Уильям Шекспир
«Кориолан (Coriolanus). 1 часть.»

"Кориолан (Coriolanus). 1 часть."

Перевод П. А. Каншина

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА.

Кай Марций Кориолан, римский патриций.

Тит Лартий, Коминий - полководцы на войне против вольсков.

Менений Агриппа, друг Кориолана.

Сициний Велут, Юний Брут - народные трибуны.

Юный Марций, сын Кориолана.

Римский глашатай.

Тулл Ауфидий, полководец вольсков.

Приближенный Ауфидия.

Заговорщик против Ауфидия.

Гражданин Анциума.

Два вольские стража.

Волумния, мать Кориолана.

Виргилия, жена Кориолана.

Валерия, приятельница Виргилии.

Благородная прислужница Виргилии.

Сенаторы римские и вольские, патриции, ликторы, воины, граждане, заговорщики, гонцы и слуги. Действие происходит частью в Риме, частью во владениях вольсков и анциатов.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Улица в Риме.

Входит толпа возмутившихся граждан, вооруженных палками, вилами и другими орудиями.

1-й гражданин. Прежде, однако, чем идти далее, выслушайте меня.

Несколько голосов. Говори! говори!

1-й гражданин. Ведь вы решились скорее умереть, чем голодать?

Граждане. Решились! решились!

1-й гражданин. Вы знаете, что главный враг народа Кай Марций?

Граждане. Знаем, знаем!

1-й гражданин. Так убьемте же его и будем покупать хлеб по той цене, какую назначим сами. Согласны вы на это?

Граждане. Сказано - сделано, толковать более нечего. Идем! идем!

2-й гражданин. Еще одно слово, добрые граждане!

1-й гражданин. Мы бедные граждане; добрые только патриции. Один излишек, каким пользуются управляющие нами, мог бы облегчить нашу участь. Еслиб они уступили нам хотя бы одни сколько нибудь годные для пищи отбросы, мы могли бы еще вообразить, что они из человеколюбия оказывают нам помощь. Но они и без того находят, что мы им обходимся слишком дорого. Худоба, которой мы страдаем вследствие нищеты, служит как-бы подробною описью их роскоши, и наше бедственное положение для них выгодно. Прежде, чем совсем сделаться скелетами, отомстим им при помощи копей. Самим богам известно, что так говорить заставляет меня алчба по хлебе, а не жажда мщения.

2-й гражданин. И ты намерен действовать исключительно против Кая Марция?

Несколько граждан. Да, надо начать с него; он для народа настоящий пес.

2-й гражданин. Однако, примите в соображение те услуги, которые он оказал своей стране.

1-й гражданин. Конечно, готовы принять в соображение и признали бы за ним эти услуги, еслиб он сам не вознаграждал за них свою гордость.

2-й гражданин. Полно, брось злоречие!

1-й гражданин. Я говорю вам, что все доблестное, совершенное им, совершено именно с этой целью. Пусть люди с трусливой совестью уверяют, будто он все это сделал для блага своей родины. Он, на самом деле, поступал так, исполняя желание матери и ради своей гордости, которая как раз в уровень с его достоинствами.

2-й гражданин. Ты ставишь ему в вину неисправимые врожденные качества. По крайней мере, ты никоим образом не упрекнешь его в корыстолюбии.

1-й гражданин. Если не могу укорить в этом, то у меня немало других обвинений. Недостатков и пороков у него столько, что их не перечтешь (Вдали крики). Что это за крики? Другая сторона города пришла в движение. Что-жь мы стоим здесь и болтаем? В Капитолий!

Все. Идем! Идем!

1-й гражданин. Тише! Кто это идет?

Входит Менений Агриппа.

2-й гражданин. А, это достойный Менений Агриппа, всегда любивший народ.

1-й гражданин. Он человек честный. Ах, еслиб все другие были такими-же!

Менений. Как вы намерены поступить, достойные мои сограждане? Куда направляетесь вы, вооруженные палками и дубинами? Что случилось, говорите, прошу вас?

2-й гражданин. Наше намерение известно сенату. Ужь две недели, как они пронюхали, что мы намерены сделать. Теперь они узнают это из наших поступков. Они: говорят, что у бедных просителей голос сильный узнають они теперь, что и руки у них сильные.

Менений. Ах, добрые мои друзья, честные мои соседи, неужто вы хотите погубить себя?

1-й гражданин. Погубить нам себя невозможно; так как мы уже и без того загублены.

Менений. Друзья, поверьте мне, что патриции пекутся о вас с самою человеколюбивою заботливостью. В такие времена нужды, в такие дни страданий, как настоящие, вызванные голодом, поднимать руки против римского правительства все равно, что наносить палками удары небу. Правительство это, стремясь по однажды намеченному пути, разорвет и десятки тысяч узд из более крепких звеньев, чем те, которыми в силах угрожать ему ваше возстание. Неурожаи - дело богов, а не патрициев; а перед ними лучше преклонять колена, чем угрожать им кулаками. Сделавшись жертвами одного бедствия, вы устремляетесь к еще более грозному. Вы клевещете на правителей государства и проклинаете их, как врагов, тогда как они пекутся о вас, как отцы.

1-й гражданин. Они-то пекутся о нас? Как бы не так! Да никогда и не пеклись. Они допускают, чтоб мы умирали с голоду, тогда как их житницы переполнены зерновым хлебом, издают указ в пользу ростовщичества, чтоб поддерживать ростовщиков; каждый день отменяют какой-нибудь благодетельный закон против богачей и ежедневно придумывают новые, все более и более строгия постановления для угнетения и порабощения бедняков. Если не пожрут нас войны, пожрут они. Вот в чем заключается их попечение о нас!

Менений. Одно из двух: или вы сумасшедшие, или клевещете самим возмутительным образом. Я расскажу вам превосходную сказку. Может быть, вы уже ее слыхали; но так как она как нельзя более пригодна для моей цели, я решусь ее повторить.

1-й гражданин. Пожалуй, рассказывай; я выслушаю охотно. Но не думай, что сумеешь какой-нибудь сказкой замаслить наше негодование. Впрочем, рассказывай, если тебе ужь так хочется.

Менений. Однажды все члены человеческого тела возстали против желудка, обвиняя его в том, что один он во всем теле остается ленивым и бездеятельным, поглощая, словно бездна, пищу, не неся при этом ни малейшей доли общих трудов, тогда как все другие члены одни заняты тем, чтоб смотреть, другие, чтоб слышать, чтобы думать, направлять других, ходить самим, чувствовать, взаимно помогая друг другу и удовлетворяя таким образом всем нуждам и потребностям целаго тела. Живот отвечал...

1-й гражданин. Ну, послушаем,что-то ответил живот!

Менений. Я сейчас тебе это скажу. Он с своего рода насмешливой улыбкой, которая, конечно, вызвана была не селезенкой, но другою частью,- ведь заставляя говорить живот, мне также легко заставить его и улыбаться,- он презрительно ответил недовольным членам, этим бунтовщикам, обвинявшим его в захватах, точь-в-точь так-же, как вы теперь ропщете против сената только за то, что у вас и у них положения разные.

1-й гражданин. Нет, что-же ответил живот-то? Если голова, носящая на себе царственный венец, если бдительный глаз, если наш советчик сердце, наш солдат рука, наш конь нога, наша труба язык и множество других, менее важных, орудий стараются помогать нашему телу, когда все они...

Менений. Что-же они? И вот люди с такими-то доводами хотят перебивать мои речи! Ну, что-же далее? Далее-то что?

1-й гражданин. Подавляемые прожорливым животом, который все-таки не более, как отхожее место тела...

Менений. Хорошо. Да они-то что-же?

1-й гражданин. Еслиб все эти деятели начали жаловаться, что осталось бы отвечать животу?

Менений. Вооружитесь только хоть немного терпением, которого у вас так мало, и вы услышите, что ответил живот.

1-й гражданин. Да ты слишком ужь тянешь.

Менений. Прими, любезный, вот это к сведению. Живот, о котором идет речь, всегда серьезный, всегда сохраняющий спокойствие, не горячась так, как его обвинитель, отвечал:- "Совершенная правда, любезные мои товарищи, что я первый получаю ту пищу, которая помогает жить вам: так и должно быть, потому что я житница, складочное место для питательных веществ всего тела. Помните, однакожь, что я рассылаю ее по вашему телу потоками крови: к двору его, т. е. к сердцу, к сенату, т. е. к мозгу и во все прочие члены и органы человека. Таким образом, и самый крупный нерв, и малейшая жилка получают от меня все, что природа признала необходимым для их жизни. И хотя все вы друзья мои",- прошу заметить, это говорит желудок.

1-й гражданин. Хорошо, хорошо!

Менений. "Хотя вы не замечаете, что я уделяю каждому должное, но я могу доказать, что из всего получаемого уделяю вам чистейшую муку, оставляя себе только мякину".

1-й гражданин. Ответ дельный, но как-же применить его к настоящему?

Менений. Римский сенат - отличный живот, а вы - возмутившиеся против него члены. Обратите только должное внимание на его труды и заботы и обсудите хорошенько все касающееся до управления, и вы увидите, что всякое существенное благо, которым вы пользуетесь, истекает отнюдь не из вас самих, а переходит к вам от него. Ну ты, большой палец этого собрания, что ты на это скажешь?

1-й гражданин. Я большой палец? Почему-же именно я?

Менений. Потому что ты самый ничтожный, самый плохой, самый бедный из всего этого назидательного возстания, а между тем стараешься опередить всех; потому что ты, негодяй, способен показывать только пятки и идешь вперед только в надежде на какую-нибудь поживу. Что-жь, поднимайте дубины и вилы! Рим и его крысы готовы вступить между собою в борьбу, и одной стороне гибели не миновать.

Входит Кай Марций.

Да здравствует благородный Марций!

Марций. Благодарю. Что здесь такое у вас, буйные бездельники, расчесывающие жалкий зуд вашей бредни до того, что он обращается в чесотку?

1-й гражданин. Мы никогда еще не слыхали от тебя доброго слова.

Марций. Доброе слово будет для тебя постыднейшею лестью. Чего хотите вы, псы, которым одинаково противны мир и война? Один делает вас не в меру дерзкими, другая пугает. Если положиться на вас, там, где хотелось найти любовь, найдешь одних зайцев, найдешь гусей там, где думал встретить лисиц. Вы так-же надежны, как раскаленный уголь на льду, как градины на солнце. Ваша добродетель превозносит караемое преступление и проклинает карающее правосудие. Тому, кто достоин славы, достается только ваша ненависть. И ваша привязанность тоже, что позыв на пищу больного, требующего именно того, что может ухудшить его болезнь. Опираться на ваше расположение - тоже самое, что плавать с свинцовой перепонкой и пробовать рубить дубы соломинкой. Кто-же на вас положится? И так, к чорту вас всех! Вы ежеминутно изменяете мнения, называете благородным того, кого сейчас ненавидели, и презренным того, кого превозносили до небес за минуту перед тем. Зачем на всех площадях горланите вы против благородного сената, тогда как он, после богов, один только и держит вас в страхе? Без него вы давно пережрали бы друг друга. Чего-жь они хотят?

Менений. Они желают добывать хлеб по той цене, по которой им угодно, уверяя, будто в городе его неистощимые запасы.

Марций. Это они-то говорят? На виселицу бы их всех! Сидя около своего домашнего очага, они воображают, будто в состоянии обсуждать все, что делается в Капитолии: кто там на пути к повышению, кто властвует и кто падает. Они составляют из себя партии, распускают слухи о предполагаемых браках, возвышают одних, а других за то, что те им не по вкусу, ставят ниже протоптанных своих подметок. Они уверяют, будто хлеба достаточно! Желал бы я, чтоб патриции, отказавшись от неуместного сострадания, дали полную волю моему мечу, и я из искалеченных трупов этих негодяев образовал бы кучи, далеко превышающия длину моего копья.

Менений. Эти, как мне кажется, убеждены уже более, чем на половину, потому что они трусливы на столько-же, на сколько неразумны. Но скажи, что другая толпа?

Марций. Она рассеялась. Бездельники - чтоб им всем передохнуть, кричали:- "мы голодны!" во все горло, повторяя пословицу - будто голод ломает и каменные стены, будто и собаки не могут обойтись без еды, что пища создана для рта и что боги посылают хлеб не одним только богачам. В таких-то пошлых изречениях выразили они свои жалобы. Им ответили, что жалобы их будут приняты. Но когда уступили их требованию - требованию по истине чудовищному, способному надорвать любое благородное сердце, заставить побледнеть щеки неустрашимого мужества, они, потрясая воздух громкими криками восторга, начали бросать шапки к небу, словно желая повесить их на рога месяца.

Менений. Какую-же уступку им сделали?

Марций. Разрешили выбор пяти трибунов, чтоб те служили защитниками их пошлых мудрствований. И они выбрали Юния Брута, Сициния Велута и не помню еще кого. Проклятие! Сволочь эта скорее сорвала-бы крыши со всего города, чем вырвала такую уступку у меня. Эта уступка мало-по-малу пересилит самую власть и, грозя возмущением, получит со временем возможность требовать еще большаго.

Менений. Это странно.

Марций (толпе). Что-жь вы стоите? Отправляйтесь, мерзавцы, по домам!

Входит торопливо гонец.

Гонец. Где Кай Марций?

Марций. Здесь. В чем дело?

Гонец. Пришло известие, что вольски подняли оружие.

Марций. Очень этому рад. Теперь у нас будет средство изрыгнуть гнилой излишек. Вот вам самые отборные из наших старейшин.

Входят: Коминий, Тит Лартий и другие сенаторы; затем Юний Брут и Сициний Белут.

1-й сенатор. Марций, ты нам говорил правду. Вольски подняли против нас оружие.

Марций. У них есть военачальник Тулл Ауфидий, с которым справиться вам будет не легко. У меня есть постыдная слабость:- я завидую его удали и, еслиб я не был тем, что я есть, я желал-бы быть им.

Коминий. Ты уже тягался с ним.

Марций. Еслиб свет распался на две враждебные половины и Ауфидий очутился на моей стороне, я перешел-бы на другую, с единственной целью, чтобы сражаться против него. Это лев, сражаться с которым я считаю почетным для моей гордости.

1-й сенатор. Так почему-жь, доблестный Марций, и тебе не отправиться на войну вместе с Коминием?

Коминий. Ты так ведь и обещал.

Марций. Обещал и сдержу свое слово. Тит Лартий, ты еще раз увидишь те удары, которые я буду наносить прямо в лицо Туллу. Да ты ведь болен, ты останешься.

Тит. Нет, Марций, скорей, чем остаться, я обопрусь на один костыль и стану драться другим.

Менений. Ты истый римлянин.

1-й сенатор. Пойдемте в Капитолий. Я знаю, там уже нас ожидают друзья.

Тит. Ты, Коминий, вполне достойный предшествовать нам, или вперед, а мы за тобою.

Коминий. Благородный Лартий!

1-й сенатор (гражданам). А вы - по домам!

Марций. Нет, пусть и они идут за нами. У вольсков хлеба много. Возьмем с собой этих крыс, чтоб оне опустошили дих закрома. Почтенные бунтовщики! Ваше мужество приносит отличные плоды. Прошу вас, следуйте за нами (Вместе с Коминием, Титом и Менением уходит за сенаторами. Граждане расходятся).

Сициний. Не знаю, существовал-ли когда-нибудь человек более надменный, чем этот Марций!

Брут. Вряд-ли сыщешь другого подобнаго.

Сициний. Когда нас избрали в народные трибуны...

Брут. Заметил ты выражение его глаз и губ?

Сициний. Скажи лучше:- его насмешки.

Брут. В раздражении он готов насмехаться и над богами.

Сициний. Готов затеять ссору с самою кроткою луною.

Брут. Эта война пожрет его; он слишком ужь гордится своею доблестью.

Сициний. Такие люди, как он, подстрекаемые удачами, презирают ту тень, которую в полдень попирают ногами. Я удивляюсь одному: как он в своем высокомерии согласился стать под начальство Коминия.

Брут. Славу, которой он домогается и которою изукрашен уже достаточно, нигде так не легко сберечь и увеличить, как занимая второстепенное место рядом с главным начальником. Всякую неудачу будут ставить в вину главнокомандующему, хотя тот и сделал все, что только в силах человека, и непостоянное суждение сейчас-же завопит: "о, еслиб начальствовал Марций!"

Сициний. А если все пойдет хорошо, всегда пристрастное к Марцию общественное мнение все-таки не признает за Коминием его заслуг.

Брут. Половина лавров Коминия перейдет к Марцию, хотя бы Марций их и не пожинал; все погрешности первого обратятся в честь второму даже в том случае, еслиб Марций этого и не заслуживал.

Сициний. Пойдем посмотрим, как идут приготовления и как Марций отправится на войну. Не отличится-ли он еще чем-нибудь, кроме обычнаго?

Брут. Пойдем! (Уходят).

СЦЕНА II.

Кориоли. Сенат.

Входят: Тулл Ауфидий и сенаторы.

1-й сенатор. Так ты, Ауфидий, предполагаешь, что римляне проведали наши замыслы насчет того что мы предпринимаем?

Тулл. А вы разве этого не предполагаете? Когда же что либо, задуманное у нас, успевало осуществиться ранее, чем узнавал об этом Рим? Четыре дня тому назад я получил известие оттуда,- письмо, кажется, со мною; да, вот оно (Читает). "Войско собрано, но куда оно отправится, на восток или на запад,- неизвестно. Голод ужасный, народ возмущается. Носятся слухи, будто Коминий, ваш старый враг Марций, которого в Риме ненавидят более, чем у вас, и доблестнейший из римлян Тит Лартий назначены военачальниками этого войска, куда бы оно ни направлялось. А очень может быть, что оно пойдет и против вас; подумайте об этом хорошенько".

1-й сенатор. Наше войско в поле. Мы никогда не сомневались в всегдашней готовности Рима дать нам отпор.

Тулл. И вы считали благоразумным скрывать ваши великие замыслы до той поры, как они обнаружатся сами собою? Рим между тем, кажется, узнал о них еще в то время, когда они высаживались. Это делает совершенно невозможным наше предположение овладеть несколькими городами ранее, чем Рим узнает, что мы подняли оружие.

2-й сенатор. Если так, благородный Ауфидий, вот тебе полномочие; спеши же к своему войску, предоставь хранение Кориоли нам. Если нас подвергнут осаде, спеши к нам на выручку. Но я все таки никак не думаю, чтобы они собранное войско назначали против нас.

Тулл. Сомнение неуместно: вести мои верны. Но этого еще мало: часть войск уже выступила и идет сюда. Прощайте! В случае же встречи с Марцием мы поклялись друг другу до тех пор не прекращать боя, пока один из нас не лишится всякой возможности драться.

Все. Да помогут тебе боги!

Тулл. И да не оставят они вас, благородные сенаторы!

1 и сенатор. Прощай!

2-й сенатор. Прощай!

Все. Прощай!

СЦЕНА III.

Рим. Комната в доме Марция.

Волумния и Вирглия шьют, сидя на двух низеньких табуретах.

Волумния. Прошу тебя, дочь моя, пой или хоть выражайся повеселее. Еслиб мой сын был моим мужем, его отсутствие, долженствующее покрыть его славой, право, радовало б меня более, чем его объятия на брачном ложе, служащия высочайшим выражением его любви. Когда он, единственный сын моей утробы, был еще нежным ребенком; когда юность и красота влекли к нему взоры всех; когда несмолкающия целый день просьбы царей не склонили бы другую мать выпустить его из виду даже на какой нибудь один час времени, тогда, соображая, насколько еще украсила бы его слава, я дозволяла ему искать опасности, зная, что это может возвеличить его еще более, чем красота. Я отправила его на жестокую войну, откуда он вернулся с челом, увенчанным дубовым венцом. Уверяю тебя, дочь моя, что в ту минуту, когда мне сообщили рождение мною ребенка мужеского пола, я не так трепетала от радости, как в тот день, когда впервые увидала, что этот ребенок вполне показал себя мужем.

Виргилия. А еслиб его во время этого дела постигла смерть?

Волумния. Тогда добрая его слава заменила бы мне сына и была бы моим потомком. Я говорю не шутя: поверь мне, еслиб у меня было двенадцать сынов, любимых одинаково, - то есть не более и не менее, как я люблю твоего и моего доброго Марция, - известие, что одиннадцать человек из них претерпели благородную смерть за родину, я перенесла бы гораздо легче, чем жизнь одного из них в бездействии, в роскоши и в неге.

Входит прислужница.

Прислужница. Благородная госпожа, тебя желает видеть Валерия.

Виргилия. Прошу тебя, позволь мне удалиться.

Волумния. Нет, ни под каким видом. Мне кажется, что я отсюда слышу барабаны твоего мужа, как будто вижу, как Ауфидия тащут за волосы, как вольски бегут перед Марцием, словно дети перед медведем. Мне кажется, будто я вижу, как он, топая ногой, восклицает: "следуйте за мною, трусы! Вы зачаты с страхом, хотя и родились в Риме". Тогда, утирая окровавленный лоб своим кольчужным наручником, он выступает вперед, как жнец, который должен все скосит или лишиться условленной платы.

Виргилия. Его окровавленный лоб! О, Юпитер! Нет, не надо крови!

Волумния. Молчи, безумная! Кровь на челе воина красивее, чем золото на трофее. Когда грудь Гекубы кормила Гектора, она не была так прекрасна, как чело того же Гектора, когда он презрительно плевал на мечи греков.- Скажи Валерии, что мы готовы принять (Прислужница уходит).

Виргилия. О, да сохранят боги моего мужа от свирепаго Ауфидия!

Волумния. Он пригнет голову Ауфидия к земле и попрет пятою его выю.

Входят: Валерия, прислужница и слуга.

Валерия. Здравствуй, Волумния. Здравствуй, Виргилия!

Волумния. Здравствуй, любезная Валерия.

Виргилия. Очень рада тебя видеть.

Валерия. Как поживаете обе? Вы истые домоседки. Что вы такое шьете? Работа в самом деле очень красива. Как поживает ваш мальчик?

Виргилия. Благодарю, он здоров.

Волумния. Ему приятнее смотреть на мечи и слушать гром барабана, чем ходить в школу к учителю.

Валерия. Честное слово, он совсем уродился в отца и, клянусь, ребенок он прехорошенький. Поверьте, что в последнюю среду я целых полчаса не спускала с него глаз: у него такой решительный вид. Я смотрела, как он бегал за золотистой бабочкой. Он ее поймал, отпустил, снова принялся за ней гоняться, поймал опять, потом отпустил и поймал снова; но при этом упал. Тогда, выведенный из себя не то тем, что оступился и упал, или по какой нибудь иной причине, он разорвал бабочку в клочки. Надо было видеть, как он ее рвал.

Волумния. Одна из тех вспышек, которые так свойственны его отцу.

Bалерия. В самом деле так! В нем уже теперь видны благородные наклонности.

Виргилия. Он невыносимый шалун.

Валерия. Послушай, отложи в сторону свое шитье; я решила, что ты сегодня отправишься со мной бродить по улицам.

Виргилия. Нет, милая, из дому я не выйду.

Валерия. Не выйдешь?

Волумния. Выйдет, выйдет.

Виргилия. Нет, извините меня, этого не будет. Я до тех пор не переступлю за наш порог, пока мой властелин не вернется с войны.

Валерия. Такое затворничество совсем неблагоразумно. Отправимся навестить ту добрую женщину, которая больна после родов.

Виргилия. Желаю ей быстрого выздоровления и вместо того, чтоб навещать ее, стану о ней молиться; но идти к ней я не могу.

Волумния. Сделай одолжение, скажи, почему.

Виргилия. Конечно, не потому, чтобы я боялась усталости или у меня не хватает расположения к больной.

Валерия. Ты хочешь быть другой Пенелопой. Однако, уверяют, что вся та шерсть, которую она пряла в отсутствие Улисса, только развела в Итаке огромное количество моли. Идем же. Знаешь ли, я хотела бы, чтоб твое полотно было так же чувствительно, как твои пальцы; тогда ты из сострадания к себе, вероятно, перестала бы его прокалывать. Прошу тебя, пойдем с нами.

Виргилия. Нет, добрая Валерия, право, я не пойду.

Валерия. Вздор, пойдешь. Я сообщу тебе самые утешительные вести о твоем муже.

Виргилия. Я знаю, любезная Валерия, что никаких вестей не могло еще быть получено.

Валбрия. Я не шучу. Вчера ночью получены известия.

Виргилия. В самом деле.

Валерия. Право, так. Я слышала, как один сенатор рассказывал, будто вольски выступили в поле; что Коминий пошел против них с частью войска, а твой муж и Тит Лартий осадили их город Кориоли. Они уверены, что возьмут его приступом и в самом скором времени кончат войну. Клянусь тебе честью, что все это правда. Неужто и после этого ты не пойдешь с нами?

Виргилия. Прости, добрая Валерия! В другой раз я тебе ни в чем не откажу.

Волумния. Оставь ее, Валерия. Она сегодня в таком унылом расположении, что, пожалуй, спугнет и нашу веселость.

Валерия. Я сама тоже думаю. Так прощай же. Идем, благородная Волумния. Еще раз, Виргилия, говорю тебе, - вытолкни за дверь свою величавую грусть и пойдем с нами.

Виргилия. Нет, раз навсегда говорю, что не могу идти. Желаю вам всякого удовольствия.

Валерия. Как хочешь. Если так, - прощай (Уходят в разные стороны).

СЦЕНА IV.

Перед стенами Кориоли.

С барабанным боем и с распущенными знаменами входят: Марций, Тит Лартий, военачальники и войско.

Марций. Смотри, сюда спешит гонец с вестями. Бьюсь об заклад, что произошло сражение.

Тит. Ставлю моего коня против твоего, что нет.

