мне надо быть там, да и вам тоже. Впрочем, войска мои уже на месте. Могу сказать вам, что король давно уже ожидает всех нас, потому всем нам необходимо выступить отсюда сегодня-же в ночь.

Фольстэф. Не бойтесь за меня; я не просплю. Я бдителен, как кот, намеревающийся тайком полизать сливок.

Принц Генрих. Полизать воровски сливок? Да, кажется, именно так, потому что ты уже столько раз воровал их, что сам превратился в масло... Однако, скажи мне, Джэк, что это за народ идет за нами.

Фольстэф. Это мой отряд, Галь.

Принц Генрих. Я от роду не видывал такой оборванной сволочи.

Фольстэф. Что за беда! Чтобы подставлять грудь под копья, лучших и не нужно... Они пушечное мясо... как есть пушечное мясо!... На то, чтобы затыкать дыры, они так-же годны, как и всякие другие; да, милый человек!и - все люди смертны, вот и они смертны тоже.

Уэстморленд. Однако, сэр Джон, мне кажется, что они смотрят какими-то истомленными и голодными; они черезчур похожи на нищих.

Фольстэф. Решительно понять не могу, отчего они так обнищали... что же до их худобы, право, не я-же их этому научил.

Принц Генрих. Да, конечно, так; худобой других не заразишь, когда у самого на ребрах слой жира в три пальца толщиною. Поторопись, однако, Пэрси уже на поле битвы.

Фольстэф. Как, неужто король уже стал лагерем?

Уэстморленд. Да, сэр Джон, и я сильно боюсь как-бы нам не опоздать.

Фольстэф. К самому началу пира является самый прожорливый гость, а к концу битвы - плохой воин (Уходят).

СЦЕНА III.

Лагерь мятежников под Шрюсбери.

Входят Уорстер, Доуглес, Вернон и Горячий.

Горячий. Мы сегодня-же вечером вступим в бой.

Уорстэр. Это невозможно.

Доуглес. Иначе нам с ним не совладать.

Вернон. Почему-же нет?

Горячий. Как, почему? Разве он не ожидает подкреплений?

Вернон. Да и мы тоже.

Горячий. Он дождется их наверно, а дождемся ли мы? - вопрос.

Уорстэр. Милый племянник, послушайся моего совета, не вступай в бой сегодня.

Вернон. И я говорю тоже.

Доуглес. Совет ваш никуда не годится. Вы говорите так из трусости и от холодного отношения к делу.

Вернон. Не клевещите на меня, Доуглес. Клянусь жизнью, - и буду поддерживать свои слова, если бы это даже стоило мне жизни, - мною всегда управляет правильно понятое чувство чести, и я так-же мало слушаюсь советов трусости или слабодушие, как вы и как все шотландцы, сколько их есть на свете. Завтра в сражении мы увидим, кто из нас трусливее.

Доуглес. Не завтра, а сегодня.

Вернон. Как знаете.

Горячий. И я говорю - сегодня.

Вернон. Да пойми-же, что это невозможно, и меня удивляет, что ты не видишь тех препятствий, вследствие которых необходимо отложить сражение. Часть конницы моего двоюродного брата Вернона еще не пришла, а конница твоего дяди прибыла только сегодня. Где-же взять сил и одушевления, чтобы с честно держать себя в сражении, когда пыл и мужество подавлены, совсем уничтожены крайнею усталостью, вследствие которой каждого конного солдата можно считать только половиною воина.

Горячий. Неприятельская конница точно в таком-же положении; она точно так-же измучена, истощена усталостью. Лучшая-же часть нашей конницы успела уже отдохнуть.

Уорстэр. Королевские войска численностью значительно превосходят наши. Ради самого Бога, племянник, дождись времени, когда все будут в сборе.

Трубы гремят. Входит Блонт.

Блонт. Я от имени короля являюсь к вам с милостивыми предложениями. Соблаговолите только выслушать их с должным уважением.

Горячий. Добро пожаловать, сэр Уольтэр Блонт. Как были-бы мы благодарны Богу, если-бы вы находились в наших рядах. Многие из нас искренно вас любят, и даже эти многие, глубоко уважая вас за ваши высокие заслуги, за ваше громкое имя, негодуют на вас за то, что вы стоите не на нашей стороне, а в числе наших врагов.

Блонт. При Божией помощи я до тех пор буду стоять в числе последних, пока вы, выйдя из пределов истинного долга и забыв чувство верности, дерзаете возставать против помазанника Божия, вашего законного государя. Вернемся, однако, к моему поручению. Король прислал меня узнать, чем именно вы недовольны? Зачем нарушаете общественный мир и, разжигая в его недрах дикую вражду, научаете его послушную страну безразсудной неистовости? Король сознает, что был обязан вам многим, и если вам кажется, что он забыл которую-нибудь из ваших многочисленных заслуг, скажите прямо, чем вы обижены, и он поспешит удовлетворить ваши законные желания; дарует он также безусловное прощение как вам самим, так и тем, кто сбился с истинного пути, послушавшись ваших наущений.

Горячий. Король очень милостив, и нам отлично известно, что он знает, в какое время следует обещать, а в какое расплачиваться. Своим королевским саном он обязан моему отцу, моему дяде и мне самому. Когда ему едва минуло двадцать шесть лет, и он, значительно упав в общественном мнении, обнищавшим, никем не замечаемым изгнанником пытался тайно пробраться в отечество, кто, как не мой отец, приветствовал его на берегу? Когда-же он, призывая в свидетели самого Бога и со слезами невинности на глазах в самых искренних выражениях начал клясться, будто только затем и прибыл в Англию, чтобы добиться герцогства ланкастрского, своего лена, и вымолить примирение, мой отец по доброте сердечной почувствовал к нему жалость, поклялся ему содействовать и сдержал обещание. Как только другие лорды и бароны Англии увидали, что Норсомберленд склоняется на сторону Болинброка, и крупные, и мелкие стали являться к нему на поклон, преклонять перед ним колена, устраивать ему пышные встречи в городах, селениях и деревнях, поджидать его на мостах, на дорогах, приносить к его ногам богатые дары, клясться ему в верности, предлагать ему в пажи своих наследников и раззолоченною толпою следовать за ним по пятам. Сознав свою мощь, Болинброк понемногу стал простирать свои виды значительно выше тех скромных целей, в которых он, будучи еще бездомным бедняком, клялся моему отцу на обнаженном рэвенсвудском прибрежье. Начал он толковать о необходимости преобразовать кое-какие указы, кое-какие прямые налоги, слишком тяжким бременем лежавшие на общественном благосостоянии, стал громко обличать злоупотребления и притворяться, будто горько оплакивает страдания отчизны. Такою хитрою уловкой, таким напускным видом справедливости и правосудия, он завладел сердцами всех тех, кого ему хотелось поймать на удочку. Этим он не ограничился, а пошел далее, велев срубить головы всем любимцам Ричарда, которых король, лично тем временем воевавший в Ирландии, оставил вместо себя наместниками.

Блонт. Я не затем прибыл сюда, чтобы выслушивать такие речи.

Горячий. Я сейчас кончу. Вскоре после этого он сначала сверг короля с престола, а потом лиштл его жизни и тотчас по воцарении обременил все государство страшными налогами. Наконец, чтобы переполнить меру своих проступков, он отказался выкупить из плена графа Марча, близкого своего родственника, который, - если-бы каждый занимал подобающее ему место, - был-бы теперь королем, а не оставался пленником в Уэльсе. Он унижал меня после самых доблестных моих побед, старался уловить меня в свои хитрые силки, он выгнал моего дядю из совета и в бешенном порыве гнева приказал моему отцу удалиться от двора. Он нарушал один обет за другим; одна несправедливость следовала за другою; всем этим он, наконец, довел нас до того, что заставил нас искать спасения в возстании и поднять вопрос, может ли быть прочною власть, совершившая такую бездну беззаконий?

Блонт. Вы разрешаете мне передать этот ответ королю?

Горячий. Нет, не в такой форме, сэр Уольтэр. Дайте нам переговорить между собою. Вернитесь к королю. Если он даст нам верное ручательство, что наш посол будет иметь возможность благополучно вернуться назад, завтра, рано утром, мой дядя явится к нему и передаст ему наше решение. Затем, прощайте.

Блонт. Я очень-бы желал, чтобы вы приняли предложение, полное любви и милости.

Горячий. Может-быть, оно так и будет.

Блонт. Дай Бог (Все уходят).

СЦЕНА IV.

Иорк. Комната в архиепископском дворце.

Входят архиепископ иоркский и сэр Микаэль.

Архиепископ. Потрудитесь, добрейший сэр Микаэль, с быстротой птицы доставить вот это запечатанное письмо лорду-маршалу; вот это - к моему двоюродному брату Скрупу, а остальные - по назначению. Зная теперь всю важность этих писем, вы, конечно, поспешите их доставить.

Сэр Микаэль. По вашим словам, добрейший лорд, я догадываюсь, что они действительно очень важны. Завтрашний день должен решить судьбу десяти тысяч человек. Я из верных источников знаю, что король, во главе быстро избранного громадного войска, сразится завтра с лордом Герри Пэрси.

Архиепископ. Весьма прискорбно, дорогой сэр Микаэль, что болезнь помешала лорду Норсомберленду прислать обещанное им и очень значительное количество войска, а также и то, что Оуэн Глендаур, напуганный какими-то сверхъестественными предзнаменованиями, отказался принять участие в предприятии. Боюсь, что у Пэрси под руками слишком мало войска, чтобы немедленно выдержать борьбу против короля.

Сэр Микаэль. Этого, милорд, бояться нечего. Там находятся Доуглес, лорд Мортимер...

Архиепископ. Мортимера там нет.

Сэр Микаэль. Если нет его, за то Мордек, Вернон и лорд Герри Пэрси там, также, как лорд Уорстэр, с целым сонмом отборного войска и благородных рыцарей.

Архиепископ. Положим так, но король, с своей стороны, собрал отборнейшее войско со всего государства. При нем находятся принц Уэльсский, принц Джон Ланкастрский, благородный лорд Уэстморленд и воинственный Блонт, а также множество других лиц, людей доблестных, пользующихся известностью, как опытные военачальники, которые ни в чем не уступят своим названным соревнователям.

Сэр Микаэль. Они встретят достойных противников; не сомневайтесь в этом, милорд.

Архиепископ. Предполагаю, что будет так, но опасаться все-таки не следует. Итак, сэр Микаэль, чтобы предупредить возможность худшего, поспешите доставить письма. Если лорд Пэрси потерпит поражение, король, которому донесено о наших совещаниях, ранее, чем распустить войско, намерен посетить нас; поэтому благоразумие требует, чтобы мы укрепились в ожидании его. Итак, торопитесь, а мне надо написать еще к кое-кому из друзей. Затем до свидания, сэр Микаэль (Уходят в разные стороны).

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА I.

Стан короля под Шрюсбэри. Раннее утро.

Входят Корол, принц Генрих, принц Джон Ланкастр, сэр Уорстэр, Блонт и сэр Джон Фольстэф.

Король. Смотрите, солнце выходит из-за этого лесистого холма, словно залитое кровью. День, при виде такого сердитого явления, как будто побледнел.

Принц Генрих. Южный ветер громко трубит о своих намерениях и глухим шелестом листьев возвещает, что день будет печальным, бурным и грозным.

Король Генрих. Таким его найдут побежденные; победителям-же ничто не может показаться печальным. (Звуки труб).

Входят Уорстэр и Вернон.

Король Генрих. А, это вы, лорд Уорстэр! Очень прискорбно, что нам обоим приходится встречаться при таких условиях, как настоящия. Обманув наше доверие, вы заставили нас снять с себя удобные одежды мира и заковать наши престарелые члены в тесные стальные латы. Это нехорошо, милорд, совсем нехорошо. Намерены-ли вы снова развязать грубый узел ненавистной войны и войти в круг послушного движения, где вы когда-то сияли ярким и естественным светом, или хотите для будущих времен быть заблудшим метеором, чудовищным явлением, зловещим предвестником самых жестоких бедствий?

Уорстэр. Выслушайте меня, государь. Что касается меня лично, я был-бы очень доволен, если-бы мог провести запоздалые остатки моей жизни в полном спокойствии; я громко возстаю против того, будто сам искал распри.

Король Генрих. Откуда-же она явилась, если вы её не искали?

Фольстэф. Она валялась на дороге; он ее и нашел.

Принц Генрих. Молчи, жвака, молчи!

Уорстэр. Вашему величеству угодно было отвратить свои милостивые взгляды от меня самого, от брата и от всего нашего дома, а между тем я должен напомнить вам, государь, что мы были самыми первыми и самыми необходимыми вашими друзьями. Для вас я, во времена Ричарда, переломил свой должностной жезл, скакал день и ночь, чтобы встретить вас, чтобы облобызать ваши руки, хотя и по положению, и по доверию к вам, вы стояли тогда в несравненно менее выгодных условиях, чем я. Я, мой брат и его сын приютили вас у себя и смело пошли навстречу всем в то время грозившим нам опасностям. Вы клялись нам, а потом повторили эту клятву в Донкэстре, что ничего не замышляете против государства и только добиваетесь герцогства Ланкастрского, которое должно было перейти к вам по наследству после умершего Иоанна Гентскаго. Но скоро беспримерное счастье осыпало вашу голову своими дарами, и на вас хлынул целый поток разных благополучий. Вам все благоприятствовало: и наша помощь, и отсутствие короля, и неурядица смутного времени, и те страдания, которые вы будто-бы вынесли, и, главным образом, те враждебные для Ричарда обстоятельства, которые во время этого несчастного похода задерживали его в Ирландии так долго, что вся Англия считала его уже умершим. Вы воспользовались всем этим и добились того, что вас стали просить как можно скорее принять бразды верховного правления. Вы забыли о всех обетах, данных вами в Донкэстре, а относительно нашего дома, взлелеявшего вас, вы поступили, как поступает неблагодарная кукушка с вскормившим ее воробьем, - стали притеснять наше гнездо. Ваше величие, вскормленное на наших хлебах, выросло до такой степени, что наша преданность, из страха быть поглощенной, не смела более показываться вам на глаза, и мы, ради собственного спасения, вынуждены были, расправив крылья, бежать от ваших глаз и наскоро собрать войско; поэтому, если мы и вынуждены были поднять против вас оружие, то вы сами-же выковали его против себя своим возмутительным с нами обращением, принимавшим все более и более угрожающий характер, и нарушением всех клятв и обетов, которые вы надавали нам во время младенчества ваших замыслов.

Король Генрих. О, я знаю, что все это вы распространяли в толпе, кричали об этом на торговых площадях, читали в церквах, чтобы придать бунту более яркий и приятный цвет, могущий очаровывать взоры всех неустойчивых и изменчивых людей, всех жалких, недовольных, разевающих рты и потирающих руки при каждой новой, бурной суматохе. Никогда еще ни одному возстанию не было так необходимо прибегнуть к водяным краскам, чтобы расцветить свое дело и склонить на свою сторону разных нищих оборванцев, вечно алчущих беспорядков, смут и опустошений.

Принц Генрих. Многим, очень многим христианским душам в обеих армиях придется дорого поплатиться за это столкновение, если дело действительно дойдет до битвы. Скажите своему племяннику, что и принц Уэльсский свою хвалу ему присоединяет к похвалам всего мира. Оставляя в стороне настоящее предприятие, клянусь всеми своими надеждами, что во всем мире нет другого такого храброго рыцаря, как Генрих Пэрси, более доблестно-деятельного, чем он, более доблестно-молодого, более решительного и отважного и делающего своими блестящими подвигами более чести нашему времени. Что-же касается меня, то, к величайшему своему стыду, я должен сознаться, что до сих пор я не оказал никаких услуг рыцарству; такого-же мнения обо мне, как я слышал, и ваш племянник. Признавая все преимущества его надо мною относительно громкой славы и прежних подвигов, я все-таки, в присутствии моего царственного родителя, предлагаю ему, чтобы с обеих сторон предотвратить кровопролитие, дать мне попытать счастье в единоборстве с ним.

Король Генрех. А мы, нисколько не колеблясь, даем тебе, принц Уэльсский, полное свое согласие на такую попытку, хотя есть много веских оснований воспротивиться ей. Но нет, хороший наш Уорстэр, мы горячо любим свой народ, любим даже тех заблудших, которые стоять на стороне вашего племянника. Если наше милостивоф предложение будет принято, то и сам лорд Пэрси, и эти заблудшие, и вы, все, все станете снова моими друзьями, как и я буду вашим другом. Передайте это своему племяннику и доставьте мне ответ, как думает он поступать далее? Однако, если он будет упорствовать на своем, то пусть знает, что в нашей власти прибегнуть к жестоким возмездиям, и мы ею воспользуемся. Теперь можете удалиться. Мы не желаем, чтобы нас утруждали возражениями. Наше предложение так полно снисхождения, что принять его было бы вполне разумно (Уорстэр и Вернон уходят).

Принц Генрих. Клянусь жизнью, что они ответят отказом! Действуя заодно, Доуглес и Горячий не задумаются пойти против всей вооруженной вселенной.

Король Генрих. В виду этого, пусть каждый начальствующий находится на своем посту. Как только получится ответ, мы тотчас-же ринемся на них, и нам поможет Бог, так как дело наше правое (Король, принц Джон и Блонт уходят).

Фольстэф. Слушай, Галь! Если, во время сражения, ты увидишь, что я упал, как мертвый, прикрой меня, пожалуйста, собою. Этим ты докажешь мне свою дружбу.

Принц Генрих. Таким образом доказать тебе свою дружбу может разве один только колосс. Помолись Богу - и прощай.

Фольстэф. Ах, хорошо, Галь, если-бы теперь было время ложиться спать, и все обстояло благополучно!

Принц Генрих. Надо-же когда-нибудь умереть и отдать долг Господу Богу (Уходит).

Фольстэф. Срок расплаты еще не настал, а я терпеть не могу расплачиваться раньше времени. Зачем мне самому лезть вперед, когда ко мне никто еще не пристает. Впрочем, что-же делать, когда вперед меня толкает чувство чести? Прекрасно, а что, как это самое чувство чести вдруг меня да на тот свет толкнет, если я стану высовываться вперед? Что тогда? Приделает мне честь новую ногу? Нет. А руку? Нет. А боль в ране уймет? Нет. Из этого выходит, что честь очень не сильна в хирургии. Да, не сильна. - Что-же такое честь? - Слово. А что такое самое это слово "честь"? - Пар. Какая-же от неё польза? Имеет ее кто-нибудь? Да, тот, говорят, кто умер с честью. Чувствует он ее? Нет. Слышит он ее? Нет. Видит? Нет. Чувствовать ее, значит, нельзя? Мертвые не чувствуют. А разве она не может ужиться между живыми? Не может. Почему? Злословие не допускает. Из всего этого следует, что честь не более, как гербовый щит, а если так, то мне она ни на что не нужна. С этим и конец моему катехизису (Уходит).

СЦЕНА II.

Лагерь мятежников.

Входят Уорстэр и Вернон.

Уорстэр. Нет, сэр Ричард, племяннику ни под каким видом не следует сообщать о милостивом предложении короля.

Вернон. Лучше-бы ему сказать.

Уорстэр. Если он узнает, всем нам конец. Невозможно, немыслимо, чтобы король сдержал слово и нас действительно любил. Он вечно будет подозревать нас, всегда сумеет придраться к нам и отомстить за это возстание по какому-нибудь другому поводу. Безчисленные глаза подозрительности будут ежеминутно направлены на нас потому что изменники внушают так-же мало доверия, как и лисица. Сколько ее ни приручай, сколько ни ласкай, как ее ни запирай, в ней все-таки будет сказываться лукавство её предков. Какой-бы вид мы ни имели - угрюмый или веселый, его постоянно будут объяснять по-своему; нас будут кормить, словно быков в стойле: чем больше о них заботятся, тем они, значит, ближе к смерти. Забыть проступок племянника, может-быть, окажется нетрудным и ему найдут извинение в молодости, в горячности крови, чему поможет самое его прозвище, его вечное безразсудное стремление заставлять силу обстоятельств подчиняться его своенравию и управлять ими словно конем при помощи шпор. Все его прегрешения обрушатся на мою голову и на голову его отца: - ведь, мы-же его воспитали; если он своею порчей обязан нам, то мы, как источник зла, за все и поплатимся. Вот почему, любезный кузен, от него во что-бы то ни стало следует утаить предложение короля.

Вернон. Говорите, что хотите; я всему буду поддакивать. Да вот и он идет.

Входят Горячий и Доуглес; за ними воины.

Горячий. А, дядя вернулся. Освободить сейчас-же лорда Уэстморленда. Ну, какие известия, дядя?

Уорстэр. Король сейчас вступит с нами в бой.

Доуглес. Пошлем ему вызов через лорда Уэстморленда.

Горячий. Лорд Доуглес, поручите ему передать этот вызов.

Доуглес. С величайшею радостью и готовностью (Уходит).

Уорстэр. В короле нет тени снисхождения.

Горячий. Вы, - чего доброго, - не просили ли его о снисхождении?

Уорстэр. Нет, я очень сдержанно пересчитал ему все нанесенные нам обиды и напомнил о нарушенных обетах. Чтобы исправить свою вину, он теперь клятвенно отрекается от всех своих прежних обетов, называет нас бунтовщиками, изменниками и высокомерно грозит своим мечем сокрушить ненавистные ему измену и крамолу, а вместе с ними и нас.

Доуглес возвращается.

Доугдес. К оружию, милорды, к оружию!... Я прямо в зубы бросил королю Генриху великолепный вызов и Уэстморленд, бывший у нас заложником, теперь уже передал его по назначению, а это может только ускорить нападение.

Уорстэр. Принц Уэльсский с дозволения короля вызывает тебя, племянник, на единоборство.

Горячий. О, как желал-бы я, чтобы только мы двое были участниками всей распри, чтобы единственными двумя линями, которым сегодня угрожает смерть, были только я да Генрих Монмоус. Скажите же мне, скажите, в каких словах был сделан вызов? В презрительных?

Вернон. Нет. Клянусь душой, что во всю жизнь не слыхал более скромного вызова. Он походил на дружеский вызов брату пофехтовать для забавы. Он отдает вам полную справедливость и восхваляет вас в выражениях, достойных принца. О ваших подвигах он отзывался, словно хроника, находил, что вы стоите выше всякой похвалы, так как нет слов, чтобы достойным образом восхвалять ваши доблести. Затем, с благородством истинного принца, он, краснеё и с такою грацией, стал порицать и осуждать себя за свою беспутную молодость, что казалось, будто у него два ума, - один принадлежащий наставнику, а другой ученику. На этом он покончил, но я могу заявить при всех, что, благодаря его заблуждениям, никто не знает настоящей его цены, и что никогда Англии ни на кого не приходилось возлагать таких радужных надежд, как на него, если ему только удастся выйти живым из дышащих враждою испытаний сегодняшнего дня.

Горячий. Ты, кузен, кажется совсем влюбился в его сумасбродство. Никогда не слыхивал, чтобы на свете существовал другой такой-же безумно-распутный принц. Но будь он чем ему угодно, а вечер еще не наступит, как я схвачу его в свои солдатские объятия и дам ему почувствовать тяжесть этих ласк. Теперь к оружию, скорей к оружию! В вас-же, товарищи, воины и друзья, пусть сознание долга воспламенит отвагу; она исполнит это дело лучше, чем мог бы сделать я своим воззванием, так как даром слова я не одарен.

Входит гонец.

Гонец. Милорд, вот письма к вам.

Горячий. Некогда мне читать их теперь. Жизнь, господа, коротка, но если бы, сидя верхом на часовой стрелке, она должна была-бы окончиться через час, то и тогда короткие её мгновения показались бы слишком долгими, если бы их пришлось проводить в гнусном и трусливом бездействии. Если мы останемся живы, будем жить, чтобы попирать ногами головы королей; если-же суждено умереть, то при сознании, что вместе с нами умирают и принцы, даже и смерть сладка. Что-же касается нашей совести, - прибегать к оружию дело законное, если оно обнажается во имя справедливости.

Входит другой гонец.

Гонец. Приготовьтесь, милорд! Король быстро приближается.

Горячий. Благодарю, что ты перебил меня, так как я красноречием не отличаюсь. Еще последнее слово: - пусть каждый делает все, что может, а теперь я обнажаю меч и убежден, что клинок его обагрится самою чистою кровью, с какою мне только удастся встретиться среди случайностей опасного сегодняшнего дня... Затем, Esperance и Пэрси, и вперед! Пусть громко раздадутся великолепные звуки воинственных труб, и под эти звуки мы обнимемся, так как я готов прозакладывать небо против земли, что многим из нас уже не придется снова совершить этот обряд вежливости (Звуки труб; все обнимаются и уходят).

СЦЕНА III.

Равнина близь Шрюсбэри.

Появляются сражающиеся между собою отдельные лица и отряды. Трубят наступление. Затем входит Блонт, а за ним Доуглес.

Блонт. Как твое имя, и почему ты так упорно преследуешь меня в сражении. Или ты думаешь, что, убив меня, добьешься громкой славы?

Доуглес. Если так, узнай - мне имя Доуглес и я потому так упорно гоняюсь за тобою, что слышал, будто ты король.

Блонт. Тебе сказали правду.

Доуглес. Лорд Стэффорд дорого поплатился сегодня за сходство с тобою, так как, вместо тебя, король Генрих, его уложил на месте вот этот меч. Так-же уложит он и тебя, если ты не сдашься в плен.

Блонт. Нет, надменный шотландец, я не затем рожден на свет, чтобы сдаваться. Я король и отомщу тебе за Стэффорда.

Сражаются; Блонт убит; входит Горячий.

Горячий. Молодец, Доуглес! Если-бы ты так же дрался под Гольмедоном, мне никогда не одержать бы победы ни над одним шотландцем.

Доуглес. Все кончено: победа полная! Вот валяется безжизненный труп короля.

Горячий. Где?

Доуглес. Вот, перед тобой.

Горячий. Ты, Доуглес, думаешь, это король? Нет, я узнаю это лицо: - то был доблестный рыцарь; звали его Блонтом; он только одет был так же, как король.

Доуглес (Глядя на, труп). Пусть шут сопровождает твою душу всюду, куда-бы она ни отправилась! Ты слишком дорого поплатился за свое самозванство! Зачем ты выдал себя за короля!

Горячий. В сражении многие одеты так-же, как он.

Доуглес. Если так, клянусь мечем, я изрублю все эти латы и кольчуги, штуку за штукой уничтожу весь гардероб короля, пока не доберусь до него самого.

Горячий. Вперед, Доуглес! Наши воины отлично отражают нападение (Уходят).

Появляется Фольстэф.

Фольстэф. Хоть мне и удалось улизнуть из Лондона не расплатившись по счетам, но здесь так дешево не разделаешься: того и гляди своей особой поплатишься... Тише! Кто это там? Сэр Уольтэр Бдонт... Вот до каких глупостей доводит честолюбие!... Я весь клокочу, как расплавленный свинец, да и тяжеловесен не менее его... Не допусти же, Боже, чтобы он проник в мою плоть! Посторонней тяжести мне не нужно; с меня и собственных внутренностей довольно. Оборванцев своих я поставил на такое место, где их сразу изрубили в куски, так-что теперь из полутораста едва-ли трое осталось в живых, да и те трое на то только и годны, чтобы всю остальную жизнь просить милостыню у городских застав. Кто-то, однако, идет.

Входит принц Генрих.

Принц Генрих. Что ты стоишь здесь без дела?... Одолжи мне свой меч... Много рыцарей неподвижно и коченеё лежат на поле битвы; надменный враг топчет их копытами коней, а смерть их еще неотомщена. Одолжи мне, пожалуйста, меч.

Фольстэф. Пожалуйста, Галь, дай мне немного отдохнуть. Ни один Турок Григорий не совершал таких подвигов храбрости, как сегодня я. С Пэрси я уже разделался. Ты можешь быть покоен: он уже не в силах нам вредить.

Принц Генрих. Лжешь! Он жив и будет жить, чтобы было кому отправить тебя на тот свет. Давай-же меч.

Фольстэф. Нет, как перед Богом, говорю тебе: если Перси жив, то меча я тебе не дам. Вот, если хочешь, бери пистолет.

Принц Генрих. Давай хоть его! Что это? Он у тебя еще в чехле?

Фольстэф. Да, Галь, он горяч, так горяч, что им целый город можно свалить с ног.

Принц из чехла вытаскивает бутылку и бросает ее в Фольстэфа.

Принц Генрих. Так вот тебе! Шутить теперь не время (Уходит).

Фольстэф. Если Перси жив, я проколю его насквозь... разумеется, если он на меня наткнется, потому-что, если я сам на него полезу, он меня сейчас в биток превратит. Не нуждаюсь я в такой нелепой чести, какой дождался сэр Уольтэр. Я жить хочу! Если можно жить - поживем, а нельзя - так честь и без приглашения явится. С тем и конец! (Уходит).

СЦЕНА IV.

Другая часть поля.

Трубы гремят. Происходят стычки. Входят: король Генрих, принц Генрих, принц Джон и Уэстморленд.

Король Генрих. Прошу тебя, Герри, удались с поля битвы; ты весь истекаешь кровью. Принц Джон Ланкастрский, уйди с братом и ты.

Принц Джон. Нет, государь, уйду я только тогда, когда тоже буду весь в крови.

Принц Генрих. Умоляю ваше величество снова показаться войску; я боюсь, что ваше отсутствие встревожит преданных вам людей.

Король Генрих. Я так и сделаю. Лорд Уэстморленд, проводите принца в его палатку.

Уэстморленд. Пойдемте, принц; я вас отведу.

Принц Генрих. Отвести меня? Нет, милорд, я не нуждаюсь в помощи. Избави Бог, чтобы принц Уэльсский из-за пустой царапины ушел с такого поля сражения, как это, когда убитых рыцарей топчут ногами и когда в этой бойне до сих пор торжествует оружие возмутителей!

Принц Джон. Мы отдыхаем слишком долго. Идемте, лорд Узстморленд, туда, куда нас призывает наш долг. Ради Бога, идемте (Принц Джон и Уэстморленд уходят).

Принц Генрих. Клянусь Богом, Ланкастр, ты сильно меня обманул. Я никак не ожидал встретить в молодом принце столько храбрости. До сих пор я любил тебя только как брата, но теперь я уважаю тебя, и ты мне дорог не менее собственной души.

Король Генрих. Я видел, с каким мужеством он отражал нападение лорда Пэрси. Я не ожидал подобной отваги от такого воина-новичка.

Принц Генрих. О, этот мальчик воодушевляет нас всех (Уходит).

Трубы. Входит Доуглес.

Доуглес. Еще король! Они выростают словно головы Гидры! Я Доуглес! и роковым образом гублю всех, кто носит те же цвета, как ты. Ты стремишься изображать из себя короля, но кто ты на самом деле?

Король Генрих. Я настоящий король и есть. Очень жалею, Доуглес, что до сих пор ты встречал только одни призраки короля, но ни разу не встретил его самого. У меня два сына; оба они отыскивают на поле битвы тебя и Пэрси. Но раз счастливая случайность свела нас вместе, я хочу испытать твои силы.

Доугдес. Я боюсь, что опять имею дело с мнимым королем, однако ты все-таки держишь себя, как король настоящий. Но кто-бы ты ни был, я в себе уверен, и ты в моей власти!

Сражаются, король в опасности, вбегает принц Генрих.

Принц Генрих. Подними голову, гнусный шотландец, или тебе никогда более её не поднять! В мой меч вселились доблестные души Ширли, Стаффорда и Блонта. Тебе угрожает принц Уэльсский, а он всегда исполняфт данные обещания.

Сражаются. Доуглес обращается в бегство.

Принц Генрих (Королю). Мужайтесь, государь! Как чувствуете вы себя, мой милостивый повелитель? Сэр Николэс Гауси просит подкрепления, также как и Клифтон. Я прямо бегу к Клифтону.

Король Генрих. Нет, останься и передохни немного. Ты искупил всю прежнюю свою дурную славу и, придя ко мне на помощь, доказал, что жизнь моя тебе хоть немного дорога.

Принц Генрих. О Боже, мой, как жестоко обижали меня своею клеветою те, кто уверял, будто я жадно желаю вашей смерти. Если бы действительно было так, мне стоило бы только предоставить вас оскорбительным ударам Доуглеса. Он так-же скоро покончил-бы с вами, как любая из отрав, имеющихся на свете, и избавил-бы вашего сына от труда сделаться изменником.

Король Генрих. Ступай к Клифтону, а я отправлюсь к сэру Николэсу Гауси (Уходит).

Появляется Горячий.

Горячий. Если я не ошибаюсь, ты Генрих Монмаус.

Принц Генрих. Ты как будто предполагаешь, что я способен отречься от своего имени?

Горячий. Меня зовут Герри Пэрси.

Принц Генрих. Если так, то я вижу пред собою отважного мятежника, носящего это имя. Я принц Уэльсский, и ты, Пэрси, не надейся долее оспаривать у меня венец славы. Два светила не могут двигаться в одной и той-же сфере, и Англия не допустит двойного могущества Генриха Пэрси и принца Уэльсскаго.

Горячий. Не придется ей этого допускать, так как ударил час, когда один из нас покончит с другим. Счастлив был-бы ты, если-бы военная твоя слава была так-же велика, как моя!

Принц Генрих. Прежде чем я расстанусь с тобою, она переростет твою. Я оборву все лавры с твоего шлема и сплету из них венок для себя.

Горячий. Я долее не намерен переносить твое тщеславие!

Сражаются. Входит Фольстэф.

Фольстэф. Хорошо сказано, Галь! Держись крепче, Галь! Могу тебе сказать, что здесь идет не детская игра.

Входит Доуглес и нападает на Фольстэфа. Сэр Джон почти тотчас-же бросается на землю, словно мертвый. Доуглес уходит. Раненый Пэрси падает.

Горячий. О, Герри, ты отнял у меня жизнь в самом её разцвете, но потеря бренной жизни огорчает меня менее, чем те права на славу, которые ты приобрел победою надо мною. Оне моим мыслям наносят более тяжелые раны, чем твой меч нанес моему телу. Но мысль - раба жизни; жизнь - шутовская игрушка в руках времени, а время, надзирающее за миром, должно когда-нибудь остановиться... Я мог-бы предсказать многое, если-бы землистая и холодная рука смерти не налегла уже на мои уста. Ты, Пэрси, теперь прах и пища для... (Умирает).

Принц Генрих. Для червей, храбрый Пэрси. Прощай, великая душа. Как жалко сузилось ты теперь, плохо сотканное честолюбие. Когда в этом теле сохранялась еще душа, ему было тесно в пределах целаго государства, а теперь ему будет просторно и на двух шагах самой негодной земли. На той земле, на которой ты лежишь мертвый, не осталось в живых ни одного такого неустрашимого рыцаря, каким был ты. Если-бы ты мог сознавать мое участие к тебе, я бы не выказал своего усердия, но дай мне теперь с любовью прикрыть твое обезображенное лицо, и я сам от твоего имени поблагодарю себя за исполнение такого прекрасного и нежного обряда. Прощай; унеси с собою на небеса только то, что достойно было хвалы, а твое бесславие пусть спит с тобою в могиле и да не будет упомянуто о нем в надгробной твоей надписи. (Замечает лежащего на земле Фольстэфа). Ба, старый знакомый! Во всем этом громадном куске мяса не могло сохраниться ни капли жизни! Прощай, бедный Джэк! Я бы легче перенес утрату даже лучшего человека, чем ты, и такая потеря была-бы мне очень чувствительна, если-бы я в самом деле не в меру любил беспутную суету. Смерть во время сегодняшней кровавой сечи не сразила ни одного такого жирного красного зверя, хотя и положила конец многим несравненно более прекрасным существованиям. Я скоро прикажу тебя выпотрошить, а до тех пор лежи в крови около благородного Пэрси (Уходит).

Фольстэф (Медленно поднимаясь). Выпотрошить? меня? Ну, нет! если тебе удастся выпотрошить меня сегодня, я завтра позволю тебе съесть меня с перцем и с солью. А ведь, чорт возьми! я как раз во время притворился мертвым, иначе бешенный шотландец так-бы меня отделал, что даже небу стало-бы жарко... Я сказал сейчас, будто-бы притворился... Вздор! я и не думал притворяться... Вот смерть так притворство, подделка, потому что человек мертвый только жалкое подобие живого человека, следовательно, притвориться мертвым, чтобы сохранить жизнь, не значит притвориться, а, напротив, быть настоящею, живою действительностью. Лучшей отличительной чертой истинной храбрости служит благоразумие; вот, благодаря этой-то лучшей черте, я остался жив... Штука, однако, скверная! Хоть этот порох-Пэрси и умер, а я его все-таки боюсь; что, как он вовсе не умер, а только притворился мертвым да вдруг вскочит? Право, боюсь, как бы он не доказал, что еще лучше моего умеет притворяться. Лучше вполне обезопасить себя от него, а потом будет можно под клятвой уверять, что убил его я. Разве он, подобно мне, не может вдруг вскочить, как ни в чем не бывало? Кто может уличить меня, кроме очевидца? Никто, а здесь теперь, как раз, нет ни души, следовательно, и очевидца нет (Наносит Горячему удар кинжалом). Вот, на тебе, приятель! Еще возьми себе вот эту рану в ляжку и милости просим пожаловать со мною (Взваливает себе на плечи труп Пэрси).

Входит принц Джон и принц Генрих.

Принц Генрих. Молодец ты, брать Дэкон! Великолепно обновил ты девственный свой меч.

Принц Джон. Смотри, кто-же это здесь? Ты мне говорил, что этот толстый человек убит.

Принц Генрих. Да, говорил. Я сам видел, как он, обливаясь кровью, бездыханно лежал на земле... Так ты жив? Или это игра воображения, обман зрения? Сделай одолжение, скажи хоть слово. Я до тех пор не поверю глазам, пока слух не подтвердит того, что мы видим. Или ты не то, чем кажешься?

Фольстэф. Разумеется, я тот, за кого вы меня принимаете. Если я не Джэк Фольстэф, кто-же я? Не осел-же!... Вот вам и Пэрси (Бросает на землю труп Горячаго). Если твой отец готовит мне почетную награду, прекрасно! Если-же - нет, пусть отыщет другаго Пэрси и сам убьет его. Сделай он меня хоть герцогом или графом, я докжу, что умею быть и тем, и другим.

Принц Генрих. Но лорда Пэрси убил я, а не ты; тебя-же я видел мертвым.

Фольстэф. Что такое? что такое? Господи, какие есть лгуны на свете! Что ты мог видеть и его, и меня лежащими на земле без всяких признаков жизни, этого я не отрицаю. Но мы оба вскочили в одно и то-же мгновение и потом сражались битый час, по Шрюсберийским часам. Если можете мне верить, верьте; не можете - пусть грех на свою душу примут те, чья прямая обязанность награждать других за храбрость. Умереть мне на месте, если не я нанес ему вот эту рану в ляжку, если бы даже он очнулся и стал оспаривать мои слова, я, чорт возьми, заставил-бы его проглотить кусок моего меча.

Принц Джон. Отроду не слыхивал такой странной сказки.

Принц Генрих. Да, брат Джон, он действительно малый странный. А, ты, Джэк, взваливай опять на спину труп и гордись своею благородною ношею. Если ложь может послужить тебе на пользу, я с своей стороны готов по мере сил раззолотить ее самыми счастливыми выражениями (Трубят отступление). Слышишь? трубы провозглашают отстуапление; сегодня победа за нами. Обойдем, любезный брать, все поле битвы из конца в конец и посмотрим, кто из наших людей остался в живых, а кто убит (Оба принца уходят).

Фольстэф. А за наградой-то я все-таки пойду. Награди Господь того, кто наградит меня. Если меня возвеличат, я убавлюсь в объеме, потому что очищу желудок, перестану пить вино и заживу чистенько, как подобает джентельмену (Уходит, унося труп Пэрси).

СЦЕНА V.

Другая часть поля битвы.

Трубы гремят. Входят король Генрих, принц Генрих, принц Джон, лорд Уэстморленд и другие лорды; за ними ведут взятых в плен Уорстэра и Вернона.

Король Генрих. Бунт всегда находит себе достойную кару. Зложелательный Уорстэр, разве мы в выражениях мира и любви не предлагали всем вам помилование и прощение? Зачем-же извратил ты смысл наших предложений и употребил во зло доверие своего племянника? Трое рыцарей, убитых сегодня в наших рядах, в том числе один благородный граф и множество других лиц, были-бы живы и до сих пор, если-бы ты, как подобало-бы христианину, захотел честно возстановить согласие между обеими армиями.

Уорстэр. В том, как я поступил, я надеялся найти спасение. Я ошибся и терпеливо перенесу последствия своей ошибки, когда оне неизбежны.

Король Генрих. Отвести Уорстэра и Вернона на казнь, также и других виновных (Уорстэра и Вернона уводит стража). В каком положении находится поле битвы?

Принц Генрих. Когда знатный шотландец, лорд Доуглес, увидал, что счастие сегодня обратилось против него, что благородный Перси убит, что всеми его людьми овладел страх, он с остатками своего войска обратился было в бегство. Но, спускаясь с холма, он упал и так расшибся, что преследователи взяли его в плен. Теперь он у меня в палатке. Умоляю ваше величество дозволить мне распорядиться им по своему усмотрению.

Король Генрих. Дозволяю от всего сердца.

Принц Генрих. На тебя, любезный мой брат, принц Джон Ланкастрский, я возлагаю почетное поручение. Отправься к Доуглесу, и скажи, что я ему без выкупа возвращаю свободу; пусть идет, куда хочет. Он на наших шлемах запечатлел свое мужество и научил нас уважать это высокое качество даже во враге.

Король Генрих. Итак, вот что остается нам сделать еще: разделить войско на две части. Во главе одной из них, ты, сын мой Джон, вместе с лордом Уэстморлендом, как можно скорее отправишься в Иорк, где по дошедшим до нас сведениям деятельно заняты приготовлениями к возстанию, а сами мы с принцем Уэльсским пойдем против мятежных Глендаура и графа Марча. Если мятеж потерпит еще такое поражение, как сегодня, он будет подавлен на всем протяжении государства. Наше предприятие началось так удачно, что его не следует оставлять до тех пор, пока все принадлежащее нам не будет возвращено нам снова (Все уходят).

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ ГЕНРИХА IV.

ПРИМЕЧАНИЯ к ЧЕТВЕРТОМУ ТОМУ

Генрих IV.

Часть первая.

Первая часть "Генриха IV" впервые появилась в издании in-quarto 1598 года под следующим заглавием: "История о Генрихе IV, с битвой при Шрюсбери между королем и Генрихом Пэрси, по прозванию "Горячий" из Севера, с остроумными шутками сэра Джона Фольстэфа". Следующия издания появились с прибавлением слов: "Вновь исправленная Вильямом Шекспиром". В таком виде драма была напечатана и в in-folio 1623 года.

Стр. 4. "Горячий". Голиншед говорит, что молодой Перси получил это прозвище за частое пришпоривание (for his often pricking), как человек, редко останавливающийся в виду дела. Шлегель переводит эти слова буквально: "Горячая шпора", но слово Hotspur значит вообще вспыльчивого, горячаго; вследствие этого и мы переводим просто "Горячий".

Стр. 5. По тогдашним военным законам, кто бы ни взял пленника, мог располагать им свободно.

Стр. 7. "Сей странствующий рыцарь" - строки из испанского романса, который к концу царствования Елисаветы сделался в Англии почти народным.

Стр. 8. "А кто слаще: Она или желтая буйволовая куртка?" Буйволовые куртки были одеждой служителей шерифов, которые водили обыкновенно должников в тюрьму. Принц Генрих напоминает Фольстэфу, что ему не мудрено попасть в тюрьму за долги.

Стр. 9. Мясо зайца, по мнению тогдашних ученых, порождало меланхолию. Человека грустного египтяне изображали на своих гиероглифах зайцем.

Стр. 11. "Если не поможет друзьям добыть шиллингов десять на брата", - тут непереводимая игра слов; слово real означает и "королевский" и "реал", монета, равнявшаеся десяти шиллингам.

Стр. 15. "Торгующий магазинщик", - модами торговали в то время мужчины.

Стр. 18. Ричард II перед отъездом в Ирландию провозгласил наследником престола Эдмонда Мортимера, сына Рожера Мортимера, графа Марчского, убитого в Ирландии в 1398 году. Эдмонду было в то время только семь лет, а он доводился жене Перси не братом, а племянником. - Мэлон.

Стр. 23. Созвездие Большой Медведицы было названо "Колесницей Карла" в честь Карла Великаго.

Стр. 23. "Все тело у меня в пятнах, как у линя". - Намек на простонародное мнение, что в этой рыбе водятся блохи.

Стр. 25. Троянцами называли воров.

Стр. 26. "Общественная казнь тоже, что старая обувь". Тут игра слов: pray - молоть и pray - грабить.

Стр. 26. Папоротниковое семя, добытое в ночь на Иванов день, по мнению народа, делало человека невидимкой.

Стр. 33. "O, esperance!", - Девиз рода Пфрси.

Стр. 34. Харчевня "Свиной Головы" в Истчипе, которая, по преданию, была местом подвигов Фольстэфа и его шайки, сгорела в 1666 г. От этого здания осталась каменная вывеска, с изображением в виде барельефа головы кабана. Эта вывеска сохраняется в музее Лондонской ратуши.

Стр. 34. "Коринфянин", - прозвище посетителей домов разврата.

Стр. 38. "Rivo", - восклицание посетителфй таверн при попойках. Нечто в роде греческого "Эвоэ!" Вероятно, испорченное испанское слово.

Стр. 38. "В этом хересе есть известь". - В херес для крепости подмешивали известь.

Стр. 39. Ткачи славились как любители пения. Большинство их были кальвинисты и потому часто пели псалмы.

Стр. 42. Кендэль, город в Вестмордэнде, славившийся сукнами светлых цветов.

Стр. 43. В средине веков существовало поверие, что лев, в качестве царя зверей, никогда не нападал на лицо царской крови.

Стр. 45. "Предвещают виселицу", - слово choler - желчь, яроизносится как collar - ошейник, петля.

Стр. 46. "Эймон", - один из четырех главных демонов.

Стр. 46. Уэльсский крюк - род копья или секиры с крюком для останавливания бегущих.

Стр. 47. "Тоном царя Камбиза" - насмешка над пьесой Престона, озаглавленной "Плачевная трагедия, перемешанная с забавными шутками и содержащая жизнь Камбиза, короля персидскаго".

Стр. 48. "Сын Англии", - здесь игра созвучием слов: sun - солнце и son - сын.

Стр. 65. "Без сапог, да еще в непогоду?" - Слова: bootless - безуспешно и weatherbeaten - удрученный, в буквальном смысле означают, первое - без сапог, а второе - избитый в непогоду. Перси перенимает их в этом смысле.

Стр. 57. "О кроте и о муравье", - намек на предсказание, в котором под кротом подразумевался Генрих IV, а под драконом, львом и волком, которые должны были разделить крота, Мортимер, Глендовер и Перси.

Стр. 57. Мерлин - астролог и чародей, живший в Англии в конце пятого столетия и славившийся во время Артура и круглого стола.

Стр. 61. "Финсборг" - поле близ лондонской стены, было местом прогулки для жителей Лондона в XVI веке.

Стр. 62. За пощечину, данную верховному судье, принц Генрих лишился своего места в совете. Шекспир делает тут анахронизм: обстоятельство это случшось после сражения при Шорбери.

Стр. 70. Вареный чернослив был обыкновенным блюдом в домах разврата.

Стр. 71. Девственницей Марианной назывался мужчина, изображавший в парадных фарсах любовницу Робина Гуда.

Стр. 72. "Пусть лопнет мой пояс". - В поясе носили деньги, и потому от разрыва его можно было сделать большую потерю.

Стр. 79. Ангел - старая монета.

Стр. 96. "Турок Григорий", - так называли папу Григория VII.

Стр. 99. Отец "Горячаго" так же назывался и Генрих Перси.

Стр. 102. Уменьшительное Джек употребляется часто для выражения презрения и означает олуха, болвана.

***

Часть вторая.

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА:

Молва.

Король Генрих IV.

Генрих, принц Уэльсский, впоследствии король Генрих V.

Томас, герцог Клерэнс

Джон, принц Ланкастрский, ) сыновья короля и братья Генриха.

Гомфри, принц Глостэр,

Граф Уорик.

Граф Уэстморленд.

Граф Сорри.

Гаур

Гиркорт. ) Приверженцы короля

Блонт.

Верховный судья.

Помощник верховного судьи.

Граф Норсомберленд.

Скруп, архиепископ Иоркский.

Лорд Маубрэ.

Лорд Гэстингс.

Лорд Бардольф. ) Противники короля.

Сэр Джон Кольвиль.

Трэверс, Мортон. Слуги Норсомберленда.

Сэр Джон Фольстэф.

Бардольф.

Герри. ) Из свиты принца

Пистоль.

Пойнц.

Пето.

Свищ, Молчок. Шерифы.

Дэви, слуга Свища.

Слизь.

Тень.

Принц. ) Рекруты.

Слабосилье.

Телок.

Коготь, Силок. Помощники шэрифа.

Лэди Норсомберленд.

Леди Пэрси.

Мистрис Куикли, хозяйка харчевни в Истчине.

Долли Тиршит.

Лорды, свита, привратник, гонцы, солдаты.

Танцовщик, говорящий эпилог.

Действие в Англии.

ВВЕДЕНИЕ.

В Уоркуорсе. Перед замком Норсомберленда.

Входить Молва, вся испещренная языками.

Молва. Насторожите уши! ибо кто-же из вас захочет оставаться глухим, когда говорит громогласная Молва? Обратив ветер в почтового коня, я мчусь на нем с востока к понурому западу и повещаю миру все деяния, начинающиеся на земном шаре. С моих безчисленных языков поминутно срываются вымыслы, которые я тотчась-же перевожу на все человеческие языки и наречия и переполняю человеческий слух ложными слухами. Я, например, уверяю, будто на земле мир, а между тем тайная вражда, прикрываясь мнимо спокойными улыбками, уже терзает мир. Кто-же, как не Молва, да, кто-же, как не я, заставляет собирать грозные армии и готовиться к обороне? Все воображают, будто припухлая утроба времени готова разродиться чудищем свирепой и необузданной войны, тогда как на самом деле оно чревато совсем иными бедствиями. Молва - сопелка, в которую дудят подозрительность, взаимная зависть и всякие предположения. Играть на ней так легко и просто, что это под силу даже и грубому тысячеголовому, вечно разногласящему и вечно колеблющемуся чудовищу, именуемому толпою. Однако, для чего мне потрошить перед домашними свои внутренности, когда оне и так хорошо им известны? Но зачем-же явилась теперь сюда я, Молва? Я мчусь впереди короля Генриха и трублю о его победе. На кровавом поле под Шрюсбери король сокрушил молодого Генри Пэрси и его войско и погасил пламя дерзкого возстания, залив его кровью самих бунтовщиков. Однако, что-же это такое?- я вдруг заговорила правду, когда обязана была распространять слух, будто Генрих Монмаус пал под ударами благородного Генриха Пэрси, а полумертвый король склонил венценосную свою голову перед бешенным натиском Доуглеса. Все это я уже разгласила по селам и по городам, расположенным между царственным Шрюсберийским полем и этою ветхою каменною, источенною червями твердынею, где старик Норсомберленд, отец Горячаго, притворяется больным. Гонцы в попыхах являются одни за другими и все с известиями, слышанными от меня. Говоря со слов Молвы, они приносят льстящия сердцу, но лживые утешения, которые хуже самой горькой правды (Уходит).

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Там же.

Привратник стоит у ворот; входит лорд Бардольф.

Лорд Бардольф. Эй, кто здесь у ворот? Где граф?

Привратник. Как о вас доложить?

Лорд Бардольф. Скажи, что лорд Бардольф ждет его здесь.

Привратник. Граф вышел погулять в сад. Постучите в калитку, и он ответит вам сам.

Входит Норсомберленд.

Лорд Бардольф. А, вот и сам граф.

Норсомберленд. Что нового, лорд Бардольф? Теперь каждое мгновение является отцом какого-нибудь важного события. Времена у нас смутные. Раздор, словно борзый, но не в меру раскормленный конь, порвал узду и бешенно скачет вперед, сокрушая все, что попадается ему на пути.

Лорд Бардольф. Благородный граф, я вам привез вернейшие известия из Шрюсбери.

Норсомберленд. Дай Бог, чтобы вести были утешительные.

Лорд Бардольф. Лучших нельзя и желать. Король ранен почти на смерть, а наследный принц Генрих убит вашим доблестным сыном. Оба Блонта убиты рукою Доуглеса. Молодой принц Джон, Уэстморленд и Стэффорд бежали с поля битвы, а боров Генриха Монмауса, жирный сэр Джон, в плену у вашего сына. После Цезаря течение времен не украшалось таким славным днем, таким дружным натиском, таким стойким мужеством и такою блестящею победою.

Норсомберденд. Откуда вы это узнали? - Сами были в Шрюсбери и видели сражение своими глазами.

Лорд Бардольф. Нет, но я встретил возвращавшагося оттуда прекрасно-воспитанного джентельмена с хорошим именем. Он-то и рассказал мне все это, ручаясь, что каждое слово справедливо.

Норсомберленд, А, вот и Трэвэрс. Я еще во вторник отправил его за известиями.

Лорд Бардольф. Граф, я обогнал его на дороге; он, вероятно, знает не более того, что слышал от меня-же.

Входит Трэвэрс.

Норсомберленд. Чем хорошим обрадуешь ты нас, Трэвэрс?

Трэвэрс. Доблестный граф, сэр Джон Эмфервиль приказал мне вернуться и сообщить вам радостные вести. Сам он обогнал меня, так как лошадь под ним оказалась резвее моей. 3атем меня догнал другой джентельмен, скакавший во весь опор и едва переводивший дух от слишком быстрой езды. Поровнявшись со мною, он остановился, чтобы дать вздохнуть своему окровавленному коню и чтобы спросить, где дорога в Честэр; я, в свою очередь, спросил о том, что делается под Шрюсбери. он ответил мне вскользь, что возстание не удалось, что похолодевшему Генриху Пэрси более не разогреться; не дожидаясь других вопросов, он отпустил поводья, подался корпусом вперед и, безжалостно вонзив шпоры во взмыленные бока несчастного животного, снова помчался вперед с такою быстротою, что можно было подумать, будто он пожирает пространство.

Норсомберленд. Что такое? Повтори! Ты, кажется, сказал, что похолодевшему Генри Пэрси более не разогреться, что возстанию не повезло?

Лорд Бардольф. Послушайте, милорд! Если победа осталась не за вашим благородным сыном, я готов отдать свое баронство за шелковый шнурок. Перестаньте об этом говорить.

Норсомберленд. Однако, зачем бы джентельмену, обогнавшему Трэвэрса, распускать ложные слухи о поражении?

Лорд Бардольф. Какому-же это джентельмену? Кто он такой? Может-быть, какой-нибудь отчаянный негодяй, укравший коня, на котором скакал, и сболтнувший наобум первое, что пришло в голову. Смотрите, вот еще вестник.

Входит Мортон.

Норсомберленд. Его лицо, как заглавный листок у книги, возвещает, что содержание её печальное. Таков бывает вид берега, на котором оставили свои следы прогулявшиеся по нем волны. Скажи, Мортон, ты из Шрюсбери?

Мортон. Да, благородный лорд, я убежал из-под Шрюсбери. Какую отвратительную маску надела себе на лицо смерть, чтобы привести в ужас наших сторонников.

Норсомберленд. Что сын? Что брат? Ты весь дрожишь; бледность-же твоих щек ранее, чем твой язык, высказывает, что ты привез печальные известия. У запыхавшагося и едва державшагося на ногах человека, в глухую полночь отдернувшего полог у ложа Приама, чтобы сообщить царю, что половина Трои уже объята пламенем едва-ли вид был так мрачен и зловещ, а лицо так бледно, как у тебя. Но Приам увидал пламя ранее, чем вестник снова нашел способность говорить; так и я узнал о смерти моего Пэрси, узнал ранее, чем ты успел вымолвить о ней хоть слово. Прежде, чем ошеломить меня страшным ударом, ты, вероятно, хотел усладить мой слух такими речами: - "Ваш сын совершил то-то и то-то, а брат ваш вот это; благородный-же Доуглес сражался так-то и так-то", а уже затем, прекратив неожиданно, одним вздохом, все эти похвалы, сказать: - "и сын ваш, и брат, и все другие умерли"!

Мортон. Нет, Доуглес еще жив и брат ваш пока тоже; но доблестный ваш сын...

Норсомберленд. Умер? Видите,как быстр на слова язык душевной тревоги. Кто боится дурной вести, которой так хотелось бы никогда не слышать, каким-то чутьем угадывает по глазам другого, что совершилось именно то, чего он боялся. Да говори же, Мортон! Скажи, что догадка твоего графа - ложь, и за такое обидное изобличение я награжу тебя щедро.

Мортон. Вы слишком высоко стоите в моих глазах, чтобы я смел вам противоречить: ваши опасения слишком основательны, и предчувствие вас не обмануло.

Норсомберленд. Но ты все-таки еще не говоришь, что Пэрси умер, хотя я и читаю это признание в твоих глазах. Ты покачиваешь головою, находя, будто опасно или грешно говорить правду. Если он в самом деле умер, говори прямо: слова, сообщающия о его смерти, не могут быть оскорбительны; грешит тот, кто лжет на мертвого, а не тот, кто говорит, что он умер. Конечно, сообщение дурных известий - обязанность самая неблагодарная; голос, их передавший, затем навсегда звучит, словно погребальный колокол, напоминающий о смерти друга.

Лорд Бардольф. Однако, милорд, я все-таки не могу поверить, что сын ваш действительно убит.

Мортон. Горько мне убеждать вас в том, чего, - клянусь небом!- мне никогда не хотелось бы видеть, однако, глазам моим все-таки пришлось увидать, как он, не знавший до сих пор соперников в своем кровавом величии, усталый и едва переводя дыхание, лишь слабо отвечал на удары принца Генриха. Да, я своими глазами видел, как огненная ярость принца Монмоуса повергла никогда никому не уступавшего Генри Пэрси на землю, с которой ему не суждено уже было подняться живым. Остальное - в нескольких словах. Как только в войске разнеслась весть о смерти того, чей пример одушевлял даже самых трусливых холопов, даже храбрейшие из его сподвижников утратили всякое одушевление, всякий огонь; не стало того духа, который закалял всякую руду и обращал ее в сталь; все разом обратилось в тяжелый, лишенный всякой крепости свинец. Так-же, как сами по себе тяжелые предметы, приведенные в движение, мчатся тем быстрее, чем они тяжеловеснее - и наши войска, отягощенные невозвратимой потерей, быстрее, чем стрелы, летящия к своей цели, пустились бежать с поля битвы, думая только о своем личном спасении. Тут-же, к несчастию, благородный Уорстэр слишком рано попался в плен, а изступленный шотландец, кровожадный Доуглес, всесокрушающий меч которого трижды сражал подобие короля, упал духом и украсил собою ряды обратившихся к неприятелю тылом; но на бегу он споткнулся и взят был в плен. Общий итог всему:- король одержал блистательную победу и послал против нас сильное войско с юным принцем Ланкастрским и с Уэстморлендом во главе. Вот и все мои известия.

Норсомберленд. Будет у меня еще время и для скорби, но теперь целебное средство таится в самой отраве. Если-бы эти известия застали меня здоровым, оне заставили-бы меня заболеть; застав меня больным, оне почти совсем меня исцелили. Словно несчастный, ослабленные болезнью суставы которого гнутся, как бессильные плети, окончательно выведенный из терпения мучительным приступом болезни, с быстротой пламени вырывается вдруг из рук больничного сторожа, так и моим расслабленным страданием рукам и ногам, разъяренным теперь новым страданием, вернулись утраченные силы. Прочь от меня костыль, признак слабости! Пусть руки мои облекутся в чешуйчатые нарукавники с стальными суставами! Прочь и ты, повязка, признак болезни; ты слишком слабая защита для головы, которой добиваются царственные лица, упоенные победой! Отныне пусть чело мое увенчано будет железом, и пусть наступить для меня гнуснейший час, когда-либо пережитый непреклонным Норсомберлендом! Пусть небо целуется с землею, а руки природы не сдерживают бурных волн; пусть погибнет всякий порядок! Пусть этот мир перестанет быть подмостками для нерешительной и вялой борьбы! Нет, пусть дух Каина, первенца своего отца, воцарится в груди у каждаго! Пусть все ринутся в смертоносную схватку, а чтобы положить конец этому безобразному зрелищу, пусть непроглядная, вечная тьма послужит погребальным саваном для мертвых!

Трэвэрс. Милорд, вам вредно так сильно горячиться.

Лорд Бардодьф. Любезный граф, не порывайте связи с благоразумием.

Мортон. Жизнь всех ваших преданных сообщников исключительно опирается на ваше здоровье, а оно непременно пошатнется, если вы будете предаваться таким бурным порывам гнева. Прежде, чем сказать: - "Возстанем против короля!" вы, благороднейший лорд, конечно, предусмотрели все последствия мятежа, взвесили все его случайности. Вы, разумеется, догадывались и ранее, что на войне, при распределении ударов, на долю вашего сына может выпасть удар смертельный. Вы знали, что он, окруженный опасностями, идет по краю пропасти, чрез которую труднее перепрыгнуть, чем свалиться в нее. Вы сознавали, что тело его не заговорено от колотых и рубленных ран, и что неукротимый, предприимчивый дух непременно заставит его ринуться туда, где всего сильнее опасность, а между тем, вы все-таки сказали ему: - "Иди!" и ни одна из этих ясно сознаваемых возможностей не изменила вашего решения; оно осталось непоколебимым. Что-же нового, что необыкновенного показало вам это смелое предприятие, чего-бы вы не могли предвидеть заранее?

Лорд Бардольф. Все мы, на кого обрушилось это страшное несчастье, знали, что пускаемся в бурное море, где вдесятеро правдоподобнее лишиться жизни, чем сохранить ее, но это нас не остановило; надежды на выгоды заставили нас пренебречь страхом ясно сознаваемых опасностей. Не удалось в первый раз, попытаемся в другой, жертвуя всем - и имуществом, и жизнью.

Мортон. Теперь для этого более чем пора. Благороднейший мой лорд, мне передавали за верное, и я ручаюсь за справедливость этого слуха, что уважаемый архиепископ Иоркский готов поднять знамя возстания во главе отлично обученного войска. Этот человек умеет привязывать к себе сторонников двойными узами. Для того, чтобы воевать, в распоряжении у вашего доблестного сына были только тела людей, их тени, их внешний человеческий облик, потому что самое слово "мятеж" не давало духу слиться с их телесными действиями; вот и сражались они брезгливо, с отвращением, как больные, поневоле проглатывающие лекарство. Только их оружие, казалось, было на нашей стороне, но это-же самое слово "мятеж" заморозило и ум их, и сердце, как рыбу в пруде, покрытом ледяною корою. Но теперь архиепископ, становясь во главе возстания, превращает его в нечто священное; пользуясь известностью человека искреннего и богобоязненного, он разом увлекает и тело, и душу. Он помазывает бунт кровью прекрасного короля Ричарда, соскобленною с Помфрэтских плит, и придает своему предприятию вид небесной кары. Он высказывает во всеуслышание, что хочет спасти окровавленную землю, изнывающую под могуществом Болинброка, поэтому вокруг него теснятся и великие мира сего, и голь.

Норсомберленд. Я знал об этом и ранее, но, говоря по правде, страшное горе изгладило из моей памяти все остальное. Войдемте ко мне, и пусть каждый выскажет свое мнение, какой следует избрать путь, чтобы вернее и себя обезопасить, и отомстить. Разошлем немедленно письма и постараемся скорее навербовать как можно больше друзей; никогда у нас не было их так мало, а между тем мы никогда не нуждались в них так сильно, как теперь (Уходят).

СЦЕНА II.

Улица в Лондоне.

Входит сэр Джон Фольстэф; за ним паж несет меч его и щит.

Фольстэф. Ну, великан, что-же сказал врач о моей моче?

Уильям Шекспир - Король Генрих IV (Henry IV). 2 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :