Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 3 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 3 часть."

Любое истощит терпенье, - ревность

Разит нас ядовитым острием;

В разлуке гаснет жизнь, и перед страхом

Забвенья меркнет всякая надежда,

Но, о неслыханное диво! я

Живу, - живу томимый ревностью,

Разлукой, подозреньем и забвеньем.

В снедающем меня .огне - мой взор

Напрасно б стал искать луча надежды,

Да я и не хочу его, напротив,

(Чтоб в море бед всецело погрузиться)

Клянуся вечно убегать его.

Страшиться и надеяться возможно-ль

В одно и тоже время? Луч надежды -

Как уловить под вечным гнетом страха?

И мне ли, мне ль не ревновать? когда

Боль ран души моей мне неустанно

О ревности лишь говорит. И кто

Молчал-бы, горьким опытом узнавши,

Что не напрасно он подозревал,

Что грозный призрак в правду обратился

И правда обратилась в ложь. О, ревность,

Палач любви! Тяжелые оковы

Твои на эти руки наложи!

Презренье! задуши меня!... но горе

О вашей силе заставляет нас,

Увы! позабывать.

И вот умираю наконец,

И чтоб не зреть ни в будущем, ни ныне,

Во веки радостного ничего,

Умру я с той же мыслью, как и жил.

Скажу, что весело любить на свете,

Что раб любви свободней в мире всех.

Что та, которая меня сгубила,

Душой прекрасна также как и телом;

Что в смерти я моей виновен сам,

И что лишь злом своим любовь мила нам.

О, эти мысли пусть убьют меня

Скорей, и ветры прах развеют мой;

И эту душу примут пусть без лавров,

Без пальм на память вечную.

И ты, из-за кого я погибаю,

Из-за кого я проклял эту жизнь;

Пусть небо глаз твоих не омрачится

При вести о моей кончине, - нет!

Я не хочу награды никакой,

За то, что отдаю - тебе я жизнь мою.

. . .

Ударил час, и жаждою томимый

Явись из мрачных бездн твоих Тантал!

И с тяжестью скалы своей Сизиф!

Пусть прилетает коршун Прометея,

И колесуемый да прийдет Иксион.

Пусть пятьдесят сестер не прекращают

Своих во веки нескончаемых

Работ и муки их тяжелые,

Пусть в это сердце перельют оне;

И тихо пусть поют над этим трупом,

Коль можно петь лишь над самоубийцей,

Которому откажут в саване

Святом; и ада трехголовый страж,

И тысячи других чудовищ гнусных,

Пусть с скорбным этим хором голос свой

Сольют; вот наиболее приличный

Мне погребальный гимн.

О песнь отчаянья! Когда на свете

Не будет уж меня, ты скорбно не звучи;

Напротив, так как счастие ея

Питается несчастием моим,

То даже пусть и из моей могилы

Отчаянья не раздается звук.

Стихи найдены были не дурнвми, только Вивальдо казалось, что высказываемые в них подозрения не подтверждали слухов, ходивших о добродетели Марселы.

- Чтобы рассеять ваши сомнения, отвечал Амброзио, знавший самые задушевные тайны своего друга, я должен сказать вам, что Хризостом, сочиняя эти стихи жил вдали от своей возлюбленной, желая испытать, не произведет-ли на него разлука свое обычное действие; и так как нет подозрения, которое-бы не закралось в душу влюбленного и не томило его вдали от любимой им женщины, поэтому не удивительно, если Хризостом терзался всеми муками самой неосновательной ревности. Все его упреки не могут однако накинуть ни малейшей тени на добрую славу Марселлы. Всякий, знающий эту женщину, упрекнет ее в жестокосердии и холодности, но сама зависть не обвинит ее в каком нибудь поступке, пятнающем её девичью честь. Вивальдо собирался прочесть еще один лист, спасенный от огня, когда взор его остановился на чудном видении, внезапно поразившем взоры всех, пришедших воздать последний долг Хризостому. Это была Марселла. Прекраснее того, что говорила о ней молва, она показалась на вершине скалы, у подножия которой лежало тело злополучного любовника. Те, которым доселе не приходилось видеть этой женщины, пораженные её красотой, глядели на нее в немом изумлении; да и те, которые видали её уже, были одинаково удивлены и очарованы при её появлении. Увидев ее, Амброзио с негодованием закричал: "чудовище! что тебе нужно здесь? змея, отравляющая взорами своими людей. Зачем ты приползла сюда? быть может, хочешь ты узнать: не раскроются-ли в твоем присутствии раны несчастного, уложенного тобою в преждевременный гроб? Приходишь-ли ты ругаться над его несчастием и гордиться своим кровавым торжеством? Или, быть может, как новый, неумолимый, Нерон, ты хочешь взирать с вершины этой скалы на твой пылающий Рим? или попирать ногами труп Хризостома, подобно безчеловечной Лукреции, попиравшей окровавленный труп своего отца? скажи, зачем ты пришла, и чего ты хочешь? Будь уверена, что в нас, друзьях того страдальца, которого все мысли были покорны тебе, ты найдешь ту же покорность.

- Худо вы меня знаете, если так думаете, отвечала Марселла. Я пришла оправдать себя, и доказать вам как несправедливы те люди, которые корят меня своими страданиями и смертью Хризостома. Удостойте же, пастухи и синьоры, выслушать немного слов, которых достаточно будет для моего оправдания.

Небо, говорите вы, одарило меня такой красотой, что на меня нельзя взглянуть, не полюбив меня. Но если красота внушает любовь во мне, то неужели и я, в свою очередь, должна любить всех любящих меня. Я знаю, благодаря рассудку, которым Бог одарил меня, что все прекрасное мило нам, но потому, что оно заставляет любить себя, справедливо-ли заставлять его платить за любовь в нему взаимною любовью. Подумайте о том, что человек влюбленный в красавицу может быть уродом, способным внушить в себе только отвращение. Но положим даже, что красота равносильна с обеих сторон; должны-ли поэтому обе стороны чувствовать одна в другой и равносильное влечение? Красота, очаровывая взоры, не всегда очаровывает сердца. Еслиб она одна покоряла их, то мы видели-бы вокруг себя только беспорядочное брожение ненасытимых желаний, беспрестанно меняющих предметы своей любви. Если-же любовь не может и не должна быть навязываема, то кто может заставить меня любить того, к кому я не чувствую никакого влечения? И если Бог создал меня красивой, то сделал это помимо моей воли и моих просьб; и так же, как змея нисколько не виновна в том, что в жале своем хранит яд, разливающий вокруг себя смерть, так нельзя осудить и меня за то, что я создана красавицей. Красоту честной женщины можно сравнить с пылающим вдали огнем, или неподвижно покоющимся мечем; один ранит, другой жгет лишь тех, которые прикасаются к ним. - Душевные достоинства, вот истинная наша красота, без них мы можем, но не должны казаться прекрасными. И неужели женщина обязана жертвовать лучшим украшением души и тела мимолетной прихоти мужчины, лишающей нас нашей истинной красоты?

Я родилась свободной, и дорожа свободой, хочу вести уединенную жизнь; рощи этих гор и зеркальные воды окрестных ручейков, вот единственные наперстники моих тайн и властелины моей красоты. Прямо и искренно отказала я всем влюбленным в меня, и если этот отказ не образумил их, если они продолжали лелеять себя несбыточными надеждами, то спрашиваю, кого обвинять: мою-ли жестокость или их упрямство? Вы говорите, что намерения Хризостома были чисты, и что я напрасно оттолкнула его, но не объявила ли я ему на этом самом месте, на котором его хоронят теперь, в ту минуту, когда он открылся мне в любви, мое намерение жить уединенно, не связывая ни с кем своей судьбы, решаясь пребыть верной моему обету: отдать природе то, чем она одарила меня. Если после того повязка не упала с глаз его, если он упорствовал плыть против течения, идти против судьбы, то удивительно ли, что он потонул в море собственного своего неблагоразумия? Еслиб я его обманывала, я была бы безчестна; еслиб я отдалась ему, я изменила бы моему святому решению. Он упорствовал, и это упорство привело его в отчаянию. Обвините-ли вы меня теперь в его страданиях? Обманула, звала-ли, увлекла ли я кого нибудь? Изменила ли я моим клятвам? Обещала ли я кому нибудь мое сердце? Кто же может меня проклинать? Кому дала я право называть меня жестокой и неверной? Небо не указало еще мне моего суженого, а сама я не пойду искать его. Пусть запомнят эти слова все, имеющие на меня какие либо виды. И если теперь, это нибудь умрет из за меня, то пусть знают, что он умер не от ревности и не от моего презрения, потому что женщина ни в кого не влюбленная не может ни в ком возбудить ревности, а вывести кого нибудь из заблуждения, не значит презирать его.

Пусть тот, кто зовет меня ядовитой змеей, бежит от меня, как от чудовища; пусть не преследует меня тот, это считает меня жестокосердой и удалится от меня тот, кто считает меня вероломной. Пусть знают они, что это ядовитое, коварное, злое существо не только не ищет, но напротив избегает их. Повторяю еще раз, если пламенная страсть ко мне сгубила Хризостома, то винить ли в этом мое благоразумие и мою непорочность? Пусть же никто отныне не приходит смущать моего уединения и не понуждает меня потерять между людьми ту чистоту, которую охраняют во мне эти уединенные деревья. Я обладаю достоянием, мне одной принадлежащим и не зарюсь на чужое; судьба дала мне возможность быть свободной, и этой свободы я не променяю на рабство. Я никого не ненавижу и никого не люблю. Никто не может сказать, что я обманула того-то, польстила тому-то, посмеялась над тем-то и любила такого-то. Простая беседа с пастушками моей деревни и забота о моих стадах составляют для меня всю прелесть жизни. Желания мои не влекут меня дальше этих гор, и если порой над ними возносятся, то лишь затем, чтобы созерцать вечную красу небес, в которым должен стремиться дух наш, как в обители, из коей низошел он, и в которую опять возвратится.

С последним словом, не дожидаясь ответа, она скрылась в зелени одного из самых густых лесов, покрывавших горные склоны, очаровав своих слушателей умом своим и - красотой. Некоторые из них, позабыв недавния слова пастушки, и влекомые её непобедимым очарованием, собрались было идти за нею, но Дон-Кихот, заметив это, решился, воспользовавшись случаем, торжественно явить себя рыцарем-защитником дам. "Да не дерзнет никто", воскликнул он, хватаясь за рукоятку своего меча, "идти за Марселлой, если не хочет пробудить моего гнева. Она доказала, что ничем неповинна в смерти Хризостома, и ясно сказала, как далека она от готовности отдаться кому бы то ни было. Пусть же отныне никто не преследует ее больше своей любовью; пусть пользуется она уважением всех благомыслящих людей, потому что в целом мире, она одна, быть может, ведет такую святую жизнь". Вследствие ли угроз Дон-Кихота, или вследствие просьбы Амброзио, желавшего поскорее окончить похоронный обряд, никто из окружавших могилу Хризостома не тронулся с места, пока гроб не опустили в могилу и не сожгли, среди рыдающей толпы, всех бумаг Хризостома. Могилу его прикрыли широким обломком скалы, в ожидании мраморного памятника, заказанного Амброзио, который положено было поставить на могиле Хризостома с следующей эпитафией:

Под этим камнем скрыт любовник злополучный,

Красавицей бездушной он убит;

Но с образом её до гроба неразлучный,

Он пожелал, чтоб прах его был скрыт,

На этом месте, где узнал впервые

Он ту, которую так пламенно любил;

Где веяли над ним любви сны золотые

И где свое он счастье схоронил.

Гробница злосчастного любовника была осыпана цветами и зеленью, и за тем толпа разошлась, засвидетельствовав Амброзио свое искреннее участие к постигшему его горю. Дон-Кихот также простился со всеми, при чем познакомившиеся с ним на дороге путешественники убедительно просили его сопутствовать им в Севилью, уверяя рыцаря, что в целом мире нельзя найти места более удобного для искателя приключений; так как там в каждой улице встречается их больше, нежели в любом из городов вселенной. Дон Кихот поблагодарил путешественников за советы и за принимаемой в нем участие, но добавил, что он не может и не должен ехать в Севилью, прежде чем очистит окрестные горы от наполняющих их разбойничьих шаек. Путешественники, услышав про таковое намерение рыцаря, не настаивали больше и вторично попрощавшись с ним, поехали своей дорогой, запасшись предметом для долгих разговоров. Дон-Кихот же отправился искать красавицу Марселлу, намереваясь предложить ей свои услуги, но дело сложилось иначе, чем он предполагал, как это мы увидим в следующей главе.

Глава XV.

Мудрый Сид Гамед Бененгели говорит, что едва лишь Дон-Кихот распрощался с своими дорожными спутниками и другими лицами, находившимися на похоронах Хризостома, как тотчас-же поскакал в лес, в котором скрылась Марселла. Проискав ее, однако, напрасно, более двух часов, он нечаянно очутился с своим оруженосцем на роскошном лугу, покрытом свежею, густою травой и орошаемом зеркальным ручьем. Восхищенный красотою места, он решился отдохнуть и укрыться здесь от палящих лучей полуденного солнца. Пустивши пастись один - своего коня, а другой - осла, наши искатели приключений принялись в мирной беседе уничтожать с большим апетитом все, что нашли съестного в своей дорожной сумке. Санчо не заблагоразсудил связать ноги Россинанту, зная его степенность и хладнокровие; достоинств, которых казалось не могли поколебать все кобылы, пасшиеся на Кордуанских лугах. Но увы! судьба, или вернее никогда не дремлющий чорт выгнал на этот самый луг табун галицийских кобыл, принадлежавший Янгуэзским погонщикам, имеющим обыкновение делать привал в местах, изобилующих водой и травой. Дерни тут нелегкая Россинанта приволокнуться за дамами его породы, и он, не спрашивая позволения своего господина, пустился в ним мелкой, щегольской рысью. Кобылы, нуждавшиеся в эту минуту, как нужно думать, больше в пище, чем в любви, приняли нашего коня очень неблагосклонно, и начав брыкать и кусать его, в один миг подгрызли у него подпруги, скинули седло и оставили его на лугу без всякой збруи. Дело однако этим не окончилось. Россинанта ждала другая, более суровая невзгода, потому что погонщики, заметив намерение его приласкаться к их кобылам, прибежали на помощь к ним с своими дубинами, которыми угостили так щедро несчастного волокиту, что вскоре свалили его на землю подковами вверх. Дон-Кихот и Санчо, видя как отделывают Россинанта, со всех ног кинулись выручать его, причем рыцарь не преминул сказать своему оруженосцу: "Санчо! я вижу, что нам предстоит иметь дело не с рыцарями, а с какою то жалкою сволочью. Поэтому ты можешь совершенно спокойно помочь мне отмстить этим негодяям за побои, нанесенные ими в наших глазах Россинанту".

- О какого чорта мщении вы говорите, отвечал Санчо: их двадцать, а нас всего двое, или лучше сказать полтора.

- Я один стою ста, воскликнул Дон-Кихот; и не теряя более попусту слов, обнажив меч, кинулся за погонщиков. Санчо, увлеченный его примером, последовал за ним.

Первым ударом рыцарь разрубил одежду и часть плеча попавшагося ему под руку погонщика, готовясь поступить точно также и с другими, но погонщики, пристыженные тем, что с ними так ловко расправляются всего на всего два человека, вооружились своими дубинами и, тесно окружив наших искателей приключений, принялись бить их с таким удивительным согласием, что скоро порешили с своими противниками. Санчо сопротивлялся недолго; он свалился после второго удара, и увы! никакое искусство, никакое мужество не в состоянии были спасти и самого Дон-Кихота. Безжалостной судьбе его угодно было, чтобы он упал к ногам своего коня; - поразительный пример силы, с какою действует дубина в руках грубых неучей. Видя дурные последствия затеянного ими дела, погонщики поспешили собрать своих кобыл и с Богом отправились в дальнейший путь.

Первый очнулся после бури Санчо, и еле ворочаясь возле своего господина, заговорил слабым, жалобным голосом: "ваша милость, а ваша милость". .

- Что тебе нужно, мой друг? не менее жалобно отвечал Дон-Кихот.

- Нельзя-ли дать мне теперь две пригоршни этого фиербрасовского бальзама, который, как вы говорили, находится у вас под рукой. Может быть он также полезен для переломанных костей, как и для других рам.

- Увы, мой друг! будь он у меня, тогда не о чем нам было бы тужить. Но даю тебе слово странствующего рыцаря, что не позже двух дней бальзам этот будет в моих руках, или у меня не будет рук.

- Не позже двух дней! а, как вы думаете, через сколько дней мы в состоянии будем двинуть рукой или ногой? спросил Санчо.

- Этого я действительно не могу сказать, судя потому, как дурно я себя чувствую, ответил измятый рыцарь; но я должен признаться, что вся беда случилась по моей вине. Я никогда не должен был обнажать меча против людей, непосвященных в рыцари. И бог брани справедливо покарал меня за забвение рыцарских законов. Вот почему, друг Санчо, я нахожу теперь нужным сообщить тебе все что, касающееся наших общих выгод: если отныне ты увидишь, что нас оскорбляет какая нибудь сволочь, тогда не жди, чтоб я обнажил против нее мечь; нет, это твое дело. Ты сам расправляйся с нею и бей ее, сколько будет угодно твоей душе. Но если на помощь им подоспеют рыцари, о! тогда я сумею их отразить. Ты ведь знаешь, не по одному примеру, до чего простирается сила этой руки. Этими словами герой наш намекал на свою победу над бискайцем.

Предложение рыцаря пришлось далеко не по вкусу его оруженосцу.

- Государь мой! сказал он Дон-Кихоту, я человек миролюбивый, и благодаря Бога, умею прощать наносимые мне оскорбления, потому что у меня на шее сидят жена и дети. которых я должен прокормить и воспитать. По этому вы можете быть уверены, что я никогда не обнажу меча ни против рыцаря, ни против последнего мужика, и отныне до второго пришествия прощаю все обиды, которые мне сделал, сделают и делают богач и нищий, рыцарь и мужик.

- Еслиб я был уверен, что у меня не займется дыхание и боль в боках дозволит мне долго говорить, отвечал Дон-Кихот, я бы доказал тебе, Санчо, что ты не знаешь, что говоришь. Но отвечай мне, нераскаявшийся грешник! если бы судьба, доселе неблагоприятствовавшая нам, повернулась бы лицом в нашу сторону, и на парусах наших желаний примчала бы нас в одному из тех островов, о которых я говорил тебе, что предпринял бы ты, получив от меня завоеванный мною остров! Мог-ли бы ты мудро управлять им, не бывши рыцарем и не стремясь быть им, не чувствуя ни потребности отмщать нанесенные тебе оскорбления, ни силы защитить твои владения? Ужели ты не знаешь что жители всякой недавно завоеванной страны склонны к волнениям и с трудом привыкают в чужому владычеству, ежеминутно готовые низвергнуть его и возвратить себе свободу. Ужели ты думаешь, что господствуя над нерасположенными к тебе умами, тебе не нужно будет ни мудрости, чтобы уметь держать себя, ни решительности для нападения, ни мужества для обороны?

- Эта мудрость и это мужество, отвечал Санчо, пригодились бы мне пожалуй в недавней схватке с погонщиками, но теперь пластырь мне право нужнее всякой мудрости и всяких проповедей. Попытайтесь-ка подняться на ноги и помогите мне поставить, в свою очередь за ноги Россинанта, хотя, правду сказать, он этого не стоит, потону что вся беда произошла от него. И кто мог ожидать подобной выходки от него, за которого я готов был ручаться как за себя, таким тихим я его считал. Да, правду говорят, нужно много времени чтобы узнать человека и что ничто не верно здесь. Кто мог думать после чудес, оказанных вами в битве с этим несчастным странствующим рыцарем, наткнувшимся на нас несколько дней тому назад, что так скоро после этого торжества, на ваши плечи обрушится столько палочных ударов.

- Твои то еще должны быть приучены к подобным бурям, но каково было переносить ее моим, привыкшим покоиться в тонком голландском полотне; им долго придется чувствовать эти удары, сказал Дон-Кихот. Еслиб я не думал, но что я говорю, еслиб я не знал, наверное, что все эти несчастия неразлучны с званием воина, то я бы умер здесь с досады и стыда.

- Если подобного рода удовольствия составляют жатву рыцарей, говорил Санчо, то скажите пожалуста, круглый ли год она собирается, или только в известные сроки? потому что после двух жатв, подобных нынешней, я, правду сказать, сомневаюсь, будем ли мы в состоянии собрать третью, если только Бог не поддержит нас каким нибудь чудом.

- Санчо! ответил Дон-Кихот, знай, что если странствующие рыцари ежедневно могут ждать тысячи неприятностей, за то им ежедневно представляется возможность сделаться императорами или королями; и еслиб меня не мучила боль, я рассказал бы тебе истории многих рыцарей, достигших трона мужеством своих рук. И что-ж? эти самые рыцари никогда не были укрыты от ударов судьбы, и некоторые из них испытали страшные несчастия. Так, великий Амадис Гальский увидел себя, под конец своей жизни, во власти величайшего врага своего, волшебника Аркалая, который, привязав его к столбу на дворе своего замка, отсчитал ему собственноручно двести ударов ремнями возжей своего коня. Мы знаем, благодаря одному малоизвестному, но стоющему доверия автору, что рыцарь Феб, изменнически захваченный в волчьей яме, в которую он неосторожно ступил на дворе одного замка, был брошен в мрачное подземелье, - связанный по рукам и по ногам, - где его угостили таким кушаньем из снегу и песку, что он еле-еле не умер, и без помощи одного великого волшебника, явившагося в эту минуту спасти своего друга, один Бог знает, что сталось бы с несчастным рыцарем. После этого, Санчо, мы можем кажется пройти чрез все те испытания, которым подверглись эти благородные люди. Они переносили худшие невзгоды, чем выпавшие теперь на нашу долю. К тому же, ты должен знать, что раны, нанесенные первым попавшимся под руку оружием, ни мало не позорят раненых; это ясно сказано в статье о драках: "если башмачник", написано там, "ударит другаго колодкой, то хотя эта колодка и сделана из дерева, тем не менее нельзя сказать, чтобы битый башмачник был действительно бит". Поэтому, Санчо, не думай, чтобы нанесенные нам побои безчестят нас; нисколько: противники наши были вооружены простыми дубинами, без которых они не делают ни шагу; и ни один из них не имел при себе, сколько я помню, ни меча, ни кинжала.

- Право мне некогда было рассматривать этого, сказал Санчо, потому что не успел я обнажить моей тизоны (Меч славного Сида.), как уже они своими дубинами задали мне такую трепку, что я потерял в одно время ноги и глаза, и как сноп повалился на это место, с которого до сих пор не могу подняться. И вовсе мне теперь не до того, обезчестили меня эти удары или нет, а то, что они заставляют меня чувствовать страшную боль, которую я не могу вырвать ни из памяти, ни из плеч моих.

- Санчо! сказал рыцарь; нет такой боли, нет такого горя, которых не ослабило бы время и не изцелила смерть.

- Спасибо за утешение! ответил оруженосец. Хотел бы и знать, что же по вашему мнению можно придумать хуже той боли, которую облегчить может только время, а изцелить смерть? Благо еще, еслиб раны наши были из тех, которые излечиваются двумя кусочками пластыря; но я сомневаюсь, в состоянии ли теперь поставить нас на ноги мази целаго лазарета.

- Санчо! перестань переливать из пустого в порожнее и мужественно взгляни в лицо судьбе. Посмотрим-ка, сказал Дон-Кихот, как чувствует себя Россинант, которого, кажется, тоже не обидели в этой ужасной свалке.

- А с какой радости ему составлять исключение? Разве он не такой же странствующий рыцарь, как другие, ответил Санчо. Меня удивляет только, как мой осел остался здрав и невредим, после того как у нас не пощадили ни одного ребра.

- Санчо! судьба в величайших бедствиях держит всегда одну дверь открытою, для выхода из них; и теперь, лишив нас помощи Россинанта, она сохранила нам осла, который довезет меня до какого нибудь замка, где можно будет перевязать мои раны. Что я поеду на осле, это ничего не значит; помнится мне, я где-то читал, что старец Силен, приемный отец Бахуса, въезжал верхом на прекрасном осле в стовратый город.

- Хорошо, ответил Санчо, еслиб вы могли также держаться на осле, как этот старец; но ведь есть разница между человевом, сидящим верхом и лежащим, как куль муки, а вам, кажись, в ином положении, трудно будет путешествовать.

- Санчо! раны, полученные в битве могут возвышать, но никак не бесславить нас. Впрочем, довольно об этом, сказал рыцарь. Не противоречь мне, а попробуй встать и помести меня, как найдешь удобнее, на твоем оспе; после чего отправимся в путь, чтобы ночь не застала нас в этой пустыне.

- Мне помнится, будто вы говорили, что странствующие рыцари находят особенное наслаждение ночевать в пустынях, под открытым небом, сказал Санчо.

- Да! они ночуют так, когда страдают от любви, или не могут ночевать иначе, ответил Дон-Кихот; и были рыцари, проживавшие по целым годам на какой нибудь скале, подверженные всем суровостям жара и стужи, бурь и непогод; и при том так, что дамы их вовсе не знали об этом. Одним из подобных рыцарей был Амадис. Назвавшись мрачным красавцем, он удалился на безлюдный утес, и там провел восемь месяцев, или чуть ли даже не восемь лет, не помню хорошо; но сколько бы ни было, довольно того, что он прожил на этом утесе довольно долгое время вследствие какого то пустячного неудовольствия, изъявленного ему его дамой. Но поспешим, Санчо, и не станем ожидать какого нибудь нового приключения с ослом и Россинантон.

Санчо, испустив тридцать вздохов, проговорив шестьдесят раз ай и ой и прокляв сто двадцать раз виновников испытываемых им удовольствий, поднялся наконец на ноги, но поднявшись почувствовал себя не в силах расправить туловище и оставался согнутым как дуга. В этой оригинальной позе, ему предстояло поймать и оседлать своего осла, постаравшагося воспользоваться дарованной ему свободой. Затем оруженосец наш поднял Россинанта, который вероятно не уступил бы в жалобах господину и слуге, еслиб обладал способностью говорить. Наконец, уложив своего господина на осла, привязав сзади Россинанта, и взяв осла за узду, он направился в ту сторону, где по его мнению, должна была пролегать большая дорога.

После путешествия, продолжавшагося не более часа, судьба, более и более благоприятствовавшая нашим искателям приключений, открыла пред ними корчму, которую Дон-Кихот не преминул принять за замок. Оруженосец утверждал, что это корчма, а рыцарь уверял, что это замок; и так, не переубедив один другаго, достигли они наконец ворот спорного здания, в которые Санчо ввел свой караван, не справляясь о том, куда попал он, в корчму или замок?

Глава XVI.

Хозяин корчмы, видя человека, лежащего поперек осла, полюбопытствовал узнать: что с ним? Санчо отвечал, что скатившись с высокой скалы, господин его немного помял себе бока. Хозяйка, женщина сострадательная и легко проникавшаеся чужим горем, - в противность женщинам своего звания, - вместе с дочерью, мимоходом сказать, очень миленькой девушкой, перевязали раны нашего героя. В этой же корчме прислуживала еще астурийская девка, широколицая, курносая, низкая ростом, с толстыми плечами, до такой степени тяготившими её спину, что ей трудно было глядеть иначе как вниз, и к довершению красоты в одним косым, а другим больным глазом. Это то милое создание явилось на подмогу дочери хозяина, и обе оне совокупными силами устроили Дон-Кихоту постель на чердаке, служившем, как по всему заметно было, с давних пор сеновалом. Там же ночевал один погонщик мулов, устроивший себе постель из седел и попон, которая была однако во сто раз удобнее Дон-Кихотовской, состоявшей из четырех шероховатых досок, державшихся на двух неравных ногах, несчастного тюфяка, усыпанного какими то колючками, и наконец из одеяла, походившего скорее на металлическое, чем на шерстяное. На этой-то постели уложили Дон-Кихота; и при тусклом свете ночника, который держала в руках восхитительная Мариторна (так называлась служанка), хозяйка с дочерью принялись натирать Дон-Кихота с головы до ног какою-то мазью. При виде многочисленных синяков его, хозяйка заметила, что эти знаки похожи скорее на следы побоев, чем падения.

- И однако они не от побоев, отвечал Санчо; но проклятая скала была покрыта такими острыми выступами, что не мудрено, если она оставила синяки по всему телу моего господина. Кстати, добавил он, не сбережете ли вы и для меня несколько мази, потому что и у меня побаливает спина.

- Разве ты тоже упал? спросила хозяйка.

- Нет, не то что упал, говорил Санчо, но при виде падения моего господина, я почувствовал такое сотрясение во всем теле, как будто мне дали тысячу падок.

- Это понятно, подхватила молодая девушка; мне часто случадось видеть во сне, будто я падаю с высокой башни, падаю, и не могу упасть; и когда потом я пробуждалась, то чувствовала себя разбитой, точно, в самом деле, упада.

- Ну вот тоже и со мной, подхватил Санчо; с тою только разницею, что не видевши ничего во сне, я чувствую себя однако так же дурно, как и мой господин.

- А как прозывается ваш господин? спросила Мариторна.

- Дон-Кихот Ламанчский, один из славнейших странствующих рыцарей, какие существовали когда либо на свете, отвечал Санчо.

- Странствующий рыцарь? это что такое! воскликнула удивленная служанка.

- О, как же вы просты, моя милая, когда не знаете такой простой вещи, сказал Санчо. Странствующий рыцарь, это, я вам скажу, такой человек, который может каждый день ожидать императорского венца иди падок; сегодня - несчастнейшее существо в мире, завтра - царь с тремя или четырьмя царствами, которые может подарить своему оруженосцу.

- Как же это, служа оруженосцем у такого великого господина, вы не имеете даже графства? спросила хозяйка.

- Некогда было еще найти его, отвечал Санчо. Ведь мы всего месяц только странствуем, ища приключения; к тому же, вы знаете, человек в частую находит совсем не то, что ищет. Но чуть только мы с господином моим оправимся, тогда я не променяю своих надежд на богатейшее поместье в Испании.

Лежа на постели, Дон-Кихот внимательно слушал этот разговор, и приподнявшись немного, нежно взял за руку хозяйку и сказал ей: "прекрасная и благородная дама! верьте мне, вы можете гордиться тем, что приняли в вашем замке такого человека, как я. Умалчиваю о том, кто я именно, зная, что нас унижает похвала самим себе, но оруженосец мой скажет вам это. Я же добавлю только, что сохраню на веки воспоминание об услуге, оказанной вами мне. И если бы небу не угодно было," добавил он, кинув нежный взгляд на дочь хозяйки, "наложить уже на меня цепи любви, еслиб оно не сделало меня рабом очаровательной тиранки, имя которой я шепчу в настоящую минуту, то прекрасным глазам этой девушки, быть может, суждено было бы лишить меня свободы."

Слова эти страшно сконфузили хозяйку, дочь её и Мариторну, не смотра на то, что оне понимали в них столько же, сколько в китайской грамоте; правда, оне догадывались, что это любезности, но не привыкши к подобным комплиментам, оне вопросительно поглядывали на себя и смотрели на Дон-Кихота, как на какого-то чудо-человека. Поблагодарив рыцаря за его любезность, хозяйка с дочерью удалились, а Мариторна принялась вытирать мазью Санчо, нуждавшагося в этом не меньше своего господина.

Теперь необходимо сказать, что Мариторна обещала придти в эту ночь на свидание в погонщику, как только в доме все улягутся спать, и говорят, будто это милое создание всегда сдерживало подобные обещания, хотя бы дало их в глубине дремучаго леса, без всяких свидетелей; и это потому, что она считала себя природной дворянкой, низведенной несчастиями и лишениями до степени трактирной служанки; звание, которое не могло однако унизить её происхождения.

У самого входа на чердак, пропускавший сквозь крышу свою звездный свет, стояла несчастная постель Дон-Кихота. Почти рядом с нею поместился на старой рогожке Санчо; несколько дальше на седлах и попонах лежал погонщик двенадцати прекрасных мулов; один из богатейших аревальских погонщиков, как говорит очень хорошо знакомый с ним, и даже, по словам некоторых, приходившийся ему несколько сродни, автор этой истории. Сид-Ганед Бененгели был следственно историк весьма добросовестный, если распространяется даже о таких пустяках;- поучительный пример для некоторых историков, умалчивающих порою с умыслом, или по незнанию о самом существенном в своем труде. Слава же писателям подобным автору графа Томиласскаго; как точно и отчетливо все изложено им.

Погонщик, засыпав корму мулам своим, возвратился на чердак и прилег на хомутах, в ожидании Мариторны. Весь вымазанный и покрытый пластырями Санчо также прилег в надежде заснуть, но сильная боль в боках не давала ему покою. Дон-Кихот, бодрствовавший по той же причине, как и его оруженосец, лежал с глазами, открытыми как у зайца.

Глубокая тишина царствовала в доне, освещаемом лишь тусклым светом несчастного ночника, теплившагося у входа в корчму. Эта чудесная тишина, действуя на больное воображение рыцаря, занятого постоянным представлением того, что вычитал он в своих книгах, - причине всех преследующих его бедствий - наполнила голову его самыми сумазбродными мыслями, какие только могут родиться в сумасшедшей голове. Он вообразил себя в великолепном замке, - это он впрочем воображал в каждой корчме, - и что дочь владетеля замка, очарованная прибывшим рыцарем, влюбилась в него, и ночью тайком от родителей, решилась придти к нему в спальню. В чаду этой химеры, он страшно тревожился ожиданием неминуемой опасности, грозившей его верности; тем не менее он внутренно поклялся не изменить своей даме, хотя бы соблазнять его пришла сама королева Жениевра в сопровождении дуэньи своей Квинтаньоны. Время между тем шло своим чередом и наступал роковой для рыцаря час, когда должна была придти Мариторна. Она не изменила своему слову, и в одной рубахе, с босыми ногами, пробиралась на цыпочках к своему возлюбленному, почивавшему, как уже сказано, в одной комнате с рыцарем и его оруженосцем. Не успела она войти в двери, как бодрствовавший Дон-Кихот уже услышал шаги ея. Не обращая внимания на синяки и покрывавшие их пластыри, он cел на постель и простер обе руки вперед, готовясь заключить в них восхитительную астуриянку. Мариторна, пробираясь ощупью, утаивая дыхание, к предмету своей страсти, как раз попала в объятия Дон-Кихота, крепко сжавшего ее в своих руках, и силой усадившего несчастную, не смевшую пикнуть ни слова, на кровать. Он дотронулся до её рубашки, и не смотря на то, что она была сшита из грубейшего холста, годного на мешки, рыцарь принял эту дерюгу за тончайшее полотно. Какия-то несчастные стеклянные украшения на руках Мариторны показались ему жемчужными браслетами, а волосы ея, несколько напоминавшие конскую гриву - нитями чистейшего арабского золота, затмевавшего своим блеском свет солнца, наконец дыхание ея, отзывавшееся чесноком, напояло обоняние Дон-Кихота каким то чудным ароматом. Словом ему показалось, будто одна из тех великолепных принцесс, о которых читал он в своих книгах, пришла навестить в ночи раненого рыцаря, победившего её сердце, и ни дыхание, ни другия достоинства злополучной Мариторны, нагнавшие бы тошноту на всякого другого, кроме невзыскательного погонщика, не могли рассеять призраков, порожденных больным умом рыцаря, воображавшего что он сжимает в объятиях своих богиню любви. В упоении от этой химеры, он нежно говорил: прелестная дама! я бы душевно желал отблагодарить вас за несказанное блаженство, испытываемое мною при виде вашей дивной красоты, но судьба, преследующая добрых, кинула меня изнеможенного и разбитого на эту постель, где я, при всем моем желании, не мог бы согласить воли моей с вашей. Но увы! в этой невозможности присоединяется еще другая, несравненно большая; клятва, данная мною несравненной Дульцинее Тобозской, единой владычице моих сокровеннейших помыслов. Но, клянусь вам, если бы не эти препятствия, я не оказался бы таким жалким странствующим рыцарем, чтобы не воспользоваться тем неоцененным даром, который передает в мои руки ваша бесконечная доброта".

Положение Мариторны в объятиях Дон-Кихота было невыносимо. Не обращая ни малейшего внимания на красноречие рыцаря, она, не говоря ни слова, употребляла всевозможные усилия освободиться из его рук.

Между тем погонщик, страстно поджидавший предмета своих греховных желаний, услышал, когда Мариторна переступила порог чердака, и слушая внимательно все, что напевал ей потом Дон-Кихот, встал, взбешенный изменой астуриинки, с своих попон и приблизясь к постели сумасшедшего рыцаря, притаясь, выжидал конца его любовных объяснений. Видя однако, что Мариторна всеми силами старалась освободиться из рук Дон-Кихота, силившагося удержать ее, он остался не совсем доволен любезностью своего соперника, и приподняв во всю длину свою дебелую руку, хватил так сильно по узким челюстям влюбленного рыцаря, что у того весь рот наполнился кровью. Не довольствуясь этим, рассвирепевший погонщик, схватил потом рыцаря за грудь и своими кулаками ощупал все его ребра. Несчастная, шатавшаеся уже и прежде постель Дон-Кихота, не выдержала обрушившейся на нее тяжести и совершенно развалилась. Шум этот разбудил хозяина, который был вполне уверен, что это какая нибудь проделка его служанки, особенно когда последняя не откликнулась на его зов. Убежденный в справедливости своего предположения, он зажег ночник и отправился в ту сторону, где слышался шум. Мариторна, заслышав шаги хозяина, крутой нрав которого был хорошо известен ей, дрожа от страха, решилась искать убежища на постели заснувшего Санчо, и там, притаясь, свернулась как клубок. Между тем хозяин, с криком вошел на чердак: "где ты дрянь этакая, это нее твои проделки?" орал он во все горло и своим криком разбудил Санчо. Чувствуя на своем животе какой-то неведомый груз, Санчо вообразил, что его душит кошмар, и не помня себя от боли, принялся отпускать удары кулаками на право и на лево, задевая при этом самыми увесистыми Мариторну. Потеряв всякое терпение, Мариторна, в свою очередь, принялась колотить Санчо и своими кулаками совершенно разбудила это. Чувствуя, что его бьют, но не зная ни кто, ни за что, оруженосец наш приподнялся на своей кровати и схватив в руки Мариторну, начал с ней одну из самых свирепых и грациозных потасовок, какие бывали когда либо на белом свете. Погонщик, заметив при тусклом свете ночника невыгодное положение, в котором находится его любезная, оставил Дон-Кихота и поспешил на помочь Мариторне; туда же устремился и хозяин, но только с намерением не помочь, а наказать свою служанку, которую не переставал считать виновницей всей этой кутерьмы. И подобно тому, как говорит пословица: собака к кошке, кошка к крысе, крыса к веревке, так теперь погонщик кинулся на Санчо, Санчо на Мариторну, Мариторна на Санчо, хозяин на Мариторну; и все четверо действовали так успешно, что не давали себе ни минуты отдыху. Ночник между тем потух, и действующия лица, очутившись в потьмах, принялись осыпать без разбору кулаками правого и виноватого, не щадя ни платья, ни костей своих. Случись в этой же корчме, в эту самую ночь ночевать одному блюстителю благочиния, члену святой германдады, из города Толедо. Заслышав поднявшийся в корчме шум, он вооружился знаками своего достоинства, розгой и жестяной коробкой, и тайком пробравшись на чердак, возопил: "остановитесь, во имя правосудия, во имя святой германдады". Первый попался ему тут под руку злополучный Дон-Кихот, лежавший без чувств, с открытым ртом, под развалинами своей несчастной постели. Полицейский, схватив его за горло, не переставал призывать на помощь правосудию. Чувствуя между тем неподвижно лежащее в руках его тело, он вообразил, что видит пред собою жертву убийства, а вокруг себя убийц. Под влиянием этой мысли, он закричал еще громче: "запереть ворота и все выходы в этом доме, и смотреть, чтобы никто не ускользнул отсюда, потому что здесь случилось убийство". Слова эти испугали разъяренных бойцов. Каждый из них поспешил оставить в покое своего противника, и драка прекратилась в ту самую минуту, как раздался голос полицейскаго. Хозяин, не долго думая, ушел в свою комнату, Мариторна - в свою коморку, погонщик - к своим сваленным в кучу хомутам; только Дон-Кихот и Санчо не могли двинуться с места. Полицейский, выпустив наконец из рук своих бороду рыцаря, вышел зажечь потухшую свечу с намерением возвратиться тот-час же на чердак и остановить мнимых убийц; но так как во всем доме нельзя было найти ни одной искры, ибо хозяин, возвращаясь в свою комнату, с умыслом загасил, горевший у входа, фонарь, поэтому полицейский вынужден был искать огня в печке, где и добыл его с немалым трудом.

Глава XVII.

Спустя несколько времени, Дон-Кихот очнулся от побоев, и тем жалобным голосом, которым накануне, после встречи с ангуэзскими погонщиками, Санчо обратился к нему, он обратился теперь в Санчо: "друг мой! спишь ли ты?" спросил он его.

- Как мне спать; отвечал Санчо, дрожа от досады и злобы, когда сегодня ночью все черти вырвались из ада и хватились за меня.

- Возможно ли? воскликнул Дон-Кихот. Но, клянусь Богом, или я ничего не понимаю, или этот замок очарован. Санчо! Нужно тебе знать... но прежде чем говорить, поклянись мне хранить до моей смерти ту тайну, которую ты сейчас услышишь.

- Клянусь! отвечал Санчо.

- Я требую от тебя этой клятвы, потому что ни за что в мире не захочу омрачать ничьей чести, сказал Дон-Кихот.

- Если я вам поклялся, так значит буду молчать до вашей кончины, и дай Бог, чтобы завтра я освободился от своего слова, отвечал Санчо.

- Санчо! Неужели я так надоел тебе, что ты желаешь мне такой скорой смерти? спросил рыцарь.

- Да это не потому, что вы мне надоели, а потому, что для меня не в терпеж хранить какие бы то ни было тайны; я боюсь, как бы оне не сгнили во мне, ответил Санчо.

- Во всяком случае, Санчо, я вверяю мою тайну твоему благородству. Друг мой, говорил Дон-Кихот, в эту ночь случилось со мной удивительное происшествие, которым я конечно мог бы гордиться; но не теряя попусту слов, скажу тебе, что несколько минут назад, дочь владельца этого замка, одна из восхитительнейших девушек на большей половине земного шара, тайком приходила во мне. Не стану описывать тебе её красоты, ума и других скрытых от взоров прелестей, о которых я не хочу даже думать, сохраняя обет верности, данный Дульцинее, скажу только, что само небо, должно быть, позавидовав моему счастию, допустило обрушиться на меня атлетическую руку какого-то невидимого великана в минуту самого страстного объяснения с влюбленной в меня красавицей. Великан этот, ударив меня со всей ужасающей силой своей по челюстям, окровавил мой рот, и воспользовавшись моею мгновенной слабостью, измял меня хуже чем вчерашние погонщики, озлобившиеся на нас за невоздержность Россинанта. После этого не остается никакого сомнения, что находящаеся здесь красавица вверена надзору какого-то очарованного мавра, и что увы, она существует не для меня.

- Да вероятно и не для меня, отвечал Санчо, потому что больше четырехсот очарованных мавров обделывали недавно кожу мою так, что дубины ангуэзских погонщиков показались-бы мне теперь нежным щекотанием; еще вам то, продолжал он, все прелести сегодняшния, пожалуй, с пола-горя; вы только-что держали в своих объятиях какую-то чудесную красавицу, и этим можете утешать себя теперь, но мне-то каково? я то какого чорта выиграл, кроме кулаков, каких отродясь не получал. О, будь проклят я вместе с матерью, родившею меня на свет. Я не странствующий рыцарь, никогда не думал быть им, и не смотря на то во всех потасовках меня колотят, как рыцаря.

- Как, разве и тебя поколотили? с удивлением спросил Дон-Кихот.

- Проклятие на меня и на весь мой род, повторил Санчо; да о чем-же я вам только что толковал.

- Друг мой! не обращай на это никакого внимания, отвечал рыцарь; я сейчас приготовлю знаменитый фиербрасовский бальзам, который вылечит нас во мгновенье ока.

При последних словах на чердак вошел полицейский, успевший наконец засветить свою лампу. Первый увидел его Санчо, и глядя на фигуру блюстителя правосудия, покрытую одной рубашкой, с головой повязанной платком и с физиономией еретика, он спросил своего господина: не это-ли очарованный мавр, пришедший вероятно узнать остались-ли у них еще ребра, которые можно переломать?

- Нет, это не мавр, отвечал Дон-Кихот, потому что очарованных видеть нельзя.

- Ну, если их видеть нельзя, перебил Санчо, то их слишком хорошо можно чувствовать; по крайней мере, плечи мои этого пения.

- Санчо! Неужели ты думаешь что моим плечам легче; но ведь из этого вовсе не следует, чтобы пришедший сюда человек был очарованный мавр, сказал Дон-Кихот.

Полицейский крайне удивился, застав Дон-Кихота и Санчо спокойно разговаривавшими друг с другом. Заметив, однако, что один из них неподвижно лежит распростертым на земле, с раскрытым ртом, полицейский спросил его: "что любезный, как ты себя чувствуешь?"

- На вашем месте я говорил-бы вежливее, отвечал Дон-Кихот. Скажите, неуч вы этакой, неужели у вас в обычае обращаться так грубо с странствующими рыцарями?

Полицейский, человек довольно заносчивый, вовсе не намерен был хладнокровно снести дерзости какого-то жалкого, повидимому, господина. Не долго думая, он швырнул в несчастного рыцаря лампой, и уверенный что размозжил ему череп, поспешил в потьмах убраться себе по добру, по здорову.

- Что!воскликнул Санчо; не говорил-ли я, что это очарованный мавр; он хранит для других какую-то красавицу, а для нас кулаки и удары подсвечниками.

- Пожалуй, что и так, оказал Дон-Кихот, только знаешь-ли Санчо, сердиться на все эти очарования так-же напрасно, как напрасно старались-бы мы изыскивать способы противодействовать явлениям, исходящим из мира невидимаго. Санчо, встань, если можешь, и спроси у владетеля этого замка немного масла, вина, соли и розмарина, для приготовления моего бальзама, который мне необходим теперь, потому что, правду говоря, мне уж не в моготу становится потеря крови из ран, нанесенных мне появившимся здесь привидением.

Не без труда и вздохов приподнялся Санчо с постели и отправился ощупью искать хозяина. Наткнувшись, при выходе из своей коморки, на полицейского, подслушивавшего у дверей, с желанием узнать, что сталось с его противником, оруженосец сказал ему: "милостивый государь! кто-бы вы ни были, прошу вас на милость дать мне немного соли, вина, масла и розмарина. Мы нуждаемся за всем этом для излечения одного из славнейших странствующих рыцарей в мире, который лежит, израненный очарованным мавром, обитающим в этом замке".

Услышав это, полицейский принял Санчо за полуумного, тем, не менее, он отворил дверь, кликнул хозяина и повторил ему просьбу нашего оруженосца. Хозяин отпустил Санчо всего, что ему было нужно. Когда оруженосец вернулся назад, рыцарь, опустив голову на руки, жаловался на сильную боль, от удара подсвечником, от которого у него вскочили на лбу две большие шишки. Этим впрочем и ограничился вред, причиненный ему подсвечником; а то, что он принимал за кровь, было пролившееся на него лампадное масло, смешанное с потом, выступившим у него на лбу после треволнений от недавней бури.

Рыцарь высыпал в кострюлю все снадобья, принесенные ему Санчо, вскипятил их, и когда эта смесь показалась ему готовой, он попросил дать ему бутылку, но как таковой не оказалось во всем доне, поэтому он принужден был удовольствоваться подаренной ему хозяином жестяной лейкой, служившей для разливания масла в светильни. Влив в эту лейку свой бальзам и прошептав какия-то таинственные слова, он счел лекарство готовым. При этой церемонии присутствовали Санчо, хозяин и полицейский; не было одного погонщика, отправившагося спозаранку к своим мулам, притворившись будто он не принимал никакого участия в происшествиях последней ночи. Приготовив бальзам, Дон-Кихот пожелал тотчас же испытать действие этого чудесного лекарства на саном себе, и, не долго думая, выпил довольно порядочный остаток его, не поместившийся в лейке. Не успел он допить его, как уже у него открылась страшная рвота, в которой извергнулось все, что только было у него в желудке. После рвоты он начал сильно потеть, и тогда попросил, чтоб укрывши одеялом, его оставили одного. Просьба его была исполнена и герой наш проспал более трех часов. Пробудясь, он почувствовал себя так хорошо, что у него не оставалось никакого сомнения на счет своего умения приготовлять фиербрасовский бальзам. Обладатель тайны иметь всегда под рукой такое чудесное лекарство, он увидел возможность смело пускаться теперь в самые отважные предприятия.

Санчо счел решительным чудом исцеление Дон-Кихота, и нам милости просил у него позволения выпить все, что оставалось еще в кострюле. Получив его, он с наивнейшей верой схватив в обе руки кострюлю, выпил залпом почти столько-же бальзама, как и Дон-Кихот. Нужно однако думать, что желудок оруженосца был несколько слабее желудка рыцаря, потому что, прежде чем лекарство произвело свое действие, Санчо почувствовал такие колики и такую мучительную тошноту, что он ежеминутно готовился отдать Богу душу, и в страшных мучениях не переставал проклинать и лекарство и злодея, угостившего его этим лекарством.

- Санчо! важно сказал ему Дон-Кихот; или я ничего не смыслю, или ты страдаешь оттого, что ты не странствующий рыцарь; действительно, сколько я знаю, бальзам этот годен только для рыцарей.

- Проклятие на меня и на весь род мой, вопил Санчо; если вы это знали, зачем же вы меня поили им?

Лекарство произвело наконец свое действие. Санчо начало так сильно рвать, что рогожа, на которой он лежал и покрывавшее его рядняное одеяло, смоченные извергавшейся на них жидкостью, оказались после этого навсегда негодными в употреблению; рвота следовала притом после таких тяжелых усилий, что сам Санчо и все окружавшие нашего оруженосца не сомневались в его скорой кончине. Слишком час продолжалась эта буря, и когда она утихла наконец, Санчо почувствовал после нее не облегчение, как Дон-Кихот, а такое изнеможение, что с трудом дышал.

Сам-же Дон-Кихот, чувствовавший себя совершенно здоровым, не желал ни минуты более оставаться в бездействии, считая себя, как и всегда, ответственным за всякую потерянную минуту. К тому же, вполне уверенный в чудных целебных свойствах своего бальзама, он дышал теперь только одними опасностями и за ничто считал самые ужасные раны. Движимый своим нетерпением, он сам оседлал Россинанта, положил седло на осла, а Санчо на седло, помогши предварительно оруженосцу своему одеться, после чего взнуздав своего коня, вооружился взятым у сторожа корчмы обломком какого-то оружия, которое, как полагал он, могло вполне заменить ему копье. С живейшим любопытством глядели на него все люди, находившиеся в корчме, - их было около двадцати - в особенности-же дочь хозяина, от роду не видавшая ничего подобнаго. Рыцарь также не сводил с нее глаз и от времени до времени многозначительно вздыхал, о чем? про то знал он один, потому что хозяйка и Маритона, вытиравшие его накануне мазями, приписывали эти вздохи страданиям, причиняемым рыцарю его ранами.

Когда господин и слуга сидели уже верхом, тогда Дон-Кихот остановясь у ворот, подозвал хозяина и важно сказал ему: "господин управитель замка! не могу-ли я отблагодарить вас за великие и многочисленные услуги, оказанные мне в этом замке,- которые я буду помнить всю жизнь, - отмстивши за какое нибудь нанесенное вам оскорбление. Вы очень хорошо знаете, что долг мой, моя святая обязанность: карать изменников и злодеев. Переберите-же в памяти ваше прошедшее, и если вы кем-нибудь недовольны, окажите мне, и я клянусь моим рыцарским орденом отмстить за вас.

- Господин рыцарь! отвечал ему столь же торжественно хозяин: благодаря Бога, мне нет надобности воспользоваться вашей готовностью отмщать за мою особу, потому-что я и сам сумею отмстить за себя. Все что я прошу у вас, это заплатить за овес и сено, взятые для ваших животных и за то, что стоили мне вы сами; без этого никто не уезжает отсюда.

- Как! воскликнул Дон-Кихот, неужели это корчма!

- Корчма, и притом из лучших, отвечал хозяин.

- Странно однако, как я ошибался, говорил Дон-Кихот. Я принимал ее за замок, но что делать? так как это корчма, то прошу извинить, если я на время останусь вашим должником. Заплатить вам деньгами я не могу, не нарушив законов странствующих рыцарей; никогда в жизни не читал я, чтобы странствующие рыцари платили в каких-бы то ни было корчмах. Здравый рассудок, столько-же сколько и временем освященный обычай повелевают всюду принимать рыцарей даром, в благодарность за тягостные труды, неразлучные с их странствованиями в поисках приключений: ночью, днем, летом, зимой, пешком и верхом, терпя голод и холод, жажду и жар, подвергаясь наконец всевозможным неудобствам, присущим земле.

- Что за вздор вы мелете, воскликнул хозяин, заплатите, что вы должны мне, потому что даром я никого не намерен поить и кормить.

- Негодяй! воскликнул Дон-Кихот; после чего, не дожидаясь ответа, пришпорил Россинанта и грозя своим воображаемым копьем, выехал из ворот прежде чем успели его задержать, не замечая, следует-ли за ним его оруженосец.

Хозяин, видя что с этой стороны надежда потеряна, решился вознаградить свой убыток на Санчо, настаивавшем на том, что он тоже ничего не намерен платить, ибо как оруженосец странствующего рыцаря, он, по его мнению, должен был пользоваться всеми преимуществами настоящего рыцаря. Напрасно озлобленный хозяин грозил ему всеми нелегкими, Санчо стоял на своем, и клялся рыцарским орденом своего господина - не заплатить ни одного мараведиса, хотя-бы этот мараведис пришлось купить ему ценою собственной жизни. "Я не хочу", говорил он, "обременить памяти моей проклятиями будущих оруженосцев, лишивши их своим малодушием одного из существеннейших преимуществ нашего звания."

К несчастию, злая судьба его привела в эту же самую корчму трех суконных фабрикантов из Сеговии, двух проезжих Кордовских торговцев и трех Севильских разнощиков, все - люди веселые и здоровые. Они то, как будто, сговорившись, приблизились к нему и стащили его с осла, послав в тоже время одного из своих за одеялом. На это одеяло они кинули несчастного Санчо, и так как на переднем дворе им мешал навес, поэтому они вышли на задний, совершенно открытый двор, и там, взявшись за края одеяла, принялись подбрасывать Санчо вверх, играя им, как студенты собакой во время карнавала.

Пронзительные крики злополучного оруженосца вскоре достигли ушей его господина, вообразившего сначала, что небо призывает его к какому-то новому приключению, но распознав голос своего слуги, рыцарь, не теряя времени, во всю прыть помчался к корчме, ворота которой он нашел запертыми. Тем временем, как он ездил вокруг довольно низкого забора, отыскивая место, чрез которое он ног бы въехать за двор, взорам его представился Санчо, совершавший свои воздушные путешествия с такою легкостью и изяществом, что Дон-Кихот непременно рассмеялся, еслиб не был взбешен как чорт. Озлобленный рыцарь пытался было перелезть через забор, но был так измят, что с трудом мог слезть с своего коня. Видя невозможность попасть на двор, он вынужден был ограничиться градом проклятий и вызовами на битву злых насмешников, которые только посмеивались себе и, не обращая внимания на проклятия рыцаря и вопли его оруженосца, продолжали свою злую шутку с Санчо. Выбившись наконец из сил, они отпустили на покаяние душу то умолявшего их, то грозившего им Санчо, и закутав в дорожное платье, собственноручно отнесли измученного бедняка на его осла.

Сострадательная Мариторна, чувствовавшая чистосердечное сожаление, при виде воздушных пируэтов Санчо, поспешила в нему с кружкой холодной, только-что зачерпнутой из колодца воды. Но едва лишь оруженосец ваш прикоснулся губами к кружке, как Дон-Кихот закричал ему: "Санчо, ради Бога, не пей! не пей, или ты умрешь. Разве нет у меня", говорил он, показывая за жестяную лейку, "чудотворного бальзама, который в одну минуту вылечит тебя." Санчо не послушал однако своего господина, и оборотясь слегка к Дон-Кихоту, отвечал ему, глядя из подлобья: "ваша милость, неужели вы позабыли уже, что я не странствующий рыцарь; или вы хотите, чтобы из меня вырвало и те последния внутренности, которые у меня остались еще от вчерашней ночи. Берегите ваше пойло для всех чертей, меня же оставьте в покое." С последним словом, он прильнул к кружке, но видя, что его угощают водой, попросил Мариторну дать ему немного вина; и эта добродушнейшая в мире женщина, которая. не смотря на свое горемычное положение, была исполнена христианского милосердия, исполнила беспрекословно просьбу Санчо, купив вино на свой счет.

Утолив жажду, Санчо приударил своего осла и, приказав привратнику отворить ворота, выехал наконец из корчмы, восхищенный тем, что выдержал характер и ничего не заплатил хозяину, если конечно не считать его боков, которыми он, в последнее время, начал в частую расплачиваться. К несчастию, в этой корчме он позабыл еще и свою сумку, да правду сказать: до сумки ли ему было теперь? Выпроводив Санчо, хозяин хотел запереть ворота, но гости его - малые не трусы, воспротивились этому, потому что их не испугал бы Дон-Кихот даже тогда, еслиб он был рыцарем круглаго стола.

Глава XVIII.

Санчо присоединился наконец к Дон-Кихоту, но увы, он был так разбит, что с трудом мог править своим ослом. "Санчо!" сказал ему Дон-Кихот, я окончательно уверился теперь, что этот замов, или, если хочешь, эта корчма очарована, потому что злодеи, подбрасывавшие тебя на одеяле, могли быть только жильцы иного мира. Меня в особенности убеждает в этом то, что, глядя на печальную драму, разыгравшуюся внутри двора, я напрасно искал места, чрез которое я мог бы въехать туда. Мало того, я не в силах был даже сойти с лошади. Дело ясно, злодеи очаровали меня, иначе я наказал бы их дерзость так, что они на долго сохранили бы воспоминание о своем злодействе. Я сразился бы с ними, вопреки даже законам рыцарства, дозволяющим рыцарю обнажать меч только против рыцаря, за исключением каких-нибудь чрезвычайных случаев, или когда дело коснется обороны самого себя.

- Рыцарь я, или нет, плевать мне на это, отвечал Санчо; отмстить за себя сумед бы я сам, еслиб это было в моей власти; беда в том, что я ничего не мог сделать. И однако я готов присягнуть, что злодеи эти вовсе не были ни привидениями, ни очарованными, как вы утверждаете, а такими же людьми, с телом и костями, как мы с вами; в этом никто не усумнятся; я очень хорошо слышал, как они называли друг друга по имени, в то время, как заставляли меня прыгать по воздуху. Одного из них звали - Педро Мартинец, другаго - Тенорио Фернандо, а самого хозяина Иван Паломек Левша. И если вы не могли перепрыгнуть через забор и сойти с лошади, то это вовсе не оттого, что вы очарованы. И право, ваша милость, я теперь ясно вижу, что мы кончим наши приключения таким приключением, которое лишит нас навсегда возможности различить нашу правую могу от девой. Лучше бы нам теперь, когда время идет к жатве, вернуться домой и заняться там делом, чем шататься по белому свету, попадая каждый день из огня в полымя.

- О, бедный Санчо! ответил Дон-Кихот; как же ты прост, как мало сведущ ты в рыцарских делах. Друг мой! крепись и верь мне, что настанет день, когда ты собственными глазами узришь рыцарство во всем его нескончаемом блеске. Скажи мне, что может сравниться с наслаждением победить в честном бою своего врага?

- Этого я не знаю, сказал Санчо, но знаю, что с тех пор как мы сделались странствующими рыцарями,- то есть вы, потому что я не считаю себя достойным принадлежать в такому высокому братству,- с тех пор, мы не выиграли еще никакой битвы, если не считать победы над бискайцем, купленной ценою вашего шлема, разбитого в дребезги, и половины вашего уха; все же остальные победы наши ограничивались градом кулаков и палочных ударов, сыпавшихся на наши ребра. К этому на мою долю выпало еще подбрасывание на одеяле какими-то очарованными негодяями, которым, как очарованным, я не могу отмстить, и потому лишаюсь возможности испытать удовольствие, называемое вашей милостью мщением.

- Санчо! это камень тяготящий мою, да вероятно и твою душу. Но успокойся; я надеюсь вскоре обладать мечом такого закала, что тот, кто станет носить его, будет защищен от всех очарований. Быть может даже, счастливая звезда моя передаст в мои руки меч, принадлежавший Амадису в то время, когда он известен был под именем рыцаря пылающего меча. Меч этот, без сомнений, славнейший в мире: потому что не было такого сильного и очарованного оружия, которое бы он не разбивал в дребезги, как стекло.

- Да еслиб вы действительно добыли его, то ведь мне от этого не полегчало бы, отвечал Санчо; потому что этот меч, как ваш бальзам, создан вероятно для одних рыцарей; а я, без всякого сомнения, буду по прежнему расплачиваться за все собственной спиной.

- Санчо! отгони от себя этот страх, сказал Дон-Кихот; в будущем небо будет милостивее в тебе.

Проговорив еще несколько времени в том же роде, наши искатели приключений увидели вдали густой столб пыли, гонимой ветром прямо на них. В туже минуту Дон-Кихот воскликнул, обращаясь к своему оруженосцу: "друг мой! наступила минута, когда весь мир увидит, что сберегла для меня судьба. Наступила, повторяю, минута, в которую я больше чем когда-нибудь должен выказать силу этой руки подвигами, достойными страниц бессмертия, на которых напишут дела мои в поучение грядущим векам. Видишь-ли ты этот густой столб пыли? узнай же, Санчо, что пыль эта подымается безчисленной армией, составленной из наций целаго мира.

- Должно быть там две армии, заметил Санчо, потому что с другой стороны виден такой же столб пыли.

Дон-Кихот оглянулся, и видя, что Санчо прав, преисполнился невыразимой радостью, вполне уверенный (он никогда впрочем не бывал уверен иначе как вполне), что это идут две великие, готовые сразиться между собою армии; мудреного в этом ничего не будет, если мы вспомним, что расстроенное воображение его ежеминутно рисовало пред ним волшебников, сражения и поединки. Между тем пыль эта поднималась двумя стадами баранов, шедших с двух противоположных сторон и так хорошо укрытых ею, что их нельзя было разглядеть иначе, как в нескольких шагах. Слыша твердые уверения Дон-Кихота, что пыль эту вздымают воины, Санчо поверил ему и спросил: что же они станут делать здесь?

- Мы явимся заступниками несчастных и слабых, отвечал Дон-Кихот. Но, дабы ты знал воинов, которые сейчас предстанут пред нами, я должен тебе сказать, что армией, находящейся на лево от нас, предводительствует великий император Алифанфарон, владетель Тапробанского острова, а армией, находящейся на право, предводительствует враг его король Гарамантский Пентаполим Обнаженная Рука, - название, данное ему потому, что в сражении он держит всегда правую руку обнаженной до плеча.

- А из за чего воюют эти государи? спросил Санчо.

- Из за того, что Алифанфарон влюбился в дочь Пентаполина, обворожительную красавицу, но христианку; и так как Алифанфарон - язычник, поэтому Пентаполин и не хочет выдать за него своей дочери, пока жених не откажется от веры в лжепророка, и не примет веры своей невесты.

- Клянусь бородой моей - он прав, воскликнул Санчо; и я готов держать его сторону.

- Этим ты только исполнишь свой долг, ответил Дон-Кихот; и для этого не нужно быть посвященным рыцарем.

- Тем лучше, но куда я дену своего осла? Где спрячу я его так, чтобы сыскать после битвы? а двинуться на нем в сражение я, правду сказать, не решаюсь, да и вряд-ли ослы принимали когда-нибудь участие в великих битвах.

- Ты прав, сказал Дон-Кихот. И я тебе советую пустить своего осла за все четыре стороны; если он и пропадет, беда не велика; после победы на выбор нам останется столько лошадей, что самому Россинанту грозит участь быть перемененным на другаго коня. Но слушай, Санчо, прежде чем обе армии сразятся, я поименую тебе в каждой из них главнейших рыцарей. Взъедем же на этот холм, откуда ты хорошо увидишь их всех.

Вскоре они очутились на вершине одного хохма, с которого ясно могли различать, еслиб только пыль не мешала им, два стада баранов, принятых рыцарем за две неприятельские армии; но так как Дон-Кихот глядел на все глазами своего больного воображения, поэтому, не размышляя ни одной минуты, он заговорил громким голосом:

- Санчо! видишь-ли ты этого рыцаря с позолоченным оружием и щитом, украшенным коронованным львом, лежащим у ног молодой девушки? Это мужественный Лаурекало, владетель серебрянного моста. Другой воин - с золотым оружием и щитом, покрытым тремя серебрянными коронами на лазурном поле, это неустрашимый Микахамбо, великий герцог Кироцийский. По правую сторону его видишь ли ты всадника атлетических форм? это предприимчивый Брандабаран Болихийский, повелитель трех Аравий. Он прикрыт змеиною кожею и взамен щита вооружен дверью, принадлежащею, как полагают, к храму, опрокинутому Самсоном, когда он мстил филистимлянам. Теперь, взгляни в другую сторону, и ты увидишь, во главе другой армии никем не победимого и всех побеждающего Тимонеля Каркасонского, принца новой Бискаии. Оружие его покрыто золотом, серебром, лазурью и синоплем, а на щите его красуется золотой кот на пурпуровом поле, украшенном четырьмя буквами: М. I. О. И, составляющими начальные буквы имени его дамы, очаровательной дочери герцога Альфеника Алгаврскаго. Видишь-ли ты теперь этого рыцаря, сидящего на большой и сильной кобыле, с белым как снег оружием и щитом без девиза? это молодой француз Петр Папин, владетель Утрикского баронства; а этот другой с оружием, покрытым лазурью, верхом на быстрой зебре, это могущественный герцог Нервийский - Еспартофилардо лесной; на щите, изображающем поле, усеянное спаржею, написан девиз его: "ищи мой жребий по моим следам"

Герой наш наименовал еще много других рыцарей, которых он видел в воображаемых им армиях, и наделял их, ни на минуту не задумываясь тем оружием, цветами и девизами, какие рисовало ему его расстроенное воображение.

- Вот эти войска, безостановочно продолжал он, которые развертываются впереди, составлены из множества различных национальностей: вот народы, вкушающие сладкие воды реки, наименованной богами Ксанфом, за ними следуют горцы, обитатели масилианских полей. Далее видны воины народа, просеевающего тонкий золотой порошок счастливой Аравии, еще далее обитатели зеленых берегов Фермодона и те, которые многообразными средствами истощают Пактол с его золотистыми песками; за ними следуют лукавые Нумидийцы, Персиане, не находящие себе равных в стрельбе из лука, Мидяне и Парфяне, ловко сражающиеся в бегстве, Аравитяне с их кочевыми шатрами, дикие и жестокие Скифы, Эфиопы с проколотыми губами; наконец множество других народов, которых очертания лиц я вижу и узнаю очень хорошо, но имена позабыл. В другой из этих армий, ты должен видеть воинов народа, утоляющего жажду свою в светло-зеркальных водах Бетиса, берега которого покрыты оливковыми рощами; тех, которые купаются в золотистых волнах Таго; тех, которые пользуются оплодотворяющими водами Жениля; тех, которые заковывают себя в железо, они составляют последний отпрыск древних Готов; тех, которые беззаботно проводят жизнь свою за роскошных лугах Хереса; тех, которые погружают тела свои в мягкие волны Писуэрги; тех, которые пасут безчисленные стада свои на тучных пастбищах, окоймляемых извилистой Гвадианой; тех, которые дрожат от ветров, дующих в пиринейских долинах, или под хлопьями снега, осребряющего вершины Апенин. Словом, Санчо, ты видишь тут представителей всех европейских народов.

Кто бы мог исчислить все страны и нации, названные Дон-Кихотом, которых он, ни на минуту не задумываясь, наделял самыми характеристическими чертами, известными ему из его, переполненных чушью, книг.

Санчо не успевал промолвить ни слова в ответ Дон-Кихоту, и только водил вокруг себя глазами, желая увидеть какого-нибудь рыцаря или великана, названного его господином, но так как ничего подобного заметить он не мог, поэтому в недоумении воскликнул наконец: "чорт меня возьми, если здесь есть, что-нибудь похожее на тех рыцарей и великанов, которых вы назвали. Ужь не новое ли это очарование, подобное вчерашним привидениям."

- В своем ли ты уме, Санчо, ответил Дон-Кихот, разве не слышишь ты ржания коней, звуков барабанов и труб?

- Ничего не слышу я, кроме блеяния баранов и овец, сказал Санчо. И это было совершенно справедливо, потому что возле него находились в эту минуту два стада баранов.

- Санчо! ты, кажется, начинаешь с перепугу видеть все на выворот, заметил Дон-Кихот; и это очень может быть, потому что страх, поражая наши чувства, не позволяет нам видеть предметы в настоящем их виде. Но, если ты струсил окончательно, то отъезжай в сторону и оставь меня одного. Я один сумею склонить победу на ту сторону, в которой пристану. С последним словом, пришпорив Россинанта и держа копье свое наготове, он с быстротою молнии полетел вниз.

- Стойте, стойте! кричал ему Санчо. Клянусь Богом, вы нападаете на баранов. Ради Создателя мира возвратитесь назад. Ну, где вы видите рыцарей, великанов, воинов, лазурные щиты, котов и все остальное, да тут никакого чорта нет кроме баранов, что вы делаете, ради Бога...

Крики эти не остановили однако Дон-Кихота, кричавшего еще громче: "мужайтесь, рыцари, воюющие под знаменами славного императора Пентаполина Обнаженная рука! мужайтесь! следуйте за мною, и вы увидите, как скоро и легко я отмщу врагу его Алифанфарону Тапробанскому." В ту же минуту он напал с копьем своим на несчастных баранов, и начал колоть их с таким остервенением, как будто видел перед собою своих величайших врагов. Пастухи сначала просили его оставить в покое бедных животных, но видя, что просьбы их не вели ни в чему, принялись швырять в рыцаря острыми, увесистыми каменьями. Дон-Кихот, не обращая на это никакого внимания, сказал как угорелый во все стороны, восклицая: "но, где же ты, великолепный Алифанфарон? Разве не видишь ты, что один, всего один рыцарь готов померяться с тобою и поразить тебя в отмщение за мужественного Гараманта Пентаполина."

В эту минуту на него обрушился такой камень, который чуть не в самый желудок вдавил ему два ребра. Почувствовав этот удар, Дон-Кихот счел себя уже мертвым, или по крайней мере опасно раненым, но вспомнив про свой чудодейный бальзам, он тотчас же схватился за него и принялся вливать его в себя. Не успел он однако допить своего лекарства, как несколько новых каменьев вышибли из рук его склянку с знаменитым бальзамом, - разбившуюся в дребезги, - размозжили два ручных пальца и выбили у него несколько зубов. Мужественно выдержав первый удар, он от второго свалился на землю. Пастухи, приблизясь в рыцарю, вообразили себе, что они убили его, и поскорее собрав свое стадо, взвалили на плечи убитых баранов, которых было штук шесть или семь, и не долго думая убрались себе по добру, по здорову.

Санчо, взиравший с холма на сумасбродные подвиги рыцаря, рвал в отчаянии свою бороду и проклинал день и час, в который злая судьба столкнула его с Дон-Кихотом. Видя наконец, что он повалился на землю, а пастухи удалились, Санчо съехал с холма, и приблизясь в своему господину, нашел его в весьма незавидном положении, хотя и в полной памяти. "Что же не моя ли правда?" сказал он Дон-Кихоту, "не прав ли я был, когда упрашивал вас вернуться назад и кричал, что вы нападаете не на армию, а на баранов."

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 3 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :

Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 4 часть.
- Да, да! отвечал Дон-Кихот; вижу я теперь на какие штуки пускается эт...

Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 5 часть.
Дон-Кихот последовал совету своего оруженосца, взлез ни говоря ни слов...