Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 7 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 7 часть."

Услышав это, Дон-Кихот с негодованием поднялся с своего места, чтобы наказать дерзкого, но мальчуган со всех ног пустился бежать - догонять его никто и не думал - оставив рыцаря страшно сконфуженнаго. Вся компания с трудом удерживалась от смеха, чтобы не рассердить окончательно Дон-Кихота.

Глава XXXII.

Путешественники наши, закусивши, пустились в путь, и не встретив ничего, достойного быть описанным, приехали на другой день в корчму, служившую пугалом для Санчо; но теперь ему было невозможно не зайти в нее. Между тем хозяин, хозяйка, дочь их и Мариторна, завидев Дон-Кихота, вышли ему за встречу и приняли его с живейшей радостью. Рыцарь встретил их довольно гордо и велел приготовить себе постель, лучшую чем в прошлый раз. Хозяйка отвечала, что если только он заплатит, так ему приготовят княжескую постель. Дон-Кихот обещал заплатить, и ему, действительно, приготовили постель несколько лучше прежней, на хорошо знакомом ему чердаке; рыцарь тотчас же отправился отдохнуть, потому что тело его было расстроено и утомлено также как ум.

Когда Дон-Кихот затворился в своей каморке, хозяйка кинулась к цирюльнику, требуя назад свой хвост; "давайте мне мой хвост", горланила она, вцепившись обеими руками в бороду цирюльника; "довольно вам таскать его; Боже! стыд какой, гребень моего мужа валяется теперь на полу в грязи, потому что нет хвоста, на который я цепляла его." Цирюльник, однако, не уступал; и как ни тянула хозяйка бороду это, он не отдавал ее, пока священник не попросил его отдать хозяйке её хвост, находя, что они не нуждаются больше в масках и могут показаться теперь Дон-Кихоту в обыкновенном своем виде. Скажите ему, добавил он, что вы убежали сюда от ограбивших вас каторжников, а если спросят он, что сталось с оруженосцем принцессы? мы скажем, что он отправился вперед возвестит её подданным о скором прибытии принцессы в свои владения вместе с освободителем её народа. После этого цирюльник отдал хозяйке хвост и все наряды, которыми она ссудила наших друзей, отправлявшихся в горы за Дон-Кихотом.

Все были очарованы в корчме красотой Доротеи и милым, приятным лицом Карденио. Священник распорядился между тем на счет закуски, и хозяева, в ожидании хорошего вознаграждения, приготовили довольно сносный обед. Дон-Кихот же продолжал спать, и никто не подумал будить его, находя, что постель для него нужнее теперь стола. После обеда разговор зашел о странном помешательстве Дон-Кихота и о том, в каком положении нашли его в горах. Хозяйка рассказала им кстати о приключении рыцаря в этой корчме с волокитой погонщиком, и, не видя Санчо, рассказала и о том, как покачали здесь на одеяле нашего оруженосца, насмешив своим рассказом все общество. Но когда священник заметил, что голову Дон-Кихота перевернули вверх дном рыцарские книги. Изумленный хозяин воскликнул: "не знаю, как это так случилось, потому что по мне нет книг лучше рыцарских книг, и скажу, по правде, оне часто возвращали к жизни не только меня, но и многих других. Во время жатвы, сюда каждый праздник заходит повеселиться много народу; в толпе всегда случится человек грамотный; он берет книгу в руки, мы, человек тридцать, садимся в кружок и слушаем его с таким удовольствием, что, право, оно снимает с голов наших худо, худо, тысячу седых волос. По крайней мере о себе могу сказать, что слушая рассказы об этих ужасных ударах мечами, наносимых рыцарями, мне так и хочется самому сделать тоже самое, и слушал бы я кажется эти истории дни и ночи".

- И я тоже, вмешалась хозяйка, потому что-тогда только я и покойна, когда ты слушаешь эти истории, тогда только ты не ругаешься.

- Я тоже люблю слушать, когда читают эти книги, вмешалась Мариторна, особенно нравится мне это, когда какая-нибудь дама обнимает под померанцовым деревом рыцаря, а дуэнья в страхе сторожит, как бы не помешали её госпоже. Так это мне кажется сладко, словно мед.

- Ну а вы что скажете, моя милочка? спросил священник дочь хозяина.

- Право не знаю, что сказать, отвечала молодая девушка; я тоже слушаю, когда читают эти книги, и хоть мало понимаю в них, а все таки нахожу, что оне очень интересны. Но только меня занимают не эти удары, приводящие в восторг папеньку, а вздохи и слезы рыцарей, разлученных с своими дамами; иногда мне становится так жалко их, что сама я плачу.

- Так что еслиб они вздыхали по вас, сказала Доротея, то вы не допустили бы их томиться слишком долго.

- Не знаю, что бы я сама сделала, отвечала молодая девушка, но только между этими дамами есть такие жестокие, что сами рыцари называют их тиграми, пантерами и другими нехорошими именами. О, Господи, воскликнула она, какие бездушные должны быть эти женщины, если оне готовы допустить умереть или сойти сума хорошего человека, из-за того только, чтобы не взглянуть на него. И в чему оне это делают, я решительно не понимаю; если из благоразумия, то зачем не выходят оне замуж за своих рыцарей, ведь этим рыцарям ничего больше не нужно.

- Молчи, глупая, перебила ее хозяйка; можно подумать, что ты уж слишком много знаешь в этих делах, а в твои лета не следует много звать и болтать.

- Чтож? если меня спросили, мне следовало ответить, сказала дочь.

- Хозяин, а принесите-ка эти книги, заговорил священник; мне любопытно взглянуть на них.

- Извольте, отвечал хозяин, и отправившись в свою комнату вытащил оттуда старый, запертый на замок чемодан, из которого достал три толстых книги.

Священник принялся рассматривать их, и первая, попавшаеся ему в руки, оказалась: Дон-Циронгилио Фракийский, вторая - Фелюс Марс Гирканский, третья - история Великого Капитана Гонзальва Кордуанского и Жизнь Гарсиа Паредесскаго. Прочитав заглавие первых двух книг, священник сказал цирюльнику: жаль, что нет с нами племянницы и экономки Дон-Кихота.

- Да я и без них сумею выкинуть эти книги на грязный двор, сказал цирюльник, или зачем ходить так далеко; швырнуть их лучше всего в камин, в нем, кстати, огонь есть.

- Что, вы хотите сжечь эти книги? воскликнул хозяин.

- Вот эти две, ответил священник: Дон Циронгилио и Феликс Марс.

- Да за что же? разве это книги еретические и флегматическия? спросил хозяин.

- Вы верно хотели сказать схизматическия? перебил цирюльник.

- Это как вам угодно, ответил хозяин, но только если вы намерены сжигать какую-нибудь из моих книг, так сжигайте, по крайней мере, великого капитана и Диего Гарсиа; потому что я скорей позволю сжечь жену и детей, чем какую-нибудь другую из этих книг.

- Друг мой! сказал священник; книги эти наполнены глупостями и чушью, между тем., в истории великого капитана описывают истинные подвиги и деяния славного полководца Гонзальва Кордуанского, который своими блестящими и многочисленными победами стяжал во всем мире имя великого капитана, название славное, громкое и принадлежащее ему одному. Диего же Гарсио Паредесский был благородный рыцарь и великий воин, уроженец города Труксилло в Эстрамадуре; человек, замечательный кроме того своей необыкновенной силой; он останавливал, например, одним пальцем мельничное колесо, во время самого стремительного движения. Однажды, он оборонял мост один против многочисленной армии и совершал вообще такие подвиги, что еслиб не сам он был своим историком, а предоставил описать их какому-нибудь другому, менее скромному человеку, то этот рыцарь затмил бы своими делами подвиги Гектора, Ахиллееса и Ролаида.

- Тоже нашли чему удивляться, воскликнул хозяин. Экое диво - остановить мельничное колесо? Потрудитесь-ка прочесть, что говорится в этой книге о Феликсе Марсе Гирканском, который одним ударом убил пять великанов, как будто они были сделаны из репы. В другой раз он один напал на армию из миллиона шести сот тысяч солдат и искрошил их как баранов. А что скажете вы об этом храбреце донь-Циронгилио Фракийском, который до того был храбр, что, вот прочитайте в этой книге, плавая однажды по морю, он увидел на воде огромного дракона, и, не долго думая, вспрыгнул на него, уселся верхом на его чешуйчатых плечах и так страшно стал давить его за горло, что дракону не было иного средства спастись, как увлечь с собою на дно морское рыцаря, который ни за что не хотел оставить чудовища. И когда рыцарь этот очутился на дне моря, то увидел себя в великолепном дворце, среди восхитительнейших садов; дракон же превратился в прекрасного старца, наговорившего рыцарю такого, что просто не наслушаться. Еслиб вы, ваша милость, услышали, что говорил он ему, то просто сума бы сошли от удовольствия. А этот великий капитан ваш и Диего, двух фиг, по моему, не стоят.

Услышав это, Доротея сказала на ухо Карденио: "хозяин кажется не далек от того, чтобы составить пару Дон-Кихоту."

- Мне тоже кажется, отвечал Карденио; он воображает, будто все, что он вычитал в своих книгах, случилось в действительности совершенно так, как это писано, и, клянусь Богом, его трудно разъувервть в этом.

- Друг мой! говорил между тем хозяину священник; на свете не было ни Феликса Марса Гирканского, ни Циронгилио Фракийского, ни других господ, подобных описанным в ваших книгах. Все это ложь, побасенки, сочиненные праздными людьми, с целию заставить нас проводить время за чтением так, как вы проводите его, по вашим словам, с жнецами. Рыцари эти, клянусь Богом, никогда не существовали на свете и не совершали ни тех подвигов, ни тех безумств, какие им приписывают.

- Сказывайте эти сказки другим, а не мне, воскликнул хозяин, поищите лучше чего-нибудь другого, на чем поточить вам язык. Не кормите меня кашкой, я, слава Богу, не ребенок. Странное дело! вы хотите заставить меня верить, будто то, что написано в книге ложь и безумство, тогда как книги эти напечатаны с дозволения королевского совета, который, кажется, не позволил бы печатать столько сражений и очарований, что просто голова идет кругом, еслиб все это было вздором.

- Но ведь я сказал вам, любезный мой, перебил священник, что все это написано для развлечения нас в потерянное время, и подобно тому, как в хорошо устроенном обществе дозволяется играть в шашки, шахматы, биллиард, чтобы занять тех, которые не могут или не хотят работать, точно также позволяют печатать и продавать книги, написанные исключительно для развлечения; никто же не думает, чтобы нашлись такие невежественные и доверчивые люди, которые приняли бы за чистую монету все, что рассказывается в сказках. Еслиб у меня было время и нашлись слушатели, я подробно рассказал бы, чего не достает рыцарским книгам для того, чтобы их можно было читать с удовольствием и пользой. Но, когда-нибудь, я надеюсь, мне представится случай переговорить об этом с значительными людьми. Пока же, поверьте мне на слово, хозяин, уберите вы эти книги, постигните их правду или ложь, и пошли вам Господь всякого благополучия; боюсь я только, как бы не захромать вам на одну могу с вашим гостем Дон-Кихотом.

- Ну уж за это извините, отвечал хозяин; я, слава Богу, не такой еще безумец, чтобы самому сделаться странствующим рыцарем. Я тоже понимаю, что теперь не то, что было прежде, когда эти славные рыцари разъезжали, как пишут, по белому свету.

Санчо, вошедший в комнату при конце разговора, был очень удивлен и опечален, услышав, что век странствующих рыцарей миновал уж, и что рыцарские книги наполнены ложью и чушью; и он тогда же, в глубине души, пообещал себе дождаться конца путешествия своего господина, и если оно кончится не так счастливо, как он надеялся, то возвратиться к жене и детям и приняться за обычные свои работы.

Хозяин между тем собирался унести чемодан и книги, но священник остановил его. "Погодите", сказал он ему; "мне хочется узнать, что это за рукопись, написанная таким прекрасным почерком". Хозяин достал рукопись из чемодана и передал ее священнику. Это была тетрадь из осьми листов; на заглавной странице её было написано большими буквами: Повесть Безразсудно-Любопытный. Прочитав три или четыре строчки в ней, священник воскликнул: "заглавие право искушает меня и мне хочется прочесть весь этот рассказ".

- И отлично сделаете, ваше преподобие, подхватил хозяин; многие из моих гостей читали, очень хвалили ее, и много раз просили меня подарить им эту тетрадь, но я ни за что не хотел расставаться с нею; я надеюсь возвратить ее тому, кто позабыл у меня чемодан с бумагами и книгами. Может быть хозяин их возвратится когда-нибудь сюда, и хоть с книгами мне жаль было бы расстаться, я однако отдал бы их, потому что я все же христианин, хотя и содержу корчму.

- Вы совершенно правы, ответил священник, но только если повесть окажется хорошей, вы позволите мне переписать ее.

- Сделайте одолжение, сказал хозяин.

Карденио этим временем взял в руки повесть, и, пробежав в ней несколько фраз, просил священника прочесть ее в слух.

- С удовольствием, ответил священник, если общество предпочтет теперь чтение сну.

- Для меня, заметила Доротея, нет лучше отдыха, как провести час или два, слушая какую-нибудь повесть; я еще не совсем успокоилась, и вряд ли могла бы спокойно заснуть.

- Если так, я охотно прочту вам повесть, ответил священник, хотя бы только из одного любопытства; быть может, оно не будет обмануто.

Цирюльник и даже Санчо просили священника читать. Видя, что чтением повести он доставит удовольствие всему обществу и надеясь притом, что труд его не будет потерян, священник сказал окружавшим его лицам: "слушайте же, господа, я начинаю".

Глава XXXIII.

Безразсудно-любопытный.

В славной и богатой Флоренции жили, некогда, двое молодых людей, благородной фамилии: Ансельм и Лотар, соединенные узами такой тесной дружбы, что их звали не иначе, как двумя друзьями. Ровесники летами, они удивительно сходились в своих вкусах, стремлениях и наклонностях, с того лишь разницей, что Ансельм первенствовал в обществе, а Лотар на охоте. Это не мешало им, однако, горячо любить друг друга, и воля одного так гармонировала с волею другаго, что, кажется, стрелки двух хорошо выверенных часов в движении своем не могли представлять большего согласия.

Случилось Ансельму влюбиться в одну прекрасную, флорентийскую девушку, и он, ни мало не колеблясь, решился жениться на ней, посоветовавшись предварительно с своим другом, без которого не начинал ничего. Лотар взялся устроить эту свадьбу, и действовал так успешно, что Анселъм вскоре обладал любимой им женщиной. С своей стороны и Камилла (жена Ансельма), осчастливленная сделанною ею партией, каждодневно благодарила небо и Лотара, устроивших её замужество и земное счастие.

Лотар по старому продолжал посещать своего друга во все время свадебных празднеств но как только они прекратились, он нашел, что с свадьбой Ансельма прежния отношения их должны измениться, и стал навещать своего друга реже и реже. Ему казалось, как это должно казаться всякому порядочному человеку, что к женатому другу нельзя заходить также часто, как к холостому, ибо честь мужа так нежна, что ее может уязвить не только друг, но даже родной брат.

Как ни был влюблен Ансельм, он не мог однако не заметить охлаждения к нему Лотара, и стал горячо упрекать его, уверяя, что он никогда бы не женился, еслиб знал, что этот брак расстроит их прежния дружеские отношения. Он говорил, что видит в жене своей только третье, связующее их лицо, и что щепетильное уважение к тому, что зря, принято правилом в свете, не должно лишать их сладкого, дорогаго для них имени двух друзей. Он уверял, наконец, что жене его столько же приятно, как и ему самому, часто, встречать у себя в доме человека, которому она обязана осчастливившим её бравом. Словом, он употребил всевозможные усилия к возстановлению между ними их прежних отношений, уверяя, что без этого счастие его ни может им полно.

На все эти доводы друг его отвечал с таким умом, что Ансельм вполне уверился в чистоте его намерений, и в конце концов Лотар обещал Ансельму обедать у него каждый праздник, и кроме того два раза в неделю. Не смотря, однако, на это обещание, он дал себе слово вести себя так, как того требовали общественные приличия и репутация Ансельма, которой он дорожил едва ли не больше, чем своей собственной. Он говорил, и не без основания, что мужья, имеющие красавиц жен, должны быть столько же разборчивы в выборе своих знакомых, сколько и знакомых своих жен; ибо то, чего нельзя устроить в храме, на гулянье, или другом общественном месте, легко устраивается у какой-нибудь родственницы или подруги, на которую наиболее полагаешься. Лотар добавлял, что мужьям не мешало бы иметь преданного друга, который бы указывал им на каждый их промах, находя, что в большей части случаев, страстная любовь мужа к жене, частию ослепляя, частию удерживая его боязнью огорчить любимую женщину, не позволяет ему откровенно сказать жене: "делай мой друг то-то, или не делай того-то." Злу этому, как думал Лотар, легко могли бы помочь советы искреннего друга. Но где найти такого преданного, искреннего благородного друга? Кто другой мог им быть, как не сам Лотар? он, так зорко охранявший семейную честь своего друга; он, приискивавший всевозможные предлоги извинять свое отсутствие в доме Ансельма в те дни, которые он сам назначил для посещения его, устраняя этим всякую возможность злым языкам распространяться на счет слишком частых посещений дома красавицы Камиллы богатым и изящным молодым человеком. Заботясь о семейном счастии своего друга, Лотар часто посвящал время, обещанное Ансельму, другим занятиям, отговариваясь необходимостью окончить их как можно скорее. Все это вело к тому, что свидания наших друзей проходили почти исключительно в упреках с одной стороны и оправданиях с другой.

Однажды, гуляя за городом, Ансельм взял под руку Лотара и дружески сказал ему: "друг мой! ты, конечно, не думаешь, чтобы я не благодарил Бога за все, что Он даровал мне; за те природные дары, которыми Он так щедро осыпал меня, и в особенности за ту высшую милость, которую Он явил мне, дав мне такого друга как ты и такую жену, как Камилла; два сокровища, любимые мною, если не столько, сколько оне стоят, то, по крайней мере, столько, сколько могу. И чтож, обладая, повидимому, всем, что составляет счастие земное, я влачу здесь самую безотрадную жизнь. С некоторых пор меня волнует такое странное и исключительное желание, что я сам себе удивляюсь, я сам себя не узнаю; я бы хотел скрыть его от мира и от себя. Но таить его я больше не могу, и в надежде на твою дружескую помощь, на то, что ты спасешь меня и своими заботами возвратишь мне радость столь же полную, как те мучения, в которые повергла меня моя собственная глупость; я решаюсь тебе открыть его".

Лотар внимательно слушал Ансельма, недоумевая к чему вело это длинное вступление. Напрасно старался он, однако, угадать какого рода желание могло возмутить душевный покой его друга. Все, самые разнообразные, догадки были слишком далеки от истины. Желая наконец поскорей выйти из лабиринта своих предположений, он сказал Ансельму, что высказывать другу задушевные тайны такими окольными путями, значит оскорблять святое чувство дружбы; потому что от испытанного друга, говорил он, всегда можно ожидать или советов касательно путей, или даже средств для достижения желаемаго.

- Ты прав, отвечал Ансельм, и доверяясь тебе скажу, что меня преследует желание узнать, так ли верна мне и нравственна Камилла, как я воображаю. Убедиться в этом я могу, прибегнув к испытанию, которое выказало бы чистоту жены моей также ясно, как огонь выказывает чистоту золота. Я убежден, мой друг, что добродетель женщины познается в искушении, которому она подвергается; вполне добродетельной может быть названа только та, которая не увлечется ни просьбами, ни слезами, ни подарками, ни безотвязным преследованием своего любовника. Что удивительного, если не падает женщина, которой не представляется случая пасть? если она остается верною потому только, что за ней глядят во все глаза и отводят от нее всякое искушение; если притом она знает, что заплатит, быть может, жизнью за первое подозрение, которое возбудит в своем муже. Можно ли, в самом деле, сравнить женщину добродетельную из страха, или вследствие отсутствия повода к соблазну, с женщиной, вышедшей победоносно из всех опутывавших ее преследований и сетей. Тревожимый этими вопросами, неотступно следующими один за другим, я решился сделать Камиллу предметом преследований человека, достойного её любви. Если она выйдет, как я надеюсь, торжествующей из этой борьбы, тогда я признаю себя счастливейшим человеком в мире, и достигнув предела моих желаний, скажу, что я нашел ту женщину, о которой один мудрец говорил: кто ее найдет? Но еслиб даже это испытание кончилось не в ея, а следственно и не в мою пользу, и тогда, удовольствие знать, что я не ошибся в моих предположениях, даст мне силы мужественно перенести все последствия этого рокового для меня испытания. Друг мой! так как ты ничем не переубедишь, и не заставишь меня отказаться от моего намерения, то исполни мое желание, и постарайся рассеять мои сомнения. Я тебе доставлю и случай действовать, и средство поколебать сердце благородной, скромной, бескорыстной женщины. Что в особенности заставляет меня обратиться с моею просьбою, именно, в тебе: это уверенность, что в случае победы над Камиллой, ты не доведешь своего торжества до крайних пределов, а только покажешь, к чему оно могло привести. И погребенный на веки в тайнах наших душ, позор мой не будет так полон, как он мог бы быть. Друг мой! если ты хочешь, чтоб я насладился еще тем, что может быть названо жизнью, то начинай, без малейшего замедления, это любовное испытание с той настойчивой страстью, с какой я желаю и какой вправе ожидать вера моя в твою дружбу.

В немом удивлении выслушал Лотар своего друга, и долго и пристально глядел на него тем испытующим взором, каким глядим мы на совершенно новый предмет, возбуждающий в нас страх и удивление. Спустя немного, он сказал ему: "Ансельм! я не верю, чтобы ты говорил со мною серьезно; иначе я не стал бы слушать тебя. Мне кажется, что или ты не знаешь меня, или я тебя не знаю. Но нет, ты очень хорошо знаешь, что я Лотар; я тоже нисколько не сомневаюсь в том, что ты Ансельм; только, к несчастью, мне кажется, что теперь ты уж не прежний Ансельм, и во мне видишь не прежнего Лотара; так все, что говорил ты, не понимает того Ансельм, которого я некогда знал, и все чего ты требуешь от меня, нельзя требовать от того Лотара, которого ты знал. Неужели ты забыл, что никакие друзья не должны требовать от дружбы чего либо противного заповедям Господним! Если так думали, как нам известно, даже язычники, то на сколько сильнее должно быть развито это убеждение в нас христианах, знающих, что ни для какого человеческого чувства нельзя жертвовать чувством божественным. Согласись же, мой друг, что если кто-нибудь готов жертвовать своими вечными обязанностями обязанностям дружбы, то может ли он решиться на это иначе, как в случае крайности, когда жизнь или честь его друга находятся в опасности. Но, что думать о человеке, готовом жертвовать святейшим долгом прихотям друга? Скажи же мне, Ансельм, чему грозит опасность: жизни твоей или чести? мне нужно знать, во имя чего я обреку себя на такое гнусное дело, как то, которое ты от меня требуешь?

- И жизнь и честь моя безопасны, отвечал Ансельм.

- В таком случае, возразил Лотар, ты хочешь заставить меня, ни более, ни менее, как попытаться лишить тебя, а вместе и самого себя, и жизни и чести; потому что безчестный человек хуже мертваго. Погубив же тебя, я погублю и себя. Друг мой! вооружись терпением, и не перебивая, выслушай мой ответ; если ты захочешь возражать мне, то успеешь еще, время терпит.

- Согласен, сказал Ансельм, говори.

- Ансельм! Мне кажется, что ум твой находится теперь в том положении, в каком находятся постоянно умы мусульман, которым нельзя доказать ложь их религии ни доводами, почерпнутыми из священного писания, ни из здравого рассудка. Им необходимо говорить такими аксиомами, как та, что если от двух равных количеств отнять равные части, то получатся равные остатки; но так как и подобных истин им нельзя втолковать словами, а необходимо, так сказать, разжевать и положить им в рот; поэтому их никак нельзя просветить высокими истинами нашей святой веры. Ансельм! тебя, как я вижу, приходится вразумлять совершенно также; закравшееся б твою душу желание до такой степени расходится с здравым рассудком, что, право, убеждать тебя, обыкновенным путем, в безразсудности, извини за выражение, твоего намерения, значило бы попусту терять время и слова. И правду сказать, я бы хотел за время оставит тебя при твоем намерении, и тем наказать тебя за твою сумазбродную идею. Но дружба к тебе не позволяет мне прибегнуть к такой крутой мере, обязывая меня, однако, отвести тебя от той бездны, в которую ты сам стремишься. Чтобы убедить тебя в этом, я прошу тебя ответить мне на следующие вопросы: не предлагаешь ли ты мне искушать женщину, живущую в строгом уединении? Не побуждаешь ли ты меня обезчестить женщину честную и подкупить бескорыстную? Не заставляешь ли ты меня, наконец, предлагать услуги женщине, не ищущей ничьих услуг? Если ты убежден, что жена твоя благородна и бескорыстна, то, я не понимаю, чего тебе нужно еще? Если ты уверен, что она выйдет победительницей из той игры, в которую ты хочешь вовлечь ее, то спрашивается, что она выиграет в ней? станет ли она лучше после ожидающего ее испытания? Одно из двух: или ты сомневаешься в своей жене, или сам не знаешь чего хочешь. Если ты сомневаешься, в чему испытывать ее? Смотри на нее, как на безнравственную женщину, и обращайся с ней, как с безнравственной. Но, если она так благородна и чиста, как ты думаешь, то было бы слишком безразсудно испытывать самую правду, ее не возвысят никакие испытания. Подумай же: не странно, не смешно ли твое желание? кроме вреда оно ничего не обещает тебе и тем сумазброднее, что ничем не вызывается. Ансельм! земные подвиги совершаются либо во имя божественных, либо мирских интересов, либо тех и других вместе. Деяния святых - вот подвиги, предпринятые, во славу Бога, людьми, пожелавшими в земной оболочке внушать небесную жизнь. Подвиги, совершаемые из-за мирских интересов - это деяния мужей, плавающих по безбрежным морям, странствующих по неведомым землям, под знойным и холодным небом, ища земных благ. Наконец подвиги, предпринятые во славу Бога и для мира вместе, это подвиги воинов, которые заметив в крепостной стене брешь такой величины, какую могло произвести ядро, забывая рассудок и страх, пренебрегая грозящей им опасностью, одушевленные единым желанием явить себя достойными защитниками веры, короля и своего народа, бесстрашно видаются на встречу тысяче ожидающих их смертей. Вот подвиги, которые мы предпринимаем с честью, славой и пользой, презирая трудами и опасностями с ними сопряженными. Но дело, задуманное тобой, не прославит, не обогатит, не освятит тебя. Ты свершишь его бесплодно для себя, для Бога и людей. Успех в нем ничего не обещает, а неудача повергнет тебя в неизлечимое отчаяние. И напрасно надеешься ты найти облегчение в тайне, которой думаешь облечь это дело. Тебе довольно будет самому его знать, чтоб навсегда отравить свою жизнь. В подтверждение слов моих, я припомню тебе один отрывов из сочинения знаменитого поэта Луиги Танзило, Слезы Святого Петра; вот он:

"Наступивший день усилил страдания и с ними стыд Петра. Пусть позор его скроют от мира, этим не скроют его от Петра. Он стыдится самого себя, вспоминая свой грех; потому что в нерастленной душе, не одни посторонние взоры пробуждают стыд, нет. Пусть грех праведника будет известен лишь небесам и земле, он, тем не менее, станет стыдиться самого себя, едва лишь почувствует свое прегрешение."

Никакая тайна, Ансельм, не отведет от тебя твоих мук. Ты станешь неумолчно рыдать, но не слезами, льющимися из глаз, а слезами кровавыми, проливаемыми сердцем,- которыми плавал, но словам поэта, известный доктор, задумавший пройти через тину, обойденную благоразумным Рейнольдом (Намек на одну аллегорию Ариоста.); эпизод, хотя и принадлежащий к вымыслам поэзии, но полный смысла, из которого нам не мешало бы извлечь для себя полезный пример. Но, быть может, то, что я сейчас скажу, откроет тебе, наконец, глаза и остановит тебя на пути к твоей сумазбродной цели. Ансельм! еслиб небо или случай сделали тебя обладателем великолепнейшего бриллианта, еслиб качества его удовлетворяли самого взыскательного ювелира и о нем все кричали в один голос, что, по блеску и по чистоте своей воды, он совершенен настолько, на сколько может быть совершен камень; еслиб ты сам, притом, разделял общее мнение, скажи, неужели у тебя могло бы родиться безразсудное желание положить его под молоток и попробовать: так ли он тверд, как о нем говорят? Если бы камень выдержал это безумное испытание, он не выиграл бы от этого ни в блеске, ни в ценности; еслиж бы он разбился, что легко могло случиться, тогда ты не только лишился бы всего своего богатства, но еще прослыл бы за полуумнаго. Друг мой! в глазах света и в твоих собственных, бриллиант этот - Камилла; подумай же до какой степени безумно подвергать его возможности разбиться. Если жена твоя выдержит задуманное испытание, от этого она не станет прекраснее; если же она падет, тогда подумай, пока есть еще время, что станется с этой обезчещенной женщиной? И не будет ли и тебя ежеминутно терзать мысль, что ты обдуманно погубил себя и ее? не забывай, в мире нет ничего драгоценнее честной женщины; честь же женщины состоит в добром мнении о ней; и в этом отношении жена твоя стоит на самой высокой ступени, Не безумно ли, после этого желание твое подвергнуть испытанию всеми признанную правду? неужели ты не знаешь, что женщина - существо слабое; что от нее необходимо всевозможными средствами отводить искушения и не ставить на пути её преград, о которые она может споткнуться; напротив, ей нужно доставлять возможность легко и верно приближаться к тому совершенству, которого ей не достает, и венцом которого почитается её честь. Ты же хочешь опутать ее искушениями и стараешься всеми силами доставить ей возможность упасть. Естествоиспытатели называют горностаем маленькое животное, замечательное снежной белизной своей шерсти, и говорят, что охотники его ловят таким образом: узнав место, по которому он обыкновенно проходит, они наполняют это место грязью, и потом наталкивают на него горностая; горностай ни за что не ступит в грязь; он позволит взять себя, решится потерять жизнь и свободу, но не запачкает своей белоснежной шерсти, дорожа её чистотой больше, чем свободой и жизнью. Друг мой! Благородная женщина подобна - горностаю: душа ее чище снега, и тот, кто дорожит этой чистотой, кто желает сохранить ее до конца, не должен поступать с ней как охотник с горностаем; он не должен рассыпать на её пути своего рода грязи: подарков и любезностей восторженных любовников. Как знать? она, быть может, не найдет в себе достаточно сил разбить эти преграды. Их необходимо устранять, показывая ей лишь красоту добродетели и блеск незапятнанной чести. Добродетельная женщина: это драгоценное зеркало, сияющее и чистое, не помрачаемое самым легких дыханием. С женщиной нужно поступать как с мощами - боготворить - не прикасаясь к ней; ее нужно охранять, как полный роз, прекрасный цветник, которыми хозяин позволяет любоваться, но не распоряжаться; довольно, если прохожим не возбранено восхищаться сквозь решетку этим пышным садом и вдыхать его душистый воздух. Напоследок я хочу прочитать тебе одни, оставшиеся у меня в памяти стихи, из какой-то старой комедии. Они чрезвычайно кстати могут быть повторены теперь. Маститый старец советует отцу одной молодой девушки держать ее в заперти, под строгим присмотром, и между прочим говорит:

Как прочность стекол неблагоразумно

Испытывать, кидая на пол их;

Так в равной мере пробовать безумно

И верность женщин молодых.

И как никто не может поручиться,

Что с увлекаемой женщиной случиться;

Поэтому глупец захочет лишь узнать,

Легко ли женщину поколебать?

- Ансельм! все, что я говорил до сих пор касалось только тебя; теперь позволь мне замолвить слово о себе, и если речь моя выйдет длинновата, то извини меня: я должен был распространиться, этого требовала просьба твоя вывести тебя из того лабиринта, в котором ты блуждаешь. Ансельм! ты считаешь меня своим другом, и не смотря на то, хочешь лишить меня чести, - намерение вовсе не дружеское. Но этого мало. Ты требуешь, чтобы я и тебя лишил чести; это ясно как день. Начну с себя: согласись, мой друг, что заметив ухаживание, начатое по твоему желанию, Камилла станет смотреть на меня, как на человека бесстыдного и безчестного, решившагося так подло изменить своему другу. Вместе с тем она подумает, что какая-нибудь слабость, с её стороны, побудила меня открыть ей мои преступные чувства; и если это открытие она сочтет для себя безчестием, то безчестие её падет и на тебя; тебе очень хорошо известно, что неверность жены роняет мужа. Свет не спрашивает: виновен ли муж в отношении изменившей ему жены; подал ли он повод изменить ему? нет, людям довольно знать, что такая-то женщина неверна, чтобы, без всякого суда, заклеймить её мужа и смотреть на него скорее с презрением, чем с состраданием; хотя бы все очень хорошо знали, что он ни в чем не виноват. Но я тебе докажу сейчас, почему безчестие жены должно действительно отразиться на муже, хотя бы он был, повидимому, невинен. Священное писание говорит, что создав в земном раю первого человека, Бог погрузил его в глубокий сон и вынув ребро из левого бока Адама, сотворил из него праматерь нашу Еву. Проснувшийся Адам, увидев вблизи себя женщину, воскликнул: "вот плоть от плоти моей и кость от костей моих;" и сказал ему Бог: "для женщины покинет человек отца и матерь и прилепится к жене своей и будут два плоть во едину." И тогда было установлено святое таинство брака, которого узы так крепки, что-только смерть может расторгнуть их. И такова сила этого чудесно-святого таинства, что ею тела двух человек сливаются в одно, подобно тому, как две души: мужа и жены - сливаются иногда в одной воле. Если же тело жены составляет одно с телом мужа, то и пятна, грязнящия тело жены грязнят тело мужа, хотя бы последний, как я уже говорил, был бы ничем неповинен в проступке связанной с ним женщины; так боль ноги отражается во всех частях организма, составляющего с нею одну плоть, и голова участвует в этом страдании, не смотря на то, что не она стала причиной его. Также точно и страдания жены должны отразиться на муже, составляющем с нею единую плоть. К тому же, всякое безчестие мужа или жены исходят из костей и крови; неверность принадлежит в подобного же рода безчестию, и потому муж преступной жены, волей неволей, должен считаться обезчещенным, хотя бы, повторяю еще раз, он ничем не был причастен её греху. Ансельм! прозри же бездну, в которую ты стремишься, желая возмутить мир твоего непорочного друга; пойми для какой сумазбродной прихоти, для удовлетворения какого жалкого любопытства, ты хочешь пробудить страсти, дремлющия в чистом сердце Камиллы. Подумай, каким ничтожным выигрышем и каким вместе с тем бесконечным проигрышем может кончиться затеваемая тобою игра. Проигрыш этот таков, что я не нахожу слова для его выражения. Но если все это не в состоянии сломить твоей решимости, тогда ищи другаго орудия для исполнения твоих замыслов, приготовляющих тебе, быть может, вечную погибель. Я же отказываюсь от этой роли, хотя бы отказ грозил мне величайшей потерей, какую я могу испытать, потерей твоей любви.

Умолк благородный Лотар, и смущенный Ансельм долго не мог ответить ни слова. Наконец, оправившись, он сказал ему: "друг мой! ты видел с каким вниманием я тебя слушал. В твоих примерах, сравнениях, словом во всем, что говорил ты, я узнавал твой здравомыслящий ум, твое дружеское желание вразумить меня. Я согласен, что не внимая твоим советам, упорствуя в моем намерении, я отказываюсь от хорошего для дурнаго. Но, что делать? смотри на меня как на больного, одержимого болезнью, испытываемою беременными женщинами, чувствующими, порой, желание есть землю, глину, уголь и много других несравненно худших вещей, возбуждающих в здоровом человеке отвращение одним своим видом. Нужно же попытаться вылечить меня; и это не трудно. Начни только, мой друг, призрачно ухаживать за Камиллой, она, конечно, не до такой степени ужь слаба, чтобы уступить первому давлению, и этой легкой попыткой ты вполне успокоишь меня и выполнишь обязанности, наложенные на тебя нашей дружбой. Лотар! ты должен уступить мне, иначе, увлекаемый моим намерением, я обращусь за помощью к кому-нибудь другому, и тогда, действительно, лишу себя той чести, которую ты стараешься сохранить мне. Ты же, если минутно и уронишь себя во мнении Камиллы, начав ухаживать за нею, это ничего не значит, потому что как только мы встретим в ней ожидаемый отпор, ты тотчас же откроешь ей наши намерения, и возвратишь себе её прежнее уважение. Лотар! если рискуя пустяком, ты можешь оказать мне такое несравненное одолжение, то останешься ли по прежнему глух к моей просьбе? Исполни ее, какие бы препятствия она не представляла твоему воображению, и верь, что едва ты начнешь игру, как я уже сочту ее выигранной. Видя упорство Ансельма, не находя более доводов поколебать его, страшась, чтобы он не исполнил своей угрозы, и не обратился бы с просьбой своей к кому-нибудь другому, Лотар согласился, во избежание худшего зла, исполнить просьбу друга, с твердым намерением, однако, повести дело так, чтобы удовлетворить Ансельма, не трогая сердца Камиллы. Он просил только никому не говорить об этом, брался устроить дело сам и обещал начать его при первом удобном случае. Восхищенный Ансельм сжал Лотара в своих объятиях, и не находил слов благодарить его, как будто тот делал ему какое-то неслыханное одолжение; после чего друзья решились не медлить и приступить к делу с завтрашнего же дня. Ансельм обещал доставить Лотару случай остаться наедине с Камиллой, а также деньги и подарки к усилению соблазна. Он советовал Лотару устраивать в честь её серенады и писать ей хвалебные стихи, предлагая, в случае нужды, сам сочинять их. Лотар согласился на все, полный совершенно не тех намерений, орудием которых хотели его сделать. За тем друзья наши отправились к Ансельму, где застали Камиллу, встревоженную долгим отсутствием своего мужа, возвратившагося домой позже обыкновеннаго. Лотар вскоре ушел, столько же встревоженный предстоявшим ему делом, из которого он не находил возможности выпутаться с честью, сколько Ансельм был доволен тем же, что так тревожило его друга. Ночью Лотар придумал, однако, средство удовлетворить Ансельма, не оскорбляя его жены.

На другой день он отправился обедать в Ансельму, и был принят Камиллой, как друг дома. После обеда Лотара попросили остаться с Камиллой, тем временем, пока друг его будет в отлучке из дому, по какому-то очень важному делу. Камилла хотела удержать своего мужа, а Лотар предлагал сопутствовать ему, но Ансельм не слушал их; напротив, он всеми силами упрашивал Лотара не уходить, желая, как он говорил, по возвращении своем, посоветоваться с ним на счет чего-то, тоже весьма важнаго. Попросив жену не пускать Лотара, Ансельм ушел из дому, придумав такие благообразные предлоги к уходу, что никто не мог бы предположить тут того чистейшего обмана, в которому прибегнул он. Лотар и Камилла остались теперь глаз на глаз, потому что прислуга отправилась обедать. Лотар очутился, наконец, на поле той битвы, в которую вовлекал его Ансельм; враг перед ним, враг, которого одна красота могла бы обезоружить любой легион. В эту опасную минуту Лотар не придумал ничего лучшего, как опереться локтем на ручку кресла, опустить голову на руку, и извинясь перед Камиллой в своей безцеремонности, сказать ей, просто на просто, что он желает отдохнуть, в ожидании возвращения Ансельма. Камилла предложила ему прилечь на подушках, находя, что так будет покойнее, но Лотар сухо отклонил это предложение и остался на прежнем месте. Когда Ансельм, возвратившись домой, застал жену свою в её комнате, а Лотара, преспокойно почивавшим в кресле, он предположил, что им, вероятно, было довольно времени не только переговорить, но даже отдохнуть; и ждал с нетерпением пробуждения своего друга, чтобы узнать у него о результатах порученного ему дела. Лотар вскоре проснулся, и тотчас же уведенный Ансельмом из дому, сказал ему, что он нашел не совсем благоразумным открыться жене его с первого раза, и потому ограничился пока похвалами её достоинствам, уверяя Камиллу, что весь город только и занят толками об её уме и красоте. Таким началом, говорил Лотар, я, мало-по-малу, войду к ней в милость и заставлю слушать себя; я буду действовать против нее, как демон соблазнитель. Как он, дух тьмы, преображающийся в ангела света, прикрываясь очаровательной внешностью, с которою расстается лишь в конце дела, когда торжествует уже над своею жертвою, если только в самом начале, обман его не был открыт, так буду действовать и я. Восхищенный этим небывалым началом, Ансельм обещал устраивать Лотару ежедневно подобные свидания с Камиллой, не выходя для этого из дому, но занимаясь у себя в кабинете, и действуя так ловко, чтобы не дать Камилле никакой возможности проникнуть в его замыслы.

Так прошло несколько дней. Во все это время Лотар не сказал ни слова Камилле, уверяя .между тем Ансельма, что каждый раз он приступал к ней решительнее и решительнее, но не мог добиться от нее не только ничего в настоящем, но даже и тени надежды достичь чего-нибудь в будущем; что, напротив, она грозила все сказать своему мужу, если Лотар не оставит ее в покое.

Пока дело клеится, отвечал Ансельм, Камилла устояла против слов; интересно, что будет дальше. Завтра я вручу тебе две тысячи золотых; - ты их предложишь в подарок ей - и еще две тысячи для покупки драгоценных вещей, которых блеск может искусить ее; потому что все красавицы, как бы оне ни были строги и целомудренны, страшно любят наряжаться и показывать себя во блеске своей красоты. Если она устоит и против этого искушения, тогда, к удовольствию моему, я сочту дело конченным и перестану надоедать тебе. Лотар отвечал, что взявшись за дело, он доведет его до конца, наперед, впрочем, уверенный в своей неудаче. На другой день, ему вручены были четыре тысячи золотых и четыре тысячи беспокойств о том, какими средствами поддерживать и скрывать обман. Он решился, однако, сказать своему другу, что деньги и подарки оказались столь же бессильными - поколебать Камиллу, как и слова; и что тянуть дело дальше, значит попусту терять время. Тем не менее игра этим не кончилась. Оставив однажды Лотара наедине с Камиллой, Ансельм заперся в соседней комнате, и решился наблюдать за ними сввозь замочную щель. Тут, в ужасу своему, он увидел, что, в течении целаго получаса, Лотар не сказал ни одного слова Кампилле, да по всему видно было, что он сказал бы не более, еслиб оставался с ней целый век. Теперь только он увидел, как обманывал его Лотар. Желая, однако, окончательно убедиться в этом, он вышед из комнаты и спросил своего друга, как приняла его Камилла? Лотар стал решительно отказываться от принятого на себя дела, говоря, что у него не хватает ни смелости, ни охоты ухаживать дольше за Камиллой; так сухо и жестко отвечают ему.

- О, Лотар, Лотар! как плохо ты держишь свои обещания, воскликнул Ансельм; как дурно платишь ты мне за мою дружескую доверенность. Я наблюдал за вами сквозь замочную щель и видел, что ты ничего не говорил Камилле. К чему же ты меня обманываешь; к чему своею хитростью задумал ты отнять у меня средства выполнить мое заветнейшее желание?

Ансельм не сказал более ни слова, но и то, что было сказано - задело за живое Лотара. Такое явное уличение во лжи, пятнало его честь; и он поклялся Ансельму - приступить к задуманному им испытанию, ни в чем не обманывая его с этой минуты.

- Ты сам можешь поверять меня, говорил Лотар, зорко следя за моими действиями, хотя, впрочем, всякое наблюдение с этой минуты станет излишним; я и без него постараюсь осязательно убедить тебя, что не буду сидеть, сложа руки. Ансельм вполне доверился своему другу, и чтобы доставить ему возможность действовать с наибольшей свободой, решился покинуть Камиллу и провести несколько дней за городом, у одного из своих друзей. Он сам заставил пригласить себя на несколько дней к этому другу, и таким образом нашел возможность оправдать свое отсутствие в глазах Камиллы. Злосчастный и неосторожный Ансельм! Что замышляешь, что делаешь ты, что приготовляешь себе! Жена твоя непорочна, и ты в мире живешь с ней; никто не замышляет твоей погибели; ты сам возстаешь на себя, сам роешь себе могилу. Мысли Камиллы не уносятся за пределы её жилища; ты земной рай ея, цель всех её желаний, радость ея, мерило её воли, согласуемый лишь с волей твоей и небес. Если красота и доброта её осыпают тебя, без всякого, с твоей стороны, труда, всеми своими богатствами, свыше которых ты не можешь желать, в чему же принялся ты искать в глубине её какой-то новый, неведомый клад, рискуя пошатнуть и обрушить то, чем ты ужь обладаешь, потому что все это покоится на слабых основах своей тленной натуры. Ансельм! помни, что искать невозможного значит не находить возможного, как это прекрасно высказал поет наш в следующих словах: "я ищу в смерти - жизни, в болезни - здоровья, в тюрьме - свободы, благородства в изменнике. Но небо и безжалостная судьба моя отказывают мне в возможном, за то, что я ищу невозможнаго".

На другой день Ансельм уехал на дачу, попросив Камиллу принимать как можно лучше Лотара, и предупредив ее, что все время отсутствия его, Лотар примет на себя заботы охранять Камиллу и ежедневно будет у нее обедать. Это известие несколько оскорбило самолюбие еще непорочной Камиллы, и она заметила Ансельму, что мужу не совсем прилично на время своего отсутствия отдавать свое место другому; что если он это делает по недоверию к ней, из боязни, что она не сумеет одна управлять, как следует, домом, то теперь ему представляется прекрасный случай: испытать её хозяйственные способности. Она уверяла мужа, что ее станет и на что-нибудь более серьезное, чем умение вести домашнее хозяйство. На все это Ансельм отвечал, что такова его воля, и что Камилле не остается ничего более, как слушаться, что бедная женщина и исполнила, скрепя сердце.

Ансельм уехал, и Лотар поселился в его доме, принятый весьма радушно женой его, устроившей, однако, дело так, чтобы ей ни минуты не оставаться наедине с Лотаром. При ней постоянно находилась, или любимая ею и воспитанная вместе с нею горничная её Леонелла, которую Камилла взяла в себе после свадьбы, или кто-нибудь из прислуги. В течении первых трех дней Лотар не сказал Камилле ни слова, не смотря на то, что урывками, в то время, как люди, прибрав со стола, уходили обедать на скорую руку, как того требовала госпожа их, ему приходилось оставаться с нею наедине. Леонелле, правда, приказано было обедать раньше, и непременно находиться возле Камиллы в то время, когда прислуга обедала; но горничная, занятая совершенно другим делом, приходившимся ей более по вкусу, и сама нуждавшаеся именно в этом самом времени, нередко ослушивалась свою госпожу. Она даже как будто нарочно старалась оставлять ее, как можно чаще, наедине с Лотаром. Не смотря на это, скромность, женственная строгость и сдержанный разговор Камиллы сковывали язык Лотара. Но то, что ограждало их сначала, это же самое вскоре и погубило их; потому что воображение могло свободно действовать тем временем, как бездействовал язык. Созерцая беспрепятственно красоту Камиллы, способную тронуть даже мраморную статую, не только сердце человека; глядя на нее тем временем, как он мог бы говорить с ней, Лотар более и более убеждался, на сколько эта женщина достойна быть любимой. Но это убеждение напоминало ему вместе с тем об обязанностях его к другу. Сто раз в голове его мелькала мысль: покинуть город и уехать куда-нибудь далеко, чтобы никогда ужь не встретиться с Ансельмом, никогда не увидеть Камиллы, но он уже чувствовал, что удовольствие видеть эту женщину удерживает и удержит его на месте. Он боролся с своими чувствами, он порывался изменить сам себе, желая оттолкнуть от себя наслаждение, доставляемое ему видом чарующих прелестей Камиллы, и уверить себя, что это наслаждение - мимолетный обман. Вдали от нее, он проклинал свою безумную страсть, считал себя и вероломным другом и безчестным человеком, но мало-по-малу ум его успокоивался, и он незаметно начинал проводить паралель между собою и Ансельмом; и всегда приходил к тому заключению, что в случае чего, вина должна пасть не на него, а на того, чья безразсудная доверчивость так неосмотрительно толкнула его в эту бездну. Он убеждался более и более в той мысли, что если бы он мог так же хорошо оправдать себя пред судом Божиим, как пред судом людским, то ему нечего было бы страшиться кары небесной за свое увлечение. Словом, дело кончилось тем, что красота Камиллы и случай, безумно доставленный ему самим Ансельмом, скоро сломили его поколебленную твердость. Спустя три дня после отъезда Ансельма, в продолжение которых Лотар употреблял все усилия потушить загоравшуюся в душе его страсть, но, не видя, во все это время, вокруг себя ничего иного, кроме предмета этой страсти, он открылся, наконец, Камилле в своей безумной любви. Весь взволнованный, он сделал это признание в таких страстных выражениях, что растерявшаеся Камилла не нашла ничего лучшего сделать, как встать с своего места и удалиться в свою комнату, не произнеся ни слова. Но этот презрительный и холодный ответ не ослабил надежд Лотара, зарождающихся, как известно, всегда в одно время с любовью, напротив, он только усилил желание его восторжествовать над любимой женщиной, которая, услышав совершенно неожиданно, от Лотара признание в любви, сама не знала, на что ей решиться. Чтобы не допустить, однако, повторения чего-нибудь подобного, она решилась в туже ночь послать гонца к Ансельму с следующим письмом:

Глава XXXIV.

"Плохо, говорят, армии остаться без начальника и дому без хозяина; но я скажу, что молодой, замужней женщине еще хуже оставаться без мужа. Вдали от тебя, я не знаю, теперь, что мне делать; и если ты не вернешься тотчас же домой, то я принуждена буду покинуть хозяйство наше без присмотру и переехать к родным, потому что опекун мой, если только человек этот стоит подобного названия, думает, кажется, больше о своем удовольствии, чем о моем спокойствии. Ты догадлив, поэтому я не скажу больше ни слова, да думаю, что этого и не следует делать".

Получив это письмо, Ансельм понял, что Лотар принялся уже за дело, и что Камилла сделала ему такой прием, какого Ансельм и ожидал. Восхищенный этим известием, он отвечал Камилле, чтобы она оставалась дома, и что он возвратится к ней в самом скором времени. Ответ этот крайне удивил и встревожил Камиллу; теперь она боялась и оставаться дома, и уехать к родным. Оставаться дома было не безопасно для чести ея, уехать же, значило бы прямо ослушаться мужа. И как всегда случается, что колеблющийся выбирает из двух зол худшее, так и Камилла решилась сделать худшее что могла, то есть не только остаться дома, но и не убегать Лотара, чтобы не возбудить подозрения в своих людях. Она уже начинала раскаиваться, что написала мужу; начала бояться, как бы Ансельм не вообразил себе, что своим поведением, она сама подала повод Лотару позволить себе какую-нибудь вольность. Но, поручая себя защите Бога и чувству своего собственного достоинства, она решилась ничего не отвечать Лотару и ничего не говорить о нем Ансельму из страха, чтобы не вышло из того какой-нибудь ссоры. Она стала даже приискивать предлоги оправдывать Лотара перед своим мужем, в случае, если бы последний спросил, что заставило Камиллу написать известное письмо. Под влиянием этого решения, более благородного, нежели благоразумного, Камилла увиделась на другой день с Лотаром, зашедшим, на этот раз, так далеко, что твердость Камиллы поколебалась, и ей слишком зорко нужно было наблюдать за собой, чтобы глаза её не подали какой-нибудь надежды Лотару, не заставили его подозревать, что его признания и слезы пробудили сочувствие в её сердце. Колебание это не скрылось от глаз все более и более увлекавшагося Лотара. Пользуясь отсутствием своего друга, он решился усилить осаду крепости. Раздувая тлеющую в каждой женщине искру тщеславия, он восхвалял красоту Камиллы, - самое верное средство заставить женщину слушать нас и сломить её тщеславие, это избрать орудием действия это самое тщеславие, разжигая его языком демона обольстителя; что и сделал Лотар. И он так ловко воспользовался превосходством своего положения и находившимся в руках его орудием, что Камилла, кажется, растаяла бы даже тогда, еслиб вылита была из чугуна. Лотар клялся, рыдал, умолял, торопил и, наконец, выказал столько искренности и страсти, что твердость Камиллы рушилась, и он достиг того, чего наиболее желал и наименее надеялся достигнуть. Камилла пала, - удивляться ли этому? Единое средство одолеть любовь, это бежать от нее; побороть этого страшного врага, восторжествовать над его земными силами, могут лишь силы неземные.

Одна Леонелла знала тайну своей госпожи; от нее одной новые любовники не могли скрыть того, что между ними произошло. Лотар, конечно, не сказал Камилле, как хотел испытать ее Ансельм при помощи своего друга, как сам он способствовал успеху Лотара, справедливо опасаясь, дабы это открытие не ослабило, или, даже, не потушило, вспыхнувшей в сердце Камиллы любви в нему, дабы она не подумала, что он соблазнил ее случайно, без всяких особых намерений.

Спустя несколько дней вернулся Ансельм, и не заметил - чего не доставало теперь в его доме, не смотря на то, что это было самое драгоценное для него в мире сокровище, потерять которое он так страшился. По приезде своем, он прежде всего отправился в Лотару. Друзья обнялись, поцеловались, и Ансельм, не медля ни минуты, спросил у своего друга о том, - что было для него в эту минуту вопросом о жизни и смерти.

- Жена твоя, воскликнул Лотар, образец благородства и женской верности. Все, что я говорил ей, не привело ни к чему. Она с негодованием отвергла мои признания и подарки, и смеялась над моими притворными слезами. Словом, перл красоты Камилла может назваться алтарем, на котором покоится целомудрие, застенчивость и все достоинства, украшающия и возвышающия жену и женщину. Возьми твои деньги, твои подарки, они не нужны мне; не этим мишурным игрушкам и не пустым признанием поколебать непорочную душу Камиллы. Удовольствуйся же этим испытанием, Ансельм, и не прибегай отныне к другим. Ты вышел сухим из моря тревоги и ревности, в которое повергают нас женщины; не предпринимай же новых плаваний по этому бурному морю, и с другим кормчим не испытывай прочности того корабля, с которым Бог предназначил тебе пройти твой жизненный путь. Но убедясь в том, что ты попал в хорошую гавань, укрепи себя осмотрительнее на якоре благоразумия, и не двигайся с твоего превосходного места, пока не призовут тебя заплатить тот долг, от которого ничто не избавляет.

Ансельм, восхищенный словами Лотара, верил ему как оракулу. Тем не менее, он просил его продолжать ухаживать за Камиллой, хотя бы только для препровождения времени, умерив, конечно, теперь свою страстность и настойчивость. "Я хочу еще, чтобы ты написал ей несколько хвалебных стихов, говорил Ансельм, ну, хоть под именем Хлорис. Я уверю Камиллу, будто ты влюблен в одну даму, которой дал это имя, с целию воспевать, не компрометируя ее. Если к тебе не время заниматься стихами, я не прочь снабдить тебя ими".

- Напрасный труд, отвечал Лотар. Я живу вовсе не в таком разладе с музами, чтобы им не приходила охота навестить меня хоть раз в год. Говори Камилле о моей мнимой любви, сколько хочешь, а стихи ужь позволь написать мне самому. Быть может они выйдут и не вполне достойными воспеваемого предмета, но будут, по крайней мере, лучшие - какие я в состоянии написать.

Вполне довольные собой расстались наконец - один изменившие, а другой наглупивший друг. Возвратясь домой, Ансельм спросил Камиллу, что побудило ее написать известное письмо? Камилла, которой показалось странным, почему не спросили у нее этого раньше, отвечала, что ей показалось, будто Лотар обращался с нею несколько вольнее, чем обыкновенно, но что теперь она разубедилась в этом совершенно, так как Лотар начал убегать её и даже, как будто боялся оставаться с нею наедине. Ансельм просил ее освободить себя от подобных подозрений; ему очень хорошо известно, говорил он, что Лотар без памяти влюблен в одну молодую девушку, которую воспевает под именем Хлорис, но, добавил Ансельм, если бы даже сердце Лотара было совершенно свободно, и тогда бояться его было бы совершенно напрасно.

Если бы Камилла не была предуведомлена Лотаром обо всей этой комедии с Хлорис, которую он приплел сюда только затем, чтобы отвести глаза Ансельму и свободно воспевать, под этим именем, саму Камиллу, - то она, без сомнения, была бы поймана в жгучия сети ревности, но предуведомленная обо всем заранее, Камилла выслушала это совершенно спокойно.

На другой день, после десерта. Ансельм попросил Лотара прочесть какое-нибудь стихотворение в честь возлюбленной его Хлорис, заметив ему, что так как Камилла не знает Хлорис, поэтому он может смело говорить и читать в честь её все, что ему угодно.

- Да хотя бы Камилла и знала ее, отвечал Лотар, я и тогда не видел бы никакой нужды скрываться. Если влюбленный воспевает красоту своей дамы и корит ее за холодность, то в этом, кажется, нет ничего оскорбительного ни для кого. Но, как бы там ни было, вот стихи, которые я набросал вчера в честь этой холодной красавицы:

В тиши ночной, когда лелеет смертных

Сон сладостный, я небесам и Хлорис

Про муки жгучия мои шепчу.

И в час, когда, на розовом востоке,

Взойдет заря, я с судорожным вздохом

Встречаю Божий день. Когда же солнце,

С его престола звездоноснаго

Отвесными лучами греет мир,

Страданья умножаются мои.

Ночь наступает вновь: и с ней рыданья

Мои возобновляются. Но в этой

Томительной борьбе я нахожу

Всегда глухим к моим моленьям небо

И Хлорис равнодушной к ним.

Стихи понравились Камилле, а еще более самому Ансельму. Он расхвалил их и заметил, что Хлорис эта должна быть ужь слишком сурова, если её не в состоянии тронуть слова, так глубоко и искренно выливавшиеся из души.

- О, там по вашему, все, что ни пишут влюбленные поэты, все это сущая правда? - воскликнула Камилла.

- Правда, потому что, в этом случае, прервал Лотар, они говорят не как поэты, а как влюбленные, у которых на душе и языке одна правда.

- В этом никто не сомневается, заметил Ансельм, старавшийся стать истолкователем мыслей Лотара перед Камиллой, не обращавшей теперь ни малейшего внимания на мужа, видя и слыша только любовника. Зная очень хорошо, что все эти похвалы и стихи принадлежат ей одной, что мнимая Хлорис - это она сама - Камилла спросила у Лотара, не помнит ли он еще каких-нибудь стихов в этом роде.

- Помню, отвечал Лотар, но они кажется не так хороши как прежние. Впрочем, можете сами судить; вот они:

Я гибну, но отверженный тобой,

У ног твоих умру скорей, чем стану

Жалеть о том, что я тебя любил.

Пусть буду я, в гробу, забвенью предан,

И неоплаканный тобой погибну

Без славы и любви.

Пускай тогда на этом мертвом сердце

Увидят, как отпечатлелся образ

Прекрасный твой. Его я сохраню,

Как мощи, на ужасное мгновенье,

Которым мне грозит моя любовь.

(От неудачь она лишь возрастает).

Несчастлив тот, кто осужден во мраке

По морю безъизвестному плыть в ураган;

Где ни маяк, ни компас не направит,

Не осветит его пути.

Ансельм похвалил и эти стихи, сковав таким образом собственными руками еще одно звено в той цепи, в которую он заковывал свою честь. Чем более обезчещивал его Лотар, тем более и более возвышался он в собственных своих глазах, и чем глубже опускалась Камилла в пропасть позора, тем выше и выше возносилась она в светлой добродетели, во мнении своего мужа.

Однажды, оставшись одна с своей камеристкой, Камилла сказала ей:

- О, моя милая Леонелла, как мне совестно теперь самой себя. Как мало умела я дорожить собой, как скоро и легко бросилась в объятия Лотара; победа надо мной не стоила ему ни времени, ни труда. О, как я боюсь, чтобы он не обвинил меня в крайней распущенности и легкомыслии. Поверит ли он, что у меня не хватило сил противиться этому пламени, которым он прожигал меня насквозь.

- Полноте вам беспокоиться об этом, сударыня, отвечала Леонелла; найдите вы мне такую богатую вещь, которая бы потеряла цену оттого, что ее скоро получили; напротив, говорят - дать скоро, значит дать вдвое.

- Правда твоя, сказала Камилла, но также говорят: то, что стоит мало, ценит себя еще меньше.

- Не вас она касается эта поговорка, возразила Леонелла; потому что любовь, как я слышала, иногда ходит, иногда летает; она бегает со мной, тащится с вами, охлаждает одного, воспламеняет другого; ранит на лево, убивает на право. Случается, что не успеет она начать своего дела, как ужь глядь! оно и кончено; и сегодня утром она подступает к крепости, а к вечеру уже берет ее; потому что это, сударыня, в силах противиться любви? И из-за чего вам, право, тревожиться? Разве Лотар не знает, что вам нужно было спешить и устроить все, пока не приехал господин Ансельм, потому что тогда поздно было бы браться за любовные дела. Для любви случай - значит все, особенно в самом начале; это я на опыте узнала, потому что и я ведь, сударыня, человек, как другие; во мне тоже играет молодая кровь. Но об этом я расскажу когда-нибудь после, а теперь добавлю вам в утешение, что не кинулись же вы вашему любовнику на шею, не увидевши в его глазах, да взорах, да подарках, всей его души; имели вы кажется время узнать: стоит ли он того, чтоб вы его любили? Полно, полно же вам тревожиться и воображать себе ни весть что; уверьте лучше себя, что Лотар любит вас также, как вы его; и что ловец, поймавший вас в свои любовные сети, стоит своей добычи, право это будет лучше, чем думать о таких пустяках, как то: скоро сдались вы или нескоро? И чего вам нужно: любовник ваш не только верен, благоразумен, заботлив и скрытен, как должен быть всякий благородный любовник, но из его достоинств можно сложить целую любовную азбуку; вот прослушайте-ка, сударыня, какая это азбука, и как я ее знаю. И Леонелла принялась в алфавитном порядке перечислять всевозможные качества, необходимые любовнику, так что только для двух букв во всей азбуке не оказалось подходящих слов, но за то на одно с нашлось целых четыре

Азбука эта рассмешила Камиллу, увидевшую, что её горничная сделала большие успехи в любви, чем она думала, и Леонелла действительно призналась ей, что она не совсем платонически влюблена в одного благородного молодого человека. Известие это смутило Камиллу, заставив ее опасаться, чтобы шашни Леонеллы не обнаружили как-нибудь её собственного безчестия. Она спросила свою горничную: зашла ли та в своей любви дальше любовных признаний? Леонелла бесстыдно отвечала ей, что пора признаний для нее давно миновала. Что делать? Госпожи в своем падении увлекают за собою горничных, теряющих всякий стыд; им достаточно увидеть, что госпожа их споткнулась, чтобы самим открыто захромать на обе ноги. Камилла просила только Леонеллу, ничего не говорить её возлюбленному о любви своей госпожи, и вести свои сердечные дела как можно осторожнее, чтобы не проведали о них как-нибудь Ансельм или Лотар. Леонелла все это обещала ей, но сдержала свое слово так, что держала Камиллу в постоянном страхе, как бы интрига Леонеллы не обнаружила её собственной.

Узнав тайну своей госпожи, смелая и развратная Леонелла задумала принимать своего любовника в доме Камиллы, вполне убежденная, что госпожа её хотя бы и узнала про это, не могла бы однако выгнать её любезнаго. К таким то последствиям приводит слабость женщин: оне становятся рабынями собственных своих служанок, вынуждены бывают сами потворствовать и помогать их развратным проделкам. Это испытала на себе Камилла; сколько раз она знала, что горничная её заперлась с своим любезным в одной из комнат её дома, и не только молчала, но сама заботилась о том, чтобы любовников не открыл как-нибудь её муж. Все это не послужило однако ни к чему, и Лотар, однажды, рано утром, увидел мужчину, выходившего из дома Камиллы. Недоумевая, кто бы это мог быть, он принял его сначала за какое-то привидение, во видя, что это привидение, закутавшись в свой плащь, украдкой удалялось от покинутого им дома, он вскоре расстался с своим ребяческим предположением, и в голове его мелькнула другая мысль, погубившая бы и его и Камиллу, если бы последней не удалось на этот раз отвести удар. Лотар вообразил себе, что незнакомый мужчина, вышедший из дома Камиллы, в такой неприятный час, был вовсе не у Леонеллы, да и где ему было помнить теперь о Леонелле? а у самой Камиллы, которая, думал он, так же легко кинулась в объятия другого, как недавно кинулась в объятия его самого; увы! такова участь женщины, изменившей своему мужу; ей перестает верить даже тот, кому она отдала свою честь. Любовнику её постоянно кажется, что она отдается другому еще легче чем ему; он становится подозрителен и рабски верит всему, что может кинуть тень за её верность. Ослепленный, приведенный в ярость мнимой изменой Камиллы, Лотар, в припадке ревности, сжигавшей все его внутренности, совершенно обезумел и побежал к спавшему еще Ансельму.

- Узнай, Ансельм, узнай; сказал он ему, что ужь несколько дней я нахожусь в борьбе с самим собою; я насилую себя, чтобы скрыть то, чего я не могу и не должен скрывать. Узнай, что твердость Камиллы поколебалась, и она готова исполнить все, что я попрошу у нее. Если я медлил открыть тебе эту роковую правду, то только потому, что хотел окончательно убедиться: преступление ли это или только притворство со стороны твоей жены? Может быть она желает испытать меня и увериться серьезно ли я влюблен в нее, как это я показывал по твоему желанию. До сих пор я думал, если Камилла так нравственна, как мы полагали, то пора бы ужь ей сказать тебе о моем неотвязчивом преследовании. Но она не торопятся с этим признанием, и я нахожу поэтому совершенно искренним с её стороны назначенное мне свидание, в твоей уборной, в первый раз когда тебя не будет дома (в уборной Ансельма происходили свидания Ансельма с Камиллой). Во всяком случае не торопись наказывать неверную; преступление только задумано, но не сделано еще, и в решительную минуту, в душе ея, быть может, проявится раскаяние. Последуй и теперь моему совету, как следовал ты до сих пор всем остальным, кроме одного; начни действовать тогда, когда сомнения в неверности твоей жены исчезнут, и ты в состояния будешь сообразить свои действия с причиной, вызывающей их. Скажи, что ты уедешь завтра дня на два, на три в деревню твоего друга, как это тебе часто случалось делать, и спрячься в своей уборной; - там, кстати, за обоями и мебелью сделать это легко, - тогда мы оба увидим собственными глазами верна или неверна Камилла. Если намерения её преступны, чего следует более страшиться, чем ожидать противного, тогда обдуманно, без всякого шума, ты отмстишь ей за тот позор, которым она тебя покроет. Бедный Ансельм остолбенел и как будто уничтожился при этом дружеском открытии Лотара. Гроза разразилась над ним в ту минуту, когда он наименьше ожидал ея; когда он вкушал уже радости триумфа, торжествуя победу Камиллы, презрительно оттолкнувшей, по его мнению, любовь Лотара. Несколько секунд он простоял неподвижно, опустив глаза и не произнеся ни слова, но наконец сказал: "Лотар, ты оправдал мои ожидания; ты действовал до сих пор, как друг мой, и я во всем следовал твоим советам. Делай же теперь, что знаешь, но только действуй в тайне".

Лотар обещал сделать все, что просил его Ансельм, но скоро опомнился и горько раскаялся в своих словах. Теперь понял он, какую непростительную сделал он ошибку. Разве не мог он отмстить Камилле не так безжалостно и позорно? Он проклинал свою безумную поспешность, и не находя средств исправить ее, решился признаться во всем Камилле. Имея возможность тайно видеться с нею почти во всякое время, он в тот же день отправился к ней и был встречен такими словами: "друг мой! на сердце у меня лежит тяжелое горе, и оно когда-нибудь разорвет эту грудь. Распутная Леонелла каждую ночь приводит в себе любовника и держит его до утра. Подумай, какой опасности я подвергаюсь; сколько поводов оклеветать меня представится каждому, кто увидит её любовника, скрытно выходящего рано утром из моего дому. Хуже всего то, что я не могу не только прогнать, но даже упрекнуть ее. Она знает про нашу любовь и этим заставляет меня молчать. О, как я страшусь, чтобы это не привело в какой-нибудь гибельной катастрофе.

Лотару показалось сначала, что это уловка, придуманная с целию уверить его, будто виденный им утром мужчина был любовник Леонеллы, но слезы любимой женщины, просьбы помочь ей в её почти безвыходном положении открыли ему всю правду и заставили его тем сильнее раскаяться в его безумной утренней выходке. Он просил Камиллу успокоиться, обещал обуздать наглость Леонеллы, и рассказал ей, как, в припадке сумасшедшей ревности, он открыл тайну их Ансельму, как последний должен был спрятаться в своей гардеробной и увидеть собственными глаза?и чем платили ему за его любовь. Лотар умолял Камиллу простить ему эту безумную выходку и вместе обдумать, как выйти им из того лабиринта, в который завела его необдуманная, роковая поспешность. Известие это привело в ужас Камиллу; она нежно упрекнула Лотара за его подозрение и за то еще худшее дело, на которое он решился в первую минуту озлобления. Но так как женский ум, более слабый для зрелаго размышления, находчивее ума мужского для хорошего и дурного дела, поэтому Камилла скоро нашла средство помочь беде, повидимому, неисправимой. Она сказала Лотару, что пусть Ансехьм спрячется завтра в своей уборной, и она устроит все так, что это испытание поможет им только продолжать их любовные сношения без опасений и тревог. Что думала она делать? этого она не сказала, и попросила только Лотара войти в уборную, когда позовет его Леонелла, и потом отвечать ей на все вопросы так, как будто он не знает, что Ансельм спрятан тут же. Напрасно Лотар упрашивал ее сказать, что намерена она делать? и этим дать ему возможност действовать увереннее и благоразумнее. Камилла повторяла одно, что пусть он только ответит за предложенные ему вопросы. Больше она ничего не сказала, опасаясь, чтобы Лотар не отказался помочь ей в исполнении задуманного ею плана, который она находила превосходным, и не предложил взамен какого-нибудь другого, гораздо худшаго.

На другой день Ансельм сказал, что он уедет в деревню своего друга, вышел из дому, но скоро вернулся и спрятался в своей уборной; Лотар и Камилла приготовили ему там все средства спрятаться как можно лучше. И спрятанный сидел он, полный тех мук, какие испытывает человек, готовый увидеть погибель своей чести, находящейся в руках дорогой для него женщины. Уверившись, что Ансельм сидит уже спрятанным, госпожа и горничная вошли в уборную, и Камилла с глубоким вздохом сказала Леонелле: "Леонелла, не лучше ли пронзить этой шпагой безчестное сердце, клокочущее в груди моей прежде, чем привести в исполнение то, что я задумала и чего я не открою тебе, опасаясь, чтобы ты не помешала мне. Но нет, я не должна искуплять своей кровью чужих заблуждений. Нужно прежде узнать, что могло заставить Лотара обратиться ко мне с преступным предложением, попирая честь мою и его друга? Леонелла, открой окно и подай ему знак войти сюда; он, без сомнения, ожидает теперь на улице, полный преступных надежд и желаний; но прежде, чем дойдет очередь до его желаний, исполнится мое, столько же благородное, сколько ужасное.

- О, дорогая госпожа моя, воскликнула превосходно заучившая свою роль Леонелла, что намерены вы делать с этой шпагой? Неужели вы хотите убить себя или Лотара? Но, подумайте, сударыня, чего не наговорят тогда о вас злые языки? Забудьте лучше вашу обиду и не пускайте вы сюда этого злодея. Что можем сделать мы слабые, беззащитные женщины против изверга, готового на все. Да он не помнит себя, он весь горит теперь, и пожалуй, прежде чем вы успеете сделать ему что-нибудь, он вам сделает такое, что лучше бы жизнь ему вашу взять. О, проклятая эта доверчивость вашего супруга, впустившего к себе в дом такого развратника. Сударыня, а если вы вправду убьете его, продолжала она, потому что вижу я, вы теперь сами не свои, что станем мы тогда делать с ним?

- Что станем делать? сказала Камилла; оставим здесь до возвращения Ансельма; пусть он погребает его; пусть зароет в землю свое безчестие. Зови же, скорей, этого изменника, потому что медля отмстить ему мое оскорбление я изменяю верности, в которой клялась моему мужу.

Каждое слово Камиллы переворачивало мысли, слышавшего её Ансельма, и он чуть было не покинул своей засады, желая остановить Камиллу, грозившую убить Лотара, но его удержало желание узнать, к чему приведет эта героическая решимость его жены? И он остался спрятанным, готовый явиться в решительную минуту. Между тем Камилла упала в притворный обморок, и Леонелла, положив ее на постель, в уборной Ансельма, принялась рыдать над своей госпожей. "О я несчастная," говорила она, "ужель мне суждено увидеть, как на руках моих завянет этот цветок стыдливости, эта ангельская доброта, эта женщина из всех женщин на свете прекраснейшая", и многое другое городила она в этом роде, корча из себя самую верную и преданную служанку второй Панелопы. Камилла скоро очнулась и воскликнула: "Леонелла! зачем же ты медлишь; к чему не позовешь безчестного друга моего мужа, этого правдивейшего человека, какого только освещало солнце и покрывал мрак ночной. Иди, беги, лети за ним; ради Бога не медли; не дай остынуть моему гневу, чтобы задуманное мною мщение не разразилось в одних проклятиях и угрозах".

- Сейчас позову его, сударыня, отвечала Леонелла; но прежде отдайте мне эту шпагу, а то боюсь я, как бы вы без меня не наделали чего-нибудь такого, что заставило бы потом плакать всю жизнь тех, которые так любят вас.

- Не бойся, милая моя, сказала Камилла; как бы решительно и смело не порывалась я отмстить мою поруганную честь; у меня все же нет решительности этой Лукреции безвинно поразившей себя, не поразив сначала того, кто стал причиною её погибели. Если я умру, то не прежде, как отмстив тому, кто заставил меня без вины проливать эти слезы.

Леонелла заставила еще попросить себя прежде чем решилась позвать Лотара, но наконец ушла. Оставшись одна, Камилла сказала сама себе: "Господи, прости мне! Не лучше ли и теперь отослать Лотара, как прежде, нежели дать ему повод считать меня бесстыдной, легкомысленной женщиной; хотя бы это было сделано даже с целию убедить его в противном. Да, это было бы лучше, но честь моя, честь моего мужа осталась бы неотмщенной, еслиб изменник так легко вышел из того положения, в которое привели его безчестные его намерения. Нет, нет; он должен заплатить жизнью за свою наглость; и мир узнает, если он должен это знать, что Камилла не только осталась верна своему мужу, но и наказала того, это дерзнул ее оскорбить. Не лучше ли, однако, открыть все это Ансельму? Да разве не сказала я ему всего в письме, посланном в деревню; и если он не принял никаких мер против зла, то я думаю только потому, что от избытка доверия и доброты не мог даже допустить мысли, чтобы коварный друг замыслил погубить его честь. Я сама долго не могла верить этому, и никогда бы не поверила, еслиб наглость этого злодея не проявилась, наконец, в его дорогих подарках, нескончаемых признаниях и невысыхавших слезах. Но в чему теперь думать об этом? в минуту смелаго решения колебаться нельзя; нет! нет! пусть погибнет измена и восторжествует мщение! Приходи же и умирай изменник; а там, пусть будет, что будет. Чистой отдалась я тому, кому небо судило быть моим мужем, и чистой должна я покинуть его, хотя бы для этого пришлось мне пролить свою кровь и кровь безчестнейшего из друзей, оскорблявших святое чувство дружбы". Говоря это, взволнованная, с обнаженной шпагой в руках, Камилла ходила скорыми шагами по комнате с таким озлобленным видом, что ее можно было принять за сумасшедшую, превратившуюся из нежной женщины в отчаянную, готовую на все. Все это видел и слышал, прикрытый куском обоев, Ансельм, и, по его мнению, одна эта сцена могла рассеять более сильные и основательные подозрения чем его. О, как желал он избавиться в эту минуту от Лотара, страшась, чтобы появление его не привело к какой-нибудь печальной развязке. Но, в ту минуту, когда он готов уже был оставить свою засаду, обнять и утешить Камиллу, в комнату вошла Леонелла, ведя за руку Лотара. Увидя его, Камилла быстро провела шпагой по полу широкую полосу, и, указывая на нее, сказала Лотару: "Лотар, если ты перешагнешь эту черту, или хоть приблизишься в ней, я в ту же минуту пронжу сердце свое этой шпагой. Теперь, прежде чем отвечать мне на это вступление, выслушай меня, не перебивай ты можешь отвечать потом, что найдешь нужным. Скажи мне: знаешь ли ты мужа моего Ансельма и какого ты мнения о нем? знаешь ли меня, говорящую тебе в эту минуту? говори, спокойно, не заикаясь; я предлагаю тебе не особенно трудные вопросы".

Зная, что возле него спрятан Ансельм, Лотар сразу понял в чем дело, и к счастию ответил так ловко, что комедию эту со стороны можно было принять за сущую правду.

- Я не думал прекрасная Камилла, сказал он, чтобы ты призвала меня отвечать на вопросы, вовсе не соответствующие приведшим меня сюда намерениям. Если ты делаешь это с целью отдалить сладкую минуту, которая вознаградит меня за мою любовь, в таком случае ты могла бы начать еще более издалека, потому что желание вкусить наконец ожидаемое мною блаженство тем сильнее разжигает и томит меня, чем ближе становится надежда достигнуть его. Но, дабы ты не сказала, что я отказался ответить на твои вопросы, скажу тебе, что я знаю Ансельма с раннего детства, как он знает меня, но умолчу о нашей, хорошо известной тебе дружбе, желая забыть оскорбление, которое я наношу ей, любя тебя. Что делать? всемогущая любовь оправдывает собою и более тяжкие преступления. Тебя же я знаю, столько же, как и Ансельм, и обладать тобою считаю таким же счастием, как он; да и мог ли я решиться изменить самому себе, нарушить святые законы дружбы, попираемые в эту минуту таким могучим и грозным врагом, как любовь, для женщины, менее прекрасной, чем ты.

- Если ты сознаешься в этом, смертельный враг всего, достойного быть в мире любимым, сказала Камилла, то как смеешь ты смотреть в глаза женщине, признаваемой тобою зеркалом, в которое глядится тот, на кого тебе следовало бы обратить свои взоры в эту минуту, чтобы увидеть, как страшно ты его оскорбляешь. Но! увы! несчастная - я отдаю отчет себе в том, что заставило тебя потерять уважение в самому себе; должно быть какой нибудь легкомысленный поступок с моей стороны; - не скажу предосудительный, потому что не вижу ничего предосудительного в той свободе, которую дозволяют себе иногда женщины, уверенные, что им некого опасаться. Скажи, изменник! ответила ли я когда-нибудь на твои моленья и признанья словом или жестом, которые могли пробудить в тебе надежду достигнуть раньше или позже цели твоих нечистых желаний? Скажи, когда я слушала и не оттолкнула тебя? когда я верила твоим клятвам, когда я приняла твои подарки? Но так как я не могу вообразить, чтобы человек, постоянно отталкиваемый, мог так упорно продолжать свое преследование, поэтому я должна принять на себя ответственность за твою дерзость; вероятно какая-нибудь необдуманная небрежность с моей стороны поддерживала в тебе преступную надежду поколебать меня наконец. За это я хочу обрушить на себя ту кару, которую заслуживает твое преступление. Но, беспощадная к себе, я не пощажу и тебя; я призвала тебя сюда быть свидетелем той жертвы, которой я думаю очистить глубоко оскорбленную тобою честь моего мужа; в этом оскорблении, повторяю, виновна и я, потому что не достаточно наблюдала за собой, и этим пробудила в тебе надежду достигнуть твоей преступной цели. Мысль о том, что моя неосторожность могла поддержать тебя в этом дерзком намерении, возмущает меня и заставляет поразить себя своей рукою; искать для себя другаго палача, значило бы разгласить свою невольную ошибку. Но, повторяю тебе, я умру не одна; я увлеку за собою того, чья смерть насытит мое мщение; и он узнает, где бы ни очутилась душа его, что правда всегда отыщет и покарает преступника.

С последним словом Камилла с удивительной быстротой и силой кинулась на Лотара с обнаженной шпагой и выказала такую решимость вонзит эту шпагу в его сердце, что сам Лотар не на шутку было перепугался и должен был призвать на помощь всю свою ловкость, чтобы защититься от ударов Камиллы; - она до того увлекалась своей ролью, так страстно разыгрывала ее, что решилась даже пожертвовать несколькими каплями собственной крови, только бы сыграть комедию, как можно правдоподобнее. Притворяясь, будто не может ничего сделать с Лотаром, она воскликнула: "если судьба отказывается вполне удовлетворить мое желание, то она не в силах воспрепятствовать мне исполнить его в половину."

Силясь вырвать шпагу из рук Лотара, она повернула ее острием в себе, направив в такое место, в которое сталь не могла глубоко войти, и слегка оцарапав себе верхнюю часть груди, у левого плеча, упала на пол, как будто без чувств. Лотар и Леонелла были одинаково испуганы и изумлены неожиданной выходкой Камиллы, и не знали что подумать, видя ее лежащую окровавленной, без чувств, на полу. Почти не помня себя кинулся в ней Лотар, чтобы отнять у нее шпагу, но увидев, какую ничтожную царапину оставила она на груди Камиллы, он совершенно успокоился и удивился только ловкости и хитрости этой женщины. Не желая остаться у нее в долгу, он принялся рыдать над ней, как над мертвой, проклиная себя и того, кто был главным виновником этой кровавой катастрофы. Зная, что Ансельм слышит его, он говорил такие ужасы, которые могли заставить пожалеть о нем, более чем о Камилле, еслиб даже она действительно умерла. Леонелла между тем положив ее на кровать, умоляла Лотара позвать кого-нибудь, кто-бы тайно перевязал рану её несчастной госпожи, и спрашивала его: что сказать об этой ране Ансельму, по возвращении его из деревни? Лотар ответил, что теперь ему не до советов, а потому, пусть говорит она что хочет; он только просил Леонеллу постараться остановить кровь, лившуюся из раны Камиллы, и затем, в притворном отчаянии, с проклятием на устах, покинул дом Ансельма, сказав, что он навсегда удалится в такое место, где его не увидит более никто. Когда же он очутился один, и уверился, что за ним не следят, он стал креститься, удивляясь мастерству, с каким разыграли комедию госпожа и служанка, убедившими, должно быть, Ансельма, что супруга его - вторая Порция. И думал он отпраздновать теперь, за славу, вместе с Ансельмом, это событие, в котором ложь так искусно притворилась правдой, что нельзя было даже представить себе возможности чего-нибудь подобнаго.

Леонелле скоро удалось остановить кровотечение из царапины своей госпожи, потерявшей столько крови, сколько нужно было, чтобы Ансельм поверил обману. Обмыв царапину вином, Леонелла перевязала ее как умела, и одни слова её при этом могли убедить Ансельма, что жена его олицетворенная добродетель. К словам Леонеллы, Камилла прибавила несколько своих, укоряя себя в малодушии, проявившемся в ней в ту минуту, когда ей следовало лишить себя ненавистной для нее теперь жизни. Она спрашивала горничную, следует ли, по её мнению, рассказать всю эту историю безценному Ансельму? Леонелла отговаривала ее тем, что открывши все Ансельму, Камилла поставит его в необходимость рассчитаться с Лотаром, подвергая опасности свою жизнь; тогда как хорошая жена не только не должна возбуждать, а напротив должна устранять всякие поводы, могущие довести мужа до кровавых столкновений. Камилла согласилась с своей горничной, и только не знала чем объяснить Ансельму эту царапину. которой он не ног не увидеть. Леонелла отвечала, что она не научилась лгать, даже с хорошей целью.

- А я разве научилась, воскликнула Камилла. Да я не сумела бы солгать, если бы дело шло о моей жизни, и если мы не можем придумать, как выпутаться нам из этого затруднительного положения, то скажем лучше всю правду и не станем беспокоиться о том, чтобы не была открыта наша ложь.

- До завтра еще далеко, сударыня, отвечала Леонелла, и мы успеем придумать, что сказать господину Ансельму на счет вашей раны, или найдем средство скрыть ее; Бог нам поможет в наших честных усилиях. Только, ради Создателя, успокойтесь, придите в себя, чтобы господин Ансельм не застал вас в таком раздраженном состоянии и положитесь во всем на меня и на Бога, помощника во всяком добром деле.

Ансельм, - никто в этом не сомневается, - с чрезвычайным вниманием следил за развитием трагедии, изображавшей смерть его чести; трагедии, в которой актеры разыграли свои роли так натурально, как будто они действительно преобразились на время в представляемых ими лиц. С страстным нетерпением ожидал он наступления ночи, под покровом которой он мог бы покинуть, наконец, свою засаду и отправиться в своему неоцененному другу, чтобы поздравить его, да за одно и себя, с находкой дорогаго клада; открытого при испытании Камиллы. Ему доставили, однако, возможность уйти из дому раньше чем он ожидал, и Ансельм, воспользовавшись счастливым случаем, побежал к Лотару. Трудно передать, как горячо обнял он обманувшего его друга, какими похвалами осыпал жену свою, как превозносил свое счастие. Но Лотар чувствовал себя не в силах радоваться с Ансельмом; его мучила совесть, напоминая ему об обмане, который делал счастливым его друга; о том осворблении, которое он нанес ему. Ансельм видел, что не с особенною радостию принимает его Лотар, но приписывал это беспокойству о здоровьи раненой Камиллы, так как Лотар был главным виновником её страданий. Обманутый муж старался успокоить своего друга за счет здоровья Камиллы, уверяя, что рана ея, вероятно, пустячная, если она нашла возможным, по совету горничной, скрыть эту царапину от Ансельма. Пожалуйста, не беспокойся об этом, продолжал он, и возрадуйся вместе со мной; благодаря твоей ловкости и твоему посредничеству, я вознесен на такую степень блаженства, о которой не смел даже помышлять. И отныне все свободные минуты мои я посвящу прославлению Камиллы, да доставлю ей бессмертную славу в грядущих веках.

Лотар расхвалил счастливую мысль Ансельма и обещал, с своей стороны, помочь ему воздвигнуть вековечный памятник во славу его жены. Так-то остался Ансельм наилучше обманутым в целом мире мужем. Он продолжал дружески принимать в своем доме того, кого считал виновником своего счастия, и это был только виновником его позора; Камилла же принимала друга своего мужа с недовольной наружной миной и с тайным восторгом в душе. Обман удавался несколько времени, но колесо фортуны скоро повернулось в другую сторону. Долго и тщательно скрываемый позор наконец обнаружился, и Ансельм заплатил жизнью за свое безразсудное любопытство.

Глава XXXV.

Осталось дочитать несколько страничек, когда из мансарды, в которой спал Дон-Кихот, выбежал испуганный Санчо, крича во все горло: "ради Бога, поспешите за помощь к моему господину, он выдерживает самую ужасную и кровопролитную битву, какую видел я на своем веку. Клянусь Богом, он так хватил великана, врага принцессы Миномикон, что снес ему голову, как репу, до самых плечь".

- Съума ты сошел? воскликнул священник, прервав чтение; ведь великан находится теперь за две, или за три тысячи миль от нас.

В эту минуту, в каморке Дон-Кихота раздался страшный шум, покрываемый его собственным голосом. "Остановись изменник, бандит!" кричал он; "меч твой не послужит тебе ни в чему, потому что я держу тебя в своих руках." При последнем слове послышались удары оружием, наносимые стене.

- Не время сидеть теперь, сложа руки и развесив уши, сказал Санчо; поспешите разнять сражающихся и помочь моему господину; великан, впрочем, должно быть погиб уже и отдает теперь отчет Богу в своей прошлой жизни; я видел собственными глазами, как текла по полу кровь и покатилась в угол голова его, величиною в винный мех.

- Пусть меня повесят, воскликнул хозяин, если Дон-Кихот не изрезал мехов с вином, стоявших в голове у его постели, а этот болван принял вино за кровь. Сказавши это, он побежал на чердак; за ним последовала вся компания и застала Дон-Кихота в короткой рубахе, с трудом покрывавшей ляжки его; длинные, жилистые, сухия ноги рыцаря были сомнительной чистоты, на голове красовалась маленькая, красная шапочка, издавна вбиравшая в себя весь жир с головы хозяина корчмы. По левую сторону его лежало, памятное для Санчо, одеяло, в правой руке держал он обнаженный меч, и наносил им с страшными угрозами удары на право и на лево; точно, в самом деле, поражал великана. Но лучше всего было то, что поражая великана во сне, он сражался с закрытыми глазами. Воображение его было поражено предстоявшим ему приключением, и ему приснилось, будто он прибыл уже в микомиконское царство и вступил в битву с великаном, и поражая вместо его меха с вином, наводнил им всю комнату. Видя такую беду, рассвирепевший хозяин с сжатыми кулаками кинулся на Дон-Кихота, и принялся так тузить его, что еслиб священник и Карденио не вырвали его из рук хозяина, то рыцарь, вероятно, в последний раз сражался бы ужь с великаном. И однако эти удары не могли разбудить его; он очнулся только тогда, когда цирюльник, притащив из колодца целый ушат воды, окатил им несчастного рыцаря. Пробудясь, Дон-Кихот долго не мог сообразить, где он и что с ним делается? Доротея, увидев как легко одет рыцарь, не решилась быть свидетельницей битвы её защитника с её врагом. Санчо же шарил по всем углам, и нигде не находя головы великана воскликнул наконец: "я знал, что в этом проклятом доме все очаровано; прошлый раз на этом самом месте меня избили кулаками и ногами, так что я не знал, не видел, кто это бьет меня? теперь опять пропала голова великана, тогда как я собственными глазами видел, что ее отрубили и кровь тут текла ручьями."

- О какой крови и каких ручьях, толкуешь ты, чортово отродье! крикнул хозяин. Разве не видишь ты, болван, что эта кровь и ручьи - это мои изрезанные меха с красным вином, в котором плавает теперь эта комната. О, если бы так плавала в аду душа того, кто уничтожил мои меха.

- Ничего я этого не понимаю, отвечал Санчо; и знаю только, что если не отыщу я этой головы, так графство мое растаяло, как соль в воде. Санчо, бодрствуя, сумасшествовал более, чем господин его во сне; так подействовали на его слабую голову обещания Дон-Кихота.

Хозяин выходил из себя, видя как хладнокровно взирал оруженосец на разрушение, сделанное его господином. Он клялся, что теперь Дон-Кихоту и Санчо не улизнуть, как в прошлый раз, ничего не заплативши, что не спасут их теперь никакие привилегии рыцарства, и они заплатят за все, даже за заплатки и сшивку козлиной кожи. Священник между тем держал за руки Дон-Кихота, и рыцарь, считая битву конченной и воображая, что он стоит перед принцессой Миномиком, сказал священнику, опустившись перед ним на колени: "прекрасная, державная дама, теперь вы можете безопасно проводить вашу жизнь, не страшась никакого чудовища; я же, с своей стороны, освобожден от данного вам слова, потому что при помощи Божией и той, кем я живу и дышу, я так счастливо окончил ваше дело."

- Что? не моя правда, воскликнул Санчо, услышав слова своего господина; пьян я был, что ли? продолжал он, скажите на милость, разве не убил господин мой великана? Дело сделано, и графство теперь у меня в кармане.

Нельзя было не рассмеяться, глядя на эту безумствовавшую пару: господина и слугу. И действительно все хохотали до слез, кроме хозяина,. посылавшего себя во всем чертям. Наконец священник, цирюльник и Карденио уложили, хотя и не без труда Дон-Кихота в постель, и рыцарь тотчас же уснул, как человек, окончивший тяжелый труд. Оставив его в покое, друзья наши сошли в низ и принялись утешать Санчо, приходившего в отчаяние оттого, что не мог он отыскать головы великана. Но не так-то легко было утешать хозяина, огорченного внезапной потерей своего вина. Хозяйка тоже кричала, подкрепляя слова свои разными жестами: "в недобрый час попал сюда этот господин, обходящийся мне так дорого. Прошлый раз уехал он, ничего не заплативши за ночлег, ужин, постель, овес и сено, отговариваясь тем, что он какой-то рыцарь, искатель приключений, да пошлет ему Господь и всем искателям приключений на свете какое-нибудь проклятое приключение, - который не может и не должен платить, потому что так это написано в какихъ~то рыцарских законах. Потом из-за него явился сюда этот другой господин, который взял мой хвост и возвратил мне только половину его, да и то какую-то ощипанную, совсем не годнугю теперь для моего мужа; и вот сегодня опять разливает этот рыцарь мое вино и разрезает меха. О, зачем не течет так кровь его перед моими глазами. Но клянусь костьми отца моего и вечной памятью бабушки, пусть не надеется он уехать теперь, не заплативши, до последнего обола, за все, что он перепортил тут, или не буду я дочь моего отца; и станут звать меня не так, как зовут." Отголоском хозяйки служила добрая Мариторна; молчала только дочь хозяина, изподтишка улыбаясь. Священник утишил, наконец, эту бурю, пообещавши заплатить хозяевам за весь убыток, понесенный ими на вине и мехах, в особенности же за хвост, из-за которого хозяйка подняла такой шум. Доротея же утешила Санчо, сказав ему, что если господин его действительно обезглавил великана, то она даст ему самое лучшее графство в своем царстве, как только вступит в мирное обладание им. Это успокоило Санчо, умолявшего принцессу поверить ему, что он видел собственными глазами отсеченную голову великана с бородой, доходившей до поясницы, и если головы этой не нашли, то потому, что в этом доме все очаровано, в чем убедился он на самом себе, в тот раз, когда ночевал здесь. Доротея сказала, что она верит всему, и просила Санчо успокоиться, обещая устроить все по его желанию.

Когда мир был, к общему удовольствию, возстановлен наконец, священник, по просьбе Карденио, Доротеи и всего общества, решился дочитать немногое, оставшееся непрочтенным из повести.

"Уверенный в верности своей жены, Ансельм наслаждался некоторое время полным спокойствием и счастием. Камилла с умыслом принимала Лотара с недовольной миной, желая заставить Ансельма видеть в отношениях её к Лотару совершенно противное тому, что было в действительности. К довершению обмана, Лотар постоянно отказывался заходить более к Ансельму под предлогом, будто посещения его неприятны Камилле. Оставаясь, по прежнему, слепым, Ансельм и слушать не хотел Лотара, становясь, таким образом, на все лады, орудием своего безчестия в то самое время, когда он видел себя на верху блаженства. К несчастию, Леонелла, в порыве любовных восторгов, предавалась им ежедневно с большим и большим увлечением, надеясь на свою госпожу, закрывавшую глаза на все её проделки и даже помогавшую ей. Однажды ночью, Ансельм услышал шаги в комнате Леонеллы; желая узнать, кто это ходит, он хотел отворить дверь, но ее удерживали с противной стороны. Разсерженный Ансельм рванул дверь и открыл ее в ту самую минуту, когда из комнаты Леонеллы выпрыгнул в окно незнакомый мужчина. Ансельм бросился за ним, чтобы поймать, или по крайней мере увидеть его, но Леонелла загородила дорогу и, удерживая Ансельма, сказала ему: "успокойтесь, господин мой; ради Бога, не делайте шуму, не преследуйте этого человека, это такой близкий мне человек... это мой муж."

Раздосадованный Ансельм, конечно, не поверил словам Леонеллы и вынув кинжал грозил убить ее, если она не скажет сейчас же всей правды.

Не помня себя от страха, перепуганная Леонелла сказала ему: "не убивайте меня, я открою вам такие тайны, что вы и вообразить себе не можете."

- Говори, сказал Ансельм, или ты умрешь.

- Теперь я так взволнована, что ничего не могу ответить вам, проговорила Леонелла, но завтра я расскажу вам многое такое, что вас удивит; на счет же этого господина, выскочившего из окна, пожалуйста не беспокойтесь, это один молодой человек, давший слово жениться на мне.

Слова эти успокоили Ансельма. Он согласился обождать того, что ему готовились рассказать про Камиллу; он так был уверен в ней. Несчастный муж вышел от Леонеллы, запер ее на ключь и объявил, что не выпустит ее, пока она не откроет всего, что обещала, и за тем поспешил передать Камилле, что случилось с её горничной, обещавшей открыть ему на другой день важные тайны. К чему говорить, ужаснуло ли Камиллу это известие? Ее до такой степени взволновала мысль, что Леонелла готова открыть измену её Ансельму, что у нее не хватило даже сил обождать и узнать справедливо ли её подозрение. И как только Ансельм заснул, она в ту же минуту встала с постели, собрала самые драгоценные вещи свои, взяла несколько денег и тайно от всех, покивув свой дом, убежала в Лотару, которому сказала все, что случилось в эту ночь, умоляя скрыть ее где-нибудь, или убежать вместе с всю от ярости Ансельма. Нежданный визит Камиллы до того смутил Лотара, что он не знал даже, что ответить ей, не только на что решиться. Наконец он предложил Камилле отвести ее в монастырь, в котором сестра его была настоятельницей. Камилла согласилась, и Лотар, со всею скоростью, которой требовали обстоятельства, отвез свою любовницу в монастырь, а сам, в ту же ночь, тайно, покинул город.

На рассвете, Ансельм, не замечая, что возле него нет Камиллы, поспешно встал, желая поскорее узнать тайны, которые обещала открыть ему Леонелла. Отворив её комнату он, однако, не нашел там своей горничной, и только связанные у окна простыни указали ему путь, которым она ушла. Грустный пошел он сообщить эту новость Камилле, но не находя нигде и Камиллы, он совершенно растерялся. Напрасно спрашивал он прислугу, не видел ли это нибудь его жены; никто ничего не ответил ему. А между тем, отыскивая Камиллу в комнатах, он неожиданно увидел открытые сундуки, в которых не оказалось самых дорогих вещей; тогда только открылась пред ним ужасная истина.

Полуодетый, встревоженный, мрачный побежал он к Лотару, но узнавши от его слуг, что ночью, забравши все деньги, Лотар покинул город, Ансельм готов был сойти с ума, особенно же, когда, возвратившись домой, не застал там никого; несчастного покинули все его слуги. Он не знал что делать, думать и говорить; и рассудок мало-по-малу оставлял его, когда в одну минуту увидел он себя без жены, без друга, без прислуги, покинутый небом и землей, и в довершению всего обезчещенным, потому что в бегстве Камиллы он видел свою погибель. Пришедши немного в себя, он решился уехать в деревню, к своему другу, у которого проводил некогда время, и рассказать ему о своем страшном несчастии. Заперев все двери в своем доме, он отправился, верхом, в деревню, с трудом переводя дыхаше. На половине дороги, терзаемый безотрадными мыслями, он слез с коня, привязал его в дереву, и изнеможенный, с тяжелым вздохом, упал на землю;- так, пролежал он до вечера. В это время, мимо его проехал, верхом, какой то незнакомый господин. Поздоровавшись с ним, Ансельм спросил его: что нового в Флоренции?

- Самые странные новости, отвечал незнакомец. Говорят, будто Лотар, этот искренний друг богатого Ансельма, живущего возле святого Иова, увез, сегодня ночью, жену своего друга, который также исчез из города. Это известие сообщила горничная Камиллы, пойманная губернатором в то время, когда она спускалась на простынях из окна Ансельмова дома. Я не знаю всей этой истории, подробно, скажу вам только, что она поразила весь город, потому что ничего подобного нельзя было ожидать от дружбы Ансельма и Лотара, которых называли не иначе, как двумя друзьями.

- А не знаете вы, куда уехали Лотар и Камилла? спросил Ансельм.

- Не могу вам этого сказать, ответил флорентинец, знаю только, что губернатор употребил все старание открыть беглецов.

- Поезжайте с Богом, милостивый государь, сказал Ансельм.

- А вы оставайтесь с ним, ответил незнакомец, пришпоривая своего коня.

При ужасном известии,. сообщенном ему незнакомым флорентинцем, Ансельм готов был потерять не только рассудок, но даже жизнь. Он приподнялся с земли и дотащился кое как до деревни своего друга, не знавшего еще о несчастии, постигшем Ансельма. Увидя его бледного, дрожащего и смятенного, друг его подумал, что он опасно болен, тем более, что Ансельм просил поскорее приготовить ему постель и дать чернила и бумаги. Просьбу его поторопились исполнить и оставили его одного в комнате, заперев в ней, по его просьбе, двери. Увидя себя одного, томимый мыслью о постигшем его несчастии и чувствуя смертельные муки, раздиравшие его сердце, Ансельм понял, что жизнь его покидает. Желая объяснить причину своей преждевременной смерти, он взял в руки перо, но прежде, чем успел докончить письмо, у него занялось дыхание, и он испустил дух под тяжестью горя, причиненного ему его безразсудным любопытством.

На другой день, видя, что уже довольно поздно, а Ансельма между тем не слышно, хозяин дома вошел в комнату Ансёльма, чтобы спросить о здоровьи, и нашел его, лежащим недвижимо. Половина тела его лежала на кровати, другая на письменном столе; в руках он держал еще перо, которым писал накануне, и возле лежал лист бумаги. Приблизясь к Ансельму, хозяин навал его по имени, и, не получая ответа, взял его за руку, но она была холодна; тогда друг его понял, что Ансельм умер. Пораженный и опечаленный он кликнул своих слуг - быть свидетелями этого рокового события, потом взял бумагу, написанную, как видно было, рукой Ансельма, и прочел эти немногия слова: "Безразсудное желание лишает меня жизни. Если известие о моей смерти дойдет до Камиллы, пусть она знает, что я ее простил; она не призвана была творить чудес, а я не в праве был требовать их от нее. Виновный сам в своем позоре, я был бы несправедлив, если бы..." Больше написать он был не в силах; жизнь, как видно, отлетела от него в ту минуту, когда он написал последнее слово. На другой день уведомили родных Ансельма о его смерти; они знали уже о постигшем его несчастии, знали монастырь, в котором Камилла готовилась отправиться вслед за Ансельмом в неизбежный путь, не вследствие известия о смерти её мужа, а вследствие дурных вестей, полученных об отсутствующем его друге. Говорят, что оставшись вдовой, она не хотела покидать монастыря, но не хотела и отказаться от света, пока не узнала о последовавшей вскоре смерти Лотара в битве Лотрека с великим капитаном, на неаполитанской земле, куда бежал поздно раскаявшийся друг. Получив это известие, Камилла скрылась на веки за монастырскими стенами и вскоре умерла в раскаянии и слезах. Так трагически кончилось для трех лиц безумно сделанное начало.

- Повесть эта не дурна, сказал священник, но только я не могу поверить, чтобы подобное происшествие случилось в действительности. Если это вымысел, то он плохо задуман; - нельзя вообразить себе мужа, готового решиться на такое безумное испытание, на какое решился Ансельм. Между любовниками могло бы еще устроиться что-нибудь подобное, но между мужем и женою - никогда. Разсказана же эта повесть не дурно.

Глава XXXVI.

В эту минуту, стоявший на пороге хозяин воскликнул: "Господи! какие гости едут; если они остановятся здесь, то будет нам чему порадоваться".

- Какие гости? спросил Карденио.

- Четыре человека с пиками, верхом, в черных масках, отвечал хозяин - и посреди их, на кресле, какая то дана, вся в белом и тоже в маске; наконец, позади, двое слуг идут пешком.

- И близко они? спросил священник.

- Да так близко, что вот ужь к воротам подъезжают, ответил хозяин.

Услышав это, Доротея закрыла лицо, а Карденио поспешно ушел в комнату, в которой спал Дон-Кихот. Едва лишь успели они принять необходимые меры предосторожности, как к корчме подъехали новоприбывшие путешественники. Четыре красивых и богато одетых всадника, слезши с коней, помогли ехавшей с ними даме сойти с кресла, и один из них донес ее до стула, стоявшего у входа в ту комнату, в которой спрятался Карденио. Ни мужчины, ни дама не снимали масок и не сказали ни слова; только в ту минуту, когда замаскированный путешественник посадил даму на стул, она тяжело вздохнула и опустила руки, как изнемогающая, больная женщина. Слуги их между тем отвели лошадей в конюшню.

Священнику сильно хотелось узнать, что это за господа такие, ничего не говорящие и старающиеся так упорно хранить свое инкогнито; и он отправился распросить об этом их слуг.

- Право, мне трудно сказать вам, что это за господа такие, сказал ему один из слуг; думаю только, что они должны быть знатные люди, особенно тот господин, который взял на руки даму; его слушают все остальные и делают то, что он велит.

- А что это за дама? спросил священник.

- И этого не могу вам сказать, ответил слуга; потому что во время всей дороги, я не видел ни одного уголка её лица, а слышал её охания; и охает она, я вам скажу, так, как будто с каждым вздохом собирается отдать Богу душу. Вы, ваша милость, не удивляйтесь тому, что мы с товарищем не знаем, что это за господа такие, продолжал он, мы всего двое суток находимся в услужении у них. Они нас встретили на дороге и упросили сопровождать их до Андалузии, обещая хорошо заплатить за это.

- А не слыхали ли вы имени котораго-нибудь из них? продолжал расспрашивать священник.

- Ничего не слыхали, отвечал слуга; они словно зарок дали - молчать; слова от них не добьешся. Только и слышно, что вздохи этой несчастной дамы, которые просто сердце надрывают. Я полагаю, что ее должно быть насильно везут в какое-нибудь такое место, куда ей вовсе не желательно ехать; верно она монахиня, или собирается поступить в монахини, потому что, вы видите, она вся в черном, и грустит верно оттого, что не желает поступить в монастырь.

- Все это очень может быть, сказал священник и вернулся к Доротее. Доротея между тем, слыша стоны покрытой вуалью дамы и движимая свойственным женщинам состраданием, подошедши к незнакомке, сказала ей: "что с вами? какое горе томит вас? Если оно таково, что женщина, по собственному опыту, знает, как облегчить его, в таком случае, распоряжайтесь иною, как вам будет угодно".

Вздыхавшая дама не ответила ничего и продолжала упорно молчать, не смотря на то, что Доротея с большим и большим увлечением продолжала предлагать ей свои услуги. Наконец, тот самый мужчина, которому, по словам слуги, повиновались все остальные, сказал Доротее: "не трудитесь, сударыня, предлагать этой даме свои услуги; вы только напрасно потеряете время;- ей незнакомо чувство благодарности, и если вы не желаете услышать какой-нибудь лжи, в таком случае, не ожидайте от нее ответа".

- Я никогда не лгала, живо воскликнула, упорно молчавшая, до сих пор, дама; напротив, я слишком искренна, слишком далека от всякого притворства. И если нужен свидетель, который подтвердил бы мои слова, беру в свидетели вас самих; вас, которого моя чистая любовь к правде сделала вероломным обманщиком.

"Боже, что слышу я? какой голос поразил мой слух", воскликнул, в эту минуту, раздирающим голосом Карденио, ясно слышавший слова незнакомой дамы, от которой его отделяла одна только дверь. Взволнованная и изумленная дама в маске повернула голову в ту сторону, где находился Карденио, и, не видя так никого, встала с намерением войти в соседнюю комнату; но незнакомец, ревниво следивший за всеми её движениями, не позволил ей сделать ни шагу. В порыве волнения, незнакомка уронила маску и открыла лицо несравненной красоты, похожее на образ небесный, не смотря на его бледность и какое-то странное выражение, которое придавали ему глаза красавицы, безцельно блуждавшие вокруг. Взор её был до того тревожен, что ее можно было принять за сумасшедшую; и наружные признаки её помешательства возбуждали глубокое сострадание к несчастной в душе Доротеи и всех видевших ее в эту минуту и не знавших причины её душевного расстройства. Говоривший с ней и крепко державший её за плечи мужчина не мог, в свою очередь, удержать маски, и также очутился с открытым лицом. Подняв в эту минуту глаза, Доротея неожиданно увидела перед собою дон-Фернанда, поддерживавшего вместе с нею незнакомую даму. При виде его, испустив из глубины души тяжелый - продолжительный вздох, Доротея лишилась чувств и упала бы на пол, еслиб возле неё не было, к счастию, цирюльника, удержавшего ее в своих руках. Не теряя ни минуты, священник поспешил снять с неё вуаль, чтобы брызнуть на нее холодной водой; между тем дон-Фернанд тоже обмер, увидевши перед собой Доротею. Тем не менее он не выпускал из рук Лусинды (незнакомая дама, старавшаеся освободиться из рук его, была Лусинда), узнавшей по голосу Карденио, который, в свою очередь, узнал ее. Услышав тяжелый вздох, вырвавшийся из груди Доротеи в минуту её обморока, и вообразив себе, что это крикнула Лусинда, Карденио, вне себя, бросился из своей комнаты и наткнулся на дон-Фернанда, державшего в объятиях Лусинду. Дон-Фернанд узнал Карденио, и все четверо не могли произнести ни одного слова от удивления, не понимая, что делается вокруг них. Все молчали, глядя друг на друга; Доротея - на дон-Фернанда, дон-Фернанд - на Карденио, Карденио - на Лусинду, Лусинда - на Карденио. Первой заговорила Лусинда: "оставьте меня во имя того, к чему обязывает вас ваше положение, если ничто другое не в силах остановить вас. Дайте мне возвратиться к тому дубу, которому я служу подпорьем и с которым не могли разлучить меня ни ваши подарки, ни угрозы, ни ваши достоинства, ни ваши обещания. Вы видите, какими странными и непредугаданными путями небо возвратило меня моему настоящему мужу. Вы знаете уже, благодаря тысяче тяжелых испытаний, что одна смерть могла бы заставить меня позабыть его. Пускай же ваше заблуждение, так ясно рассеянное теперь, превратит любовь вашу в ненависть и ваши ласки в ярость. Возьмите мою жизнь; позвольте мне только, в последний раз, вздохнуть на глазах моего любимого мужа, и я благословлю мою смерть. Она покажет, что я оставалась верна ему до последней минуты".

Пришедшая между тем в себя Доротея, услышав слова Лусинды, поняла это находился возле нее; и видя, что дон-Фернанд, не выпуская из рук Лусинды, ничего не отвечает на её трогательные просьбы, она превозмогла себя, кинулась на колени перед своим соблазнителем. и утопая в слезах, лившихся ручьями из чудных глаз ея, сказала ему дрожащим голосом: "если лучи этого солнца, омрачаемого твоими руками, не лишают света глаза твои, тогда ты узнаешь, лежащую у ног твоих, несчастную, - несчастную до тех пор, пока тебе это будет угодно, - и грустную Доротею. Это я, та бедная крестьянка, которую ты из прихоти, или из великодушие, хотел возвести так высоко, чтобы она имела право назваться твоею; это я, та несчастная девушка, которая вела покойную и счастливую жизнь до тех пор, пока красота твоя, твой голос, заговоривший ей, повидимому, так искренно о любви, не заставили её отдать тебе ключ от своей свободы и свою непорочность. Но, оттолкнутая тобой, я тобою же доведена теперь до этого места, где ты меня встречаешь, и где ты сам очутился в том положении,в каком я встречаю тебя. Не думай, однако, что. я пришла сюда по следам моего безчестия; - нет, меня привело сюда мое горе и сожаление о том, что ты меня забыл. Ты хотел, чтобы я принадлежала тебе, и ты достиг этого, но такими средствами, что не смотря на все твое желание, тебе невозможно уже не быть моим. Подумай, благородный господин мой, что любовь моя может заменить для тебя ту красоту и знатность, из-за которых ты меня покидаешь. Ты не можешь принадлежать прекрасной Лусинде, потому что принадлежишь мне; Лусинда же не может быть твоею, потому что она принадлежит Карденио. Подумай, что одна из этих женщин боготворит тебя; другая ненавидит. Ты восторжествовал надо мной: своего происхождения скрыть я не могла, и ты знаешь, что заставило меня отдаться тебе; у тебя не остается, значит, никакого оправдания, никакого предлога считать себя обманутым. Если же все это правда, если ты такой же христианин, как дворянин, к чему же бежишь ты от меня такими извилинами, и не желаешь сделать меня такой же счастливой в конце, какою я была в начале. Если ты не хочешь признать меня своей законной женой, сделай меня рабой твоей, и я сочту себя богатой и счастливой, когда буду в твоей власти. Не допусти, покидая меня, поблекнуть моему доброму имени под гнетом злых толков и пересуд; устрани от родных моих такую грустную старость: они верно служили твоим родителям, и не такой награды достойна их служба. Если же ты полагаешь, что ты унизишь род свой, смешавши кровь твою с моею, то вспомни, что в мире существует мало фамилий, которым нельзя сделать подобного упрека, и что не женщины возвеличивают роды. Вспомни при том, что истинное благородство заключается в добродетели, и если ты откажешься от нея, упорствуя возвратить мне то, что мне принадлежит, тогда я буду благороднее тебя. Мне остается, наконец, сказать тебе еще, что волей неволей, но только я твоя жена, и это подтвердят твои собственные слова, от которых ты не можешь отречься, если гордишься тем, за что презираешь меня; это подтвердят твои письма, - небо, слышавшее твои клятвы, и наконец, еслиб ничего этого не было, остается еще твоя совесть; - в разгаре твоих преступных радостей она не перестанет подымать внутри тебя свой грозный голос, она вступится за призываемую мною правду и смутит самые сладкие минуту твоей жизни".

Доротея проговорила это таким трогательным голосом, обливаясь такими слезами, что у всех, даже у незнакомых мужчин, сопровождавших дон-Фернанда, на глазах выступили слезы. дон-Фернанд безмолвно слушал Доротею, пока голос её не прервался, наконец, такими тяжелыми вздохами, что только чугунное сердце могло не тронуться ими. Лусинда также глядела на Доротею, тронутая горем ея, и изумленная её умом и красотой. Она хотела бы подойти в ней, сказать ей несколько слов в утешение, но Фернанд все еще держал ее в своих руках. Наконец, взволнованный и изумленный, поглядев в немой борьбе несколько времени на Доротею, он громко воскликнул, выпустив из рук своих Лусинду: "ты победила, очаровательная Доротея, ты победила! Можно ли устоять против стольких очарований, соединенных вместе". Освободясь из рук Фернанда, не совсем оправившаеся Лусинда обомлела и чуть было не упала на пол, но стоявший позади её Карденио, забыв в эту минуту всякий страх и готовый на все, стремглав кинулся к ней и воскликнул, заключая ее в свои объятия: "если милосердому небу угодно будет даровать тебе отдых, прекрасное, верное, благородное создание; то верь, нигде не отдохнешь ты так безмятежно, как на этих руках, поддерживающих тебя теперь и державших тебя в те дни, когда судьба позволяла мне думать, что ты моя". Услышав это, Лусинда взглянула на Карденио, - она его и прежде уже начинала узнавать по голосу, а теперь окончательно убедилась, что это он сам. Позабыв все на свете, она кинулась к нему на шею и, прижимаясь к нему лицом, радостно проговорила: "это вы! да, это вы, настоящий господин той женщины, которая принадлежала и принадлежит вам, не смотря за удары разлучившей нас судьбы и на бедствия, грозящия этой жизни, зависящей от вашей".

Это неожиданное происшествие произвело всеобщее удивление. Доротея, заметивши, что дон-Фернанд изменился в лице, и взявшись за эфес своей шпаги, собирался, повидимому, отмстить Карденио, с быстротою молнии бросилась к его ногам, обняла его колени, и покрывая их слезами и поцалуями, сжимая в своих руках, сказала ему: "что думаешь ты делать, единое убежище мое, в минуту этой неожиданной встречи? У ног твоих лежит твоя жена, а та, которую ты хотел бы назвать женой, покоится теперь в объятиях своего мужа. Можешь ли ты переделать то, что устроило небо? И не лучше ли тебе возвысить, назвать равной тебе ту женщину, которая, не смотря на все препятствия, поддерживаемая своим постоянством, глядит тебе теперь в глаза и орошает слезами любви лицо своего настоящего мужа? Заклинаю тебя именем Бога, заклинаю тебя тобою самим, взгляни в эту минуту без гнева на то, что разрушает твое заблуждение, и оставь влюбленных в мире наслаждаться их счастием столько времени, сколько дарует им небо. Этим ты обнаружишь великодушную душу свою, и мир увидит, что рассудок твой умеет торжествовать над страстями".

Пока говорила Доротея, Карденио, не выпуская из объятий своих Лусинды, пристально глядел на дон-Фернанда, твердо решившись, в случае чего, мужественно защищаться против кого бы то ни было, хоть бы защита эта грозила ему смертью. Но в эту минуту, друзья дон-Фернанда с одной стороны, с другой священник и цирюльник, также присутствовавшие при этой сцене, - свидетелем её был и добряк Санчо Пансо, - окружили дон-Фернанда, умоляя его сжалиться над слезами Доротеи и не обмануть её справедливых надежд, если только она говорила правду, в чем никто не сомневался. "Подумайте, милостивый государь", добавил священник, "что не простой случай, как это может казаться, а рука Промысла соединила вас всех в таком месте, где вы, конечно, меньше всего ожидали встретиться. Подумайте о том, что только смерть может отнять Лусинду у Карденио; и еслиб их грозили разлучить острием меча, то, умирая вместе, они благословили бы самую смерть. Подумайте, что в крайних случаях, в неисправимых обстоятельствах жизни, лучшее, что остается сделать - это: восторжествовать над собою и выказать великодушие нашей души. Позвольте же этим, любящим друг друга, супругам, насладиться тем счастием, которое дарует им небо, а сами взгляните на Доротею и сознайтесь, что на свете найдете не много женщин, которые могли бы - не говорю превзойти, но даже сравниться с нею в красоте; к тому же красота соединяется в ней с такою трогательной покорностью и беспредельной любовью к вам. И если вы дорожите сколько-нибудь именем христианина и дворянина, то вам не остается ничего больше сделать, как сдержать свое слово. Этим вы умилостивите Бога и примиритесь с теми людьми, которые сознают, что добродетель может вознести красоту над всяким дворянством, не умаляя достоинств того, это вознесет ее на такую высокую степень, и что уступая могуществу страсти, человек не заслуживает укора, если он не сделал при этом ничего дурнаго". К словам священника все остальные лица присовокупили несколько своих и, благодаря общим усилиям, благородное сердце дон-Фернанда успокоилось наконец и преклонилось пред могуществом добродетели.

Желая показать, что он уступает благим советам, дон-Фернанд нагнулся и сказал, обнимая Доротею, "встаньте, прошу вас; могу ли я хладнокровно видеть у ног своих ту самую женщину, которую я ношу в моем сердце, и если, до сих пор, я не успел вам показать этого на деле, то это, быть может, по воле неба, желавшего, чтобы, убедившись, как искренно и неизменно вы любите меня, я научился бы уважать вас так глубоко, как вы того заслуживаете. Не порицайте меня за то, что я покинул вас; меня удалила от вас та самая сила, которая привлекла меня в вам. Если не верите мне, то обернитесь; взгляните за счастливую теперь Лусинду, и в ней вы найдете оправдание моему поступку. Но так как Лусинда нашла кого желала, а я то, что мне принадлежит, пускай же она, отныне, живет в мире и счастии многия лета с Карденио, а я на коленях стану молить небо, да позволит оно мне прожить столько же с моей Доротеей". С последним словом он сжал Доротею в своих объятиях и так нежно прижал в лицу её - свое, что ему нужно было сделать некоторое усилие над собою, чтобы слезы - свидетели его любви и раскаяния - не брызнули у него из глаз. Лусинда же и Карденио не удерживали своих слез, и вместе с ними все присутствовавшие при этой трогательной сцене плавали так единодушно, - это от собственной радости, это, глядя на радость других, - что со стороны можно было подумать: не поразил ли их какой-нибудь сильный, нежданный удар. Сам Санчо заливался слезами, но, как он уверял впоследствии, потому только, что Доротея оказалась не принцессою Мивоиивон, от которой он ожидал таких богатых милостей.

Несколько минут не умолкали рыдания и продолжалось общее волнение. Наконец Карденио и Лусинда бросились на колени перед дон-Фернандом и благодарили его в таких трогательных выражениях, что растерявшийся дон-Фернанд не знал, что отвечать им, и только обнимал их с живейшими знаками любви и раскаяния. Он спросил после того Доротею: как она попала в такое отдаленное от её родины место? Доротея рассказала ему тоже самое, что незадолго до того рассказала Карденио; и дон-Фернанд и его друзья, восхищенные этим рассказом, желали, чтобы она все говорила и говорила; с такою прелестью она передала им повесть своих несчастий. После Доротеи рассказал и дон-Фернанд все, что случилось с ним с тех пор, как он нашел на груди Лусинды записку, в которой она писала, что не может быть его женой, так как она законная жена Карденио. "В первую минуту я хотел убить ее", говорил дон-Фернанд, "и убил бы, еслиб мне не помешали её родители. Взволнованный и разъяренный покинул я тогда дом Лусинды, с намерением страшно отмстить за себя. На другой день я узнал, что Лусинда исчезла из родительского дома, и никто не мог сказать, куда она делась. Только спустя несколько месяцев стало известно, что она удалилась в один монастырь, изъявив желание провести там всю жизнь, если ей не суждено провести этой жизни с Карденио. Узнавши об этом, я пригласил с собою трех друзей моих и отправился с ними похитить Лусинду. Скрываясь несколько времени возле монастыря, из предосторожности, чтобы, узнав о моем приезде, над Лусиндой не усилили надзора, я дождался того дня, в который отворили монастырские ворота; и тогда, оставив двух спутников своих, на страже, у входа, с третьим отправился в келью, где и нашел Лусинду, разговаривавшую с какою-то монахиней. Не давши ей времени опомниться и позвать кого-нибудь на помощь, мы увезли ее в первую деревню, в которой достали все нужное для предстоявшей вам дороги. Похитить ее было не трудно, потому что монастырь, в котором она скрылась, стоит уединенно, вдали от людских жилищ. Увидев себя в моей власти, Лусинда лишилась чувств, и потом только плавала и вздыхала, упорно отказываясь вымолвить хоть одно слово. Безмолвно рыдая, доехала она до этого дома, ставшего для меня как бы небом, в котором забываются и оканчиваются земные треволнения".

Глава XXXVII.

Скрепя сердце слушал все это Санчо, потому что все его надежды на будущия владения рассеялись прахом с той минуты, как принцесса Микомикон превратилась в Доротею, а великан Пантофиландо в дон-Фернанда; а между тем господин его преспокойно почивал себе, не догадываясь о том, что происходило вокруг него. Доротея же, Карденио и Лусинда верили с трудом, что счастие их не сон; а дон-Фернанд благодарил небо, извлекшее его из того безвыходного, повидимому, лабиринта, в котором он рисковал погубить и честь свою и себя самаго. Все окружавшие их лица не могли нарадоваться счастливой развязке стольких перепутанных происшествий, для которых, казалось, не могло быть удачного исхода, и священник поздравлял каждого с тем счастием, которое выпало на его долю в этой общей радости. Громче всех радовалась, однако, хозяйка, потому что Карденио и священник обещали с лихвой заплатить за все убытки, сделанные ей Дон-Кихотом.

Один Санчо, как мы уже говорили, скорбел душою среди всеобщей радости. С вытянутым, как аршин, лицом, вошел он в спальню, проснувшагося, наконец, Дон-Кихота, и сказал ему: "ваша милость, господин рыцарь печального образа, вы можете спать, теперь, сколько вам угодно, отложивши попечение убивать великанов и возвращать царицам их владения, потому что все уже сделано и порешено.

- Еще бы не сделано, отвечал Дон-Кихот, когда я только что сразился с великаном в такой ужасной битве, какой мне, быть может, не приведется видеть уж на своем веку. Одним ударом я отсек ему голову, из которой кровавые ручьи потекли, как вода.

- Скажите лучше, как вино, заметил Санчо, потому что узнайте, ваша милость, если это еще неизвестно вам, что убитый великан оказался разрезанными вами винными мехами, из которых вы пролили не кровь, а тридцать кварт красного вина, отсеченная же вами голова великана, это злая судьба моя, родившая меня на свет; и пусть отправляется теперь во всем чертям вся эта штука.

- Что ты плетешь, с ума ты спятил, что ли? воскликнул Дон-Кихот.

- Встаньте, ваша милость, встаньте, продолжал Санчо, и вы увидите все, что вы наделали здесь, и за что нам придется порядком заплатить. Увидите вы и царицу Микомикон, ставшую простой Доротеей и многое другое, что вероятно удивит вас, если вы еще понимаете хоть что-нибудь.

- Ничего не удивит меня, сказал Дон-Кихот, потому что если у тебя хорошая память, так ты, вероятно, помнишь, говорил ли я тебе прошлый раз, когда мы ночевали в этом доме, что все здесь очаровано, и все делается посредством очарования. Мудрено ли, если и теперь случилось здесь что-нибудь подобное.

- Я бы поверил вам, отвечал Санчо, еслиб мои прыжки на одеяле похожи были на очарование, в несчастию, это было самое истинное, вовсе не воображаемое дело. Я видел собственными глазами, как этот самый хозяин, который и теперь здесь, держал за конец одеяло, и как он заставлял меня подпрыгивать в небесам, весело и ехидно подтрунивая надо иной. И как ни глуп и ни грешен я, все же я понимаю, что если я могу узнавать людей, то значит я столько же очарован, как моя рука и когда сыпятся на меня кулаки и остаются на мне синяки, так я так и принимаю их за кулаки и синяки, а вовсе не за очарования.

- Полно, полно, мой друг, сказал Дон-Кихот; Бог поможет беде. Дай мне только одеться и взглянуть на эти превращения, о которых ты тут толкуешь.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 7 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :