Эмилио Сальгари
«Капитан Темпеста (Capitan Tempesta). 4 часть.»

"Капитан Темпеста (Capitan Tempesta). 4 часть."

- Впустить его! - раздался в ответ сухой и жесткий голос. - Послу доблестного и непобедимого Дамасского Льва будет здесь оказано самое широкое гостеприимство.

XVI

Внучка Али-паши.

Герцогиня, хотя с сильно бьющимся сердцем, но твердыми шагами подошла ко входу в шатер. Турецкий капитан, делавшийся с каждой минутой все более льстивым и подобострастным, почтительно откинул перед ней полу шатра и с глубоким поклоном пропустил мимо себя сына мединского паши.

Посреди шатра стояла молодая и прелестная на вид девушка, одной рукой опираясь на дорогой серебряный кувшин с вином, стоявший на вычурной подставке возле широкого дивана, на котором она, должно быть, только что сидела.

У нее была удивительно изящная и стройная фигура, нежное, слегка смуглое личико с живым румянцем на щеках, жгучими черными глазами под тонкими дугообразными, точно нарисованными бровями, крохотным ротиком с пунцовыми губками и длинные, густые черные волосы с оттенком воронова крыла. Черты ее лица, своей правильностью и нежностью свидетельствовавшие, что в ее жилах должна течь часть греческой крови, имели в себе нечто такое, что вполне подтверждало славу о ее жестокости, прихотях и привычке больше приказывать, нежели повиноваться.

По тогдашнему обычаю благородных турчанок на ней были широчайшие белые шелковые шаровары, богато вышитые золотом, распашной корсаж из темно-розового бархата с широким золотым бордюром и крупными жемчужными пуговицами, широкий зеленый шелковый шарф с нежной жемчужной бахромой, обвивавший талию и спускавшийся спереди длинными концами, прозрачные шелковые чулки бледно-розового цвета и желтые сафьяновые туфельки с загнутыми носками и золотыми пряжками, усыпанными алмазами. Маленькая кривая сабля в серебряных, выложенных перламутром ножнах дорогой работы и с великолепной рукояткой, сверкавшей изумрудами и желтыми топазами чистейшей воды, была заткнута за пояс.

Увидев мнимого арабского юношу, блиставшего равного с ней красотой, в живописном и не менее богатом костюме, молодая турчанка не могла удержаться от восклицания:

- Ах, какой красавец!

Затем, спохватившись, она вдруг изменила выражение лица и тон и свысока спросила на арабском языке, знание которого у высокопоставленных турок всегда тогда считалось признаком хорошего тона:

- Что тебе нужно от меня?

- Об этом я сейчас скажу тебе, кадиндик, - ответила герцогиня, с достоинством поклонившись.

- Кадиндик?! - с ироничным смехом повторила турчанка. - Так называют у нас женщин гарема, а не свободных девушек нашего круга. Разве ты этого не знал до сих пор?

- Нет, я араб, а не турок.

- А кто ты такой?

- Сын мединского паши, - спокойно отвечала герцогиня, так же бойко говорившая на арабском языке, как сама Гараджия.

- А!.. Твой отец еще в Аравии?

- Да. А разве он тебе знаком, госпожа?

- Нет, я знаю его только по слухам, хотя и провела часть своего детства на берегах Красного моря. В настоящее время я езжу только по Средиземному... Кто же послал тебя ко мне, эфенди?

- Мулей-Эль-Кадель.

По выразительному лицу внучки великого адмирала пробежал легкий трепет.

- Чего он желает? - продолжала она.

- Он прислал меня к тебе с просьбой уступить ему одного из христиан, взятых в плен в Никосии.

- Одного из христиан! - с изумлением вскричала Гараджия. - Кого же именно?

- Виконта Гастона Ле-Гюсьера, - с легкой дрожью в голосе ответила герцогиня.

- Это, верно, тот франк, который был на службе у венецианской республики?

- Ты угадала, госпожа.

- Почему же Дамасский Лев интересуется этим христианином? На что, в самом деле, нужен ему этот жалкий человек?

- Право, не могу тебе этого сказать... Мне, кажется, Мулей-Эль-Кадель намерен послать его с поручением в Венецию.

- По чьему распоряжению?

- По распоряжению Мустафы, если я не ошибаюсь.

- А разве великий визирь не знает, что этот пленник принадлежит моему деду? - вспылила Гараджия, вся красная от гнева и с искрящимися глазами.

- Вероятно, знает, - невозмутимо ответила герцогиня. - И я осмелюсь напомнить тебе, что Мустафа - главнокомандующий всей турецкой армией, и что сделанное им всегда одобряется самим султаном...

- А мне что за дело до всего этого! - пренебрежительно сказала турчанка, задорно пожимая плечами. - Здесь командую я, а не ваш Мустафа.

- Так ты отказываешься исполнить просьбу того, кем я послан к тебе?

Вместо ответа турчанка ударила в ладоши. На этот зов тотчас же явилось двое негров, которые молча опустились на колени у порога.

- Что у нас есть для угощения этого эфенди? - спросила Гараджия, не удостаивая их взглядом.

- Сейчас ничего нет, кроме кислого молока, милостивая госпожа.

- Так несите живее хоть его, негодные рабы!

Потом, показав своему гостю в очаровательной улыбке два ряда ослепительно белых жемчужных зубов, она сказала ему:

- Здесь, как видишь, ничего нет, зато в замке я угощу тебя, мой прекрасный рыцарь, чем-нибудь получше, так что, надеюсь, ты не скоро пожелаешь покинуть мой гостеприимный кров.

Опустившись затем в самой грациозной и кокетливой позе на диван и подложив себе под затылок руку, утопавшую в роскошных волнах черных волос, она продолжала свои расспросы:

- Ну, что поделывает Мулей-Эль-Кадель в Фамагусте?

- Отдыхает и оправляется после полученной им раны. Гараджия мгновенно вновь вскочила на ноги с видом пораженной в самое сердце львицы и обожгла свою собеседницу молниеносным взглядом.

- Так он был ранен! - вскричала она. - Кем же?

- Одним христианским капитаном на поединке.

- На поединке?.. Дамасский Лев, доблестнейший из всех наших славных витязей, был ранен на поединке?.. Это невозможно!

- Однако это верно.

- И ты говоришь, его победитель христианин?

- Да, молодой христианский капитан.

- Что же это за искусный человек, да еще молодой? Уж не сам ли это бог войны? Ах, как бы я желала видеть этого удивительного воина! - вскричала Гараджия с пылающим лицом.

- Что за удовольствие видеть христианина, госпожа? Как правоверной магометанке это тебе даже грешно, - подзадоривала пылкую турчанку герцогиня.

- Ах, не все ли равно, какого он вероисповедания, раз он такой герой, что мог одолеть непобедимого Дамасского Льва!

Гараджия не заметила, как иронично усмехнулась переодетая венецианка. Беспокойно топчась на одном месте, нервно играя рукояткой своей сабельки, она несколько времени пристально разглядывала свою собеседницу с такой бесцеремонностью, точно это была кукла, а не живой человек. Потом с обычной своей живостью и необдуманностью вдруг кокетливо спросила:

- А ты, мой прекрасный рыцарь, не герой? Пораженная такой наивностью, герцогиня сначала не знала, что ответить, но через минуту сказала:

- Если у тебя, госпожа, в твоем замке найдется двое искусных бойцов, которые не побоятся померяться со мной, то я готов выступить против них обоих.

- Ого! - вскричала турчанка. - Даже сразу против двоих?.. Не знаю, право, кого выбрать?.. Нужно попросить Метюба, может быть он согласиться вступить с тобой в поединок, - прибавила она после некоторого раздумья.

- Кто этот Метюб?

- Самый храбрый боец во всем нашем флоте. Мулей-Эль-Кадель мог бы потягаться с ним.

- Я во всякое время готов доказать тебе свое умение владеть оружием, госпожа, - стараясь разыгрывать галантного кавалера, сказала герцогиня.

Гараджия снова впилась своими огненными глазами в ее прелестное и энергичное лицо.

"Хорош и храбр! - подумала она про себя. - Что в нем перевешивает - храбрость красоту или красота храбрость?.. Впрочем, я скоро узнаю об этом".

В это время невольники внесли на золотом подносе два небольших серебряных блюда с кислым молоком.

- Прошу тебя, эфенди, довольствоваться этим скудным угощением в ожидании лучшего в замке, - с любезной улыбкой проговорила молодая турчанка, когда поднос был поставлен на вычурный столик, придвинутый к дивану. - Ты непременно должен пробыть у меня несколько дней, потому что мне нравится твое общество.

- А Мулей-Эль-Кадель?

- Подождет! - с легким оттенком пренебрежения сказала турчанка, садясь рядом с заинтересовавшим ее гостем.

- А, может быть, ты будешь настолько любезна, что исполнишь просьбу сына мединского паши? - лаская ее взором, спросила герцогиня.

- Исполню, все исполню, что только могу, поспешила ответить Гараджия. - Говори, что тебе угодно, эфенди.

- Я бы желал видеть виконта Ле-Гюсьера. Или это невозможно теперь?

- Сейчас невозможно, потому что сегодня утром я отправила его далеко отсюда, на один из прудов, о котором мне донесли, что он особенно изобилует пиявками.

- И он там сам ловит пиявок? - допытывалась герцогиня, с трудом скрывая обуявший ее ужас.

- Нет, он только присматривает за ловцами. Не бойся: Мулей-Эль-Кадель и Мустафа не найдут его чересчур истощенным. Этот франк заинтересовал меня более остальных пленников, несмотря на то, что и он христианин. Он имеет возможность дать за себя богатый выкуп, а лишним золотом не пренебрегаю и я... Что же ты не кушаешь, мой прекрасный рыцарь? Разве ты не любишь этого кушанья?

Герцогиня поспешила опорожнить предупредительно пододвинутое ей хозяйкой блюдо.

- Вот и отлично, - одобрила Гараджия, поднимаясь с места. - Теперь мы можем и отправиться. В замке нам будет лучше, чем в этих смрадных болотах.

- Воля женщины - закон, как говорят западные кавалеры, - сказала герцогиня, следуя ее примеру.

Турчанка сначала призадумалась над этими словами, потом вдруг спросила:

- Разве ты бывал в христианских странах, эфенди?

- Бывал, госпожа. Мой отец пожелал ознакомить меня с Испанией, Францией и Италией.

- С какой же целью?

- С целью подробного изучения искусства тамошних рыцарей владеть оружием.

- Следовательно, ты хорошо умеешь владеть и христианским оружием?

- Да, и нахожу его более удобным, нежели наши кривые сабли.

- Ну, это ничего не значит. Метюб - искуснейший из всех бойцов и не побоится никакого оружия, чье бы оно ни было и как бы ни называлось.

- Посмотрим, так ли это, госпожа.

- Ну, так едем, мой милый витязь!

Они вышли из шатра, перед которым старый конюх, тоже из негров, держал под узцы редкой красоты белоснежного арабского коня с длинной гривой в сверкающем драгоценностями великолепном уборе. Попона на нем была из розового бархата, богато вышитая серебром и отделанная бахромой из мелких разноцветных камней, а пряжка, охватывавшая пучок страусовых перьев на его голове, вся была усыпана алмазами.

- Это мой боевой конь, - сказала Гараджия. - Мне прислал его в подарок сам султан, и я думаю, что лучшего скакуна нет на всем Кипре. Я люблю этого коня больше, чем может любить араб, а ты, будучи арабом, знаешь, что твои соотечественники гораздо сильнее любят своих лошадей, нежели жен. По крайней мере, я так слышала. Верно, эфенди?

- Совершенно верно, госпожа.

- Странный вы в таком случае народ! Говорят, что у вас нет недостатка в красавицах, а вы все-таки предпочитаете им лошадей?.. Ах, да, кстати! Как тебя зовут, эфенди?

- Гамидом.

- А еще как?

- Элеонорой.

- Элеонорой?! - с широко раскрытыми от изумления глазами воскликнула Гараджия. - Что это за имя? Что оно означает?

- Не знаю.

- Мне кажется, оно ни турецкое и ни арабское.

- И мне думается так.

- Уж не христианское ли оно?

- Очень может быть, - иронизировала герцогиня.

- Элеонора?.. По какому странному капризу вздумалось твоему отцу дать тебе такое непонятное имя? Положим, оно звучит красиво: Э-л-е-о-н-о-р-а... Гм!.. Однако садись, Гамид-Элеонора. В полдень мы будем на месте.

Гараджия с неподражаемой грацией и легкостью вскочила в седло без всякой посторонней помощи.

- За мной... Нет, лучше рядом со мной, мой прекрасный рыцарь! - крикнула она, пуская коня вскачь. - Посмотрим, как-то угонится за нами твоя свита.

XVII

Причуды Гараджии.

Внучка великого адмирала турецкого флота и дочь венецианского герцога неслись, как вихрь. Гараджия понукала своего коня легким похлопыванием рукой по его крутой шее и резкими возгласами. С раскрасневшимся лицом, разгоревшимися глазами и развевающимися по ветру волосами, она полными легкими вдыхала свежий горный воздух. Беспрерывно подгоняя и так уже летевшего с быстротой ветра коня, она кричала своей спутнице:

- Прекрасный витязь, твоя лошаденка бежит так тихо, что я боюсь, как бы ты не заснул на ней! Арабу стыдно ползти, как черепаха... Догоняй-ка меня!

Герцогиня, до сих пор никому не уступавшая в искусстве верховой езды, как, впрочем, и во многом другом, не свойственном ее полу, заставляла свою лошадь напрягать все силы, чтобы не отставать от турчанки, но все-таки по временам отставала на несколько шагов.

Эта бешеная скачка продолжалась минут двадцать и окончилась только перед подъездом замка. Герцогиня остановила своего коня на всем ходу, чтобы помочь Гараджии сойти с седла, но молодая турчанка резким движением отстранила ее руку и сказала:

- Я привыкла всходить на коней и галеры и сходить с них без посторонней помощи.

И тут же, с легкостью кошки спрыгнув на землю, она с вызывающей улыбкой прибавила:

- Приглашаю тебя, мой прекрасный рыцарь, быть моим гостем в этом замке, где каждое твое желание будет для меня приказанием, хотя я и не привыкла ни от кого получать их.

- Я очень тронут твоей любезностью, госпожа, и постараюсь не злоупотреблять ею, - с низким поклоном отвечала герцогиня.

- А я, напротив, желаю, чтобы ты злоупотреблял ею, - все также вызывающе сказала Гараджия.

- В этом случае уже приказывать будешь ты, а не я. Молодая турчанка подумала над этим ответом, показавшимся ей двусмысленным, затем со смехом проговорила:

- Ты прав, эфенди. Действительно выходит так, что я распоряжаюсь тобой. Но что же делать: я иначе не умею. Говорю тебе, что я привыкла давать приказания, а не получать их... Следуй за мной. Завтрак должен быть готов, судя по тому, что муэдзин провозглашает полуденную молитву...

Гараджия бросила поводья своего коня двум прибежавшим конюхам и приказала им оказать самые тщательные заботы уставшим лошадям, затем фамильярно взяла под руку своего спутника и повела его по нескольким ступеням вверх на широкую веранду, а оттуда - в обширный покой, перед дверями которого неподвижно стояли два араба, закутанные в белые бурнусы с красными шелковыми кистями на капюшонах и с обнаженными кривыми саблями в руках.

Зала, в которую вошли внучка Али-паши и мнимый сын мединского паши, отличалась особенной роскошью в чисто турецком вкусе. Убранство этой обширной комнаты состояло из нескольких громадных мягких диванов, обтянутых узорчатым шелком ярких цветов, красивых легких столиков, разбросанных там и сям богатейших драпировок и целого арсенала всевозможного оружия изо всех стран Европы, Азии и Аравии, красиво размещенного по стенам. Тут были великолепно украшенные турецкие и персидские аркебузы, аравийские длинноствольные пистолеты, кривые сабли, ятаганы, французские и итальянские шпаги, кинжалы, сабли, мечи и прочее. Художественность работы спорила с богатством материалов в этой коллекции оборонительного и наступательного, холодного и огнестрельного оружия. На самой середине залы помещался большой стол на фигурных ножках, покрытый желтой шелковой скатертью с крупными золотыми и серебряными блюдами, кувшинами и кубками, посреди которых переливались в лучах солнца всеми цветами радуги чудные вазы из муранского хрусталя.

- Садись, мой прекрасный гость, - пригласила Гараджия герцогиню, опускаясь сама в глубокое кресло, обтянутое золотой парчой. - Мы будем завтракать одни, чтобы можно было свободно побеседовать, не стесняясь лишних ушей... Прошу тебя эфенди, не беспокойся о своей свите. Как сам ты, так и твои провожатые будут угощены на славу в замке Гуссиф. У меня порядочные повара и поставщики, достающие для моего стола самое лучшее, что только можно достать в Константинополе и на островах всего архипелага... Ты явился как раз вовремя, и я могу предложить тебе попробовать знаменитых чудесных рыбок из Балаклавы.

- Что это за рыбки и почему они чудесные? - полюбопытствовала герцогиня, в свою очередь усевшись в другое кресло.

- Как, разве ты не знаешь легенды о них?

- Нет, не приходилось слышать о ней.

- Так я расскажу тебе, эфенди, эту интересную легенду, когда мы примемся уничтожать этих вкусных рыбок. Сейчас я прикажу подавать завтрак.

Гараджия ударила золотым молоточком в небольшой серебряный колокольчик. Вслед за тем дверь отворилась и в залу вошли четыре негра с большим серебряным подносом, уставленным множеством различных блюдечек, наполненных пряными пирожками, которые так любят турчанки.

- Бери, эфенди: это вызовет у тебя аппетит, - угощала Гараджия.

Герцогиня отведала понемногу всего, расхваливая изысканность вкуса этих кондитерских произведений. Потом по знаку хозяйки невольники принесли золотое блюдо с двумя десятками рыбок с золотистой чешуей и странного вида черным пятном на правом боку.

- Вот редкое блюдо, которым я очень рада угостить тебя, эфенди, - сказала Гараджия. - Они очень дороги, так что, мне кажется, эти маленькие обитательницы садков балаклавского монастыря дороже самого золота.

Герцогиня отведала рыбы и тотчас же похвалила ее:

- Да, удивительно приятный вкус. Даже в нашем Красном море не найдется таких вкусных рыбок, хотя оно и изобилует прекрасной рыбой.

- Я думаю, что так. Говорю тебе - это большая редкость. Балаклавские монахи крайне неохотно продают ее другим, предпочитая сами лакомиться ею. Так ты не знаешь, как эти рыбки, однажды, как живые, соскочили со сковородки, на которой их поджаривали?

- Соскочили со сковородки?! Нет, я никогда не слыхал о таком чуде.

- А между тем это очень интересно. Конечно, жарились не эти рыбы, а их отдаленные предки... Но не подумай, эфенди, чтобы это была сказка, - нет, это истинная быль. Дело происходило так. Магомет Второй, этот величайший из всех великих султанов, решил взять Константинополь штурмом в определенный день...

- Да, двадцать девятого мая тысяча четыреста пятьдесят третьего года, - подсказала герцогиня.

- Ты, должно быть, очень образованный человек, мой прекрасный рыцарь, если так хорошо знаешь исторические события и даже числа, когда они совершились, - с удивлением заметила Гараджия.

- Так себе... Но продолжай, пожалуйста. Это очень интересно.

- Ну, так вот: армия Магомета, поклявшегося какой бы то ни было ценой овладеть древней Византией и превратить христианскую церковь святой Софии в лучшую из мусульманских мечетей, с первым проблеском утренней зари бросилась на приступ и стала брать одну твердыню за другой, несмотря на яростное сопротивление воинов последнего из Палеологов. Видя, что берут верх наши воины, неустрашимо продолжавшие приступ под дождем стрел, раскаленных камней и других смертоносных предметов, сыпавшихся со стен города, один их греческих военачальников послал солдата в балаклавский монастырь с уведомлением, что город уже попал в руки неприятеля. Как раз в это время в монастырской кухне жарилась эта нежная рыба, уже в то время заботливо разводившаяся монахами в особых садках. Повар, только что положивший рыбу на сковороду с кипящим оливковым маслом, не поверил, что Константинополь мог быть взят кем-либо, и с досадой крикнул: "Если это правда, то пусть все эти рыбы соскочат со сковороды и начнут плавать по полу! Иначе я ни за что не поверю такой невероятной вести". Едва он успел произнести эти слова, как, к величайшему удивлению и ужасу присутствовавших, вся поджариваемая рыба вдруг соскочила со сковороды и принялась делать плавательные движения по каменным плитам пола. Слух об этом чуде с быстротой молнии достиг Магомета, который видя в этом новое доказательство могущества пророка, приказал принести к нему этих рыб и посадить их в один из бассейнов его дворца...

- И эти рыбы - прямые потомки тех? - спросила герцогиня, внимательно выслушавшая до конца этот удивительный рассказ.

- Должно быть, эфенди, судя по тому, что и у них, как вообще у всех рыб этой породы, имеется на боку черное пятно в виде особой приметы... Как ты думаешь, могло случиться что-либо подобное?

- Несколько сомневаюсь в этом.

- Я тоже не верю этому, - со взрывом веселого смеха сказала молодая турчанка. - Но это не мешает мне находить балаклавских рыбок самыми вкусными из всех известных мне.

- Да, они очень вкусны, - подтвердила герцогиня, удивляясь про себя такому неслыханному среди магометанок вольнодумству.

За блюдом золотых рыбок последовало несколько других, не менее изысканных блюд, а к десерту были поданы чудные египетские и триполитанские плоды, всевозможного рода сласти и кофе мокка, в то время ценившийся чуть не на вес золота и потому доступный лишь самым знатным и богатым людям.

В довершение этой богатой трапезы Гараджия, все время без умолку болтавшая разный вздор, подчас довольно остроумный и невольно заставлявший ее собеседницу смеяться, приказала подать себе небольшую серебряную шкатулочку превосходной работы и всю усеянную драгоценными камнями. Вынув из нее две тоненьких белых палочки, она одну подала герцогине и сказала:

- Теперь попробуй и этого, эфенди...

- Что такое? - изумилась молодая венецианка.

- Это можно курить, в этих трубочках под слоем тонкой бумаги находится табак, разве ты никогда не видел этого в своей стране?

- Нет.

- Неужели у вас в Аравии не курят?

- Курят, но только трубку, а не такие коротенькие штучки, которыми можно обжечь себе нос и губы. А ты разве не знаешь, что Селим запретил употребление табака, установив строжайшее наказание для того, кто нарушит это запрещение?

- Ха-ха-ха! - закатилась Гараджия, выпустив струю ароматного дыма из своих коралловых губок. - Неужели ты воображаешь, что я боюсь Селима? Он сидит у себя в Константинополе, а я здесь. Пусть пришлет мне своих судей, я их так приму, что они потом никогда больше никому уже не явятся.

Сделав еще затяжку из своей сигаретки - изготовление этих табачных продуктов тогда еще только что началось, - турчанка со смехом продолжала:

- Кстати о Селиме. По-моему, это - препротивный человечишка! Он до такой степени ленив, что даже гуляет по чудным садам своего сераля не иначе, как в носилках, и способен только на то, чтобы отдавать приказания совершать избиение людей на потеху своих гаремных красавиц... Этот кровожадный тюфяк ровно ничем не напоминает Магомета Второго или Сулеймана Великолепного. Если бы у него не было таких военачальников, как великий визирь Мустафа и мой дед великий адмирал Али-паша, Кипр до сих пор находился бы в руках венецианцев, и галеры республики, быть может, снова угрожали бы самому Константинополю...

- Однако я слышал, что ты и сама не прочь устроить иногда резню, чтобы потешить себя? - решилась заметить герцогиня.

- Это дело другое: я ведь женщина, - наивно ответила Гараджия.

Переодетая венецианка с удивлением посмотрела на свою собеседницу.

- Я не понимаю тебя...

- Не понимаешь?.. Ну, скажи мне, что делают женщины в твоей стране?

- Простые и бедные сами ведут хозяйство своих мужей, воспитывают детей и ухаживают за верблюдами, а знатные и богатые...

- Тоже, вероятно, чем-нибудь заняты? Следовательно, у них есть дело и развлечение от скуки, - досказала молодая турчанка, пуская вверх колечками табачный дым и следя за тем, как эти колечки медленно расплываясь в воздухе, постепенно развертываются и образуют тонкие волны, стремящиеся к окнам.

- Да, разумеется, - подтвердила герцогиня.

- Вот видишь. Ну, а какое дело, то есть какое развлечение, имеют знатные турецкие женщины? Запертые в гаремах, удаленные от внешней жизни со всем ее разнообразием, лишенные всякого дела, заживо, так сказать, погребенные - они только и знают, что объедаются сластями, опиваются разными щербетами, купаются в благоуханиях, любуются на цветы, слушают, наконец, сказки старух. Разумеется, все это им скоро надоедает, и на них нападает такая скука и тоска, что у них является прямо неодолимая потребность в сильных душевных движениях, даже самых жестоких. Вероятно, то же самое бывает и с христианками...

- О нет! - с ужасом вскричала венецианка, энергичным движением руки как бы устраняя саму мысль об этом.

- Как нет? - удивилась турчанка. - Почему же нет, эфенди, когда я сама видела пример этому? Хочешь, я расскажу тебе?

- Неужели? Расскажи, пожалуйста. Интересно узнать, где ты могла видеть такой пример, когда я слышал, да и лично видел в европейских странах совсем другое.

- А вот, слушай. Однажды вечером по берегу Средиземного моря прогуливалась молодая, лет шестнадцати, девушка благородного происхождения, кажется, итальянка. С ней была одна из ее воспитательниц. Вдруг из ущелья окружающих гор выскочили турецкие пираты и, несмотря на близость стражи, в один миг задушили воспитательницу, а девушку унесли с собой. Не обращая внимания на ее мольбы и слезы, они отвезли еe в Константинополь и там продали поставщикам султанского гарема. В то время султаном был Сулейман. Он так прельстился красотой итальянки, что сделал ее своей любимой женой. Она отреклась от веры, родины, от своих, вероятно, горько оплакивавших ее родителей - словом, от всего, что должно было быть ей дорого, и превратилась в правоверную турчанку. Вскоре, однако, не замедлила впасть в смертельную скуку, доводившую до отчаяния всех турчанок. В конце концов эта бывшая христианка сделалась прямо чудовищем жестокости.

- Это был выродок... А как ее звали?

- Куремсултаной.

- Вероятно, Роксоланой?

- Да, кажется, и так называли ее.

- Ужасная женщина!.. Но, может быть, она, отравленная ядовитым дыханием Босфора, даже не сознавала, что делала?

- Может быть, эфенди. Но по той или иной причине она свирепствовала, - от этого ведь не было легче ее безвинным жертвам... Ах, да, я было забыла...

- Что ты остановилась? О чем забыла?

- А о твоем предложении.

- О каком, смею спросить?

- Ты кажется, говорил, что являешься другом Дамасского Льва?

- Да...

- И добавил, если моя память не изменяет мне, что мог бы соперничать в боевом искусстве с этим непобедимым героем?

- Может быть, говорил и это, - уклончиво ответила герцогиня, не зная, куда метит эта странная особа, с которой, ввиду ее причудливости ее характера, следовало быть настороже.

- Ну, так вот, что, эфенди, - продолжала Гараджия, пристально глядя на свою собеседницу из-под полузакрытых век, - у меня после хорошей еды иногда является неодолимое желание видеть кровавые зрелища... Я ведь чистокровная турчанка, и если христианки могут находить в них наслаждение... - И она снова остановилась.

- Я не понимаю, к чему ты ведешь речь? - недоумевала венецианка, в свою очередь, взглянув в упор на свою собеседницу.

- Я желаю видеть, как ты будешь драться с моим капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всем флоте моего деда, - с ядовитым смехом высказалась, наконец, турчанка.

- Ну, что же, я ничего не имею против этого и готов доставить тебе это удовольствие, - поспешила ответить герцогиня, а про себя подумала: "Очевидно, эта милая особа недешево заставляет расплачиваться за свои угощения... Должно быть, вид крови служит для нее средством возбуждения нового аппетита к следующей еде... Гм! Ну, дать себя зарезать для ее удовольствия я вовсе не намерена и постараюсь как можно убедительнее доказать ей это".

Между тем Гараджия вдруг вскочила и подошла к стене, на которой было развешено оружие.

- Вот, эфенди, - сказала она, - здесь целое собрание всевозможного оружия, ты можешь выбрать себе любое: кривую саблю, ятаган, персидский кангияр, прямую франкскую шпагу или итальянский кинжал. Мой капитан одинаково хорошо владеет всем этим и выберет себе оружие по твоему желанию.

- Искусство бойца лучше всего доказывается умением владеть оружием с прямым клинком, - заметила венецианка.

- Метюб умеет наносить удары кривой саблей не хуже, чем прямой, - с уверенностью сказала Гараджия, потом вдруг стремительно подошла в упор к герцогине и, глядя ей прямо в глаза, добавила почти сердечным тоном. - Милый мой гость, скажи мне откровенно: вполне ли ты уверен в себе? Признаюсь, мне было бы жаль видеть умирающим у моих ног такого прекрасного и полного жизни юношу.

- Гамид-Элеонора никого и ничего не боится! - гордо отвечала венецианка. - Зови своего капитана.

XVIII

Новый поединок.

Немного спустя в залу вошел тот самый турок, который провожал герцогиню к месту ловли пиявок, и с видимым беспокойством спросил:

- Тебе было угодно приказать мне явиться, госпожа?

- Да, ты мне нужен, - ответила Гараджия, закуривая новую сигаретку и располагаясь на одном из мягких диванов, окружавших залу. - Я скучаю.

- Что могу я сделать для твоего развлечения, госпожа? Прикажешь приготовить шлюпку для морской прогулки?

- Нет...

- Желаешь видеть, как наши индийские бойцы разбивают друг другу головы своими кистенями?

- Это, может быть, в другой раз... за неимением лучшего.

- Так что же тебе угодно приказать, госпожа?

- Мне хотелось бы удостовериться, имеешь ли ты все еще право называться лучшим бойцом нашего военного флота. Здесь у меня находится человек, готовый схватиться с тобой и даже уверяющий, что тебе едва ли удастся справиться с ним.

- Вот как. Где же он? - недоумевал турок, изумленно оглядываясь.

Гараджия движением руки указала ему на герцогиню, сидевшую с таким спокойным видом, точно дело совсем не касалось ее.

Турок сделал движение еще большего удивления.

- Так ты желаешь противопоставить мне этого мальчика?! - вскричал он дрожащим от сдержанного негодования голосом. - Тебе угодно посмеяться надо мной?

- Я - мальчик?! - в свою очередь, воскликнула герцогиня, но без всякого раздражения, а лишь с обычной ей иронией. - Ну, капитан, я не прочь показать тебе на деле, какой я " мальчик".

- Виноват, эфенди, я погорячился, - поспешил извиниться турок, вспомнив, что имеет дело с сыном мединского паши.

Гараджия спокойно курила, с видимым удовольствием слушая, как перебрасывались словами оба капитана - настоящий и мнимый.

- Ты хочешь смерти этого юноши, госпожа? - снова обратился к ней турок. - Не забывай, что это сын очень важного человека. Как бы из-за него у тебя не вышло неприятностей с Мустафой, а не то так и с самим...

- Я у тебя советов и наставлений не спрашиваю, Метюб! - язвительно прервала Гараджия. - Исполняй только то, что я тебе приказываю. Ты знаешь, я не люблю лишних рассуждений.

- Хорошо. Я повинуюсь тебе, госпожа, и уложу этого молодого эфенди первым же ударом.

- Ну, этого я вовсе от тебя не требую... Ну, мой прекрасный кавалер, - обратилась она к герцогине, - предоставляю тебе право выбора оружия как моему гостю.

В то время как герцогиня оглядывала собрание оружия, молодая турчанка незаметно для нее знаком подозвала к себе своего капитана.

- Что тебе угодно, госпожа? - спросил он, нагнувшись к ней.

- Помни, - с угрозой шепнула она ему на ухо, - если ты убьешь этого юношу, то сегодня же вечером не увидишь больше заката солнца! Можешь выпустить из него несколько капель крови, но и только. Смотри, не забудь моих слов и не увлекись в пылу боя.

Метюб с наружной покорностью склонил голову, едва сдерживаясь, чтобы не излить кипевшей в нем досады, и молча принялся отодвигать в сторону большой стол с целью освободить побольше пространства для предстоящего поединка.

Герцогиня сняла со стены несколько итальянских шпаг с длинными плоскими клинками и надежными остриями и пробовала их, сгибая в руках.

Когда она вернулась на середину залы, турок, ни на мгновение не упускавший ее из глаз, оказался вооруженным точь в точь такой же шпагой, как она, хотя в душе желал бы иметь в руке более привычную ему кривую саблю.

- Удивляюсь, эфенди, - сказал он, - как ты, будучи арабом, желаешь пользоваться оружием, заимствованным у христиан. Это очень странно.

- Может быть, - ответила герцогиня. - Но это объясняется очень просто: мой учитель боевого искусства был христианский ренегат, который и научил меня владеть этим оружием. Он говорил, что только посредством такого оружия и можно выказать умение биться на поединках.

- Ты говоришь лучше самого пророка, эфенди, - заметила Гараджия, закуривая третью сигаретку. - Будь я Селимом, непременно сделала бы тебя начальником телохранителей своего сераля.

Герцогиня, начинавшая находить внучку великого адмирала довольно скучной, капризной и слишком бесцеремонной, ответила ей только тонкой улыбкой.

- Готов, Метюб? - осведомилась Гараджия у турка.

- Готов, - ответил он, также пробуя гибкость и крепость выбранной им шпаги. - Да, - добавил он немного спустя, - этот клинок жаждет крови... Угодно начинать, эфенди?

- С удовольствием, - отозвалась герцогиня, становясь в боевую позу. - Знай, что и мой клинок не прочь отведать крови.

- Непременно моей?

- Да, за неимением лучшей.

- Ну, надеюсь, моя кровь останется при мне, по крайней мере, на этот раз, и твоей шпаге придется подождать другого случая утолить свою жажду... Берегись, эфенди!

Вместо всякого ответа герцогиня красивым движением опытного бойца опустила шпагу, подставляя себя таким образом всю под удар противника.

- Однако, эфенди, - заметил Метюб, - в этом твоем движении слишком много самонадеянности. Я считаюсь лучшим бойцом во всем флоте, но никогда бы не решился проделать такую опасную штуку, не будучи вполне знаком с силами своего противника. Право, эфенди, ты уж слишком смел.

- Пожалуйста, не беспокойся обо мне, капитан, - холодно произнесла герцогиня. - Я не люблю попусту терять слов с тем, кто стоит против меня с оружием в руках.

- Да? Ну, так вот получай! - крикнул турок, с молниеносной быстротой делая выпад.

Не пошевельнувшись ни на волос с места, герцогиня с такой же быстротой отпарировала удар и в следующее мгновение острие ее шпаги проткнуло шелковый камзол Метюба как раз над тем местом, где находится сердце, не проникнув, однако в тело.

- Клянусь пророком, - вскричал ошеломленный турок, - этот юноша очень опытный воин!

Гараджия, не менее пораженная удивительной ловкостью удара герцогини, отбросила в сторону сигаретку и не без насмешки сказала турку:

- Ну, Метюб, кажется, ты нашел, наконец, противника, который шутя справится с тобой? А ты еще так пренебрежительно назвал его мальчиком!

Турок испустил глухое рычание.

Герцогиня снова стала в оборонительную позу, угрожая противнику новым выпадом. Простояв мгновение неподвижно, она вдруг с такой силой атаковала противника, что тот был вынужден отскочить в сторону, с трудом отпарировав удар.

- Браво, эфенди! - крикнула Гараджия, впиваясь в герцогиню пылающими глазами. - А ты, Метюб, можешь считать себя уже побежденным.

Но турок, видимо, не был согласен с таким выводом своей начальницы и яростно кинулся на противника.

Минуты две или три удары с изумительной быстротой сыпались с обеих сторон. Метюб тоже оказался первоклассным бойцом, так что герцогине, в свою очередь, пришлось отпрыгнуть в сторону.

- А, наконец-то, эфенди! - вскричал турок, готовясь к новому выпаду.

Гараджия побледнела и подняла было руку, чтобы остановить Метюба, как вдруг увидела, что мнимый сын мединского паши низко наклонился к земле, выставив вперед левую ногу. В этот момент турок с диким криком сделал отчаянный выпад, но острие шпаги герцогини вновь сверкнуло у его груди, между тем как сама она точно лежала на полу, опираясь на него левой рукой.

- Получи-ка вот этот удар, - воскликнула она торжествующим голосом, - и попробуй отразить его!

Метюб снова вскрикнул, но на этот раз уже от боли и гнева: шпага его противницы прошла ему в грудь, хотя и не глубоко, потому что ловкая фехтовальщица сумела во время отдернуть назад оружие.

- Что, Метюб, попало? - вскричала Гараджия, хлопая в ладоши. - Вот, видишь, как умеет биться твой юный противник! Как бы не пришлось тебе поучиться у него?

Намереваясь взять реванш, турок сделал еще один отчаянный выпад, но герцогиня сильным ударом выбила у него из рук шпагу, которая отлетела далеко в угол, и таким образом обезоружила его.

- Проси пощады! - крикнула она, касаясь концом своего оружия его горла.

- Никогда! Лучше добей! - прохрипел турок.

- Докончи его, эфенди, - сказала Гараджия, - жизнь этого человека принадлежит тебе.

Но герцогиня отступила на три шага назад, бросила на ковер шпагу и с достоинством проговорила:

- Нет, Гамид-Элеонора не привык дорезывать побежденных.

- Рана моя не опасна, эфенди, - храбрился турок, - если позволишь, я могу взять реванш.

- Нет, этого не позволяю уже я. Довольно тебе и такого урока, - вступилась молодая турчанка.

Потом, любуясь мнимым юношей, она прошептала про себя: "Хорош, храбр и великодушен! Да, этот юноша стоит более самого Дамасского Льва!.. " Ступай лечиться, - вслух прибавила она, обратившись к Метюбу, поднявшему уже свою шпагу и стоявшему в нерешительности против спокойно улыбавшейся герцогини.

- Прикажи лучше убить меня, госпожа!

- Успокойся, ты бился, как подобает доблестному витязю, и нисколько не уронил своей славы первого бойца нашего флота. А такими людьми я умею дорожить, - смягченным голосом сказала Гараджия. - Иди, мой храбрый воин, и поручи себя врачу.

Метюб понуро вышел, прижимая руки к груди, чтобы остановить кровь, начинавшую просачиваться из раны и окрашивать в пурпур зеленый шелк его камзола. Он хотел было уже откинуть роскошную парчовую занавесь с тяжелыми золотыми кистями, как вдруг повернул назад, быстрыми, неровными шагами вновь приблизился к своему противнику, следившему за ним спокойным взором, и проговорил, задыхаясь:

- Надеюсь, эфенди, ты не откажешь мне в возобновлении поединка, когда затянется моя рана.

- Тогда будет видно, - холодно отрезала герцогиня.

- Эфенди, - начала Гараджия, когда Метюб удалился, - кто научил тебя так искусно владеть шпагой?

- Я уже говорил тебе, госпожа: один христианский ренегат, находившийся в доме моего отца в качестве моего наставника, - отвечала герцогиня.

- А что ты подумал о моей прихоти заставить тебя биться с моим капитаном?

- Да ничего, кроме разве того, что у турецкой женщины может быть много разных прихотей, - проговорила герцогиня, пожав плечами.

- Да, это правда... И эта прихоть была у меня очень некрасивая: ведь она могла стоить тебе жизни... Ты меня прощаешь, эфенди?

- Ну, я свою жизнь так легко не проиграю... Я уж говорил тебе, что берусь биться сразу с двумя сильными противниками, нисколько не опасаясь за себя.

Гараджия просидела несколько минут в глубоком раздумьи, потом оживленно сказала:

- Скука у меня прошла. Теперь моя очередь доставить тебе развлечение. Выйдем на двор, там, наверное, уже ожидают мои индусские бойцы. На них тоже интересно посмотреть.

С этими словами Гараджия вывела своего гостя на роскошную веранду, под которой расстилался обширный внутренний двор, со всех сторон окруженный замковыми флигелями с галереями. В одной из нижних галерей были собраны спутники герцогини; остальные были битком набиты гарнизонными солдатами и невольниками обоего пола и разных племен.

На самом же дворе, густо усыпанном красным песком, стояли двое людей громадного роста, плотных и широкоплечих, с бритыми головами бронзового цвета кожей, всю их одежду составляли широкие белые шелковые юбки. Стоя лицом к лицу, они обменивались вызывающими взглядами. Каждый из них держал в правой руке какое-то странное, круглое, короткое и гладкое железное орудие с отверстием, в которое продевался большой палец руки, и с зубчатым острием. Это орудие по-индийски называлось "нуки-какусти" а турки называли его "кистенем", хотя оно очень мало имело общего с эти монгольским оружием.

Веранда была устлана богатейшим персидским ковром, а у самой резной мраморной балюстрады было поставлено два роскошных кресла. Усевшись в одно из них и пригласив герцогиню опуститься в другое, турчанка достала из складок своих шаровар крохотный золотой ажурный кошелек, вынула из него довольно крупную жемчужину, показала ее индусам и сказала во всеуслышанье:

- Эта жемчужина будет наградой победителю. Индусы вытянули шеи и жадными глазами пожирали маленькую драгоценность, представлявшую для них целое состояние.

- Как же будут биться эти люди? - недоумевала герцогиня, не видя у индусов обычного оружия. - Неужели просто на кулачки? Но ведь это такой варварский обычай...

- Разве ты не видишь, что они держат в руках, эфенди?

- Вижу какой-то маленький предмет... Что-то вроде буравчика...

- Этот "буравчик" называется у них нуки-какусти, - смеясь объяснила Гараджия. - Это очень опасное оружие, оно раздирает в клочья тело и нередко даже убивает.

- Но ведь это тоже чисто варварский способ боя!...

- Как ты мягкосердечен, эфенди! По-моему, это даже и не идет такому доблестному воину.

- Есть благородные способы биться, госпожа, а есть и...

- Ну, вот пустился уж и в нравоучения!...

И, не дожидаясь дальнейших возражений со стороны своего гостя, Гараджия три раза хлопнула в ладоши, подавая этим знак начать бой. По этому сигналу индусы с пронзительными криками бросились друг у другу. Гараджия вся выгнулась вперед, чтобы лучше видеть их движения. Красивое лицо ее покрылось живым румянцем возбуждения, глаза разгорелись, как у тигрицы, почуявшей свежую кровь, а ноздри трепетно раздувались.

"Чистый демон эта женщина! - думала про себя герцогиня, украдкой ее наблюдавшая. - Не дай Бог долго иметь дело с такой особой. Нужно как можно скорее отделаться от нее".

Бойцы, беспрерывно испуская дикие крики, вертелись, как вьюны, стараясь ударить друг друга оружием, отчасти напоминавшим вороний клюв.

- Так! Молодцы!... Стоите один другого!.. Вот так! Еще!.. Превосходно! - поощряла их Гараджия, упиваясь видом крови, струившейся из ран бойцов.

Но венецианка смотрела молча.

Минут через десять после начала боя один из индусов уже лежал на земле с пробитым черепом, между тем как его победитель с торжествующим воем наступал ему на грудь ногой.

- Получай награду, храбрый победитель! - крикнула Гараджия, бросив ему жемчужину. - Ты хорошо исполнил свое дело, и я довольна тобой.

Индус с мрачным видом поднял жемчужину, потом долго смотрел на убитого им товарища, к которому никогда не чувствовал никакой вражды, и, наконец, удалился медленными шагами, отмечая свой путь кровавым следом.

- Доволен ли ты этим зрелищем, эфенди? - с веселой улыбкой осведомилась турчанка у герцогини.

Но та покачала головой и сказала:

- Нет, я предпочитаю войну. Нехорошо ради одной потехи заставлять людей убивать друг друга - людей одного племени, одной веры и, быть может, даже родственников.

- Я - женщина и умираю от скуки, - наивно оправдывалась Гараджия. - И мне больше нравится война, но где же взять ее, когда теперь везде тихо и находящейся под моим начальством крепости не угрожают враги?.. Ну, посуди сам, эфенди, что же мне делать еще? - спросила она, заглядывая мнимому юноше прямо в лицо.

- Да, на этот вопрос трудно ответить, - промолвила молодая венецианка, стараясь уклониться от необходимости высказаться яснее и откровеннее.

- И я так думаю... Но пойдем, эфенди, я проведу тебя по нашим укреплениям, чтобы ты мог судить, как трудно было нам отбить их у христиан.

- Я к твоим услугам, госпожа.

- Ах, я только и слышу от тебя: "госпожа" да "госпожа"! - капризно топнув ногой, вскрикнула турчанка. - Ты ведь не простой солдат, а капитан и сын паши, поэтому имеешь полное право называть меня по имени... Слышишь, эфенди, я желаю, чтобы ты звал меня просто Гараджией?

- Как тебе угодно, - с едва заметной насмешливой улыбкой произнесла герцогиня.

- Отлично... Идем же.

То поднимаясь, то спускаясь по разным крытым переходам и лестницам, девушка-комендант привела Элеонору ко входу в одну из башен, находившуюся на углу замка, отворила тяжелую, обитую железом дверь, запиравшуюся особым, замысловатым механизмом.

- Отсюда прекрасный вид, притом нам здесь можно будет и побеседовать без всякого стеснения, - сказала она, приглашая свою спутницу подняться по узкой винтовой лестнице.

XIX

Рассказы Гараджии.

Панорама, развернувшаяся с вершины этой башни перед глазами герцогини, действительно была восхитительная. На западе голубела ровная, лишь чуть-чуть рябившая поверхность Средиземного моря: на юге и на севере крутые обрывистые берега острова с маленькими мысиками и длинными рядами утесов, с крохотными заливчиками и глубокими ущельями напоминали знаменитые норвежские фиорды, а на востоке раскидывалась зеленая кипрская равнина, замыкавшаяся на горизонте цепью окутанных туманом гор. В одном из маленьких заливов герцогиня сразу рассмотрела свой галиот и взятую ею в плен турецкую шиабеку, стоявшие на якоре в небольшом расстоянии одна от другой. Оба эти судна и заметила Гараджия.

- Это твой корабль, Гамид? - полюбопытствовала она, указывая на галиот.

- Да, госпожа.

- Опять! Меня зовут Гараджия. Слышишь?

- Виноват. Да, Гараджия, это мой.

- Как красиво звучит мое имя в твоих устах! - вырвалось у молодой турчанки, и по ее лицу разлился густой румянец удовольствия, вызванного тем, что ей все-таки удалось заставить этого холодного юношу назвать ее просто по имени.

Затем, полюбовавшись снова несколько мгновений его красотой, она прибавила:

- Ты, кажется, спешишь со своим отъездом?

- Да, я спешу доставить Дамасскому Льву пленного франкского виконта. Мустафа может разгневаться за промедление.

- Ах, да, ты ведь явился сюда только из-за этого христианина! - со вздохом произнесла Гараджия. - Я и забыла... Впрочем, разве нельзя отправить этого франка с кем-нибудь из моих воинов...

- Ты знаешь, Гараджия, что Мустафа вправе требовать точного исполнения его распоряжений. Если не я, которому это поручено, доставлю пленника, то...

- Ах, какой вздор! Ты не простой солдат, и тебе ровно ничего не сделает никакой Мустафа.

- Мой отец приказал мне повиноваться прежде всего воле великого визиря, его лучшего друга, и я не могу ослушаться отца, - вывертывалась герцогиня, как могла, твердо рассчитывая на то, что легкомысленная турчанка не обратит внимания на непоследовательность ее речей.

Гараджия оперлась обоими локтями на парапет, опустила голову на руки и долго молча смотрела на море. Молчала и герцогиня, не желая прерывать мыслей этой прихотливой женщины.

Вдруг последняя обернулась к ней и, пронизывая ее взглядом своих пылающих глаз, резко задала ей вопрос:

- Так ты не побоялся бы помериться с Дамасским Львом?

- К чему ты спрашиваешь меня об этом, Гараджия? - в свою очередь спросила изумленная герцогиня.

- Отвечай мне без уверток, Гамид: чувствуешь ли ты себя в силах выйти на поединок с Дамасским Львом?

- Чувствую...

- И это твой близкий друг?

- Да, Гараджия, самый близкий из всех моих друзей.

- Ну, это ничего не значит, - процедила сквозь зубы турчанка, лицо которой выражало в эту минуту страшную злобу. - Даже и самая горячая дружба может остыть... Мало ли бывало примеров, когда даже родные братья, раньше жившие в полном согласии, вдруг становятся смертельными врагами из-за... ну, хоть из-за соперничества, например...

- Я тебя не понимаю, Гараджия...

- После ужина ты поймешь меня, мой прекрасный рыцарь... Освобождение того христианина, ради которого ты пожаловал сюда, зависит от одной меня. Если я не пожелаю его выпустить из своих рук, то никто не заставит меня сделать это. Если Мустафе так нужен этот пленник, подаренный мне моим дедом, то пусть он явится сам за ним со всем своим войском и попробует взять его у меня силой... если только осмелится на это... Али-паша стоит больше великого визиря, а флот - больше сухопутной армии... Пусть, говорю, попытается, пусть! - твердила Гараджия пронзительным голосом, потрясая сжатыми кулаками.

И опять вдруг, с быстротой повернутого ветром флюгера, она придала своему лицу самое очаровательное выражение и совсем другим тоном сказала:

- Пойдем опять вниз, мой прекрасный витязь. Мы возобновим этот разговор после ужина.

Бросив последний взгляд на море, постепенно окрашивавшееся пурпуром заходящего солнца, она быстро сбежала по витой лестнице и направилась вдоль крытой галереи, огибавшей изнутри все стены крепости. Она шла так быстро, что герцогиня едва успевала следовать за ней. Миновав множество колубрин, грозные жерла которых были направлены частью на море, частью на кипрскую равнину, а также бесчисленные пирамиды каменных и железных ядер, они, наконец, добрались до массивной квадратной башни, сверху донизу точно рассеченной топором какого-нибудь титана.

- Вот через эту брешь морское войско великого адмирала ворвалось в крепость, - пояснила Гараджия, остановившись здесь. - Я была на борту галеры моего деда и могла следить за всеми подробностями ужасной битвы...

- Но почему же ты-то присутствовала при этом, Гараджия? - удивилась герцогиня.

- А потому, что в то время я командовала галерой моего деда, - с гордостью отвечала молодая турчанка. - Я люблю мужскую деятельность... Аллах, должно быть, ошибся, когда сотворил меня женщиной: дух во мне геройский, так же мало подходящий к моей хрупкой наружности, как, например, твоя наружность слишком нежна для мужчины...

- Так ты командовала галерой адмирала? - все более и более изумлялась герцогиня.

- Да. Что же в этом особенного?

- Очень даже много... Следовательно, ты умеешь управлять кораблем, Гараджия?

- Да еще как! Не хуже самого опытного моряка... Разве ты не слыхал, Гамид, что мой отец был одним из самых знаменитых корсаров на Красном море?

Гараджия показала Элеоноре все пункты крепости и вокруг нее, отмеченные чем-нибудь особенным во время долговременной осады, а затем повела гостя назад в свои покои. Становилось уже темно, и та зала, в которой Гараджия чаще всего сидела за столом, была ярко освещена несколькими роскошными фонарями и муранскими хрустальными люстрами, в прозрачных, сверкающих чашечках люстр горело множество розовых восковых свечей, распространявших одуряющий аромат, смешивающийся с пряным запахом массы цветов, украшавших вполне приготовленный для ужина стол.

Как и за завтраком, Гараджия никого из своих подвластных не пригласила к столу. Видно было, что высокомерная внучка паши не очень-то баловала своих подчиненных.

Кроме новых изысканных блюд, слуги принесли и - неслыханное дело! - две покрытые мхом и паутиной бутылки кипрского вина. Гараджия не считалась и со строгим запретом пророка употреблять какие бы то ни было крепкие напитки. Вообще, казалось, закон для нее не был писан.

- Раз сам султан, глава правоверных, пьет вино, то почему же я не могу его пить? - возразила она, когда Элеонора сделала ей строгое замечание насчет вина, желая этим путем поддержать свое самозванство. - Пожалуйста, Гамид, не будь таким нетерпимым в своих суждениях. Можно и вино пить и все-таки оставаться хорошим магометанином...

Герцогиня привыкла к кипрскому вину во время своего пребывания в Фамагусте, когда ей необходимо было пить вместе с остальными военачальниками, чтобы не возбудить насмешек и подозрений, поэтому она не стала слишком упорно отказываться последовать примеру Гараджии, налившей ей бокал со словами:

- Пей, Гамид! Это чудное вино оживляет кровь и веселит сердце... Пей!

Когда был подан душистый кофе и Гараджия закурила сигаретку, она несколько времени просидела молча, очевидно, погруженная в тяжелые воспоминания, судя по затуманившемуся вдруг взгляду ее черных глаз, только что перед тем сыпавших искры веселости. Потом она порывисто поднялась и начала расхаживать взад и вперед по зале, временами останавливаясь перед коллекцией оружия.

Герцогиня подумала было, что причудливой начальнице крепости вздумалось устроить новую дуэль ради рассеяния зловещей " турецкой скуки", но успокоилась, когда Гараджия внезапно бросилась к дивану, перед которым был поставлен столик с ящичком для сигареток и плоским золотым блюдом, полным сластей, уселась в уголок дивана, поджав под себя ножки, и достала себе новую сигаретку.

- Сядь рядом со мной, мой прекрасный воин, - любезно предложила она Элеоноре. - Я расскажу тебе о своем отце.

Герцогиня села на указанное ей место и приготовилась слушать.

- Итак, - начала турчанка, выпуская струи дыма, - мой отец был великим корсаром. Хотя я тогда была еще мала, но все же помню его и как сейчас вижу перед собой его темное лицо и длинную, черную, как вороново крыло, развевающуюся бороду. Вижу, как он, вооруженный с головы до ног, садился на свой корабль и пускался в путь... Он нежно любил меня и моего старшего брата, но никогда не спускал нам ни одной шалости, ни малейшего неповиновения. Если бы мы очень провинились в чем-нибудь, он был способен убить нас на месте, как убил многих из своих людей, осмеливавшихся возражать ему.

- Смело можно было сказать, что Красное море всецело принадлежало ему, потому что никому из турецких султанов, даже самому великому Сулейману, не удавалось утвердить своего владычества над этим морем, омывающим берега Африки и Аравии. Он был могущественен и страшен. Я очень его боялась, хотя он по возвращении из своих морских поездок всегда обнимал и целовал меня, находя, что я была похожа на него. Он набрал себе экипаж, не боявшийся ни пророка, ни самого Аллаха, ни дьявола, и с ним опустошал весь берег, начиная от Суэца, вплоть до Баб-Эль-Мандебского пролива.

- Брат мой, который был старше меня несколькими годами, часто сопровождал его в набегах, и горе ему бывало, когда он в решительные минуты выказывал хоть малейшее колебание! Отец одинаково требовательно относился как к чужим, находившимся под его командой, так и к своим кровным. Однажды брат, лет уже семнадцати, был послан отцом в набег и после долгой упорной битвы с португальским кораблем, вдвое превосходившим его числом экипажа и вооружения, должен был отступить на своей галере в один из аравийских портов, чтобы не допустить бесцельной гибели всех своих людей. Когда он вернулся к отцу в изодранной одежде и с окровавленной саблей, но без единой царапинки, то вместо ожидаемого им слова утешения услышал от отца грозный крик: "Негодный пес! Как ты осмелился показаться мне после боя с неповрежденной шкурой?.. Эй, - добавил он, обратившись к своим людям, - швырните в море этого подлого труса! " - Не помогли ни слезные мольбы брата простить его, ни мое заступничество, отец заставил отвезти его подальше от берега и бросить в море. К счастью, те, которым было поручено это ужасное дело, не решились исполнить второй части его приказания - перебить брату руки и ноги, - так что злополучной жертве отцовского гнева удалось достичь вплавь берега, в некотором отдалении от жилища отца, и укрыться у добрых людей. Только через месяц отец узнал, что сын его жив, и где он находится. Он послал за ним и простил его. Но - увы! - не прошло и трех недель после этого, как Осман - так звали моего бедного брата, - был убит на борту своей галеры, на которую напало сразу три корабля. Он умер с оружием в руках, весь покрытый ранами, смертью храбреца...

- А как отнесся к этому отец? - полюбопытствовала герцогиня, заинтересовавшаяся этим рассказом, дававшим ей лишнее понятие о нравах аравитян, к которым она самозванно причислила себя.

- Отец гордился смертью своего сына, и сам немного спустя последовал за ним в могилу. Однажды он сделал набег на одно большое селение, где жил очень богатый грек, обладавший целыми стадами верблюдов. Отец окружил его дом своими людьми и вошел в него с несколькими другими из своей банды. Грек с молодой красавицей женой и тремя слугами отчаянно защищались выстрелами из аркебузов и ударами ятаганов. Сам хозяин дома и слуги его были живо перебиты, так что осталась одна хозяйка. Отец набросился было и на нее с поднятой саблей, но, пораженный ее необычайной красотой, на мгновение опустил оружие, чего с ним раньше никогда не случалось ни при каких обстоятельствах. Эта минутная слабость стоила ему жизни: молодая гречанка подхватила с полу пистолет мужа и выстрелила моему отцу прямо в сердце. Он упал мертвый, едва успев вскрикнуть...

- А что потом сталось с этой гречанкой? Люди твоего отца убили и ее?

- Не знаю, - коротко отвечала Гараджия.

Выпив еще бокал вина и закурив новую сигаретку, она пододвинулась поближе к мнимому юноше и, положив ему руку на плечо, продолжала:

- После смерти отца я была взята и усыновлена дедом, его отцом, в то время совершавшим свои славные подвиги на Средиземном море, доблестно сражаясь с венецианцами и генуэзцами. Года два я пробыла в гареме среди воспитывавших меня женщин, а когда подросла, дед взял меня к себе на свой адмиральский корабль, где я и научилась управлять судами. В моих жилах недаром текла кровь морского пирата: по мере того, как я росла, во мне все сильнее и сильнее развивались его инстинкты, и я, несмотря на свой пол и на свою нежную наружность, в самой ранней молодости уже могла поспорить с любым из подчиненных моего деда в отваге, решимости и беспощадности. Благодаря этому, я в короткое время сделалась правой рукой деда, которого сопровождала во всех его плаваниях по Средиземному морю, принимая самое деятельное участие и в сражениях. Уверившись во мне, адмирал позволял мне действовать и самостоятельно. Так в один прекрасный день я овладела мальтийской галерой и приказала всех оставшихся на ней повесить на опущенные в море якоря, а в другой раз усмирила население Шии, восставшее против владычества мусульман... Шия! Лучше бы было, если бы я никогда не ступала ногой на эту несчастную землю!..

Гараджия вдруг поднялась с пылающим лицом, сверкающими глазами и раздувающимися ноздрями, встряхнула рассыпавшимися по плечам волосами, сорвала с них и бросила на пол жемчужный убор и проговорила глухим голосом:

- Ах, как он был хорош!.. В первый еще раз я видела такого прекрасного, отважного и сильного юношу... Он был во главе отряда сухопутного войска, присланного на подкрепление нашему морскому. Он казался самим богом войны. Где сильнее кипела сеча, где угрожала большая опасность, там сверкала его кривая сабля, и его не могли остановить ни пули пищалей, ни даже ядра колубрин. Он смеялся над смертью и встречал ее со спокойной улыбкой, словно у него был какой-нибудь чудесный талисман, делавший его неуязвимым... Я полюбила его до безумия, но он не понимал меня или не хотел понять. Казалось, я для него была одной из тех женщин, которые не стоили его взгляда... это я-то, Гараджия, внучка великого адмирала!.. О какой стыд и позор!.. Этот позор я могу смыть только его кровью...

Пылающие глаза турчанки вдруг затуманились слезами, которые хлынули по ее нежному лицу. Гордая внучка Али-паши, это чудовище жестокости, плакала по своей неудовлетворенной любви!

Пораженная этой неожиданностью, герцогиня смотрела на нее во все глаза.

- Гараджия, - заговорила она, немного тронутая отчаянием, отражавшимся на всем существе молодой турчанки, - о ком ты говоришь? Кто тот знаменитый воин, который не понял твоей любви и не ответил на нее?

- Кто! ? - вскричала Гараджия. - Тебе придется убить его, тогда и ты узнаешь.

- Но кто же именно?

- Он!

- Он?.. Это слишком неопределенно.

Гараджия снова села возле Элеоноры, положила ей опять руку на плечо и произнесла трепещущим от возбуждения голосом:

- Кто одолел Метюба, первого бойца турецкого флота, тот может победить и первого героя нашей армии...

- Я все-таки не могу понять, о ком ты говоришь, Гараджия.

- Ты желаешь взять с собой христианского пленника, Гамид?

- Да, конечно, ведь я затем и прибыл.

- Хорошо, я отдам тебе его, но с двумя условиями.

- Какими?

- Первое, - чтобы ты тотчас же вызвал на поединок Дамасского Льва и убил его...

- Ты хочешь, чтобы я убил Мулей-Эль-Каделя!? - в ужасе вскричал мнимый Гамид.

- Ты его боишься, эфенди?

- Гамид-Элеонора никого не боится. Ты видела меня в деле и можешь судить обо мне...

- Ну, если не боишься, то убей его.

- Но под каким же предлогом я могу порвать нашу тесную дружбу и вызвать его?

- Странный вопрос! - с язвительным смехом проговорила Гараджия. - У мужчины, в особенности у воина, никогда не может быть недостатка в таких предлогах.

- Я многим обязан Мулею-Эль-Каделю, и моя признательность...

- За что? Может быть, ты ему должен? Так я заплачу за тебя.

- Да, должен, и никакие богатства в мире не могут уплатить моего долга.

- Гм! - продолжала турчанка, - Признательность? Ну, мой отец не признавал такого, и я... Однако к делу: или ты согласишься убить ударом сабли, шпаги, чем будет тебе угодно, Дамасского Льва и тогда получишь в дар христианского пленника, или же останешься без него, выбирай любое, эфенди, и помни, что слово Гараджии неизменно.

- А в чем заключается твое второе условие, Гараджия?

- В возвращении ко мне, как только ты доставишь пленника в Фамагусту.

- Тебе это очень нужно?

- Да, эфенди, и я настаиваю на этом. Даю тебе минуту на размышление.

Герцогиня задумалась. Турчанка выпила еще кубок вина и снова уселась в углу оттоманки, не сводя горящих взоров с лица своей собеседницы.

- Ну, что же, надумал, Гамид? - спросила она через минуту.

- Согласен, - отвечал гость.

- Значит, берешься убить Дамасского льва? - обрадовалась турчанка.

- Хорошо, если только, наоборот, он не убьет меня. На лице турчанки изобразилось глубокое волнение.

- Нет, нет, я не хочу, чтобы ты был убит! - вскричала она. - Пожалей хоть ты мое бедное сердце... или все вы, мужчины, - свирепые львы, не знающие пощады?

Если бы герцогиня не боялась выдать себя и не имела дела с женщиной, способной на самые дикие выходки, она громко расхохоталась бы в ответ на эти слова. Но было слишком опасно шутить с такой особой, поэтому умная венецианка сдержала себя и подавила готовый было проявиться взрыв своей веселости.

- Принимаю оба твои условия, - серьезным тоном сказала она, сделав вид, что обдумывает, какое решение принять, хотя это решение сразу возникло в ее уме.

- Следовательно, ты вернешься ко мне? - спросила с живостью турчанка, причем каждый мускул вновь заходил на ее подвижном лице.

- Вернусь.

- - После того как убьешь Дамасского Льва? Да?

- Да, если ты так желаешь, Гараджия.

- Желаю ли я! Да что же может быть лучше и выше мщения для сердца турчанки?!

По губам герцогини пробежала едва заметная улыбка.

- Завтра утром христианский пленник будет здесь, - возбужденно заявила Гараджия, снова вскочив с места и начиная стремительно ходить взад и вперед по обширному покою.

Герцогиня невольно вздрогнула, и лицо ее покрылось живым румянцем.

- Я сейчас же пошлю на пруды приказание привезти сюда пленника, - продолжала молодая турчанка.

- Благодарю тебя, Гараджия, - только и могла вымолвить герцогиня.

- Иди теперь отдыхать, Гамид, - разрешила причудливая внучка Али-паши. - Уже поздно, и я, наверное, измучила тебя своими россказнями... Иди, мой прекрасный гость. В эту ночь о тебе будет думать Гараджия.

И, взяв серебряный молоточек, она ударила в висевший на стене стальной круг.

- Проведите этого эфенди в назначенный ему покой, - приказала она двум вошедшим невольникам. - Покойной ночи, Гамид!

Мнимый Гамид галантно поцеловал протянутую ему руку и вышел, следуя за невольниками, несшими в руках пылающие факелы.

XX

Виконт Ле-Гюсьер.

Спустившись вниз по широким ступеням лестницы, невольники остановились перед дверью в нижнем ярусе здания, отворили ее и предложили герцогине войти в нее. Но лишь только она хотела последовать этому приглашению, как за ней раздался оклик:

- Эфенди!

Герцогиня стремительно обернулась, а негры поспешили снова опустить откинутую было ими перед ней тяжелую занавесь из золотой парчи и выхватить из-за своих голубых шелковых поясов ятаганы, помня строгий приказ своей госпожи охранять безопасность ее гостя.

- А, это ты, Эль-Кадур! - вскричала Элеонора, увидев приближавшегося к ней араба. - Вы можете удалиться, - продолжала она, обращаясь к невольникам, повелительным движением руки заставив их опустить поднятое ими оружие. - Этот человек - мой преданный слуга и привык спать у дверей моей спальни. Идите смело и ничего не бойтесь.

Негры поклонились до земли и удалились.

- Что тебе нужно, Эль-Кадур? - спросила Элеонора, когда шаги невольников замерли вдали.

- Я пришел узнать твои распоряжения, падрона, - ответил араб. - Николо Страдиото не знает, что ему делать.

- Сейчас ничего. Разве только послать кого-нибудь на галиот предупредить матросов быть в готовности к обратному отплытию завтра утром.

- Куда же? - с видимым беспокойством осведомился араб.

- В Италию.

- Так мы покидаем Кипр?

- Да, завтра утром виконт Ле-Гюсьер будет свободен и моя задача будет выполнена.

- Где синьор Перпиньяно и Никола Страдного? - спросила она, вдруг остановившись.

- Помещены в одном из покоев, недалеко от этого, вместе с матросами и невольником Мулей-Эль-Каделя, - поспешил ответить араб.

- Ты должен предупредить их, что мы завтра вернемся на галиот. Ты ничего не узнал относительно намерений Гараджии?

- Нет, падрона.

- Нужно бы послать кого-нибудь на наш корабль, сказать оставшимся там двум грекам, чтобы они удвоили свою бдительность. Если кому-нибудь из взятых нами в плен турок удастся бежать, то нам не уйти живыми из рук Гараджии... Это такая ужасная женщина, что в сравнении с ней и сам дьявол покажется кротким.

- А вдруг ей вздумается проводить тебя к заливу, падрона? Как же мы тогда объясним таинственное исчезновение экипажа шиабеки?

- Ах, да, об этом я еще и не подумала! - вскричала герцогиня, вся побледнев. - Вернее всего, она захочет проводить меня, да еще с сильным конвоем... Есть тут поблизости часовые?

- Не видать, падрона.

- Так позови ко мне Николу Страдного. Пошлю его в залив. Это самый подходящий человек для выполнения серьезного поручения, он хорошо знает здешние дороги... Необходимо, чтобы шиабека исчезла в эту ночь, если мы хотим спастись.

Эль-Кадур поклонился и осторожно вышел из покоя. Через минуту он вернулся и шепнул:

- Нигде не видно ни души. Должно быть, все спят. Да и к чему сейчас часовые и стража в этой крепости, когда здесь более уж не раздается рычание льва святого Марка?..

- Хорошо. Приведи скорее сюда Николу, - приказала герцогиня.

Араб снова неслышно исчез в дверях. Немного спустя перед герцогиней предстал Никола Страдиото, еще не успевший лечь.

- Вы знаете, зачем я вас позвала, Никола? - спросила она у грека.

- Да, синьора, ваш невольник сказал мне.

- Что вы думаете об этом?

- То же, что и вы: шиабека непременно должна быть уничтожена. Нужно вывести ее в открытое море и потопить ее там. Это заставит комендантшу крепости или ее капитанов предположить, что судно снялось с якоря для какой-нибудь экспедиции вдоль берегов.

- А кто отправится предупредить ваших людей на галиоте?

- Один из наших матросов. Это человек ловкий, как обезьяна, и храбрый, как лев, - отвечал грек. - Ему же, кстати, поручу потопить и шиабеку. Он сумеет это сделать лучше меня самого.

- Это как знаете. Лишь бы дело было сделано. А как он выйдет из крепости?

- Выберется как-нибудь, не беспокойтесь. Повторяю - это человек очень ловкий.

- Однако на подъемном мосту, наверное, стоят и по ночам янычары...

- Олао - так зовут моего матроса - по мосту и не пойдет. Здесь, в стенах, еще остались кое-какие незаделанные бреши, и он незаметно выберется через одну из них. Вообще за Олао нечего беспокоиться. Я отвечаю за него.

- Тем лучше... Так вы тоже находите, Никола, что шиабеку нужно уничтожить?

- Да, синьора. Нам это маленькое суденышко совершенно не нужно. Оно может только помешать нам, если мы оставим его при себе... Покойной ночи, синьора. Будьте уверены, все будет сделано, как следует. Через пять минут Олао будет вне крепости.

Когда грек ушел, герцогиня крепко заперла за ним двери и бросилась, как была, не раздеваясь, на пышную постель, воскликнув про себя:

- Итак, завтра я его увижу! Да сохранит его Господь! Ничто не потревожило в эту ночь сладкого сна крепостного гарнизона. Олао, очевидно, выскользнул из крепости, не возбудив ничьего внимания.

Когда при первом проблеске утренней зари герцогиня встала и вышла за дверь, невольники уже ожидали ее снаружи, а на дворе, в палатке, раскинутой под пальмами, пили кофе и весело болтали ее провожатые.

- Госпожа ждет тебя, эфенди, - с низким поклоном доложил один из невольников.

- Христианский пленник уже прибыл? - дрожащим голосом спросила Элеонора.

- Не знаю, эфенди. Но кто-то был впущен ночью в крепость: я слышал лязг цепей подъемного моста.

- Подожди меня немного. Мне нужно сделать кое-какие распоряжения моим людям. Потом ты проведешь меня к своей госпоже.

С этими словами герцогиня направилась к палатке. Увидев молодую девушку, Перпиньяно и Никола торопливо вскочили и поспешили ей навстречу.

- Отправился ваш матрос? - тихо спросила она грека, пожав венецианцу руку.

- Да, синьора, - вполголоса ответил Никола. - Вероятно, в эту минуту шиабека уже на дне моря. Я сам видел, как Олао пробрался через брешь и бросился в ров.

- А виконта еще не привезли?

- Этого не могу вам сказать: я спал очень крепко и ничего не слыхал.

- Мне думается, что он уже здесь, - сказала герцогиня.

- Разве? - спросил Перпиньяно. - Следовательно, вы скоро его увидите?

- Должно быть.

- А вы не подумали, синьора, какой вы подвергаетесь при этом опасности? - продолжал венецианец.

- А именно?

- Да ведь при неожиданной встрече с вами виконт может невольно выдать вас криком радости.

Герцогиня побледнела. Замечание Перпиньяно ударило ее точно обухом по голове. Жених ее, действительно, должен будет чем-нибудь проявить свою радость, внезапно увидев невесту после стольких месяцев разлуки и притом в таком месте, где он менее всего мог ожидать ее. Тогда все погибло.

- Да, синьор, вы правы: я об этом не подумала, и дело очень скверно... Как бы предупредить виконта?

- Постараюсь придумать, синьора, - вмешался Никола. - Я принадлежу к вашему отряду, поэтому думаю, что мне не особенно трудно будет получить доступ к пленнику, если, разумеется я найду приличный предлог.

- Хорошо. Я вполне полагаюсь на вас, Никола. Опасность, на которую мне сейчас указали, больше той, которая угрожала нам со стороны шиабеки.

Элеонора сделала им прощальный знак рукой и вернулась в проход, где ее ожидали невольники.

- Ведите меня, - приказала она им.

Не без внутренней тревоги вошла она в столовую, где уже была вчера. Гараджия, сиявшая красотой и одетая особенно пленительно - в розовый бархатный корсаж и голубые шелковые шаровары, - сидела за столом, перед дымящимся ароматным кофе. Голову турецкой красавицы обвивала легкая розовая шелковая чалма с алмазной эгреткой, на шее было ожерелье из крупного жемчуга с роскошной золотой, осыпанной бирюзой, застежкой, в ушах сверкали изумрудные серьги с алмазными подвесками необычайной величины. Возле нее, на оттоманке, лежал плащ из тончайшей белоснежной шерсти с богатым золотым шитьем.

- Христианин прибыл нынче ночью, - сказала она герцогине, обменявшись с ней обычными приветствиями. - Он ожидает за воротами крепости.

Элеонора употребила невероятные усилия, чтобы не выдать охватившего ее волнения.

- Его привезли из болот? - небрежно спросила она, чтобы только сказать что-нибудь.

- Да, по моему распоряжению.

- Он очень изнурен?

- Да, зачумленный воздух той местности едва ли кому полезен... Но вот кофе. Кушай, мой прекрасный витязь, и не думай об этом неверном псе... Но если тебе уж так жаль этого христианина, то утешься мыслью, что мягкий климат Венеции его поправит, если только верно, что Мустафа намерен послать его дышать воздухом Адриатического моря... Так ты желаешь отбыть с ним поскорее, эфенди?

- Да, Гараджия, если ты не имеешь ничего против этого.

- По отношению к этому пленнику - ровно ничего, - ответила молодая турчанка, пронизывая своими черными глазами мнимого юношу. - Досадно только, что мне не будет доставать сегодня вечером твоего общества. Ты заставил было меня забыть, что я нахожусь в этом скучном орлином гнезде, где нет ни одной души, с которой я могла бы поделиться словом... Но ты ведь скоро вернешься, Гамид, не правда ли? Ты обещал мне...

- Непременно вернусь, Гараджия, если только не буду убит Дамасским Львом...

- Убит?.. О нет, это невозможно! Дамасскому Льву не одолеть тебя, мой доблестный рыцарь. Я видела, как ты владеешь оружием... Кто победил Метюба, первого бойца нашего флота, тот победит и Мулей-Эль-Каделя... Ты, самый молодой в турецкой сухопутной армии, будешь вместе с тем и самым храбрым, я обращу на это внимание самого падишаха... А ты не обманешь меня, Гамид? - продолжала она чуть не со слезами в голосе, заглядывая юноше в глаза. - Ты скоро вернешься ко мне?

- Надеюсь, Гараджия...

- Ты дал мне слово!

- Да, но ты забываешь, что жизнь человека в руках Аллаха и Его пророка.

- Аллах и Магомет не будут настолько жестоки и не отнимут у тебя жизни во цвете лет. Райские гурии еще много лет подождут тебя... Но я вижу, ты сгораешь от нетерпения покинуть меня...

- Не покинуть тебя, а исполнить свою обязанность, Гараджия. Я - солдат, и Мустафа мой верховный начальник.

- Ты прав, Гамид: ты пока еще обязан повиноваться... Ну, так едем. Я уже приказала приготовить лошадей и конвой. Хочу проводить тебя до берега.

Набросив на плечи свой белый плащ с капюшоном, который накинула на голову, так что он закрыл и верхнюю часть лица, она быстро вышла из столовой в сопровождении Элеоноры и невольников, до того времени стоявших на страже у дверей.

XXI

Замысел поляка.

На крепостной площади перед подъемным мостом было выстроено два отряда всадников, ожидавших выхода внучки великого адмирала и сына мединского паши. Один из этих отрядов состоял из греческих ренегатов, Перпиньяно, Эль-Кадура, дедушки Стаке и его молодого земляка Симеона, другой - из двух десятков янычар, вооруженных с головы до ног, с тлеющими фитилями пищалей.

Посередине между этими двумя группами находился всадник на вороной лошади. Это был молодой человек, лет около тридцати, высокий, с бледным, изможденным, но благородным лицом, карими глубоко ввалившимися глазами и длинными усами. Вместо богатых разноцветных шелковых и бархатных одежд, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями, которые носили в то время знатные турки, на этом человеке был грубый казакин из темного холста, такие же шаровары, заправленные в старые, стоптанные сапоги и сильно поношенная феска, прежний ярко-красный цвет которой превратился в бурый.

Неестественно блестевшие глаза его были пристально устремлены на герцогиню, между тем как по всему его телу пробегал судорожный трепет. Он не издал ни одного звука и из боязни выдать себя хоть словом кусал себе губы до крови.

Элеонора, сразу увидевшая его, сначала побледнела, как смерть, потом щеки ее разгорелись таким ярким румянцем, точно вся кровь хлынула ей в голову.

- Вот и христианский пленник, - сказала Гараджия, указывая на него рукой. - Может быть, ты уже видел его раньше, Гамид?

- Нет, - отвечала Элеонора, делая над собой усилие, чтобы не выказать своего волнения.

- Мне говорили, что его немного лихорадит. Но это вполне понятно: пребывание среди болот не может ни для кого пройти бесследно, - говорила Гараджия с такой небрежностью, словно дело шло не о человеке, а о пучке рисовой соломы. - Морской воздух принесет ему пользу, освежит его, так что он явится в Фамагусту не в таком дурном виде... Постарайся вообще подлечить его, эфенди, чтобы не говорили, что я слишком жестоко обращаюсь с христианскими пленниками. Обещаешь ты мне это Гамид?

- Обещаю, Гараджия, будь покойна, - немного глухим голосом ответила герцогиня.

В это время Гараджии и мнимому Гамиду были подведены великолепно убранные огненные кони, на которых они и поспешили сесть.

- Берегите христианина! - крикнула турчанка янычарам. - Вы отвечаете мне за него головой!

Десяток янычар окружили пленника, и оба отряда, во главе с Гараджией и ее спутником, рысцой направилась к рейду. Позади, на расстоянии сотни шагов, следовал эскорт герцогини, во главе которого ехали Перпиньяно и Никола Страдного.

- Неужели нам эта игра обойдется так дешево? - говорил венецианец греку. - Не верится мне в такое счастье.

- Что же, бывают ведь и полные удачи у людей, - сказал в ответ Никола. - Если только черт не вмешается в последнюю минуту, мы выиграли. Шиабека, наверное, уже потоплена и...

- Да, но должно же ее бесследное исчезновение возбудить подозрения этой турчанки...

- Очень может быть, что и возбудит, но разве мы должны отвечать за это? С чего же придет ей в голову, что это дело наших рук? - возражал грек. - Если же эта разряженная тигрица и догадается, то мы будем уж далеко, и пусть она попробует догнать нас. А что вы скажете о виконте?

- Я положительно изумлен его хладнокровием. Я так и ожидал, что он при виде герцогини сделает что-нибудь такое, что выдало бы нас всех с головой. Это было бы вполне естественно при такой неожиданности для него. Значит, вы все-таки успели его предупредить?

- Да, но не тем путем, как я сначала думал. Хорошо, что он из понятливых, и достаточно было одного взгляда Эль-Кадура, чтобы заставить его сдержать себя.

- Да, опасная была минута! Слава Богу, что все обошлось благополучно... Однако нельзя сказать, чтобы он выглядел хорошо. Судя по тому, что от него осталась одна тень прежнего, думаю, что Гараджия заставляла и его ловить пиявок наряду с простыми невольниками.

- И я так думаю, синьор, - говорил грек. - Я пробыл в ее власти целых три месяца, и знаю, на что она способна, не будь с ней этих проклятых янычар, я бы на прощанье непременно всадил ей пулю в голову, в отместку за несчастных христиан, над которыми она так жестоко издевается.

- Ну, не будем говорить о том, чего нельзя, Никола... Посмотрите, как великолепно держит себя в седле герцогиня: не уступит и самому лучшему наезднику!

- А храбрость-то какая! Одна она стоит всех нас вместе взятых... Я слышал, как она тут билась на поединке с капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всей турецкой морской армии, и шутя повергла его к своим ногам.

- Да, она победила даже самого Мулей-Эль-Каделя, с которым никто другой из нас не решался схватиться... Вообще, с ней мы можем быть вполне спокойны: раз она за что берется, то всегда доводит до конца.

- Это верно, синьор. Но все-таки погодите хвалить день раньше вечера, - наставительно заметил Страдного.

Герцогиня и турчанка скакали впереди всех, погруженные в свои мысли, видимо, ни на что не обращая внимания и не обмениваясь ни одним словом. Когда они спустились на берег, Элеонора провела рукой по лицу, как бы желая прогнать назойливые мысли, и, указывая на галиот, с полураспущенными парусами мирно покоившийся на якоре в расстоянии всего одного узла от берега, сказала:

- А вот и мой корабль.

- Да? А что же это не видно шиабеки? - удивлялась Гараджия. - Ее отсутствие меня очень тревожит, - говорила турчанка, окидывая глазами море, где не было видно ни одного паруса, кроме тех, которые раздувались на галиоте. - Уж не случилось ли чего-нибудь особенного по ту сторону острова?

- А что же там может случиться, Гараджия?

Эмилио Сальгари - Капитан Темпеста (Capitan Tempesta). 4 часть., читать текст

См. также Эмилио Сальгари (Emilio Salgari) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :