Уильям Шекспир
«Веселые уиндзорския жены (Merry Wives of Windsor). 1 часть.»

"Веселые уиндзорския жены (Merry Wives of Windsor). 1 часть."

Комедия в V действиях

Пер. П. И. Вейнберга, предисловие проф. Ф. А. Брауна

Виндзорские проказницы.

Многочисленные свидетельства, сохранившиеся у писателей-современников Шекспира, говорят нам о сильном впечатлении, произведенном на современную английскую публику обеими частями "Генриха IV". Выведенные в них действующия лица быстро стали популярными и имена их - нарицательными для обозначения тех типов людей, представителями которых они являлись. Уже в 1599 году товарищ и соперник Шекспира, Бен Джонсон, в своей комедии "Every man out of his humour" (V, 1) мог ограничиться, при характеристике одного из выведенных им лиц, простой ссылкой на схожий тип во второй части "Генриха IV".

Особенно посчастливилось, конечно, "толстому рыцарю" Фальстафу, сразу ставшему всеобщим любимцем. В английской литературе начинают появляться более или менее удачные подражания этому гениальному типу, да и сам Шекспир, полюбив своего героя или уступая вкусам публики, хотел вывести его еще раз на сцену в пьесе, над которой он работал по окончании "Генриха IV". Он сам говорит об этом в эпилоге ко второй части хроники: "Если вам не прискучила жирная пища, наш смиренный автор продолжит историю, в которой действует сэр Джон, и развеселит вас Катериной французской. В этой истории, насколько я знаю (Эпилог произносится одним из актеров.), Фальстаф умрет от смертельного пота, - если он еще не убит вашим суровым приговором".

В этих словах заключается ясный намек на "Генриха V". Поэт, однако, своего обещания не сдержал: в "Генрихе V" Фальстаф на сцене уже не появляется, и мы узнаем лишь о его смерти (II, 3). Руководствуясь очень верным художественным тактом, поэт, очевидно, отказался от первоначального плана; он чувствовал, что в героической драме о Генрихе V Фальстафу и его пьяной компании места быть не могло и что появление его на сцене внесло-бы в художественную гармонию этой пьесы крупный и резкий диссонанс.

Мы не знаем, конечно, насколько Шекспир чувствовал себя связанным своим обещанием. Может быть, он удовлетворился бы кратким рассказом о смерти Фальстафа, столь художественно заканчивающим изображение земного поприща героя, еслиб не внешний повод, заставивший его вновь воскресить всеобщего любимца. Он принялся за работу - и в результате получилась новая пьеса, о которой поэт наверное не думал раньше: комедия о "Виндзорских проказницах", где толстый рыцарь стоит в центре действия, сосредоточивая на себе весь интерес последняго.

Упомянутый нами внешний повод к написанию комедии состоял в прямом приказании королевы Елизаветы. Сведение об этом сохранил нам Джон Деннис (Dennis), который ровно сто лет после первого появления в свет нашей комедии, т. е. в 1702 г., издал обработку её под заглавием "Комический любовник или любовные затеи сэра Джона Фальстафа" (The Comical Gallant, or the Amours of Sir John Falstaff). Вкусу публики начала XVIII века комедия Шекспира казалась грубой; вот почему Деннис и счел необходимым "исправить" ее, так как сама по себе она была вполне достойна внимания "по разным причинам" - говорит Деннис в предисловии к своей пьесе: - "во первых, я хорошо знал, что комедия Шекспира снискала одобрение одной из величайших королев, которых когда-либо видал свет, королевы, которая была велика не только своею мудростью в управлении государством, но и своими знаниями в науках и тонким вкусом в драматическом искусстве. Что она обладала таким вкусом, в этом мы можем быть уверены, так как ведь она особенно любила писателей древности. Так вот, эта комедия ("Виндзорские проказницы") была написана по её повелению и указанию, и она с таким нетерпением ожидала видеть ее на сцене, что велела, чтобы комедия была готова в две недели, и предание говорит, что королева потом, при представлении, осталась очень довольна ею".

Первый биограф Шекспира, Н. Роу (Rowe) дополняет это сведение в 1709 г. еще одной чертой. "Королева Елизавета, говорит он, так восхищалась достойным удивления характером Фальстафа, что велела вывести его еще в другой пьесе и изобразить его в ней влюбленным".

И так, "Виндзорские проказницы" написаны по заказу самой королевы Елизаветы.

Проверить эти показания мы, конечно, не можем но у нас нет повода не доверять им, несмотря на сравнительно позднее появление предания о "Виндзорских проказницах" в литературе. В его пользу говорит целый ряд фактов и соображений.

Прежде всего, ему не противоречат данные, имеющиеся о внешней истории нашей комедии. Она появилась в печати впервые в 1602 г. in 4R, под заглавием "Весьма занимательная и отменно остроумная комедия о сэре Джоне Фальстафе и веселых виндзорских женах. С многообразными и занятными шутками сэра Гуга, валлийского рыцаря, мирового судьи Шэлло и его мудрого кузена Слендера", и т. д. Заглавие называет также имя автора - Вильяма Шекспира - и упоминает о том, что пьеса неоднократно давалась "как в присутствии её величества, так и в других местах".

Много споров вызвало в ученой литературе изучение текста этого первого издания. Дело в том, что он далеко не совпадает с тем несомненно более верным текстом, который принят изданием in folio 1623 г. и перешел отсюда во все позднейшие издания, тогда как худший текст 1602 года был перепечатан лишь один раз еще, в 1619 г. В нем замечаются не только крупные пробелы, но и такие значительные отступления, что он может казаться другой, как бы более ранней, еще не окончательно отделанной редакцией пьесы. Основываясь на этих отступлениях, некоторые изследователи полагали, что в издании 1602 г. перед нами первая, древнейшая редакция комедии, написанная по заказу, на спех, в те "две недели", о которых говорит Деннис. Впоследствии-же поэт, якобы сознавая крупные недостатки своей пьесы, вторично обработал ее и придал ей ту форму, какую она имеет в in folio 1623 г.

Но едва-ли это так. Не даром же соперник Шекспира, Бен Джонсон, ставит ему в упрек, что он никогда ни одной написанной им строки не вычеркивал, что он всегда как-бы импровизировал и никогда не возвращался к прежним своим пьесам с целью лучшей их отделки. Более правы, вероятно, изследователи - и на их стороне теперь большинство - усматривающие в тексте 1602 г. так называемое "хищническое издание" (piratical edition), которых в то время появлялось не мало. Предприимчивый издатель посылал в театр людей, умевших запоминать и быстро записывать со слов актеров; эти записи, затем, кое-как отделывались, склеивались - и пускались в ход как подлинный текст пьесы.

Известно, что не одне только "Виндзорские проказницы" попали в печать в таком исковерканном виде: та-же судьба постигла напр. текст "Ромео и Джульетты", "Гамлета" и других пьес, имевших успех у публики. Сам Шекспир относился к этому безцеремонному обращению с его литературной собственностью, повидимому, вполне равнодушно. Во всяком случае, лишь в посмертном издании 1623 г. мы имеем право видеть подлинный текст нашей комедии.

Впрочем, для нас во всем этом споре важен только тот факт, что пьеса появляется на книжном рынке лишь в 1602 г. А так как Meres, который в своей "Palladis Tamia" (1598 г.) перечисляет произведения Шекспира, еще не знает нашей комедии, то догадки некоторых ученых (в особенности Charles Knight'a) o более раннем происхождении "Проказниц" теряют всякую почву. Вероятнее всего, что комедия возникла вскоре после "Генриха V", т. е. около 1600 г. А этим косвенно подтверждается предание об участии Елизаветы в её возникновении.

Другой факт, поддерживающий повидимому, предание, это - приурочение действия к Виндзору, одному из любимых местопребываний королевы, а также прославление ордена Подвязки (V, 5), капитул которого заседал именно здесь. Весьма возможно, что пьеса написана для одного из частных придворных празднеств в Виндзоре и была разыграна здесь впервые.

Еще важнее, однако, доказательства, основанные на внутренних соображениях.

Дело в том, что наша комедия действительно производит - в особенности по сравнению с "Генрихом IV" - впечатление не свободного творчества, вызванного внутренней потребностью творческого гения, а чего-то деланного, искусственного, одним словом - заказанного. Из всех позднейших пьес Шекспира "Виндзорские проказницы", несомненно, самая слабая, если не считать "Генриха VIII", также написанного, вероятно, по заказу. Притом это единственная из поздних комедий Шекспира, в которой интрига преобладает над характеристикой. Еще важнее, наконец, то, что в отделке типа самого Фальстафа здесь сделан шаг назад. В сравнении с гениальным собутыльником принца Уэльского, перед нами здесь какой-то пройдоха с мошенническими инстинктами, попадающийся в грубую ловушку. Он, правда, еще довольно остроумен, но нет уже того веселаго смеха над всем миром - не исключая и собственной толстой персоны, - который слышится там. Это - Фальстаф в полном упадке, потерявший то глубокое знание людей, которое давало ему столько власти над окружающей средой, помогало ему выбираться из любого, хотя бы сквернейшего положения и окружало его ореолом какого-то триумфатора, не знающего себе препятствий и преград. Он несколько раз под ряд попадается в западню, поставленную ему двумя заурядными кумушками и терпит полное фиаско по всей линии. Неужели Шекспир мог добровольно ослабить этот сильнейший из созданных им комических типов только для того, чтобы изобразить торжество добродетели над пороком? А ведь это пришлось-бы признать, раз нам выяснилось, что "Виндзорские проказницы" написаны после "Генриха VI" и "Генриха V".

Нет, сюжет, очевидно, был навязан Шекспиру, и навязан неразумно. В самом деле разве можно представить себе Фальстафа "влюбленным"? Как он понимает любовь и какую любовь ценит - это в достаточной мере выяснено во второй части "Генриха IV". К чему еще новая пьеса? Королева, очевидно, не вполне поняла Фальстафа, иначе она не включила бы в свой заказ условие "влюбленности". Поэт-же не мог уклониться от исполнения королевского желания; и нужно отдать ему справедливость: - он сделал все, что мог, чтобы спасти своего героя, изобразив его не влюбленным, а лишь затевающим любовную интригу - в угоду королеве Елизавете. И в угоду ей-же Фальстаф, конечно, должен был попасться в просак; другого исхода не было.

Как поэт приступил к делу, - это довольно ясно. Ему нужна была интрига для готового, законченного характера главного героя, в которой последний оказался бы в совершенно новой обстановке. Интрига эта должна была разыграться, конечно, не в высшей дворянской среде, к которой Фальстаф, как рыцарь, имел бы доступ при других вкусах и нравственных качествах; но и не в той более чем легковесной компании, в которой Фальстаф проявляет свое понимание любви в "Генрихе IV" (2-ая часть, II, 4). Наилучшим исходом должна была казаться провинциальная буржуазная среда с её добродушною мелочностью, захолустным веселием и семейною добропорядочностью. Вот почему "Виндзорские проказницы" оказались единственною среди произведений Шекспира вполне буржуазной комедией, в которой перед нами развертывается яркая картина провинциальной жизни средних классов "веселой Англии" в эпоху "доброй королевы Бетти".

Что касается самой интриги, то кое-какие частности её Шекспир заимствовал из той литературы, которая и для целаго ряда других произведений его послужила главным источником, т. е. из литературы итальянской. В сборнике новелл Страпаролы "Тринадцать весело проведенных ночей" (Straparola, "Tredeci piacevoli notti", Венеция 1550-1554) встречается между прочим рассказ о том, как некий студент Filenio Sisterna на одном и том-же балу объясняется в любви трем красавицам. Дамы, узнав об этом друг от друга, хотят наказать его за такое оскорбительное для них легкомыслие. Оне подвергают его разным унижениям и мучениям, якобы для того, чтобы спасти его от неожиданно появляющихся мужей: одна прячет его под постель, где она заранее приготовила пук колючих веток; в доме второй он проваливается в глубокий подвал; третья, наконец, высаживает его ночью на улицу спящим и голым.

Затем, Giovanni Fiorentino в своем сборнике "Pecorone" (Об этом сборнике см. т. I, стр. 421. Ред.) передает другой рассказ, который также напоминает нам некоторые детали нашей комедии. Некий студент, обучающийся у старика-ученого науке о любви, хочет применить свои познания на деле притом - к молодой красавице - жене своего учителя. А так как он не знает, кто она, то, как ученик, который рад похвастаться своими успехами перед учителем, он рассказывает последнему всякий раз о тех уловках, при помощи которых его милая спасла его от глаз ревнивого мужа. Посвящаемый, таким образом, во все подробности дела, муж всячески старается поймать преступников на месте преступления, но напрасно: на следующий же день он от любовника-же узнает, каким образом его провели. Жена прячет здесь своего милаго между прочим под грудой белья, как у Шекспира. Тот же рассказ повторяется и у Страпаролы, в другой новелле указанного сборника, но уловки жены здесь менее напоминают комедию Шекспира: она прячет своего любовника за занавесью постели, в сундуке под платьем и в шкапу; когда разъяренный муж хочет поджечь всю комнату, то умная жена велит вынести из неё этот шкап под тем предлогом, что в нем хранятся её "семейные бумаги".

Обе версии были известны в английской литературе еще до Шекспира: ими воспользовался писатель-актер Richard Tarlton в рассказе о "двух любовниках в Пизе" ("The two lovers of Pisa"), вошедшем в его "Новости из чистилища" ("News out of Purgatory", 1590). He подлежит сомнению, что Шекспир знал и эту английскую переделку, на что указывают некоторые совпадения в частностях, встречающихся только у Тарлтона. Но не новелла последнего была его главным источником, так как способы, при помощи которых любовник спасается от мужа, у Шекспира ближе к Fiorentino, чем к Тарлтону.

Этим, однако, не исчерпывается число источников Шекспира. В его комедии есть мотив, притом очень удачный, который мы напрасно стали бы искать в итальянской новеллистике, но который встречается в немецкой литературе у современника Шекспира, известного драматического писателя, герцога Генриха Юлия Брауншвейгского (1564-1613). В его "Трагедии о некой прелюбодейке, трижды обманувшей мужа, но наконец принявшей страшную кончину" ("Tragedia Hibaldeha von einer Ehebrecherin, wie die ihren Mann dreimal betrogen, aber zuletzt ein schrecklich Ende genommen hatte". Вольфенбюттель, 1594) некий купец, сомневаясь в добродетели своей жены, хочет подвергнуть ее испытанию. Для этой цели он дает бедняку - студенту Памфилу, который за деньги готов любить кого угодно, средства с тем, чтобы он нарядился дворянином и приударил за его женой; он-же, муж, будет наблюдать и убедится окончательно в добродетели или порочности жены. Есть в этой драме и другия черты, напоминающия "Проказниц": так, жена велит вынести Памфила в бочке с грязным бельем. Но исход тут иной, т. е. пьеса кончается самоубийством неверной жены.

Знал-ли Шекспир немецкую драму, или-же сходство с нею объясняется заимствованием из общего источника (Источником драмы герцога Брауншвейгского послужил рассказ, обнародованный Михаилом Линднером в его Rastbuchlein (Вольфенбюттель, 1558).), это вопрос нерешенный и, повидимому, нерешимый. Нелишне, однако, заметить, что при дворе герцога Брауншвейгского проживало не мало английских актеров, из которых некоторые вернулись в Англию вскоре после появления в свет "Трагедии о прелюбодейке". Весьма возможно, что от них наш поэт узнал о драмах немецкого герцога и между прочим о содержании названной трагедии.

Вот элементы, из которых составилась фабула "Виндзорских проказниц". Скомпановал их Шекспир совершенно самостоятельно, углубив интригу, дав ей другой исходный пункт, иное основное настроение и, наконец, другой исход. Дело в том, что и у Страпаролы интрига получает невеселую развязку: обманутый любовник жестоко мстит своим мучительницам. Притом и психологическая подкладка иная. У итальянского писателя дамы казнят любовника не потому, что он, непрошенный, навязывается им, и не из добродетели, а лишь потому, что он объяснялся в один и тот-же вечер всем троим в своей горячей любви; оне оскорблены, и отсюда месть. Будь он осторожнее, результат получился-бы, может быть, иной. У Шекспира, наоборот, на первый план выдвинута супружеская верность "проказниц": оне поступили-бы с Фальстафом не иначе, даже еслиб он удовольствовался временно одной из них. Интрига направлена против любовника и имеет целью наказать его за помысел, греховный по существу. Отсюда вытекает морализирующая тенденция пьесы, совершенно отсутствующая у итальянцев.

Наконец, значительное углубление интриги состоит и в том, что шутками хитрых "проказниц" казнится и исправляется также муж, ревнующий без всякого основания.

Нельзя не заметить, что действие проведено бойко и весело; в этой новой обстановке и с указанными изменениями и дополнениями оно производит совершенно иное впечатление, тем более, что и параллельное действие - история любви Анны Пэдж и Фентона, в которую вмешиваются доктор Каюс и дурачек Слендер - всецело принадлежит фантазии Шекспира.

Долго и много спорили о том, к какому моменту жизни Фальстафа приурочить действие нашей комедии: происходит-ли оно, по мысли автора, до первой части Генриха IV, или между первой и второй его частями, или после размолвки с принцем, ставшим королем, или-же, наконец, оно одновременно с действием одной из этих драм. Спор, в сущности, лишний, тем более, что, какое-бы решение мы ему ни дали, мы всегда натолкнемся на непримиримые противоречия. В особенное затруднение ставит нас в этом отношении личность продувной Квикли: в первой части "Генриха IV" она - хозяйка гостиницы "Кабанья голова"; во второй части отмечается, что она вдова; в "Генрихе V" она вторично вышла замуж за Пистоля. А в "Виндзорских проказницах" Квикли уверяет, что она - девица. По "Генриху V" (2-ая ч., II, 4) она знает Фальстафа уже 29 лет, а здесь она встречается с ним, как будто, впервые. На основании всего этого, полагали, что Шекспир представлял себе действие "Проказниц" происходящим до "Генриха IV". Но в "Генрихе IV" нет еще Нима, который появляется впервые и умирает в "Генрихе V", а в "Проказницах" есть и он, и Бардольф, также умирающий в "Генрихе V".

Из этого лабиринта противоречий есть только один выход: предположение, что поэт сам не искал приурочения к какому-нибудь определенному моменту. Отдельные фигуры все были готовы, и в Квикли, например, мы узнаем, по характеру и типу, старую знакомую, несмотря на новое её положение в доме доктора Каюса. Шекспир воспользовался теми из них, которые были ему пригодны для нового действия, в ином месте и другой обстановке, не задумываясь над тем, правдоподобно-ли их новое сочетание или нет, и не противоречит-ли оно тому, что мы знаем о них из исторических драм. Он тщательно избегает всякого намека на какое бы то ни было происшествие из последних, очевидно сознательно скрывая хронологическое соотношение их. Важно лишь то, что действие и вся характеристика в "Виндзорских проказницах" предполагает типы Фальстафа и его сообщников, а также госпожу Квикли, судью Пустозвона (Шэлло) уже известными читателю и зрителю. Из однех "Проказниц" типы эти не выясняются в достаточной мере, и в особенности главный герой, Фальстаф, становится жалкой и безжизненной каррикатурой для того, кто не знает его из "Генриха IV". В этом, кстати заметить, одно из сильнейших доказательств в пользу того, что "Проказницы" действительно возникли по заказу, после названных исторических драм.

А если сам Шекспир так свободно распоряжался созданными им типами, не считая нужным пояснить нам, каким образом Квикли стала девицей и прислугой доктора Каюса, почему мистер Шэлло оказывается в Виндзоре или, наконец, каким образом сам Фальстаф попал сюда, то и нам нечего ставить этих вопросов. Шекспир произвольно собрал их в новом месте, для новой интриги, вполне уверенный в том, что зритель узнает всех своих старых знакомых. И мы действительно узнаем их и рады встрече.

Впрочем, вопрос этот сам по себе не так празден, как оно может показаться на первый взгляд. Стараясь определить хронологическое соотношение действия "Виндзорских проказниц", "Генриха IV" и "Генриха V", критики имели в виду, в сущности, более важный вопрос: о внутренней связи и зависимости "Проказниц" от названных драм. Некоторые изследователи (напр. Гервинус) полагают, что такая внутренняя связь существует, что "Проказницы" написаны как бы в pendant к "Генриху V", продолжая и заканчивая собою изображение той противоположности развития Фальстафа и Генриха, характеристика которой была начата им уже во второй части "Генриха IV". Действительно, не подлежит сомнению, что там эта противоположность существует: с одной стороны, веселый и легкомысленный принц, мало по малу превращающийся в героя и короля, достойного своего великого призвания; с другой стороны, Фальстаф, все ниже спускающийся по ступеням разврата и порока. Постепенное отчуждение принца от веселой компании Фальстафа, очень ясно проведенное во второй части "Генриха IV", доказывает, что изображение этого развития в двух диаметрально противоположных направлениях входило в план поэта и было, может быть, даже главной его целью. Но привлечение "Виндзорских проказниц" к той-же задаче представляется нам большой натяжкой. Еслиб, в глазах Шекспира, "Проказницы" были прямым продолжением и необходимым дополнением к "Генриху IV", то к чему было ему скрывать хронологическое отношение их действия к действию этой драмы? Картина значительно выиграла бы в ясности, еслиб "Проказницы" были связаны с "Генрихом IV" хотя бы какой-нибудь внешней чертой. Между тем, в них, как мы видели, нет и намека на подобную связь и хронологическое соотношение тщательно скрывается.

К тому-же, приведенные нами выше соображения о том, что наша пьеса написана по заказу, вероятно уже после "Генриха V" или, во всяком случае, не до него, соображения эти, на наш взгляд, с достаточной убедительностью опровергают подобные искусственные попытки внутренне связать "Виндзорских проказниц" с серией соответствующих исторических драм. Гервинус, допуская возникновение нашей комедии по заказу, удивляется искусству поэта, который не удовлетворился такой "поверхностной темой" и "сумел придать ей более глубокое этическое значение, внутренне связав ее с своими самостоятельными работами и с той этической идеей, которая занимала его там". Но если мы вспомним смерть Фальстафа, рассказ о которой ("Генрих V", II, 1.3) столь художественно верно заканчивает картину его развития, то "Виндзорские проказницы" всегда представятся нам ненужной привеской, без всякой цели унижающей высоко-художественный тип Фальстафа.

Вопрос этот приводит нас к более подробному разбору данного характера, обещанному нами уже в предисловии к "Генриху IV". Этим мы и закончим свою статью, так как Фальстаф единственное действующее лицо нашей комедии, в которое стоит всмотреться внимательно. Остальные так ясны сами по себе, что выяснять в них нечего.

С внешней стороны; поэт, рисуя Фальстафа, находится в некоторой зависимости от дошекспировской драмы о "Славных победах Генриха V" (см. предисловие к "Генриху IV", стр. 125). Уже здесь мы в обществе легкомысленного принца находим толстяка по имени Oldcastle, потешающего публику, однако, не остроумием, а исключительно только своею неимоверною толщиною. Это грубо-комическая фигура, лишь с внешней стороны напоминающая Фальстафа. Тем не менее, из него именно выработался тип последняго. Вероятно даже, что Шекспир сохранил первоначально имя Ольдкэстля и изменил его лишь по требованию королевы или потомков этого рыцаря.

Дело в том, что за ним скрывается историческая личность, Sir John Oldcastle, lord Cobham, знатный рыцарь и близкий друг Генриха V, когда тот был еще принцем Уэльским. В свое время он играл видную общественно-политическую роль, так как он стоял во главе лоллардов, последователей учения Виклефа. Когда, по вступлении Генриха V на престол, началось, или, точнее, возобновилось преследование лоллардов, то личные отношения между королем и Ольдкэстлем изменились. Неоднократно Генрих пытался уладить дело мирным путем и уговорить своего старого приятеля вернуться в лоно католической церкви, но тщетно: Ольдкэстль остался верен своим убеждениям. Дело дошло до открытой борьбы и он был схвачен. Бежав из заточения, Ольдкэстль был схвачен вторично и казнен как изменник и еретик.

Когда в XVI веке в Англии была проведена реформация, то отношение к памяти Ольдкэстля должно было измениться; честь его была возстановлена и в глазах протестантов он оказался мучеником, пострадавшим за правую веру. Уже в 1544 г. один из передовых борцов за реформу, епископ Джон Бэль (Bale) издал "Краткий рассказ о процессе и смерти блаженного мученика сэра Джона Ольдкэстля, лорда Кобэмскаго".

Это новое понимание его личности не могло, конечно, мириться с приурочением его имени к каррикатурному герою драмы, что и послужило, по преданию, поводом к превращению Ольдкэстля в Фальстафа.

Таков вероятный ход дела. Прямой намек на него мы находим в эпилоге ко второй части "Генриха IV", где непосредственно за приведенными нами выше (стр. 434) словами поэт замечает от себя: "потому что Ольдкэстль умер мучеником, а Фальстаф не он". Слова эти, ничем в самой драме не вызываемые, понятны лишь с точки зрения вышеизложенной гипотезы. Несмотря на изменение имени, Фальстаф, повидимому, все еще напоминал публике, привыкшей к Ольдкэстлю, о последнем, и поэт счел нужным сделать свое заявление, чтобы тем как-бы возстановить честь мученика и оградить себя от упреков.

Напрасно некоторые изследователи, пытаясь доказать, что Шекспир был убежденным католиком, пускали в ход между прочим и Ольдкэстля, протестантского мученика, якобы намеренно обращенного поэтом в каррикатуру. Если Фальстафу и предшествовал Ольдкэстль, то все-же не подлежит никакому сомнению, что как имя, так и каррикатурную внешность толстого рыцаря Шекспир просто взял из драмы о "славных победах Генриха V" без всяких задних мыслей.

По существу-же Фальстаф совершенно новый тип, всецело принадлежащий нашему поэту, притом один из величайших художественных типов, когда-либо созданных всемирной литературой. Это тип такого-же значения, как Гамлет, Макбет, Отелло, Лир, и такое-же художественное откровение, поражающее нас неисчерпаемой глубиной своей концепции. Сколько о Фальстафе ни писалось, никто еще не исчерпал его характеристики, и сколько мы бы ни всматривались в него, мы всегда откроем в нем новые черты, ранее нами не подмеченные.

С своей стороны, мы желаем наметить лишь некоторые черты, кажущиеся нам существенными, предоставляя самому читателю изучение деталей.

В чем состоит сущность комизма Фальстафа? Почему он производит на нас такое неотразимо комическое впечатление? Конечно, не одним комическим безобразием своей фигуры и не одним гениальным остроумием. Как ни необходимо и то и другое для обрисовки полного типа, однеми только этими чертами тип далеко не исчерпывается.

Много было споров об этом в ученой литературе, так как Фальстаф ни под одно из ходячих определений комизма не подходит. Да и напрасно мы стали-бы трудиться над подъисканием точной формулы, которою он-бы исчерпывался. Ближе всего подходит к истине, может быть, определение Фишера (F. Th. Vischer, "Shakespeare-Vortrage", т. IV), который усматривает существеннейшую особенность типа Фальстафа в сочетании гениального остроумия и веселаго смеха над самим собой с добродушной наивностью.

С первой частью этого определения до добродушие включительно мы охотно согласимся. Но с наивностью? Фальстаф не наивен; он отлично понимает, что делает, тонко рассчитывая каждое слово, вполне уверенный, что оно произведет ожидаемое им впечатление. Это-то именно и дает ему такую власть над людьми и ту спокойно-величавую самоуверенность, которая представляется нам одной из важнейших черт этого сложного характера.

Перед нами, несомненно, тип отрицательный. Грубый материалист и эгоист до мозга костей, он не признает в жизни никаких идеальных сил и стремлений. К чему бы ни прикасались его зоркая наблюдательность и проницательный скептицизм, все превращается от этого прикосновения в ничто, в фикцию, искусственно созданную людьми, и в силе остается только то, к чему он стремится сам.

Но как скромен он в своих желаниях! Почести, власть, богатство никакой цены в его глазах не имеют. Деньги он любит, но оне нужны ему лишь постольку, поскольку оне дают ему возможность удовлетворения его немногосложных потребностей, которые исчерпываются сладким испанским вином, жирным каплуном и, пожалуй, еще "любовью" таких дам, как Доли Тиршит в кабаке его приятельницы Квикли. Дальше этого его желания не идут. Зато в них он неисправим; он готов пуститься на какия-угодно проделки, лишь бы на столе перед ним всегда оказывались каплун и вино в достаточном количестве, так как отсутствие их - единственное, что нарушает его душевное равновесие. К сожалению, безденежье случается с ним довольно часто. "Я не знаю средства от этой карманной чахотки, замечает он с грустью (2 ч., I, 2); брать в займы - лишь затягивает ее; сама болезнь неизлечима".

Правда, он не прочь прихвастнуть при случае своими заслугами и влиянием при дворе. Он "убил" страшного Перси (1 ч. V, 4); он ловко пользуется своей легкой победой над рыцарем Кольвилем, чтобы поднять свой престиж в глазах принца Джона (2 ч. IV, 3). И сколько аристократической сдержанности сказывается в его разговорах в доме мирового судьи Шэлло (2 ч. V, 1.3), сколько самоуверенной гордости в его осанке, когда он, узнав о смерти Генриха IV, обращается к Шэлло: "Мистер Роберт Шэлло, выбери себе какую тебе угодно должность в государстве, она будет твоею!" Но во все это он сам не верит, и тонкая ирония над самим собой слышится во всех этих сценах.

"Вот вам ваш Перси. Коли отец ваш захочет почтить меня чем-нибудь, ладно! а коли нет, то пусть справится с следующим Перси сам. Право, я рассчитываю сделаться графом или герцогом!" "Как, говорит ему принц, да ведь я-же сам убил Перси и видел тебя мертвым!" "Вот как!" тоном глубокого негодования отвечает Фальстаф. "Господи Боже мой, до какой степени люди преданы лжи!" (1 ч. V, 4).

А в сцене с Кольвилем (2 ч. IV, 3), когда принц Джон посмел усумниться в храбрости Фальстафа: "Я так и знал, что порицание и упрек - награда за храбрость!" И в его дальнейшем рассказе о том, как он, замучив сто восемьдесят с лишним почтовых лошадей, чтобы только поспеть к битве, усталый от пути, в своей "чистой и незапятнанной храбрости" победил Кольвиля, "яростного рыцаря и храброго противника"; в его требовании, чтобы подвиг его был занесен на скрижали истории, иначе он сам сочинит о нем балладу и превзойдет всех своей славой, как полная луна превосходит своим блеском мелкие звезды, кажущиеся перед нею булавочными головками, - во всем этом слышится столько веселаго шаржа, что в искренность Фальстафа верить невозможно. Да он и не требует, чтобы ему верили. Стоит прочесть его рассуждения о чести (1 ч. V, 1), чтобы понять, что Фальстаф серьезно стремиться к ней не может. "Честь, это размалеванный щит в похоронной процессии", - вот вывод, к которому он приходит, всесторонне расчленив понятие чести. "Может-ли честь приставить человеку новую ногу? Нет! А руку? Нет. Или успокоить боль от раны? Нет. Стало быть, честь не хирург? Неть. Что-же такое честь? Слово. Что содержится в слове честь? что такое честь? Пустой воздух. Хорош рассчет! Кто-же обладает ею? Тот, кто умер. Он ее чувствует? Нет. Он ее слышит? Нет. Значит, она не ощущаема? Мертвецами - нет. Но, может быть, она жива с живыми? Нет. Отчего-же нет? А потому, что злословие не допускает этого. Коли так, то она мне не нужна!"

Он, действительно, не стремится к чести, как не стремится и ко многому иному, что другим людям кажется необходимым в жизни. Его философия уничтожает все, что так или иначе связывает человека, подчиняя его то тем, то другим требованиям нравственным, социальным или иным. Все - суета сует, за исключением вина и каплуна. Это - олицетворение абсолютной свободы духа, связанного с землею одним только желудком, и этим Фальстаф так и привлекателен - между прочим и для принца Генриха, - но в этом-же, конечно, и оборотная сторона медали. Отрицая все и вся, создавая для себя особую мораль, состоящую в полнейшей нравственной беспринципности, он представляет из себя фермент разложения, опасный для среды, в которой он вращается; тем более опасный, чем привлекательнее его остроумие, чем заманчивее суверенная свобода духа, которою от него веет.

Он не знает ни угрызений совести, ни стыда; не знает их не потому, что он состарившийся в пороках грешник. Дело просто в том, что эти душевные движения предполагают некоторое понимание того, что такое честность или, по крайней мере, хотя бы инстинктивное чувство добропорядочности. А этого-то, именно, у него и нет: оно поглощено его жизнерадостной всеуничтожающей житейской философией, перед которой ничто устоять не может.

По природе Фальстаф не злой и не преступный человек. Конечно, его приятельница, мистрисс Квикли, сильно преувеличивает, когда она, прощаясь с ним, говорит ему в след (2 ч. II, 4): "Вот уже 29 лет, что я тебя знаю; но честнейшего человека и более доброе сердце..." Она так взволнована и огорчена предстоящей разлукой, что не может договорить: она хотела сказать, что более честного человека ей не приходилось встречать.

Конечно, такая характеристика каррикатурна; но в этих словах есть и доля правды. Фальстафу несомненно присуще добродушие; оно даже одна из основных черт его характера, придающая особый оттенок и его остроумию. Последнее всегда безобидно; оно никогда не имеет целью оскорбить, обидеть кого-нибудь или отомстить за полученную обиду. Один только раз он несколько меняет тон, в сцене с верховным судьей, который с высоты своего нравственного и должностного величия читает старику внушительную нотацию (2 ч. II, 1). Но с Фальстафом не так-то легко справиться, и одними только громкими словами на него, мастера слова, впечатления не произведешь. С первых же слов ему удается повернуть фронт. Он, джентльмен с головы до пят, никого не обидел, а его обижают и он требует удовлетворения. И так ловко и самоуверенно ведет он свой маневр, так легко и быстро привлекает он на свою сторону обвинительницу Квикли, что судья принужден признать себя побежденным и покинуть поле сражения, получив от Фальстафа напоследок еще тонкий урок в вежливости. "Что за пошляк научил вас этим приемам, сэр Джон?" спрашивает раздосадованный судья. Фальстаф отвечает не ему, а его спутнику: "Мистер Гоуер, если эти приемы ко мне не идут, то тот - дурак, кто научил меня им", т. е. сам судья, который только что действительно был невежлив с Фальстафом, устранив его из разговора с Гоуером.

Это единственная сцена, в которой остроумие Фальстафа принимает несколько агрессивный характер. Но и здесь его шутка, в сущности, безобидна, и урок, полученный судьей, до известной степени заслужен им. Во всех-же остальных сценах Фальстаф - олицетворенное добродушие. Не даром наш поэт сохранил за ним облик "толстаго" рыцаря: толстяки, по Шекспиру, всегда добродушны. Вспомним Юлия Цезаря, не доверяющего сухощавому Кассию; он желал бы, чтобы его окружали одни тучные люди, они добродушнее и неспособны к злобе.

Таков и Фальстаф. Он трунит над другими и нисколько не обижается, a напротив даже рад, когда над ним трунять. "Я не только сам остроумен, заявляет он не без справедливой гордости, но и причина тому, что другие остроумны" (2 ч. I, 2). Когда он сыт и вина у него вдоволь, то он вполне доволен, и остроумие его создает атмосферу, в которой и другим дышется свободно и весело. Он сознает за собой много грехов, но нравственную ответственность за них несет не он - Боже сохрани! - а те, которые довели его до этого. Он, бедный, пал безвинной жертвой соблазна. "Ты много передо мною виноват, говорит он со вздохом принцу (1 ч. I, 2), да простит тебе Господь! До знакомства с тобой я был невинен как младенец, а теперь я, по правде сказать, не лучше ни одного из безбожников. Мне надо отказаться от этой греховной жизни, и я откажусь. Ей Богу, ни из-за какого принца в мире я не хочу попасть в ад!"

Его толстая фигура не результат обжорливости и пьянства, о нет! "Чорт побери заботы и вздохи! они раздувают человека словно кишку" (1 ч. II, 4).

Он вечно молод. "Мы, молодежь", говорит он про себя в разговоре с судьей (2 ч. I, 2); а когда последний, не поняв шутки, начинает серьезно доказывать ему, что он стар, то Фальстаф, также сохраняя серьезный тон, победоносно доказывает противное: "Сударь я родился в 3 часа пополудни, с седой головой и как-бы толстым брюхом. Что касается моего голоса, то я его испортил громким пением на клиросе. Я не стану приводить вам других доказательств моей молодости, но правда та, что я стар только суждениями и умом".

Он прав; такие люди, как он, старости не знают. Их вечная молодость плещется в веселии, как рыба в воде, и выходит победителем из любого положения, в котором потерялась бы менее изворотливая старость. Разве не победа над всеми житейскими невзгодами - мирный сон праведника, которым он засыпает, спрятанный за занавеской, в тот самый момент, когда за ним приходит шериф, чтобы арестовать его за открытый грабеж (1 ч. II, 4)? Разве он не выходит триумфатором из трудного положения, когда принц, в той-же сцене, уличает его в наглой лжи по поводу ночного нападения? Число врагов, с которыми ему, храброму Фальстафу, пришлось справляться, все растет. Сначала их было двое, теперь уже четверо. "Так вот, эти четыре в ряд одновременно напали на меня. Не долго думая, я отпарировал их семь шпаг - вот так!" - "Как семь? говорит, смеясь, принц: да ведь их только что было четверо?" "Ну да, в парусинном платье", невинным тоном отвечает Фальстаф, словно не понимая вопроса принца. Наконец, он прижат к стене, принц раскрывает свои карты и возстановляет истину. Но если он рассчитывал смутить Фальстафа этим и заставить его сознаться во лжи и трусости, то он ошибся: одно мгновение ока - и изворотливость его нашла и здесь выход. "Клянусь небом, говорит он спокойно, я узнал вас, узнал как родной отец. Скажите, друзья мои, разве мне подобало убить наследника престола? Разве я мог возстать на истинного принца? Ты знаешь, я храбр как Геркулес; но вспомни об инстинкте: лев никогда не тронет настоящего принца. Инстинкт - великое дело. Я был трусом из инстинкта". Никто ему, конечно, не верит. Но это ему безразлично; важно то, что все смеются - и мир возстановлен.

Действительно, трусом Фальстафа, строго говоря, назвать нельзя. В сцене грабежа ему как-то не по себе, словно школьнику, попавшему в неладное дело; быть побитым он не желает. Но весть о предстоящей войне его нисколько не смущает. Он хладнокровно отправляется в поход, хотя легко мог бы остаться и дома. Он уверен в себе и знает, что хладнокровие и полная свобода духа не покинут его и на поле битвы. И он прав. Спокойно-самоуверенно вмешивается он в разговоры сильных мира сего (1 ч. V, 1); в столкновении с страшным Дугласом, победителем оказывается не последний, а Фальстаф, в надлежащий момент представившийся убитым. "Лучшая часть храбрости - осторожность, и при помощи этой части я спас свою жизнь" (1 ч. V, 4). И веселая наглость, с которой он приписывает себе смерть Перси, делает его одним из героев дня.

Есть, однако, еще черта в облике Фальстафа, которой мы коснулись пока лишь мимоходом. Это - его весьма сомнительная честность. Он откровенно сознается, что обирание чужих карманов - его профессия (1 ч. I, 2). Но на первых порах эта черта как бы скрашена добродушным веселием; она не выступает так резко, как во второй части "Генриха IV" и в особенности в "Виндзорских проказницах". Выносишь впечатление, словно грабеж близ Гедсгиля - шутка, придуманная только для увеселения принца и всей честной компании. Уже приготовления к нему до нельзя комичны. Фальстаф хочет, чтобы "настоящий принц, ради веселия, сделался мнимым вором, так как жалкие злоупотребления нашего времени нуждаются в исправлении (1 ч. I, 2)". Упрек, с которым Фальстаф обращается к принцу, когда тот отказывается принять участие в предприятии: "Нет в тебе честности, нет мужества, и настоящего товарищества в тебе нет; и не от царской крови происходишь ты, коли у тебя не хватает духа протянуть руку за несколькими "кронами"!"; комический возглас его, когда он узнает, что путешественников "штук восемь или десять", а их, грабителей, всего шесть: "Чорт возьми, а что если не мы их, а они нас оберут?" его брань, когда, отняв у него коня, его заставляют идти пешком; его обращение к путникам: "Бейте их! Сломайте негодяям шею! они ненавидят нас, молодых! оберите их! Мы, молодежь, тоже хотим жить!" - все это смягчает грубость сцены. А когда читатель узнает, что принц вернул ограбленным их имущество (1 ч. III, 3), то он окончательно мирится с фактом и готов видеть во всем этом веселую шутку.

Но мало по малу краски сгущаются. Еще в первой части "Генриха IV", отправляясь в поход, Фальстаф, как он сам сознается, грубо злоупотребил королевским указом о рекрутском наборе, набрав, вместо 150 солдат - триста с лишним фунтов стерлингов, и тут-же поясняет, как ему это удалось: он видите-ли, забирал только богатых землевладельцев, сыновей зажиточных фермеров, давно помолвленных холостяков накануне свадьбы, одним словом - "все народ, который так же охотно услышал бы голос дьявола, как звук барабана". Все они, конечно, поспешили откупиться от службы, и теперь у него, вместо настоящих солдат, 150 оборванцев, таких, что прохожий шутник спросил его, не снял-ли он их со всех виселиц Англии. "В моей роте всего полторы рубахи; из них та, что представляет половинку, сшита из двух салфеток, накинутых на плечи, как мантия без рукавов; а цельная рубаха, по правде сказать, сворована у трактирного хозяина в Сент-Альбансе или у красноносаго целовальника в Дэвентри" (1 ч. IV, 2). Ему немножко стыдно своих солдат и он не хочет пройти с ними по улицам Ковентри, но он весело вступается за них, когда принц и граф Вестморлэнд находят их вид слишком "нищенским". "Их бедность - право не знаю, откуда она у них; а что касается голодного их вида, то я уверен, что не у меня они его переняли".

Но чем дальше, тем хуже. Фальстаф чувствует, что принц, под влиянием других, более серьезных интересов и забот, начинает чуждаться его. Жизнь становится серьезнее; он причислен к войску принца Джона Ланкастерского, который шутить не любит. Фальстаф предоставлен самому себе; ему приходится бороться за существование и напрягать все силы своего ума, чтобы удержаться на высоте. С верховным судьей он справляется легко (см. выше); но денег нет - и начинается прежний маневр, взятки с новобранцев, на этот раз на наших глазах (2 ч. III, 2); сцена уже не скрашивается добродушными шутками Фальстафа, a выступает во всей наготе своей наглой безцеремонности. Глупостью мистера Шэлло он пользуется для того, чтобы занять у него 1000 фунтов, хотя он отлично знает, что он их ему никогда не вернет. Разсуждения его в этом пункте чрезвычайно просты: "Если мелкая рыба на то и создана, чтобы служить приманкой для старой щуки, то я, по законам природы, не вижу причины, почему мне не проглотить его!" (2 ч. III, 2). Остроумие и ирония, направленная против самого себя, не покидают его и в момент первого горького разочарования, когда молодой король демонстративно, перед всем народом, отказывается от него. Но ирония принимает здесь оттенок горечи, которого до этого в шутках Фальстафа не замечалось: "Мистер Шэлло, я вам должен 1000 фунтов!" "Впрочем, вы этим не огорчайтесь", продолжает он тут-же, несколько оправившись от удара, "меня позовут к нему тайком; он, видите-ли, должен был напустить на себя этот вид перед людьми" (2 ч. V, 5).

Увы! Король Генрих его к себе не вызовет, и Фальстаф сам отлично понимает, что этому не бывать.

В "Виндзорских проказницах" перед нами, строго говоря, другой тип. Все, что скрашивало и смягчало темные стороны его - исчезло здесь совершенно. Осталась только оборотная сторона медали: наглое нахальство, грубый рассчет на чужой карман при помощи омерзительно-гнусного маневра. И прибавилось нечто, чего в Фальстафе "Генриха IV" не было вовсе: полное непонимание людей, какое-то ослепление, делающее его способным верить в двойную победу над женскими сердцами. И это Фальстаф, который так добродушно смеялся над своим толстым брюхом и седыми волосами!... Ловушка, которую ему ставят, до-нельзя груба - и он попадается в нее трижды. Он верит в фей, он говорит о "сознании своей вины" (V, 5) и, наконец, ошеломленный и одураченный, беспомощно опускает руки: "Делайте со мной, что хотите!"

Это-ли Фальстаф?!

Выше мы пытались выяснить, почему с ним произошла эта перемена. "Виндзорские проказницы" ничего положительного к типу Фальстафа не прибавляют, а лишь унижают и ослабляют его. Не будь "Генриха IV", имя Фальстафа было бы только именем одной из многочисленных каррикатур, наполняющих собой комический театр всех народов, своего рода Плавтовский "miles gloriosus" в новом издании, лишь несколько лучше отделанный и более остроумный, чем дон Адриано де-Армадо и Пароль Шекспира-же.

Если, тем не менее, "Виндзорские проказницы" занимают в ряду произведений нашего поэта более видное место, чем "Безплодные усилия любви", то дело тут не в Фальстафе, а в бойкой интриге с одной стороны, и в главной прелести нашей комедии - в живых бытовых картинках, которые она рисует, - с другой.

Ф. Браун.

Орден подвязки.

Книжная рамка работы знаменитого немецкого художника эпохи возрождения Альбрехта

Дюрера. (Albrecht Durer, 1471-1528).

ДЕЙСТВУЮЩИЯ ЛИЦА:

Сэр Джон Фальстаф.

Фентон.

Шэлло (Пустозвон), мировой судья.

Слендер, его кузен.

Форд

) виндзорские жители.

Пэдж

Вильям Пэдж, малолетний сын Пэджа.

Сэр Гуг Эванс, пастор.

Доктор Каюс, французский врач.

Хозяин гостиницы Подвязки.

Бардольф

Пистоль ) спутники Фальстафа.

Ним

Робин, паж Фальстафа.

Сэмпл, слуга Слендера.

Регби, слуга доктора Каюса.

Мистрисс Форд.

Мистрисс Пэдж.

Мисс Анна Пэдж, её дочь.

Мистрисс Квикли, служанка доктора Каюса.

Место действия - Виндзор и его окрестности.

Виндзорский замок.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.

СЦЕНА I.

Виндзор. Перед домом Пэджа.

Входят судья Шэлло, Слендер и сэр Гуг Эванс.

Шэлло. И не просите меня, сэр Гуг: это напрасно. Я перенесу это дело в Звездную Палату. Будь он хоть двадцать раз сэр Джон Фальстаф, ему не удастся дурачить сэра Роберта Шэлло, эсквайра...

Слендер. Графства Глостерского, мирового судью и coram.

Шэлло. Да, Слендер - и Cust-alorum.

Слендер. И, сверх того, еще ratolorum; дворянина родовитого, господин пастор - дворянина, который подписывается armigero; да-с, на всех записках, повестках, квитанциях и обязательствах - armigero.

Шэлло. Да, это правда. Так подписываемся мы уже триста лет сряду.

Слендер. Все его потомки, скончавшиеся прежде его, поступали так, и все его предки, которые народятся после него, могут поступать точно так же. Они будут иметь право носить на своей рыцарской мантии двенадцать белых ковшей.

Шэлло. Это старая мантия.

Эванс. Двенадцать белых вшей - очень идут к старой мантии. Это животные близкие к человеку, и означают - любовь.

Шэлло. Из ковшей пьют воду, а для вшей вода не нужна (Тут у Шекспира непереводимая игра слов, вследствие чего мы ее заменили иною, наиболее подходящею. Перев.).

Слендер. Могу я, кузен, взять и себе четверть этой мантии?

Шэлло. Можешь, сочетавшись браком.

Эванс (к Шэлло). Поступит ваша мантия в брак, если это сделается.

Шэлло. Нисколько.

Эванс. Непременно! Если он возьмет четверть вашей мантии, у вас останется всего три четверти - по моему простому рассчету. Но это все равно; оставим это. Если сэр Джон Фальстаф неприлично поступил с вами, то я, как служитель церкви, за удовольствие сочту приложить усилия к тому, дабы учинить между вами соглашение и взаимное благорасположение.

Шэлло. Государственный Совет узнает об этом. Это бунт.

Эванс. Не приличествует Совету узнавать о бунте: в бунте нет страха божия. Совет, видите ли, желает слышать о страхе божием и не желает слышать о бунте. Примите сие в соображение.

Шэлло. О, чорт побери, помолодей я теперь снова - меч покончил бы это дело.

Эванс. Лучше, чтоб мечом были друзья и чтоб они это покончили. И притом - в разуме моем возникает еще иное соображение, которое, быть может, повлечет за собою хорошие последствия. Известна вам Анна Пэдж, дочь Томаса Пэджа, прекраснейшая девственница?

Слендер. Анна Пэдж? У неё темно-каштановые волосы, и говорит она тоненьким женским голоском.

Эванс. Она то и есть та самая особа, какой только вы могли бы пожелать во всем свете. И - сверх того - семьсот фунтов деньгами, и много золота и серебра оставлено ей дедом на смертном одре - да пошлет ему Господь радостное воскресенье! - с тем, чтобы она получила их, когда достигнет возможности иметь семнадцать лет. Вот я и полагаю, что мы поступили бы хорошо, если бы оставили наши ссоры и раздоры, и уладили бракосочетание между мистером Авраамом и мисс Анною Пэдж.

Шэлло. Так её дед завещал ей семьсот фунтов?

Эванс. Да, а отец оставит и получше сумму.

Слендер. Я знаю эту молодую девушку: у неё хорошие качества.

Эванс. Семьсот фунтов и возможность иметь еще больше - качества недурные.

Шэлло. Ну, быть по вашему - отправимся к почтенному мистеру Пэджу. A Фальстаф там?

Эванс. Солгать ли вам? Но я презираю ложь, как презираю все, что лживо, или как презираю все, что не правда. Сэр Джон там; но я умоляю вас следовать советам ваших доброжелателей. Сейчас постучусь в дверь мистера Пэджа. (Стучит). Эй! вы! Благослови Господи внутренность жилища вашего!

Пэдж (за сценой). Кто там?

Входит Пэдж.

Эванс. Вы видите перед собою благословение Господне, вашего благоприятеля, судью Шэлло, и юного Слендера, который, может быть, расскажет вам другую историю, ежели она придется по вкусу вам.

Пэдж. Очень рад видеть вас, господа в добром здоровьи. Мистер Шэлло, благодарю вас за дичь.

Шэлло. Мистер Пэдж, мне весьма приятно видеть вас. Кушайте ее на здоровье, хотя, признаться, она не так хороша, как бы мне хотелось: дурно подстрелена. Как поживает добрейшая мистрисс Пэдж? Я предан вам всей душой, видит Бог, всей душой.

Пэдж. Покорнейше благодарю.

Шэлло. Это я вас благодарю; право же, я благодарю.

Пэдж. Добрейший мистер Слендер, мне весьма приятно видеть вас.

Слендер. Как поживает ваша рыжая борзая? Сказывали мне, что в Котзеле ее обогнали.

Пэдж. Дело это осталось нерешенным.

Слендер. Полноте, вы не хотите сознаться, не хотите сознаться.

Шэлло. Конечно, не хочет. Жаль, что так случилось. А собака хорошая.

Пэдж. Дрянь собака.

Шэлло. Нет-с, хорошая собака и красивая собака. Можно ли сказать что-нибудь больше этого? Хорошая и красивая. Сэр Джон Фальстаф у вас?

Пэдж. У меня, сэр - и мне бы очень хотелось уладить вашу ссору.

Эванс. Сказано, как подобает христианину.

Шэлло. Он оскорбил меня, мистер Пэдж.

Пэдж. Сэр, он отчасти сам сознается в этом.

Шэлло. Сознаться еще не значит расквитаться; так ли я говорю, мистер Пэдж? Он оскорбил меня, как есть оскорбил, в полном смысле слова оскорбил - уж поверьте, Роберт Шэлло, эсквайр, говорит вам, что он оскорблен.

Пэдж. Вот и сэр Джон.

Входят Фальстаф, Бардольф, Ним и Пистоль.

Фальстаф. Ну-с, мистер Шэлло, так вы собираетесь пожаловаться на меня королю?

Шэлло. Сэр, вы избили мою прислугу, застрелили моего оленя и выломали дверь в моем охотничьем домике.

Фальстаф. Но не целовал дочери вашего лесничаго?

Шэлло. Ну, да что там! Вы ответите за такие поступки.

Фальстаф. Отвечу, даже сейчас: все это я сделал. Вот и ответил.

Шэлло. Совет узнает об этом.

Фальстаф. Для вас было бы лучше, если б вы послушались моего совета - не говорить об этом тому Совету; а то ведь вас осмеют.

Эванс. Pauca verba, сэр Джон, добрые слова. О, слов добрых на свете немного!

Фальстаф. Ослов-то добрых немного! Полноте! Слендер, я съездил вас по голове: что же вы имеете против меня?

Слендер. О, чорт возьми, в этой голове много против вас и против ваших негодных соглядатаев, Бардольфа, Нима и Пистоля. Они затащили меня в кабак, напоили, да и очистили мои карманы.

Бардольф. Ах, ты бенбургский сыр!

Слендер. Хорошо, хорошо, ругайся!

Пистоль. Ты что это расходился, Мефистофель?

Слендер. Ругайся, ругайся!

Ним. К чорту его! pauca, pauca! к чорту - вот и все!

Слендер. Где мой слуга, Сэмпль? Не знаете ли, кузен?

Эванс. Покорнейше прошу вас успокоиться. Приступим к соглашению. Сколько я могу уразуметь, в сем деле три посредника: мистер Пэдж - fidelicet мистер Пэдж; затем я сам - fidelicet, я сам, и третий, последний и окончательный - хозяин гостиницы Подвязки.

Пэдж. Да, нас трое готовых выслушать дело и все уладить между ними.

Эванс. Очень хорошо. Я занесу это в мою записную книжку - и вслед за сим приступим к разбирательству дела со всевозможным беспристрастием.

Фальстаф. Пистоль!

Пистоль. Он слушает ушами.

Эванс. Что за чертовщина такая - "он слушает ушами"? Разве так говорят? Вычурно и неестественно.

Фальстаф. Пистоль, ты очистил кошелек мистера Слендера?

Слендер. Очистил, очистил, клянусь этими перчатками. Не войди я никогда в мою собственную большую комнату, если это неправда! Семь гротов он стащил у меня - семь гротов шестипенсовою монетой, да еще два эдуардовские шиллинга, которые я купил у Эди Миллера по два шиллинга и два пенса за каждый. Клянусь этими перчатками, стащил!

Фальстаф. Это правда, Пистоль?

Эванс. Нет, если было воровство, то это не правда, а обман.

Пистоль.

Ах, ты, пришелец из гор!

(Фальстафу). Мой господин,

Сэр Джон, зову на бой я эту саблю

Жестяную. (Слендеру). Кидаю в нос тебе

Я слово возраженья; это слово:

Ты лжешь, нагар и пенистая грязь!

Слендер. (указывая на Нима). Ну, так вот этот, клянусь моими перчатками.

Ним. Поосторожнее, сэр: оставьте эти шуточки. Коли вы натравите на меня ваши глупые остроты, так ведь я скажу вам: "пил - съешь сам!" Поняли?

Слендер. Ну, так это сделала вон та красная рожа - клянусь моею шапкой. Я хоть и не помню, что делал, когда вы напоили меня пьяным, но все-таки не совсем же я осел.

Фальстаф. Что скажешь ты на это, Джон Румяный?

Бардольф. Да что сказать? скажу, что сей джентельмен упился в это время так, что лишился своих пяти чувствований.

Эванс. То-есть пяти чувств. Фу, какое невежество!

Бардольф. А нарезавшись, он, как говорится, свалился под стол - и вот таким-то образом, мало по малу, совсем одурел.

Слендер. Да, вы и в то время говорили по латыни; но не в том дело. После такой штуки, я никогда в жизни не буду пьянствовать иначе, как в честной, благовоспитанной и доброй компании. Коли захочется мне пить, буду пить только с теми, в ком есть страх божий, а уж никак не с мерзкими пьяницами.

Эванс. Добродетельное намерение, суди меня Бог!

Фальстаф. Вы слышите, господа, что все показания опровергаются? вы это слышите?

Входит Анна Пэдж с вином, за нею мистрисс Форд и мистрисс Пэдж.

Пэдж. Нет, дочка, неси вино в комнату, мы будем пить там. (Анна уходит).

Слендер. О, небо: это мисс Анна Пэдж!

Пэдж. Как ваше здоровье, мистрисс Форд?

Фальстаф. Мистрисс Форд, честное слово, мне весьма приятно вас видеть. С вашего позволения, почтенная мистрисс! (Целует ее).

Пэдж. Жена, проси к нам этих джентльменов. Пожалуйте; мы угостим вас за обедом горячим пастетом из дичи. Прошу, господа. Я надеюсь, что мы утопим в вине все неприятности.

(Уходят все, кроме Шэлло, Слендера и Эванса).

Слендер. Я дал бы теперь сорок шиллингов, если бы мог получить мою книгу песен и сонетов.

Входит Сэмпль.

Слендер. Наконец-то! Где это ты пропадал? Уж не должен ли я, по-твоему, сам себе прислуживать? Где моя "Книга Загадок"? - при тебе, что ли?

Сэмпль. "Книга Загадок"? Да, ведь вы же сами изволили одолжить ее Алисе Шорткек в праздник Всех Святых, за две недели до Михайлова дня.

Шэлло. Пойдем, пойдем, кузен - мы ждем тебя. Только вот еще одно слово, кузен: знаешь, сэр Гуг сделал издалека, обиняком, предложение, нечто в роде предложения. Понимаешь ты меня?

Слендер. Да, сэр, понимаю, и вы увидите мое благоразумие. Если это так, то я буду делать все, что требуется благоразумием.

Шэлло. Да ты прежде пойми меня.

Слендер. Я это и делаю.

Эванс. Внемлите его внушениям, мистер Слендер. Я составлю вам обозрение этого дела, если вы способны вникнуть в оное.

Слендер. Нет, я поступлю, как скажет кузен Шэлло - уж вы меня простите: он мировой судья в графстве, а я, ведь, простой смертный.

Эванс. Но совсем не в этом дело; речь идет о вашей женитьбе.

Шэлло. Да, именно в этом дело, сэр.

Эванс. Собственно в этом - о женитьбе на мисс Анне Пэдж.

Слендер. Что ж, если это так, я готов вступить в брак на всяких благоразумных условиях.

Эванс. Но можете ли вы питать привязанность к сей девице? Позвольте нам услышать это из ваших уст, или из ваших губ, ибо некоторые философы утверждают, что губы суть частица уст. И так объясните с точностью, можете ли перенести свое благорасположение на сию девицу?

Шэлло. Кузен Авраам Слендер, можешь ты любить ее?

Слендер. Надеюсь, сэр; по крайней-мере, сделаю для этого все, что следует делать благоразумному человеку.

Эванс. Нет, клянусь Богом и его ангелами, это все не то; вы должны отвечать положительно, можете ли отдать ей всю вашу любовь?

Шэлло. Да, ты должен отвечать положительно. Хочешь жениться на ней и взять хорошее приданое?

Слендер. Я сделаю и больше этого, кузен, если вы того потребуете.

Шэлло. Нет, ты пойми, пойми меня, любезный племянник. Ведь, если я делаю что, так только для твоего же удовольствия. Можешь ты любить эту девицу?

Слендер. Я женюсь на ней, если вы этого желаете. В начале любовь, может быть, будет и не очень велика, но потом, когда мы ближе познакомимся, женимся и покороче узнаем друг друга - она, с божьей помощью, может и уменьшиться. Надеюсь, что по мере сближения будет увеличиваться и взаимное нерасположение. Но если вы скажете: "женись на ней" - я женюсь. На это я решился добровольно и необдуманно.

Эванс. Весьма разумный ответ, за исключением слова "необдуманно", ибо нельзя сказать "решился необдуманно". Вы, верно, хотели сказать: "обдуманно". Во всяком случае, намеренье прекрасное.

Шэлло. Да, полагаю, что у него честные намерения.

Слендер. Конечно - и пусть меня повесят, если я лгу.

Шэлло. Вот и наша красавица, мисс Анна!

Входит Анна Пэдж.

Шэлло. Видя вас, мисс Анна, я жалею, что не могу помолодеть.

Анна. Обед на столе; батюшка просит вас пожаловать.

Шэлло. Я иду к нему, прекрасная мисс Анна!

Эванс. Господи помилуй! Я тоже поспешу, чтобы не пропустить предобеденной молитвы. (Шелло и Эванс уходят).

Анна. Неугодно ли и вам пожаловать?

Слендер. Нет, благодарю вас, поверьте честному слову, от всего сердца благодарю; мне очень хорошо.

Анна. Обед ждет вас.

Слендер. Я не голоден: благодарю вас, честное слово. (Сэмплю). Ты, как мой слуга, ступай прислуживать моему кузену Шэлло. (Сэмпль уходит). И мировой судья может быть иногда благодарен своему другу за слугу. Теперь, пока еще моя мать жива, я держу только трех лакеев да одного мальчика. Но что ж такое? я все-таки живу, как бедный, родовитый дворянин.

Анна. Я не могу вернуться домой без вас. Пока вы не придете, не сядут за обед.

Слендер. Ей-богу, мне решительно не хочется есть; благодарю вас точно так же, как будто я и поел.

Анна. Пожалуйста, пойдемте.

Слендер. Право, благодарю вас; я лучше буду прохаживаться здесь в это время. На днях я ушиб себе колено, фехтуя на саблях и шпагах с учителем фехтования; условие у нас было - три удара за блюдо вареного чернослива, и, клянусь вам честью, с тех пор я не могу выносить запах горячаго кушанья. Чего это ваши собаки так лают? Не водят ли по городу медведей?

АННА ПЭДЖ ПРИГЛАШАЕТ СЛЕНДЕРА ОБЕДАТЬ (Действие I, сц. 1).

Картина известного английского жанриста Роберта Смирка (Rob. Smirke, R. A. 1752-1845).

(Бойделевская галлерея).

Анна. Кажется - да; так я, по крайней мере, слышала.

Слендер. Очень мне нравится это увеселение, и никто в Англии не держит пари при этом так горячо, как я. А вы, я думаю, пугаетесь, когда видите спущенного медведя?

Анна. Очень пугаюсь.

Слендер. А мне так не давай есть и пить, только показывай их. Спущенного Секерсона я видел раз двадцать и даже за цепь трогал; но если б вы слышали, как женщины кричали и визжали при этом - просто страсть, честное слово! Впрочем, действительно, для женщин медведи невыносимы; это такие грубые, неблаговоспитанные животные.

Входит Пэдж.

Пэдж. Пожалуйте, любезнейший Слендер, пожалуйте: мы все ждем вас.

Слендер. Мне решительно не хочется есть; покорнейше вас благодарю.

Пэдж. Нет уж, чорт возьми, я не позволю вам распоряжаться в этом случае. Пожалуйте, пожалуйте!

Слендер. Нечего делать - прошу вас идти вперед.

Пэдж. Извольте идти вы, я следую за вами.

Слендер. Мисс Анна, вам следует идти первой.

Анна. Нет, пожалуйста, проходите вы.

Слендер. Нет-с, ни за что: я никак не решусь нанести вам это оскорбление.

Анна. Пожалуйста, сэр.

Слендер. Нечего делать, я буду лучше невежлив, чем надоедлив. Вы сами себя оскорбляете - право так! (Уходят).

СЦЕНА II.

Там же.

Входят сэр Гуг Эванс и Сэмпль.

Эванс. Ступай и узнай, как пройти к дому доктора Каюса. Там живет мистрисс Квикли. Она у доктора что-то в роде его няньки, или его сиделка, или кухарка, или прачка, швея - что-то такое, одним словом.

Сэмпль. Слушаю-с.

Эванс. Нет, вот что будет еще лучше: отдай ей это письмо, потому что эта женщина давно знакома с мисс Анною Пэдж. А в письме ее просят содействовать твоему господину в сватовстве его к мисс Пэдж. Ступай же, пожалуйста, поскорее, а я пойду кончать обед; остались еще яблоки и сыр. (Уходят).

СЦЕНА III.

Комната в гостинице Подвязки.

Входят Фальстаф, хозяин гостиницы, Бардольф, Ним, Пистоль и Ровин.

Фальстаф. Почтеннейший хозяин Подвязки!

Хозяин. Что скажет мой плут-забияка? Говори учено и умно.

Фальстаф. Вот что, мой хозяин: я должен уволить кое-кого из моей свиты.

Хозяин. Увольняй, буйный Геркулес, спроваживай. Пусть проваливают рысцой, рысцой!

Фальстаф. Я истрачиваю здесь по десяти фунтов в неделю.

Хозяин. Ты император, цезарь и кесарь! Бардольфа я возьму к себе: он будет цедить и разливать вино. По сердцу ли тебе мои слова, свирепый Гектор?

Фальстаф. Сделай это, мой добрый хозяин.

Хозяин. Сказал, так и кончено. Вели ему следовать за мною. (Бардольфу). Посмотрим, как ты умеешь пенить вино. Я слова своего не меняю. Ступай за мной.

(Уходит).

Фальстаф. Бардольф иди за ним. Подносчиком быть не дурно. Из старого плаща выходит новый камзол; поношенный слуга превращается в свежаго подносчика. Ну, иди; прощай.

Бардольф. Этой жизни я всегда желал; теперь мои дела пойдут отлично.

Пистоль. О, низкий цыган! Так ты желаешь управлять краном?

(Бардольф уходит).

Ним. Он был зачат во хмелю. Какова острота? а? В нем нет ничего геройского - в этом и вся штука.

Фальстаф. Я рад, что спустил от себя этот ящик с трутом. Его воровство было уж слишком открытое; в своих мошеннических проделках он был похож на дурного певца: не знал меры и такта.

Ним. Талантливый вор крадет всегда с паузами.

Пистоль. "Крадет!" экое глупое слово! Мудрый человек сказал бы: "перемещает".

Фальстаф. Все это хорошо, господа; но дело вот в чем: я остался почти без сапог.

Пистоль. В таком случае, берегись отморозить ноги.

Фальстаф. Тут уж нечего делать: приходится приняться за надувательство, приходится подыматься на разные выдумки.

Пистоль. Молодые воронята должны же иметь пищу.

Фальстаф. Кто из вас знает здесь в городе Форда?

Пистоль. Я его знаю: парень здоровый.

Фальстаф. Честные друзья мои, я хочу сказать вам, что теперь во мне...

Пистоль. Два ярда, да пожалуй и больше в обхвате.

Фальстаф. Полно, Пистоль, теперь не до острот! Правда, в окружности я имею два ярда, но теперь меня занимает не убавка, а прибавка. Одним словом, имею я намерение поиграть в любовь с женою этого Форда; чую носом благорасположение её ко мне. Она любезничает, заигрывает, строит глазки. Я уразумеваю смысл этого интимного стиля; в нем даже самая неблагоприятная для меня фраза означает в переводе на чистый английский язык: "я вся принадлежу сэру Джону Фальстафу".

Пистоль. Он изучил её мысли, и перевел её мысли с языка непорочности на английский.

Ним. Якорь брошен глубоко. Хороша эта острота?

Фальстаф. Ну-с, люди толкуют, что кошелек мужа вполне в её руках, a y него целый легион серебряных ангелов.

Пистоль. Возьми себе в услужение столько же дьяволов - и я скажу: "марш на нее, дитя мое!"

Ним. Остроумие растет. Отлично! Поострите-ка на счет ангелов!

Фальстаф. Я написал к ней вот это письмо; а вот и другое - к жене Пэджа, которая тоже несколько часов назад делала мне глазки и весьма основательно осматривала всю мою персону. Луч её взглядов золотил то мою ногу, то мое величественное брюхо.

Пистоль. Стало-быть, солнце кидало свои лучи на кучу навоза.

Ним. Благодарю тебя за эту остроту.

Фальстаф. О, она пробегала по моим формам с таким жадным вниманием, что вожделение её взглядов сожигало меня точно зажигательное стекло. Вот письмо и к ней; она тоже управляет кошельком; она - Гвиана, вся полная золотом и щедрости. Я сделаюсь казначеем у этих барынь, а оне будут моими казначействами; я найду в них восточную и западную Индию и поведу торговлю с обеими. Так вот ты отнеси это письмо к мистрисс Пэдж, а ты это к мистрисс Форд. Расцветем мы, дети мои, расцветем!

Пистоль.

И, значит, я, носящий на бедре

Булатный меч, Пандаром Трои стану?

Нет, лучше пусть возьмет нас Люцифер!

Ним. Я не хочу участвовать в гнусной потехе. Возьми себе твое потешное письмо. Не желаю портить мою репутацию.

Фальстаф (Робину).

Неси же ты, мальчишка, эти письма

Проворнее; несись, как мой корабль,

К тем золотым странам. А вы, мерзавцы,

Вон! К чорту все! Исчезните, как град!

Не ведайте покоя, пресмыкайтесь,

Пристанища ищите, беспрестанно

Взад и вперед мечитесь! Вон сейчас!

Фальстаф дух времени усвоит - и отлично

Один с своим пажом он заживет практично.

(Фальстаф и Робин уходят).

Пистоль.

Пусть коршуны кишки твои растреплют!

Не мало, брат, костей фальшивых есть,

Чтоб надувать и богачей и бедных -

И в те поры, когда ты будешь нищ,

Фригийский турок гнусный, будет туго

Мой кошелек монетами набит.

Ним. У меня есть замысел, который будет остроумным мщением.

Пистоль.

Ты хочешь мстить?

Ним.

Хочу - клянуся небом

И звездами!

Пистоль.

А чем же мстить? мечом

Иль хитростью?

Ним.

И тем, и этим. Пэджу

Я расскажу про замыслы его.

Пистоль.

А я пойду и Форду все открою,

Что гнусный плут Фальстаф намерен тоже

Голубку взять его и завладеть казною,

И смять его супружеское ложе.

Ним. Мое остроумное мщение не охладеет. Я буду подстрекать Пэджа употребить в дело яд; я вгоню его в желтуху, потому что такое потрясение мины - очень опасно. Вот каково мое остроумие.

Пистоль. Ты - Марс всех недовольных. Я твой помощник. Идем же!

(Уходят).

ДОКТОР КАЮС ЗАСТАЕТ У СЕБЯ В КАБИНЕТЕ СЭМПЛЯ. (Действ. I, сц. 4).

Картина Роберта Смирка (Rob. Smirke). (Малая Бойделевская галлерея).

СЦЕНА IV.

Комната в доме доктора Каюса.

Входят мистрисс Квикли, Сэмпль и Регби.

Квикли. Вот что, Джон Регби, ты ступай, пожалуйста, к надворному окну и смотри, не идет ли домой мой хозяин, доктор Каюс; а то, если он вернется и застанет у себя в доме кого-нибудь - опять начнет пытать долготерпение Господа и язык английского короля.

Регби. Пойду сторожить.

Квикли. Да, иди; а за труды я вскипячу для тебя молочка на последнем огне. (Регби уходит). Честный, услужливый, добрый малый; лучший слуга, какого только можно принять в дом. И притом, уверяю вас, совсем не сплетник и не забияка. Самый большой недостаток его, что он очень богомолен. На этот счет он довольно упрям; но ведь у всякого есть свои недостатки. Оставим, однако, это. Вы говорите, что ваше имя - Питер Сэмпль?

Сэмпль. Да, за неимением лучшаго.

Квикли. И вы слуга мистера Слендера?

Сэмпль. Совершенно так.

Квикли. Какой это Слендер? С этакой большой круглой бородой, похожей на нож перчаточника?

Сэмпль. Совершенно не так: у него крохотное лицо с маленькой желтой бородкой; на корицу похожа цветом эта бородка.

Квикли. Человек он, кажется, смирный, спокойный?

Сэмпль. Смирный, но при случае ловко работает кулаком, как и всякий другой, между моей головой и его головой. Раз у него была драка с полевым сторожем.

Квикли. Что вы говорите? О, теперь я припоминаю. Ведь это тот самый, что носит, так сказать, голову вверх и ходит фертом?

Сэмпль. Совершенно так.

Квикли. Ну, в таком случае, дай Бог Анне Пэдж не найти худшей партии! Скажите господину пастору Эвансу, что я сделаю все, что могу для вашего хозяина. Анна девушка хорошая, а я желаю...

Регби возвращается.

Регби. Горе нам! Спасайтесь: барин идет.

Квикли. Будет нам всем беда! Спрячьтесь, добрейший молодой человек, в эту комнату! (Вталкивает Сэмпля в кабинет). Он скоро уйдет. Эй, Джон Регби! Джон! Да поди же сюда. Джон, говорят тебе! Ступай, узнай, не приключилось ли чего с нашим господином? Уж не случилось ли чего с ним, что его так долго нет? (Напевает).

Там внизу, внизу низехонько...

Входит доктор Каюс.

Каюс. О чем это ты распелась? Не люблю я этих штук. Принеси мне из кабинета un boitier vert - ящик, зеленый ящик; понимаешь, что я говорю? зеленый ящик!

Квикли. Конечно, понимаю; сейчас принесу. (В сторону). Я очень рада, что он не идет туда сам; застань он там молодого человека, начал бы бодаться рогами, как бешеный.

Каюс. Fe, fe, fe, fe! ma foi, il fait fort chaud! Je m'en vais a la Cour - la grande affaire.

Квикли. (выходя из кабинета). Этот ящик?

Каюс. Oui; mette le au mon карман; depechez, проворней. Да где этот каналья Регби?

Квикли. Эй, Джон Регби! Джон!

Регби. Здесь, сэр!

Каюс. Ты Джон Регби, ты и дурак Регби. Бери скорей свою рапиру и сопровождай меня ко двору.

Регби. Рапира готова, сэр, и стоит в сенях.

Каюс. Я ужасно замешкался. Ах, чорт побери! Qu'ai j'oublie? Там у меня в кабинете есть лекарства, которые я ни за что в свете не хотел бы забыть дома.

(Уходит в кабинет).

Квикли. Ах, беда! Он найдет там молодого человека - и взбеленится.

Каюс. О, diable, diable! Кто это в моем кабинете? Бездельник! larron! (Выталкивает Сэмпля). Регби, мою рапиру!

Квикли. Мой добрый господин, успокойтесь!

Каюс. По какой причине я могу успокоиться?

Квикли. Этот молодой человек - честный человек.

Каюс. Честному человеку какое дело в моем кабинете? Честный человек не станет входить в мой кабинет.

Квикли. Умоляю вас, не будьте таким флегматиком и выслушайте, в чем дело. Он прислан ко мне пастором Эвансом...

Каюс. Хорошо.

Сэмпль. Совершенно так... Чтобы просить эту даму...

Квикли. Замолчите, пожалуйста.

Каюс. Замолчи ты. (Сэмплю). Разсказывай.

Сэмпль. Чтобы просить эту почтенную женщину, вашу служанку, замолвить мисс Анне Пэдж доброе слово за моего барина, который ищет её руки.

Квикли. Ну, да! вот и все! Но я ни за что не положу пальца в огонь, да и не имею в этом надобности.

Каюс. Тебя послал сэр Гуг? Регби, baillez мне бумаги. А ты подожди минутку.

(Пишет).

Квикли. (тихо Сэмплю). Я очень рада, что он так спокоен; если бы он вспылил, наслышались бы вы его криков и его меланхолии. Но чтобы там ни было, молодой человек, я сделаю для вашего барина все, что могу; вся штука-то в том, что француз-доктор, мой господин... Я могу называть его моим господином, потому что управляю его домом: стираю, глажу, варю, пеку, чищу, стряпаю кушанье и питье, делаю постель - и все это делаю сама.

Сэмпль. Для рук одной персоны весьма много работы.

Квикли. Вы находите? Конечно, много работы - и, ведь, приходится всегда вставать рано и ложиться поздно. И несмотря на то - скажу вам это на зло, только, пожалуйста, чтоб осталось между нами - мой барин сам влюблен в мисс Анну Пэдж. Но чувства мисс Анны известны: ничего тут не выйдет.

Каюс. Ну, вот, олух, отдай это письмо пастору Эвансу. Это вызов на дуэль, чорт меня побери! Я перережу ему горло в парке; я покажу этому паскудному олуху, как вмешиваться в чужое дело и прислуживаться. Теперь можешь идти: больше тебе не след оставаться здесь. Чорт меня побери, я его выхолощу - у него, чорт меня побери, не останется ничего даже собаке бросить.

(Сэмпль уходит).

Квикли. Бедный - ведь, он хлопочет только о своем друге.

Каюс. Мне это решительно все равно. Ведь, ты же сама сказала мне, что Анна Пэдж будет моя! О, чорт меня побери, я убью этого болвана пастора! Мерять наше оружие я выбрал хозяина de la Jarretiere. Анна Пэдж должна быть моя, чорт меня побери!

Квикли. Сэр, эта девушка любит вас, и все кончится хорошо. Пусть себе народ болтает, сколько хочет; экая беда!

Каюс. Регби, сопровождай меня ко двору. Чорт меня побери, если Анна Пэдж не будет моя, я вытолкаю тебя головой за двери. Регби, следуй по моим пятам. (Каюс и Регби уходят).

Квикли. Ослиные уши останутся тебе, вот что! Нет я знаю мысли Анны на этот счет; ни одна женщина в Виндзоре не знает мыслей Анны лучше меня. Никто, благодаря Бога не может сделать с ней то, что могу сделать я.

Фентон. (за сценой). Эй! кто тут есть?

Квикли. Кто это там? Войдите!

Входит Фентон.

Фентон. Здорово, добрейшая! Как поживаешь?

Квикли. Очень хорошо, тем больше, что ваша милость изволите спрашивать об этом.

Фентон. Что новаго? Как здоровье прекрасной мисс Анны?

Квикли. Вы правы, сэр, она и прекрасна, и добродетельна, и мила, и - уж кстати сказать - совсем не враг вам, благодаря Бога.

Фентон. Так ты полагаешь, что это дело мне удастся? что труды мои не пропадут даром?

Квикли. Все в воле божьей, сэр; но я, все-таки, готова поклясться на евангелии, что она любит вас. Ведь, у вашей милости есть бородавка над глазом?

Фентон. Есть. Что же из этого?

Квикли. Да с этой бородавкой целая история. Сказать правду, причудливая она девушка; но, клянусь Богом, честнее всех, какие только когда-нибудь ели хлеб. Целый час мы толковали с ней об этой бородавке. Ни с кем не смеюсь я столько, сколько с этой девушкой. Правда, она уж слишком наклонна к меланхолии и задумчивости; но, что касается вас - одно скажу, не робейте.

Фентон. Хорошо; я повидаюсь с ней сегодня. Вот тебе деньги; поговори, пожалуйста, в мою пользу. Если увидишь ее прежде меня, похлопочи о моем деле.

Квикли. Еще бы не похлопотать! Конечно, похлопочем; а в следующий раз, как увидимся, я вам побольше расскажу о бородавке, да кстати и о других женихах.

Фентон. Хорошо. Прощай: теперь я очень спешу.

Квикли. Доброго здоровья вашей милости! (Фентон уходит). Очень хороший джентльмен; но Анна не любит его. Никто, ведь, не знает мыслей Анны лучше меня! Ах ты, Господи, как же это я забыла! (Уходит).

Травля медведя собаками в Англии времен Шекспира. (Разговорь Слендера с Анной Пэдж).

"КАРЕТА ЗА КАРЕТОЙ" (Действие II, сц. 2).

(Рисунок английского живописца Hoefragel'я (1545 - после 1618); изображает путешествие королями Елизаветы в её любимый замок Нонсеч.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Перед домом Пэджа.

Входит мистрисс Пэдж, с письмом.

Мистрисс Пэдж. Каково: в праздничные годы моей красоты я была избавлена от любовных писем, а теперь сделалась предметом их! Посмотрим. (Читает).

"Не спрашивай, почему я люблю тебя: если любовь и делает рассудок своим доктором, то никогда не допускает его в качестве советника. Ты уже не молода, я тоже; вот тебе и симпатия; ты любишь похохотать, я тоже - ха, ха, ха! Вот и еще симпатия. Ты охотница выпить, я тоже: какой же тебе еще симпатии? Будь довольна, мистрисс Пэдж - если только любовь солдата может удовлетворить тебя - тем, что я тебя люблю. Я не прошу, чтоб ты сжалилась надо мной: такие выражения неприличны солдату; я говорю только: полюби меня!

Вечный рыцарь твой,

И днем, и ночной порой,

И во всякий час другой,

За тебя готовый в бой -

Джон Фальстаф".

Экий - Ирод Иудейский! О, испорченный, испорченный свет! Ведь, вот человек - совсем истрепался от старости, а туда же корчит из себя молодого любезника. Кажется, никакою легкостью в обращении не могла я подать этому фламандскому пьянице - чорт бы его побрал - повод так дерзко подъезжать ко мне! Ведь, он и трех раз не встречался со мною! Неужели же я могла сказать ему что-нибудь такое? Да нет - в то время я всячески сдерживала мою веселость, прости мне Господи! Решительно, внесу в парламент билль об истреблении мужчин. Однако, чем мне отомстить ему? А что я отомщу ему - это так же верно, как то, что его кишки состоят из пудинга.

Входит мистрисс Форд.

Мистрисс Форд. Ах, мистрисс Пэдж! А я, честное слово, шла к вам.

Мистрисс Пэдж. А я, честное слово, шла тоже к вам! Но что с вами? - вы сегодня что-то нехороши с лица.

Мистрисс Форд. Никогда не поверю этому - могу доказать противное.

Мистрисс Пэдж. Право, на мой взгляд, так...

Мистрисс Форд. Очень может быть, но повторяю вам, что могу доказать противное. - О, мистрисс Пэдж, посоветуйте мне...

Мистрисс Пэдж. В чем дело, голубушка?

Мистрисс Форд. О, голубушка, не бойся я сущего пустяка, в какую честь я вошла бы!

Мистрисс Пэдж. Плюньте на этот пустяк, голубушка, и берите честь! В чем же дело? - не дурачьтесь - и скажите, в чем дело?

Мистрисс Форд. Еслиб я согласилась отправиться в ад на одну или две минуты вечности, то могла бы получить за это рыцарское звание.

Мистрисс Пэдж. Не может быть! вы лжете! Сэр Алиса Форд! Дюжинное это выйдет рыцарство! По моему, лучше вам не менять своего дворянского звания.

Мистрисс Форд. Мы тратим время попусту. Вот, лучше, прочтите - тогда узнаете, каким образом я могла бы сделаться рыцаршей. (Отдает ей письмо). Пока мои глаза будут в состоянии отличать наружность одного человека от другого, я буду смотреть как нельзя хуже на толстяков. А между тем этот толстяк не ругался, превозносил женскую скромность и так рассудительно и поучительно осуждал всякое неприличие, что я готова была присягнуть, что у него совершенно одно на уме и на языке - и вот оказывается, что его слова и мысли точно так же идут друг к другу, как сотый псалом к песне о зеленых рукавчиках. И какая буря, скажите, выкинула на виндзорский берег этого кита, у которого столько бочек сала в брюхе? Как мне отомстить ему? Лучше всего, я полагаю, было бы тешить его надеждой до тех пор, пока он не растопится в своем собственном жире под мерзким огнем своей похотливости. Слыхали ль вы что-нибудь подобное?

Мистрисс Пэдж. Слово в слово; разница только в именах: там - Пэдж, а здесь - Форд! Чтобы совсем разъяснить вам тайну вашей дурной репутации - вот близнец вашего письма; но пусть наследством воспользуется ваше, потому что мое - уж за это я поручусь - навсегда отказывается от этой чести. Наверно, у него тысяча таких писем, где оставлены только пробелы для различных имен, которых у него в запасе, без сомнения, еще больше. Наши же - уж второе издание. Он, конечно, тиснет их в печати: ему, ведь, все равно, что ни тискать, когда он решился взять обеих нас в тиски. Я бы лучше согласилась быть гигантшей и лежать под горой Пелионом! Право, я скорее найду вам двадцать распутных голубок, чем одного целомудренного мужчину.

Мистрисс Форд. Да, в самом деле это одно и тоже; тот же самый почерк, те же слова. Какого же он мнения о нас?

Мистрисс Пэдж. Ну, уж не знаю; это почти подбивает меня ссориться с моею собственною честностью. Я готова смотреть на себя, как на человека совершенно незнакомого мне. Ведь, если бы он не открыл во мне какой-нибудь слабой стороны, которой я сама не замечаю - неужели он решился бы на такой бешенный абордаж?

Мистрисс Форд. Вы называете это абордажем? Ну, я ручаюсь, что на мою палубу он не взберется.

Мистрисс Пэдж. И я тоже. Еслиб ему удалось пробраться в мои люки, я после этого уж никогда не пустилась бы в море. Отомстим ему, назначим ему свидание, подадим какую-нибудь надежду на успех и будем ловко водить его изо дня в день до тех пор, пока он не заложит своих лошадей хозяину Подвязки.

Мистрисс Форд. Извольте, я готова сыграть с ним всякую скверную штуку, лишь бы она не пачкала чистоты нашей добродетели. О, еслиб мой муж увидел это письмо! Оно дало бы его ревности вечную пищу!

Мистрисс Пэдж. Да вот кстати и он. Мой добряк тоже с ним; ну, да мой так же далек от ревности, как я от всего, что могло бы возбудить ее; а это расстояние, надеюсь, неизмеримо далекое.

Мистрисс Форд. Вы счастливее меня.

Мистрисс Пэдж. Посоветуемся, чем отплатить этому жирному рыцарю. Отойдем сюда. (Отходят в сторону).

Входят Форд с Пистолем и Пэдж с Нимом.

Форд. Ну, полно, я надеюсь, что это не так.

Пистоль.

В иных вещах надежда пес безхвостый.

Сэр Джон Фальстаф прельщен твоей женой.

Форд. Да помилуйте, моя жена уже не молода.

Пистоль.

Волочится он за простой и знатной,

За бедной и богатой, молодой

И старою - за всеми без разбора.

Охотник он до винигрета! Форд,

Смотри за ним!

Форд.

Мою жену он любит?

Пистоль.

Всей печенью, горящей как огонь.

Предупреди, иль будешь ты украшен,

Как Актеон, затравленный в лесу

Собаками. О, пасквильное слово!

Форд. Какое это слово?

Пистоль.

Да слово рог. Прощай. Не спи, смотри

Во все глаза: ведь, воры ходят ночью;

Смотри, пока к нам лето не пришло,

Или пока кукушка не запела.

Идем, капрал сэр Ним. Верь, Пэдж, ему:

Он говорит умно и справедливо. (Уходит).

Форд. (В сторону). Буду терпелив. Надо разузнать правду.

Ним. (Пэджу). И это он сказал правду; я не охотник до лжи. Он оскорбил меня в некотором отношении. Я бы, пожалуй, мог отнести к ней его замысловатое письмо; но у меня есть меч, который кусает в случае необходимости. Он любит вашу жену: вот вам и вся штука без обиняков. Меня зовут капралом Нимом; я говорю и утверждаю. Это верно; меня зовут - Ним, а Фальстаф любит вашу жену. Adieu! Не в моем характере пробавляться хлебом и сыром - и в этом заключается весь мой характер. Adieu! (Уходит).

Пэдж. Его характер! Вот тоже малый, от которого всякий англичанин одуреет.

Форд. Стану наблюдать за Фальстафом.

Пэдж. Никогда не встречал я такого болтливого и жеманного бездельника!

Форд. Если только узнаю что-нибудь - хорошо же!

Пэдж. Ни в чем не поверю такому китайцу, если бы даже священник нашего города рекомендовал его за честного человека.

Форд. Он добрый, благоразумный малый. Хорошо! (Мистрисс Пэдж и мистрисс Форд подходят).

Пэдж. Что скажешь, Мег?

Мистрисс Пэдж. Куда это ты идешь, Джордж? Послушай-ка.

Мистрисс Форд. Что это, мой милый Франк, ты так задумчив?

Форд. Задумчив? - я не задумчив. Ступай-ка домой, ступай.

Мистрисс Форд. Нет у тебя в голове какия-то причуды. Идем, что-ли, мистрисс Пэдж.

Мистрисс Пэдж. Я сейчас к вашим услугам. Ты придешь к обеду, Джордж? (Тихо мистрисс Форд). Смотрите, кто идет сюда: она будет нашей посланницей к этому жалкому рыцарю.

Мистрисс Форд. (тоже тихо). Я только что о ней думала. Да, она все отлично устроит.

Входит мистрисс Квикли.

Мистрисс Пэдж. Вы пришли к моей дочери Анне?

Квикли. Да-с, именно так. А как здоровье добрейшей мисс Анны?

Мистрисс Пэдж. Пойдемте с нами, сами увидите. Мы имеем кое о чем поговорить с вами.

(Мистрисс Пэдж, мистрисс Форд и мистрисс Квикли уходят).

Пэдж. Ну, что скажете, Форд?

Форд. Вы слышали, что этот бездельник сообщил мне?

Пэдж. Да. А вы слышали, что другой мне сказал?

Форд. Как вы полагаете - правду они говорят?

Пэдж. Повесить бы их, мерзавцев! Не думаю, чтобы рыцарь решился на это: ведь эти люди, обвиняющие его в замыслах против наших жен - его же собственные лакеи, прогнанные им. Теперь они без места, - вот и мошенничают напропалую.

Форд. Да разве они прежде служили у него?

Пэдж. Ну, да.

Форд. От этого мне не легче. Ведь, он живет в гостинице Подвязки?

Пэдж. Ну, да. Если он действительно начнет подъезжать к моей жене, я ее же натравлю на него - и пропади моя голова, коли он добьется от неё чего-нибудь, кроме ругани.

Форд. Я совершенно уверен в моей жене, но для меня было бы весьма прискорбно, если бы между ею и им началась схватка. Мужья иногда через-чур доверчивы. Я решительно не желаю рисковать моей головой. Меня этим не удовлетворишь.

Пэдж. Вот идет хозяин Подвязки. Эк он дерет горло! Уж коли он так весел - значит, у него или водка в голове или деньги в кошельке.

Входит хозяин гостиницы.

Пэдж. Как поживаете, хозяин?

Хозяин. (кричит за сцену). Ну, что ж ты там, забияка? Ты, ведь, джентльмен, cavalero-судья! Где же ты?

Входит Шэлло.

Шэлло. Иду, хозяин, иду. Двадцать раз здравствуйте, добрейший мистер Пэдж! Угодно вам пойти с нами, мистер Пэдж? У нас в виду потешная штука.

Хозяин. Скажи ему, cavalero-судья, скажи ему, негодный драчун, в чем дело?

Шэлло. Сэр, предстоит поединок между сэром Гугом, валлийским пастором, и Каюсом, французским доктором.

Форд. На одно слово, добрейший хозяин Подвязки.

Хозяин. Что скажешь, дорогой забияка? (Отходят).

Шэлло. (Пэджу). Что-ж - пойдете с нами взглянуть? Нашего весельчака-хозяина выбрали, чтобы мерять оружие, а он, как мне кажется, назначил каждому из них свиданье в разных местах, - потому что, как я слышал, пастор не охотник до шуток. Вот послушайте, я расскажу вам в чем будет наша потеха. (Тихо разговаривают).

Хозяин. Не имеешь ли ты какого денежного взыскания на моего постояльца, благородного рыцаря?

Форд. Честное слово, никакого - и я дам тебе целую бутыль отличнейшего вина, если ты сведешь меня с ним и скажешь, что мое имя - Поток. Мне это нужно только для шутки.

Хозяин. Вот тебе моя рука, чудовище! Я доставлю тебе и вход, и выход - ведь, хорошо сказано? - и твое имя будет Поток. Он у меня веселый парень! Ну, идем, что ли, мингеры?

Шэлло. Мы к вашим услугам, хозяин.

Пэдж. Я слышал, что француз мастер драться на рапирах.

Шэлло. Эка штука! В былое время я бы не то мог показать вам. Теперь вы придаете важное значение расстоянью и всяким там пассадам, эстокадам и прочему, ни весть чему. А ведь самое главное, мистер Пэдж, сердце; вся штука в нем, только в нем. Было время, когда моим длинным мечом я мог бы разогнать, как крыс, четырех таких здоровяков, как вы.

Хозяин. В дорогу, ребята, в дорогу, в дорогу! Идем, что-ли?

Пэдж. И я с вами, хотя лучше желал бы присутствовать при их перебранке, чем при этой дуэли.

(Пэдж, Шэлло и хозяин гостиницы уходят).

Форд. Пэдж - беспечный дурак, и пусть он слепо доверяет добродетели своей жены; но я - я не могу так легко изменить свое мнение. Я знаю, что она виделась с ним в доме Пэджа; а что они там делали - не знаю. Но я допытаюсь правды; переодевшись, мне легко будет выведать все у Фальстафа. Если она окажется невинною - труды мои не пропадут даром; случится иначе - они тоже будут хорошо вознаграждены.

(Уходит).

СЦЕНА II.

Комната в гостинице Подвязки.

Входят Фальстаф и Пистоль.

Фальстаф.

Не дам тебе ни гроша.

Пистоль.

Ну, так мир

Мне устрицею будет - и я вскрою

Ее своим губительным мечем.

Фальстаф. Ни гроша. Не раз уже я позволял тебе закладывать мой кредит и выпросил три отсрочки у моих добрых друзей для тебя и твоего однокашника Нима. Не делай я этого, вы бы выглядывали из-за решотки, как пара обезьян. Я заранее предал себя в ад, поклявшись моим друзьям-джентльменам, что вы хорошие солдаты и славные люди; а когда мистрисс Бриджет потеряла рукоятку своего веера, я поручился моею честью, что эта вещь не у тебя.

Пистоль. А разве я не поделился с тобой? разве ты не получил пятнадцать пенсов?

Фальстаф. Так и следовало, каналья. Скажите, пожалуйста! Ты, может быть, думал, что я стану рисковать моею душой gratis? Да что тут толковать попусту: перестань виснуть на мне - я для тебя не виселица. Проваливай. Короткий нож да толпа - вот что тебе нужно. Проваливай в свой замок Петчь. Негодяй, не хотел снести письма для меня! Как можно! честь этого не позволяет. Ах, ты, бездонная низость, да, ведь, даже я едва-едва могу удерживаться в границах моей чести! я, сам я, иногда принужден оставлять страх божий в стороне и, прикрывая честь необходимостью, хитрить, изворачиваться, надувать. А ты, каналья, хочешь тоже прятать под маску чести свои лохмотья, свои взгляды черной кошки, свои кабачные выражения, свои площадные ругательства!... И из-за этого отказываешь мне!

Пистоль. Я каюсь в этом. Чего ж тебе еще надобно?

Входит Робин.

Робин. Сэр, какая-то женщина хочет поговорить с вами.

Фальстаф. Пусть приблизится к нам.

Входит мистрисс Квикли.

Квикли. Доброго здоровья вашей милости.

Фальстаф. Доброго здоровья, добрая женщина.

Квикли. Не совсем так, с позволения вашей милости.

Фальстаф. Ну так значит, девушка.

Квикли.

Такая же, клянусь, какою мать была

В тот час, когда меня на свет произвела.

Фальстаф. Верю твоей клятве. Чего ж тебе надо от меня?

Квикли. Угодно будет вашей милости получить от меня два-три слова?

Фальстаф. Хоть две тысячи, моя красавица; а от меня ты получишь аудиенцию.

Квикли. Есть на свете, сэр, некая мистрисс Форд... Отойдемте, пожалуйста. немного подальше... А я живу у доктора Каюса.

Фальстаф. Хорошо; дальше. - Итак, мистрисс Форд?

Квикли. Совершенно верно изволили сказать... Пожалуйста, ваша милость, отойдемте немного подальше.

Фальстаф. Не беспокойся, никто нас не услышит; тут все мои люди, мои собственные люди.

Квикли. В самом деле? Да благословит их Бог и сделает своими слугами!

Фальстаф. Итак, мистрисс Форд... Что же ты имеешь сказать о ней?

Квикли. Ах, сэр, она очень добрая женщина. Господи, Господи! какой вы соблазнитель, ваша милость! Да простит Бог вам и всем нам - это моя молитва.

Фальстаф. Итак, мистрисс Форд... Продолжай же об этой мистрисс Форд.

Квикли. Да чтоб долго не толковать, вот вам в двух словах все дело. Вы до того взбудоражили ее, что просто удивительно. Лучшему из придворных, в приезды двора в Виндзор, не удавалось так сильно взбудоражить ее. А ведь тут были и рыцари, и лорды, и джентльмены в своих каретах; верите ли - карета за каретой, письмо за письмом, подарок за подарком так и сыпались; и все это так отлично пахло мускусом, и все это так шелестело золотом и шолком... А речи-то какие были галантерейные! а вина-то какие дорогия и сладкия! Ни одна женщина не устояла бы, кажись, против них! И что ж вы думаете? от неё и взгляда никто не мог добиться. Вот мне самой еще сегодня утром давали двадцать ангелов; но я принимаю ангелов этого рода - как говорится - только за честное дело... А ее, честное слово, не могли склонить даже на то, чтоб она хоть губы обмокнула в бокал самого знатного из них; а тут бывали и графы, и даже - это еще поважнее - пенсионеры, но для нея, верьте слову, что тот, что другой - все равно.

Фальстаф. Что же послала она сказать мне? Не будь многоречива, о мой добрый Меркурий женского рода!

Квикли. Да вот что: получила она ваше письмо и велела тысячекратно благодарить вас за него, а вместе с тем дать вам знать, что её мужа не будет дома между десятью и одиннадцатью часами.

Фальстаф. Десятью и одиннадцатью?

Квикли. Совершенно так. Вот в это-то время вы можете придти посмотреть на картину, которую, как она говорит, вы знаете. Мистера Форда, её мужа, не будет дома. Ах, не весело жить с ним моей голубушке!... Он страсть какой ревнивый; ей, сердечной, с ним не житье, а каторга.

Фальстаф. Между десятью и одиннадцатью. Женщина, кланяйся ей от меня; не премину явиться.

Квикли. Прекрасно сказано. Но y меня есть еще одно поручение к вашей милости. Мистрисс Пэдж тоже посылает вам сердечный поклон. Позвольте мне шепнуть вам на ушко: эта дама скромная и деликатная, и притом с прекрасным характером; уж поверьте, никто в Виндзоре не ходит аккуратнее её в церковь утром и вечером... Она приказала мне передать вашей милости, что её муж редко не бывает дома; но она надеется, что когда-нибудь это да случится. Никогда еще мне не случалось видеть женщину, так ужасно врезавшуюся в мужчину. Наверно, у вас есть какой-нибудь приворотный корешок; уж это без сомнения.

Фальстаф. Уверяю тебя, что нет; за исключением привлекательности моих достоинств, у меня нет никаких приворотных чар.

Квикли. Благослови Господи ваше сердце за это!

Фальстаф. Но скажи мне, пожалуйста, вот что: жена Форда и жена Пэджа открылись одна другой в своей любви ко мне?

Квикли. Вот это была бы забавная штука! Надеюсь - оне не так просты. Да, штука это была бы, нечего сказать! Да вот еще что: мистрисс Пэдж умоляет вас всею любовью прислать ей вашего маленького пажа; её муж удивительно разочарован этим маленьким пажом - а мистер Пэдж, верьте слову, прекрасный человек. Ни одна женщина в Виндзоре не живет лучше ея: она делает все, что ей угодно, имеет все, платит за все, ложится спать, когда ей вздумается, встает тоже, когда ей вздумается; все делается, как она хочет, и, верьте слову, она вполне стоит этого: коли есть в Виндзоре милая женщина, так уж это, конечно она. Вы должны послать к ней вашего пажа; тут уж ничего не поделаешь.

Фальстаф. Что ж, я пошлю.

Квикли. Да, пошлите, пожалуйста. Притом, изволите видеть, он может быть посредственником между ею и вами. А на всякий случай приберите какое-нибудь условное слово для передачи дружка дружке ваших мыслей так, чтобы этот мальчик не мог ничего понять. Детям не след понимать грешки; а люди в летах, как вы изволите знать, имеют, как говорится, скромность, и знают свет.

Фальстаф. Прощай. Кланяйся от меня обеим. Вот тебе мой кошелек; я остаюсь еще твоим должником. Ты, мальчик, ступай за этой женщиной. (Мистрисс Квикли и Робин уходят). Эта новость вскружила мне голову.

Пистоль.

Из флота Купидонова ладья

Ко мне плывет. Ставь паруса! В погоню!

Открой борты! Пали! Она моя, -

Иль пусть им всем погибнуть в океане!

(Уходит).

Фальстаф. Что ты на это скажешь, дружище Джек? Смелей. - Ну, теперь постараемся извлечь из своего старого тела побольше пользы, чем когда-либо. Стало-быть, женщины все еще заглядываются на тебя? Стало-быть, истратив столько денег, ты теперь начнешь получать барыши? Ну, спасибо тебе, мое доброе тело. Пусть говорят, что я топорной работы; это мне все равно, коли сработано хорошо!...

Входит Бардольф.

Бардольф. Сэр Джон, там внизу какой-то мистер Поток; он очень желает поговорить и познакомиться с вами. Сегодня утром он прислал вашей милости бутыль вина.

Фальстаф. Его зовут Поток.

Бардольф. Точно так.

Фальстаф. Зови его сюда. (Бардольф уходит). Мне по сердцу те потоки, которые состоят из такой жидкости!... Ага, мистрисс Пэдж и мистрисс Форд, попались в мою западню? Вперед! via!

Бардольф возвращается с переодетым Фордом.

Форд. Доброго здоровья, сэр.

Фальстаф. И вам, сэр. Вам угодно поговорить со мною?

Форд. С моей стороны неделикатно беспокоить вас с такою безцеремонностью.

Фальстаф. Милости просим. Что вам угодно? Оставь нас, подносчик. (Бардольф уходит).

Форд. Сэр, я джентельмен, истративший много денег; мое имя Поток.

Фальстаф. Добрейший мистер Поток, мне очень желательно ближе познакомиться с вами.

Форд. Добрейший сэр Джон, я тоже ищу вашего знакомства, но не для того, чтобы быть вам в тягость, потому что, надо вам сказать, я имею возможность давать в займы деньги больше вас. Это-то и дало мне отчасти смелость так безцеремонно явиться к вам. Ведь, говорят, что когда деньги идут впереди - все дороги открыты.

Фальстаф. Деньги, сэр, храбрый солдат, всегда идущий впереди.

Форд. Совершенно верно, и вот у меня мешок с деньгами, который затрудняет меня. Если хотите облегчить мне эту ношу, сэр Джон, возьмите все или хоть половину.

Фальстаф. Сэр, я не знаю, чем могу заслужить честь быть вашим носильщиком.

Форд. Это я объясню вам, если вам будет угодно выслушать меня.

Фальстаф. Говорите, добрейший мистер Поток; мне будет очень приятно услужить вам.

Форд. Я слышал, сэр, что вы человек ученый. Постараюсь объясниться покороче. Давно уже вы известны мне, хотя до сих пор не имел желанного случая познакомиться с вами. Теперь я открою вам одну вещь, которая обнаружит мои собственные недостатки. Но, добрейший сэр Джон, в то время, как я стану рассказывать вам про мои грешки, вы одним глазом смотрите на них, а другим заглядывайте в список ваших собственных грешков. Может быть, вы станете не так строго обвинять меня, когда сознаете на самом себе, как легко провиниться таким образом.

Фальстаф. Очень хорошо, сэр, продолжайте.

Форд. В нашем городе живет одна госпожа - фамилия её мужа Форд.

Фальстаф. Хорошо-с.

Форд. Я долго любил ее и, даю вам честное слово, очень много сделал для нея. Я следовал за нею страстною настойчивостью, пользовался всевозможными случаями встречаться с нею, жадно ловил каждую минуту, когда мог взглянуть на нее; не только покупал множество подарков собственно для нея, но и щедро платил другим, чтоб узнавать, какой подарок был бы для неё приятнее. Одним словом, я преследовал ее точно так же, как любовь преследовала меня - то есть на крыльях всевозможных случаев. Но чего бы я ни заслуживал, как моими чувствами, так и действиями - знаю одно, что ни те, ни другия не принесли мне никакой пользы, если не считать опытности драгоценностью. Вот за эту-то драгоценность я заплатил неизмеримо дорого, и тут-то я узнал, что

"Любовь, как тень, бежит того,

кто вслед за ней спешит,

Преследует бегущего, гонителя бежит".

Фальстаф. И вы никогда не получали от неё никакого утешительного обещания?

Форд. Никогда.

Фальстаф. А приставали вы к ней с этой целью?

Форд. Никогда.

Фальстаф. Так какого же сорта была ваша любовь?

Форд. Она была похожа прекрасный дом, построенный на чужой земле. Таким образом я потерял здание, потому что ошибся в выборе места, на котором построил его.

Фальстаф. С какою целью рассказали вы мне все это?

Форд. Объяснив вам эту цель, я объясню вам все. Ходит слух, что как ни неприступна она для меня, но с другими доводит свою веселость до того, что о её добродетели отзываются не совсем благоприятно. Вот тут-то, сэр Джон, и есть самая сердцевина моего замысла. Вы - джентльмен, прекрасно воспитанный, удивительно красноречивый, у вас огромный круг знакомых, вы пользуетесь общим уважением по своему положению и личным достоинствам, и признаетесь всеми за опытнейшего воина, царедворца и ученаго.

Фальстаф. О, сэр.

Форд. Вы можете мне поверить, потому что сами знаете это. Вот вам деньги; тратьте, тратьте их; тратьте все, что я имею, а в замен этого я прошу только одного: уделите мне столько из вашего времени, сколько понадобится на любовную осаду неприступности жены этого Форда. Пустите в ход ваше искусство; заставьте ее уступить вам. Если это возможно, то, конечно, вам скорее, чем кому-либо.

Фальстаф. Но будет ли удобно для пылкости вашей страсти, если я одержу победу над тою, которою вы сами хотите обладать? По моему, вы прописываете себе весьма странное лекарство.

Форд. Поймите хорошенько мой план! Она так самоуверенно опирается на непоколебимость своей добродетели, что безумие души моей не смеет подступиться к ней; она слишком ярко светит, чтоб можно было прямо смотреть на нее. Но если бы я мог явиться к ней с каким-нибудь обличительным доказательством, мои просьбы имели бы себе в нем ходатая и защитника; с этим оружием в руках я мог бы выбить ее из этой крепости беспорочности, доброй репутации, супружеской верности и тысячи других окопов, которые теперь так страшно сопротивляются мне. Что скажете на это, сэр Джон?

Фальстаф. Мистер Поток, сперва я без церемонии возьму ваши деньги; затем, дайте мне вашу руку, и, наконец, получите от меня слово джентльмена, что жена Форда будет ваша, если вы этого желаете.

Форд. О, добрейший сэр!

Уильям Шекспир - Веселые уиндзорския жены (Merry Wives of Windsor). 1 часть., читать текст

См. также Уильям Шекспир (William Shakespeare) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :