Уильям Шекспир
«Генрих VIII (Henry VIII). 2 часть.»

"Генрих VIII (Henry VIII). 2 часть."

Королева Екатерина. А вы превращаете меня в ничто. Горе вам и всем лживым советникам, как вы! Посоветовали-ли бы вы мне (если бы в вас была какая-нибудь справедливость, какое-нибудь сострадание, еслибы все были действительно духовными лицами и не только по одежде), посоветовали-ли бы вы мне предать мое хворое дело в руки того, кто ненавидит меня? Увы! он изгнал уже меня из своего ложа, отказав мне в любви еще задолго до этого. Я состарилась, благородные лорды, и единственная связь, которую я сохранила с ним, - заключается в моей покорности. Что может случиться со мной, что было бы ужаснее этого несчастия? А вы всю свою ученость пускаете в ход, чтобы найти мне другое такое же несчастие!

Кампейус. Ваши опасения еще хуже.

Королева Екатерина. Но разве не была я (мне по необходимости приходится самой говорить, если ужь добродетель не находит себе заступника), - в течение такого продолжительного времени женой, - верной женой, женщиной, - я это могу сказать без всякой похвальбы, - которую никакое подозрение не запятнало? Разве не окружала я постоянно короля всею моею любовью? Не любила-ли я его более всего в мире, после Бога? Не была-ли ему покорна? Свое восторженное поклонение не простирала-ли я до суеверия из нежности к нему, забывши даже молитвы мои, лишь бы нравиться ему? И вот за все это я вознаграждена! Нехорошо, благородные лорды, нехорошо! Приведите мне жену, верную своему мужу, жену, не мечтавшую никогда о какой-либо радости, не согласной с его желаниями, и эту женщину, когда она сделает все, что только было в её возможности, - да, я превзойду еще одной добродетелью - терпением.

Вольсей. Государыня, вы удаляетесь от блага, которое мы ищем.

Королева Екатерина. Благородный лорд, я ни за что не возьму на себя греха добровольно отказаться от великого титула, с которым соединил меня мой государь. Никто, кроме смерти, не разведет меня с моим саном.

Вольсей. Умоляю вас, выслушайте меня.

Королева Екатерина. Как хотела-бы я никогда не вступать на эту английскую землю и не слышать лести, ростущей на ней! У вас лица ангелов, но небу знакомы ваши сердца! Что со мной будет теперь, несчастная! Я - несчастнейшая из всех женщин. (К своим прислужницам). Увы! и вы, несчастные, что будет с вами, - претерпев кораблекрушение в стране, где и для меня нет ни сострадания, ни друзей, ни надежды, где нет родственника, который-бы всплакнул надо мной, где ждет меня одна лишь могила! Как лилия, которая царила и цвела в поле, так и я поникну головой и погибну.

Вольсей. Еслибы ваше величество позволило убедить себя в том, что мы стремимся к благу вашему, вы бы почувствовали себя покойнее. Для чего, государыня, по какой причине мы бы стали вредить вам? Увы! Наши обязанности, даже самый наш сан запрещают нам это. Призвание наше - врачевать такие страдания, а не сеять их. Во имя неба, обратите внимание на то, что вы делаете; как вы можете повредить себе таким поведением, рискуя окончательно оттолкнуть от себя короля! Сердца царей лобызают покорность, - так она любезна им; но непокорные умы выводят их из себя, и тогда они становятся грозными, как буря. Я знаю, что сердце ваше нежно и благородно, душа кроткая, как мир. Умоляю вас, признайте нас тем, за что мы выдаем себя, - миротворцами, друзьями, готовыми служить вам.

Кампейус. Будущее, государыня, докажет вам это. Этой боязливостью слабой женщины вы вредите вашим добродетелям. Благородное сердце, как то сердце, которое носите вы в груди вашей, должно отбросить от себя все эти сомнения, как фальшивую монету. Король любит вас, страшитесь потерять его любовь. А относительно нас, - если вам будет угодно довериться нам, мы готовы служить вам самым ревностным образом.

Королева Екатерина. Делайте, как знаете, благородные лорды, и простите меня, прошу вас, если я в чем-либо оскорбила вас. Вы знаете, я женщина простая, лишенная ума, необходимого для того, чтобы отвечать таким особам, как вы. Прошу засвидетельствовать мою преданность его величеству; он по прежнему обладает моим сердцем, и я буду по прежнему молиться за него, пока я жива. До свидания, благородные лорды; не оставьте меня вашими советами. Она просит милостыню теперь, та, которой и в голову не приходило, когда она вышла на этот берег, что она так дорого должна купить свое величье.

СЦЕНА II.

Передняя в отделении короля.

Входят: герцоги Норфольк и Соффольк, граф Соррей и Лорд Камергер.

Норфольк. Если вы захотите соединить теперь все ваши неудовольствия и подкрепите их своей твердостью, то кардинал не в состоянии будет устоять. Если же упустите этот благоприятный случай, я могу обещать вам только новые немилости, кроме тех, которым вы уже подверглись.

Соррей. Я рад всякому, даже самому ничтожному случаю, вспомнить, что герцог, мой тесть, должен быть отомщен.

Соффольк. Найдется-ли кто-либо из пэров, который не был-бы оскорблен им, или, по крайней мере, не пренебрежем им? Уважал-ли он в ком либо печать высокого происхождения, кроме самого себя?

Лорд Камергер. Благородные лорды, легко вам это говорить. Я очень хорошо знаю, что он заслужил и от вас, и от меня, но можем-ли мы что нибудь против него (хотя обстоятельства и благоприятствуют нам), - в этом я сильно сомневаюсь. Если вы не в состоянии лишить его доступа к королю, - не предпринимайте ничего против него, потому что язык его имеет способность очаровывать короля.

Норфольк. О, не бойтесь ничего! Это очарование прошло уже; король открыл относительно его такие вещи, которые навсегда испортили мед его речей. Нет, он так засел в немилость, что освободиться от этого у него нет уже возможности.

Соррей. Сэр, я рад слушать подобные новости ежечасно.

Норфольк. Будьте уверены, я не преувеличиваю. Все его противоречивые действия в деле развода были обнаружены, и теперь он во всем этом является таким, каким я бы желал всегда видеть моего злейшего врага.

Соррей. А как были обнаружены все его проделки?

Соффольк. Самым странным образом.

Соррей. Но как? как?

Соффольк. Письмо кардинала к папе было перехвачено и попало в руки короля. Там было прочитано, что кардинал советует его святейшеству повременить с решением по делу развода, потому что если развод последует, "то, - пишет он, - я замечал, что король увлечен одной из женщин королевы, Анной Боллен".

Соррей. И это письмо у короля?

Соффольк. Будьте в этом уверены.

Соррей. И вы думаете, что оно сделает свое дело?

Лорд Камергер. Из него король заметил, как кардинал обходит его и затрудняет ему дальнейший путь. Но в этом случае, - все его проделки бесполезны; он, так сказать, является с лекарством тогда, когда больной уже умер. Ведь король повенчался уже с своей возлюбленной.

Соррей. Это было-бы чудесно!

Соффольк. Вы можете быть вполне довольны, благородный лорд, потому что ваше желание уже исполнилось.

Соррей. Моя радость приветствует этот союз!

Соффольк. Да будет так!

Норфольк. И все повторяют это за вами!

Соффольк. Приказания уже отданы относительно коронования; но эта новость еще слишком свежа и существуют уши, которым не следует ее слышать. Но, благородные лорды, она - прелестное создание, совершенство и по уму, и по красоте. Я уверен, что от неё ниспадет на эту страну какое-нибудь благословение.

Соррей. Но если король переварит это письмо кардинала! Тогда - не дай Бог...

Норфольк. Еще-бы!

Соффольк. Нет, нет, не беспокойтесь. Много еще ос прожужжит у его носа, и жало этой осы он отлично почувствует. Кардинал Кампейус уехал в Рим, не простившись с королем; дело короля он оставил нерешенным, - уехал в качестве агента кардинала, чтобы помогать кардиналу оттуда в его заговоре. Могу вас уверить, что когда король узнал об этом, он воскликнул: А!

Лорд Камергер. Господь еще больше воспламенит его, и тогда он еще громче будет кричать: А!

Норфольк. Но, благородный лорд, когда-же Кранмэр возвратится?

Соффольк. Он уже возвратился, не изменив своих взглядов; его советы совсем укрепили короля в деле относительно брака, мнениями всех знаменитейших коллегий христианства. Я думаю, что вскоре второй брак будет объявлен, также как и коронация Анны. Екатерина будет называться уже не королевой, а вдовствующей принцессой, вдовой принца Артура.

Норфольк. Молодец-же этот Кранмэр: он много потрудился в деле короля.

Соффольк. Конечно, и мы скоро увидим его архиепископом.

Норфольк. Я уже слышал об этом.

Соффольк. В этом нет сомнения... А вот и кардинал....

Входят: Вольсей и Кромвель.

Норфольк. Посмотрите, посмотрите, как он угрюм!

Вольсей. Отдалили вы, Кромвель, этот пакет королю?

Кромвель. В собственные руки, в его спальне.

Вольсей. Познакомился он с содержанием этой бумаги?

Кромвель. Он сейчас-же распечатал его, и с первой-же строчки он сделался серьезен; сосредоточенность была видна на его лице. Он приказал, чтобы все ожидали его здесь сегодня утром.

Вольсей. Скоро он выйдет?

Кгомвель. Я думаю, сейчас.

Вольсей. Оставьте меня на минуту (Кромвел уходит). Ну, да, это будет герцогиня Алансонская, сестра французского короля; она должна выйти за него замуж, Анна Боллен! Ну, нет! Анны Боллен я не хочу для него: в ней нет ничего, кроме хорошенького личика... Боллен! мы совсем не хотим поколения Боллен! С каким нетерпением ожидаю я известий из Рима... маркиза Пемброк!

Норфольк. Он, видимо, недоволен чем-то.

Соффольк. Может быть, он уже слышал, что король точит свой гнев на него.

Соррей. Пусть-же будет он остер как бритва, - Господи, ради Твоей справедливости!

Вольсей. Фрейлина бывшей королевы, дочь простого рыцаря, и будет повелительницей своей повелительницы, королевой королевы!.. Такая свечка скверно горит; я должен снять нагар с нея, и тогда она погаснет... Я, конечно, знаю, что она добродетельна и нежна, но я знаю также, что она ревностная лютеранка, и для нашего дела нехорошо, чтобы она покоилась в объятиях нашего короля, с которым и без того так трудно управляться. И без того уже появился еретик, самый ловкий еретик, Кранмэр; он уже успел вползть в милости короля и сделался его оракулом.

Норфольк. Он чем-то раздражен?

Соррей. Я-бы желал, чтобы это нечто порвало жилу, - главную жилу его сердца!

Входит король, читая записку, и Ловель.

Соффольк. Король! король!

Король Генрих. Какую массу богатств накопил он для себя! И как много он расточает ежегодно! Благодаря каким сбережениям мог он накопить столько? Ну, что, лорды, видели вы кардинала?

Норфольк. Государь! Мы здесь наблюдали за ним. Какое странное волнение замечается в его мозгу! Он кусает себе губы и вздрагивает, внезапно останавливается, устремляет взор на землю, потом прикладывает палец к виску; вдруг начинает ходить быстрыми шагами, потом снова останавливается, бьет себя в грудь и бросает взор на луну: в самых странных положениях мы его видели.

Король Генрих. Весьма может быть: в его мозгу бунт. Сегодня утром, он, по моему требованию, подал государственные бумаги на рассмотрение. И знаете-ли, что я нашел там, - разумеется, совершенно случайно? Опись с перечислением всего его движимого имущества, всех его сокровищ, домашней утвари, богатых одежд и украшений, и в этом я вижу такой избыток, который много превышает всякое возможное достояние подданнаго.

Норфольк. Божья воля! Какой-нибудь благодетельный дух сунул туда эту бумагу, чтобы ею осчастливить взоры ваши, государь!

Король Генрих. Еслибы мы думали, что его размышления носятся над землей и устремлены на какую-нибудь духовную цель, я-бы его предоставил его мечтаниям; но, боюсь, все его мысли - слишком подлунны и недостойны его серьезного размышления.

Садится и шепчется с Ловелемь, который подходит к Вольсею.

Вольсей. Да простит меня небо! Да благословит Господь ваше величество!

Король Генрих. Добрейший лорд, вы полны небесных дум и сохраняете в вашем сердце опись, которую, вероятно, только что просматривали. Вы можете уделить только несколько мгновений от духовной работы на поверку ваших земных счетов. Конечно, я вас считаю плохим хозяином и очень рад, что в этом отношении вы - компания мне.

Вольсей. Государь, у меня есть время и на мои духовные обязанности, и на занятия тою частью трудов, которые на меня возложены государством; но и природа требует своего поддержания, а потому и я, её сын, слабейший из всех моих смертных братьев, я должен платить ей дань.

Король Генрих. Прекрасно сказано.

Вольсей. Я бы желал, чтоб ваше величество всегда соединяли в своей мысли мои добрые дела с моей хорошей речью.

Король Генрих. Опять прекрасно сказано; а ведь и хорошая речь есть уже нечто в роде хорошего дела, и однако слова - далеко еще не дело. Мой отец любил вас; он говорил это, и для вас он увенчал делом свое слово. С тех пор как я унаследовал ему, я всегда держал вас подле моего сердца. Я не только давал вам такие должности, которые могли принести вам огромные выгоды, но не щадил и того, что имею, чтобы осыпать вас своими милостями.

Вольсей. Что это значит?

Соррей. Да не оставит Господь втуне этого дела.

Король Генрих. Не сделал-ли я вас первым человеком в государстве? Прошу вас, скажите мне, правда-ли то, что я утверждаю? И если вы можете сознаться в этом, то скажите также: считаете-ли вы себя облагодетельствованным нами, или нет? Что вы скажете?

Вольсей. Государь, сознаюсь, что ваши королевские милости, которыми вы ежечасно осыпали меня, были неизмеримо значительнее всего того, что я мог заслужить; все человеческие усилия всегда будут ниже этих милостей. Все мои усилия всегда были ниже моих стремлений и соизмерялись только моими способностями. Мои личные дела были моими только в том, что всегда стремились к благоденствию вашей священной особы и ко благу государства. За великие милости, которыми вы осыпали меня, - меня, жалкого, недостойного, - я могу предложить вам только мою верноподданническую признательность, мои молитвы небу за вас и мою лойяльную преданность, которая всегда возрастала и будет всегда возрастать, пока смерть, эта зима жизни, не умертвит ее.

Король Генрих. Прекрасный ответ; верный и покорный подданный виден в этих словах. Уважение, приобретаемое такими чувствами, - есть уже награда, точно также, как позор противоположного чувства - наказание. Думаю, что если рука моя осыпала вас щедротами, если сердце мое изливало на вас любовь, если мое могущество окружало вас почестями более, чем кого-либо другаго, - то ваша рука, ваше сердце, ваш мозг, все силы вашего существа должны быть мне преданы не только по обязанности подданного, но и по совершенно особой любви ко мне, вашему другу, более чем кому-либо другому.

Вольсей. Клянусь, что я всегда работал ко благу вашего величества в гораздо большей степени, чем к моему собственному благу. Таков я теперь, таким был и таким останусь. Если-бы даже и весь мир разорвал свои обязательства к вам и вырвал-бы их из своей души; еслиб меня окружила опасность так тесно, как только мы ее можем себя представить, и предстала бы передо мною в самых ужасающих формах, - моя преданность, подобно скале среди бушующих волн, разбила бы этот яростный поток и непоколебимо осталась бы верной вам.

Король Генрих. Благородные слова! Будьте, лорды, свидетелями благородства его сердца, ибо все видели, как он обнаружил его перед вами (Подавая ему бумаги). Прочитайте это, потом это, а затем - отправляйтесь завтракать с аппетитом.

Король уходит, бросив гневный взор на кардинала; придворные толпой следуют за ним, улыбаясь и перешептываясь.

Вольсей. Что это значит? Что означает этот внезапный гнев? Как мог я навлечь его? Он оставил меня с нахмуренными бровями, точно брызнула из глаз его моя гибель. Так смотрит разъяренный лев на дерзкого охотника, ранившего его, а потом - превращает его в ничто. Надо прочесть эту бумагу; боюсь, что она хранит его гнев... Ну да... эта бумага погубила меня. Это - опись всего того мира богатств, которые я скопил ради личных моих целей, и в особенности с целью добиться папства, для поддержки друзей в Риме. О, небрежность, годная лишь на то, чтоб опрокинуть глупца! Какой коварный демон заставил меня сунуть эту важную тайну в этот пакет, отправленный мною королю? И никакой возможности исправить эту оплошность? Какая новая хитрость в состоянии выбить это из его мозга? Я знаю, это должно было сильно раздражить его, и однако, я знаю еще средство, которое при успехе выручит меня из этого затруднения, даже наперекор судьбе... Что это?.. "К папе!" Клянусь жизнью, это - письмо со всеми обстоятельствами дела, которое я писал его святейшеству! Ну, значит, всему - конец! Я достиг высшей точки моего величия и теперь, с самого меридиана моей славы помчусь к закату. Я паду, как блестящий вечерний метеор, и никто уже не увидит меня.

Возвращаются: герцоги Норфольк и Соффольк, граф Соррей и лорд Камергер.

Норфольк. Выслушайте волю короля, кардинал: он повелевает вам передать немедленно государственную печать в наши руки и удалиться в Ашер-Гоуз, к епископу винчестерскому, и там ожидать дальнейших указаний его величества.

Вольсей. Подождите; где-же повеление, лорды? Слова не могут иметь такого важного авторитета.

Соффольк. Кто-же осмелится противодействовать им, когда они несут волю короля, точно выраженную его устами.

Вольсей. Пока я не увижу нечто побольше воли и слов (то есть вашей злобы), то знайте, услужливые сэры, - я осмеливаюсь и должен ослушаться их. Теперь я вижу, из какого грубого металла вы вылиты, - из зависти! Как ревностно гонитесь вы за моим безчестием, точно с тем, чтобы напитаться им! Как ловки и резвы оказываетесь вы во всем, что может причинить мое падение. Продолжайте-же следовать потоку вашей зависти, коварные люди; на это у вас есть христианское оправдание, и нет сомнения, что со временем вы будете за это достаточно вознаграждены. Но печать, которую вы от меня требуете так настойчиво, - король (мой и ваш повелитель) вручил мне своими собственными руками, говоря мне, чтобы я ее сохранил вместе с властью и почестями в течение всей моей жизни, подкрепив эту милость своими грамотами. Кто-же, после этого, может ее отнять у меня?

Соррей. Король, который ее вручил.

Вольсей. В таком случае сам, собственной персоной.

Соррей. Ты надменный изменник, поп!

Вольсей. Ты лжешь, надменный лорд! Какие-нибудь сорок часов тому назад Соррей скорее сжег бы свой собственный язык, чем сказал это.

Соррей. Твое честолюбие, твой пурпурный грех лишили оплакивающую страну благородного Бокингэма, моего тестя. Все головы твоих собратий кардиналов (вместе с твоею собственною и со всем, что есть лучшего в ней) не стоит и одного волоска его головы. Да погубит чума вашу политику! Ты услал меня депутатом в Ирландию, чтобы помешать мне защитить его; удалил меня от короля, от всех, кто мог испросить помилования его в преступлении, которое ты ему приписал, между тем, как твоя беспредельная доброта из святого сострадания отпускала все грехи его - с помощью топора.

Вольсей. И это, и все то, что этот болтливый лорд может мне поставить в вину, есть глупейшая ложь, - заявляю это. Герцог получил от закона то, чего заслуживал. До какой степени неповинен я в какой либо злобе к нему, причинившей его падение, это могут засвидетельствовать его благородные судьи и самое его преступление. Если-бы я любил болтать, лорд, я бы сказал вам, что в вас столь же мало честности, сколь мало и чести, и что в отношении верности и преданности королю, - попрежнему моему царскому повелителю, - я осмелюсь поспорить с человеком более основательным, чем Соррей и все те, кто увлекается его легкомыслием.

Соррей. Клянусь честью, твоя длинная одежда защищает тебя, поп, - в противном случае, ты бы почувствовал мой меч в живой крови твоих жил... Благородные лорды, и вы можете выносить подобную надменность со стороны этого молодца? Если мы уже настолько смирны, что позволяем над собой издеваться какому-нибудь клочку пурпура, то прощай, дворянство! Пусть его светлость выступает вперед и дразнить нас, точно жаворонков своей шляпой!

Вольсей. Все доброе - яд для твоего желудка.

Соррей. Да, все это доброе - собирание силой всех богатств страны в ваши руки, кардинал! Это - добро ваших перехваченных писем, писанных вами к папе против короля! И это добро, если уже вы вызвали меня, - будет оповещено всем и каждому. Лорд Норфольк, во имя истинного вашего благородства, вашего уважения к общественному благу, к нашему униженному дворянству, к нашим детям, которые, - если он останется в живых, едва-ли даже джентльмэнами будут, - предъявите список его грехов, подробный список его деяний. Я испугаю вас сильнее, чем спугнул вас священный колокол тогда, когда ваша смуглая любовница нежилась в ваших объятиях, лорд кардинал.

Вольсей. Как сильно, кажется мне, я бы мог презирать этого человека, если бы не удерживала меня любовь к ближнему!

Норфольк. Перечень этот, лорд, находится в руках короля; могу только одно заметить: в этом перечне все достаточно преступно.

Вольсей. Тем прекраснее и чище обнаружится моя невинность, когда король узнает истину.

Соррей. Это не спасет вас. Благодаря моей памяти, я кое-что помню из этих деяний и сейчас-же приведу их. И если вы, кардинал, способны еще краснеть и объявить себя виновным, кардинал, то обнаружите остаток совестливости.

Вольсей. Говорите, сэр; я презираю ваши худшие обвинения. Если я и краснею, то от того только, что вижу дворянина, не знающего никаких приличий.

Соррей. Я предпочитаю не знать приличий, чем оставаться без головы. А теперь послушайте: во-первых, без ведома и согласия короля, вы сделали так, что вас назначили легатом, и с помощью этой власти вы исказили юрисдикцию всех епископов.

Норфольк. Кроме того, все послания, адресованные вами в Рим или к другим иноземным принцам, носили надпись: Ego et Rex meus, - и таким образом как бы делали короля вашим подчиненным.

Соффольк. Кроме того, без ведома короля и совета, когда вы были отправлены послом к императору, вы осмелились взять в Фландрию государственную печать.

Соррей. Item, вы выслали полномочия Григорию Кассалису для заключения, без соизволения короля и дозволения государства, лиги между его величеством и Феррарой.

Соффольк. Из чистого тщеславия вы приказали чеканить монету короля с изображением вашей священной шляпы.

Соррей. Затем, вы отправили огромные суммы (какими средствами приобретенные, - оставляю это на вашу совесть) в Рим с тем, чтобы расчистить себе дорогу к еще большим почестям, к полной пагубе всего государства. Много есть еще и других дел, которыми, - так как они принадлежат вам и гнусны, - я не хочу себе марать рот.

Лорд Камергер. О, лорд, не нападайте так жестоко на человека павшаго! Это - добродетель. Преступления его подлежат закону; закон, а не вы, должны карать его. Сердце мое рыдает, видя его столь ничтожным после такого величия.

Соррей. Я прощаю ему.

Соффольк. Лорд кардинал, дальнейшая воля короля заключается в следующем: так как все, что вы делали за последнее время в этом государстве, на основании вашей власти легата, подлежит "proemunire", то вы будете присуждены к лишению всех ваших имений, земель, аренд, движимого и недвижимого имущества и будете объявлены вне покровительства короля. В этом - мое поручение.

Норфольк. А теперь мы оставляем вас размышлять, как исправить вашу жизнь. Что же касается упорного отказа вручить нам государственную печать, то король будет извещен об этом и, без всякого сомнения, поблагодарит вас за это. И так, прощайте, мой маленький, добрый кардинал!

Уходят, за исключением Вольсея.

Вольсей. И так, прощай и то ничтожное добро, которое вы желали мне. Прости, продолжительное прости и всему моему величию! Такова участь человека: сегодня он простирает нежные листья надежды; завтра он покрывается цветами и накопляет на себе все блестящия почести; на третий день является мороз, убийственный мороз и, когда он мечтает, наивный добряк, что его величие созревает, - мороз подгрызает его корень, и он падает, как я упал. В течение многих лет, подобно тем шаловливым мальчикам, которые плавают на пузырях, я пускался в море славы так далеко, что потерял дно; моя высоко-вздутая гордыня, наконец, лопнула подо мной и теперь оставила меня, состарившагося и изнуренного трудами, на произвол яростным волнам, которые должны поглотить меня навсегда. Суетные почести и слова жалости, - я презираю вас; я чувствую, что сердце мое открывается иным чувствам. О, как жалок бывает бедный человек, зависящий от милостей властителей! Между улыбкой, которой он жаждет, между благосклонными взглядами и его немилостью - гораздо более мучений, чем бывает в войне или чем испытывают женщины! А когда он падает, - он падает как Люцифер, навсегда лишенный надежды.

Входит Кромвел, смущенный.

Вольсей.Ну, что еще, Кромвель?

Кромвел. Я не в силах говорить, сэр.

Вольсей. Ты испуган моими несчастиями? Может-ли твой ум удивляться при виде падения великого человека? Да, если вы плачете, то я, действительно, пал.

Кромвель. Как себя чувствует ваша светлость?

Вольсей. Отлично. Никогда еще я не был так счастлив, как теперь, мой добрый Кромвель. Теперь я знаю себя и чувствую в самом себе мир, превосходящий все земные почести, - спокойную, безмятежную совесть. Король вылечил меня, за это я смиренно благодарю его величество: с этих плеч, с этих развалившихся колонн он, из сострадания, снял груз, который бы потопил и целый флот, - избыток почестей. О, это бремя, Кромвель, бремя слишком тяжелое для человека, который надеется быть в небе.

Кромвель. Я счастлив, что ваша светлость так спокойно приняли свои несчастия.

Вольсей. Надеюсь, что спокойно принял. Теперь, кажется мне (благодаря той твердости душевной, какую я чувствую в себе), я способен вынести более несчастий и более жестоких, чем осмелятся меня подвергнуть мои слабодушные враги. Что новаго?

Кромвель. Самая важная и печальная новость - немилость к вам короля.

Вольсей. Да благословит его Господь!

Кромвель. Другая новость заключается в том, что сэр Томас Мор назначен лордом канцлером вместо вас.

Вольсей. Ну, это ужь слишком поспешно; но он - ученый человек. Дай Бог, чтоб он долго пользовался милостями его величества, совершал справедливость, как повелевают истина и совесть, так, чтобы его пост, когда он совершит путь свой и когда уснет среди благословений, - имел бы могилу, орошаемую слезами сирот! Ну, а еще что новаго?

Кромвель. Кранмэр вернулся. Он был отлично принят и назначен архиеписколом Кэнтерберийским.

Вольсей. Вот это так действительно новость.

Кромвель. Наконец, лэди Анна, с которою король давно уже тайно обвенчан, явилась сегодня в церковь открыто, как королева, и теперь только и говорят, что о её коронации.

Вольсей. Вот та тяжесть, которая погубила меня. О, Кромвель! Король обманул меня: все мои почести я навсегда теряю в этой одной женщине! Солнце никогда уже не озарит моего прежнего величия, не озолотит благородной толпы, ожидавшей некогда с таким нетерпением моей улыбки. Да, Кромвель, покинь и ты меня; теперь я несчастный, падший бедняк, уже недостойный быть твоим лордом и повелителем; пойди к королю, к этому солнцу, которое, молю Бога, никогда не зайдет. Я говорил ему о тебе, о твоей преданности; он тебя возвысит. Небольшой остаток памяти обо мне не позволит ему (я знаю его благородное сердце), чтобы твое полезное служение погибло. Добрый Кромвель, не пренебрегай этим; займись настоящим и подумай о твоей будущей безопасности.

Кромвель. О, благородный лорд, значит я должен потерять вас? Значит, я должен оставить столь доброго, столь благородного, столь великодушного господина? Будьте свидетелями все, в ком не железное сердце, с какой печалью Кромвель оставляет своего господина! Королю принадлежит моя служба, но мои молитвы на вечные времена, да, на вечные, принадлежат вам.

Вольсей. Кромвель, кажется, я не пролил ни одной слезинки из-за всех моих несчастий, но ты заставил меня, своей благородной преданностью, принять эту роль женщины. Пусть высохнут наши глаза. Выслушай меня до конца, Кромвель. Когда я буду забыт всеми, как это и должно быть, и усну под хладным, мрачным мрамором, где и самый слух обо мне исчезнет, - скажи, что я учил тебя, скажи, что Вольсей, который некогда ступал по пути славы и изведал все глубины и подводные камни почестей, указал тебе, самым кораблекрушением своим, путь к величию, - путь верный и безопасный, с которого он, твой господин, однако сбился. Помни только мое падение и то, что погубило меня. Кромвель, советую тебе, оттолкни от себя честолюбие. Этот грех низверг ангелов: каким-же образом человек, подобие Создателя, может выиграть благодаря честолюбию? Люби себя после всех остальных; благословляй сердца, которые ненавидят тебя. Испорченность далеко невыгоднее честности. Но не всегда в твоей правой руке кроткий мир, чтобы заставить молчать завистников. Будь справедлив и не бойся ничего. Во всех своих предприятиях имей в виду твою родину, Бога и истину. И если тогда ты и падешь, о, Кромвель, то падешь, как благословляемый мученик. Служи королю и, прошу тебя отведи меня домой. Там сделай опись всего того, что я имею, до последнего пенни, - все это принадлежит королю. Моя надежда и мое упование на небо, - вот все, что я осмеливаюсь называть своим. О, Кромвель, Кромвель! Если-бы я служил Господу хотя на половину так же ревностно, как я служил королю, он бы не предал меня, в мои годы, беззащитного, моим врагам.

Кромвель. Добрый лорд, имейте терпение.

Вольсей. О, я терпелив. Прощайте, придворные надежды! Мои надежды обитают на небе! (Уходят).

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ:

СЦЕНА I.

Улица близ Вестминстера.

Входят: два джентльмэна с разных сторон.

Первый джентльмэн. Очень рад этой новой встрече.

Второй джентльмэн. И я также.

Первый джентльмэн. Вы, должно-быть, пришли сюда посмотреть, как лэди Анна будет возвращаться с своей коронации?

Второй джентльмэн. Да, только для этого я и пришел. В последний раз, когда мы встретились с вами, герцог Бокингэмский возвращался после своего осуждения.

Первый джентльмэн. Да, это правда. Но тогда бых день печали, а сегодня - день всеобщей радости.

Второй джентльмэн. Ну, да. Я вполне уверен, что граждане обнаружили свои роялистские чувства. Надо отдать им справедливость: они всегда готовы праздновать такой день, как сегодня, представлениями, играми и торжественными процессиями.

Первый джентльмэн. Никогда еще не было более блестящих и, могу уверить вас, лучше придуманных, сэр.

Второй джентльмэн.Могу я спросить, что содержит в себе эта бумага, которую вы держите в руке?

Первый джентльмэн. Конечно. Это список тех, которые должны участвовать, по своим обязанностям, согласно правилам коронования. Герцог Соффольк - во главе всех; он занимает должность великого сенешаля; за ним следует герцог Норфольк, как граф-маршал; остальных и сами прочитаете.

Второй джентльмэн. Благодарю вас, сэр. Если-бы я не был знаком со всеми этими обычаями, то ваш список был-бы мне очень полезен; но скажите, прошу вас, что-же теперь Екатерина? вдовствующая принцесса? Как кончилось её дело?

Первый джентльмэн. Это я могу сказать вам. Архиепископ Кэнтерберийский, в сопровождении других ученых отцов его ордена держал недавно суд в Донстэбле, в шести милях от Эмптхиля, где жила принцесса. К суду ее вызывали много раз, но она ни разу не явилась. Одним словом, вследствие её неявки, а также вследствие недавних тревог совести короля, их брак был признан незаконным и развод был произнесен единогласно этими учеными мужами. После этого ее перевезли в Кимбольтон, где она и находится теперь, больная.

Второй джентльмэн. Бедная лэди (Трубы). Трубы гремят. Подойдем ближе: приближается королева.

Порядок процессии.

При громких звуках труб входят:

1) Двое судей.

2) Лорд-канцлер; перед ним несут кошель и жезл.

3) Хор певчих (музыка).

4) Мэр Лондона, с жезлом. За ними король ордена Подвязки, в колете и в медной позолоченной короне на голове.

5) Маркиз Дорсет, с золотым скипетром в руке и в золотой полукороне на голове. Рядом с ним граф Соррей, с серебряным жезлом, на верхнем конце которого изображен голубь, в графской короне. Цепи ордена.

6) Герцог Соффольк, в торжественном одеянии, с герцогской короной на голове, с длинным белым жезлом великого сенешаля в руке. Рядом с ним герцог Норфольк с маршальским жезлом в руке и в герцогской короне на голове. Цепи ордена.

7) Балдахин, несомый четырьмя баронами пяти гаваней. Под балдахином - королева в мантии, с короной на голове, богато убранной жемчугами. По бокам её - епископы Лондонский и Винчестерский.

8) Старая герцогиня Норфольк, в герцогской короне, переплетенной цветами, несет шлейф королевы.

9) Лэди и графини, с гладкими золотыми венцами, без цветов.

Второй джентльмэн. По истине, царская процессия. Вот этих я знаю. А кто несет скипетр?

Первый джентльмэн. Маркиз Дорсет, а вот и граф Соррей с жезлом.

Второй джентльмэн. Храбрый джентльмэн. А вот этот, должно быть, герцог Соффольк?

Первый джентльмэн. Да, великий сенешаль.

Второй джентльмэн. А этот - лорд Норфольк?

Первый джентльмэн. Да.

Второй джентльмэн (глядя на королеву). Да благословит тебя небо! У тебя такой прекрасное лицо, какого я никогда еще не видел. Сэр, клянусь душою, она - ангел! В своих руках наш король держит всю Индию, и даже больше, когда обнимает эту лэди. Не могу винить его совесть.

Первый джентльмэн. Те, которые несут балдахин, - четыре барона пяти гаваней.

Второй джентльмэн. Они счастливы, как и все, находящиеся близь нея. Думаю, что та, которая несет её шлейф, - старая благородная дама, герцогиня Норфольк.

Первый джентльмэн. Действительно, и все другия - графини.

Второй джентльмэн. Их венцы говорят это. Оне в самом деле звезды, и по временам - падающия звезды.

Первый джентльмэн. Не будем говорить об этом. (Процессия удаляется при громких звуках труб).

Входит третий джентльмэн.

Первый джентльмэн. Здравствуйте, сэр. Где это вы так изжарились?

Третий джентльмэн. Среди толпы, в аббатстве, где и пальца нельзя было бы просунуть. Я задыхался от чрезмерности их ликования.

Второй джентльмэн. Видели вы церемонию?

Третий джентльмэн. Конечно.

Первый джентльмзн. Ну, и как она показалась вам?

Третий джентльмэн. Она стоила того, чтобы посмотреть на нее.

Второй джентльмэн. Разскажите нам, сэр, что вы видели?

Третий джентльмэм. Постараюсь это сделать, как умею! Блестящий кортеж лордов и лэди, после того, как довел королеву до её место, приготовленного на хорах, отошел от неё на некоторое расстояние. Там её величество села и отдыхала в течение получаса или вроде этого, на богатом троне, свободно обнаруживая народу красоту своей особы. Поверите, сэр, это - прекраснейшая из женщин, когда-либо разделявших ложе с мужчиной. Когда народ хорошенько ее рассмотрел, то поднялся шум, подобный шуму корабельных снастей в море во время бури, столь же сильный и столь же разнообразный. Шапки, плащи и даже, может быть, куртки полетели вверх; еслиб и головы можно было снимать, то, кажется, и головы были бы сегодня потеряны. Никогда раньше не видал я еще такого ликования. Беременные женщины, которым, оставалось, может быть, не более полунедели до родов, точно тараны старинных войн, ударяли в толпу, и она отступала перед ними. Никто из живых мужчин не мог бы сказать: "вот моя жена!" - так странно все слилось в одну массу.

Второй джентльмэн. А что же следовало затем?

Третий джентльмэн. Наконец, её величество встала и скромными шагами подошла к алтарю, преклонила колена и, точно святая, устремив свои прекрасные глаза к небу, усердно стала молиться. Потом встала и поклонилась народу. Когда от архиепископа Кэнтерберийского она получила все царские знаки королевы: святое м?ро, корону Эдуарда-Исповедника, скипетр, птицу мира и другие эмблемы, - хор, сопровождаемый лучшими музыкантами всего королевства, грянул Те Deum. После этого церемония отправилась назад в Иоркский дворец, где будет пиршество.

Первый джентльмэн. Сэр, вам-бы не следовало называть этот дворец Иоркским, - это название принадлежит прошлому, потому что со времени падения кардинала дворец утратил это название. Теперь он принадлежит королю и называется Уайтгаллем.

Третий джентльмэн. Я это знаю, но перемена в названии совершилась еще так недавно, что старое название все еще свежо в моей памяти.

Второй джентльмэн. Кто были эти два епископа которые шли по сторонам королевы?

Третий джентльмэн. Стокли и Гардинер; один - епископ Винчестерский, недавно возведенный в это достоинство из секретарей короля; другой - епископ Лондонский.

Второй джентльмэн. Епископ Винчестерский, говорят, не принадлежит к большим друзьям архиепископа - добродетельного Кранмэра.

Третий джентльмэн. Это известно всему государству; однако дело еще не дошло до открытого разрыва; когда это случится, Кранмэр найдет друга, который не оставит его.

Второй джентльмэн. Кого-же?

Третий джентльмэн. Томаса Кромвеля, человека, весьма уважаемого королем и в самом деле достойного друга. Король сделал его хранителем королевских драгоценностей и, кроме того, он уже член тайного совета.

Второй джентльмэн. Он достоин и большаго.

Третий джентльмэн. Да, без всякого сомнения. Ну, господа, пойдемте со мной; я иду во дворец, и вы будете моими гостями. Там меня знают. Дорогой я и еще кое-что расскажу вам.

Первый и второй джентльмэны. Располагайте нами, сэр (Уходят).

СЦЕНА II.

Кимбольтон.

Входят: Екатерина, вдовствующая принцесса, больная; ее поддерживают Грифит и Пациенция.

Грифит. Как вы себя чувствуете, ваше величество?

Екатерина. О, Грифит! совсем умираю. Мои ноги, точно слишком обремененные ветви, клонятся к земле, как бы стремясь освободиться от своей тяжести. Дайте стул... Вот так... Кажется, теперь мне немного лучше... Не говорил-ли ты мне, Грифит, когда вел меня, что это исполинское дитя славы, кардинал Вольсей, умер?

Грифит. Да, королева. Но мне показалось, что ваше величество, вследствие страданий, испытываемых вами, не обратили внимания на то, что я говорил.

Екатерина. Прошу тебя, добрый Грифит, расскажи мне, как он умер. Если хорошо умер, то, может быть, он опередил меня с тем, чтобы послужить мне примером.

Грифнт. Говорят, что он умер прекрасно. После того, как решительный граф Норсомбэрлэнд арестовал его в Иорке и повез его на допрос (как человека сильно обвиненнаго), он внезапно заболел и так ослабел, что не мог держаться верхом на своем муле.

Екатерина. Увы! бедный!

Грифит. Наконец, делая небольшие переезды, он приехал в Лейстер и остановился в аббатстве. Там он был принят с большим почетом преподобным аббатом с братьей. И тогда кардинал сказал ему: "О, отец аббат, старик, разбитый государственными бурями, пришел успокоить свои утомленные кости среди вас; дайте ему клочок земли из человеколюбия!" Затем, он лег в постель; болезнь быстро усиливалась и на третью ночь, часу в восьмом (он сам предсказал, что умрет в эту ночь), в раскаянии и в молитвах, в слезах и страданиях, он возвратил миру все свои почести, бессмертную часть самого себя - небу и в мире уснул.

Екатерина. Пусть покоится там; да будут прощены ему его грехи! Однако, Грифит, позволь мне сказать о нем то, что я думаю, без всякой неприязни. Это был человек невероятной гордости, ставивший самого себя на одну доску с принцами, человек, поработивший государство своими деяниями; он без всякого стеснения ввел святокупство; волю свою он считал законом; он лгал, не смотря на очевидность; он всегда был двоедушен - и в словах своих, и в помыслах. Он был состоятелен только тогда, когда замышлял чью-либо гибель; его обещания были так же великолепны, как и он сам в то время, но исполнение их было так же ничтожно, как и он в настоящее время. Он даже телом грешил и был дурным примером для духовенства.

Грифит. Благородная королева, пороки людей живут на бронзе, добродетели-же мы записываем на воде. Не позволите-ли мне теперь, ваше величество, сказать то хорошее, как я думаю о нем?

Екатерина. Да, добрый Грифит, в противном случае я была-бы злопамятна.

Грифит. Этот кардинал, не смотря на низкое происхождение, несомненно был создан для великой славы с самой своей колыбели. Он был учен, ума глубокого и зрелаго, чрезвычайно проницательный, красноречив и убедителен, надменный и резкий с теми, кто не любил его, но с людьми, искавшими его дружбы, - кроткий, как лето. И хотя он был ненасытно жаден в стяжании (это, конечно, грех), но он был также и необыкновенно щедр. Вековечным доказательством этого могут служить эти два близнеца науки, - созданные ими при вашем содействии, - Ипсвич и Оксфорд; один из них, павший вместе с ним, не пожелавший пережить своего основателя; другой, хотя далеко не совершенный еще, но уже столь славный, столь знаменитый ученостию, столь уверенный в своих дальнейших успехах, что во всем христианстве всегда будут прославлять его достоинства. Его падение только увеличило его счастие, потому что тогда, и только тогда, познал он блаженство в ничтожестве. И, кроме того, к великой чести его старости, - которую не в состоянии был воздать ему никто, - он умер в страхе Господнем.

Екатерина. После моей смерти, я не хочу никакого другаго герольда, никакого другаго глашатая деяний моей жизни, который-бы защитил мою честь от клеветы, кроме такого честного летописца, как Грифит. Того, кого я ненавидела живым, ты заставил меня твоей благочестивой правдой и скромной искренностью, почтить в его могиле. Мир праху его!... Пациенция, не покидай меня и посади меня ниже; я недолго буду беспокоить тебя... Добрый Грифит, скажи музыкантам, чтобы они сыграли мне тот печальный напев, который я назвала моим погребальным звоном, в то время, как, сидя, я погружусь в раздумье о той небесной гармонии, к которой я приближаюсь.

Печальная и торжественная музыка.

Грифит. Она уснула... Добрая девушка, будем сидеть тихо, чтобы не разбудить ея. Тише, тише, милая Пациенция.

Видение. Торжественно выступают один после другим шест персонажей в белых одеждах, с лавровыми венками на головах, в золотых масках на лицах, с лавровыми или пальмовыми ветвями в руках. Сначала они кланяются королеве, потом пляшут. При некоторых переменах фигур, первые два персонажа держат над её головой узкую гирлянду, в то время, как остальные почтительно преклоняются перед нею. После этого первые два передают гирлянду двум следующим, повторяющим то же самое при перемене фигуры, держа гирлянду над головой королевы. После этого они передают туже гирлянду двум последним в том-же порядке. В это время (как-бы по внушению свыше) королева обнаруживает знаками свою радость и поднимает руки к небу. Когда призраки, продолжая плясать, исчезают, унося с собой гирлянду. Музыка продолжается.

Екатерина. Духи мира, где вы? Вы исчезли? Оставили меня за собой в горести?

Грифит. Мы здесь, королева.

Екатерина. Не вас я призываю. Не видали вы никого входящим сюда, когда я спала?

Грифит. Никого, королева.

Екатерина. Никого? Неужели не видали вы, как только-что целое собрание блаженных созданий приглашало меня на пиршество? Их лица, светлые как солнца, озаряли меня тысячью лучей. Они предвещали мне вечное блаженство и приносили мне венец, который, я чувствую, Грифит, я еще недостойна носить, но сделаюсь достойна непременно.

Графит. Я счастлив, королева, что ваше воображение лелеет такие прекрасные сны.

Екатерина. Пусть замолкнет музыка; она слишком груба и неприятна мне (Музыка умолкает).

Пациенция. Не заметили-ли вы, как её величество вдруг изменилась? Как вытянулось её лицо! Какая бледность! Как она холодна! Взгляните на её глаза.

Грифит. Она отходит, добрая девушка; будем молиться, будем молиться!

Пациенция. Да утешит ее небо!

Входит посланец.

Посланец. С позволения вашей светлости...

Екатерина. Ты грубиян. Неужели мы не заслужили большего почтения?

Грифит. Вы заслуживаете порицания; зная, что она не желает отказаться от своего прежнего величия, - как мог ты так грубо держать себя?

Посланец. Униженно молю ваше величество простить мне; моя торопливость заставила меня нарушить приличие. В приемной ждет джентльмэн, присланный к вашему величеству королем.

Екатерина. Введи его, Грифит; но этот пускай никогда не показывается мне на глаза (Грифит и посланец уходят).

Входят: Грифит и Капуций.

Екатерина. Если мои слабые глаза не обманывают меня, вы посол императора, моего царственного племянника, и называетесь Капуций?

Капуций. Точно так, государыня, ваш покорный слуга.

Екатерина. О, любезный лорд, времена и титулы теперь странно изменились с тех пор, как в первыий раз я с вами познакомилась. Но, прошу вас, скажите, что вам угодно от меня?

Капуций. Государыня, прежде всего, являюсь предложить мои услуги вашему величеству, а затем король пожелал, чтобы я посетил вас; он сильно опечален вашим Слабым здоровьем, он посылает вам через меня свои царственные приветствия и сердечно умоляет вас поберечь себя.

Екатерина. Мой добрый лорд, это утешение является слишком поздно; это нечто в роде помилования после казни. Это сладостное лекарство излечило-бы меня, еслибы явилось во-время, но теперь для меня миновали все утешения, за исключением молитв. Как здоровье его величества?

Капудий. Он в добром здоровьи, государыня.

Екатерина. Дай Бог, чтобы так было всегда, и чтобы здоровье его было цветуще и тогда, когда я буду обитать с червями и когда мое бедное имя будет изгнано из этого королевства. Пациенция, письмо, которое я просила тебя написать, отправлено?

Пациенция (подавая письмо). Нет, королева.

Екатерина.Сэр, прошу вас вручить это письмо моему повелителю королю.

Капуций. Охотно, государыня.

Екатерина. В этом письме я поручаю его великодушию плод нашей целомудренной любви, его молодую дочь. Да снизойдет на нее небесная роса, в виде благословений! Умоляю его дать ей благочестивое воспитание (Она молода, благородного и кроткого нрава; надеюсь, что она будет его гордостью). Я прошу его любить ее хоть немножко, в память матери, которая любила его, Богу известно, с какою нежностью. Затем я прошу его величество не забыть моих несчастных прислужниц, которые так долго служили мне преданно и в счастии, и в несчастии. Между ними не найдется ни одной, смею утверждать (теперь я не стану лгать), которая-бы, по своим добродетелям, по истинной красоте души, по благородству и скромному поведению не заслуживала справедливого и доброго мужа, даже и из дворян.И я уверена, оне составят счастие своих мужей. Моя последняя просьба касается моих служителей; они очень бедны, но бедность никогда не могла отделить их от меня; я прошу, чтобы им по прежнему уплачивалось жалованье, с какой-нибудь надбавкой, в память обо мне. Еслибы небу угодно было продлить мою жизнь и наделить меня большими средствами, то мы бы не так расстались. Вот и все, что содержится в моем письме. А вы, добрый лорд, во имя того, что вы считаете самым дорогим на этом свете, во имя того христианского мира, которого, конечно, вы желаете всем отлетающим душам, - будьте другом этих бедных людей и убедите короля воздать мне эту последнюю справедливость.

Капуций. Клянусь небом, пусть лучше я потеряю образ человека, если не исполню вашего желания.

Екатерина. Благодарю вас, добрый, благородный лорд. Со смирением напомните его величеству обо мне; скажите ему, что виновница его продолжительных душевных тревог готова теперь покинуть мир. Скажите ему, что, умирая, я благословляла его, ибо я благословлю его... Зрение мое ослабевает... Прощайте, сэр... Грифит, прощай... Не оставляйте меня еще, Пациенция. Положи меня на постель... Позови моих других прислужниц. Когда я умру, моя добрая девушка, пусть все будет сделано с честью, осыпьте меня девственными цветами, - пусть весь мир знает, что я оставалась целомудренной женой до самой могилы; набальзамируйте меня, потом выставьте мое тело. Хотя и развенчанная, я должна быть похоронена, как королева и как дочь короля. Не могу более...

Все уходят, уводя Екатерину.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ.

СЦЕНА I.

Галлерея во дворце.

Входят: Гардинер, епископ Винчестерский, перед ним паж с факелом, и встречается с сэром Томасом Ловелем.

Гардинер. Теперь час, не правда-ли, мальчик?

Паж. Час только что пробил.

Гардинер. Эти часы следовало-бы посвящать только нуждам, а не увеселениям, - это время возстановляет наши силы целебным успокоением, - а не растрачивать их по пустому. Доброй ночи, сэр Томас! Куда вы направляетесь так поздно?

Ловель. Вы от короля, лорд?

Гардинер. Да, от короля; я оставил его играющим в примеро с герцогом Соффольком.

Ловель. Мне необходимо его видеть, прежде чем он ляжет спать. Прощаюсь с вами.

Гардинер. Подождите, сэр Томас. Что случилось? Вы, кажется, взволнованы? Если в этом нет ничего дурного, то дайте мне некоторое представление об этом позднем деле. Дела, которые (как и духи) по народному поверью бродят по ночам, бывают более мрачного свойства, чем дела, выполняющиеся днем.

Ловель. Лорд, я люблю вас и смею доверить вашему уху тайну, гораздо более важную, чем настоящее дело. Королева мучится родами; говорят, что ей угрожает крайняя опасность, и боятся, что она не вынесет этих родов.

Гардинер. От всего сердца молю за ожидаемый плод; я бы желал, чтобы он вышел вовремя и жил. Но что касается дерева, сэр Томас, то я бы желал вырвать его с корнем.

Ловель. Я способен, мне кажется, ответить вам: аминь! И однако, совесть говорить мне что она - доброе создание, прелестная женщина, достойная наших лучших пожеланий.

Гардинер. Но, сэр, сэр... послушайте меня, сэр Томас; вы джентльмен одного со мною образа мыслей, я знаю, что вы обстоятельны и религиозны. И однако, позвольте мне сказать вам, что из всего этого ничего доброго не будет. Нет, сэр Томас, поверьте мне, не будет, пока Кранмэр, Кромвель, две руки этой женщины, да и она сама, не успокоятся в могилах.

Ловель. Вы говорите, сэр, о двух самых выдающихся людях государства. Что касается Кромвеля, то он, кроме звания хранителя королевских драгоценностей, сделан еще смотрителем архивов и секретарем короля, а затем, сэр, он находится на дороге новых почестей, которые будут возложены на него временем. Архиепископ - правая рука и язык короля. Но кто осмелится сказать против него хотя-бы одно слово?

Гардинер. Да, да, сэр Томас, есть люди, которые осмелятся; да и я сам, я рискнул высказать мое мнение о нем. И, действительно, именно сегодня, сэр (могу вам поверить это), мне кажется, что я внушил лордам совета убеждение, что он (ибо он действительно таков, я это знаю, да и они знают), что он закоснелый еретик, чума, заражающая все государство. Они так были поражены этим, что представили все это королю, а король, выслушав наших врагов (по великой монаршей заботливости своей), предвидя страшные последствия, которые были ему указаны нашими соображениями, приказал завтра-же утром потребовать его к ответу в совет. Это - зловредная трава, сэр Томас, ее необходимо вырвать с корнем. Но я вижу, что слишком долго задержал вас, - вам некогда. Доброй ночи, сэр Томас.

Ловель. Тысяча раз доброй ночи, благородный лорд. Ваш покорный слуга,

Гардинер уходит с пажем.

В то время, как Ловел собирается выйти, входит король с герцогом Соффольком.

Король Генрих. Сегодня, Чарльс, я не хочу больше играть, я что-то рассеян сегодня; для меня ты слишком силен в этой игре.

Соффольк. Государь, я сегодня только в первый раз выиграл у вас.

Король Генрих. Да и то малость, Чарльс; когда я внимательно играю, ты ни за что у меня не выиграешь. Ну, что, Ловель, какие новости о королеве?

Ловель. Я не мог лично передать ей ваше поручение, я его передал через одну из её прислужниц, которая возвратилась с ответом, что королева благодарит ваше величество с покорностию и просит, чтобы ваше величество помолились за нее.

Король Генрих. Что говоришь ты? Как? Помолиться за нее. Так она мучится родами?

Ловель. Так сказала мне одна из её женщин и прибавила, что её страдания так велики, что почти каждое усилие приближает ее к смерти.

Король Генрих. Бедная!

Соффольк. Будем надеяться, что она разрешится благополучно и обрадует ваше величество наследником.

Король Генрих. Теперь полночь, Чарльс. Отправляйся, пожалуйста, спать и в своих молитвах вспомня о страданиях моей доброй королевы. Оставь меня одного, потому что у меня такие работы, которые не любят общества.

Соффольк. Желаю вашему величеству спокойной ночи и в своих молитвах вспомню мою добрую повелительницу.

Король Генрих. Доброй ночи, Чарльс.

Соффольк уходит.

Входит Антони Денни.

Король Генрих. Что, сэр? Что еще?

Денни. Государь, я привел лорда-архиепископа, как вы приказывали.

Король Генрих. А! Кэнтербери?

Денни. Да, ваше величество.

Король Генрих. Так, так. А где-же он, Денни?

Денни. Ожидает приказаний вашего величества.

Король Генрих. Приведи его к нам (Денни уходит).

Ловель. Тут дело касается того, о чем говорит мне епископ; я как раз вовремя попал.

Денни возвращается с Кранмэром.

Король Генрих. Оставьте галлерею (Ловель медлит)... Ну что же! Ведь я сказал... Ступайте вон! (Ловел и Денни уходят).

Кранмэр. Я перепуган... Отчего он нахмурил так брови? Это самое грозное выражение его лица... Хорошего мало.

Король Генрих. Ну, что, лорд? Вы, может быть, желаете узнать, зачем я послал за вами?

Кранмэр. Мой долг - ожидать приказаний вашего величества.

Король Генрих. Встаньте, прошу вас, мой добрый и благородный лорд Кэнтербэри. Пойдемте; мы должны погулять вместе. У меня есть кое-что сообщить вам. Ну, давайте вашу руку. Да, добрый лорд, сожалею о том, что должен сказать вам. К большому моему прискорбию в последнее время я слышал много самых тяжелых, - повторяю, самых тяжких, жалоб на вас; это побудило нас и наш совет потребовать сегодня вас к ответу. Однако, для того, чтобы вы могли вполне оправдаться в взводимых на вас обвинениях, необходимо, прежде чем приступить к дальнейшему расследованию, чтобы вы призвали к себе терпение и сделались на некоторое время жильцом нашего Тоуэра. Относительно такого собрата, как вы, мы должны так поступить, потому что, в противном случае, никто не явится свидетелем против вас.

Кранмэр. Покорнейше благодарю, ваше величество, и с истинною радостью пользуюсь этим случаем окончательно быть провеянным, так чтобы отделить мое зерно от мякины, ибо, я знаю, никого еще не преследовали клеветнические языки в большей степени, чем меня, бедного человека.

Король Генрих. Встань, добрый Кэнтербери; твоя преданность и твоя честность укоренились в нас, твоем друге. Дай мне твою руку, встань. Походим, прошу тебя. Да, что ты, в самом деле, за человек? Я думал, что вы, лорд, будете просить меня доставить вам очную ставку с вашими обвинителями и выслушать вас без тюремного заключения.

Кранмэр. Грозный государь, почва, на которой я стою, это - моя правота и честность. Если оне оставят меня, то я, вместе с моими врагами, стал бы торжествовать над собственной моей личностию, которую я не стал бы ценить ни во что, если бы она осталась свободной от этих двух добродетелей. Я не боюсь того, что могут сказать против меня.

Король Генрих. Но неужели-же вы не знаете, каково ваше положение в обществе и по отношению ко всем? Ваши враги многочисленны и сильны; козни их должны соответствовать их силе и численности, а не всегда справедливость и правда выходят из обвинения с оправдательным приговором. С какой легкостью развращенные души могут подкупить бездельников, готовых свидетельствовать против вас! Такие случаи бывали не раз. Ваши противники так же могущественны, как и настойчивы. Не думаете-ли вы, что вы будете счастливее, по отношению к лжесвидетелям, вашего Господа, которого служитлем вы состоите, когда он еще жил на этой развращенной земле? Полноте, полноте! Вы считаете, что перескочить через пропасть ничего не стоит и неопасно, и ищете, таким образом, своей собственной гибели.

Кранмер. Пусть Бог и ваше величество защитят мою невинность; в противном случае я попаду в расставленную мне ловушку.

Король Генрих. Будьте покойны, ваши враги восторжествуют на столько, на сколько я им позволю. Не падайте духом и утром не забудьте предстать перед ними. Если они решат, вследствие взводимых на вас обвинений, подвергнуть вас тюремному заключению, - протестуйте против такого решения со всею смелостию, смотря по обстоятельствам. Если-же ваши протесты не помогут, вручите им этот перстень и сошлитесь на нас, - так и сделайте перед ними... Ну, вот - теперь он, добрый человек, плачет! Клянусь честью, он благороднейший человек! Святая матерь Божья! Клянусь, у него искреннее сердце, и нет души лучше во всем моем государстве. Отправляйтесь домой и сделайте, как я вам сказал (Кранмэр уходит). Слезы душили его голос.

Входит старая Лэди.

Джентльмэн (за сценой). Назад! Что вам надо?

Лэди. Не пойду назад. Весть, которую я приношу, сделает мою дерзость любезностию. Пусть добрые ангелы витают над твоей царственной головой и осенят тебя своими светлыми крыльями!

Король Генрих. По твоему лицу я угадываю твою весть. Королева родила? Скажи: да! и мальчика?

Старая лэди. Да, да, мой повелитель, - прелестного мальчика! Да благословит ее Господь теперь, и всегда! Это - девочка, которая в будущем обещает много мальчиков! Государь, королева желает вас видеть, чтобы вы познакомились с этой новой гостьей. Она на вас похожа, как вишенка похожа на вишенку.

Король Генрих. Ловель!..

Входит Ловел.

Ловель. Государь...

Король Генрих. Дай ей сто марок. Иду к королеве (Король уходит).

Старая лэди. Сто марокь! За такую весть можно было бы и больше! Такое вознаграждение приличествует простому конюху, а не мне. Я хочу больше, или-же обругаю его. Разве для такой малости я сказала, что девочка похожа на него? Пусть даст больше, или-же я отопрусь от своих слов; а теперь - пока горячо, давай ковать железо (Уходит).

СЦЕНА II.

Приемная перед залой государственного совета.

Входят: Кранмэр, служитель, придверник и пр.

Кранмэр. Надеюсь, что не опоздал, и, однако, джентльлмэн, посланный ко мне советом, просил меня торопиться. Все заперто? Что-ж это означает? Эй! Кто сегодня в должности? Ты ведь знаешь меня?

Придверник. Да, лорд; но впустить вас не могу.

Кранмэр. Почему?

Придверник. Ваша светлость должны ждать, пока вас позовут.

Входит доктор Ботс.

Кранмэр. Прекрасно.

Ботс. Подлейшая штука! Я очень рад, что попал сюда так кстати. Король сейчас-же узнает об этом (Ботс уходит).

Кранмэр (всторону). Это - Ботс, королевский доктор. Как внимательно он посмотрел на меня, когда проходил! Молю небо, чтобы этим взглядом он не хотел проникнуть во всю глубину в мою немилость! Нет ни малейшего сомнения, все это с целью было устроено некоторыми из тех, кто меня ненавидит. (Да направит Господь их сердца на иной путь. Я никогда не старался возбудить их злобы). Они пожелали унизить меня; в противном случае, им было-бы совестно заставить меня ждать у дверей. Член совета, их товарищ, - и вдруг среди пажей, конюхов и лакеев! Но их приказания должны быть исполнены! Я буду ждать с терпением.

В окне наверху появляются: король и Ботс.

Ботс. Я покажу вашему величеству самое странное зрелище!

Король Генрих. Что-же это такое, Ботс?

Ботс. Я думаю, что подобное зрелище ваше величество видели уже не раз.

Король Генрих. Да где, чорт возьми?

Ботс. Вот там, государь. Посмотрите на необыкновенное повышение его светлости лорда Кэнтербери, который держит свой прием у дверей среди конюхов, пажей и лакеев!

Король Генрих. Да, в самом деле! Так вот какие почести они воздают друг другу! Хорошо еще, что есть кто-нибудь над ними. Я думал, что у них найдется по столько честности (или, покрайней мере, приличия), чтоб не заставлять человека его сана и находящагося в такой у нас милости дежурит в лакейской, в ожидании соизволений их светлостей, - у дверей, точно посыльного с пакетами. Клянусь святой Марией, Ботс, это гнусно. Оставим его; задернем занавеску.Сейчас мы узнаем и еще кое-что. (Скрываются).

Зало совета.

Входят: лорд Канцлер, герцог Соффольк, герцог Норфольк, граф Соррей, лорд Камергер и Кромвель. Лорд Канцлер садится у верхнего конца стола, налево; несколько выше оставлено пустое место архиепископа Кэнтерберийского, прочие члены государственного совета рассаживаются по порядку, по обеим сторонам стола. Кромвель - на нижнем конце в качестве секретаря.

Канцлер. Приступите к делу, господин секретарь. По какому делу мы собрались в совет?

Кромвель. С позволения ваших светлостей, главное дело относится к его светлости, архиепископа Кэнтерберийскаго.

Гардинер. Извещен он об этом?

Кромвель. Да.

Норфольк. А кто ждет там?

Придверник. Лорд архиепископ; он уже около получаса ожидает ваших приказаний.

Канцлер. Пусть войдет.

Придверник. Ваша светлость можете теперь войти. (Кранмэр входит и приближается к столу совета).

Канцлер. Мой добрый лорд-архиепископ, мне очень жаль, что, сидя здесь в эту минуту, я принужден видеть это место уже занятым. Но все мы - люди, слабые по природе приспособляющиеся к нашему телу. Немного среди нас ангелов... По этой то именно слабости, по недостатку истинной мудрости, вы, который могли бы быть лучшим нашим учителем, вы сами оказались виновным, - и в весьма сильной степени, - во-первых, против короля, а потом против его законов, наполняя все государство вашими учениями и учениями ваших капелланов (ибо так извещают нас), новыми мнениями, опасными и ложными, которые суть не более, как ересь, и если эта ересь не будет исправлена, то сделается гибельной.

Гардинер. И это исправление должно быть совершено немедленно, ибо те, кто укрощают диких лошадей, не водят их, чтоб сделать их, спокойными, они сжимают им морду крепкою уздой и ударяют их шпорами, пока оне не станут повиноваться. Если мы станем терпеть (из легкомыслия, из детской снисходительности, вследствие уважения к чести того или иного человека) эту заразительную болезнь, то нам придется проститься со всеми лекарствами. Каковы же будут последствия? Потрясения, смуты, повсеместная испорченность всего государства, как это было еще так недавно у наших соседей верхней Германии, горький опыт которых еще так свеж в нашей памяти.

Кранмэр. Добрые лорды, до сих пор, в течение всей моей жизни и моего служения, я постоянно трудился, и не без больших усилий, так, чтоб мое учение и сильное течение моей власти могли идти одним надежным путем, цель которого - благо. Нет живого (я говорю это вполне искренно, лорды) человека, который бы более ненавидел, чем я, как по своей совести, так и по обязанностям, возложенным на меня, всех нарушителей общественного мира. Молю небо, чтобы король никогда не нашел сердца менее ему преданнаго! Люди, для которых пищею служит зависть и пресмыкающаеся злоба, смеют кусать и самых добродетельных. Прошу ваши светлости, чтобы мои обвинители, кто бы они были, были поставлены лицом к лицу со мною и свободно высказали свои обвинения против меня.

Соффольк. Нет, лорд; этого невозможно сделать, - вы член государственного совета и, вследствие этого, никто не осмелится обвинять вас.

Гардинер. Благородный лорд, так как нас ожидают еще более важные дела, то по вашему делу достаточно будет нескольких слов. По воле его величества и вследствие нашего согласия, ради большего беспристрастия суда, мы должны вас отправить в Тоуэр. Там, снова сделавшись частным лицом, вы увидите, с какою смелостью выступят против вас обвинители и, я боюсь, в большем количестве, чем вы думаете.

Кранмэр. Ах, мой добрый лорд Винчестер, благодарю вас. Вы попрежнему мой добрый друг; если бы ваши желания осуществились, то я бы нашел в вашей светлости одновременно и судью, и присяжного заседателя, - до такой степени вы сострадательны. Я ведь вижу цель, к которой вы стремитесь: цель эта - моя гибель. Любовь и снисхождение, благородный лорд, идут лицу духовному лучше, чем честолюбие. Кротостью обращайте заблудшиеся души, не отвергайте ни одну. Что я оправдаюсь, какие бы тяжести вы ни взваливали на мое терпение, - у меня так же мало сомнений в этом отношении, как у вас мало совести, чтобы ежедневно делать новые несправедливости. Я бы многое мог еще сказать, но уважение к вашему сану смиряет меня.

Гардинер. Лорд, лорд, вы - еретик; вот истинная правда. Лоск, покрывающий вас, позволяет видеть тем, кто вас хорошо понимает, одни лишь слова и слабость.

Кромвель. Благородный лорд Винчестер, - с вашего позволения, вы слишком резки. Люди такого высокого сана, если бы они и были виновны, все-таки имеют право на уважение, ради того, чем они когда-то были: жестоко оскорблять падающего человека.

Гардинер. Милейший господин секретарь; да извинит меня ваша честь, но из всех заседающих у этого стола вы меньше всего можете так говорить.

Кромвель. Почему, благородный лорд?

Гардинер. Разве мне не известно, что вы один из тех, кто благоприятствует этой новой секте? Вы не совсем-то чисты.

Кромвель. Я нечист?

Гардинер. Не чист, повторяю это.

Кромвель. Как желал бы я, чтобы вы хоть на половину были так же чисты, как я. Тогда вы были бы предметом молитв людей, а не их страха.

Гардинев. Я не забуду этих дерзких речей.

Кромвель. Но не забывайте также и всего вашего дерзского существования.

Канцлер. Это уж слишком. Ради приличий, воздержитесь, лорды!

Гардинер. Я кончил.

Кромвель. И я также.

Канцлер. Возвратимся к вам, лорд; решено, как мне кажется, единогласно, - что вы будете сейчас же отведены в Тоуэр, где и останетесь до дальнейших повелений короля. Согласны вы на это, лорды?

Все. Да, согласны.

Кранмэр. Так у вас нет другого снисхождения для меня? Я, значит, непременно должен отправиться в Тоуэр?

Гардинер. Какого другого снисхождения можете вы ожидать? Вы удивительно докучливы. Приготовить стражу!

Входит стража.

Кранмэр. Как? для меня? стража? Я, как изменник, должен идти в Тоуэр?

Гардинер. Возьмите его и позаботьтесь, чтобы он отведен был в Тоуэр.

Кранмэр. Подождите, добрейший лорд, мне еще надо сказать вам несколько слов. Взгляните на это, лорды. В силу этого перстня, я выхватываю мое дело из когтей этих жестоких людей и передаю его в руки более благородного судьи, в руки короля, моего повелителя.

Лорд Канцлер. Это - перстень короля!

Соррей. Не поддельный.

Соффольк. Не поддельный перстень, клянусь небом! Я вам говорил, когда мы двинули этот опасный камень, что на нас-же он и упадёт.

Норфольк. Неужели вы думали, лорды, что король даже пальцем позволит притронуться к этому человеку?

Камергер. Нет никакого сомнения. Как дорожит он его жизнью! Желал-бы я выпутаться из этого позора.

Кромвель. Предчувствие говорило мне, что, подбирая доносы и жалобы против этого человека, которого честность могут ненавидеть лишь дьявол и его поклонники, вы вздули огонь, который сожжет вас. Ну, берегитесь-же теперь!

Входит король, гневно на них взглядывает и садится.

Гардинер. Грозный государь, сколь много должны мы ежечасно благодарить небо за то, что оно даровало нам такого монарха, не только доброго и мудрого, но и столь преданного церкви; монарха, который со всем подобающим смирением ставит церковь высшею целию своего царствования, который, желая еще более укрепить этот священный долг, в своей трогательной заботливости сам становится судьей, чтобы выслушать тяжбу между ею и её великим оскорбителем.

Король Генрих. Вы всегда славились способностию говорить экспромтом похвальные речи, епископ Винчестерский. Но знайте, что я пришел сюда не с тем, чтобы слушать лесть; в моем присутствии она слишком откровенна и нагла и не может скрыть того, что меня возмущает. Вы не обойдете меня. Вы становитесь болонкой и вилянием языка надеетесь обольстить меня; но, что бы ты ни думал обо мне, я уверен, что ты жесток и кровожаден (Кранмеру). Садись, добрый человек. А теперь, посмотрим! Пусть самый дерзкий осмелится только погрозить тебе хотя-бы одним пальцем. Клянусь всем, что есть самого святого, ему лучше поколеть с голоду, чем подумать, что ты здесь не на своем месте.

Соррей. Если угодно вашему величеству...

Король Генрих. Нет, сэр, мне неугодно. Я думал, что в моем совете есть люди с пониманием и умом, но не вижу ни одного. Прилично-ли, лорды, заставлять этого доброго человека (немногие из вас достойны этого названия), этого честного человека, точно вшивого лакея, ожидать у дверей палаты?- его, вашего равнаго! Какой позор! Заставляли-ли вас мои распоряжения забываться до такой степени? Я дал вам власть судить его, как члена совета, а не как конюха. Среди вас, я вижу, находятся люди, которые, скорее из чувства злобы, чем из правосудия, были-бы готовы подвергнуть его самому ужасному, еслибы они могли это сделать, но этой власти у вас никогда не будет, пока я жив.

Лорд Канцлер. Позвольте мне, грозный государь, сказать несколько слов в оправдание всех нас. То, что мы решили относительно его заключения, было сделано (если только можно доверить людям) скорее, чтобы дать ему возможность оправдаться в глазах целаго света, а вовсе не из чувства злобы, в этом я уверен, по крайней мере относительно самого себя.

Король Генрих. Ну, и прекрасно; уважайте его, опять примите его в свою среду и будьте к нему расположены, - он этого достоин. Скажу еще более: если монарх может быть обязан чем-либо своему подданному, то именно я, за его любовь ко мне и службу. Не воздвигайте передо мною новых забот и обнимите его и будьте ему друзьями, хотя бы из чувства приличия. Лорд Кэнтербери, у меня есть к вам просьба, в которой вы мне не можете отказать; заключается она в том, что есть прекрасная маленькая девочка, нуждающаеся в крещении; вы должны быть её крестным отцом и отвечать за нее.

Кранмэр. Величайший монарх, ныне живущий, мог бы гордиться подобною честью. Но как могу я быть достоин этой чести, - я, ничтожный и смиренный подданный ваш?

Король Генрих. Э, полноте, полноте! вам бы хотелось, конечно, приберечь ваши ложки. У вас будут два благородных товарища: старая герцогиня Норфольк и маркиза Дорсет. Довольны вы? Еще раз прошу вас, лорд Винчестер, - обнимите и любите этого человека.

Гардинер. От всего сердца и с любовью брата.

Кранмэр. Бог свидетель, что это уверение мне особенно дорого.

Король Генрих. Добрый человек, эти радостные слезы показывают твое сердце. Народная поговорка, я вижу, оправдывается тобою; она говорит: "Сделайте лорду Кэнтербери злую штуку, и он навсегда будет вашим другом". Ну, лорды, довольно; мы только попусту теряем время; мне бы поскорее хотелось сделать из этого малыша христианку. Я вас примирил теперь, лорды, оставайтесь-же друзьями. Благодаря этому, у меня будет больше силы, а вы выиграете в почете (Уходят).

СЦЕНА III.

Дворцовый двор.

За сценой шум и беготня. Входит привратник и с ним работник.

Привратник. Сейчас прекратить этот шум, канальи! Уже не думаете-ли вы, что двор - парижский сад? Грубые бездельники, перестаньте горланить!

Голос за сценой. Добрый господин привратник, я приставлен к кладовой.

Привратник. Да хоть бы к виселице ты был приставлен, - все равно висеть тебе на ней, мошенник. Место-ли здесь орать? Принеси-ка мне дюжину хороших яблонных палок, да покрепче; эти - не более, как хлыстики для них. Я тебе нацарапаю голову, - будешь помнить. Хочется лишь поглазеть на крестины, - элю, да пирогов захотелось вам, бездельники!

Работник. Потерпите, сэр, прошу вас. Отогнать их от дверей так же невозможно (если не смести их при помощи пушек), как заставить спать утром первого мая, - чего никогда не будет. Мы скорее сдвинем с места церковь святого Павла, чем прогоним их!

Привратник. Как они ворвались сюда, висельник?

Работник. Не знаю. Как наступает прилив? Все, что могла сделать здоровая дубина в четыре фута (вот посмотрите её жалкий остаток), - я сделал, и не щадя никого.

Привратник. Ничего вы, сэр, не сделали.

Работник. Я не Самсон, не сэр Гуг, не Кольбранд, и не могу я их всех уложить перед собой; но если я пощадил хоть одного из тех, у кого нашлась голова для ломки, молодого или старого, самца или самку, рогоносца или рогосоздателя, - то пусть не увижу я никогда бычачьяго хвоста, а на это я не соглашусь даже за корову, да помилует ее Бог!

Голос за сценой. Слышите вы, господин привратник?

Привратник. Сейчас буду к вашим услугам, господин щенок. Не отворяй дверей, бездельник!

Работник. Да что-же вы хотите, чтобы я сделал?

Привратник. Что я хочу? Да, чтобы ты их колотил дюжинами. Разве здесь Мурфильдс, что-ли, чтобы допускать подобные сборища? Или, может быть, при дворе появился какой-нибудь чудодейственный индеец с невиданными инструментами, что женщины так осаждают нас? Да благословит меня Господ! Посмотри только, какой блуд совершается у ворот! Собственною христианской совестию клянусь, что одни эти крестины народят тысячи других крестин: тут найдешь и отца, и крестника, - все разом.

Работник. Ну, что-жь? Крестинных ложек, может, будет больше, сэр. У самых ворот стоит малый; если судить по лицу, он непременно медник, потому-что, клянусь честью, в носу у него по крайней мере двадцать собачьих дней; а те, которые окружают его, находятся под экватором, - другого покаяния им не полагается. Этого огненного дракона я здорово огрел раза три по голове и три раза его нос обдавал меня пламенем; он стоит тут точно мортира, которая сейчас примется бомбардировать нас. Около него стояла жена мелочного торговца, которая ругала меня до тех пор, пока сплюснутая миска не слетела с её головы, - в науку за то, что произвела такой страшный пожар в государстве. Я как-то замахнулся было на метеора, но задел эту особу, которая завопила: "Палок", и вот человек сорок палочников, - лучшая надежда Срэнда, где она проживает - немедленно явились ей на помощь. Они бросились на меня; я стою твердо; наконец, они подошли ко мне на расстоянии какой-нибудь метлы; я продолжаю защищаться. Как вдруг из-за них целая стая уличных мальчишек выпустила против меня такой град камней, что я принужден был спасти свою честь бегством и оставить в их власти укрепление. Между ними наверное был дьявол.

Привратник. Это те самые молокососы, которые шумят в театре и дерутся из-за кусков яблока, так что никакая публика не в состоянии выносить их, кроме разве лишь Скорби Тоуэр-гилля или членов Лэймгоуза, их достойных собратий. Некоторых из них я уже усадил в Limbo Patrum и там, по всей вероятности, они попляшут эти три дня, не считая, конечно, некоторого банкета, в виде розог, которым напоследок угостят их два сторожа.

Входит лорд Камергер.

Камергер. Господи, какая толпа! Она все время ростет; они сбегаются сюда со всех сторон, точно мы ярмарку здесь устроили! Да где-же привратники, эти негодные лентяи? Наделали вы дел, ребята: красивую сволочь пропустили вы сюда! Уже не вышли-ли эти приятели из предместий? Конечно, много места останется для дам, когда оне будут возвращаться с крестин!

Привратник. Если позволите, ваша светлость, мы ведь только люди и все, что могли мы сделать, не подвергаясь опасности быть растерзанными на куски, мы сделали. С ними не справится и целая армия.

Камергер. Клянусь жизнию, если король сделает мне выговор, я немедленно почешу ваши пятки и напущу на ваши головы порядочную пеню за ваше нерадение. Вы - негодные лентяи; вы опорожняете бочки, вместо того, чтобы заниматься своим делом. Слышите? Трубы уже трубят, оне возвращаются с крестин. Живо! растолкайте толпу, расчистите дорогу, чтобы процессия могла свободно пройти, или-же я вам найду забаву на целых два месяца в Маршальси.

Привратник. Дорогу принцессе!

Работник. Посторонись, верзило, или будешь у меня жаловаться на головную боль.

Привратник. Эй, ты, в камлоте, долой с решетки, или я тебя посажу на её железные спицы!

СЦЕНА IV.

Дворец.

Входят, играя, трубачи; за ними два альдермэна, лорд-мэр, герольд, Кранмэр, герцог Норфольк с маршальским жезлом, герцог Соффольк; два лорда несут большие чаши на ножках, для крестинных даров. За ними четыре лорда, несущие балдахин, под которым идет герцогиня Норфольк, крестная мат, с ребенком, завернутым в богатую мантию. Шлейф её несет лэди; за ними следует маркиза Дорсет, другая крестная мать и многия лэди. Процессия проходит по сцене в то время, как герольд говорит.

Герольд. Небо, по неисповедимой доброте своей, даруй счастливую и долгую жизнь великой и могущественной принцессе Англии, Елисавете!

Трубы. Входит король со свитой.

Кранмэр (преклоняя колена). А для вашего величества и для нашей доброй королевы - благородные восприемницы и я молим всяческого счастия и всяческой радости, которыми когда-либо осчастливливало небо родителя и которые вы найдете в этой прекраснейшей принцессе!

Король Генрих. Благодарю вас, добрый лорд-архиепископ! Как её имя?

Кранмэр. Елисавета.

Король Генрих. Встаньте, лорд (Король целует ребенка). С этим поцелуем прими мое благословение. Да хранит тебя Бог, в руки Которого отдаю я твою жизнь!

Кранмэр. Аминь.

Король Генрих. Мои благородные кумушки, вы ужь слишком расщедрились. От всего сердца благодарю вас. Тоже сделает и это лэди, когда узнает английский язык.

Кранмэр. Позвольте мне, государь, сказать несколько слов, ибо небо повелевает мне сделать это в эту минуту. И да никто непримет слов моих за лесть, потому что в них со временем найдут правду. Это царское дитя (да хранит ее небо), хотя и в колыбели еще, обещает ужь этой стране тысячи тысяч благословений, которые созреют с течением времени. Она будетъ(но немногие из нас увидят это благо) образцом не только монархов своего времени, но и тех которые будут царствовать после нея. Никогда Сава не жаждала больше мудрости и добродетели, чем будет жаждать эта чистая душа. Все царственные доблести, которые вмещают в себе эти могущественные создания, как и все добродетели, украшающия добрых, удвоятся в ней. Истина будет питать ее, святые и небесные помыслы будут её советниками. Ее будут любить и страшиться. Свои будут благословлять ее. Враги вострепещут, как побитая нива, и печально поникнут головой. Добро будет рости вместе с нею. В её дни, каждый будет спокойно насыщаться тем, что под своим виноградником посеет, и будет напевать веселые песни мира всем своим соседям. Бога познают истинно, и те, которые будут окружать ее, научатся от неё истинному пути чести и этому будут обязаны своим возвеличением, а не рождением. И этот мир не заснет вместе с нею. Когда дивная птица, девственный феникс, умирает, его прах родит наследника, столь-же дивного, как и она сама. Подобно этому (когда небо призовет ее из этой юдоли мрака), она передаст свои дары наследнику, который из священного праха её славы возстанет, подобно светилу, и на ту же высоту славы, как и она, и останется на этой высоте. Мир, изобилие, любовь, истина, страх, бывшие служителями этого избранного дитяти, перейдут также и к её наследнику и обовьются вокруг него, как виноградник. Повсюду, где будет светить свет солнца, его слава и величие его имени проникнут и образуют новые народы. Он будет процветать как горный кедр, он осенит своим огромными ветвями все окрестные долины. Дети наших детей увидят все это и будут благословлять небо.

Король Генрих. Ты рассказываешь чудеса.

Кранмэр. Она будет для счастия Англии, пожилая монархиня, многие дни увидят ее и, однако, ни один из этих дней не пройдет не увенчанный каким-нибудь великим деянием. Я бы не желал знать ничего более; но она должна будет умереть, святые будут ожидать ее; девой, незапятнанной лилией она пройдет по земле и весь мир будет оплакивать ее.

Король Генрих. О, лорд-архиепископ, ты сделал меня теперь новым человеком; до этого благословенного дитяти у меня не было ничего: новое радостное предсказание так обольстило меня, что и тогда, когда я буду на небе, я буду желать видеть, что творит здесь это дитя, и буду благословлять моего Создателя. Благодарю вас всех. Вам, мой добрый лорд-мэр, и вам, добрые альдермэны, я всем весьма признателен; ваше присутствие делает мне великую честь, и вы найдете меня благодарным. Возобновите ваше шествие, лорд; вы еще должны повидаться с королевой, и она должна поблагодарить вас; в противном случае, она заболеет. Сегодня никто не должен думать о своих домашних делах, ибо все должны здесь остаться. Этот малыш из этого дня сделает праздник (Уходит).

ЭПИЛОГ.

Десять против одного, что эта пьеса не могла понравиться всем, находящимся здесь. Некоторые приходят сюда ради отдыха, продремать одно или два действия; но их-то, боюсь, мы перепугали нашими трубными звуками. Совершенно ясно, что они скажут, что пьеса ничего не стоит. Другие приходят сюда позабавиться насмешками над городом, а потому воскликнут: "Как это остроумно!" Но ничего подобного мы не сделали, а потому, боюсь, всеми ожидаемыми похвалами, которые мы можем услышать в настоящее время об этой пьесе, мы будем обязаны снисходительному толкованию добрых женщин, потому-что мы изобразили здесь одну из таких женщин. Если оне улыбнутся и скажут "Успех будет!", то я знаю, что все, самые лучшие мужчины будут за нас, потому-что мы были-бы очень несчастливы, еслибы они сопротивлялись, когда их лэди повелевают им хлопать.

ПРИМЕЧАНИЯ

"Генрих VIII" вошел в издание in folio 1623 года, но тем не менее эта драматическая хроника возбуждает большие сомнения, и многие весьма компетентные критики прямо или косвенно отрицают её принадлежность Шекспиру. По этому поводу доктор Джонсон писал в XVIII столетии; "Хотя очень трудно судить о подлинности таких коротких произведений, но я, однако, не могу не выразить предположения, что ни пролог, ни эпилог не принадлежат Шекспиру. Non vultus, non color. Мне кажется, что, по всей вероятности, они были написаны в дружеском сотрудничестве Бен Джонсона, которого манеру они довольно точно напоминают, Но возможно и другое предположение: как пролог, так и эпилог этой пьесы могли быть написаны уже тогда, когда Шекспир оставил театр, вследствие какого-нибудь случайного возобновления на сцене этой пьесы, и есть даже вероятность заключить, что мог, кто пересматривал пьесу, - кто-бы он ни был, - мало симпатизировал автору, так как пьеса эта рекомендуется публике, как-бы намекая на слабость других произведений Шекспира. В других пьесах Шекспира столько "шутовства", "сражений", столько "молодцов в длинном пестром кафтане, окаймленном желтым галуном", что трудно предположить, чтобы сам автор с таким пренебрежением мог отзываться о своих прежних произведениях. Предположение это должно быть, однако, принято в большой осмотрительности, потому что мы не знаем, когда именно эта пьеса была написана, и не можем сказать, каким образом наш автор мог изменить свою манеру или мнения". К этому заключению доктора Джонсона, Мелон прибавляет: "Предположение доктора Джонсона, высказанное с такой осторожностью, в сильной степени подтверждается заметкой Тирвайта, из которой следует, что эта пьеса была возобновлена на сцене в 1613 году, и нет сомнения, что именно в это время пролог и эпилог были написаны Бен Джонсоном или кем-либо другим". Наконец Фермер прибавляет: "Я вполне согласен с доктором Джонсоном: я думаю, что именно Бен Джонсон написал пролог и эпилог этой пьесы. Шекспир незадолго перед тем помог постановке пьесы Бен Джонсона "Сеян", и Бен Джонсон был слишком горд, чтобы не отблагодарить за услугу. Весьма вероятно, что он именно и придумал постановку на сцену "крещения" со всеми подробностями, которые были ему известны, вследствие его положения при дворе, и которых Шекспир не мог знать. В некоторых местах действия я узнаю поправки Бен Джонсона". Сомнения в принадлежности "Генрих VIII" Шекспиру возникли вследствие значительных недостатков этой пьесы. Трудно, в самом деле, понять, каким образом могло случиться, что Шекспир завершил свою драматическую деятельность пьесой, представляющей только ряд исторических сцен, совершенно лишенных какого-бы то ни было нравственного центра. В виду этого было сделано предположение, что у поэта, уже жившего вдали от театра и Лондона, а может быть еще раньше набросавшего план этой драмы, выманил ее Барбеджи, чтобы еще раз поставить на сцену новую пьесу Шекспира, содержание которой, к тому-же, должно было возбуждать особый интерес, благодаря столь близким историческим отношениям. Но и это предположение не разрешает загадки. Не рациональнее-ли заключить, что это - юношеское произведение поэта и принадлежит к тому периоду, к которому принадлежат его первые комедии? Эта пьеса могла служить как-бы переходом к историческим хроникам; на юношескую неопытность автора указывает именно неудачный выбор сюжета, который, однако, мог привлекать его своей современностью. Написанная таким образом в юности, она не могла, однако, быть поставлена на сцене, вследствие цензурных условий: Елисавете не могло быть приятно видеть на сцене своего отца, изображенного в сущности далеко не в привлекательном виде. С другой стороны, королева Елисавета могла быть шокирована даже комплиментами автора по её адресу. Оставшись в рукописи, не игранной, пьеса, однако, не была забыта, и в 1613 году администрация театра "Глобус" пожелала ее поставить и обратилась к Шекспиру с просьбой пересмотреть пьесу и исправить ее, если понадобится. Шекспир, уже живший на покое в Стратфорде, с неохотой согласился на это; он исправил язык, переработал, может быть всю роль Катерины, кое-что, может быть, изменил, и в таком виде пьеса была дана. Она была дана 29 июня 1613 года, как об этом свидетельствует письмо Лоркона к сэру Покерингу. В нем сообщается, что 29 июня 1613 года "труппой Барбеджи в Глобусе исполнена была "Генрих ?ИИИ", при чем вспыхнул пожар и театр сгорел". В другом письме (сэра Генри Уильтона) говорится, что пожар случился в то время, когда "королевские актеры представляли новую пьесу под заглавием "Все правда" (а new play, called: All is True), которая изображала некоторые главные сцены из царствования Генриха VIII", Из сопоставления этих двух свидетельств мы можем заключить, что пьеса первоначально носила название "All is True" и только в издании in folio была названа "Генрихом ?ИИI". Во втором письме упоминаются и кое-какие подробности пьесы, между прочим великолепный маскарад, который Генрих устроил в доме кардинала Вольсея и во время которого от стрельбы из пушек и вспыхнул пожар.

Стр. 66. Пестрый кафтан, окаймленный желтым галуном, - костюм театральных шутов во времена Шекспира.

Стр. 67. Лорд Эбергет был женат на дочери герцога Бокингэма.

Стр. 68. Гин и Ард или Ардр (Guines и Ardres) два города в Пикардии; первый принадлежал англичанам, а второй французам. Долина между ними называлась Ардрской.

Стр. 68. Саксонский рыцарь Бевис - герой старой английской баллады. Его статуя находится у готических ворот Соутэмптона. Бевис был сделан графом Соутэмптонским королем Вильгельмом Завоевателем.

Стр. 70. Кардинал Вольсей был сыном мясника.

Стр. 73. "Никлэс Гопкинс". В следующей сцене он назван Никольсом Питом. Путаница в названиях, вероятно, произошла вследствие небрежности переписчика.

Стр. 77. "Находясь в Розе". Роза было название дома, принаддежавшего герцогу Бокингэму. Часть этого дома и теперь еще существует и занята корпорацией портных.

Стр. 78. Герцог Бокингэм был судим, приговорен и казнен в мае 1521 года. Отчет о деле Бокингэма и о его казни, написанный на искаженном французском языке и напечатанный в 1597 году, находится в архивах английского парламента. В конце этого отчета находится фраза: "Dieu а за ame grant mercy - car il fuit tres noble prince et prudent et mirror de tout courtesie". Замечательно, что этот экстаз "зеркало всего возвышеннаго" почти буквально Шекспир применил к Бекингэму в первой сцене второго действия: "Cail him, bountevus Buckingham, the mirror of all courtesy".

Ctp. 79. "Новые моды, как бы оне не были смешны, всегда найдут последователей". В книге Нэша: "Life of Jacke Wilton", герой этой биографии говорит, между прочим, следующее о некоторых французских модах при дворе Генриха VIII: "Мое перо на шляпе было похоже на знамя, развевающееся на лбу".

Стр. 84. "Оказался бы невеждой, еслибы пригласил вас танцовать, не поцеловав вас". В XVI столетии кавалер обязан был благодарить свою даму после танцев поцелуем.

Стр. 92. "Испанец" - т. е. император.

Стр. 95. "Какого-нибудь Карнарвоншира" - гористое и бесплодное Уэльсское графство.

Стр. 96. "Озирает блеском весь этот остров" - намек на королеву Елизавету, которая была дочерью Анны Боллен.

Стр. 97. "Серебряными столбами", - такие столбы носились перед кардиналами.

Стр. 104. "Tanta est ergo te mentis integritas regina serenissima", - т. е. "так истинно наше расположение к вам, светлейшая королева".

Стр. 110. Он воскликнул: "А!" - привычное восклицание короля Генриха VIII.

Стр. 116. "Дразнят нас, точно жаворонков, своей шляпой". Кардинальская шляпа - красная, а для ловли жаворонков по временам употреблялись маленькие зеркальца, прикрепленные к красному сукну.

Стр. 116. "Я испугаю вас сильнее, чем спугнул тебя священный колокол". Т. е. "Sacring bell" - колокол, в который звонят, когда выносят св. причастие.

Стр. 116. "Ego et Rex meus" - я и король мой.

Стр. 117. "Praemunire" вместо premonere, т. е. повеление, питающее имущества и королевского покровительства.

Стр. 118. "Могилу, орошаемую слезами сирот" - канцлер быль в то же время и опекуном сирот.

Стр. 120. "Он бы не предал меня, в мои годы, беззащитного, моим врагам", Кавендиш в своей "Жизни" пишет между прочим: "Хорошо, хорошо, Кингстон, сказал кардинал, я вижу, как сочетались вещи против меня; еслибы я служил Богу также ревностно, как я служил королю, то он не оставил бы меня в то время, когда на голове у меня седые волосы".

Стр. 122. "Балдахин, несомый четырьмя баронами пяти гаваней".- Эти бароны были установлены королем Вильгельмом Завоевателем, а гавани были; Дувр, Сендвичь, Рамни, Гейдсэ и Гастингс.

Стр. 130. "Примеро" - игра.

Стр. 132. "Относительно такого собрата", т. е. собрата по Совету, как члены его.

Стр. 135. "В окне на верху". В старых английских, замках, главная комната почти всегда была снабжена внутренними окнами на верху, сквозь которое можно было видеть эту комнату из другой, помещающейся в верхнем этаже. Во многих старинных зданиях и теперь еще видны эти внутренния окна.

Стр. 136. "Потрясения, смуты... как это было еще так недавно у наших соседей верхней Германии", - памятны смуты, произведенные в Саксонии учением Мюнцера в 1521-1522 года.

Стр. 140. "Приберечь наши ложки" - старинный обычай, по которому восприемники должны были подарить своему крестнику одну или несколько ложек с изображением апостолов, потому оне и назывались апостольскими. Богатые дарили двенадцать апостолов, а бедные ограничивались четырьмя евангелистами или только тем святым, которого имя дано новорожденному. Ложки дарились или серебряные, или латунные. Бен Джонсон в своей "Ярмарке Святого Варфоломея" упоминает об этом обычае: "И все это, - говорит одно из действующих лиц, - в надежде получить парочку апостольских ложек". В жизни Шекспира, написанной Роу, сохранился следующий анекдот, характеризующий отношения Шекспира к Бен Джонсону: Шекспир был крестным отцом одного из сыновей Бена Джонсона. На крестины Шекспир явился озабоченным и молчаливым. Когда Бен Джонсон спросил его, о чем он думает, то Шекспир отвечал: "Я думаю о том, что, собственно, следует подарить тебе по поводу сегодняшнего праздника". На дальнейший вопрос Бена Джонсона: что-же именно он хочет подарить, последовал ответ, который состоит из непереводимой игры слов: "Дюжину хороших латунных (lattin) ложек, которые ты должен посеребрить (translate)". Таким образом, Бен Джонсон, всю жизнь переводивший (translate) с латинского (latin), получал отплату за свои пренебрежительные отзывы о произведениях Шекспира.

Стр. 140. "Парижский Сад" - известный в то время сад в Лондоне, В Шекспирово время в "Парижском Саду" была медвежья травля. Парижским он был назван в честь Роберта Парижского, который в царствование Ричарда II имел в этом месте сад и дом. Это дикое зрелище травли медведей было введено в моду королевой Елисаветой, которая однажды присутствовала на таком зрелище вскоре после своего восшествия на престол. Парижский сад находился по соседству с театром "Глобус", где давались пьесы Шекспира. Очень часто рев медведей слышался в самом театре и заглушал голоса актеров, декламировавших стихи Шекспира.

Стр. 141. "Как заставить спать утром первого мая". Утро первого мая праздновалось всеми сословиями, как начало весны.

Стр. 141. "Где Варвик и Кольбрандт Датчанин" - герои рыцарских романов средних веков.

Стр. 141. "Он - непременно медник". Тут - непереводимая игра значениями слова "brazier" - медник и жаровня.

Стр: 142. "Сплюснутая миска" - чепчик, похожий на суповую миску.

Стр. 142. "Палок!" - обыкновенный призыв на помощь при драках на улицах.

Стр. 143. "Скорбь Тоуэр-гилля или членов Лэймгоуза".- Эти намеки до сих пор не выяснены. Доктор Джонсон предполагает, что "Скорбью" назывался клуб пуритан. Стенли, напротив того, думает, что так назывался театр, где давались народные фарсы, а выражение "члены Лэймгоуза" относится к актерам, разыгрывавшим эти фарсы.

Стр. 143. "Маршальси" - тюрьма .

Стр. 144. "Сава" - царица Савская.

Стр. 145. "Наследнику" - т. е. Иакову II.

Стр. 145. "Новые народы" - намек на поселения и завоевания в разных странах света.

Стр. 145. "По мнению доктора Джонсона, все место, начинающееся словами: "И этот мир не заснет вместе с нею" и оканчивающееся: "ты рассказываешь чудеса" - были вставлены уже в царствование короля Якова II, долго после того, как пьеса была окончена. Стоит только выкинуть их, и вся речь Кранмера не потеряет ни логичности, ни последовательного развития идей. Если же вставку удержать, то она прерывает логическое течение мыслей: Кранмер начинает с того, что прославляет наследника Елисаветы, а, кончает тем, что высказывает желание не знать ничего о том, что она должна умереть. Начинает, радуясь следствию, и кончает, оплакивая причину. Мелон делает то же самое замечание и прибавляет, что все это место было вставлено, по всей вероятности, только в 1613 году, когда Шекспир уже оставил навсегда театр, тем-же самым писателем (может быть, Флетчером), который переделал и другия места в "Генрихе VIII".

Стр. 145. "Когда небо призовет ее из этой юдоли мрака".- Стивенс заметил. что эти слова - очевидное подражание следующему месту у Лукона, - поэт, которым Бен Джонсон часто вдохновлялся: Quanto sub nocte jaceret, nostra dies!..

Уильям Шекспир - Генрих VIII (Henry VIII). 2 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :