Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 4 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 4 часть."

- Да, да! отвечал Дон-Кихот; вижу я теперь на какие штуки пускается этот злобный, но многоумный, преследующий меня волшебник Узнай, Санчо, что для волшебников нет ничего легче, как заставить нас видеть то, что им захочется; и теперь, неугомонный враг мой, предугадывая великую славу, которую я должен был стяжать в этой битве, превратил легионы воинов в стадо баранов. Если ты не веришь мне, то заклинаю тебя всем святым, поезжай и следи за этими мнимыми стадами, и ты увидишь, что удалясь от нас на некоторое расстояние, они опять примут свой настоящий вид рыцарей и воинов, совершенно подобных тем, которых я описал. Впрочем погоди, теперь ты мне очень нужен. Прежде всего сосчитай скольких у меня не достает зубов, потому что право мне кажется будто у меня не осталось ни одного. Исполняя приказание своего господина, Санчо приблизился в нему так близко, точно собирался влезть в нему в рот, в ту самую минуту, когда бальзам только-что начал производить свое действие в желудке рыцаря, и когда оруженосец нагнулся, чтобы освидетельствовать челюсти Дон-Кихота, последний изрыгнул все, что у него было в желудке, прямо в лицо Санчо.

- Пресвятая Богородице! возопил Санчо, что сталось со мною. Должно быть наступил последний час этого грешника, если его рвёт чистою кровью. Но когда он оглянулся, то увидел, что воображаемая им кровь была ни что иное как драгоценный бальзам извергнувшийся из желудка рыцаря. В ту же минуту стошнило и Санчо, начавшего, в свою очередь, плевать в лицо Дон-Кихоту, и в таком изящном положении рыцарь и слуга его оставались в течении нескольких минут.

Опомнившись от этого удовольствия, Санчо побежал в своему ослу, намереваясь достать там что-нибудь, чем можно было бы утереть себя и своего господина, но не найдя своей котомки, он с отчаяния чуть было не лишился рассудка. Разразившись новыми проклятиями, он дал себе решительное слово оставить Дон-Кихота и возвратиться домой, отказываясь и от следовавшего ему жалованья, и от надежды обладать когда-нибудь обещанным ему островом. Дон-Кихот между тем встал, и придерживая левой рукой свои челюсти, чтобы не потерять и последних зубов, схватил правой рукой за узду Россинанта, который, как верный и преданный слуга, не отступил от своего господина ни на шаг, и за тем кликнул своего оруженосца, прислонившагося, с головой опущенной на руки, в глубоком горе, к своему ослу

Видя его глубоко опечаленным, Дон-Кихот сказал ему: "Санчо! чем возносится один человек над другим, если не тем, что один делает более другаго. Разразившиеся над нами бури показывают, что и для нас небо вскоре прояснится, и дела наши примут лучший оборот; потому что в мире всему поставлен предел: дурному и хорошему. Чем долее преследует нас судьба, тем более шансов для нас надеяться на скорый и благоприятный оборот дел. Не скорби же, мой друг, о моих несчастиях, которые нисколько не касаются тебя.

- Как не касаются! воскликнул Санчо. Разве вчера подбрасывали на одеяле кого-нибудь другаго, а не сына моего отца, или не у меня пропала сегодня котомка со всем моим дорожным достоянием?

- Как, неужели котомка пропала? воскликнул Дон-Кихот.

- Пропала, пропала - говорил Санчо.

- Нам, значит, нечего будет и перекусить сегодня, продолжал рыцарь.

- Не было бы, отвечал Санчо, еслиб вокруг нас не росли травы, которые вы так хорошо умеете отыскивать и выбирать, и которыми, как вы сами говорите, в крайней нужде, довольствуются рыцари, особенно такие злополучные, как вы.

- Тем не менее ломоть черного хлеба с куском селедки я предпочел бы теперь всевозможным травам, описанным Диоскоридом со всеми комментариями к ним доктора Лагуны. Но, добрый мой Санчо, говорил Дон-Кихот, полно тебе кручиниться взлезай-ка на осла, да отправляйся со мной. Верь, мой друг, что Бог милосердый, не лишающий мух воздуха, червей земли и насекомых воды, Он, который дождит на добрых и злых и освещает солнцем праведных и грешных, не покинет и нас, ратующих во славу Его святого имени.

- Вам право более пристало быть проповедником, чем рыцарем, сказал Санчо.

- Странствующие рыцари, отвечал Дон-Кихот, должны знать все, и в былое время между ними встречались такие, которые останавливались для проповедей на больших дорогах, и исполняли это дело с таким уменьем, как будто вышли лиценциантами из парижского университета. Верь мне, Санчо, никогда еще мечь не притуплял пера, ни перо - меча.

- Да будет так, отвечал Санчо. Теперь же пустимся в путь и постараемся отыскать где-нибудь убежище на ночь. Дай только Бог, чтобы нам опять не наткнуться на новых очарованных мавров, на новые привидения, одеяло и тому подобные очарования, потому что иначе в чорту пошлю я наконец все это рыцарство.

- Помолись Богу, и веди меня куда знаешь, отвечал Дон-Кихот. На этот раз я предоставляю тебе свободный выбор нашего ночлега. Но прежде, ощупай мою правую верхнюю челюсть и скажи - скольких у меня не хватает там зубов, потому что я чувствую в этом месте невыносимую боль.

Санчо всунул ему в рот руку, и ощупав челюсть сверху до низу, спросил Дон-Кихота, сколько насчитывал он здесь прежде зубов.

- Четыре совершенно здоровых, отвечал Дон-Кихот, не считая глазнаго.

- Так-ли? еще раз спросил Санчо.

- Говорю тебе, четыре, если только не пять, повторял рыцарь, потому что мне не выдернули ни одного зуба, и ни один не выпал сам собою.

- Ну теперь с этой стороны, внизу, у вашей милости остается всего два с половиною зуба, а вверху нет ни целых, ни половинных; здесь хоть шаром покати, так все гладко.

- О, злая судьба моя! грустно воскликнул Дон-Кихот при этом прискорбном известии. Лучше бы мне было лишиться девой руки, потому что рот без зубов похож на мельницу без жернова, и зуб для нас драгоценнее алмаза. Но, что делать! Мы должны безропотно переносить всевозможные бедствия, обрекши себя однажды на тяжелую жизнь странствующего рыцаря. Забудем же о них, мой друг, и с Богом пустимся в дорогу. Сегодня я беспрекословно последую за тобою.

Санчо послушался Дон-Кихота, и направился по тому пути, где он расчитывал скорее всего найти какое-нибудь убежище на ночь, не слишком удаляясь, однако, от многопосещаемой в этом месте большой дороги. Между тем, как они медленно подвигались вперед, - жестокая боль, чувствуемая Дон-Кихотом в челюстях, не позволяла им ехать быстрее, - Санчо, чтобы как-нибудь размыкать свою тоску-кручину, сказал своему господину:

Глава XIX.

- Все эти бедствия, обрушившиеся на нас в последнее время, ниспосланы нам, как мне кажется, в наказание за то, что ваша милость не исполнили вашей клятвы: не кушать со скатерти, не лобезничать с королевой и не делать всего остального, что вы там наобещали, пока не добудете шлема этого Маландрина, или, чорт его знает, как его зовут, этого мавра.

- Ты прав, Санчо, ответил Дон-Кихот, но клянусь Богом, я совсем забыл об этом; и ты, в свою очередь, наказан за то, что не напомнил мне о моей клятве. Я постараюсь, однако, загладить свою ошибку; - сделать это не трудно, - по рыцарским уставам представляется возможность искупить всякий грех.

- Да разве я в чем-нибудь клялся, - я? воскликнул Санчо.

- Дело не в том, клялся ты или нет, отвечал Дон-Кихот, довольно того, что ты не совсем свободен от обвинения в соучастничестве со мной; но так или иначе, а только нужно постараться очистить свою совесть.

- Если так, сказал Санчо, то пусть-же ваша милость постарается на этот раз не забывать своих слов, а то чего доброго привидениям опять придет охота - позабавиться со мною, да пожалуй что и с вашей милостью, если вы споткнетесь во второй раз. Продолжая вести разговор в этом роде, наши искатели приключений заболтались до того, что ночь застала их среди чистого поля, и они не могли додуматься, как и где-бы им найти убежище на ночь. Хуже всего было то, что оба они умирали с голоду, так как в потерянной котомке заключалась вся их провизия. К довершению несчастия, с ними случилось теперь не воображаемое, а действительное приключение. Хотя ночь была очень темна, тем не менее они продолжали свой путь, надеясь встретить какую-нибудь корчму на расстоянии одной - и ужь много двух верст.

Путешествуя глубоко ночью, оруженосец, умирая от голода, а рыцарь, чувствуя, что перекусить было бы очень не дурно, они неожиданно увидели множество факелов, казавшихся бесконечным числом движущихся звезд. При виде их Санчо окончательно растерялся, и у самого Дон-Кихота по коже пробежала дрожь. Придержав своих верховых животных, наши искатели приключений остановились, и не говоря ни слова пристально глядели на этот поразительный свет, который двигался пряно на них, увеличиваясь в объеме, по мере приближения к ним. Перепуганный Санчо трясся всем телом, у Дон-Кихота тоже подымались дыбом волосы, но он скоро однако овладел собою, и сказал Санчо: "не остается никакого сомнения, что мы стоим лицом к лицу с каким то ужасным приключением, в котором я должен призвать на помощь и выказать всю силу мою и все мое мужество?

- Горе мне! возопил Санчо, если это опять привидении, - а чего другаго тут кажется нечего ждать, - где-же набраться мне ребер для этого нового приключения.

- Какиябы это ни были привидения, отвечал Дон-Кихот, я не дозволю им коснуться даже твоего камзола. Если я не поспел в тебе на помощь. в последний раз, то это потому только, что я не мог перелезть через забор, но теперь мы в чистом поле, и я могу распорядиться мечом моим как захочу.

- А если они очаруют вас, как в прошлый раз, заметил Санчо, на какого чорта послужит вам тогда это чистое поле.

- Во всяком случае, Санчо, не падай только духом, и призови на помощь все сdое мужество. В моем-же ты скоро убедишься, - отвечал рыцарь

- Быть по вашему, проговорил ободрившийся Санчо; да поможет мне Бог.

Отъехав затем не много в сторону, рыцарь и оруженосец внимательно наблюдали двигавшийся на встречу им свет. Вскоре стали они различать толпу людей, покрытых белыми покрывалами.

При виде этой поразительной картины, расхрабрившийся было Санчо, с испугу, застучал как в лихорадке зубами, но страх его еще усилился, когда он ясно увидел, что по дороге ехали верхом, в саванах, - с зажженными факелами, человек двадцать, за которыми виднелись, покрытые трауром носилки, сопровождаемые шестью всадниками в черных мантиях, ниспадавших до Самых ног их мулов (тихая, ленивая походка животных издалека указывала, что это мулы, а не лошади). Медленно подвигалась вперед эта странная процессия; и привидения бормотали таинственным, жалобным голосом какия-то непонятные слова.

Это удивительное явление, особенно в такое время и в таком пустынном месте, не могло не навести ужаса на Санчо, и даже на Дон-Кихота. Но по мере того, как душа Санчо уходила в пятки, возрастало мужество его господина, которому уже грезилось какое-то славное приключение. Он вообразил, что это везли мертвого, или по крайней мере тяжело раненого рыцаря, отмстить за которого предназначено было ему одному. Едва лишь пригрезилось ему это диво, как, по своему обыкновению, не долго думая, он поправился на седле, укрепив в руке копье, с решительным видом поместился на средине дороги, которой не могли миновать покрытые саванами привидения, и когда последние приблизились в нему, он закричал им ужасным голосом: "остановитесь, рыцари! кто бы вы ни были, остановитесь! Скажите: кто вы, откуда и куда отправляетесь, и что лежит на этих носилках? Судя по всему, видно, что вы или жертвы злодейства или сами злодеи, совершившие какое-то страшное преступление. Говорите-же, потому что я должен отмстить за вас, или наказать вас."

- Нам некогда отдавать вам отчетов, отвечал один из траурных всадников, потому что до заезжаго дома далеко, а нам нужно торопиться. Сказав это, он пришпорил мула, и хотел ехать далее; но не тут-то было. Оскорбленный ответом его Дон-Кихот схватил мула за удила и закричал по прежнему: "остановитесь, повторяю вам, и будьте немного вежливее. Отвечайте на мой вопрос, или я вызываю вас на битву всех вместе." Пугливый мул, задержанный Дон-Кихотом, встал на дыбы и опрокинул своего всадника. Видя это, один из слуг неизвестных путешественников принялся ругать Дон-Кихота. Взбешенный и без того уже рыцарь устремился на первого попавшагося ему траурного всадника, и ударом копья опрокинул его на землю, потом обратился на другаго, там на третьяго, и нужно было видеть легкость и быстроту, с которой победоносный рыцарь и конь его гарцовали в этой траурной толпе. Можно было думать, что у Россинанта выросли в эту минуту крылья, так гордо и легко носил он на себе торжествовавшего над своими противниками рыцаря. Беда только, что противники эти были все безоружные трусы. При первых ударах, они стремглав кинулись бежать в стороны с своими зажженными факелами; так что их можно было принять за маски, бегающия по ночам, во время карнавала. Те же, которые были покрыты траурными мантиями, так были запутаны в них, что с трудом двигались. Дон-Кихоту не представлялось значит ни малейшего затруднения бить и гнать их, сколько угодно было его душе. Бедные люди вообразили себе, что это не человек, а чорт, вырвавшийся из ада, и подстерегший их на дороге с целию вырвать из рук их мертвое тело, лежавшее на носилках. Санчо глядел, выпучив глаза на всю эту сцену, изумляясь только мужеству своего господина, и говоря себе в бороду: "чорт возьми, право, господин мой такой молодец, как он сам говорит." На дороге между тем остался распростертым, держа в руках горящий факел, тот самый господин, которого в самом начале битвы сбросил с себя мул. Дон-Кихот, заметив его по свету факела, громким голосом повелевал ему сдаться, грозя в противном случае убить его.

- Я давным-давно ужь сдался, отвечал несчастный, потому что не могу сдвинуться с места, сломав себе, как мне кажется, в этой неожиданной схватке, ногу. Но, государь мой, если вы дворянин и притом христианин, то умоляю вашу милость не убивайте меня, потому что я лиценциант, получивший первую степень.

- Если вы духовный, то какой-же чорт принес вас сюда? спросил Дон-Кихот.

- Не чорт, а злая судьба моя, ответил несчастный.

- И еще более злая постигнет вас, если вы мне тотчас-же не ответите на все мои вопросы, сказал Дон-Кихот.

- Сейчас-же я на все отвечу, пищал лиценциант. Прежде всего я должен сказать вам, что пока я еще только бакалавр, Алонзо Лопес, родом из Алковенды. Еду я, из города Боеза, в компании с одиннадцатью другими священниками, - убежавшими теперь с своими факелами, - в Сеговию, сопровождая мертвое тело, лежащее здесь на носилках. Это труп одного дворянина, умершего в Боезе, где он и погребен был сначала на кладбище, но теперь мы перевозим прах покойника в фамильные склеп его к Сеговию.

- Кто-же убил его? спросил Дон-Кихот.

- Тиф, отвечал бакалавр.

- В таком случае, мне некому мстить за его смерть, сказал Дон-Кихот, и остается только молчать и пожать плечами,- тоже, что оставалось бы сделать, еслиб подобная кара обрушилась на меня самаго. Вам-же, господин бакалавр, я должен сказать, что я странствующий рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, обрекший себя на служение добру, на возстановление правды и попрание зла, которое я неусыпно отыскиваю, странствуя по свету.

- Не знаю, право, как вы попираете зло, ответил со вздохом бакалавр, знаю только то, что мне, ни в чем не повинному ни душою, ни телом, вы сделали такое добро, что оставили с переломленной ногой, которой не суждено уже выпрямиться до конца моих дней; и от вашей правды, государь мой, мне во веки не поправиться. Могу вас уверить, что величайшее зло и ужаснейшая неправда, какие могли постичь меня в жизни, это - встреча с вами на пути к вашим приключениям.

- На свете не все так делается, как мы хотим, отвечал Дон-Кихот. Вольно-же вам ездить по ночам, одевшись не то в саван, не то в траур, с факелами в руках, бормоча что-то сквозь зубы, точно какия-то привидения или жильцы иного мира. И не мог-же я, в самом деле, видя вашу странную процессию забыть свой долг. Этого вы не могли ожидать даже тогда, если-бы вы были действительно черти, а не люди. Я должен был поразить вас.

- Что делать, коли уж такова судьба моя, вопил бакалавр, то по крайней мере прошу вас, господин странствующий рыцарь - доставивший меня самого в невозможность пускаться в какия-бы то ни было странствования, помогите мне выкарабкаться из под моего мула; бедная нога моя запуталась между стременем и седлом.

- Какого-ж чорта вы молчали до сих пор, громко сказал Дон-Кихот. В туже минуту он кликнул Санчо, который не поторопился однако бежать на зов своего господина, занявшись разгрузкой монашеских мулов, тащивших на себе много лакомой, по части съестного, поживы. Устроив из своего кафтана род котомки, и нагрузив ее до краев разными яствами, он побежал наконец к Дон-Кихоту и помог ему вытащить бакалавра из под его мула. Потом они совокупными силами усадили несчастного, на этого самого мула, отдали ему факел, и герой наш предложил бакалавру отправиться вслед за своими спутниками, и попросить у монахов, от имени рыцаря - извинения в невольном со стороны его оскорблении святых отцов. Санчо от себя добавил, что если святые отцы пожелают узнать, это так мужественно разогнал их, то пусть бакалавр передаст им, что это знаменитый Дон-Кихот Ламанчский или Рыцарь Печального Образа.

Когда бакалавр уехал, Дон-Кихот спросил Санчо; с какой стати он назвал его рыцарем печального образа?

- С такой, отвечал Санчо, что случайно взглянув на вас, при свете факела этого хромого бедняка, мне показалось, что я никогда еще не видел вас таким жалким и несчастным. Причиною тому, вероятно, бедствия и побои, претерпенные нами в последнее время, а также потеря вами зубов.

- Нет, Санчо, это не то, заметил Дон-Кихот, но мудрец, которому суждено написать историю моих дел, нашел необходимым дат мне какое-нибудь особенное прозвище, подобно другим рыцарям минувших времен. Так нам известны рыцари; Пылающего Меча, Единорога, Дев, Феника, Грифа, Смерти и многие другие; - названия, под которыми рыцари приобрели себе всесветную известность. Потому, Санчо, я полагаю, что будущий историк мой сам вложил тебе в уста это прозвище рыцаря печального образа, которое я и принимаю отныне, и намерен при первом удобном случае нарисовать на щите своем какую-нибудь печальную и мрачную фигуру.

- Да это значило бы даром деньги бросать, заметил Санчо. К чему рисовать какия-то фигуры, когда вам довольно показать свою собственную, чтобы без помощи всяких щитов и образов вас признали за самого истинного рыцаря печального образа. Я говорю это, не шутя; - должно быть с голоду, да еще от потери нескольких зубов, образ ваш, клянусь Богом, стаж удивительно печальный.

Дон-Кихот улыбнулся словам своего оруженосца, но тем не менее решился не отказываться ни от нового прозвища, ни от намерения разрисовать свой щит. Не много спустя, он сказал: "Санчо! знаешь ли ты, что я должен быть отлучен от церкви за то, что поднял руку на духовное лицо, хотя, правду говоря, я поднял не руку, а копье, и никогда в жизни не намеревался оскорблять монахов и кощунствовать над святыней, которой, как истинный христианин-католик, я всегда воздавал должное уважение. А впрочем, я тоже помню, что хотя рыцарь Сид Руи Диаз опрокинул сидение посла одного известного короля, в глазах его святейшества папы, и папа отлучил за это дерзкого от церкви, тем не менее рыцарь все таки поступил, в этом случае, как повелевали ему долг и честь." Сказавши это, Дон-Кихот пожелал узнать действительно ли на носилках лежал человеческий труп, и что с ним сталось? Но Санчо не согласился на это.

"Ваша милость", сказал он Дон-Кихоту, "благодарите Бога, что это приключение так легко сошло вам с рук. К чему дразнить чорта? Ведь все эти господа, хотя разогнанные и побитые вами, могут собраться, одуматься и увидеть, что их разогнал всего один человек. С досады и стыда они пожалуй хватятся за нас и зададут нам, в свою очередь трепку. Уберемся-ка лучше отсюда по добру по здорову. Провизия теперь у нас есть, аппетит тоже, гора недалеко, вспомним же эту пословицу: "пусть мертвый отправляется в могилу, а живой на пажити", и поедем дальше. С последним словом, взяв за узду осла, он двинулся вперед, пригласив следовать за собою Дон-Кихота, который послушался своего оруженосца, сознавая, что он совершенно прав. Миновав дорогу, пролегавшую между двумя косогорами, наши искатели приключений выехали на обширный и свежий луг, где они и расположились отдохнуть. Санчо разгрузил своего осла, после чего слуга и господин, усевшись на траве, принялись с чудным аппетитом завтракать, обедать, полдничать и ужинать в одно время. Теперь у них всего было вдоволь, благодаря разогнанным ими монахам, сопровождавшим в Сеговию покойника. Монахи, нам известно, редко забывают о земных нуждах, поэтому неудивительно, если мулы их оказались нагруженными всяческими припасами. Но увы, утолив голод, рыцарь и оруженосец не знали чем утолить им жажду. Чувствуя однако, что луг, на котором они расположились, переполнен росою, Санчо обратился к своему господину с этими словами:

Глава XX.

- Не может быть, чтобы не было здесь, по близости, речонки или, на худой конец ручейка, иначе луг не бых бы такой мокрый. И нам не мешало-бы, ваша милость, сделать еще несколько шагов; авось не найдем ли мы чем утолить эту ужасную жажду, которая право хуже всякого голода.

Дон-Кихот согласился с мнением своего оруженосца, и взяв Россинанта за узду, двинулся вперед. Санчо, нагрузив своего осла остатками ужина, последовал за рыцарем. Двигались они почти ощупью, потому что ночь была так темна, что, как говорится, хоть глаз выколи; и отошедши шагов двести, невыразимо обрадовались, услышавши гул, подобный гулу высокого водопада.

Остановившись на минуту, чтобы расслышать, с какой стороны он раздается, оруженосец и рыцарь неожиданно поражены были гулом совсем иного рода, который заставил забыть их и недавнюю радость и жажду. Особенно напугал он трусливого от природы Санчо. До них доходили какие то сильные, глухие удары, раздававшиеся в определенные промежутки времени, и сопровождаемые стуком железа и цепей. Раздаваясь вместе с громким гулом падающей воды, они испугали бы любого храбреца, но только не Дон-Кихота. Ночь, как мы уже говорили, была чрезвычайно темная, а случай привел наших героев под сень огромных каштановых деревьев, которых листья, колеблемые ночным ветром, производили какой-то особенный шелест, повергавший душу в одно время в ужасный и сладостный трепет. Место, время, мрак, гул воды и шелест листьев - все соединялось здесь для наведения ужаса. А между тем страшные удары не умолкали; ветер не переставал завывать, а зоря все не показывалась, так что наши искатели приключений не могли даже узнать, где они находятся. Дон-Кихот бездействовал однако не долго. Он вскочил на коня, прикрылся щитом и укрепив в руке копье, сказал Санчо: "друг мой! узнай, что, по воле небес, - я родился на свет, в этот железный век, чтобы воскресить золотой! для меня созданы величайшие опасности, меня ожидают величественные подвиги и бессмертные дела. Я, повторяю еще раз, призван воскресить двадцать пять рыцарей Франции и девять мужей славы. Я призван похоронить Белианиса, Платира, Феба, Оливанта, Тиранта и безчисленное множество иных, славных странствующих рыцарей минувших времен, - совершая в наши времена такие подвиги, перед которыми померкнут дела прежних рыцарей. Честный и верный оруженосец мой, обрати внимание на этот глубокий, окружающий нас мрак; на эту мертвую тишину, на этот шелест листьев, на ужасный гул воды, - которую мы кстати искали,- как бы низвергающейся с лунных гор, на эти страшжые удары, которые оглушают нас, и что-же? Все это, и вместе взятое, и порознь, могло бы ужаснуть самого Марса, тем более обыкновенного смертного, и однако все это только возвышает и укрепляет мое мужество; и сердце не успокоится в моей груди, пока я не встречусь лицом к лицу с этим приключением, как бы ужасно оно ни было. Подтяни же Санчо подпруги Россинанта, сам оставайся здесь, и да хранит тебя Бог. Ожидай меня трое суток, и если в течение этого времени я не возвращусь, тогда отправляйся себе домой, и сослужи мне там последнюю службу, а вместе с тем сделай доброе дело,.отправься в Тобозо и передай моей несравненной даме, что рыцарь её погиб славною смертью в достойном рыцаря деле."

В ответ на это Санчо, со слезами на глазах, сказал Дон-Кихоту: "господин мой, право не знаю я, что вам за такая непременная нужда вдаться в это ужасное приключение. Теперь темно, никто нас не видит, так что мы можем спокойно свернуть себе с дороги и отойти от зла; хотя бы за это нам пришлось трое суток не иметь во рту ни росинки. Так как никто нас не видит", продолжал он, "то это же назовет нас трусами? К тому же, часто я слышал, как, хорошо знакомый вам священник наш, говорил в своих проповедях, что тот, это напрашивается на беду, напрашивается на свою погибель. К чему, в самом деле, испытывать нам Божие милосердие, и, очертя голову, лезть в такую опасность, из которой спастись можно только чудом. Бог и то, видимо, бережет вас. Он уберег вас от этого проклятого одеяла, от которого не уберег меня; Он помог вам теперь, не получив ни одной царапинки, разогнать этих странных людей, сопровождавших покойника, но если все это не в силах убедить вас и тронуть ваше каменное сердце, то не сжалится ли оно, наконец, при мысли, что чуть ваша милость сделает два шага вперед, как я уже, с перепугу, готов буду отдать мою душу всякому, это только захочет взять ее. Для вас я покинул дом мой, жену, надеясь, конечно, больше выиграть чем проиграть. Но, видно, правду говорит пословица: желание слишком много наложить в мешок разрывает его; вот это то самое желание видно и меня поддело. Я ужь, кажется, руками схватывал этот несчастный остров, столько раз обещанный мне вашею милостью, и вот, в награду за мою службу, вы хотите, теперь, покинуть меня одного в этом отдаленном месте. Помилосердуйте, ваша милость, ради Христа Спасителя. И ужь если вас так тянет вдаться в это ужасное приключение, то обождите хоть до утра; из того чему я научился, бывши пастухом, я вижу, что до зари осталось не более трех часов. Взгляните-ка, пасть Малой Медведицы поднялась над головой Креста, между тем как в полночь она помещается по левую сторону его".

- Не понимаю, сказал Дон-Кихот, где ты нее это видишь, когда я не вижу ничего.

- Вам оно, конечно, не видно, отвечал Санчо, а у страха-то глаза велики; и если они видят, как говорят, даже под землею, так гораздо же легче им видеть над землей. Да оно ужь и само собой видно, что до света недалеко.

- Далеко или недалеко, мне это решительно все равно, сказал Дон-Кихот, но да не будет сказано обо мне, ни теперь, ни в какое другое время, что просьбы или слезы отклонили меня от того, что, как рыцарь, я обязан был сделать. Прошу же тебя, Санчо, замолчи. Бог, подвигающий меня на это ужасное дело, будет охранять меня и утешать тебя. Все, что остается тебе сделать - это хорошо подтянуть подпруги Россинанту и оставаться здесь. Мертвым или живым, но даю тебе слово возвратиться сюда.

Санчо, видя непоколебимую решимость своего господина, на которого нельзя было подействовать в эту минуту ни мольбами, ни слезами, ни увещаниями, решился пуститься на хитрость, и волей-неволей удержать рыцаря на месте до света. Подтягивая подпруги Россинанту, оруженосец наш, ни кем не замеченный, и как ни в чем не бывало, недоуздком своего осла связал задния ноги Роосинанта так, что когда Дон-Кихот тронул его, то он не мог двинуться с места иначе, как прыжками. Видя, что дело клеятся, Санчо сказал рыцарю: "ваша милость, небо должно быть тронулось моими слезами и не пускает, как вы видите, Россинанта, двинуться с места. Упорствовать теперь в вашем намерении, значило бы бесить судьбу и как говорится: прать против рожна".

Не обращая никакого внимания на слова Санчо, Дон-Кихот в отчаянии продолжал понукать своего коня, но чем сильнее, он его шпорил, тем менее достигал своей целя. Видя, наконец, положительную невозможность сладить с ним, и не подогревая никого ни в чем, он решился покориться судьбе и терпеливо ожидать или зари, или возвращения Россинанту способности двигаться. Приписывая однако неудачу своих попыток всему, кроме уловки Санчо, он сказал ему: "если дела так устроились, что Россинант не хочет или не может двигаться, тогда делать нечего, нужно покориться судьбе и со слезами на главах ожидать улыбки зари".

- Какие тут слезы, ваша милость? отвечал Санчо, я всю ночь стану забавлять вас сказками, если только вам не угодно будет слезть с коня, лечь на траву и немного вздремнуть среди чистого поля, как настоящий странствующий рыцарь. Право отдохните, ваша милость, и соберитесь к свету с силами, чтобы бодрее встретиться с ожидающим вас ужасным приключением.

- Что ты называешь слезть с коня? что ты называешь отдохнуть? воскликнул Дон-Кихот. Неужели ты думаешь, что я из тех жалких рыцарей, которые отдыхают в ту минуту, когда им следует лететь на встречу величайшей опасности? Спи - ты, созданный для спанья; ты делай, что тебе угодно, а я буду делать то, что мне велит мой долг.

- Не гневайтесь, ваша милость, я это сказал так себе, от нечего делать, отвечал Санчо. С последним словом, он приблизился к рыцарю, и запустил одну руку под арчак его спереди, а другую сзади. Обняв таким образом левую ляжку своего господина, он оставался как будто пришитым к ней, не смея тронуться с места; так напугал его гром этих ударов, все еще не перестававших раздаваться один за другим.

Дон-Кихот между тем велел Санчо рассказывать обещанную сказку.

- Разсказал бы я вам ее, еслиб страх не одолевал меня, отвечал Санчо; ну, да куда ни шло, попытаюсь я рассказать вам такую сказку, что если только поможет мне Бог вспомнить ее всю, как она есть, то это будет самая прекраснейшая из всех сказок. Слушайте же, ваша милость, да внимательнее слушайте; вот она:

- Случилось как то, ваша милость, так начал Санчо, то, что случилось.., и да пребудет благодать над всем и со всеми, а зло с теми, кто ищет его; так то старые люди начинали свои вечерния сказки, и не спроста это так начинали они, потому что вот эта приговорка: "а зло с теми, кто ищет его", придумана не ими, а самим римским Катонон; и так она кстати приходится теперь, словно перстень к пальцу; так кажется и говорит вашей милости, чтобы вы оставались спокойны, да и я бы тоже не кидался на всякую беду, как угорелый, а чтобы свернули мы поскорей с этой дороги, потому что никто не заставляет нас, в самом деле, ездить там, где нам грозят всякие ужасы.

- Продолжай Санчо, свою сказку, перебил его Дон-Кихот, а о дороге предоставь заботиться мне.

- И так, государь мой, продолжал Санчо, жил был, в Эстрамадуре, козий пастух, то есть, такой человек, который пас коз, и который, то есть пастух, как говорится в сказке, звался Лопе Руиз; и вот этот то пастух, Лопе Руиз, возьми, да и влюбись в пастушку Таральву, а эта пастушка Таральва была дочь богатейшего владельца стад, и этот то богатейший владелец стад...

- Санчо! если ты рассказываешь твои сказки, повторяя всякое слово два раза, то, право, мы не кончим до завтра. Говори с толком, или замолчи, заметил Дон-Кихот.

- Что же мне делать, ваша милость, отвечал Санчо, когда на нашей стороне все вечерния сказки так сказываются; меня не научили рассказывать иначе, и со стороны вашей милости было бы несправедливо требовать от меня новых порядков.

- Говори, как знаешь, воскликнул Дон-Кихот; ужь если я вынужден слушать твои сказки, то, право, мне все равно, как ты будешь рассказывать их.

- И так, господин души моей, продолжал Санчо, я ужь изволил сказать вам, что пастух этот был влюблен в пастушку Таральву, девку здоровую и краснощекую, да к тому еще с душком, ну словом - бой-бабу, то есть, как есть, бой-бабу, даже с усами, да такими - что мне кажется, будто я их вижу отсюда.

- Там ты, значит, знал ее? спросил Дон-Кихот.

- Нет, я то сам не знал ее, отвечал Санчо; но только тот, кто рассказывал мне эту сказку, сам уверял меня, что это такая сущая правда, что если приведется мне когда-нибудь рассказывать ее другим, то я могу присягнуть, как будто видел нее это собственными глазами. Время между тем шло да пью, день за днем, и чорт, который никогда не дремлет и везде высматривает как бы перевернуть все вверх ногами, смастерил такую штуку, что любовь пастушка к пастушке обратилась в ненависть, и стала Таральва ему хуже горькой редьки, а виною всему, как говорят длинные языки, была ревность. Возненавидев свою возлюбленную, пастух видеть не мог ее, и чтобы никогда больше не встречаться с нею, решился уйти из родной своей стороны. Таральва же, как только возненавидел ее пастух, сама так крепко полюбила его, как никогда еще не любила.

- Такова ужь женская натура, заметил Дон-Кихот: любить тех, кто их ненавидит - и ненавидеть влюбленных в них.

- Собрал пастух свое стадо, продолжал Санчо, и направился с ним в Эстрамадуру, намереваясь оттуда пробраться в Португалию. Проведав это, Таральва, пустилась за ним следом, на босую ногу, с башмаками в одной, с посохом в другой руке и с котомкой за плечами. В котомку, как слышно было, уложила она кусок зеркала, кусок гребня и коробочку с какими-то красками для штукатурки своего лица. Но мне, право, нет охоты разбирать, что она там уложила, да и не в этом дело, а в том, что пастух наш пришел к берегам Гвадианы, когда вода в реке поднялась, и почти что вышла из берегов, а между тем с той то стороны, с которой переправляться надо ему, не видать ни лодочки, ни лодочника, ни парома. Взяла тут нашего пастуха досада, потому что если не успеет он скоро переправиться, так, того и гляди, нагонит его, да разрюмится перед ним Таральва. Думал он, думал, глядел он, глядел, да таки выглядел, наконец рыбака с душегубкой, да только такой малюсенькой, что на ней уместиться всего на всего могла одна коза, да один человек. Нечего делать, кликнул пастух этого рыбака и попросил перевезти на другой берег его самого и триста воз его. Рыбак взял одну козу, перевез ее - приехал, взял другую козу, перевез другую, приехал, взял третью козу, перевез третью - Ради Бога, ваша милость, не ошибитесь в счете коз, продолжал Санчо, потому что если вы ошибетесь хоть в одной, тогда, баста, не будет вам сказки, то есть, ни одного словечка нельзя будет больше припомнить. Теперь нужно вам сказать, - что другой-то берег был крутой, глинистый и скользкий, так что рыбаку много нужно было времени, чтобы переезжать туда и назад. Поехал однако еще за козой, да еще, да еще

- Ради Бога, воскликнул Дон-Кихот, ну считай, что он уже всех их перевез, и перестань переезжать с одного конца на другой, иначе ты в целый год не перевезешь всех твоих коз.

- А сколько их перевезено до сих пор? спросил Санчо.

- Чорт их знает - ответил Дон-Кихот.

- А ведь предупреждал же я вашу милость, заметил Санчо, не сбиться в счете; ну, теперь сказка кончена, продолжать ее ужь никак нельзя.

- Что за дьявол, воскликнул Дон-Кихот. Что за отношение такое между сказкою твоею и счетом коз? И как это может быть, чтобы пропустивши в счете одну козу, ты не мог бы сказать больше ни слова.

- Ну вот подите-же, не могу, да и только! отвечал Санчо, потому что, когда я спрашивал у вашей милости, сколько перевезено коз, и когда вы мне ответили, что не знаете, в ту самую минуту, у меня отшибло память; и теперь, хоть тресни, я ничего не припомню; знаю только, что оставалось мне досказать вам самое лучшее, что было во всей сказке.

- Так сказка твоя кончена? спросил Дон-Кихот.

- Как жизнь моей матери.- ответил Санчо.

- Клянусь Богом, заметил Дон-Кихот, сказка эта - одна из самых диковинных вещей за свете, особенно еще, так как ты рассказывал и закончил ее; оно, впрочем, и странно было-бы ожидать чего-нибудь лучшего от такого умницы, как ты. Впрочем, очень может быть, что шум этих неустанно раздающихся ударов, действительно, отшиб у тебя память. Удивляться тут, кажется, нечему.

- На свете нет ничего невозможного, отвечал Санчо, но только, что касается моей сказки, то позвольте доложить вашей милости, что она действительно должна окончиться в ту минуту, когда спутаешься в счете коз.

- Ну и Бог с ней, кончай ее, когда тебе угодно, сказал Дон-Кихот. Посмотрим-ка лучше, не тронется-ли, наконец, Россинант. С последним словом он пришпорил его, но увы! Россинант опять подпрыгнул и только; с места он не двинулся ни на шаг, так хорошо связал его Санчо.

Вскоре однако начало светать, и тогда оруженосец наш втихомолку развязал ноги Россинанту. Почувствовав себя свободным, конь Дон-Кихота как будто немного ободрился, по крайней мере, он принялся топтать передними ногами; другаго, конечно, ничего и ждать от него нельзя было. Видя, что Россинант шевелится наконец, Дон-Кихот невыразимо обрадовался и решился тотчас же пуститься на встречу ужасному приключению. Теперь, между-прочим, при бледном свете зари, он увидел, что провел ночь под группою высоких каштановых деревьев, дающих, как известно, весьма широкую тень. Страшные удары между тем не переставали раздаваться, а причина их, по прежнему, оставалась скрыта. Но не колеблясь более ни одного мгновенья, Дон-Кихот простился еще раз с своим оруженосцем и приказал ему, по прежнему, ожидать его трое суток, сказав, что если через три дни он не возвратится, значит воля Господня совершилась, и Всевышний судил рыцарю погибнуть в этом ужасном приключении. Он повторил Санчо, что должен он был сказать Дульцинее, и просил не беспокоиться о своем жалованьи, уверив его, что, уезжая из дому, он оставил завещание, в котором завещал уплатить своему оруженосцу жалованье сполна за все время его службы. Но, сказал в заключение рыцарь, если Господь сохранит меня теперь, тогда, Санчо, ты можешь считать остров уже в своих руках.

До глубины души тронутый грустным прощанием с своим добрым господином, Санчо не выдержал, залился слезами и решился следовать за Дон-Кихотом всюду, намереваясь не покидать его до окончания предстоявшего ему ужасного дела. Судя по этим слезам и этой благородной решимости, автор заключает, что Санчо Пансо был от природы человек добрый, и притом христианин старого закала. Слезы его тронули, но нисколько не поколебали Дон-Кихота. Напротив того, не теряя более ни минуты, он поехал в ту сторону, где слышались неумолкающие удары и шумный грохот воды. Санчо следовал за ним, по обыкновению, пешком, ведя за узду осла, неразлучного товарища своего в хорошие и трудные минуты жизни. Миновав пространство, расположенное под тенью каштановых деревьев, наши искатели приключений выехали на широкий луг, и тут увидели скалу, по которой с грохотом и весьма живописно струилась вода. У подошвы ее расположены были какия-то строения, более походившие, впрочем, на развалины, и в них-то раздавались эти страшные удары, так напугавшие Санчо. Теперь эти удары и шум воды испугали Россинанта, но Дон-Кихот погладив и успокоив его словами, приблизился с ним в строениям, поручая себя своей даме, и по обыкновению прося ее - бодрствовать над ним в эту ужасную минуту; мимоходом он не забыл помолиться и Богу. Санчо, между тем, следуя по пятам своего господина, вытягивался и все высматривал из-за спины и шеи Россинанта, надеясь увидеть, наконец, то, что повергло его, ночью, в такой ужас. Так рыцарь и оруженосец его проехали шагов сто, и тут ясно увидели, что за штука такая производила все эти адские удары, заставлявшие их целую ночь не весть что воображать себе. Если сказать тебе, читатель, правду, и если она не огорчит и не раздосадует тебя, то узнай, что всю эту неслыханную кутерьму произвели шесть валяльных мельниц с раздававшимися в них, по очереди, ударами.

При виде их Дон-Кихот весь побледнел и мигом низринулся с страшной высоты. Взглянув на своего господина, Санчо увидел, что он стоит с головой опущенной на грудь, смущенный и расстроенный. Рыцарь также взглянул на Санчо, который с вздутыми щеками, чуть не давился от напряжения, так трудно ему было удержаться от того, чтобы не захохотать во все горло. Как ни грустен был в эту минуту Дон-Кихот, но при виде уморительной мины Санчо, он сам улыбнулся; и тогда оруженосец, не находя более нужным притворяться, принялся хохотать до того, что в буквальном значении слова, надрывал себе живот. Четыре раза он останавливался, и четыре раза снова принимался хохотать. Дон-Кихот посылал и его, и самого себя ко всем чертям, в особенности когда Санчо, передразнивая его голос и жесты, воскликнул: "узнай, Санчо, что, по воле небес, и родился в этот железный век, чтобы воскресить золотой. Для меня созданы величайшие опасности, меня ожидают величественные подвиги и бессмертные дела"; повторяя таким образом слово в слово речь, с которою обратился к нему Дон-Кихот, когда услышал стук молотов. Видя, что Санчо, просто на просто, потешается над ним, Дон-Кихот до того взбесился, что приподнял копье и ударил им два раза Санчо по плечам с такою силою, что если-бы он ударил его так по голове, то рыцарю пришлось бы тогда уплатить жалованье не самому Санчо, а ужь наследникам его. Видя, что Дон-Кихот не шутит и страшась, чтобы он не удвоил своей благодарности, Санчо, заискивающим, униженным голосом, с умиленным лицом, сказал ему: "успокойтесь, ваша милость, разве вы не видите, что я шучу".

- И вот по этому то именно я сам не шучу, ответил Дон-Кихот. Скажи мне, несчастное творение: неужели ты думаешь, что еслиб вместо этих валяльных молотов, я наткнулся здесь на какое-нибудь ужасное приключение, то у меня не хватило-бы духу кинуться в эту опасность и довести дело до конца? И разве я обязан, по своему званию странствующего рыцаря, уметь различать всякие звуки, будут-ли это звуки молота, или какие-бы там ни были? и что тут удивительного, если я принял за что-то другое стук валяльных молотов, которого я никогда не слыхал; точно так как ты, рожденный, вскормленный и воспитанный между ними, видел и слышал все эти молоты и их стуки. Пусть, в это мгновенье, эти шесть молотов превратятся в шесть великанов, и кинутся на меня один за другим, или все разом, и если я, в одну минуту, не разгромлю их, тогда смейся надо мною, сколько тебе будет угодно.

- Довольно, довольно, добрый мой господин, говорил Санчо; сознаюсь, что я позволил себе лишнее, но, только, теперь, когда мир между нами возстановлен, и приключение это окончилось так счастливо, как дай Бог, чтобы оканчивались все наши приключения, скажите мне, разве не о чем тут толковать, и не над чем посмеяться, когда вспомнишь про наши страхи-то ночные, по крайней мере, про мои, потому что, ваша милость, я знаю, никогда и ничего не страшится.

- Я не спорю, что это оригинальное происшествие действительно довольно смешно, ответил Дон-Кихот, но в чему и о чем тут особенно толковать? этого я не понимаю. Ведь не у всех твоих слушателей хватит на столько рассудка, чтобы суметь оценить это дело как следует.

- По крайней мере копье вашей милости сумело, как следует, оценить место, на которое оно попало, сказал Санчо, потому что ваша то милость метила мне в башку, да только, благодаря Соедателю и моему проворству, копье хватило меня по плечу. Но, Бог с ним; на свете все забывается, и в тому же, не даром, говорят, что тот кто любит, - тот заставляет плакать тебя, и у великих господ тау ужь водится, что посерчают они, да потом и пожалуют. Чем они жалуют прислугу свою отдув ее палками, этого я не знаю, но крепко на крепко уверен, что странствующие рыцари после таких палочных оказий жалуют своих оруженосцев островом, или даже каким-нибудь именьицем на твердой земле.

- Ничего мудреного нет, Санчо, если слова твои оправдаются, заметил Дон-Кихот. В настоящую же минуту, прости мою вспышку; ты, как человек рассудительный, очень хорошо понимаешь, что мы не отвечаем за первые движения в минуту гнева. Умерь же Санчо, скажу тебе, не вдавайся ты, слишком, в разговоры со мною, потому что ни в одной рыцарской книге не видел я, а прочел я их, кажется, не мало, чтобы какой-нибудь болтун-оруженосец так безцеремонно разговаривал с своим господином, как ты со мной. В этом мы, конечно, оба виноваты; ты - за твое непочтение ко мне, а я за то, что не умел внушить тебе этого почтения. Вспомни оруженосца Амадиса, Гондалина, впоследствии владетеля Твердого острова; он никогда не говорил с своим господином иначе, как с обнаженной, и почтительно наклоненной головой - more turqueso; или оруженосца дон-Гадаора, Газибала, который до того умел сдерживать свой язык, что имя его упоминается всего однажды во всей длинной и истинной истории дон-Галаора, и что сделано, конечно, с тою целью, чтобы преисполнить нас удивлением к чудесному умению этого оруженосца молчать везде и всегда. Из этого ты должен заключить, Санчо, что нужно делать некоторое различие между, господином и слугою, государем и подданным, рыцарем и оруженосцем. И по этому, мы просим тебя отныне быть почтительнее к нам, и не позволять себе в присутствии нашем никаких вольностей и шуточек; потому что как бы не проявился мой гнев, невыгода будет всегда на твоей стороне. Обещанные тебе награды дадутся в свое время, а пока ты все же знаешь очень хорошо, что жалованье твое не потеряно.

- Все это так, отвечал Санчо, но только желательно было бы мне знать, в случае, если никаких чрезвычайных наград нам никогда не дождаться, и дело кончится на одном жалованьи, то сколько полагается его оруженосцам странствующих рыцарей, и по каким срокам выплачивается оно: помесячно или поденно, как поденщикам на каменных работах?

- Не думаю, сказал Дон-Кихот, чтобы оруженосцы прежних времен получали определенное жалованье; они, кажется, служили даром; и если я в моем завещании определил тебе жалованье, то это, единственно вследствие неизвестности, что может случиться; Бог весть, как взглянут еще на рыцарство в эти бедственные времена, а между тем отвечать на том свете за такой пустяк, как твое жалованье, у меня, право, нет ни малейшей охоты. Поверь мне, Санчо, нет пути более опасного и тернистого, как тот, по которому следуют искатели приключений.

- Еще бы! сказал Санчо, если один стук валяльных мельниц мог смутить такого бесстрашного рыцаря, как вы. На счет-же всего остального, будьте покойны; потому что, отныне, я рта не разину для какой-нибудь шуточки, и не пикну иначе, как только для восхваления и прославления вашей милости.

- И хорошо сделаешь, сказал Дон-Кихот, потому что после родителей, господа ваши достойны наибольшего с вашей стороны уважения, как люди, имеющие одинаковые обязанности и права с вашими родителями.

Глава XXI.

В это время начал накрапывать дождик, и Санчо не прочь был укрыться от него в одной из валяльных мельниц, но Дон-Кихот до того возненавидел их за ту штуку, которую оне сыграли с ним, что просто видеть их не мог. Он круто повернул Россинанта, и выехал с оруженосцем своим на дорогу, близко походившую на вчерашнюю. Тут вскоре привелось ему заметить всадника, голова которого покрыта была чем-то, сиявшим как золото.

- Санчо! сказал он своему оруженосцу, нет, кажется, пословицы, которая не была бы сущей истинной; да и что оне, как не истины, высказанные опытом, источником всякого знания. В особенности это верно относительно пословицы, говорящей: "когда затворяется одна дверь, другая открывается"; и в самом деле, если вчера судьба закрыла перед нами двери одного приключения, обманув нас стуком валяльных молотов, то сегодня растворяет перед нами двери другого - лучшего и более легкаго; и если теперь я не сумею войти в них, то это уже будет по моей вине, которой нельзя будет оправдать ни неведением, ни ночным мраком. Это я говорю тебе, Санчо, потому, что, если я не ошибаюсь, на встречу нам едет незнакомый всадник с тем самым Мамбреновским шлемом на голове, по поводу которого я дал хорошо известную клятву.

- Ради Бога, отвечал Санчо, подумайте, ваша милость, что вы говорите, и особенно о том, что думаете вы делать; право, я вовсе не хочу наткнуться на другие валяльные молоты, которые окончательно отобьют у нас всякий рассудок.

- Чтоб чорт тебя наконец побрал, крикнул Дон-Кихот; что общего между шлемом и молотом?

- Право не знаю, возразил Санчо, но еслиб только я мог теперь говорить по прежнему, то представил бы такие резоны, которые ясно показали бы вам, что вы ошибаетесь.

- Как это я могу ошибаться в собственных словах? спросил Дон-Кихот. Скажи мне, презренный изменник, разве не видишь ты этого рыцаря с золотым шлемом, который едет, на встречу нам, верхом, на сером коне.

- Право, я вижу только какого-то человека, отвечал Санчо, верхом на таком же сером осле, как мой, с головой, покрытой чем то блестящим.

- Вот это чем-то и есть шлем Мамбрена, сказал Дон-Кихот. Отъезжай в сторону, продолжал он, и оставь меня с ним один на один. Ты увидишь, как не говоря ни слова, чтобы не терять времени, я овладею наконец этим давно желанным шлемом.

- Посторониться то я посторонюсь, пробормотал Санчо, только не наткнуться бы вашей милости на новый валяльный молот.

- Говорил я тебе, закричал Дон-Кихот, не разрывать мне ушей этими проклятыми молотами, или клянусь, впрочем ты и без клятв поверишь, что я вытяну, наконец, душу из твоего тела.

Санчо замолчал из страха, чтобы Дон-Кихот, чего доброго, не выполнил своей угрозы, видя, что он взбешен не на шутку.

Скажем теперь что это был за рыцарь, конь и шлем, замеченные Дон-Кихотом. Недалеко от того места, где находился он в настоящую минуту, стояли почти рядом две деревушки. В одной из них - меньшей - не было ни аптеки, ни цирюльника; в другой - большей - было то и другое. Цирюльник большей деревни служил своим искусством обеим, и в настоящую минуту ехал в соседнюю деревушку пустить кровь больному и обрить - здороваго. Отправляясь по этим делам, он взял с собою тазик из красной меди; в дороге его между тем захватил дождь, и вот, чтобы не испортить своей шляпы, вероятно совершенно новой, он и прикрыл ее тазиком, отлично вычищенным, и потому сиявшим за несколько верст, ехал он за сером осле, как говорил Санчо, показавшимся очень легко Дон-Кихоту серым в яблоках конем, подобно тому как показался ему сам цирюльник - рыцарем с золотым шлемом; так все поражавшее его глаза легко преображалось в его воображении в разные предметы странствующего рыцарства.

Едва лишь бедный цирюльник приблизился в Дон-Кихоту, как последний, не сказав ему ни слова, кинулся на него во вою россинантовскую прыть, намереваясь, во мгновение ока, проколоть его насквозь. Готовясь, однако, встретиться с ним грудь с грудью; он нисколько, впрочем, не замедляя стремительности своего порыва, закричал цирюльнику: "обороняйся презренная тварь, или отдай без боя то, что должно быть моим." Несчастный противник его, очутившись нежданно, негаданно, лицом к лицу с стремившимся на него вооруженным привидением, чтобы избавиться от опасности, поспешно соскочил с своего осла, и быстрее лани пустился улепетывать через поле; и долго, долго бежал он так, что кажется самый ветер не мог бы настичь его. Кинул он и таз свой, и все чего ни требовал от него Дон-Кихот, который улыбнувшись сказал, что неверный этот как видно не дурак, потому что поступил подобно бобру, откусывающему собственными зубами, и бросающему в добычу охотникам то, на что природный инстинкт указывает ему, как на предмет, за которым гонятся охотники.

Дон-Кихот приказал Санчо подобрать шлем, и оруженосец, взвесив его в руке, воскликнул: "клянусь Богом, тазик ничего себе, и стоит пиастра, как мараведиса"; с последним словом он передал таз своему господину, который надел его сейчас-же себе на голову. Долго однако ворочал он его во все стороны, отыскивая застежки, но как таковых не оказалось, то потеряв, наконец терпение, он промолвил: "нужно думать, что у неверного, по мерке которого выкован этот знаменитый шлем, голова была не маленькая; но хуже всего то, что от этого шлема осталась только одна половина."

Санчо не мог не расхохотаться, услышав, что господин его называет шлемом цирюльничий таз, но вспомнив, что Дон-Кихот не всегда бывает охотник до смеху, остановился.

- Чему ты смеешься? спросил Дон-Кихот.

- Смешно мне, право, отвечал Санчо, когда подумаю я, какую ужасную голову должен был иметь первый владетель этого шлема, похожаго за цирюльничий таз, как муха на муху.

- Знаешь-ли, Санчо, сказал Дон-Кихот; мне кажется, что этот славный, очарованный шлем попал случайно в руки невежды, который не мог оценить его, и видя только, что он золотой, превратил половину его в деньги; таким образом, шлем этот действительно стал похож на таз. Но пусть он остается каким он есть: меня, знающего ему цену, мало беспокоит эта перемена. К тому же, в первой деревне, в которой я встречу кузнеца, я его переделаю так, что он не уступит шлему выковываемому богом наковален богу брани. Покамест же лучше что-нибудь, чем ничего. К тому же он может и теперь служить мне надежной защитой от каменьев.

- Если только не станут швырять их градом, вам в той битве двух великих армий, в которой вам выбили почти все зубы и разбили стклянку с вашим чудесным бальзамом, от которого меня чуть было не вырвало всеми моими внутренностями?

- Я не слишком жалею о нем, ответил рыцарь, потому-что очень хорошо помню его рецепт.

- Я тоже очень хорошо помню его, добавил Санчо; только провались я на этом месте, если когда-нибудь дотронусь до него. Да, правду сказать, я и не думаю, чтобы он мне понадобился когда-нибудь; потому что, отныне я намерен всеми силами пяти своих чувств стараться никого не ранить и никем не быть раненым; и если за что не ручаюсь, так разве за то только, чтобы не сыграли со иной опять какой-нибудь штуки на проклятом одеяле, потому что это такого рода несчастие, которого ничем не отведешь; и ужь если наткнешься на него, то остается только вздохнуть, пожать плечами и, закрывши глаза, пойти туда, куда поведет судьба.

- Санчо, ты плохой христианин, заметил ему Дон-Кихот, потому что не забываешь и не прощаешь никаких обид. Друг мой! благородному, прощающему сердцу неприлично даже вспоминать о подобных пустяках. Скажи мне: какую ногу отшибли, какое ребро или какую голову переломили тебе, чтобы так упорно помнить об этой глупой шутке? Ужели ты, до сих пор, не можешь понять, что это была не более как шутка? Да если бы это было что-нибудь серьозное, то неужели ты думаешь, что я оставил бы это без отмщения, что я не вернулся бы назад, и не произвел там большего разрушения, чем греки в Трое, мстя за Елену, которая, кстати сказать, - живи в наше время, или Дульцинеё в её - никогда не приобрела бы своей красотой такой всесветной известности. - С последним словом он глубоко и протяжно вздохнул.

- Пусть будет по вашему, сказал Санчо; если вы говорите, что они на этом одеяле шутили со мною, ну и пусть их себе шутили; ведь, теперь, все одно; беде уже не поможешь, но только доложу я вашей милости, что всему тому, что было там шуточного и нешуточного, также трудно выскользнуть из моей памяти, как из кожи моих плечь, да не в том дело. Скажите-ка, что станем мы делать с этим серым в яблоках, похожим, как две капли воды, на серого осла, конем, покинутым на произвол этим Мартином, которого ваша милость так молодецки свалили на землю? Судя по тому, как бедняк улепетывал, можно думать, что он не намерен возвращаться за своим скотом, который, право, не совсем плох.

- Я не имею обыкновения обирать тех, кого я победил, сказал Дон-Кихот; в тому же не в рыцарских правдах отымать у своих противников лошадей, и заставлять их идти пешком, если только победитель сам не лишился в битве коня; тогда конечно, ему дозволяется взять коня своего противника, как законную добычу. Поэтому, Санчо, оставь этого осла, или коня, или чем он тебе кажется, потому что хозяин его, по всей вероятности, вернется за ним, когда мы уедем.

- Это Бог знает еще, отвечал Санчо, хочу ли я совсем забрать этого осла, ими только обменять его, потому что он, кажись, повиднее моего. И что это за такие несчастные рыцарские правила ваши, которые не позволяют даже обменить одного осла на другого. Хотел бы я знать, могу ли я обменить хоть сбрую?

- Этого я наверно не знаю, заметил Дон-Кихот; но если тебе крайняя нужда в ней, то, так и быть, разрешаю тебе переменить ее на этот раз.

- Такая мне, теперь, крайняя нужда в ней, сказал Санчо, что ужь право не знаю, приведется ли мне когда нибудь испытать такую. За тем, воспользовавшись данным ему позволением, он, не мешкая ни минуты, произвел, как говорят студенты muttatio capparrum, и так принарядил своего осла, что любо было взглянуть на него; так, по крайней мере, казалось Санчо, после того наши искатели приключений позавтракали остатками закуски, отнятой у святых отцев и запили ее водой из ручья, омывавшего стены валяльных мельниц, на которые однако никто из них не обернулся.

Гнев и дурное расположение духа рыцаря исчезли вместе с насыщенным аппетитом его, и усевшись на Россинанта, не зная куда и за чем ему ехать, он решился, как истый странствующий рыцарь, предоставить выбор пути своему коню, за которым весьма охотно следовал всюду и во всех случаях осел. Так выехали наши искатели приключений на большую дорогу и продолжали по ней неопределенный путь свой. Санчо долго крепился, наконец не выдержав и попросил у своего господина позволения кое-что сказать. "Господин мой", начал он, "с тех пор как вы исторгли у меня обет молчания, вот уже больше четырех славных вещиц сгнило во мне, и теперь вертится на языке пятая; эту мне не хотелось бы загубить".

- Скажи, что такое, но только коротко, отвечал Дон-Кихот, потому что хороши только краткие речи.

- Вот уже несколько дней, ваша милость, начал Санчо, все приходит мне на мысль, что махая пожива искать приключений по пустыням и перекресткам этих дорог, потому что какие бы вы ни одерживали здесь победы, и в какие бы ни кидались опасности, все это не послужит ни к чему; так как некому тут ни видеть, ни протрубить об этом. Все подвиги ваши предаются вечному забвению, во вред и вашим намерениям и вашей храбрости. Не лучше ли нам, ваша милость, отправиться на службу к какому-нибудь императору ими другому великому государю, у которого теперь великая война на плечах; там, ваша милость, вы бы могли вполне высказать ваше мужество, вашу силу великую и ваш еще более великий ум. За это государь, которому мы станем служить, наградит нас; и кроме того, при нем найдутся летописцы, которые опишут подвиги вашей милости и передадут их из рода в род. О себе я молчу: мои деяния и подвиги не выходят из границ славы оруженосца, хотя, правду сказать, я полагаю, что еслиб было в обычае описывать дела и оруженосцев, то писатели ваши вряд ли умолчали бы обо мне.

- Ты не глупо придумал, ответил Дон-Кихот; но только видишь ли, Санчо, прежде чем забраться нам туда, куда тебе хочется, нужно немного пошататься по белому свету и приобрести иня и известность. Дабы явиться при дворе великого монарха, рыцарь должен стяжать своими подвигами такую славу, что прежде чем он успел бы при въезде в столицу переступить городскую черту, его бы ужь окружила толпа городских ребятишек, крича: "вот рыцарь солнца, или змеи, или какой-нибудь другой рыцарь,- стяжавший себе своими делами название в этом роде,- вот победитель ужасного великана Брокабруно великой силы, вот тот, который разочаровал персидского Мамелюка, пребывавшего очарованным девятсот лет". И вознесут, и разгласят они повсюду эти величественные дела его; и заслышав шум толпы и детей, сам государь покажется на балконе своего царственного дворца, и не успеет он увидеть рыцаря, которого узнает по цвету оружия и девизу на его щите, как уже громко закричит: "повелеть от нас всем рыцарям нашего двора встретить этот цвет рыцарства, который приближается в нам". И по манию государя выйдут все рыцари его, и сам он спустится до половины с лестницы, дружески обнимет своего гостя рыцаря, и напечатлеет на ланитах его лобзание мира. И взяв за руку поведет его в покои королевы, где рыцарь застанет ее с инфантой её дочерью, восхитительнейшим в мире юным созданием. И кинет инфанта застенчивый взор за рыцаря, и рыцарь на инфанту; и покажутся они друг другу какими-то более божественными, чем человеческими существами; погрузятся они в эту минуту, сами не ведая как, в жгучия волны любви, и станут, тоскуя, все думать, как открыть им друг другу сердце свое и свои надежды. И поведут затем рыцаря из зал королевы в другую величественную залу королевского замка, где сняв с него воинственные доспехи, облекут его в багряные одежды; и если был он прекрасен в боевом своем наряде, то еще прекраснее покажется в одежде царедворца. Наступает вечер: рыцарь ужинает в обществе короля, королевы и инфанты, и не сводит с последней очей, взглядывая на нее украдкой, и также украдкой глядит на него робкая инфанта. Но вот ужин кончается; в залу входит отвратительный карла, за ним идет прекрасная дама в сопровождении двух великанов и предлагает придворным - окончить какое-нибудь трудное дело,- плод продолжительных работ одного древнего мудреца, возвещая, что тот, кто исполнит его, будет признан первым рыцарем в мире. И призывает король своих рыцарей к совершению возвещенного подвига; и пытаются они, но безуспешно, исполнить волю короля, пока не встанет незнакомый рыцарь - и не окончит это дело к великому возвышению своей славы и радости инфанты, награжденной за то, что полюбила она такого великого мужа. Но это была присказка, а сказка в том, что король этот, или принц, или иной монарх, ведет жестокую войну с другим монархом, столь же могущественным как он; и рыцарь - гость его, прожив несколько дней во дворце, просит у короля позволения отправиться служить ему в этой войне. Король радостно соглашается, и рыцарь почтительно лобызает его руку, благодаря за эту милость. И отправляется в эту ночь рыцарь проститься с дорогой ему теперь дамой - с очаровательной инфантой, и прощается он с нею в саду, чрез решетку окна её спальни. Он имел уже здесь несколько свиданий с нею при посредстве одной девушки, наперсницы тайн инфанты. Рыцарь тяжело вздыхает, инфанта падает в обморок; поверенная тайн её девушка спешит подать ей воды, и увы! с горестью видит, что уже наступает заря и страшится, заботясь о чести своей повелительницы, чтобы тайное свидание это не было открыто. Инфанта приходит наконец в себя, протягивает сквозь решетку рыцарю свои белые руки, и рыцарь со слезами на глазах осыпает их поцалуями, и вместе придумывают прекрасные любовники средства передавать друг другу горестные и радостные вести о себе. И молит рыцаря инфанта скорее вернуться из чужой стороны, и клянется ей рыцарь, клянется тысячу раз не позабыть её просьбы; и в последний раз, облобызав её руки, покидает, наконец, несчастную принцессу, до того расстроенный, что чуть не умирает на месте свидания. Грустный возвращается он в свои апартаменты, кидается на постель, но, полный тревожных мыслей о предстоящей разлуке, не может заснуть. Рано утром идет он проститься с королем, королевою и инфантою, но из уст царственной четы узнает, что инфанта больна и не может выйти проститься с ним. Рыцарь приписывает болезнь её своему отъезду; сердце его надрывается, он до того взволнован, что, кажется, еще немного, и он выдаст свою тайну. Наперсница инфанты находится тут же; во взорах рыцаря она читает тайную, снедающую его грусть, и передает все это принцессе, которая слушает ее со слезами на глазах и говорит, что величайшее несчастие ее в том, что не знает она, кто такой этот чудесный рыцарь, царской ли он крови или нет? Наперсница уверяет инфанту, что такое мужество и изящество, какое выказал этот рыцарь, могут встретиться только у царственных особ. Горюющая принцесса несколько утешена этим, и силится похоронить в себе тоску свою, чтобы не догадались как-нибудь родные о причине её расстройства. Торжествуя над собой, появляется она, на третий день, в дворцовых залах. Рыцарь между тем сражается, поражает врагов короля, овладевает крепкими городами, одерживает много побед и возвращается, наконец, ко двору, он видится с принцессой там, где виделся прежде, и в благодарность за великие услуги, оказанные королю - отцу инфанты просит у него руку принцессы. Но король отказывает в ней рыцарю, не зная кто он; тогда рыцарь или похищает инфанту, или устраивает как-нибудь иначе, но только очаровательная принцесса становится его супругою; и король гордится потом этим браком, потому что великий рыцарь оказывается сыном великого короля, не помню только какого королевства, потому что его нет на карте. В свое время отец умирает, инфанта наследует ему, и рыцарь становится королем. Тогда-то рыцарь-король взыскивает своими щедротами своего оруженосца и всех, это содействовал его возвышению на такую высокую ступень. Оруженосца своего он женит на фрейлине, наперснице инфанты,- дочери одного могущественного герцога. - Ладно, сказал Санчо, вот на что именно я бью; и пускай же корабль наш несет нас теперь к этим королям. Вот чего я добиваюсь, повторял он, и все это, я уверен исполнится, буква в букву, если только ваша милость будете называться рыцарем печального образа.

- Санчо, не сомневайся в этом, перебил его Дон-Кихот, потому что совершенно так, как я рассказал тебе, восходили и ныне восходят еще странствующие рыцари на ступени королевских и императорских тронов. Нужно только разузнать нам, какой христианский король ведет, в настоящее время, великую войну и имеет красавицу дочь. Но время терпит, и прежде чем явиться ко двору короля нам нужно прославиться. Одно меня несколько смущает; положим, что мы найдем короля, и войну, и красавицу принцессу, и я покрою себя беспримерною славою в мире; я, все таки, не знаю, как сделаться мне потомком императора, или хоть родственника какого-нибудь монарха, потому что иначе, как бы ни были изумительны мои подвиги, король все же не выдает за меня своей дочери. Видишь-ли, Санчо; из за того только, что я не нахожусь в родстве с императорами, я должен потерять все, что заслужу своими делами. Правда - я сын известного и почтенного гидальго, у меня есть имение, и по жалобе за обиду я могу требовать пятьсот грошей вознаграждения (Преимущество старых кастильских дворян, которым не пользовался низший класс народа.). Быть может даже мудрец, который напишет мою историю, выведет мою родословную от какого-нибудь королевского правнука в пятом или шестом поколении, потому что есть два рода дворянства и родословных. Одни происходят от королей и принцев, но мало-по-малу, значение рода их умалилось, и вышедши из широкого основания, роды эти окончились, как пирамида, едва заметною точкою; другие же, напротив, происходя от скромных и безызвестных потомков, мало-по-малу стяжали себе известность и блеск. Так то, Санчо, одни становятся тем, чем они не были; а другие были тем, чем перестали быть. И так как я принадлежу, быть может, ко второму разряду, то было бы не дурно, еслиб знатность моего рода, некогда великого и знатного, была доказана и удовлетворила короля - моего будущего тестя, если только инфанта не влюбится в меня до того, что будь я даже потомок какого-нибудь водовоза, она и тогда выйдет за меня замуж, не смотря ни на какие запрещения своего отца. Мне, конечно, пришлось бы, в таком случае, похитить и скрывать ее где-нибудь, пока время или смерть не потушили бы гнева её родных.

- Мне кажется, заметил Санчо, что тут, как нельзя более, подходит любимая поговорка всех негодяев: "никогда не проси того, что можешь взять", хотя, впрочем, вот эта, другая, поговорка, придется едва ли еще не более кстати: "лучше скачок через забор, чем молитва доброго человека". Я говорю это потому, что если господина короля, - вашего будущего тестя, никак нельзя будет упросить выдать за вас дочь его инфанту, тогда, конечно, вашей милости не останется делать ничего иного, как похитить и скрыть ее где-нибудь. Плохо только, что пока вы там помиритесь с королями и вступите на царство, бедному оруженосцу вашему придется, кажись, зубы на полку положить, в ожидании великих и богатых милостей ваших; если только наперсница инфанты, будущая супружница его, не убежит вместе с инфантой; ну, тогда ему придется уж с нею коротать век свой, до той поры, когда наконец, при помощи небесной, приидет наше царствование. Наперсницу эту, я полагаю, ваша милость, вы могли бы сейчас отдать вашему оруженосцу.

- Не знаю, что могло бы помешать? отвечал Дон-Кихот.

- Значит нам остается, теперь, положиться на Бога, и поплестись за судьбой туда, куда понесет нас ветер, сказал Санчо.

- Дай Бог, чтобы все исполнилось по моему желанию и в твоей выгоде, добавил Дон-Кихот; и да будет ничем тот из вас, это ни во что не ценит себя.

- Я, слава Богу, старый христианин, заметил Санчо, а чтобы быть графом, этого кажется довольно.

- По моему, так и это даже лишнее, сказал Дон-Кихот; был ли бы ты им или нет, это не помешает мне, сделавшись королем, дать тебе дворянство без денег и без заслуг с твоей стороны. Мне стоит только возвести тебя в графское достоинство, и, вот, ты сразу приобретаешь дворянство и знатность, и чтобы там ни говорили злые языки, а все же, к досаде своей, принуждены были бы, наконец, признать тебя знатным господином.

- Да неужели вы полагаете, воскликнул Санчо, что я не сумел бы заслужить вашей знатности? Было время, когда я считался за старшего в одном братстве, и клянусь Богом, все в один голос говорили тогда, что мне пристало быть самим старшиной. если уж тогда я обратил на себя такое внимание, то подумайте, ваша милость, что было бы, если бы я напялил себе на плечи герцогскую мантию, и показывался бы в народе, осыпанный жемчугами и золотом, словно какой-нибудь иностранный принц. Право, я полагаю, что тогда на меня приходили бы смотреть верст за пятсот.

- Да ты, Санчо, вообще, ничего себе, отвечал Дон-Кихот; только не мешало бы тебе почаще брить бороду, а то она у тебя такая густая и всклокоченная, что если ты не будешь бриться, по крайней мере, каждые два дня, то тебя можно будет узнать на расстоянии выстрела из аркебузы.

- Вот нашли трудность то, заметил Санчо, держать у себя на жалованьи цирюльника; да уж если на то пошло, так и заставлю этого цирюльника ходить за мной, как оруженосца за знатным господином.

- А почему ты знаешь, что знатные господа водят позади себя оруженосцев? спросил Дон-Кихот.

- А вот я сейчас скажу вам, почему я это знаю, отвечал Санчо. Несколько лет тому назад, довелось мне провести месяц при одном дворе, и там видел я очень маленького господина, которого называли очень великим. За ним, точно хвост, везде тащился верхом какой-то прихвостник. Я спросил, зачем они не едут рядом, а вечно один торчит позади другаго, тогда вот мне и сказали, что этот задний был оруженосцем переднего, и что так, значит, ведется ужь на свете, что позади больших господ плетутся их оруженосцы. Вот, ваша милость, как узнал я это, и по сию пору не позабыл.

- Ты прав, как нельзя более, Санчо, сказал Дон-Кихот; и смело можешь водить сзади себя брадобрея. Обычаи в свете установились не сразу, а мало-по-малу, один за другим; и отчего бы тебе не быт первым графом, который станет водить сзади себя цирюльниха. К тому же тот, это бреет бороду нам, может, кажется, пользоваться большим доверием, с нашей стороны, чем тот, кто седлает нам коня.

- Предоставьте же мне, теперь, позаботиться о своем цирюльнике, отвечал Санчо, а сами постарайтесь, только сделаться королем, чтобы меня сделать графом.

- При помощи Божией, я надеюсь этого достигнуть, сказал Дон-Кихот, и подняв глаза увидел то, что мы сейчас увидим.

Глава XXII.

Сид Гамед Бененгели, историк Ламанчский и Арабский, говорит в этой умной, величественной, серьезной и скромной истории, что когда знаменитый Дон-Кихот Ламанчский и оруженосец его Санчо Пансо кончили вышеприведенный разговор, рыцарь, подняв глаза, увидел пешеходную партию, человек в двенадцать с скованными руками, и как зерна в четках, нанизанными на одну длинную, железную цепь, перетянутую поверх шей их. Партию эту конвоировали два конных и два пеших сержанта; конные - с аркебузами, пешие - с пиками и мечами. Заметив их Санчо воскликнул: "вот партия каторжников, ссылаемых на галеры."

- Как ссылаемых каторжников? спросил Дон-Кихот. Ужели король ссылает кого-нибудь насильно в каторгу?

- Я не говорю насильно, отвечал Санчо, а то, что они приговорены служить королю в каторге за свои преступления.

- Приговорены они или нет, сказал Дон-Кихот, довольно того, что они идут не по собственному желанию.

- Еще бы по собственному! - заметил Санчо.

- В таком случае, продолжал Дон-Кихот, мне предстоит здесь исполнить свой долг: помогать несчастным и разрушать насилие.

- Ваша милость, воскликнул Санчо, подумайте о том, что правосудие, которое есть тот же король, не насилует и не оскорбляет никого, а только наказывает преступление.

В эту минуту партия каторжников подошла к нашим искателям приключений, и Дон-Кихот очень вежливо спросил одного из конвойных, за что ведут скованных этих люди?

- Это каторжники, отправляющиеся служить его величеству на галерах, отвечал конвойный. Больше мне нечего сказать вам, а вам нечего у меня спрашивать.

- Я, однако, желал бы знать в частности преступления каждого из них, настаивал Дон-Кихот. К этому он, чрезвычайно вежливо, присовокупил несколько милых слов, прося подробнее ответит ему на его вопрос.

- У нас есть список этих каторжников и их преступлений, сказал ему другой конвойный, но только нам некогда останавливаться, выминать и читать его; спросите у них сами, пусть они отвечают вам, если охота им; у них, впрочем, такая не охота делать разные мерзости как и рассказывать о них. - Получив это разрешение, которое, впрочем, в случае надобности, он дал бы себе сам, Дон-Кихот приблизился к арестантам, и спросил первого, попавшагося ему на глаза, за что его так позорно ведут?

- За то, что был влюблен, отвечал каторжник.

- Вот это мило, воскликнул Дон-Кихот; да если влюбленных посылают на галеры, то мне первому давно бы уж пора быть там.

- Беда только, что любовь моя не таковская, как вы воображаете, отвечали Дон-Кихоту. Я, ваша милость, как душу свою полюбил корзину с бельем, и так это нежно сжимал ее в своих объятиях, что еслиб не подвернулась и не захватила нас с нею полиция, то, кажись, я бы до сей поры все нежничал с нею. Ну, да не удалось; был я захвачен, как говорится, на самом месте преступления, и дело было до того ясно, что по спине моей проехались без дальних разговоров раз сто плетьми и объявили мне, что когда, в добавок к этому, я поработаю еще года три на широкой ниве, тогда и делу конец.

- Что это за широкая нива? спросил Дон-Кихот.

- А тоже что галеры, отвечал каторжник, молодой человек лет двадцати пяти, родом, как говорил он, из Пиедреты.

С таким же вопросом, как к первому, обратился Дон-Кихот в другому арестанту, задумчивому и грустному, который не ответил ему ни слова; но первый поспешил ответить за втораго. - Этот господин, сказал он, отправляется в каторгу в качестве канарейки, или другими словами, песенника и музыканта.

- Как так? воскликнул Дон-Кихот, разве песенников и музыкантов тоже отправляют на галеры?

- Как же, господин, отправляют, отвечал арестант; и доложу вам, что ничего нет хуже, как распевать в тисках.

- Напротив, сказал Дон-Кихот, у нас даже есть пословица; что - певец пускай горюет, он песнью горе очарует.

- Ну, а у нас, господин мой, отвечал арестант, это происходит совсем навыворот; у нас - как запоешь, так на всю жизнь беду наживешь.

- Ничего не понимаю, ответил Дон-Кихот; но один из конвойных, вмешавшись в разговор, вывел Дон-Кихота из недоумения. "Господин рыцарь," сказал он; "у этих негодяев петь в тисках", значит - отвечать под пыткой. Этого пройдоху тоже пытали, и там он сознался, что промышлял кражей скота; его присудили на шесть лет на галеры, да для начала отодрали плетьми; штук двести их, я полагаю, приходится ему, теперь, нести на своих плечах. Он, как видите, идет пригорюнясь и словно стыдясь, и все он такой не веселый у нас, потому что товарищи куда как не долюбливают его, и то и дело колят ему глаза тем, что не хватило у него духа вынести пытку, и не выдать себя. У этой братии есть такая поговорка, что в да и в нет, все один слог; и что вору выгоднее держать жизнь или смерть свою на своем языке, чем на языке своих свидетелей и судий, и право, ваша милость, рассуждают то они, как я полагаю, в этом отношении, не глупо.

- И я тоже полагаю, отвечал Дон-Кихот, спрашивая вместе с тем третьяго арестанта, о том же, о чем он спрашивал двух первых. Этот бойко ответил ему: "я отправляюсь сослужить службу матушке каторге за десять золотых."

- Я охотно дал бы десять других, чтобы избавить тебя от этой матушки, сказал Дон-Кихот.

- Ну, теперь, господин мой, отвечал каторжник, готовность ваша похожа на полный деньгами карман среди моря, когда приходится пропадать с голоду, потому что ничего там на эти деньги не купишь; что бы вам раньше сунуться с вашими золотыми, тогда бы я знал уж как распорядиться и деньгой и языком моего стряпчаго; гулял бы я себе, теперь, на воле, по какой-нибудь Закодоверской площади, в Толедо, и не знал бы, не ведал, что это за большие дороги такие, по которым прогуливают нас с цепью на шее, как собак с ошейниками. Но велим Господь, потерпи человече, и вот, ваша милость, конец всей нашей речи.

Дон-Кихот обратился к четвертому каторжнику, почтенного вида, с седой бородой, покрывавшей всю его грудь. На вопрос Дон-Кихота, за что ссылают его? он вместо ответа, принялся рыдать, но следовавший за ним арестант поспешил ответить за него: "этот почтенный бородач, говорил он, ссылается на четыре года на галеры после важного шествия, в пышнейших одеждах, верхом, по городским улицам."

- Не значит ли это, мой милый, перебил его Санчо, что он уплатил порядочный штраф и был выставлен на лобном месте.

- Оно самое и есть, отвечал каторжник, а пропутешествовал он на это место за то, что был, там сказать, маклером чужих ушей и даже целых телес, то есть состоял по особым поручениям по части любовной, ну да к тому к еще чуточку и колдун он.

- Об этой чуточке я ничего не говорю, отвечал Дон-Кихот, но что до посредничества его в любовных делах, взятого, само по себе, без всяких чуточек, то за это он не достоин галер, если только его не отправляют туда быть вашим командиром, потому что посредником в любви не может быть всякий; для этого нужно человека ловкого и умеющего хранить чужия тайны. Я нахожу притом, что подобные деятели могут быть весьма полезны во всяком благоустроенном обществе, если только они явятся из ряда людей порядочных и образованных. Следовало бы даже создать, по моему мнению, особых надзирателей, и точно определить число лиц, предназначивших себя для этого занятия, подобно тому, как определено число торговых маклеров. Этим можно было бы устранить на свете много зла, происходящего единственно от того, что многие берутся здесь не за свое дело. У нас промышляют любовными тайнами люди невежественные и темные; безбородые юноши, без всякой опытности; разные незначительные женщины и мелкотравчатые лакеи, которые в важных случаях, когда нужно решиться на что-нибудь, теряются до того, что не сумеют отличить своей правой руки от левой, и дают супу простыть на пути от тарелки ко рту. Хотелось бы мне немного распространиться и доказать, почему важно обратить особенное внимание на людей столь необходимых, во всяком хорошо организованном обществе, но теперь не время и не место. Когда-нибудь я передам мои мнения на этот счет человеку с значением и силой. Покамест же скажу, что тяжелое впечатление, произведенное на меня видом этих седых волос и этого почтенного лица, так строго осужденного за исполнение нескольких поручений влюбленных, немного ослабилос обвинением его в колдовстве; - хотя я и убежден, что в мире нет ни заговоров, ни очарований, которые бы могли так или иначе направить нашу волю, как это думают некоторые простаки. Нам дана свободная воля, которой не могут насиловать волхования и травы. И то что приготовляют некоторые женщины по глупости, и некоторые мущины из плутовства, все эти напитки и варения составляют чистейший яд, сводящий с ума людей, зря верующих, будто зелья могут заставить полюбить того, кто не любят. Все это, повторяю, чистейший вздор, потоку что воля наша свободна.

- Ваша правда, ваша правда, воскликнул старец. И клянусь Богом, что относительно колдовства на душе моей нет никакого греха; вот за обвинение по любовным делам, спорить не стану, но только я, право, не видел ничего дурного в этом. Я заботился, единственно, об удовольствии людей; о том, чтобы жили они в мире и согласии, без споров и скорбей. Но это богоугодное желание не воспрепятствовало мне, как видите, отправляться туда, откуда я ужь не надеюсь вернуться, вспоминая преклонные лета мои и каменную болезнь, которая неустанно мучит меня.

С последним словом он принялся так горько рыдать, и так разжалобил Санчо, что тот достал из кармана четыре реала и подал их рыдавшему старцу.

Дон-Кихот, продолжая между тем свои расспросы, обратился к следующему, который бойко ответил ему: "отправляюсь я, сударь мой, за то, что ужь слишком баловался с двумя своими двоюродными сестрами, и с двумя другими, тоже двоюродными сестрами, только не моими; и добаловались мы до того, что вышло там какое то такое диковинное приращение родни, что сам чорт ничего не разберет. Призвали свидетелей, выкопали доказательства; похлопотать за меня было не кому, денег тоже не было; ну вот и присудили меня. На шесть лет отправляюсь, - следовало мне, правда, жаловаться, да что делать, маху дал. Ну, да ничего, я молод, жизнь долга, и всякому горю на свете можно пособить. Если у вашей милости есть что подать этим беднякам, то Бог вознаградит вас за это на небе, а мы здесь денно и нощно станем молиться за здравие вашей милости, да продлит Господь жизнь вашу так долго, как того она стоит". Арестант этот был одет в ученическое платье; и один из конвойных говорил, что он лихой балагур и знаток латыни.

Позади всех шел человек, лет около тридцати, хорошо сложенный и не дурной собой, только глядел он вам то странно,- одним глазом на другой,- и скован был иначе, чем другие - цепью, которая обвивала его всего и оканчивалась двумя большими кольцами, - одно из них было припаяно к цепи, а другое обхватывало его шею в роде ошейника; от него вниз до поясницы спускались два прута, с замыкавшимися на замок железными наручниками, так что каторжник этот не мог ни приподнять рук над головой, ни опустить голову на руки. Дон-Кихот полюбопытствовал узнать, почему на этом арестанте больше цепей, чем на других? "Потому", ответил конвойный, "что он один натворил столько преступлений, сколько не натворили все остальные здесь каторжники вместе; это такой хитрый и дерзкий плут", добавил он, "что мы боимся как бы он не удрал и теперь, скованный по рукам и ногам".

- Да что он сделал такого ужасного, опросил Дон-Кихот, если его не присудили ни к чему большему, как к работе на галерах?...

- Он приговорен за десять лет работать за галерах, что значит больше чем гражданская смерть, отвечал конвойный. Говорить о нем долго нечего, достаточно вам будет узнать, что это знаменитый Гинес Пассамонт, иначе называемый Гинезил Парапильский...

- Потише, потише, господин комиссар, перебил каторжник, не забавляйтесь перековеркованием чужих имен и прозвищ. Зовут меня Гинес, а не Гинезил, фамилия моя Пассамонт, а не Параполла, как вы толкуете. Пусть каждый, поочередно, сам себя оглядывает, это право будет не дурно..

- Молчите, господин наибольшой негодяй, если вам неугодно, чтобы я попросил плечи ваши заставить вас замолчать, отвечал конвойный.

- Человек живет как Господу Богу угодно, возразил каторжник, и пока скажу я вам только, что быть может, когда-нибудь, кто-нибудь узнает как меня зовут.

- Разве не так тебя зовут, сволочь! крикнул конвойный.

- Так-так, отвечал каторжник, а может быть будет и так, что звать меня станут не так; или я вырву себе зубами бороду. Господин рыцарь, продолжал он: если вы имеете что дать нам, так давайте, да и проваливайте, а то надоели ужь вы вашими расспросами. Коли хотите узнать кое-что обо мне, так скажу я вам, что зовут меня Гинес Пассамонт, и что история моя написана пятью моими пальцами.

- Это правда, заметил комиссар; он действительно сам написал свою жизнь так, что уж лучше нельзя написать; и заложил ее в тюрьме за двести реалов.

- И выкуплю ее, прервал Гинес, хотя бы она была заложена за двести золотых.

- Разве она так хороша? спросил Дон-Кихот.

- Да там хороша, возразил каторжник, что заткнет за пояс Лазариллу Тормеского и все книги в этом роде. В ней написана одна только правда, да такая милая, что чище всякой лжи.

- А как она под заглавием? спросил Дон-Кихот.

- Жизнь Гинеса Пассамонта, ответил автор.

- Окончена она? продолжал спрашивать Дон-Кихот.

- Как мог я окончить ее, когда я сам еще не окончился, отвечал тот же господин. В ней описано все со дня моего рождения, до того времени когда меня в последний раз присудили теперь в каторгу.

- Так ты бывал уже так? сказал Дон-Кихот.

- Служил ужь я так четыре года Богу и королю, ответил Гинес; испробовал я и сухарей и бычачьих нерв; и правду сказать не слишком кручинюсь, что приходится мне побывать так еще раз, потому что буду иметь, по крайней мере, время докончить свою книгу. Мне еще предстоит иного хорошего сказать, а на испанских галерах, слава Богу, свободного времени больше, чем мне нужно; тем более, что обдумывать мне ничего не осталось, я наизусть все знаю, что буду писать.

- Ты, право, не глуп, сказал ему Дон-Кихот.

- Это то и беда моя, заметил Гинес, потому что только дуракам везет на свете.

- Занимайся-ка по прежнему плутнями, вмешался коммисар.

- Кажется ужь докладывал я вам, господин коммисар, чтобы вы изволили говорить повежливее, отвечал арестант. Позвольте еще вам доложить, что вашу черную розгу начальство дало вам вовсе не для того, чтобы угнетать этих несчастных, которых вы сопровождаете, а, как мне кажется, для того, чтобы вы их отвели куда велит его величество. Если нет, то жизнью... впрочем, довольно. Всякие пятна могут когда-нибудь попасть в щелок, и пусть каждый молчит, - здорово живет и отправляется своей дорогой, как и нам пора это сделать, потому что мы ужь довольно намололи здесь всякого вздору.

В ответ на это коммисар замахнулся было жезлом своим на Пассамонта, но Дон-Кихот бросился вперед, отвел удар и просил коммисара не драться. "Ничего удивительного нет", сказал он, "если человек с связанными руками вознаграждает себя тем, что развязывает язык;" после чего, обратясь к каторжникам, сказал им: "из того, что я услышал от вас, дорогие братья, я вижу ясно, что хотя вас карают за ваши заблуждения, все-же ожидающая вас жизнь приходится вам не по вкусу, и вы отправляетесь на галеры против вашей воли. Я вижу также, что недостаточное мужество, выказанное при допросе одним, недостаток денег у другаго, простое несчастие третьяго и наконец пристрастие и заблуждение судий вообще решили вашу погибель и закрыли пред вами двери правосудия, составляющего наше общее достояние. Все это, друзья мои, убеждает меня в тон, что я должен показать на вас: зачем ниспослан я в мире, почему неисповедимой волей промысла включен я в сонм рыцарей, зачем клялся я вспомоществовать гонимым и сирым и отстаивать слабых, угнетаемых сильными. Но так как вместе с тем я сознаю, что никогда не следует делать насильно того, что можно сделать мирно, поэтому и прошу ваших конвойных и господина коммисара снять с вас оковы и отпустить вас с Богом; другие сослужат за вас королю службу в лучших обстоятельствах. А между тем, говоря правду, не чудовищно-ли обращать в рабов тех, кого Бог и природа создали свободными. К тому-же, вам, господа," сказал Дон-Кихот, обращаясь к конвойным, "люди, эти, кажется, не сделали никакого зла, поэтому отпустите их с миром, и пусть каждый из них остается с своим грехом. Пусть уж там судит их Верховный Судия; Он награждает добрых и наказует злых. Нам-же, людям, уважающим, в каждом из нас, наше человеческое достоинство, не пристало быть палачами себе подобных; это не достойно человека, особенно не имеющего в том никакого интереса. Прошу-же вас, господа, добром и спокойно, - желая оставить за собою предлог поблагодарить вас потом, - исполнить мою просьбу. Если-же вы откажете мне, тогда этот мечь, это копье и эта рука сумеют заставить вас послушать меня."

- Вот это тоже мило, воскликнул комиссар, и стоило вам, господин рыцарь, столько говорить для того, чтобы выговорить такую диковинку. Неужели вы, в самом деле, думаете, что мы или тот, кто поручил нам этих каторжников, могут отпустить их когда захотят. Полно вам, право, народ смешить; поезжайте себе своею дорогой, да поправьте на голове своей таз, не беспокоясь отыскивать пятой лапы у нашего кота.

- Сам ты кот, крыса, каторжник, и вдобавок грубиян, воскликнул Дон-Кихот, и не находя нужным предупреждать его, устремился на него с такою яростью, что прежде нежели противник его успел подумать о защите, он свалил его на землю. К счастию рыцаря, он восторжествовал над конвойным, вооруженным аркебузом. Это неожиданное нападение ошеломило на минуту всю стражу, но скоро придя в себя, конвойные верховые схватились за мечи, а пешие за пики, и напали на Дон-Кихота, ожидавшего их с убийственным хладнокровием. Рыцарю, без сомнения, пришлось-бы пережить теперь несколько не совсем приятных минут, если-бы каторжники не употребили, - воспользовавшись случаем вырваться на свободу, - совокупных усилий разорвать сковывавшую их цель, произведши при .этом такую кутерьму, что конвойные, кидаясь то на освобождавшихся арестантов, то на освобождавшего их и теперь напавшего на стражу рыцаря, в сущности ничего путного сделать не могли. Санчо, с своей стороны, помогал освободиться Гинесу, который первый вырвался на свободу, и не чувствуя более оков на себе, вскочил на распростертого комиссара, вырвал из рук его аркебуз, и прицеливаясь то в одного, то в другаго, и не стреляя ни в кого, вскоре очистил поле битвы от всяких конвойных, удравших со всех ног от аркебузы Пассамонта и камней, которыми провожала их вся остальная братия.

Санчо, правду сказать, не на шутку перепугался этого дела, страшась, чтобы разбежавшиеся конвойные не донесли обо всем святой Германдаде, которая, при звуке колоколов и барабанов могла тотчас же пуститься отыскивать виновных. Он сообщил об этом своему господину, упрашивая его поскорее убраться отсюда и скрыться в горах.

- Ладно, отвечал Дон-Кихот, но я знаю, что мне следует сделать прежде всего, и крикнувъкличь к освобожденным им каторжникам, бежавшим, как попало в разные стороны, обобравши наперед коммиссара до последней нитки, он собрал их всех вокруг себя, - арестантам интересно было услышать, что скажет им их освободитель. Рыцарь, окруженный теми, которые обязаны были ему своей свободой, обратился к ним с такими словами: "господа! каждому из нас следует быть признательнымь за оказанное ему благодеяние, потому что неблагодарность людская особенно неприятна Богу. Все вы видите и чувствуете, сделанное мною вам добро: в благодарности за это, я требую, или лучше сказать, такова моя воля, чтобы вы все, с этой самой цепью на шее, от которой я освободил вас, отправились в Тобозо, представились там моей даме Дулыганее Тобозской, передали ей, что рыцарь ея, называемый рыцарем печального образа, свидетельствует ей свое глубокое почтение и рассказали ей во всех подробностях это знаменитое приключение. Затем каждый из вас может с Богом отправиться себе куда знает".

- Все, что вы, господин рыцарь-освободитель наш, повелеваете нам исполнить, совершенно невозможно для нас, отвечал Дон-Кихоту, от лица всей братии, Гинес Пассамонт, потому что все мы вместе, с цепью на шее, никак не можем отправиться по большой дороге, а должны пробираться, без цепей, по одиночке, каждый заботясь только о самом себе, не показываясь ни на каких дорогах, а напротив, стараясь ходить чуть не под землею, чтобы не наткнуться как-нибудь на святую Германдаду, которая, без всякого сомнения, пустится за нами в погоню. Все, что вы, господин рыцарь, можете сделать, по всей справедливости, это заменить путешествие в Тобозо и представления вашей даме Дульцинее Тобоэской нашею молитвою за вас. Но думать, чтобы мы добровольно возвратились в землю египетскую, или, что тоже, пошли-бы, с цепью на шее, в вашей даме Дульцинее, значило бы думать, что теперь ночь, и требовать этого от нас, значило-бы требовать от козла молока

- Когда так, гневно воскликнул Дон-Кихот, то клянусь, дон негодяй, дон Генезил Парапильский, или чорт тебя знает, как тебя там зовут, ты пойдешь один поджавши хвост, с цепью на шее и наклоненной головой.

Пассамонт, человек от природы задорный, к тому же не замечавший, что рыцарь как будто не в своем уме, - это лучше всего доказывала Пассамонту полученная им свобода, - мигнул братии, которая, отбежавши в сторону, забросала Дон-Кихота каменьями;- защищаться от них, помощью одного шлема, у рыцаря не хватило рук. Бедный же Россинант доведен был до того, что обращал теперь столько внимания на шпоры, как будто он был вылит из бронзы. Санчо спрятался за своего осла, и этим живым щитом прикрылся от града каменьев, осыпавших оруженосца и рыцаря. Щит рыцаря оказался однако хуже щита оруженосца и Бог весть сколько счетом каменьев обрушилось на него с такою силой, что они свалили его, наконец, на землю. Едва лишь он упал с коня, как в туже минуту на него вскочил каторжник, в школьной форме, - снял с головы его таз, которым он, кстати, хватил Дон-Кихота три или четыре раза по плечам, потом ударил этим тазом несколько раз по земле, намереваясь разбить его в куски, и вспомоществуемый остальною братией, снял с рыцаря его шолковый с двойными рукавами камзол, который он носил поверх своих лат, и обобрал бы его до чиста, до самых чулков, еслиб непомешали ему кирасы и другия вооружения Дон-Кихота. Сняли каторжники и с Санчо кафтан, оставив его чуть не в одной рубашке, и поделив между собою добычу, разбрелись в разные стороны, заботясь больше о том, как бы не наткнуться на святую Германдаду, чем о том, чтобы с цепью на шее отправиться в Тобозо и представится там Дульцинее. На месте побоища оставались теперь только Дон-Кихот, Санчо, осел и Россинант; осел задумчивый, с опущенною вниз головой, хлопая по временам ушами, точно будто камни продолжали еще сыпаться на него; Россинант, распростертый рядом с своим господином, потому что и его каменья сшибли с ног; Санчо без кафтана, дрожа от страха, при мысли о святой Германдаде, и наконец сам рыцарь Дон-Кихот, терзаемый мыслью о том, как отплатили ему каторжники за его благодеяние.

Глава XXIII.

В этом грустном положении, Дон-Кихот сказал своему оруженосцу: "Санчо! постоянно твердили мне, что благодетельствовать негодяям все равно, что подливать в море воды. Если бы я поверил тебе, я бы избежал этой неприятности, но дело сделано, поэтому призовем на помощь терпение и постараемся извлечь из настоящего полезный урок для будущаго".

- Ну ужь вы то извлечете, разве когда я стану турком, ответил Санчо. Но так как вы сами говорите, что поверивши мне, вы избежали бы теперешнего несчастия, то поверьте мне, в эту минуту, и вы избегнете гораздо худшего, потому что святая Германдада плюет на всех ваших рыцарей, и я ужь слышу в ушах своих свист её стрел.

- Ты трус, Санчо, и больше ничего, сказал Дон-Кихот, но чтобы ты не сказал, что я упрям и никогда не следую твоим советам, поэтому я послушаюсь тебя, но только с одним условием, что никогда, живой или мертвый, ты не скажешь никому, будто я удалился от грозившей нам опасности из страха, но что сделал это, единственно, во исполнение твоих просьб. Если ты скажешь противное, ты солжешь, и я, отныне на всегда, и от всегда до ныне, бросаю тебе в лицо эту ложь, и не перестану повторять, что ты лжешь, и будешь лгать, пока будешь утверждать что-нибудь подобное. И не возражай мне на это, потому что при одной мысли, будто я ухожу из страха от опасности, в особенности от нынешней, что во мне явилась хоть тень испуга, меня берет охота остаться здесь, и ожидать одному не только святую Германдаду, или то братство, которое ужасает тебя, но даже братьев двенадцати колен Израиля и семь братьев Макавеев и близнецов Кастора и Полукса и всевозможных братий с их братствами.

- Господин мой, отвечал Санчо, удаляться - не значит убегать, и не особенная в том мудрость ожидать опасность, превосходящую всякие силы и всякую возможность оттолкнуть ее; гораздо умнее беречь себя сегодня на завтра, и не заключать всего себя в один день. И право, ваша милость, мое глупое, холопское разумение понимает немного как человеку следует распорядиться собой. Не раскаивайтесь же в том, что думаете последовать моему совету, а поскорее валезайте на Россинанта, если это под силу вам, если же нет, я вам помогу, я не долго думая, поезжайте за мной: право сердце говорит мне, что теперь ноги нам нужнее рук.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 4 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 5 часть.
Дон-Кихот последовал совету своего оруженосца, взлез ни говоря ни слов...

Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 6 часть.
Что превратило жизнь мою в мученье? Презренье. Терпенье истощит какая ...