Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 6 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 6 часть."

Что превратило жизнь мою в мученье?

Презренье.

Терпенье истощит какая мука?

Разлука.

Скорбь смертную в груди моей ношу я,

Ревнуя.

Томиный ревностью, презрением, разлукой,

Чем исцелюсь, как разлучусь я с этой мукой?

Это жгучий яд в мою вливает кровь?

Любовь.

Кто гибель счастью моему и&рек?

Мой рок.

И кто низвергь меня во тьму Эреба?

Кто? небо.

Погибнуть мне! возможна-ль тут борьба,

Когда разит любовь нас, небо и судьба?

Что муки облегчит мои, какая сила?

Могила.

И что влюбленного освободит от плена?

Измена.

Убить в нас червь любви, что нас незримо гложет

Безумье может.

Болезнь мою, увы! лечить напрасно-б было:

Помогут ей безумье лишь, измена и могила.

Время, место, уединение, музыкальный голос неведомого певца, все погружало слушателей в восторг и изумление, и как бы надеясь вскоре услышать новую песнь, оба они не сказали ни слова. Спустя, однако, некоторое время, обманутые в своих ожиданиях, они решились узнать, кто этот чудесный певец, но едва лишь приподнялись с места, как тот же самый голос запел опять:

О, дружба! призрак твой лишь на земле покинув,

На крыльях легких в рай ты вознеслась;

И там с улыбкой радостной витаешь

И изредка лишь в светлых стран эфира,

Являешь нам ты милый образ твой,

И сквозь его святое покрывало,

Порой блистают искры добрых дел,

Которые кончаются здесь злом.

Покинь, покинь, о дружба, край небесный,

И не позволь во образе твоем,

Лжи разрушать благия намеренья.

Когда с нее ты маски не сорвешь,

То скоро мир наш превратится в хаос.

Певец закончил песнь свою глубоким вздохом, и друзья наши все ждали и ждали не запоет ли он еще. Но когда музыка обратилась в стенания и слезы, они полюбопытствовали узнать, что это за неизвестный страдалец, которого вопли были столь же горьки, сколько сладок был его голос. Искать его пришлось не долго: за повороте одной скалы, друзья наши заметили человека, ростом и фигурой совершенно походившего на того, которого обрисовывал Санчо, рассказав им историю Карденио. При виде незнакомых лиц, человек этот не показал ни испуга, ни удивления. Он остановился, и как будто глубоко задумавшись, опустил голову на грудь, не поднимая глаз, чтобы взглянуть на встретившиеся ему лица; он кинул на них мимолетный взор, в ту минуту, когда они нечаянно наткнулись на него. Умный и находчивый, священник узнал в нем несчастного, о котором говорил Санчо, и приблизясь в нему в немногих, но довольно настойчивых словах, просил его отказаться от жизни в пустыне, где он подвергался величайшей из земных опасностей - опасности переселиться в вечность. Карденио, в эту минуту, был, к счастию, совершенно спокоен, далекий от тех припадков изступления, которые в частую выводили его из себя. Встретив двух лиц, так мало походивших на тех, которых он обыкновенно встречал в этих негостеприимным местах; он не мало удивился, когда услышал от них свою собственную историю, рассказанную ему как знакомое им событие.

"Господа," сказал он, "я вижу, что небо в безграничном своем милосердии и заботе о добрых, а часто и злых, ниспосылает мне, в этих удаленных от людского общества местах, в лице вашем, незаслуженную мною милость. Вы яркими красками рисуете мне грустную картину той жизни, на которую я обрек себя и стараетесь призвать меня в другое лучшее жилище. Но, господа, вы не знаете, что отказавшись от этого зла, я узнаю худшее. Вы считаете меня, быть может, не только глупцом, но даже полуумным, и правду сказать, я этому нисколько не удивляюсь. Увы! меня гложет такое тяжелое, безвыходное горе, воспоминание о моих несчастиях так разрушительно действует на меня, что по временам я обращаюсь в статую, и становлюсь неспособен что либо чувствовать и понимать. Мне это говорят, по крайней мере, и я должен верить, когда указывают на доказательства того, что я делаю в минуты ужасных, находящих на меня, но временам, припадков. В эти минуты я проклинаю злосчастную звезду мою, и вам бы в оправдание моего неистовства, припоминаю повесть мук своих, которую готов рассказать всякому, кто только захочет слушать меня. Я знаю; люди умные, выслушав ее, не удивятся моему безумству, и если не найдут чем помочь мне, то не найдут и за что обвинить меня; и вместо ужаса почувствуют во мне сострадание. Если, господа, вы пришли сюда с теми же намерениями, с какими приходили другие, то умоляю вас, выслушайте прежде мою ужасную повесть, а потом уже предлагайте мне ваши сострадательные советы; тогда вы быть может избавите себя от труда утешать несчастного, для которого не существует на свете ни утешений и ничего, ничего..."

Друзья наши, не желавшие ничего больше, как узнать от самого Карденио причину его несчастий, просили его, в один голос, рассказать им решительно все, обещая, с своей стороны, помочь ему только в том, что он найдет полезным для своего облегчения или исцеления. Не заставляя просить себя, злополучный отшельник начал свою трогательную повесть почти совершенно также, как рассказывал ее, несколько дней тому назад, Дон-Кихоту и пастуху, когда он не успел докончить ее, благодаря господину Елизабаду и той пунктуальной точности, с которой Дон-Кихот находил нужным выполнять все, к чему обязывало его странствующее рыцарство. На этот раз Карденио, в счастию, не подвергся припадку изступления, и мог довести рассказ свой до конца. Упомянув о письме, найденном дон-Фернандом в одной из книг Амадиса Гальского, он сказал, господа, я помню это письмо слово в слово; вот оно:

Лусинда к Карденио.

"С каждым днем я открываю в вас новые достоинства, заставляющия меня любить вас более и более. И если вы желаете освободиться от бремени вашего долга, только не на счет моей чести, то сделать вам это очень легко. Отец мой знает вас и любит меня, исполнив мою волю он исполнит и вашу если только вы действительно любите меня, как это я думаю, и как вы уверяете."

Это письмо, продолжал Карденио, заставившее меня предложить руку Лусинде, обратило на нее внимание дон-Фернанда, которому она показалась одной из самых умных и милых женщин; и оно-же породило в нем мысль погубить меня до моей свадьбы. Я оказал ему о желании родных Лусинды, чтобы предложение ей было сделано со стороны моего отца, которого я не смел просить об этом, боясь его отказа, не потому, чтобы он не ценил Лусинды, украсившей-бы своей красотой и своими достоинствами любой дом Испании, но я боялся, чтобы он не отказал мне, не узнав прежде, что намерен делать со мною герцог Рикардо. Я говорил Фернанду, что по этой, да и по другим причинам, которые я с ужасом предвидел, хотя и не ясно сознавал, я ни за что не решусь открыть любовь мою отцу; по моему мнению, это значило-бы отказаться навсегда от лучших надежд своих. Дон-Фернанд ответил мне, что он сам берется переговорить с моим отцом и склонить его сделать от меня предложение родителям Лусинды. Вероломный, неблагодарный, жестокосердый изменник! воскликнул Карденио, чем досадил тебе этот несчастный, который так откровенно излил перед тобой радость, надежды и тайну своей души? Что тебе сделал я? Что сказал, что посоветовал я тебе такого, что не послужило-бы тебе в пользу? Но увы! в чему эти поздния сожаления? Разве это-нибудь еще сомневается в том, что несчастие всегда с неудержимой быстротой низвергается на нас с роковой нашей звезды, и нет такой человеческой силы, которая-бы могла задержать или не допустить его обрушиться на нашу голову. Кто мог подумать, чтобы дон-Фернанд, человек стольким обязанный мне, любимец фортуны, готовой, по первому слову его, вложить ему в руки то сердце, на которое указала-бы ему любовь его или страсть, задумал похитить у меня единственного ягненка, которым я даже не обладал еще. Но, к чему эти ненужные возгласы, буду продолжать лучше мой рассказ.

Так как присутствие мое препятствовало дон-Фернанду привести в исполнение его безчестные замыслы, поэтому он решился послать меня в своему старшему брату, под предлогом попросить у него денег для уплаты за шесть лошадей, купленных им в тот самый день, когда он намеревался говорить отцу моему обо мне; покупка эта была предлогом удалить меня и развязать себе руки. О, Боже, мог-ли я предвидеть его измену? Мог-ли я даже подумать о чем-нибудь подобном? напротив, я от души согласился тотчас-же уехать, восхищенный сделанным им приобретением. В туже ночь я переговорил с Лусиндой, сказал ей, что намерен сделать для меня дон-Фернанд и утешил ее уверением в скором исполнении наших ожиданий.

Не предугадывая, как и я, измены Фернанда, Лусинда просила меня вернуться поскорее, предполагая, что вся остановка теперь за моим отцем, и что дело можно будет считать оконченным в нашу пользу, когда он согласится на нашу свадьбу. С этим словом голос её вдруг прервался и крупные слезы выступили на её глазах. Она силилась сказать мне что-то еще, но не могла, точно будто кто-то давил ее за горло. Этот, никогда не бывалый с нею, случай удивил меня. Прежде, когда счастливое стечение обстоятельств, или моя смелость сводили нас, она говорила так легко и развязно, и никогда ни слезы, ни вздохи, ни предчувствие, ни ревность, не прерывали её речей. Я же, только благословлял судьбу мою и небо, ниспосылающее мне такую жену; я восторженно говорил ей - все о ней, о её уме и красоте. Она, как-бы желая отблагодарить меня, хвалила, в свою очередь, во мне то, что ей казалось достойнын похвалы. В промежутках мы весело разговаривали, шутили, передавали разные случаи из жизни наших соседей или знакомых, и никогда, не позволил я себе в эти минуты, ничего больше, как только коснуться, и то насильно, её прелестной руки и поднести ее к своим губам, на сколько это позволяли мне узкие решетки окна, у которого происходили наши свидания, И только теперь, накануне моего отъезда, она плакала, тосковала и наконец убежала, оставив меня в страхе, смятении и горести, навеянными за меня этим грустным свидетельством горя Лусинды о разлуке со мною. Желая однако ничем не омрачать света моих надежд, я приписал все это любви и разлуке, которую с таким трудом выносят влюбленные. И тем не менее я покидал мою невесту,- задумчивый и грустный, полный боязни и мрачных предчувствий, сам не зная о чем; зловещия знамения ужасного несчастия, ожидавшего меня по моем возвращении, уже носились над моей душой.

Я приехал к брату дон-Фернанда, отдал ему письмо, был радушно принят и к великому горю моему задержан им целую неделю, которую я прожил в таком месте, где герцог не мог видеть меня, потому что Фернанд просил выслать ему деньги тайно от отца. Все это, как в последствии открылось, было сделано с умыслом удержать меня, потому что, иначе, брат его, имевший при себе деньги, давным-бы давно отпустил меня. Хотя эта неожиданная просьба Фернанда позволяла мне уехать, не дожидаясь конца возложенного на меня поручения; потому что никто-же не мог требовать от меня такой продолжительной разлуки с Лусиндой, в особенности с той горюющей Лусиндой, какою я видел ее в последний раз, тем не менее, из дружбы к Фернанду, я решился безропотно, хотя и с тайной тревогой - ожидать, сознавая вполне, чего мне будет стоить это промедление. Через четыре дни во мне приехал нарочный с письмом. На адресе я узнал руку Лусинды. Волнуемый грустным предчувствием, я распечатал письмо, наперед уверенный, что-только какая-нибудь важная причина могла побудить ее писать во мне, потому что писала она вообще очень редко. Прежде всего, однако, я опросил нарочного, это дал ему это письмо, и сколько времени он пробыл в дороге? Он отвечал, что когда он проходил, около полудня, по одной из городских улиц, его неожиданно кликнула в окно какая-то рыдавшая красавица, и сказала ему: брат мой! если ты христианин, то прошу тебя, во иня Бога, отвези, но только скорей, скорей, письмо это по этому адресу; и место и человека, к которому тебя посылают, знают все. Сделай мне это одолжение, и Господь отблагодарит тебя за доброе дело. А чтобы тебе удобнее было исполнить его, так возьми то, что находится в этом платке. Сказавши это, прибавил посланный, мне кинули из окна платов с завернутыми в нем ста реалами, с этим перстнем, который вы видите на мне, и этим письмом, которое у вас в руках; за тем, не ожидая ответа, незнакомая красавица отошла от окна, увидев, однако, что я подобрал письмо и платок, и заметив, как проговорил я ей знаками, что все будет исполнено по её приказанию. Вознагражденный так хорошо за возложенное на меня поручение, и узнав из адреса, что меня посылали к вам, господину, благодаря Бога, известному мне, тронутый в особенности слезами этой прекрасной даны, я решился, не доверяясь никому, собственноручно доставить вам её письмо; и вот, как видите, я в шестнадцать часов сделал больше пятидесяти верст.

Тем временем как благодарный посланный передавал мне все эти подробности, я оставался, по нашей поговорке, прикованным в его словам; ноги у меня тряслись так страшно, что я едва стоял. Наконец, я распечатал письмо и прочел следующее:

"Слово, которое вам дал дон-Фернанд - побудить вашего отца переговорить с моим, он сдержал, но только в своих видах более, чем в ваших. Узнайте, что он просил моей руки, и отец мой, ослепленный теми преимуществами, которые он видит в дон-Фернанде перед вами, не отказал ему. Дело это не шуточное; через два дня должна быть наша, почти тайная, свадьба; свидетелями её будут только небо и мои родные. Каково мое положение и нужно ли вам спешить, - судите сами; а люблю ли я вас? это покажет будущее. Молю Бога, чтобы письмо мое дошло до вас прежде, чем рука моя будет отдана человеку, умеющему так дурно сдерживать свое слово."

Таково было полученное иною письмо. Прочитавши его, я тотчас же уехал, не ожидая ни денег, ни ответа. Мне стало ясно тогда, что меня посылали не за деньгами для покупки лошадей, а за тем, чтобы в моем отсутствии свободно приступить в выполнению преступного замысла. Яростное озлобление, которое я почувствовал к этому безчестному другу и боязнь потерять то сердце, которое я приобретал ценою стольких лет любви и покорности, придали мне крылья. На другой день я был уже в городе, и время приезда моего как будто было выбрано для свидания с Лусиндой. Я вошел в ней тайно, оставив позади своего верхового мула, которым снабдил меня посланный с письмом. Судьбе угодно было, чтобы я застал Лусинду у того самого решетчатого окна, которому суждено было так долго быть единым свидетелем нашей любви. Лусинда меня тотчас же узнала, как я ее, но увы! она встречала меня не так, как надеялась встретить, и я находил ее не тою Лусиндой, какою надеялся найти. О, есть ли в мире смертный, изведавший глубину смятенных мыслей изменяющей женщины? вероятно нет. Увидевши меня Лусинда закричала: "Карденио, я одета в подвенечное платье; в зале меня ждут уж изменник Фернанд и мой честолюбивый отец с другими свидетелями, только не свадьбы, а смерти моей. Друг мой, не смущайся, но постарайся сам быть при моем венчании, и если слова мои не воспрепятствуют исполнению свадебного обряда, то на груди моей спрятан кинжал, который защитит меня от насилия и моею смертью запечатлеет мою любовь в тебе."

Я отвечал ей, дрожа от волнения, и боясь не успеть докончить своего ответа: "Лусинда, пусть дело оправдает твои слова, и если у тебя спрятан кинжал, долженствующий поразить тебя, то со мной моя шпага, которая сумеет защитить тебя или убить себя, если судьба возстанет на нас." Не знаю, слышала ли она ответ мой, потому что ее уж звали, торопя к венцу. Закатилось в эту минуту солнце моей радости и наступила глубокая ночь моей грусти. Ум мой помутился, в глазах стало темно, и я не мол найти ни выхода из дому, ни даже двинуться с места. Но внутренний голос напомнил скоро мне, как иного значило бы мое присутствие в такую торжественную и важную минуту жизни Лусинды; я собрался с силами и вошел в дом моей недавней невесты. Так как все ходы в нем были мне давно известны, поэтому, благодаря общей суматохе, я успел никем незамеченный пробраться в ту залу, в которой должно было происходить венчанье. Скрытно поместившись у окна, прикрытый занавесями, я мог видеть все, что происходило в зале, не будучи видим сам. Но, как выразить словами ту тревогу, которую испытывало мое сердце во все это время! как повторить те мысли, которые приходили мне в голову; те решения, которые зарождались в моей душе. Их повторить невозможно, да быть может и не следует. Вскоре увидел я, как прошла через залу невеста, в будничном платье, с нею шафер, её двоюродный брат; - во всем доме, кроме прислуги, не было никого. Не иного спустя, Лусинда вышла из уборной, в сопровождении матери своей и двух служанок, в изящном и пышном наряде, достойном её красоты. Волнение не позволяло мне подробно разглядеть его; я заметил только белый и красный цвета и сияние драгоценных камней, которыми были осыпаны её прическа и платье. Но что могло сравниться с прелестью её светлых волос, сиявших ярче драгоценных камней и четырех восковых свечей, освещавших заду. О, воспоминание, бичь моего покоя! К чему ежеминутно воскрешаешь ты предо иною эти несравненные черты, боготворимого мною врага? Мне следовало бы помнить только то, что она делала тогда, чтобы этот торжественно нанесенный мне ею удар будил в груди моей, если не жажду мщения, то, по крайней мере, смерти. Господа, простите мне эти минутные вспышки и отступления, что делать? мой грустный рассказ не из тех, которые рассказываются скоро и безостановочно. Для меня, по крайней мере, каждое обстоятельство этого дела кажется достойны длинного рассуждения.

В ответ на это священник сказал Карденио, что все эти подробности слушаются с живейшим интересом, и достойны такого же внимания как и самая сущность рассказа

"Когда все собрались, продолжал Карденио, тогда пригласили войти в залу приходского священника. Он взял за руки жениха и невесту, чтобы исполнить над ними брачный обряд; и когда, обратившись к Лусинде, он проговорил эти святые слова: "желаете ли вы иметь, стоящего здесь Фернанда своим законным мужем, по уставу святой нашей матери церкви?" в эту минуту я высунул голову из-за занавеси, и дрожа от волнения, весь превратившись в слух. готовился услышать ответ Лусинды, как слово жизни моей или смерти. Но к чему я не убежал от нее в эту роковую минуту? к чему не закричал: Лусинда, Лусинда, подумай о том, что ты делаешь! вспомни, что ты мне должна! что ты моя, и не можешь быть больше ничьей; что произнося роковое да, ты произносишь мой смертный приговор. И ты, изменник дон-Фернанд, укравший жизнь мою и мое достояние, чего тебе нужно? чего ты хочешь? Иль ты не видишь, что ты не можешь исполнить христиански твоих желаний, потому что Лусинда моя жена, а я её муж. Несчастный безумец! Теперь, вдали от изменника, я сознаю, что должен был делать и чего, однако, не сделал; теперь, допустив ограбить себя, я тщетно проклинаю грабителя, которому я мог бы отмстить, если бы у меня хватило тогда столько решимости убить его, сколько теперь - проклинать. Но если я был малодушен, то в наказание за это, я и должен умирать обезчещенным, раскаявающимся, безумным. - Священнику долго пришлось ждать ответа Лусинды, и когда я ожидал, что она хватится за спрятанный у сердца её кинжал, чтобы остаться верной своему слову, или откроет всю правду и вспомнит обо мне, вместо того я услышал слабый и дрожащий голос, произнесший: да, я желаю. Дон-Фернанд сказал то же самое, надел ей на руку обручальное кольцо, и стали они с этой минуты связаны узами неразрывными. Муж подошел поцаловать жену, но она, схватившись за сердце, упала без чувств на руки своей матери.

Теперь мне остается сказать, что делалось со иной тогда, как в роковом да погреблись мои надежды, обнаружилась измена Лусинды и невозможность возвратить когда-нибудь то, что в эту минуту я терял безвозвратно.

Я чувствовал, что я отвержен небом и землей, потому что для стенаний моих не хватило воздуха, для моих слез - воды, и только огонь прожигал меня насквозь, воспламеняя сердце злобой и ревностью. Обморок Лусинды встревожил все общество, и мать, расшнуровав ее, чтобы облегчить дыхание, открыла на груди её запечатанное письмо, которое дон-Фернанд выхватил у нее из рук и принялся читать при свете нагоревших восковых свечей. Прочитав его, он упал на стул, и не обращая внимания за старания родных привести в чувство его жену, сидел в глубокой задумчивости, опустив голову на руки. Я же воспользовавшись всеобщей тревогой, решился уйти из этого дома, но нескрываась, и в случае чего, готовый на таковое дело, которое открыло бы всему свету, какое ужасное, но справедливое негодование поды"ало мстящую руку мою на изменника и, быть может, даже, на изменницу, лежавшую в эту минуту без чувств. Но злой гений мой, лишивший меня теперь всякого рассудка, оставил мне в ту минуту слишком много его, - сберегая меня, без сомнения, для худших зол, если только могут быть худшия. Покидая спокойно величайших врагов моих, которым я мог так легко отмстить, потому что никто не думал тогда обо мне; я решился вместо их отмстить самому себе, и на свою голову обрушить то, зло, которое я должен был призвать на голову другого. И поразил я себя сильнее, чем поразил бы своих палачей, убив их в ту минуту; потому что кара, поражающая нас быстро и неожиданно, скоро прекращает свое действие, между тем как страдание продолжительное отравляет медленным ядом и ежеминутно поражает, не убивая нас. Я убежал из этого дома и отправился в тому человеку, который дал мне своего мула. Я велел опять оседлать его, и не простясь ни с кем, покинул город, на который, как Лот, не смел оглянуться. Когда я увидел себя одного среди чистого поля - в темноте ночной, как бы побуждаемый царствовавшей вокруг меня мертвой тишиной, излить перед собою горе свое и разразиться в проклятиях, которых никто не мог слышать, я дал волю своему негодованию и призывал проклятие неба на голову Лусинды и Фернанда, в отмщение за нанесенный мне удар. В особенности проклинал я Лусинду, называя ее изменницей, клятвопреступницей, и, что хуже всего, продажной и корыстной; потому что ее ослепило только богатство моего соперника, и в нем она предпочла того, на кого судьба щедрее посыпала свои золотые дары. Но в порыве проклятий я находил предлоги и оправдывать ее. Что удивительного, думал я, если молодая девушка, и воспитанная вдали от света, привыкшая ни в чем не ослушаться воли родителей, уступила их желанию, когда они указали ей молодого, блестящего, богатого и прекрасного жениха; отказавши ему она могла бы заставить думать родных своих, что она сошла сума, или отдала сердце свое другому, что так сильно повредило бы ей. Но голос гнева заглушал голос примирения и нашептывал мне: за чем же не сказала она, что я муж ея? ведь это был не такой выбор, который не заслуживал никакого извинения, потому что пока не явился Фернанд, родные не могли желать для нее лучшей партии, чем я. И разве не могла она, прежде чем решиться на этот ужасный, роковой шаг, прежде чем отдать другому руку, объявить, что эта рука принадлежит уже не ей, и я бы подтвердил её слова; я бы подтвердил все, что сказала бы она тогда. Но я уверился наконец, что недостаток любви и жажда тщеславия заставили ее позабыть об обещаниях, которыми она так долго лелеяла меня, я обмануть мою любовь и верность. Волнуемый этими мыслями, я ехал всю ночь, и на заре достиг этих гор - цели моих стремлений. Трое суток ехал я потом все вперед и вперед, не придерживаясь никакого определенного пути. Наконец я очутился на каком то лугу, положения которого я не вспомню теперь, и просил встреченных мною пастухов, указать мне самое суровое и пустынное место этих гор. Они указали мне на это, где я и скрылся, намереваясь окончить здесь свою жизнь. Здесь же пал мой мул, погибший от голода и усталости, или желая, быть может, скорее освободиться от той бесполезной ноши, которую он донес до этой дикой пустыни. И я остался один, изнеможенный и усталый, не отыскивая, и не желая искать никого, кто бы спас меня. Не знаю сколько времени пробыл я в этом положении, но когда я очнулся, не чувствуя между прочим прежнего голода, то увидел возле себя нескольких пастухов, которые вероятно накормили меня. Они рассказали мне, как они меня нашли, как я наговорил им столько странностей и бессмыслицы, что они сочли меня полуумным. Увы! я сам стал чувствовать, что рассудок мой по временам омрачается; что потрясенный - он слабеет, что порой я безумствую, рву на себе платье, громко говорю в этой пустыне, проклиная злосчастную звезду мою, и нашептывая все еще милое мне имя моего врага. В эти минуты я желаю испустить дух мой вместе с моим вздохом. И когда после этого я прихожу в себя, то чувствую такое изнеможение, что едва держусь на ногах. Я избрал жилищем своим широкое дупло одного дерева, способное укрыть мое страдающее тело. Пастухи, бродящие в этих горах с своими стадами, движимые жалостью, приносят мне пищу, помещая где-нибудь так, чтобы я мог ее найти; потому что даже в минуты моих болезненных припадков тело требует своего, и природный инстинкт заставляет меня искать куска, которым я бы мог утолить голод. Иногда, как говорят мне эти самые пастухи, заставая меня спокойным, я прячусь, нападаю на них из-засады, и отбираю силою ту самую пищу, которую они предлагают мне добровольно. Так влачу я здесь мою презренную жизнь, ожидая минуты, в которую призовет меня Господь в мир иной, или отымет у меня всякую память, и меня не станет более тревожить воспоминание о прелести и измене Лусинды, и об оскорблении, нанесенном мне Фернандом. Если он явит мне эту милость, не отымая жизни, тогда, быть может, рассудок возвратится во мне; если же нет, в таком случае, мне остается только молить Господа помиловать мою душу, потому что я не чувствую уже ни мужества, ни силы исторгнуть это тело из тех страданий, на которые я сам осудил его. Вот, господа, горькая повесть моих несчастий. Окажите мне, можно ли было рассказать ее с меньшим горем и пробудить в душе своей меньше сожалений? в особенности же не трудитесь убеждать меня вашими советами, предлагая мне то, на что укажет ум ваш, как на лекарство от моих страданий. Помощь ваша принесет мне столько же пользы, как больному лекарство, которого он не принимает. Я не ищу здоровья без Лусинды, и если она не может быть моего, если она отдалась другому, то я с своей стороны, всецело, отдаюсь несчастию, имевши возможность принадлежать счастию. Своей изменой она хотела погубить меня; пусть же погибая я выполню её желание. И пусть говорят отныне, что только для меня не нашлось того, в чем находят еще облегчение все страдальцы, которых последним утешением становится наконец самая невозможность быть утешенными. Я же напротив сознаю, и сознавая страдаю, что муки мои не прекратятся с жизнью, и я унесу их с собой в загробный мир."

Этим окончил Карденио длинный и грустный рассказ своей жизни; и в ту минуту, когда священник собирался проговорить ему что-то в утешение, слух его поражен бых голосом, привлекшим общее внимание. Здесь однако мудрый историк Сид-Гамед-Бененгели оканчивает главу и о последующем рассказывает дальше.

Глава XXVIII.

Счастливо, трижды счастливо было время, когда действовал в мире бесстрашный Дон-Кихот Ламанчский. Благородной решимости его воскресить умершее сословие странствующих рыцарей, мы обязаны тем, что в настоящее время, столь бедное веселием, наслаждаемся не только чтением невымышленного рассказа о достославных подвигах его, но и о многих других эпизодических событиях, не менее правдивых и интересных, как и похождения многославного Ламанчского витязя. Разматывая нити нашей истории, мы узнаем, что в ту минуту, когда священник собирался утешать Карденио, слух его был внезапно поражен этими грустными словами: "о, Боже мой, неужели я нашла наконец место, которому суждено скрыть это тяготящее меня тело. Да, я кажется нашла его, если только и здесь судьба не лишит меня того уединения, которое мне сулят эти пустынные горы. Увы! эти кустарники и скалы, эти уединенные места, где я свободно могу излить душу свою перед всевидящим небом, на сколько они станут мне милее людей, среди которых не найдешь никого, кто бы исцелил твое горе, облегчил твою грусть." Так как друзьям нашим казалось, что вопли эти раздаются где-то не вдалеке, поэтому они тотчас же пошли отыскивать несчастного, плакавшагося на свою судьбу. Не успели они сделать и двадцати шагов, как увидели под ясенью, у подошвы скалы, молодого мальчика, одетого по-крестьянски; лица его они не могли, впрочем, разглядеть, потому что он стоял наклонившись, обмывая ноги свои в протекавшем вблизи его ручье. Неслышно подошли они к несчастному юноше, занятому полосканием в воде своих ног, походивших на два куска белаго камня, смешанного с другими камешками, лежавшими на дне ручья. Красота и белизна их не могла не удивить наших друзей; ноги эти повидимому, вовсе не были созданы месить землю позади повозки с волами, как это можно было предположить, судя во обуви незнакомца. Видя, что их не замечают, священник дал знак своим товарищам притаиться за скалами, и оттуда они с жадным любопытством следили за интересным незнакомцем, на котором надето было что-то в роде блузы, перехваченной плотным белым поясом, черные суконные штаны и такая же фуражка без козырька. Штаны его, приподнятые выше колен, открывали ноги, казавшиеся сделанными из белаго мрамора. Покончив с мытьем своих чудным ног, он достал из под фуражки вместо полотенца платок, и встряхнув волосами, открыл свое лицо. В эту минуту, все были поражены несравненной красотой юноши, и сам Карденио тихо сказал священнику: "так как это не Лусинда, то это должно быть какое то не земное существо." Прекрасный мальчик снял фуражку, и качая головой, колыхал прядями таких прекрасных волос, что им смело могло позавидовать само солнце. Тут нашим друзьям стало ясно, что перед ними находился не мальчик, а женщина, прекраснее которой не видели ни два друга Дон-Кихота, да не видел бы и сам Карденио, еслиб он не знал Лусинды. Он уверял, по крайней мере, что с красотой Лусинды могла соперничествовать только красота этой женщины, стоявшей теперь перед ним. Длинные, русые локоны не только покрывали её плечи, но можно сказать, совершенно скрывали ее в своих густых, роскошных волнах, и из всего тела её видны были только ноги. Прелестные пальчики её служили ей гребнем, которым расчесывала в эту минуту свои волосы; и если ноги её казались в воде двумя белыми камнями, то теперь руки уподоблялись двум снежным комам, мелькавшим в волнах её волос. Все это не могло не усилить любопытства и удивления наших путешественников, решившихся покинуть свою засаду. Заслышав раздавшийся при этом движении шум, прекрасная девушка повернула голову, отводя руками волосы, густыми прядями падавшие на лицо ей, и заметив трех незнакомцев, схватила узелок с платьем, и вся испуганная, пустилась бежать без оглядки. Но нежные ноги её не могли долго выносить острых каменьев, покрывавших дорогу; сделав шага четыре, оне отказались служить ей, и несчастная девушка упала на землю. Друзья наши кинулись к ней на помощь и священник поспешил сказать ей: "сударыня, это бы вы ни были, не пугайтесь нас, потому что мы не имеем других намерений, кроме желания услужить вам чем можем. Не возобновляйте ваших попыток бежать, этого не позволят вам ни мы, ни ваши ноги." Взволнованная и смущенная красавица онемела и как вкопанная стояла на месте. Священник, взяв ее за руку, продолжал: "ваши волосы, сударыни, открыли нам то, что вы пытаетесь скрыть вашим платьем. Нам стало ясно, что не мимолетный каприз увлек вас, покрытую этой недостойной вас обувью, в глубину пустыни, где, счастливые тем, что нашли вас, мы готовы служить вам нашими советами, если не можем найти для вас лекарства. Прелестная девушка, пока теплится еще в груди нашей жизнь, до тех пор нет в мире зла, которое бы могло дойти до того, чтобы человеку позволено было пренебрегать советами, подаваемыми ему от искреннего сердца. Успокойтесь же, моя чудесная дама, или чудесный господин, или то, чем вам угодно казаться; забудьте смятение, овладевшее вами при виде нас, и расскажите откровенно все, что лежит у вас на душе. Будьте уверены, что во всех нас вместе, и в каждом порознь, вы найдете готовность облегчить всем, чем мы можем, ваши страдания.

В немом изумлении, как очарованная, стояла и слушала его переряженная красавица, глядя на него тем удивленным взором, каким глядит молодой крестьянин, которому неожиданно показали редкую, никогда не виданную им вещь. Наконец она прервала священника, продолжавшего от искреннего сердца предлагать ей свои услуги. "Если эти пустынные горы", сказала она, "не укрыли меня от посторонних взоров, если раскинувшиеся волосы мои выдали меня, то напрасно стала бы я теперь притворятся и говорить то, чему поверили бы только из вежливости. Благодарю вас, господа, за ваше внимание", продолжала она, "оно заставляет меня сказать вам все, что вы желаете. Признаться я боюсь, что повесть моих несчастий произведет на вас тяжелое впечатление, потому что для меня вы не найдете ни леварств, ни утешение. Но, чтобы молодая, переодетая и бродящая в этих горах женщина не могла возбудить в вас какого-нибудь подозрения, я готова рассказать вам то, о чем желала умолчать." Молодая красавица проговорила эти слова не переводя дыхания, так мило и таким мелодичным голосом, что прелесть ума её очаровала наших друзей столько же, как и прелесть её лица. Они еще раз обратились к ней с предложением услуг и настоятельно просили поторопиться рассказать им то, что она обещала. Не заставляя себя долго упрашивать, бедная девушка поправила обувь, подобрала волосы, села на большой камень, вокруг которого поместились трое слушателей ея, и сделав некоторое усилие удержать слезы, готовые брызнуть у нее из глаз, свежим, звонким голосом, так начала грустный рассказ свой:

В соседней с нами Андадузии есть маленький городок, давший имя свое одному герцогу, принадлежащему в высокому сословию испанских градов. У этого герцога двое сыновей: старший, наследник его имения, повидимому будет и наследником высоких качеств его, что же касается младшего, то, право, я не знаю, что наследует он, если не лукавство Ганелона и измену Велидо (Рыцарь Велидо умертвил, в конце XI столетия, короля Санчо II.). Родители мои живут на земле этого гранда. Они не знатного рода, но обладают такого рода знатностью и богатством, что если бы дары природы ценились на равне с деньгами и другими земными сокровищами, то вряд ли они могли желать чего-нибудь большего, и мне, конечно, не грозила бы та бездна, на краю которой я теперь стою; вся беда моя в том, что я не знатная девушка. Правда, краснеть за родословную родителей моих мне не приходится, но нее же она не такова, чтобы я не могла припясать ей постигшего меня несчастия. Родные мои простые земледельцы, но чистой испанской крови; к тому же состояние и положение их таковы, что они мало-по-малу приобрели звание гидальго и даже дворянство. Но величайшим сокровищем, счастием и гордостью своей, они считали меня. Меня, единственную наследницу свою, они лелеяли, как редко это лелеял свое дитя. Я была зеркалом, в котором они любовались собой, поддержка и радость их старости, единый предмет их помыслов и цель их стремлений, с которыми моя согласовались вполне. Этим я платила моим добрым родителям за любовь их ко мне. Распоряжаясь их сердцем, я распоряжалась я их богатством. Я нанимала и отпускала слуг, вела счеты по хозяйству, распоряжалась стадами, птицей, виноградниками, словом всем имением моего отца. Все это исполняла я с такою заботливостью, с таким наслаждением, что словами его не передать. Кончив занятия по хозяйству, отдав нужные приказания поденьщикам, рабочим, слугам, я посвящала остаток дня шитью, вышиванью, иногда пряла, или читала какую-нибудь книгу, или наконец играла на арфе, узнавши какой чудесный отдых доставляет нам музыка. Так то жила я под кровом родимого дома, и если я распространилась больше, чем, быть может следовало, то это вовсе не для того, чтобы похвастать моим богатством, но чтобы вы увидели: по моей ли вине отказалась я от роскоши, окружавшей меня дома и очутилась в этом жалком положении. Напрасно, однако, проводила я почти все время за работой; напрасно жила как затворница в четырех стенах монастыря, никем не видимая, как воображала себе, кроме своих домашних, потому что даже, по праздникам, в церковь я ходила очень рано в сопровождении матери и наших служанок, закрытая так хорошо вуалью, что глаза мои видели только тот небольшой клочьев земли, на который я ступала ногой. Однако глаза любви, или вернее, праздности, более проницательные, чем глаза рыси, погубили меня. дон-Фернанд, второй сын герцога заметил и решился преследовать меня своею любовью.

Когда произнесено было имя Фернанда, Карденио мгновенно изменился в лице и принялся стонать с такими болезненными припадками, что священник и цирюльник, взглянув на него, стали подозревать, не нашел-ли на него один из тех припадков изступления, которым он был подвержен. Но Карденио только дрожал и покрывался крупными каплями пота, не двигаясь с места, и не сводя глаз с очаровательной девушки; он догадывался, кто она такая. Не обращая никакого внимания на него, Доротея простодушно продолжала свой рассказ. "Увидев меня, этот человек почувствовал во мне самую пламенную страсть, и, правду сказать, он имел случай подтвердить делом свои слова. Но, чтобы поскорее кончить этот невеселый рассказ, умолчу о том, в каким уловкам прибегал он, чтобы сказать мне про свою любовь. Он подкупал вашу прислугу, делал множество подарков моим родителям, устраивал на нашей улице беспрерывные празднества и ночными серенадами своими не давал никому покоя. Он доставлял мне, неведомыми для меня путями, тысячи любовных записок, содержавших менее букв, чем клятв и обещаний. Все это только раздражало и отталкивало меня от него, как от моего смертельного врага. И это вовсе не потому, чтобы я не видела всех его достоинств и считала оскорбительной для себя его любовь; напротив того, я не знаю почему, но только мне нравилось, что за мной ухаживает такой блестящий молодой человек, как дон-Фернанд, и я читала, далеко не без удовольствия, те похвалы, которые встречала в его записках. Что делать? нам, женщинам, как бы мы ни были дурны собой, все-таки льстит это, когда нас называют хорошенькими. Но мое собственное достоинство и советы моих родных, скоро и легко догадавшихся о видах, какие имел на меня дон-Фернанд, - не старавшийся, как кажется, особенно скрывать их,- делали меня глухою к клятвам и просьбам его. Родные моя не переставали повторять мне, что их счастие, спокойствие и честь покоятся на моем добром имени, что мне стоит только измерить расстояние, отделяющее меня от дон-Фернанда, дабы убедиться, что виды его, хотя он и уверял в противном, были не совсем чисты. Они говорили, что если-бы я решительно принудила его прекратить свое неотвязчивое преследование, то они готовы были-бы сейчас-же обвенчать меня с кем мне угодно, не разбирая того, будет-ли этот жених из нашего города или из чужаго. Сделать им это было не трудно при их состоянии и той молве, которая ходила о моем богатстве и красоте. Все это укрепляло меня в моем решении не отвечать дон-Фернанду ни одного слова, не подать ему и тени надежды, чтобы я когда бы то ни было ответила на его страсть. Но все это только воспламеняло его любовь, или вернее сказать его похоть, это слово действительно лучше всего характеризует ту мнимую любовь, которою он не переставал преследовать меня, потому что будь эта любовь истинная, то вам-бы не видеть меня здесь в эту минуту. Наконец он как то узнал, что родители мои собираются поскорее выдать меня замуж, и этим отнять у него всякую надежду обладать мною когда-бы то ни было, а вместе с тем доставить мне против него надежную защиту. Эта новость, или, быть может, явившееся у него подозрение в возможность чего-нибудь подобного, заставило его сделать то, что я вам сейчас расскажу.

Однажды ночью, оставшись одна в спальне с моею горничною, заперев хорошо все двери из предосторожности, чтобы непреднамеренная с моей стороны небрежность не подала повода к каким-нибудь сплетням, я вдруг... но вообразите мой ужас и мое удивление, когда я очутилась лицом к лицу с дон-Фернандом. Один Бог знает, как он пробрался в мою комнату, не смотря на все принятые мною предосторожности. На минуту я ослепла и онемела от изумления и негодования; и если-бы я даже захотела кричать, то кажется не успела-бы, потому что, в ту же минуту, обняв меня своими руками - от испуга и волнения я решительно не могла защищаться - он рассыпался передо мною в таких клятвах и уверениях, что теперь мне только остается удивляться той непобедимой силе, с какою ложь может заставить верить себе. К тому-же, он подкреплял слова свои слезами, а свои обещания вздохами. Бедная, неопытная, никем не поддержанная девушка, я сама не знаю, как начала мало-по-малу верить всему, что говорил этот обманщик; я до сих пор удивляюсь, как он быстро увлек меня, хотя я и не позволила себе сначала ничего больше, кроме простого сострадания к его горю и притворным слезам. Оправившись от первого испуга, я сказала ему смелее, чем ожидала: еслиб разъяренный лев держал меня в эту минуту в своих ногтях, совершенно также, как держите вы меня теперь в своих руках, и если-бы освободиться из них я могла не иначе, как пожертвовав моею девственностью, то уверяю вас, это было-бы для меня также трудно, как уничтожить во времени то, что в нем совершилось. И если тело мое в ваших руках, то душа моя остается в моих, послушная только голосу моей совести, которая, как вы увидите, слишком расходится с вашею, если только ни решитесь прибегнуть к насилию. Я в ваших руках, но я еще не ваша рабыня, и ваше высокое происхождение не есть ваше право позорить скромное мое; потому что у меня, простой девушки, может быть столько-же чувства собственного достоинства, как и у вас. Ваша знатность, ваше богатство для меня ничто; слова ваши не могут обмануть меня, а ваши слезы разнежить. Но если-бы родители мои, хотя и против моей воли, указали мне на вас, как на моего будущего мужа, то если-бы это не набросило тени на мое доброе имя, я безмолвно, позорясь их воле, оставалась-бы верна ей всю мою жизнь, и добровольно отдала-бы вам то, что теперь вы хотите отнять у меня силой. Клянусь вам, сердце мое будет принадлежать только моему мужу.

"О, если только за этим дело стало, воскликнул безчестный соблазнитель, то вот - моя рука; бери ее! она твоя, божественная Доротея! (так звали несчастную героиню рассказа) я твой супруг, и в свидетели супружеской клятвы моей призываю небо, от которого ничто не скрыто, и этот образ Пречистой Девы, который стоит перед нами."

Едва лишь Карденио услышал имя Доротеи, как с ним опять возобновились судорожные припадки, и теперь он окончательно убедилося в том подозрении, которое с самого начала зародилось у него насчет прелестной незнакомки. Не желая однако прерывать рассказа, конец которого он угадывал, Карденио сказал ей только: "как! сударыня, вас зовут Доротеей? Я слышал кое-что про одну Доротею, судьба которой очень сходна с вашею. Но, прошу вас, продолжайте ваш рассказ. Когда-нибудь я сообщу вам все что такое, что столько-же тронет вас, сколько и удивит." Услышав это, Доротея взглянула на него, потом на его лохмотья, и попросила сказать теперь-же все, что может сколько-нибудь касаться ея. Все, что судьба еще оставила мне, добавила она, это мужество и силу равнодушно перенести всякий новый удар. Ничто, я уверена в этом, не может уже увеличить моих несчастий.

- Я сказал-бы вам теперь-же все, что я думаю, отвечал Карденио, еслиб сам был уверен в моих предположениях, но для меня не наступило еще время сказать вам то, что вам нет пока особенной надобности знать.

- Не смею вам противоречить, сказала Доротея, и возвращаюсь в своему рассказу. Схватив в руки икону Божией Матери, стоявшую в моей комнате, дон-Фернанд призывал Пречистую Деву в свидетели нашего союза, и тут же поклялся жениться на мне. Но еще до этого я сочла не лишним предостеречь его и напомнить ему о том страшном неудовольствии, которое возбудит в герцоге известие о женитьбе его сына на простой девушке. Я предостерегала его не увлекаться моей красотой, которая ни в каком случае не могла-бы послужить ему оправданием; говорила ему, что если он действительно желает мне добра, то пусть предоставит мне выйти замуж за человека, равного мне и по рождению и по своему положению в свете. Я напомнила ему, наконец, что неравные браки, в большей части случаев, взамен прочного счастия, кончаются скоропроходящим наслаждением. Все это и многое другое, чего не припомню теперь, я ему высказала тогда-же, но все это не могло отклонить дон-Фернанда от его намерения, подобно тому, как человека занимающего деньги с мыслью никогда не возвратить их, не могут остановить никакие условия кредитора. Но тогда-же я сказала и самой себе: не я первая делаю на свете блестящую партию, и дон-Фернанд не первый мужчина, очарованный или, лучше сказать, ослепленный женской красотой; не он один женится на девушке, далеко не соответствующей ему по своему происхождению. И так как не мне изменять свет и его обычаи, то безразсудно было-бы с моей стороны отказываться от того счастья, которое кладет мне в руки сама судьба. Я думала, что если даже любовь Фернанда и остынет вместе с удовлетворенной страстью, то все-же я останусь женой его перед лицом Бога; если-же я оттолкну его, тогда он, без сомнения, решится на все, и заглушив голос совести, прибегнет в насилию, так что я останусь не только обезчещенной, но и лишенной всякой возможности оправдания в таком деле, в котором я была-бы совершенно невинна; как могла-бы я уверить моих родных и знакомых, что мужчина пробрался в мою спальню без моего согласия? Все это быстро мелькнуло в моем уме; но это, быть может, ни к чему-бы еще не привело, еслиб не клятвы Фернанда и призываемые им свидетели, еслиб не слезы, ручьями лившиеся из глаз его, еслиб наконец не эта обворожительная наружность, которая, могла увлечь самую холодную девушку. Противиться ему я более не могла, и кликнув мою горничную предложила ей быть земным свидетелем тех клятв, которые слышало только небо. Клятвопреступник, не содрогнувшись, повторил перед ней все прежния клятвы свои и еще раз, не содрогнувшись, поругал святыню. Он призывал на свою голову грома земные и небесные, в случае своей измены; глаза его опять наполнились слезами, он еще крепче сжал меня в своих объятиях, из которых у меня не хватало сил освободиться; и когда наконец служанка покинула меня, тогда наступила минута моего позора и его измены.

День, сменивший роковую ночь в моей жизни, не наступал так скоро, как того желал. быть может, дон-Фернанд; потому что у человека, насытившего свое нечистое желание, является другое - покинуть то место, где он получил все, чего хотел Так, по крайней мере, казалось мне, при виде спешившего покинуть меня дон-Фернанда, и та самая служанка, которая впустила его ко мне, она же до зари и выпустила его из моей спальни. Прощаясь со мной дон-Фернанд убеждал меня. хотя уже менее страстно,- оставаться покойной, полагаясь на его искренния клятвы, и как бы желая придать цену своим словам, вынул из кармана драгоценный перстень, который надел мне на палец. Наконец мы расстались, - не знаю право, в грустном или веселом расположении духа. Помню только, что я осталась, полная стыда и беспокойства, почти не помня себя, не смея даже упрекнуть свою горничную, спрятавшую так подло дон-Фернанда в моей спальне; я решительно не могла сообразить тогда, к счастию или несчастию моему нее это так устроилось. Я сказала только дон-Фернанду, что теперь я принадлежу ему, и что до тех пор, пока он не найдет возможным огласить нашу свадьбу, он может приходить во мне каждую ночь теми же путями, какими пришел теперь. Но показавшись еще раз, он более не возвращался. Я не встречала его с тех пор ни на улице, ни дома, ни в церкви, и в тщетных ожиданиях провела тяжелый, навеки памятный мне месяц, зная очень хорошо, что дон-Фернанд никуда не уехал и проводит все время на охоте, которую он страстно любил. О, Боже! как длинны казались мне эти дни, как горька была для меня каждая минута. Сначала я только усумнилась в его клятвах, но вскоре потеряла последнюю веру в них. Горько стада я корить тогда мою служанку, чего прежде не делала, и чтобы не встревожить моих родных, не дать им заметить моего горя и не рассказать им всю правду, я с нечеловеческими усилиями удерживала слезы, готовые ежеминутно брызнуть у меня из глаз; это неестественное положение не могло долго продолжаться. Наступила минута, когда терпение мое наконец лопнуло, рассудок замолчал, и позор мой должен был обнаружиться. До меня дошла весть о женитьбе дон-Фернанда на одной богатой и знатной девушке, замечательной красоты, не столько впрочем богатой, чтобы блестящей партией своей она могла быть обязана своему приданому. Говорили, что ее зовут Лусинда, и что на свадьбе её случилась какая-то странная история.

Услышав имя Лусинда, Карденио пожал только плечами, нахмурил брови, закусил губы, но вскоре затем слезы ручьями брызнули из его глаз. Доротея, между тем, не прерывая своего рассказа, продолжала: я скоро узнала эту грустную новость, и вместо того, чтобы окаменеть при этом известии, мною овладела такая ярость, что я едва не кинулась на улицу и не рассказала всенародно, на городской площади, про ужасную измену, жертвою которой мне суждено было сделаться. Но раздражение это утихло под влиянием другой, зародившейся в уме моем мысли, которую я привела в исполнение в следующую же ночь. Я оделась в это рубище, доставленное мне моим слугою, которому одному во всем доме и рассказала мою ужасную и грустную историю; он согласился сопровождать меня до места, где я надеялась встретить того, это меня погубил. Пожурив меня немного за мою смелость и, как он говорил, неприличие моего поступка, но видя невозможность поколебать меня, слуга мой решился следовать за мною, хоть на край света. В ту же минуту и спрятала в этот холщевый мешок несколько платья и денег на всякий непредвиденный случай, и в глубокой тишине, не сказав никому ни слова, волнуемая зловещими предчувствиями, покинула родимый дом, - в сопровождении одного только спутника - слуги. Я шла пешком, но желание поскорее добраться до города привязало мне, кажется, крылья, на которых и спешила, если не остановить вероломного Фернанда на пути в его преступлению, то, по крайней мере, спросить у него, какими глазами смотрит он теперь на самого себя? На третий день я была уже в городе, и сейчас же спросила, где живут родные Лусинды? Первый, встретившийся на улице человек ответил мне на это больше, чем я хотела бы узнать. Он показал мне дом моей соперницы и рассказал подробно все, что случилось на её свадьбе;- во всем городе тогда только и толков было, что об этом происшествии. Я узнала, что Лусинда, вымолвив под венцом, пред алтарем Господа, роковое да, изъявлявшее её согласие стать женою дон-Фернанда, тут же упада в продолжительный обморок, и когда муж кинулся расшнуровать ее, чтобы облегчить ей грудь, он нашел у сердца её записку, в которой Лусинда писала Фернанду, что не может быть его женой, так как она жена Карденио - благородного молодого человека из одного города с Лусиндой, как мне передал расскащик, - и что она произнесла перед ним роковое да, единственно по воле родителей. Между прочим она писала. что решилась при окончании свадебного обряда, убить себя, оправдывая своим положением эту кровавую необходимость. Это намерение подтверждалось, как слышно было, кинжалом, найденным под её подвенечным платьем. Оскорбленный и обманутый Фернанд кинулся было на свою жену с намерением поразить ее найденным на груди её кинжалом, прежде чем она придет в чувство, но был удержан родными Лусинды и другими, присутствовавшими при этом лицами. Говорят, что он в ту же минуту покинул дом своей невесты, которая пришла в себя только на другой день, и тогда рассказала своим родителям, как стала законной женой Карденио. Говорили еще, продолжала Доротея, будто Карденио присутствовал при этом свадебном обряде, и видя невесту свою обвенчанной, чего он конечно не мог ожидать, несчастный покинул в отчаянии город, оставив письмо, в котором, проклиная Лусинду, писал, что его не увидят более. Обо всем этом, как я вам сказала уже. почти исключительно говорили во всем городе. Но когда узнали, что и Лусинда исчезла из отцовского дома и даже из города, тогда конечно заговорили об этом еще больше. Несчастную искали повсюду и безутешные родители её теряли голову, не зная, на что решиться. Все эти известия несколько оживили мои надежды; я конечно больше радовалась тому, что нашла дон-Фернанда холостым, чем еслиб нашла его женатым Мне казалось тогда, что горе мое не неисцелимо, и я силилась убедить себя, что само небо поставило дон-Фернанду эти неожиданные преграды на пути к его второму браву, чтобы напомнить ему о клятвах, данных им в минуту первого, - чтобы заставить вспомнить его, что, христианин, он должен заботиться более о спасении и счастии души нежели о земных наслаждениях. Я насильно вселяла в себя все эти мысли, и без причин утешалась; я лелеяла себя какиии то смутными грезами для поддержания этой жизни, которую я теперь презираю. Между тем как я бегала по городу, не зная, на что решиться, потому что я не встретила там дон-Фернанда, я услышала на площади глашатая, объявлявшего большое вознаграждение тому, кто меня найдет описывая при этом мой рост, возраст и мою одежду. Слышала я также, как чернили меня вокруг, рассказывая, будто ушедший со иною слуга похитил меня из родительского дома. Этот новый удар был направлен прямо мне в сердце; и когда я узнала, как глубоко упала во мнении людей, присовокупивших к бегству моему из родного дона черное обвинение меня в сообщничестве с грубым, презрительным и низким человеком, тогда иною овладело полное отчаяние. Убегая от этих слухов, я покинула город в сопровождении моего слуги, начавшего выказывать тогда некоторое колебание в исполнении того, что он мне обещал. Боясь быть открытою, я в ту же ночь ушла в эти горы; но, правду говорят, что несчастие никогда не приходит одно, и что конец одной беды есть начало другой, большей. Это случилось и со мной; увидев меня одну с ним в пустыне, мой верный, в начале, слуга, побуждаемый своими развратными наклонностями более, чем моей красотой, захотел по своему воспользоваться случаем, оставившим меня наедине с ним. Позабыв страх Божий и потеряв всякое уважение к своей недавней госпоже, он обратился но мне с дерзким предложением, и видя как презрительно я ему ответила на это, перешел от слов и молений в силе. Но милосердое небо, редко оставляющее без помощи благия намерения, обратило в эту минуту свой взор на меня и ниспослало мне силу столкнуть дерзкого в пропасть, где он и остался, живой или мертвый - не знаю. Тогда быстрее чем могли, повидимому, позволить мне усталость и страх, я удалилась в самую глубь этих гор, не имея другаго намерения, кроме желания скрыться от тех, которые ищут меня. С этих пор прошло уже несколько месяцев; я встретила здесь пастуха, который принял меня к себе помощником и поместил меня в своей хижине, расположенной в самом сердце этой горной пустыни. Я пробыла у него в услужении несколько времени, уходя на целый день в поле, чтобы спрятать от него эти волосы, которые, против воли моей, выдают меня. Но все старания мои не послужили ни к чему. Хозяин мой заметил, наконец, что я не мальчик, и приступил во мне с таким же предложением, как мой бывший слуга. И там как судьба не всегда является на помощь в нам в ту минуту опасности; так как возле меня не было на этот раз новой пропасти, в которую я могла бы сбросить хозяина во след слуге, поэтому я решилась лучше убежать от него и поселиться в этом мертвом месте, чем вступить в неравный бой. Так пришла я в эти горы и леса искать убежища, в котором могла бы свободно наливать перед небом свои слезы и умолить его, да умилосердится он надо мной, превратив мою жизнь, или оставив меня навсегда в этой пустыне, или уничтожив наконец самую память о несчастной, которая, так невинно, дала повод злословию преследовать и раздирать ее.

Глава XXIX.

Такова невымышленная повесть моих горестных приключении. Судите сани теперь: имею ли я причину вздыхать тяжелее, чем вы это слышали, и проливать более горючия слезы, чем те, которых вы были свидетелями. Утешения для меня, вы видите, напрасны - горю моему ничем не пособить. Прошу вас об одном; сделать это вам не трудно: укажите мне такое место, где бы я могла провести жизнь, не опасаясь, ежеминутно, потерять ее от страха и тревоги; так сильно боюсь я, чтобы убежище мое не было открыто теми, которые меня ищут. Я знаю, в доме моих родных меня ожидает хороший прием, за это ручается нежная любовь их ко мне; но при одной мысли о том, что мне придется показаться им на глаза не такою, какою они надеятся меня найти, мне становится так стыдно, что я желаю лучше навеки скрыться от взоров их, чем прочесть на лице родителей моих то горе, которое отпечатлеется на нем, при встрече с погубленной их дочерью. С последним словом бедная девушка умолкла и закраснелась; и стыд и раскаяние, волновавшие её молодую душу, вылились в этой краске, выступившей на её лице. Слушатели, тронутые рассказом её несчастной любви, почувствовали к ней глубокое сострадание. Священник собирался было утешить ее, но Карденио предупредил его. "Как, сударыня", воскликнул он, "это вы, прекрасная Доротея, единственная дочь богатого Кленардо?" Доротея изумилась, услышав имя своего отца, и взглянув на рубище того, кто произнес это имя - нам известно, как одет был Карденио - спросила его: "кто он и как знает он имя её отца? сколько я помню, я, кажется, ни разу не упомянула его в продолжении моего рассказа," сказала она.

- Я тот несчастный, отвечал Карденио, который должен был жениться на Лусинде; я злополучный Карденио, оборванный, полунагой, лишенный всякого утешения, и, что еще хуже, - рассудка, потому что я нахожусь в здравом уме только немного минут, уделяемых мне небом. До этого ужасного положения меня довел тот самый человек, который погубил и вас. Да, Доротея, это я был свидетелем и жертвой вероломства дон-Фернанда, это я ожидал той минуты, в которую Лусинда произнесла роковое да, отдавшее руку её Фернанду; это у меня не хватило реши?ости дождаться и узнать, чем кончился её обморок, что заключалось в письме, найденном у её сердца. Душа моя изнемогла под бременем стольких несчастий, обрушившихся на нее разом. Я покинул дом Лусинды, в ту минуту, когда терпение мое истощилось, и оставив ей письмо, ушел в эту пустыню с намерением окончить здесь мою жизнь, ставшую мне ненавистной, как смертельный враг мой. Но небо лишило меня только рассудка, оставив мне жизнь для встречи с вами; потому что если все, что вы говорили, правда, а я вам верю, то, может быть, обоим нам суждено еще узнать лучшие времена чем те, на которые мы могли расчитывать в тяжелые минуты нашего отчаяния. Если Луснида не может быть женою дон-Фернанда, ибо она моя, как это она торжественно объявила; и если дон-Фернанд не может быть её мужем, так как он ваш, то мы можем еще надеяться, что небо, сохранив в целости ваше достояние, отдаст нам то, что нам принадлежит. Пусть же остается с вами это утешение, основанное не на обманчивых грезах и пустых надеждах; будем надеяться на лучшее; и я прошу вас отказаться теперь от вашего прежнего решения, как я отказываюсь от своего. Я даю вам слово христианина и благородного человека не покидать вас, пока не возвращу вас вашему жениху. И если слова мои не послужат ни в чему, тогда, во имя вашей чести, попранной дон-Фернандом, я обнажу шпагу и орудием, на которое дает мне право мое звание, заставлю его отдать вам то, что он вам должен. Но, отмщая ваши несчастия, я позабуду о своих; я ни одним словом не намекну Фернанду об оскорблениях, нанесенных им мне; отмстить за них я предоставляю небу.

Слова Карденио так изумили и обрадовали Доротею, что несчастная, не зная как благодарить его за все, что он обещал сделать для нее, хотела было кинуться к его ногам, но Карденио остановил ее. Добрый священник заговорил теперь за их обоих. Одобрив благородное намерение Карденио, он убедил его отправиться с нашими друзьями в их деревню; достать там то, чего ему не доставало теперь и обдумать, нам отыскать дон-Фернанда, отвести Доротею к родным, и вообще устроить все, как он найдет удобнее. Карденио и Доротея от души благодарили священника за это предложение. Молчавший до сих пор цирюльник тоже вмешался в разговор и предлагал, с своей стороны, служить своей особой во всем, что-только будет под силу ему; да за одно рассказал и то, что привело его с священником в эту пустыню. Он сообщил Карденио и Даротее о странном помешательстве Дон-Кихота, известий о котором они ожидали теперь от его оруженосца, отправившагося искать своего господина. Услышав это Карденио вспомнил, как какой то смутный сон, о недоразумении, вышедшим у него с Дон-Кихотом, и рассказал эту историю, не будучи однако в состоянии припомнить, из-за чего вышла у них ссора с рыцарем.

В эту минуту послышался голос Санчо, который, не находя священника и цирюльника на прежнем месте, принялся звать их во все горло. Друзья наши отправились к нему на встречу, в сопровождении Доротеи и Карденио, и закидали его вопросами о Дон-Кихоте. Санчо сказал им, что он нашел Дон-Кихота совершенно голаго, желтого, высохшего как щепка, умирающего от голода, и все вздыхающего по своей даме; что он передал ему приказание Дульцинеи тотчас же отправиться в Тобоэо, где она его ожидает; но рыцарь ответил, что он решился не показываться на глаза ей, пока не совершит таких подвигов, которые сделают его достойным благосклонности своей чудесной дамы. Только, если он останется еще несколько дней в этой трущобе, продолжал Санчо, то, клянусь Богом, не быть ему не только императором, как он положил себе, но даже архиепископом, а это уж самое худое, что он может сделать. Подумайте, ради Бога, как бы это вытащить его оттуда.

Священник просил Санчо ни о чем не беспокоиться, уверив его, что он заставит Дон-Кихота расстаться с его страданиями. После этого он сообщил Карденио и Доротее средство, придуманное им, для исцеления, или, по крайней мере возвращения рыцаря домой. Доротея сама предложила взять на себя роль гонимой девы; она бралась исполнить ее лучше цирюльника, тем более, что с нею был и наряд, подходящий к этой роли, благодаря которому она могла разыграть комедию как нельзя более натурально. Доротея уверяла, что прочитав довольно рыцарских книг, она в совершенстве знает как взяться за это дело, и каким языком следует говорить с странствующим рыцарем.

- Тем лучше, воскликнул священник, и нам остается только скорее приняться за дело. Судьба решительно склоняется на нашу сторону, не думая, не гадая, мы, сударыня и милостивый государь, явились в вашем деле орудием судьбы, предназначенным отворить вам двери надежды, и в-тоже время самим нам, в лице вашем, является неожиданная помощь, в которой мы так нуждаемся.

В ту же минуту Доротея достала из своего узелка богатую юбку и парчевое покрывало, а из ящика жемчужное ожерелье и несколько других драгоценных уборов, и, спустя несколько времени, нарядилась как настоящая принцесса. Наряды эти взяла она с собой, по её словам, на случай какой-нибудь непредвиденной нужды, которой, до сих пор, ей, впрочем, не представлялось. Увидев ее в этом пышном костюме все были очарованы её своеобразной красотой, и нашли, что дон-Фернанд, должно быть, человек без всякого вкуса, если добровольно отказался от такой прелести. Но всех более удивлен и очарован был Санчо. Никогда в жизни ему не случалось видеть такой восхитительной красавицы; и он, сгорая от любопытства, спросил священника, что это за удивительная дана такая, и чего ей нужно в этих горах?

- Эта прекрасная дама, друг мой Санчо, ответил священник, ни более, ни менее как наследница, в прямой линия, от мужчины к мужчине, великого Микомиконского царства, а ищет она в этих горах твоего господина, чтобы попросить его исправить зло, причиненное ей одним великаном. Громкая слава, которую стяжал во всем мире твой господин, как знаменитейший странствующий рыцарь, дошла до слуха этой принцессы, и она, с Гвинейских берегов, решилась отправиться пряно сюда, отыскать здесь Дон-Кихота и вручить ему свою судьбу.

- Счастливая мысль и счастливая находка, воскликнул восхищенный Санчо, если только господин мой захочет выслушать её просьбу и исправить зло, наделанное ей этой сволочью великаном. Чорт меня возьми, да он убьет его, этого великана, если только это не какое-нибудь привидение, потому что справляться с привидениями не под силу даже моему господину. Но, ваша милость, есть у меня к вам просьбица. Вот что я думаю; чтобы отбить у моего господина охоту сделаться архиепископом, чего я пуще огня боюсь, присоветуйте вы ему сейчас же обвенчаться с этой принцессой; женатому человеку нельзя поступить в епископы, и он, волей неволей, сделается императором, а мне больше ничего не нужно. Я, ваша милость, все рассчитал, и вижу, что совсем мне не на руку это архиепископство, я нисколько не гожусь для церкви; к тому же, на беду мою, я женат; и если начать хлопотать, чтобы мне, человеку семейному, дозволили пользоваться доходами с духовной бенефиции, это значит: пиши пропало - ни к какому концу не придешь. Все дело теперь в том, чтобы господин мой женился, как можно скорей, на этой даме, которой я не называю по имени, потому что не знаю, как ее зовут.

- Зовут ее принцессою Микомикон, отвечал священник; так как царство её называется Микомиконским, по этому она должна называться принцессою Микомикон.

- Ясное дело, сказал Санчо; мне в частую, доводилось видеть господ, называвшихся по имени того места, где они родились: знал я, например, Петра Алканского, Ивана Убедского, Диего Вальядолидского, и, должно быть, что в этой Гвинейской земле царицы называются по имени своих царств.

- Должно быть что так, согласился священник, а о женитьбе твоего господина, пожалуйста, не беспокойся. Я употреблю все мое красноречие, чтобы убедить его обвенчаться с этой принцессой.

Санчо остался до нельзя доволен этим обещанием священника, удивлявшагося тому, как заразительно подействовало безумие рыцаря на его оруженосца, вполне уверенного, что господин его, должен, рано или поздно, сделаться императором.

Доротея между тем уселась на мула священника, цирюльник привязал себе бороду из коровьяго хвоста, и Санчо получил приказание вести их к Дон-Кихоту, но не подавать и виду, будто он знает священника и цирюльника; - его уверили, что, только, в таком случае, Дон-Кихоту можно будет сделаться императором. Священник и Карденио отказались сопутствовать им; Карденио, боясь, чтобы Дон-Кихот не припомнил бы недавней их ссоры, священник же считал присутствие свое, теперь, совершенно лишним. Они пустили Доротею, Санчо и цирюльника ехать вперед, а сами, не торопясь, поплелись за ними, пешком. Дорогою священник считал не лишним подъучить немного Доротею, что следовало ей делать, но мнимая принцесса просила его не беспокоиться, уверяя, что все будет сделано совершенно так, как описываются подобные происшествия в рыцарских книгах.

Проехав с три четверти мили, они открыли наконец, между скалами, Дон-Кихота, успевшего уже одеться, но еще без оружия. Доротея, заметив его, и узнав от Санчо, что это был Дон-Кихот, выехала вперед, а цирюльник с своей привязанной бородой поехал сзади. Приблизившись к рыцарю, мнимый оруженосец поспешил соскочить на землю, подбежал к Доротее и помог ей сойти с её мула; после чего принцесса подошла к Дон-Кихоту, упала перед ним на колени, и оставаясь коленопреклоненной, не смотря на усилия рыцаря заставить ее приподняться, сказала ему: "я не встану, о мужественный и грозный рыцарь, пока вы не дадите мне слово совершить одно дело, которое возвысит вашу славу и защитит и утешит деву, претерпевшую такое оскорбление, какого не освещало еще солнце. И если правда, что мужество вашей непобедимой руки соответствует стяженной вами бессмертной славе, то вы должны помочь несчастной, приходящей по следам ваших великих подвигов, из стран далеких, просить вас о помощи."

- Прекрасная и благородная дана, отвечал Дон-Кихот, пока вы будете стоять на коленях, до тех пор я не отвечу вам и не стану слушать вас.

- А я не встану до тех пор, продолжала оскорбленная принцесса, пока вы не дадите мне слово исполнить то, что а вас прошу.

- Даю вам его, сказал рыцарь, если только вы не попросите меня совершить что-нибудь вредное или унизительное для моего короля, отечества и той, которая держит в руках своих ключ от моего сердца и моей свободы.

- Я не прошу у вас ничего подобного, ответила принцесса. Но, пока она собиралась высказать в чем дело, Санчо успел подойти в своему господину и шепнуть ему на ухо: "клянусь Богом, ваша милость, вы смело можете пообещать ей то, что она просит у вас, - это самое пустячное дело, всего то нужно укокошить какого то негодяя великана, а несчастная госпожа, просящая у вас такой пустячной услуги, это принцесса Микомикон, царица большего Микомиконского царства, в Эфиопии.

- Кто бы она ни была, отвечал Дон-Кихот, я сделаю только то, что мне велит мой долг и моя совесть; и обратясь за тем к гонимой деве, сказал ей: прошу вас, прекрасная дана, встать; я обещаю вам исполнить то, что вы попросите у меня.

- О, когда так, воскликнула принцесса, то прошу вас, великий рыцарь, тотчас последовать за иною туда, куда я вас поведу; с условием, что до тех пор, пока вы не отмстите за меня изменнику, который, поправ законы божеские и человеческие, отнял у меня мое царство, вы не вдадитесь ни в какое другое приключение.

- Обещаю, повторил Дон-Кихот, и прошу вас с этой минуты подавить в себе снедающее вас горе и воскресить ваши увядшие надежды. При помощи Бога и моей руки, вы скоро возвратитесь в ваше царство, и возсядете на славный трон ваших предков, поправ супостата. Двинемся же без замедления в путь, потому что, правду говорят - опасность в промедлении. Просящая дева сделала вид, будто желает поцеловать руку Дон-Кихота, но изящный и вежливый рыцарь ни за что на это не согласился. Напротив того, он сам почтительно поцеловал ей руку, и потом вслед Санчо оседлать Россинанта и подать оружие.

Санчо исполнил приказание своего господина: оседлал Россинанта, потом снял оружие Дон-Кихота с дуба, на котором оно висело, как трофей и помог рыцарю надет его. Увидев себя во всем блеске своего боевого наряда, Дон-Кихот громко воскликнул: "теперь с помощью Божией, подадим сами помощь этой высокой даме". Между тем цирюльник все еще стоял коленопреклоненный, с трудом удерживаясь от смеха и поддерживая бороду, которая своим падением могла расстроить все дело. Когда же Дон-Кихот не только дал нужное обещание Доротее, но уже отправился исполнять его, цирюльник встал наконец, взял принцессу тою рукою, которая не была у него занята бородой, и при помощи самого рыцаря усадил ее на мула; после чего Дон-Кихот сед верхом на Россинанта, цирюльник устроился себе на своем муле, и только бедный Санчо должен был путешествовать пешком, что заставило его еще раз вздохнуть о своем потерянном осле. На этот раз он, впрочем легче переносил беду, ибо ему казалось, что господин его находится теперь на пряном пути к императорскому трону; он нимало не сомневался, что Дон-Кихот женится на принцессе Микомикон и станет, на худой конец, царем микомиконским; и если что печалило его теперь, так только то, что будущее царство его господина находится в земле черных людей. Но пылкое воображение оруженосца вскоре утешило его и в этом горе: мне то какая беда, думал он, что у меня будут черные рабы; ведь не забавляться же я стану с ними, а переправлю их в Испанию, обменяю здесь на чистые денежки, куплю себе на эти деньги какое-нибудь именьице, и беззаботно проведу в нем остаток дней моих. Что, в самом деле, слепой я, или дурак, чтобы не суметь продать тысяч тридцать или сорок рабов своих так же легко, как сжечь пук сена. Маленький я или великий, а только делишки свой сумею устроить, сумею обратить, в своем кармане, этот черный народец в белый или желтый, хотя бы он был черен как душа самого чорта. Пусть мне только дадут его, а тогда посмотрим, таковский ли я человек, чтобы сидеть розиня рот. Погруженный в эти сладостные мечтания, Санчо от радости забывал неудобство путешествовать на своих двух ногах.

Карденио и священник глядели на всю эту сцену из-за хворостника, покрывавшего горы, и не знали как бы им присоединиться к лицам, сопровождавшим Дон-Кихота. Вскоре однако находчивый священник, отыскал средство выпутаться из своего затруднительного положения. При помощи находившихся в футляре его ножниц, он ловко обрезал бороду Карденио, накинул на него свою черную мантию и надел свой черный колет, сам оставшись в одном камзоле и панталонах. Наряд этот до того изменил Карденио, что он, кажется, сам себя не узнал бы, взглянувшись в зеркало. Отправившись после того в путь, он достиг с Карденио большой дороги ранее Дон-Кихота и его спутников, потому что хотя последние сначала значительно уехали вперед, но благодаря скалам и хворостнику, затруднявшим их путешествие, они не могли двигаться верхом так быстро, как пешие.

По выходе из гор Карденио и священник остановились, и когда последний завидел Дон-Кихота, он начал пристально всматриваться в него, а потом как будто узнавши рыцаря, кинулся в нему с распростертыми объятиями, крича во всю глотку: "приветствую зеркало рыцарства, мужественного земляка моего Дон-Кихота Ламанчского, цвет изящества, помощь и защиту скорбящих и квинтессенцию странствующих рыцарей!" Говоря это он шел, обнявши левую ляжку Дон-Кихота, который с изумлением слушал и глядел на священника, не зная кто это привязался к нему? но, вглядевшись внимательно, он узнал наконец своего друга лиценциата. Никак не ожидая встретить его в таком месте, Дон-Кихот хотел было сойти с коня, но священник ни за что не согласился на это.

- Позвольте мне распорядиться, господин лиценциант, как и знаю, говорил Дон-Кихот; мне не следует ехать верхом в то время, как ваше преподобие идете пешком.

- Нет, нет, я ни за что на это не соглашусь, возражал священник; на коне вы кидаетесь на встречу величайшим опасностям и совершаете чудеснейшие подвиги, какие только видело наше время; оставайтесь же ваше величие, верхом; а мне, недостойному священнику, позвольте поместиться на муле, позади кого-нибудь из этих господ, сопутствующих вашему величию; и я буду воображать, что путешествую на самом Пегасе или на той зебре, на которой странствовал знаменитый мавр Музарак, пребывающий поныне очарованным в Зулемской пещере, близ великого города Комплуто.

- Я уверен, отвечал Дон-Кихот, что принцесса, во имя любви ко мне, велит своему оруженосцу уступить вам место на седле своего мула, а самому поместиться сзади, если ужь суждено этому несчастному мулу везти на себе двоих.

- Конечно, отвечала принцесса; только приказывать этого моему оруженосцу не к чему; он научился такой вежливости и предупредительности при моем дворе, что ни за что не допустит духовную особу идти пешком, когда может предложить ей ехать верхом.

- Конечно не допущу, проговорил цирюльник, и в ту же минуту, соскочив с мула, предложил свое сиденье священнику, принявшему это предложение без дальних околичностей. К несчастию, мул этот был наемный, а следственно с норовом, так что когда цирюльник собирался сесть на него сзади священника, он так брыкнул задними ногами, что еслиб хватил ими не в воздух, а в голову или брюхо синьора Николая, то синьор этот, по всей вероятности, проклял бы пришествие в мир Дон-Кихота. Не претерпев особенного вреда, он тем не менее свалился на землю, порядком ударился и что хуже всего, лишился бороды, отвязавшейся в минуту его падения. Очутившись без бороды, цирюльник закрыл лицо руками и принялся вопить о том, будто проклятое животное разбило ему челюсти. Увидев отдельно лежащую на земле бороду оруженосца без куска кожи и капли крови, Дон-Кихот с удивлением воскликнул: "вот чудо, у этого человека бороду как будто мечом отсекли, так удивительно оторвалась она".

Священник видя, что дело принимает дурной оборот, поспешил взять бороду и отнести ее цирюльнику, продолжавшему, лежа на земле, глухо вопить. Прислонив в себе голову цирюльника, священник в одну минуту привязал ему бороду, бормоча какие то непонятные слова, полные, как утверждал он, чудесной силы, помогавшей всякой бороде мгновенно приростать в прежнему месту. И действительно, когда он удалился от мнимого оруженосца, то последний казался таким же здоровым и бородатым, как прежде. Это быстрое исцеление изумило Дон-Кихота, и он просил священника, когда-нибудь, в свободное время, передать ему эти чудесные слова, которые должны были, по его мнению, не только прирощать бороды в прежним их местам, но и обладать более могущественной силой, потому что в тех случаях когда оторвана борода, должно пострадать и тело, а следственно, все что исцеляет одно, должно исцелять и другое. Священник обещал повторить свои чудесные слова Дон-Кихоту при первом удобном случае.

После всего этого решено было, что священник один поедет на муле, а цирюльник и Карденио будут, от времени до времени, попеременно занимать его место, пока они не приедут в корчму, до которой оставалось еще мили две. Таким образом вся группа разделилась на конных и пеших: Дон-Кихот, священник и принцесса ехали верхом; цирюльник, Санчо и Карденио шли пешком.

- Теперь, ваше высочество, ведите нас куда знаете, сказал Дон-Кихот принцессе. Но прежде чем принцесса успела что-нибудь ответить, священник спросил ее: "государыня! в какое царство намерены вы вести нас; не в Микомиконское ли? Должно быть так, или я ничего не смыслю в царствах.

Доротея догадалась, в чему это было сказано, и быстро ответила: "вы угадали, я отправляюсь, именно в это царство".

- В таком случае путь ваш лежит прямо через мою деревню, отвечал священник; оттуда вы отправитесь в Картагену, где с помощью Божией, можете сесть на корабль; и я полагаю, что при попутном ветре, спокойном море и безоблачном небе, вы можете лет через девять быть в виду большего озера Меонского, то есть Палус Меогладского, отстоящего на сто дней пути от царства вашего высочества.

- Вы, кажется, немного ошибаетесь, отвечала принцесса; я покинула свое царство не более двух лет тому назад, плыла без попутного ветра, и однако успела, в течении этого времени, найти рыцаря Дон-Кихота Ламанчского, гром славы которого поразил слух мой, как только ступила я на землю Испании. Молва о беспримерных подвигах его побудила меня отыскать этого рыцаря и поручить себя и мое правое дело мужеству его непобедимой руки.

- Довольно, довольно, принцесса, воскликнул Дон-Кихот, прервите, ради Бога, ваши похвалы - я враг всякой дести; и если вы даже не хотите льстить мне, то все же эти хвалебные слова звучат неприятно у меня в ушах. Я вам скажу одно: мужествен ли я или нет, я буду служить вам, до конца дней моих, тем количеством мужества, которым обладаю; и довольно об этом. Теперь мне хотелось бы узнать, что привело сюда господина лиценцианта, одного, без всякой прислуги, и так легко одетого, что я просто испугался.

- Я коротко отвечу вам на это - сказал священник. Я и общий наш друг цирюльник, синьор Николай, отправляемся в Севилью получить не маленькие деньги - тысяч шестьдесять пиастров - присланные мне одним моим родственником, уехавшим несколько лет тому назад в Индию. Вчера на нас напали здесь четыре вора и обобрали, буквально, до самой бороды, так что господин цирюльник принужден был нацепить себе фальшивую бороду, а вот этого господина (он указал на Карденио), они раздели до нага. Но что всего интереснее, говорят, будто это были каторжники, освобожденные каким-то, особенного рода, храбрецом, который, не устрашившись ни коммисара, ни сопровождавшей арестантов стражи, отпустил всех их на волю. Господин этот, должно быть, полуумный или величайший злодей, без души и совести; иначе он не решился бы впустить волка в стадо овец, лисицу в курятник и напустить шершеня на мед. Он попрал правосудие, возстал против своего короля, указом которого он так явно пренебрег, отнял у галер работающия на них силы и разбудил, давно уже отдыхавшую, святую Германдаду. Словом, он решился погубить свою душу, не вознаградив ничем своего тела.

Нужно заметить, что Санчо рассказал перед тем священнику известное происшествие с каторжниками, из которого господин его вышел с такою славою; поэтому-то священник и упомянул о нем, желая узнать, что ответит Дон-Кихот. При каждом слове священника несчастный рыцарь менялся в лице и не дерзал объявить, что это он освободил братию, отправлявшуюся на галеры. "Вот", продолжал между тем священник, "какого рода молодцы обобрали нас вчера до нитки. И да простит Господь, в своем безграничном милосердии, тому, это не допустил их претерпеть заслуженного ими наказания".

Глава XXX.

- А знает-ли, ваша милость, сказал священнику Санчо, кто это отличился так? мой господин; хоть я и просил его тогда подумать о тон, что намеревается он делать; говорил их милости, что освобождать мошенников, осужденных за свои плутни работать на галерах, значит принимать на свою душу великий грех.

- Болван! воскликнул Дон-Кихот; разве обязаны странствующие рыцари, встречая на больших дорогах несчастных, униженных и закованных в цепи справляться о том, за что их заковали: за добродетели или за плутни? Дело рыцаря пособить им, обращая внимание только на их бедствия, а не на их преступления. Я встретил несчастных, прикованных к одной цепи, и сделал то, что должен был сделать, как рыцарь, а что будет после, мне до этого дела нет. И тому, кто вздумал бы возражать мне на это, кроме почтенного господина лиценцианта, которого священный сам я вполне уважаю; я бы ответил, что он ничего не смыслит в обязанностях рыцаря и доказал бы это ему мечем или копьем, пеший или верхом, или как ему там угодно бы было. Сказавши это, Дон-Кихот укрепился на стременах и надвинул шлем на самые глаза; цирюльничий же таз, принимаемый им за шлем Мамбрена, он возил привязанным в арчаку своего седла, в ожидании того времени, когда он исправит его и уничтожит следы, оставленные на нем грубыми руками освобожденных им каторжников.

Умная и лукавая Доротея, знавшая о помешательстве Дон-Кихота и понимавшая, что над ним смеются все, кроме Санчо, решилась тоже вмешаться в разговор: "благородный рыцарь". сказала она ему, "прошу не забывать данного мне слова: не вступать до известного времени ни в какую битву, как бы она ни была важна. Успокойтесь и верьте, что если-бы господин лиценциант знал, какой сильной руке обязаны каторжники своим освобождением, то он три раза приложил бы печать молчания к своим устам и три раза прикусил бы себе язык, прежде чем вымолвить хоть одно, неприятное для вас слово.

- Клянусь Богом, воскликнул священник, я прежде вырвал бы себе ус, чем решился бы на что-нибудь подобное.

- Молчу, благородная дама, сказал Дон-Кихот; я подавлю справедливый гнев, пробудившийся в моей душе, и буду тих и спокоен до тех пор, пока не выполню данного вам обещания. Но, прошу вас, скажите мне, если только это не особенно неприятно вам: какого рода ваше несчастие, и что это за люди, которым мне предстоит отмстить за вас. Какие они, сколько их?

- Я с удовольствием расскажу вам все это, отвечала Доротея, если только вам не скучно будет выслушать длинный ряд моих несчастий.

- О, нет, нисколько - ответил рыцарь.

- В таком случае, прошу вашего внимания сказала Доротея.

В ту же минуту Карденио и цирюльник поместились возле нее, интересуясь узнать, как она расскажет свою небывалую историю; Санчо сделал тоже самое, обманутый подобно своему господину мнимым титлом Доротеи. Поправившись на седле и слегка кашлянув, Доротея весьма развязно и мило рассказала следующую историю:

"Прежде всего я должна сказать вам, что меня зовут..." начала она, да тут и заикнулась, позабыв как о?реотил ее священник; последний к счастию, догадавшись в чем дело, быстро явился на помощь.

- Мы нисколько не удивляемся, сказал он Доротее, что вашим высочеством овладевает смятение при воспоминании о ваших несчастиях. Несчастие часто отнимает память у своих жертв; оне забывают иногда даже свои крестные имена, как это случилось теперь, если не ошибаюсь, и с вашим высочеством, забывшем, что вас зовут принцесса Микомикон, как законную наследницу микомиконского царства. Теперь, ваше высочество, вы, быть может, припомните ту грустную повесть, которую собирались нам рассказать.

- Вы сказали сущую правду, отвечала Доротея; но только с этой минуты вам нечего будет напоминать и подсказывать мне. Я доведу теперь свой рассказ до конца без посторонней помощи.

- Король отец мой, Тинакрио мудрый, продолжала она, был мудрец чрезвычайно сильный в науке, называемой магией; при помощи её он открыл, что мать моя, королева Ксарамилла, умрет прежде его, но что он не долго переживет ее, и оставит меня на свете круглою сиротою. Это беспокоило его однако не так сильно, как то открытие, сделанное им также при помощи его науки, что ужасный великан Пантофиландо Мрачного Взора, - названный так, потому что, хотя глаза у него расположены как следует, он тем не менее смотрит косо, желая наводить ужас на всех своими взорами, - отец мой, повторяю, узнал, что этот ужасный великан, владетель одного острова, вторгнется, по смерти моих родителей, с огромным войском, в мое царство, отнимет его у меня, не оставив мне ни одной деревни, и что только брак мой с этим чудовищем в состоянии будет спасти меня от совершенного разорения. Предвидя, что я ни за что не соглашусь на это, и он был прав: мне и в голову никогда не приходило обвенчаться с каким бы то ни было великаном,- отец повелел мне, не защищаться против Пантофиландо, а добровольно уступить ему мое царство, и тем спасти себя от смерти, а подданных моих от разорения, так как противустоять его демонической силе для меня было бы совершенно невозможно. Но, повинув мое царство, я должна была, согласно воле моего родителя, отправиться с несколькими придворными в Испанию, где, как он предсказывал, я найду защитника в лице одного странствующего рыцаря, слава которого будет греметь по всему королевству; имя этого знаменитого рыцаря, если память не изменяет мне, кажется, дон-Фрипот или дон-Гигот.

- Дон-Кихот, сударыня, перебил Санчо, или иначе рыцарь печального образа.

- Именно, именно так, отвечала Доротея; отец мой говорил, что рыцарь этот должен быть высокого роста, сухощав, и что с правой стороны, под левым плечом, или около этого места, у него должно быть родимое пятно, темного цвета, покрытое волосами, на подобие кабаньей щетины.

- Санчо, помоги мне раздеться, сказал в ту же минуту Дон-Кихот; я должен убедиться, тот ли я рыцарь, о котором пророчествовал этот мудрый король.

- К чему же вам раздеваться? спросила Доротея.

- Чтобы узнать, есть-ли у меня родимое пятно, о котором упоминал ваш отец, отвечал Дон-Кихот.

- Для этого не к чему вам раздеваться, отвечал Санчо; у вашей милости, я знаю, есть такое родимое пятно на самой середине спины, это знав, говорят, великой силы.

- И довольно, сказала Доротея: к чему эта щепетильная точность между друзьями. Пусть пятно будет на плече или на спине, или где ему угодно, все равно, лишь бы оно было. По всему видно, что добрый отец мой угадал этого рыцаря, продолжала она, и я нашла его в лице господина Дон-Кихота; это несомненно о нем говорил король отец мой, потому что приметы его лица вполне соответствуют великой славе, стяжанной им не только в целой Испании, но даже в целом Ламанче. И кроме того, не успела я высадиться в Оссуне, как уже услышала про такие подвиги его, что сердце мое сейчас же сказало мне, кого именно следовало мне искать.

- Позвольте узнать, однако, как это вы высадились в Оссуне; Оссуна кажется не приморский город, сказал Дон-Кихот. Но прежде чем успела ответить Доротея, ответил священник.

- Принцесса вероятно хотела сказать, что высадившись в Малаге, она в Оссуне услышала про ваши подвиги.

- Да, да, да... сказала Доротея.

- Дело совершенно ясное, заметил священник Теперь, ваше высочество, можете продолжать ваш рассказ.

- Я кончила его, сказала Доротея; и могу только добавить, что это было великим счастием для меня - встретить рыцаря Дон-Кихота. Благодаря ему, я уже вижу себя царицей и властительницей своего царства; потому что великодушный рыцарь обещал последовать за мною туда, куда я поведу его. А поведу я его против Пантофиландо Мрачного взора, да поразит он этого великана и возвратить мне то, что изменник похитил у меня, поправ всякие законы божеские и человеческие. И рыцарь поразит его, как сказано в пророчествах отца моего Тинакорио мудрого, записавшего это в своих книгах по гречески или по халдейски, наверное не знаю, потому что я неграмотная, и прибавившего, что если рыцарь победитель захотел бы после победы жениться на мне, то я должна, без возражений исполнить его желание и передать в его обладание себя и свое царство.

- Что скажешь на это, друг мой Санчо, отозвался Дон-Кихот; иль ты не видишь, что совершается перед твоими глазами? Нет ли у нас теперь и царства, в котором мы можем царствовать, и невесты, на которой можем жениться.

- Клянусь бородой моей, воскликнул Санчо, нужно быть сумашедшим, чтобы не жениться, всунувши шпагу в глотку этого Пантофиландо. Помилуйте, иметь у себя под боком этакую королеву, да какого чорта нам еще нужно; и оруженосец, в избытке восторга, два раза подпрыгнул на воздухе, потом подбежал с мулу Доротеи, остановил его и павши перед принцессой на колени, умолял ее дозволить ему облобызать руки своея будущей царицы и повелительницы. Трудно было не рассмеяться в эту минуту, видя безумие господина и наивность слуги. Доротея дала руку Санчо и обещала сделать его знатным господином, как только небо поможет ей вступить в мирное обладание её эфиопским царством. Санчо благодарил ее в выражениях, вызывавших новые взрывы смеха.

Такова, господа, моя не вымышленная история - продолжала между тем Доротея. Мне остается только сказать вам, что из всей свиты, последовавшей за мною из моего царства, остался только этот добрый, бородатый оруженосец: все остальные погибли во время страшной бури, разразившейся над нами в виду порта. С трудом достигла я на двух досках, с верным слугой моим, берега, спасшись каким-то чудом, да правду говоря, вся жизнь моя, составляет одно непрерывное чудо, как это вы, вероятно, заметили. И если я говорю иногда невпопад, то это происходит от чрезвычайных и беспрерывных страданий, отнимающих, как заметил почтенный лиценциант, память у своих жертв.

- Но могу вас уверить, принцесса, воскликнул Дон-Кихот, что никакие бедствия, как бы оне ни были ужасны и неслыханы, не отнимут у меня памяти, пока я буду вам служить. Повторяю, еще раз данное мною вам слово, и клянусь следовать за вами на конец света, пока не встречусь с вашим коварным врагом, которому я надеюсь, при помощи Божией и моей руки, снести с плечь гордую голову острием этого, не могу сказать хорошего, меча, потому что Гинес Пассамонт унес мой собственный. Последния слова Дон-Кихот проворчал сквозь зубы, и потом возвысив голос, продолжал: когда я отрублю голову великану и возстановлю вас на вашем троне, тогда вам предоставится полная свобода распорядиться собою, как вам будет угодно; потому что пока воля моя скована, память занята и мысль порабощена тою... больше я ничего не скажу, до тех пор, принцесса, у меня не может явиться даже мысли о женитьбе, хотя бы на самом фениксе.

Слова эти до того изумили и раздосадовали Санчо, что, не помня себя от гнева, он воскликнул: "клянусь Богом, господин рыцарь Дон-Кихот, вы не в своем уме. Виданное-ли дело отказываться от такой высокой принцессы? Да неужели же вы полагаете, что судьба на каждом шагу станет посылать нам такие приключения как теперешнее? И неужели дама ваша Дульцинеё красивее этой госпожи? Да она не стоит половины этой принцессы; башмаки развязывать у нее, и то еще, пожалуй, большая честь для Дульцинеи. И я тоже получу, должно быть, это обещанное вами графство, если ваша милость станете искать жемчугу в винограде; - как же, жди. Женитесь, господин рыцарь, заклинаю вас всеми чертями, женитесь и возьмите вы это царство, которое само лезет в вам в руки, да и меня не забудьте, когда станете царем. Сделайте меня тогда маркизом, либо губернатором, и пусть чорт возьмет все остальное.

Дон-Кихот, услышавши, как честили его Дульцинею, не мог вынести этого оскорбления. Он поднял копье, и не сказав ни слова, отвесил своему оруженосцу два таких удара, что сшиб его с ног; и еслиб Доротея не крикнула, прося Дон-Кихота остановиться, то он, кажется, оставил бы своего оруженосца мертвым на месте.

- Ты думаешь, негодный болтун, сказал он Санчо, минуту спустя, что всегда будешь безопасно подставлять руку свою под рог, и что мне с тобой делать больше нечего, как тебе - грешить, а мне - прощать. Не думай этого отверженный негодяй; отверженный, потому что ты дерзнул произнести хулу на несравненную Дульцинею. Да разве не знаешь ты болван, неучь, дрянь, что еслиб она не одушевляла этой руки, то у меня не было бы силы раздавить клопа. Скажи мне змеиный язык, это это, по твоему, завоевал царство, обезглавил великана и сделал тебя маркизом; потому что все это уже можно считать делом конченным; кто? если не сила Дульцинеи, избравшая мою руку орудием совершения великих дел. Это она сражается и поражает во мне, как я живу и дышу в ней, почерпая в ней свое бытие. О, грубый неучь! как ты неблагодарен. Тебя вытаскивают из грязи, делают вельможей, и ты благодаришь за это клеветой на твоих благодетелей.

Не смотря на полученные им удары, Санчо слышал очень хорошо все, что сказал ему Дон-Кихот. Поспешно поднявшись на ноги, и укрывшись за мулом Доротеи, он ответил оттуда своему господину: с"ваша милость, если вы не намерены жениться на этой принцессе, так не будет у вас и царства, а если вы останетесь без царства, так и я останусь без ничего; вот о чем я горюю. Послушайтесь меня, ваша милость, и женитесь раз навсегда на этой царице, которая упала на нас просто с неба, а потом вернитесь себе к Дульцинее; что же касается красоты вашей дамы, так я, право, в это дело не мешаюсь; по мне обе эти дамы хороши, хоть дамы Дульцинеи я никогда не видел".

- Как, не видел, изменник и клеветник? - воскликнул Дон-Кихот. Разве ты не возвратился во мне только что с ответом от нее?

- То есть, я не видел ее, как следует, так чтобы успеть рассмотреть ее во всех частях, поправился Санчо; но вообще она показалась мне ничего себе.

- Санчо! Прощаю тебе старое, ответил Дон-Кихот; и ты прости мне это маленькое неудовольствие, которое я сделал тебе; ты знаешь, наши первые движения зависят не от нас.

- Я это вижу, проговорил Санчо; я доложу вашей милости, что у меня первым движением всегда бывает охота говорить, и уж того, что попало мне на язык, никак не могу я не сказать.

- Только предупреждаю тебя, Санчо, заметил Дон-Кихот; обращай больше внимания на свои слова, потому что повадился кувшин по воду ходить... ты знаешь остальное.

- Знаю, ответил Санчо, и думаю, что всевидящий на небе Бог, рассудит: это из нас хуже поступает, я ли безумно говоря или вы, действуя хуже, чем я говорю.

- Довольно, довольно, прервала Доротея. Поди, поцалуй, Санчо, руку твоего господина, попроси его извинить тебя, и будь осмотрительнее в твоих похвалах и осуждениях, в особенности же ничего не говори об этой даме Тобоза, которой я готова служить, хотя вовсе не знаю ее. Надейся на Бога, он не оставит тебя без имения, в котором ты в состоянии будешь безбедно прожить свой век.

Санчо с умиленным видом и повинной головой отправился к своему господину и попросил у него руку, которую рыцарь подал ему с важным и строгим видом. Когда Санчо поцаловал ее, Дон-Кихот благословил своего оруженосца и велел ему идти за собою, держась несколько в стороне, намереваясь переговорить с ним об очень важных делах. Санчо последовал за Дон-Кихотом, и рыцарь, отъехав немного вперед, сказал ему: "с тех пор, Санчо, как ты вернулся от Дульцинеи, я не имел времени расспросить тебя обо всем, касающемся твоего посольства и принесенного тобою ответа. Теперь, когда судьба посылает нам это счастие и мы можем свободно переговорить, не медли обрадовать меня счастливыми вестями".

- Спрашивайте, ваша милость, что вам угодно, ответил Санчо, я скажу вам все так, как было. Но, ради Бога, не будьте вперед так сердиты.

- К чему ты это говоришь? спросил Дон-Кихот.

- К тому, ваша милость, отвечал Санчо, что палочные удары, которыми вы только что попотчивали меня, это все отместка за ту ночь... чорт бы ее побрал, а вовсе не за суждения мои о госпоже Дульцинее, которую я очень почитаю, хотя бы она даже не стоила того, единственно потому, что она дама вашей милости.

- Ради Бога, Санчо, не вспоминай того, что прошло, сказал Дон-Кихот, это огорчает и волнует меня. Я только что простил тебе, и ты, кажется, знаешь: кто старое помянет, тому глаз вон. Начав этот разговор, рыцарь и оруженосец неожиданно увидели на дороге, ехавшего им на встречу всадника, смахивавшего за цыгана. Санчо, который не мог видеть осла, - цыган ехал на осле, без того, чтобы вся душа его не переселилась в глаза, сейчас же узнал в мнимом цыгане Гинеса Пассамонта, а в осле его своего собственного осла; это действительно был его осел. Чтобы не быть узнанным и выгодно сбыть украденного осла, Гинес нарядился цыганом, - по цыгански он говорил прекрасно, как и на некоторых других языках, которые он знал, как свой родной. Увидев его, Санчо принялся кричать во все горло: "а мошенник Гевезилл, отдай мне мое добро, возврати мне жизнь мою, возврати мне постель, на которой я отдыхаю; вон, долой с моего осла, негодяй; отдай мне то, что не твое". Санчо совершенно напрасно потратил столько возгласов, потому что при первом из них Гинес соскочил с осла, и пустившись бежать чуть не галопом, скоро исчез из глаз рыцаря и оруженосца. "Здравствуй, голубчик, осел мой", сказал обрадованный Санчо, подбежав к своему ослу и нежно обняв и поцаловав его. "дитя мое, товарищ мой, радость очей моих, здоров ли ты, ненаглядный мой?" Говоря это, он все цаловал осла, молча принимавшего все эти ласки, решительно не зная, что отвечать ему. Между тем подоспела остальная компания, и все принялись, в один голос, поздравлять Санчо с счастливой находкой, а Дон-Кихот, в утешение ему, добавил, что трое подаренных ему ослят остаются по прежнему за ним; щедрость, за которую Санчо поспешил поблагодарить своего господина.

В то время, когда рыцарь и его оруженосец, уединившись, начали между собою приведенный разговор, священник поздравил и поблагодарил Доротею за находчивость и ловкость с которой сочинила она свою сказку, коротенькую, но совершенно во вкусе безчисленных басень, рассыпанных в рыцарских книгах.

Доротея отвечала, что она часто читала, от скуки, эти книги, и как бы в оправдание свое прибавила, что не зная хорошо расположения провинций и приморских городов, она за удачу сказала, что высадилась в Оссуне.

- Я это заметил, сказал священник, и поспешил исправить вашу ошибку. Но согласитесь, не странно ли видеть, как этот несчастный человек легко верит всевозможным небылицам, если только оне походят на разную чушь, вычитанную им в его книгах.

- Да, сказал Карденио, это такое неслыханное, такое странное помешательство, что если-бы нарочно захотеть, и тогда, мне кажется, трудно было бы выдумать, что-нибудь подобное.

- Но еще удивительнее то, заметил священник, что стоит только оставить этот сумбур и заговорить с ним о чем-нибудь другом, и вы его не узнаете; так судит он обо всем ясно, толково и умно; - без этого несчастного рыцарства, уверяю вас, всякий признал бы его за человека высокого и просвещенного ума.

Глава XXXI.

Дон-Кихот между тем продолжал начатый разговор с Санчо:

- Друг мой! сказал он ему, помиримся, забудем старое и скажи мне теперь, без злобы и досады, как и где ты увидел Дульцинею? Что делала она? Что сказал ты ей? Что она ответила? Что выражало лицо ея, когда она читала мое письмо? Кто тебе переписал его? Словом, говори все, что найдешь нужным, ничего не прибавляя, для умножения моей радости, и ничего не убавляя, для уменьшения ея.

- Сказать вам правду - отвечал Санчо, письма вашего никто не переписывал, потому что я его вовсе не относил.

- Ты прав, сказал Дон-Кихот, я нашел его через два дня после твоего отъезда в моем бумажнике, и это страшно огорчило меня. Я не знал, что станешь ты делать, не находя письма, - и все ожидал не вернемся-ли ты.

- Да я бы и вернулся, отвечал Санчо, еслиб не запомнил его наизусть; я повторил его одному церковнику, который списал письмо с моих слов - и сказал, что хотя на своем веку попереписывал он много разных писем, но такого хорошего не случаюсь еще писать ему.

- Помнишь-ли ты его до сих пор? спросил Дон-Кихот.

- Нет, отвечал Санчо; как только я повторил его церковнику и увидел, что ни на какого чорта оно мне больше не нужно, так сейчас-же позабыл. Разве только вот это начало помню: вместительная, то бишь, властительная, да еще конец ваш до проба рыцарь печального образа; между этим началом и концом я поместил штук триста сердец, жизней и прекрасных глаз.

- Это не дурно, заметил рыцарь, но говори, что дальше? Когда ты предстал пред этой царицей красоты, чем была занята она? Вероятно нанизывала жемчуг на золотую нитку или вышивала золотом какой-нибудь любовный девиз для плененного ею рыцаря.

- Застал я ее, ответил Санчо, на скотном дворе, где она провеевала две семины ржи.

- Хлебные зерна в руках ея, вероятно, превращались в жемчужины - сказал Дон-Кихот; но обратил-ли ты внимание на то, какого качества была рожь: чистая-ли, полновесная и матовая?

- Нет, светлая

- Могу тебя уверить, друг кой, заметил Дон-Кихот, что прошедши чрез её руки, рожь эта даст чудеснейший пшеничный хлеб. Но скажи, когда ты передал ей мое письмо, поцеловала-ли она его? подняла-ли над своей головой? сделала-ли она что-нибудь, достойное полученного ею послания, и что она наконец сделала? ради Бога, говори, не мучь меня.

- Когда я пришел к ней с вашим письмом, сказал Санчо, то ей, кажется, было не до писем, так была занята она работой; положи, мой милый, сказала она мне, махая порядочной связкой ржи, это письмо на мешок; я ужо, когда покончу работу, прочитаю его.

- Понимаю, понимаю тебя, скрытная красавица, воскликнул Дон-Кихот; ты желала прочесть его на свободе, чтобы насладиться каждым выражением. Но, продолжай, Санчо. Скажи, что говорила она тебе за работой, что ты отвечал ей. Передай мне разговор ваш от слова до слова; скажи, о чек она спрашивала тебя?

- Ни о чем она не спрашивала меня - сказал Санчо; а сам я рассказал ей, как ваша милость страдает во славу ея, как оставил я вас, между скал, словно дикаря какого: голаго, не кушающего со стола, не расчесывающего бороды, почивающего на голой земле, и все страдающего и проклинающего свою звезду.

- Это ты напрасно сказал, что я проклинаю звезду свою, заметил Дон-Кихот. Напротив, я благословляю и не перестану благословлять ее до конца дней моих, потому что она сделала меня достойным любви такой высокой дамы, как Дульцинеё Тобозская.

- Уж именно высокой, заметил Санчо; я полагаю, она вершка на три выше меня.

- Ты почему это знаешь, разве ты мерялся с ней? спросил Дон-Кихот.

- Вот как я мерялся, отвечал Санчо; помогая ей взвалить на осла куль муки, я очень близко подошел к ней, и тогда увидел, что она целой головой выше меня.

- Не правда-ли, высокий рост ея, сказал Дон-Кихот, гармонирует как нельзя более с высокими достоинствами ума и возвышенной прелестью её манер. Но вот, Санчо, отчего ты не можешь отпереться; - когда ты приблизился к ней, не повеяло ли на тебя восхитительнейшими ароматами, не благоухало ли все вокруг нея, как в магазине самого изысканного парфюмера?

- Никаких запахов я не слышал от нее, кроме одного, ответил Санчо, происходившего, верно, оттого, что работая, она страх как потела.

- У тебя верно был насморк - сказал рыцарь, или ты слышал свой собственный запах, потому что я, кажется, знаю, как благоухает эта роза между шипами, эта садовая лилия, эта разжиженная амбра.

- Пожалуй, что свой собственный слышал я, продолжал Санчо; я точно, в частую, слышу от себя такой-же самый запах, какой, показалось мне, слышал я от вашей дамы Дульцинеи, и ничего тут мудреного нет; если и слышал, потому что один чорт, говорят похож на другого.

- Но, спрашивал Дон-Кихот, провеявши и отправивши на мельницу рожь, что сделала она, прочитав мое письмо?

- Письма вашего она вовсе не читала, ответил Санчо, оттого, что не знает она, как сказала мне, ни читать, ни писать, а разорвала его на мелкие кусочки, боясь, как-бы кто не прочитал и не разгласил-бы её секретов. О любви к ней вашей милости и ваших непомерных страданиям довольно узнала она из моих рассказов и велела мне передать, что она цалует ваши руки, и что ей желательнее видеть вас, чем получать от вас письма, потому она и приказывает вам сейчас-же выбраться из этого хворостнику и отправиться в Тобозо. Ей, я вам доложу, смерть как хочется видеть вас; а ужь как она хохотала, когда я сказал ей, что ваша милость называетесь рыцарем печального образа, просто живот надрывала. Спросил я ее также, представлялся-ли ей бискаец и узнал, что представлялся, и что это очень вежливый и милый господин. Спросил ее и насчет каторжников, но оказалось, что из этих господ никто не представлялся.

- До сих пор все идет как нельзя лучше, продолжал Дон-Кихот, но скажи мне, когда ты откланялся ей, что подарила она тебе, в награду за те вести, которые ты принес ей от её рыцаря? потому что узнай, Санчо, если ты этого не знаешь: дарить какия-нибудь драгоценные вещи оруженосцам, девушкам или карлам, приносящим вести от рыцарей дамам и от дам рыцарям, это старинный и ненарушимый рыцарский обычай.

- Очень может быть, что это такой обычай, сказал Санчо и право нельзя сказать, чтобы он был дурной, но только видно обычай этот был в обычае в прежния времена, а нынче вместо драгоценных подарков дают ломоть хлеба с куском овечьяго творогу; по крайней мере мне госпожа Дульцинеё ничего больше не дала, а творогом точно попотчивала, когда я откланивался ей из-за плетня скотного двора.

- Дульцинея, сколько я ее знаю, женщина чрезвычайно щедрая, отвечал Дон-Кихот, и если ты не получил от нее дорогаго подарка, то вероятно потому, что в это время у нее не было ничего под рукой, иначе она тебе непременно подарила бы какую-нибудь драгоценную вещь. Ты впрочем ничего не потерял, потому что когда я увижусь с Дульцинеей, я все устрою как следует. Но знаешь-ли, мой друг, что меня удивляет? Ты пропутешествовал туда и назад, точно на воздухе; в три дня ты сделал тридцать добрых миль. Это заставляет меня думать, что покровитель и друг мой мудрый волшебник, - один покровительствующий мне волшебник непременно должен быть у меня, иначе я не был бы странствующим рыцарем - должно быть незримо нес тебя по воздуху во время твоего путешествия. Ты не удивляйся этому; очень часто волшебник берет сонного рыцаря с постели, и рыцарь, сам не зная как, пробуждается утром миль за тысячу от того места, где он заснул, иначе рыцари не могли бы помогать друг другу в опасностях, как это делается обыкновенно. Случается, например, что иной рыцарь сражается где-нибудь в горах Армении с вампиром или андриакой или, наконец с другим рыцарем; смерть грозит уже изнеможенному бойцу, но в ту самую минуту, когда он меньше всего ожидает, на облаке, или на огненной колеснице, спускается друг его рыцарь, находившийся за несколько часов перед тем, может быть, в Англии. Он вступается за своего друга, спасает ему жизнь и к ночи переносится назад в Англию, ужинает там и ложится спать, не смотря на то, что одно место отстоит от другаго на две или на три тысячи миль. Все это, другой мой, устраивают охраняющие нас мудрецы волшебники: и ты, Санчо, нисколько не сомневайся в том, что ты действительно был в Тобозо и возвратился оттуда; я тебе еще раз говорю, что ты вероятно сам того не замечая, летел, как птица, при помощи моего мудрого друга.

- Это очень может быть, сказал Санчо, потому что Россинант мчался, словно осел цыгана с живым серебром в ушах.

- Какое там живое серебро! воскликнул Дон-Кихот, тебя нес целый легион духов, которые, никогда не уставая летают сами и помогают перелетать другим, какие угодно пространства, без малейшей усталости. Но, друг мой, вот чего я не знаю: как исполнить приказание моей дамы? Если я отправлюсь теперь к ней, то я не сдержу слова, данного принцессе? К тому же рыцари должны больше думать о своих обещаниях, нежели об удовольствиях и прихотях; и теперь, с одной стороны, меня толкает желание видеть мою даму, с другой - мой долг напоминает мне о данном мною обещании и об ожидающей меня славе. Но вот что я думаю: я отправлюсь поскорее туда, где обитает этот ужасный великан, и когда я отсеку ему голову и возвращу принцессе её царство, тогда поспешу в этой звезде, озаряющей меня своим сиянием. Я извинюсь перед ней в невольном промедлении и уверен, что она не только не рассердится, но осыпет еще похвалами меня за подвиг, который прославит и возвеличит ее саму, так как она источник всей приобретаемой и в будущем ожидающей меня славы.

- Пресвятая Богородице! воскликнул Санчо; право вы не в своем уме. Да скажите на милость, из-за чего же отправляетесь вы за тридевять земель? прогуляться, что ли? Ужели вы, в самом деле, намерены выпустить из рук невесту царицу, которая принесет вам в приданое царство тысяч в двадцать миль, то есть больше Испании и Португалии вместе и производящее все, что-только нужно для человека. Замолчите, ради Бога, господин рыцарь; как вам не стыдно даже говорить об этом. Послушайтесь меня и обвенчайтесь с этой принцессой в первой деревне, в которой найдется священник; да к чему священника? разве наш господин лиценциат не сумеет обвенчать вас. Я, ваша милость, слава Богу не мальчик, и могу, кажется, подать кое-какой совет, а нынешний приходится как нельзя больше кстати, потому что знаете вы эту пословицу; лучше синица в руки, чем журавль в небе, и когда дают тебе перстень, протягивай палец.

- Санчо! отвечал рыцарь; если ты советуешь мне жениться только для того, чтобы убивши изменника великана, я вступил на престол и осыпал тебя милостями, то ведь я могу сделать это и без женитьбы. Видишь-ли, прежде чем я вступлю в битву с великаном, я заключу с принцессой такого рода условие: если я одержу победу, то все равно, женюсь я или нет, она должна будет уступить мне известную часть своего царства с правом передать его, кому я захочу, а кому же другому отдать мне его, если не тебе.

- Вот что умно, то умно, ответил Санчо, но только ваша милость вы ужь потрудитесь выговорить себе часть королевства при море, чтобы я мог, в случае чего, снарядить со всеми моими подданными неграми корабль и отправить их туда, куда мне желательно будет. К вашей же даме вы ужь пока не трудитесь отправляться, а покончите поскорее с этим великаном к прославлению Бога и нашей выгоде.

- Санчо! я вполне согласен с тобою, отвечал Дон-Кихот, и прежде чем отвратиться к Дульцинее, поспешим поразить великана; но только Боже тебя сохрани передать разговор наш кому бы то ни было, даже из тех лиц, которые едут теперь с нами; потому что если скромная Дульцинеё не желает открывать своих тайн, то было-бы очень не хорошо с моей стороны, или со стороны кого бы то ни было, обнаруживать их.

- Да если вы желаете держать любовь вашу в тайне, сказал Санчо, так зачем же вы то и дело посылаете представляться вашей даме разных побежденных вами господ? Разве это не значит говорить каждому встречному, что вы в нее влюблены? И как умудряться сохранить ваши тайны все эти господа, преклонявшие перед нею, по вашему повелению, колена и повергавшие себя в её распоряжение?

- Как ты, однако, туп, Санчо, отвечал Дон-Кихот. Ужели ты не понимаешь, что все это возвеличивает мою повелительницу и возвышает её славу? Где видел ты такую даму, которая бы не гордилась иметь в своем распоряжении нескольких странствующих рыцарей, думающих только о том, как бы служить ей, не ожидая за это другой награды, кроме позволения быть её рыцарями и слугами.

- Слышал я, что так следует любить Бога, ответил Санчо; любить Его из-за него, а не из надежды попасть в рай, или из боязни отправиться в ад, любить и служить Ему, не разбирая как и за что.

- Чорт его разберет этого человека, воскликнул Дон-Кихот; какие счастливые минуты бывают у него; право, иной раз подумаешь, что он учился в Саламанке.

- И не выучился читать, добавил Санчо.

В эту минуту послышался голос цирюльника, просившего рыцаря остановиться, потому что спутники его желали отдохнуть у ручья, протекавшего на конце поляны. Дон-Кихот остановился, к великой радости Санчо, который устал даже, так ужь сильно врал он, и в добавок еще боялся, чтобы не поймали его на слове и не уличили во лжи, ибо, хотя он и знал, что Дульцинеё простая крестьянка, он все же никогда в жизни не видел ее. Карденио успел между тем переодеться в старое платье Доротеи, платье незавидное, но все же несравненно лучшее его прежних лохмотьев. Путешественники уселись на берегу ручья и позавтракали провизией, которой священник запасся в корчме. Тем временем, как они закусывали, на поляне показался молодой мальчик; остановившись на минуту, чтобы разглядеть группу, расположившуюся у ручья, он подбежал вдруг в Дон-Кихоту и сказал ему заливаясь горючими слезами: "о, добрый господин! узнаете ли вы меня? Я тот самый бедный Андрей, которого вы заставили отвязать от дуба."

Дон-Кихот узнал его в ту же минуту, и взяв за руку несчастного мальчика, величественно повернулся с ним к своим спутникам. "Господа! гордо сказал он им, "дабы вы убедились на деле, как полезны для мира странствующие рыцари, как они всюду преследуют и пресекают неправду и зло, совершаемое безчестными и развратными людьми, скажу вам, что проезжая недавно около одного леса, я услышал чьи-то жалобные крики. Вспомнив свой долг, я, ни минуты не медля, поскакал туда, где слышались вопли и нашел там этого мальчика, который стоит пред вами и может подтвердить мои слова. Обнаженный до поясницы, он привязан был в дубу, и грубый виллан, оказавшийся его хозяином, разрывал на нем кожу ремнями своих возжей. Когда зрелище это поразило мои глаза, я спросил грубого мужика, за что он так ужасно бьет мальчика? Грубиян ответил; что это слуга его, которого он наказывает за некоторые неисправности по хозяйству. Неправда! воскликнул ребенок, он бьет меня за то, что я требую от него свое жалованье. Хозяин его проговорл тут что-то такое, что я готов был выслушать, но не принять в оправдание, и когда он кончил, я велел ему отвязать бедного мальчика и поклясться мне, что он уплатит ему сполна все жалованье, реал в реал, даже с процентами. Не правду ли я говорю Андрей? сказал Дон-Кихот, обращаясь в мальчику. Ты кажется видел, как я решительно приказывал твоему хозяину, как умиленно обещал он исполнить все, что ему, предписывала моя воля. Говори, не запинаясь, все, как было; пускай узнают друзья мои, какую пользу приносят странствующие рыцари на больших дорогах.

- Все, что вы сказали, отвечал Андрей, все это сущая правда; беда только, что конец был совсем не такой, как вы думаете.

- Что? воскликнул Дон-Кихот; разве хозяин не заплатил тебе?

- Не только не заплатил, отвечал бедный мальчик, но как только вы выехали из лесу, и мы остались с ним вдвоем, он привязал меня к прежнему дубу и так избил ремнем, что содрал вожу, как с святого Варфоломея, и с каждым ударом он так посмеивался над вами, что еслиб не боль, то я от души посмеялся бы вместе с ним над вашей милостью. После расправы его, я пролежал целый месяц в больнице, так избил меня этот злой человек. А всему виною вы, господин рыцарь; еслиб вы ехали своей дорогой и не совались туда, где вас не просят, хозяин мой стегнул бы меня раз десять или двенадцать и отпустил бы с Богом, заплатив мне, что следовало. А ваша милость, так некстати подвернулись тут и обругали моего хозяина, что только в пущую злость его ввели; и так как кроме меня ему не на ком было выместить свою обиду; поэтому на мою шею и обрушилась вся беда, да такая, что право не знаю, поправлюсь ли я ужь когда-нибудь от нее.

- Да, я дурно сделал, что скоро уехал, сказал Дон-Кихот; мне следовало дождаться, пока хозяин не заплатит тебе всех денег. Я должен был, по опыту знать, что сволочь эта никогда не исполняет своих обещаний, если не видит в том своих выгод. Но, мой милый, ты, вероятно не забыл, что я поклялся, если хозяин не заплатит тебе, отыскать его где бы он ни был, хотя бы во чреве китовом.

- Правда ваша, ответил Андрей, но только это ни в чему не послужит.

- А вот мы увидим, послужит ли это в чему-нибудь, сказал Дон-Кихот, и в ту же минуту кликнув Санчо, велел ему оседлать Россинанта, который мирно пасся себе тем временем, как господа его закусывали.

Доротея спросила Дон-Кихота, что намерен он делать?

- Отыскать хозяина этого мальчика, отвечал Дон-Кихот, наказать его и, не обращая внимания ни на каких вилланов, заставить его заплатить несчастному Андрею все, что ему следует до последнего мараведиса.

Доротея напомнила рыцарю данное им слово не предпринимать ничего, пока он не возстановит ее на престоле, заметив ему, что сам он, зная это лучше чем это-нибудь другой, должен был подавить свое благородное негодование до возвращения из её царства.

- Ваша правда, отвечал Дон-Кихот, Андрею нужно обождать моего возвращения; но только клянусь не успокоиться и не отдохнуть, пока не заставлю негодного виллана заплатить бедному мальчику все, что ему следует.

- Клятвы эти, право, вовсе не нужны мне, отвечал Андрей; вместо великого мщения дайте мне лучше чего-нибудь поесть или сколько-нибудь денег, чтобы добраться мне до Севильи, и Бог с вами и со всеми странствующими рыцарями, я им желаю столько же добра, сколько они наделали мне.

Санчо достал из котомки своей ломоть хлеба с куском сыру и подал его Андрею.

- На, любезный, сказал он ему; поделимся по-братски частью наших общих невзгод.

- А твоя то какая же часть в них? спросил с удивлением мальчик.

- Вот этот хлеб и сыр, ответил Санчо; один Бог знает, чего они мне стоят, потому что, любезный друг мой, оруженосцы странствующих рыцарей переносят и голод и невзгоды и многое другое, что лучше чувствуется чем говорится.

Андрей взял хлеб и сыр, и видя, что никто не намерен дать ему ничего больше, опустил голову и собирался было уйти, но остановился и на прощание оказал Дон-Кихоту: "господин странствующий рыцарь! если приведется нам еще встретиться когда-нибудь, то хотя бы вы увидели, что меня раздирают на части, ради Бога, не вступайтесь за меня, а оставьте с моей бедой, потому что худшей беды как ваша помощь, мне, право никогда не дождаться, и да уничтожит и покарает Бог вашу милость со всеми рыцарями, родившимися когда бы то ни было на свет.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 6 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :