Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 5 часть.»
"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 5 часть."
Дон-Кихот последовал совету своего оруженосца, взлез ни говоря ни слова на своего коня, и предшествуемый на осле Санчо, направился в теснины Сиерры Морены, от которых они были не далеко. Санчо намеревался проехать сквозь всю цепь этих гор и выехать в Вазо или в Альнодовар-дель-Кампо, укрываясь несколько дней в горных пустынях от поисков святой Германдады, в случае, еслиб она пустилась розыскивать их. Он тем охотнее отправлялся теперь в горы, что котомка его, наполненная съестным, избегла рук грабителей, - счастие, которое он считал решительным чудом, судя потому, как неистово освобожденная братия грабила все, что попадалось ей под руку и приходилось по вкусу.
В туже ночь наши искатели приключений забрались в самую глубь Сиерры Морены. Санчо решился остановиться здесь, чтобы перевести дух и даже отдохнуть несколько дней, по крайней мере, на сколько хватит у него провизии. Рыцарь и оруженосец расположились на ночлег между двумя скалами и множеством голых пней. На беду их судьба, на скрижалях которой, по учению неверных, заранее предначертано чему случиться здесь, привела славного вора Гинеса Пассамонта, освобожденного от каторги безумием и доблестью Дон-Кихота, и не без причины страшившагося теперь преследования святой Германдады на то самое место, на котором расположились ночевать Санчо и Дон-Кихот. Пройдоха узнал их в туже минуту и решился обождать, пока они мирно заснут себе. И так как негодяи всегда неблагодарны, так как на свет их рождает нужда, и настоящее закрывает пред ними будущее, то и не мудрено, если Гинес, у которого благодарности было столько же, сколько благородства, решился украсть у Санчо осла, не заботясь о Россинанте, показавшемся ему такою дрянью, которую ни продать, ни заложить. Дождавшись минуты, когда Санчо захрапел, славный этот вор увел его осла, и прежде чем занялась заря, его уже и след простыл, - поминай как звали.
Взошла заря, возрадовалась земля и опечалился Санчо. Не находя нигде своего милаго осла, он принялся так громко и горько вопить, что разбудил Дон-Кихота, услышавшего как несчастный оруженосец его, хныкая, приговаривал: "о сын моего сердца, рожденный в моем собственном доме, забава детей моих, услада жены, зависть соседей, помощник в трудах моих и кормилец целой половины моей, потому что заработываемыми тобою двадцатью шестью мараведисами ты покрывал на половину мои расходы". Дон-Кихот, видя рыдающего Санчо, и узнав причину его гора, принялся утешать его чем мог и обещал дать ему письмо на получение трех ослят из пяти, оставленных им в своей конюшне. Это несколько утешило Санчо, осушило его слезы, утишило стенания, и он поспешил поблагодарить своего господина за великую милость его.
Дон-Кихот, между тем, забравшись в горы, которые казались ему как будто нарочно созданными для того рода приключений, которых он искал теперь, преисполнился невообразимой радостью. Он припоминал разные удивительные происшествия, случавшиеся с странствующими рыцарями в таких диких местах, и эти воспоминания наставляли его забывать все на свете. Санчо же, попав в безопасное место, помышлял только о том, как бы ему наполнить желудок остатками от добычи, захваченной у монахов, сопровождавших мертвеца. Он шел теперь пешком, позади своего господина, таща на себе все, что таскивал недавно его осел, и перекладывая разные кусочки из котомки в свой желудок; и так по душе приходилось ему это пешеходное путешествие, что ни гроша не дал бы он ни за какое другое приключение.
Спустя немного, подняв глаза, он увидел, что господин его, остановившись, пытается острием своего копья поднять с земли какия-то вещи. Поспешив к нему на помощь, он увидел, что Дон-Кихот приподнял чемоданчик и подушку, связанные вместе, все в дырьях и на половину сгнившие. Все это было довольно тяжело, так что Санчо принужден был взять чемодан на руки, и рыцарь велел ему посмотреть, что в нем положено. Оруженосец поторопился исполнить это приказание, и хотя чемодан был заперт на ключь, он легко однако рассмотрел через дырья все, что в нем находилось. Там лежали четыре рубахи тонкого голландского полотна, разное щегольское платье и, что лучше всего, сверток с червонцами. "Да благословенно же будет все небо, ниспосылающее нам такое приключение, в котором есть наконец чем поживиться" воскликнул Санчо, при виде этой находки. И принялся он теперь с двойным вниманием разглядывать все в найденном им чемодане, в котором, кроме денег, белья и платья, нашел еще богато переплетенный альбом.
- Дай мне этот альбом, сказал Дон-Кихот, деньги же дарю тебе.
В знак благодарности Санчо поцаловал ему руку, и принялся после того перекладывать вещи из чемодана в свою котомку.
- Санчо, сказал ему Дон-Кихот, мне кажется, да иначе и быть не может, что это вещи какого-нибудь заблудившагося путешественника, настигнутого в горах разбойниками, похоронившими его в этой пустыне.
- Этого не может быть, сказал Санчо, разбойники не оставили бы денег.
- Правда твоя, заметил Дон-Кихот, и я решительно не понимаю, что бы это такое могло быть. Посмотрим еще альбом; не откроет ли он нам этой тайны. С последним словом рыцарь развернул альбом, и первое, что попалось ему на глаза было, как будто на черно набросанное красивым почерком, стихотворение, которое Дон-Кихот громко прочел; вот оно:
Иль слеп амур, иль нет в нем состраданья,
И в жертву случаю я принесен;
Или мои не ведомы ему страданья,
Или не по грехам моим карает он.
Но ежели в любви, как говорят, сокрыта
Частица божества, хранящего нас всех,
То кем-же это сердце рано так разбито?
Причина скрыта.
О, Фили! Ты-ль меня лишила всех отрад?
Нет, нет, не от тебя слеза из глав прольется;
И я не небом ввержен в этот ад.
Смерть! лишь тебя теперь мне остается,
Как радость в жизни ждать;
Боль от причин безвестных удается
Лишь чуду изцелять.
- Ну, из этой песеньки трудновато что-нибудь узнать, заметил Санчо, если только начиная с филина, о котором здесь поется, мы не доберемся до самого соловья.
- Про какого филина ты говоришь? спросил Дон-Кихот.
- Кажись, вы там про филина что-то читали, ответил Санчо.
- Про филина? воскликнул Дон-Кихот. Ты, кажется, Санчо, перепутал; тут сказано Фили, вероятно имя дамы этого певца, а вовсе не филин. Стихи же право ничего себе, продолжал он, или я ничего не смыслю в стихах.
- Как, ваша милость, сказал удивленный Санчо, разве и вы стихи сочиняете?
- Больше чем ты думаешь, ответил Дон-Кихот, и это ты вскоре увидишь, относя письмо мое в Дульцинее Тобозской, написанное стихами сверху до ниву. Узнай, Санчо, что все, или по крайней мере, большая часть странствующих рыцарей минувших времен были знаменитые трубадуры, т. е. великие поэты и музыканты. Без этих двух талантов или даров небесных немыслимы влюбленные странствователи. Правда, стихи старых рыцарей отличаются большей силой, чем грацией.
- А прочтите за еще что-нибудь, сказал Санчо, может быть мы найдем там что-нибудь интересное для нас.
Дон-Кихот перевернул лист.
- Здесь проза, сказал он, что-то в роде письма.
- Тоже, пожалуй, послание какое-нибудь, заметил Санчо.
- Судя по началу, это, должно быть, какое-то любовное письмо, ответил Дон-Кихот.
- Потрудитесь, ваша милость, громко прочитать его, сказал Санчо, потому что, страх как люблю я эти любовные писания.
- Изволь, ответил Дон-Кихот, и вслед за тем громко прочел:
"Твоя измена и мое несчастие заставляют меня удалиться в такое место, откуда слух твой поразит скорее весть о моей кончине, нежели мое проклятие. Неблагодарная! ты предпочла мне человека, обладающего большим, но не большего, чем я. Если-бы благородство чувств считалось здесь богатством, тогда я не завидовал-бы чужому счастию, и не оплакивал-бы погибшего моего. Очарование, производимое твоей красотой, затмевается твоими поступками. Прельщенный красотой, - я видел в тебе ангела небесного, в твоих поступках - узнал в тебе женщину. Но живи себе в мире ты, вызывающая меня на брань; дай Бог, чтобы никогда не раскрылся коварный обман твоего мужа, и тебе не пришлось раскаиваться в твоем поступке, или страшиться моего удара в отмщение за то, чего ужь я не ищу".
- Из этого письма мы узнали еще меньше, чем из стихов, заметил Дон-Кихот. Ясно только, что это писал какой-то отверженный влюбленный.
Принявшись за тем перелистывать весь альбом, он нашел в нем несколько других стихов и писем, частию перечеркнутых, частию совершенно ясных. Но во всех их встречались только проклятия, жалобы, упреки, удовольствия, огорчения, отказы и ласки, и все это воспевалось, восхвалялось и проклиналось.
Тем временен, как Дон-Кихот рассматривал альбом, Санчо рассматривал чемодан и подушку, обшаривши в них все уголки, все складки, распоров все швы, разглядев и ошупав всякий кусок ваты, словом, не оставив без тщательного рассмотрения ничего; так разожгли его любопытство, найденные им червонцы, число которых превышало сотню. И хотя он не нашел ничего больше ни в чемодане, ни в подушке, тем не менее примирился теперь и с памятным для него одеялом; и с фиербрасовским бальзамом, и с дубинами и кулаками погонщиков мулов, и с похищением котомки, и с кражей кафтана, и с голодом, жаждой, трудами, словом решительно со всем, что привелось ему испытать за службе у своего доброго господина. Найденные им червонцы с лихвой вознаграждали его за все испытанные им потери и лишения.
Рыцарю печального образа, между тем, ужасно хотелось узнать, это бы такой мог быть хозяином найденного им чемодана; заключая по деньгам, белью, стихам и письмам, что это должно быть какой-нибудь влюбленный, знатной фамилии, доведенный до отчаянья изменой своей возлюбленной. Но так как в этом суровом и пустынном месте, трудно было собрать какия-нибудь сведения на этот счет, поэтому он решился ехать дальше, предоставляя выбор пути воли Россинанта, выглядывавшего, где ему можно поставить безопасно одну ногу впереди другой. Рыцарю все мерещилось, что среди этих гор, покрытых хворостником, его ожидает какое-нибудь удивительное приключение. Погруженный в эти мысли, он нечаянно увидел между кустарниками человека, пробиравшагося с необычайной легкостью с холма на холм. Он казался полунагим, с черной всклоченной бородой, длинными, беспорядочно раскинутыми волосами, с обнаженной головой и голыми ногами. Правда, на бедрах его висели какие-то желтые бархатные штаны, но такие порванные, что они открывали тело в нескольких местах. Хотя двигался он чуть не с быстротою молнии, тем не менее рыцарь печального образа отлично рассмотрел фигуру и наряд его, и хотел, во что бы то не стало, последовать за ним, но не Россинанту-же было пробираться сквозь окружавшие его камни и хворостник, к тому-же он и вообще-то двигался куда как не быстро. Дон-Кихоту показалось,. что незнакомец этот должен быть хозяин потерянного чемодана, и он решился всюду искать его, хотя-бы для этого ему пришлось целый год разъезжать по горам. Приказав Санчо обогнуть гору с одной стороны, сам он решился следовать по другой, надеясь помощью этого маневра поймать незнакомца, так быстро скрывшагося у него из виду.
- Не могу я этого сделать, отвечал Санчо, потому что как только я покидаю вашу милость, так перед главами у меня начинают мерещиться тысячи привидений, и, с перепугу, просто душа в пятки уходит. И это я вам говорю раз на всегда, ваша милость, не удаляйте вы меня от себя.
- Согласен, отвечал рыцарь печального образа, и восхищен тем, что питаешь такое доверие к моему мужеству, на которое ты всегда можешь расчитывать, даже в ту минуту, когда тело твое не могло бы расчитывать на свою душу. Ступай же позади меня шаг за шагом, или как тебе будет удобнее, и обрати глаза свои в фонари. Мы объеден кругом эту гору и, быть может, настигнем этого, только что мелькнувшего перед нами человека; ему, вероятно, принадлежит сделанная нами находка.
- К чему же исвать его в таком случае, сказал Санчо; ведь если он окажется хозяином этих червонцев, тогда, что же я то стану делать? Право, ваша милость, лучше нам обойтись без этих ненужных объездов, и оставаться с найденными деньгами, пока не отыщется настояший хозяин их сам собою. К этому времени я, даст Бог, издержу уже все эти деньги, так что отдать мне придется разве то, что я истратил.
- Санчо! ты судишь в этом отношении очень ошибочно, сказал Дон-Кихот. Если у нас может зародиться хотя мысль о том, что этот неизвестный человек - хозяин найденных нами денег, в таком случае, мы должны отыскать его и возвратить то, что ему принадлежит. Если же мы не станем отыскивать его, в таком случае, хотя бы он и не был даже хозяином найденных нами вещей, мы будем виноваты перед ним, как перед настоящим владельцем, потому что есть данные предполагать, что владелец этот ни это иной, как встреченный нами незнакомец. По этому, друг мой, Санчо, ищи его без горя, чтобы не заставить горевать меня, не отыскав этого человека. С последним словом, он пришпорил Россинанта, а Санчо последовал за ним пешком, неся на спине своей, благодаря Гинесу Пассамонту, все, что составляло недавно ношу его осла.
Когда рыцарь и его оруженосец почти уже окончили объезд кругом горы, они неожиданно наткнулись, на берегу ручья, на труп мула, лежавшего еще с уздою и седлом, но уже на половину съеденного волкани и воронами; это еще более убедило их, что мелькнувший перед взорами их человек был никто иной, как владелец погибшего мула и найденного ими чемодана. Тем временем как ваши искатели приключений с любопытством осматривали труп мула, они услышали свист, похожий на свист пастуха, сзывающего свое стадо; и почти в туже минуту увидели, по левую сторону от себя, огромное стадо коз, за которыми шел довольно пожилой пастух. Дон-Кихот громко кликнул его, прося подойти к себе. Пастух также крича, спросил рыцаря, как попал он в такое место, куда кроме коз, волков и хищных зверей не заглядывал никто. "Приди сюда", крикнул ему Санчо, "и тебе скажут все, что нужно".
Пастух послушался, и подойдя к Дон-Кихоту, сказал ему: "готов биться об заклад, что вы рассматриваете теперь этого мертвого мула. Вот ужь шесть месяцев, как он лежит здесь. Но, скажите на милость, не встретили ли вы где-нибудь его хозяина?"
- Ничего мы не встретили, ответил Дон-Кихот, кроме чемодана и подушки, найденных нами недалеко отсюда.
- Я их тоже находил, отвечал пастух, да только и дотрогиваться ни хотел, боясь как бы еще беды с ними не нажить, не обвинили бы меня чего доброго, в краже; чорт ведь всегда готов подставить вам что-нибудь под ноги, и повалить нас ни за что, ни про что.
- Это самое и я думал, сказал Санчо; я тоже нашел этот чемодан, и тоже побоялся даже подойти в нему; и как там все было, так все и оставил, потому что не в моей это натуре привязывать собакам погремушки.
- Скажи мне, добрый человек, спросил Дон-Кихот пастуха, знаешь ли ты хозяина этих вещей?...
- Все что я знаю, отвечал пастух, это то, что около полугода тому назад, приехал в ваши пастушьи шатры какой то молодцоватый господин на этом самом околевшем мухе и с тем самым чемоданом, который вы нашли на дороге, и, как говорите, не тронули. Он просил нас показать ему самое дикое и пустынное место в горах. Мы указали ему на это, потому, говорили мы ему, что если вы проедете еще с полмили, то, быть может, уже и не выберетесь оттуда; и удивляемся мы только, как это вы попали сюда, где нет и следа дороги. Не дал он на это никакого ответа, продолжал рассказчик, а повернул своего мула и словно стрела улетел от нас; и невольно подумали мы тут, чего бы ему так спешить? С той поры не было о нем ни слуху, ни духу; как вдруг остановил это он раз, ни с того, ни с сего, одного из наших пастухов, дал ему несколько пинков руками и ногами, потом кинулся к его ослу, забрал все, что там было хлеба и сыру и быстрее оленя убежал в горы. Узнав это, решили мы, собравшись вместе - искать его здесь, в самом густом лесу, и в вечеру другаго дня нашли его в дупле одного дерева. Увидев нас, он скромно так подошел в нам, только весь в лохмотьях, загоревший такой, просто лица за нем нет, то есть так это он весь переменился, что еслиб не платье его, хотя и изодранное, то право не знали бы мы, тот ли это самый человек, которого мы искали. Ласково поклонившись, сказал он нам, как человек рассудительный, чтобы мы не удивлялись такой жизни его, потому что он кается здесь по обету, замаливая в этой пустыне многия свои прегрешения. Мы просили его сказать нам, кто он? да только напрасно; сказали ему на счет пищи, что пусть он только укажет нам куда приносить ее, и мы будем делать это аккуратно и от чистого сердца; а если это ему не нравится, то пусть он просит ее у нас, а не отнимает силою. Он поблагодарил нас, просил простить ему, что не хорошо он так обошелся недавно с одним нашим пастухом и клялся нам, во имя Бога, что будет просить теперь пищу у нас, и не станет отнимать ее ни у кого. На счет же того, где он живет, он сказал нам, что у него нет другаго жилья, кроме тех мест, на которых застанет его ночь; и так жалостно заплакал он, что, право, если-бы мы были каменные, то и тогда слезы его разжалобили бы нас. К тому же довольно было увидеть, чем он стал теперь против того, каким мы видели его в первый раз. Тогда он бых молодой, красивый такой господин; по его разговору и учтивости видно было, что он принадлежит к благородной фамилии; так что мы перед ним были мужики мужиками. Между тем, заговоривши с нами, он вдруг остановился, снова онемел, уперся глазами в землю, и долго так стоял. Мы с удивлением глядели на него, ожидая чем все это кончится; и все большая и большая жалость брала нас к нему; а он все там стоит, ни словечка не промолвит, и только то подвинет, то опустит глаза, да вдруг, словно найдет на него что-то такое; начнет кусать себе губы, да хмурить брови; тут стало ясно нам, что не спроста все это так деется с ним. И скоро увидели мы, что-точно не спроста, потому поднялся это он вдруг, как бешеный, с земли, на которой было прилег, да как кинется на первого попавшагося ему под руку нашего товарища, так еслиб мы не вырвали этого бедняка из его рук, то тут бы он его и уходил своими кулаками и зубами, и все он кричал: "а, изменник Фернандо, ты заплатишь мне наконец за тот позор, которым ты покрыл меня. Я вырву наконец это злодейское сердце, полное обмана и измены". И много еще кричал он кое-чего, все честя изменником и обманщиком этого Фернанда. Мы отняли у него наконец нашего товарища, и тогда, не промолвивши ни слова, он со всех ног убежал от вас, скрывшись так быстро между скалами и хворостником, что нам никак нельзя было уследить его. Так и ушли мы, ничего не добившись от него, и узнавши только, что по временам с ним делается что-то не доброе и что должно быть этот Фернанд чем то очень ужь досадил ему. И уверялись мы в этом все больше и больше всякий раз, когда нам доводилось встречаться с ним, когда он приходил к нам просить хлеба, или силою отбирать его, потому что ужь когда найдет на него такая несчастная минута, в ту пору ничего не возьмет он добром, как ни предлагай ему, а нее наровит добыть кулаками. Когда же случится ему быть в полном рассудке, тогда ласково просит он нас - ради Бога, и поблагодарит, и заплачет потом. И могу вам по чистой правде, сказать, господа, продолжал пастух, что вчера я и еще четверо пастухов наших - двое друзей и двое работников моих - решили искать его, и если найдем, то думаем добровольно или насильно отвезти в город Альмодовар, до которого будет миль восемь отсюда. Там мы хотим попробовать лечить его, если только бедняка этого вылечит ужь что-нибудь, или, по крайней мере, сговорились мы узнать от него: это он, и есть ли у него родные какие, которых мы могли бы известить о его несчастии. Вот, господа, все, что я могу вам сказать об этом человеке. Теперь вы можете уверяться, что хозяин найденных вами вещей, тот самый человек, который убежал от вас как молния, да от чего ему и не бегать как молния, когда он не носит на себе никакого платья.
Дон-Кихот, сказавший перед тем пастуху, как быстро скрылся от него в хворостнике странный незнакомец, чрезвычайно удивлен был тем, что услышал о нем. Чувствуя все более и более возраставшее желание узнать, кто был этот таинственный человек, он решился последовать своему первому внушению и искать незнакомца в горах, решительно везде, не оставляя без осмотра ни одной трещины и ни одной пещеры. Но судьба устроила дело лучше, чем он ожидал, потому что в эту самую минуту, таинственный незнакомец показался в горном проходе, выходившем вам раз на тот луг, на котором находился теперь Дон-Кихот. Несчастный подвигался вперед, бормоча что-то такое, чего нельзя было разобрать и вблизи. Наряд его был таков, как мы уже описали, только когда он был уже очень близко от Дон-Кихота, последний рассмотрел на плечах его следы камзола, висевшего теперь в лохмотьях и, как видно было, сделанного из дорогой душистой замши; вещь, ясно показывавшая, что господин этот принадлежал к весьма порядочному обществу. Приблизившись к рыцарю, он поздоровался с ним очень вежливо, но каким то глухим, отрывистым голосом. Дон-Кихот, с своей стороны, чрезвычайно вежливо раскланялся с ним, сошел с коня, приблизился к незнакомцу и горячо обняв его, продержал так несколько минут, прижавши к своей груди, точно встретил в нем старого друга после долгой разлуки. Незнакомец, которого мы могли бы смело назвать оборванцем жалкого образа, подобно тому, как Дон-Кихот назывался рыцарем печального образа, освободясь наконец из объятий рыцаря и положив на плечи ему свои руки, стад пристально осматривать, как-бы желая узнать его; удивленный, быть может, костюмом, оружием и всею фигурою Дон-Кихота еще более, чем Дон-Кихот - оборванной и несчастной фигурой незнакомца. После нескольких минут молчания, несчастный пустынник заговорил первый, что именно, это мы увидим в следующей главе.
Глава XXIV.
История передает, что Дон-Кихот с чрезвычайным любопытством слушал несчастного рыцаря гор, который между прочим сказал ему: "милостивый государь, это бы вы ни были, потому что, правду сказать, я вас вовсе не знаю, я тем не менее очень благодарен вам за принятое вами во мне участие, и желал бы отблагодарить вас за него не одним только желанием."
"Я намерен только служить вам чем могу," отвечал Дон-Кихот, "и желание это так сильно во мне, что я решился было не покидать этих гор, пока не открою и не узнаю от вас самих: можно ли чем-нибудь помочь вашему горю, о котором красноречиво говорит теперешний ваш образ жизни? И если ваше несчастие из тех, для которых не существует утешений, то я готов хоть немного облегчить ваше горе, присоединяя к слезам вашим мои, потому что иметь вблизи себя брата, сочувствующего вашему несчастию, значит до некоторой степени ослабить его. И если вы сколько-нибудь доверяете моим намерениям, то заклинаю вас именем того, кого вы любили, или любите больше всего за свете, откройте мне: что заставило вас жить здесь, как зверя пустыни? клянусь," продолжал Дон-Кихот, "моим рыцарским орденом, в который, хотя и грешник, я удостоился вступить, клянусь моим званием странствующего рыцаря, что если вы согласитесь довериться мне, то я буду отныне самый пламенный, самый преданный слуга ваш, и не перестану заботиться о том, чтобы уврачевать ваше горе, или, если это невозможно, оплакивать его вместе с вами."
Пока говорил рыцарь печального образа, рыцарь леса только оглядывал его с головы до ног, и наконец наглядевшись, как видно, вдоволь, сказал, обращаясь к окружавшим его лицам: "дайте мне, ради Бога, если есть у вас, чего-нибудь поесть; когда я закушу, тогда в благодарность за принимаемое во мне участие, я сделаю и скажу все, что хотите." В ту же минуту Санчо и пастух достали из своих котомок все, что нужно было для утоления голода несчастного скитальца, который кинулся на пищу, нам зверю подобный дикарь, и принялся пожирать ее с таким остервенением, что казалось, будто он только глотал, а не ел. Во все это время и сам он и все окружавшие его хранили глубокое молчание. Но уничтоживши все, чем его угостили, оборванный незнакомец, знаком пригласил все общество следовать за ним, и привел его на свежий, зеленый луг, расстилавшийся у подошвы одной скалы. Здесь, по прежнему, не говоря ни слова, он лег на траву, окружавшее его общество последовало его примеру, и все молчали, пока наконец не заговорил, устроившись на своем месте, таинственный скиталец.
"Господа," сказал он, "если вам угодно, чтобы я в немногих словах рассказал вам все мои великие несчастия, то обещайте не прерывать меня ни словом, ни движением, потому что в ту минуту, как вы меня прервете, прервется и рассказ мой."
Это вступление невольно напомнило Дон-Кихоту недавнюю сказку Санчо, оставшуюся неоконченной, благодаря ошибке в счете перевозимых через речку коз.
Попросив не прерывать его рассказа, незнакомец, как бы в оправдание свое добавил: "я принимаю эту предосторожность, единственно из желания рассказать вам как можно скорее повесть моих несчастий; потому что вспоминать о них, значит только усиливать их; и чем меньше вы будете меня спрашивать, тем скорее я все расскажу, не упустив ничего, что могло бы сколько нибудь интересовать вас." Дон-Кихот обещал ему от имени всей компании не прерывать его, и таинственный отшельник так начал рассказ свой.
"Зовут меня Карденио; родился я в благородном семействе, в одном из главных городов Андалузии. Хотя родители мои богаты, но несчастие мое так велико, что еслиб они узнали о нем, то слез их не осушили бы все их сокровища; богатство бессильно помогать испытаниям, ниспосылаемым нам небом. В одном городе со мною жил ангел небесный, на которого любовь излила все свои дары, и в обладании которым заключались мое счастие и моя гордость. Этим перлом была Лусинда; она происходила также из благородной и богатой фамилии, как и я, но только была счастливее меня и менее постоянна, чем я того заслуживал. С самого детского возраста, я любил, боготворил ее. Она тоже любила меня с тою невинностью и наивностью, которые составляли прелесть её младенческих лет. Родители наши замечали нашу взаимную склонность и не обращали на нее внимания, понимая очень хорошо, что по выходе из отроческих лет, склонность эта окончится любовью, которая приведет нас под брачный венец. Одинаковое богатство и одинаковое благородное происхождение наше уничтожали всякое препятствие к этому союзу. С летами любовь наша только усиливалась, и отец Лусинды, из приличия, нашел нужным отказать мне от своего дома, подражая в этом случае родителям многопрославленной поэтами Тизбы. Это запрещение, ставившее преграду нашим свиданиям, только усилило нашу склонность и зажгло в сердцах наших новый пламень, потому что если мы не могли говорить, то могли свободно писать: а перо в иных случаях полнее и искуснее языка умеет извлекать сокровенные чувства из глубины наших душ. В присутствии любимого предмета онемевают иногда самые смелые уста, и стынет самое пламенное решение. О, Боже, сколько в это время переслал я ей записок; сколько милых и нежных ответов я получил взамен. Сколько песень, сколько стихов полных жгучих желаний, тайных тревог, светлых воспоминаний и сладких порывов вылилось тогда из моей души. Но доведенный однако до отчаяния, не чувствуя более возможности не видеть той, которую я так любил, я решился просить руки Лусинды у её отца; этим я надеялся добыть наконец так давно желанный и заслуженный мною клад. Отец её отвечал мне, что он вполне сознает ту честь, которую я ему делаю, желая вступить в родственный союз с его семейством, но добавил, что так как отец мой жив еще, поэтому подобное предложение должно быть сделано им. "Свадьба эта быть может не понравится ему", говорил он, "а дочь моя не намерена похитить себе мужа, или быть похищенной сама." Я нашел, что он совершенно прав, благодарил его за прямоту его намерений и надеялся, что за согласием отца моего дело не станет. В этой уверенности я отправился к своему отцу, но войдя к нему в кабинет, застал его с письмом в руках, которое он мне подал прежде, чем я успел что-нибудь вымолвить.
"Карденио", сказал он мне, "прочитай это письмо, из него ты убедишься, что герцог Рикардо желает тебе добра." Герцог Рикардо, как как известно, господа, один из богатейших грандов Испании и обладает имениями в очаровательнейших местностях Андалузии. Прочитавши письмо его, я увидел, что отцу моему нельзя было не согласиться на предложение герцога, который просил прислать меня к нему сейчас же, как компаньона своего старшего сына, обещая доставить мне такое положение, которое вполне бы выказало его расположение ко вне. Ответить на это предложение я ничего не мог, особенно когда отец сказал мне: "через два дня, Карденио, ты отправишься к герцогу, и благодари Бога, что тебе открывается перспектива достигнуть того, чего ты заслуживаешь." К этому он присовокупил, как водится, несколько родительских советов. Ночью, накануне моего отъезда, я успел увидеться с Лусиндой, и передать ей все, что произошло у нас в доме. Я рассказал об этом также её отцу, и просил ею держать в тайне все предложение, пока я не узнаю, чего хочет от меня герцог Рикардо. Он обещал мне это, а Лусинда подтвердила слова его тысячью клятв и обмороков.
Прием, сделанный мне герцогом, возбудил всеобщую зависть ко мне в его придворных; они начали страшиться, чтобы я не заслонил их собой. Но кто невыразимо обрадовался моему приезду, так это второй сын герцога дон-Фернанд, блестящий, щедрый, красивый и легко увлекающийся молодой человек. Он вскоре до того подружился со мною, что дружба наша обратила на себя общее внимание. Старший брат его также любил меня, но далеко не показывал той страстной преданности во мне, как дон-Фернанд. И так как между друзьями нет тайн, поэтому дон-Фернанд раскрывал мне все, что у него было на сердце, и между прочим несколько тревожившую его любовь - к одной прелестной молодой крестьянке, подданной его отца. Это была такая прекрасная, добрая, умная, милая девушка, к тому же богатая, что знакомым за трудно было решить, какое из этих качеств первенствовало в ней. Столько прелестей, соединенных в молодой крестьянке, до того очаровали дон-Фернанда, что он обещал - видя безуспешность всех других попыток овладеть её сердцем - жениться на ней. Как друг дон-Фернанда, я убеждал его всевозможными доводами, какие только представлялись моему уму, отказаться от этого намерения, и видя, что увещания напрасны, решился открыть все его отцу. Но хитрый и ловкий Фернанд догадался об этом, очень хорошо понимая, что, как честный слуга, я не мог скрыть подобного дела от герцога. Поэтому, желая отвести мне глава, он сказал, что не видит другаго средства забыть свою любовь, как уехать на несколько месяцев, и просил меня отправиться с ним вместе к моему отцу, под предлогом покупки нескольких лошадей в моем родном городе, в котором, как известно, водятся великолепнейшие в мире. Я не мог не одобрить намерения Фернанда, не мог не согласиться, что это было лучшее, что он мог придумать. Оно доставляло мне притом возможность увидеться с Лусиндой, и я ему с чистой совестью посоветовал без замедления привести в исполнение его намерение, находя, что разлука в подобных случаях всегда производит свое благотворное действие. В последствии я узнал, что дон-Фернанд сделал мне это предложение, обольстив уже молодую, очаровавшую его крестьянку, поклявшись жениться на ней; и теперь искал случая скрыться куда-нибудь, страшась последствий своего обмана и гнева герцога. Так как любовь большей части молодых людей может быть названа не любовью, а мимолетным желанием наслаждения, которое быстро охлаждает их сердца, чего нельзя сказать о любви истинной, поэтому едва лишь дон Фернанд достиг успеха у молодой крестьянки, как уже страсть насытилась и огонь его потух, так что если прежде он желал удалиться, чтобы удержать себя от обещания, то теперь он удалялся за тем, чтобы не сдержать его. Герцог дозволил ему уехать, и поручил мне сопровождать его. Отец мой сделал дон-Фернанду прием, достойный такого высокого гостя. К несчастию, я открыл мою тайну дон-Фернанду, и так восторженно описывал красоту, ум, характер Лусинды, что у него явилось желание увидеть эту прелесть, так щедро осыпанную дарами природы. И злому гению моему угодно было, чтобы, однажды, ночью, при свете восковой свечи, я показал моему другу Лусинду у того окна, у которого происходили наши свидания. Он увидел ее и позабыл в эту минуту всех виденных им и волновавших его красавиц; и стал он с тех пор молчаливым, задумчивым, погруженным в самого себя, нечувствительным ни к чему. Он полюбил мою невесту, как это вы увидите из моего грустного рассказа. Чтобы воспламенить еще сильнее эту внезапно вспыхнувшую любовь, о которой ведал лишь Бог, судьбе угодно было, чтобы в руки его попало письмо, в котором Лусинда предлагала мне просить руку её у её отца, - письмо, полное такой любви, сдержанности и очарования, что только в одной Лусинде, сказал мне дон-Фернанд, прочитавши это письмо, он нашел - соединение ума и красоты, которые находятся как-то в разладе в других женщинах. Он был совершенно нрав, но я должен теперь сознаться, что я не совсем был доволен, слушая эти похвалы из уст Фернанда, и даже начал как будто бояться его. Он между тем то и дело упоминал о Лусинде, и о чем бы не зашел у нас разговор, дон-Фернанд всегда умел свести его на мою невесту. Это начинало пробуждать во мне некоторую ревность. И хотя мне казалось, что я вовсе не боюсь измены Лусинды, однако, в сущности, я смутно страшился уже того, что мне готовила судьба. Нужно вам сказать еще, что дон-Фернанд под тем предлогом, будто его чрезвычайно интересует наша умная и милая переписка, читал все наши письма. Между тем Лусинда попросила у меня как-то свою любимую рыцарскую книгу Амадиса Гальскаго.
Едва лишь Дон-Кихот услышал слово рыцарскую, как в туже минуту воскликнул: "еслиб вы в самом начале сказали, что Лусинда любит рыцарские книги, тогда вам не к чему было-бы столько расхваливать и возносить ум этой прелестной девушки, которая, кстати сказать, и не могла-бы вмещать в себе стольких достоинств, еслиб не любила такого умного и интересного чтения. Разпространяться теперь о её уме и других достоинствах, совершенно излишне; мне достаточно знать её вкус, чтобы видеть в ней одну из прекраснейших и умнейших женщин на земле. Я бы только желал, чтобы, вместе с Амадисом Гальским, вы послали ей этого доброго дон-Ругеля Греческаго. Я уверен, что ваша милая девушка чрезвычайно заинтересовалась-бы и Дараидой и Гараией, и милыми суждениями пастора Даринеля, и его чудными буколическими стихами, которые он так изящно, умно и мило распевал под музыку, но время еще не ушло, и ошибка ваша может быть исправлена, потому что, если вам угодно будет отправиться со мною в мою деревню, то я предложу вам более трех сот книг, составляющих лучшее удовольствие моей жизни, хотя впрочем помнится мне, что из всех этих книг у меня не осталось тетерь ни одной, благодаря злобе и зависти преследующих меня волшебников. милостивый государь" продолжал Дон-Кихот, "провгу извинить меня, что я не сдержал своего обещания, и прервал ваш рассказ, но что делать? едва лишь услышу я слово рыцарство, как ужь долее удерживать себя становится не в моей власти; мне это также невозможно как солнечным лучам не испускать теплоты, а луне сырости. Теперь, сделайте милость, продолжайте ваш рассказ". Тем временем как Дон-Кихот говорил, Карденио опустил голову на грудь, и как будто задумался о чем-то. Два раза уже Дон-Кихот просил его продолжать свой рассказ, а он нее молчал и не подымал головы. Спустя несколько времени он сказал наконец: "я не могу вырвать из моей памяти, и ни какая сила не вырвет из нее - одной вещи; я думаю", продолжал он, "что-только величайший злодей, может не верить, или заставлять не верить тому, что этот знаменитый бродяга Елизабад был любовником королевы Мадазимы".
"О", воскликнул Дон-Кихот, гневно, по своему обыкновению, попирая ложь, "утверждать что-нибудь подобное было бы величайшей подлостью. Королева Мадазима была прекрасная и добродетельная женщина, и нет ни какой возможности предполагать, чтобы такая высокая принцесса заводила любовные шашни с каким-нибудь лекаришкой. И кто станет утверждать противное, тот солжет, как подлый клеветник, я я докажу ему это пеший или верхом, вооруженный или безоружный, ночью или днем, словом, как ему будет угодно".
Карденио между тем все пристально глядел на Дон-Кихота, потому что с ним начинался уже припадок, и он столько-же в состоянии был продолжать свою историю, сколько Дон-Кихот слушать ее, разгневанный оскорблением, нанесенным королеве Мадазиме. Странная вещь, он заступился за нее, точно за свою живую, законную государыню, до такой степени овладели всем существованием его рыцарские книги. Карденио, в свою очередь, находясь в разгаре болезненного припадка, услышав, что его называют клеветником и тому подобными милыми прозвищами, не совсем довольный этим, поднял порядочный камень, и ударил им Дон-Кихота в грудь так сильно, что сшиб его с ног. Заступаясь за своего господина, Санчо кинулся с стиснутыми кулаками на безумца, но тот и его так ловко хватил, что оруженосец мигом полетел на землю в след за рыцарем. Мало того, Карденио вскочил ему на брюхо, и порядком понял ему ребра. Пастуха, хотевшего оборонить Санчо, постигла такая-же участь - и Карденио, один, справившись с троими, с удивительным хладнокровием ушел себе в горы. Санчо скоро оправился, но с досады, что его так отделали, напал в свою очередь, ни за что, ни про что, на пастуха. По мнению Санчо, пастух был всему виной; за чем он не предупредил, что этот чудак бесится по временам, тогда все бы были на стороже. Пастух отвечал, что он предупреждал их об этом, и что если Санчо не слыхал, то ужь это не его вина. Санчо возражал. Пастух себе возражал; и заспорили они наконец до того, что перешли мало-по-малу от слов к кулакам, и так вцепились друг в друга, что если-бы Дон-Кихот не разнял их, то они кажется растерзали-бы себя в куски. Держа пастуха в своих руках, Санчо говорил, пытавшемуся разнять их Дон-Кихоту: "оставьте меня, господин рыцарь печального образа; пастух этот вовсе не посвященный рыцарь, а такой же мужик как и я, поэтому, как честный человек, я должен и могу отмстить ему за нанесенное мне оскорбление собственными своими руками, как мне будет угодно".
"Это правда," отвечал Дон-Кихот, "но только этот бедный пастух ни душой ни телом не виноват в том, что здесь случилось с нами." Он решительно велел разъяренным бойцам помириться; после чего спросил у пастуха, можно-ли будет найти где-нибудь Карденио? рыцарю страшно хотелось узнать конец рассказа несчастного безумца. Пастух сказал, что не знает в каком именно месте живет Карденио, но что если Дон-Кихот тщательно объездит всю эту местность, то где-нибудь непременно найдет его умным или безумным.
Глава XXV.
Простившись с пастухом, Дон-Кихот сел на Россинанта и приказал Санчо следовать за собою. Оруженосец послушался его, но только скрепя сердце, потому что принужден был идти пешком. Мало-по-малу, они углубились в самые недра этой гористой, суровой местности, и Санчо, которому страх как хотелось немного побалагурить, не смея однако ослушаться данных ему приказаний, все ожидал, не заговорит-ли сам Дон-Кихот. Но долее молчать ему было решительно не под силу, и выведенный из себя сказал он рыцарю: "соблаговолите, ваша милость, благословить меня и отправить с Богом. Хочу я уйти себе домой, в жене и детям своим, с которыми я по крайней мере могу говорить, когда мне вздумается; а теперь, приходится мне шататься, во след вашей милости, по этим пустыням, денно и нощно, не смея рта разинуть; точно я живым похоронил себя. Еслиб хоть скотина еще разговаривала ныньче, как на памяти Езопа, тогда не беспокоил-бы я вашу милость, потому что поговорил-бы я себе с своим ослом, или с первой попавшейся мне на встречу скотиной, и переносил бы кое-как беду свою. Но теперь, мне ужь это, право, не в моготу; чтобы рыская всю жизнь за приключениями, и из всех приключений натыкаясь только на палки, кулаки, каменья и швырянья на одеялах, не сметь притом слова оказать, зашить себе словно немому рот, и не пикнуть про то, что лежит у тебя за душе; это, ваша милость, не под силу мне".
- Понимаю тебя, Санчо, отвечал Дон-Кихот; тебе хочется, чтобы я снял мое запрещение и дал прежнюю свободу твоему языку. Хорошо, говори, но только с условием, что это разрешение ограничится временем пребывания нашего в горах.
- Ладно, сказал Санчо, лишь-бы теперь наговориться, а что дальше будет, про то один Бог ведает. И для начала, осмелюсь я спросить вашу милость, с какой стати приняли вы сторону этой королевы Маркасины, или как ее там зовут... И на какого чорта нужно было вам знать, был-ли этот Елисей другом её или нет. Право, мне кажется, еслиб вы плюнули на них, потому что судить об этом деле вам вовсе не приходится, то полуумный пошел бы себе дальше рассказывать свои истории, и не хватил-бы вас намнем в грудь, да и я бы обошелся без десятка оплеух и другаго десятка пинков в брюхо.
- Санчо, отвечал Дон-Кихот, если-бы ты также хорошо знал, как я, что за благородная и почтенная женщина была королева Мадазима, то я уверен, ты удивился-бы только тому, каково должно быть мое терпение, если я не разбил рта, изрыгавшего подобные клеветы; потому что может-ли быть клевета гнуснее той, будто королева ведет шашни с каким-то лекарем. Не спорю, Елизабад, - о котором говорил этот полуумный, - человек не глупый и знающий свое дело, был не только врачем, но и советником королевы, но воображать себе, будто она была с ним в каких-нибудь особенных отношениях, это дерзость, достойная строгаго наказания. И чтобы ты окончательно убедился в том: понимал ли сам Карденио, что он говорил, ты вспомни, что когда он стал городить эту чушь, с ним начинался уже болезненный припадок.
- Ну оттого-то и не следовало вашей милости обращать внимания на слова полуумного, потому что если бы не помогла вам еще ваша счастливая звезда, говорил Санчо, и камень вместо того, чтобы хватить вас в брюхо, да хватил-бы в голову, тогда не поздоровилось-бы вам от защиты этой прекрасной дамы, которая, по воле Божией, мирно гниет себе теперь.
- Санчо! пойми, сказал Дон-Кихот, что в этом случае самое безумие не могло служить оправданием Карденио, и что странствующий рыцарь обязан защищать от безумных, совершенно также как и от умных, честь всякой женщины, тем более такой высокой дамы, какою была королева Мадазима, в которой я чувствую особое уважение за её редкие качества, ибо, не говоря ужь о её чрезвычайной красоте, она была умна, терпелива и с редким мужеством переносила свои тяжелые и многочисленные несчастия. И вот в эти-то минуты общество и советы Елизабада много помогали ей твердо и благоразумно переносить испытания судьбы, из чего сплетники и невежды заключили, будто королева была его любовницей. Но они лгут, как двести раз солгут все те, которые будут думать, или утверждать что-нибудь подобное; это я говорил и говорю.
- Я знаю, что я не думаю и не утверждаю ничего подобного, отвечал Санчо, и те, которые распускают о ней разные сплетни, пусть они глотают их с своим хлебом; любилась ли с кем эта королева, или нет, что нам до того, об этом она даст ответ Богу. Я же прихожу себе из моих виноградников, ничего не знаю, ни во что не мешаюсь, чужих дел не касаюсь, и тот, кто продает и лжет, в кошельке своем это познает. Голяком родился я, голяком остаюсь; от ихней любви ничего не выигрываю, не проигрываю, и чтобы там себе эта королева не делала, мне-то что до того. Мало ли кто расчитывает найти сало там, где и взять его нечем, и кто может запереть поле; да разве не хули-ли наконец самого Бога:
- Пресвятая Богородице! воскликнул Дон-Кихот, сколько глупостей нанизал ты одне на другия. И какое отношение между твоими пословицами и тем, о чем мы говорили, Санчо! замолчи ты единожды на всегда, и займись исключительно своим ослом; не суйся туда где тебя не спрашивают, и вбей себе хорошенько в голову, при помощи всех твоих пяти чувств, что все, что я делал, делаю и буду делать, совершенно согласно с здравым рассудком и с законами рыцарства, которые я знаю лучше, чем знали какие-бы то ни было рыцари в мире.
- А только, право, не знаю я, ваша милость, что хорошего в этом рыцарском законе вашем, отвечал Санчо, из-за которого мы влезли в эти горы, точно блудные дети, и из-за чего бьемся мы теперь здесь, где нет и следа какой бы то ни было дороги или тропинки, отыскивая полуумного, которому, - как только мы найдем его,- придет чего доброго охота начать с конца свою историю, то есть не с самой истории, а с вашей головы и моих ребер, которые он размозжит в конец.
- Повторяю тебе, Санчо, молчи, сказал рыцарь; ты не знаешь, что в пустыню эту влечет меня не одно только желание поймать сумасшедшего Карденио, но также желание совершить здесь подвит, который бы увековечил мое имя, прославил меня на весь мир и запечатлел собою все качества, составляющия и прославляющия рыцаря.
- И опасный этот подвит? спросил Санчо.
- Нет, он не опасен, отвечал Дон-Кихот, хотя конечно и в этом случае кость может повергнуться той и другой стороной. Но все будет зависеть от твоего умения.
- Как так от моего умения!- воскликнул Санчо.
- Так, что если ты скоро возвратишься оттуда, куда я пошлю тебя, говорил Дон-Кихот, то скоро окончится мое страданье и начнется моя слава; но, не желая держать тебя в неизвестности, скажу тебе, Санчо, что знаменитый Амадис Гальский был один из славнейших странствующих рыцарей, но что я говорю? один из славнейших, нет, это был единственный, первый, не имевший себе подобных, царь всех рыцарей, подвизавшихся на свете. И те, которые утверждают, будто дон-Белианис и некоторые другие не уступали ему, они, клянусь Богом, ошибаются. Теперь, Санчо, нужно тебе знать, что живописец, например, желающий прославиться своим искуством, пытается подражать картинам великих учителей своих, тоже мы видим во всех родах занятий, служащих к возвеличению общества. Подражать должен каждый, кто только стремится приобрести себе на свете почетную известность; так, в действиях своих мы можем подражать Улиссу, в лице которого Гомер начертал вам живой образ человека мудрого и твердого в несчастии, подобно тому как Виргилий в лице Энеё изобразил набожность гражданина и мудрость мужественного военачальника. И Гомер и Виргилий изобразили своих героев не такими, какими они были, а какими должны были быть, желая оставить миру вполне законченный образец их доблестей. Так точно Амадис был свет, звезда и солнце мужественных и влюбленных рыцарей, и ему то должны во всем подражать мы, собранные под знаменем рыцарства и любви. И тот странствующий рыцарь, который ближе всех станет подражать ему, приблизятся наиболее к идеальному образу истинного рыцаря. Теперь скажу тебе, что подвиг, в котором всего блистательнее проявились, великие достоинства Амадиса: мудрость, мужество, твердость, терпение, любовь; это был именно тот подвиг, когда возбудив неудовольствие своей дамы Орианы, он, назвавшись мрачным красавцем, имя много выражающее и чрезвычайно подходившее в той жизни, на которую он добровольно обрек себя, удалился страдать на утес Бедный. И так как мне легче подражать ему в этом деле, нежели поражая великанов, обезглавливая вампиров, нанося поражения великим армиям, рассеевая вражеские флоты и разрушая очарования, так как к тому же самые эти места будто созданы для страданий, поэтому я не намерен упускать удобный случай, представляющийся для моего прославления.
- Но все-же я не знаю, что вы именно намерены делать в этой глуши? - спросил Санчо.
- Да разве я тебе не сказал, ответил Дон-Кихот, что я намерен подражать здесь Анадису - безумному, отчаянному, тоскующему, да кстати за одно буду подражать и неистовому Роланду; и именно деяниям его с той минуты, когда этот рыцарь обезумел, - нашедши на деревьях, окружавших один ручей, доказательство измены прекрасной Анжелики и связи её с Медором, - и неиствовствуя вырывал с корнями деревья, возмущал прозрачные воды ручьев, убивал пастухов, опрокидывал дона, волочил свою кобылу и делал тысячи других безумств, достойных вечной памяти. Я, конечно, не думаю подражать Роланду, Орланду или Ротоланду, - он известен под этими тремя именами - во всех его безумствах; но повторю только те, которые мне кажутся наиболее существенными. Быть может даже я ограничусь простым подражанием Амадису, который не неистовствуя, а только рыдая и страдая достиг такой славы, как никто.
- Мне кажется, что все эти безумствовавшие и страдавшие рыцари, заметил Санчо, были вызваны к тому каким-нибудь особенным обстоятельством. Но вам то, ваша милость, из-за чего сходить с ума? Какая дана осерчала на вас? или какие доказательства имеете вы шашней вашей даны Дульцинеи Тобозской с каким-нибудь христианином или мавром?
- В том то и дело, что никаких, отвечал Дон-Кихот. Но, что было бы особенного в тон, если-бы странствующий рыцарь стал сходить с ума вследствие какой-нибудь причины; решительно ничего. Сила в том, чтобы он стал сумашествовать без всякой причины и мог сказать потом своей даме: если все это я делал хладнокровно, судите же, чего бы наделал сгоряча. К тому же разве продолжительная разлука с моей дамой и повелительницей не представляет для меня достаточной причины сумасшествовать и страдать? ты ведь слышал как говорил недавно Амброзио, что отсутствующий боится и страдает от всего. Поэтому милый мой Санчо, не теряй попусту времени и слов, советуя мне отказаться от задуманного мною подражания, от такого удивительного и неслыханного дела. Сумасшедшим ужь стал я и буду сумасшествовать, пока не возвратишься во мне с ответом на письмо, с которым я намерен послать тебя к моей даме. Если ответ будет соответствовать моим надеждам, тогда с получением его превратится и мое сумасшедшее страдание; если нет, тогда я решительно намерен сойти с ума и потерять всякое разумение. И так, Санчо, какой бы ответ ты не принес мне, он во всяком случае, прекратит мои страдания. Будет он благоприятен, тогда вместе с спокойствием возвратится и мой рассудок; если же будет неблагоприятен, тогда я лишусь возможности чувствовать и страдать. Скажи мне, однако, заботливо ли ты охраняешь шлем Мамбрена? Я видел, что ты подобрал его с земли, когда неблагодарный каторжник хотел его разбить в куски, но к счастию не мог; это ясно доказало удивительную доброту работы этого славного шлема.
- Клянусь Создателем, господин рыцарь печального образа, отвечал Санчо, я решительно не могу переварить некоторых вещей, которые говорит ваша милость. И правду сказать, мне начинает казаться, что все, что вы говорите о рыцарстве, о ваших будущих империях и королевствах, об островах и других милостях господ рыцарей, все это ветер и чушь, потому что если бы кто услышал, как вы называете цирюльничий таз шлемом Мамбрена и увидел, что вот уже четыре дня не можете вы разубедиться в этом шлеме, то право бы принял вашу милость за полуумнаго. Таз этот у меня в котомке, весь изогнутый и раздавленный; я собираюсь снести его домой, выправить там и употреблять для бритья, если только Бог даст мне еще свидеться с женою и детьми.
- Санчо, клянусь этим самим Создателем, которым клянешься ты, что ты бессмысленнее всех оруженосцев в мире. Как! находясь в услужении у меня столько времени, ты до сих пор не заметил, что вся обстановка, все окружающее странствующего рыцаря кажется химерой, безумием, странностью; все вокруг него делается на выворот. И это вовсе не потому, чтобы так было в действительности, но потому что посреди нас неустанно действует скопище волшебников, которые все переворачивают вверх ногами, придают всему неестественный вид, смотря потому, желают ли они вредить или покровительствовать нам. Вот почему, Санчо, эта самая вещь, которая тебе кажется тазом, мне кажется шлемом Мамбрена, а третьему покажется чем-нибудь совершенно иным. И это была мудрая предосторожность со стороны покровительствующего мне мудреца, заставить славный шлем Мамбрена, - это действительно шлем Мамбрена, - казаться всему миру цирюльничьим тазом, иначе весь мир преследовал бы меня, пытаясь отнять такую неоцененную вещь, как этот шлем. Теперь же никто внимания на него не обращает; даже этот негодяй каторжник, не успевши разбить его, не унес однако этого шлема с собою. Между тем не думаю, чтобы он отправился с пустыми руками, еслиб знал, что это за неоцененная вещь. Береги же, мой друг, этот шлем, потому что пока он мне не нужен. Теперь, напротив того, я должен снять с себя все оружие и оставаться ничем не прикрытым, если мне придет охота подражать больше в своих страданиях Роланду, чем Амадису.
Продолжая разговор в том же роде, наши искатели приключений достигли подножия горы, отдельно возвышавшейся среди других гор и оканчивавшейся как скала остроконечным выступом. По отлогости её пробегал свежий ручей, а вокруг расстилался восхитительный зеленый бархатный ковер с раскинутыми на нем деревьями и полевыми цветами, увеличившими прелесть этого места. Здесь-то вознамерился рыцарь печального образа расположиться - страдать; и едва заметил он это место, как считая себя уже окончательно обезумевшим, громко закричал:
"О небо! вот место, на котором я располагаюсь оплакивать свою судьбу! вот место, где слезы мои переполнят воды ручья и вздохи станут неустанно шевелить листья этих пустынных деревьев, в ознаменование великой скорби, раздирающей мое отверженное сердце. О, кто бы вы ни были - гении обитатели этих пустынь; услышьте того, который приходит излить здесь вопли души своей, скорбящей от долгой разлуки и напускной ревности. Услышьте пришлеца, который станет здесь жаловаться на суровость неблагодарной красавицы, этого всесовершенного образа и последнего слова вечной красоты. И вы: воды и дриады, избравшие своим вечным жилищем самое сердце этих гор, да не смутит отныне во веки сладостный мир ваш, вотще обожествляющия вас ваши сладострастные песни; лишь подайте мне силы раскрыть вам всю глубину моих страданий, или хоть не отриньте меня и выслушайте мой грустный рассказ. О Дульцинеё Тобозская! сияние ночей,- слава страданий моих, солнце моего счастия и путеводная звезда моя! да озаряет тебя бессменно луч небесный и да поспешает небо исполнять твои желания, лишь обрати твои взоры туда, куда привела меня разлука с тобой. О вы, деревья пустыни, с которыми отныне я стану делить мое уединение; пусть скажет мне ваш сладостный шелест, что вам не неприятно мое общество. И ты честный оруженосец, в счастии и несчастии, верный мой спутник, запомни хорошо все, что я стану делать здесь и поведай о том причине и предмету скорбей моих."
С последним словом он соскочил с Россинанта, поспешно расседлал его и ласково потрепав по шее сказал ему:
- Получай свободу из рук того, кто сам потерял ее, о конь, столь же славный своими делами, сколько несчастный, выпавшей в удел тебе судьбой. На славном челе твоем начертано, что никто не превзошел тебя в быстроте и легкости, ни Гипогриф Астольфа, ни знаменитый Фронтин, там дорого стоивший Бродоманту. Ступай же, о кон мой, туда, куда поведет тебя твоя воля.
- О, воскликнул, в свою очередь, Санчо, кабы осел мой да был бы теперь здесь; и для него тоже не поскупились бы на ласки и похвалы. Но только я никому не позволил бы его расседлывать; да и к чему? что ему до влюбленных и страдающих, когда хозяин его не любит и не страдает; этот самый хозяин, которым был я, пока помогал мне Господь быть этим хозяином. Ваша милость, продолжал он, обращаясь к Дон-Кихоту, если вы собираетесь страдать и посылать меня не для смеху, то не мешает опять оседлать Россинанта, потому что если отправиться мне пешком, то ужь я не знаю, когда я возвращусь; такой плохой я ходок.
- Делай, как знаешь, отвечал рыцарь, я вовсе не осуждаю твоего намерения. Отправишься ты через три дня, а тем временем будешь свидетелем всего, что стану я творить и говорить здесь во славу Дульцинеи, и передашь ей потом обо всем.
- А что еще мне видеть, кроме того, что я видел? спросил Санчо.
- Ну ты далеко не все видел, отвечал Дон-Кихот. Не должен ли я еще разорвать за себе одежду и разметать мое оружие; не должен ли я еще кувыркнуться несколько раз головой вниз, на этих скалах и натворить иного других удивительных дел?
- Только, ради Бога, осторожнее кувыркайтесь вы на этих камнях, говорил Санчо; вы можете свалиться тут за такой камень, что, чего доброго, на первом кувыркании покончите со всеми вашими страданиями. Уж если для вашей милости так необходимы эти кувыркания, то не лучше ли, - так как все эти сумазбродства вы станете творить только для смеху, - не лучше ли будет вам кувыркаться в воде или на чем-нибудь мягком как вата, а я доложу госпоже Дульцинее Тобозской, что вы кувыркались на скалах твердых как алмаз.
- Благодарю тебя за твое намерение, добрый мой Санчо, отвечал рыцарь, но вместе скажу тебе: все, что я собираюсь делать здесь, будет вовсе не для смеху, а совершенно серьезно; иначе это значило бы попирать законы рыцарства, воспрещающие нам, под угрозой отлучения, произносить какую бы то ни было ложь; делать же одно вместо другаго значит тоже лгать. поэтому кувырканья мои должны быть истинные, а не призрачные, объясняемые разными лжеумствованиями. Мне даже необходимо будет несколько корпии для перевязки; так как судьбе угодно было, чтобы мы потеряли наш бальзам.
- Вот что мы потеряли осла, это гораздо хуже, возразил Санчо, с ним исчезла и наша корпия и весь наш товар. И, ради Бога, ваша милость, не вспоминайте вы больше об этом проклятом пойле; у меня всю внутренность переворачивает, когда я заслышу про него. Да еще, прошу вас, считайте вы уже прошедшими эти три дня, которые вы хотите оставить меня при себе, чтобы видеть какие натворите вы тут безобразия; право, мне кажется, будто я ужь видел их и готов наговорить вашей даме таких чудес... ну, да ужь поторопитесь вы только с письмом и с моим отправлением, потому что страх как мне хочется поскорее вытянуть вас из этого чистилища, в котором я покину вас.
- Чистилище? Нет, Санчо, это ад, сказал Дон-Кихот, даже хуже чем ад, если только на свете есть что-нибудь хуже.
- Нет, ваша милость, кто попал в ад, заметил Санчо, для того нет уже превращения.
- Какого превращения? спросил Дон-Кихот.
- Ну, значит сидеть ужь ему так веки вечные, а ваша милость, говорил Санчо, должны выбраться отсюда, или отсохнут у меня эти подошвы, которыми я стану погонять Росинанта. И теперь посылайте меня один раз за все в Тобозо, к даме вашей Дульцинее; я ей такого наговорю о ваших суназбродствах и безумствах, это впрочем все равно, - что сделаю ее податливой вам перчатка, хотя бы нашел тверже колоды. Прилечу я от неё к вашей милости как колдун, по воздуху, с медовым ответом, и вытащу вас из этого пекла, от которого благо еще можно освободиться, чего нельзя сделать ужь из настоящего пекла, с чем ваша милость вероятно согласны.
- Ты прав, Санчо, отвечал рыцарь печального образа, но как мне написать письмо?
- Да кстати и записку на получение ваших ослят, добавил Санчо.
- Все будет сделано, сказал Дон-Кихот; только вот что: у вас нет бумаги, поэтому нам не худо будет последовать примеру древних и написать на древесных листьях, или на восковых таблицах, которых впрочен у нас тоже нет. Но вот счастливая мысль: я напишу письмо в бумажнике, потерянном Карденио, а ты позаботишься переписать это письмо на отдельном листе бумаги в первой деревне, в которой найдешь сельского учителя ими церковного ключаря, только ради Бога, не отдавай его какому-нибудь приказному, потому что писаний этих господ сам чорт не разберет.
- А кто подпишется за вас? спросил Санчо.
- Амадис никогда не подписывал своих писем, ответил рыпарь.
- Ну ужь это как вашей милости угодно, а только письмо на счет ослят должно быть подписано; если я заставлю его переписать, мне скажут, что оно фальшивое, и я останусь с пустыми руками, заметил Санчо.
- Все будет написано и подписано в самом бумажнике, ответил Дон-Кихот; и когда ты покажешь его моей племяннице, то она не заспорит с тобой. Любовное же мое письмо вели подписать так: ваш до гроба рыцарь печального образа. Это ничего не значит, что подпись будет сделана не моей рукой. Дульцинея, если я не ошибаюсь, не умеет ни читать, ни писать, и никогда в жизни не видала моего почерка. Любовь наша была всегда платонической, ограничиваясь одними влюбленными взглядами и то издалека; и я могу с спокойной совестью побожится, что любя ее в течение двенадцати лет больше чем зеницу этих глаз, которыми станут некогда питаться черви земные, я не видал ее и четырех раз; да и в эти то четыре раза, она, быть может ни разу не заметила, что я на нее гляжу; в такой скромности и отчуждении от света воспитали её родители: Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалез.
- Как! воскликнул Санчо, эта Дульцинеё Тобозская дочь Лорензо Корхуелло и Альдонзо Ногалез?
- Она самая, отвечал Дон-Кихот; достойная быть царицей мира.
- Да я ее знаю и могу доложить вашей милости, отвечал Санчо, что она швыряет шесты не хуже любого деревенского парня. Девка она видная, здоровая, словом такая, что придется под стать любому странствующему рыцарю, который захочет иметь ее своей дамой. А грудь-то какая здоровая, один голосище чего стоит. Как взошла это она раз на колокольню - кликнуть рабочих, так её за две версты слышно было. И главное не чудить и не чванится она; вот ужь этого у неё нисколько нет; со всеми балагурит, смеется, так что скажу я вашей милости, господин рыцарь печального образа, из-за нее пристало вам не только сходить с ума, но хоть повеситься, ей Богу; это все, в один голос, скажут вам, хотя бы вас сам чорт после побрал. О, как бы ужь я хотел быть в дороге, чтобы поскорее взглянуть на эту даму; давненько не видал я ее, должно быть много изменилась она, и как не измениться? вы сами знаете, ваша милость, ничто так личика девичьяго не портит, как это деревенское поле, да солнце, да ветер. Однако же я должен вам правду сказать, продолжал Санчо, потому что до сих пор ничего не знал я, что это за госпожа такая, ваша дама. Мне все думалось, что это какая то принцесса, или другая знатная дама, судя по тем дорогим подаркам, которые вы то и дело посылали ей: вот этого, например, несчастного бискайца, отпущенных вами каторжников, и много других, столь же многочисленных, как одержанные вами победы, покрайней мере в то время, когда не приводилось мне еще иметь чести быть вашим оруженосцем. Но теперь, позвольте узнать, ваша милость, этой Альдонзо Лорензо, то бишь, госпоже Дульцинее Тобозской, на какого чорта нужны ей эти коленопреклоненные бискайцы и другие побежденные вами господа? что ей делать с ними? И может статься попадут они в ней в то время, когда она будет чесать коноплю или провеевать рожь; и тогда, того и гляди, господа эти еще разгневаются пожалуй, а она рассмеется, или тоже осерчает за вашу милость за ваши подарки.
- Санчо, сколько раз я уже говорил тебе, отвечал Дон-Кихот, что ты пустомеля и больше ничего, и с твоим тяжелым умом пускаешься острить и подшучивать. Но чтобы убедить тебя раз за всегда, как ты глуп и как я благоразумен, я расскажу тебе маленькую сказку. Одна молодая, прекрасная, богатая, любезная и свободная вдова влюбилась в свежаго и, как говорится, здорового детину. Об этом проведал старший брат ея, и как-то дружески сказал ей: "я удивляюсь, и не без основания, как могла такая знатная, прекрасная и богатая дана влюбиться в такого ничтожного глупца; вы, говорил он ей, окружены в этом самом доме столькими докторами, учеными и богословами, что вам стоило только выбрать из них, как из сотни груш, любого, и сказать: вот этот мне нравится".
На это бойкая вдова ловко ответила ему: "мой милый брат! вы очень ошибаетесь, и как видно мыслите еще по старому, если находите, что я дурно сделала, влюбившись в этого глупца, потому что в той науке, которая мне нужна, он может быть сильнее самого Аристотеля."
Так же точно, Санчо, в том, для чего мне нужна Дульцинея, она может столько же значить, как любая принцесса. Не нужно думать, чтобы все дамы, воспетые поэтами, были предметами их страсти. Неужели ты полагаешь, что все эти Амарилии, Фили, Сильвы, Дианы, Галатеи, Алисы и другия, которыми переполнены наши книги, романсы, прилавки цирюльников и театры, были живыми созданиями с телом и костьми и предметами любви воспевавших их поэтов? нисколько; оне жили только в воображении писателей, приискивавших героинь для своих поэм, и желавших казаться влюбленными, или по крайней мере, способными влюбляться. Поэтому для меня довольно, если и могу воображать себе, что Альдонзо Лорензо и умна и прекрасна. До родословной же её нам нет никакого дела; мы ведь не намерены облачать ее в одежду канонисы; а потому справок о её знатности наводить нам не в чему, и я могу быть вполне убежденным, что она одна из самых знатных принцесс. Два достоинства, Санчо, более всего способны заставить любить себя: красота и доброе имя, и тем и другим Дульцинеё обладает в самой высокой степени. Никто не может сравняться с нею в красоте, и мало это пользуется такой безуворизненной репутацией, как она. Но не распространяясь об этом, скажу только, что я вообразил себе мою даму такою, какою мне хотелось, придав ей и красоту и знатность, и не сравниться с этим чудесным образом ни Эленам, ни Лукрециям, ни всевозможным героиням древней Греции, Рима и народов варварских. Пусть каждый говорит об этом что ему угодно; и если невежды осудят меня, то люди благоразумные взглянут быть может за это дело иначе.
- Я от себя, прервал Санчо, скажу только, что ваша милость - действительно мудрец, а я действительно осел, не знаю почему это слово все лезет мне на язык, по настоящему, не следовало бы упоминать о веревке в доме повешеннаго. Но, пожалуйте ваше письмо, и я отправлюсь в путь.
В ответ на это Дон-Кихот взял бумажник Карденио, и отойдя в сторону принялся чрезвычайно хладнокровно писать письмо. Окончив его, он сказал Санчо, что прочитает ему письмо, и просил своего оруженосца затвердить это письмо наизусть, так, чтобы он мог повторить его потом переписчику от слова до слова, в случае еслиб оно как-нибудь затерялось в дороге; по словам рыцаря, всего можно было ожидать от его несчастной звезды.
- Напишите лучше письмо ваше в этой книге два или три раза, ответил Санчо, и отдайте ее мне. Не беспокойтесь; я не потеряю ее, полагать же, что я вытвержу какое бы то ни было слово наизусть - было бы величайшею глупостью. У меня такая плохая память, что я в частую забываю даже как меня зовут. Во всяком случае, прочитайте, что вы там написали; мне хочется прослушать ваше письмо; оно должно быть как печатное.
- Слушай же - сказал Дон-Кихот.
Письмо Дон-Кихота к Дульцинее Тобозской.
"Высокая, властительная дама!
"Изъявленый иглами разлуки, пораженный в самое сердце, тебе Дульцинейшая Дульцинеё Тобозская молит здоровья тот, это сам его лишен. Если красота твоя оттолкнет меня, если прелести твои перестанут сиять для твоего рыцаря, и если холодность твоя продлит мою кручину, то хот я и разбит долгим страданием, все же мне предстоит узнать страдание новое, не только сильное, но и продолжительное. Мой добрый оруженосец, Санчо, подробно расскажет тебе, боготворимый враг мой, неблагодарная красавица о том, что я испытываю из-за тебя. Если рука твоя протянется ко мне на помощь - я твой; если же нет, тогда, прекратив эту жизнь, я удовлетворю моему желанию и твоей жестокости".
"Твой до гроба Рыцарь печального образа."
- Клянусь жизнью моего отца, воскликнул Санчо, это чудеснейшее письмо, какое мне доводилось слышать. Чорт возьми! как это ваша милость хорошо говорите ей все, что хотите сказать, и как идет здесь эта подпись рыцар печального образа. Право, вы точно чорт, все энаете.
- Потому что в моем звании, необходимо все знать, отвечал Дон-Кихот.
- Теперь, ваша милость, положите сверху записочку на трех ослят, сказал Санчо, да пояснее подпишите ее, чтобы сразу узнали ваш почерк.
- Хорошо, отвечал Дон-Кихот, и быстро написав ее, прочел Санчо: "Благоволите племянница моя выдать предъявителю этой записки оруженосцу моему, Санчо Пансо, трех ослят из пяти, оставленных мною дома, и порученных вашему присмотру. Эти три осленка должны быть выданы вышесказанному Санчо за равноценную сумму, уплаченную им сполна; все счеты с ним будут кончены по этому письму и полученной от него росписке. Дано в ущельях Сиерры Морены, 27 Августа текущего года.
- Отлично! теперь вашей милости остается только подписать, воскликнул Санчо.
- Этого не нужно - отвечал Дон-Кихот; я только помечу, и эта записка будет действительна не только для трех, но даже для трехсот ослят.
- Верю, вполне верю вашей милости, сказал Санчо. Теперь позвольте мне оседлать Россинанта и приготовьтесь благословить меня, потому что я хочу сейчас же пуститься в дорогу, и прошу вас еще раз, не заставляйте меня смотреть на все те дурачества, которые вы собираетесь натворить здесь; не беспокойтесь, пожалуйста, об этом, я право сумею сказать, что вы натворили здесь всего, чего только душе угодно.
- Нет, Санчо, это необходимо, и я настойчиво требую, отвечал Дон-Кихот, чтобы ты увидел, по крайней мере, десять или двенадцать моих сумазбродств. Я кончу их в полчаса, но когда ты увидишь их собственными глазами, тогда с спокойной совестью побожишься, что видел все остальные, какие тебе вздумается прибавить, и будь уверен, ты все-таки не наговоришь столько, сколько я наделаю.
- Ради Бога, ваша милость, воскликнул Санчо, не раздевайтесь только, чтобы не привелось мне кожи вашей видеть, потому что я человек жалостливый и непременно расплачусь, а ужь у меня и от вчерашних слез - по осле моем,- голову ломит; не заставляйте же меня сегодня опять плакать. Если вашей милости угодно, чтобы я видел ваши разные безумия, так вы, не раздеваясь, выкиньте несколько штук сразу, какие вам на ум взбредут. Для меня собственно, ей Богу, этого ничего. Не нужно, и удерживать меня значит только дольше ожидать моего возвращения с медовыми вестями для вашей милости; или иначе, клянусь Богом, пусть бережется госпожа Дульцинея, потому что если она не ответит мне, как следует, так я кулаками вытяну у нее из внутренности хороший ответ для вашей милости. Да что право, чтобы этакой славный странствующий рыцарь, как ваша милость, стал ни с того, ни с сего, просто сдуру, сходить сума, для какой-нибудь... пусть не заставляет она меня сказать для кого; потому что я не скажу, а выплюну ей это в лицо; я ведь шутить не люблю. Жаль, что дама эта не знает меня; а то была бы она у меня тише воды, ниже травы.
- Санчо, прервал его Дон-Кихот, у тебя кажется осталось также мало рассудка, как у меня.
- Нет, ваша милость, отвечал Санчо, рассудку то у меня, слава Богу, побольше осталось, да за то и гнева побольше, да не в том дело. Скажите-ка, лучше, что ваша милость намерены кушать, пока я возвращусь.
- Пожалуйста, не заботься об этом, сказал Дон-Кихот; если бы даже у меня всего было вдоволь, я и тогда не ел бы ничего, кроме трав и плодов, которые я найду на этих деревьях и лугах. По настоящему, мне следовало бы даже ничего не есть и претерпевать много других лишений.
- Кстати, заметил Санчо, боюсь я, по своем возвращении, не найти дороги сюда, такое это дикое место.
- Обрати внимание на все, отвечал Дон-Кихот, на каждую примету; а сам я не удалюсь отсюда, и даже постараюсь взобраться на самую высокую скалу, чтобы увидеть тебя, когда ты будешь возвращаться. Но, чтобы тебе без труда можно было отыскать меня, всего лучше нарежь ветвей дроку, который растет здесь в изобилии, и обозначай им свой след до того места, где ты спустишься с гор. Ветви эти послужат тебе указателями и вожатыми, подобно нити, употребленной Персеем в лабиринте.
- Я это и сделаю, отвечал Санчо. И нарезав затем целый пук дроку, он подошел в Дон-Кихоту попросить у него напутственного благословения. Тут, прослезившись, герои наши простились друг с другом.
Усевшись на Россинанта, которого Дон-Кихот в теплых словах поручал вниманию Санчо, прося своего оруженосца заботиться о нем как о самом себе, оруженосец пустился наконец в путь, бросая от времени до времени по дороге ветки дроку, как это советывал ему его господин, и вскоре скрылся из глаз Дон-Кихота, к великому горю последнего, желавшего показать ему, во что бы то ни стало, несколько сумазбродств, которые он намеревался совершить.
Но Санчо, не сделавши и ста шагов, вернулся назад, и закричал рыцарю: "ваша милость, дабы я мог с чистой совестью побожиться, что видел собственными глазами все ваши сумазбродства, мне точно следует, как вы говорили, видеть хоть одно, то есть одно я, правду сказать, видал уже, потому что со стороны вашей милости, тоже было не последнее сумазбродство оставлять меня во что бы то ни было смотреть на все остальные."
"Ну не моя ли правда," воскликнул Дон-Кихот. "Погоди же, Санчо, и прежде, чем ты успеешь оглянуться, я уже сделаю одну штуку." В ту же минуту, поспешно раздевшись и оставшись в одной рубахе, он умудрился сам себе дать подзатыльника, сделать два прыжка на воздухе и два раза перекувыркнулся, стоя вверх ногами. Штуки эти вполне удовольствовали Санчо, который повернул коня, окончательно убежденный, что господин его совсем одурел.
Глава XXVI.
Оставшись один, Дон-Кихот без пояса снизу, но опоясанный сверху, покончив с прыжками и кувырканиями, и видя, что Санчо уже уехал, не ожидая других сумазбродств своего господина, взобрался за вершину высокой скалы, и там принялся размышлять о том, что давно уже занимало его ум: именно, подражать ли ему разрушительным безумствам Роланда или меланхолическим Амадиса? "Ничего особенного не вижу я в том", думал он, "что Роланд был храбрый рыцарь, как это знает весь свет. К тому же он, как известно, был очарован, и никто не мог лишить его жизни иначе, как уколов его черною булавкою в пятку, отчего он и носил всегда на ногах шесть железных подошв. И однако же очарование не послужило ему ни к чему, потому что Бернард дель Карпио открыл тайну, и задушил его в своих руках в теснинах Ронцесвалеса. Но, Бог с ним - с его мужеством; подумаем об его безумии, потому что он действительно обезумел, услышав от ксендза и, кроме того, найдя доказательства на деревьях, осенявших один ручей, что Анжелика отдыхала более двух раз с Медором, этим маленьким, кудрявым мавром, пажом Агрананта. Убедившись несомненными доводами в том, что дама его сыграла с ним подобную штуку, ему конечно следовало обезуметь. Но вот вопрос? с какой стати мне повторять его безумства, не имея к тому никакого повода. Я знаю и могу поклясться, что Дульцинеё Тобозская никогда в жизни не видала даже и тени какого нибудь мавра одетого или раздетого, и что она невинна, как в первый день своего рождения. Я следственно могу только оскорбить ее, начавши из-за ее неверности неистовствовать, как Роланд. Между тем Амадис, не неистовствуя и не особенно безумствуя, приобрел как влюбленный большую славу, чем это-нибудь. Из истории его видно, что возбудив неудовольствие своей даны Орианы, велевшей этому рыцарю не показываться ей на глаза, он удалился с одним пустынником на утес Бедный, и там рыдал до тех пор, пока наконец не сжалилось и не спасло его небо - от избытка слез и любовных страданий. Если это правда, в чем трудно сомневаться, тогда к чему мне обнажать себя, как я сначала хотел, и вырывать с корнями эти бедные деревья, не сделавшие мне никакого зла, или возмущать воды этого ручья, который будет утолять мою жажду? Слава же памяти Амадиса, и да подражает ему во всем, в чем только можно, Дон-Кихот Ламанчский, с котором быть может скажут, как сказали о ком-то, что если он не совершил великих дел, то, по крайней мере, погиб за них. И если я не оттолкнут своею дамою, как Амадис, то все равно я с нею разлучен. скорей же в делу. Придите мне на память славные действия Амадиса, как и чем должен начать в подражание вам. Сколько я помню, Амадис большую часть времени проводил в молитве; я буду делать тоже самое". Припомнивши молящагося Амадиса, Дон-Кихот набрал больших желудей и из них устроил себе четки в десять зерен. Его беспокоило теперь только то, что возле него не было пустынника, который бы исповедал и утешил его. И стал славный рыцарь, прогуливаясь по лугу, писать на древесной коре и на песке множество стихов, воспевая в них Дульцинею, и изливая свою тоску: из них сохранились только одни, которые можно было прочитать, когда Дон-Кихота пришли возвратить из его добровольного заточения. Вот они:
Деревья, травы и цветы
Зеленые, блестящие,
Когда вам скорбь моя не в радость
Услышьте вопль куши моей!
Да не смутит он вас, как страшен
И как бы дологь ни был он.
И чтобы долг вам свой отдать,
Здесь начал Дон-Кихот рыдать
В разлуке с Дульцинеей
Тобозской.
Вот место, где из верных верный
Любовник далеко от дамы
Своей укрылся, и страдает
Он тут, не ведая за что.
Над ним смеется, им играет
Капризная любовь; и здесь
Наполнилась слезами кадь,
Как начал Дон-Кихот рыдать
В разлуке с Дульцинеей
Тобозской.
Меж тем как он средь скал гранитных,
Кляня свой рок, одни несчастья,
Не приключенья находил;
Любовь не легкой, мягкотканной
Своей повязкой, а бичем
Его ударила в затылок;
И раненый, чтоб боль унять,
Здесь начал Дон-Кихот рыдать
В разлуке с Дульцинеей
Тобозской.
Когда впоследствии открыли эти стихи, то много смеялись над этим прибавлением Тобозской. Читатели думали, что вероятно, по мнению рыцаря, стихов его никто бы не разобрал без этого прибавления, и таково было действительно мнение Дон-Кихота, как сам он сознался впоследствии. То слагая стихи, то вздыхая, то взывая к жильцам лесов - фавнам и сильвам, к водным нимфам, к жалобному и воздушному эху, заклиная их услышать и утешить его; то отыскивая травы, которыми он поддерживал свое существование, проводил рыцарь все время, которое он оставался один с своими страданиями; и до того дострадался он наконец, что если бы оруженосец его возвратился к нему не через три дня, а через три недели, то несчастного рыцаря не узнала бы его родная мать. Но оставим его вздыхающего и слагающего стихи, и скажем, что случилось в дороге с Санчо.
Выехав на большую дорогу, оруженосец наш направил путь свой в Тобозо, и на другой день был уже около той самой корчмы, в которой суждено ему было попасть на это вечно памятное для него одеяло. Не успел завидеть он этого здания, как ужь ему пригрезилось будто он совершает во второй раз свое воздушное путешествие, и твердо решился он ни за что не заезжать теперь в этот дом, хотя пора была самая манящая туда, то есть обеденная, и Санчо далеко не прочь был хлебнуть чего-нибудь горяченького, потому что он несколько дней уже довольствовался одною холодной пищей. Желудок оруженосца заставил его таки приблизиться к этой роковой корчме, но он все еще не знал на верное, зайдет ли он в нее? Тем временем, как он оставался в этой нерешительности, из корчмы вышли два каких то господина, и увидев нашего оруженосца, один из них сказал другому: "скажите на милость, господин лиценциант, не Санчо Пансо ли это едет верхом? экономка нашего искателя приключений уверяет, будто этот человек служит оруженосцем её господину."
"Он сам, он сам" - отвечал другой; "и это конь Дон-Кихота."
Господа эти были знакомые нам священник и цирюльник, осудившие на сожжение рыцарские книги Дон-Кихота. Они, конечно, узнали без труда Россинанта и Санчо, и желая поскорее услышать новости об общем их друге, подошли к оруженосцу.
- Друг мой, Санчо Пансо, что же поделывает твой господин? спросил его священник.
Санчо в туже минуту узнал подошедших к нему господ, но решившись не говорить им, где покинул он Дон-Кихота, отвечал, "что господин его в известном месте занят известным делом чрезвычайной важности, но где именно, этого он не может сказать, под страхом лишиться глаз."
- Нет, нет, Санчо, ты должен сказать - ответил цирюльник, иначе мы принуждены будем думать, и думаем даже, не ограбил ли и не убил ли ты своего господина; потому что вот ты разъезжаешь на его коне, и клянусь Богом, ты ответишь нам, или не сдобровать твоему горлу.
- Нечего, нечего грозить, сказал Санчо; я, слава Богу, не вор и не разбойник. Пусть каждый умирает своею смертью, как повелит ему сотворивший нас Бог. Господин мой, продолжал он, расположился в этих горах - страдать. И затем без дальних околичностей, не переводя духу, Санчо рассказал в каком положении оставил он Дон-Кихота, какие приключились с ними приключения, и как везет он теперь письмо к госпоже Дульцинее Тобозской, дочери Лорензо Корхуэлло, по которой сходит сума его господин.
Хотя странное помешательство Дон-Кихота не было тайной для наших друзей, тем не менее они онемели от удивления, услышав то, что передах им Санчо. Они просили его показать письмо Дон-Кихота к Дульцинее Тобозской, и Санчо сообщил им, что письмо это написано на бумажнике, и что ему велено переписать его в первой деревне, в которой отыщется кусок бумаги. "Дай мне его", сказал священник, "я постараюсь переписать его как нельзя лучше". Санчо поднес руку к груди, чтобы достать оттуда бумажник, но напрасно искал он его, потому что не нашел бы, если бы искал до сегодня; дело в том, что Дон-Кихот забыл передать ему письмо, а Санчо забыл спросить его. Не находя бумажника, бедный оруженосец побледнел как смерть, и на лбу его выступили капли холодного пота; принялся он шарить у себя повсюду, и не находя нигде письма своего господина, схватил себя за бороду, вырвал чуть не половину ее и влепил себе пять или шесть таких увесистых оплеух, что окровавил себе лицо.
Священник и цирюльник в изумлении спрашивали его: "что сталось с ним, за что он так отделывает себя?"
- Как за что? воскликнул Санчо, да я из рук своих выпустил трех ослят, из которых самый меньший стоил для меня дворца.
- Как так? спросил цирюльник.
- А так, что потерял я бумажник с письмонм к Дульцинее, и что гораздо хуже с запиской моего господина, в которой он велит своей племяннице отдать мне трех ослят из четырех или пяти, находящихся у него в конюшне. В добавок к этому горю, Санчо рассказал как и своего осла он потерял.
Священник утешил его, сказав, что отыскавши Дон-Кихота он заставит его наново написать такую же записку, с соблюдением всех форм, на настоящем листе бумаги, а не на записной книге, на которой никакие обязательства ничего не значат.
Это утешило Санчо, и он ответил священнику, что о потерянном им письме в Дульцинее он не слишком горюет, потому что знает его наизусть, и может целиком повторить переписчику.
"Повтори нам, а мы перепишем его", сказал цирюльник. Санчо подумал, почесал в голове, стал переваливаться с ноги на ногу, взглянул вверх и вниз, и изгрызши до половины ноготь себе, воскликнул наконец.
- Провалиться мне на этом месте, если я помню что-нибудь в этом письме. Начинается оно кажись так: "высокая, вместительная дама."
- Вместительная? воскликнул цирюльник, не может быть.
- Значит может, если я говорю; я это хорошо помню, утверждал Санчо, потом... вот дай Бог память... что там потом, продолжал он, кажись так: "пораженный и бессонный... и изъязвленный цалует вашей милости руки, неблагодарная и совсем неузнаваемая красота. Потом... вот ужь не припомню хорошо... пишется там что-то на счет здоровья и болезни, которых желают ей и все в том же роде до самого этого конца: "ваш до гроба рыцарь печального образа".
Слушатели хохотали до упаду, восхищаясь отличною, по словам Санчо, памятью его, и похвалив просили его повторить письмо еще раза два, чтоб и они могли запомнить, и при случае переписать его. Санчо повторил письмо три раза. и три раза нагородил с три короба разной чуши, после чего пустился рассказывать о случившихся приключениях с его господином; при чем ни слова не сказал, однако, как его начали на одеяле в этой самой корчме, смотревшей ему теперь прямо в глаза. Ко всему этому он присовокупил, что как только господин его подучит благоприятный ответ от своей дамы Дульцинеи Тобозской, так тотчас же пустится в новые странствования, и тогда уже постарается непременно сделаться императором или королем, - как это ужь улажено между ними, - заметив кстати, что господину его сделаться государем не Бог знает как трудно при его храбрости и силе его руки. Сказал он и о том, как Дон-Кихот, по вступлении своем на престол, женит его - Санчо; которому, между прочим, следует непременно овдоветь в тому времени, чтобы обвенчаться, по милости Дон-Кихота, с фрейлиной императрицы, наследницей великого и богатого владения на твердой земле, почему в настоящее время, он ни в каких островах больше не нуждается. Санчо городил все это так серьезно, утирая по временам бороду и нос себе, и так походил сам он на полуумного, что священник и цирюльник только удивлялись, какова должна быть сила безумия Дон-Кихота, если она могла подействовать так заразительно на голову другаго бедняка. Не находя нужным рассеевать пока заблуждения Санчо, и предпочитая похохотать над ним, зная, что совесть его совершенно свободна; они увещевали его молиться Богу за своего господина, который со временем, - в случайностях и предположениях будущего - может действительно быть императором, или на худой счет архиепископом, или чем-нибудь в этом роде.
- Государи мои! ответил Санчо, ужь если дела так плохо пойдут, что господин мой не захочет быть императором, а придет ему охота сделаться архиепископом, то скажите на милость, чем странствующие архиепископы жалуют своих оруженосцев.
- Они дают им какую нибудь бенефицию или приход, отвечал священник, с порядочным жалованьем, кроме посторонних доходов, которых можно считать почти столько же, сколько жалованья.
- Да ведь для этого оруженосцу нужно быть холостым, заметил Санчо, и уметь по крайней мере отслужить обедню. О, горе мне, дернуло же меня, продолжал он, за грехи мои жениться, - да и безграмотный я кроме того, простых А, В, С. не знаю. О, Господи, что со мною станется, если господин мой сделается не императором, как это в обычае у странствующих рыцарей, а архиепископом.
- Не горюй, Санчо, сказал цирюльник; мы посоветуем твоему господину, и даже доставим ему случай сделаться императором; да это и легче для него, чем быть архиепископом, потому что он больше храбр, чем учен.
- Это я тоже думал, отвечал Санчо, хотя, правду сказать, господин мой человек на все рувки. Я же от себя думаю только просить Бога, чтобы сделал он моего господина тем, чем ему наиболее пристало быть, и что всего выгоднее будет для меня.
- Вот что умно, то умно, и совершенно по христиански, сказал священник. Но пока до чего, а теперь необходимо вытянуть твоего господина из этой трущобы, в которой, как ты говоришь, он расположился страдать. И чтобы обсудить как получше устроить это дело, да за одно и пообедать, потому что ужь пора, так зайдем-ка в эту корчму.
Санчо просил наших друзей отправляться, если они хотят, в корчму, а сам решился ожидать на улице; почему не хотел, он идти вместе с ними? он обещал сказать после; просил он их только прислать чего-нибудь горяченького перекусить ему самому и велеть отпустить овса Россинанту.
Друзья наши покинули Санчо, и немного спустя цирюльник вынес ему обед. Оставшись одни, священник с цирюльником принялись обдумывать, как бы им удачнее привести в исполнение задуманное ими дело. Священнику скоро пришел в голову план, который, соответствуя их собственным намерениям, мог вместе с тем увлечь расстроенное воображение Дон-Кихота.
- Думаю я, сказал он цирюльнику, сам нарядиться странствующей девушкой; а вас нарядить моим оруженосцем; за тем мы отправимся отыскивать Дон-Кихота, и я, притворившись горюющей и ищущей помощи дамой, попрошу его следовать за много, чтобы исправить зло, причиненное мне одним вероломным рыцарем. Отказать мне - Дон-Кихоту, как странствующему рыцарю, нельзя будет. Вместе с тем я попрошу его не подымать моего вуаля и не спрашивать о моих делах ничего, пока он не исправит всех зол, которые натворил мне изменник. Рыцарь наш, я нисколько не сомневаюсь в этом, исполнит все, что у него попросят под этим видом; когда же мы вытащим его из гор и отвезем домой, тогда подумаем, как нам вылечить его.
Глава XXVII.
Мысль священника показалась цирюльнику превосходной, и друзья наши решились тотчас же привести ее в исполнение. Они спросили у хозяйки юбку и головной убор, оставляя в заклад новый подрясник священника. Цирюльник привязал себе огромную бороду из волос рыжаго коровьяго хвоста, на который хозяин обыкновенно цеплял свой гребень. Хозяйке хотелось узнать, на что им понадобились эти вещи, и священник в немногих словах рассказал ей о сумашествии Дон-Кихота и о том, как надеялись они, переодевшись, выманить его из гор, в которые он теперь удалился. Хозяева тотчас же догадались, что этот полуумный рыцарь был никто иной, как недавний гость их, господин того самого оруженосца, которого недавно подбрасывали здесь на одеяле, и они, в свою очередь рассказали священнику и цирюльнику все, что произошло в этой самой корчме, в памятную для читателя ночь, не умолчав и о том, о чем счел почему то нужным умолчать Санчо. После этого хозяйка самым уморительным образом нарядила священника. Она надела на него изорванную, суконную юбку, обложенную черной бархатной полосой в пядь ширины и зеленый бархатный лиф с белой атласной вышивкой, сшитый, как кажется, вместе с юбкой, еще во времена доброго короля Вамбы. Священник не согласился напялить на себя головной убор, а надел свою ночную пикейную шапочку, обвязал ее широкой черной тафтяной подвязкой, устроив из другой такой же подвязки род вуаля, который совершенно скрыл бороду и лицо его. Нахлобучив сверху священническую шапку, превосходно заменявшую зонтик, и накинув на плечи свой плащ, он уселся, по женски, верхом на мула. Тем временем как цирюльник усаживался верхом на другаго мула - украшенный полурыжей, полубелой бородой (сделанной из хвоста рыжесаврасой коровы), доходившей до колен его. Простившись со всеми, даже с доброй Мариторной, обещавшей помолиться Богу, да поможет Он им в их трудном христианском подвиге, друзья наши решились пуститься в путь. Но священник не успел отъехать от порога корчмы, как ему показалось, что духовному лицу неприлично наряжаться по женски, хотя 6ы это и было сделано с самым благим намерением.
"Куманек", сказал он цирюльнику, "обменяемся-ка нарядами; вам пристойнее нарядиться странствующей девушкой, а мне поручите лучше быть вашим оруженосцем; роль эта более пристала моему сану, в случае же вашего отказа я останусь здесь, хотя 6ы сам чорт собирался унесть Дон-Кихота". В эту самую минуту прибыл Санчо, и не мог не расхохотаться, глядя на костюмировку наших друзей. Цирюльник согласился исполнить желание священника, и последний, переодевшись в оруженосца, принялся наставлять цирюльника, как ему вести себя в новом своем положении, и что говорить Дон-Кихоту, чтобы выманить его из той трущобы, в которой он расположился сумасбродствовать и страдать. Цирюльник отвечал, что он и без наставлений сумеет выполнить свою роль. Он не хотел пока переодеваться, и свернул свое платье тем временем, как священник навязывал себе бороду. Оба они ехали в сопровождении Санчо-Пансо, рассказавшего им дорогою, как они с Дон-Кихотом встретили в горах какого-то сумасшедшего, умолчав, однако, при сем случае, о найденном им чемодане, и о том что нашел он в этом чемодане, потому что как ни казался он прост, но все же, когда дело касалось его интереса, он был человек себе на уме.
На другой день путешественники наши достигли того места, где Санчо обозначил дорогу дроком, при помощи которого можно было бы найти Дон-Кихота. Вскоре он открыл его убежище и сказал своим спутникам, что им остается только переодеться, если это к чему-нибудь послужит, священник и цирюльник уверили пред тем Санчо, что им необходимо перерядиться для спасения его господина. Вместе с тем они строго на строго приказали ему не упоминать о них в разговоре с Дон-Кихотом, и в случае, если рыцарь, как этого следует ожидать, спросит у него, передал-ли он письмо Дульцинее, то Санчо должен ответить, что передал, но что эта прекрасная дама, к несчастию не грамотная, могла отвечать только на словах, приказывая Дон-Кихоту прибыть тотчас же в ней, по весьма важному делу, угрожая в противном случае разгневаться на его. Ко всему этому они добавили, что подобный ответ и то, что они сами намеревались еще сказать ему, поможет им, как они надеялись, возвратить рыцаря к лучшей жизни, и заставит его, ни минуты не медля, отправиться в путь, чтобы поскорее сделаться королем или императором; опасаться же, в настоящую минуту, попыток с его стороны сделаться архиепископом было совершенно напрасно.
Все это Санчо, выслушав очень внимательно, постарался удержать у себя в памяти, не преминув при этом поблагодарить наших переряженных друзей за их обещание посоветовать Дон-Кихоту не делаться архиепископом, а оставаться при прежнем намерении попасть в императоры. Санчо полагал, что императоры могут щедрее награждать своих оруженосцев, чем странствующие епископы. "Не мешает мне отправится однако вперед," сказал он, "и сообщить моему господину ответ его дамы, быть может этого одного довольно будет, чтобы вытянуть его на свет божий без вашей помощи." Все согласились с мнением оруженосца и решились ожидать это с известиями о Дон-Кихоте. Санчо отправился наконец в горы, оставив двух своих спутников в узкой лощине, расположенной в освежающей тени высоких скал и нескольких деревьев, росших на горных покатостях, посреди этой лощины журчал, изливаясь, сребристый ручей. Дело было в августе, часа в три пополудни; следовательно в очень жаркое время и года и дня. Все это делало убежище наших друзей очень приятным, и помогало им терпеливо ожидать возвращения Санчо. Расположившись мирно отдыхать в тени, они неожиданно были удивлены и очарованы чистым, сладким и нежным голосом, раздавшимся вблизи их. Они ни как не ожидали встретить в пустыне такого прекрасного певца, потому что хотя и говорят, будто среди лесов и полей, в пастушьих шатрах, можно вчастую встретить восхитительные голоса, но на деле они существуют больше в воображении поэтов, нежели в действительности. Удивление друзей наших было тем сильнее, что они услышали романс, вовсе не походивший на грубую песнь пастуха. Жилец пустыни незримо пел:
Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 5 часть., читать текст
См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :
Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 6 часть.
Что превратило жизнь мою в мученье? Презренье. Терпенье истощит какая ...
Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 7 часть.
Услышав это, Дон-Кихот с негодованием поднялся с своего места, чтобы н...