Мигель Де Сервантес
«Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 1 часть.»

"Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 1 часть."

Перевод с испанского В. Карелина.

Ни одна книга так не прославилась, никакой роман не заслужил такой громкой известности, ни одно произведение какого-то бы ни было писателя не успело приобрести такой всемирной популярности, как Дон-Кихот Мигуэля де Сервантеса. Но, поспешим оговориться: на каждом шагу и из уст множества людей слышим мы имя героя этого бессмертного произведения; однако, много-ли найдется таких, которые читали Дон-Кихота и еще более - таких, которые знали бы что-нибудь о судьбе самого автора; а между тем, едва ли есть другая книга, которая печаталась бы так часто, переводилась на такое множество разных языков, и другой автор, который удостоился бы стольких биографий. Из за сухощавого облика героя, ставшего типом, виднеется могучая фигура самого автора. Пусть он выступит перед нами на минуту, прежде чем начнет свое повествование о жизни и деяниях Дон-Кихота, дворянина из Ламанхи.

Мигуэль Сервантес Сааведра происходит из древнего дворянского рода в Галиции, распространившагося в Испании и Америке. Кастильская ветвь этого рода, посредством брака вступившая в родство с домом Сааведра, в начале XVI века повидимому уже утратила свой прежний блеск и могущество: родители Сервантеса, люди небогатые, жили неподалеку от Мадрида в маленьком городке Альвале-де-Генарес, когда, в начале октября 1547 года, у них родился четвертый ребенок, совместивший в себе знатность рода с величием гения. 9-го числа того-же месяца его окрестили. Годы детства и первой юности Сервантеса покрыты для нас мраком и даже разнообразные намеки, которые мы встречаем по этому поводу в его сочинениях, мало способствуют к рассеянию этого мрака. Живой ребенок страстно любил слушать уличных певцов и смотреть на представления странствующих актеров, разыгрывавших комедии Лопе-де-Руэда. Рано пробудилось в нем стремление к творчеству и каждый лоскуток печатной бумаги, который попадался ему где нибудь на улице, в грязи, получал для него значение высокого литературного произведения. Алькальский университет, основанный не более как лет за 50 до того, пользовался в то время еще громкою известностью, и Сервантес, выросши в этой умственной атмосфере, поступил впоследствии в саламанкский университет для изучения юридических наук, хотя литература и здесь оставалась его любимейшим предметом. Вскоре он близко сошелся с одним из своих учителей Лопе-де-Гойос, которому в 1569 году мадридским советом было поручено издать том стихотворений на смерть несчастной Елизаветы Валуа, прославленной Шиллером в его Дон-Карлосе; исполняя это поручение, Лопе издал, между прочим, и шесть небольших стихотворений Сервантеса, называя его при этом "своим дорогим и много любимым учеником." Таким образом Сервантес дебютировал на литературном поприще и хотя в первых его произведениях не заметно особенно выдающагося таланта, тем не менее уважительный отзыв о нем Лопе и то обстоятельство, что одна из его элегий была издана от имени всей школы, доказывают, каким почтением он пользовался в среде учителей и товарищей-студентов. По случаю похорон Елизаветы Валуа, происходивших в конце октября, Папа отправил в Мадрид своего легата Гиулио Аквавива с тем, чтобы выразить королю свое соболезнование. Но затем, когда тот же легат ярился к королю 2го декабря с переговорами другаго рода от лица Папы, то ему велено как можно скорее оставить Испанию и Сервантес, в свите этого ученого прелата последовал за ним в Рим. Не чувствуя себя склонным ни к церковной, ни к военной службе, он поступил в кардиналу в качестве камергера; но и в этом положении оставался он недолго: гордый испанец не мог примириться с тою зависимостью, в которую ставила его служба. В то время звук оружия и военный клич наполняли все итальянские города: Дории вооружали свои галеры на верфях Генуи, а на римских площадях испанские офицеры производили смотр войскам. Венецианская республика вступила в ожесточенную борьбу с султаном Селимом II за остров Кипр, а Папа обращался с просьбами и письменными напоминаниями к христианским государям, побуждая их содействовать победе креста над магометанскою луною. Венеция заключила союз с Папою и Дон-Жуан Австрийский, побочный брат Филиппа II, был назначен главнокомандующим. Это воинственное настроение охватило сердце молодого писателя; он с наслаждением вырвался из своего унизительного положения и посвятил себя "ремеслу, единственно приличному дворянину", - он взялся за оружие. Двадцати трех лет от роду вступает он в испанскую армию, чтобы бороться с непримиримым врагом христианства и врагом своего отечества в особенности. Он поступает в отряд Диего-де-Урбина, знаменитого бойца из Гвададаяры и вместе с отрядом стоит в Неаполе. Вскоре ему представился случай отличиться В сентябре 1571 года флоты: папский, венециянский и испанский соединились в гавани Мессины под предводительством юного героя Дон-Жуана Австрийскаго. Отряд, в котором находился Сервантес, занял военный корабль Ла-Марквеза. После того, флот освободил Корфу и несколько времени преследовал морские силы неприятеля; последние были встречены наконец рано утром 7 октября при входе в Лепантскую бухту.

Сервантес в это время лежал в лихорадке в своей каюте. Услышав, что сражение началось, он бросается на палубу, не взирая на увещания капитана и товарищей и требует, чтобы ему назначили один из опаснейших постов. Маркеза была из числа кораблей, наиболее отличившихся. Она сцепилась с адмиральским кораблем, побила до 500 турок и захватила египетское знамя. Среди отчаянной перепалки Сервантес получил три раны, две в грудь и одну в руку, которая и осталась искалеченною на всю жизнь. Гордый своим участием в делах этого дня, столь славного в истории христианства, когда турецкий флот был рассеян и выгнан с океана, Сервантес говорил, что потеряв руку он поплатился за этот день еще не слишком дорогою ценою. Главнокомандующий лично похвалил его и велел увеличить его жалованье. В то время как товарищи собирались в Сицилию на зимния квартиры, он остался в мессинском лазарете с тем, чтобы вылечить свои раны и уже на следующую весну мы видим его снова близ Греции в отряде Фигуэроа, самом важном из всего войска, перед Модоном и при штурме Наварина. Поход, который Сервантес описывает в "истории каторжников", был неудачен и Дон-Жуан должен был вернуться со своим флотом в Мессину.

Движимый романтическими грезами своего собственного героя Дон-Кихота, а в действительности состоя на службе в жалком гарнизоне и изнуряя себя бесплодными походами, Сервантес отправляется то в Сардинию, то в Геную, то в Сицилию, и усталый от этой жизни, бедной подвигами, он в 1575 году берет отставку и возвращается в Испанию. Его главнокомандующий, как представитель полка, в котором он служил в последнее время, герцог Карлос Зеза и Терранова дает ему рекомендательные письма в королю, в которых превозносит его храбрость и верность. Радостно вступает он на галеру Эль-Соль, которая должна была доставить его вместе с братом Родригом в отечество. Но судьба решила иначе: 26 сентября 1575 года корабль их был захвачен алжирскими корсарами и после упорной борьбы должен был признать себя побежденным. В алжирском порте добычу поделили и Сервантес достался одному греческому ренегату, который командовал двадцативесельным гальоном. Этим начинается новая эпоха в жизни Сервантеса, повлиявшая на него глубоко и могущественно; одного из лучших перлов недоставало бы в его жизни, говорит Френцель своих великолепных essais, еслиб ему не пришлось поносить рабских цепей.

Скупой и жестокий ренегат заключил из писем Дон-Жуана и герцога Сезы, найденных им в вещах Сервантеса, что эта личность должна была занимать высокое положение и что по этому за нее можно получить значительный выкуп. Пленника держали с величайшей строгостью; заковали его в цепи и окружили бдительным и чрезвычайно тягостным надзором. Но Сервантес, полагавший, что свобода есть высочайшее благо, а неволя величайшее зло, какое только может постигнуть смертного, не переставал помышлять о побеге, точно также, как и остальные товарищи его по плену, вскоре избравшие его своим предводителем. Прежде всего было условлено бежать на оранский берег, но мавр, взявший на себя обязанность служить им проводником, предал их и они должны были вернуться в Алжир под опасностью смертной казни. Однако с ним обошлись мягче, чем они могли ожидать.

Один из освободившихся друзей Сервантеса Фенрих Габриэль-де-Кастаньеда, доставил летом 1576 года письмо его отцу в Альколу и отец Сервантеса тотчас же пожертвовал всем, что имел, продал даже двух своих дочерей вместе с приданым, чтобы освободит сыновей из рабства. Но Дали-Мами назначил слишком большой выкуп за невольника с рекомендательными письмами к королю Филиппу и отпустил только Родрига. Последний обещал снарядить фрегат в Валенсии или на Болеарских островах, пристать на нем к берегам Алжира и освободить брата вместе с прочими пленными христианами из неволи. Сервантес между тем, не теряя мужества, продолжал обдумывать свой план освобождения, заранее подготовляя все необходимое к его выполнению. В трех милях от Алжира у ренегата Иассана был сад, плотно примыкавший в морскому берегу и заключавший в себе притон на подобие пещеры. Здесь-то, под защитою садовника Жуана, нашли себе верное убежище четырнадцать невольников - испанских дворян. Жуан снабжал их пищей и питьем, а другой ренегат, названный по своему ремеслу ,,позолотчиком", доставлял им по ночам вести обо всем, что происходило. Сервантес, руководивший всем из дома своего повелителя, убежал наконец и сам 20 сентября 1577 года из невольничьей башни и стал выжидать из пещеры сигнала, который действительно был подан им с фрегата, показавшагося в виду Алжира в ночь на 28 сентября, под предводительством капитана Вианы. Невольники вышли из своего убежища, но некоторые мавританские рыбаки, собиравшиеся в эту ночь пуститься в море на рыбную ловлю, заметили корабль и движение в парке, обыкновенно таком тихом. Стража удвоила внимание, заслышав на корабле движение и шум и Виана из предосторожности должен был снова уйти в море, а невольники - скрыться в свою пещеру. Несколько дней спустя, капитан попытался еще раз пристать к берегу, но фрегат был захвачен маврами, выжидавшими в засаде. Позолотчик, страшась беспощадного суда, бросился к дею в ноги и сознался ему во всем.

Иассан-Ага, венецианский ренегат, из простого гребца возвысившийся в деи, обрадовался этому известию, так как по законам страны все бежавшие невольники должны были принадлежать ему и, долго не думая, он накрыл беглецов в их убежище. В первом порыве гнева Алькаиде велел задушить садовника. Между тем Сервантес, желавший, чтоб на нем одном выместили всеобщую вину, возбудил этим изумление к своему мужеству даже с стороны своих злейших врагов. Конечно, на него снова надели оковы. Сначала он поступил во владение к Дали-Мами, а потом его перекупил за 500 талеров дей, который все еще надеялся выручить за него большие деньги.

Возвышенное зрелище, говорит Гейне, представляет кастелян, раб алжирского дея; он постоянно думает о своем освобождении, неустанно развивает свои смелые планы, спокойно встречает опасность, когда предприятие не удается; он скорее примет истязания и даже самую смерть, нежели выдаст своих соучастников хотя бы одним словом. Такое безграничное великодушие, такая высокая добродетель обезоруживают его вровожадного властелина: тигр щадит скованного льва и дрожит пред ужаснымь "одноруким", которого мог бы лишить жизни одним словом. Во всем Алжире Сервантес был известен под именем "однорукаго" и дей сознается, что может спокойно заснуть и быть уверенным в безопасности своего города, войска и рабов, когда знает, что однорукий испанец стоит на карауле. В течение 1578 года Сервантесу удалось отправить мавра с письмами к Оранскому наместнику. Но письма были перехвачены; посланного посадили на кол и Сервантес должен был получить две тысячи ударов кнутом. Друзья его, окружающие дея, испрашивают для него прощение и Сервантес помилован еще раз. Однако и это обстоятельство не заставило его отказаться от своих планов. При новой попытке с ренегатом Абд-аль-Раманом ему изменил один доминиканский монах. Сервантес скрывался у одного из своих друзей - Фенриха Диего Кастеляно, когда по улицам Алжира разнеслась молва, что утайщик по приказанию дея подвергается смертной казни, если не выдаст преступника и Сервантес, не волеблясь ни одной минуты, предает себя дею. Последний, приказав набросить ему на шею петлю, требует выдачи соучастников; но Сервантес остается непреклонным и тронутый Гассан-Ага еще раз дарует ему жизнь. Снова скованный по рукам и по ногам, Сервантес пять месяцев томится в тюрьме. В "пойманном рабе" он повествует о чудесных судьбах своей собственной жизни. Этот пойманный раб - он сам. В то время, как он раздумывал о средствах осуществить возстание пленных христиан в Алжире, сюда прибыли на нищенствующем корабле в мае 1580 года два монаха ордена Св. Троицы, Жуан Гиль и Антонио-де-ла-Белла, обязанность которых, по уставу ордена, состояла в том, чтобы посредством выкупа освобождать пленных христиан. Эти монахи хотели выкупить и Сервантеса, внеся за него 300 червонцев, из которых 250 присланы были донною Леонорой, матерью Сервантеса, (отца его в это время уже не было в живых), а остальные 50 - сестрою его Андреей. Но дей требовал 1000 золотых талеров и только благодаря настоятельным просьбам благородного Фрайя Гиля, Сервантес получил свободу. Он был прикован на галере, которая должна была отвезти дея в Константинополь. 19 сентября Сервантес получил свободу в ту самую минуту, как Гассан отплывал из своих владений. Произведение Сервантеса "Испанцы в Англии" служит достойным памятником в честь отцев ордена Св. Троицы. В октябре он вернулся в свою страну и вступил на родную почву еще в одежде алжирского раба. Но, воздушные замки, которыми он утешался в плену и на возвратном пути, должны были рассеяться как дым. Испании не было дела до человека, который так долго боролся за нее и даже в рабстве способствовал к прославлению своего отечества и уже за одни свои страдания заслуживал всеобщего уважения. Человек, перед которым дрожал сам алжирский дей, был принят на службу в качестве "простого солдата" в своем старом полку. В то время Филипп II хотел подчинить Португалию испанской короне и Сервантес от 1585 до 1593 года вел борьбу на Азорских островах против приверженцев Приора Оврато, последнего претендента на португальский престол. Всюду и преимущественно при Терцеире, Мигуэль де-Сервантес являлся рядом с своим достойным братом.

На зимних квартирах в Лиссабоне его прининали в знатнейших обществах, так как его достоинство и благородство духа ничуть не теряли от простого солдатского камзола: у него завязались даже любовные отношения с одной знатной дамой, от которой он имел дочь Изабелу де-Сааведра. Эту дочь он взял с собою в Испанию, когда связь с её матерью была у него уже порвана. За этой любовью следовала другая, которая побудила его вернуться к искуству. В небольшом кастильском городке Эсквивиаре он познакомился с одною дамою высокого происхождения, с блестящим именем - ее звали донна Каталина-де-Палациас Салацари Воцмедиана; материальные средства её были не лучше его собственных, за то от дяди своего Дон-Франциско де-Салацари она получила хорошее воспитание. 19 декабря 1584 г. произошло их бракосочетание и с этого дня начинается новый переворот в жизни Сервантеса: из солдата он превращается в литератора в лучшем смысле этого слова, потому что на перо он смотрит не как на средство к существованию, а как на орудие, с помощью которого, уловив все причудливые особенности народного вкуса, он рисует нам как в зеркале всю испанскую литературу в миниатюре Еще в медовый месяц своей любви он написал пастушеский роман "Галатея" в шести книгах, что трудно было ожидать от военного человека. Это странное произведение написано по итальянским и испанским образцам, к которому и священник из деревни Дон-Кихота отнесся очень милостиво, сказавши, что ожидает его продолжения и мы должны отдать справедливость англичанину Дунлопу, заметившему, что о Сервантесе можно сказать, что он написал и самую занимательную и самую скучную книгу в свете.

Вскоре после свадьбы Сервантес переселился в Мадрид, где он жил в Плацуелла де Матуте. Столица приняла его в свой литературный кружок и Сервантес принял участие в образовании академии по образцу итальянской.

Сцена представляла в то время самое обширное поле для писателя и Сервантес посвятил ей себя почти исключительно в первые четыре года после своей женитьбы. Двор также расположился в Мадриде, и из странствующей труппы актеров образовался постоянный театральный персонал. В 1580 году открылись оба театра де-ла-Круц и дель-Принципе и с этих пор даже лучшие умы перестали считать унизительным писать для сцены. Сервантес был из первых, вступивших на это поприще; он написал от двадцати до тридцати пьес, имевших в то время успех. До нас дошли из них только две: "Нунанциа" и "Жизнь в Алжире", и хотя оне не могут назваться мастерскими произведениями литературы, которые рождали-бы желание познакомиться и с остальными его пьесами, тем не менее, однакоже, свидетельствуют о необыкновенном таланте автора в изображении трогательных и поразительных сцен и положений. Нужно, впрочем, сознаться, что у него всюду проглядывает недостаток в истинном драматизие, и это обстоятельство само собою открывает пред писателем новую область эпического представления, в котором вместо узкой формы развития действия, быстро стремящагося в развязке, требуется рассказ, ведущий к ней медленно и грандиозно. Сервантес сам мог чувствовать ошибочное направление своего гения, и когда на горизонте появился, как блестящий метеор, Лопе-де-Вега, он начал совершенно ошибочно думать о своем таланте. Короче сказать, он подумывал уже отправиться в Америку, бывшую и тогда уже прибежищем всех несчастных и заблуждающихся в своем призвании, но в это время главный провиантмейстер индийского флота и войска, дон Антонио Гевара, предложил ему второстепенное место в своем управлении в Севилье. Место это по крайней мере дало ему хлеб, которого он тщетно искал в других местах.

Сервантес мгновенно покидает Мадрид, проклиная сцену и водворяется в Севилье, где хотя и с ограниченными средствами, но имея всегда верный кусок хлеба, он живет около десяти лет, отказывая себе во всякого рода творчестве. Но в путешествиях, совершенных им по делам службы, он узнал свою страну и народ, которые он так мастерски изобразил в своем Дон-Кихоте и Новеллах. По верности, с которой он в некоторых местах описывает Севилью, заключают, что они написаны во время тамошней его жизни. Но для этого нет никаких верных указаний.

После смерти Филиппа ИИ Сервантес исчезает из Севильи, прослужив там долгое время в качестве адвоката. Глубоким мраком покрыта жизнь его от 1598 до 1603 г. и, однако, эти годы составляют период блеска в его литературной деятельности, так как сюда относится его гениальное произведение - Дон-Кихот. Единодушное мнение об этом периоде его жизни таково, что великий приор мальтииского ордена в Манхе поручил ему собирать доходы ордена в Аргамазиле, и что приняв на себя эту благочестивую должност, он подвергся гонению со стороны должников, не хотевших платить свои долги и даже был посажен в тюрьму, после чего, под впечатлением гнева, он принялся писать своего Дон-Кихота, выводя героя из того села, в котором с ним обошлись таким постыдным образом и перенося первые приключения рыцаря на почву Манхи. Все это очень возможно и даже вероятно, но мы не имеем относительно этого точных доказательств. Правда, что Сервантес сам говорит в предисловии к первой части своего Дон-Кихота, что начат он в тюрьме; но это может относиться точно также и к первому его заключению в Севилье и к последующему в Вальядолиде. Одно известно с достоверностью, что в Манхе у него были друзья и знакомые, и что он имел случай близко изучить страну, играющую роль в его книге. Наконец, все это едва-ли могло относиться к какому-нибудь другому периоду, кроме промежутка от 1598 года, в котором мы теряем его след в Севилъе и до начала 1603 г., когда он снова появляется в Вальядолиде. Сюда привлек его, вероятно, двор Филиппа III, при котором он вадеялся найдти покровителей, но первая попытка его в этом роде пред герцогом Лермы отняла у него всякую охоту продолжать свои искания. Он жил тихо и уединенно доходом со своих сочинений и других занятий, которые ему поручали. Однажды ночью, неподалеку от это дома, произошла дуэль между двумя придворными, в которой один из дуэлистов погиб. Подозрение пало на домашних Сервантеса и до начала следствия по этому делу, его посадили в тюрьму, согласно с испанскими законами. Однако через несколько дней его отпустили. Кроме этого эпизода мы ничего не знаем о жизни Сервантеса в Вальядолиде, но тем ярче его литературная деятельность за это время пребывания его в столице королевства.

Первую часть Дон-Кихота Сервантес написал в полнейшей тишине и в 1604 г. получил королевскую привиллегию для его напечатания. Оставалось найти человека, который сумелъбы оценить книгу и которому можно было-бы посвятить ее и отдать под защиту. Выбор Сервантеса остановился на герцоге Беярском, который между тем, узнав, что произведение это - сатира, отказался от посвящения, под предлогом своего высокого сана. Сервантес испросил, однакож, дозволение прочесть ему из этой книги хоть одну главу, и восторг слушателей при этом чтении был так велик, что автор должен был читать главу за главою, пока, увлекшись, не окончил всей книги. Тогда герцог согласился принять посвящение, обезсмертившее таким образом его имя. После двадцатилетнего затишья, в продолжение которого не появилось ни одного сочинения Сервантеса, была выпущена в свет в Мадриде в 1605 году первая часть Дон-Кихота из типографии Жуана де-ла-Квеста. Это была книга в четвертую долю листа, имевшая 312 страниц; появление её ослепило как молнией; эффект, ею произведенный, не может сравниться ни с чем в литературе предыдущих веков. Только в наше время стали расходиться некоторые книги такими огромными массами. Во второй части своего Дон-Кихота Сервантес говорит, что книга его разошлась в количестве 30,000 экземпляров, и прибавляет, что следует ожидать, что она разойдется еще в количестве в тысячу раз большем этого. Положительно известно, что в одном только 1606 году при своем появлении Дон-Кихот выдержал четыре издания, не считая бесконечного множества заграничных перепечаток, в которых он, подобно перебегающему огню, распространился во Франции, Португалии, Италии и Фландрии. Да, Сервантес имел право говорить, что скоро не будет такого народа, на языке которго не был-бы переведен его Дон-Кихот и в скором времени не оставалось ни одного шинка, трактира, постоялаго двора и цирюльни, где не красовалась-бы история и деяния Дон-Кихота и его оруженосца.

Чтоже это за дивная книга, которая приобрела такую славу и распространение? "Don-Quichotte paru, la chevalerie etait morte et Cervantes immortel", восклицает Эмиль Шаль, новейший биограф Мигуеля Сервантеса, и слова эти представияют, без сомнения, самый прекрасный и сжатый отзыв о Дон-Кихоте, ставящий нас именно на ту точку, которую нужно иметь прежде всего в виду, для освещения произведения.

Эпоха процветания рыцарей, ищущих приключений, паладинов, короля Артура и его рыцарей круглаго стола начинается с падением древнего мира и оканчивается развитием правильной гос?дарственной жизни. Это мрачная эпоха средних веков, когда миром управлял меч, кулачное право и поединок заступали место законов, а церковь только с великим трудом могла преследовать свои цивилизующия цели. В то время защита притесненных и помощь несчастным представляли защиту высокую и достойную рыцарства. Прекрасная картина рисуется пред нашими глазами: мы видим рыцаря, пускающагося в широкий свет с мечом в руке, в шлеме и панцыре, с тем, чтобы силою рук доказать высоту своих убеждений и послужить оплотом для справедливости и добродетели. В образе этого одинокого героя воплощается нравственная идея, которую никакое время не способно лишить её жизненности. Женщина, как слабейшая, должна была стоять под особенным покровительством этих странствующих рыцарей, и это обстоятельство придало рыцарству какую-то своеобразную прелесть. Это чудное время должно было найти в поэзии свое облагораживающее выражение. Обильный материал для фантазии трубадуров, рапсодий и минезенгеров представляли в этом отношении крестовые походы и походы отдельных рыцарей, турниры, дворы любви и празднества. Подвиги героев прославлялись или в звучных стихах или-же в прозе полной живых красот, но писатели рыцарских романов, развившихся из поэтических произведений средних веков и в начале представлявших просто прозаическое переложение эпических стихотворений, не поняли своей прекрасной задачи. Только и видишь драки, жестокости, да приключения: ни плана, ни связи, ни здравого смысла. Самым запутаннейшим образом переплетаются между собою мечтательная любовь и дикая чувственность, безнравственность и предразсудок. Великаны и карлики, чудовища и чародеи хаотически перемешаны в этих рыцарских романах, которые послужили-бы к стыду и поруганию самих рыцарей, если бы время не было так незрело и наивно, чтоб сказки принимать за чистую действительность и с жадностью глотать все, что ни попадалось, за недостатком лучшей умственной пищи. Направление века подоспело на помощь к этому незрелому произведению фантазии. Крестовые походы породили во всей Европе страсть к приключениям и проложили таким образом путь рыцарским романам. В Испании, где рыцарство, со всеми своими атрибутами, пустило особенно глубокие корни, выступает еще новый элемент. Войны с маврами, превращавшие каждого испанца в воина и вносивший рыцарский дух в каждую семью, не могли не вызвать изображения разных приключений и геройских подвигов, не могли не вызвать произведений извращенной фантазии, находивших всегда людей, охотно слушающих их. Испанский народ слушал слишком усердно эти истории, состоявшие из самых неслыханных и невероятных приключений и в мире, уже и без того фантастическом, какой был в то время, очаровывался еще более фантастическими созданиями разнузданного воображения. Молодежь уже не могла более находить никакого удовольствия в серьезной стороне истории и относилась очень симпатично к извращенным произведениям поэтов, принимая за образец для себя как деяния, так и язык этих романов. Наклонность к дракам и ссорам, приводившая к кровавому мщению из-за ничтожных столкновений, дикая распущенность, ненависть к гражданскому порядку заступили место настоящих рыцарских обычаев и вместо того, чтобы внушать мужество, настоящую геройскую отвагу, пламенный патриотизм и отважные деяния нравственного характера, книги эти извращали фантазию юношества и уничтожали прежний дух народа. Вскоре некоторые уважаемые лица, как, напр., Луи Фидес, Алейо Фанлас, Диего Грациан, Мельхор Кано, Дуи де-Гранада и Бенито Ариас Монтано возвысили голос против этого позорища литературы, которое "в Испании проявляется ярче, чем где-нибудь". Наконец, выступило на сцену законодательство: король Карл декретом запретил всем вице-королям, судилищам и наместникам нового света дозволять печатание, продажу и чтение рыцарских романов. В 1555 г. королевские кортесы, заседавшие в Вальядолиде, решительно потребовали такого-же запрещения для Испании, оправдывая эту меру опасностью подобных произведений для юношества обоего пола. Они даже высказали желание, чтоб все существующие романы были собраны и сожжены. Королева Иоанна обещала такой закон, но он никогда не был издан и ни нравственные проповеди уважаемых лиц того времени, ни законы не могли вытеснить рыцарских романов, к которым пристрастился как народ, так и образованное общество. Все они просто проглатывали эти осужденные книги, а князьям и прелатам очень льстили посвящения их. Король Карл, открыто уважая эти романы, с наслаждением читал Бельяниса Грациена, самый сумазбродный из романов этого рода, и когда его сестра, королева венгерская, хотела отпраздновать свое возвращение во Фландрию, то она не могла придумать для него большего удовольствия, как представить на знаменитом празднике в Бинсе всех героев этого рыцарского романа, в виде живых лиц; при этом фигурировал даже Филипп II. Эти паразитные растения проникли даже сквозь священные стены монастырей: монахи и монахини читали и писали рыцарские романы.

В таком положении находились дела, когда у Сервантеса зрел план подготовить удар рыцарским романам. Мало известный, покинутый человек, не имеющий в своих руках других средств, кроме ума и пера, задумал направить свои силы в уничтожению заблуждения, до тех пор существовавшего, наперекор здравому смыслу и всевозможным законам. Но оружие, с которым он вышел на борьбу с безумием, было обоюдоострым мечом, - оружием насмешки и победа его была так совершенна, что со времени появлении Дон-Кихота не вышло ни одного рыцарского романа, не было даже издано вновь котораго-нибудь из старых. С той поры и до наших дней, говорит Тикнор, они исчезли так совершенно, что, напротив, принадлежат теперь в величайшим редкостям и представляют единственный в своем роде пример того, как сильным умом и меткою насмешкою можно иногда уничтожить целую ветвь литературы, цветущую и всеми любимую, у народа великого и гордаго. Как ни громаден, однакоже, был результат появления Дон-Кихота, тем не менее, на первых порах книга не произвела всего ожидаемого действия. Между испанскими историками литературы сохранилось предание, что Сервантесу только с помощию хитрости удалось всучить книгу в руки образованных людей. Под заглавием "Buscapie", он издал будто-бы брошюру, в которой хотя и осторожно, но осязательно, дал понять, что забавная, повидимому, книга заключает едкую сатиру на важнейших придворных людей и преимущественно на любимца короля, герцога Лермы и Кальдерона "придворнаго". Если слухи эти справедливы, то они доказывают только, что Сервантесу хотелось привлечь публику лакомым куском, а вовсе не то, чтобы сатира на королевских придворных была его настоящею целью.

Остроумная критика целые два столетия пыталась истолковать по своему Дон-Кихота и навязать его автору тенденции и взгляды, от которых он был также далек, как его время от нашего. Только полнейшее неуменье оценить произвольное и непроизвольное творчество Сервантеса могло привести к подобным абсурдам. Намерение его заключалось, по всем вероятиям, в том, чтобы показать противуположность между поэзией и прозой в человеческой натуре, или между геройством и великодушием с одной стороны и холодным эгоизмом с другой, откуда и берет начало то заблуждение, что он хотел изобразить действительную жизнь. Но, как сказал совершенно справедливо Тикнор, метафизические тонкости совсем не соответствуют духу его времени, которое не было нисколько склонным такой общей и философской сатиры и, кроме того, не соответствуют и личному характеру Сервантеса, насколько мы его знаем. Он был, повидимому, полон дружеской доверчивости и человеческой доброты; а также и вся жизнь его противоречила лишающему бодрости отрицанию всего возвышенного и великого, которое необходимо предполагается при таком объяснении Дон-Кихота. Критика, которая хочет быть справедливою, должна судит преимущественно по самому сочинению, по собственным словам писателя. Уже в предисловии к первой части совершенно ясно говорится: "Сочинение это не имеет никакой другой цели, кроме той, чтобы уничтожить авторитет и уважение, каким пользуются рыцарские романы у читающей публики и вообще в свете", а через десять лет Сервантес заключает вторую часть словами: "У меня не было другаго намерения, как возбудит отвращение людей к лживым и бессмысленным сказкам, в форме рыцарских романов, значение которых уже подорвано историею моего правдивого Дон-Кихота и скоро должно пасть окончательно". Почему-же нам не верить этому заявлению автора, если мы знаем, каким значением пользуется в Испании каждая отдельная ветвь литературы?

Очевидно Сервантес хотел написать только сатиру против упомянутых романов и предать их общему осмеянию, чтобы люди, убедившись в их нелепости, перестали придавать прежнее значение. Но перо гения, по остроумному замечанию Гейне, всегда выше его: оно захватывает гораздо больше его случайных намерений и поэтому Сервантес, сам ясно того не сознавая, написал великую сатиру против человеческого самообольщения. Если с нами согласятся в этом, то мы допускаем смысл Сервантесова Дон-Кихота, вычитанный в нем эстетикою: это произведение представляет борьбу между идеализмом и реализмом; длинный и тощий ламанхский рыцарь есть воплощение идеальной восторженности вообще, а толстый оруженосец реальный рассудок и оба они в тоже время представляют пародию собственного пафоса. Фиганр видит даже в Дон-Кихоте и его оруженосце не разногласие между единичным мечтателем и единичным прозаиком, а вечную противуположность одностороннего идеализма и реализма и хвалит это сочинение, как настоящее художественное произведение, потому что в нем индивидуальность окраски соединяется с универсальностью значения.

Чтобы осуществить идеал рыцарства, Сервантес представляет ламанхского дворянина с мозгом воспламененным чтением рыцарских романов, но в тоже время представляющего настоящую рыцарскую фигуру, человека, исполненного чувства чести и восторженности, бодрости, отваги и достоинства. Он соединяет в себе всю отвагу героев, все добродетели целаго рыцарства, имея перед глазами фантастические образы, которые свели его сума. Он хочет осуществить еще раз золотое время странствующего рыцарства, давно уже превратившагося в прах. Верный рыцарским обычаям, он выбирает себе оруженосца, представляющего с ним полнейшую противуположность, - хотя добродушного и честного, фанатически преданного своему господину, но невежественного и легковерного, неуклюжаго и эгоистичного, обжору и лжеца, словом - реалиста с ног до головы.

Вполне вооруженные и снабженные провиантом, оба выезжают из родной деревни на поиски приключений, которые разгоряченная фантазия рыцаря видит и находит на каждом шагу: ветряные мельницы принимает он за великанов, стадо овец - за целое войско, галерных каторжников - за испанских ноблей и каждый шинок - за дворец; тогда как оруженосец его по своей непосредственности, не сознавая даже своего юмора, превращает чудные видения своего господина в голую прозу действительности. Это постоянное столкновение идеала с суровою прозой действительной жизни, пафоса старого времени с настоящим должно приводить в самым странным результатам, которые постоянно подтверждает справедливость гениальных слов: du sablime au ri'd'cule il u y' a qu un pas, пока наконец наши представители идеализма и реализма, помятые и телом и душою, возвращаются на родину. Но на этом, как поясняет Сервантес, история их далеко еще не кончена. Этим заключается первая часть. После её появления мы не имеем никаких сведений о Сервантесе почти в течение восьми лет; только в 1613 году, когда он издает свои новеллы, мы встречаем его имя и, в предисловии в этому собранию прекрасных сочинений, он обещает вторую часть Дон-Кихота. Но когда он дошел до 58 главы в Фарагоне (1614), появилась вторая часть Дон-Кихота. Автор её был известный Алонзо Фернандец де Авеллаведа из Тардезильяза, под именем которого скрывалось какое-то духовное лицо и вместе с тем писатель комедий. В этом литературном факте, единственном в своем роде, удивительно то, что подражатель и продолжатель как будто угадывает содержание еще неоконченного образца. Книга, написанная без гения Сервантеса, хотя автору её и удавалось по временам попадать в тон с Сервантесом, не заслужила бы никакого внимания, еслибы образец не получил уже такого громадного значения. Но сам автор уничтожил себя, стараясь всеми силами унизить образец и насмехаясь над поэтом, над его старостью, страданиями и даже над его ранами, заслуживающими глубокого уважения. К сожалению, раздражение, возбужденное в Сервантесе этим возмутительным литературным подлогом, о котором он много говорит во второй части, не осталось без влияния на дальнейшую обработку его произведений. Сервантес работал быстро до конца и пришел к нему гораздо раньше, чем предполагал. Вторая часть, оконченная в феврале 1615 г., появилась осенью следующего года. Таким образом Дон-Кихот представляет пятнадцатилетний труд и если первая часть его есть произведение шутника, то вторая, появившаеся спустя десять лет, есть произведение философа. В этой второй части Дон-Кихот снова выходит искать приключений, которые становятся еще богаче и фантастичнее и носят еще более романтический характер, чем в первой части, но здесь они не имеют такой типической физиономии, не так глубоко запечатлеваются в народной памяти, вследствие чего первая часть стала так популярна, что послужила источником возникновения множества пословиц и поговорок.

Во второй части история еще долго стоит на том же уровне, как и в первой, но наконец, - как говорит Френцель,- на одном роковом месте комедия переходит в трагедию. Пока Дон-Кихот вводится в заблуждение и обманывается собственными глазами, которыми он видит все, как настоящий странствующий рыцарь, мы попадаемся с ним в теже сети. Но когда другие начинают с ним злые шутки, когда они с намерением наталкивают его на заблуждение и печальные ошибки для собственной потехи, тогда этот блестящий ум меркнет и Дон-Кихот становится для нас жалким помешанным, годным лишь для дома сумасшедших в Севильи. Чарльз Ламб сказал совершенно справедливо: Гонерилья покраснела бы, сделав что-нибудь подобное отрекшемуся королю и волчица Регана, не смотря на свой слабый рассудок, не могла бы продолжать своих шуток, а Дон-Кихот вытерпел все это от недостойной королевы. Какое низкое, негодное общество! Герой Авелланеды мог и должен был покончить такими заблуждениями, но Сервантес никогда не мог ошибаться подобно ему. Если похвалы шуткам Санчо, который здесь, как и у Авелланеды, выступает на первый план, могли заставить его сделать этот характер средоточием дальнейшего рассказа, то этого достаточно, чтобы в большей половине второй части уничтожилось сострадание к герою. Поэтому мы не можем понять, как историк испанской литературы, Джорж Тикнор, отдает несравненное преимущество сравнительно с первою, если только мы признаем, что он придает большее значение художественной композиции, а не идеальному содержанию.

Мы забываем о той скуке при чтении одной части второй половины романа, а не о великом создании целаго, про которое Фишер мог сказать: бессмертная заслуга Сервантеса состоит в том, что он в одном произведении с художественною ирониею создал комический и вместе с тем естественный роман. Это осмеяние рыцарства делает его народным романом, потому что народ возбуждается им к осмеянию отжившего идеала аристократии".

Яснее нельзя выразить значение этой книги для всей литературы.

Обратимся еще раз к личности самого поэта. Сервантес в 1606 г. приехал в Мадрид, следуя, вероятно, за испанским двором; там он оставался постоянно и выехал из него однажды, незадолго перед смертью.

Не смотря на высокие заслуги поэта, он жил постоянно в очень стеснительных условиях, поддерживаемый только милостью двух своих покровителей, архиепископа Толедского и графа Линозскаго. Двор не сделал ничего для величайшего ума своего времени. О самом поэте не думали вовсе, тогда как книгой его не могли начитаться досыта. Разсказывают, что Филипп III, стоя однажды на балконе своего дворца, увидел на берегу Мансанареса студента, который с удивлением читал какую-то книгу, постоянно прерывая чтение неудержимым смехом, и король сказал тотчас-же: "этот человек или дурак или читает Дон-Кихота". Королевское остроумии оказалось справедливым, но никому из придворных не пришло в голову обратит внимание короля на бедность, в которой находился автор знаменитой книги.

Последние годы своей жизни Сервантес посвятил вполне музам. Начатые уже в Севильи двенадцать нравственных рассказов ("Novelas ejemplares", которые также можно считать мастерскими рассказами) появились в 1613 г. в Мадриде. Все эти новеллы, ив которых маленькая Мадридская цыганка особенно дорога для германцев, вследствие "presiosa" Вольфе и Вебера, возникли на свежей и богатой почве народных характеров и выражают собою всю полноту настоящей испанской живости и отличаются такою прелестью языка, что и до сих пор, остаются недосягаемым образцом, хотя это самые ранния из испанских новелл. Сервантес достиг уже преклонной старости, когда он создал свое последнее сочинение "Периллес и Сигизмунда", серьезный роман, который он считал лучшим произведением своего пера; для нас он имеет только исторический интерес и появился уже через год после его смерти.

Весною 1616 года он переехал в Эсквивиар, где находилось маленькое имение, оставленное ему женою. В начале апреля он возвратился в Мадрид смертельно больной. Дорогой встретился ему студент медицины и дал ему совет, как действовать против водяной, которой он страдал, на что Сервантес возразил ему: "пульс у меня бьется так сильно, что к воскресенью все должно кончиться. И в самом деле, так и случилось. 16 апреля совершено было над ним соборование. На следующий день он написал, исполненное юмора и проникнутое истинным мужеством, посвящение "Периллеса и Сигизмунды" графу фон-Деносу, и четыре дня спустя его не стало. Он умер в доме, находившемся в улице Calle de Leon, и дом этот украшен по настоящее время медальонным портретом Сервантеса. Умер он в объятиях своей жены, за десять дней до смерти Шекспира, своего единственного соперника. Его схоронили в монастыре ордена св. Троицы. Монастырь этот отошел впоследствии от ордена и когда позднее хватились могилы Сервантеса, то ее уже не нашли. Но за то имя его сохранилось в памяти современников и потомков, окруженное такой славой, на которую едва-ли может претендовать какое-либо другое имя в литературе, за исключением Шекспира. Не знаем на основании каких документов, но испанская библиография утверждала даже в последнее время, что в промежуток с 1605 по 1857 год в Испании выпущено было не менее четырех-сот изданий его сочинения; переводных изданий его на английском языке 200, на французском - 168, на итальянском - 96, на португальском - 80, на немецком - 70, на шведском - 13, на польском - 8, на датском - 6, на русском 5 и на латинском - 1. Мы не считаем подражаний, переделок для сцены, в форме драм, опер и даже балетов. Словом, обширность этой литературы вполне доказывает популярность книги и её героя.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ДОН-КИХОТ ЛАМАНЧСКИЙ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Глава I.

В небольшом местечке Ламанча, - имени его я не хочу вспоминать,- жил недавно один из тех гидальго, у которых можно найти старинный щит, копье на палке, тощую клячу и гончую собаку. Кусок отварной баранины, изредка говядины - к обеду, винегрет - вечером, кушанье скорби и сокрушения - по субботам (Кушаньем скорби и сокрушения называлась в Испании похлебка, приготовленная из потрохов и конечностей животных, околевавших в течения недели. Это было единственное мясное блюдо, дозволенное в субботу и известное в народе под вышесказанным названием.), чечевица - по пятницам и пара голубей, приготовлявшихся, сверх обыкновенного, в воскресенье, поглощали три четверти его годового дохода. Остальная четверть расходовалась на платье его, состоявшее из тонкого, суконного полукафтанья с плисовыми панталонами и такими-же туфлями, надеваемыми в праздник, и камзола из лучшей туземной саржи, носимого им в будни.

При нем жила экономка, перевалившая за сорок, племянница, не достигшая двадцати лет, и слуга, умевший работать в поде, ходить за лошадью и владеть виноградным ножом. Приближаясь к пятидесятилетнему возрасту, худой и сухощавый, герой наш отличался крепким здоровьем, вставал до зари и страстно любил охоту. На счет настоящего имени его, биографы говорят розно: одни называют его Кихада, другие Кизада; между тем самые добросовестные изыскания по этому предмету заставляют думать, что он звался Кихана. Впрочем это не касается дела, - постараемся только во всем остальном, относящемся к нашей истории, не удалиться от истины.

Нужно сказать, что в свободное время, занимавшее у нашего гидальго чуть-ли не 365 дней в году, он с непонятным наслаждением предавался чтению рыцарских книг и собрал их в своей библиотеке сколько мог, в особенности нравились ему сочинения славного Фелициана Сильвы. Он восхищался несравненной ясностью и блеском его прозы и несравненными тирадами, в роде следующих: суждения, которыми вы осуждаете мои рассуждения, в такой мере влияют на мои суждения, что я не без рассуждения осуждаю вашу красоту; или высокие небеса, божественно вашу божественность при посредстве звезд утверждающия, соделывают вас достойными достоинств, достойных вашего величия.

От подобных фраз у героя нашего заходил, что называется, ум за разум. Целые ночи напролет ломал он голову, добиваясь в них смысла; - труд, оказавшийся-бы не под силу самому Аристотелю, еслиб знаменитый мудрец воскрес нарочно для этой цели. Мало беспокоясь о безчисленных ранах, полученных и нанесенных дон-Белианисом, и полагая, что, не смотря на все искусство лечивших его докторов, такой славный рыцарь должен был иметь израненое тело и покрытое шрамами лицо, он восхищался только остроумием, с каким автор Белианиса закончил свою неоконченную книгу. Часто ему приходило желание взяться за перо и самому докончить ее, что, вероятно, он сделал-бы с полным успехом, еслиб ум его не был ужь занят другими, несравненно важнейшими мыслями. Много раз доводилось ему спорить с священником его деревни, человеком ученым, удостоенным ученой степени в Зигуенце (Выражение ироническое. В Испании в то время смеялись над претензиями разных маленьких университетов и над воспитанниками их.) о том, которому из рыцарей следует отдать пальму первенства: Пальмерину Английскому или Амадису Гальскому? Присутствовавший при этих спорах цирюльник, синьор Николай, утверждал, что ни один рыцарь не мог сравняться с рыцарем Фебом, и что ближе всех подходит к нему бесспорно дон-Галаор, брат Амадиса Гальского, который, нисколько не уступая самому Амадису в самоотвержении и мужестве, не был однако таким капризным плаксой, как его братец.

Гидальго наш, мало по малу, до того пристрастился к рыцарским книгам, что в чтении их проводил дни и ночи, и кончил тем, что, в следствие усиленного бодрствования и чтения, мозг его расстроился, и он сошел с ума. Ему то и дело грезились поединки, битвы, волшебники, бури, любовь, раны и тому подобный сумбур, наполнявший его любимые книги. И так полно убежден он был в истине всего этого, что для него в целом мире не существовало решительно ничего, достойного большего доверия. Он говорил, что хотя Сид-Руи-Диаз был, конечно, рыцарь не из последних, но что он далеко не может равняться с рыцарем Пылающего Меча, который одним ударом рассек пополам двух чудовищных и свирепых великанов. Он глубоко уважал Бернардо-дель-Карпио за то, что в Ронсевальской долине, он умертвил очарованного Роланда, воспользовавшись уловкой Геркулеса, при помощи которой этот силач задушил в своих руках Антея, названного сыном земли. С большой похвалой отзывался он также о великане Моргане, едином благородном исключении из свирепаго сонма великанов. Но героем его, по преимуществу, был Рейнальд Монтальванский, особенно когда он мерещился ему выходящим из своего замка грабить каждого встречного, или отправляющихся за море похищать идол Магомета, вылитый из чистого золота, как уверяет история. Что-же касается изменника Ганелона, то за возможность отсчитать ему несколько подзатыльников он охотно отдал-бы свою экономку в племянницей в придачу.

Рехнувшись окончательно, герой наш задумал одно из самых безумных предприятий, какие приходили когда либо в голову полуумным. Ему казалось необходимым, как для собственной славы, так для блага и славы родной страны своей, сделаться странствующим рыцарем; и рыская по свету на коне с оружием в руках, ища приключений, карая зло, возстановляя правду, защищая гонимых и сирых, пускаясь наконец в самые ужасные приключения, покрыть себя неувядаемой славой. Ему уже мерещилось, как, благодаря своему мужеству, он делается на худой счет Трапезондским императором. Увлекаемый этими сумазбродными мечтами, он только и думал, как-бы поскорее привести намерение в дело; и прежде всего позаботился о своем прадедовском оружии, давно покоившимся в пыли, в одном из забытых углов его дома. Достав, вычистив и починив его, он с ужасом увидел, что от шлема, некогда целаго, оставался только шишак. Призвав на помощь все свое искусство, он, при помощи картона и остававшагося в целости шишака, устроил что-то в роде шлема. Но когда он пожелал убедиться в прочности своей работы и нанес устроенному им шлему два шпажных удара, то первый из них сразу разрушил весь это недельный труд. Неудача эта, хотя и не совсем приятная для нашего гидальго, не обезкуражила его однако. Он принялся вторично работать над шлемом и, чтобы придать ему возможную прочность, приделал в нему железные застежки. Не желая, однако, во второй раз испытать прочность своей работы, он счел ее оконченною и вообразил себя обладателем самого прочного шлема в мире.

Покончив с оружием, он отправился осмотреть збрую и своего верхового коня. И хотя конь этот был более жалок, нежели сам знаменитый конь Гонеля, состоявший, исключительно, из кожи и костей, он показался ему, однако, прекраснее александровского Букефала и Бабиеки рыцаря Сида. Четыре дня ломал он голову, присваивая этой несравненной лошади достойное её имя. Возможно-ли, думал он, чтобы конь такого славного рыцаря, в тому-же превосходный сам по себе, не имел какого-нибудь известного имени. Если господин переменяет свое имя и общественное положение, то конь его может и даже должен, ради этого случая, также переменять свое имя на другое, более звучное и соответствующее его новому положению. Перебрав, удлинив, укоротив и перевернув на все лады множество различных имен, он остановился наконец на имени Россинанта, показавшемся ему звучным, сильным и во всех отношениях достойным первой лошади в мире. Придумав имя своему коню, он решился придумать имя и самому себе, и после нового недельного размышления, решился назвать себя Дон-Кихотом, название, подавшее повод его историкам предполагать, что настоящее имя его было Кихада, а не Кизада, как утверждают другие.

Припоминая, однако, что славный Амадис никогда не назывался просто Амадисом, но, вероятно с целию прославить и возвеличить свою родину, присовокупил к своему имени название Гальский; герой наш, чтобы ни в чем не отступать от своих знаменитых предшественников, решился также назвать себя не просто Дон-Кихотом, а Дон-Кихотом Ламанчским, уверенный, что он также возвеличит и прославит место своего рождения.

Вычистив оружие, смастерив шлем, приискав имя себе и своему коню, герой наш увидел, что ему не доставало только дамы, в которую он мог бы влюбиться, так как рыцарь без дамы и любви походит на дерево без листьев, на тело без души. Он говорил себе: если в наказание за мои грехи или, скорее, благодаря счастливой звезде моей, мне случится встретиться с каким нибудь великаном, как это в частую случается странствующим рыцарям, если с первого удара я поражу или даже проколю его насквозь, и он очутится в моей власти, тогда мне необходимо будет иметь даму, в которой я мог бы послать побежденного мною великана, дабы, пав перед нею ниц, он сказал ей покорным голосом: "высокая дама! я великан Каракалиунбро, владетель Маландаринского острова, побежденный на поединке бесстрашным и на всегда славным рыцарем Дон-Кихотом Ламанчским, по приказанию которого я прихожу пасть ниц пред вашей красотой и у ваших ног ждать ваших повелений." О, как счастлив был наш гидальго, сложив эту пышную тираду. Но радость его была еще полнее, когда он нашел наконец ту, которой суждено было очаровать его сердце и поработить его мысли. Этой волшебницей стала, сама того не зная, молодая, хорошенькая поселянка Альдонзо Лорензо. Истратив много времени на приискание ей названия, которое бы, гармонируя с его собственным, заставляло видеть в ней принцессу или другую высокую даму, он назвал ее наконец Дульцинеей Тобозской. Последнее слово указывало на месторождение её - деревню Тобозо. Имя, приисканное им своей красавице, показалось ему столь же звучным, благородным и возвышенным, как имена, данные им себе и своему коню.

Глава ИИ.

Покончив со всеми приготовлениями, гидальго наш не хотел более медлить приведением в исполнение задуманного им предприятия, считая уже себя ответственным за все неоплаченные долги, неотомщенные обиды, ненаказанные преступления, словом за все зло, допускаемое бездействием его тяготеть над землею. И вот на заре одного из самых жарких июльских дней, никем не замеченный, не доверившись ни одной живой душе, он оседлывает Россинанта, кладет ногу в стремя - и с опущенным забралом, с щитом в руке, с копьем в кулаке, выезжает чрез задний двор своего дома, восхищенный легкостью, с какою он привел в исполнение свой благородный проект. Не успел он, однако, сделать нескольких шагов, как с ужасом вспомнил, что, не будучи посвящен в рыцари, он, по законам этого братства, не может вступить в битву ни с одним рыцарем, и что, еслиб он был даже посвящен, то, как новичек, имеет право носить только белое оружие, т. е. без девиза на щите, пока не добудет его собственным мужествен. Мысль эта до такой степени смутила его, что он чуть было не вернулся домой, но, увлекаемый своим сумасшествием, и основываясь на многочисленных примерах, вычитанных им в его книгах, он задумал посвятить себя в желаемое им звание, при посредстве первого встреченного им рыцаря. Что же касается оружия, то он поклялся, во время своих странствований, так хорошо вычистить свои доспехи, чтобы они могли спорить белизной с горностаем. Успокоенный таким решением, он спокойно продолжал путь, доверившись своему коню, и уверенный, что там должен поступать всякий искатель приключений.

Покончив с одолевавшими его сомнениями, герой наш говорил самому себе: "когда историк грядущих веков станет писать мои великие подвиги, тогда, нет сомнения, он так расскажет мой нынешний выезд: едва лишь светозарный Феб начал раскидывать золотые локоны своих роскошных волос над пробуждавшимся лоном земли; едва лишь ранния птички, блистая тысячами цветов, огласили воздух своими мелодичными песнями, приветствуя появление бледно-розовой авроры, покинувшей ложе своего ревнивого супруга и шедшей освещать небеса Ламанча, как знаменитый рыцарь Дон-Кихот Ламанчский, расставшись с мягкой постелью, оседлал своего верного Россинанта и пустился в путь по древней и славной монтиельской долине". На этой долине герой наш находился в описываемую минуту. "О, счастливый век", добавил он, "которому суждено узреть в полном свете совершенные мною дела, достойные быть отчеканенными на чугуне и мраморе, да живут они, не умирая, в пример и поучение грядущим поколениям! А ты, кто бы ты ни был, мудрый волшебник, счастливый выпавшим тебе уделом описать мои бессмертные похождения, молю, не позабудь моего верного Россинанта, дорогаго товарища моего в моих непрерывных странствованиях!" Потом, как-бы в любовном порыве, он воскликнул: "О Дульцинея, владычица моего порабощенного сердца! Каким испытаниям ты подвергаешь его суровым отказом лицезреть твою несравненную красоту! Но пусть оно хоть напоминает тебе о мучениях, испытываемых им из за тебя". К этим бредням он присовокупил сотню других, столько же восторженных и вычитанных им в его книгах, слогу которых он подражал теперь, не замечая, что высоко поднявшееся солнце пекло его голову с силою, вполне достаточною растопить ту небольшую частицу мозга, которая могла еще оставаться у него. Таким образом герой наш пространствовал целый день, не наткнувшись ни на какое приключение, что крайне огорчало его, так сильно желал ужь он явить миру опыт своего мужества. Некоторые писатели говорят, что первым его подвигом было дело в лаписком приходе; другие относят это в битве с ветрянными мельницами; все же, что я мог открыть по этому поводу в ламанчских летописях, это то, что герой наш пространствовав до заката солнца и, умирая с конем своим от голода, так сильно устал с ним, что оба они едва держались на ногах. Глядя во все стороны с намерением открыть какое-нибудь убежище, в котором можно бы было отдохнуть, он увидел наконец заезжий дон, засиявший пред ним как звезда, долженствовавшая привести его к обители спасения. Пришпорив Россинанта, он подъехал к этому дому уже в сумерки. У ворот его шалили в это время две молодые госпожи, принадлежавшие к разряду женщин, поведение которых называется сомнительным. Оне шли в Севилью с погонщиками мулов, остановившихся ночевать в заезжем доне. Так как герой наш всюду видел лишь то, что вычитал в своих книгах, поэтому не успел он заметить несчастного заезжаго дома, как уже принял его за великолепный замок, с четырмя башнями, сиявшими на солнце своими посеребренными вершинами, с рвани и подъемными мостами, словом, со всеми принадлежностями, встречающимися в книжных описаниях рыцарских жилищ. На некотором расстоянии от воображаемого замка Дон-Кихот придержал за узду своего коня, ожидая появления между зубцами стен карла, долженствовавшего трубным звуком возвестить прибытие рыцаря, но как ничего подобного не случилось, и как при том Россинант изъявлял решительное намерение попасть скорее в конюшню, поэтому Дон-Кихот сделал несколько шагов вперед и тут заметил двух знакомых нам женщин, показавшихся ему двумя благородными девушками, прогуливавшимися у ворот замка. Проходивший мимо пастух затрубил в это время в рог, сзывая свое стадо, и герой наш, убежденный, что это подавался сигнал, возвещавший его приезд, поспешил подъехать к замеченным им женщинам, которые, видя приближение незнакомца, вооруженного с ног до головы, бросились бежать от него. Угадывая причину испуга их, Дон-Кихот приподнял забрало и, открыв до половины свое худое, запыленное лицо,. проговорил спокойным и приятным голосом: "прекрасные сеньоры, не убегайте и не опасайтесь с моей стороны никакого оскорбления. Законы рыцарей, которые явился я исполнять, запрещают оскорблять кого-бы то ни было, тем более таких благородных девушек, какими кажетесь вы". Женщины смотрели на него с невыразимым удивлением, стараясь заглянуть ему в лицо, скрываемое дурным забралом, но при слове девушки, которым почтил их наш герой, оне не могли не рассмеяться. "Скромность прилична красоте", сказал строгим голосом Дон-Кихот, "а смеяться над тем, что не смешно, неприлично никому. Если я это говорю, то верьте, не с намерением оскорбить вас или смутить веселое расположение духа, в котором вас застаю, - нисколько. Единственным желанием моим было и остается служить вам чем могу". Эти слова, вместе с странной фигурой говорившего их, рассмешили еще больше наших веселых странниц, и дело приняло бы не совсем благоприятный оборот, еслиб на выручку их не подоспел трактирщик, человек чрезвычайно толстый и чрезвычайно миролюбивый. При виде незнакомца. вооруженного до зубов сбором всевозможного оружия, он сам чуть было не рассмеялся, но почувствовав вблизи себя целый арсенал, спохватился и обратился в приезжему с следующими словами: "господин рыцарь, если вы желаете переночевать в этом доме, то, кроме постелей, которых не остается у меня ни одной, вы найдете в достаточном количестве все остальное, нужное для ночлега." На вежливое предложение трактирщика, принятого Дон-Кихотом за управляющего замком, он отвечал: "господин кастелян, я довольствуюсь малым:

Оружие, вот мой наряд,

И битвы отдых мой.

В таком случае, отвечал трактирщик:

Скала должна быть вашим ложем

И бодрствованье вашим сном;

если это так, то вы можете смело располагаться в моем доме в котором найдете полную возможность провести без сна не только одну ночь, но даже целый год". Сказав это, он поспешил поддержать рыцарю стремя, и Дон-Кихот начал слезать с лошади с теми усилиями, в каким способен человек, не евший целые сутки и обремененный грузом Дон-Кихотовского оружия. Ступив на землю, он прежде всего поручил вниманию хозяина своего коня, заметив ему, что из всех коней в мире Россинант был бесспорно прекраснейший, - мнение, с которым хозяин хотя и не вполне согласился, тем не менее отвел Россинанта в конюшню. Возвратясь в своему гостю, хозяин застал уже его примиренным с знакомыми нам путешественницами, освобождавшими нашего героя от тяжести его вооружения. Оне сняли с него латы и кирасы, но когда дело дошло до несчастного шлема, привязанного зелеными лентами, то снять его оказалось невозможным, не разрезав узлов, связывавших ленты; на это Дон-Кихот ни за что не хотел согласиться, предпочитая ночевать с шлемом на голове, делавшим из него самую уморительную фигуру, какую только можно вообразить. Впродолжении этих церемоний, принимая обезоруживавших его женщин за благородных дам, властительниц замка, герой наш обратился в ним с следующими стихами старой испанской песни:

Какой из рыцарей был принят

Красавицами, так как я?

Тут дамы Дон-Кихоту

служат И берегут его коня.

- Россинант имя этого коня, продолжал он, а Дон-Кихот Ламанчский - вашего покорнейшего слуги, поклявшагося никому не открываться, пока не совершит он какого-нибудь великого дела. Необходимость прировнять песню о Ланцероте к моему теперешнему положению заставила меня сказать мое имя прежде, чем я желал; но прийдет, может быть, время, когда рыцарь услышит, грациозные сеньоры, ваши повеления и сочтет себя счастливым служить вам мужеством своей руки". Не привыкши слушать ничего подобного, дамы наши с возрастающим удивлением глядели за Дон-Кихота и не знали что отвечать ему, пока одна из них не надоумилась спросить его: не хочет-ли он закусить? "Очень хочу", отвечал рыцарь: "и что бы мне не подали теперь, все будет как нельзя более кстати". К несчастью, дело было в пятницу, и во всем доме не оказалось ничего, кроме остатков рыбы, называемой форелькой, и только именем сходной с форелью. Дон-Кихота просили удовольствоваться этим скромным блюдом, так как ничего другаго нельзя было достать. "Все равно", отвечал Дон-Кихот: "несколько маленьких форелек заменят одну большую, как одна большая монета заменяет несколько малых. К тому-же ягненок вкуснее барана и теленок быка, поэтому и форельки может быть вкуснее форели. Подавайте только скорее, потому что выдерживать тяжесть моего вооружения можно не иначе, как подкрепляя желудок". Желая доставить рыцарю возможность закусывать на чистом воздухе, ему накрыли стол на крыльце и угостили рыбою, дурно посоленною и еще хуже отваренною, с куском хлеба, черным как оружие Дон-Кихота, на которого нельзя было смотреть без смеха, когда он принялся обедать с шлемом на голове, с забралом и набородником спереди. И так как он с величайшим трудом подносил ко рту куски несчастной рыбы, поэтому одна из знакомых нам дам взялась кормить его. Когда же рыцарю захотелось напиться, то тут представились такие препятствия удовлетворить его желание, что они оказались бы неодолимыми, еслиб хозяин не догадался вложить ему в рот длинную, тростниковую трубку, просверленную насквозь, и чрез нее влить ему в рот несколько капель вина. Все это Дон-Кихот выносил с невозмутимым терпением, готовый подвергнуться всевозможным испытаниям, лишь бы только не разрезывать лент своего шлема. В это время какой-то пастух свиснул пять или шесть раз, и это окончательно убедило Дон-Кихота, что он находится в знаменитом замке, в котором услаждают музыкой его послеобеденный отдых; и тут треска показалась ему форелью, черный хлеб - белым, прислуживавшие ему женщины - высокими дамами, а хозяин - управляющим замком; и невыразимо был он восхищен принятым им намерением сделаться странствующим рыцарем и блестящим результатом его первого выезда. Однако мысль о том, что он не посвящен еще в рыцари, не переставала тревожить его, так как в настоящем своем положении он не смел законно пускаться ни в какое приключение.

Глава III.

Движимый желанием видеть себя как можно скорее посвященным рыцарем, Дон-Кихот кидает свою закуску, зовет хозяина, уводит его в конюшню и там, затворив дверь, падает пред ним на колени, говоря ему: "не встану, до тех пор не встану, благородный рыцарь, пока не получу от вас согласия на мою просьбу, исполнение которой озарит славою не только вас, но, быть может, всю вселенную". Хозяин, видя Дон-Кихота у ног своих, слыша его странные слова, убеждал его подняться с колен, но тщетны были все увещания хозяина, пока он не пообещал нашему герою исполнить его просьбу.

- Я этого ожидал от вашего великодушие, сказал Дон-Кихот. Просьба, с которою я намерен обратиться в вам, и которую вы так обязательно обещались исполнить, состоит в том, чтобы завтра, на рассвете, посвятить меня в рыцари; но перед тем, как удостоиться этого высокого звания, так пламенно мною ожидаемого, позвольте мне провести ночь в часовне вашего замка, на страже оружия, после чего мне дозволено будет, согласно уставам рыцарства, искать приключений по целому миру, карая виновных, защищая угнетенных и вообще исполняя все, в чему обязывает принимаемое мною звание.

Хозяин, человек себе на уме, заподозривши уже прежде своего гостя в помешательстве, при последних словах его убедился в этом окончательно и, желая вдоволь посмеяться, обещал исполнить его просьбу. Сказав Дон-Кихоту, что принятое им намерение свидетельствует о высоком уме его и совершенно соответствует такому высокому дворянину, каким, по словам хозяина, казался Дон-Кихот по виду и по своим изысканным манерам, хозяин добавил, что в молодые лета он сам вел жизнь странствующего рыцаря, посетив в поисках приключений предместья Малаги и Севильи, рынки Сеговии, острова Риаронские, оливковые сады Валенсии, окрестности Гренады, морские берега Сан-Лукара и всевозможные харчевни Толедо (Все эти места известны были во времена Сервантеса, как притоны всевозможных негодяев.), испытывая во всех этих местах легкость ног и искуство рук своих, и всюду оставляя следы своего пребывания, обольщая молодых девушек, совращая с пути истины вдов, грабя сирот и сделавшись известным чуть не во всех испанских судах, я, говорил хозяин, пришел укрыться теперь в этом замке, и живя своими и чужими деньгами, радушно принимаю в нем всех странствующих рыцарей, единственно из высокого уважения, питаемого мною в этому благородному сословию и в надежде, что они поделятся со мной кошельком своим в награду за мой радушный прием. Он сказал, наконец, что у него нет часовни, в которой бы Дон-Кихот мог провести ночь на страже оружия, уверив его, будто, желая выстроить новую, он сломал прежде бывшую часовню, но в утешение ему добавил, что законы рыцарства дозволяют, в крайнем случае, проводить ночь на страже оружия где бы то ни было, и предлагал для этой цели двор своего замка, на котором оп надеялся, при помощи Божией, на рассвете следующего дня исполнить над Дон-Кихотом обряд посвящения, так, чтобы чрез несколько часов он мог считать себя вполне посвященным рыцарем. Хозяин кончил речь свою вопросом, естьли у Дон-Кихота деньги?

- Ни одного мараведиса, и правду сказать, я нигде не читал, чтобы странствующие рыцари возили с собою деньги, ответил Дон-Кихот.

- Вы странно заблуждаетесь, возразил хозяин; если историки умалчивают об этом, то потому, что не говорить же им о таких обыкновенных вещах, как деньги и чистое белье. Знайте, что все странствующие рыцари, о которых пишут в книгах, запасались всегда туго набитым кошельком и коробочкою мази для ран, так как в беспрерывных своих странствованиях и битвах они не могли постоянно находить среди долин и пустынь людей для перевязки их ран, если только покровительствующий рыцарю волшебник не приводил к нему на облаве даму или карла с флаконом чудесной воды, две капли которой исцеляли страждущаго. Но как за волшебников не всегда можно рассчитывать, поэтому все странствующие рыцари заботились о том, чтобы оруженосцы их снабжены были деньгами, корпией и мазью; в тех же редких случаях, когда они обходились без оруженосцев, то возили все это в маленькой сумке, привязываемой к задней части седла, там чтобы она не была видна. Во всех других случаях обычай возить сумки был мало употребителен у них. Вот почему, добавил хозяин, я вам советую и даже могу приказать, как крестнику моему по оружию, никогда не пускаться в дорогу без денег, и будьте уверены, вы не раз поблагодарите себя за эту предусмотрительность.

Дон-Кихот обещал следовать во всем советам хозяина, и за тем решился безотлагательно, на заднем дворе корчмы, стать на страже оружия. Собрав и положив его на корыто, находившееся возле колодца, он с щитом в руке, с копьем в кулаке, гордо и спокойно начал ходить вокруг него. Узнав о сумасшествии незнакомца, решившагося проводить ночь на страже оружия, и о страстном желании его быть посвященным в рыцари, все люди, бывшие в корчме, влекомые желанием взглянуть на это неслыханное зрелище, вышли на двор и поместились на таком расстоянии от Дон-Кихота, что могли ясно видеть как, видно довольный собой, он то ходил тихим, мерным шагом взад и вперед, то останавливался и, облокотясь на копье, устремлял взоры на свое оружие. Хотя наступила уже глубокая ночь, но луна сияла так ярко, что можно было без труда различить малейшие его движения. В это время один из погонщиков мулов, ночевавших в этом доме, захотел напоить своих животных, для чего ему необходимо было снять с корыта оружие Дон-Кихота, но Дон-Кихот, увидев приближающагося человека и угадывая его намерение, гордо закричал ему: "неблагоразумный рыцарь, дерзающий приблизиться к оружию бесстрашнейшего из смертных, опоясавших себя мечом; подумай о том, что ты намерен делать, и да не коснется рука твоя лежащего пред тобою оружия, если ты не хочешь заплатить жизнью за свою смелость!" Погонщик, не обращая внимания на слова Дон-Кихота, - хотя лучше было-б для его здоровья послушаться их, - взял оружие за ревень и швырнул его далеко от себя. Быстрее молнии герой наш поднял взоры к небу и, поручая душу свою Дульцинее, воскликнул: "моя дама, бодрствуйте надо мной в минуту этого первого оскорбления, испытываемого порабощенным вами сердцем; пусть ваша благосклонность поддерживает меня в этой первой, грозящей мне опасности". В тоже мгновение, кинув свой щит, он схватил в обе руки копье и нанес им такой удар по голове погонщика, что тот без памяти повалился на землю; второй такой-же удар избавил-бы его, вероятно, навсегда от необходимости звать на помощь врача, наказав дерзкого, Дон-Кихот собрал оружие, положил его на прежнее место и, как ни в чем ни бывало, с невозмутимым спокойствием стал по прежнему ходить взад и вперед. Немного спустя, другой погонщик, не зная о случившемся с его товарищем, захотел также напоить мулов и также тронул оружие Дон-Кихота. Не произнеся на этот раз ни слова и не обращаясь с воззванием ни в какой даме, Дон-Кихот поднял копье и нанес им новому смельчаку такие три или четыре удара, что копье его чуть не разлетелось в дребезги. На крик раненого сбежались все погонщики, бывшие в корчме, и тогда Дон-Кихот, подняв свой щит и обнажив меч, воскликнул, обращаясь к своей повелительнице: "цвет красоты! Услышь меня в эту минуту и обрати свои чудесные взоры на очарованного тобою рыцаря, угрожаемого такой страшной опасностью!" После этого воззвания, он почувствовал себя исполненным такой силы, что все погонщики мулов в мире не заставили-бы его, кажется, сделать ни шагу назад. Товарищи раненого погонщика, видя, в каком несчастном положении он находился, принялись швырять в Дон-Кихота каменьями, но рыцарь, защищаясь щитом, бесстрашно оставался у корыта на страже оружия. Напрасно хозяин кричал во все горло, убеждая погонщиков оставить в покое сумасшедшего, который, пользуясь привилегией полуумных, останется прав, перебив всех погонщиков мулов в Испании; голос его вопиял в пустыне, заглушаемой криком Дон-Кихота, ругавшего врагов своих подлою и низкою чернью, а самого владетеля замка, допускающего у себя такое обращение с странствующими рыцарями, клеймил именем клятвопреступника. "О", говорил он, "будь я посвящен в рыцари, я-б доказал ему, что он изменник. А вы, жалкие люди", продолжал он, обращаясь к погонщикам: "приблизьтесь, нападите на меня все вместе, и тогда вы увидите, как накажу я вашу дерзость". Мужество его наконец восторжествовало; в него перестали швырять каменьями, и Дон-Кихот, допустив унести раненых, с прежним величавым спокойствием стал на страже оружия.

Хозяин, находя не совсем веселыми глупости своего гостя, решился поскорее посвятить его в рыцари, чтобы избавиться от него. Он просил Дон-Кихота извинить грубость нескольких неучей, хорошо притом наказанных за свою дерзость, клялся, будто вся эта история произошла без его ведома, и за тем повторил, что у него нет часовни, но что она отнюдь не необходима для обряда посвящения в рыцари, сущность которого, как говорил хозяин, превосходно знакомый, по его словам, со всеми подробностями этой церемонии, состояла в двух ударах мечом, одним по плечу, а другим по затылку посвящаемого, которые могли быть даны во всяком месте, даже среди чистого поля. "Что-же касается до стражи оружия", добавил он, "то вы сторожите его более четырех часов, тогда как по рыцарским законам для этого достаточно двух".

Дон-Кихот, без малейшего затруднения, поверив словам хозяина, изъявил готовность слушаться его во всем, и просил только окончить, как можно скорее, обряд посвящения, потому что - "если я подвергнусь здесь нападению, будучи посвященным рыцарем, говорил он, то не выпущу из этого замка живым никого, кроме лиц, порученных моему охранению благородным отцом по оружию". Не обращая на эти слова никакого внимания, хозяин отправился за книгой, в которой записывал отпускавшиеся погонщикам мулов ячмень и солому, и возвратился с нею к своему гостю, в сопровождении двух знакомых нам женщин и мальчика, несшего зажженный свечной огарок. Велев Дон-Кихоту стать на колени, он сам вперил глаза в книгу, делая вид, будто-бы читает молитву, потом взял у Дон-Кихота меч, которым ударил его сначала по затылку, потом по плечу; наконец пригласил одну из женщин опоясать новопосвященного рыцаря мечом, что та исполнила чрезвычайно ловко и скромно, готовая ежеминутно рассмеяться и удерживаемая от этого только воспоминанием о недавно случившемся с погонщиками мулов. "Да соделает вас Господь счастливым рыцарем", сказала она Дон-Кихоту, "и да озаряет Он победами ваше оружие". Рыцарь спросил её имя, желая знать, какой благородной даме обязан он оказанной ему милостью? Та отвечала, что ее зовут Толоза, что она дочь толедского лоскутника, торгующего в рядах Санчо-Беноиа, и что во всякое время, во всяком месте готова чем может служить ему. Дон-Кихот просил ее, во имя дружбы к нему, прибавить к своему имени частицу дон и называться донна-Толоза, что дама, опоясавшая его мечем, обещала исполнить. Другая дама надела ему шпоры и тоже должна была сказать свое имя. Узнав, что ее зовут Молинера, что отец её честный антекверский мельник, и получив от неё также обещание прибавить к своему имени частицу дон и называться донна-Молинера, он рассыпался перед нею в благодарностях и предложениях своих услуг. Окончив с обрядом посвящевия, рыцарь, желавший уже быть на пути к приключениям, поспешил оседлать Роесмнанта и, подъехав верхом к хозяину, рассыпался перед ним в благодарностях за оказанную им услугу в таких изысканных выражениях, что перо наше отказывается передать их с непогрешимой верностью. Хозяин, желая скорее распрощаться с своим гостем, в немногих словах ответил Дон-Кихоту на его любезности и, не требуя ничего за постой, с Богом отправил его в дальнейший путь.

Глава IV.

Начинало светать, когда Дон-Кихот, покинув заезжий дом, от радости видеть себя посвященным рыцарем чуть не подпрыгивал на седле. Припоминая, однако, советы хозяина, касательно вещей, которыми необходимо ему было запастись, он решилося вернуться домой, чтобы запастись деньгами и бельем, и в особенности приискать оруженосца, имея в виду возвести в это звание одного несчастного крестьянина, бедняка, обремененного семейством, но, по мнению Дон-Кихота, способного, как нельзя больше, быть оруженосцем странствующих рыцарей. Россинант, как-будто угадывая намерение своего господина - вернуться домой, пустился бежать такою рысью, что, казалось, ноги его не касались земли. Спустя немного времени, до слуха нашего героя начали долетать жалобные звуки, раздававшиеся, как казалось, в чаще леса, расположенного за право. Удостоверясь в действительности их, он воскликнул: "благодарение небу, низпосылающему мне так скоро возможность выполнить обязанность моего звания и пожать плоды моих благородных намерений". - В туже минуту, пришпорив Россинанта, он поскакал к тому месту, откуда исходил крик. Не успел он сделать и двадцати шагов, как увидел в лесу лошадь, привязанную к одному дубу, и мальчика, лет около пятнадцати, обнаженного до поясницы, привязанного к другому. Этот-то мальчик кричал немилосердно, и не без причины: высокий, здоровый крестьянин бил его медным поясом, приговаривая за каждым ударом: "смотри и молчи".

"Простите, ради Бога, простите, говорил ему мальчик, вперед и буду лучше смотреть за вашим стадом". При виде истязаемого ребенка, Дон-Кихот, воспламененный благородным негодованием, воскликнул: "недостойный рыцарь, прилично-ли нападать на человека, лишенного возможности обороняться! Не угодно-ли вам сесть на коня, взять в руки копье (к дереву, в которому привязана была лошадь, приставлено было и копье), и я сумею доказать вам, что не благородно так действовать, как вы".

Крестьянин, увидя перед собою привидение, вооруженное с ног до головы и приставившее к груди его копье, униженно проговорил: "государь мой! этот мальчик стережет моих овец, но так небрежно, что в ноем стаде оказывается ежедневная убыль, и теперь, когда я наказываю его за леность, или, быть может, за его плутни, он говорит, будто я делаю это, чтобы не доплатить ему жалованья. Клянусь Богом и моей душой, - он лжет".

- Ложь - в моем присутствии, несчастный виллан! воскликнул Дон-Кихот: клянусь освещающим вас солнцем, ты вынуждаешь меня проколоть тебя насквозь этим копьем. Сию минуту отвязать мальчика и заплатить, что ему следует, или, зову в свидетели Бога, я уничтожу тебя в этот миг.

Крестьянин, потупив голову, не говоря ни слова, отвязал несчастного мальчика, которого Дон-Кихот спросил, сколько должен ему хозяин?

"За девять месяцев по семи реалов", отвечал мальчик. Герой наш, сосчитав, нашел. что это составит шестьдесят три реала, и велел крестьянину заплатить их своему пастуху сию-же минуту, грозя ему, в противном случае, смертью. Крестьянин, дрожа от страха повторил, что он клялся (в сущности он вовсе не клялся) и опять клянется, что не должен столько своему слуге, из жалованья которого следует вычесть за три пары изорванных башмаков и за два кровопускания, сделанные ему во время болезни.

- Пусть это идет в счет за безвинно-нанесенные ему удары, сказал Дон-Кихот; если он изорвал кожу башмаков твоих, то взамен ты изорвал его собственную кожу, и если ты пускал ему кровь, когда он нуждался в этом, то теперь ты пустил ему ее без всякой нужды, и следственно расквитался с ним вполне.

- На беду мою, отвечал крестьянин, при мне нет денег, но пусть Андрей пойдет со мной, и я разочтусь с ним до последнего реала.

- Боже меня сохрани идти с ним! закричал Андрей: если он останется со мною один на один, то, как с святого Варфоломея сдерет с меня живого кожу.

- Нет, нет, он ничего не сделает тебе, отвечал Дон-Кихот, пусть только он даст мне слово рыцаря, и я отвечаю за твое жалованье.

- Помилуйте, говорил мальчик, хозяин мой вовсе не рыцарь, а просто крестьянин Иван Гальдудо, по прозванию Богатый, живущий около Кинтанарры.

- Это ничего не значит, заметил Дон-Кихот: Гальдуды могут быть такими-же рыцарями, как и все другие, потому-что нас облагораживают не имена, а наши дела; каждый из нас сын своих дел.

- Правда, отвечал Андрей, но сыном каких-же дел может считаться мой хозяин, не платящий мне жалованья, заработанного мною в поте лица?

- Друг мой, возразил крестьянин, за что ты так чернишь меня? Клянусь всеми рыцарскими орденами в мире, если ты пойдешь со иной, то я сполна заплачу тебе твое жалованье, еще с процентами.

- От процентов я тебя освобождаю, сказал Дон-Кихот, заплати ему только что следует, больше я ничего не требую, но помни свое слово; иначе клянусь отыскать тебя где-бы ты ни был, и хотя-бы ты умел прятаться лучше стенной ящерицы, а дабы ты знал с кем имеешь дело, то услышь, что я бесстрашный Дон-Кихот Ламанчский, бич зла и рушитель неправды. Помни-же свое слово, или я вспомню о своем. Сказав это, он пришпорил Россинанта и удалился с места расправы. Крестьянин проводил глазами удалявшагося рыцаря, и когда тот скрылся у него из виду, он опять принялся за своего пастуха.

- Пойдем, говорил он ему, пойдем со мною, чтобы я мог заплатить тебе твое жалованье, как мне велел этот рушитель неправды.

- Клянусь, отвечал Андрей, если вы не исполните всего, что вам велел этот великодушный рыцарь, которому да ниспошлет господь долгие и счастливые дни за его мужество и справедливость, то я отыщу его, где-бы он ни был, и он расправится с вами, как обещал.

- Очень хорошо, очень хорошо, сказал крестьянин, и чтобы показать на деле, как я люблю тебя, я задолжаю тебе еще, чтоб больше заплатить. С последним словом, он схватил Андрея за руки, привязал к прежнему дубу и бил его до полусмерти, приговаривая: "зови, зови рушителя неправды; посмотрим, придет-ли он разрушить вот эту, хотя она не сделана и на половину: потому-что я, право, не знаю, почему не сдираю с тебя живого кожу. Теперь ступай, отыщи своего судью", сказал он, отвязав несчастного мальчика, "и пусть он приходит исполнять свой приговор".

Заливаясь слезами, Андрей повторял клятвы отыскать Дон-Кихота, и грозил хозяину заставить это с лихвой заплатить все недоданное им жалованье, но пока до этого он удалялся полуживой с места расправы, под громкий смех своего хозяина. Таким-то образом славный Дон-Кихот пресек уже одно зло на земле.

Между тех, восхищенный блестящим дебютом своим на поприще рыцарских подвигов, Дон-Кихот ехал дальше, говоря в полголоса: "ты можешь признать себя счастливейшей смертной, красавица из красавиц, несравненная Дульцинеё Тобозская, считая безъответным рабом своим такого мужественного рыцаря, как Дон-Кихот Ламанчский, который, как известно всему миру, посвящен в рыцари только вчера, и между тем успел уже пресечь величайшее зло, порожденное жестокостью и алчностью, вырвав из рук неумолимого палача плеть, которой он раздирал тело несчастного мальчика". Говоря это, он подъехал к перекрестку, соединявшему четыре дороги, и ему тотчас пришло на память, что странствующие рыцари останавливались на подобных местах, обдумывая, по какой дороге следовать им. Желая ни в чем не отставать от своих образцев, Дон-Кихот также остановился, но по зрелом обсуждении опустил узду, и Россинант, чувствуя себя свободным, последовав природному инстинкту, пустившись по дороге к своей конюшне. Проехав около двух миль, герой наш заметил вдалеке каких-то всадников, сопровождаемых несколькими слугами; четверо из них ехали верхом, а трое других шли пешком. Это были, как оказалось в последствии, толедские купцы, отправлявшиеся в Мурцию закупать шелк. Дон-Кихот не успел заметить этих, по его мнению странствующих рыцарей, как ужь у него явилась мысль устроить один из тех поединков, о которых он узнал из своих книг, и о которых давно уже помышлял. Гордо выпрямившись на стременах, он сжал копье, прикрылся щитом, выехал за средину дороги - ожидать там путешественников, и с расстояния, на котором они едва могли видеть и слышать его, гордо закричал им: "да не надеется никто из вас ступить чрез это место, если не признает, что нет на земном шаре красавицы, подобной императрице Ламанчской, несравненной Дульцинее Тобозской!" Купцы в недоумении остановились, желая разглядеть кричавшего им оригинала, и вскоре по фигуре и словам его догадались с кем имеют дело. Желая узнать, однако, к чему приведет требуемое от них признание, один из них, лукавый насмешник, отвечал: "благородный рыцарь, мы не знаем красавицы, о которой вы говорите; покажите нам ее, и если красота её так ослепительна, как вы утверждаете, то мы согласимся с вами без малейших возражений".

- Еслиб я показал вам ее, отвечал Дон-Кихот, что выиграли-бы вы, убедившись в непреложнейшей правде? Сила в том, чтобы, не видя ея, вы не только признали истину моих слов, но даже отстаивали ее с оружием в руках; если-же нет, тогда я вызываю вас, гордые люди; и вступите-ли вы со мною в бой поодиночке, как того требуют законы рыцарства, или-же, по презренному обычаю людей вашего разряда, сразитесь со мною все разом, в обоих случаях я ожидаю вас с уверенностью человека, сильного своей правотой.

- Благородный рыцарь, возразил купец, прошу вас от имени находящихся здесь принцев, для успокоении нашей совести, воспрещающей утверждать то, чего мы не знаем, и что клонится при тон к унижению других императриц и королев Алгарвии и Эстрамадуры; прошу показать нам самый миниатюрный, хотя-бы в ноготь величиною портрет вашей даны, и как по обломку судят о целом, то, взглянув на этот портрет, мы успокоим нашу совесть и от души подтвердим то, что вы требуете. К тому-же, мы в такой мере предупреждены уже в пользу вашей красавицы, что если б у ней оказался один глаз косой, а другой точащий серу и киноварь, и тогда мы, кажется, готовы были-б восторгаться ею, сколько вам будет угодно.

Услышав это, Дон-Кихот, не помня себя от гнева, закричал: "знайте, низкие люди, что от неё не истекает ничего кроме запаха амбры и мускуса; она ни коса, ни горбата, а стройна как гвадарамское веретено, и вы дорого заплатите мне за вашу клевету". В тоже мгновение, он так стремительно кинулся с копьем своим на дерзкого купца, что еслиб Россинант не споткнулся, то клеветник почувствовал-бы себя очень не хорошо.

Оступившийся Россинант далеко покатился с рыцарем. пытавшимся подняться на ноги, но задерживаемого в своих попытках щитом, копьем и другими атрибутами своего вооружения, и не перестававшего кричать купцам: "не убегайте, презренные люди, не убегайте! Если я упал, в этом виновен конь мой, а не я."

Один из слуг, сопровождавших путешественников, не отличавшийся особенным терпением и раздосадованный хвастливыми угрозами Дон-Кихота, подбежал к нему, вырвал у него копье, разбил его в куски и принялся бить лежавшего рыцаря с таким остервенением, что, не смотря на защищавшую его кирасу, чуть не изломал ему всех костей. Напрасно купцы приказывали ему оставить в покое несчастного рыцаря: он не слушался их, видимо увлеченный затеянной им игрой. Раздробив один кусок копья, он принялся за другой, потом за третий и продолжал таким образом, пока не искрошил всех их на нашем герое, не перестававшем грозить своим врагам, взывая в небесам и земле. Палач его наконец устал и отправился дальше с своими господами, запасшимися предметом для долгих разговоров. Увидев себя одного, Дон-Кихот обратился к прежним попыткам встать на ноги, но, не успев в этом тогда, как был цел и здоров, мог-ли он успеть теперь, будучи измят и почти изувечен. В грустном своем положении он утешал себя тем, что случившееся с ним несчастие не редкость для странствующих рыцарей, и что оно случилось притом единственно по вине его коня.

Глава V.

Убежденный в невозможности подняться на ноги, Дон-Кихот прибегнул к обыкновенному своему лекарству, состоявшему в том, что он начал припоминать эпизоды из рыцарских историй, соответствующие сколько нибудь настоящему его положению, и тут в уме его воскресла история маркиза Мантуанского и Вальдовиноса, покинутого Карлотою, раненым в горах, - сказка, известная всему миру и столько же достоверная, как чудеса Магомета. Рыцарь, находя, что она удивительно подходит в случившемуся с ним несчастию, начал с безнадежным видом кататься по земле, декламируя плачевным голосом стихи, вложенные автором сказки в уста раненому рыцарю:

О, где же ты, моя повелительница,

Что не придешь ты страданий моих усладить?

Иль не знаешь о них; иль меня ты забыла...

и когда он дошел до стихов:

О, благородный маркиз Мантуанский,

Мой дядя и повелитель...

в ту минуту на дороге показался крестьянин его деревни, возивший на мельницу хлеб и теперь возвращавшийся назад. Видя лежащего на земле человека, он спросил его: "кто он, и что заставляет его так тяжело вздыхать?" Дон-Кихот, вообразив себя Вальдованосом и принимая крестьянина за маркиза Мантуанского, принялся рассказывать ему повесть своих несчастий и любовных интриг жены своей с сыном императора совершенно так, как это рассказано в книге. Крестьянин, с удивлением слушая все эти бредни, снял с Дон-Кихота разбитое забрало и вымыв его запыленное лицо, узнал в нем знакомого ему гидальго. "Синьор Кихада", воскликнул он, называя своего соседа тем именем, под которым он был известен в то время, когда находился в полном разуме и вел жизнь мирного гидальго, а не странствующего рыцаря. "Скажите на милость, как очутились вы в таком положении?" Не отвечая на сделанный ему вопрос, герой наш продолжал рассказывать свой роман. Видя невозможность добиться от него толку, крестьянин снял с Дон-Кихота наплечники и латы, желая осмотреть его раны, которых, впрочем, не оказалось. После этого, он приподнял избитого рыцаря и, положив на своего осла, решился осторожно довезти его домой. Собрав наконец до последнего обломка копья, находившееся вблизи оружие, он сложил его на спину Россинанта, взял коня за узду и, погнав впереди себя осла, направился в своей деревне, слушая и ничего не понимая из той нелепицы, которую не переставал городить Дон-Кихот.

Весь погруженный в свои бредни, Дон-Кихот чувствовал себя однако так дурно, что с трудом лежал на спине миролюбивого животного и от времени до времени тяжело вздыхал. Крестьянин спросил рыцаря: чем он страдает? но, кажется, сам чорт решился развлекать себя, приводя Дон-Кихоту на память все, что имело какое нибудь отношение к настоящему его положению. Забыв Вальдовиноса, он вспомнил мавра Абендареца, уводимого в плен антекверским алькадом Родригом Нарваезским, и принялся повторять слово в слово все, что в сказке о Диане Монтемаиорской Абендарец говорит дон-Родригу. При этом он до такой степени проникался всем этим вздором, что невозможно было высказать больше сумазбродства. Крестьянин, окончательно убедясь, что сосед его спятит с ума, ускорил шаги, желая скорее освободиться от скуки выслушивать чепуху, которую нес несчастный рыцарь, восклицавший: "синьор Родриг Нарваезский! Узнайте, что прекрасная Калифа называется теперь Дульцинеей Тобозской и во славу её я совершил, совершаю и совершу величайшие рыцарские подвиги, подобных которым не видели, не видят, да вряд-ли увидят и грядущие века!"

- Я не Родриг Нарваезский и не маркиз Мантуанский, отвечал крестьянин; а сосед ваш Петр Алонзо,- вы-же не Мавр Абендарец и не Вальдовинос, а всеми уважаемый гидальго, синьор Кихада.

- Я знаю, кто я, возразил Дон-Кихот, и знаю, что могу быть не только тем чем теперь, но всеми двенадцатью перами Франции и девятью мужами славы, потому что совокупные подвиги их меркнут пред моими.

В подобного рода разговорах, путешественники наши при закате солнца достигли своей деревни. Крестьянин, не желавший показать рыцаря всем знакомым его в том виде, в каком он находился, выждал за деревней наступления ночи и тогда повез рыцаря в его дом, в котором все находились в страшном беспокойстве, недоумевая: куда скрылся хозяин. Там сидели друзья Дон-Кихота: священник и цирюльник, слушая его встревоженную экономку, спрашивавшую священника, куда девался, по его мнению, хозяин дона? "Вот уже шесть дней, говорила она, как он исчез с конем и, как кажется, с копьем, щитом и своим оружием, которых мы нигде не находим. Клянусь, всему виною проклятые рыцарские книги, которые он читал с утра до вечера. Оне перевернули вверх дном его мозг; это также верно, как родилась я затем, чтобы умереть. Он не раз намекал на желание свое сделаться странствующим рыцарем и пуститься по свету искать приключений. О, продолжала она, еслиб сатана унес все эти книги, сведшие с ума лучшую голову, какую видели в Ламанче".

Племянница Дон-Кихота шла еще дальше. "Знаете, синьор Николай", говорила она цирюльнику: "дядя часто, проведши несколько суток сряду за своими книгами, не помня себя, швырял потом книгу, обнажал меч, наносил им несколько ударов об стену и, весь изнеможенный, говорил, будто убил четырех великанов, превосходивших ростом своим вышину четырех башень, и что градом лившийся с него пот,- это кровь, истекавшая из ран, полученных им в битве. Выпивая после того огромный стакан холодной воды, он уверял, будто пьет драгоценный напиток, принесенный ему его другом волшебником. О, я несчастная", продолжала племянница, "я молчала тогда из страха, чтобы дядю моего не сочли полуумным, и теперь вижу, что стала виновницей его несчастия, не сказавши никому ни слова в то время, когда горю можно было пособить, сжегши все его книги, заслужившие эту участь столько же, как книги еретиков".

"Ваша правда", отвечал священник, "и не позже как завтра над ними свершат строгий суд; оне погубили лучшего моего друга, но вперед, клянусь, оне не погубят ужь никого Последния слова были сказаны так громко, что их услышал подъезжавший, в это время, к своему дому, Дон-Кихот в сопровождении крестьянина, который, ни мало не сомневаясь в помешательстве своего соседа, кричал во все горло: "отоприте маркизу мантуанскому и синьору Вальдовиносу, возвращающемуся тяжело раненым! Отоприте мавру Абендарецу, плененному мужественным алькадом антекверским, Родригом Нарваезским". В туже минуту двери растворились и священник с цирюльником, завидев своего друга, племянница - дядю, а экономка - хозяина, бросились обнимать его. "Остановитесь", холодно отвечал им Дон-Кихот, чувствовавший себя не в силах сойти с осла. "Я ранен, по вине моего коня; уложите меня в постель и позовите мудрую Урганду перевязать мои раны".

"Не моя-ли правда", воскликнула экономка, "не отгадала-ли я, на какую ногу хромает мой господин? Идите, идите", говорила она Дон-Кихоту, "и оставьте в покое всевозможных Урганд; мы вас перевяжем и без них. Да будут прокляты книги, доведшие вас до такого положения!" Рыцаря уложили в постель, и когда окружавшие его начали искать и не находили на нем ран, он сказал: "я не ранен, а только измят по вине моего коня, споткнувшимся подо мной в ту минуту, когда я сражался с десятью свирепейшими и чудовищнейшими великанами в мире".

- Вон оно, заметил священник, великаны ужь выступили на сцену. Но клянусь моим святым патроном, завтра, до захода солнца, я уничтожу их всех.

Друзья и домашния закидали Дон-Кихота множеством вопросов, на которые он отвечал просьбой дать поесть и не мешать ему спать, крайне нуждаясь в том и другом. Поспешив исполнить его желание, священник обратился затем с распросами в знакомому нам крестьянину, который с малейшими подробностями рассказал, как встретил он лежавшего поперег дороги Дон-Кихота и последовавшее затем путешествие его на осле. Разсказ этот побудил священника поспешить приведением в исполнение задуманного им предприятия, и с этим намерением он на другой день отправился вместе с цирюльником к Дон-Кихоту.

Глава VI.

Дон-Кихот спал еще, когда пришедшие к нему гости попросили у его племянницы ключ от комнаты, хранившей его книги, ставшие несомненным источником случившихся с ним бед. Племянница радостно исполнила их просьбу, и все они, в сопровождении экономки Дон-Кихота, вошли в его библиотеку, содержавшую в себе более ста толстых, хорошо переплетенных и несколько маленьких книг. Экономка, увидев их, с негодованием покинула комнату и возвратилась через несколько времени с чашей святой воды и ветвью иссопа. "Нате, отец мой", сказала она священнику: "окропите святою водой эту комнату, чтобы проклятые волшебники, обитающие в собранных здесь книгах, не околдовали нас, за наше стремление изгнать их из этого мира". Священник улыбнулся и попросил цирюльника подавать ему, по очереди, книги Дон-Кихота, чтобы не сжечь те из них, которые не заслуживали подобной участи.

"Нет, нет, не щадите ни одной", говорила племянница; "все оне виновны в нашем несчастии. Всех их нужно выкинуть за окно, стащить в кучу и сжечь среди двора, или, еще лучше, чтобы избавиться от дыма, устроить для них костер на заднем дворе". Экономка была того-же мнения; но священник желал узнать хоть названия книг, и первая, поданная ему цирюльником, оказалась Амадисом Гальским. Говорят, заметил священник, что Амадис Гальский был первою рыцарской историей, напечатанной в Испании, послужив образцом для всех остальных. Сжечь ее я нахожу не лишним, как основательницу зловредной секты.

- Пощадите ее, сказал цирюльник, многие уверяют, будто она лучшая из рыцарских книг.

- Как образец, она заслуживает прощения, отвечал священник; повременим сжигать ее, и посмотрим, что следует за нею. Цирюльник подал ему историю подвигов Эспландиана. законного сына Амадиса Гальскаго.

- Сын не достоин отца, потрудитесь выкинуть его за окно, сказал священник, обращаясь к экономке; пусть он послужит основанием нашему костру.

Экономка поторопилась исполнить данное ей повеление, и Эспландиан отправился ждать заслуженной им участи.

- Дальше что? спросил священник.

- Дальше Амадис Греческий, и вероятно все книги, стоящия на этой полке, принадлежат в роду Амадисов, отвечал цирюльник.

- В таком случае на двор их, проговорил священник, потому-что я готов скорее сжечь моего отца, встретив его в образе странствующего рыцаря, чем пощадить королеву Пинтикингестру с пастухом Даринелем и со всеми их мудростями.

- Я того-же мнения, добавил цирюльник.

- И я того-же, проговорила племянница.

- Когда так, - пусть все оне отправляются к своему товарищу, сказала экономка, и, не трудясь выходить из комнаты, швырнула их, как попало, за окно.

- Это что за толстая книга? спросил священник.

- Дон-Оливантес Лаурский, отвечал синьор Николай.

- Произведение автора, написавшего Сад Флоры, добавил священник; право не знаю, в котором из этих сочинений меньше вздору. Во всяком случае, дон-Оливантесу не угодно-ли будет отправиться на двор, в наказание за рассказываемые им нелепости.

- Вот Флорисмар Гирканский, сказал синьор Николай.

- Флорисмар тоже здесь? воскликнул священник. Пусть-же он потрудится поскорей отправиться к своим товарищам. Мы не пощадим эту грубую, дурно изложенную книгу ни за странное рождение ея, ни за небывальщины, которыми она наполнена.

- Вот Рыцарь Платир, возвестил цирюльник.

- Скучная и безцветная книга, которую грешно было-бы щадить, ответил священник; на двор ее и пусть больше не будет о ней помину.

- Вот Зеркало Рыцарства, продолжал синьор Николай.

- Знаком с ним, сказал священник. В нем говорится правдивым историком Турпином о двенадцати перах Франции и Рейнальде Монтальванском с его разбойничьей шайкой. Книгу эту осудить только на вечное изгнание, из уважения к тому, что она вдохновила Матео Боярдо, которому подражал славный Ариост, что не помешает нам быть беспощадными к самому Ариосту, если мы встретим его здесь, говорящим на своем родном языке. Если-же он заговорит с нами по италиянски, тогда примем его с тем уважением, которого он заслуживает.

- У меня есть оригинал поэмы Ариоста, но я его не понимаю, заметил цирюльник.

- Жаль, что не столько же понимал его тот капитан, который, желая познакомить нас с Ариостом, нарядил его по испански. Впрочем, говорил священник, подобная участь ожидает все переводы в стихах, потому что никакой талант не в силах сохранить в них всех красот подлинника. Возвратимся, однако, в нашей книге, продолжал он, и припрячем ее вместе с сочинениями, говорящими о Франции. Что с ними делать? Об этом подумаем после. Но да не распространится эта милость ни на находящагося здесь, по всей вероятности, Бернарда дель Карпио, ни на книгу называемую Ронцесвалес; если оне попадут в мои руки, я передам их госпоже экономке.

Цирюльник во всем соглашался с священником, известным ему за прекрасного человека, которого богатства целаго мира не могли совратить с пути правды. Две следующия книги были: Пальмерин Оливский и Пальмерин Английский.

- Оливу сожгите, сказал священник, и пепел её развейте по воздуху, но сохраните английскую пальму, драгоценное произведение, достойное стол-же драгоценного ларца, как тот, который Александр нашел в сокровищнице Дария, и в котором хранил песни Гомера. Сочинение это драгоценно вдвойне: превосходное само по себе, оно приписывается перу столько-же мудрого, сколько славного короля португальскаго. Описываемые им приключения в мирагадском замке превосходно задуманы и мастерски воспроизведены; слог легок и жив, характеры не искажены, и нигде не нарушены литературные приличия. Сохраним-же эту книгу вместе с Амадисом Гальским, спасенным вашим заступничеством, и за тем, да погибнут все остальные.

- Постойте, постойте, воскликнул цирюльник, вот славный Дон-Белианис.

- Автору этого произведения, заметил священник, не мешало бы принять несколько ревеню, для очищения желчи, разлитой во второй, третьей и четвертой частях его Белианиса; теперь-же, уничтожив в этом произведении замок славы и много других пошлостей, подождем произносить над ним окончательный приговор, в надежде на его исправление. Пока храните его у себя, говорил он цирюльнику, и не давайте читать никому. При последнем слове, обратясь к экономке, он предложил ей выкинуть за окно все оставшиеся не пересмотренными большие книги Дон-Кихота.

Экономка, которая не прочь была сжечь все книги в мире, не заставила повторить два раза сделанное ей предложение, и схватив в руки множество книг готовилась выкинуть их за окно, но изнемогая под бременем своей ноши, уронила одну из них к ногам цирюльника, который, подняв ее, узнал, что это была История славного Тиранта Белаго.

- Тирант Белый, воскликнул священник, он тут, давайте мне его, это превеселая книга. В ней встречается Дон-Кириелейсон Монтальванский с страшным Дитрианом и уловки девушки удовольствие моей жизни и любовные проделки вдовы спокойствия и наконец императрица, влюбленная в своего оруженосца. По слогу это лучшая книга в мире: в ней рыцари едят, спят, умирают на своих кроватях, оставляя по себе духовные завещания, словом в ней встречается многое, чего нет в других рыцарских книгах; и однако, несмотря на все это, автор её достоин быть сосланным на всю жизнь на галеры за множество глупостей, разбросанных им в своем сочинении. Возьмите его с собой, продолжал он, обращаясь к цирюльнику, прочитайте, и вы увидите, что все сказанное мною, по поводу этой книги, сущая правда.

- Готов вас слушать, но что станем делать со всеми этими маленькими книгами? спросил цирюльник.

- Это вероятно собрание разных стихов, сказал священник, и первая раскрытая им книга оказалась Дианой Монтемаиорской. Сжигать их не за что, продолжал он; доставляя довольно невинное препровождение времени, оне никогда не окажут такого вредного влияния на умы, как книги рыцарския.

- Отец мой! воскликнула племянница, вы преспокойно можете спровадить на двор и эти книжки, потому-что если дядя мой забудет о странствующих рыцарях, то, читая пастушеские сочинения, у него явится, пожалуй, желание сделаться пастухом, бродить по горам и лесам, напевая песни и играя на свирели; чего доброго, он вообразит себя еще поэтом и начнет писать стихи, а эта болезнь не только прилипчивая, но, как говорят, и неизлечимая.

- Правда ваша, отвечал священник, нам необходимо устранить от нашего друга все, что могло-бы вторично свести его с ума. Начнем-же с Дианы Монтемаиорской, сжечь ее я, впрочем, не желаю, а хотелось-бы мне только вычеркнуть в ней все, что говорится о мудром блаженстве и очарованной волне и все почти стихи ея, после чего, из уважения к её прозе, книгу эту можно будет признать лучшею в своем роде.

- Вот две Дианы: Сальмантинская и Хиль Поля, сказал цирюльник.

- Сальмантинская пусть увеличит собою число осужденных, добавил священник; Диану-же Хиль Поля сохраним с тем уважением, с каким сохранили-бы мы произведение самого Аполлона. Однако, поспешим просмотреть следующия книги, потому-что ужь не рано.

- Вот десять книг богатств любви сардинского поэта Антония Жофраса, сказал синьор Николай.

- Клянусь, добавил священник, что с тех пор как существуют Аполлон и музы, или, вернее, с тех пор, как существуют в мире поэты, никто не написал еще более увлекательного произведения. Кто не читал его, тот не читал ничего веселаго. Дайте мне эту книгу, которую я предпочитаю рясе из лучшей флорентийской тафты.

- Следующия за тем, книги были: Иберийский пастух, Генаресские нимфы и Лекарство от ревности.

- Вручаю их вам, сказал священник, обращаясь к экономке, и прошу не спрашивать, почему я это делаю, иначе мы никогда не кончим.

- А что вы скажете о пастухе Фелиды? спросил синьор Николай.

- Это не пастух, а мудрый царедворец, которого мы сохраним как святыню, отвечал священник.

- Это что за книга, избранных стихотворений разного рода? спросил опять цирюльник.

- Еслиб в этой книге избранных стихотворений было меньше, она вышла-бы несравненно лучше. Во всяком случае, говорил священник, исключив из неё несколько бледных произведений, перемешанных с стихотворениями вполне прекрасными, мы должны сохранить ее, хотя-бы из уважения к другим сочинениям её автора, моего друга.

- Песенник Лопеца Мальдонадо, возвестил цирюльник.

- Я знаком с его автором, заметил священник. Он обладает удивительно мелодичным голосом, и когда читает свои стихи, то они выходят великолепны. Эклоги его несколько растянуты, хотя, впрочем, хорошее никогда не длинно. Сохраним его книгу и посмотрим, что лежит около нее.

- Галатея Михаила Сервантеса, отвечал синьор Николай.

- Сервантес, давнишний мой друг, заметил священник, человек, прославившийся больше своими несчастиями, чем стихами. У него нет недостатка в воображении, но он начинает и никогда не оканчивает начатаго. Подождем обещанной им второй части Галатеи; в ней он, быть может, избегнет тех недостатков, в которых упрекают первую часть этого произведения.

- А вот, сказал цирюльник: Араукана-Дон-Алонзо-до-Эрсильа, Астуриада Хуано Руфо, кордуанского судьи и Монсеррато Христоваля Вируес, валенсианского поэта.

- Все эти сочинения написаны лучшими героическими стихами в Испании и смело могут соперничествовать, говорил священник, с знаменитейшими из подобных им произведений итальянской музы, Сохраним их, как драгоценные памятники нашей поэзии. Сказав это, он, видимо утомленный своей работой, вслед сжечь без разбора все остальные книги Дон-Кихота. Цирюльник показал однако еще одну, случайно попавшуюся ему под руку и называвшуюся Слезы Анжелики. Я бы их пролил, сказал священник. если бы эту книгу сожгли по моему приказанию. Автор её принадлежит в славнейшим поэтам мира, и обогатив нас лежащим пред нами сочинением, он превосходно перевел еще за наш язык несколько сказок Овидия.

Глава VII.

При последних словах священника послышался голос Дон-Кихота, громко кричавшаго: "ко мне, ко мне бесстрашные рыцари! Здесь вы должны показать силу ваших рук, если не хотите уступить придворным первенства на турнире". Все кинулись на этот крик, бросив дальнейший разбор книг; вследствие чего Каролеа и Леон Испанский отправились в огонь вместе с Подвигами Императора, написанными Дон Луисом де Авилою. Сочинения эти, попав в руки племянницы и экономки Дон-Кихота, испытали участь хуже той, которая постигла бы их, еслиб оне были просмотрены священником и цирюльником. Прибежав на крик своего друга, они застали его пробужденным, кричавшим по прежнему и наносившим мечом удары на право и на лево. Рыцаря взяли под руки и уложили в постель. Не много успокоясь, он обратился к священнику с следующими словами: "епископ Турпин, согласитесь, что великим позором покрывают себя странствующие рыцари подобные нам, уступая придворным победу на турнире, после трехдневного над ними торжества.

- Все в воле Божией, отвечал священник, и если Ему будет угодно, то победа вскоре опять озарит ваше оружие. Не унывайте, и помните, что часто на другой день мы находим потерянное накануне. Теперь подумаем о вашем здоровьи; вы должны быть чрезвычайно измучены, если не тяжело ранены.

- Нет, я не ранен, отвечал Дон-Кихот, но страшно измучен и избит, и немудрено: Роланд бил меня дубовым су"ком за то, что я один возстал против его хвастовства, но едва лишь я встану с постели, так не буду я Рейнальдом Монтальванским, если он не заплатит мне дорого за свои удары, не смотря на все свои очарования. Теперь дайте мне поесть, а о мщении предоставьте позаботиться мне самому.

Ему подали поесть, и, герой наш, подкрепив себя пищей, уснул опять, удивив всех окружавших его странным родом своего помешательства.

Вечером экономка сожгла все его книги, как выкинутые на двор, так и оставшиеся в доме; многия из них не заслуживали постигшей их участи, но злая судьба закрыла пред ними двери спасения, и оне оправдали на себе пословицу, говорящую, что за грешника часто страждет невинный.

Одно из средств, придуманных священником и цирюльником против болезни Дон-Кихота, состояло в том, чтобы заделать дверь его библиотеки так, чтобы он не нашел ее по своем выздоровлении. Этим они думали уничтожить причину болезни, и чрез то и самую болезнь. Рыцарю положено было объявить, будто волшебник унес его книги и кабинет.

Через два дня Дон-Кихот встал с постели и прежде всего отправился в свою библиотеку. Не находя ее на прежнем месте, он принялся всюду отыскивать ее, беспрерывно обходя то место, на котором она была расположена, ощупывая руками стену, ничего не говоря и не понимая. Наконец он спросил, с какой стороны была расположена его библиотека.

- О какой библиотеке говорите вы, спросила экономка, и что ищите вы там, где нет ничего, потому что чорт унес ваши книги и кабинет.

- Не чорт, а волшебник, добавила племянница, прилетевший сюда на драконе, вскоре после вашего отъезда. Он был в вашем кабинете, - что он там делал, этого я не знаю; - но только спустя несколько времени, мы видели, как он вышел через крышу, наполнив дымов весь дом. Когда же мы полюбопытствовали взглянуть, что он наделал здесь, то не нашли ужь ни вашей комнаты, ни ваших книг. Улетая, он кричал нам, что, ненавидя вас, он причиняет вам вред, который заметят впоследствии; в этому он добавил, что его зовут Мюньетон.

- Фрестон, а не Мюньетон, заметил Дон-Кихот:

- Право не знаю: Фритон или Фрестон; знаю только, что имя его кончается на тон, ответила племянница.

- Да, сказал Дон-Кихот, мудрый Фрестон питает ко мне смертельную ненависть, угадывая, что некогда я встречусь на поединке с рыцарем, которому он покровительствует, и как ему известно, что не смотря на все его старания, я останусь победителем в этой битве; по этому он и делает мне, в ожидании ея, всевозможные неприятности, но пусть знает он, что ничто не в силах изменить велений небес.

- Кто в этом сомневается? возразила племянница. Но, дорогой мой дядя, к чему вам вовлекать себя во все эти опоры? Не лучше-ли мирно сидеть в своем доме, чем рыскать по свету и отыскивать хлеб лучше пшеничнаго? Мало ли людей, отправлявшихся искать шерсти, возвращались остриженными?

- Друг мой, возразил рыцарь, прежде чем остригут меня, я вырву бороду тому, кто тронет хоть один волос на моей голове.

Дон-Кихоту перестали возражать, видя, что это сердит его. Две недели прожил он у себя дома, ничем не обнаруживая своего намерения - пуститься в новые странствования. Каждый вечер с друзьями своими, священником и цирюльником, он вел презабавные разговоры, доказывая, что мир ощущал живейшую потребность в странствующих рыцарях, доблестное сословие которых он намеревался воскресить в своем лице. Священник иногда возражал ему, но большею частию, не желая раздражать его, притворно соглашался с ним. Между тем Дон-Кихот не бездействовал; он вел тайные переговоры с одним своим соседом, крестьянином хотя бедным, но все-же кое-что имевшим, и только не принадлежавшим, как кажется, в числу мудрецов. Герой наш уверил простяка, что, сделавшись оруженосцем странствующего рыцаря, он может ожидать огромных выгод, может наткнуться на такое приключение, которое доставит ему обладание островом. Этим и другими, столь же удобоисполнимыми обещаниями, он вскружил голову Санчо-Пансо, (имя будущего оруженосца нашего героя), решившагося покинуть свою семью и последовать за рыцарем. Покончив с столь важным делом, как приискание оруженосца, Дон-Кихот начал думать как бы достать денег, и продав одно, заложив другое, все это с большим убытком, успел скопить кое какую сумму, после чего, достав у одного из друзей своих щит и починив шлем, уведомил Санчо о дне и часе своего отъезда, доставив ему, таким образом, возможность запастись к назначенному сроку всем для него и необходимым, советуя ему в особенности не позабыть сумки. Санчо обещал взять ее и сказал рыцарю, что, будучи плохим ходоком, он намерен взять с собою своего осла. Слово осел несколько озадачило Дон-Кихота; он стал припоминать какой-нибудь случай, в котором бы оруженосцы странствующих рыцарей являлись верхом на осле, и хотя ничего подобнаго. не припомнил, тем не менее не противоречил Санчо, надеясь пересадить его на более благородное животное, при первой встрече с каким-нибудь дерзким рыцарем. Запасшись наконец бельем и другими необходимыми вещами, о которых говорил ему хозяин заезжаго дома, он в один прехрасный вечер, не простившись с племянницей и экономкой, вторично ускользнул от них, увлекши за собою на этот раз Санчо, который в свою очередь покинул дом свой, не простясь с женою и детьми. Вою ночь они ехали так скоро, что на заре могли считать себя безопасными от преследований своих родных, в случае, еслиб последния пустились за ними в погоню. Важно и чинно сидел Санчо за своем оспе с котомкой и высушенной тыквой, служившей ему бутылкою, нетерпеливо ожидая обещанного ему острова и следуя за своим господином по той же монтиельской долине, по которой рыцарь направился и в первый свой выезд; теперь он путешествовал впрочем, с меньшим неудобством, потому что, благодаря раннему утру, солнечные лучи, падая на него с боку, нисколько не беспокоили его. Спустя несколько времени, Санчо, лишенный способности долго молчать, сказал своему господину: "ваша милость, не забывайте, прошу вас, об обещанном вами острове; потому что я чувствую себя в силах управлять им, как бы ни был он велик".

- Друг мой, отвечал Дон-Кихот, во все времена странствующие рыцари свято держались обычая - дарить завоеванные ими острова и королевства своим оруженосцам, и я не только не намерен отступать от этого благородного обычая; но думаю даже сделать больше. Прежние рыцари награждали своих оруженосцев тогда лишь, когда те, состаревшись, выбивались из сил и становились неспособными служить, вследствие тяжелых дней и еще более тяжелых ночей, проведенных на службе у рыцарей; тогда лишь, повторяю, рыцари дарили им какую нибудь провинцию с титлом графа или маркиза. Я же надеюсь, не позже недели, если Господь поможет пережить ее, - завоевать такое царство, в зависимости от которого будет находиться несколько меньших царств, и тебе, Санчо, я предназначаю корону лучшего из них. Не.думай, чтобы слова мои были преувеличены, нисколько. Странствующим рыцарям представляется ежедневно возможность завоевывать королевства так неожиданно, что мне решительно ничего не стоит дать тебе гораздо больше, чем обещал я.

- А что, если чудом, помогающим вашей милости, сказал Санчо, я вдруг сделаюсь королем; неужели жена моя, Жанна Гутьерец, станет тогда королевой, а дети инфантами?

- Без сомнения, отвечал Дон-Кихот.

- Я однако сомневаюсь, заметил Санчо, потому что если бы короны начали падать с небес, как дождь, и тогда, кажись, не нашлось, бы ни одной по голове моей жены. Клянусь Богом, за подобную королеву не дадут и мараведиса. Графиней, она еще, пожалуй, могла бы быть.

- Санчо, сказал Дон-Кихот, предоставь Богу заботиться о тебе и о твоих. Он без сомнения даст то, что всего приличнее тебе. Только не падай духом, и из скромности не удовольствуйся чем нибудь меньшим управления хорошей провинцией.

- Не беспокойтесь, я не удовольствуюсь этим, отвечал Санчо, особенно имея в вашей милости такого сильного покровителя, сумеющего сообразить, что будет под силу моим плечам.

Глава VIII.

В эту минуту наши искатели приключений заметили от тридцати до сорока мельниц. Увидя их, Дон-Кихот воскликнул: "судьба устраивает дела наши лучше, чем мы могли ожидать. Видишь-ли, Санчо, эту толпу великанов? Клянусь Богом, я уничтожу их всех. Разорением их, мы положим оценку нашему богатству, и совершим дело угодное Господу, ибо велика заслуга пред ним человека, стирающего с лица земли проклятое племя великанов.

- Каких великанов? спросил Санчо.

- Тех, которые стоят вон там, с огромными руками, длина которых доходит у многих из них до двух миль, сказал Дон-Кихот, указывая на мельницы.

- Помилуйте, возразил Санчо, это мельницы, а не великаны, и руки этих небывалых великанов ничто иное, как мельничные крылья, двигающия жерновами при помощи ветра.

- Санчо, ты не опытен в деле приключений, отвечал Дон-Кихот, я тебе говорю, что это великаны, и если ты страшишься их, то отъезжай в сторону и молись Богу тем временем, как я вступлю с ними в ужасный и неровный бой.

В тоже мгновение, пришпорив Россинанта, и не слушая клятв своего оруженосца, не перестававшего уверять его, что от принимает ветряные мельницы за великанов; он скачет вперед, и чем ближе подъезжает к мельницам, тем сильнее убеждается, что видит перед собою великанов. "Не убегайте", кричал он, во все горло мельницам, "не убегайте, презренные твари! Вы видите, что я один готовлюсь поразить вас". В эту минуту дунул легкий ветерок и крылья мельниц пришли в движение.

"Двигайте, двигайте вашими руками", продолжал кричать Дон-Кихот, "и не устрашусь вас, хотя бы вы двинули большим числом рук, чем сколько их было у великана Бриарея, потому что сию минуту я уничтожу их всех". Обратясь за тем с воззванием к своей даме, прося ее одушевлять своего рыцаря в предстоящей битве, он прикрылся щитом и, укрепив в руке копье, устремился на ближайшую мельницу, в крыло которой со всего размаха вонзил свое копье. В тоже мгновение ветер повернул крыло так сильно, что, разбив в дребезги копье Дон-Кихота, оно повалило его самого на землю вместе с Россинантом. Увидев это, Санчо, во всю прыть своего осла поскакал на помощь к рыцарю, ударившемуся так сильно, что он не чувствовал себя в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.

- Владычица Богородице! воскликнул Санчо. Не говорил ли а вам, что вы нападаете за ветрявнные мельницы? Право, нужно иметь в голове такие же мельницы, чтобы принять их за великанов.

- Молчи, сказал Дон-Кихот. Узнай прежде, что ничто в мире не подвержено в такой степени капризам судьбы, как война, эта олицетворенная превратность. Сказать ли тебе, что я думаю и в чем я уверен вполне; случившаеся с вами мистификация, это новая проделка проклятого Фрестона, похитившего кабинет с моими книгами, и теперь преобразившего великанов в ветрянные мельницы, желая отнять у меня славу великой победы, которую предстояло мне одержать; но как не примирима его вражда ко мне, тем не менее наступит минута, когда мой меч восторжествует над его искуством.

- Дай Бог, проговорил Санчо, помогая своему господину взобраться на Россинанта, у которого одна нога была почти вывихнута.

Продолжая говорить о великанах, превращенных в мельницы, рыцарь и его оруженосец направились по многопосещаемой дороге в пуэрто-лаписскому ущелью, на которой, по словам Дон-Кихота, нельзя было не наткнуться на множество приключений. Сожалея о своем разбитом копье, он сказал Санчо: "где то читал я, что испанский рыцарь Диего Перес де-Варгас, сломив в бою копье, вооружился огромным дубовым суком и умертвил им в тот день столько мавров, что стал потом известен в народе, под именем маврогубца - наименование, которое потомки его присоединили к своей фамилии Варгас. Я упомянул об этом потому, что я тоже намерен отломить подобный сук от первого встреченного нами дуба, и вооруженный им, я совершу такие подвиги, что ты сочтешь себя счастливым, будучи только свидетелем тех беспримерных дел, которым некогда с трудом станут верить".

- Да будет так, отвечал Санчо, вы говорите и я вам верю. Но поправтесь немного; вы сидите на седле совсем криво, потому что верно не оправились еще от недавнего падения.

- Да, сказал Дон-Кихот, и если я не жалуюсь на боль, то потому только, что странствующим рыцарям запрещено жаловаться даже тогда, еслиб желудок их был пробожден и внутренности из него выходили бы наружу.

Мигель Де Сервантес - Дон-Кихот Ламанчский. 1 том. 1 часть., читать текст

См. также Мигель Де Сервантес (Miguel de Cervantes) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :