Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 5 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 5 часть."

Весь дрожа, как в припадке падучей, задетый за живое, Дон-Кихот воскликнул: "место, где я нахожусь, присутствие этих высоких особ и уважение, которое я всегда питал и не перестану питать в духовным лицам, удерживают порыв моего справедливого негодования. И так как у приказных, духовных и женщин одно оружие - язык, поэтому я буду сражаться равным оружием с вами, - с вами, от кого я мог ожидать скорее спасительного совета, чем грубого упрека. Благонамеренное пастырское увещание могло быть сделано при других обстоятельствах и в другой форме, а те резкие слова, с какими вы публично только что обратились во мне, выходит из границ всякого увещания, ему приличнее быть мягким, нежели суровым, и не имея никакого понятия о порицаемом предмете, очень не хорошо называть совершенно незнакомого человека, без всяких церемоний, посмешищем и глупцом. Скажите мне, ради Бога, за какое именно безумство вы меня порицаете, отсылаете домой смотреть за хозяйством, заниматься женою и детьми, не зная даже есть ли у меня дети и жена? Ужели вы полагаете, что на свете делать больше нечего, как втираться в чужие дома и стараться властвовать там над хозяевами? и следует ли человеку, воспитанному в стенах какого-нибудь закрытого заведения, не видевшего света больше чем за двадцать или тридцать миль в окружности, судить о рыцарях и предписывать им законы? и неужели вы находите делом совершенно бесполезным, даром истраченным временем, странствование по свету в поисках не наслаждений, а терниев; по которым великие люди восходят на ступени бессмертия? Если-бы меня считали глупцом умные, благородные, великодушные люди, это действительно произвело бы на меня неизгладимое впечатление, но если меня считают безумцем какие-нибудь педанты, ничего не смыслящие в рыцарстве, право, я смеюсь над этим. Рыцарем был я, рыцарем остаюсь и рыцарем я умру, если это будет угодно Всевышнему. Люди преследуют за свете разные цели: одними двигает честолюбие; другими грубая презрительная лесть; третьими лицемерие; четвертыми истинная религия. Я же прохожу жизненный путь мой по узкой стезе рыцарства, указанной мне моей звездой, и презирая богатство, но не славу, отмщаю зло, караю преступления, возстановляю правду, поражаю великанов, не страшусь привидений и никаких чудовищ. Я влюблен, но только потому, что странствующему рыцарю нельзя быть не влюбленным; в тому же я люблю не чувственно, а платонически. Намерения мои направлены в хорошим целям, делать всем добро, никому не делая зла. И достоин ли тот, кто думает и действует подобно мне, названия глупца - предоставляю судить их сиятельствам герцогу и герцогине.

- Отлично, ей Богу, отлично, воскликнул Санчо; и не говорите ни слова больше, потому что нечего больше говорит, нечего думать, нечего утверждать. К тому же, если этот господин сомневается в том, были ли когда нибудь на свете странствующие рыцари, то что-ж удивительного, если он ни слова не смыслит в том, о чем говорит.

- Не ты ли, любезный, этот Санчо Пансо, спросила духовная особа, о котором уши всем прожужжали, и не тебе ли господин твой обещал подарить остров?

- Я, я самый этот Санчо Пансо, отвечал оруженосец, и стою острова столько же, сколько всякий другой. Я, ваша милость, из тех, которые понимают, что значит эта поговорка: "знайся с хорошим человеком и сам ты будешь хорошим; из тех, которые, как говорится, водятся не с тем, с кем родились, а с кем ужились; из тех наконец, о которых сказывается: "кто стоит под хорошим деревом, тот стоит в хорошей тени". Я пристал к своему господину, следуя за ним вот уже несколько месяцев и стану когда-нибудь другим им самим, если на то будет воля Господня. Да здравствует же он, я да здравствую я! у него не будет недостатка в царствах, а у меня в островах.

- Конечно не будет, воскликнул герцог, и я, от имени господина Дон-Кихота, дарю тебе, Санчо, один свободный у меня теперь остров, не из дурных.

- Санчо! преклони колена и облобызай ноги его светлости за великую милость, которую он оказывает тебе, сказал Дон-Кихот своему оруженосцу.

Санчо поспешил исполнить приказание рыцаря. Это окончательно вывело из себя духовнаго. Встав из-за стола и не помня себя от досады и гнева он воскликнул: "ваша светлость! клянусь моим священным платьем, можно подумать, что вы такой же безумец, как эти грешники. И как не быть им безумцами, когда люди умные освящают их глупости. Оставайтесь же с ними, пока они будут в вашем замке; я же удалюсь отсюда, чтобы не видеть того, чего не могу исправить". С последним словом он вышел из комнаты, не сказав более ни слова, не скушав ни одного куска и не слушая никаких просьб и приглашений остаться. Правда, герцог не слишком то и останавливал его, готовый расхохотаться над невежливым гневом почтенной особы.

Нахохотавшись вдоволь, герцог сказал Дон-Кихоту: "благородный рыцарь львов! вы так ловко и победоносно ответили вашему противнику, что совершенно уничтожили нанесенное вам, повидимому, оскорбление; в сущности вас никто не оскорбил, потому что духовные лица, подобно женщинам, не могут никого оскорбить; это вам, вероятно известно."

- Ваша правда, ответил Дон-Кихот; тот, кого нельзя оскорбить не может и сам оскорбить никого. Женщины, дети, духовные, не имея возможности защищаться, не могут по этому, ни в каком случае, считаться оскорбленными. Между оскорблением и обезчещением та разница, как это известно вашей светлости, лучше чем мне, что обезчестить можно только по праву, оскорбить же может всякий кого ему угодно, но только это оскорбление не может считаться безчестием. человек, например, идет спокойно по улице, на него неожиданно нападают десять вооруженных людей и наносят ему несколько палочных ударов; он схватывается за оружие, чтобы исполнить свой долг, то есть отмстить, но число неприятелей не позволяет ему сделать этого. Человек этот, конечно, оскорблен, но не обезчещен. Или например, мне нанесут удар сзади, и прежде чем я успею обернуться, негодяя уже и след простыл. Это тоже оскорбление, но не обезчещение, потому что последнее нужно доказать и подержать. И если-бы человек, ударивший из-засады, не убежал, а остался на месте и встретился лицом в лицу с врагом, то, без сомнения тот, кого он ударил, был бы не только оскорблен, но и обезчещен; оскорблен потому, что на него напали изменнически, обезчещен потому, что нападавший твердо ожидал своего противника, не убегая от него. По этому, я могу считать себя теперь, если хотите оскорбленным, но ни в каком случае обезчещенным. Женщины и дети, повторяю, не могут быть обезчещены, потому что не могут убегать и не имеют никаких поводов ожидать. Тоже можно сказать о служителях церкви; они безоружны, подобно женщинам и детям. По закону природы, они вынуждены защищаться, но нападать не могут. И хотя я только что сказал, будто могу считать себя оскорбленным, я отказываюсь теперь от своих слов и говорю, что оскорбленным я ни в каком случае считать себя не ногу; потому что тот, кого нельзя оскорбить, не может и сам оскорблять. И я не могу иметь и не имею ничего против этого господина, желавшего сделать мне дерзость. Жалею только, что он не обождал немного; я бы доказал ему, как сильно он ошибается, воображая, будто на свете не было и нет странствующих рыцарей. Если бы Амадис, или кто-нибудь из его безчисленных потомков услышал это, то его преподобие вероятно почувствовал бы себя теперь, не совсем хорошо.

- Да они бы разрезали его, как гранату или свежую дыню, воскликнул Санчо. Таковские это люди были, чтобы позволить себе на ногу ступать. Еслиб Рейнальд Монтальванский услышал, что городил этот сердитый человечек, так клянусь крестным знамением, он таким тумаком закрыл бы ему рот, что господин этот года три слова бы не вымолвил. Если не верит, пусть тронет их; тогда увидит, что это за господа такие.

Герцогиня умирала со смеху, слушая Санчо. Она находила его несравненно забавнее его господина, да и многие были тогда такого же мнения. Дон-Кихот успел между тем успокоиться, и обед кончился мирно. В ту минуту, когда встали из-за стола, в столовую вошли четыре девушки: одна несла серебряный таз, другая такой же рукомойник, третья два белых, как снег, полотенца, четвертая же, с засученными по локоть рукавами, держала в белых руках своих кусок неаполитанского мыла. Первая девушка подошла к Дон-Кихоту и поднесла таз под самый подбородок его; немного удивленный этим рыцарь вообразил, что вероятно такой здесь обычай, обрывать после обеда бороду вместо рук, и не говоря ни слова вытянул во всю длину свою шею; горничная, державшая рукомойник, в ту же минуту облила лицо его водой, а другая помылила ему не только бороду, но все лицо до самых глаз, которые послушный рыцарь принужден был закрыть. Герцог и герцогиня, не ожидавшие этой шутки, не догадывались, чем кончится странное умывание рыцаря, а между тем когда все лицо Дон-Кихота покрылось мыльной пеной, в руконойнике вдруг не оказалось воды, и Дон-Кихоту пришлось ожидать ее в таком виде, который ног рассмешить кого угодно. Все взоры были устремлены на него, и если никто не рассмеялся, взирая на длинную, более чем посредственно черную шею рыцаря, на его намыленное с закрытыми глазами лицо, то это можно было объяснить разве только чудом. Горничные стояли все время с опущенными глазами, не смея взглянуть на своих господ, задыхавшихся от гнева и смеха; они решительно не знали, что делать им? наказать ли дерзких горничных, или похвалить за шутку, доставившую такое смешное зрелище.

Наконец принесли рукомойник, и тогда вымыв Дон-Кихота и вытерев его полотенцем, четыре девушки присели перед ним и хотели было удалиться, но герцог опасаясь, чтоб рыцарь не догадался, что над ним потешаются, подозвал горничную с тазом и велел ей вымыть себя. "Только смотри", сказал он, "чтобы не было опять остановки за водой". Поняв в чем дело, горничная поторопилась подставить герцогу, также как Дон-Кихоту, таз под самую бороду, после чего четыре девушки принялись ныть, мылить и вытирать его, и сделав свое дело с глубоким поклоном удалились из столовой. Впоследствии узнали, что герцог дал себе слово наказать дерзких девчонок, еслиб оне не догадались исправить свою смелость, вымыв его самого.

Внимательно наблюдал Санчо за церемонией происходившего на глазах его умывания. "Пресвятая Богородице!" пробормотал он себе под нос; "уж не в обычае ли здесь мыть бороды и оруженосцам, также как рыцарям. Но только, клянусь Богом, бритва мне теперь нужнее мыла; и еслиб меня обрили здесь, то сделали бы мне величайшее одолжение".

- Что ты шепчешь, Санчо? спросила герцогиня.

- Слышал я. ваше сиятельство, ответил Санчо, что у больших господ после обеда льют на руки воду, а здесь так вот бороду мылют; много значит нужно прожить на свете, чтобы многое увидеть. Сказывают также, что тот, кто много живет, много претерпевает, но такое умыванье, какое видел я недавно, можно назвать скорее удовольствием, чем бедой.

- Что-ж? если тебе угодно, сказала герцогиня, я велю моим горничным намылить и вымыть тебя хоть в щелоке.

- Теперь довольно было бы для меня побриться, отвечал Санчо, а что будет потом один Бог знает.

- Слышите, сказала герцогиня метр д'отелю; потрудитесь исполнить желание Санчо.

Метр д'отель ответил, что Санчо стоит только приказывать и воля его будет исполнена. Сказав это, он отправился обедать, пригласив с собой Санчо; Дон-Кихот же и хозяева остались в столовой, рассуждая о рыцарстве и боевых подвигах.

Герцогиня просила Дон-Кихота подробно описать ей красоту Дульцинеи. "Судя потому, что говорят о ней, дама ваша должна быть очаровательнейшей красавицей не только в целом мире, до даже во всем Ламанче", добавила она.

Дон-Кихот со вздохом ответил ей: "еслиб я мог вынуть из груди моей сердце и положить его перед вами, герцогиня, на этот стол, я избавил бы себя от труда говорить о том, что трудно даже вообразить. На моем сердце вы бы увидели всецело отпечатлевшийся образ Дульцинеи. Но к чему стану я описывать черту за чертой, точку за точкой, прелести этой несравненной красавицы? это тяжесть, достойная иных плечей; это красота, достойная быть нарисованной на полотне и дереве кистями Тимонта, Парровия и Апеллеса; это образ, достойный быть вырезанным резцом Лизиппы на мраморе и стали; и достойно восхвалить ее могла бы только реторика Цицерона и Демосфена.

- Что это такое реторика Демосфена? спросила герцогиня; этого слова я никогда не слыхала.

- Демосфен и Цицерон были величайшими ораторами в мире, герцогиня, ответил Дон-Кихот, и реторика их называется Демосфеновской и Цицероновской.

- Да, да, подхватил герцог; вы сделали необдуманный вопрос, сказал он, обращаясь к жене. Во всяком случае, господин Дон-Кихот доставил бы нам большое удовольствие, описав свою даму; еслиб даже он набросил легкий эскиз ея, не более, и тогда, я уверен, он пробудил бы зависть в сердцах первых красавиц.

- Я бы вам охотно описал ее, ответил рыцарь, еслиб несчастие, постигшее Дульцинею, не уничтожило в моей памяти её образа. Увы! несчастие Дульцинеи таково, что я чувствую себя способным теперь более оплакивать чем описывать ее. Отправившись несколько дней тому назад поцаловать руки, получить перед третьим выездом моим её благословение и узнать волю моей дамы, я нашел не ту женщину, которую искал. Я нашел Дульцинею очарованной, превращенной из принцессы в крестьянку, из красавицы в урода, из ангела в дьявола; благоуханное дыхание её превратилось в смрадное, изящество в грубость, скромность в нахальность, свет в мрак, наконец Дульцннеё Тобозская превратилась в грубое, отвратительное животное.

- Пресвятая Богородице! воскликнул герцог; какой же это мерзавец сделал миру такое зло? Кто отнял у этой женщины радовавшую ее красоту и скромность? Кто лишил ее прелестей ума, составлявших её наслаждение?

- Кто же, отвечал Дон-Кихот, если не злой волшебник, один из многих, преследующих меня врагов; один из этих неверных, посланный в мир все омрачать, затмевать подвиги добрых и возвеличивать злых? Волшебники преследовали, преследуют и не перестанут преследовать меня, пока не низвергнут и меня и мои великие рыцарские подвиги в глубокую бездну забвения. Они ранят и поражают меня всегда в самое больное место: - согласитесь сами, отнять у странствующего рыцаря даму, это все равно что лишить его глаз, которыми он смотрит, лишить озаряющего солнца и питающего его вещества. Я говорил уже иного раз и повторяю теперь, что странствующий рыцарь без дамы подобен дереву без листьев, зданию без фундамента, тени без предмета, кидающего ее от себя.

- Без сомнения, сказала герцогиня; но если верить недавно появившейся истории ваших дел, возбудившей такой всеобщий восторг, то нужно думать, благородный рыцарь, что вы никогда не видели Дульцинеи, что эта дама не этого мира, что она родилась в вашем воображении, украшенная всеми прелестями и совершенствами, какими вам угодно было наделить ее.

- На это многое можно сказать, ответил Дон-Кихот. Один Бог знает, есть ли на свете Дульцинея? Существует ли она в действительности, или только в воображении; это один из тех вопросов, до окончательного разрешения которых не следует доходить. Не я произвел на свет мою даму, но я постигаю и созерцаю ея, полную тех совершенств, которые могли бы прославить женщину во всей вселенной. Она красавица в полном смысле слова; строга и величественна, но не горда; влюблена без чувственных помыслов; благодарна из вежливости и вежлива по врожденному благородству чувств; наконец, она женщина знатного рода; говорю это потому, что на благородной крови красота отражается с большим блеском, чем на простой.

- Вы совершенно правы, вмешался герцог, но господин Дон-Кихот позволит мне сообщить ему некоторые мысли, родившиеся во мне при чтении истории его подвигов. Соглашаясь, что Дульцинеё существует в Тобозо, или вне Тобозо, и что она действительно такое совершенство, каким вы только что изобразили ее, нужно признаться однако, что знатностью рода она не может равняться с Орианами, Аластраиарами, Мадазимами и другими подобными им дамами, которыми наполнены рыцарские истории.

- На это я отвечу вам, сказал Дон-Кихот, что Дульцнеё дочь своих дел, что достоинства искупают происхождение, и что добродетель в человеке незнатном достойна большего уважения, чем порок в знатном. К тому же Дульцинеё обладает такими достоинствами, которые могут возвести ее на ступени трона и вручить ей скипетр и корону; вам известно, герцог, что добродетели прекрасной и благородной женщины могут творить на свете чудеса. И она, духовно, если не наружно, заключает в самой себе величайшее предназначение.

- Господин Дон-Кихот, сказала герцогиня, так верно попадает в цель, что возражать ему нет никакой возможности. И отныне и не только сама буду верить, но заставлю у себя в доме всех, в том числе герцога моего мужа, если это окажется нужным, верить тому, что на свете существовала и существует Дульцинеё Тобозская, что она совершеннейшая красавица, знатного рода, достойная иметь своим слугою такого рыцаря, как господин Дон-Кихот; выше этого я ничего не могу сказать в похвалу этой даме. И при всем том у меня остается маленькое сомнение и недоверие к Санчо. Если верить вашей напечатанной истории, то оруженосец ваш, посланный от вас с письмом в Дульцннее, застал ее, как он говорил, занятую провееванием ржи; это порождает во мне некоторое сомнение на счет знатности вашей дамы.

- Герцогиня! я должен заметить вам, ответил Дон-Кихот, что все, или почти все, происходит со мною не совсем обыкновенным образом, совершенно не так, как с другими странствующими рыцарями; такова видно воля судьбы, или, быть может, преследующего меня злаго волшебника. Вам очень хорошо известно, что все знаменитые странствующие рыцари обладали каким-нибудь чудесным свойством: один рыцарь не мог быть очарован, другаго, как например, знаменитого Роланда, одного из двенадцати перов Франции, нельзя было ранить; о нем рассказывают, будто он мог быть уязвлен только в левую пятку острием толстой булавки. И в Ронсевальской долине Бернард-дель-Карпио, видя, что он не может поразить своего противника железом, приподнял его обеими руками на воздух и задушил, как Геркулес - свирепаго великана, Антеона, названого сыном земли. Из всего этого и заключаю, что вероятно и я обладаю какой-нибудь особенной - таинственной силой. Не скажу, чтобы меня не могли ранить, нет; тело у меня довольно нежное и нисколько не неуязвимое, это мне известно по опыту. Не скажу также, чтобы и не мог быть очарован, потому что я видел себя в клетке, в которую целый мир не мог бы замкнуть меня, и в которой я мог очутиться только очарованным. Но так как я успел разочаровать себя, то твердо уверен, что теперь никто не очарует меня. Поэтому преследующие меня волшебники, видя, что они не могут ничего сделать со мною самим, решились мстить мне на самых дорогих для меня на свете существах; они вознамерились лишить меня жизни, отравив жизнь той, которой я дышу. И это заставляет меня думать, что когда оруженосец мой приносил от меня письмо моей даме, волшебники превратили ее тогда в грубую крестьянку, заставив Дульцинею заниматься таким недостойным её делом, как провеевание ржи. Я впрочем сказал уже что-то были жемчужины востока, а вовсе не зерна ржи, или пшеницы. Чтобы окончательно убедить в этом вашу светлость, а скажу вам, что проезжая несколько дней тому назад через Тобозо, и никак не мог отыскать дворца Дульцинеи, и на другой день, когда оруженосец мой, Санчо, видел мою даму, в её настоящем виде, мне она показалась отвратительной крестьянкой, и олицетворенная скромность превратилась в моих глазах в олицетворенную наглость. Так как я сам не очарован, да и не могу быть больше очарованным, то дело ясно, что очарована, поругана, изменена моя дама; на ней решились вымещать свою злобу враги мои; и о ней стану я проливать беспрерывные слезы, пока не разочарую ее. Пусть же никто не обращает внимания на то, что говорит Санчо о ржи, потому что если образ Дульцинеи могли изменить для меня, почему не могли сделать этого и для него? Дульцинеё - женщина знатного происхождения; она принадлежит к благородному семейству в Тобозо, в котором можно отыскать довольно знатных, древних фамилий; хотя, конечно, знатность её не такого рода, чтобы могла прославить в будущем родину ея, подобно тому как прославила Елена Трою и Кава Испанию, хотя, быть может, моя дама прославит родину свою более славным образом. Герцогиня! продолжал Дон-Кихот; мне хотелось бы также убедить вашу светлость, что Санчо решительно лучший оруженосец, какой служил когда бы то ни было странствующему рыцарю. У него встречаются порой такие выходки, что решительно недоумеваешь: простоват он или лукав? он мастер озадачить вас таким хитрым намеком, что нужно признать его или весьма остроумным шутником, или положительным невеждой; человек этот во всем сомневается и между тем всему верит; и в ту минуту, когда я думаю, что вот. вот, он окончательно погрязнет в своей глупости, он вдруг промолвит такое словечко, которое вознесет его превыше облаков. И я не променяю его ни на какого оруженосца в мире, хотя-бы мне давали целый город в придачу. Не знаю только, хорошо ли я сделаю, послав его управлять тем островом, который вы дарите ему. Я, впрочем, вижу в нем некоторые способности в управлению, и думаю, что если немного подъучить его, так он с умеет управлять своим государством не без пользы для своих подданных, подобно тому как король управляет своей страной не без пользы для своего народа. Многочисленные примеры показывают, что правителю не нужно обладать ни особенными талантами, ни особенной ученостью. Мы видим вокруг себя правителей, едва умеющих читать, и однако управляющих. как орлы. Тут главное дело в том, чтобы они были исполнены честных намерений и желанием быть везде и во всем справедливыми. Правитель не может остаться без советников; руководя его действиями, они будут указывать ему, что и как должен он делать, сами уподобляясь нашим губернаторам, а не юрисконсультам, отправияющим правосудие при посредстве ассесоров. Я посоветую прежде всего Санчо не брать ничего, не принадлежащего ему, и не уступать ничего своего; кроме того я подам ему еще несколько других советов, они остаются пока в голове у меня, но в свое время выйдут оттуда на свет для пользы Санчо и для счастия того острова, которым он станет управлять.

На этом месте разговор был прерван страшным шумом, поднявшимся в залах герцогского замка, и в столовой появился вслед за тем весь взволнованный Санчо с тряпкой на шее. За ним вбежало несколько мальчишек, или лучше сказать бездельников, из кухни: один из них, хотел, во что бы то ни стало, подставить Санчо, под подбородок миску с какими то помоями, между тем как другой, такой же бездельник, собирался умыть его.

- Что это значит? спросила герцогиня. Что вы хотите делать? Как смеете вы не обращать внимания на губернатора?

- Они не позволяют вымыть себя, как это в обычае у нас, и как изволили вымыться мой господин и его господин, ответил цирюльник.

- Нет, я очень хочу вымыться только водою, а не помоями, воскликнул Санчо; и тоже хочу, чтобы полотенце было немного почище этой тряпки. Между мною и моим господином не такая огромная разница, чтобы его умывали ангельской водой, а меня дьявольскими помоями. Обычаи, которых держатся в герцогских замках тем и хороши, что от них никому не становится тошно, а здешний обычай умывать помоями, хуже наказания, налагаемого на кающихся грешников. У меня борода, слава Богу, чиста, и не нуждается в таких прохлаждениях. И кто осмелится коснуться волоса на моей голове, то есть на моей бороде, тому я дам такую, говоря с полным уважением ко всем, затрещину, что кулак мой останется в его черепе, потому что подобные угодливости и умывания, какими потчуют меня здесь, похожи скорее на разные злые проделки, чем на предупредительность в гостям.

Герцогиня умирала со смеху, слушая Санчо и глядя на него; Дон-Кихот же, не с особенным удовольствием взиравший на своего оруженосца, покрытого какой-то тряпкой и окруженного разными бездельниками, встал с своего места, низко поклонился герцогу и герцогине, как-бы испрашивая у них позволения говорить, и обернувшись затем в грубиянам сказал им строгим голосом: "оставьте, пожалуста, в покое моего слугу, и уйдите туда, откуда пришли, или куда вам будет угодно. Мой оруженосец также чист, как всякий другой, и эти помои не для его бороды. Прошу вас послушать меня, потому что ни он, ни я не любим шуток".

Санчо схватился, как говорят, за слово своего господина и добавил от себя: "пусть попробуют они подойти во мне, и если я подпущу их, так теперь значит ночь, а не день. Принесите гребень, или что хотите. и поскребите мне бороду, но если по прежнему станут лезть ко мне с какими-то тряпками, так пусть лучше погладят меня против шерсти".

- Санчо Пансо совершенно прав, сказала герцогиня, и будет прав, чтобы он не сказал. Он чист и не нуждается в умывании; а вы лентяи и неучи поступили, не знаю, сказать ли? - слишком дерзко, осмелившись поднести такой особе деревянную миску и какия-то тряпки, вместо голландского полотенца и золотого таза. Вы не могли грубияны, невежи, скрыть зависти вашей к оруженосцу странствующего рыцаря.

Не только мальчуганы, но даже сам метр-д'отель приняли слова герцогини за чистую монету и опустив носы, со стыдом поспешили снять с шеи Санчо тряпку и уйти из столовой. Избавившись заступничеством герцогини от страшной, по его мнению, опасности. Санчо поспешил на коленях поблагодарить ее. "Великие милости", сказал он ей, "исходят от великих господ, и за ту милость, которую ваша светлость только что оказали мне, а могу отплатить только желанием видеть себя поскорее посвященным в странствующие рыцари, чтобы все дни моей жизни посвятить служению вашей сиятельной особе. Я простой крестьянин, Санчо Пансо, имею жену и детей и служу оруженосцем. Если и могу чем-нибудь услужить вашему величию, то я поспешу исполнить ваши приказания прежде, чем вы успеете отдать их.

- Сейчас видно, Санчо, ответила герцогиня, что ты учился вежливости в школе самой вежливости,- у господинат воего Дон-Кихота, который должен считаться цветом изящества и сливками любезности или, как ты говоришь, угодливости. Да хранит Бог такого господина и такого слугу; одного - как путеводную звезду странствующего рыцарства, другого, как светило оруженосной верности. Умойся же, любезный Санчо, и в благодарность за твою любезность, я постараюсь, чтобы герцог, муж мой, дал тебе, как можно скорее обещанный остров.

По окончании этого разговора Дон-Кихот отправился отдохнуть; - Санчо же герцогиня сказала, что если он не слишком хочет спать, так он доставит ей большое удовольствие, отправившись поболтать с нею и с придворными женщинами её в одну прохладную залу замка. Санчо ответил, что летом он имеет обыкновение всхрапнуть, после обеда, часа три, четыре, но чтобы только угодить чем-нибудь её светлости, он готов из кожи лезть и не спать сегодня ни одной минуты, исполняя все, что герцогине угодно повелеть ему. Герцог между тем сделал новые распоряжения касательно того, как должно было принимать у него в замке Дон-Кихота, желая ни в чем не отступать от того церемониала, с каким принимали в замках древних странствующих рыцарей, по сказанию историков их.

Глава XXXIII.

История передает, что Санчо не спал в этот день после обеда, и исполняя данное им слово, отправился с герцогиней. В благодарность за удовольствие, доставляемое ей разговорами Санчо, герцогиня заставила его сесть на табурет, не смотря на то, что он отказывался усесться в её присутствии. Герцогиня приказала ему, однако, сесть, как губернатору и говорить как оруженосцу; в качестве этих двух лиц, соединенных в одном, он достоин был, по её словам, занимать кресло самого Сид-Руи-Диаз Кампеадора. Санчо повиновался, и не успел он сесть, как в ту же минуту был окружен толпою придворных женщин герцогини, желавших не проронить ни одного слова его. Первою, однако, заговорила герцогиня. "Теперь мы одни; никто не слушает нас", сказала она, "поэтому мне бы хотелось, чтобы господин губернатор разъяснил некоторые сомнения, родившиеся у меня в голове при чтении истории великого Дон-Кихота. Во первых: так как добрый Санчо никогда не видел Дульцинеи Тобозской и не относил в ней письма, остававшагося в бумажнике господина Дон-Кихота - как же осмелился он сам сочинять ответ от нее и сказать, будто видел Дульцинею, провеевавшую рожь; между тем как это была ложь и злая насмешка, предосудительная для несравненной Дульцинеи и чести верного оруженосца?".

В ответ на это Санчо поднялся с места, и, приложивши палец в губам, весь сгорбившись, обошел волчьим шагом комнату, заглядывая везде под обои. Удостоверившись, что в комнате нет постороннего лица. он вернулся на свое место и сказал герцогине: "теперь, ваша светлость, когда я увидел, что нас никто не подслушивает, и кроме этих дам никто не слышит, я спокойно отвечу вам на то, что вы спросили и что вам угодно будет спросить у меня. Прежде всего, я должен сказать вам, что я считаю господина своего совсем полуумным, хотя он и говорит иногда так умно и рассудительно, что, по моему мнению и по мнению всех, это слышал его, сам чорт не мог бы сказать ничего лучшаго. И все-таки я окончательно уверился, что он полуумный; и поэтому пробую иногда уверять его в такой нелепице, у которой нет ни головы, ни ног, как, например, ответ на письмо Дульцинее, или очарование госпожи Дульцинеи Тобозской, которое не записано еще в его историю. Неделю тому назад, ваша светлость, я заставил его поверить, будто эта госпожа очарована, тогда как она на самом деле так же очарована, как луна".

Терцогиня попросила Санчо рассказать ей об этом очаровании, и оруженосец, рассказав все дело, как было, порядком позабавил своих слушательниц этим рассказом. "Слова Санчо", заметила герцогиня, "породили во мне одно маленькое сомнение, и я слышу, как оно шепчет мне на ухо: герцогиня! так как Дон-Кихот полуумный, а Санчо Пансо, зная, что господин его полуумный, не только служит у него оруженосцем, но даже верит всем его обещаниям, то должно быт он еще больший полуумный, чем его господин. И ты, герцогиня, ответишь перед Богом за то, что дала этому Санчо во владение остров; потому что-тот, это не умеет управлять сам собой, не может управлять другими".

- Клянусь Богом! воскликнул Санчо, вы правы, ваша светлость, и если-бы у меня было хоть две капли здравого смысла, я давно бы уже расстался с моим господином. Но, что делать, такова судьба моя, я должен следовать за ним. Мы с ним земляки; я очень люблю его, ем его хлеб, он человек благодарный, хорошо вознаграждает меня за мою службу, подарил мне ослят и по всему этому я человек верный. Поэтому-то, ваша светлость, ничто не разлучит нас с ним, кроме того заступа, который приготовит нам одинаковую постель. Если вашему величию не угодно пожаловать мне остров, что-ж? - на то значит воля Господня, и это может быть послужит к моему спасению. Как я ни глуп, я понял однако, почему это говорится "для его беды даны крылья муравью". Очень может статься, что Санчо оруженосец скорее попадет на небо, чем Санчо губернатор; у нас делают такие же хорошие хлеба, как во Франции, и ночью все кошки серы; тот не совсем счастлив, это не успел позавтракать до двух часов ночи; нет такого желудка, который был бы на вершок шире другого, и которого нельзя было бы не наполнить сеном и соломой; Господь призревает птичек полевых. и четыре аршина толстого куенского сукна согревают лучше четырех аршин тонкого сеговийскаго: одинаковым путем выходит на свет и отходит поденьщик и принц, и тело папы занимает в земле столько же места, как тело последнего причетника, хотя один не в пример больше другаго, но когда приходится влезать в гроб, тогда мы торопимся, теснимся, перемешиваемся, или лучше сказать, нас торопят, теснят, перемешивают, не спрашивая угодно ли это нам или нет, а за тем до свидания, доброго вечера. Если вашей светлости не угодно пожаловать мне остров, как дураку, я сумею, как умник, отказаться от него. Не все то золото, что блестит, и слышал я, будто Вамбу оторвали от телеги с волами, чтобы возвести на испанский престол, а короля Родриго извлекли из багряниц и неги, чтобы предать на съедение ужам, если только не врет одна старая романская песня.

- Как врет? перебила дона-Родригез, слушавшая вместе с другими Санчо; когда в этой песне поется, что короля Родрига живого опустили в ров, наполненный ящерицами и змеями, и чрез два дня он проговорил оттуда медленным и жалостным голосом: "оне пожирают меня, оне едят меня через то место, которым я наиболее грешил" И не мудрено, если этот господин желает лучше остаться мужиком, чем стать королем, которого должны будут пожрать разные гады.

Герцогиня рассмеялась наивности своей дуэньи, и изумленная поговорками и пословицами Санчо, сказала ему: "Санчо, я полагаю, должен знать, что когда рыцарь обещает что-нибудь, он всегда сдерживает свое обещание, хотя бы это стоило ему жизни. Итак как герцог, господин мой и муж, тоже рыцарь, хотя и не странствующий, поэтому он даст Санчо обещанный остров, на перекор зависти и злобы целаго света. Пусть же Санчо не падает духом, и в ту минуту, когда он будет наименьше ожидать, он увидит себя возседающим на троне своего острова; если только не захочет променять его на другой более блестящий. Я только попрошу Санчо хорошо управлять своими подданными, потому что это все честный народ благородной крови.

- Просить меня об этом не для чего, ответил Санчо; от природы я человек сострадательный и очень жалостлив к людям бедным, а кто месит тесто, тому не искать закваски. Но только клянусь моим святым патроном, меня не провести фальшивыми костями! я старая собака, знаю когда глаза протереть - и тумана не позволю напустить на себя, потому что чувствую, где давит меня сапог. Хорошему человеку открыта моя дверь и протянута моя рука, а злому не будет от меня ни дна, ни покрышки. Что же касается управления, то тут я полагаю, все дело в начале; очень может быть, что через две недели я стану смыслить в управлении больше, чем в своем поле, на котором я родился и вскормился.

- Ты прав, Санчо, отвечала герцогиня; никто не рожден на свет всезнающим; и не святые, как говорят, горшки лепят. Но возвратимся к очарованию Дульцинеи; я считаю несомненной истиной, что господин Дон-Кихот не узнал своей дамы потому, что она действительно очарована преследующими его волшебниками, и что Санчо не по своей воле задумал одурачить своего господина, показавши ему простую крестьянку и уверивши, будто это несравненная Дульцинеё Тобозская. Я наверное знаю, что эта мужичка, так легко вскочившая на осла, была действительно Дульцинеё Тобозская, и что добряк Санчо, задумавши провести другаго, сам попался в просак; это правда, которую нельзя отрицать точно также, как всего того, чего мы никогда не видели. Санчо Пансо должен узнать, что вокруг нас живут, в этом замке, волшебники, которые, желая нам добра, рассказывают все, что делается на свете. Пусть же он нисколько не сомневается в том, что прыгавшая крестьянка была Дульцинея. Что она очарована, как мать, родившая ее на свет; и что в ту минуту, когда мы меньше всего будем думать, повязка спадет с глаз Санчо и он увидит Дульцинею в её настоящем виде.

- Все это очень может быть, ответил Санчо; и теперь я начинаю верить тому, что господин мой говорил о Монтезиносской пещере, где он будто бы встретил Дульцинею Тобозскую в том виде, как в тот день, когда я показал ему эту даму, очаровавши ее для собственного своего удовольствия. И должно было все это дело выйти на выворот, совершенно так, как ваша светлость изводите говорить, потому что не моему несчастному уму было выдумать в одну минуту такую тонкую штуку, да и господин мой, кажется, не такой еще безумец, чтобы спроста поверить всему, что совсем выходит из всякого смысла. Но только вы, ваша светлость, не думайте, что я человек зложелательный; сами согласитесь: где же такому неучу, как я, проникнуть в замыслы злодеев волшебников? Я придумал эту штуку вовсе не для того, чтобы оскорбить своего господина, а чтобы как-нибудь отделаться от него, и если дело вышло навыворот, то Бог на небе видит глубину наших сердец.

- Совершенно справедливо, заметила герцогиня, но мне бы очень хотелось узнать, что это за происшествие в Монтезиносской пещере, о котором ты упомянул?

Исполняя желание герцогини, Санчо передал ей от слова до слова известное приключение в Монтезиносской пещере.

- Нужно полагать, сказала герцогиня, выслушав Санчо, что если великий Дон-Кихот видел в этой пещере ту самую особу, которую встретил Санчо около Тобозо, то, вероятно, это действительно была Дульцинея, и наши волшебники, как видно, очень правдивы, хотя немного любопытны.

- Если госпожа Дульцинеё действительно очарована, ответил Санчо, тем хуже для нее; вступать в споры с врагами моего господина, - уж конечно злыми, да притом их верно много - и вовсе не желаю; знаю только, что я видел мужичку и так и принял ее за мужичку; если же это была Дульцинея, то не мне отдавать об этом отчет, не может же Санчо отвечать за все и про все. Санчо сказал, Санчо видел, Санчо выдумал, точно этот Санчо Бог весть это такой, а не тот самый Санчо Пансо, который рыскает по белому свету и которого печатают в книгах, как мне сказал Самсон Карраско, господин бакалавр Саламанского университета, человек, который не может соврать, без особенной охоты или выгоды для него. Не за что, значит, колоть мне глаза, и так как я в частую слыхал от моего господина, что хорошее имя лучше золотого пояса, поэтому пусть мне взвалят на голову это губернаторство, и тогда свет увидит чудеса, потому что тот, кто был хорошим оруженосцем, будет хорошим и губернатором.

- Санчо говорил до сих пор, как Катон, или как книга истин Михаила Верино, ответила герцогиня, и я, подделываясь под его язык, скажу, что в дырявом платье ходит порою лихой питуха.

- Ваша светлость, ответил Санчо, никогда в жизни не напивался я с умыслом, и в душе моей нет нисколько лицемерия. Я пью, когда мне хочется пить, или когда мне дают пить, чтобы не показаться человеком церемонным и необразованным, да и какое такое каменное сердце нужно иметь, чтобы не выпить за здоровье друга. И платье ношу я вовсе не дырявое; наконец, оруженосцы странствующих рыцарей, вечно странствуя среди лесов, гор и скал, по неволе пьют одну воду, так как им трудновато было бы найти там глоток вина, хотя бы они давали за него свой глаз.

- Верю этому, сказала герцогиня; но теперь Санчо может идти отдохнуть. В другой раз мы поговорим с ним подольше и побольше, а тем временем поспешим сделать распоряжение, чтобы он взвалил себе, как он выражается, на голову губернаторство.

Санчо поцаловал руки герцогине и просил позаботиться, чтобы у нее в замке хорошо присматривали за светом очей его - серяком.

- Что это за серяк? спросила герцогиня.

- Это мой осел; чтобы не называть его ослом, я называю его серяком, отвечал Санчо. Пожаловав сюда в замов, я просил вот эту госпожу дуэнью позаботиться о нем, но госпожа дуэнья изволила разгневаться и раскраснеться как рак, словно я попрекнул ее старостью или невзрачностью; и, однако, дуэнье, я полагаю, приличнее заботиться об ослах, чем торчать в салонах. Мать моя, Богородице! попалась бы вот этакая дуэнья на зубов одному гидальго - земляку моему; ох, беда, как он не жаловал их.

- Видно такой же невежа был, как ты, воскликнула донна Родригез; еслиб он был настоящий дворянин, то возносил-бы их выше лунных рогов.

- Довольно, довольно, прервала герцогиня; замолчите донна Родригез и успокойся Санчо. Осла я беру на свое попечение и, как возлюбленное чадо Санчо, помещаю его в мою душу.

- Поместите его лучше в конюшню, ответил Санчо; не с нашим рылом лезть в вашу душу, и я соглашусь поместиться там хоть на одну минуту так же, как на то, чтоб меня пырнули ножем. Пускай себе говорит мой господин, что в деле вежливостей лучше перелить через край, чем не долить, я все не полагаю, что в вежливостях к ослам нужно соблюдать меру.

- Отведи его в таком случае в твои владения, ответила герцогиня; там ты можешь даже пенсион ему назначить.

- Не смейтесь, сиятельная герцогиня, ответил Санчо; на моих глазах больше двух ослов поделались губернаторами, и если я тоже стану губернатором, так это будет совсем не новое дело.

Ответ этот возвратил герцогине прежнюю веселость. Отправив спать своего собеседника, она поспешила передать мужу свой разговор с Санчо; после чего герцог и герцогиня задумались о том, какую бы устроить с Дон-Кихотом мистификацию в духе рыцарских историй; и они устроили ему, как мы вскоре увидим, несколько мистификаций, так ловко задуманных и исполненных, что оне, бесспорно, должны быть отнесены к числу лучших приключений, описываемых в этой большой истории.

Глава XXXIV.

Герцог и герцогиня находили невыразимое удовольствие в разговоре Дон-Кихота и Санчо. Герцогиню в особенности удивляла наивность Санчо, поверившего, без всякого затруднения, что Дульцинеё Тобозская действительно очарована, тогда как в сущности он оставался одним очарователем её и виновником всего этого дела. Решившись сыграть с Дон-Кихотом несколько мистификаций во вкусе рыцарских приключений, хозяева замка воспользовались рассказом о Монтезиносской пещере, и отдавши точные приказания своим людям о том, что каждому из них следовало делать, - отправились, неделю спустя, с Дон-Кихотом на большую охоту, в сопровождении стольких собак и такой свиты, какою в состоянии окружать себя только коронованные принцы. Дон-Кихоту предложили охотничье платье, а Санчо дали камзол из самого тонкого зеленого сукна. Рыцарь отказался надеть предложенное ему платье, под тем предлогом, что ему предстоит вскоре опять приняться за тяжелую службу под оружием, и ему нельзя возить с собою целаго гардероба. Санчо же взял платье без всяких отговорок, намереваясь продать его при первом удобном случае.

На другой день утром, нарядившись в подаренное ему платье, Санчо уселся на своего осла, с которым он ни за что не хотел разлучиться, хотя ему и предлагали коня, и смешался с группою охотников. Пышно разодетая герцогиня села на иноходца, и покрытый всем своим оружием Дон-Кихот, с обычной ему любезностью и предупредительностью, поспешил повести коня герцогини за узду, не смотря на сопротивление герцога. Охотники скоро прибыли в лес, расположенный между двумя высокими горами; заняв там все выходы и тропинки, они разъехались в разные стороны, после чего затрубили в охотничьи рога, залаяли собаки и при этих смешанных звуках, покрывавших человеческие голоса, началась охота. Герцогиня сошла с своего иноходца и вооружившись маленьким копьем, похожим на дротик, поместилась на том месте, через которое проходили обыкновенно, как ей известно было, дикие кабаны. Герцог и Дон-Кихот также сошли с коней и расположились по обе стороны герцогини. Санчо же остался позади, верхом на осле, которого он не решился покинуть, боясь, чтобы с ним не приключилось какого-нибудь несчастия. Не успели все они разместиться по своим местам, как уже заметили не вдалеке от себя огромного кабана; преследуемый собаками, стуча своими клыками, он бежал, с пеной у рта, прямо на охотников. Прикрывшись щитом и обнажив меч, Дон-Кихот храбро вышел на встречу разъяренному животному. Герцог последовал за рыцарем, а герцогиня опередила бы их обоих, если-бы не воспрепятствовал ей муж. Один Санчо, при виде ужасного зверя, забыл даже о своем осле и, соскочив на землю, пустился бежать со всех ног к большому дубу, на который он хотел взобраться, но увы! здесь ожидала его новая невзгода: добравшись до половины ствола, он ухватился за большую ветвь, чтобы взлезть на вершину дерева, но ветвь в руках его сломилась, он осунулся вниз и, зацепившись за толстый сук, повис между небом и землей. В этом ужасном положении, видя разорванным свое дорогое платье и самого себя преданным на жертву лютому кабану, он стал так страшно кричать, что пораженные охотники, не видя его самого и слыша только его голос, вообразили, что он лежит под зубами какого-нибудь свирепаго животнаго.

Кабан с длинными клыками издох между тем под остриями вонзенных в него копий, и тогда Дон-Кихот, узнавши голос своего оруженосца, обратился в ту сторону, где он кричал и увидел его висящего за дубовом суке, головой вниз. Сид-Гамед, замечая при этом, что возле Санчо стоял осел, не покинувший в беде своего хозяина, кстати говорит, что он редко видел Санчо Пансо без осла, а осла без Санчо Пансо; так дружны были они и так верны оставались друг другу.

Дон-Кихот поспешил на помощь своему оруженосцу, и когда избавившийся от опасности Санчо осмотрел свое изорванное платье, ему показалось, что вместе с платьем разорвалась его душа, - так дорого ценил он его, видя в нем целый маиорат. Огромного кабана взвалили тем временем на спину мула и, покрыв ветвями розмарина и миртовыми листьями, отвезли, как победный трофей, с триумфом в палатки, разбитые посреди леса. Там, на расставленных столах, ожидала уже охотников роскошная закуска, свидетельствовавшая, как нельзя лучше, о богатстве и знатности тех, которые угощали ею своих гостей.

- Еслиб мы охотились на зайцев или на мелких птиц, сказал Санчо, показывая герцогине свежия дыры на своем платье, тогда не случилось бы такой беды с моим камзолом. И что за удовольствие, не понимаю я, ожидать такого зверя, который раздерет своими клыками, если только поймает вас. В одной старой песенке нашей, я помню поется: "чтоб съели бы тебя медведи, как славной памяти Фавилу".

- Фавила был готский король, заметил Дон-Кихот, съеденный, на охоте в горах, медведями.

- А я что говорю, ответил Санчо; и мне вовсе не желательно, чтобы принцы и герцоги лезли в такую опасность, из-за удовольствия, которое по настоящему вовсе не должно бы быть удовольствием, потому что какое же это особенное удовольствие убить ни в чем неповинного зверя.

- Ты очень ошибаешься, Санчо, заметил герцог; принцам и герцогам более чем другим людям свойственно и полезно заниматься охотою за большими зверьми. Большая охота представляет подобие войны; чтобы безвредно для себя поразить зверя, нужно прибегать к своего рода военным хитростям: обходам, засадам; нужно, как на войне, выносить стужу и зной и забывать отдых и сон; охотничьи занятия укрепляют тело и придают членам силу и легкость; охота наконец может доставить удовольствие многим, не вредя никому. К тому же охотой за большими зверями и охотой соколиной,- занятие также по преимуществу принцев и знатных особ, - может заниматься не всякий; это не то, что стреляние разной мелкой дичи. Перемени же, Санчо, мнение об охоте, занимайся ею, когда будешь губернатором, и ты увидишь какое она доставит тебе удовольствие.

- Вот ужь этого никогда я не сделаю, воскликнул Санчо; у хорошего губернатора, как у хорошей жены, сломана нога и он сидит дома. И нечего сказать, куда как было бы хорошо, если бы к нему приехали издалека люди по делам, а он себе в это время забавлялся бы в лесу; хорошо бы шло управление у него, - воображаю. По моему, ваша светлость, охота, как всякое развлечение, существует для лентяев, а не для губернаторов. Другое дело кегли, или священные представления в четыре дни пасхи; этим я, пожалуй, займусь в праздничные дни; а все эти охоты приходятся мне совсем не по нраву, да и совесть оне мою затрогивают.

- Помоги тебе Бог, ответил герцог, потому что от слова до дела расстояние большое.

- Какое бы ни было, сказал Санчо, но хорошему плательщику ничего не значит уплатить жалованье, и лучше жить на свете тому, кому Бог помогает, чем тому, кто спозаранку встает; ноги поддерживают брюхо, а не брюхо ноги; это значит, ваша светлость, что если Бог будет помогать мне, и если я от чистого сердца буду делать то, что повелит мне совесть, так я стану управлять своим островом лучше чем королевский орел; а если не верят, так пусть положат мне палец в рот и попробуют, хорошо ли я стисну его зубами?

- Будь ты проклят, Санчо, Богом и всеми святыми, воскликнул Дон-Кихот. Наступит ли, наконец, этот, давно ожидаемый мною, день, когда ты заговоришь без пословиц, толково и умно. Ваша светлость, продолжал он, обращаясь к герцогу и герцогине, не слушайте, пожалуйста, этого неуча; он вам вытянет душу не двумя, а двумя тысячами пословиц, так кстати сказанных, что, да простит его только Бог, или да простит Он меня, если я соглашусь слушать эту чепуху.

- Хотя пословиц у Санчо больше чем в любом сборнике, сказала герцогиня, оне достойны тем не менее полного внимания по своей силе и краткости, и нравятся мне гораздо больше всяких других, сказанных кстати.

Во время этого разговора охотники вышли из палаток и отправились опять в лес, где и провели время до вечера, замечая места, которые им следовало занять на другой день; в тоже время в лесу приготовили охотничьи шалаши, Наступившая вскоре ночь была далеко не так светла и прозрачна, как можно было ожидать, судя по времени года; - дело было в половине лета, но некоторый сумрак помог как нельзя лучше планам сиятельных хозяев, принимавших в своем замке Дон-Кихота. Едва лишь ночные тени легли на землю, как вдруг темный лес точно загорелся с четырех сторон, в нем раздались звуки труб и других боевых инструментов вместе с топотом безчисленного числа всадников, скакавших, как казалось, по всем направлениям. Распространившийся по лесу свет, раздавшиеся в нем трубные звуки и крики helelis с которыми мавры кидаются в бой, ослепляли и оглушали охотников. Барабаны между тем продолжали бить; трубы и рога гудели со всех сторон так сильно и продолжительно, что только совершенно безчувственный человек мог не растеряться, слушая эти смешанные звуки всевозможных воинских инструментов. Герцог побледнел, герцогиня перепугалась, Дон-Кихот почувствовал себя взволнованным, Санчо затрясся всем телом, и даже те, которые знали в чем дело немного перепугались. Вдруг все умолкло, и в минуту всеобщего ужаса, перед охотниками прошло видение в одежде демона, трубя в рог неестественной величины, издававший какой-то сиплый, ужасный звук. "Кто вы? куда идете?" воскликнул герцог. "Какие воины проходят через этот лес?"

- Я чорт, отвечал герцогу резкий голос; и ищу Дон-Кихота Ламанчскаго; через этот лес проходят шесть легионов волшебников: они везут на триумфальной колеснице очарованную Дульцинею Тобозскую, которая едет с блистательным Франциском Монтезиносом уведомить Дон-Кихота о том, каким способом ее можно разочаровать.

- Еслиб ты был действительно чорт, как ты говоришь и как можно думать, судя по твоему виду, ответил герцог, ты бы узнал уже Дон-Кихота Ламанчскаго; - он перед тобой.

- Клянусь душой моей и совестью, сказал чорт, я совсем внимания за это не обратил; ум мой занят столькими предметами, что о главном, о том, за чем я пришел сюда, я совсем позабыл.

- Этот чорт должно быть хороший христианин, воскликнул Санчо; иначе он не клялся бы своей душой и совестью; и я, право, начинаю думать теперь, что в аду находятся и порядочные черти.

Демон, между тем, обратив взоры на Дон-Кихота, сказал ему, не сходя с коня: "к тебе, рыцарь львов (о, зачем и не могу увидеть тебя в их когтях), посылает меня несчастный, но мужественный рыцарь Монтезинос и велит сказать тебе, чтобы ты его ожидал на том самом месте, где я тебя встречу. Он везет с собою даму, называемую Дульцинеей Тобозской, и желает открыть тебе средство разочаровать ее. Я пришел сюда только за этим, и с этим я должен исчезнуть: да останутся с тобою такие же черти, как я, и ангелы да осенят этих господ". С последним словом, он затрубил в свой громадный рог и исчез, не ожидая ответа.

Трудно представить себе общее изумление, произведенное появлением этого демона; особенно удивлены были Санчо и Дон-Кихот. Один - видя, что Дульцинею хотят, наперекор правде, сделать, во что бы то ни стало, очарованной; другой, вспоминая приключение в Монтезиносской пещере, о котором он не мог утвердительно сказать, правда это или нет. Тем временем, вам он думах об этом, герцог спросил его: намерен ли он ожидать обещанного визита?

- Почему нет? отвечал Дон-Кихот; я буду ожидать твердо и неустрашимо, хоти бы весь ад грозил обрушиться на меня.

- А я, воскликнул Санчо, если только увижу другаго чорта и услышу другой, такой же сиплый, козлиный рог, так останусь здесь точно также, как я теперь во Фландрии.

Между тем наступила глубокая ночь, и в лесу замелькали огни по всем направлениям, подобно распространяющимся на небе сухим испарениям земли, которые кажутся нам целым морем звезд. В ту же минуту послышался ужасный шум - в роде того, который производят тяжелые колеса крестьянской телеги, - скрипящий и непрерывный, заставляющий, как говорят, убегать с дороги волков и медведей;- стук этот сливался с разными другими, так что казалось, будто в четырех сторонах леса начались четыре битвы. С одной стороны раздавался глухой и ужасный грохот артиллерии; с другой - гудели выстрелы безчисленных аркебуз; тут слышались крики сражающихся, там сарацынские helelis. И в этом смешанном громе барабанов, труб, охотничьих рогов, артиллерии и аркебуз раздавался тяжелый стук телег, производя все вместе такой ужасный шум, что только призвав за помощь все свое мужество, мог Дон-Кихот безтрепетно слушать эту ужасающую трескотню. Санчо же очень скоро окончательно струсил и упал без чувств к ногам герцогини. Прикрыв его полой своего платья, герцогиня поспешила вспрыснуть ему лицо холодной водой; и оруженосец очнулся в ту минуту, когда возле него остановилась скрипящая и стучащая телега, запряженная четырьмя ленивыми волами, покрытыми траурными попонами; к рогу каждого вола прикреплен бых зажженный факел. На телеге устроено было что-то в роде трона, и на нем сидел в траурной мантии почтенный старец с бородой, белее снега, ниспадавшей ниже пояса. Телега освещена была факелами, и в ней можно было разглядеть все, без труда. По сторонам её шли два отвратительные, ужасные чорта, покрытые также траурными мантиями; взглянув за них Санчо тотчас же закрыл глаза, чтобы больше не видеть их. Телега остановилась прямо против охотников, и почтенный старец, встав с своего возвышенного места, сказал громким голосом: "Я мудрый Лирганд"; в ту же минуту телега поехала дальше, и старик не проговорил больше ни слова. Вслед за первой подъехала точно такая же другая телега с троном и возседавшим на нем старцем. Телега эта тоже остановилась; старик встал с трона, сказал несколько менее важным голосом: "Я мудрец Алкиф, большой друг славной Урганды"; и телега поехала дальше. Затем подъехала третьи телега, на троне которой возседал уже не старец, а плотный, дюжий мужчина мрачного вида. Телега остановилась, мрачный незнакомец встал с своего трона и проговорил каким-то ужасным, сатанинским голосом: "я волшебник Аркадай, смертельный враг Амадиса Гальского и всего его потомства",- с последним словом он сед, и телега поехала дальше. В некотором расстоянии от неё остановились три другия телеги и вместе с тем превратился ужасный скрип колес, заменившийся вскоре мелодичными звуками музыки, невыразимо обрадовавшими Санчо. Увидев в этом хорошее предзнаменование, он воскликнул, обращаясь к герцогине, от которой не удалялся ни на шаг: "ваша светлость, где слышится музыка, там нельзя ожидать ничего дурнаго".

- Также как и там, где виден свет, сказала герцогиня.

- Ну нет, ответил Санчо; огонь тоже светит, и в большой печи пылает пламень, также как здесь, где мы все можем загореться; музыка же - всегдашний спутник веселья и празднества.

- Это мы сейчас увидим, отвечал Дон-Кихот, слушавший своего оруженосца; и он был прав, как видно из следующей главы.

Глава XXXV.

В эту минуту в охотникам подъехала, в такт, под звуки музыки, триумфальная колесница, запряженная шестью вороными мулами, покрытыми белыми попонами. На каждом муле сидел верхом кающийся, одетый весь в белом, с восковым факелом в руках. Колесница эта была в два или три раза больше предъидущих. По обе стороны её шли двенадцать других кающихся, белых, как снег, тоже с факелами. Зрелище это могло изумить и ужаснуть в одно время. На троне, возвышавшемся среди колесницы, возседала нимфа, покрытая множеством вуалей из серебристого газа, на котором сияло море золотых соломинок, составлявших, если не богатый, то пышный наряд. Лицо её было закрыто шелковым, прозрачным вуалем, и из под него сквозило очаровательное молодое лицо. При свете многочисленных факелов можно было определить возраст этой нимфы и превосходно разглядеть её очаровательные черты; ей было, как казалось, не более двадцати и не менее семнадцати лет. Возле неё сидела какая-то особа в бархатном платье с длинным шлейфом, закрытая черным покрывалом.

Колесница остановилась против герцога и Дон-Кихота. Умолкли трубы и с ними арфы и лютни, помещавшиеся на самой колеснице; таинственная особа в длинном платье, приподнялась с своего места, распахнула платье и, сбросив покрывало, показала высохший и ужасный лик смерти. При виде её Дон-Кихот побледнел, Санчо затрясся всем телом, герцог и герцогиня приняли испуганный вид.

"Я - Мерлин", заговорила эта живая смерть, каким-то сонным, пробуждающимся голосом, - "тот самый Мерлин, отцом которого, по сказанию истории, был чорт (ложь, признанная за правду течением времени). Я царь магии, властитель и архив науки Зороастровой, соперник веков и времен, силящихся поглотить в своих волнах подвиги странствующих рыцарей, к которым я питал и не перестану питать самое высокое уважение. Хотя волшебники и чернокнижники вообще суровы и необщительны, но я мягок, нежен, полн любви и желаний сделать всякому добро.

В мрачную пещеру Судьбы, где дух мой трудится над устройством магических знаков и фигур, дошел до меня голос прекрасной Дульцинеи Тобозской; я узнал о постигшем ее несчастии, узнал, что из небесной девы она обратилась в грубую крестьянку, и преисполнившись состраданием, замкнув свой дух в этот пустой, ужасный скелет, перелистовав сто тысяч книг моей сатанинской науки, прихожу теперь, о мужественный рыцарь, открыть тебе лекарство от ужасной болезни, от твоего тяжелаго страдания.

О ты, слава и гордость мужей, заковывавших себя в кольчугу; свет, сияние, путеводная звезда всех, обрекающих себя на тяжелую и кровавую службу воина, забывая негу пухового ложа и сладостного сна!

К тебе обращаюсь я, рыцарь, которого никогда никто достойно не восхвалит, и скажу тебе, сияние Ламанча, светило Испании, бесстрашный и мудрый Дон-Кихот, что разочаровать Дульцинею Тобозскую может только оруженосец твой Санчо, давши себе по голому телу три тысячи триста таких плетей, которые оставили-бы на его теле рубцы и следы; только этим средством можно смягчить очарователей Дульцинеи, и только затем, чтоб это сказать тебе пришел я сюда".

- Таковского нашли, воскликнул Санчо: я не то - три тысячи триста, а три плети дам себе разве тогда, когда пырну себя три раза ножем. К черту такого рода разочарования! И если господин Мерлин не нашел другаго способа разочаровать госпожу Дульцинею Тобозскую, так может она и в гроб лечь очарованной.

- Но прежде ты можешь быть повешен иной, дон негодяй, воскликнул Дон-Кихот; я привяжу тебя голаго к дереву и отсчитаю тебе не три тысячи триста, а шесть тысяч шестьсот плетей, от которых ты не вывернешься тремя тысячами тремя стами изворотами; и не отвечай мне на это ничего, или я вырву у тебя душу.

- Нет, воскликнул Мерлин, Санчо должен по доброй воле, а не насильно, получить назначенное ему число плетей и при том тогда, когда ему будет угодно, сроку ему никакого не назначается. Если он, однако, хочет выкупиться за половину назначенной цены, в таком случае, он может велеть и чужой, хотя бы немного тяжеловатой руке, отсчитать ему эти удары.

- Ни собственной, ни чужой, ни тяжелой, ни легкой, никакой рукой не отсчитаются они мне, ответил Санчо; я - что ли родил эту госпожу Дульцинею Тобозскую, чтобы своим телом отвечать за грехи её прекрасных глаз? Это хорошо для моего господина, составляющего часть своей дамы, по крайней мере он на каждом шагу называет ее своею жизнью, душой и поддержкой; поэтому он может и должен отхлестать себя и сделать все, что следует для её разочарования, но чтобы я влепил себе несколько тысяч плетей из-за нее - чорта с два.

Услышав это, возседавшая возле Мерлина серебристая нимфа встала с места и, приподняв эфирный вуаль с своего более чем прекрасного лица, нагло обратясь к Санчо, сказала ему вовсе не женственным голосом: "о, злосчастный оруженосец! куриное сердце, чугунная душа, каменная грудь! еслиб тебе приказали, бесстыдный негодяй, кинуться с высокой башни, торчмя головой; если-бы тебе велели проглотить дюжину ужей, две дюжины ящериц и три дюжины змей, или переколоть кинжалом жену и детей, тогда ты мог бы еще, пожалуй, корчить недовольные мины и дуть твои губки; но отказываться влепить себе три тысячи триста плетей, когда нет такого негодяя школьника ни в каком училище, которому не отсчитывали бы ежемесячно столько же, - это из рук вон; это удивляет и поражает сострадательные сердца всех слышащих и всех услышащих твой отказ. Взгляни, безчувственное одеревенелое животное своими лошаковыми глазами на зеницу моих, - сияющих, как светозарные звезды, и посмотри, как льются из них слеза за слезой, ручей за ручьем, оставляя влажные следы, полосы и борозды на прекрасных полях моих ланит. Сжалься, злобный урод, глядя, как увядает молодой мой век, не перешедший еще за другой десяток годов, потому что мне всего девятнадцать лет и нет еще сполна двадцати; умились, говорю, видя, как блекнет он под оболочкою грубой мужички. Если я не похожа на нее в эту минуту, то это только по особой милости мудрого Мерлина, возвратившего мне мою прежнюю прелесть, чтобы смягчить красотой моей тебя; ведь слезы красавицы делают тигров - овцами и скалы - мягкими, как вата. Влепи, влепи себе эти три тысячи триста плетей по твоему мясистому телу, лютый, неукротимый зверь! воодушеви это мужество, которое ты призываешь только для того, чтобы наполнить себе брюхо и рот. Возврати нежность моей коже, мягкость моему характеру, красоту моему образу. Если ты не хочешь смягчиться и послушаться голоса рассудка для меня, сделай это для бедного рыцаря, стоящего возле тебя; сделай это для господина твоего, чью душу я вижу теперь насквозь, сидящую у него поперег горла в пяти или шести дюймах от губ, ожидая твоего ответа - мягкого или сурового - чтобы выйти через рот или возвратиться назад в желудок рыцаря".

Услышав это, Дон-Кихот ощупал горло и сказал герцогу: "клянусь Богом, герцог, Дульцинеё сказала правду: у меня, действительно, душа, как арбалетный орех, стала поперег горла.

- Что скажешь на это, Санчо? спросила герцогиня.

- То, что а уже сказал, ответил Санчо; чорта с два, чтобы я лептьми, угощал себя.

- Плетьми, а не лептьми, перебил герцог.

- Ах, оставьте меня, пожалуста, ваша светлость, проговорил Санчо; право мне теперь не до того, чтобы замечать какую букву спереди, какую сзади ставить: эти проклятые плети, что я должен влепить себе, или мне должны влепить, до того расстроили меня, что право я не знаю, что я делаю и говорю. Хотелось бы мне только узнать от её милости, госпожи Дульцинеи Тобозской, где это она училась такой удивительной манере упрашивать человека о чем-нибудь. Ея милость изволит просить меня влепить себе по голому телу несколько тысяч плетей и называет меня куриным сердцем, лютым зверем и разными другими приятными прозвищами, которых не вынес бы сам чорт. Да разве тело у меня из чугуна, что-ли? И разве мне есть особенное дело до того, будет ли госпожа Дульцинеё очарована или разочарована? Чтобы меня умилостивить, она, кажись, не присылала мне никакой корзины с бельем, рубахами, платками, подштанниками (хотя я их и не ношу); и, вместо того, без всяких корзин, посылает мне руготню за руготней; разве она не знает нашей пословицы, что осел, нагруженный золотом, легко взбирается на гору, что подарки разбивают скалы, что молясь Богу, нужно бичевать себя, и что одно возьми стоит двух я дам. А господин мой, который должен бы обнять и приласкать меня, чтобы сделать мягким, как расчесанную вату, обещает вместо того привязать меня голаго в дереву и отсчитать мне вдвое больше плетей, чем мне назначено. И разве все эти сострадательные сердца не должны были бы рассудить, что оне предлагают выпороть себя не оруженосцу, а губернатору, предлагают ему покушать, как говорится, меду на своих вишнях. Пусть эти господа выучатся прежде спрашивать и упрашивать и быть вежливыми, потому что неровен час и человек не всегда в хорошем расположении духа. Меня и без того всего коробит, когда я взгляну на дырья на своем зеленом камзоле, а тут меня упрашивают еще выпороть себя по доброй воле; да я также соглашусь на это, как на то, чтобы по доброй воле сделаться кациком.

- Но, друг мой, Санчо, сказал герцог, если ты не смягчишься, как свежая груша, простись тогда с островом; не могу же я послать своим островитянам такого жестокого, каменного губернатора, которого не трогают ни слезы несчастной красавицы, ни мольбы волшебника, ни могущество мудреца. Одно из двух, Санчо: или ты сам себя выпори, или тебя выпорят, или повторяю тебе: простись с губернаторством.

- Ваша светлость, господин герцог, не дадите ли вы мне двух дней на размышление? ответил Санчо.

- Нет, нет, сказал Мерлин; здесь, на этом самом месте, в эту самую минуту, ты должен объявить свое решение. Или Дульцинеё возвратится в Монтезиносскую пещеру, в образе грубой крестьянки, или в настоящем виде - её отвезут в елисейские поля, где она станет ожидать твоего искупительного бичевания.

- Мужайся, Санчо, заговорила герцогиня; отблагодари твоего господина, как следует за хлеб, который ты ел, служа у него; отблагодари достойно этого рыцаря, пред которым мы все должны благоговеть за его рыцарский характер и великие подвиги. Согласись, любезный мой оруженосец, на это бичеванье, и пусть остается чорт для чорта и страх для труса; ведь самая злая судьба разбивается о мужественное сердце, это, вероятно, известно тебе, не хуже чем мне.

Не отвечая за слова герцогини, Санчо сказал, обернувшися к Мерлину: "господин Мерлин! приходивший сюда чорт вестовщик приглашал моего господина, от имени рыцаря Монтезиноса ожидать его здесь; он говорил, что этот рыцарь хочет открыть моему господину средство разочаровать Дульцинею, почему же мы до сих пор не видели никаких Монтезиносов?

- Санчо, ответил Мерлин, этот чорт величайшая бестия и негодяй. Это я, а не рыцарь Монтезинос, и не от рыцаря Монтезиноса, а от самого себя, посылал его искать твоего господина; рыцарь же Монтезинос остался в своей пещере, ожидая времени, когда кончится его очарование. Если ему есть дело до вас, или вам до него, в таком случае я приведу его к вам куда и когда вам будет угодно. Но теперь, Санчо, соглашайся на предложенне тебе бичевание; поверь мне: оно послужит в пользу душе твоей и телу. Душе - потому, что даст ей возможность высказывать свое христианское милосердие; телу - потому, что, как мне известно, ты человек полнокровный, и тебе очень бы не мешало пустить себе немного крови.

- Довольно докторов на свете и без волшебников, отвечал Санчо. Но, что делать? так как все пристают ко мне, так ужь куда не шло: - соглашаюсь дать себе три тысячи триста плетей, но только с условием, что сделаю это когда мне будет угодно, не назначая никакого срока, обещаю только расквитаться с этим долгом, как можно скорее. Пусть свет скорее насладятся красотою госпожи Дульцинеи Тобозской, потому что она, ей Богу, очень красива; я думал, она совсем не такая. Да кроме того, вот что: я могу бить себя не до крови, и если перепадут такие удары, которые только сгонят с меня мух, так они все-таки пойдут в счет. А чтобы я как-нибудь не ошибся в счете, так всезнающий господин Мерлин пусть сам потрудится считать и уведомить меня, если я не добью или перебью себя.

- Если ты перебьешь себя, так об этом не в чему будет уведомлять тебя, ответил Мерлин; как только ты отсчитаешь себе ровно столько ударов, сколько тебе назначено, несравненная Дульцинеё Тобозская будет уже разочарована, и прийдет поблагодарить своего избавителя за его доброе дело. Поэтому, Санчо, не беспокойся о том, чтобы тебе не случилось как-нибудь перебить себя; Господь оборони меня обманывать кого-бы то ни было, даже волосок на голове.

- Ну, так и быть соглашаюсь на бичевание, воскликнул Санчо, только с назначенными мною условиями.

При последних словах своего оруженосца, Дон-Кихот кинулся к нему на шею и разцеловал его в лоб и щеки, а герцог, герцогиня и вся свита являли живейшие знаки радости, при виде такой счастливой развязки; в лесу, между тем, заиграла опять музыка и раздались выстрелы. Прекрасная Дульцинеё поклонилась на прощание герцогу и герцогине, низко присела перед Санчо, и колесница уехала в то время, когда на небе занималась уже румяная, смеющаеся заря. Приветствуя ее, пробуждавшиеся цветы распускали свои стебли, и, журча поверх белосерых каменьев, прозрачные ручьи катили в море, как должную дань, свои хрустальные воды. Улыбнувшаеся земля, заалевшее небо, прозрачный воздух, чистый свет, все возвещало пришествие дня; разcтилаясь уже по одеждам авроры, он обещал быть тихим и прекрасным. Довольные результатами охоты, герцог и герцогиня возвратились в замок, намереваясь продолжать свои мистификации с Дон-Кихотом, развлекавшие их более всякого другаго удовольствия.

Глава XXXVI.

У герцога был ловкий, находчивый мажордом. Это он исполнял роль Мерлина, выбрал пажа для роли Дульцинеи, сочинил речи, словом распоряжался устройством всего описанного нами приключения. Исполняя желание господ своих, он устроил скоро другую, чрезвычайно интересную и своеобразную мистификацию.

На другой день герцогиня спросила Санчо: "начал ли он бичевание, которым должно было совершиться разочарование Дульцинеи?"

- Как же, ответил Санчо, сегодня ночью я дал себе ударов пять,

- Чем? спросила герцогиня.

- Рукой.

- Ну, это значит не бичевать, а скорее гладить себя, заметила герцогиня. Добрый Санчо должен немного стегнуть тело свое ремнями с железными крючками, которые бы дали ему почувствовать себя, иначе мудрый Мерлян останется не совсем доволен его бичеванием. С кровью, говорят, входит в нас наука, и нельзя купить дешево освобождение такой высокой дамы, как Дульцинеё Тобозская.

- Так ужь потрудитесь. ваша светлость, снабдить меня приличными ремнями, сказал Санчо; я с удовольствием отхлестаю себя ими, лишь бы только они не слишком царапали, потому что у меня, ваша светлость, хотя и грубое тело, все же, по природе своей, оно больше склонно к вате, чем в ремням, да и не совсем справедливым было бы разрывать себя на куски для чужаго удовольствия.

- Ладно, сказала герцогиня; завтра я снабжу тебя такими прелестными плетьми, которые дадут себя чувствовать твоему телу, как что-то родное ему.

- Кстати, ваша светлость, дорогая госпожа души моей, ответил Санчо, написал я письмо жене моей - Терезе Пансо, в котором рассказал все, что случилось со мной с того времени, как мы расстались с нею. Оно со мною, и мне остается только написать адрес. Мне бы желательно было, чтобы вы изволили прочитать его; написано оно, как мни кажется, совершенно так, как должны писаться губернаторские письма.

- Кто его сочинял? спросила герцогиня.

- Кто же, как не этот грешник - я сам, отвечал Санчо.

- И писал его ты сам?

- Нет, писал его пожалуй, что я не я сам, потому что я не умею ни читать, ни писать, а только подписываться.

- Посмотрим, что это за письмо, сказала герцогиня; в нем, без сомнения, вылился весь твой ум.

Санчо достал незапечатанное письмо, и герцогиня, взяв его в руки, прочла следующее:

Письмо Санчо Пансо жене его Терезе Пансо.

Еслиб меня хорошо отстегали кнутом, я твердо сидел бы на своем сидении; и если я получаю теперь хорошее губернаторство, то оно стоит мне хороших плетей. Милая Тереза, ты конечно, не возьмешь этого сразу в толк, но потом поймешь в чем дело. Дорогая моя! я твердо решился, чтобы ты ездила в карете; вот что всего главнее теперь, потому что ездить иначе, значило бы ползать на четвереньках. Ты теперь жена губернатора, и интересно было бы узнать, кто подымется в ровень с волосом на твоей голове? Посылаю тебе с этим письмом зеленый охотничий камзол, который мне изволила подарить госпожа герцогиня; сделай из него юбку и корсет нашей дочери. О господине моем Дон-Кихоте говорят здесь, что он умный безумец и интересный полуумный; да кажется почти то же говорят и обо мне. Мы опускались в Монтезиносскую пещеру, и мудрый Мерлин избрал меня, как средство разочаровать Дульцинею, называемую в вашей стороне Альдонсо Лорензо. После трех тысяч трех сот ударов плетьми без пяти, которые я должен дать себе, Дульцинеё сделается такою же разочарованной, как мать ея. Не говори об этом, пожалуйста, никому; ты знаешь: если примутся судить о чем-нибудь гуртом, одни назовут белым то, что другие назовут черным. Через несколько дней я отправлюсь на свое губернаторство, с великим желанием набрать там побольше денег; все новые губернаторы отправляются, как мне говорили, с такими же желаниями. Я пощупаю у этого губернаторства пульс и извещу вас: приезжать ли вам ко мне или нет. Осел, слава Богу, здоров я кланяется тебе; я вовсе не думаю покидать его, хотя бы меня сделали самим султаном. Госпожа герцогиня цалует тебе тысячу раз руки, а ты, в благодарность за это, поцалуй ей две тысячи раз, потому что, по словам моего господина, ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость. Бог не послал мне теперь, как в прошлый раз, другаго чемодана с ста червонцами, но не беспокойся об этом, милая Тереза; бояться теперь нечего, все перемелется, когда я стану губернатором. Только тяжело мне слышать, когда говорят, будто у меня явится тогда такой вкус, что я съем свои пальцы. Дело, значит, обойдется мне не дешево, хотя и говорят, что калеки имеют каноникат в той милостыни, которую им подают. Но так или иначе, а только ты станешь богатой и счастливой. Да пошлет тебе Господь всякого благополучия и да хранит он меня. для того, чтобы я мог служить тебе. Писано в этом замке 20 июля 1614 года.

Твой муж, губернатор Санчо Пансо.

- В двух местах губернатор немного удалился с прямого пути, сказала герцогиня Санчо, прочитав его письмо. Во-первых, напрасно он говорит, будто получил губернаторство за те удары плетьми, которые он должен дать себе. Губернатор знает, и не может не знать, что когда герцог, муж мой, пообещал ежу остров, тогда никто из нас не подозревал даже о существовании на свете плетей. Кроме этого, он оказывается в своем письме большим интересантом, и я бы вовсе не хотела, чтобы он оказался таким же на деле, потому что излишний груз разрывает мешок и жадный губернатор торгует правосудием.

- Ваша светлость, я, право, вовсе не это хотел сказать, ответил Санчо; если, впрочем, вы находите, что письмо написано не так, как следует, так можно разорвать его и написать другое; только это другое выйдет, пожалуй, хуже первого, если писать его придется опять мне же.

- Нет, нет, возразила герцогиня; это письмо хорошо, и я покажу это герцогу. Сказавши это, она отправилась в сад, где хозяева и гости должны были в этот день обедать.

Герцогиня показала своему мужу письмо Санчо, и оно порядком насмешило герцога. Между тем подали обед, и в то время, когда сиятельные хозяева смеялись, по обыкновению, над интересным разговором Санчо, в саду неожиданно послышался острый звук флейты вместе с глухим стуком нестройного барабана. Эта унылая воинская музыка перепугала и встревожила всех, особенно Дон-Кихота, который не мог усидеть даже на месте, так сильно он был взволнован; а уж о Санчо и говорить нечего. Со страху он спрятался под полу платья герцогини, ставшей с некоторого времени обычным убежищем его в минуты опасности; музыка эта была, в самом деле, уныла и мрачна до нельзя. Немного спустя в саду появились два человека в длинных, волочившихся по земле, траурных мантиях. Каждый из них бил в большой, покрытый черным сукном, барабан. Возле барабанщиков шел флейтщик. также в трауре. За тремя музыкантами выступал какой-то великан, в черной мантии, с длинным, волочившимся далеко по земле, хвостом. Широкая перевязь стягивала поверх мантии его поясницу, а с боку у него висел огромный меч с такой же черной рукояткой, как и ножны. Лицо его было покрыто черным, просвечивающим вуалем, сквозь который видна была длинная и белая, как снег, борода. Важно и спокойно двигался он в такт, под звуки барабанов; и его чернота, его гигантский рост, походка, сопровождавшая его свита - могли удивить всякого, кто увидел бы его, не зная, кто он такой. Подошедши к герцогу, он опустился перед ним на колени, но герцог ни за что не согласился выслушать его, пока он не встал. Поднявшись с колен, ужасный незнакомец откинул вуаль и показал изумленным зрителям длиннейшую, белейшую, густейшую и ужаснейшую бороду, какую когда-либо видели человеческие глаза. Извлекши затем из глубины широкой груди своей звучный и сильный голос, он сказал герцогу, пристально глядя ему в глаза:

- Великий, могущественный господин! Меня зовут Трифалдин Белая Борода. Я оруженосец графини Трифалды, называемой дуэньей Долоридой, посылающей меня к вашему величию испросить у вашего великолепия позволение придти рассказать вашей светлости свое такое удивительное и совершенно нового рода несчастие, какого не в состоянии вообразить самое тяжелое воображение во всем подлунном мире. Но прежде всего она желает узнать: находится-ли в вашем замке бесстрашный и никогда непобедимый рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, которого она ищет от королевства Кандаи до самой вашей светлости, пройдя все это пространство - должно быть при помощи чуда или очарования, - без отдыха, пешком. Она находится у ворот этого укрепленного замка, или увеселительного дворца, ожидая вашего позволения войти сюда". Сказавши это, Трифальдин закашлял и, гладя обеими руками сверху вниз свою бороду, ожидал с удивительным хладнокровием ответа герцога.

- Славный оруженосец Трифалдин Белая Борода, ответил герцог; вот уже несколько дней, как мы узнали о несчастии, постигшем графиню Трифалды, которую волшебники заставляют называться дуэньей Долоридой. Удивительный оруженосец, скажите графине, пусть она войдет сюда, - здесь найдет она знаменитого рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, и от его великодушного сердца может ожидать всякой помощи и защиты. Скажите ей также, что если она нуждается в моей благосклонности, я к её услугам; как рыцарь, я обязан оказывать помощь всяким дамам, особенно горюющим и раззоренным вдовам дуэньям, подобным её сиятельству, графине Трифалды". В знак благодарности Трифалдин нагнулся до земли и, подав потом знак флейте и барабанам, вышел из сада тем же шагом и под звуки той же музыки, как и пришел, изумив всех своей одеждой и наружностью.

- Наконец, славный рыцарь, сказал герцог Дон-Кихоту, по уходе Трифалдина, мрак зависти, злобы и невежества не может ни скрыть, ни омрачить света вашего мужества и ваших доблестей. Нет еще недели, как вы живете у меня в замке, и уже молва о ваших подвигах, распространившаеся по всем концам земли, заставляет несчастных, гонимых и оскорбленных из стран безвестных и далеких отыскивать вас в этом замке, в надежде найти в вас заступника и в вашей грозной руке исцеление от всяких скорбей. И являются они сюда не в каретах, не на дромадерах, а приходят из-за тридевять земель, без отдыха, пешком.

- Хотел бы я, благородный герцог, ответил Дон-Кихот, увидеть здесь, в эту минуту, того доброго духовника, который отзывался недавно так зло о странствующих рыцарях; хотелось бы мне, чтобы он убедился теперь собственными глазами, нужны ли для мира странствующие рыцари? Он мог бы теперь ощупать перстом своим правду: слишком несчастные люди не идут искать утешений и облегчений ни у монашеских ряс или деревенских причетников, ни у дворян, никогда не выезжавших из своего прихода, ни у ленивого горожанина, ищущего случая - посплетничать, а не прославиться делами, о которых находят нужным говорить печатно. Лекарство от скорби, помощь в нужде, защита молодых девушек, утешение вдов, все это обретается в странствующих рыцарях, и только в них, ни в ком более. И я беспредельно благодарю небо, что оно судило мне быть одним из этих рыцарей, и все, что случается со иною, во время исполнения мною обязанностей этого высокого звания, я считаю счастием и благом. Пусть же приходит сюда эта дуэнья, пусть она просит меня о чем хочет; сила руки моей отыщет лекарство от её несчастия, а непоколебимая решимость моя подаст его этой несчастной женщине.

Глава XXXVII.

Герцог и герцогиня приходили в восторг, видя, как отлично им удается мистификировать Дон-Кихота.

- Боюсь я только, заметил неожиданно Санчо, чтобы эта госпожа дуэньи не кинула как-нибудь палку под колесо моего губернаторства, потому что где вмешаются дуэньи, говорил мне один толедский аптекарь, там нельзя ожидать ничего путнаго. Пресвятая Богородице! как он их не жаловал этот аптекарь. И я полагаю, что все дуэньи должны быть нахальны и глупы, какого-бы оне ни были звания и нрава, хотя бы горюющия, скорбящия и тоскующия, как называют эту трехфалдную или треххвостную графиню, потому что у нас все одно: что фалда, что хвост.

- Ради Бога, замолчи Санчо, сказал Дон-Кихот; дуэнья эта пришла искать меня из далеких стран, и она должно быть не из тех дам, над которыми острил язык твой аптекарь. К тому же она - графиня, а графини служат дуэньями только у королев и императриц; у себя же дома оне такие госпожи, как другия и имеют своих дуэний.

- Дувньи, добавила дона-Родригез, служат здесь её светлости герцогине и могли бы быть графинями, еслиб это было угодно судьбе. Но так, где трон, там и закон, и, однако, пусть не отзываются дурно о дуэньях, особенно о девушках и старухах, потому что, хотя я не девушка и не старуха, я, однако, понимаю, какое преимущество имеет дуэнья девушка перед дуэньей вдовой, и знаю, что значит эта поговорка: тот, кто обстриг нас, оставил ножницы у себя в руках.

- Вот именно, если верить моему аптекарю, ответил Санчо, так у дуэний есть столько всякой всячины, которую следует обстричь, что лучше ужь молчать.

- Оруженосцы были всегда нашими врагами, сказала дона-Родригез. Толкаясь по всем передним и выметая там всякий сор, они видят нас каждую минуту и потому, если они не молятся Богу, что случается с ними беспрестанно, так у них только и разговору что о нас; они разбирают нас по косточкам и заживо хоронят наше доброе имя. И все-таки мы, на зло этим странствующим чурбанам, будем жить на свете в доме благородных и знатных людей; хотя нас и морят там голодом и ваши нежные тела покрывают юбкой, как навозные кучи, во время процессий. Да еслиб было у меня время, продолжала она, так, клянусь Богом, я бы заставила поверить не только этих господ, но целый свет, что нет такой добродетели, которой нельзя было бы найти в дуэнье.

- Очень верю, ответила герцогиня; но только вам нужно выждать более удобную минуту для опровержения мнения о дуэньях этого злаго аптекаря и для того, чтобы вырвать из сердца Санчо питаемую к ним злобу.

- Клянусь Богом, сказал Санчо, с тех пор, как дым губернаторства вошел мне в голову, он выел все, что было во мне оруженоского, и я смеюсь над всякими дуэньями, как над дикой фигой.

Разговор по поводу дуэний продолжался бы, вероятно, еще, еслиб не раздались опять звуки флейты и стук барабанов, возвестившие приход дуэньи Долориды. Герцогиня спросила герцога: "не следует ли им выйти на встречу Долориде, как графине и знатной даме?"

Санчо предупредил ответ герцога: "на встречу её графства следовало бы, пожалуй, выйти, сказал он, но на встречу той части ея, которая составляет дуэнью, вам не следовало бы двинуться с места".

- Санчо, кто тебя просит вмешиваться в это дело? сказал Дон-Кихот.

- Никто не просит, ответил Санчо, а сам я вмешиваюсь, как оруженосец, прошедший полный курс вежливости в школе вашей милости, считающейся образцом всякой вежливости. Вы сами, ваша милость, изволили говорить, что передавши можно иногда потерять столько же, как и не додавши. Больше я ничего не говорю; для умеющего понимать довольно одного намека.

- Санчо совершенно прав, прервал герцог; посмотрим сначала, что это за графиня, и тогда увидим, как нам держать себя с нею?

Разговор этот был прерван появлением в саду флейтщика и барабанщиков, двигающихся в том же порядке, как в первый раз; на этом месте, однако, автор оканчивает короткую главу и начинает другую, в которой продолжается тоже самое приключение, принадлежащее к числу важнейших в этой истории.

Глава XXXVIII.

Вслед за музыкантами в сад вошли двенадцать дуэний, выстроенных в два ряда и одетых в длинные, монашеские платья с белыми кисейными покрывалами, закрывавшими их до самых краев платья. Позади их, оруженосец Трафалдим Белая Борода вел за руку графиню Трафалды. Хвост или шлейф, или зовите как хотите продолжение её черного платья из тонкой нескрученной шерсти, был разделен на три части, поддерживаемые трень пажами, одетыми тоже в черное. Каждый паж с поддерживаемым им острым концом шлейфа представлял весьма правильную геометрическую фигуру; увидя этот треххвостный шлейф, не трудно было догадаться, почему графиня называлась Трифалды. Сид Гамед Бененгели говорит, что она действительно так называлась, хотя собственное имя графини было Волчина, данное ей потому, что в её графстве водилось много волков, и что если-бы так вместо волков водились лисицы, тогда она называлась бы Лисиной, принимая во внимание существовавший в её графстве обычай давать господам имена соответственно тому, чем изобиловали их мнения. Благодаря, однако, своему своеобразному, совершенно нового рода шлейфу, графиня оставила имя Волчины для имени Трифилды.

Тихо, как процессия, двигалась графиня и её двенадцать дуэний, закрытые не сквозными, а такими густыни вуалями, что сквозь них не было видно решительно ничего. При появлении этой процессии герцог, герцогиня, Дон-Кихот и все остальные лица, бывшие в саду, встали с своих мест. Приблизившись в герцогу, дуэньи остановились и расступились в обе стороны, чтобы дать пройти графине, не покидавшей руки Трифалдина. Герцог, герцогиня и Дон-Кихот сделали шагов двенадцать на встречу ей. Упавши на колена перед хозяевами замка, Долорида сказала не столько нежным и звонким, сколько сильным и жестким голосом:

- Ваши величия, не будьте так предупредительны и любезны к вашему всенижайшему слуге, то есть служанке; меня такое одолевает горе, что я не чувствую себя в силдах ответить на вашу любезность. Мое неслыханное, удивительное несчастие уносит мысли мои, сама я не знаю куда, должно быть очень далеко, потому что чем больше я ищу их, тем меньше нахожу.

- Графиня! отвечал герцог, нужно быть, однако, совершенно бессмысленным, чтобы не признать вас в том виде, в каком мы вас встречаем, достойной самой предупредительной любезности и самой утонченной вежливости. С последним словом, и подав графине руку, он помог ей приподняться с колен и посадил ее возле герцогини, принявшей дуэнью Долориду, как нельзя лучше.

Дон-Кихот все время молчал, а Санчо умирал от желания увидеть в лицо графиню Трифалды, или какую-нибудь из двенадцати дуэний; сделать этого ему, однако, не удалось, пока сами дуэньи не приподняли добровольно своих вуалей. Никто между тем не трогался с места, и воцарившееся с саду молчание прервала, наконец, сама дуэнья Долорида. "Я уверена, пресветлейший герцог, предивнейшая герцогиня, предобрейшие служители", сказала она, "что прегорчайшая судьба моя встретит в премягчайших сердцах ваших столько же ласковый, сколько сострадательный и великодушный прием; горе мое в состоянии разжалобить мрамор, размягчить алмаз и расплавить сталь самых твердых сердец. Но прежде чем поразить ваши слухи, чтобы не сказать ваши уши, прошу вас, скажите мне, в вашем ли высоком обществе находится рыцарь славнейший, Дон-Кихот Ламанчейший и его Пансо оруженосейший".

- Пансо здесь, воскликнул Санчо, предупреждая всякий другой ответ, и дон господин Ламанчейший тоже здесь; и вы можете, дуэнниссима Долородиссима, говорить, что вам угодиссимо, и мы готовиссимы быть вашими слугамиссимы.

- Если ваша скорбь, скорбящая дама, сказал в эту минуту, встав с своего места, Дон-Кихот, может ожидать облегчения от силы и мужества какого-нибудь странствующего рыцаря, то как ни слабо мое мужество, как ни слаба моя сила, они тем не менее готовы всецело служить вам. Я Дон-Кихот Ламанчский, призванный пособлять страждущим и недуждущим. Поэтому, графиня, вы можете, не заискивая наперед ничьего расположения, прямо и без обиняков, рассказать, какого рода ваше несчастие. Будьте уверены, что вас слушают люди, сумеющие помочь, или по крайней мере сочувствовать вам.

Услышав это, Долорида готова была броситься и даже бросилась к ногам Дон-Кихота, и, силясь обнять их, воскликнула: "перед твоими ногами и стопами, как перед поддержкой и опорой странствующего рыцарства, склоняюсь я, непобедимый рыцарь, и хочу облобызать эти самые ноги, от ступней которых я жду и ожидаю исцеления скорбей моих. О, мужественный странствователь, омрачивший и далеко от себя удаливший своими истинными подвигами, сказочные подвиги Амадисов, Белианисов и Эспландианов." Обратясь затем к Санчо и взяв его за руку, Долорида сказала ему: "и ты вернейший из всех оруженосцев, служивших странствующим рыцарям в веках настоящих и прошлых, ты, чья доброта длиннее бороды спутника моего Трифалдина, славься тем, что служа великому Дон-Кихоту, ты служишь в извлечении всем безчисленным рыцарям, опоясывавшим себя когда бы то не было мечом. Заклинаю тебя твоею верностью, твоей добротой, будь моим заступником и ходатаем перед твоим господином, да поможет он, не медля ни минуты, этой всеумиленнейшей и пренесчастнейшей графине".

- Милая дама! отвечал Санчо; пусть моя доброта длиннее бороды вашего оруженосца, - это для меня не важно; важно то, что бы разлучаясь с жизнью, душа моя не оказалась бы без бороды, а до здешних бород, право, мне нет никакого дела. И я, без всяких упрашиваний и выпрашиваний ваших, попрошу моего господина, - я знаю он меня любит, особливо теперь, когда у него есть одно дело до меня, - помочь вашей милости, чем он может. Но расскажите ваши несчастия и предоставьте делу сдеаться самому; никто, в таком случае, поверьте, не останется в накладе.

Герцог и герцогиня, устроившие это приключение, умирали со смеху, слушая все эти речи и удивляясь искуству и ловкости графини Трифадлы.

Севши на свое место, графиня так начала свой рассказ: "в славном царстве Кандае, находящемся между великим Талробаном и южным морем, в двух милях от Комаринсуаго мыса, царствовала королева дона-Магонция, вдова своего повелителя и мужа, короля Архипелага. От брака их произошла на свет инфанта Антономазия, наследница королевства; эта инфанта Антономазия воспитывалась и возрастала под моим опекунством и надзором; так как я была самая древняя и самая благородная дуэнья её матери. Переживая день за днем, воспитанница моя достигла, наконец, четырнадцатилетнего возраста и стала такой красавицей, что сама природа не могла создать ничего лучше. Но кроме того, что она была красавица, она в добавок вовсе не была дура; а напротив, так-же умна, как прекрасна, а была она, да есть и теперь, - если только неумолимые Парки и ревнивая судьба не пересекли нити её жизни, чего оне, конечно, не сделали: - небо не могло дозволить, чтобы земле причинен был такой страшный вред, чтобы кисть прекраснейшего винограда была сорвана зеленою с ветви; если-ж этого не случилось, так, повторяю, она остается и теперь прекраснейшей особой на земле. В эту прекраснейшую особу, которую не может достойно восхвалить мой неповоротливый, тяжелый язык, влюблялось безчисленное множество туземных и иностранных принцев. И между ними, один простой, при дворе находившийся, рыцарь, рассчитывая на свою молодость, красоту, живость своего ума и свои достоинства, дерзнул обратить взоры на эту чудесную красоту. Если вашему величию не скучно слушать меня, так я вам скажу, что этот рыцарь был поэт, знаменитый танцор и к тому еще не то что играл, а почти говорил на гитаре; наконец, он так мастерски делал птичьи клетки, что мог бы, в случае нужды, добывать себе средства в жизни одним этим искуством. Подобного рода достоинства и таланты могут перевернуть гору, не то что сердце слабой девушки, и однако они не могли бы одолеть крепости моей воспитанницы, еслиб бесстыдный вор не употребил сначала всех своих усилий - одолеть меня саму. Этот извращенный бездельник задумал прежде всего прельстить меня и заставить увлеченную им, легкомысленную гувернантку вручить ему ключи от крепости, вверенной её охранению. Один Бог знает какими талисманами обворожил он меня и подчинил себе мою волю. В особенности пошатнул он и опрокинул твердость мою несколькими куплетами, которые он напевал, по ночам, под решетчатым окном моим, выходившим на маленькую улицу, где он обыкновенно гулял; один куплет, если память не изменяет мне, был такой:

Пронзил мне душу милый враг,

Ее томят и боль и страх;

И чтоб сильней меня терзать,

Он молча мне велит страдать.

Куплет этот показался мне золотым, а голос, пропевший его - медовым. Видя до какой беды довели меня эти куплеты, я подумала что прав был Платон, советуя изгонять из благоустроенных государств поэтов. Право, их следовало бы изгнать, по крайней мере эротических; потому что они пишут стихи, не в роде жалобных песней маркиза мантуанского, которые забавляют женщин и заставляют плакать детей, а что-то в роде сладких терниев, пронзающих душу и сжигающих ее, как гром, не трогая платья. Кроме того пел он еще такой куплет:

Приди, о, смерть, прийди, но только

Таинственно и тихо так,

Чтобы не ожил как-нибудь я

От радости, что я умру.

и иного других куплетов пел он мне в этом роде, то есть в таком, который очаровывает в пении и восхищает в чтении. О, Боже, что у нас делалось, когда наши поэты принимались сочинять так называемые seguidillos, бывшие в большой моде в Кандае. Можно сказать, что в них танцовала душа, волновалось тело, заливался смех и восторгались все чувства. Право, повторяю, всех этих певцов и трубадуров следовало бы выселить на какие-нибудь пустынные острова; хотя, впрочем, виноваты не они, а те простяки, которые их хвалят и те глупцы, которые им верят. И еслиб я была такой хорошей дуэньей, какой мне следовало быть, я конечно, не растаяла бы от их сладких слов и не верила бы подобным изречениям: я живу умирая, сгораю во льду, мерзну с огне, надеюсь без надежды, я, уезжая, остаюсь и другим таким же прелестям, которыми наполнены их писания. И чего не наговорят они, когда пустятся обещать феникс Аравии, корону Арианы, коней солнца, перлы южного моря, золото Пактола и бальзам Понкоиа. У них как то особенно быстро начинает бегать перо, когда им приходит охота обещать то, - это впрочем им ничего не стоит - чего они никогда не в состоянии будут дать. Но, несчастная, что я делаю, чем я занимаюсь? Какая глупость, какое неблагоразумие, заставляет меня рассказывать чужие грехи, когда на душе у меня лежит столько собственных. О, горе мне, горе! Не стихи победили меня, а моя собственная глупость, не серенады разнежили меня, а мое преступное неблагоразумие. Мое невообразимое невежество, моя слабая сообразительность открыла дорогу и приготовила успех дон-Клавию, - так звался тот рыцарь, о котором я говорю. При моем посредничестве, под моим покровительством, он приходил не один, а много раз в спальню Антономазии, обманутой не им, а мною; приходил он к ней, правда, под именем законного мужа, потому что, хотя я и грешница, а никогда бы не позволила, чтобы дон-Клавио прикоснулся в подошве туфлей Антономазии, не сделавшись прежде её мужем; нет, нет, этого бы я никогда не позволила. Замужество должно непременно предшествовать подобного рода делам, тогда только я соглашусь вмешаться в них. И в этом деле была только одна дурная сторона, именно неравенство с обеих сторон; дон-Клавио был простым рыцарем, а инфанта Антономазия наследницей царства. В течении некоторого времени она скрывала эту интригу, отводила от нее глаза, но скоро особенно сильное развитие стана Антономазии должно было, как мне казалось, выдать её тайну. Это заставило задуматься нас всех, и мы, посоветовавшись втроем, сообща решили, что прежде чем вполне обнаружится несчастие, случившееся с Антономазией, дон-Клавио попросит руку её у великого викария, в силу данного дон-Клавию Антономазией письменного обещания - быть его женою, - написанного и утвердившагося в уме моем с такою силою, что сам Самсон не вырвал бы его оттуда. Мы показали виварию письмо Антономазии, открывшей свою тайну без всякой особенной формальности, и викарий засвидетельствовал все это у одного честного придворного алгазила.

- Как, воскликнул Санчо, в Кандае тоже водятся поэты, алгазилы и seguidillos? Клянусь Богом, мир, как видно, везде один и тот же. Но, госпожа Трифалды, поторопитесь вы немного с вашим рассказом, потому что уже не рано, и я умираю от любопытства узнать, чем окончилась эта длинная история.

- Это я вам сейчас скажу, ответила графиня.

Глава XXXIX.

Всякое слово, сказанное Санчо, приводило в восторг герцогиню и выводило из себя Дон-Кихота, и он велел наконец своему оруженосцу замолчать.

- После многих спросов, запросов и ответов, продолжала Долорида, великий викарий, принимая во внимание, что инфанта не отказывается ни от чего, сказанного ею прежде, решил дело в пользу дон-Клавио и объявил инфанту его законной супругой. Это до такой степени огорчило королеву дону-Магонцию, мать инфанты Антономазии, что через три дня мы ее похоронили.

- Она должно быть умерла? заметил Санчо.

- Должно быть, сказал Трифалдин; - в Кандае не хоронят живых.

- Но мы видели господин оруженосец, ответил Санчо, как хоронили людей в обмороке, считая их мертвыми, и этой королеве Магонции, как мне кажется, тоже лучше было бы очутиться в обмороке, чем в могиле; потому что пока человек живет от всего можно найти лекарство. К тому же, инфанта эта не таких же ужасов наделала, чтобы было от чего умирать. Другое дело, еслиб она вышла замуж за какого-нибудь пажа или лакея, как это случается с другими девицами, тогда, конечно, беде уже нельзя было бы пособить, но выйти за муж за такого прекрасного рыцаря и дворянина, каким представили его нам, так если даже это глупость, все же не Бог знает какая. И если верить словам моего господина, который стоит здесь и не позволит мне соврать, то выходит, что так же как из монахов делают епископов, так из рыцарей, особенно если они странствующие, делают императоров и королей.

- Ты прав, Санчо, заметил Дон-Кихот; странствующий рыцарь, при малейшей удаче, может очень легко сделаться величайшим владыкою в мире. Но прошу вас, дона-Долорида, продолжайте ваш рассказ; вам осталось, если не ошибаюсь, рассказать горечь этой сладкой до сих пор истории.

- Да, да, горечь! воскликнула графиня, такую горечь, в сравнении с которой полынь покажется сладкою и лавровый лист вкусным.

- Едва мы успели похоронить, продолжала она, не обмершую, а действительно умершую королеву; едва успели мы покрыть ее землей и сказать ей последнее прости, как вдруг на могильном холме её появился верхом, на деревянном коне, молочный брат Магонции, жестокий великан, и в добавок волшебник, Маламбруно. Чтобы отмстить смерть своей молочной сестры, наказать дерзость дон-Клавио и слабость Антономазии, он при помощи своего проклятого искуства оставил очарованными обоих любовников на самой могиле королевы, обратив Антономазию в бронзового урода, а любовника её в страшного крокодила из какого-то неизвестного металла. Посреди их он воздвиг столб, тоже из неизвестного металла, на котором было написано по сириански, в переводе на язык вандайский и потом на испанский выйдет следующее: два любовника не восприймут своего первобытного вида, пока мужественный Ламанчец не сразится со мною на поединке. Только его высокому мужеству судьба судила привести к концу это неслыханное приключение. Вынув потом из ножен широкий и неизмеримый меч свой и схватив меня за волосы, он намеревался пронзить мне горло и снести с плечь мою голову. Мой голос замер, я вся затряслась и почувствовала себя очень не хорошо; сделавши, однако, над собою некоторое усилие, я сказала ему дрожащим голосом что-то такое, что остановило исполнение его жестокого намерения. Велевши за тем привести из дворца всех этих дам, выругав нас за наши грехи и горько попрекнув обычаи дуэний, ихнюю хитрость, ихния нечистые проделки и еще более нечистые интриги; обвинив их всех, таким образом, в моей вине, он сказал, что не хочет предавать нас смертной казни, во предает другим, более продолжительным мукам, именно нескончаемой гражданской смерти. В ту минуту, как он проговорил это, мы почувствовали, что на наших лицах открылись все поры, и что нас, как будто кололи иголками в эти места; мы поспешили поднести наши руки в лицу, и тогда заметили, что все мы сделались такими, какими вы нас видите".

В ту же минуту Долорида и другия дуэньи приподняли вуали и открыли бородатые лица с самыми разнообразными бородами: русыми, черными, седыми, белыми.

Увидев бородатых женщин, герцог и герцогиня поражены были, повидимому, несказанным удивлением, Дон-Кихот и Санчо не верили глазам своим, остальные зрители просто ужаснулись. Трифалды между тем продолжала: "вот как наказал нас жестокий, безчеловечный Маланбруно. Он покрыл свежесть и белизну наших лиц своими жесткими шелками, и зачем не снял он наших голов своим страшным мечом. Вместо того, чтобы омрачить свет наших лиц густой, покрывающей нас щетиной; ведь если мы станем считать, господа... то есть, я хочу сказать, я бы хотела это сказать с глазами, водоточивыми, как фонтаны, но моря слез, извлеченных из наших глаз постоянным видом нашего несчастия, сделали их сухими теперь, как тростник - поэтому я спрошу вас без слез: где может показаться бородатая дуэнья? какой отец, какая мать сжалятся над нею? кто заступится за нее? потому что, если даже в то время, когда кожа у нее хорошо вылощена и выштукатурена разными косметиками, ей трудно найти покровителя, что же должно статься с нами несчастными теперь? О, дуэньи, спутницы и подруги мои! видно родились мы под несчастной звездой и под роковым влиянием зачаты мы в утробе матери". С последним словом Трифалды упала в притворный обморок.

Глава XL.

Любители истории в роде этой должны быть очень благодарны Сид Гамед Бененгели за ту старательную точность, с какою он рассказывает малейшие подробности, извлекая все, даже самую малейшую частицу ея, на свет Божий. Он рисует мысли, открывает воображение, отвечает на безмолвные вопросы, освещает сомнения, разрешает предложенные трудности, наконец, проявляет в самой высокой степени самое прилежное стремление узнавать и научать. О, знаменитый автор, о, счастливый Дон-Кихот! О, славная Дульцинея! О, милый Санчо Пансо! Все вместе и каждый порознь проживете вы веки вечные для развлечения и удовольствия обитателей подлунного мира.

Увидевши Долориду в обмороке, Санчо, как говорит история, воскликнул: "клянусь честью честного человека и спасением всех предков Пансо, никогда в жизни не видел и не слышал я ничего подобного, и господин мой никогда не только не говорил мне, но даже и вообразить себе не мог такого удивительного происшествия. Чтобы тысячи чертей прокляли тебя, великан, волшебник Маламбруно! Разве не мог ты придумать другаго наказания для этих грешниц, вместо того, чтобы утыкать их бородами. Лучше бы ты разорвал их ноздри снизу до верху, это было бы и приличнее для них, хотя бы оне стали говорить потом в нос. Я готов биться об заклад, что этим бедным женщинам нечем побриться.

- Да, да, господин, отвечала одна из двенадцати дуэний; нам нечем заплатить цирюльнику, и потому мы стали употреблять, как дешевое средство против бород, смоляные пластыри. Мы прикладываем их в лицу, и когда сильно рванем потом, тогда наши подбородки становятся гладкими, как каменная ступка. В Кандае есть довольно женщин, шляющихся из дома в дом, выдергивающих дамам волосы, приглаживающих им брови и приготовляющих разного рода снадобья; но мы, дуэньи нашей графини, постоянно отказывались от их услуг, потому что оне смахивают немного на сводничество; и если господин Дон-Кихот не поможет нам, так нас с бородами и в гроб положат.

- Скорей я вырву свою бороду в мавританском краю, воскликнул Дон-Кихот, чем отважусь избавить вас от ваших бород.

В эту минуту очнулась Трифалды. "Сладостный звук этого обещания, о, мужественный рыцарь", сказала она, "поразил мой слух и привел меня в чувство. Умоляю тебя славный, непобедимый странствующий муж, исполни твое благородное обещание".

- Не обо мне будет сказано, что я не исполнил его, ответил Дон-Кихот. Скажите, благородная дама, что делать мне и мое мужество повергнет себя в ваше распоряжение.

- Дело в том, отвечала Долорида, что отсюда до Кандаи будет пять тысяч миль по сухому пути. Но если отправиться прямой дорогой по воздуху, будет всего только три тысячи двести двадцать семь. Кроме того Маламбруно сказал, что когда я встречу рыцаря своего освободителя, он пошлет этому рыцарю коня немного лучшего и не такого артачливого, какими бывают обыкновенно утомленные вони; если не ошибаюсь того самого деревянного коня, на котором мужественный Петр Провансский увез похищенную им хорошенькую Магалону. Кон этот двигается пружиной, вделанной в его лоб и служащей для него удилами; он летит по воздуху с такой быстротой, как будто его черти несут. И сделан он, если верить одному древнему преданию, мудрым Мерлином. Мерлин дал его другу своему графу Петру, совершавшему на нем многия большие путешествия, во время которых, как я вам говорила, он похитил хорошенькую Магалону, и посадив ее сзади себя изумлял всех, глядевших с земли, как мчался он с нею по воздуху. Мерлин ссужал этим конем только тех, к кому он особенно благоволил; и мы не знаем, ездил ли это-нибудь на нем со времен Петра. Маламбруно своей волшебной силой похитил его и владеет им теперь. На нем он ежеминутно разъезжает по всем частям света. Сегодня он здесь, завтра во Франции, а через двадцать четыре часа в Потози. Кон этот особенно хорош тем, что он не ест, не спит, не нуждается в ковке и без крыльев движется в воздухе, как иноходец, с такою ловкостью, что всадник может скакать на нем, держа в руках стакан воды и не пролив из него ни капли; оттого то хорошенькая Маголова разъезжала на нем с таким удовольствием,

- Ну, ужь на счет легкости, нет, кажется, животного лучше моего осла, прервал Санчо; правда, он ходит не по воздуху, а по земле, но все-таки я не променяю его ни на какого иноходца в мире.

Все рассмеялись этой выходке Санчо, а Долорида между тем продолжала: "и если только Маламбруно хочет положить конец нашим бедствиям, так он пришлет этого коня через полчаса после наступления сумерек; появление его, сказал мне Маламбруно, покажет, что я нашла того рыцаря, которого искала.

- А сколько людей может поместиться на этом коне? спросил Санчо.

- Двое, ответила Долорида; один на седле, другой сзади за хребте, и эти двое должны быть непременно рыцарь и оруженосец или похищенная дева.

- Хотел бы я теперь узнать, госпожа Долорида, сказал Санчо, как зовут этого коня?

- Зовут его, продолжала Долорида, не так, как коня Беллерофона, называвшагося Пегас, и не так как коня Александра великого, называвшагося Букефал; зовут его также ни Бриладором, как звался конь неистового Роланда, ни Баиартом, как звался конь Рейнольда Монтальванского, ни Фронтином, как звался конь Рожера, ни Бутес и Перитоиа, как звали коней Солнца, ни даже Ореллой, на котором сражался несчастный Родерик, в той битве, в которой он потерял жизнь и королевство.

- Готов биться об заклад, воскликнул Санчо, что если ему не дали имени ни одного из этих знаменитых коней, так не назвали его, должно быть, и так, как называется конь моего господина - Россинантом, а это имя подходит в нашему коню, пожалуй, лучше чем ко всем остальным коням в мире подходят ихные названия.

- Это правда, ответила бородатая графиня; но только имя коня Маламбруно подходит к нему как нельзя более; он называется Клавилень, за нашем языке это значит деревянный болван с пружиной. По характерности своего имени он может, я думаю, поспорить с знаменитым Россинантом.

- Да, имя ничего себе, сказал Санчо; но какими уздами или удилами управляют им?

- Я же только что сказала, ответила Трифалды, что им управляют при помощи пружины. Поворачивая ее в ту или другую сторону всадник может направлять этого коня, как и куда ему угодно, то в самые верхния пространства воздуха, то вниз, заставляя его почти подметать сор с земли; то, как раз, в середину, которую следует искать во всяком разумном деле.

- Хотелось бы мне его увидеть, сказал Санчо; но воображать, что я сяду на седле или хребте его, значило бы ожидать от козла молока. Я на своем осле, и на таком сидении, которое мягче шелка, с трудом держусь, а чтобы я стал садиться без ковра или подушки на деревянную спину. Нет, этому не бывать! я вовсе не желаю стереть себе всю кожу для того, чтобы кого-нибудь обрить. Пусть тот, у кого борода не в пору, сбреет ее, не ожидая, чтобы я пустился с моим господином в такой далекий путь. Да и не обязан я, наконец, служить бородам этих дам, как мне приходится послужить разочарованию госпожи Дульцинеи.

- Нет, друг мой, ты должен послужить нам, сказала Долорида; без тебя мы ничего не сделаем.

- Вот тебе новая претензия, воскликнул Санчо; да какое дело оруженосцам до приключений их господ? Господам будет доставаться слава от всех этих приведенных к концу приключений, а нам работа. Благодарю покорно; если-бы еще хоть историки говорили, что такой-то рыцарь привел к счастливому концу такое-то и такое то приключение, с помощью такого-то и такого-то оруженосца своего, без которого он не привел бы этого приключения ни к какому концу... ну, тогда бы я подумал еще; а то господа эти очень сухо пишут: дон Паралипоменон Трех Звезд положил конец приключению шести вампиров, не говоря вовсе об его оруженосце, который находился в этом приключении совершенно так же, как находился на этом свете И я повторяю вам, господа мои, что может себе господин Дон-Кихот отправляться один и дай ему Бог счастья; я же останусь здесь возле госпожи герцогини. Скажу ему только, что по возвращении он, быть может, найдет свою даму Дульцинею разочарованною на три четверти, потому что в свободное время я думаю отстегать себя плетьми до крови.

- Но, милый Санчо, ответила герцогиня, ты должен же отправиться с своим господином, если это окажется нужным; ведь тебя просят эти добрые дамы. Пусть не будет сказано о тебе, что из-за тебя несчастные подбородки их остались с бородами. Это, Санчо, был бы грех на твоей совести.

- Вот с другой стороны пристали, проговорил Санчо; если бы еще я должен был явить милосердие к каким-нибудь затворницам, или сироткам христианкам, ну, тогда, куда ни шло; а то, чорт меня возьми, стану я из кожи лезть, чтобы снять бороды с этих дуэний? да пусть оне остаются с бородами от малой до великой, от самой красивой до самой дурной.

- Видно, что ты ученик толедского аптекаря, и также любишь дуэний, как этот господин, заметила герцогиня; но только ты не прав: у меня в доме есть дуэньи, с которых могли бы брать пример иные госпожи, и вот почтенная дона Родригез первая подтвердит мои слова.

- Довольно и того, что вы их сказали, ваша светлость, ответила дона Родригез, а Бог - Он знает правду. Хороши мы или дурны, бородаты или нет, но мы родились на свет также, как другия женщины. И если Бог создал нас, так верно было зачем.

- Совершенно справедливо, госпожа Родригез, сказал Дон-Кихот; и я надеюсь, графиня Трифалды с компанией, что небо кинет на нас сострадательный взор и Санчо исполнит то, что я ему велю; если только явится Клавилень, и я увижу себя в схватке с Маламбруно. Теперь же я знаю только, что никакая бритва не обреет лучше ваших бород, как сбреет мой меч голову с плечь Маламбруно. Бог терпит злых, но только не вечно.

- Да благословят и озарит тебя звезды всех сфер небесных, о, мужественный рыцарь, воскликнула Долорида. Да переполнят оне великодушное сердце твое счастием и мужеством; да станешь ты поддержкой и опорой поруганного и скорбного племени дуэний, ненавидимого аптекарями, язвимого оруженосцами, оплеванного пажами. Да будет проклята та негодная женщина, которая в цвете лет не делается монахиней скорее, чем дуэньей. О, горе, горе нам, дуэньям, воскликнула она, госпожи наши швырнули бы нам ты в физиононию, если бы надеялись, что станут от этого королевами, хотя бы мы происходили от Гектора Троянского в прямой линии от мужчины в мужчине. О, великан Маламбруно! Хотя ты и волшебник, ты однако держишь свое слово; пошли же нам скорее несравненного Клавиленя, чтобы скорее прекратилось наше бедствие; потому что если наступят жары, и мы останемся с бородами, тогда - пиши пропало.

Трифалды проговорила эти слова резким, раздирающим голосом, вызвавшим слезы из глаз всех окружавших ее. У самого Санчо они стали влажными, и оруженосец внутренно поклялся себе отправиться с своим господином. хоть на край света, если это окажется нужным для того, чтобы снять бороды с подбородков несчастных дам.

Глава XLI.

Между тем на землю спустилась ночь и наступил час, в который должен был прибыть знаменитый вонь Клавилень. Не видя его, Дон-Кихот начинал сильно тревожиться, предполагая, что или этот подвиг предназначено совершить другому рыцарю, или что Маламбруно не дерзает вступить с ним в поединок и потому не присылает коня. Вскоре однако в саду появились покрытые плющем четыре дикаря с большою деревянною лошадью, которую они тащили на себе. Поставив коня возле Дон-Кихота, один из них сказал: "пусть тот рыцарь, у которого хватит мужества, сядет на эту машину".

- Я, значит, не сажусь, перебил Санчо, потому что и не рыцарь и мужества у меня вовсе не хватает.

- И если есть у него оруженосец, продолжал дикарь, пусть он поместится на этом коне позади рыцаря. Рыцарь может вполне положиться на мужественного Маламбруно и не страшиться кроме его меча никаких козней с его стороны. Пусть дотронется он до пружины на шее Клавилена, и конь этот помчит своих всадников по воздуху, туда, где ждет их Маламбруно. Но чтобы высота пространства не затрудняла рыцаря и оруженосца, они должны мчаться с завязанными глазами, пока не заржет их конь. Это будет знак, что путь их кончен. С последним словом дикари оставили Клавилена и размеренным шагом ушли туда, откуда пришли.

Увидев присланного Малаибруно коня, Долорида, со слезами на глазах, сказала Дон-Кихоту: "мужественный рыцарь! обещания Маламбруно исполнены, конь ждет тебя и наши бороды торопят нас".

Все мы, каждым волосом нашего подбородка, воскликнули дуэньи, заклинаем тебя обстричь и обрить нас! Для этого тебе стоит только сесть с твоим оруженосцем на этого коня и счастливо пуститься в нового рода путь.

- Графиня Трифалды! отвечал Дон-Кихот; мне так сильно хочется увидеть скорее вас и всех этих дам обстриженными и обритыми, что я готов,- лишь бы только не терять ни секунды,- не дожидаться подушки и не надевать шпор; это я сделаю от всей души и от всего сердца.

- А я именно не сделаю этого от всей души и от всего сердца, добавил Санчо. Если этих дам нельзя обрить без того, чтобы я не отправлялся по воздуху, на спине какого-то деревянного коня, так господин мой может искать себе другаго оруженосца, а дамы эти другаго средства выбриться; - не колдун я какой-нибудь, чтобы для их удовольствия носиться по воздуху. И что сказали бы мои островитяне, еслиб узнали, что я прогуливаюсь по ветрам. К тому же отсюда три тысячи и столько миль до этой Кандаи, и если конь наш вдруг устанет, или великан рассердится, тогда нам придется возвращаться назад с полдюжины лет, и не будет тогда ни островов, ни островитян на свете, которые узнали бы меня. Опасность говорят в промедлении, и когда дают тебе синицу в руки, не ищи журавля в небе, поэтому я прошу бороды этих дам извинить меня. Святому Петру хорошо и в Риме, а мне и здесь, где хозяева принимают меня так ласково и обещают пожаловать мне остров.

- Друг мой, Санчо, ответил герцог; остров не уйдет и не убежит. У него такие глубокие корни, вросшие так глубоко в землю, что его никакими силами нельзя ни вырвать, ни передвинуть. К тому же, назначая тебя на такое высокое место, не могу и в благодарность за это удовольствоваться двумя флягами вина, большой и маленькой; нет, в благодарность за это, я требую, чтобы ты с господином Дон-Кихотом отправился привести в концу это знаменитое приключение. Вернешься ли ты в скором времени на быстрокрылом Клавилене, или, вследствие неблагоприятной для тебя судьбы, тебе придется вернуться назад не скоро, переходя из деревни в деревню, из корчмы в корчму, как бедному странствующему богомольцу, словом, как бы ты ни вернулся, ты во всяком случае найдешь свой остров там, где его оставишь, и твоих островитян, по прежнему желающих видеть тебя своим губернатором. Воля моя неизменна, и ты не сомневайся в этом, если не хочешь глубоко оскорбить страстное желание мое чем-нибудь услужить тебе.

- Довольно, довольно, воскликнул Санчо; мне - бедному, простому оруженосцу, не под силу столько любезностей. Пусть господин мой садится за коня, и пусть завяжут мне глаза и поручат меня Богу. Позвольте мне только спросить: могу ли я, пролетая по этим воздушным высотам, молиться Богу и поручить душу мою ангелам.

- Можешь, Санчо, поручать ее кому тебе угодно, потому что Маламбруно, хотя и волшебник, но христианин; он очаровывает с большою сдержанностью и благоразумием и не делает зла никому.

- Да хранит же меня Бог, и да напутствует мне Троица Гаэтская, восклиннул Санчо.

- С самого дня нашего приключения с сукновальницами, сказал Дон-Кихот, я не запомню, чтобы Санчо когда-нибудь так перетрусил, как теперь, и еслиб я верил в предчувствия, то пожалуй и сам бы немного встревожился. Но Санчо, пойди сюда, я хочу, с позволения герцога и герцогини, сказать тебе пару слов наедине.

Отведши Санчо под группу деревьев. Дон-Кихот взял его за обе руки и сказал ему: "брат мой, Санчо: ты видишь, какой продолжительный путь предстоит нам Бог весть, когда мы вернемся, и будет ли у нас теперь свободное время. Поэтому я бы хотел, чтобы ты ушел теперь в свою комнату, как будто по делу, и там отсчитал себе для начала, пятьсот или шестьсот ударов в счет назначенных тебе трех тысяч трех сот. Ты знаешь, во всем трудно только начало, и когда ты отсчитаешь себе ударов пятьсот, тогда дело можно будет считать на половину оконченным.

- Вы, ваша милость, должно быть спятили с ума? воскликнул Санчо. Теперь, когда мне нужно скакать на коне, вы хотите, чтобы я избил себя так, чтобы не мог сидеть. Ей-Богу, вы пристаете ко мне теперь, точно эти господа, о которых говорится: ты видишь, что мне не до тебя и просишь сосватать тебе мою дочь. Полноте право с ума сходить. Поедем-ка поскорее выбрить этих дам, и когда мы возвратимся, тогда я вам обещаю словом такого человека, какой я на самом деле, - поторопиться исполнить это бичевание и удовольствовать вас вполне; а теперь ни слова об этом.

- Этого обещания для меня довольно, сказал Дон-Кихот; ты исполнишь его, я в этом уверен, потому что, как ни глуп ты,- ты, однако, человек правдивый.

- Хоть бы я был даже юродивый, ответил Санчо, а и тогда сдержал бы свое слово.

После этого разговора рыцарь и оруженосец вернулись к Клавиленю, и Дон-Кихот, готовясь сесть на него, сказал Санчо: "Санчо, завязывай глаза. Я верю, что тот, кто посылает нас в такие далекие края не способен обмануть нас. И что мог бы он выиграть, обманув слепо доверившихся ему людей. Но если бы даже все сделалось не так, как я думаю, и тогда никакая злоба, никакая зависть не могли бы омрачить славу того, это решился предпринять этот великий подвиг".

- Ну, с Богом, господин мой, ответил Санчо: слезы и бороды этих дам я пригвоздил в моему сердцу; и пока не увижу я подбородков их гладкими, до тех пор никакой кусок не полезет мне в горло. Взлезайте же, ваша милость, на коня и завязывайте себе глаза, потому что если я должен ехать позади вас, так значит и сесть я должен после вас.

- Ты прав, ответил Дон-Кихот; и доставши из кармана платов, он попросил Долориду завязать ему глаза. Но когда дама исполнила его желание, рыцарь сорвал повязку и сказал: "читал я у Виргилия историю Троянского Палладиума. Это был, если память не изменяет мне, деревянный конь, принесенный греками в дар богине Паллас, наполненный теми вооруженными воинами, от чьих рук суждено было погибнуть Трое. Мне не мешает поэтому взглянуть, что находится внутри Клавилена".

- Этого совсем не нужно, воскликнула Долорида, я отвечаю за Маланбруно; он не способен на измену и ни на какую хитрость. Садитесь, рыцарь, без страха на Клавилена, и если случится что-нибудь дурное, то, повторяю вам, я отвечаю за это.

Возражать Долориде, изъявляя некоторое сомнение за свою безопасность, значило бы, по мнению Дон-Кихота, оскорбить его собственное мужество, и потому, не сказав более ни слова. он сел верхом на Клавилена и слегка дотронулся до пружины. Так как ноги Дон-Кихота, не опираясь на стремена, висели во всю их длину, поэтому он походил в эту минуту на одну из тех фигур, которые рисуют или оттискивают на фландрских обоях, изображающих триумф какого-то императора.

Скрепя сердце полез на коня вслед за своим господином Санчо. Находя однако свое сидение не совсем мягким - спина Клавилена казалась ему скорее мранморной, чем деревянной - он попросил дать ему подушку, все равно с эстрады ли госпожи Дульцинеи Тобозской, или с постели какого-нибудь лакея. Но Трифалды сказала, что подушки дать ему нельзя, потому что Клавилень не терпит на себе никакой збруи и никакого украшения, и потому Санчо остается только сесть по женски, так как в этом положении твердость сидения не так ощутительна. Санчо так и сделал и, попрощавшись с публикой, позволил завязать себе глаза. Но он еще раз открыл их, и кинув на зрителей умоляющий взор, просил со слезами на глазах не оставить его в эту ужасную минуту без молитв и прочитать за него Отче наш и молитву Богородице, да Господь пошлет им, говорил он, кого-нибудь, который тоже помолится за них, если когда-нибудь в жизни им придется быть в таком же ужасном положении.

- Болван! сказал Дон-Кихот; к виселице, что-ли привязали тебя? Переживаешь ли ты последний день своей жизни, чтобы обращаться с подобными просьбами. Разве не сидишь ты, негодный трус, на том месте, на котором сидела красавица Магалона, и с которого она, если верить истории, сошла не в могилу, а вошла на трон Франции. А я, отправляющийся вместе с тобой, разве не стою мужественного Петра, сидевшего на этом самом месте, на котором возседаю теперь я. Завяжи, завяжи себе глаза, бездушное животное, и не обнаруживай словами своего подлаго страха, по крайней мере в моих глазах.

- Так пусть зашьют мне рот, сказал Санчо, если не хотят, чтобы я поручал себя Богу и чтобы другие молились за меня. И что удивительного, если я боюсь, не собралась ли теперь вокруг нас куча дьяволов, которые примчат нас прямо в Перельвило (Небольшая деревушка, возле которой святое судилище приказывало убивать стрелами и оставлять за съедение воронам осужденных им преступников.).

Рыцарю и оруженосцу завязали наконец глаза, и Дон-Кихот, усевшись как должно, повернул пружину на шее Клавилена. В ту минуту, как рыцарь прикоснулся к пружине, дуэньи и все общество, собравшееся в саду, закричали в один голос: "да ведет тебя Бог, мужественный рыцарь; да не покинет тебя Бог, бесстрашный оруженосец! Вот уж вы подымаетесь на воздух и мчитесь с быстротою стрелы, изумляя и поражая тех, которые смотрят на вас с поверхности земли. Держись крепче, мужественный Санчо! Смотри, не упади; потому что падение твое выйдет ужаснее падения того глупца, который хотел везти колесницу солнца - своего отца".

Санчо слышал все это и теснясь к своему господину, сжимая его в своих руках, сказал ему: "ваша милость, нам говорят, будто мы поднялись так высоко, а между тем мы отлично слышим всех этих господ.

- Не обращай на это внимания, Санчо, ответил Дон-Кихот. Эти воздушные путешествия выходят из рода обыкновенного на свете, и потому ты за три тысячи миль увидишь и услышишь все, что тебе будет угодно. Но, пожалуйста, не жми меня так сильно, потому что я задыхаюсь; и право я не понимаю, чего ты трусишь, что наводит на тебя такой страх? Я могу поклясться. что никогда в жизни не ездил я на таком легком животном; летя на нем, мы как будто не двигаемся с места. Отжени же от себя, мой друг, всякий страх; на свете все делается, как должно делаться; и наши жизненные паруса надувает, кажется, попутный ветер счастия.

- Должно быть что так, отвечал Санчо; потому что с этой стороны меня надувает такой попутный ветер, как будто тысячу мехов работают возле меня.

Санчо говорил совершенную правду. Возле него действительно работали большие раздувальные меха; - вся эта мистификациая была удивительно хорошо устроена герцогом, герцогиней и мажордомом их, ничего не упустившими. чтобы сделать ее совершенной до нельзя.

- Санчо, сказал Дон-Кихот, почувствовав воздух от мехов, мы, без сомнения, поднялись теперь во вторую воздушную сферу, где образуется град и снег. В третьей сфере образуются гром и молния. и если мы станем подыматься выше и выше, мы скоро достигнем, пожалуй сферы, огня! И я право не знаю, как мне удержать эту пружину, чтобы не подняться нам туда, где мы растопимся.

В эту самую минуту в лицу рыцаря и оруженосца поднесли на конце длинной трости горящую паклю, которую также легко воспламенить, как и затушить.

Санчо первый почувствовал жар. "Пусть меня повесят," воскликнул он, "если мы не поднялись уже в область огня, или по крайней мере очень близко к ней, потому что половина моей бороды уже прогорела, и я право хочу открыть глаза, чтобы посмотреть, где мы теперь.

- Не делай этого, Санчо, отвечал Дон-Кихот; помни истинную историю доктора Торальвы, которого черти унесли с завязанными глазами из Мадрита во всю прыть, по воздуху на коне, стоявшем на палке. Чрез двенадцать часов он прилетел в Рим, спустился в улицу, называемую башней Нины, присутствовал при штурме вечного города, был свидетелем всех ужасов, сопровождавших этот штурм, смерти конетабля Бурбона, и на другой день утром вернулся в Мадрит, где рассказал все, что видел накануне. Между прочим он говорил, что тем временем, как он мчался по воздуху, чорт велел ему открыть глаза, и он увидел, как ему казалось, так близко возле себя луну, что мог бы достать ее рукой, но взглянуть на землю он не смел, боясь, чтобы у него не закружилась голова. Поэтому, Санчо, и нам не следует развязывать глаз; тот кто взялся везти нас, тот и ответит за нас, и как знать, быть может мы подымаемся все вверх для того, чтобы сразу упасть в Кандаю, подобно соколу, опускающемуся внезапно с высоты на свою добычу. Хотя мы покинули, повидимому, сад не более получаса, мы тем не менее должны были пролететь уже порядочное пространство.

- Я, правду сказать, думаю теперь только о том, отвечал Санчо, что если госпоже Моделене или Маголоне удобно было сидеть на этом сидении, то тело у нее должно быть было не совсем нежное.

Герцог, герцогиня и все общество, присутствовавшее в саду, внимательно слушали этот разговор двух храбрых, не проронив в нем ни слова. Наконец, чтобы достойно завершить это удивительное происшествие, под хвост Клавилена положили сверток горящей пакли: и так как внутренность его была наполнена ракетами и петардами, по этому он, в ту же минуту, с страшным шумном, взлетел на воздух, сбросив на траву, на половину покрытых гарью, Дон-Кихота и Санчо. Немного ранее бородатые дуэньи исчезли из саду вместе с Трифалды и со всею их свитой, все же остальные господа, бывшие в саду, в минуту падения Клавилена, упали на землю и лежали на ней, как будто в обмороке. Немного измятые Дон-Кихот и Санчо встали с травы и, оглянувшись во все стороны, страшно удивились, увидев себя в том самом саду, из которого они помчались в Кандаю, а знакомое им общество, лежащим на земле недвижимо. Но удивление их еще усилилось, когда на конце сада, они увидели воткнутое в землю копье с висевшим за нем, на двух шелковых шнурках, белым пергаментом, на котором было написано большими золотыми буквами:

"3наненитый рыцарь Дон-Кихот Ламанчский предпринял приключение графини Трифалды, называемой дуэньей Долоридой и компанией, и привел его к концу тем только, что решился предпринять его. Маламбруно вполне удовольствован этим. Подбородки дуэний теперь гладко выбриты, и король дон-Клавио с королевой Антономазией восприяли свой первобытный вид. Как только исполнится бичевание оруженосца, белая голубица в ту же минуту освободится из зачумленных когтей преследующего ее коршуна и упадет в объятия своего дорогого голубка. Так повелевает волшебнейший из волшебников мудрый Мерлин".

Прочитав это писание, Дон-Кихот понял, что дело касалось разочарования Дульцинеи. Возблагодарив небо за то, что он так легко совершил такой великий подвиг и возвратил достодолжный вид подбородкам почтенных дуэний, исчезнувшим теперь из сада, рыцарь подошел к тому месту, где лежали герцог и герцогиня. Взявши за руку герцога, Дон-Кихот сказал ему: "вставайте, благородный герцог, все ни ничего; приключение окончено благополучно для тела и души, что доказывает сияющее в этом саду писанное свидетельство." Как человек, пробуждающийся от тяжелаго сна, мало-по-малу, очнулся герцог; за ним герцогиня, а там и все остальное общество.

Все они были, повидимому, так удивлены и поражены, что можно было, не шутя, принять всю эту мистификацию за действительно случившееся происшествие. Прочитав с полузажмуренными глазами знаменитое послание, герцог кинулся в объятия Дон-Кихота, называя его величайшим рыцарем в мире. Санчо искал между тем глазами Долориду, желая узнать с бородой ли она еще, и так ли она прекрасна без бороды, как это можно было думать, судя по её приятному лицу. Но ему сказали, что дуэньи исчезли вместе с Трифалдином совершенно обритые, без всяких бород, - в ту самую минуту, когда Клавилень, пылая, спустился с воздушных высот на землю и разбился на ней в дребезги. - Герцогиня спросила Санчо, как он чувствует себя после такого продолжительного пути и что с ним случилось в дороге?

- Я, ваша светлость, чувствовал, что мы летим в Сфере огня, так, по крайней мере, говорил мне мой господин, отвечал Санчо, и хотел чуть чуть открыть глаза. Но господин мой не согласился на это, тогда - ужь не знаю, почему это - взяло меня такое любопытство узнать то, чего мне не позволяли узнавать, что я немножечко, так что никто не видел, приподнял снизу платов, закрывавший мне глаза, и сквозь эту щелочку посмотрел на землю; и, верите ли, она мне показалась оттуда вся в горчишное зернышко, а люди в орех; судите поэтому, как высоко значит должны были подняться мы!

- Подумай, Санчо, что ты говоришь, ответила герцогиня. Ты должно быть совсем не видел земли, а видел только людей; если земля показалась тебе в орех, то один человек должен был закрывать собою всю землю.

- Это правда, ответил Санчо, а все-таки я через маленькую щель видел всю землю - целиком.

- Санчо, через маленькую щель нельзя ничего видеть целиком, возразила герцогиня.

- Ничего я в этих тонкостях не понимаю, ваша светлость, ответил Санчо; и только думаю, что так как мы летели при помощи очарования, то я мог видеть землю и людей тоже при помощи очарования, как бы я не глядел на них. Если вы не верите этому, так не поверите и тому, что, открыв немного глаза, я увидел так близко возле себя небо, кажется всего на аршин от меня, и могу побожиться, что оно ужас, ужас какое большое. В это время мы пролетали возле самых семи коз (Так называют испанские крестьяне семизвездие.) и так как в детстве я был у себя в деревне пастухом, то клянусь вам Богом и моей душой, что как увидел я этих коз, так мне так захотелось немного поболтать с ними, что, кажется, я бы околел, если бы не поболтал. И не сказавши ни слова никому, даже моему господину, я сошел с Клавилена, подошел в этим миленьким козочкам, оне словно цветки левкоя, такие маленькие и нежненькие, и проболтал с ними, я полагаю, с три четверти часа. Клавилен во все это время не тронулся с места.

- Но тем временем, как добрый Санчо болтал с козами, с кем разговаривал господин Дон-Кихот? спросил герцог.

- Все эти приключения происходили необыкновенным путем, ответил Дон-Кихот, и поэтому я нисколько не удивляюсь тому, что говорит Санчо. Я же сам не открывал глаз ни сверху, ни снизу, и не видел ни земли, ни моря, ни неба, ни песков пустыни. Я чувствовал, правда, что переносился через разные воздушные сферы и даже касался сферы огня, но не думаю, чтобы мы подымались выше в самому небу, туда, где находится созвездие семи коз, и так как Сфера огня находится между луною и последней Сферой воздуха, то нужно думать, что Санчо врет или бредит.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 5 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 6 часть.
- Не вру и не брежу, отвечал Санчо, а если мне не верят, так пусть спр...

Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 7 часть.
Глава XLVIII. Грустный и задумчивый лежал в постели Дон-Кихот с лицом,...