Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 3 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 3 часть."

- Ну, об этом еще можно поспорить: истинны или ложны истории странствующих рыцарей? ответил Дон-Кихот.

- Как! неужели же кто нибудь может усумнится в их лживости? воскликнул незнакомец.

- По крайней мере я сомневаюсь, и даже очень сильно, ответил рыцарь. Но, пока довольно об этом. Если мы не скоро разъедемся, то я надеюсь, при помощи Божией, убедить вас, что вы, быть может, поступили несколько опрометчиво, поверив слухам о лживости рыцарских историй.

Услышав это, незнакомец в зеленом платье серьезно подумал: не рехнулся ли его собеседник, и ожидал только, чтобы время рассеяло или оправдало его подозрение; но прежде, чем он успел переменить разговор, Дон-Кихот спросил незнакомца, в свою очередь, кто он такой? ссылаясь на то, что сам он рассказал о себе совершенно все.

- Я, отвечал незнакомец, здешний гидальго, живу, недалеко отсюда в деревне, в которую прошу вас завернуть сегодня на обед. Фамилия моя дон-Диего де-Мирандо; человек я, слава Богу, достаточный, и окруженный друзьями, провожу дни в моем семействе. Люблю охоту и рыбную ловлю, но не держу ни соколов, ни свор гончих, а довольствуюсь лягавой собакой и смелым, проворным хорьком. Есть у меня библиотека томов в семьдесят испанских и латинских книг, частью исторических, частью духовных; рыцарские книги, правду сказать, не переступали порога моего дома. Мирские книги перелистываю я чаще духовных, если только нахожу сочинения полезные, интересные и написанные хорошим языком, к несчастию, в Испании таких найдется очень немного. Часто обедаю у моих друзей и соседей, еще чаще приглашаю их к себе. Держу прекрасный стол, не люблю дурно говорить о людях, и не люблю слушать когда при мне дурно говорят о них; не узнаю, как кто живет, и вообще не сужу чужих дел. Хожу ежедневно к обедне, уделяю от избытков моих часть бедным, но не трублю об этом во всеуслышание, страшась, чтобы тщеславие и лицемерие, так незаметно овладевающия самыми смиренными сердцами, не нашли доступа и в мое. Стараюсь быть миротворцем, молюсь нашей Богородице и, во все минуты жизни моей, уповаю за безграничное милосердие Господа Бога.

Санчо очень внимательно выслушал все, что говорил гидальго о своих занятиях и жизни. Находя, что человек этот вел вполне богобоязненную жизнь, и полагая, что всякий проживающий так свой век должен творить чудеса, оруженосец соскочил с осла, поспешил схватить стремя господина в зеленом платье, и со слезами на глазах, полный глубокого умиления, облобызал ему ноги несколько раз.

- Что ты, что ты, Господь с тобой, что за поцалуи такие - говорил изумленный дон-Диего.

- Дозвольте, дозвольте мне лобызать вас, говорил Санчо, потому что я вижу в вас первого святого, верхом на коне.

- Помилуй, какой я святой, ответил гидальго, напротив - я великий грешник. Скорее - ты, мой друг, судя по твоему умилению и доверчивости, должен быть причислен к числу праведных.

Санчо вернулся наконец к своему ослу, заставив улыбнуться самого меланхолического Дон-Кихота и изумив дон-Диего.

Рыцарь между тем спросил своего спутника, сколько у него детей? заметив при этом, что одно, в чем древние философы, непросветленные познанием истинного Бога, постигали Его, это в обладании богатствами природы и фортуны, во множестве друзей и добрых детей.

- У меня всего один сын, отвечал Дон-Диего, да и тот не особенно меня радует. Не скажу, чтобы он был зол, но он не так добр, как я бы желал. Ему восемнадцать лет, из них шесть последних он провел в Саламанке, изучая латинский и греческий языки. Теперь же, когда ему следовало приступить к изучению других наук, я увидел, что весь он до того погружен в поэзию - если только она может быть названа наукой - что я не вижу никакой возможности заставить его заняться изучением права, или теологии, этой царицы всех наук. Мне хотелось, чтобы он был избранным в нашем роде, потому что, благодаря Бога, мы живем в таком веке, когда венценосцы по царски награждают известных своими добродетелями ученых и писателей; я сказал добродетелями, потому что талант и наука без добродетели, это тот же перл в навозной куче. Между тем сын мой проводит все время, разбирая дурно или хорошо выразился Гомер в таком или в таком то стихе Илиады, так или иначе нужно понимать известное место у Виргилия, и тому подобное. Гомер, Виргилий, Ювенал, Тибулл, Гораций и другие древние поэты овладели им окончательно. На наших собственных поэтов он, правду сказать, мало обращает внимания, хотя теперь у него голова идет кругом от одного четверостишие, присланного ему из Саламанки, на которое он должен написать целое стихотворение, если не ошибаюсь, на конкурс.

- Дети, ответил ему Дон-Кихот, составляют часть своих родителей, и мы должны любить их, не разбирая: добры они или нет? совершенно также, как любим своих родителей. Детей должно направлять с малолетства по пути добродетели к великим и прекрасным целям, тщательно воспитать и развить их, да станут они впоследствии костылем своих престарелых родителей и прославлением их рода. Я не одобряю отцов, заставляющих детей своих насильно заниматься тем или другим предметом, но не отрицаю в этом отношении пользы известного совета. Когда дело идет не о науке из-за насущного хлеба, когда небо даровало ученику родителей, обезпечивших ему средства к жизни, в таком случае, я думаю, лучше всего позволить ему заниматься той наукой, к которой он чувствует природное влечение, и хотя занятие поэзией более приятно, чем полезно, оно, во всяком случае, не безчестно. Поэзия подобна прелестной девушке в самом нежном возрасте, которую наряжают и обогащают несколько других красавиц, олицетворяющих разного рода знания, потому что поэзия почерпает слово свое из науки, возвеличивая, в свою очередь, науку. Но эта обворожительная девушка не терпит, чтобы имя её употребляли всуе, чтобы ее таскали но ужинам и показывали на площадях. Она создана из такого чудесного материала, что тот, кто сумеет очаровать и поймать ее, может обратить ее в чистейшее золото, если будет заботливо охранять и не допускать ее появляться в бесстыдных сатирах и безнравственных сонетах. Ею нельзя торговать и следует показывать только в героических поэмах, в строгих, полных чувства трагедиях и умных, изящных комедиях. Ее нужно удалить от гаеров и невежественной черни, которая и не поймет и не оценит её сокровищ. Не думайте, чтобы под словом чернь я понимал толпу и вообще лиц не высокого происхождения; - нисколько - всякий невежда, будет ли он принц или дворянин, может быть причислен, по моему мнению, к черни. Тот же, кто сумеет обращаться с поэзией, прославит имя свое между всеми образованными нациями мира. И если сын ваш, как вы говорите, не питает особенного уважения к вашей родной музе, то в этом я вижу с его стороны заблуждение. Великий Гомер не писал по латыни, потому что он был грек, и Виргилий не писал по гречески, потому что он был римлянин, и вообще все древние поэты писали на тон наречии, которое они, так сказать, всосали с молоком своей матери, не отъискивая другаго для выражения своих великих мыслей. И нашим современным поэтам следовало бы подражать в этом отношении своим великим предшественникам. Можно ли презирать, например, какого-нибудь немецкого поэта, потому только, что он пишет по немецки, или кастильца, или бискайца за то, что они тоже пишут и говорят на своем родном языке. Но сын ваш, как мне кажется, предубежден не против нашей поэзии, а только против кропателей стихов, величающих себя поэтами, не зная никакого иностранного языка и не имея понятия ни о какой науке, которая бы могла развить, осветить и возвысить их природный дар. Правда, встречаются и между вини блестящия исключения: есть люди, вдохновенные от природы, которые не образуются, а творятся, и которые без всяких трудов и познаний замышляют произведения, оправдывающия того, кто сказал: есть в нас Бог. К этому я добавлю, что поэт от природы, вспомоществуемый искусством, вознесется всегда над тем, кто воображает себя поэтом потому, что он знает искусство; и это совершенно естественно: искусство не возносится над природой, а совершенствует ее, и истинным поэтом будет только тот, в ком соединилась природа с искусством. Все это я говорил с целию убедить вас дозволить вашему сыну следовать по той дороге, на которой светит ему его звезда. Если он за столько хороший студент, насколько может им быть, если он удачно перешагнул через первую ступень познаний, состоящую в изучении древних языков, то, с помощью их, он уже сам дойдет до высших ступеней науки, которая также возвышает и украшает воина, как митра - монаха и тога - юриста. Пожурите вашего сына, если он пишет сатиры, в которых клевещет на других; накажите его и сожгите эти писания, но если он бичует порок вообще, если он поучает народы, подобно Горацию, притом с таким же изяществом, как его славный предшественник, то похвалите труды его, потому что поэтам дозволено бичевать завистников и громить зло, не касаясь только личностей; есть такие поэты, которые готовы претерпеть изгнание на острова Понта, лишь бы сказать какую-нибудь дерзость. В заключение замечу, что если поэт безъупречен в своей жизни, то будет безупречен и в своих творениях. Перо - это язык души, что задумает одна, то воспроизводит другое. И когда цари земные открывают поэтический гений в мудрых и благородных мужах, они возвеличивают, обогащают и увенчивают их, наконец, листьями дерев, безопасных от удара громов; да вещают венки эти народам, что священно лицо украшенного ими певца.

Речь эта до того изумила дон-Диего, что он усумнился было в своем предположении относительно умственного расстройства Дон-Кихота; Санчо же, которому диссертация эта пришлась не совсем по вкусу, свернул на половине её с дороги и попросил немного молока у пастухов, расположившихся недалеко - доить овец. Восхищенный умом и речью Дон-Кихота, дон-Диего только что хотел возобновить прерванный разговор, как рыцарь, взглянув на дорогу, увидел невдалеке повозку с королевским флагом. Полагая, что это какое-нибудь новое приключение, и почувствовав поэтому надобность в шлеме, он кликнул Санчо. Услышав голос своего господина, оруженосец, оставив пастухов, приударил своего осла и весь запыхавшись прискакал к рыцарю, собиравшемуся вдаться в новое, столь же безумное, сколько ужасное приключение.

Глава XVII.

История передает нам, что когда Дон-Кихот кликнул Санчо, оруженосец его покупал в это время у пастухов творог. Торопясь поспешить на зов своего господина, и не желая даром бросать творогу, за который заплачены были деньги, он нашел, что всего лучше спрятать его в шлем рыцаря, и не долго думая, кинув туда творог, побежал спросить Дон-Кихота, что ему угодно?

- Дай мне, пожалуйста, шлем, сказал Дон-Кихот, потому что, или я ничего не смыслю в приключениях, или то, что я вижу, заставляет меня быть на готове.

Услышав это, дон-Диего оглянулся во все стороны и, не замечая ничего, кроме повозки с флагом, ехавшей им на встречу, заключил, что это должно быть везут казенные деньги. Он сообщил свою мысль Дон-Кихоту, но последний не поверил ему, вполне убежденный, что все, что ни встречал он, было приключение за приключением. "Быть готовым к бою", отвечал он, "значит выдержать половину его. Приготовившись, я ничего не потеряю, а между тем, мне известно, что есть у меня враги видимые и невидимые; и только не знаю я ни дня, ни часа, ни места, ни даже образа, под которым они нападут на меня". Обратясь затем в Санчо, он спросил у него свой шлем, и оруженосец, не успев в торопях вынут оттуда творог, так с творогом и подал его Дон-Кихоту. Рыцарь, не обращая внимания, на то, есть ли что-нибудь в его шлеме, надел его на голову и раздавил при этом творог, из которого и потекла сыворотка на бороду и лицо Дон-Кихота. Это до того встревожило его, что, обратясь к Санчо, он сказал ему: "право, можно подумать, что череп мой начинает размягчаться, или что в голове моей тает мозг, или, наконец, что я потею с головы до ног. Но только, если я действительно так страшно потею, то уж, конечно, не от страху. Меня, без сомнения, ожидает ужасное приключение. Дай мне, ради Бога, чем вытереть глаза; пот решительно ослепляет меня".

Вытерев лицо, Дон-Кихот снял шлем, чтобы узнать, отчего это он чувствовал такой холод на темени. Увидев в шлеме какую-то белую кашу, он поднес ее к носу и понюхав гневно воскликнул: "клянусь жизнью дамы моей Дульцинеи Тобозской, ты наложил сюда творогу, неряха, изменник, неучь."

Санчо, как ни в чем не бывало, чрезвычайно флегматически ответил ему: "если это творог, так дайте мне, я его съем, или пусть чорт его съест, потому что он наложил сюда творогу. Помилуйте, да разве осмелился бы я выпачкать ваш шлем? Право, должно быть и меня преследуют волшебники, как создание и честь вашей милости. Это они наложили всякой дряни, чтобы разгневать вас и за то заставить меня поплатиться своими боками. Но только, на этот раз, они дали кажись маху; ведь ваша милость рассудит, что нет у меня ни творогу, ни молока и ничего подобного, да еслиб все это и водилось, то я скорее спрятал бы его в свое брюхо, чем в ваш шлем.

- Пожалуй что и так, отвечал Дон-Кихот.

В изумлении слушал и глядел на все это дон-Диего, особенно когда рыцарь, вытерев себе лицо и бороду, надел шлем, укрепился на стременах, обнажил на половину мечь и воскликнул, потрясая копьем: "теперь, пусть будет что будет, я готов встретиться с самим сатаной."

Между тем подъехала и повозка с флагом. При ней был только возница, ехавший верхом на мулах и один человек, сидевший спереди. Дон-Кихот, загородив им дорогу, спросил их: "куда они едут, что это за повозка, что за флаг и наконец что они везут?"

- Эта повозка моя, отвечал возница, а везу я в клетках двух прекрасных львов, посылаемых князем Оранским в подарок его величеству. Флаг этот королевский и обозначает, что здесь находится имущество самого короля.

- А большие это львы? спросил Дон-Кихот.

- Такие большие, что приставленный к ним сторож говорит, будто подобных еще никогда не перевозилось из Африки в Испанию. Я тоже на своем веку перевозил довольно львов, но таких, как эти, не приводилось видеть мне. Здесь есть лев и львица; лев - в передней, львица - в задней клетке, они теперь проголодались, потому что с самого утра у них не было ни куска во рту. поэтому прошу вашу милость дать нам дорогу, чтобы поскорее поспеть нам куда-нибудь, где бы мы могли накормить их.

- Хм! сказал с улыбкой Дон-Кихот, для других львы, а для меня значит львенки, для меня львенки... повторял он, но мы сейчас увидим, и волшебники увидят это вместе с нами, таковский ли я человек, чтобы испугаться львов. Так как ты, любезный, продолжал он, обращаясь в сторожу, приставлен к ним, то сделай одолжение, открой клетки и выпусти оттуда своих зверей. Я покажу наконец, презирая всевозможными волшебниками, напускающими на меня львов, я покажу, окруженный этими самыми львами, кто такой Дон-Кихот Ламанчский.

- Ба, ба! подумал дон-Диего, должно быть творог в самом деле размягчил рыцарю череп.

Санчо между тем подбежав к дон-Диего завопил: "ради Создателя мира, ваша милость, сделайте как-нибудь, чтобы господин мой не сражался с этими львами; иначе они всех нас разорвут в куски".

- Да разве господин твой полуумный, отвечал дон-Диего, и ты вправду думаешь, что он вступит в бой с этими страшными зверями.

- Нет, он не то, чтобы полуумный, но только смел, как настоящий полуумный, сказал Санчо.

- Не беспокойся; я постараюсь, чтобы он умерил на этот раз свою смелость, перебил дон-Диего, и приблизясь к бесстрашному рыцарю, настаивавшему, чтобы львов тотчас же выпустили из клеток, сказал ему: "милостивый государь! странствующие рыцари должны вдаваться только в такие приключения, которые могут сулить какой-нибудь успех, хотя бы самый слабый, но не в такие, которые не обещают никакого. Смелость, переходящая в безразсудную дерзость, более походит на безумие, чем на мужество. К тому же этих львов везут вовсе не против вас, а в подарок королю, и с вашей стороны было бы нехорошо причинить какую бы то ни было задержку отправлению такого подарка.

- Милостивый государь! отвечал Дон-Кихот, занимайтесь вашими лягавыми и смелыми хорьками и не мешайтесь в чужия дела. Позвольте уж это мне знать, кому посылаются эти львы. Обратясь затем в вознице, рыцарь сказал ему: "клянусь, дон-колдун, если вы сию же минуту не отопрете клеток, то я пригвозжу вас этим копьем к вашей повозке".

Несчастный возница, видя такую решимость вооруженного с ног до головы привидения, сказал Дон-Кихоту: "позвольте мне, ваша милость, отпречь только мулов и убраться с ними худа-нибудь в безопасное место, потому что если их растерзают львы, тогда мне нечего будет делать на свете; повозка и мулы, это все мое богатство.

- О человек слабой веры, отвечал Дон-Кихот; отпрягай своих мулов и делай что знаешь, но только ты скоро убедишься, что ты мог обойтись без всяких предосторожностей. В ту же минуту возница спрыгнул на землю и принялся торопливо отпрягать мулов, между тем как товарищ его громко сказал окружавшим его лицам: беру вас всех в свидетели, что я отворяю клетки и выпускаю львов против моей воли, вынужденный в тому силою и объявляю этому господину, что он один будет отвечать за весь вред, который причинят эти львы, за следующее мне жалованье и ожидаемые мною награды. Теперь, господа, прошу вас поспешить укрыться куда знаете, потому что я отворю сейчас клетку. Сам я останусь здесь; меня львы не тронут".

Дон-Диего пытался было еще раз отклонить Дон-Кихота от его безумного намерения, заметив ему, что решаться на такое безумство значит испытывать самого Бога, но Дон-Кихот отвечал, что он знает, что делает.

- Берегитесь, милостивый государь, уверяю вас, вы страшно ошибаетесь, проговорил в последний раз дон-Диего.

- Милостивый государь, сказал ему Дон-Кихот, если вам не угодно быть зрителем этой, готовой разыграться здесь, по вашему мнению, кровавой трагедии, так пришпорьте вашу серую в яблоках кобылу и удалитесь в какое-нибудь безопасное место.

Услышав это Санчо стал. в свою очередь, со слезами на пазах, умолять своего господина отказаться от ужасного предприятия, в сравнении с которым и ветренные мельницы, и приключение с сукновальницами и все остальные приключения рыцаря были сущею благодатью небесной. "Одумайтесь, ради-Бога, одумайтесь, ваша милость", говорил Санчо; "здесь право нет никаких очарований и ничего похожаго на них. Я собственными глазами видел за решеткою лапу настоящего льва, и, судя по этой лапище, думаю, что весь лев должен быть больше иной горы".

- Со страху он покажется тебе, пожалуй, больше половины мира, отвечал Дон-Кихот. Уйди, Санчо, и оставь меня одного. Если мне суждено умереть здесь, то, ты знаешь наши условия: ты отправишься в Дульцинее; об остальном молчу. К этому он добавил еще все что, ясно показавшее невозможность отклонить рыцаря от его сумазбродного намерения.

Дон-Диего не прочь был воспротивиться силою, но оружие его далеко уступало оружию Дон-Кихота; к тому же он находил не совсем благоразумным сражаться с полуумным, каким он считал теперь Дон-Кихота вполне. Поэтому, когда рыцарь обратися опять с угрозами к вознице и другому человеку, приставленному смотреть за львами, Дон-Диего счел за лучшее пришпорить свою кобылу и удалиться куда-нибудь прежде, чем львов выпустят на волю. За ним последовали возница и Санчо. Последний оплакивал заранее погибель своего господина, вполне уверенный, что уж львы не поцеремонятся с ним и не выпустят его живым из своих страшных лап. Он проклинал судьбу свою, проклинал час, в который пришла ему мысль вступить в услужение к Дон-Кихоту, но, проклиная и рыдая, не забывал пришпоривать своего осла, чтобы поскорее убраться куда-нибудь подальше от львов.

Когда посланный со львани увидел, что беглецы наши уже далеко, он еще раз попытался было утоворить и отклонить Дон-Кихота от его намерения.

- Я слышу и понимаю вас, сказал Дон-Кихот, но довольно увещаний: мы напрасно только теряем время; прошу вас, приступите поскорее в делу.

Пока отпирали первую клетку, Дон-Кихот подумал, не лучше ли будет сразиться теперь пешим, и нашел, что действительно лучше, так как Россинант мог очень легко испугаться львов. В ту же минуту он спрыгнул с коня, кинул копье, прикрылся щитом, обнажил мечь и твердым, уверенным шагом, полный дивного мужества, подошел к телеге, поручая душу свою Богу и Дульцинее.

На этом месте пораженный историк останавливается и восклицает: "О, храбрый из храбрых и мужественный из мужественных, бесстрашный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский! О, зеркало, в которое могут смотреться все герои мира! О, новый наш Мануель Понседе Леон, эта закатившаеся слава и гордость испанских рыцарей, воскресшая в лице твоем! Какими словами расскажу я этот ужасный, беспримерный в истории подвиг твой? Какими доводами уверю я грядущия поколения в его непреложной истине? Какими похвалами осыплю тебя? И найду ли я, преславный рыцарь, хвалу тебя достойную! для достойного прославления тебя ничто - сама гипербола. Пеший, один, вооруженный только мечом, и то не с славным клинком щенка (Так назывались в Испании славные во времена Сервантеса клинки фабрики Юлиана дель-Рей.), и не особенно хорошим щитом, ты бесстрашно ожидаешь битвы с двумя величайшими львами африканских степей! Да восхвалят тебя сами подвиги твои, да говорят они за меня, ибо не достает мне слов достойно тебя возвеличить"! Этим историк заканчивает свое восклицание и продолжая рассказ свой говорит: Когда приставленный смотреть за львами человек увидел, что Дон-Кихот стоит уже, готовый в битве, и что, волей неволей, нужно приступить в делу, дабы не подвергнуться гневу смелаго рыцаря, он отворил, наконец, обе половины клетки, и тут взорам Дон-Кихота представился лев ужасной величины и еще более ужасного вида. В растворенной клетке он повернулся вперед и назад, разлегся во весь рост, вытянул лапы и выпустил когти; спустя немного раскрыл пасть, слегка зевнул и вытянув фута на два язык, облизал себе глаза и лицо, потом высунул из клетки голову и обвел кругом своими горящими, как уголь, глазами, при виде которых застыла бы кровь в сердце самого мужества, но только не Дон-Кихота, с невозмутимым спокойствием наблюдавшего все движения зверя, сгарая желанием, чтобы лев выпрыгнул из клетки и кинулся на него. Рыцарь только этого и ждал, надеясь в ту же минуту искрошить в куски ужасного льва; до такой степени доходило его героическое, невообразимое безумие. Но великодушный лев, более снисходительный, чем яростный, не обращая внимания на людские шалости, поглядев на право и на лево, повернулся задом в Дон-Кихоту и с изумительным хладнокровием разлегся по прежнему. Дон-Кихот велел тогда сторожу бить его палкой, чтобы насильно заставить рассвирепевшего льва выйти из клетки.

- Ну уж как вам угодно, отвечал сторож, а только я этого не сделаю, потому что первому поплатиться придется мне самому. Господин рыцарь! удовольствуйтесь тем, что вы сделали; для вашей славы этого вполне довольно, не искушайте же во второй раз судьбы. Клетка льва, как вы видите, отворена; ему вольно выходить, вольно оставаться в ней; и если он по сю пору не вышел, то не выйдет и до завтра. Но вы, господин рыцарь, торжественно выказали все величие вашей души, и никто не обязан для своего врага сделать больше, чем сделали вы. Вы вызвали его на бой и с оружием в руках ожидали в открытом поле. Если враг отказывается от битвы, бесславие падет на его голову, и победный венок увенчает того, кто вооруженный ожидал боя и врага.

- Ты прав, сказал Дон-Кихот; запри, мой друг, клетку, и дай мне удостоверение, в той форме, какую найдешь лучшей, в том, что здесь произошло в твоих глазах; как ты открыл клетку льва, как я ждал, ждал, да так и не дождался его, потому что он лег спать. Я исполнил свой долг; для меня не существует более очарований, и один Верховный Судия да будет отныне зиждителем и хранителем разума, правды и истинных рыцарей. Запри же клетку, а я подам знак беглецам возвратиться назад, чтобы услышать про это великое приключение из твоих уст.

Сторож не заставил повторять себе приказаний, а Дон-Кихот, подняв на копье белый платок, которым он обтирал с себя сыворотку, приглашал теперь этим платком беглецов возвратиться назад. Беглецы наши мчались между тем во всю прыть, ежеминутно оглядываясь назад. Санчо первый заметил белый платов своего господина. "Пусть убьет меня Бог", воскликнул он, "если господин мой не победил львов, потому что это он нас зовет". Услышав это, спутники его остановились и, хорошо вглядевшись, увидели, что их действительно зовет Дон-Кихот. Немного оправившись от страха, они стали медленными шагами возвращаться назад, пока не расслышали, наконец, голоса Дон-Кихота. Тогда они поспешили возвратиться к телеге. Увидев их возле себя, рыцарь сказал вознице: "теперь запрягай, любезный, твоих мулов и отправляйся с Богом, а ты, Санчо, дай два золотых ему и сторожу в вознаграждение за время, потерянное ими из-за меня".

- Дам, с удовольствием дам, отвечал Санчо; но скажите на милость, что сталось с львами - живы ли они?

В ответ на это человек, смотревший за львами, рассказал со всеми мелочами - преувеличивая все до невероятности - встречу Дон-Кихота с львами и его беспримерную храбрость.

- При виде рыцаря, говорил он, лев струсил и не хотел покидать клетки, не смотря на то, что я долго держал ее отворенною, и когда я доложил господину рыцарю, что приводить льва в ярость, как того требовала их милость, и заставлять его силою кинуться на нас, значило бы испытывать самого Бога, тогда только он позволил мне, и то против воли, затворить клетку.

- Ну, что скажешь теперь, Санчо? спросил Дон-Кихот; есть ли на свете очарование, которое можно противопоставить истинному мужеству? волшебники могут ослабить, быть может, мои удачи, но только не мое мужество; пусть сразятся они со мною: я их вызываю и жду.

Не отвечая ни слова, Санчо расплатился с кем следовало; возница запрег мулов, а товарищ его поцаловал, в знал благодарности, руку Дон-Кихота и обещал рассказать про великое приключение рыцаря со львами самому королю, когда увидит его при дворе.

"В случае, если его величество пожелает узнать", сказал Дон-Кихот, "кто именно совершил этот подвиг, скажи - рыцарь львов, потому что и переменяю теперь свое прежнее название рыцаря печального образа на рыцаря львов. В этом я следую только примеру прежних странствующих рыцарей, менявших свои названия, когда они хотели или видели в том свои выгоды". При последнем слове рыцаря повозка поехала своей дорогой, а Дон-Кихот, Санчо и господин в зеленом камзоле поехали своей. Впродолжение всего этого времени дон Диего де Мирандо не проговорил ни слова, так внимательно следил он за словами и поступками нашего героя, который казался ему человеком умным с примесью полуумного и полуумным с примесью умнаго. Он не прочел первой части его истории, иначе его, конечно, не удивили бы ни действия, ни слова Дон-Кихота, так как он знал бы на чем помешан этот рыцарь. Но, встречая в первый раз, дон-Диего принимал его то за полуумного, то за мудреца, ибо все, что говорил Дон-Кихот было умно, изящно, свободно, хорошо изложено; все же, что делал он - странно, смело и безумно. Дон-Диего невольно думал: "не постигаю, можно ли сделать что-нибудь более безумное, как надеть на голову шлем с творогом и вообразить, будто волшебники размягчили его мозг? Какая смелость и какое невообразимое безумие захотеть сразиться со львами". Дон-Кихот вывел его из этой задумчивости: "готов пари держать", сказал он Диего, "что вы считаете меня полуумным, и, правду сказать, я нисколько этому не удивлюсь; мои действия могут действительно навести на подобную мысль. Тем не менее, позвольте убедить вас, что я, слава Богу, не такой полуумный, как это, быть может, кажется вам. Милостивый государь!" продолжал он, "кому, как не блистательному придворному рыцарю пронзить копьем быка на дворцовой площади, в присутствии короля? Кому, как не придворному рыцарю, покрытому сияющим оружием, подвизаться на великолепных турнирах, в глазах придворных дам? Кому, наконец, как не придворным рыцарям увеселять дворы своих монархов разнородными воинскими играми? Но кому, как не странствующему рыцарю объезжать пустыни, большие дороги, леса и горы, отыскивая повсюду опасные приключения с желанием привести их в счастливому концу; делая все это единственно из стремления достигнуть неумирающей славы. Кому, как не странствующему рыцарю благодетельствовать какой-нибудь вдове в необитаемой пустыне? Это также идет ему, как придворному рыцарю очаровывать светских девушек. Но кроме всего этого, каждый странствующий рыцарь указывает себе еще какую-нибудь исключительную цель. Придворный рыцарь пусть служит дамам, пусть украшает двор своего монарха, пусть награждает бедных дворян своей свиты, пусть красуется на турнирах, дерется на поединках, будет благолепен, щедр и благороден, в особенности пусть будет хороший христианин, и он как следует выполнит свое назначение. Но странствующий рыцарь пусть переносится на последния грани мира, проникает в непроницаемые лабиринты, преодолевает на каждом шагу невозможность, пусть в пустыне безропотно выносит летом жгучее солнце и зимою ветры, вьюги и стужу. Пусть не устрашается львов, не содрогается, встречаясь лицом в лицу с вампирами, пусть поражает одно, разрушает другое и побеждает все вместе; вот в чем состоит призвание истинного странствующего рыцаря. И так как Бог судил мне самому быть рыцарем, поэтому согласитесь, милостивый государь, что не могу же я отказываться от дел, в которых должно проявляться мое земное назначение. Остановить львов и сразиться с ними, это был прямой мой долг, хотя я и сознавал вою безграничную смелость подобного предприятия, понимая очень хорошо: что такое истинное мужество. Это я вам скажу - добродетель, поставленная между двумя порочными крайностями: малодушием и дерзостью. Но только человеку истинно мужественному более пристало приближаться ко второй крайности, нежели к первой; лучше казаться несколько дерзким, чем немного малодушным. Моту легче сделаться благоразумно*щедрым, чем скупцу; точно также дерзкому легче сделаться благоразумно-мужественным, чем трусу. Что же касается приключений, то верьте мне, дон-Диего, отступающий всегда терпит более наступающаго; к тому же слова: этот рыцарь мужествен и дерзок - звучат в ушах наших как то приятнее слов: этот рыцарь осторожен и нерешителен".

- Вы совершенно правы во всем, отвечал дон-Диего; и я убедился теперь вполне, что хотя законы и обычаи рыцарства уже умерли на свете, но в вашем сердце они живут еще, как в живом архиве их. Но поторопимся, однако, в мой сельский приют, потому что уж не рано. Там, рыцарь, вы отдохнете от недавних трудов, которые если не утомили вашего тела, то, быть может, несколько утомили дух ваш, требующий также отдохновения.

- Считаю за честь для себя ваше приглашение и душевно благодарю за него, отвечал Дон-Кихот.

С последним словом путешественники наши пришпорили коней и часов около двух пополудни приехали в дом дон-Диего, которого герой наш назвал рыцарем зеленого плаща.

Глава XVIII.

На воротах большего, как это обыкновенно бывает в деревнях, дома дон-Диего было высечено оружие из необделанного камня; на самом же дворе помещался погреб, и у входа в него расположены были кругами глиняные кружки для хранения вина. Так как эти кружки приготовляются в Тобозо, поэтому оне тотчас же пробудили в Дон-Кихоте воспоминание о его очарованной даме, и, не обращая внимания ни на слова свои, ни на слушателей, он с тяжелым вздохом, воскликнул: "о, безценный клад, открытый на мое несчастие! прелестный и веселый, когда это было угодно Творцу! О, кружки тобозские, напомнившие мне об этом безценном кладе моей горькой скорби!" Восклицания эти услышал студент-поэт, сын дон-Диего, вышедший вместе с своею матерью встретить гостя, который изумил их своим странным видом. Сошедши с коня, Дон-Кихот поспешил с изысканной вежливостью к хозяйке попросить позволения поцаловать её руки.

- Позвольте представить вам и попросить вас принять с вашим обычным радушием странствующего рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, одного из самых мужественных и скромных рыцарей в мире, сказал ей муж, представляя Дон-Кихота.

Жена его, донна-Христина, чрезвычайно радушно и мило приняла рыцаря. Дон-Кихот предлагал ей свои услуги в самых вежливых выражениях, после чего, почти с теми же церемониями представился студенту, которому он показался человеком умным и милым.

Здесь историк описывает со всеми подробностями дом дон-Диего, представляя таким образом верную картину дома богатого испанского помещика. Но переводчик счел за лучшее пройти эти подробности молчанием, потому что оне не вполне соответствуют главному предмету, находя, что история эта почерпает больше силы в правде самой сущности рассказа, чем в холодных отступлениях.

Дон-Кихота попросили войти в одну из-зал, где Санчо снял с него оружие, и рыцарь остался в замшевом камзоле, перетертом и перемаранном его заржавевшим оружием. Он носил накрахмаленный, без кружев, воротник, на подобие студенческого, и вылощенные воском башмаки. Готовясь выйти в хозяевам, он надел через плечо мечь свой, висевший на перевязи из кожи морского волка, которым он не препоясывал себя вокруг стана, потому что, как говорят, давно уже страдал поясницей: наконец, он накинул на плечи плащ из тонкого темного сукна. Но прежде всего он вымыл себе лицо и голову в пяти или шести переменах воды, что не мешало, однако, и самой последней походить еще немного на сыворотку, благодаря жадности Санчо и роковому творогу, так хорошо выпачкавшему его господина.

Умывшись и одевшись, Дон-Кихот с самым развязным и любезным видом вошел в другую залу, где его ожидал студент, готовый занимать рыцаря до обеда, которым донна-Христина хотела показать, что она знает как принимать такого гостя, как Дон-Кихот.

Нужно заметить, что тем временем, как рыцарь снимал с себя оружие, дон-Лорензо - сын Диего, успел спросить своего отца: кого это он привез с собою? Его лицо, фигура, наконец ваше представление его, как странствующего рыцаря, все это чрезвычайно удивило меня и мать мою.

- Ничего не знаю, отвечал дон-Диего, и могу только сказать, что я видел несколько действий его, достойных полуумного, и слышал разговор его, заставлявший забывать о его действиях. Но, поговори с ним сам; испытай его познания, и так как ты считаешь себя умницей, то и суди об его уме или безумии; я, правду сказать, более вижу в нем полуумного, чем мудреца.

После этого дон-Лорензо ушел, как мы уже сказали, занимать Дон-Кихота, и в завязавшемся между ними разговоре, рыцарь сказал, между прочим, своему собеседнику: "отец ваш говорил уже мне о вашем уме и ваших редких талантах; в особенности же он обратил мое внимание на вас, как на знаменитого поэта".

- Поэта, быть может, отвечал дон-Лорензо, но знаменитого - это слишком много. Я действительно большой любитель поэзии, продолжал он, люблю читать знаменитых поэтов, из чего впрочем никак не следует, чтобы я сам бых один из этих избранных.

- Мне нравится в вас эта скромность, заметил ему Дон-Кихот, потому что, правду сказать, поэты вообще народ много думающий о себе; редко кто из них не воображает себя Бог знает чем.

- Нет правила без исключения, сказал Лорензо, есть и такие, которые, будучи поэтами. вовсе не воображают себя ими.

- Таких, пожалуй, немного, возразил Дон-Кихот. Но скажите пожалуйста: какими это стихами вы так заняты, и, как передах мне ваш отец, озабочены, в настоящую минуту? Если вам предстоит развить какую-нибудь заданную тему, то я кое что понимаю в этом деле, и очень бых бы рад взглянуть на ваш труд. Если вы пишете стихотворение на конкурс, то постарайтесь получить второй приз, потому что первый всегда дается или знатности, ими по протекции, между тем как второй - есть приз таланта, и вторым тут уж становится третий, а настоящим третьим будет едва ли не первый. Подобно степеням, даваемым в ваших университетах. И однако самое название первый - это великая вещь.

До сих пор, подумал Лорензо, он не похож на полуумного, посмотрим, что дальше будет. "Вы кажется посещали университеты?" сказал он, обращаясь к Дон-Кихоту; "скажите пожалуйста, по какому факультету вы шли?"

- По факультету странствующего рыцарства, ответил Дон-Кихот. Рыцарство не уступает поэзии, и даже, быть может, возносится над нею.

- Об этом факультете я право ничего не слыхал, отвечал дон-Лорензо.

- Это факультет, на котором проходятся все науки мира, сказал рыцарь. Мы должны быть юристами, знать юриспруденцию к законы собирательные и распределительные, чтобы каждому отдавать то, что принадлежит ему. Странствующий рыцарь должен быть богословом, чтобы знать догматы исповедуемой им римско-католической религии, и поучать в них тех, которые потребуют того. Он должен быть врачем, и в особенности ботаником, чтобы уметь отыскать, среди пустынь и необитаемых местностей, целебные травы для своих ран, потому что он не должен и не может надеяться всюду находить кого-нибудь для перевязки их. Он должен быть астрономом, чтобы по звездам определять время в ночи, и знать где, под каким градусом, в какой стране света, находится он. Он должен быть силен в математике, потому что она может понадобиться ему на каждом шагу, и не говоря уже о том, что разумеется само собой, что истинный странствующий рыцарь должен быть украшен всеми достоинствами украшающими духовную особу; я упомяну еще о некоторых мелочах; так, рыцарь должен умнеть плавать как рыба Николай (Имя человека, прославившагося своим искусством плавать в конце XV столетия.); должен уметь подковать, взнуздать и оседлать коня, и восходя выше и выше скажу, что он должен оставаться верным Богу и своей даме. Он должен быть целомудрен в помыслах, благопристоен в словах, добр, благороден и щедр в своих действиях, неустрашим в опасностях, терпелив в несчастии, милосерд к страдальцам, обязан пребывать непоколебимым столбом и защитником истины, за которую он должен всегда быть готовым положить свою голову. Из этих то великих и малых качеств образуется странствующий рыцарь. Скажите же теперь, милостивый государь: пустячная ли эта наука, образующая странствующего рыцаря, и может ли она стоять в уровень с самыми важными науками, преподаваемыми в наших училищах и академиях?

- Еслиб это было действительно так, как вы говорите, отвечал дон-Лорензо, то о величии этой науки не могло бы быть и спору.

- Как понимать ваши слова: еслиб это было действительно так? спросил Дон-Кихот.

- Да так, что я сомневаюсь, отвечал Лорензо, существовали ли когда-нибудь, а в наше время и подавно, странствующие рыцари, особенно украшенные столькими доблестями.

- Большая часть людей этого мира убеждена подобно вам, что странствующих рыцарей никогда не было на свете, возразил Дон-Кихоте; и если бы небо не убедило, чудесным образом, этих неверующих в противном, то слова мои, как показал мне неоднократный опыт, не послужили бы ни к чему; поэтому я не намерен теперь рассеевать вашего заблуждения, разделяемого вами со многими другими. Все, что я думаю сделать, это просить небо, да просветит оно вас и убедит, как действительны и необходимы были странствующие рыцари минувших времен, и как благотворно было бы появление их в настоящия. Но за грехи наши ныне царствуют в мире леность, праздность, изнеженность и корысть.

Кажется милый наш гость начинает заговариваться, подумал дон-Лорензо, во всяком случае это в высшей степени замечательный безумец, и с моей стороны было бы глупо не признавать его таким.

Этим окончился разговор их, и они отправились обедать.

Дон-Диего спросил сына, что скажет он об их госте? "Я бы запретил всем врачам", отвечал дон-Лорензо, "и всем переписчикам его действий изъять что либо из хаоса его безумия. Это удивительный безумец, у которого выпадают иногда чрезвычайно светлые минуты".

Обед вполне оправдал слова Дон-Диего, говорившего, что он любит угощать своих гостей здоровой, вкусной и питательной пищей. Но что в особенности восхитило Дон-Кихота, это удивительная тишина, царствовавшая во всем доме и делавшая его похожим на обитель иноков. Когда со стола сняли скатерть, возблагодарили Подателя всех благ и обмыли руки, Дон-Кихот попросил дон-Лорензо прочитать ему стихи, написанные им на поэтическое состязание.

- Чтобы не походить на тех поэтов, отвечал дон-Лорензо, которые отказываются читать стихи свои, когда их просят, и читают, когда их никто об этом не просит, я исполню вашу просьбу и прочту вам мое стихотворение, за которое я, впрочем, не жду никакой награды, потому что в этом труде я вижу не более, как умственное упражнение.

- Один из моих друзей, сказал Дон-Кихот, человек не глупый, был того мнения, что не следует писать стихов на заданную тему, так как они всегда удаляются от предмета и мысли наперед составленного предложения; к тому же правила, существующия у нас для подобного рода сочинений, весьма строги. В стихах этих не допускается например слов: говорит ли он, или скажу ль, не допускается категорических выражений и ставится авторам много других препон, как это очень хорошо известно вам.

- Откровенно говоря, сказал Лорензо, я бы хотел указать вам на какую нибудь ошибку, утверждаемую и повторяемую вами, но не могу, потому что вы ускользаете из рук моих, как змея.

- Тоже говоря откровенно, ответил Дон-Кихот, я не понимаю, что вы хотите выразить этими словами, что я ускользаю из ваших рук, как змея.

- Надеюсь, вы скоро поймете меня, сказал Лорензо, а теперь не угодно ли вам прослушать мои стихи на тесу. Вот тема:

Когда б можно что было возродиться,

И мне в одном грядущем бы не жить,

Иль еслиб будущность могла раскрыться

Того, что должно после наступить.

Стихотворение.

И счастие мое прошло, как все за свете

Проходит. И судьба меня с тех пор

Не осыпала благами своими

Ни щедрой, ни воздержною рукой.

У ног своих уж несколько столетий,

Ты распростертым зришь меня судьба!

О, возврати к мне счастие былое;

И с жизнью мог еще б я примириться

Когда б могло, что было возродиться.

Ни славы, ни триумфов, ни побед,

Ни пальм иных я в жизни не ищу,

Как только счастья моего былого;

Мой бич - о нем воспоминанье.

Фортуна! возврати к ты мне его,

Чтоб этот тайный пламень потушить

И мне в одном грядущем бы не жить.

Но что ж? я невозможного прошу.

Как может то, что было возродиться?

Какой наукой - время возвратить?

Оно летит, идет - все безвозвратно,

И странно было бы вообразить,

Чтобы грядущее могло в прошедшем скрыться,

Иль чтобы будущность могла раскрыться.

Не лучше ль умереть и горе в гробе

Похоронить, чем жить в волненьи вечном,

Колеблясь между страхом и надеждой.

И кажется порой - всего вернее

Покончить разом, но иная мысль,

Мысль лучшая рождается в уме,

И заставляет в этом мире жить

Тем, что она мне не дает забыть

Того, что должно после наступить.

Когда дон-Лорензо окончил чтение своих стихов, Дон-Кихот встал со стула, и взяв его за руку воскликнул, или вернее, почти закричал: "клянусь небом и всем его величием, великодушный юноша, вы лучший поэт в мире и достойны быть увенчаны лаврами не только Кипром или Гаэтой, как сказал один поэт, над которым да сжалится Бог, но афинской академией, еслиб только она существовала теперь, и нашими нынешними академиями Парижской, Болонской и Саламанкской. И да пронзит Господь стрелами Апполона тех судий, которые откажут вам в первом призе; да никогда музы не переступят порога их жилищ. Будьте так добры: прочитайте мне еще какие-нибудь стихи ваши, потому что я желал бы полюбоваться, так сказать, со всех сторон вашим поэтическим гением.

Нужно ли говорить, как восхитила дон-Лорензо эта похвала рыцаря, не смотря на то, что он считал его полуумным. О, всемогущая лесть! как безгранично твое царство, как сладостны твои слова! Дон-Лорензо подтвердил эту правду, согласившись прочитать Дон-Кихоту другое стихотворение свое: Пирам и Тизба.

Стена пробита девой молодой;

Великодушное Пирама сердце

Ужь пронзено, и улетает с Кипра

Любовь в щель чудную ту заглянуть.

Там царствует молчание; звук не может

Сквозь то отверстие перебежать,

Но дух, любовью окрыленный, может.

Увы! надежда тщетная, в любви

Взамен восторгов дева смерть нашла.

Вот вам вся эта повесть: их обоих,

В один и тот же миг, - о странный случай, -

Обоих поражает, погребает,

И воскресает меч, могила

И память вечная о них.

- Да будет благословен Бог, воскликнул Дон-Кихот, услыхав эти последние стихи; между поэтами нашего времени я не встречал подобного вам, по крайней мере, сколько я могу судить по этому стихотворению.

Пробыв четыре дня в доне дон-Диего, радушно принимаемый хозяевами, Дон-Кихот в конце этого времени попросил у них наконец позволения отправиться. "Благодарю, душевно благодарю вас, за ваш радушный прием", говорил он им, "но странствующим рыцарям не следует долго предаваться праздности и неге; и я вижу, что мне пора вспомнить о моем долге и отправиться искать приключений, которыми этот край, как я знаю, обилен. Тут думаю я пространствовать до времени сарагосских турниров, которые в настоящую минуту составляют мою главную цель, и побывать в Монтезиносской пещере, о которой говорят столько чудесного в её окрестностях; попытаюсь я также открыть начало и настоящие истоки семи озер, называемых обыкновенно лагунами Руидеры".

Дон-Диего и сын его рассыпались в похвалах всем этим намерениям и попросили рыцаря выбирать и брать из их имущества все, что только может ему понадобиться, или понравиться, желая этим высказать с своей стороны готовность служить ему чем могут, из уважения и к его личным доблестям и к его славному званию.

Наступил наконец час отъезда, стол же радостный для Дон-Кихота, сколько прискорбный для Санчо. Катавшись, как сырь в масле в доме дон-Диего, он не слишком то радовался теперь предстоящей перемене в его образе жизни, - напоминавшей жизнь в лесах и пустынях,- и удовольствию продовольствоваться несчастною провизиею из своей котомки, которую он тем не менее наполнил всем, что казалось ему наиболее необходимым. Прощаясь с хозяевами, рыцарь, обратясь к дон-Лорензо, сказал ему на прощание: "не знаю, говорил ли я вам, но если и говорил, так повторю еще раз, если вы хотите сократить ваше время и труды на пути к славе, то вам остается только проститься с поэзией и сделаться странствующим рыцарем; этого довольно, чтобы одним ловким ударом добыть себе императорский венец". Этими словами Дон-Кихот как бы давал последнее доказательство своего безумия, особенно когда к довершению эффекта он прибавил еще: "один Бог знает, хотел ли бы я взять с собою этого славного юношу, чтобы научить его, как попирать великолепных и возвышать смиренных: - два действия нераздельные с моим званием. Но так как юношеский возраст его еще не требует этого, и наука отказывается пока выпустить его из своих рук, потому я ограничусь только одним советом, именно: если он захочет быть поэтом, то пусть в оценке своих произведений руководствуется более чужим мнением, чем своим собственным. Нет таких родителей, которые бы находили своих детей дурными, особенно еще, когда эти дети - творения нашего ума".

И отец и сын еще раз удивились этому безумию, смешанному с мудростию и непоколебимо-неудержимому желанию рыцаря неустанно искать каких-то приключений - концу и цели всех его стремлений. Наконец после взаимных пожеланий и предположений услуг, на которые Дон-Кихот испрашивал разрешение владелицы замка, он уехал вместе с своим оруженосцем: - рыцарь, как водятся, верхом на Россинанте, а оруженосец на своем осле,

Глава XIX.

Недалеко от дона дон-Диего, к нашим искателям приключений присоединились каких то двое духовных, или студентов и двое крестьян, ехавших верхом на длинноухих животных. У одного из студентов вместо чемодана был узелок из толстого зеленого полотна, в котором завернуто было платье и две пары черных тиковых чулков; у другаго же всего на всего была в руках пара новых рапир. Крестьяне везли с собою множество вещей, купленных, вероятно, в закон-нибудь большом городе. И студенты и крестьяне, увидя Дон-Кихота, изумились, как и все, кому приводилось видеть рыцаря в первый раз, и им захотелось узнать, что это за необыкновенный господин такой?

Дон-Кихот поклонился им и узнавши, что они едут по одной дороге с ним, предложил ехать вместе, прося их только придержать немного своих ослов, бежавших быстрее его коня. В немногих словах он сказал им, это он такой: то есть, что он странствующий рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, известный под именем рыцаря львов, ищущий приключений в четырех частях света. Крестьяне, конечно, поняли в этом столько же, сколько в китайской грамоте, или воровском наречии цыган; но студенты быстро смекнули, что рыцарь, должно быть, не в своем уме. Тем не менее они смотрели на него с удивлением, смешанным с некоторой долей уважения, и один из них сказал Дон-Кихоту: "благородный рыцарь! если вы не придерживаетесь определенного пути, как это в обычае у искателей приключений, то милости просим - отправиться с нами, и вы будете свидетелем одной из самых прекрасных и богатых свадеб, какие когда-нибудь праздновались в Ламанче и его окрестностях".

- Должно быть это свадьба какого-нибудь принца, или князя? спросил Дон-Кихот.

- Нет, отвечал студент, не принца и не князя, а просто самого богатого здесь крестьянина, который женится на такой красавице, какую редко можно встретить. Свадьба будет чрезвычайно пышная и отпразднуется, совершенно в новом роде, на лугу, прилегающем к деревне невесты, красавицы Китерии. Жениха же зовут Камаш богатый. Ей восемнадцать, ему двадцать два года; знатности они, правду сказать, одинаковой, хотя люди, ведающие родословные всего света, находят, что род невесты будет, пожалуй, познатнее. Но деньгами чего не замажешь. А Камаш человек богатый и щедрый; вот хоть теперь: пришла ему охота устроить над всем лугом навес из ветвей, чтобы укрыть его от солнца; и под этим то навесом будут у нас пляски на все лады и с шпагами, и с бубнами, и с башмаками (Испанский танец, в котором танцующие выбивают такт на башмаке.) Но всего интереснее будет поглядеть на этом свадебном пиру на бедняжку нашего Василия. Это. нужно вам сказать, молодой пастух из одного села с красавицей Китерией, и дома их стоят рядом один возле другаго. История любви их напоминает давно забытую любовь Пирама и Тизбы; Василий с малых лет любил Китерию, она, тоже, с малых лет, любила и ласкала Василия. И так мило эти дети любили друг друга, что в селе нашем любимыми рассказами стали рассказы про их любовь. Когда они выросли, отец Китерии решился не пускать Василия к себе в дом, в котором он прежде жил, как в своем собственном, и чтобы на всегда избавиться от всякого страха и забот, решился выдать дочь свою за богатого Камаша, так как Василий, больший любимец природы, чем фортуны, казался отцу Китерии не подходящей её партией. Василий, кстати сказать, молодец хоть куда: ловкий, сильный, славный боец, мастерски играет в мячь, бегает, как лань, скачет лучше козы, в кеглях сбивает шар словно волшебством, поет как жаворонок, гитара у него не играет, а будто говорит, и в довершению всего владеет за славу кинжалом и рапирой.

- За одно это, воскликнул Дон-Кихот, молодец ваш, за перекор всем Ланцеюлотам, достоин был бы жениться нетолько на красавице Китерии, но на самой королеве Жениевре, еслиб покойница была жива.

- Подите-ка, скажите это моей жене, отозвался вдруг Санчо, вбившей себе в голову, что каждый должен жениться на ровной себе, по пословице: всякая овца для своего самца. Я бы желал, чтобы этот славный молодец Василий, которого мне так жаль, женился бы себе на Китерии, и да будут прокляты здесь и на том свете злые люди, мешающие жениться каждому на ком любо ему.

- Позволить всем влюбленным жениться и выходить за муж по своему желанию, отвечал Дон-Кихот, значит отнять у родителей законное право устроивать судьбу своих детей. Если дать волю девушкам выбирать себе мужей, то между ними нашлись бы такие, которые повыходили бы замуж за своих лакеев, ни повесились на шею первому встречному фату, хотя бы это был самый развратный негодяй. Любовь в частую ослепляет нас, лишает рассудка и заставляет действовать с завязанными глазами, так что без особенного инстинкта и помощи свыше, мы очень легко можем ошибиться в выборе, решающем, быть может, судьбу всей нашей жизни. Собираясь отправиться в дальний путь, мы выбираем себе и верного и приятного компаньона. почему бы нам не делать того же, выбирая товарища на всю жизнь, предназначенного всюду следовать за нами до самой могилы, как следует за мужем жена. законная жена не вещь, которую можно продать, переменить или уступить, а часть нас самих, неотделимая от нас до конца нашей жизни; это узел, который, будучи однажды завязан на нашей шее, становится новым Гордиевым узлом, которого нельзя развязать, а можно только рассечь смертью. Сказал бы я побольше об этом предмете, но теперь мне желательно узнать, не сообщит ли нам господин лиценциант еще чего-нибудь о Василие?

- Скажу вам еще, отвечал студент, бакалавр или лиценциант, как именовал его Дон-Кихот, что с того времени, как узнал Василий о свадьбе своей красавицы с Камашем богатым, его никто уже не видел веселым; никто не слышал от него веселаго слова. Стал он все грустить, да думать какую-то зловещую думу, стал удаляться от людей, говорить сам с собою и как будто забываться. Ест он мало, да и то одни плоды, спит еще меньше, как дикий зверь, на голой земле, под открытым небом. По временам подымает взоры к небесам, или приковывает их в земле, и стоит неподвижно, как статуя, за которой ветер колышет одежду. Словом, по всему видно, что не на шутку полюбилась ему красавица Китерия, и многие начинают побаиваться, чтобы её завтрашнее да - не убило его.

- Бог поможет горю, воскликнул Санчо, если он посылает болезни, то посылает и лекарства против них. Никто из нас не знает, чему на свете случиться: от сегодня до завтра еще утечет довольно воды, и в одну минуту любой дом может обрушиться; в частую доводилось мне видеть в одно время и солнце и дождь, - и случается, что тот здоровым отходит ко сну, кто к утру ноги протягивает. скажите мне, господа мои, кто из вас тормозил колеса судьбы? верно никто; да, наконец, между женским да и нет я бы не сунулся с иголкой, потому что не просунул бы ее туда. Пусть только Китерия истинно любит Василия, и я посулю ей целый короб счастия, потому что любовь глядит сквозь такие стекла, которые медь показывают золотом, бедность - богатством и навоз - жемчугом.

- Когда ты остановишься, наконец - проклятый болтун? воскликнул Дон-Кихот. Уж когда попадет он на эти пословицы свои, так сам Иуда, - да провалится он вслед за ним, - не поспеет за этим пустомелей. Скажи мне, негодная тварь, что знаешь ты о тормозах и о чем бы то ни было?

- Вольно же не понимать меня, ответил Санчо, и считать безтолочью все, что я ни скажу. Но довольно того, что я сам себя понимаю и знаю, что говорю умнее, чем это кажется другим. Это все ваша милость подверяет каждый шаг и каждое мое слово.

- Не подверяет, а поверяет, безтолковый искажатель нашего чудесного языка, ответил Дон-Кихот. Да пристыдит тебя, наконец, и отречется от тебя Бог.

- Не гневайтесь, ваша милость, сказал Санчо, вы ведь знаете, что я не обучался в Саламанке, вырос не при дворе, и где же мне знать, какие там буквы должны быть в каждом слове. Можно ли требовать, чтобы крестьянин Соиаго говорил, как городской житель Толедо, да и в Толедо то, я думаю, поискать только, так найдутся такие господа, которые не больно чисто говорят.

- Это правда, заметил лиценциант; люди, воспитанные за прилавком и на закодаверских кожевнях, не могут говорить так, как господа, гуляющие весь день в соборном монастыре, хотя и те и другие принадлежат к толедским горожанам. Изящным, чистым, выработанным языком говорят только образованные люди высшего класса, хотя бы они родились в Маиолхондской харчевне; я сказал образованные, потому что не все высшее сословие образовано. Лучшим наставником в языке служит грамматика, подкрепляемая навыком. За грехи мои я изучал в Саламанке каноническое право, и изъявляю некоторую претензию говорить чистым, правильным и понятным языком.

- А еслиб вы не изъявляли еще претензии, заметил другой студент, заниматься этими рапирами больше чем грамматикой, то на экзамене на степень лиценцианта, у вас очутилась бы в руках голова, вместо хвоста, с которым вы отправились теперь.

- Слушайте, бакалавр, отвечал студент, вы имеете самое превратное мнение об искустве владеть шпагой, если не ставите это искуство ни во что.

- В моих глазах это принадлежит не к разряду мнений, а к разряду неопровержимых истин, отвечал бакалавр, по имени Курхуелло: и если вы хотите, чтобы я доказал вам это на деле, извольте; нам представляется теперь прекрасный случай! В руках у вас рапиры, у меня кулаки, при помощи которых я постараюсь убедить вас в проповедуемой мною истине. Не угодно-ли вам будет соскочить с вашего осла и призвать на помощь все ваши углы, круги, повороты, словом всю вашу науку, а я, при помощи одного только необработанного искуством кулака своего, надеюсь показать вам звезды в полдень, и заодно уверить вас, что не родился еще тот, кто поворотит меня назад, и что нет за свете такого молодца, которого я не сшиб бы с ног.

- Повернетесь ли вы назад или нет, этого я не берусь решить, отвечал ловкий боец за рапирах, но очень может статься, что вы найдете свою могилу там, где вы расхрабритесь в первый раз, то есть, говоря другими словами, вас укокошат, быт может, то самое искуство, которое вы так презираете.

- Это мы сейчас увидим, отвечал Корхуелло. И соскочив с осла, он яростно схватив в руки одну из рапир лиценцианта.

- Дела так не делаются, воскликнул Дон-Кихот; я буду вашим учителем фехтованья и судьей в этом споре, столько раз подымавшемся и до сих пор не разрешенном. С последним словом, соскочив с Россинанта, он поместился с копьем своим на средине дороги, между тем как лиценциант наступал размеренным, но смелым шагом, с сверкающими глазами, на Корхуелло. Мирные крестьяне, не сходя с своих ослов, смотрели на завязавшуюся между студентами битву, в которой, с одной стороны посыпались градом всевозможные удары: "отбей", "коли", "вверх", "вниз" и проч. и проч.; между тем как бакалавр, с другой стороны, нападал на своего противника, как разъяренный лев, но увы! лиценциант своей рапирой ежеминутно останавливал его ярость, и вскоре разорвав его полукафтанье, пересчитав на нем все пуговицы, и подбросив рапирой два раза вверх шляпу бакалавра, он до того озлобил и обезсилил последнего, что-тот, с досады, схватил рукой его рапиру и швырнул ее версты за две от себя; так говорит, по крайней мере, присутствовавший при этом побоище крестьянин актуарий, и да послужит свидетельство его неопровержимым доказательством торжества искуства над силой.

Весь запыхавшись, Корхуелло в изнеможении опустился на землю.

- Ваша милость, господин бакалавр, сказал ему Санчо, последуйте вы моему совету и не выходите драться против рапир, а держитесь вы лучше на палах, или, еще лучше, играйте в палки, потому что Господь не обидел вас силой. А то, слышал я, будто эти господа, бойцы на шпагах, просунут их в игольное ушко.

- С меня довольно, отвечал Корхуелло, что я свалился, как говорят, с своего осла, и узнал на опыте то, чему я бы никогда в жизни не поверил. С последним словом он встал, подошел в лиценцианту, обнял его и стали они с этой минуты такими друзьями, какими не были никогда прежде. Они не хотели дожидаться актуария, отправившагося искать рапиру, полагая, что он не скоро вернется, и решились без него пуститься в путь, торопясь в село, за свадьбу Китерии. Дорогою лиценциант излагал своим спутникам великие достоинства фехтовального искуства, приводя в подтверждение слов своих такие очевидные геометрические доказательства, что убедил всех своих слушателей в высокой важности уменья владеть рапирами, и сам Корхуелло окончательно отказался от своего упорного неверия.

К вечеру путешественники наши, приближаясь в деревне, увидели, как им показалось, целое небо, усеянное безчисленными лучезарными звездани, и услышали сладкие звуки гуслей, рожков, литавр, тамбуринов и флейт. У самого въезда в деревню был устроен обширный павильон, иллюминованный плошками, которых не гасил ветер, потому что воздух был так тих, что даже не колыхал листья дерев. Вокруг царствовало общее веселье: одни танцовали, другие пели, третьи играли и, на протяжении всего луга, резвилась, как говорят, радость и веселие. Толпы рабочих устроивали между тем подмостки, скамьи и лестницы, чтобы удобнее было смотреть на представления и танцы, которыми готовились отпраздновать свадьбу богатого Канаша и похороны бедного Василия.

Дон-Кихот, не смотря на всевозможные просьбы крестьян и студентов, не согласился въехать в деревню, приводя в свое оправдание, вполне достаточное, по его мнению,- обычай странствующих рыцарей предпочитать сон под открытым небом, среди полей и лесов, сну в жилых зданиях, хотя бы это были раззолоченные чертоги; и он свернул немного с дороги, к великому неудовольствию Санчо, невольно вспоминавшего в эту минуту покойное помещение в замке или доме дом-Диего.

Глава XX.

Едва лишь бледно-розовая аврора скрылась в сиянии лучезарного Феба, пришедшего осушить своими жгучими лучами кристальные капли, дрожавшие на золотистых волосах зари, как Дон-Кихот поспешил расстаться с сладкой негой, объявшей его члены, поднялся на ноги и кликнул, сладко храпевшего еще, Санчо. Видя его с закрытыми глазами и открытым ртом, рыцарь, прежде чем принялся будить своего оруженосца, не мог не сказать: "О блаженнейший из смертных, обитающих на земном шаре! никому не завидуя, и не возбуждая ни в ком зависти, счастливец! ты отдыхаешь телом и духом, не преследуемый волшебниками, не смущаемый очарованиями!

Спи, повторяю, и сто раз еще повторю, ты, не страдающий вечной бессонницей жгучей ревности; ты, которого не будит забота о просроченных долгах, ни о куске насущного хлеба на завтра для тебя и бедной семьи твоей. Тебя не снедает честолюбие, тебя не тревожит суетный блеск мира, потому что все твои стремления кончаются на твоем осле, а о тебе самом должен позаботиться я. Я несу это бремя, справедливо предоставленное высшим классам обычаем и природой. Слуга спит, господин бодрствует за него, думая, как ему прокормить и улучшить быт своих слуг. Слугу не смущает раскаленное небо, отказывающее земле в живительной росе, но господин должен позаботиться во дни засухи и голода о том, кто служил ему во времена изобильные и плодородныя".

На все это Санчо, конечно, не отвечал ни слова, потому что он преспокойно спал себе, и, но всей вероятности, проснулся бы не там скоро, еслиб Дон-Кихот не тронул его концом своего копья. Пробудясь, он принялся протирать глаза, и протягивая вперед руки, поворачивая лицо свое то в одну, то в другую сторону, проговорил: "от этой беседки, право, больше пахнет окороком, чем жирофлеями. Клянусь Богом, это будет свадьба на славу, если от нее спозаранку уж понесло такими запахами".

- Молчи, обжора, отвечал Дон-Кихот, и поскорее вставай; мы отправимся взглянуть, что станет делать на этом свадебном пиру отверженный Василий.

- Да пусть он себе делает что хочет, отвечал Санчо. Сам виноват, за чем беден. Был бы богат, так и женился бы на Китерии. А когда нет у человека гроша за душой, так чтож в облаках, что ли, ему тогда жениться? Право, ваша милость, нищий пусть довольствуется тем, что находит, и не ищет жемчугу в винограде. Я готов об заклад биться, что этот Камаш может этого самого Василия упрятать в мешок с червонцами. И тоже была бы не последняя дура Китерия, еслиб плюнула на все, что подарил ей и еще подарит Камаш, и прельстилась искуствами Василия швырять палки, да фехтовать рапирой. За этакие чудесные штуки, ни в одной корчме стакана вина не дадут. Бог с ними - с талантами, от которых выгод никаких нет. Другое дело, когда Бог наградит ими человека с туго набитым карманом, о, тогда желаю здравствовать им; потому что хороший дом можно выстроить только на хорошем фундаменте, а самый лучший фундамент, это деньги.

- Ради Бога замолчи, воскликнул Дон-Кихот; если бы позволить тебе оканчивать все, что ты начинаешь говорить, то у тебя не хватило бы времени ни есть, ни спать; ты все бы говорил.

- Ваша милость, отвечал Санчо, вспомните наш уговор; отправляясь с вами, я выговорил себе право говорить когда захочу, лишь бы только не во вред ближнему и вам, а этого я кажется до сих пор не делал.

- Не помню этого уговора, сказал Дон-Кихот; но если бы даже он существовал, я все таки хочу, чтобы ты замолчал и отправился за мною. Слышишь ли: вчерашние инструменты уж заиграли и обрадовали эти долины; свадьбу, вероятно, отпразднуют скорее в утренней прохладе, нежели в дневном жару.

Санчо послушался своего господина, оседал осла и Россинанта, и наши искатели приключений, севши верхом, шаг за шагом, въехали в павильон. Первое, что кинулось тут в глаза Санчо, это был целый бык, воткнутый на вертеле в дупле молодого вяза; в некотором расстоянии от него горе?а куча дров, и вокруг нее стояли шесть чугунных котлов, в которых легко укладывались быки, казавшиеся там чуть не голубями. На деревьях висело безчисленное количество очищенных зайцев, зарезанных кур, дичи и разной свойской птицы, развешанной на ветвях, чтобы сохранить ее свежей. Тут же Санчо насчитал ведер шестдесят самого лучшего вина. Белый хлеб навален был кучами, как пшеница в житнице, а разнородные сыры нагромождены были, как кирпичи, образуя целые стены; возле них стояли два котла с маслом, приготовленным для пряжения в нем пирожного, которое вынимали лопатами и опускали потом в особый котел с медом. Более пятидесяти чистых и ловких кухарок и поваров возились у очага. В широком желудке быка зашито было двенадцать молочных поросенков для придания ему нежности и вкуса. Разные же пряности и сладости навалены были не фунтами, а пудами в огромном открытом сундуке. Хотя яства эти не отличались особенной нежностью, но их было достаточно, чтобы накормить целую армию.

С непритворным восторгом жадными глазами поглядывал на них Санчо. Его очаровали во первых котлы, из которых он с удовольствием позаимствовался бы кое чем; потом чаны с вином и наконец фруктовые пирожные. Не будучи в состояния долее удерживать себя, он подошел к одному из поваров, и со всей вежливостью голодного желудка попросил его позволить ему обмакнуть в котел ломоть хлеба.

- Братец, отвечал повар, сегодня, благодаря Канашу богатому, не такой день, чтобы кто-нибудь ног голодать. Слезай-ка с осла, возьми вилку и скушай на здоровье одну или две курицы.

- Не вижу я, братец мой, нигде здесь вилки,- сказал Санчо, оглянувшись по сторонам.

- Пресвятая Богородице! воскликнул повар, из-за чего он столько хлопочет этот человек, и схватив первую попавшуюся ему под руку кострюлю, опустил ее в котел, вынул оттуда сразу трех кур и двух гусей и подал их Санчо: - "на ка, закуси пока этим, в ожидании обеда", - сказал он ему.

- Да мне не во что взять всего этого, - заметил Санчо.

- Ну так забирай с собой и кострюлю, ответил повар; Канаш богатый не поскупится и на это добро, ради такого радостного дня.

Тем временен, как Санчо устроивал свои делишки, Дон-Кихот увидел двенадцать крестьян, въехавших в павильон, верхом, на красивых кобылах, покрытых дорогой сбруей с бубенчиками. Одетые в праздничные наряды, крестьяне проскакали несколько раз вокруг луга, весело восклицая, "да здравствуют Канаш и Китерия, он такой же богатый, как и она красивая, а она красивее всех на свете". Услышав это, Дон-Кихот тихо сказал себе: "видно, что простяки эти не видели Дульцинеи Тобозской, иначе они немного скромнее хвалили бы свою Китерию". Спустя минуту, в беседку вошли с разных сторон партии разных плясунов, между прочим - плясунов со шпагою; их было двадцать четыре; все красавцы за подбор, в чистой, белой полотняной одежде, с разноцветными шелковыми платками на голове. Впереди их шел лихой молодец, у которого один из крестьян, красовавшихся верхом на кобылах, спросил не ранил ли себя кто-нибудь из его партии?

- Бог миловал, - отвечал вожатый, пока все здоровы. В ту же минуту принялся он с своими товарищами составлять пары, выделывая такие па и так ловко, что Дон-Кихот, видевший на своем веку довольно разных танцев, признался однако, что лучше этих видеть ему не случалось.

Не менее восхитила Дон-Кихота и другая партия, прибывшая вскоре за первою. Эта группа состояла из подобранных деревенских красавиц, не позже восемнадцати и не моложе четырнадцати лет. Все оне были одеты в платья из легкого зеленого сукна; полураспущенные, полузаплетенные в косы, чудесные и светлые, как солнце, волосы их были покрыты гирляндами из роз, жасминов, гвоздик и левкоя. Во главе этой очаровательной группы шел маститый старец и важная матрона: старики, живые не по летам. Двигались они в такт, под звуки Заторской волынки, и живые, скромные и прелестные девушки, составлявшие эту группу, были кажется лучшими танцорками в мире.

Сзади их составилась сложная, так называемая, говорящая пляска. Это была группа из восьми нимф, расположенных в два ряда; впереди первого ряда шел Купидон; впереди другаго - Корысть; Купидон с своими крыльями, колчаном и стрелами, Корысть, - покрытая дорогими парчевыми и шелковыми материями. Имена нимф, предводимых Амуром, были написаны на белом пергаменте, сзади, на их плечах. Первая нимфа называлась поэзией, вторая скромностью, третья доброй семьей, четвертая мужеством. Точно также обозначались и нимфы, предводимые Корыстью. Первая была: щедрость, вторая изобилие, третья клад, четвертая мирное обладание. Впереди их четыре диких зверя тащили деревянный замок. Покрытые снопами листьев и зеленою прядью, они были изображены так натурально, что чуть не испугали бедного Санчо. На фасаде и четырех сторонах замка было написано: замок крепкой стражи. Группу эту сопровождали четыре прекрасных флейтиста и игроки на тамбурине. Танцы открыл Купидон. Протанцовав две фигуры, он поднял вверх глаза, и прицеливаясь из лука в молодую девушку, стоявшую между зубцами замка, сказал ей.

"Я бог всемогущий в воздухе, на земле, в глубине морской и во всем, что содержит бездна в своей ужасающей пучине! Я никогда не знал, что такое страх; я могу сделать все что захочу, даже невозможное, а все возможное я кладу, снимаю создаю, и запрещаю".

С последним словом он пустил стрелу на верх замка и возвратился на свое место.

За ним выступила Корысть, сделала два па, после чего тамбурины замолкли, и она сказала, в свою очередь:

"Я то, что может сделать больше, чем любовь, указывающая мне путь; род мой самый знаменитый на всем земном шаре".

"Я - Корысть, из-за которой мало кто действует на свете благородно; действовать же без меня можно только чудом, но какова бы я ни была, я отдаюсь тебе - вся и на всегда. Аминь".

За Корыстью выступила поэзия. Протанцовав тоже, что Купидон и Корысть, она обратилась к той же девушке и сказала ей:

"В сладостных звуках и избранных мыслях, мудрых и высоких, сладкая поэзия посылает тебе, моя дама, душу свою, завернутую в тысяче сонетов. И если внимание мое тебе не неприятно, я вознесу тебя превыше лунных сфер, и станешь ты предметом зависти тебе подобных".

Вслед за поэзией от группы, предводимой Корыстью, отделилась щедрость и, протанцовав свой танец, сказала:

"Щедростью называют известный способ давать, который также далек от расточительности, как и от противоположной ему крайности: он свидетельствует о мягкой и слабой привязанности; но я, чтобы возвеличить тебя, стану отныне расточительна. Это порок, бесспорно, но порок благородный, присущий влюбленному, открывающему в подарках свое сердце.

Таким же точно способом приближались и удалялись остальные лица, составлявшие обе группы; каждая нимфа протанцовывала свои па и говорила несколько фраз: иногда изящных, иногда смешных; Дон-Кихот однако запомнил - хотя на память он пожаловаться не мог - только те, которые мы привели выше. После этого обе группы, смешавшись, начали составлять различные фигуры весьма живые и грациозные. Любовь, проходя мимо замка, пускала на верх его стрелы, между тем как Корысть кидала в его стены золотые шары. Наконец, натанцовавшись вдоволь, Корысть достала из своего кармана, как будто наполненный деньгами, огромный кошелек, сделанный из кожи большего ангорского кота, и кинула его в замок; в ту же минуту стены его с треском повалились на землю, и защищаемая ими молодая девушка осталась одна среди разрушенных оград. Тогда подошла к ней Корысть с своими слугами и накинув ей на шею толстую золотую цепь, готова была сделать ее своей пленницей. Но приведенный этим в негодование Купидон с своей партией, поспешил вырвать из рук Корысти плененную ею красавицу. И нападение и оборона произведены были в такт, под звуки тамбуринов. Дикие звери кинулись разнять сражавшихся; упадшие стены замка были возстановлены, молодая девушка снова скрылась за ними и тем кончились танцы, восхитившие зрителей.

Дон-Кихот спросил у одной из нимф, кто сочинил и поставил на сцену этот балет? ему сказали, что один церковник, большой мастер сочинять подобного рода вещи.

- Готов биться об заклад, сказал рыцарь, что этот церковник или бакалавр должен быть большим другом Камаша, чем Василия, и умеет, как кажется, лучше уколоть своего ближнего, чем отслужить вечерню. В этом балете он мастерски выставил на показ маленькие таланты Василия и многоценные достоинства Камаша.

Услышав это Санчо воскликнул: "королю и петух, я стою за Камаша".

- Сейчас видно, что ты мужик, отвечал Дон-Кихот, и всегда готов кричать да здравствует тот, кто победил.

- Кто я? этого я не знаю, возразил Санчо, но то, что никогда в жизни с котлов Василия не соберу я такой пенки, какую собрал сегодня с котлов Камаша, это я знаю очень хорошо, - и он показал Дон-Кихоту кострюлю с гусьми и курами, которых принялся весьма мило и рьяно пожирать. "Ты стоишь того, что имеешь и имеешь то, чего стоишь", отозвался он о талантах бедного Василия, уничтожая свой завтрак. "На свете", продолжал он, "существует только два рода и два состояния, как говорила одна из моих прабабушек: иметь и не иметь; покойница была всегда на стороне иметь. Ныньче, господин мой рыцарь Дон-Кихот, больше значит иметь, чем уметь, и осел, осыпанный золотом, кажется прекраснее любой неукрашенной лошади. Ныньче, повторяю вам, держу я сторону Камаша, потому что он кормит меня птицами, зайцами, кроликами и разными другими кушаньями; а от Василия пожива сегодня плоха.

- Кончил ли ты? спросил Дон-Кихот.

- Нечего делать, нужно кончить, когда я вижу, что ваша милость дуется, отвечал Санчо, а когда б не это, то говорил бы я, кажется, теперь дня три.

- Молю Бога, Санчо, чтобы мне привелось увидеть тебя немым прежде, чем я умру - сказал Дон-Кихот.

- Судя потому, как мы двигаемся по дороге этой жизни, отвечал Санчо, может статься, что прежде чем вы умрете, я стану месить зубами землю, и тогда, пожалуй, слова не произнесу до разрушения мира, или, по крайней мере, до последнего суда.

- Санчо, заметил рыцарь, даже тогда ты не искупишь молчанием всей твоей болтовни, и никогда не промолчишь ты столько, сколько ты успел наговорить и наговоришь еще до конца твоей жизни. Мне же не видеть тебя немым даже во сне, потому что, по закону природы, я должен умереть - раньше тебя.

- Клянусь Богом, господин мой, отозвался Санчо, не следует доверяться этому скелету - смерти, которая пожирает с таким же апетитом ягненка, как и барана; и слышал я от нашего священника, что стучится она с одинаковой силой и одинаково опустошает замки царей, как и хижины бедняков. Силы у этой госпожи больше, чем нежности, она ничем не брезгает, все кушает, все ей на руку, и наполняет свою котомку народом всякого звания и возраста. Это, ваша милость, жнец, который не знает ни минуты отдыха, а жнет себе и косит, везде и всегда, свежую и сухую траву. Она не жует, кажись, ничего, а сразу проглатывает и уничтожает все, что только видит перед глазами. У нее какой то собачий голод, которого никогда ничем не насытишь, и хотя нет у нее желудка, но можно подумать, что она больна водяной и хочет выпить жизнь всего живущего, как мы выпиваем кружку воды.

- Довольно, довольно, воскликнул Дон-Кихот. Оставайся на верху и не падай оттуда; все, что ты сказал о смерти выражено грубо, но так, что лучше не сказал бы любой проповедник. Санчо, повторяю тебе, если-бы у тебя, при твоем природном здравом смысле, было хоть немного выработанности и знания, ты смело мог бы отправиться проповедывать по белому свету.

- Кто хорошо живет, тот хорошо и проповедует, сказал Санчо; других проповедей я не знаю.

- Да и не нужно тебе никаких других, добавил Дон-Кихот. Одного только я не понимаю: начало премудрости есть, как известно, страх Божий, между тем ты боишься ящерицы больше чем Бога, и однако, по временам тоже мудрствуешь.

- Судите лучше о вашем рыцарстве, отвечал Санчо, и не поверяйте вы чужих страхов, потому что я также боюсь Бога, как любое дитя в нашем приходе. Не мешайте мне опорожнить эту кострюлю; право лучше заниматься делом, чем попусту молоть языком и бросать на ветер слова, за которые у нас потребуют отчета на том свете. Сказавши это, он принялся опоражнивать свою кострюлю с таким аппетитом, что соблазнил даже Дон-Кихота, который, вероятно, помог бы своему оруженосцу покончить с его курами и гусями, если-бы не помешало то, что расскажется в следующей главе.

Глава XXI.

Едва лишь Дон-Кихот и Санчо окончили вышеприведенный разговор, как послышались шумные голоса крестьян, поскакавших рысью на конях своих встретить заздравными кликами жениха и невесту, которые приближались в праздничных нарядах к месту церемонии, в сопровождении священника, музыкантов и родных с той и другой стороны.

Завидев невесту, Санчо воскликнул: "клянусь Богом, она разряжена не по деревенски, а словно придворная, кои в бархате, руки в перстнях, серьги коралловые, бахрома шелковая; и ,помину тут нет о нашей зеленой куенской сарже, обшитой белой тесьмой. Провались я на этом месте, если это не золотые перстни, если это не чистая золотая нитка, на которой нанизан жемчуг, белый, как молоко. О, пресвятая Богородице! да каждая этакая жемчужина стоит глаза; а волосы то какие, если они только не накладные, то в жизнь мою я не видел таких длинных и светлых; а талия, а поступь, ну право идет она, со всеми этими жемчугами, висящими у нее на шее и на волосах, словно осыпанная финиками пальма. Клянусь Создателем, ее хотя на выставку во Фландрию отправляй".

Дон-Кихот улыбнулся грубым похвалам Санчо, но в душе сознавался, что если не считать Дульцинеи, то и сам он никогда не видел более прекрасной женщины. Невеста была немного бледна и казалась усталой, без сомнения от дурно проведенной перед свадьбою ночи, которую проводят тревожно почти все невесты. Молодые тихо приближались к покрытой коврами и зеленью эстраде, на которой должно было происходить венчание, и с которой они могли смотреть потом на представление и танцы. Но в ту минуту, когда они готовились ступить на приготовленное для них место, сзади их кто то закричал: "погодите, погодите, не торопитесь так, неблагоразумные люди!." Удивленные этим возгласом хозяева и гости обернулись назад и увидели какого то человека в черном, широком плаще, обшитом тесьмою огненного цвета. Голова его была покрыта кипарисным погребальным венком, в руках он держал огромную палку. Когда он приблизился к эстраде, в нем узнали красавца Василия, и все стали бояться, чтобы появление его в такую минуту не ознаменовалось каким-нибудь горестным событием, ожидая с тайной тревогой объяснения его загадочных слов. Весь запыхавшись, с трудом переводя дух, подошел Василий в эстраде, и воткнув в землю палку свою с плотным стальным наконечником, дрожащий и бледный, он остановился против Китерии и, устремив на нее глаза, сказал ей глухим прерывистым голосом: "неблагодарная! ты знаешь, что по уставу святой нашей церкви, ты не можешь выйти замуж, пока я жив. Ты знаешь, что ожидая от времени и труда улучшения моего состояния, я до сих пор не позволил себе ничего, что могло оскорбить твою честь. Но ты, попирая ногами свои клятвы, отдаешь в эту минуту другому то, что принадлежит мне и продаешь мое счастие. Пускай же тот, у кого хватило денег купить его, увидит себя на верху купленного им блаженства, пускай он наслаждается им не потому, чтобы он стоил того, но потому, что такова воля небес; я ему желаю счастия и сам разрушу преграду, поставленную между ним и Китерией! преграда - эта - я, и я уничтожу себя. Да здравствует же Камаш богатый, да здравствует неблагодарная Китерия, многая им лета и пропадай горемыка Василий, которому бедность обрезала крылья счастия и вырыла могилу." С последним словом он разделил на две половины свою палку, вынул из нее как из ножен, короткую шпагу и, воткнув в землю рукоятку, стремительно опрокинулся грудью на острие; секунду спустя, окровавленный кусов железа высунулся из плеч его, и несчастный, обагренный собственной кровью, повалился на землю, проколотый насквозь. Тронутые и пораженные этим ужасным событием, друзья его кинулись в нему на помощь. Дон-Кихот, соскочив с Россинанта, прибежал в числе первых и взяв Василия в руки, нашел, что он еще дышит. Из груди его хотели тотчас же вынуть оружие, но священник воспротивился этому, желая сначала исповедать его, и опасаясь, чтобы он не испустил дух в минуту, когда оружие будет вынуто из его тела. Пришедши немного в себя, Василий проговорил слабым, угасающим голосом: "еслиб ты решилась отдать мне, жестокая Китерия, в эту ужасную минуту, свою руку, то я благословил бы мою смелость, потому что стал бы твоим." Услышав это, священник просил его забыть теперь земные дела, а позаботиться о душе и попросить у Господа отпущения грехов своих, особенно последняго. Но Василий ни за что не соглашался исповедаться, если Китерия не согласится сию же минуту обвенчаться с ним, утверждая, что только эта жертва любимой им женщины подаст ему перед кончиной силы собраться с памятью и исполнить последний земной долг. Дон-Кихот находил просьбу эту как нельзя более справедливою и притом весьма легко исполнимой, потому что Камашу было решительно все равно, жениться ли через минуту на вдове самоотверженного Василия, или на незамужней девушке. "Здесь все кончится," говорил он, "одним да! потому что брачное ложе Василия приготовлено в гробу". Смущенный Камаш не знал на что решиться. Но друзья Василия так настоятельно упрашивали его позволить Китерии обвенчаться с их умирающим другом и не дать душе его покинуть без покаяния тела, что Камаш согласился исполнить их просьбу, - это впрочем значило для него только обвенчаться часом позже - если согласится Китерия. В туже минуту все принялись упрашивать Китерию, кто со слезами, это словом горячаго убеждения, обвенчаться с бедным Василием. Но бездушная, как мрамор, неподвижная, как статуя, Китерия не произнесла ни слова, и вероятно ничего бы не ответила, еслиб священник настойчиво не потребовал от нее ответа, говоря, что еще минута и душа Василия отлетит от тела его, поэтому раздумывать и колебаться теперь нельзя. Пораженная и грустная Китерия, молча приблизилась к Василию, который умирающими устами шептал её имя, готовый, повидимому, как нераскаянный грешник, перейти в иной мир. Опустившись перед ним на колени, Китерия попросила знаками жениха своего подать ей руку. Василий открыл потухавшие глаза свои и пристально глядя на нее проговорил: "Китерия, приходящая утешать меня в ту минуту, когда твоя нежность должна нанести мне последний удар, потому что у меня не достанет сил перенести эту предсмертную радость, которую мне суждено узнать. Ты соглашаешься сделаться моей женой, но это не в силах уж остановит страданий, покрывающих глаза мои смертными тенями. О, роковая звезда моя, Китерия! не обмани меня еще раз. Не отдавай мне руки твоей и не требуй моей только из сострадания. Скажи громогласно, что ты добровольно становишься моей женой. Не хорошо было бы, в такую минуту, обмануть того, кто до конца жизни пребыл верным тебе." Говоря это, Василий чуть не после каждого слова лишался чувств, и все боялись, как бы в одном из этих обмороков он не отошел. С опущенными глазами, смущеннаа Китерия, взяв за руку Василия, тихо ответила ему: "никакое насилие не могло бы склонить моей воли. Никем не принуждаемая я отдаю тебе мою руку и принимаю твою; я вижу, что любя меня, ты отдаешь мне ее в полной памяти, не омраченной смертным ударом, которым ты задумал пресечь свою жизнь в минуту безумного отчаяния".

- Да, совершенно спокойно оказал Василий, эту руку я отдаю тебе в полной памяти, которую оставило мне небо и признаю себя твоим нужен.

- А я признаю себя твоей женой, ответила Китерия, не спрашивая долго ли ты проживешь еще, или же из под венца тебя отнесут на кладбище.

- Странное дело, отозвался вдруг Санчо, как это мальчик может с такой ужасной раной столько говорить; право, пора ему велеть превратить все эти любезности, да подумать о своей душе, потому что она того и гляди улетит с его словами.

Тем временен, как Китерия и Василий со слезами на глазах держали друг друга за руку, священник благословил их и просил небо успокоить душу новобрачного в селении праведных.

Но едва лишь произнес он последнее слово благословения, как новобрачный преспокойно встал себе с земли и вынул, как из ножен, кинжал из своего тела. При виде внезапно выздоровевшего Василия, изумление было невообразимое, и некоторые простяки закричали уже: "чудо, чудо!"

- Не чудо, воскликнул Василий, а ловкость и искусство. Изумленный священник подбежал к нему и ощупав его рану нашел, что кинжал нисколько не тронул тела Василия, а прошел сквозь прикрепленную в туловищу, с боку, железную трубу, наполненную кровью. Тут только жених, священник и гости увидели, как ловко обманули их. Одна невеста не показала и тени гнева; напротив, когда некоторые стали утверждать, будто оскверненный обманом брав этот не может быть признан действительным, она вновь обещала повторить клятвы, данные ею под венцом; из чего и заключили, что комедия эта была устроена с ведома и согласия невесты. Канаш и его приверженцы сочли себя нагло оскорбленнымни и хотели тут же отмстить за себя. Многие уже кинулись на Василия с обнаженными шпатами, но в защиту в ту же минуту обнажилось несколько других. Дон-Кихот, укрепив в руке копье, прикрылся щитом и заставив дать себе дорогу, выехал вперед. Санчо, которому никогда не доводилось бывать на подобных праздниках, побежал укрыться около милых ему котлов, полагая, что это убежище священно и должно быть уважаемо всеми.

- Остановитесь, господа, остановитесь! закричал громким голосом Дон-Кихот; нельзя мстить за оскорбления, наносимые любовью. Любовь, это тоже, что война; как на войне позволительно прибегать в хитростям и обману, также позволительно это в делах любви, если обман этот не пятнает чести любимой женщины. Китерия принадлежала Василию, а Василий Китерии по неизменному приговору небес. Камаш богат и может купить себе счастие где, как и когда ему будет угодно. Все же богатство Василия заключается в Китерии, и никто, как бы он ни был могуществен, не может отнять у него этого сокровища. Существа, соединенные Богом, не могут быть разлучены людьми, и тот, кто решится на что-нибудь подобное, будет прежде всего иметь дело с этим копьем! Говоря это, он так грозно потрясал своим копьем, что напугал всех незнавших его. Вместе с тем равнодушие Китерии произвело сильное впечатление на Камаша: любовь почти мгновенно погасла в его сердце, и он легко уступил увещаниям благоразумного священника, старавшагося вразумить оскорбленного жениха и его приверженцев. Благодаря ему мир был скоро возстановлен; недовольные вложили оружие в ножны, обвиняя более легкомыслие Китерии, чем хитрость Василия. Камаш подумал, что если Китерия любила Василия до свадьбы, то любила бы его и после, следственно ему оставалось только благодарить Бога не за то, что он дал, а за то, что отнял у него Китерию. Утешенный жених, желая показать, что он не сохранил злобы ни к кому, не хотел прерывать праздника, который и продолжался себе, совершенно также, как еслиб Канаш богатый действительно праздновал свою свадьбу. Молодые и друзья их не захотели однако оставаться на этом пиру и отправились к Василию; добрые и способные хотя бы и бедные люди всегда имеют на свете друзей, готовых поддерживать и защищать их в случае нужды, подобно тому, как богачи находят грубых льстецов, готовых прославлять их за деньги. Василий и Китерия попросили отправиться вместе с ними и Дон-Кихота, так как они видели, что в решительную минуту рыцарь принял их сторону. Дело кончилось тем, что все кажется остались довольны, кроме Санчо, видевшего с глубокой грустью, как рушились его надежды попировать на длившемся до поздней ночи празднике Камаша. С повисшей головой последовал он за своим господином к Василию, унося с собой, конечно в душе, - славные египетские котлы, о которых живо напоминали ему еще скудные остатки завтрака, оставшагося в его кострюле.

Глава XXII.

Новобрачные приняли Дон-Кихот с большим поэтом, в благодарность за мужество, с которым он защищал их дело. Считая его таким умным же, как храбрым, они видели в нем Сида по мужеству, Цицерона по красноречию.

Трое суток угощался добряк Санчо на счет молодых. От них наши искатели приключений между прочим узнали, что Китерии ничего не было известно об обмане, помощью которого Василий задумал достигнуть того, чего он и достиг; про то знали только Василий, да несколько друзей, поддержавших его в решительную минуту.

- Нельзя и не следует называть обманом того, чем устроивается хорошее дело, сказал Дон-Кихот; а для влюбленных, что лучше женидьбы? Но, берегитесь, друзья мои, продолжал он, величайший враг любви, это нужда, неумолимая нужда. В жизни влюбленных, принадлежащих друг другу, все радость, счастие, блаженство; но повторяю, есть у них и величайшие враги: недостаток и бедность. Поэтому пускай Василий поменьше обращает теперь внимания на свои таланты - они могут доставить ему известность, но не деньги - и займется каким-нибудь честным ремеслом, которое всегда прокормит трудолюбивого человека. Для бедняка прекрасная жена составляет такой клад, которого он может лишиться только вместе с честью. Честная и красивая жена бедного мужа достойна быть украшена пальмами и лаврами. Красота сама по себе очаровывает взоры и покоряет сердца; из-за нее, как из-за дорогой добычи, сражаются царственные орлы, благородные соколы и другия величественные птицы. Но красота, окруженная бедностью, подвержена нападению воронов, коршунов и других хищных, неблагородных птиц, и та женщина, которая победоносно отразит их безчестные нападения, смело может назваться венцом своего мужа. Один древний мудрец, не помню какой именно. говорит, что в целом мире есть всего одна прекрасная женщина и советует каждому мужу, для его спокойствия и счастия, видеть эту единственную женщину в своей жене. Сам я не женат и никогда не собирался жениться, но не смотря на то могу дать некоторые советы касательно выбора жены. Прежде всего посоветовал бы я каждому, желающему жениться, обратить больше внимания на то, что говорят об избранной им женщине, а не на то, что она имеет. Добродетельная женщина пользуется хорошей славой не потому только, что она добродетельна, но потому еще что кажется такою; открытый промах или легкомысленный шаг вредят ей больше, чем тайный грех. Вводя в свой дом честную женщину, нам не трудно развить и сохранить в ней все хорошее, но не легко исправить женщину порочную; переход от одной крайности к другой вообще очень труден, хотя и не скажу, чтобы он был невозможен.

Внимательно выслушав все это, Санчо пробормотал себе под нос: "вот подумаешь - господин мой, когда случится мне сказать умное слово, он сейчас заметит, что мне пристало пуститься проповедывать по белому свету, а того не видит, что когда сам примется советовать да поучать, так невольно подумаешь, почему бы ему не взять в обе руки по две проповеди и не проповедывать на всех перекрестках обо всем, что только нужно человеку. И на какого чорта, не понимаю я, с такой наукой, быть ему странствующим рыцарем. Клянусь Богом, я все воображал, что он только и знает свое рыцарство, а между тем нет, кажется, на свете ничего такого, чего не мог бы он рассудить!"

- Что ты бормочешь, Санчо? спросил его Дон-Кихот.

- Ничего я не бормочу, отвечал Санчо, я жалею только, что не довелось мне, прежде чем жениться, услышать то, что вы говорили здесь. Ну да не даром говорят, отвязанный бык с большей охотой лижет себя.

- Разве Тереза твоя так зла? спросил Дон-Кихот.

- Не то, чтобы так зла, да тоже и не так добра, как я бы хотел, отвечал Санчо.

- Напрасно ты дурно говоришь о своей жене, заметил Дон-Кихот, ведь она мать твоих детей.

- Ну на этот счет, я вам скажу, мы не в долгу один у другаго, отвечал Санчо Вы думаете она лучше отзывается обо мне; как бы не так, особенно, когда придет ей дурь ревновать. Тут, я вам скажу, даже чорту не в терпеж пришлось бы.

Трое суток господин и слуга его пробыли у новобрачных, которые принимали и угощали их, как королей. Дон-Кихот попросил этим временем знакомого нам лиценцианта - ловкого бойца на рапирах - отыскать кого-нибудь, кто бы указал ему дорогу в Монтезиносской пещере, так как рыцарь желал убедиться собственными глазами на сколько справедливы чудесные рассказы, ходящие о ней в народе. Лиценциант отвечал, что двоюродный брат его, студент, большой любитель рыцарских книг, с удовольствием проводит рыцаря до знаменитой пещеры, и покажет ему лагуны Руидеры, известные не только во всем Ламанче, во даже в целой Испании. "Уверяю вас, говорил лиценциант, вы с большим удовольствием проведете с ним время. Он приготовляет теперь в печати несколько книг и думает посвятить их разным принцам".

Двоюродный брат этот вскоре приехал на тяжелой ослице, покрытой полосатой попоной. Санчо оседлал осла и Россинанта, набил поплотнее свою котомку, походившую на котомку двоюродного брата, также туго набитую, после чего, помолясь Богу и простившись с хозяевами и гостями Дон-Кихот, Санчо и двоюродный брат пустились по дороге в славной Монтезиносской пещере. Дорогою Дон-Кихот спросил двоюродного брата, чем он занимается и что он изучает? Двоюродный брат отвечал, что он намерен быть гуманистом и собирается напечатать несколько, чрезвычайно интересных и обещающих большие выгоды, книг. Одна из книг, говорил он, называется Книгой одежд, в которой описано больше трехсот нарядов с соответствующими им цветами, шифрами, гербами, так что придворным рыцарям, по его словам, останется только для торжественных случаев выбирать в его книге любой наряд, ни у кого не заимствуясь и не терзая мозгов своих, придумывая как бы одеться. В ней есть наряды для ревнующих, отверженных, забытых, отсутствующих, которые придутся рыцарям в пору, как шелковый чулок. Написал я еще другую книгу, продолжал студент: Превращения или Испанский Овидий, изложенную чрезвычайно своеобразно. Подражая шуточному слогу Овидия, я говорю чем была Гиральда Севильская, ангел Магдалины, сточная труба Векингуерра в Кордове, быки Гизандо, Сиерра-Морена, фонтаны леганитосские и левианиосские в Мадрите, а также фонтаны молитв и золотых труб. Каждое описание сопровождается аллегориями, метафорами и соответствующею ему игрою слов. И наконец еще есть у меня книга: Добавления к Виргилию Полидорскому, трактующая об изобретении вещей; книга, полная глубокой эрудиции и стоившая мне много труда, потому что все, о чем забыл сказать Полидор, открыто и объяснено иною чрезвычайно остроумно. Полидор, например, ничего не упоминает о том, кто первый страдал на свете насморком, или кто первый стад лечить трением французскую болезнь? Я открыл это и подтвердил свое открытие ссылками на двадцать пять известнейших авторов. Судите сами теперь, сколько труда могла стоить подобная книга и может ли она принести пользу людям?

- Господин мой! прервал его Санчо, да поможет вам Бог в ваших трудах, но не можете ли вы мне сказать... впрочем, вероятно можете, потому что вы все знаете, - это первый почесал у себя в голове? должно быть, так мне кажется по крайней мере, праотец наш Адам.

- И мне так кажется, отвечал двоюродный брат, потому что Адам, без сомнения, имел голову с волосами. Вот поэтому, да еще потому, что он был первый человек, он должен был иногда чесать у себя в голове.

- Я тоже думаю, сказал Санчо; но скажите еще, кто первый на свете прыгнул?

- Любезный мой, ответил двоюродный брат, сказать это теперь, не изследовав и не изучив предмета, я не могу; но я узнаю это как только возвращусь в своим книгам и скажу тебе при первой встрече: мы видимся, надеюсь, не в последний раз.

- Не трудитесь уж доискиваться этого, сказал Санчо, потому что я сам открыл то, что спрашивал вас. Первый прыгнул на свете, я полагаю, Люцифер, когда его турнули с неба; оттуда он спрыгнул, как известно, в самую глубь ада.

- Клянусь Богом, ты прав, сказал двоюродный брат, а Дон-Кихот добавил: Санчо, я уверен, что и ответ этот и вопрос придумал ты не сам; вероятно ты где-нибудь слышал их.

- Молчите, ваша милость, перебил Санчо, потому что если я начну спрашивать и отвечать, то не кончу и до завтрашнего дня. Ужели вы полагаете, что не справившись у соседей я не могу даже спросить какую-нибудь глупость и ответить на нее.

- Ты сказал больше чем знаешь, сказал Дон-Кихот; сколько людей трудятся на свете, стремясь узнать и убедиться в чем-нибудь таком, что ни для кого не нужно.

В такого рода приятных разговорах путешественники наши провели весь день. На ночь они расположились в одной маленькой деревушке, откуда, по словам двоюродного брата, было не более двух миль до Монтезиносской пещеры, так что рыцарю оставалось теперь запастись только веревками, на которых можно было бы ему опуститься в ад; вследствие чего путешественники наши купили сто саженей каната, и на другой день, около двух часов, приехали к пещере, широкий вход в которую был совершенно закрыт колючими растениями, дикими фиговыми деревьями, хворостником и крапивой.

Приблизившись в пещере, путешественники слезли с своих верховых животных, и Санчо с двоюродным братом принялись крепко обвязывать веревками Дон-Кихота. "Ваша милость, сказал этим временем Санчо своему господину; "послушайтесь меня и не хороните вы себя заживо в этой пещере. Боюсь я, что бы вы не повесили сами себя там, как кружку, которую опускают в колодезь, чтобы сохранить в ней свежую воду. Не вам, ваша милость, осматривать это подземелье, которое должно быть хуже мавританской тюрьмы".

Обвяжи меня и молчи, ответил Дон-Кихот; осмотреть эту пещеру предназначено именно мне.

- Умоляю вас, господин Дон-Кихот, сказал с своей стороны двоюродный брат; осмотрите все в этой пещере ста глазами; может быть там найдется что-нибудь пригодное для моей книги, трактующей о превращениях.

- Будьте покойны, отвечал Санчо; вы знает пословицу: дело мастера боится.

- Господа, как мы однако недальновидны, сказал Дон-Кихот, когда его уже обвязали веревками поверх его камзола. Нам следовало запастись колокольчиком; мы привязали бы его к веревке, и я извещал бы вас звонком о том, что я жив и продолжаю опускаться в пещеру; но дело сделано, и нам остается только поручить себя Богу. С последним словом он кинулся на коленки тихо прочел короткую молитву, испрашивая у Господа помощи в этом опасном и совершенно новом приключении, после чего громко воскликнул: "владычица мыслей моих, несравненная Дульцинеё Тобозская! если дойдет до тебя моя молитва, заклинаю тебя твоей несравненной красотой, услышь меня и не откажи в твоей помощи, в которой я так нуждаюсь теперь. Я намерен опуститься в раскрывающуюся пред взорами моими бездну, единственно за тем, дабы мир узнал, что для того, в кому ты благоволишь, не существует никакого предприятия, в которое он не мог бы вдаться и привести в счастливому концу".

Говоря это, он приблизился к отверстию пещеры, но прямо войти в нее было решительно невозможно, а нужно было пробиться, и рыцарь принялся рассекать мечом на право и на лево ветви хворостника, закрывавшие вход в пещеру. Произведенный этими ударами шум встревожил множество ворон и воронов, вылетевших так стремительно и в таком огромном количестве из хворостнику, что они опрокинули Дон-Кихота, и еслиб рыцарь верил в предзнаменования также твердо, как в догматы римско-католичесвой религии, то счел бы это дурным знаком и не решился бы опуститься в ужасное подземелье. Поднявшись на ноги и вида, что из пещеры не вылетает более ни воронов, ни летучих мышей, ни других ночных птиц, он попросил Санчо и двоюродного брата тихо опускать его на веревках в пещеру. Когда рыцарь исчез из глаз своих спутников, Санчо послал ему свое благословение, сопровождая его крестным знамением.

- Да ведет тебя Бог, Подобно Скале французской и Троице Гаетовой (Сохранилось предание, что в так называемой Скале французской обрели нерукотворенный образ Божией Матери. Троица же Гаетская, это часовня, выстроенная в честь Святой Троицы Фердинандом V, королем Арагонским, по внушению свыше.), сказал он, слава и цвет странствующего рыцарства. Иди, всемирный воитель, стальное сердце, железная рука! Да ведет тебя Бог и возвратит здравым в свету этой жизни, от которой ты отказался, чтобы погрести себя в подземной темноте". Двоюродный брат проводил рыцаря почти теми же словами.

Дон-Кихот продолжал между тем требовать, чтобы канат опускали ниже и ниже. Но когда крики его, выходившие из отверстия пещеры, как из трубы, стали неслышны, Санчо и двоюродный брат перестали спускать канат и хотели было начать подымать рыцаря вверх; но обождали еще с полчаса и тогда только стали подымать канат, который подавался удивительно легко, как будто на конце его не было никакого груза, что заставило их думать, не остался ли Дон-Кихот в пещере. При этой мысли Санчо горько зарыдал и быстро потянул в себе ванат, чтобы поскорее убедиться в истине своего предположения. Но когда спутники Дон-Кихота вытянули уж саженей восемьдесят, тогда только почувствовали тяжесть, чему они невыразимо обрадовались; наконец на расстоянии десяти саженей они явственно увидели самого Дон-Кихота. Не помня себя от радости, Санчо закричал ему: "милости просим, милости просим, пожалуйте, добрый мой господин; мы было уж думали, что вы остались в этой пещере". Дон-Кихот не отвечал ни слова, и когда его совсем уже вытащили за свет, тогда только увидели, что у него закрыты глаза и он спит. Его положили на землю и развязали веревки, но рыцарь все спал. Санчо и двоюродный брат принялись тогда ворочать, трясти его и достигли наконец того, что разбудили Дон-Кихота, хотя и не скоро. Протягивая свои члены, как человек, пробужденный от глубока. го. сна, рыцарь смотрел сначала с удивлением по сторонам и через несколько времени воскликнул: "друзья мои! вы оторвали меня от такого чудесного зрелища, какое не радовало взоров еще ни одного смертнаго. Теперь я вижу, что земные радости проходят, как тени, или сон, и увядают, как полевые цветы. О, несчастный Монтезинос! О, израненный Дюрандарт! О, злополучная Белерма! О, рыдающий Гвадиана! и вы, злосчастные дщери Руидеры, показывающия в ваших обильных водах - слезы, проливаемые вашими прекрасными глазами!"

Двоюродный брат и Санчо с большим вниманием слушали Дон-Кихота, который как будто с неимоверными болями выжимал слова из своих внутренностей. Спутники рыцаря просили объяснить им его загадочные слова и рассказать, что видел он в этом аду, в который он нисходил.

- Вы называете пещеру эту адом? воскликнул Дон-Кихот; нет, нет, друзья мои, она не заслуживает такого названия. Но прежде чем рассказывать, что видел он в пещере, рыцарь попросил дать ему поесть, чувствуя страшный голод. Исполняя его просьбу, на траве разостлали ковер, или попону, покрывавшую осла двоюродного брата, развязали котомки и путешественники наши, дружески усевшись кругом, пообедали и поужинали разом. Когда попону убрали, Дон-Кихот сказал своим спутникам: "сидите, дети мои, и выслушайте внимательно то, что я вам расскажу".

Глава XXIII

Было четыре часа пополудни. Так как солнце не очень жгло и бросало на землю лишь слабый свет, с трудом пробивавшийся сквозь тучи, заволокiия небо, поэтому Дон-Кихот, отдыхая в тени, ног спокойно рассказать своим слушателям все, что видел он в Монтезиносской пещере.

- На глубине двенадцати или много четырнадцати туазов, так начал он свой рассказ, в пещере этой образовалось вогнутое и совершенно полое пространство такой величины, что в нем могла бы свободно поместиться большая повозка с мулами. Еле заметный свет проходит в него сквозь щели земной поверхности. Это пустое пространство я заметил тогда, когда уже почувствовал себя утомленным от долгаго опускания вниз на канате, и решился немного отдохнуть там. Я подал вам знак не спускать больше веревки, пока я не подам вам другаго знака, - но вы, вероятно, не слыхали меня. Делать было нечего, я подобрал канат, устроил себе из него круглое сиденье, и расположился на нем, размышляя, как мне добраться до глубины подземелья, не имея над собой никого, кто бы меня поддерживал. Задумавшись об этом я заснул, как мертвый, и неожиданно проснулся среди восхитительнейшего луга, какой только может создать самая роскошная природа и нарисовать самое пылкое воображение. Я открыл, протер глаза, почувствовал, что я не сплю, что я бодрствую, как нельзя более, и однако я все еще тер себе грудь и виски, желая убедиться окончательно, я ли это, или же какой-нибудь призрак уселся на мое место. Но осязание, чувство, размышление, словом все удостоверяло меня, что это я сам, и сижу совершенно также, как теперь. И вижу я пышный замок, стены которого казались сложенными из драгоценного, прозрачного хрусталя, вижу, как раскрываются его гигантские двери, и из них выходит на встречу мне маститый старец, закутанный в длинный, влачившийся по земле фиолетовый плащ; грудь и плечи старика были покрыты зеленым атласным покрывалом, эмблемой учености, а голова черной бархатной шапочкой. Борода его, казавшаеся белее снега, ниспадала ниже пояса. Он был безоружен, и в руках держал только четки, из которых каждая была больше порядочного ореха, - а десятая равнялась страусову яйцу. Его походка, турнюра, почтенное лицо, его строгий, внушающий уважение вид, все преисполняло меня удивлением и благоговением к старцу. Он приблизился со мне, и сказал, горячо обняв меня: "давно, давно, мужественный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, жильцы этого уединенного, очарованного места, мы ждем твоего прихода! мы ждем тебя, о рыцарь, да поведаешь ты миру о том, что скрыто в этой глубокой пещере, в которую ты опустился; подвиг этот предназначено было совершить только твоему непобедимому мужеству, твоему непоколебимому самоотвержению. Следуй за мною, и я покажу тебе чудеса моей прозрачной обители, потому что я никто иной, как сам Монтезинос, вечный кади и губернатор этого замка и этой пещеры, которой я дал мое имя".

Услыхав, что это сам Монтезинос, я спросил у него: правду ли говорит предание, будто он вынул маленьким ножиком сердце из груди своего друга Дюрандарта, и отнес это сердце даме его Белерме, как завещал ему сделать Дюрандард, в минуту своей кончины. Он ответил мне, что все это совершенная правда, но что он извлек сердце из груди своего друга не маленьким и не большим ножиком, а острым, как шило, кинжалом.

- Это был вероятно кинжал Рамона Гоцеса, севильского оружейника, перебил Санчо.

- Не знаю, впрочем нет, этого не может быть, сказал Дон-Кихот; Рамон Гоцес жил чуть не вчера, а битва при Ронсевале, в которой случилось это происшествие, происходила уж очень давно. Впрочем, эти подробности ни к чему не служат и не уменьшают нисколько ни правды, ни занимательности рассказываемого мною происшествия.

- Вы правы, отвечал двоюродный брат; и сделайте одолжение, продолжайте ваш рассказ, я слушаю его с величайшим наслаждением.

- Совершенно также, как я его рассказываю, добавил Дон-Кихот. Я вам сказал уже, продолжал он, что Монтезинос повел меня в хрустальный замок, где в нижней, довольно прохладной зале стояла мраморная гробница удивительной работы, и в этой гробнице лежал распростертым во весь рост рыцарь, не из яшмы, мрамора или бронзы, как это встречается на надгробных памятниках, а из костей и тела. Правая рука его, жилистая и несколько шершавая, - признак замечательной силы, - покоилась у него на сердце, и прежде чем я успел сделать какой-нибудь вопрос, Монтезинос, видя с каким удивлением взираю я на гробницу, сказал мне: "вот друг мой, Дюрандарт, гордость и слава рыцарей и влюбленных его времени. Его держит очарованным здесь вместе со мною и многими другими мужчинами и женщинами французский волшебник Мерлин, рожденный, как говорят, самим дьяволом. Я же думаю, что хотя в действительности он происходит не от самого дьявола, но в некоторых отношениях превзойдет его. За что и как очаровал он нас? открыть это может только время, и это время, я полагаю - недалеко, но что меня в особенности удивляет, это друг мой Дюрандарт. Я знаю, - знаю также хорошо как то, день ли теперь или ночь, - что он умер на моих руках, что я вырвал из мертвой груди его сердце, весившее фунта два,- естествоиспытатели, как известно, утверждают, что сердце тем тяжелее, чем мужественнее субъект, - и теперь мне непостижимо, как может он, умерши на руках моих, так тяжело от времени до времени, вздыхать, как будто он жив еще".

При последнем слове несчастный Дюрандарт закричал: "О, мой брат Монтезинос! когда умру я, и душа моя отлетит от меня, достань тогда кинжалом из груди моей сердце, и отнеси это сердце Белерме, вот моя последняя просьба".

Услышав это, величавый Монтезинос опустился перед гробом рыцари на колени и отвечал ему: "я уже исполнил это, дорогой мой брат, я вырвал, как ты велел мне, в роковой для нас день, из груди твоей сердце, вытер его кружевным платком, предал бренные останки твои земле, и обмыв слезами на руках моих ту кровь, которою обрызгало их твое сердце, я отправился с ним во Францию, и на пути, в первой деревне, расположенной у выхода из теснин Ронсевальских, посыпал его слегка солью, чтобы передать сердце твое неиспорченным в руки Белермы. Эта дама с тобой, со мной, с оруженосцем твоим Гвадианой, с дуэньей Руидерой, с семью её дочерьми, двумя племянницами и со множеством твоих друзей и знакомых, живут здесь очарованные мудрым Мерлином. Хотя этому прошло уже пятьсот лет, никто из нас однако не умер еще: не достает только Руидеры, её дочерей и племянниц, которые вследствие неумолкаемого плача, тронувшего Мерлина, обратились во столько лагун, сколько их известно в живом мире и в Ламанче под именем лагун Руидеры. Дочери ее принадлежат теперь королю Испании, а племянницы ордену Ионитских рыцарей. Оруженосец твой, Гвадиана, оплакивая твое несчастие, обращен теперь в реку, носящую его имя. Перенесенный под солнце другаго неба, он так загрустил по тебе, что с горя погрузился опять в недра земли. Но так как ему невозможно побороть свои природные инстинкты, поэтому он по временам показывается на свет Божий, где его могут видеть солнце и люди. Лагуны, о которых я упомянул, снабжают его понемногу своими водами, и питаясь еще водами других, впадающих в него рек, он величественно вступает в Португалию. Но где ни проходит теперь твой бывший оруженосец, он всюду показывается задумчивым и грустным, он не хочет тщеславится тем, что питает водами своими вкусных и нежных рыб, а довольствуется безвкусными и грубыми; не похожими на обитателей золотого Таго. То, что я тебе говорю теперь, о, брат мой! я говорил тебе уже тысячу и тысячу раз, но ты ничего не отвечаешь мне, и потому я думаю. что или ты не слышишь меня, или не веришь мне; - видит Бог, как это сильно огорчает меня. Теперь я сообщу тебе новость, которая если не облегчит твоего страдания, то и не усилит его. Узнай, что здесь, возле твоего гроба, стоит тот великий рыцарь, о котором вещал Мерлин, тот Дон-Кихот Ламанчский, который с новым блеском, далеко превосходящим прежний, воскресил умершее странствующее рыцарство. О, брат мой! открой глаза, и ты узришь его. Быть может этот великий рыцарь разочарует нас, ибо великие подвиги оставлены для великих мужей.

- И еслиб даже ничего подобного не случилось, проговорил шопотом Дюрандарт, еслиб даже ничего подобного не случилось, о брат мой, то, я скажу только: терпи и выжидай карту. С последним словом, повернувшись на бок, он замолчал и по прежнему погрузился в мертвый сон.

В эту минуту послышались тяжелые рыдания с глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидел сквозь хрустальные стены процессию, состоявшую из двух прекрасных девушек, одетых в глубокий траур, с головой, покрытой, как у турок, белой чалмой. Позади их шла какая-то дама, по крайней мере, по поступи ее можно было принять за даму - тоже в трауре и закрытая белым, ниспадавшим до земли вуалем. Чалма её была вдвое толще, чем самая толстая у остальных женщин; брови её сращивались, рот у нее был велик, нос немного вздернут, губы как будто раскрашены, зубы, которые она показывала по временам, казались неровными и искрошившимися, хотя были белы, как очищенные миндали. В тонком носовом платке, бывшем в её руке, я заметил сердце, высохшее, как сердце мумии. Монтезинос сказал мне, что все эти лица, составлявшие процессию, были слуги Дюрандарта и Белермы, очарованные вместе с их господами, и что дама, несшая в носовом платке своем сердце, была сама Белерна, устраивавшая четыре раза в неделю подобную процессию и певшая, или скорее, выплакивавшая погребальные гимны над гробом и сердцем своего двоюродного брата. Если она показалась вам некрасива, добавил он, или, по крайней мере, не столько красива, как говорят о ней, то это вследствие дурных дней и еще худших ночей, которые она проводит в своем очаровании. Этот убитый и хворый вид, эта бледность, синева под глазами, все это отпечаток грусти, которую испытывает её сердце, глядя на другое, - невыпускаемое ею из рук и ежеминутно напоминающее ей о несчастии, постигшем её любовника. Иначе красотой, изяществом и грацией она мало чем уступила бы самой Дульцинее Тобозской, славной на всем свет.

- Прошу вас, благородный Монтезинос, воскликнул я, продолжать ваш рассказ без всяких сравнений; потому что сравнения, во первых, никому не нравится, и во вторых не следует сравнивать никого ни с кем. Несравненная Дульцинеё и донна Белерма пусть остаются тем, чем оне были и будут, и довольно об этом.

- Простите мне, благородный Дон-Кихот, отвечал Монтезинос, я был не прав. Я сознаюсь. что достаточно. хотя бы смутно догадываться о том, что Дульцинеё Тобозская ваша дама, чтобы не дерзать сравнивать ее не только с Белермой, но даже с небесами.

Я удовольствовался этим извинением маститого Монтезиноса; потому что, правду сказать, сравнение Дульцинеи с Белермой не на шутку рассердило меня.

- Я даже удивляюсь, заметил Санчо, как вы не вскочили этому хрычу на брюхо, не изломали ему костей и не вырвали до последнего волоса всей бороды его.

- Санчо, хорошо ли бы это было? отвечал Дон-Кихот. Стариков следует уважать даже тогда, если они не рыцари; тем большего уважения достойны престарелые рыцари. В заключение скажу вам, что мы не остались один у другого в долгу, относительно взаимно предложенных вопросов и данных на них ответов.

- Вот чего я только не понимаю, господин Дон-Кихот, сказал двоюродный брат, как успели вы в такое короткое время увидеть, услышать, спросить и ответить так много.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 3 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 4 часть.
- Сколько же времени и пробыл там? спросил Дон-Кихот. - С небольшим ча...

Дон-Кихот Ламанчский. 2 том. 5 часть.
Весь дрожа, как в припадке падучей, задетый за живое, Дон-Кихот воскли...