Марций. Согласен.

Тит. Так это решено.

Входит гонец.

Марций. Скажи, встретился наш полководец с неприятелем?

Гонец. Они стоят лицом к лицу, но в разговор еще не вступали.

Тит. Твой конь теперь мой.

Марций. Я его выкуплю.

Тит. Да я-то не продам и не подарю его; а, если хочешь, позволю тебе пользоваться им хоть целых пятнадцать лет. Вызывай же граждан.

Марций. Как далеко от нас оба войска?

Гонец. Не далее как миля с половиной.

Марций. Так до нас долетит отголосок их схватки, а до них - нашей. Теперь молю тебя, Марс, дай нам силу покончить здесь все как можно скорее, чтобы с дымящимися от крови мечами мы могли поспешить на помощь к нашим друзьям. Трубите вызов на переговоры!

Трубят. На сцену выходят два сенатора и другие.

Тулл Ауфидий в стенах вашего города?

1-й сенатор. Его самого нет, а все-таки в них не найдется человека, который боялся-бы тебя больше, чем он, то есть хоть сколько-нибудь (В городе раздаются трубные звуки). Слышишь? Эти трубы сзывают нашу молодежь. Мы скорее сами разрушим эти стены, чем дозволим им служить нам тюрьмою. Только кажется, что наши ворота заперты; на самом деле они задвинуты соломинкой и растворятся сами собою (Вдали слышен шум сражения). Слышишь? Это Ауфидий. Не говорит-ли тебе этот шум, как он свирепствует среди ваших разорванных рядов?

Марций. Они, наконец, схватились!

Тит. Этот шум говорит, что и нам пора за дело. Давайте лестницы!

Вольски делают вылазку.

Марций. Они нас не боятся и выходят из города. Друзья, прикройте щитами грудь и покажите им, что сердца ваши тверже щитов. Вперед. храбрый Лартий! Они относятся к нам с большим презрением, чем можно было предполагать, и это заставляет меня обливаться от ярости потом. Вперед, друзья! Того, кто обратится в бегство, я приму за вольска и заставлю его почувствовать острие моего меча!

Римляне и вольски уходят, сражаясь. Римляне отброшены к своим окопам. Марций возвращается.

Марций. Вы - позор Рима! Да разразятся над вами все заразы юга! Пусть нарывы и язвы покроют вас от головы до ног, чтоб вы вызывали отвращение еще ранее, чем глаз успеет вас увидеть, чтоб вы и против ветра заражали друг друга за целую милю! Гусиные души, только носящия внешний человеческий образ! как гнусно бежали вы от врагов, которых сумели-бы разбить и обезьяны. Ад и проклятие! Всем вам раны нанесены в тыл; спины у вас красны, а лица белы от бегства и от лихорадки страха. Назад в битву! Или, клянусь громами неба, я оставлю врагов в покое и начну воевать с вами! Опомнитесь! Держитесь только крепче, и мы прогоним вольсков к их женам так, как они прогнали нас к нашим окопам (Сражение возобновляется. Вольски отступают в город. Марций гонится за ними к воротам). Ворота отперты! Теперь докажите, что на вас можно положиться. Счастье отворило их не для бегущих, а для преследующих. За мной! (Вторгается в ворота; те за ним затворяются).

1-й воин. Безумная отвага! Нет, я не так храбр.

2-й воин. Я тоже.

3-й воин. Смотрите, они его заперли (Шум битвы стенами продолжается).

Все. Ручаюсь, что он попал с самый пыл.

Входит Тит Лартий.

Тит. Где Марций?

Все. Убит, наверно убит!

1-й воин. Погнавшись за беглецами, он вместе с ними ворвался в город, а они заперли за ним ворота. Теперь он там один против всего города.

Тит. О, благородный товарищ! Ты смелее безчувственного своего меча: ты стоишь прямо и твердо, тогда как тот сгибается. И ты-то, Марций, покинут! Даже алмаз величиною с тебя самого не был бы так драгоценен, как ты. Ты был именно таким воином, какого желал Катон, то-есть могуч и страшен не одними ударами меча. Твой грозный взор и громоподобный голос приводили твоих врагов в ужас, и они дрожали, как будто весь мир бился в лихорадке.

(Ворота растворяются. Входит Марций; он ранен; его преследует неприятель).

1-й воин. Смотрите!

Тит. Это Марций! Спасем его или падем вместе с ним! (Сражаясь, врываются в город).

СЦЕНА V.

Улица в городе.

Вдали шум битвы. Входят: несколько римских солдат с добычей.

1-й солдат. Я возьму с собою в Рим.

2-й солдат. А я - это.

3-й солдат. Чорт возьми, я думал, что это серебро!

Шум продолжается. Входят: Марций и Тит Лартий; им предшествуют звуки труб.

Марций. Посмотри на этих негодяев: им время не дороже стертой драхмы. Подушки, оловянные ложки, разный железный брак, платья, которые сам палач зарыл бы вместе с теми, кто их носил, прельщают вот этих негодяев, которые взваливают на себя эту ветошь ранее, чем окончилось сражение. Долой этих подлецов! Слышите ли, какой гром поднял наш главнокомандующий? Спешите к нему. Человек, которого я ненавижу от всей души, то-есть Ауфидий, там и сокрушает наших римлян. И так, храбрый Тит, оставь при себе достаточное количество войска, чтоб охранять город, а я между тем со всеми, у кого хватит на это смелости, бегу на помощь Коминию.

Тит. Благородный друг! Твоя кровь течет ручьем; ты уже выдержал слишком сильный натиск неприятеля для того, чтобы вторично решиться на борьбу.

Марций. Пожалуйста, воздержись от похвал. То, что я сделал, еще не успело меня разогреть. Прощай. Кровь, которую я теряю, для меня скорее облегчение, чем опасность. Таким-то хочу я предстать перед Ауфидием и сразиться с ним.

Тит. Пусть красавица богиня, именуемая Фортуной, влюбится в тебя и своими могучими чарами отвратят от тебя мечи неприятеля. Неустрашимый воин, да послужит успех тебе, как нам.

Марций. Пусть он и для тебя останется таким же другом, как для тех, которых он возводит на высоту величия. Затем прощай.

Тит. Ты, Марций, герой (Марций уходит. Тит говорит трубачу). Ты ступай на торговую площадь и прогреми там сбор, который вызвал бы всех должностных лиц города. Там-то они узнают наши намерения. Вперед! (Уходят).

СЦЕНА VI.

Открытая местность неподалеку от лагеря Коминия.

Входит Коминий с войском.

Коминий. Передохните немного, друзья. Вы сражались отлично. Вообще мы все держали себя, как римляне: без сумасбродного упрямства в сопротивлении, без трусости при отступлении. Поверьте мне, друзья, что нам еще не миновать нападения. Пока мы сражались, порывы ветра по временам доносили до нас отзвучия воинственных шагов наших друзей. О, боги Рима, обезпечьте за ними победу, как и за нами, чтобы оба войска, встретившись с веселыми лицами, могли принести вам благодарственную жертву.

(Входит гонец).

Что новаго?

Гонец. Граждане Кориоли сделали вылазку и вступили в бой с Марцием и с Титом Лартием. Я видел, как вольски прогнали наших к их окопам, и поскакал сюда.

Коминий. Ты, может быть, говоришь и правду, но, мне кажется, оно не совсем так. Давно ты это видел?

Гонец. С час тому назад.

Коминий. Мы от них не далее, как в миле, и недавно слышали их барабаны. Как же мог ты потратить целый час на одну милю и так поздно явиться к нам с вестями?

Гонец. Меня преследовали лазутчики вольсков, и я вынужден был сделать три или четыре мили крюку. Без этого я привез бы прискорбную весть по крайней мере получасом ранее.

Входить Марций.

Коминий. Кто это идет сюда, весь окровавленный, словно с него содрали кожу? О, боги! его движения напоминают Марция. Да, я уже видал его в таком виде.

Марций. Я пришел уже слишком поздно?

Коминий. Пастух не так хорошо различает раскаты грома от раскатов барабана, как я умею отличать голос Марция от голоса всякого другого человека, стоящго ниже, чем он.

Марций. Скажите, я опоздал?

Коминий. Опоздал, если облит не чужою, а собственною кровью.

Марций. О, позволь же, позволь обнять тебя такими же мощными руками, какими оне были в то время, когда сам я был женихом! Сердце мое и теперь бьется так же радостно, как в ден свадьбы, когда при блеске светильников я шел к брачному ложу.

Коминий. Скажи мне, цвет героев, где Тит Лартий и что с ним?

Марций. Одних он приговаривает к смерти, других - к ссылке, с третьих берет выкуп; одних жалеет, другим грозит. Он во имя Рима держит Кориоли на своре, как хитрую борзую, то, по усмотрению, ослабляя ремень, то притягивая его.

Коминий. Где же тот раб, который сказал, будто они оттеснили вас к вашим окопам? Где он? Позвать его сюда!

Марций. Оставь его: он сказал тебе правду. За исключением людей родовитых, весь простой люд, - проклятие! подавай ему еще трибунов!- даже мышь не так побежала бы от кошки, как он утекал от бездельников, не стоивших даже его самого.

Коминий. Как же вы победили?

Марций. Не думаю, чтобы теперь было время рассказывать. Где неприятели? Поле сражения осталось за вами? Нет? Так зачем же перестали драться ранее, чем овладели им?

Коминий. Марций, битва начала обращаться не в нашу пользу, и мы отступили, чтобы затем вернуться победить.

Марций. Как расположено их войско? Не знаешь-ли, где стоят лучшие отряды?

Коминий. Мне кажется, что впереди дерутся анциаты, то есть лучшие их воины, и что ими предводительствует Ауфидий - сердце всех их надежд.

Марций. Умоляю тебя всеми битвами, в которых мы сражались, всею кровью, которую проливали вместе, всеми клятвами оставаться вечно друзьями - поставь меня против Ауфидия и его анциатов. И пусть сейчас же, не теряя ни минуты времени, звон поднятых мечей и копий потрясет воздух.

Коминий. Мне бы скорее хотелось свести тебя в теплую баню, обложить твое тело целебными бальзамами; но я никогда и ни в чем не мог тебе отказать. Выбери сам тех, кто наиболее способен исполнить твое предприятие.

Марций. Кто пойдет охотнее, тот для меня и способен. Если среди вас есть такие, - а сомневаться в этом грешно, - которым нравятся покрывающия меня румяна, которым худая слава страшнее смерти, для которых славная смерть лучше позорной жизни, а родина дороже самого себя, - будь таких хоть один, хоть целая толпа, - пусть они выкажут свой образ мыслей тем, что вот так поднимут руки и следуют за Марцием (Все с громкими возгласами махают мечами, поднимают Марция на руки и бросают шлемы вверх). Пустите! Вы обращаете меня в свой меч. Если это изъявление мужества не лживо, то кто же из вас будет стоить менее, чем четверо вольсков? Каждый из вас в состоянии выступить против Ауфидия со щитом, который нисколько не легче, чем у него. Но, благодаря вас всех, я должен избрать только некоторых: остальные отличатся в другой битве, когда представится случай. Прошу вас, вперед. Я сейчас выберу тех, кто мне наиболее пригоден.

Коминий. Ступайте, оправдайте на деле выказанное мужество, и вы вместе с нами разделите торжество победы (Уходит).

СЦЕНА VII.

У ворот Кориоли.

Тит Лартий выходит из города с военачальниками, с проводником и с воинами и ставит у ворот стражу, отправляясь для соединения с Коминием и Марцием.

Тит. Сторожи ворота, исполняй усердно все, что я тебе приказал. Если я пришлю за помощью, отправь к нам назначенные мною центурии, остальных будет достаточно для охраны города в продолжение такого короткого времени. Если мы проиграем сражение, удержать его за собою не будет никакой возможности.

Военачальник. Положись на меня вполне.

Тит. Так заприте-жь ворота. Проводник, вперед! веди нас в стан римлян.

СЦЕНА VIII.

Поле сражения между лагерем римлян и вольсков.

Шум битвы. Входят: Марций и Ауфидий.

Марций. Кроме тебя, я не дерусь ни с кем, потому-что ненавижу тебя более, чем изменника данному слову.

Ауфидий. Мы равно ненавидим друг друга. Во всей Африке не найдется змеи, которая была бы мне более отвратительна, чем твоя невыносимая для меня слава. Защищайся!

Марций. Кто отступит первый, тот пусть умрет рабом другого, а затем - да судят его боги!

Ауфидий. Если я обращусь в бегство, Марций, можешь травить меня, как зайца.

Марций. Часа три тому назад, Ауфидий, я один дрался в стенах вашего Кориоли и делал там, что хотел. Кровь, которою я обагрен, не моя; напряги же все свои силы, чтобы отомстить мне.

Ауфидий. Еслиб ты быль сам Гектор, - этот прославленный бич, которым так гордились ваши пресловутые предки, - ты и тогда не ушел бы от меня. (Сражаются. На помощь к Ауфидию подоспевает несколько вольсков). Народ вы услужливый, но не доблестный. Вы только позорите меня проклятою вашею помощью. (Уходят, сражаясь, преследуемые Марцием).

СЦЕНА IX.

Шум битвы; трубят отступление. С одной стороны входит Коминий с римлянами, а с другой - окруженный римлянами Марций с подвязанной рукой.

Коминий. Еслиб я принялся рассказывать тебе о подвигах этого дня, ты не поверил бы собственным своим деяниям. Но я перескажу их там, где слезы сенаторов сольются с радостной улыбкой; где первейшие патриции, слушая, начнут с пожимания плечами, а потом остолбенеют от изумления; где родовитые жены придут в ужас и все-таки не перестанут внимать рассказу в радостном трепете; где глупые трибуны, которым твоя слава так же ненавистна, как смердящим плебеям, поневоле воскликнут:- "благодарение богам, что у Рима есть такой воин!" (Входит возвратившийся с преследования Тит Лартий; за ним войско). А, ты пришед к концу трапезы, но совершенно уже сытый.

Тит. О, полководец, вот конь; а мы только его сбруя. Если-бы ты видел...

Марций. Прошу, ни слова более. Мне неприятно, когда даже мать моя, которой позволительно превозносить свою кровь, принимается меня восхвалять. Увлеченный тем же, чем и вы, то есть любовью к отечеству, я сделал то же, что и вы, то есть все, что мог. Тот, кто вполне выполнил, чего желал, далеко меня превзошел.

Коминий. Ты не послужишь могилой для своих достоинств. Необходимо, чтоб Рим знал цену своим сынам. Не только скрыть твои деяния, умолчать о твоих подвигах, но даже и говорить слишком скромно о том, что должно быть превознесено до небес, было бы хуже воровства, хуже клеветы. Поэтому, прошу тебя, позволь мне обратиться к тебе с речью в присутствии всего войска. Это делается не из желания наградить тебя за подвиги, а только для того, чтобы точнее определить, что ты есть.

Марций. У меня несколько ран; оне дают себя чувствовать, когда о них напоминают!

Коминий. А без напоминания неблагодарность заставит их гноиться; тогда перевязку сделает им смерть. Из всех лошадей, и притом отличных, которых мы до были немало, из всех сокровищ, взятых как на поле битвы, так и в городе, мы отдаем тебе десятую часть и выбор этой части предоставляем тебе самому ранее, чем приступим к общему разделу.

Марций. Благодарю, полководец, но подачку за услуги оказанные моим мечем, я принять не могу. Я отказываюсь от твоего предложения и из общего раздела возьму только часть, равную той, которая придется на долю только смотрящих на то, что делается. (Продолжительный шум. Все кричат - "Марций! Марций!" и бросают вверх копья и шлемы. Коминий и Лартий стоят также обнажив головы). Пусть инструменты, которыми вы так позорно злоупотребляете, навсегда потеряют способность издавать звук. Когда трубы и барабаны делаются льстецами на поле битвы, - пусть и дворцы, и города превратятся в скопища одних только льстивых лицемеров. Если сталь становится мягкой, как шелк паразита, пусть этот шелк служит нам для военных доспехов. Довольно, говорю я вам! Из-за того, что я не вымыл носа, из которого текла кровь, из-за того, что я повалил на землю несколько бессильных бедняков, - а такие подвиги среди вас совершали, вероятно весьма многие, - вы осыпаете меня чудовищно-преувеличенными похвалами, воображая, будто мое маленькое Я любить, чтобы его пичкали похвалами, приправленными ложью.

Коминий. Ты уже не в меру скромен; ты более жесток к своей славе, чем благодарен нам, от чистого сердца, отдающим тебе только должное. Но извини; если ты то такой степени возбужден против самого себя, мы как человека, замышляющего себе повредить, закуем тебя в цепи, а затем уже без всякой опасности для себя станем с тобой разговаривать. Да будет-же и всему миру известно так-же, как нам, что Кай Марций заслужил победный венок, и в знак этого я отдаю ему моего породистого, известного всему войску коня со всей его сбруей! Отныне за то, что он совершил под Кориоли, я, согласно желанию этого войска и вместе со всем этим войском, провозглашаю его Каем Марцием Кориоланом! Носи-же это прозвание с честью и всегда (Трубы гремят).

Все. Кай Марций Кориолан!

Кориолан. Я пойду, умою лицо, и тогда вы увидите, краснею я или нет. Как-бы то ни было, я все-таки вас благодарю. - Я стану ездить на твоем коне. - Что-же до прозвания, которым вы меня почтили, я употреблю все силы, чтобы всегда быть вполне его достойным.

Коминий. Пойдемте-же в нашу ставку. Прежде, чем предаться отдыху, нам необходимо известить Рим о нашей победе. Ты, Тит Лартий, вернешься в Кориоли и пришлешь к нам в Рим главнейших из сановников города, чтобы мы могли уладить вместе с ними как наши, так и их выгоды.

Тит. Я вышлю их тотчас же.

Кориолан. Боги начинают издеваться надо мною. Я только что отказался от царственных даров и вынужден, словно нищий, обратиться к моему полководцу с просьбой.

Коминий. Все будет исполнено, чего бы ты ни попросил. Чего-жь ты хочешь?

Кориолан. Я когда-то жил в Кориоли у одного бедного гражданина. Тот меня очень любил. В пылу сражения я заметил, что его взяли в плен. Он звал меня, но в эту минуту показался Ауфидий, и ярость преодолела во мне сострадание. Прошу даровать свободу моему прежнему хозяину.

Комнаий. Какая благородная просьба! Еслиб он оказался даже убийцей родного моего сына, он и тогда был бы свободен, как ветер. Освободи его, Тит.

Тит. Как его имя, Марций?

Кориолан. Клянусь Юпитером, не помню. Я так утомлен, что даже память ослабела. Нет ли здесь вина?

Коминий. Идем в нашу ставку. Кровь на твоем лице начинает засыхать, пора обратить на это внимание. Идем (Уходят).

СЦЕНА X.

Лагерь вольсков.

При звуках труб входит Тулл Ауфидий, весь в крови, сопровождаемый двумя или тремя солдатами.

Тулл. Город взят.

1-й солдат. Его обещают возвратить, и на выгодных условиях.

Тулл. На условиях! на условиях! Отчего я не римлянин! потому что, будучи вольском, я не могу быть тем, что я есть. На условиях! Как ждать выгодных условий, когда одна сторона вполне зависит от милостей другой? Пять раз сражался я с тобою, Марций; пять раз ты меня побеждал. Еслиб борьба между нами происходила так же часто, как мы едим, ты и тогда оставался бы всякий раз победителем. Но, клянусь всеми стихиями, я когда нибудь встречусь с ним бородой к бороде, или моя гибель ничем уже не предотвратима. Ненависть моя утратила прежнее свое благородство: в прежнее время я думал победить его равным оружием, противупоставляя силу силе; теперь для меня все будет пригодно; и бешенство, и хитрость; только бы сокрушить его.

1-й солдат. Он дьявол.

Тулл. Он смелее, но не так хитер. Моя доблесть отравлена тем пятном, которым он ее заклеймил. За это ради него я готов отречься от всех прирожденных мне качеств. Ни сон, ни каюта, ни болезнь, ни святилище храма, ни Капитолий, ни молитвы жрецов, ни время жертвоприношений, усмиряющие всякое изступление, как бы сильно оно ни было, не остановят ни меня, ни моей ненависти к Марцию. Где бы я ни нашел его, хотя бы в собственном моем доме, под защитою родного моего брата, - даже там, наперекор всех законам гостеприимства, я омыл бы свою свирепую руку в крови его сердца. Отправься в город, узнай, как его охраняют и кого назначили заложниками в Рим.

1-й солдат. А ты разве не пойдешь?

Ауфидий. Нет, меня ждут в кипарисовой роще. Туда, на юг от мельницы, ты принесешь мне весть о том, как идут дела, чтобы я, судя по их ходу, мог направить и собственный свой путь.

1-й солдат. Все будет исполнено (Уходит).

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Площадь в Риме.

Входят: Менений, Сициний и Брут.

Менений. Авгур сказал, что сегодня вечером получатся вести.

Брут. Хорошие или дурные?

Менений. Не совсем таки приятные для черни: она ведь не любить Марция.

Сициний. Природа и животных научает распознавать своих друзей.

Менений. Сделай одолжение, скажи:- кого же любит волк?

Сициний. Овцу.

Менений. Он пожирает ее, как голодные плебеи готовы бы пожрать благородного Марция.

Брут. Да, он в самом деле овца, только блеет-то он, как медведь.

Менений. Он в самом деле медведь, только живущий, как овца. Вы оба люди старые, ответьте же мне на один вопрос.

Оба трибуна. Говори.

Менений. Назовите мне недостаток, которым не был бы беден Марций, а вы оба не были-бы богаты.

Брут. Нет недостатка, которым он был-бы беден: у него все они в изобилии.

Сициний. Особенно богат он гордостью.

Брут. А хвастливостью и того более.

Менений. Очень это странно. Знаете-ли вы, как о вас обоих, здесь присутствующих, судят в городе?.. Я, разумеется, говорю о людях высшего сословия... Известно ото вам?

Она трибуна. Что-жь, говори:- как о нас судят?

Менений. Вот вы сейчас говорили о гордости. Вы во рассердитесь?

Оба трибуна. Говори, говори.

Менений. А, впрочем, мне все равно.Самый ничтожный воришка-случай всегда украдет у вас даже еще большую долю терпения.Отпускайте же узду вашего норова, сердитесь сколько хотите, разумеется, если только это вам угодно. Ни порицали Марция за его гордость?

Брут. И не мы одни.

Менений. Я знаю, что одни-то вы почти ровно ничего не делаете, потому что помощников у вас сколько душе угодно. Без них ваши деяния оказались бы даже удивительно ничтожными, ваши способности - совсем детскими, при которых много хорошего сделать нельзя. Вы говорите о гордости... О, еслиб вы могли вперить глаза в мешки за вашими спинами и рассмотреть хорошенько свои богоподобные личности! О, еслиб это было вам возможно!

Брут. Что-же тогда?

Менений. Тогда-бы вы увидали двух сановников (другими словами: двух глупцов), ни к чему не способных, гордых не в меру, заносчивых и упрямых более, чем кто нибудь другой во всем мире.

Сициний. Ты, Менений, тоже достаточно известен.

Менений. Я известен за патриция, любящего пошутить, выпить кубок крепкого вина, не разжиженного ни одной каплей воды из Тибра. Говорят, будто я черезчур снисходителен к каждому своему желанию и самым безразсудным образом загораюсь, как трут, при каждом, самом ничтожном поводе; что, наконец, я один из тех смертных, которые ближе знакомы с ягодицами ночи, чем с челом Авроры. У меня, что на мыслях, то и на языке, и вся мнимая моя злоба разрешается одними словами. Если я встречаю таких государственных людей, как вы, - не могу же я на самом деле называть вас Ликургами. Если напиток, предлагаемый вами мне, неприятно щекочеть мое небо, лицо мое поневоле выразит неудовольствие. Не могу я сказать, что дело вы изложили прекрасно, когда нахожу, что почти в каждом из ваших слов чувствовался осел. И хотя я не возражаю тем, которые уверяют, будто вы люди почтенные, серьезные, - однако те, которые говорят, будто лица у вас благообразные, лгут бессовестно! Теперь, вы видите это на ландкарте моего микрокозма, следует ли из этого, что я уже достаточно известен? Какой же порок открыла в моем нраве ваша слепая предусмотрительность, если - как вы говорите - я на самом деле слишком хорошо известен?

Брут. Ну, что ни говори, а мы все-таки знаем тебя достаточно.

Менений. Вы не знаете ни себя, ни меня, как не знаете ровно ничего. Вы добиваетесь поклонов нищих бездельников, убиваете целые дни на решение тяжб между торговкой лимонами и мелким винопродавцем, да еще откладываете этот спор о трех пенсах до следующего заседания. Если у вас, при разборе двух тяжущихся сторон, схватит живот, вы начинаете корчить рожи не хуже любого шута; вы поднимаете красное знамя против малейшего проблеска терпения и, с громкими криками требуя ночной посуды, оставляете спор не только нерешенным, но еще более запутанным вашим вмешательством. Вся ваша услуга ограничивается лишь тем, что вы и правого, и виноватого называете бездельниками. Престранная вы, право, пара!

Брут. Сделай одолжение, перестань; кто-же не знает, что ты превосходнейший собеседник за столом и плохой советник в Каритолии.

Менений. Даже наши жрецы сделались-бы насмешниками, еслиб им чаще попадались на глаза такие смешные люди, как вы. Самая благоразумная ваша речь, право, не стоит подергивания ваших бород; а для ваших бород, еслиб употребить их на набивку, и подушка ветошника, и вьючное седло осла - были-бы слишком почетными могилами. Вы говорите, Марций горд; да как-же ему не быть гордым, когда он, по самой дешевой оценке, дороже всех ваших предков, начиная с Девкалиона, хотя некоторые из самых лучших, быть может, и были даже потомственными палачами? Доброго вечера, почтеннейшие; дальнейший разговор с вами заразил-бы мой мозг, так как я имею дело с людьми, пасущими скотов, именуемых плебеями. Осмелюсь распроститься с вами.

(Брут и Сициний удаляются в глубину сцены. Входят: Волумния, Виргилия, Валерия и их прислужница).

Как поживаете, на сколько прекрасные, на столько же и благородные особы? Ведь и сама луна, еслиб она блуждала по земле, не была-бы благороднее вас. Куда же так нетерпеливо устремляются ваши взоры?

Волумния. Почтенный Менений, сын мой Марций возвращается; ради самой Юноны не задерживай нас.

Менений. Как! Марций возвращается?

Волумния. Да, любезный Менений, возвращается торжественно, увенчанный славой.

Менений.Так прими-же, Юпитер, и мою шапку, и мои благодарения! Ого! Марций в самом деле возвращается?

Валерия и Виргилия. Это как нельзя более верно.

Волумния. Вот его письмо ко мне. Сенат получил другое, жена его третье; да и к тебе есть письмо; его отправили к тебе на дом.

Менений. За это у меня в доме всю ночь будет пир горой! И так ты говоришь, что есть письмо ко мне?

Виргилия. Да, к тебе; я сама его видела.

Менений. Письмо ко мне! Одно это придаст мне здоровья на целых семь лет, в течение которых я только буду показывать врагам фигу; даже самое лучшее средство, прописанное Галеном, - дрянь, лошадиное пойло в сравнении с этим предохранительным средством. Однако, не ранен-ли он? Ведь он никогда без ран не возвращался.

Виргилия. О нет, нет!

Волумния. Наверно ранен. Я благодарю за это богов.

Менений. И я, - хотя нельзя сказать, чтоб особо сильно. Раны так ему к лицу. Что-же, он является с бедой в кармане?

Волумния. Нет, на челе.

Менений. Вот ужь третий раз он возвращается, увенчанный дубовыми ветвями.

Менений. А ловко он проучил Ауфидия?

Волумния. Тит Лартий пишет, что между ними произошел бой, но что Ауфидий спасся бегством.

Менений. Ручаюсь, что он сделал это как нельзя более кстати. Я на его месте не согласился-бы остаться за все сундуки Кориоли и за все хранящееся в них золото. Скажите, все это уже известно сенату?

Волумния. Идемте, мои милые! Какже, какже, известно. Сенат получил уведомление от Коминия, в котором тот приписывает всю славу этого похода моему сыну. Во время этого похода он более, чем вдвое, превзошел все прежние свои подвиги.

Валерия. В самом деле рассказывают изумительные вещи.

Менений. Пусть рассказывают; ручаюсь, что он этого заслужил.

Виргилия. О, если-бы все это было справедливо!

Менбний. Если-бы? Да я готов поклясться, что все справедливо. И куда-же он ранен? (Приближающимся трибунам). Здравствуйте, почтеннейшие! Марций возвращается еще с большим правом быть гордым. Куда-же он ранен?

Волумния. В плечо и в левую руку. Когда он задумает требовать следующего ему сана, ему можно будет показать народу достаточное количество рубцов и шрамов. Когда изгнали Тарквиния, он получил семь ран.

Менений. Одну в шею и две в бедро; кроме того, у него еще ранее было девять ран.

Волумния. Нет, до последнего похода у него их было целых двадцать пять.

Менений. А теперь их двадцать семь. Каждая рана оказалась могилою для того, кто ее нанес (за сценой гремят трубы). Слышите, трубы.

Волумния. Предшествуют ему радостные возгласы, а за ним слезы. Черный дух - смерть живет в могучей его руке; занес он эту руку, опустил ее, - и человека нет.

При громе труб входят: Глашатай, Коминий и Тит Лартий, среди них - Кориолан с дубовым венком на челе) за ним - военачальники и солдаты.

Глашатай. Да будет тебе ведомо, Рим, что Марций один сражался в стенах Кориоли, и вдобавок к его именам Кай и Марций он удостоился прозвища "Кориолан". Добро пожаловать в Рим, прославленный Кориолан! (Трубы гремят).

Все. Добро пожаловать в Рим, прославленный Кориолан!

Кориолан. Довольно! Меня от этого тошнит. Прошу вас, довольно!

Коминий (указывая на Волумнию). Смотри, Кориолан, вот твоя мать.

Кориолан. О, я знаю, ты молила богов, чтобы они послали мне удачу (Преклоняет колена).

Волумния. Встань, неустрашимый мой воин; встань, мой ласковый Марций, мой доблестный Кай... и как еще это новое имя, данное тебе за подвиги? Да, я должна еще звать тебя Кориоланом... Вот твоя жена.

Кориолан. Привет мой тебе, прелестное мое молчание! Глядя на мое торжество, ты плачешь; стало быть, смеялась-бы, если бы я возвратился мертвым? Перестань, моя милая, предоставь слезы кориолийским вдовам и матерям, лишившимся сыновей.

Менений. Тебя увенчали сами боги.

Кориолан. А, ты еще жив? (Валерии) Ах, благородная Валерия, извини.

Волумния. Не знаю, в какую сторону мне обратиться! Добро пожаловать, Лартий! Добро пожаловать, полководец Коминий! Привет мой всем вам!

Менений. Не один, а сто тысячь приветов! Мне хочется и плакать, и смеяться. Мне и радостно, и тяжело. Да приветствуем тебя. Проклятие тому, кого не обрадует твое возвращение! Вас троих Риму следовало-бы возвести в сан богов. Но, клянусь честью, у нас есть несколько старых диких деревьев, к которым никак не удается привить расположения к вам. А мы все-таки приветствуем вас, храбрые воины; крапиву же мы называем крапивой, а промахи глупцов - глупостью.

Коминий. Ты все тот же!

Кориолан. Все прежний мой Менений.

Глашатай. Дорогу! затем вперед!

Кориолан. Мать, дай твою руку, а ты, жена, свою. Прежде, чем я увижу над своею головой кров нашего жилища, мне надо еще посетить добрых Патрициев; они осыпали меня не только приветствиями, но и почестями.

Волумния. О, я дожила до исполнения высочайшего из своих желаний, до осуществления самых смелых мечтаний, порожденных воображением. Не достает еще только одного; но я убеждена, что Рим предложит тебе и это.

Кориолан. Добрая матушка, для меня лучше служить им по своему, чем управлять вместе с ними, как угодно им.

Коминий. В Капитолий (Трубы гремят. Все, за исключением трибунов, уходят).

Брут. На языке у всех только он один. Даже слепые вооружаются очками, чтобы только увидать его; даже болтливая кормилица не обращает внимания на крики и на корчи своего питомца, до того занята она разговорами о нем; и кухонная стряпуха, накинув на свою закопченную шею лучшую тряпицу, лезет на стену, чтоб на него взглянуть. Из всех дверей, из всех окон высовываются головы; все крыши усыпаны народом, на всех выступах сидят верхом самые разнообразные фигуры. Во всем сказывается одно и то же - жажда его увидеть. Даже редко показывающиеся жрецы пробираются и проталкиваются сквозь толпу, чтобы занять скромное место среди народа; жены, обыкновенно закутанные в покрывала, отдают и белизну свою, и румянец, играющий на нежных их щеках, на жертву огненным поцелуям Феба. Всюду такая сумятица, как будто какой нибудь бог воплотился в образ Кориолана и передал ему свою обаятельную силу.

Сициний. Ручаюсь, что он мигом сделается консулом. крут. И тогда на все время, пока он будет властвовать наши обязанности могут опочить от всяких трудов.

Сициний. Но ведь он не способен пользоваться почестями с надлежащей умеренностью, неспособен начать и кончить в пору; он мигом утратит и то, что имел, и то, что приобрел.

Брут. Хоть это-то утешительно.

Сициний. Поверь, что чернь, защптниками которой мы состоим, останется верна старой ненависти и при малейшем поводе забудет всю эту новую славу. А я убежден, что он не только не замедлит подать повод, но еще будет этим гордиться.

Брут. Я сам слыхал, как он клялся, что даже отыскивая консульства, если это ему вздумается, он все-таки никогда не выйдет на площадь, никогда не облачится в поношенную одежду смирения, никогда не станет вымаливать зловонного согласия народа и показывать ему свои раны, как того требует обычай.

Сициний. Тем лучше.

Брут.Он говорил еще.что скорее откажется от консульства, а если явится консулом, то помимо народа, только по просьбе знатных, по желанию патрициев.

Сициний. Желаю только одного, чтобы он сдержал клятву и не изменил ей.

Брут. Весьма вероятно, что он и сдержит.

Сициний. И это, согласно нашим желаниям, будет для него верною гибелью.

Брут. Да, что нибудь должно потонуть: или он, или наше значение. Поэтому нам необходимо внушить черни, как он всегда ее ненавидел, как его властолюбию хотелось бы сделать плебеев вьючными животными, уничтожить свободу и отнять право голоса у их защитников. Относительно человеческих способностей он того мнения, что чернь не выше и не полезнее, чем верблюды на войне, которым за то, что они перевозят тяжести, дают корм, а за падение под бременем тяжестью их награждают жестокими ударами.

Сициний. То, что ты говоришь, будет в свое время передано кому следует; то-есть, когда его возрастающая дерзость окончательно раздражит народ. За этим же дело не станет. Надо только подстрекнуть его; а это так же легко, как натравить на овцу собаку. Это будет огнем, который воспламенит жалкий хворост плебеев; дым от это хвороста закоптить Кориолана навсегда.

Входит гонец.

Брут. Что тебе нужно?

Гонец. Вас требуют в Капитолий. Полагаю, что Марций будет избран в консулы. Я видел, как протеснились вперед глухие - чтоб увидать, слепые - чтоб услыхать его. По пути матроны бросали ему под ноги перчатки, а молодые жены и девицы - платки и повязки. Самые знатные преклонялись пред ним, как пред изваянием Юпитера, а чернь бросала вверх сыпавшиеся, как дождь, шапки, и клики радости её рокотали, как гром никогда не видывал я ничего подобнаго!

Брут. Идем в Капитолий. Наши глаза и уши не должны быть исключительно посвящены одному настоящему, им следует быть готовыми ко всему, что может случиться, далее.

Сициний. Идем! (Уходят).

СЦЕНА II.

Капитолий.

Входят два служителя и раскидывают подушки.

1-й служитель. Скорее, скорее, они сейчас будут здесь. Не знаешь, сколько человек ищут консульства?

2-й служитель. Говорят, трое. Все, однакожь, думают, что оно непременно достанется Кориолану.

1-й служитель. Он молодец - про это нечего сказать - только он страшно горд и не долюбливает простой народ.

2-й служитель. Что-жь из этого! Мало ли было великих людей, которые льстили народу, а народ все-таки их не любит; не мало было также и таких, которых он любил, сам не зная, за что. А если он любил, сам не зная, за что, так и основание его ненависти нисколько не разумнее. Поэтому Кориолан, не заботясь ни о любви, ни о ненависти народа, доказывает, что ему отлично известно, чего стоит народное расположение, и с благородной беспечностью прямо высказывает ему свое мнение на этот счет.

1-й служитель. Нет, еслиб ему, в самом деле, было все равно, любит его народ или не любит, он остался б к нему совершенно равнодушным, не делая ему ни добра, ни зла; а между тем он ищет его ненависти с таким усердием, что народ не может даже отплатить ему такою, как бы следовало. Кориолан всячески старается выказывать себя открытым противником черни, и выказывать, что желать неприязни народа, его ненависти так-же предосудительно, как добиваться его любви противным ему ухаживанием за народом.

2-й служитель. Он оказал большие услуги отечеству. Возвысился он совсем не так легко, как те, которые, ничего не сделав, приобрели и славу, и уважение только при помощи лести, поклонов и угождения народу. Его слава так ярко бросается в глаза, а дела так глубоко проникли в сердце народа, что безмолвствовать о его подвигах было бы неблагодарнейшим оскорблением; говорить же иначе - злоречием, которое, чьего бы слуха оно ни коснулось, само изобличало бы себя во лжи и вызвало бы упрек и порицание.

1-й служитель. Довольно о нем, - человек он достойный. Однако, с дороги, - сюда идут.

При громких звуках труб входят: предшествуемый ликторами, консул Коминий, Менений, Кориолан и множество сенаторов; затем Сициний и Брут. Сенаторы и трибуны занимают свои места.

Менений. Так как касающееся до вольсков мы уже решили, положили послать за Лартием, что нам остается, - а это главный предмет настоящего собрания, - вознаградить за благородные заслуги того, кто так блистательно стоял за родину. Поэтому не угодно-ли будет вам, почтенные и мудрые отцы, предложить присутствующему здесь консулу, бывшему полководцу в последнем победоносном походе, рассказать хоть немногое из всего совершенного Каем Марцием Кориоланом, которого мы собрались благодарить и увенчать достойными почестями.

1-й сенатор. Говори, благородный Коминий. Не бойся утомить нас слишком длинным рассказом, поэтому не пропускай ни одной подробности. Заставь нас усомниться не в нашей готовности, а разве только в средствах самой республики вознаградить Кориолана по его заслугам. У вас-же, представители народа, мы просим благородного внимания; просим также замолвить доброе слово в пользу того, что будет решено здесь.

Сициний. Мы собрались сюда по обоюдному согласию и готовы почтить, даже увенчать виновника этого собрания.

Брут. И мы сделаем это с еще большим удовольствием, если он перестанет относиться к народу с тем презрением, с каким относился к нему до сих пор.

Менений. Вот ужь это лишнее, совсем лишнее; лучше бы ты помолчал. Угодно вам выслушать Коминия?

Брут. С удовольствием, но мой намек был несравненно менее лишним, чем твое порицание за него.

Менений. Что ни говорите. а народ ваш он любит, но не требуйте-же, чтобы он сделал его своим сопостельником. Говори, благородный Коминий. (Кориолан встает и хочет уйти). Нет, останься.

1-й сенатор. Останься, Кориолан, не стыдись рассказа о благородных твоих деяниях.

Кориолан. Извините, уважаемые отцы, но мне приятнее позаботиться о заживлении моих ран, чем слушать рассказы о том, как я их получил.

Брут. Надеюсь, не мои слова заставили тебя встать со скамьи.

Кориолан. О, нет. Впрочем, от слов я бегал нередко, тогда как удары всегда останавливали меня на месте. Ты мне не льстишь, поэтому не оскорбляешь. Ваш народ я люблю настолько, насколько он того заслуживает.

Менений. Прошу, садись.

Кориолан. Нет, скорее я соглашусь сидеть на солнышке и заставлять почесывать мне голову в то время, когда уже протрубили тревогу, чем сложа руки слушать, как чудовищно преувеличивают значение моих ничтожных деяний (Уходит).

Менений. Теперь, представители народа, вы видите, способен-ли он льстить вашему без конца размножающемуся отребью, в котором на тысячу человек попадается разве только один хороший, когда, отважно отдавая все свои члены на служение делу чести, он даже не хочет уделить одного уха на то, чтобы об них послушать. Разсказывай, Коминий!

Команий. У меня не хватить голоса; деяния Кориолана требуют мощной речи. Говорят, что храбрость - величайшая из добродетелей и что обладающего ею она возвеличивает более, чем что-либо другое; если это справедливо, то мужу, о котором я говорю, нет равного в целом мире. Ему было всего шестнадцать лет, когда изгнанный Тарквиний подступил к Риму, и даже тогда он уже превзошел всех остальных. Тогдашний наш диктатор, о котором я упоминаю с глубочайшим уважением, сам видел, как он сражался, видел, как он, обладая еще подбородком амазонки, гнал перед собою губы, поросшие щетиной. Он переступил ногою через повергнутого на землю римлянина и на глазах у консула сразил трех противников. Он вступил в бой с самим Тарквинием и победил его. В этот достопамятный день он еще мог бы играть на сцене роль женщины; но на поле битвы показал себя доблестнейшим из мужей, за что и был увенчан дубовым венком. Таким образом, еще в юношеском возрасте, сделавшись мужем, он рос, как морской прилив; а затем еще в семнадцати битвах лишил венка все остальные мечи. Что же касается последних его подвигов сначала под стенами, а потом в самых стенах Кориоли, признаюсь, я не нахожу слов, чтоб передать вам их достойным образом. Он остановил уже обратившихся в бегство и собственным прекрасным примером заставил трусов глядеть на страх, как на шутки. Как морские растения перед летящим на всех парусах кораблем, так люди расступались и исчезали от его натиска. Его меч, печать смерти, сражал все, чего касался. Облитый кровью от головы до пят, он казался кровавым призраком, каждым своим движением вызывавшим крики агонии. Он один-одинехонек ворвался в смертоносные ворота Кориоли, обагрил их потоками крови, без всякой посторонней помощи пробился назад и, словно комета, тотчас-же влетел в них снова с подоспевшим подкреплением. Город в его власти, - и вот отдаленные звуки битвы поражают его чуткий слух, и он, удвоенным мужеством подкрепив то, что ослабевало в его теле, является на новую битву и, обагренный дымящейся кровью, проносится над толпами лишающихся жизни людей, как будто жизни этой суждено быть постоянной его добычей. Пока мы и города, и поля сражения не могли назвать нашей собственностью, он ни разу не остановился, чтоб хоть на минуту перевести дух.

Менений. О, доблестнейший из смертных!

1-й сенатор. Вполне достойный тех почестей, которые ему предназначаются.

Коминий. Он отказался от нашей добычи, на самые драгоценные вещи он смотрел, как на ни на что негодную грязь; а то, что согласился принять, присудила бы ему даже самая скаредная скупость. Он награду за свои подвиги находит в самом их выполнении и доволен тем, что успел их совершить.

Менений.Он человек истинно-благородный. Распорядитесь, чтоб его позвали снова.

1-й сенатор. Позвать Кориолана!

Один из служащих. Он сейчас явится.

Входит Кориолан.

Менений. Сенат к истинному своему удовольствию провозглашает тебя консулом.

Кориолан. И жизнь моя, и услуга всегда были и будут посвящены ему.

Менений. Теперь тебе остается только переговорить с народом.

Кориолан. Прошу вас избавить меня от исполнения этого обычая, потому что у меня никогда не хватит сил облечься в рубище, стоять перед народом с непокрытой головою и, указывая ему на свои раны, вымаливать у него голоса. Увольте же меня от этой обязанности.

Сициний. Нет, народ должен высказать, кого он избирает, и не поступится ни одною малейшею подробностью обычного обряда.

Менений. Не спорь с ним. Покорись обычаю, и пусть консульство достанется тебе так же, как оно доставалось твоим предшественникам.

Кориолан. Я не могу играть эту роль, не краснея, поэтому можно было-бы лишить чернь подобного зрелища.

Брут. Слышишь?

Кориолан. И я-то буду перед ними хвастаться, высчитывать, что я совершил то-то и то-то, показывать уже зажившие раны, которые следовало бы скрывать; как будто я добыл их только для того, чтоб вымаливать для себя голоса!

Менений. Перестань упрямиться. Трибуны, мы поручаем вам сообщить народу наше решение. Желаем и ему, и нашему благородному консулу всевозможных благ и почестей.

Сенаторы (Кориолану). Всех благ и почестей! (Трубы гремит. Сенаторы уходят).

Брут. Ты видишь, как он намерен обращаться с народом?

Сициний. Ах, если-бы плебеи проникли в самый смысл его намерений! Он станет обращаться к ним с просьбою, как бы презирая то, о чем просит, потому что оно может быть даровано только народом.

Брут. Пойдем, передадим плебеям все, что произошло здесь. Я знаю, они ждут нас на площади.

СЦЕНА III.

Площадь в Риме.

Входят несколько граждан.

1-й гражданин. Что долго разговаривать? Если он хочет иметь наши голоса, мы не можем ему отказать.

2-й гражданин. Нет, можем, если захотим.

3-й гражданин. Ну да, мы, конечно, имеем на это право; но это право такое, что мы на этот раз не вправе им воспользоваться. Если он покажет нам свои раны и расскажет про свои деяния, мы волей-неволей должны будем подать голос за эти раны и стоять за них всячески. Если же он примется рассказывать нам про свои подвиги, мы, в свою очередь, вынуждены будем высказать ему свою благодарность. Неблагодарность - нечто гнусное, и если-бы толпа была неблагодарна, она сама превратилась бы в чудовище; мы же, как члены толпы, не должны по своей вине делаться членами такого чудовища.

1-й гражданин. А для того, чтобы нас сочли неблагодарными, достаточно самой пустой безделицы. Помнишь, когда мы возстали из-за хлеба, он уже и тогда не побоялся назвать нас разношерстной толпой.

3-й гражданин. Так называли нас многие - и не потому, что одни из нас черноволосые, другие белокурые, третьи плешивые, а потому, что умы-то у нас разноцветные. И в самом деле я думаю, что даже и в том случае, когда бы всем нашим умам пришлось вырваться из одного и того-же черепа, они полетели бы кто на восток, кто на запад, кто на север, кто на юг и в выборе прямого пути обнаружили-бы единодушие только тем, что оказались-бы на всех точках небосклона.

2-й гражданин. Ты так думаешь? А скажи, по какому направлению полетел-бы мой ум?

3-й гражданин. Ну твой ум не высвободился-бы из черепа так скоро, как всякий другой; твой ум крепко сидит в башке. Но если-бы он был свободен, он непременно полетел бы на юг.

2-й гражданин. Почему-же на юг?

3-й гражданин. Чтобы утонуть в тумане. Там три четверти его растаяли-бы в ядовитые росы, а четвертая возвратилась-бы сюда, и то только для успокоения совести, чтобы это помогло тебе добыть жену.

2-й гражданин. Ты ни минуты не можешь обойтись без шутки.

3-й гражданин. Что-жь из этого? Согласны вы отдать голос за него? Впрочем, что об этом толковать! Этот вопрос решит большинство, а я все-таки добавлю:- будь он более расположен к народу, во всем свете не нашлось-бы человека достойнее его.

Входят: Кориолан и Менений.

Вот и он, в смиренной одежде; наблюдайте, как он будет себя вести. Однако, нам не следует стоять, столпившись таким образом; нам надо проходить мимо него по одному, по два и по три. Он должен обращаться; с просьбою к каждому отдельно, - и тогда каждый из нас будет знать, что почтен правом выбора и собственным языком дарует ему свой голос. Что-же вы, ступайте за мною, я укажу, как вам следует проходить мимо него.

Все. Идем, идем (Уходят).

Менений. Нет, ты решительно не прав. Разве ты не знаешь, что этому обычаю подчинялись даже величайшие люди?

Кориолан. Что-жь должен я говорить? "Любезный друг, прошу тебя!" Проклятые слова! Я никак не могу настроить язык на этот лад. "Взгляни, мой друг, на мои раны; я получил их на службе отечеству, тогда как многие из тебе подобных со скотским ревом бежали от грома наших барабанов".

Менений. Помилуй, разве это возможно! Ничего подобного тебе говорить не следует. Ты должен просить, чтоб они подумали о тебе.

Кориолан. Чтобы эти висельники подумали обо мне? Нет, мне было-бы приятнее, чтоб они забыли обо мне, как о тех добродетелях, о которых тщетно толкуют им наши жрецы.

Менений. Ты все испортишь. Я должен уйти отсюда: но еще раз прошу тебя, - от всей души прошу, - будь насколько возможно благоразумнее.

Проходят двое граждан.

Кориолан. Скажи им, чтоб они вымыли рожи, да вычистили зубы. А вот стоит парочка. Друзья, вам известно, зачем я здесь?

1-й гражданин. Знаем. Скажи однако, что побудило тебя прибегнуть к этому?

Кориолан. Мои заслуги.

2-й гражданин. Твои заслуги. Разумеется оне, а и собственное желание.

1-й гражданин. Как, не собственное желание?

Кориолан. Я никогда не желал надоедать бедняку просьбой о подаянии.

1-й гражданин. Ты должен помнить. что мы, делая что нибудь для тебя, поступаем так в надежде получить и от тебя кое что.

Кориолан. Если так, сделай одолжение, объяви прямо цену консульства.

1-й гражданин. Цена его - вежливая просьба.

Кориолан. Вежливая? Любезный друг, прошу тебя, отдай мне свой голос. У меня есть шрамы от ран, я покажу их тебе, когда мы останемся наедине. Друг мой, прошу и твоего голоса. Что ты на это скажешь?

2-й гражданин. Доблестный муж, он твой.

Кориолан. Итак - по рукам. Вот мне удалось, как нищему, вымолить два достойных голоса. Принимаю ваше подаяние. Прощайте.

1-й гражданин. Однако это немного странно!

2-й гражданин. Если бы пришлось опять подавать голос... Ну, что сделано, то сделано (Уходят).

Появляются два других гражданина.

Кориолан. Прошу вас, если это не противоречит настроению ваших мыслей, удостойте меня своего согласия, чтоб меня выбрали в консулы. Вы видите, я в обычном наряде.

3-й гражданин. Ты заслужил и не заслужил благодарность отечества.

Кориолан. А разгадка этой загадки?

3-й гражданин. Ты был бичем для врагов и розгой для их друзей; но народ ты никогда не любил.

Кориолан. За то, что я пошло не расточал моей любви, народ должен уважать меня еще более. Впрочем, чтоб внушить ему, - ведь он все так или иначе мне брат, - лучшее обо мне мнение, я готов даже ему льстить. Ведь именно это-то ему и по вкусу. Так как ему, по великой его мудрости, приятнее мои поклоны, чем мое сердце, я и займусь изучением, как повкрадчивее кивать головою, буду перед ним лицемерить, то есть стану подражать обаятельному обращению людей, пользующихся народным расположением, и вполне удовлетворю каждого желающего этого. Поэтому, прошу вас, согласитесь избрать меня консулом!

4-й гражданин. Мы надеемся, что ты будешь нам другом, поэтому охотно отдаем тебе свои голоса.

3-й гражданин. Служа отечеству, ты получил много ран.

Кориолан. А когда тебе это известно, то мне незачем, показывая раны, подтверждать, как печатью, это известное. Ваши голоса мне дороже, но беспокоить вас далее я не стану.

3 и 4-й граждане. От души желаем, чтобы боги даровали тебе и радость, и счастье. (Уходят).

Кориолан. Отменнейшие голоса! Лучше издохнуть, чем вымаливать заслуженную награду. Зачем же стою я здесь, в этой дырявой тоге, и у каждого проходящего Гоба или Дика выпрашиваю бесполезные их голоса? А зачем?- затем, что этого требует обычай. Но если бы мы во всем подчинялись обычаю, пыль неизменно покрывала бы все, перешедшее к нам из древности, и горами нагроможденные заблуждения поднялись бы так высоко, что сквозь них никогда не пробилась бы истина. Нет, чем ломаться перед толпою, лучше предоставить и сан, и почести тому, кому не противно их добиваться. Половину, однако, я уже выдержал, выдержу и другую.

Входят еще три гражданина.

Еще голоса! - отдайте мне ваши голоса. За них я сражался, за них я бодрствовал; чтоб приобрести ваши голоса, я приобрел слишком две дюжины ран, видел шесть битв, взятых три раза, и слышал их гром; ради этих голосов я совершил много более или менее великаго. Отдайте же мне ваши голоса, я не шутя хочу быть консулом.

5-й гражданин. Он совершил много доблестных деяний; ни один честный человек не откажет ему в своем голос.

6-й гражданин. Так что-же и толковать? пусть будет консулом. Пусть боги даруют ему всякую радость и обратят его в друга народа.

Все. Аминь! аминь! Да благословят тебя боги, благородный консул! (Уходят).

Кориолан. О, достойные голоса!

Входят: Менений, Брут и Сициний.

Менений. Время испытания миновало, и трибуны несут голоса народа. Теперь тебе остается только облечься в приличную твоему сану одежду и явиться в сенат.

Кориолан. В самом деле все кончено?

Сициний. Обряд прошения ты выполнил, народ согласен, - и мы призваны затем, чтоб утвердить тебя консулом.

Кориолан. Где, в сенате?

Сициний В сенате.

Кориолан. И я могу сбросить это рубище?

Сициний. Можешь.

Кориолан. Так я сейчас же переоденусь и, снова сделавштсь самим собою, явлюсь в сенат.

Менений. И я иду с тобою! а вы?

Брут. Нам необходимо еще поговорить с народом.

Сициний. До свидания (Кориолан и Менений уходят). Вот он и добился желаемаго! Судя по глазам, он в восторге.

Брут. Даже и в одежде смирения он не смирил своей гордыни. Ты хочешь распустить народ?

Входят граждане.

Сициний. Ну, что друзья! Выбрали?

1-й гражданин. Мы отдали ему наши голоса.

Брут. Молим богов, чтоб он оказался достойным вашего выбора!

2-й гражданин. Аминь! A по моему недалекому, даже тупому разумению, он просто насмехался над нами, когда просил наших голосов.

3-й гражданин. Именно так, просто издевался.

1-й гражданин. Нет, нет, у него ужь такая привычка говорить; он нисколько над нами не смеялся.

2-й гражданин. Все мы, кроме тебя, утверждаем, что он обошелся с нами крайне дерзко. Ему следовало бы показать нам видимые знаки своих заслуг, то есть раны, полученные на службе отечеству.

Сициний. И он, разумеется, их показал?

Некоторые из граждан. Нет, нет, никто их не видел.

3-й гражданин. Он только сказал, что у него есть раны, которые он готов показать каждому наедине. А затем, с презрением помахивая шапкой, - вот так, он как-будто говорил:"Я-бы желал быть консулом, но по-старинному обычаю не могу быть им, если вы не дадите мне своих голосов; поэтому давайте мне ваши голоса".А когда мы их ему дали, он небрежно произнес: - "благодарю вас за ваши голоса, благодарю за эти чудные голоса; но теперь, когда вы мне их отдали, разговаривать с вами мне нечего". Разве это не насмешка?

Сициний. И вы были настолько глупы, что не заметили этого сразу, или, если заметили, оказались настолько простодушными, что не отказали ему?

Брут. Разве вы не могли ему сказать, как вас научали, то-есть, что он постоянно был вашим врагом, постоянно возражал против ваших вольностей, против ваших прав в общественном быту, - и это еще в такое время, когда он не имел власти, когда был далеко не выдающимся слугою республики? Что, если и теперь, заручившись властью, сделавшись участником в правлении, он по-прежнему остался заклятым врагом плебеев. Ваш выбор обратится тогда против вас самих. Вам бы следовало сказать ему, что доблестные подвиги хоть и делают его достойным того, чего он домогается, но он все-таки должен быть признателен вам за ваш голос, должен обратить в любовь прежнюю неприязнь и быть вам другом и покровителем.

Сициний. Еслиб вы говорили, как вас научали, вы задели-бы его за живое, заставили-бы высказаться вполне. Таким образом вы или вынудили-бы у него какое-нибудь выгодное для вас обещание, о котором могли-бы при случае ему напомнить, или переполнили-бы желчью его строптивый нрав, не желающий связывать себя никакими обещаниями. Он разозлился-бы, а вы, воспользовавшись его гневом, отказали бы ему в избрании.

Брут. Вы сами заметили, что даже и в то время, когда он нуждался в вашем расположении, он обращался с вами с явным презрением. Неужто вы думаете, что презрение его, когда он получит власть карать и миловать, не будет для вас жестокою карой? Не понимаю, наконец, естьли у вас сердце в груди, или у вас есть только языки, чтоб ратовать против того, что внушает разум?

Сициний. Вы не раз отказывали просящему, а уступаете теперь не просящему ваших голосов, а только издевающемуся над вами.

3-й гражданин. Консулом ведь он еще не утвержден, следовательно еще можно его отвергнуть.

2-й гражданин. И мы его отвергнем. Я соберу против него целых пятьсот голосов.

1-й гражданин. А я - дважды пятьсот, не считая их друзей.

Брут. Так ступайте-же и скажите вашим друзьям, что они избрали консулом человека, который лишит их всех прав, превратит их в собак, которых хотя и держат, чтоб они лаяли, однако, поминутно бьют за тот же лай.

Сициний. Соберите-же недовольных и, по зрелом обсуждении, уничтожьте прежний ваш безразсудный выбор. Напомните им про его гордость, про его старую ненависть к плебеям; не забудьте и того, с каким высокомерием носил он одежду смирения и как, выпрашивая голоса, издевался над вами. Скажите, что одно только уважение к его заслугам не дозволило вам заметить неприличие его оскорбительного обращения, внушаемого закоренелым презрением к народу.

Брут. Свалите всю вину на нас, на ваших трибунов; скажите, что мы, не смотря ни на какие возражения, настоятельно требовали, чтоб вы избрали именно его.

Сициний. Скажите, что вы избрали его не столько по собственному желанию, сколько по нашему настоянию; что, занятые главным образом тем, что вам предстояло сделать, а не тем, чего вам хотелось, вы подали голоса в его пользу решительно против своего желания. Свалите всю вину на нас.

Брут. Не щадите нас. Скажите, что мы постоянно толковали вам о том, как рано начал он служить отечеству и как много он ему послужил; о его происхождении от доблестного рода Марциев, потомками которых были царивший после великого Гостилия Анк Марций, сын дочери Нумы, а также Публий и Квинт, которым мы обязаны лучшими нашими водопроводами, и что любимец народа Цензорин, прозванный так за то, что дважды был цензором, тоже в числе его предков.

Сициний. Скажите, будто мы беспрестанно твердили вам, что он, кроме такого благородного происхождения, и по своим личным доблестям вполне достоин вашей признательности; но что вы, взвесив его прежния деяния с нынешними, пришли к убеждению, что он вам закоренелый враг и поэтому уничтожает ваш опрометчивый выбор.

Брут. Налегайте в особенности на то, что без нашего настояния вы никогда бы его не избрали. Затем, вторично собрав голоса, ступайте в Капитолий.

Граждане. Да, да, идем! Почти все уже раскаиваются в прежнем выборе (Уходят).

Брут. Пусть идут. Лучше теперь же решиться на этот переворот, чем выжидать другого неминуемого возстания, которое может оказаться много грознее. Если отказ их выведет его из себя, - а в этом нет никакого сомнения, - мы сумеем воспользоваться его гневом.

Сициний. Поспешим-же в Капитолий. Нам необходимо быть там ранее, чем нахлынет поток народа; таким образом и наши подстрекательства окажутся только проявлениями его собственной воли. Впрочем, оно отчасти и в самом деле так (Уходит).

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Улица в Риме.

При громе труб входят: Кориолан, Менений, Коминий, Тит Лартий, сенаторы и патриции.

Кориолан. Так Ауфидий угрожал нам снова?

Тит. Угрожал, поэтому-то мы и поспешили заключить мир.

Кориолан. Стадо быть, вольски по-прежнему готовы нагрянуть на нас при первом благоприятном случае?

Коминий. О, нет, благородный консул! Силы их до того изсякли, что нам едва-ли придется во всю жизнь увидеть еще раз их развевающиеся знамена.

Кориолан. Ты видел Ауфидия?

Тит. Получив охранный лист, он тотчас явился ко мне и страшно проклинал вольсков за то, что они так трусливо уступили город. Теперь он удалился в Анциум.

Кориолан. Говорил он что-нибудь обо мне?

Тит. Какже, говорил.

Кориолан. Что-же именно?

Тит. Вспоминал, как часто меч его встречался с твоим; затем заявил, что в целом мире для него нет никого и ничего ненавистнее тебя; что он даже без всякой надежды на выкуп заложил-бы все свое состояние за право назваться твоим победителем.

Кориолан. Так он живет теперь в Анциуме?

Тит. В Анциуме.

Кориолан. Желал-бы я найти повод отыскать его там, чтобы всласть насмеяться над его ненавистью (Титу). Поздравляю с возвращением на родину.

Входят: Сициний и Брут.

Вот и трибуны, - языки народной пасти. Они мне противны. Да, они до того кичатся своим значением, что просто невыносимо.

Сициний. Остановись! Не ходи на площадь!

Кориолан. Что это значит?

Брут. Не ходи, - будет плохо, если пойдешь.

Кориолан. Что значит такая перемена?

Менений. Что случилось.

Коминий. Разве и патриции, и народ не подали голоса за него?

Брут. Нет, Коминий, не подали.

Кориолан. Неужто я собирал голоса только малолетков?

1-й сенатор. Дорогу ему, трибуны, - он пойдет на площадь.

Брут. Народ против него сильно раздражен.

Сициний. Если он пойдет, - не миновать возстания.

Кориолан. Вот оно, ваше стадо! Вот что значит дать право голоса тем, которые, подав его, тотчас же отрекаются от своего выбора! - ну, а вы, как вы исполняете свои обязанности? Зачем, служа устами народа, вы не управляете его зубами? Или, быть может, вы сами настроили его?

Менений. Успокойся.

Кориолан. Это заранее обдуманная хитрость, явный заговор, чтобы уничтожить значение патрициев! Если вы оставите это без внимания, вам придется жить с людьми, которые неспособны ни повелевать, ни повиноваться.

Брут. Нечего говорить о заговоре. Народ негодует за то, что ты насмехался над ним; что недавно еще, когда ему раздавали хлеб даром, ты возставал против этого, ругал народных ходатаев, обзывая их подлыми угодниками, льстецами толпы и врагами патрициев.

Кориолан. Но это было известно и ранее.

Брут. Не всем.

Кориолан. Поэтому ты поспешил разгласить это теперь?

Брут. Кто, я?

Кориолан. Похоже на то, что это именно твое дело.

Брут. Во всяком случае, я всегда готов поступать лучше, чем поступаешь ты.

Кориолан. Если это так, зачем-же мне и хлопотать о консульстве? Заклинаю тебя облаками, высоко носящимися по небу, дай мне дойти до одного уровня с тобою и сделай меня своим товарищем трибуном.

Сициний. Ты слишком явно выказываешь то, что должно приводить народ в негодование. Если желаешь достигнуть цели своих стремлений, потрудись вежливее распрашивать о дороге, с которой ты сбился; иначе тебе не бывать ни консулом, ни товарищем трибунов.

Менений. Прошу вас, будем говорить хладнокровно.

Коминий. Народ обманут, введен в заблуждение. Такое самовольство несвойственно Риму, а Кориолан не заслужил подобных обидных преград, так лукаво воздвигаемых ему на гладком пути его заслуг.

Кориолан. Вы напоминаете мне о хлебе. Ну да, я и теперь повторяю то, что говорил тогда.

Менений. Не теперь, не теперь.

1-й сенатор. Не в таком взволнованном состоянии.

Кориолан. Нет, повторю теперь, клянусь в этом жизнью. Благородные друзья мои, вы меня извините; что-же касается до зловонной, переметной толпы, - я никогда ей не льстил. Пусть она полюбуется собою, слыша то, что я о ней скажу. Повторяю - потворствуя плебеям, мы сеем куколь возмущения, неповиновения, бунта против сената. Куколь этот мы сами посеяли, сами растим его, смешивая чернь с нами, с благороднейшим классом, не имеющим недостатка ни в добродетели, ни в самой власти, за исключением разве той доли, которую сами-же уделили нищим.

Менений. Так, но ни слова более.

1-й сенатор. Мы просим тебя, перестань.

Кориолан. Никогда. Как проливал я мою кровь за отчизну, не страшась силы врагов, так и мои легкие до тех пор, пока они способны еще действовать, не перестанут чеканить слова против прокаженных, которыми мы гнушаемся, боясь заразы, но в то же время делаем все, чтобы заразиться.

Брут. Ты говоришь о черни, словно ты бог-каратель, а не человек, такой-же слабый, как и все.

Сицнний. Не худо и это довести до сведения народа.

Менений. Как слова, вырвавшиеся в раздражении?

Кориолан. В раздражении? Нет, еслиб я был так, же покоен, как во время полуночного сна, клянусь Юпитером, я сказал-бы то же самое.

Сициний. Это же самое будет ядом только для того, в ком оно зародилось, и никого более не отравит.

Кориолан. Будет! Слышите ли вы это, тритоны пискарей? Замечаете ли, как повелительно сказано это слово: будет?

Коминий. Я не вижу тут ничего противузаконнаго.

Кориолан. Будет! О, добрые, но страшно неблагоразумные патриции! О почтенные, но беззаботные сенаторы! Зачем допустили вы эту гидру избрать представителем человека, который, будучи только трубою и ревом этого чудовища дерзает говорить своим решительным "будет", что он отведет ваш поток в болото, а настоящее его русло присвоить себе. Если он на самом деле имеет такую мощь, смирите перед ним ваше бессилие; если не имеет, - стряхните с себя ваше опасное снисхождение. Если вы люди мудрые, не уподобляйтесь обыкновенным глупцам; если не можете похвалиться мудростью, сажайте их рядом с собою. Если они будут сенаторами, вы окажетесь их плебеями. Впрочем, они и теперь уже чуть ли не выше сенаторов, если в общем счете голосов их голоса заглушают ваши. Они выбирают себе сановников, - да еще каких?- подобно вот этому, что противупоставляет свое "будет", свое простонародное "будет" решению собрания, далеко превосходящего доблестью все те, перед которыми преклонялась Греция. Клянусь самим Юпитером, это страшно унижает консулов, и я не могу смотреть на это без скорби потому что знаю, как при возникновении двух равносильных властей быстро внедряются смуты в промежуток между обеими и как оне тогда уничтожают одна другую.

Коминий. Довольно, идем на площадь.

Кориолан. Кто бы ни посоветовал даром раздавать хлеб из запасов, как это иногда делалось в Греции...

Менений. Довольно, довольно об этом.

Кориолан. Где народ, впрочем, пользовался далеко большею властью, чем у нас, - я все-таки скажу: что он вскормил неповиновение, гибель государства.

Брут. Неужто народ подаст голос в пользу человека, который говорит такие вещи?

Кориолан. Выслушайте причины, заставляющия меня это говорить; оне поважнее его голоса. Он знает, что получил от нас хлеб не в награду, потому что не может не знать, что никогда даже не старался её заслужить. Когда предстояло идти на врага, грозившего самому сердцу отчизны, он не хотел выступить даже и за городские ворота. Такого рода услуги, надеюсь, не стоют даровой раздачи хлеба. На поле битвы беспрестанные смуты и возмущения, которыми он почти исключительно проявлял свою храбрость, также не говорят в его пользу. Частые оговоры сената в таких делах, каких тот никогда не совершал, также не могут быть основанием для таких щедрых даров. Какой же еще повод для такой щедрости? И как еще переварит прожорливый желудок толпы угодливость сената? Его деяния довольно ясно выказывают, каковы будут его слова: - "мы этого требовали так, как большинство; они из страха исполнили наше требование". Таким образом мы сами унижаем наше высокое значение, сами даем толпе повод называть страхом нашу заботливость о ней. Все это со временем взломит все затворы и допустить ворон клевать орлов.

Менений. Довольно. Идем!

Брут. Черезчур уже довольно.

Кориолан. Нет, еще мало. Выслушайте и заключительные слова, в правдивости которых клянусь всем, что есть святого на небе и на земле. Это раздвоение власти, научающее одну сторону презирать, и презирать весьма основательно, а остальных - без всякого основания поносить другую сторону, - раздвоение, вследствие которого патрициат, сан, мудрость не могут ничего решить: не услыхав слов: "да" или "нет" от многочисленного невежества, заставит забыть все существенно-необходимое и поведет прямо к бессмысленному бездействию. При таких преградах всему разумному пресекается возможность всякого разумного действия. Поэтому заклинаю вас, не столько трусливых, сколько не в меру осторожных, не столько боящихся перемен, сколько старающихся сохранить основные законоположения республики, - вас, предпочитающих жизнь благородную жизни долгой, готовых подвергнуть тело даже опасным лекарствам, потому что без этого оно неминуемо сделалось-бы добычей смерти, - вырвите разом собирательный язык толпы, лишите ее возможности лизать ядовитую для неё сладость. Ваше унижение заставляет мельчать здравые суждения, лишает правительство крайне необходимого для него единства. Оно не имеет сил осуществить того хорошего, которого бы ему хотелось, потому что его стремления ограничены тем дурным, которое имеет право проверять его на каждом шагу.

Брут. Довольно!

Сициний. Это слова измены, и он ответит, как изменник.

Кориолан. Гнусный негодяй, пусть раздавит тебя тяжесть презрения! К чему народу эти лысые трибуны? Опираясь на них, он отучается от повиновения высшей власти. Их выбрали в смутное время, когда законом было не право, а только сила; теперь времена переменились. Скажите же:- да будет право правом, - и уничтожьте власть трибунов.

Брут. Это явная измена.

Сициний. И ему-то быть консулом? - никогда!

Брут. Эй, эдилы, сюда! Схватите его!

Входит эдил.

Сициний. Ступай, созови народ (Эдил уходит). От его имени и я задерживаю тебя, как насадителя вредных нововведений, как врага общественного благоустройства. Я обвиняю тебя, повинуйся же и или к ответу!

Кориолан. Прочь, старый козел!

Сенаторы и патриции. Мы постоим за его безопасность.

Коминий. Прочь руки, старик!

Кориолан. Прочь, старая гниль, или я вытрясу кости из твоим лохмотьев!

Сициний. Помогите, граждане!

Бруть возвращается с эдилами, в сопровождении толпы граждан.

Менений. Поболее воздержности с обеих сторон!

Сициний. Вот человек, который хочет отнять у вас ваши права.

Брут. Схватите его, эдилы!

Граждане. Долой его, долой!

Несколько голосов:- "долой его! долой его!"

2-й сенатор. Оружие! оружие! оружие! (Все толпятся вокруг Кориолана). Трибуны! патриции! граждане! постойте, послушайте! Сициний! Брут! Кориолан! послушайте!

Граждане. Не нарушайте порядка, стойте смирно на месте.

Менений. Чем все это кончится? У меня дух захватывает. Я чувствую, что беды не миновать, а говорить не могу. Вы, трибуны, увещевайте народ. Терпение, Кориолан, терпение! Говори же, добрый Сициний.

Сициний. Смирно! Слушай меня, народ!

Граждане. Послушаем нашего трибуна. Смирно! Говори-же! говори, говори!

Сициний. Вы, того и гляди, утратите свои вольности. Только что избранный в консулы Марций хочет лишить вас всего.

Менений. Что ты, с ума сошел? Это вернейшее средство не загасить огонь, а раздуть его.

1-й сенатор. Разрушить город, сравнять его с землею.

Сициний. А что такое город, как не народ?

Граждане. Город, разумеется, народ.

Брут. Мы по общему согласию избраны в представители народа.

Граждане. Вы и останетесь ими.

Менений. Это несомненно.

Кориолан. Если так, не лучше-ли прямо стереть город с лица земли, до основания разрушить дома и под кучами развалин похоронить все до сих пор существовавшие различия между сословиями?

Сициний. За такие речи стоит казнить смертью.

Брут. Если мы не сумеем отстоять нашего значения теперь, мы утратим его навсегда, Поэтому от имени избравшего нас народа мы провозглашаем, что Марций заслужил, чтоб его сейчас-же предали смерти.

Сициний. Поэтому схватите его, влеките на Тарпейскую скалу и низвергните оттуда на погибель.

Брут. Этилы, схватите его!

Граждане. Сдавайся, Марций, сдавайся!

Менений. Одно слово! Прошу вас, трибуны, выслушайте меня. Одно только слово!

Эдилы. Молчите! молчите!

Менений. Будьте на самом деле тем, чем вы стараетесь казаться, то есть истинными друзьями отечества; с большею обдуманностью, с большим хладнокровием приступайте к тому, что вы хотите исполнить насильно.

Брут. Во всех жестоких болезнях всякая медлительность, как-бы она ни казалась благоразумной, не помощь, а яд. Схватите же его и - на скалу!

Кориолан (обнажая меч). Нет, я умру здесь! Многие из вас видали меня в сражениях; сделайте одолжение, испытайте на себе то, что видели.

Менений. Вложи меч в ножны, вложи скорее! Трибуны, удалитесь на одно только мгновение!

Брут. Схватить его!

Менений. Помогите, помогите Марцию. Помогайте, патриции! Пусть помогают и стар, и млад!

Граждане. Смерть ему, смерть! (Схватка. Патриции вытесняют трибунов, эдилов и народ со сцены).

Менений. Теперь ступай отсюда, удались скорее в свой дом, иначе все погибло.

2-й сенатор. Иди!

Кориолан. Нет, будем стоять дружно. Силы врагов и друзей одинаковы.

Менений. Неужто дойдет до этого?

1-й сенатор. Да избавят нас боги! Умоляю тебя, ступай; предоставь нам поправить это дело.

Менений. Так-как эта рана нанесена и нам. Сам ты её не перевяжешь. Ступай же, прошу тебя.

Коминий. Пойдем же с нами!

Кориолан. О, зачем они не варвары, - от которых не отличаются ничем, хотя и родились в Риме, - а римляне, - с которыми они не имеют ничего общего, хотя и зачаты у входа в Капитолий!

Менений. Удались, не доверяй языку высказывать справедливого гнева. Настанет время, когда ты будешь вознагражден сторицею за эту тяжелую минуту.

Кориолан. На поле битвы я один убрал бы по крайней мере полсотни этих негодяев.

Менений. Я сам мог бы взять на себя убрать пару самых храбрых; пожалуй, хоть обоих трибунов.

Коминий. Предсказать, на чьей стороне окажется перевес, невозможно, и мысль сопротивляться обрушивающемуся зданию - не мужество, а безумие. Удались, пока не возвратилась чернь; она в своем бешенстве, как прорвавшийся поток, ломит и уничтожает даже то, что обыкновенно ее сдерживало.

Менений. Прошу тебя, ступай. Дай попытать, насколько еще в силах мой старый ум действовать на тех, у кого его слишком мало. Чем бы ни заштопать, - лишь бы заштопать.

Коминий. Идем (Уходит с Кориоланом и с некоторыми из сенаторов).

1-й патриций. Он сам погубил свое счастье.

Менений. Для этого мира он слишком благороден. Он не захотел бы льстить ни Нептуну из страха перед его трезубцем, ни Юпитеру из-за его способности метать громы. У него что уста, что сердце - одно и то же. Его язык высказывает тотчас же все, что бы ни зародилось у него в груди, а в минуты гнева он забывает даже, что существует слово смерть (За сценой шум). Ну, пойдет теперь потеха!

2-й патриций. Как хорошо, еслиб они лежали теперь в постелях!

Менений. Или лежали на дне Тибра. Но и то правда:- разве он не мог обращаться с ними поласковее?

Брут и Сициний возвращаются, за ними толпа народа.

Сициний. Где змей, жаждущий обезлюдить город, чтоб самому быть в нем всем?

Менений. Доблестные трибуны...

Сициний. Он будет низвергнут с Тарпейской скалы. Он воспротивился закону, и закон без всякого дальнейшего суда передает его во власть народа, который он не ставит ни во что.

1-й гражданин. Он на себе узнает, что благородные трибуны - уста народа, а мы - их руки.

Уильям Шекспир - Кориолан (Coriolanus). 1 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Кориолан (Coriolanus). 2 часть.
Граждане. Узнает, узнает непременно. Менений. Любезный друг... Сициний...

Король Генрих IV (Henry IV). 1 часть.
Перевод П. А. Каншина Часть первая. ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА. Король Генрих IV...