Эмилио Сальгари
«Капитан Темпеста (Capitan Tempesta). 2 часть.»

"Капитан Темпеста (Capitan Tempesta). 2 часть."

Во главе двигавшегося на приступ войска выступили страшные янычары, увлекая за собой албанцев и весь пестрый сброд, собравшийся под знамя пророка из Малой Азии и пустынь Африки.

Тем временем и минеры усердно делали свое дело. Пользуясь общей сумятицей, они с ловкостью кошек прокрадывались под устои стен и башен, чтобы взорвать их, не жалея собственной жизни, взамен которой и им был обещан доступ в рай пророка. Таким образом эти стойкие фанатики прочищали путь кавалерии штурмующих.

Как и предвидели венецианцы, главным пунктом приступа турки действительно выбрали бастион св. Марка, к которому и стягивались бесконечными рядами, обозначая свой путь грудами мертвых и раненых, падавших под учащенным огнем венецианцев, решившихся умереть не иначе, как оставив по себе славную память доблестных борцов.

Неустрашимо и спокойно они стояли на своих постах, под непрерывным дождем взрываемых вокруг них остатков стен, сокрушавшихся под их ногами, и градом ядер и пуль, оглушаемые адским грохотом орудий и ослепляемые поминутными огненными вспышками и сверканием турецких доспехов, они все-таки не покидали живыми порученных им постов.

Янычары уже готовились штурмовать бастион св. Марка, как вдруг промелькнула новая вспышка, сопровождавшаяся особенной силы взрывом. Заложенная, наверное, раньше, эта мина должна была взорваться еще до приближения передних рядов осаждающих, чтобы не подвергать их излишней опасности, но взорвалась только теперь, быть может, под действием попавшего в лее снаряда. Произошел обвал большей части стены, примыкавшей к бастиону, и уложил на месте немало янычар, начавших было карабкаться на бастион.

Капитан Темпеста, готовившийся во главе своих далматов отражать неприятеля, так сильно был ушиблен ударившим в него огромным обломком, что тут же упал, схватившись рукой за грудь.

Увидев это, Эль-Кадур, державшийся близ своей госпожи, бросил щит и саблю и подбежал к ней.

- О, Аллах, она убита! - вскричал он полным ужаса и отчаяния голосом.

Шум битвы заглушил его слова, и никто из находившихся вокруг не обратил никакого внимания на него. Каждому было теперь только до себя. Даже лейтенант Перпиньяно отнесся совершенно безучастно к несчастью с капитаном Темпеста. Он ограничился лишь тем, что тотчас же заменил его собой. Изливать свои личные чувства было некогда: некоторые из янычар уже добирались до платформы бастиона, несмотря на открытый по ним страшный мушкетный огонь.

Вне себя от горя, Эль-Кадур поднял на руки свою госпожу, как маленького ребенка, прижал ее к своей широкой груди и спустился с этой дорогой для себя ношей во внутрь крепости, а оттуда бегом бросился в город, нагибаясь как можно ниже к земле, когда за ним свистели ядра и пули. Ему удалось благополучно добраться до соединившихся с крепостной стеной городских ворот, одна из боковых башен которых была тоже сильно повреждена миной снизу, между тем как верх башен оставался еще цел, и на нем вокруг двух колубрин толпилось несколько сот воинов.

Араб уверенно стал пробираться по грудам обломков, рассыпавшихся под его ногами при каждом пушечном залпе, он нашел, что ему было нужно - узкую брешь во внутренней толще уцелевшей части башни - и пролез в нее. Он знал, что тут был ход в подземные своды, где можно было остаться в безопасности, хотя бы рухнула даже вся башня.

Но, должно быть, он думал, что несет только уже бездыханное тело своей госпожи, потому что, кладя ее на пол подземелья, отысканного им, несмотря на темноту, он громко, не боясь быть услышанным, проговорил:

- Если Фамагуста падет в эту ночь, моя госпожа и ее верный раб будут погребены под развалинами этой башни, и никто никогда не отыщет их тел.

Затем он достал из складок своей одежды небольшой камень, кусок стали и трут и начал высекать огонь. Трут загорелся от первой попавшей на него искры.

- Я знаю, что тут все оставлено по-прежнему, значит, найду все необходимое, - снова проговорил вслух Эль-Кадур.

Раздув трут и таким образом хоть немного осветив полнейший царствовавший в пещере мрак, араб стал осторожно пробираться между наваленными в беспорядке ящиками и бочонками в дальний угол, где нашел и зажег большой смоляной факел.

Это подземелье было одним из складов крепостного гарнизона, и в нем, кроме ящиков и бочонков, содержавших оружие и боевые припасы, лежали груды тюфяков и одеял, стояли кувшины для оливкового масла и вина, впрочем, теперь все пустые.

Не обращая внимания на раскатывавшийся над его головой и потрясавший всю башню гул канонады, араб взял один из тюфяков, разостлал его на каменном полу, свернул на нем в виде подушки одеяло и затем положил на это ложе неподвижное тело своей госпожи.

Утвердив факел возле изголовья ложа, араб внимательно осмотрел доспехи молодой девушки и увидел, что по левой стороне кирасы струится кровь.

- Течет кровь, значит не умерла! - радостно пробормотал араб. - Может быть, рана не опасна и моя дорогая госпожа будет спасена. Посмотрим.

Осторожно сняв с раненой кирасу, он убедился, что у девушки сильно была контужена левая часть груди, немного пониже плеча, и в середине громадной опухоли виднелась довольно глубокая рана, в которой торчал острый осколок железной скрепы, по-видимому, находившийся в том камне, который ударил защитницу крепости во время взрыва прилегавшей к бастиону стены.

Эль-Кадур был человек предусмотрительный и запасливый, он всегда носил с собой, в необъятных карманах своей широкой одежды, разные мелочи, которые могли пригодиться в случае нужды. Достав из кармана длинную полосу тонкого полотна, он смочил ее маслом, которое оказалось в одном из кувшинов, потом вынул осторожно из раны осколок и перевязал ее полотном. После всего этого взял раненую за руку и назвал ее по имени.

- Это ты, мой верный Эль-Кадур? - вдруг произнесла молодая девушка слабым голосом, с трудом открыв глаза и взглянув на склонившегося над ней араба.

- Слава Творцу мира, госпожа моя жива! - вскричал араб, быстро выпрямляясь. - О, падрона, я думал, что ты уж умерла!

- Что такое случилось, Эль-Кадур? - продолжала молодая девушка, приподнимая голову. - Я ничего не помню... Где это мы? Как здесь темно... А над головой как бы гул пушек... Да где же это я?

- В подземелье, падрона, в гарнизонном складе, здесь полная безопасность от турецких ядер.

- От турецких ядер?.. Ах, теперь я все вспомнила! - вскричала герцогиня, стараясь подняться на ноги, при чем ее большие черные глаза так и запылали отвагой, хотя прекрасное лицо было бледно, как смерть. - Фамагуста пала?

- Нет еще, падрона.

- А я здесь, "в безопасности", как ты говоришь, в то время, когда мои сотоварищи бьются с неверными!

- Ведь ты ранена, падрона, и...

- Ранена?.. Да, правда, я чувствую острую боль в груди.. Чем меня ранило: пулей, осколком или, быть может, турецкой кривой саблей? - Этого не могу припомнить.

- Тебя ранило железным осколком и сильно ушибло камнем при взрыве, падрона.

- Боже, какой страшный шум!.. Что там теперь делается?

- Турки берут бастион св. Марка приступом. Герцогиня побледнела еще больше.

- Значит, город погиб? - дрожащим голосом продолжала она свои расспросы.

- Вероятно, еще нет, - отвечал араб, прислушиваясь. - Колубрины св. Марка продолжают свое дело.

- Мой добрый Эль-Кадур, пойди, посмотри, в каком положении дело, - попросила молодая девушка.

- А как же я оставлю тебя одну, падрона?

- Ты можешь быть полезнее на стене, чем здесь. Иди, пожалуйста.

- Нет, падрона, я не решусь покинуть тебя здесь...

- А я тебе говорю, иди! - внезапно зазвеневшим повелительным голосом вскричала герцогиня. - Ступай, или я пойду сама, хотя бы мне и пришлось умереть на полпути. Я чувствую, что едва держусь на ногах, но все-таки пойду, если отказываешься ты.

Араб низко склонил голову, чтобы скрыть брызнувшие у него из глаз слезы, потом выхватил из-за пояса ятаган и бросился вон из подземелья.

- Да сохранит меня Бог христиан, чтобы я мог спасти свою госпожу! - прошептал он на ходу.

VII

Кровавая ночь.

В то время как Эль-Кадур спешил назад к бастиону, стараясь держаться ближе к стенам еще уцелевших зданий, чтобы избежать ядер, которые целой тучей неслись над городом, ударяясь в крыши домов или разрываясь на мостовой и укладывая на месте встречных стариков, женщин и детей, не успевших еще укрыться в последнем прибежище - соборе, несметные полчища турок уже начали приступ к остаткам укреплений.

Фамагуста вся теперь была охвачена кольцом огня и железа, все более и более стягивавшемся вокруг нее, чтобы, наконец, задушить ее. Как мы уже говорили, вся сила приступа была направлена на бастион св. Марка, все еще храбро защищаемый доблестными воинами и добровольцами, решившимися отстаивать эту твердыню до последней возможности.

Янычары, хотя и потерпели уже значительный урон, усеяв равнину грудами трупов, с непоколебимой твердостью продолжали путь к намеченной цели, мгновенно смыкая свои ряда над выбывшими из строя. Ценой многочисленных жертв достигнув полусокрушенных уже откосов бастиона св. Марка, они мужественно лезли вверх под огнем мушкетеров, между тем как албанцы, нерегулярные отряды малоазиатов и диких сынов Аравии подступали к остальным укреплениям, которые турки решили взять одновременно с главным пунктом фамагустских твердынь.

Фанатики бросались на приступ с бешенством голодных тигров, взбираясь наверх с цепкостью кошек, умело пользуясь каждой, даже самой малейшей выбоиной, держа в руках кривую саблю, а в зубах - ятаган и прикрываясь стальными щитами, украшенными серебряными полумесяцами и конскими хвостами. И чем больше вырывалось из их рядов жертв христианскими пулями, ядрами и другими смертоносными орудиями, тем яростнее наседали на стены остальные, без милосердия топча своих раненых товарищей и своим ревом покрывая грохот и треск стрельбы.

Христиане стойко держались против устремлявшихся на них свирепых полчищ и давали им самый энергичный отпор, ободряемые присутствием начальника крепости, звучный голос которого отчетливо слышался даже сквозь страшный рев неприятеля, гул канонады и треск ружейного огня. Тесно сплотившись на платформе бастиона, они образовали железную стену, которую нелегко было разрушить штурмующим, несмотря на все их упорство. Одни из осажденных саблями и мечами отрубали головы и руки наползавшим, подобно муравьям, янычарам, другие разбивали их щиты и шишаки тяжелыми дубинами, третьи кололи их пиками и алебардами, четвертые осыпали их дождем мушкетных пуль, в то время как снаряды колубрин продолжали сеять смерть в задних рядах неприятельских орд, еще находившихся в зоне обстрела.

Эта была титаническая борьба, одинаково страшная для осажденных и для осаждающих. На других бастионах, башнях и стенах происходило то же самое, что на бастионе св. Марка. Албанцы и малоазиаты, раздраженные упорным сопротивлением христиан, наносивших им такие чувствительные потери, также яростно лезли на приступ по горам обломков, образовавшихся от минных взрывов, по грудам трупов своих уже легших в борьбе товарищей.

В некоторых пунктах шла такая ужасная битва, что кровь широкими потоками лилась вниз со стен, словно наверху происходила бойня сразу целого стада быков. Турки валились целыми отрядами, поражаемые прикладами мушкетов, саблями, мечами, пиками, дубинами и другим первобытным оружием, но ни на шаг не подавались назад, все с тем же слепым, стихийным упрямством продолжали лезть на приступ, стараясь, главным образом, овладеть башнями, откуда не переставали греметь колубрины, от действия которых осаждавшие и несли наибольшие потери. Наружная часть башен во многих местах была разрушена, но самое ядро этих мощных сооружений, возведенных по плану и под присмотром знаменитых венецианских строителей, оставалось нетронутым, представляя почти несокрушимые твердыни.

Однако, если было трудно разбить эти твердыни, их можно было взять штурмом, если не жалеть для этого людей. Турки так и действовали. Что же касается христиан, то, видя, что им не удастся на этот раз отбросить врага, подступавшего несметными полчищами, они решили лучше умереть с оружием в руках, но не сдаваться живыми, не признавать себя побежденными и бороться до последней минуты. За неимением другого оружия они разбирали парапеты и зубцы башен, за которыми укрывались, и забрасывали их обломками штурмующих, нанося и этим им чувствительный урон.

Когда Эль-Кадур, благополучно избежав неприятельских ядер, сыпавшихся на Фамагусту и, подобно болидам, оставлявшим за собой по изборожденному ими небу огненные следы, достиг главного бастиона, борьба приняла ужасающие размеры. Незначительная, сравнительно с числом турок, горсть христиан, со всех сторон теснимая неприятелем, численность которого словно все увеличивалась, несмотря на производимые в их рядах тяжелыми снарядами колубрин страшные опустошения, начала медленно отступать от края стен. Тела убитых образовали перед ними новый оплот, за которым они и укрылись. Большая часть платформы бастиона была покрыта умирающими, которых добивали ворвавшиеся туда янычары, перерезая им горло ятаганами. Немало, однако, погибло там и самих янычар, павших под ударами отчаянно защищавшихся христиан. Вокруг тел убитых и раненых и вперемежку с ними громоздилось всякого рода оружие, шлемы, шишаки, щиты и чалмы, - все полуизрубленное и залитое кровью.

Начальник крепости, бледный, как привидение, с открытой головой, с кольчугой, во многих местах прорванной турецким оружием, окруженный оставшимися еще в живых капитанами и горстью воинов, продолжал ободрять их к дальнейшему сопротивлению, с горечью уже предвидя быстро приближающийся роковой конец.

Рядом с бастионом св. Марка находилась обширная ротонда с двумя небольшими выступами по бокам, на этой ротонде иногда происходили упражнения воинов. Теперь она была пуста, почему турки и оставляли ее без внимания. Сознавая, что бастион можно считать погибшим, Асторре Бальоне приказал перенести все уцелевшие колубрины на ротонду, откуда они могли еще обстреливать штурмующих.

- Будем сопротивляться до последней возможности, друзья! - говорил доблестный командир. - Сдаться мы всегда успеем, но сделаем это только тогда, когда более ничего другого нам не останется.

Много еще пало доблестных защитников несчастного города от снарядов вражеской артиллерии в то время пока они перетаскивали с бастиона на ротонду тяжелые орудия, зато, благодаря этому перемещению, было хоть ненадолго отдалено окончательное торжество штурмующих, и им пришлось поплатиться еще большим количеством лишних жертв.

Эль-Кадур вернулся на место главной битвы как раз в ту минуту, когда начали перетаскивать колубрины. Увидев синьора Перпиньяно, бывшего теперь, вместо капитана Темпеста, во главе далматов, которых оставалось уже меньше половины, араб протискивался к нему сквозь образовавшийся на бастионе хаос живых и мертвых тел и спросил его:

- Все пропало? Сдаете бастион?

Синьор Перпиньяно сделал утвердительный жест вооруженной саблей рукой, вздохнул и, в свою очередь, спросил:

- Где капитан? Что с ним?

- В безопасном месте , но сильно ранен.

- Я видел, как ты понес его. Куда?

- Я перенес его в такое место, где туркам ни за что не найти его, когда они возьмут Фамагусту.

- Где это место?

- В подземелье башни Брагола, служившего гарнизонным складом, наружный вход в него завален таким множеством обломков от взрыва, что, кроме меня, никому и не найти его. Я вас проведу туда, если Бог сохранит вашу жизнь в этом аду.

- Хорошо.. Но берегись сам, Эль-Кадур, не подставляйся зря! Ты должен жить для спасения жизни капитана Темпеста.

Теснимые овладевавшими бастионом турками, смущенные и растерянные воины, еще повинуясь команде главного начальника, поспешно отступали к ротонде и уносили с собой часть своих раненых.

- Режьте, истребляйте гяуров, правоверные, во имя Аллаха и его пророка! - ревели турки, уже беспрепятственно занимая платформу бастиона, сплошь теперь покрытую трупами.

При свете пожаров и отблесках пушечных выстрелов были ясно видны зверские лица и горящие свирепой радостью глаза наступавших победителей.

- Артиллерия, не дремать! - громовым голосом, покрывавшим царивший вокруг адский шум, скомандовал Бальоне.

Вслед за этой командой снова загремели перемещенные на новое место колубрины и осыпали штурмующих новым градом снарядов. Передние ряды наступающих валились под этим железным каменным градом, как трава, скошенная косой, но, пока успевали зарядить вновь пушки, задние волны разъяренного человеческого моря с грозным шумом уже заливали собой стены.

С каждой минутой все более и более таявшая горсточка храбрых венецианцев и далматов все еще не сдавалась, продолжая биться, напрягая последние силы. Не уступали ей в храбрости и мирные обитатели города, принявшие ценой своей жизни участие в его защите.

Но никакие усилия уже не могли спасти то, что было обречено на погибель свыше. Направленная против Фамагусты турецкая сила была так велика, что она могла сломить и не такого малочисленного противника. Это было ясно всем и каждому, но тем не менее христиане все еще не поддавались робости, не бросали малодушно оружия, а умирали с ним в руках, призывая св. Марка, покровительству которого поручали свои души.

Агония Фамагусты началась, последние ее судороги сопровождались такими неслыханными зверствами со стороны поклонников полумесяца, что при одном слухе об этих зверствах христианские народы старой Европы должны будут содрогнуться от негодования и ужаса.

Восток побивал Запад, свирепые азиатские орды глумились над истекавшим кровью христианством, и это глумление сопровождалось победоносным шелестом зеленого знамени пророка.

Но вот настал и тот момент, когда защитники св. Марка, наконец, дрогнули. В разгаре страшной схватки с турками они перестали слушаться голоса своих начальников и начали беспорядочными толпами покидать прилегавшие к бастиону редуты, тоже уже захваченные янычарами.

Груды мертвых тел всюду увеличивались, и не было ни одного места на стенах, которое бы не было залито кровью...

Пороховой дым, смешанный с дымом горящих зданий города, окутывал Фамагусту траурным покрывалом. Колокольный звон умолк, и голоса плачущих и молившихся женщин, стариков и детей тонули в хаосе этой последней битвы.

Охваченные паническим ужасом, венецианцы, далматы и участвовавшие в защите родного города фамагустстцы, тесня и давя друг друга, покидали укрепления, которых не в силах были более отстаивать своей грудью, и бросались в город, стараясь укрыться в развалинах домов и других зданий, в уцелевших еще, но брошенных своими прежними обитателями жилищах, в церквах и казематах. .

- Спасайся кто может!.. Турки! Турки! - кричали обезумевшие от охватившего их внезапно стихийного ужаса люди, забывая, что для них не может уже быть никакого спасения от этих диких зверей, когда город очутится в их власти.

Однако там и сям, на площадях и на углах улиц, среди развалин и пожарищ, группы венецианцев еще готовились дать отпор преследовавшим их туркам, чтобы воспрепятствовать им, хотя временно, проникнуть в собор, где укрывшиеся женщины с детьми и дряхлыми стариками с покорностью ожидали ужасного конца под ударами свирепых победителей.

К несчастью для этих храбрецов, в город ворвалась и турецкая кавалерия, пройдя через громадную брешь, образовавшуюся от взрыва в нижней части св. Марка, и бешеным ураганом понеслась по улицам, с воем торжества сметая по пути все препятствия. Там, где пролетали на своих арабских конях эти люди-звери, не оставалось ничего, кроме смерти и разрушений. Даже более многочисленное и отборное войско не могло бы противостоять стихийному напору этих сынов пустыни.

Около четырех часов утра, когда начинало уже рассветать и пороховой дым стал понемногу рассеиваться, янычары, с помощью кавалерии уже овладевшие всем городом, беспощадно истребляя все живое, попадавшееся им на пути, приблизились, наконец, к древнему собору св. Марка.

На верхней ступени паперти собора, окруженный несколькими десятками воинов, стоял доблестный губернатор Фамагусты Асторре Бальоне, бледный, покрытый ранами, он все еще держал в руках свой окровавленный меч. Стальная кольчуга героя, сплошь покрытая запекшейся кровью, висела клочьями, на непокрытой голове его вздулись огромные шишки от ударявших в нее осколков. Но, несмотря на все это, руки храброго венецианского военачальника не дрожали, голос оставался по-прежнему твердым, лицо спокойным и глаза были ясны.

Видно было, что этого верного сына прекрасной Венеции могла сломить одна лишь смерть.

Увидев его величавую фигуру, янычары вдруг остановились, и на их губах замерли крики торжествующей свирепости и кровожадности.

Один паша, в сверкающем шлеме с тремя длинными зелеными перьями и с широким мечом в руках, горя нетерпением покончить с этой жалкой по количеству группой гяуров, конем своим проложил себе дорогу сквозь толпу пеших янычаров и с заносчивым видом, гордо подбоченившись, насмешливо крикнул:

- Подставляйте же свои глупые головы, христиане, под сабли правоверных! - Вам не на что уже надеяться! Лев вашего святого Марка побежден полумесяцем!

По гордым устам венецианского военачальника промелькнула презрительная улыбка, и большие темные глаза его сверкнули молнией.

- Режьте и наши головы! - ответил он твердым голосом, бросив свой меч. - Но помните, что лев святого Марка еще жив в Венеции, и настанет день, когда его грозное рычание раздастся в стенах самой Византии!

Затем, простерши правую руку к открытым церковным дверям, добавил:

- Вот там, у святого алтаря, находятся слабые старцы, женщины и дети. Режьте и их, если вам не стыдно, они вам не могут сопротивляться. Позорьте, если желаете, славу восточных воинов. Судить вас будет беспристрастная история.

Турок молчал: слова венецианского военачальника ударили его прямо в сердце, и он не находил, что на них возразить.

В этот момент загудели турецкие трубы и затрещали барабаны. Янычары мгновенно расступились, чтобы очистить путь великому визирю, ехавшему в сопровождении своей свиты и албанских телохранителей.

Главнокомандующий турецкой армией ехал с открытым забралом и с обнаженной саблей в руке. Лоб его был грозно нахмурен, а глаза горели огнем кровожадности. Великолепный конь его, красовавшийся в уборе, роскоши которого мог бы позавидовать сам повелитель правоверных, беспокойно озирался по сторонам, поводил маленькими ушами и беспрестанно фыркал, глядя на множество трупов, через которые ему то и дело приходилось переступать, очевидно, благородное животное еще не было приучено к такой резне и не одобряло ее.

Указывая саблей на кучку венецианцев, покорно ожидавших теперь своей грустной участи, он громко крикнул:

- Что же вы смотрите на этих нечестивцев? Прикончить сейчас же и их!

Пока янычары поспешно набрасывались на не оказывавшие уже сопротивления жертвы, великий визирь заставил своего коня взобраться по ступеням паперти, въехал в ярко освещенный первыми лучами солнца собор и, высокомерно подбоченившись, остановился посреди него.

При виде этого страшного всадника жавшиеся вокруг алтаря женщины с грудными младенцами на руках и со множеством судорожно цеплявшихся за них детей старших возрастов испустили раздирающий душу вопль ужаса. Дряхлый священник, единственный изо всего духовенства в Фамагусте оставшийся в живых, дрожащими руками поднял над ними крест, чтобы этим символом христианства смягчить сердце кровожадного последователя Ислама.

Момент был торжественный и ужасный. Недоставало только одного слова или просто знака со стороны визиря, чтобы янычары, уже покончившие с последними венецианцами и хлынувшие вслед за ним в собор, набросились и на эти злополучные, беззащитные существа и перерезали их, как стадо овец.

Великий визирь несколько времени неподвижно и молча смотрел ha крест, колебавшийся в слабых руках священника. Женщины и старцы воссылали последние молитвы к небу, дети пронзительно плакали, между тем как янычары глухо шумели, выражая свое нетерпение скорее покончить с последними жертвами.

Вдруг все эти матери, точно на них нашло вдохновение свыше, одновременно простерли к великому визирю своих невинных младенцев и завопили в один голос:

- Пощади хоть наших детей, ведь они ни в чем неповинны! Смилуйся хоть над ними! Именем Всевышнего умоляем тебя об этом!

Главнокомандующий войсками султан Селим опустил саблю, которой хотел было подать знак к новой резне, и, обернувшись к янычарам, повелительно крикнул:

- Все здесь находящиеся принадлежат падишаху! Горе тому, кто тронет хоть один волос на их головах!

Этими словами всем находившимся в соборе была дарована жизнь.

VIII

В подземелье.

Когда Эль-Кадур понял, что падение Фамагусты совершилось и не было уже никакой возможности спасти ее, он окольными путями поспешил назад в подземелье башни Брагола, где находилась его госпожа.

Молодая герцогиня, лежа на прежнем месте, была, по-видимому, в сильной лихорадке и бредила. Должно быть, она видела себя еще лицом к лицу с врагом, потому что делала такие движения рукой, точно размахивает шпагой, и бормотала глухим отрывистым голосом:

- Вот там... турки... аравийские тигры... те же... что были в Никосии... О, сколько трупов... крови... А, Мустафа! Метьтесь скорее в него... Ах, что-то тяжелое... ударило меня в голову!... Ле-Гюсьер... его ведет Дамасский Лев... Защищайтесь! Вот они... вот!...

Прекрасное лицо больной исказилось выражением ужаса. Она вдруг приподнялась на своем ложе, продолжая размахивать руками и широко раскрытыми, полными ужаса глазами глядела куда-то, ничего, очевидно, не видя в действительности. Потом она снова опрокинулась навзничь и затихла. После острого припадка наступило успокоение. Она перестала метаться и бормотать, лицо ее прояснилось, а на губах даже мелькнула улыбка.

Сидя на ящике возле ложа больной, рядом с факелом, бросавшим красноватые отблески на черный и сырой пол подземелья, араб внимательно наблюдал за своей госпожой, облокотившись на колени и обхватив голову руками. Временами из его широкой груди вырывались глубокие вздохи, а устремленные на больную глаза глядели так, словно видели не ее, а что-то далекое и от нее самой и от всей Фамагусты,

Лоб его, на котором время не успело еще провести своих борозд, был омрачен тяжелой думой, по бронзовым щекам

. тихо катились крупные слезы.

- Да, - с глубоким стоном прошептал он, - годы протекли, яркие безоблачные небеса, безбрежные песчаные степи, шатры того коварного племени, которое отняло меня ребенком у матери, высокие стройные пальмы со своими плодами, скачущие по вольному простору пустыни мехари, - все это стало уже изглаживаться их моей памяти, но в своей золотой неволе я все еще вижу перед собой свою нежную Лаглану. Бедная моя малютка! Была похищена злодеями и ты, и неизвестно, где теперь ты находишься, да и жива ли еще?... У тебя были такие же черные глаза, как у моей падроны, такое же прекрасное лицо и такие же красивые губы. Я был счастлив, я забывал о жестоких побоях моего прежнего господина, когда ты играла на миримбе. Я помню, как ты потихоньку приносила свежую воду несчастному избитому до полусмерти невольнику и облегчала этим его страдания. Давно уже мы расстались, и, быть может, ты давно успокоилась вечным сном на берегу Красного моря, которое своими рокочущими волнами омывает нашу пустыню, а в мое сердце прокралась любовь к другой женщине, еще более роковая и жгучая... Да, у нее такие же черные глаза, как у тебя, но ты была такая же невольница, как и я, хотя и любимая своей госпожой, от этого тебе легче и жилось, чем мне, а эта - знатная, свободная госпожа, и я ее раб... Но разве и я не человек? Разве я тоже не был рожден от свободных родителей? Разве мой отец не был вождем амарзуков?

Он порывисто вскочил и сбросил с себя бурнус, точно он давил его своей тяжестью, но тут же снова сел, или, вернее упал на свое седалище, словно расслабленный и разбитый.

Закрыв лицо обеими руками, он горько заплакал, бормоча сквозь всхлипывания:

- Нет, я раб, бедный раб... верный пес моей госпожи, и лишь в одной смерти могу я найти успокоение и счастье... О, лучше бы мне погибнуть от пули или от сабли моих прежних единоверцев! Тогда окончились бы все мучения и страдания бедного Эль-Кадура...

Он снова вскочил и, подойдя к бреши, с решительным видом начал разбирать камни. Казалось, он задумал сделать над собой что-то недоброе.

- Да, да, - продолжал он шептать дрожащими губами, пойду, отыщу Мустафу и скажу ему, что я, хоть и темнокожий араб, но исповедую веру креста, отрекшись от полумесяца, и много раз предавал тайны турок. Он прикажет снять с меня мою беспокойную голову.

Легкий стон, сорвавшийся с губ раненой, заставил его вздрогнуть и прийти в себя. Он провел рукой по своему горячему лбу и повернул назад. Факел начал потухать, и прелестное бледное лицо молодой девушки освещалось лишь дождем красноватых искр. Подземелье, не имевшее сообщение с внешним миром, тонуло в глубоком мраке. Араб содрогнулся в этом мраке и снова вслух сказал сам себе:

- Какое страшное преступление собирался я совершить в поисках собственного покоя: задумал бросить одну, без помощи, свою раненую госпожу!... О, какой я безумец и негодяй!

Он подошел к ложу раненой и при слабом свете догоравшего факела взглянул на нее. Больная, по-видимому, крепко спала. Черные локоны рассыпались по ее белому, как мрамор, лицу, а руки были сжаты, точно она все еще держала в них доблестную шпагу капитана Темпеста.

Грудь раненой дышала ровно, но, вероятно, ее мучили во сне тяжелые видения, потому что брови ее страдальчески сдвигались и губы судорожно сжимались. Вдруг она заметалась и с видимым испугом воскликнула:

- Эль-Кадур... мой верный друг... спаси меня!

Луч невыразимой радости загорелся в темных, глубоких глазах сына аравийских пустынь.

- Меня видит во сне! - с блаженной улыбкой прошептал он. - Меня зовет спасти ее!... А я хотел бросить ее, оставить одну без всякой помощи! О, моя дорогая госпожа, твой раб умрет, но не раньше, как избавив тебя от всех опасностей!

Отыскав с помощью огнива новый факел, он зажег его, поставил на место сгоревшего, а сам снова, в прежней позе, уселся у ложа герцогини.

Казалось, он не слышал ни воплей последних жертв страшной бойни, умиравших под саблями жестокого победителя, ни диких криков торжества ворвавшихся наконец в Фамагусту варваров. Какое ему было дело до Фамагусты и до всего остального мира, лишь бы находилась в безопасности его "госпожа!

Опустив голову на руки, он неподвижно смотрел прямо перед собой, погруженный в новые размышления. Быть может, он снова переживал дни юности, когда будучи еще свободным, несся рядом с отцом на быстроногом мехари по необъятным, залитыми жгучими лучами солнца, пустыням родной Аравии. Воскресла в его памяти, вероятно, и та ужасная ночь, когда враждебное племя внезапно напало на шатры его отца. Перерезав всех их воинов и перебив всю семью, напавшие схватили его, тогда совсем еще юного, и увезли с собой на своих кровных скакунах, чтобы превратить его, свободнорожденного сына могущественного вождя, в жалкого невольника.

Часы проходили, а Эль-Кадур все еще сидел на прежнем месте. Молодая девушка, лихорадка которой, по-видимому, уменьшилась, спала уже спокойно. Снаружи было теперь почти тихо. Пушки более не гремели, и шум битвы прекратился. Лишь изредка слышался треск мушкетных огней, сопровождаемый взрывом бешеных криков: "Смерть гяурам! Хватай их, режь во славу Аллаха и его пророка! " Эти гяуры были последние обитатели несчастной Фамагусты или немногие из уцелевших венецианских солдат, старавшиеся укрыться в разрушенных домах. Попадаясь на глаза турецким ордам, они беспощадно уничтожались, как бешеные собаки, хотя, казалось бы, что победители уж и так по самое горло тонули в христианской крови.

Тихий стон раненой вдруг вывел араба из его задумчивости. Он с живостью вскочил и нагнулся над герцогиней, которая с беспокойством озиралась и пыталась подняться.

- Это ты, мой верный Эль-Кадур? - произнесла она слабым голосом, вглядевшись в него.

- Я, падрона. Вот уже несколько часов, как я оберегаю тебя, - отвечал араб. - Лежи спокойно. В тебе нет больше нужды там, а сама ты здесь в полной безопасности... Как ты себя чувствуешь?

- Я очень слаба, Эль-Кадур, - со вздохом промолвила молодая герцогиня, снова опуская голову на изголовье. - Неизвестно, когда я снова буду в силах владеть оружием.

- Говорю тебе, падрона, что в этом больше уже нет надобности, успокойся.

- Следовательно, все уже кончено? - с тоскою на лице и в голосе спросила раненая.

- Все! - беззвучно отвечал Эль-Кадур.

- А обитатели Фамагусты?

- Перерезаны так же, как жители Никосии. Мустафа беспощаден к тем, кто долго ему сопротивляется. Это не воин, а кровожадный тигр, которому все мало жертв.

- А что сталось со всеми моими храбрыми товарищами? Неужели Мустафа никого не пощадил? Что он сделал с Бальоне, Брагадино, Тьеполо, Спилотто и другими? Неужели и они все погибли?

- Думаю, что так, падрона.

- А не можешь ли ты узнать это наверное? Ведь благодаря твоему арабскому лицу и одежде ты можешь безопасно проходить между этими зверями. Они не тронут тебя, приняв за своего.

- Нет, синьора, теперь уже светлый день, потому что я уже давно сижу здесь с тобой. Днем же я ни за что не оставлю тебя одну. Кто-нибудь может увидеть меня, когда я буду выходить отсюда, и ворвется вслед за мной. Подумает, что у нас тут спрятаны сокровища. Дождемся вечера, тогда я и сделаю попытку. Там, где хозяйничают турки, надо быть как можно осторожнее.

- И о моем лейтенанте ты тоже ничего не знаешь, Эль-Кадур? Может быть ты видел его убитым на бастионе?

- Когда я возвращался на бастион, он был еще жив и даже успел спросить меня о тебе. Я, конечно, ничего не скрыл от него.

- Если так, я буду надеяться, что он и сейчас жив и, быть может, отыщет меня здесь.

- Да, конечно, если ему удалось избежать турецких сабель... Позволь мне, падрона, осмотреть твою рану. Мы, аравитяне, знаем врачебное искусство лучше других народов.

- Не нужно, Эль-Кадур, - возразила герцогиня. - Рана невеликая и, кажется, затянется сама собой. Я только ослабла от потери крови... Дай мне пить, жажда мучит меня.

- К несчастью, синьора, здесь нет ни капли воды, которая лучше всего могла бы тебя освежить. Есть только оливковое масло и кипрское вино.

- Хорошо, давай кипрского, им тоже можно утолить жажду.

Араб достал из своего кармана складной кожаный стакан, наполнил его вином из одного из тех кувшинов, в которых греки хранили жидкости, и поднес своей госпоже.

- Пей на здоровье, падрона, - сказал он. - Пожалуй, это вино полезнее, чем здешняя вода, она теперь вся смешана с кровью.

Молодая девушка выпила весь стакан и снова улеглась, подложив под голову руку, а араб закрыл кувшин и поставил его снова на прежнее место.

- Что-то будет с нами дальше, Эль-Кадур? - говорила молодая девушка, тоскливо всматриваясь в окружающую ее мрачную обстановку. - Как ты думаешь, удастся ли нам выбраться отсюда благополучно, чтобы отправиться на поиски Ле-Гюсьера?

- Может быть, и удастся, падрона, с помощью одного человека, тоже турка, но не в пример им великодушного и сострадательного.

- Кто же этот турок? - с любопытством спросила герцогиня, пристально глядя на араба.

- Дамасский Лев.

- Мулей-Эль-Кадель?

- Да, падрона, он самый.

- Человек, которого я победила?!

- Но которому потом даровала жизнь, между тем как ты могла убить его, и никто, даже турки, не смели бы упрекнуть тебя в этом. Один он способен бросить великому визирю в лицо слово осуждения за его ненасытную жажду христианской крови...

- А если бы он знал, что его победила женщина?

- Он нашел бы, что эта женщина заслуживает поклонения, падрона.

- Вот как! Странно... Что же ты думаешь сделать, Эль-Кадур?

- Я думаю отправиться к Дамасскому Льву и сказать ему, в каком мы находимся положении. Я уверен, что этот благородный человек не только не выдаст тебя, но, быть может, будет в состоянии дать тебе сведения насчет того места, где содержится виконт, и даже поможет освободить его.

- И ты воображаешь, что этот турок способен быть таким великодушным?

- Да, падрона, имею на то основания.

- Почему ты так хорошо знаешь его, Эль-Кадур?

- Потому что знаком с одним из его приближенных невольников, который немало порассказал мне о нем хорошего.

- А видел ты его лично?

- Видел у одного турка, которого я подпаивал ради того, чтобы выведать у него, куда девали виконта. Этот турок, как я уже говорил, одно из начальствующих лиц. Разумеется, я скрыл от него, что я невольник, а называл себя сыном аравийского вождя, каким я в действительности и родился. Благодаря же твоему отцу, заботившемуся обо мне, как о родном, я умею выражаться, как люди, получившие образование. А благодаря тебе, я всегда имею деньги. Вот почему турецкий начальник и обращался со мной, как с равным, и мне пришлось у него сидеть вместе с сыном дамасского паши, Мулей-Эль-Каделем. Поэтому я и знаю его лично.

- И ты уверен, что он выслушает тебя и сделает все, о чем ты попросишь его?

- Уверен, падрона. В случае же надобности я прибегну к одной уловке.

- К какой же именно?

- Это позволь мне пока оставить при себе, падрона, может быть, обойдется и без нее.

- А если он, вместо того, чтобы помочь тебе, прикажет тебя убить?

Араб сделал неопределенное движение рукой и пробормотал про себя:

"Ну, что же! Тогда бедный невольник только перестанет страдать".

Молодая девушка замолкла, но долго пролежала с открытыми глазами, следя за своими думами. Между тем араб подошел к выходу и стал прислушиваться, что делается снаружи. В отдалении гремели трубы и слышался смешанный гул веселых голосов. Вероятно, турки пировали, празднуя свою победу, обеспечивавшую их султану господство над Кипром. Изредка раздавались ружейные залпы.

Наконец Эль-Кадур, удостоверившись, что наступила ночь, осторожно выглянул из бреши в стене, потом снова вернулся на свое место. Раненая крепко спала. Араб долго смотрел на нее, наклонившись над ней.

Потом он поправил факел, осмотрел свои пистолеты, подсыпал в них на полки пороху и удлинил фитили, затем крепче засунул за пояс ятаган и завернулся в бурнус.

- Теперь можно и к Дамасскому Льву, - сказал он вслух и быстро направился к выходу.

Вдруг он остановился, притаил дыхание и стал прислушиваться к шороху, который слышался как будто извне.

- Ого! - пробормотал араб. - Уж не турки ли там? Быть может, разнюхали, что тут укрываются от них люди и хотят пробраться сюда.

Он вытащил из-за пояса один из пистолетов, зажег фитиль и остановился в выжидательном положении около заваленного камнями выхода, держа пистолет за спиной, чтобы снаружи не было заметно сыпавшихся с фитиля искр.

Возле самой бреши послышалось падение как бы сброшенных откуда-то камней и осыпавшейся земли.

- Вернее всего, что турки, - вполголоса соображал араб. - Ну, пусть попробуют войти сюда: получат хороший подарок прямо в лоб...

Он спрятался за выступом стены, как лев, подкарауливающий добычу, и приготовился стрелять, держа палец на курке.

Шум снаружи продолжался. Кто-то вытаскивал камни из бреши, стараясь однако, действовать как можно осторожнее. Арабу пришло в голову соображение, что это, быть может, не турки, а тоже какие-нибудь несчастные христиане, знающие о существовании этого подземелья и пытающиеся проникнуть в это убежище, чтобы спасти свою жизнь.

- Подожду стрелять, - говорил он про себя. - Нетрудно убить друга вместо врага.

В промежутках между камнями, которыми была заложена брешь и которые теперь кем-то осторожно вынимались, он разглядел одинокую человеческую фигуру, но, однако, не был в состоянии понять, кто бы это мог быть.

Но вот отверстие настолько расширилось, что в него могла просунуться голова человека. Эль-Кадур направил в эту голову дуло пистолета и спросил:

- Кто там? Отвечайте скорее, иначе стреляю!

- Погоди, Эль-Кадур. Это - я, Перпиньяно! - послышался голос молодого лейтенанта.

IX

Эль-Кадур и Мулей-Эль-Кадель.

Минуту спустя помощник капитана Темпеста, убрав с помощью араба последнее препятствие в бреши, вошел в подземелье, часть которого слабо освещалась красноватым пламенем факела.

Злополучный молодой человек был в ужасном состоянии. Голова его была обвязана белым платком, насквозь пропитанным кровью и прокопченным пороховым дымом, прорванная во многих местах кольчуга еле держалась, сапоги также были изорваны, а от сабли осталась одна окровавленная рукоятка с небольшим обломком клинка. Он выглядел таким изможденным, точно только что оправился от сильной болезни.

- А, это вы, синьор? - вскричал араб. - Великий Бог, как вы пострадали!.. Но хорошо, что хоть живы-то остались, А мы уже думали...

- Что с капитаном Темпеста? - прервал его венецианец.

- Спокойно спит. Не разбудите его, синьор, раньше времени. Капитан нуждается в покое. Он сильно ранен. Подойдите потихоньку и поглядите...

Но герцогиня, разбуженная уже говором, встретила лейтенанта восклицанием:

- Перпиньяно... вы?.. Ах, как я рада! Как это вам удалось выйти живым из рук турок?

- Только чудом, капитан, - отвечал венецианец. - Если бы я не ушел с бастиона последним, когда увидел, что сопротивляться больше нельзя и оставалось только подставить голову под удар кривой сабли, а бежал бы вместе с нашими солдатами и городскими обывателями, то погиб бы заодно с ними: как хорошо они было ни укрылись в городе, турки всех их разыскали и изрубили в куски. Кровожадный визирь никого не пощадил.

- Никого?! - в ужасе вскричала герцогиня. - Неужели погибли все наши товарищи?

- Все! - со вздохом отвечал лейтенант.

- О, какой это дикий зверь!

Асторре, Бальоне и Мартиненго обезглавлены, а Тьеполо и Маноли Спилотто были изрезаны в куски и брошены собакам на съедение.

- О, Боже мой, Боже мой! - со стоном проговорила молодая девушка, содрогаясь от ужаса и закрывая лицо руками, как бы защищаясь от страшного видения.

- Неужели и обыватели тоже все перерезаны, синьор? - спросил Эль-Кадур.

- Все почти, Мустафа никого не пощадил, кроме женщин и детей, которых приказал отправить в качестве невольников в Константинополь.

- Следовательно, здесь теперь все кончено для льва святого Марка? - заметила сквозь слезы герцогиня.

- Да, флаг венецианской республики уже перестал развеваться над островом Кипром, - в тон ей ответил венецианец.

- И вы думаете, что нет никакой возможности отомстить за такое ужасное поражение?

- Нет, капитан, я этого вовсе не думаю. Напротив, я уверен, что Венеция вознаградит этих азиатских зверей так, как они того заслужили.

- Дай Бог!... Ну, а пока Фамагуста превращена в кладбище?

- Да, капитан, в сплошное, страшное кладбище. Улицы полны трупов, а стены полуразбитых укреплений утыканы головами храбрых защитников несчастного города.

- Ужасно! А как же это вы сами-то ускользнули от общей резни, синьор Перпиньяно?

- Говорю вам, капитан, только чудом. Когда я увидел, что все погибло, а я один, даже ценой своей жизни, ничего не сделаю полезного, то поспешил незаметно спуститься с бастиона и бросился без оглядки бежать, куда глаза глядят. Я сам не знал, удастся ли мне найти убежище или меня тут же настигнут янычары и зарежут, как барана. Очутившись в одной из городских улиц, я вдруг услышал, что кто-то на нашем языке кричит мне: "Сюда, синьор, скорее к нам! " Оглянулся и вижу, что из-за развалин одного большого дома выглядывает человек и отчаянно машет мне рукой. Я бросился к нему. Он схватил меня за руку и потащил в открытую дверь какого-то погреба, очень маленького и страшно сырого.

Там оказался еще один человек. Они так хорошо замаскировали снаружи ход к себе, что ни одной турецкой ищейке не найти их.

- Кто же эти великодушные люди? - осведомилась герцогиня.

- Это моряки венецианского флота, из тех, которые были присланы нам в подкрепление, под командой капитана Мартиненго: шкипер и рулевой.

- Где же они сейчас?

- В том же погребе. Им некуда больше деться. А там ужасно скверно: тесно, мрачно, сыро, душно...

- А откуда вы узнали, что я нахожусь здесь?

- Это я сказал синьору, - объявил араб.

- Да, - подтвердил Перпиньяно, - и я, несмотря на все ужасы, которые мне пришлось пережить после вашего ухода, отлично запомнил указания Эль-Кадура.

- Почему же вы не привели с собой этих моряков?

- Во-первых, потому, что я боялся, как бы это место не оказалось занятым проклятыми янычарами, а, во-вторых, как же я мог вести к вам посторонних, когда не знал, понравится ли вам это.

- Далеко их убежище отсюда?

- Нет, в нескольких сот шагах.

- Эти люди могут быть нам очень' полезны, синьор Перпиньяно. Следовало бы привести их сюда. Притом и жаль их оставлять там одних.

- И я так думаю, герцогиня, - сказал венецианец, в первый еще раз величая настоящим титулом благородную девушку.

Последняя несколько минут о чем-то размышляла, затем обернулась к арабу и спросила его:

- Ты все еще не отказался от своего намерения, о котором говорил мне давеча?

- Нет, падрона, - ответил Эль-Кадур. - Только Мулей-Эль-Кадель и может спасти нас.

- А вдруг он тебя обманет?

- Этого ему не удастся, если бы он даже и захотел, чего я, впрочем, не ожидаю от благородного Дамасского Льва. Не забывайте, падрона, что у Эль-Кадура есть пистолеты и ятаган, которыми он владеет не хуже любого турка.

Герцогиня повернулась снова к Перпиньяно, который с удивлением смотрел на них. Он никак не мог понять, при чем тут тот самый молодой турок, которого герцогиня так искусно свалила с коня на турнире под стенами Фамагусты.

- Как вы находите, синьор Перпиньяно, можно ли будет нам бежать отсюда, не будучи замеченными турками? - спросила молодая девушка.

- Думаю, что нет, - отвечал лейтенант, - Весь город полон янычар. Их здесь, по крайней мере, тысяч пятьдесят. Они еще не вполне насытились христианской кровью, поэтому зорко выслеживают, не осталось ли где еще добычи, и ни за что не выпустят из Фамагусты ни одной живой души.

- Хорошо... Отправляйся же, Эль-Кадур. Теперь я сама ясно вижу, что вся наша надежда на того человека.

Араб молча зажег потушенные им было фитили пистолетов, попробовал, легко ли ходит в сафьяновых, богато отделанных серебром ножнах ятаган, с судорожной быстротой накинул себе на голову капюшон своего бурнуса и сказал:

- Повинуюсь, падрона. Если я больше не вернусь - значит, моя голова осталась в руках турок, и я уже не в состоянии буду помогать тебе. Желаю тогда тебе, падрона, как можно скорее найти отсюда выход без меня, отыскать синьора Ле-Гюсьера и вместе с ним обрести... счастье, которого ты так достойна.

Герцогиня д'Эболи протянула ему руку. Он опустился на колени, осторожно взял в свои грубые руки эту маленькую белую и нежную ручку и запечатлел на ней такой поцелуй, который ей показался прикосновением раскаленного железа.

- Ступай, мой добрый Эль-Кадур, - мягко промолвила молодая девушка, - и да сохранит тебя Господь.

Араб вскочил на ноги и с пламенеющим взором произнес голосом, в котором звучала неукротимая энергия сына пустыни:

- Или ты будешь спасена Дамасским Львом, или я убью его!

Через мгновение он уже разобрал камни у входа и снова заложил их снаружи. Все это он проделывал быстрыми, ловкими и решительными движениями зверя, покидающего свою берлогу в целях поисков себе добычи.

"Бедный Эль-Кадур! - прошептала про себя герцогиня, глядя ему вслед. - Сколько преданности ко мне в твоем истерзанном сердце".

Выбравшись из беспорядочной груды обломков, заваливших нижнюю часть башни, араб смело направился к центру города, где расположились турки, становище которых было заметно еще издали по большому количеству освещающих его огней.

Он не знал, где в настоящее время находился Мулей-Эль-Кадель, но так как это был сын известного паши и, вдобавок, человек, прославленный своим геройством, то араб надеялся, что его не трудно будет отыскать.

Прежней жизни в Фамагусте не оставалось и следа, на ее месте водворились суровые лагерные порядки свирепых турок, не признававших ничего, что хотя бы отдаленным образом напоминало обычаи ненавистных им христиан.

Вскоре араб вышел на площадь, окружавшую собор св. Марка, бывший уменьшенной копией знаменитого одноименного собора в Венеции. Посреди этой площади были разведены костры, вокруг которых расположилось несколько сотен янычар, между тем как остальное пространство охранялось часовыми внимательно наблюдавшими за всем происходившим вокруг. На верхней ступени соборной паперти стоял албанец, который при появлении араба направил на него дуло своего мушкета с дымящимся фитилем и громко прокричал:

- Кто идет?

- Видишь, что араб, а не христианин, - спокойно ответил невольник. - Я - солдат Гуссейна-паши.

- Зачем ты пришел сюда?

- Я имею важное поручение к Дамасскому Льву. Скажи мне, где его можно найти?

- Кто посылает тебя к нему?

- Мой паша.

- Я не знаю, не спит ли уже Мулей-Эль-Кадель.

- Ведь еще рано, всего около девяти часов.

- Да, но он не совсем еще оправился от раны... Ну, хорошо, пойдем, я проведу тебя к нему. Он поместился вот в том доме, напротив.

Погасив фитиль, албанец вдел ружье в перевязь, надетую у него через плечо, и направился к небольшому невзрачного вида дому, изрешеченному турецкими ядрами, но еще настолько крепкому, что в нем можно было жить. Перед входом в этом дом стояли два негра свирепого вида, возле которых лежали две огромные арабские собаки.

- Разбудите вашего господина, если он уже спит, - сказал албанец неграм. - Гуссейн-паша прислал к нему своего человека с важным поручением.

- Господин еще не ложился, - ответил один из негров, внимательно оглядев араба.

- Так ступай к нему и скажи, в чем дело, - продолжал албанец. - Гуссейн-паша не любит шуток, он в дружбе с самим великим визирем, понимаешь?

Негр ушел в дом, между тем как его товарищ остался на месте с обеими собаками. Посланный вернулся и сказал арабу:

- Иди за мной. Господин ждет тебя. Мулей-Эль-Кадель оказался в маленькой, плохо убранной комнате, освещенной лишь одним небольшим факелом, воткнутым в наполненный землей глиняный сосуд.

Молодой турок, немного бледный, очевидно, от не совсем еще затянувшейся раны, был по-прежнему очень хорош с его глубокими черными глазами, достойными освещать личико какой-нибудь гурии из рая Магомета, тонкими чертами лица, небольшой темной бородой и изящно закрученными красивыми усами.

Хотя он был еще болен, тем не менее, щеголял в стальной кольчуге, опоясанной широким голубым шелковым шарфом, из-за которого сверкали драгоценные золотые, осыпанные бирюзой рукоятки кривой сабли и ятагана.

- Кто вы? - обратился он к арабу, знаком удалив негра.

- Мое имя тебе ничего не скажет, господин, - отвечал невольник герцогини д'Эболи, по восточному обычаю прижимая руки к сердцу и низко кланяясь. - Меня зовут Эль-Кадур.

- Кажется, я видел тебя где-то?

- Очень может быть, господин.

- Ты прислан ко мне Гуссейном-пашой?

- Нет, господин, это я солгал.

Мулей-Эль-Кадель, стоявший перед столом, невольно отступил на два шага назад и быстрым движением схватился за рукоятку сабли, но не вынул оружия из ножен.

Эль-Кадур, со своей стороны, отступив на шаг, поспешил успокоить его движением руки и словами:

- Не думай, господин, что я пришел покуситься на твою жизнь.

- Так для чего же ты солгал?

- Иначе мне не добраться бы до тебя, господин.

- Значит, это-то и побудило тебя воспользоваться именем Гуссейна-паши? Хорошо. Но кто же действительно послал тебя ко мне?

- Женщина, которой ты обязан жизнью.

- Женщина, которой я обязан жизнью?! - повторил молодой турок в полнейшем недоумении.

- Да, господин, - говорил араб, - притом молодая христианская девушка благородного венецианского происхождения.

- И этой девушке я обязан жизнью, говоришь ты?

- Да, господин.

- Ничего не понимаю! Никакой итальянской женщины или девушки ни благородной ни худородной я не знаю, и ни одной женщине не обязан жизнью, кроме своей матери.

- Нет, господин, - почтительно, но твердо возразил Эль-Кадур, - без великодушия той девушки тебя уже не было бы на свете, и ты не присутствовал бы при взятии Фамагусты. Твоя рана еще не зажила, и свидетельствует...

- Моя рана? Но ведь мне нанес ее тот молодой христианский рыцарь, который свалил меня с коня, а не...

- Да, господин, именно о нем, то есть о капитане Темпеста, я и говорю.

- Так не женщина же этот храбрец?!

- Да, господин, это именно и есть та благородная венецианка, о которой я говорю, и которой ты обязан жизнью. Она пощадила тебя, а между тем как побежденного ею имела право добить.

- Что ты говоришь! - не то с негодованием, не то с изумлением вскричал молодой турок, мгновенно побледнев больше прежнего и как бы в изнеможении опускаясь возле стола. - Не может быть, чтобы тот молодой храбрец, сражавшийся, как сам бог войны, о котором я читал в старых языческих книгах, была женщина!.. Нет, женщина не могла победить Дамасского Льва!

- Капитан Темпеста не кто иной, как переодетая герцогиня д'Эболи, господин. Клянусь тебе в этом!

Изумление Мулей-Эль-Каделя было так велико, что он несколько времени не мог произнести ни одного слова.

- Женщина! - произнес он, наконец, с нескрываемой горечью и стыдом. - Дамасский Лев опозорен... Мне остается только сломать свою саблю и покончить с собой!

- Нет, господин, - с прежней твердостью возразил араб, - ты не имеешь права лишать свое войско его лучшего украшения и славы. Позора для тебя нет никакого, потому что победившая тебя девушка - дочь и лучшая ученица знаменитейшего в свое время рыцаря по всей Италии.

- Но не отец ее состязался со мною! - со вздохом проговорил Мулей-Эль-Кадель. - Подумать только, что меня сбросила с коня молодая девушка!.. Нет, честь Дамасского Льва погибла навсегда!

- Эта девушка - равная тебе по происхождению, господин.

- Отнесшаяся, однако, ко мне так презрительно!

- Неправда и это, господин. Она никогда не презирала тебя. Это доказывается тем, что в трудную минуту она обращается именно к тебе, а не к кому-нибудь другому.

Глаза молодого турка сверкнули огнем радости.

- Неужели мой противник имеет нужду во мне?.. Разве капитан Темпеста жив еще?

- Жив, но ранен.

- Где же он? Я желаю видеть его.

- Может быть, для того, чтобы убить его? Ведь капитан Темпеста, или, вернее, герцогиня д'Эболи - христианка.

- А кто ты такой?

- Ее преданный раб.

- Раб? А так хорошо выражаешься?

- Ее отец воспитал меня, и я научился...

- И герцогиня послала тебя прямо ко мне?

- Да, господин.

- Уж не за тем ли, чтобы просить меня помочь ей выбраться из Фамагусты?

- Да, но, кажется, и кое о чем еще.

- Она, вероятно, укрывается где-нибудь здесь в городе?

- Да, в одном из подземелий.

- Одна? Разве ей не угрожает опасность в твое отсутствие?

- Не думаю: убежище ее хорошо скрыто, к тому же она там не одна.

- Кто же с ней?

- Ее лейтенант.

Мулей-Эль-Кадель быстро встал, накинул на себя длинную темную мантию, взял со стола пару великолепно отделанных серебром и перламутром пистолетов и сказал:

- Веди меня к своей госпоже.

Но Эль-Кадур, не двигаясь с места и пытливо глядя ему прямо в глаза, твердо проговорил:

- Господин, чем ты можешь доказать мне, что идешь к ней не с целью выдать или убить ее?

Лицо молодого турка вспыхнуло.

- Как? Ты мне не доверяешь? - с негодованием воскликнул он. Затем, подумав немного, добавил уже другим тоном: - Ты прав: она - христианка, а я турок, естественный враг ее религии и племени. Хорошо, мы найдем тут вблизи муэдзина, у которого есть Коран, и я в твоем присутствии торжественно поклянусь над нашим священным писанием, что желаю только спасти твою госпожу, хотя бы ценой собственной жизни. Желаешь ты этого?

- Нет, господин, - ответил Эль-Кадур, - я теперь верю тебе и без клятв. Я, вижу, что Дамасский Лев не уступит в великодушии моей госпоже, герцогине д'Эболи.

- Ты говоришь, твоя госпожа ранена? Тяжело?

- Нет, не очень тяжело.

- А в состоянии она будет завтра держаться на лошади?

- Думаю, да.

- Есть у вас в подземелье какие-нибудь жизненные припасы?

- Кроме кипрского вина и оливкового масла ничего нет. Мулей-Эль-Кадель хлопнул в ладоши, и в след за тем в дверях появились оба негра, с которыми он обменялся несколькими словами на непонятном для Эль-Кадура языке, после чего обернулся к последнему и сказал ему по-арабски:

- Идем. Мои люди догонят нас.

Оба вышли из дома и, перейдя площадь, где встречающиеся солдаты почтительно отдавали честь своему офицеру, направились, не спеша, к городским башням с видом людей, желающих сделать обход вокруг стен. Когда они прошли шагов около пятьсот, их нагнали оба негра, несшие две большие и, по-видимому, тяжелые корзины, с ними бежали и их собаки.

Янычары не осмеливались препятствовать сыну всемогущего паши и спешили очистить ему путь.

Убедившись, что возле башни Брагола нет ни души, араб провел Мулей-Эль-Каделя и его слуг в подземелье. Там все еще горел факел и все было спокойно.

Молодой турок откинул назад полы своего плаща, обменялся вежливым поклоном с синьором Перпиньяно и легкими, быстрыми шагами приблизился к ложу герцогини, которая в это время не спала.

- Привет даме, победившей Дамасского Льва! - воскликнул он с видимым волнением, опускаясь перед ней на одно колено, как делали европейские рыцари, и впиваясь глазами в лицо молодой девушки. - Синьора, - продолжал он, - вы видите во мне не врага, а друга, который имел случай удивляться вашей выходящей из ряда вон храбрости и который не питает никаких злобных чувств за то, что был побежден такой доблестной героиней. Приказывайте Мулей-Эль-Каделю все, что угодно: отныне он видит свое величайшее счастье в том, чтобы спасти вас и таким образом уплатить хотя бы часть своего долга.

X

Благородство Дамасского Льва.

Когда молодая девушка увидела опустившегося перед ее ложем на колено своего недавнего противника и выслушала его горячее приветствие, она немного приподнялась на локте и с удивлением воскликнула:

- Вы! Мулей-Эль-Кадель?

- Да, это я. Вероятно, вы, доблестная синьора, сомневались, чтоб я, мусульманин, пришел на ваш зов? - грустно спросил молодой турок.

- Если и было это сомнение, то оно теперь исчезло, - ответила герцогиня. - Да, я действительно думала, что вы не придете и что мой верный слуга... более не вернется ко мне.

Все возможно в такое время и при таких...

- Только не то, чтобы Мулей-Эль-Кадель мог быть так же кровожаден, как Мустафа с его янычарами! - горячо перебил молодой человек. - Они храбры - это верно, зато и свирепы, как азиатские тигры. Я не выходец из диких степей Туркестана или вечных песчаных пустынь Аравии и находился не при одном дворе моего султана. Я бывал и в Италии, синьора.

- Вы видели мою прекрасную родину, Мулей-Эль-Кадель? - с видимым удовольствием спросила герцогиня.

- Видел, синьора, любовался Венецией и Неаполем. Там я и научился ценить цивилизацию и образованность ваших соотечественников, которых глубоко уважаю.

- Мне так и казалось, что вы не должны походить на остальных мусульман, - заметила молодая девушка.

- Из чего же вы это заключили, синьора?

- Да хотя бы и из тех слов, которые вы крикнули вашим воинам, набросившимся было на меня с целью отомстить за ваше поражение. Достаточно для меня было и этого, чтобы понять, с кем имею дело.

Чело молодого турка слегка омрачилось, и из груди вырвался вздох.

- Да, все-таки горько подумать, что я был побежден рукой женщины! - тихо сказал он.

- Нет, Мулей-Эль-Кадель, не женщины, а капитана Темпеста, считавшегося среди храбрых защитников Фамагусты одним из первых бойцов. Честь Дамасского Льва нисколько не пострадала, тем более, что он доказал свое мужество и искусство, сломив старого медведя польских лесов, перед грубой силой которого многие отступали.

Чело турецкого витязя мгновенно прояснилось при этих любезно сказанных словах, и на губах его мелькнула улыбка.

- Да, я согласен, - сказал он, - что лучше быть побежденным рукой женщины, нежели мужчины... Но все-таки я желал бы, чтобы об этом знали только мы одни и чтобы от моих соотечественников навсегда было скрыто, кто в действительности капитан Темпеста. Они держатся разных со мной взглядов.

- Даю вам слово, Мулей-Эль-Кадель, что от меня никто не узнает этой тайны, - поспешила его окончательно успокоить молодая девушка. - Кроме двух находящихся сейчас здесь моих испытанных друзей, в Фамагусте было всего три лица, которые знали ее, но в настоящее время их уже нет на свете: Мустафа никого из них не оставил в живых.

- Да, великий визирь - зверь, опозоривший в глазах христианского мира всю турецкую армию. Я думаю, и сам Селим, хотя и не отличающийся особенным великодушием и мягкостью, не одобрил его. Побежденные имели полное право на пощаду за проявленную ими храбрость и стойкость... Однако что же мы говорим об этом, когда есть кое-что более важное для нашей беседы. Синьора, я узнал, что вы нуждаетесь в подкреплении ваших сил, и приказал своим слугам захватить с собой закусок и вина.

Молодой турок сделал знак своим неграм, которые тотчас же приблизились и достали из принесенных ими корзин холодное мясо, хлеб, покрытую плесенью бутылку французского вина, сухари, бисквиты, кофе в особой грелке, пару ножей и две чашки.

- К сожалению, другого ничего не могу предложить, - говорил Мулей-Эль-Кадель. - Хотя стол самого визиря превосходно снабжен, у его подчиненных не достает многого, к чему они привыкли.

- Я и на это не могла рассчитывать, и очень признательна вам за вашу заботливость, - сказала молодая герцогиня с сердечной улыбкой. - Но мои друзья более меня настрадались от недостатка пищи, уже по одному тому, что они как мужчины имеют лучший аппетит... Угощайтесь, синьор Перпиньяно, и ты также, мой верный Эль-Кадур, - прибавила она, указывая на закуску.

Сама она удовольствовалась чашкой кофе, налитой ей молодым турком и бисквитом, между тем как ее лейтенант и араб, пропостившись более двадцати четырех часов, с волчьим аппетитом набросились на более существенное.

- Так, скажите мне, синьора, что я должен сделать для вас? - спросил Мулей-Эль-Кадель, когда молодая девушка отставила выпитую чашку и отказалась от второй.

- Я попрошу вас помочь нам выйти из Фамагусты, - ответила она.

- Вы желаете возвратиться в Италию?

- Пока нет.

На красивом подвижном лице турка выразилось глубокое изумление.

- Следовательно, вы желаете остаться на Кипре? - произнес он тоном, в котором слышалась как бы затаенная радость.

- Да, до тех пор, пока я не разыщу любимого человека, находящегося у вас в плену, - пояснила герцогиня.

Лицо Мулей-Эль-Каделя заметно омрачилось.

- Кто же этот человек? - уже более сухо предложил он вопрос.

- Виконт Ле-Гюсьер.

- Ле-Гюсьер? - повторил Мулей-Эль-Кадель, закрыв глаза рукой, чтобы сосредоточить свою мысль. - Погодите, начинаю припоминать... А, это, должно быть, один из тех немногих дворян, которые были взяты в плен и пощажены Мустафой, не правда ли?

- Да. Вы знали его лично? - видимо волнуясь, осведомилась молодая девушка.

- Если это тот самый, кого в Никосии называли звездой, душой тамошнего гарнизона, то знал и помню, что о нем шла молва, как о самом доблестном из христианских военачальников...

- Он, он самый... Мне хотелось бы узнать, где его держат в плену.

- Это не трудно будет узнать. Стоит только порасспросить кое-кого у нас.

- Может быть, эти дворяне были отправлены в Константинополь, вы не слыхали об этом?

- Нет, и мне кажется, что у Мустафы были особые намерения относительно этих пленников... Вам желательно освободить их всех до вашего возвращения на родину?

- Нет. Я приехала сюда в качестве капитана Темпеста исключительно с целью вырвать из ваших рук виконта Ле-Гюсьера, но если бы удалось освободить вместе с ним и остальных пленных, я, разумеется, была бы очень довольна.

- А я до сих пор думал, что вы взялись за оружие против нас только из ненависти к мусульманам.

- Вы ошиблись, Мулей-Эль-Кадель.

- Очень рад этому, синьора... Хорошо, ваше желание будет исполнено. Сейчас неудобно пойти к Мустафе, но завтра днем я обязательно побываю у него и узнаю, где находится Ле-Гюсьер, будьте покойны. Сколько с вами будет спутников? Я приготовлю вам турецкие одежды, чтобы удобнее было вывести вас из Фамагусты. Сколько же нужно? Три?

- Нет, пять, сказал Перпиньяно, - По соседству с нами скрываются еще двое христиан - венецианских моряков. Они умирают с голода в затхлом погребе. Я обязан им спасением своей жизни, поэтому просил бы взять с собой и этих бедняков. Без нашей помощи они обречены на верную и ужасную смерть.

- Отлично, - проговорил Мулей-Эль-Кадель. - Я хотя и бьюсь против христиан, потому что должен это делать как мусульманин, но я не палач их. Постарайтесь, чтобы эти люди завтра были здесь с вами.

- Благодарю вас, эфенди. Я так и был уверен, что благородство и великодушие Дамасского Льва не уступят его доблести, - сказал венецианец.

Молодой турок вежливо поклонился ему, по-рыцарски поцеловал руку герцогини и, приготовившись уходить, сказал:

- Клянусь Кораном, что сдержу данное вам слово, синьора. Итак, до завтрашнего вечера.

- Благодарю и я вас, Мулей-Эль-Кадель, с дрожью в голосе промолвила герцогиня, видимо тронутая. - Когда я вернусь на родину, скажу там, что нашла и между мусульманами людей не менее великодушных, чем благородные венецианцы.

- Это будет большой честью для нас, - ответил сын дамасского паши. - Прощайте, синьора, или, вернее, до свидания!

Эль-Кадур выпустил молодого турка вместе с его слугами и собаками, после чего тщательно закрыл выход и возвратился на свое место возле ложа герцогини.

Араб только вздохнул.

- А вы вполне уверены в честности и великодушии Мулей-Эль-Каделя, синьора? - вдруг спросил Перпиньяно.

- Вполне. Разве у вас есть сомнения на этот счет, синьор Перпиньяно?

- Я вообще не доверяю туркам.

- Вообще, это понятно, синьор, но Мулей-Эль-Кадель составляет исключение среди своих единоплеменников... А ты что скажешь, Эль-Кадур? Можно доверять Мулею-Эль-Каделю?

- Он клялся Кораном, - коротко ответил араб.

- В таком случае действительно сомневаться более нечего: сдерживать клятву Кораном или на Коране считает себя даже самый негодный из мусульман, - сказал лейтенант. - Ну, теперь я отправлюсь за своими моряками.

- Дай мне, пожалуйста, свои пистолеты и ятаган, Эль-Кадур, - попросил лейтенант. - Моя сабля не может больше служить мне.

Араб молча отдал ему свое оружие и вдобавок накинул ему на плечи свой бурнус, чтобы молодой венецианец мог сойти за мусульманина.

- Прощайте, синьора, - с низким поклоном проговорил Перпиньяно, обернувшись к герцогине. - Если я не вернусь до утра, то это будет означать, что турки убили и меня.

- Бог даст, вернетесь благополучно, да еще и втроем, - сказала молодая девушка, дружески протягивая ему руку.

Немного спустя лейтенант находился уже вне подземелья. Было немного за полночь. В городе стояла тишина, нарушаемая лишь ожесточенным лаем голодных собак, дравшихся из-за своей ужасной добычи - человеческих трупов.

Лейтенант осторожно свернул в маленький узкий переулок, с обеих сторон окаймленный развалинами старых домов, в которых раньше ютилась беднота. Он прошел было уже до половины этот переулок, когда вдруг перед ним появилась фигура высокого человека, облаченного в красивый и богатый костюм капитана янычар.

- А, синьор Эль-Кадур! - насмешливым голосом произнес это человек на плохом итальянском языке. - Откуда это шествуешь, куда и зачем?.. Вот неожиданная и приятная встреча! Хотя и темно, а мои старые глаза все-таки сразу узнали тебя.

- А кто вы? - спросил Перпиньяно, выхватив из бурнуса ятаган и становясь в оборонительную позу.

- Ха-Ха-Ха!.. Ты что ж это, никак хочешь пырнуть старого знакомого? Еще не отрешился от своей первобытной дикости? - продолжал тот же насмешливый голос.

- Вы, очевидно, принимаете меня за кого-то другого, может быть, за араба, судя по моему бурнусу? - сказал лейтенант. - Но я вовсе не араб, а египтянин.

- Египтянин? Гм! Значит, и вы, синьор Перпиньяно, отреклись от веры своих отцов ради сохранения шкуры?.. Это очень приятно для меня. Теперь христиане уж хоть не одного меня будут ругать ренегатом.. Вообще я очень доволен этой встречей... Сначала я действительно принял было вас за Эль-Кадура, но ваш голос и язык сразу выдали вас... Не желаете ли возобновить нашу игру в "зара"? Я бы не прочь, только, конечно не здесь.

- Ба, да это капитан Лащинский! - вскричал Перпиньяно, с трудом придя в себя от изумления.

- Нет, Лащинский умер, а на его месте находится Юсуф Гаммада, - отвечал поляк, которого тоже нетрудно было узнать по его голосу и способу выражения.

- Ну, Лащинский или Гаммада - все равно вы ренегат, а я кем был, тем и остался. На подобного рода... увертки я не способен, - презрительно сказал венецианец.

Поляк хотел было обидеться, но, очевидно, одумался, сухо рассмеялся и процедил сквозь зубы:

- Эх, мой друг, чего не сделаешь, когда на носу смерть и нет охоты даться ей в лапы! А куда это вы так осторожно пробирались, когда я имел удовольствие вас встретить?

- Да никуда собственно, - возразил смущенный этими расспросами венецианец. - Мне просто захотелось подышать ночным воздухом и кстати полюбоваться "живописными" развалинами Фамагусты.

- Шутить изволите, синьор Перпиньяно!

- Может быть...

- Любоваться на развалины города, кишмя кишащего турками, только и мечтающими о том, как бы позабавиться убийством хоть одного еще христианина?! Ищите других дураков, которые бы этому поверили... Знаете что, лейтенант? Со мной лучше всего вести игру в открытую и не скрываться от меня. Вообще вы можете смотреть на меня по-прежнему, как на своего. Сердце мое еще не успело пропитаться мусульманством, И Магомет для меня пока ровно ничего не представляет, кроме хитрого честолюбца и обманщика, а на его пресловутый Коран я смотрю, как на сборник сумасшедших бредней. Чудеса же его, по-моему, только фокусы, рассчитанные на...

- Вы бы говорили потише, капитан: вас могут услышать...

- Кто? Кроме нас с вами, здесь нет ни одной живой души... Ну, да ладно, оставим эту тему. Скажите мне лучше, что сталось с капитаном Темпеста?

- Не знаю. Думаю, что убит на одном из бастионов.

- Разве вы были не вместе?

- Нет, мы были с ним разлучены во время штурма, - лгал Перпиньяно, инстинктивно чувствуя, что нельзя доверять поляку.

- Да? Гм!.. А интересно бы знать, что делает около той вон башни Мулей-Эль-Кадель?.. Я видел его давеча вместе с Эль-Кадуром... Впрочем, может быть, это были вы же, а вовсе не араб? - с язвительным смехом продолжал Лащинский. - Будет вам хитрить со мной. Скажите откровенно: вы провожали Мулей-Эль-Каделя в его таинственной ночной экскурсии, или это действительно был араб капитана Темпеста? Нехорошо так скрываться от друзей.

- Решительно не понимаю, о чем вы меня спрашиваете, синьор Лащинский? Я не видел ни Мулей-Эль-Каделя, ни Эль-Кадура, ни капитана Темпеста, и думаю, что последних двух даже и в живых уже нет...

- Гм! А откуда же вы взяли бурнус Эль-Кадура? Или он заранее отказал вам его по завещанию А?

- Странно! Разве не может быть двух совсем одинаковых бурнусов? Этот бурнус я приобрел еще в первые дни моего пребывания в Фамагусте у одного местного араба. Не отрицаю, что этот бурнус действительно похож на бурнус Эль-Кадура, ведь они все делаются по одному...

- Да?.. Однако вы ловко умеете сочинять, синьор Перпиньяно!.. Но оставим в стороне и бурнус. Побеседуем лучше о капитане Темпеста...

- Как вы его назвали, синьор Лащинский! Разве капитан Темпеста выказал такую трусость, что вы его так...

- Те-те-те, да, будет вам ломаться! Неужели вы воображаете, что я так глуп, что не могу отличить женщины от мужчины, как бы хорошо она ни переоделась и ни храбрилась?..

- Не знаю, на чем вы основываете выше странное убеждение, будто капитан Темпеста - женщина, - спокойно перебил болтливого поляка синьор Перпиньяно. - Что касается меня, то я всегда считал, считаю и буду считать его за того, за кого он себя выдает и действительность чего подтвердил делом... К тому же неизвестно еще, жив ли он, а о мертвых вообще судачить не следует.

- Ах, какой вы упрямый, молодой человек! - с насильственным смехом сказал поляк. - Ну, не будем ссориться. Мне бы хотелось сохранить нашу прежнюю дружбу, поэтому прямо и спрашиваю вас: не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным, синьор Перпиньяно?

- Положим, я к вам особенной дружбы не питал, синьор Лащинский. Но, разумеется, лучше дурной мир, чем хорошая ссора... В настоящую минуту я ровно ничего от вас не прошу, кроме возможности свободно идти своей дорогой.

- Идите, я вам не препятствую, но предупреждаю, что если попадетесь в руки туркам, то до восхода солнца можете очутиться на колу.

- Постараюсь не попасться.

- А если они вас все-таки поймают, не забудьте, что меня зовут Юсуфом Гаммада, и что я могу помочь вам выпутаться из беды.

- Благодарю. Не забуду.

- Ну, так скатертью вам дорога, лейтенант. Услышав по звуку шагов, что Лащинский отправился в противоположную сторону, Перпиньяно поспешно повернул назад, юркнул в темный проход между двумя кучами развалин и притаился там.

"Наверное этот польский медведь захочет выследить меня,

- пробормотал он. - Человек, изменивший своей религии ради спасения жизни, на все способен. Притом, кажется, он что-то имеет против герцогини. С ним нужно действовать очень осторожно".

Действительно, едва молодой венецианец успел высказать про себя это соображение, как услышал шаги возвращающегося Лащинского, а вскоре заметил в темноте и его фигуру. Поляк старался идти как можно тише, но его выдавало хрустение мусора под его ногами. Миновав место, где спрятался Перпиньяно, он через несколько десятков шагов свернул в переулок, вероятно, предполагая, что его бывший сотоварищ направился туда.

"Вот и отлично! - подумал Перпиньяно. - Пусть он там ищет меня, сколько ему угодно, я же за это время успею сделать, что мне нужно".

И он поспешно юркнул в другой темный проход тут же поблизости, где, пользуясь слабым мерцанием звезд, отыскал нагромождение балок и досок, за которым скрывался вход в яму, служившую когда-то погребом. Прислушиваясь в окружающей тишине и убедившись, что поблизости нет ничего подозрительного, он три раза прокричал по-совиному, потом осторожно позвал:

- Дедушка Стаке! А дедушка Стаке!

Вслед за тем приподнялась дверь в яму и тихий, хрипловатый голос проговорил:

- Куда это вы запропастились, синьор лейтенант? Мы уж думали, что вы попали в лапы к туркам и готовитесь украшать собой какой-нибудь кол у них...

- Нет, пока еще не имею в виду этого удовольствия, - шопотом отвечал Перпиньяно, наклонившись в открывшееся отверстие. - Ну, как Симон? Жив еще?

- Только наполовину: малого скрючило от голода и страха, что вот-вот ворвутся сюда турки и расправятся с нами по-своему. Не особенно давно слышно было, как они шарили тут поблизости...

- Ага!... Ну, так вылезайте оттуда живее. Я пришел за вами, чтобы отвести вас в безопасное место.

- Ой ли? - радостно проговорил невидимый собеседник венецианца. - Господи! Если нам удастся спастись, мы не пожалеем пожертвовать по десятку свечей святому Марку и святому Николаю... Сию минуту явимся... Эй, Симон! - продолжал он, обращаясь к своему товарищу, - собирай последние силенки и выходи со мной, если хочешь дать работу зубам и наполнить втянувшееся брюхо...

Из ямы послышалось какое-то бормотанье и возня, вслед за тем оттуда показались сначала старик, за ним и молодой человек.

- Вот и прекрасно! - сказал Перпиньяно. - Идите смелее за мной. Вокруг все тихо.

- Ладно, ведите нас, синьор, - ответил старик, - только не взыщите: бежать мы не можем, потому что у нас обоих ноги не в порядке... здорово помяты.

И он поспешно заковылял вслед за лейтенантом, таща за руку своего спутника и соотечественника, который испускал жалобные стоны от боли и слабости.

Вскоре все трое очутились у входа в подземелье башни, и Перпиньяно, постучавшись в него, произнес вполголоса:

- Это мы, Эль-Кадур. Впусти нас.

Поджидавший араб поспешно открыл вход и, держа в руках факел, зорко оглядел незнакомцев.

Дедушка Стаке был красивый старик лет шестидесяти, смуглый, с длинной серебристой бородой, серыми и еще юношески живыми глазами, бычьей шеей и геркулесовой грудью. Несмотря на свои годы, он по-видимому обладал еще такой силой, что в случае надобности, легко мог бы справиться с двумя турками.

Тот, которого звали Симон, был совсем еще юноша, лет не более двадцати, высокий, тощий, бледный, с черными глазами и чуть заметными усиками. Он казался гораздо более изможденным, чем старик, который благодаря своему богатырскому сложению, был в состоянии оказать более сопротивление боли, голоду и всяким невзгодам.

Терпеливо подчинившись пытливому осмотру араба, Стаке приблизился к ложу герцогини и, сняв с головы берет, почтительно сказал:

- Очень рад видеть вас вновь, капитан Темпеста, и благодарю Бога за то, что он помог вам за вашу храбрость тоже избежать смерти от лап этих азиатских тигров. Я уж думал, что и вас...

- Ладно, ладно, дедушка Стаке, - прервал его лейтенант, - успеете еще нарадоваться и намолиться, а теперь приступайте-ка скорее к абордажу этих вот съестных припасов, они только и ждут этого... Присаживайся и ты, Симон, не церемонься.

- Да, да, добрые люди, ешьте и пейте на здоровье, - прибавила герцогиня, указывая на корзины с провизией, принесенной неграми Мулей-Эль-Каделя.

Когда старый матрос и его товарищ, тоже вежливо поклонившийся герцогине, принялись за еду, Перпиньяно шутливо сказал:

- А знаете что, дедушка Стаке, ведь эта еда и вино - турецкие? Нам обещано и еще, когда все это выйдет.

- А! Значит - добыча, отнятая у турок? - обрадовался старик. - Хвалю. Положим, я был бы еще более в восторге, если бы на месте этого куска бычьего мяса лежала передо мной изжаренная голова самого Мустафы. Честное слово, я справился бы с ней двумя глотками... Что, брат Симон, наверное, и ты не отказался бы сделать то же самое? А?

Но юноше некогда было отвечать: он так усердно работал челюстями, что ему позавидовала бы любая акула, проголодавшая целый месяц. Мясо, хлеб и вино с изумительной быстротой исчезали в нем, словно в бездонной пропасти.

Герцогиня и Перпиньяно с улыбкой слушали и смотрели на эту маленькую интермедию. Один араб оставался бесстрастен, как бронзовая статуя.

- Капитан, - вновь обратился к герцогине дедушка Стаке, когда насытился в достаточной для себя мере, то есть, съел не более пятой части того, что поглотил его юный товарищ, - я не нахожу слов, чтобы достойным образом выразить вам свою признательность...

Он вдруг замялся и устремил свои острые серые глаза на молодую девушку.

- Э! - воскликнул он через минуту, - должно быть, у дедушки Стаке глаза все еще затуманены дымом, или он вообще начинает плохо видеть!...

- Что вы хотите этим сказать? - смеясь спросила герцогиня.

- Хоть я больше знаю толку в смоле и дегте, нежели в женском поле, я все-таки готов поклясться всеми акулами Адриатического моря, что вы...

- Молодец, дедушка Стаке! - сказал Перпиньяно, переглянувшись с молодой девушкой и прочитав в ее глазах разрешение подтвердить догадку старого морского волка. - Ваши глаза так же остры, как у акул вашего родного моря. Выпейте-ка еще стаканчик этого прекрасного вина за здоровье герцогини д'Эболи, капитана Темпеста тоже, а потом засните себе с Богом вместе с вашим товарищем.

Вы давно уже не имели возможности спокойно спать, пользуйтесь случаем.

Старик выпил предложенный ему стакан вина и, пригласив с собой Симона, теперь вполне уже насытившегося, в угол на приготовленное им арабом место, сказал с низким поклоном:

- Повинуюсь и желаю приятного сна храброму победителю... или, вернее, храброй победительнице лучшего из турецких бойцов.

Когда оба моряка громким храпом возвестили о том, что они находятся в крепких объятиях Морфея, Перпиньяно шепнул герцогине:

- Синьора, вас выслеживают.

- Кто?... Янычары? - стремительно приподнявшись, спросила она.

- Нет, капитан Лащинский.

- Лащинский! - с удивлением воскликнула герцогиня.

- Да разве он жив еще? Не ошиблись ли вы, синьор Перпиньяно?

- Нет, синьора, не ошибся. Я сейчас только видел его и говорил с ним. Он сделался мусульманином ради спасения жизни.

- Вы с ним говорили?.. Где же это?

- Недалеко отсюда, когда я шел вот за этими молодцами,

- отвечал Перпиньяно, кивнув головой в сторону спящих моряков.

- Вы думаете, что теперь этот человек будет выслеживать наше убежище, чтобы выдать Мустафе или, вернее, его ищейкам?

- От этого бессовестного авантюриста, отрекшегося от религии своих отцов, можно всего ожидать, синьора. Он следил за мной, но, к счастью мне удалось от него спрятаться, и он прошел мимо, не заметив меня.

- Вы уверены, что он еще не знает нашего убежища, синьор Перпиньяно?

- Пока, кажется не знает, но за будущее, разумеется, не могу поручиться.

Араб, до сих пор молча лежавший на своем месте, возле самого входа, вдруг вскочил и своим спокойным голосом спросил:

- Вы говорите, что встретили его недалеко отсюда?

- Да, в первом переулке налево от площади.

- Может быть, он и сейчас еще там?

- Может быть, хотя наверное я этого не знаю.

- Хорошо! Я пойду и убью его. Будет хоть одним врагом меньше, а вместе с тем и одним отступником, - решительно проговорил араб.

Эль-Кадур вновь накинул на себя сброшенный было бурнус и заткнул за пояс ятаган. Его высокая фигура отбрасывала в дымном свете факела фантастическую тень на красные кирпичные стены подземелья. Своей головой с целой копной длинных волос и энергичным лицом с пылающими глазами и свирепым выражением он в эту минуту поразительно напоминал льва аравийской пустыни.

- Убью! Непременно убью его! - твердил он. - Я должен его убить уже потому, что он... соперник жениха моей госпожи.

- Нет, сейчас ты никого не убьешь! - вдруг повелительным тоном сказала герцогиня. - Брось свой ятаган! Слышишь?

Араб, точно повинуясь высшей силе, машинально бросил ятаган на землю.

- Вот так, мой верный слуга. Ты должен охранять нас тут, а не бегать убивать людей, которые пока еще не трогают нас.

- Виноват, падрона, - смиренно сказал араб, укладываясь снова на свое место. - Я действительно совсем сошел было с ума... во мне вскипела бурная кровь отца, а когда это случается - я забываюсь.

XI

Польский медведь.

Вечером следующего дня, в обещанное время, Мулей-Эль-Кадель явился в подземелье. Чтобы не возбудить ни в ком подозрения, ему пришлось сделать большой крюк. На этот раз его сопровождали не два, а четыре негра, с ног до головы вооруженные, и каждый с большой корзиной в руках.

Эль-Кадур впустил в свое убежище этот маленький отряд также лишь после того, как он вполне удостоверился, что это друзья.

- Вот и я, синьора, - сказал молодой витязь, подходя к герцогине. - Я сдержал клятву, данную вам во имя Корана... Клясться Кораном - все равно, что клясться самим Магометом... Я доставил вам одежду, оружие, провизию, ценные для вас сведения, а возле башни нас ожидают шесть лошадей, выбранных мной из числа лучших в албанском полку, которым я командую.

- Я и не сомневалась в вашей правдивости и в вашем великодушии, - ответила молодая девушка, протягивая ему руку. - Сердце женщины редко обманывается.

Эмилио Сальгари - Капитан Темпеста (Capitan Tempesta). 2 часть., читать текст

См. также Эмилио Сальгари (Emilio Salgari) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :