Проспер Мериме
«Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 4 часть.»

"Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 4 часть."

Shakespeare. Julius Caesar, I, 2

Прорицатель. Ид Марта берегись!

Шекспир. Юлий Цезарь, I, 2

В тот же вечер, в обычный час, Мержи вышел из дому и, хорошенько закутавшись в плащ, цветом не отличавшийся от стен, на­двинув шляпу на глаза, с надлежащей осторожностью направился к дому графини. Не успел он сделать нескольких шагов, как встретился с хирургом Амбруазом Паре, с которым был знаком, так как тот ходил за ним, когда он лежал раненым. Паре, вероятно, шел из особняка Шатильона, и Мержи, назвав себя, осведомился об адмирале.

- Ему лучше, - ответил хирург, - рана в хорошем состоянии, и больной крепок здоровьем. С помощью Божьей он поправится. Надеюсь, что прописанное мной питье будет для него целительно и он проведет ночь спокойно.

Какой-то человек из простонародья, проходя мимо них, услышал, что они говорят об адмирале. Когда он отошел достаточно далеко, так что мог быть наглым без боязни навлечь на себя наказание, он крикнул: "Попляшет уж скоро на виселице ваш чертов адмирал!" - и бросился со всех ног бежать.

- Несчастная каналья! - произнес Мержи. - Меня берет досада, что наш великий адмирал принужден жить в городе, где столько людей относятся к нему враждебно.

- К счастью, его дворец под хорошей охраной, - ответил хирург. - Когда я выходил от него, все лестницы были полны солдат, и у них даже фитили на ружьях были зажжены. Ах, господин де Мержи, здешний народ нас не любит... Но уже поздно, и мне нужно возвращаться в Лувр.

Они расстались, пожелав друг другу доброго вечера, и Мержи продолжал свою дорогу, предавшись розовым мечтам, которые заставили его живо позабыть адмирала и ненависть католиков.

Однако он не мог не заметить необычайного движения на парижских улицах, обычно с наступлением ночи мало оживленных. То ему встречались крючники, несшие на плечах тяжести странной формы, которые он в темноте готов был принять за связки пик, то небольшие отряды солдат, которые шли молча, с ружьями на плече, с зажженными фитилями; кое-где стремительно открывались окна, на минуту в них показывались какие-то фигуры со свечками и сейчас же исчезали.

- Эй, - крикнул он какому-то крючнику, - дяденька, куда это вы несете вооружение так поздно ночью?

- В Лувр, сударь, - для сегодняшнего ночного развлечения.

- Товарищ, - обратился Мержи к какому-то сержанту, шедшему во главе патруля, - куда это вы идете вооруженными?

- В Лувр, ваше благородие, - для сегодняшнего ночного развлечения.

- Эй, паж, разве вы не из королевского дворца? Куда же вы ведете со своими товарищами этих лошадей в боевой сбруе?

- В Лувр, ваше благородие, - для сегодняшнего ночного развлечения.

"Сегодняшнего ночного развлечения! - повторил про себя Мержи. - Кажется, все, кроме меня, понимают, в чем дело. В конце концов, мне-то что? Король может и без меня развлекаться, и меня не особенно интересует смотреть на его развлечения".

Немного далее он заметил плохо одетого человека, который останавливался перед некоторыми домами и мелом отмечал двери белым крестом.

- Дядя, вы фурьер, что ли, что так отмечаете квартиры?

Незнакомец исчез, ничего не ответив.

На повороте улицы, когда он попал на ту, где жила графиня, он чуть не столкнулся с человеком, закутанным, как и он, в широкий плащ, который огибал тот же угол улицы, но в противоположном направлении. Несмотря на темноту и на то, что оба они были одинаково незаметными для других, они тотчас же узнали друг друга.

- А, добрый вечер, господин де Бевиль, - произнес Мержи, протягивая ему руку.

Чтобы подать ему правую руку, Бевиль сделал странное движение под плащом; он переложил из правой руки в левую какой-то тяжелый предмет. Плащ приоткрылся немного.

- Привет доблестному бойцу, дорогому сердцам красавиц! - воскликнул Бевиль. - Бьюсь об заклад, что мой благородный друг отправляется на счастливое свидание!

- А вы сами, сударь?.. По-видимому, мужья что-то не очень дружелюбно на вас посматривают, так как, если не ошибаюсь, у вас на плечах кольчуга, а то, что вы несете под плащом, ужасно похоже на пистолеты.

- Нужно быть осторожным, господин Бернар, крайне осторожным. - При этих словах он тщательно поправил свой плащ так, чтобы скрыть вооружение, которое на нем было.

- Я бесконечно сожалею, что сегодня вечером не могу предложить вам свои услуги и шпагу, чтобы охранять улицу и нести караул у дверей вашей возлюбленной. Сегодня для меня это невозможно, но при всяком другом случае соблаговолите располагать мной.

- Сегодня вам невозможно пойти со мной, господин де Мержи. - Эти немногие слова сопровождались странной улыбкой.

- Ну, удачи! Прощайте!

- Вам я тоже желаю удачи! - В манере, с какой он произнес эти прощальные слова, была некоторая подчеркнутость.

Они разошлись, и Мержи уже отошел на несколько шагов, как вдруг услышал, что Бевиль его окликает. Он обернулся и увидел, что тот к нему возвращается.

- Ваш брат в Париже?

- Нет. Но я жду его со дня на день. Да, кстати, вы участвуете в сегодняшнем ночном развлечении?

- В развлечении?

- Да. Повсюду носятся слухи, что сегодня ночью при дворе будет какое-то развлечение.

Бевиль что-то пробормотал сквозь зубы.

- Еще раз прощайте! - сказал Мержи. - Я немного тороплюсь и... Вы понимаете, что я хочу сказать?

- Послушайте, послушайте, еще одно слово! Я не могу оставить вас, не дав вам дружеского совета!

- Какого совета?

- Не ходите к ней сегодня вечером! Поверьте мне; завтра вы поблагодарите меня.

- В этом и заключается ваш совет? Но я вас не понимаю. К какой к ней?

- Полноте, мы понимаем друг друга. Но если вы благоразумны, переправьтесь сегодня же вечером на тот берег Сены.

- За этими словами скрывается какая-нибудь шутка?

- Нисколько. Я говорю серьезнее, чем когда бы то ни было. Повторяю: переправьтесь через Сену. Если дьявол не дает вам покоя, идите к монастырю якобитов на улице Святого Якова. Через двое ворот от добрых отцов вы увидите большое деревянное распятие, прибитое к дому; довольно убогого вида. Вывеска довольно странная, но это ничего не значит. Вы постучите и найдете весьма услужливую старушку, которая из уважения ко мне примет вас очень хорошо... Перенесите вашу ненасытность на тот берег Сены. У матушки Брюлар племянницы миленькие и хорошенькие. Понимаете?

- Вы слишком добры, покорнейше благодарю.

- Нет, право. Последуйте моему совету. Честное слово дворянина, это вам будет на пользу.

- Благодарю вас. Я воспользуюсь вашим предложением как-нибудь в другой раз. Сегодня меня ждут. - И Мержи двинулся вперед.

- Переезжайте через Сену, мой храбрец, это мое последнее слово! Если с вами случится несчастье из-за того, что вы не послушались моего совета, я умываю руки.

Мержи поразила непривычная серьезность, с которой говорил Бевиль. Бевиль уже повернулся спиной; на этот раз Мержи его окликнул:

- Какого черта все это значит? Объясните мне, господин де Бевиль, перестаньте говорить загадками.

- Дорогой мой, я, быть может, не должен был бы говорить вам так ясно, но переправьтесь за реку до наступления полуночи - и прощайте.

- Но...

Бевиль был уже далеко. Мержи с минуту догонял его, но вскоре, устыдясь, что теряет время, которое можно было лучше употребить, вернулся и дошел до сада, куда ему нужно было войти. Ему пришлось прогуливаться некоторое время взад и вперед, чтобы переждать, пока не будет прохожих. Он боялся, как бы им не показалось странным, что в такое позднее время он входит через садовую калитку. Ночь была прекрасной, тихий зефир умерял ее теплоту, луна то показывалась, то исчезала среди легких белых облачков. Эта ночь была создана для любви.

На минуту улица оказалась пустынной; он сейчас же открыл калитку и без шума запер ее за собой. Сердце билось у него сильно, но думал он только о наслаждениях, которые ждали его у Дианы, а зловещие мысли, зародившиеся в его душе под влиянием странных слов Бевиля, были теперь далеки.

Он на цыпочках подошел к дому. В полуоткрытом окне за красной занавеской горела лампа; то был условный знак. В мгновение ока он очутился в молельне своей любовницы.

Она полулежала на очень низком диване, обитом темно-синим атласом. Ее длинные черные волосы в беспорядке рассыпались по подушке, к которой прислонилась она головой. Глаза у нее были закрыты, и казалось, она с трудом удерживала их в этом положении. Единственная серебряная лампа, подвешенная к потолку, освещала покой и весь свой свет направляла на бледное лицо и пламенные губы Дианы де Тюржи. Как только раздался скрип сапог Мержи по ковру молельни, она подняла голову, открыла глаза и рот, задрожала и с трудом подавила крик ужаса.

- Я тебя испугал, мой ангел? - спросил Мержи, становясь на колени перед ней и наклонясь к подушке, на которую прекрасная графиня снова уронила свою голову.

- Наконец-то ты! Слава Богу!

- Я заставил тебя ждать? Еще далеко нет полночи.

- Ах, оставьте меня... Бернар... Никто не видел, как вы входили?

- Никто... Но что с тобой, любовь моя? Почему эти прелестные губки отворачиваются от меня?

- Ах, Бернар... если бы ты знал!.. О, прошу тебя, не мучь меня! Я ужасно страдаю... У меня адская мигрень... бедная голова горит как в огне!

- Бедняжка!

- Сядь около меня... и, пожалуйста, не проси от меня сего­дня ничего... я совсем больна! - Она зарылась лицом в подушки дивана, и у нее вырвался жалобный стон. Потом вдруг она приподнялась на локте, отбросив густые волосы, покрывшие ей все лицо, и, схватив руку Мержи, положила ее себе на висок. Он почувствовал, что артерия сильно бьется.

- У тебя холодная рука, мне от нее легче, - произнесла она.

- Милая Диана, как бы я хотел, чтоб у меня была мигрень вместо тебя! - сказал он, целуя ее в горячий лоб.

- Ах да... и я хотела бы... Положи кончики своих пальцев мне на веки, это меня облегчит. Мне кажется, что, если бы я заплакала, я не так мучилась бы; но я не могу плакать.

Наступило продолжительное молчание, нарушаемое только неровным и затрудненным дыханием графини. Мержи на коленях около дивана нежно поглаживал и изредка целовал закрытые веки своей прекрасной Дианы. Левой рукой он опирался на подушку, и пальцы его возлюбленной, сплетенные с его пальцами, время от времени сжимали их как бы судорожным движением. Дыхание Дианы, нежное и горячее в то же время, страстно щекотало губы Мержи.

- Дорогая моя, - сказал он наконец, - мне кажется, что тебя мучает нечто большее, чем мигрень. Есть ли у тебя причины к огорчению... и почему ты мне не скажешь о них? Разве ты не знаешь, что мы любим друг друга для того, чтобы делить пополам не только наслаждения, но и страдания?

Графиня покачала головой, не открывая глаз. Ее губы зашевелились, но не издали раздельного звука; потом, как бы истощенная этим усилием, она снова уронила голову на плечо Мержи. В эту минуту на часах пробило половина двенадцатого. Диана вздрогнула и, вся трепеща, поднялась на постели.

- Право же, вы меня пугаете, дорогая моя!

- Ничего... еще ничего, - произнесла она глухим голосом. - Ужасный бой у этих часов! С каждым ударом как будто раскаленное железо входит мне в голову!

Мержи не нашел лучшего лекарства и лучшего ответа, как поцеловать склонившийся к нему лоб. Вдруг она вытянула руки, положила их на плечи возлюбленному и, продолжая находиться в полулежачем положении, уставилась на него блестящими глазами, которые, казалось, готовы были его пронзить.

- Бернар, - сказала она, - когда ты обратишься в католичество?

- Милый ангел, не будем говорить об этом сегодня: тебе от этого будет хуже.

- Я больна от твоего упрямства... но тебе до этого нет дела! К тому же время не терпит; и хотя бы я была на смертном одре, я бы до последнего моего дыхания не переставала тебя усовещевать.

Мержи хотел закрыть ей рот поцелуем. Довод этот довольно хороший и может служить ответом на все вопросы, которые любовнику может задать его возлюбленная. Но Диана, которая обычно шла ему навстречу, на этот раз с силой и почти с негодованием оттолкнула его.

- Послушайте, господин де Мержи, я все дни плачу кровавыми слезами при мысли о вас и вашем заблуждении. Вы знаете, люблю ли я вас. Судите сами, каковы должны быть мои страдания, когда я подумаю, что тот, кто для меня дороже жизни, может в любую минуту погибнуть душой и телом.

- Диана, вы знаете, что мы условились больше не говорить на эту тему.

- Следует говорить об этом, несчастный! Кто знает, остался ли тебе еще час, чтобы покаяться?

Необыкновенная интонация ее голоса и странные фразы невольно напомнили Мержи необычные предупреждения, только что полученные им от Бевиля. Помимо воли он был взволнован этим, но сдержался и приписал исключительно ее благочестию это усиление проповеднического жара.

- Что вы хотите сказать, дорогая моя? Или вы думаете, что потолок сейчас упадет мне на голову нарочно, чтоб убить гугенота, как прошлой ночью на нас упал ваш полог? Тогда, к сча­стью, мы отделались тем, что поднялось немного пыли.

- Ваше упрямство приводит меня в отчаяние! Послушайте, мне приснилось, что ваши враги собираются убить вас; я видела, что, весь в крови, раздираемый их руками, вы испустили послед­нее дыхание, раньше чем я поспела привести к вам своего духовника.

- Мои враги? По-моему, у меня их нет.

- Безумец! Разве вам не враги все, кто ненавидит вашу ересь? Разве это не вся Франция? Да, все французы должны быть вам врагами, пока вы остаетесь врагом Господа Бога и Церкви.

- Оставим это, моя владычица! Что касается ваших сновидений, обратитесь за толкованием их к старой Камилле; я в этом ничего не понимаю. Поговорим о чем-нибудь другом. Вы, кажется, были сегодня при дворе, там, вероятно, вы и схватили эту мигрень, которая вам причиняет такие страдания, а меня выводит из себя.

- Да, я вернулась оттуда, Бернар. Я видела королеву и вы­шла от нее... с твердым решением сделать последнюю попытку заставить вас переменить... Это надо сделать, это непременно надо сделать!

- Мне кажется, - прервал ее Бернар, - мне кажется, моя дорогая, что раз, несмотря на ваше нездоровье, у вас хватает силы проповедовать с таким пылом, - с вашего позволения, мы могли бы провести время еще приятнее.

Она встретила эту шутку пренебрежительным и разгневанным взглядом.

- Отверженный! - сказала она вполголоса, будто самой себе. - Почему так нужно, чтобы я была такой слабой с ним? - Затем продолжала более громким голосом: - Я вижу ясно, что вы меня не любите и цените меня не более, чем какую-нибудь лошадь! Только бы я служила для вашего наслаждения, а что за дело до того, что я раздираюсь страданиями... Ведь только ради вас, ради вас одного я согласилась на угрызения совести, в сравнении с которыми все муки, что может выдумать человеческая ярость, - ничто! Одно слово, слетевшее с ваших уст, могло бы вернуть моей душе мир; но слова этого вы никогда не произнесете. Вы не захотите пожертвовать ради меня ни одним из ваших предрассудков.

- Диана, дорогая, какому преследованию я подвергаюсь! Будьте справедливы, вернее - не будьте ослеплены вашим религиозным рвением. Ответьте мне: найдете ли вы другого раба, более покорного, чем я, во всем, что касается моих поступков и мыслей? Но нужно ли вам повторять, что я могу скорее умереть за вас, чем уверовать в некоторые вещи?

Она пожимала плечами, слушая его и смотря на него с выражением, доходившим почти до ненависти.

- Я не мог бы, - продолжал он, - ради вас сделать так, чтобы мои темно-русые волосы сделались светлыми. Я не мог бы для вашего удовольствия изменить форму своего телосложения. Вера моя - часть моего тела, дорогая, и оторвать ее от меня можно только вместе с жизнью. Пусть мне хоть двадцать лет читают проповеди - все равно меня не заставят верить, что кусочек пресного хлеба...

- Умолкни! - прервала она его повелительно. - Никаких кощунств! Я все пробовала - ничто не увенчалось успехом! Все вы, зараженные ядом ереси, народ крепкоголовый, ваши глаза и уши закрыты для истины, вы боитесь видеть и слышать! Но вот приспело время, когда вы не будете больше ни слышать, ни видеть... Существует одно средство уничтожить эту язву Церкви, и средство это будет применено!

Она сделала несколько шагов по комнате со взволнованным видом и продолжала:

- Менее чем через час отсекут все семь голов еретической гидры! Мечи отточены и верные готовы! Нечестивцы исчезнут с лица земли!

Затем, вытянув палец к часам, стоявшим в углу комнаты, она сказала:

- Смотри, у тебя есть еще четверть часа, чтобы покаяться! Когда стрелка дойдет до этой точки, судьба твоя будет решена!

Она еще не кончила, как донесся глухой шум, похожий на гул толпы, волнующейся вокруг большого пожара, сначала смутно, потом, казалось, он с быстротой увеличивался; спустя несколько минут вдали уж можно было различить звон колоколов и залпы огнестрельного оружия.

- Что за ужасы вы возвещаете? - воскликнул Мержи.

Графиня бросилась к окну и распахнула его.

Тогда шум, не задерживаемый больше стеклами и занавесками, донесся более отчетливо. Казалось, можно было разобрать крики скорби и радостный вой. Красноватый дым подымался к небу и взвивался над всеми частями города, насколько было доступно зрению. Его можно было бы принять за огромный пожар, если бы комнату сейчас же не наполнил запах смолы, который мог исходить только от тысячи зажженных факелов. В то же время блеск залпа, произведенного, казалось, на ближней улице, на минуту осветил стекла соседнего дома.

- Избиение началось! - воскликнула графиня, в ужасе схватившись за голову.

- Какое избиение? Что вы хотите сказать?

- Сегодня в ночь режут всех гугенотов - так приказал король! Все католики взялись за оружие, и ни один еретик не будет пощажен! Церковь и Франция спасены, но ты погиб, если не отречешься от своей ложной веры!

Мержи почувствовал, как холодный пот покрыл все его тело. Он блуждающими глазами смотрел на Диану де Тюржи, чьи черты выражали странное соединение отчаяния и торжества. Ужасающий грохот, поражавший его слух и наполнявший весь город, достаточно подтверждал справедливость страшной новости, которую он только что услышал. Несколько мгновений графиня стояла неподвижно, молча устремив на него взоры; только пальцем, указывающим на окно, казалось, хотела она возбудить воображение Мержи, чтобы оно нарисовало ему кровавые сцены, которые можно было себе представить по этим людоедским крикам и освещению. Мало-помалу выражение лица ее смягчилось, дикая радость исчезла, остался ужас. Наконец, упав на колени, она вскричала умоляющим голосом:

- Бернар, заклинаю тебя, спаси свою жизнь, обратись в католичество! Спаси свою жизнь и мою, которая зависит от твоей!

Мержи бросил на нее дикий взгляд, а она, не вставая с колен, следовала за ним по комнате, протянув руки. Не отвечая на ее мольбы, он побежал в глубь молельни, где схватил свою шпагу, которую оставил там на кресле.

- Несчастный, что же ты собираешься сделать? - воскликнула графиня, подбегая к нему.

- Защищаться! Меня не зарежут как барана!

- Безумный, тысячи шпаг не спасли бы тебя! Весь город под оружием. Королевская гвардия, швейцарцы, горожане, народ - все принимают участие в избиении, и нет ни одного гугенота, к груди которого в настоящую минуту не было бы приставлено до десятка кинжалов. Одно осталось средство избавиться от смерти - сделайся католиком!

Мержи был храбр, но, думая об опасностях, которые, по-видимому, предвещала эта ночь, он на минуту почувствовал, как подлый страх шевельнулся в глубине его души; даже мысль спасти себя отречением от своей веры мелькнула у него в уме с быст­ротой молнии.

- Я отвечаю за твою жизнь, если ты сделаешься католиком, - сказала Диана, сложив руки.

"Если я отрекусь, - подумал Мержи, - я сам себя буду презирать всю жизнь". Одной этой мысли было достаточно, чтобы храбрость к нему вернулась и еще удвоилась чувством стыда за минуту слабости. Он нахлобучил свою шляпу, застегнул портупею и, обмотав плащ вокруг левой руки вместо щита, с решительным видом двинулся к двери.

- Куда идешь ты, несчастный?

- На улицу! Я не хочу доставлять вам сожалений, оттого что меня зарезали в вашем доме, у вас на глазах.

В его голосе прозвучало такое презрение, что графиня была поражена. Она загородила ему дорогу. Он оттолкнул ее, и даже резко. Но она ухватилась за полу его камзола и на коленях поволоклась за ним.

- Оставьте меня! - закричал он. - Что же, вы сами хотите предать меня кинжалам убийц? Любовница гугенота может искупить свои грехи, принеся в жертву своему Богу кровь возлюбленного.

- Остановись, Бернар, умоляю тебя! Одно мое желание - чтобы ты спасся! Пощади свою жизнь для меня, милый ангел! Спаси себя во имя нашей любви... Согласись произнести одно лишь слово - и, я клянусь тебе, ты будешь спасен!

- Как! Мне принять религию убийц и разбойников? Святые мученики за Евангелие, сейчас я к вам присоединюсь!

Он так порывисто вырвался из рук графини, что та с размаху упала на пол. Он хотел открыть выходную дверь, как вдруг Диана, вскочив с проворностью юной тигрицы, бросилась на него и сжала его в своих объятиях крепче сильного мужчины.

- Бернар! - вскричала она вне себя, со слезами на глазах. - Таким люблю я тебя еще больше, чем если бы ты сделался католиком! - И, увлекши его к дивану, она упала вместе с ним, покрывая его поцелуями и обливая слезами. - Останься здесь, любовь моя единственная, останься со мной, храбрый мой Бернар! - говорила она, сжимая его и обвивая своим телом, как змея обвивает добычу. - Здесь, в моих объятиях, они не будут искать тебя; придется убить меня, чтобы добраться до твоей груди! Прости меня, мой милый; я не могла заранее предупредить тебя о грозящей опасности. Я была связана страшной клятвой. Но я спасу тебя или погибну вместе с тобой!

В эту минуту во входную дверь громко постучали. Графиня пронзительно вскрикнула, а Мержи освободился от ее объятий, не снимая плаща с левой руки, и сразу почувствовал в себе столько силы и решимости, что не задумался бы броситься очертя голову на сотню убийц, если бы они перед ним явились.

Почти во всех домах Парижа во входных дверях были маленькие квадратные отверстия с очень мелкой железной решеткой, так что обитатели дома могли раньше удостовериться, вполне ли без­опасно для них открыть двери. Часто даже тяжелые дубовые двери, снабженные большими гвоздями и железной обивкой, не казались достаточно благонадежными для осторожных людей, которые не хотели сдаваться иначе, как после правильной осады. Поэтому с обеих сторон дверей делали узкие бойницы, из которых, не будучи замеченным, можно было сколько угодно подстреливать осаждающих.

Старый верный конюший графини, исследовав через такую решетку, что за личность находится у дверей, и подвергнув ее подобающему опросу, вернулся и доложил своей хозяйке, что капитан Жорж де Мержи настоятельно просит впустить его. Страх прошел, и дверь была открыта.

XXII

Двадцать четвертое августа

Пускайте кровь! Пускайте кровь!

Слова маршала де Таванна

Покинув свой отряд, капитан Жорж поспешил к себе домой, надеясь найти там брата; но тот уже вышел из дому, сказав прислуге, что уходит на всю ночь. Из этого Жорж без труда сделал заключение, что он находится у графини, и поторопился отыскать его там. Но избиение уже началось; беспорядок, толпы убийц, цепи, протянутые через улицы, останавливали его на каждом шагу. Ему пришлось идти мимо Лувра, где фанатизм разыгрывался с наибольшей яростью. В этом квартале жило большое количество протестантов, и теперь он был запружен горожанами из католиков и гвардейскими солдатами с огнем и мечом в руках. Там-то, по энергичному выражению одного из тогдашних писателей*, кровь лилась со всех сторон, ища стока к реке, и нельзя было перейти через улицу, не рискуя, что в любую минуту вас могут раздавить каким-нибудь трупом, выброшенным из окна.

Из адской предусмотрительности большинство лодок, стоявших обычно вдоль Лувра, отведено было на другой берег, так что многим из беглецов, что метались по набережной Сены, надеясь сесть в лодку и избегнуть вражеских ударов, оставался выбор между водой и бердышами преследовавших их солдат. Меж тем, по слухам, видели, как Карл IX, вооружившись длинной аркебузой, из дворцового окна подстреливал, как дичь, бедных прохожих**.

Капитан продолжал свой путь, шагая через трупы, весь за­брызганный кровью, на каждом шагу подвергаясь опасности, что какой-нибудь убийца по ошибке уложит и его. Он заметил, что у всех солдат и горожан были белые перевязки на руке и белые кресты на шляпах. Он легко мог бы надеть эти отличительные знаки, но ужас, внушаемый ему убийцами, распространялся даже на условные отметки, по которым они узнавали друг друга.

На берегу реки, около Шатле, он услышал, что его кто-то окликает. Он повернул голову и увидел человека, до зубов вооруженного, но который, по-видимому, не пускал в ход своего оружия, хотя у него и был белый крест на шляпе, и как ни в чем не бывало вертел в руке какой-то клочок бумаги. Это был Бевиль. Он равнодушно смотрел, как через мост Менье сбрасывали в Сену трупы и живых людей.

- Какого черта ты делаешь тут, Жорж? Какое-нибудь чудо или благодать вдохнули в тебя такое похвальное рвение, потому что вид у тебя такой, словно ты охотишься на гугенотов.

- А сам ты что делаешь посреди этих негодяев?

- Я? Черт возьми, я смотрю; ведь это - зрелище! А знаешь, какую я славную штуку удрал? Ты знаешь хорошо старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, что так меня обирал?

- Несчастный, ты его убил?

- Я? Фи! Я не вмешиваюсь в дела веры. Не только я его не убил, но спрятал у себя в подвале, а он мне дал расписку в получении всего долга полностью. Так что я совершил доброе дело и получил за него награду. Положим, для того чтобы он легче дал мне эту расписку, я два раза приставлял ему к голове пистолет, но, черт меня побери, я бы ни за что не выстрелил... Смотрите-ка, женщина зацепилась юбками за балку моста... Упадет... Нет, не упадет. Черт! Это любопытно, стоит посмотреть поближе!

Жорж оставил его и, ударив себя по лбу, подумал: "И это один из самых порядочных людей, известных мне сейчас в этом городе!"

Он свернул на улицу Сен-Жос, которая была безлюдна и не освещена; очевидно, среди живущих там не было ни одного реформата. Тем не менее на ней отчетливо был слышен шум из соседних улиц. Вдруг белые стены осветились красным огнем факелов. Он услышал пронзительные крики и увидел какую-то женщину, полуголую, с распущенными волосами и с ребенком на руках. Она мчалась со сверхъестественной быстротой. За ней бежали двое мужчин, подбадривая один другого гиканьем, как будто охотились за диким зверем. Женщина хотела броситься в ближайшие сени, как вдруг один из преследователей выстрелил по ней из аркебузы, которой был вооружен. Выстрел попал ей в спину, и она упала навзничь. Она сейчас же поднялась, сделала шаг к Жоржу и снова упала на колени; затем, в последнем усилии, она подняла своего ребенка по направлению к капитану, словно поручая дитя его великодушию. Не произнеся ни слова, она умерла.

- Еще одна еретическая сука сдохла! - воскликнул человек, выстреливший из аркебузы. - Я не успокоюсь, пока не отправлю их дюжину.

- Подлец! - воскликнул капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.

Негодяй стукнулся головой о противоположную стену. Он ужасно выкатил глаза и, скользя всем телом на пятках, словно плохо приставленная доска, скатился и вытянулся на земле мертвым.

- Как! Убивать католиков? - воскликнул товарищ убитого, у которого в одной руке был факел, в другой - окровавленная шпага. - Кто же вы такой? Господи Боже, да вы же из королев­ской легкой кавалерии! Черт возьми, ваше благородие, вы обознались!

Капитан вынул из-за пояса второй свой пистолет и взвел курок. Движение это и легкий щелк собачки были прекрасно поняты. Избиватель бросил свой факел и пустился бежать со всех ног. Жорж не удостоил его выстрелом. Он наклонился, ощупал женщину, лежавшую на земле, и увидел, что она уже мертва. Пуля прошла навылет. Ребенок, обвив ее шею руками, кричал и плакал; он был покрыт кровью, но каким-то чудом не был ранен. Капитан с некоторым усилием отодрал его от матери, за которую он изо всех сил уцепился, потом закутал в свой плащ. Эта встреча научила его осторожности: он поднял шляпу убитого, снял с нее белый крест и нацепил на свою. Таким способом он добрался без остановок до дома графини.

Братья упали друг другу в объятия и некоторое время оставались так, тесно обнявшись, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец капитан вкратце сообщил, в каком положении находится город. Бернар слал проклятия королю, Гизам и священникам; он хотел выйти и присоединиться к своим братьям, если где-нибудь они попытаются противостать своим врагам. Графиня плакала и удерживала его, а ребенок кричал и просился к матери. Потеряв немало времени на крики, вздохи и слезы, они должны были наконец принять какое-либо решение. Что касается ребенка, графинин конюший вызвался найти какую-нибудь женщину, которая о нем позаботится. Мержи не имел возможности в настоящую минуту спастись бегством. К тому же куда бежать? Кто знает, не распространилось ли избиение на всю Францию, от края до края? Сильные гвардейские отряды занимали мосты, через которые реформаты могли бы добраться до Сен-Жерменского предместья, откуда им легче было бы выбраться из города и достигнуть южных провинций, издавна склонявшихся на их сторону. С другой стороны, казалось бесполезным и даже неблагоразумным прибегать к милосердию монарха в минуту, когда, возбужденный бойней, он только и думал что о новых жертвах. Дом графини, благодаря тому что она была известна как женщина весьма набожная, не рисковал подвергнуться серьезному обыску со стороны убийц, и Диана считала, что на слуг своих она может положиться. Так что Мержи нигде не мог найти убежища, где он подвергался бы меньшей опасности. Решили, что он останется здесь спрятанным и будет пережидать события.

С наступлением дня избиение не только не прекратилось, но, казалось, еще усилилось и упорядочилось. Не было ни одного католика, который из страха быть заподозренным в принадлежности к ереси не надел бы белого креста, не вооружился бы или не стал бы доносить на гугенотов, еще оставшихся в живых. Меж тем к королю, запершемуся у себя во дворце, никого не допускали, кроме главарей убийц. Простой народ, привлеченный надеждой на грабеж, присоединился к гражданской гвардии и солдатам, а проповедники по церквам призывали верующих к удвоенной жестокости.

- Раздавим за один раз, - говорили они, - все головы гидры и навсегда положим конец гражданским войнам.

И чтобы доказать этому народу, жадному до крови и чудес, что небеса одобряют его неистовство и желают поощрить его явным знамением, они кричали:

- Идите на кладбище Избиенных младенцев, взгляните на куст боярышника, что зацвел второй раз, словно поливка еретической кровью придала ему молодость и силу!

Бесчисленные вереницы вооруженных убийц с большой торжественностью отправлялись на поклонение святому терновнику и возвращались с кладбища, воодушевленные новым рвением, чтобы отыскать и предать смерти людей, столь явственно осужденных небесами. У всех на устах было изречение Катерины, его повторяли, избивая детей и женщин: "Che pietа lor ser crudele, che crudeltа lor ser pietoso"*.

Странная вещь: в числе всех этих протестантов мало было людей, которые не воевали бы, не участвовали бы в горячих боях, где они, и часто с успехом, пытались уравновесить численное преимущество врагов своею доблестью; а между тем во время этой бойни только двое из них противопоставили кое-какое сопротивление своим убийцам и из этих двоих только один бывал прежде на войне. Быть может, привычка сражаться сплоченным строем, по правилам, лишила их личной энергии, которая могла побудить любого протестанта защищаться у себя в доме, как в крепости. Случалось, что старые вояки, как обреченные жертвы, подставляли свое горло негодяям, которые накануне еще трепетали перед ними. Покорность судьбе они принимали за мужество и предпочитали ореол мученичества воинской славе.

Когда первая жажда крови была утолена, наиболее милосердные из убийц предложили своим жертвам купить себе жизнь ценой отречения. Весьма небольшое количество кальвинистов воспользовалось этим предложением и согласилось откупиться от смерти, и даже от мучений, ложью, может быть, простительной. Женщины, дети твердили свой символ веры среди мечей, занесенных над их головами, и умирали, не выронив жалобы.

Через два дня король сделал попытку остановить резню; но когда разнуздаешь страсти толпы, тогда ее остановить уже невозможно. Не только кинжалы не перестали наносить удары, но сам король, обвиненный в нечестивой жалости, принужден был взять свои слова о милосердии обратно и даже превысить меру собственной злости, составлявшей, однако, одну из главных черт его характера.

В течение первых дней после Варфоломеевской ночи Бернара в его тайнике регулярно посещал брат, сообщавший ему каждый раз новые подробности ужасных сцен, свидетелем которых ему довелось быть.

- Ах! Когда-то удастся мне покинуть эту страну убийц и преступников! - восклицал Жорж. - Я охотнее жил бы среди дикарей, чем среди французов!

- Поедем со мной в Ла-Рошель, - говорил Бернар. - Надеюсь, что она еще не в руках убийц. Давай умрем вместе, заставь забыть о своем отступничестве, защищая этот последний оплот нашей веры!

- А что со мной станется? - спрашивала Диана.

- Поедемте лучше в Германию или в Англию, - отвечал Жорж. - Там по крайней мере ни нас не будут резать, ни мы никого не будем резать.

Планы эти не имели последствий. Жоржа посадили в тюрьму за неповиновение королевскому приказу, а графиня, трепетавшая, как бы ее любовник не был открыт, только о том и думала, как бы выпроводить его из Парижа.

XXIII

Два монаха

Как надели капюшон,

Сделали монахом.

Народная песня

В кабачке на берегу Луары, немного ниже Орлеана, по направлению к Божанси, за столом сидел какой-то молодой монах, в коричневой рясе с большим капюшоном, который он наполовину опустил на глаза; сидел он, не отрывая глаз от молитвенника, с возвышающим душу прилежанием, хотя угол для чтения он выбрал темноватый. У пояса висели четки, зерна которых были крупнее голубиного яйца, а богатый набор металличе­ских иконок, повешенных на тот же шнурок, бренчал при каждом его движении. Когда он поднимал голову, чтобы взглянуть в сторону дверей, виден был хорошо очерченный рот, украшенный усами, закрученными в виде "турецкого лука" и такими молодцеватыми, что они сделали бы честь любому армейскому капитану. Руки у него были очень белые, ногти длинные, тщательно обстриженные, и ничто не указывало, чтобы молодой брат когда-нибудь, согласно уставу своего ордена, работал заступом или граблями.

Толстощекая крестьянка, исполнявшая должность и прислужницы, и стряпухи в этом кабачке, где она была, кроме того, еще и хозяйкой, подошла к молодому монаху и, сделав довольно-таки неловкий реверанс, сказала:

- Что же, отец мой, вы на обед ничего и не закажете? Ведь уж больше двенадцати часов, вы знаете!

- Долго еще не будет барки из Божанси?

- Кто ее знает! Вода низкая - нельзя идти как вздумается. Потом, как бы там ни было, ей еще рано приходить. На вашем месте я бы здесь пообедала.

- Хорошо, я пообедаю. Но нет ли у вас другой комнаты, где бы мне поесть? Тут что-то не очень хорошо пахнет.

- Вы очень разборчивы, отец мой. Я так решительно ничего не слышу.

- Что, свиней, что ли, палят около этой гостиницы?

- Свиней? Вот потеха-то! Свиней! Почти что так. Конечно, они свиньи, потому что, как один сказал, при жизни в шелках ходили. Но свиньи эти не для еды. Это, простите за выражение, гугеноты, отец мой, которых на берегу, в ста шагах отсюда, сжигают, - вот чад-то от них вы и слышите.

- Гугеноты?

- Ну да, гугеноты. Разве вам дело какое-нибудь до них? Не следует из-за этого терять аппетит. Что же до комнаты, где бы вам покушать, так у меня только одна и есть, придется вам ею обойтись. Пустяки! Гугенот не так уж скверно пахнет. Впрочем, если бы их не жечь, так они еще пуще воняли бы. Сегодня утром на песке вот какая куча их накопилась, вышиной... куда там, вышиной вот с этот камин.

- И вы ходили смотреть эти трупы?

- Ах, вы спрашиваете об этом, потому что они голые? Но ведь у покойников, преподобный отец, это в счет нейдет. А по мне, так все равно, как если бы я видела кучу дохлых лягушек, хоть бы что! Как видно, вчера здорово поработали в Орлеане; страшное дело, сколько Луара к нам нанесла этой еретической рыбины: вода-то низкая, так каждый день на песке их находят. Еще вчера вечером пошел работник с мельницы посмотреть линей в сетях, а вдруг там мертвая женщина, весь живот бердышом распорот. Поверите ли, вот сюда вошло, а оттуда между плеч вышло. Ему бы лучше, конечно, карпа поймать... Но что с вами, ваше преподобие?.. Что? Вы не собираетесь ли в обморок упасть? Хотите, пока обед не готов, я вам подам стаканчик божанси? Это сразу все на место поставит.

- Благодарю вас.

- Ну, что же вы на обед хотите?

- Что придется... все равно.

- Что? Говорите: у меня в кладовой, знаете ли, много всего.

- Ну, подайте мне цыпленка и не мешайте мне читать молитвенник.

- Цыпленка? Ваше преподобие, цыпленка? Ах, вот потеха-то! Не на ваших, знать, зубах в пост паутина заведется. Верно, у вас есть от папы разрешение по пятницам цыплят есть?

- Ах, какой я рассеянный!.. Да, конечно, сегодня ведь у нас пятница!.. По пятницам мясного не вкушай. Дайте мне яиц, благодарю вас, что вы меня вовремя предупредили, а то бы мог случиться большой грех.

- Вот возьмите их! - про себя проговорила кабатчица. - Не предупреди этих господ, так они вам в пост будут цыплят есть; а в супе у бедной женщины найдут кусочек сала, так такой подымут крик, что святых вон выноси!

После этих слов она занялась приготовлением яичницы, а монах снова взялся за свой молитвенник.

- Ave Maria, сестра моя! - произнес, входя в кабачок, другой монах, как раз в ту минуту, когда тетка Маргарита, держа в руках сковородку с ручкой, приготовлялась перевернуть громадную яичницу.

Вновь пришедший был красивым стариком с седой бородой, высоким, плотным и коренастым, лицо у него было цветущее. Но первое, что бросалось в глаза при взгляде на него, - это огромный пластырь, скрывавший один глаз и занимавший половину щеки. По-французски он говорил свободно, но в его выговоре слышался легкий иностранный акцент.

Как только он вошел, молодой монах еще ниже опустил свой капюшон, так, чтобы его нельзя было разглядеть; но что еще больше удивило тетушку Маргариту, так это то, что вновь прибывший монах, у которого от жары капюшон был откинут, как только увидел своего собрата по религии, поспешно сейчас же его опустил.

- Право слово, отец мой, - проговорила кабатчица, - вы кстати приходите, как раз к обеду; вам ждать не придется, и вы найдете подходящую себе компанию. - Потом обратилась к молодому монаху: - Не правда ли, преподобный отче, вы в восторге будете отобедать вот с его преподобием? По нюху пришел он на мою яичницу! Недаром я масла не пожалела.

Молодой монах в ответ робко пробормотал:

- Я боюсь стеснить.

Старый монах, в свою очередь, произнес, низко опустив голову:

- Я бедный эльзасский монах... я плохо говорю по-французски и боюсь, что мое общество не очень приятно будет моему собрату.

- Полно, - произнесла тетушка Маргарита, - вы будете церемониться! У монахов, да еще монахов одного ордена, должен быть общий стол и общая постель. - И, взяв скамейку, она поставила ее к столу как раз напротив молодого монаха. Старый сел сбоку, по-видимому сильно смущенный собственной персоной. Казалось, в нем боролось желание пообедать и некоторое отвращение от необходимости находиться лицом к лицу со своим собратом.

Подали яичницу.

- Ну, отцы мои, читайте скорей свои молитвы, а потом скажете, хороша ли моя яичница.

При упоминании о молитве оба монаха, по-видимому, стали чувствовать себя еще более скверно. Младший сказал старшему:

- Вам надлежит читать молитву; вы старше меня, вам эта честь и принадлежит.

- Ничуть не бывало! Вы пришли сюда раньше меня, вам и говорить.

- Нет, прошу вас!

- Я решительно не буду этого делать.

- Это необходимо!

- Полюбуйтесь на них! - произнесла тетушка Маргарита. - Они мне яичницу заморозят. Видели вы таких церемонных францисканцев? Пусть старший читает молитву перед обедом, а младший после обеда.

- Я умею читать молитву перед обедом только на своем языке, - сказал старый монах.

Молодой, казалось, удивился и бросил украдкой взгляд на своего товарища. Меж тем последний, сложив набожно руки, принялся бормотать из-под своего капюшона какие-то слова, которых никто не понял. Затем он сел на свое место и в одну минуту, не говоря дурного слова, поглотил три четверти яичницы и осушил бутылку, поставленную против него. Сотрапезник его, уткнувши нос в тарелку, открывал рот только для того, чтобы есть. Покончив с яичницей, он поднялся, сложил руки и, заикаясь, скороговоркой произнес несколько латинских слов, из которых последние были: "Et beata viscera Virginis Mariae"*. Это были единственные слова, которые разобрала тетушка Маргарита.

- Вот, простите за выражение, смешная послеобеденная молитва, которую вы, отец мой, прочитали! Мне кажется, она совсем не похожа на ту, что читает наш приходский батюшка.

- В нашей обители такие установлены, - ответил молодой францисканец.

- Скоро ли придет барка? - спросил другой монах.

- Потерпите; наверное, сейчас придет, - ответила тетушка Маргарита.

По-видимому, молодому брату это было не по душе, судя по крайней мере по тому, как он двинул головой. Тем не менее он не посмел сделать ни малейшего замечания и, взяв свой молитвенник, принялся с удвоенным вниманием за чтение.

Со своей стороны, эльзасец, повернувшись спиной к своему товарищу, перебирал зерна четок всеми пятью пальцами, шевеля губами и не испуская при этом ни малейшего звука.

"Никогда в жизни не видала таких чудных и неразговорчивых монахов, как эти два", - подумала тетушка Маргарита, садясь за свою прялку, которую тотчас же и привела в движение.

Прошло с четверть часа в молчании, прерываемом только шумом прялки, как вдруг в кабачок вошли четверо вооруженных мужчин, весьма подозрительного вида. Увидя монахов, они слегка прикоснулись к полям своих шляп, и один из них, обращаясь к Маргарите попросту "Маргоша", первым делом спросил у нее вина и обедать поскорее, потому что, он говорил, "у меня все горло пересохло, росинки маковой во рту не было".

- Вина! Вина! - заворчала тетка Маргарита. - Скоро это сказывается, господин Буа-Дофен. А кто за вас платить будет? Знаете, господин кредит приказал долго жить; да вы и должны мне, и за вино, и за обеды с ужинами, больше шести экю. Это верно, как то, что я честная женщина.

- Одинаково верно и то и другое, - ответил со смехом Буа-Дофен. - Значит, я должен вам всего два экю, тетушка Марго, и ни денье больше (он употребил более крепкое словцо).

- Ах, Господи Боже мой, ну можно ли такое говорить!

- Ну, ну, не распускай пасти, старушка! Ладно, пусть будет шесть экю. Я тебе их заплачу, милая Марго, включая то, что мы сегодня истратим; у меня водится чистоган, хотя мы почти ничего не заработали на нашем ремесле. Не знаю, что эти негодяи делают со своими деньгами!

- Возможно, что они их проглатывают, как делают немцы, - заметил один из его товарищей.

- Холера их возьми! - воскликнул Буа-Дофен. - Нужно поближе рассмотреть. Добрые пистоли в туше еретика недурная начинка - собакам не выбросишь.

- Вот кричала-то сегодня утром пасторская дочка! - произнес третий.

- А толстяк пастор! - присовокупил последний. - Я прямо со смеху покатывался. Он был такой толстый, что никак не мог в воду погрузиться.

- Значит, вы сегодня утром здорово поработали? - спросила Маргарита, возвращавшаяся из погреба с наполненными бутылками.

- Было дело! - отозвался Буа-Дофен. - Мужчин, женщин и малых ребят, всего дюжину, побросали мы в огонь или в воду. Но в том беда, Марго, что весь этот народ гол как сокол. Кроме женщины, у которой были кое-какие безделушки, вся эта пожива гроша ломаного не стоила. Да, отец мой, - продолжал он, обращаясь к монаху помоложе, - сегодня поутру мы по праву заработали отпущение грехов, убивая ваших недругов, еретических собак.

Монах посмотрел на него с минуту и снова принялся за чтение, но молитвенник, видно было, дрожал в его левой руке, а правую он сжимал в кулак, как человек, охваченный еле сдерживаемым волнением.

- Кстати об отпущениях, - сказал Буа-Дофен, оборачиваясь к своим товарищам, - знаете, я бы с удовольствием получил отпущение, чтобы сегодня поесть скоромного. У тетушки Марго в курятнике я вижу цыплят, которые чертовски меня вводят в соблазн.

- Черт возьми! - произнес один из мерзавцев. - Съедим их, не погубим же мы души из-за этого? Завтра сходим покаяться, вот и все.

- Послушайте, куманьки, - сказал другой, - что мне в голову пришло! Попросим у этих долгополых разрешение на скоромную еду...

- Да будто они могут его дать! - ответил его товарищ.

- Клянусь потрохами Богородицы! - воскликнул Буа-Дофен. - Я знаю лучшее средство, чем все это, - сейчас скажу вам на ухо.

Четверо бездельников немедленно сдвинули головы, и Буа-Дофен потихоньку объяснил им, в чем состоит его план, встреченный громким хохотом. У одного из разбойников явилось кое-какое сомнение.

- Скверная мысль пришла тебе в голову, Буа-Дофен; это может принести несчастье - я в этом не участвую.

- Помалкивай, Гийемен. Небольшой грех дать кому-нибудь понюхать, чем пахнет лезвие кинжала.

- Но... но духовному лицу...

Они говорили шепотом, и монахи, казалось, старались угадать их намерение по отдельным доносившимся к ним словам.

- Вздор! Никакой разницы нет, - возразил Буа-Дофен несколько громче. - К тому же так дело поставлено, что он совершит грех, а не я.

- Да, да, Буа-Дофен прав! - воскликнули двое остальных.

Буа-Дофен сейчас же встал и вышел из зала. Через минуту раздалось куриное кудахтанье, и разбойник тотчас же снова явился, держа в каждой руке по зарезанной курице.

- Ах, проклятый! - закричала тетка Маргарита. - Резать моих кур, да еще в пятницу! Что ты с ними собираешься делать, разбойник?

- Тише, тетка Маргарита, не дерите мне слуха, вы знаете, я малый сердитый. Приготовьте ваши вертела и предоставьте остальное мне. - Потом он подошел к эльзасскому брату и сказал: - Вот, отец, видите этих двух птиц? Ну, так я хотел бы, чтобы вы милостиво согласились окрестить их.

Монах от изумления попятился; другой закрыл свою книгу, а тетка Маргарита принялась срамить Буа-Дофена.

- Чтобы я их окрестил? - спросил монах.

- Да, отче. Я буду крестным, а присутствующая здесь Марго - крестной. И вот как я хочу назвать своих крестников: одного Карпом, а вот этого Окунем. Имена хоть куда!

- Крестить кур?! - воскликнул монах со смехом.

- Ну да, черт побери, отче! Ну, скорей за дело!

- Ах, мерзавец! - воскликнула Маргарита. - Ты думаешь, я позволю проделывать такие штуки у себя в доме? Что ты, у жидов или на шабаше, чтобы зверей крестить?..

- Уберите-ка от меня эту крикунью, - сказал Буа-Дофен своим товарищам, - а вы, отче, грамотный, так, может, прочтете, какой оружейник сделал этот клинок.

С этими словами он поднес обнаженный кинжал к носу старого монаха. Молодой вскочил со своей скамейки, но почти сейчас же, как будто следуя благоразумному размышлению, снова сел, решив запастись терпением.

- Как же, дитя мое, желаете вы, чтобы я крестил эту живность?

- Черт возьми, очень просто: как крестите вы нас всех, бабьих детей. Покропите водой на голову, скажите: "Baptizo te Carpam et Percham"*, только скажите это на вашей тарабарщине. Ну, Пти-Жан, принеси нам воды в этот стакан, а вы все снимите шляпы, и чинно держать себя, Господи благослови!

К общему удивлению, старый францисканец взял немного воды, полил ею куриные головы и очень быстро и неразборчиво пробормотал что-то вроде молитвы. Окончил он словами: "Baptizo te Carpam et Percham". Потом сел на свое место и снова преспокойно занялся своими четками, как будто сделал самую обыкновенную вещь.

Тетка Маргарита онемела от изумления. Буа-Дофен торжествовал.

- Ну, Марго, - сказал он, бросая ей обеих кур, - приготовь-ка нам этого карпа и этого окуня, славное постное блюдо!

Но Маргарита, несмотря на крестины, не соглашалась еще смотреть на них как на христианскую пищу. Разбойникам пришлось пригрозить ей, что они разделаются с ней по-свойски, и только тогда она решилась посадить на вертел этих импровизированных рыб.

Между тем Буа-Дофен и его спутники пили вовсю, провоз­глашали тосты и подымали страшный шум.

- Послушайте! - закричал Буа-Дофен, изо всей силы ударив кулаком по столу, чтобы добиться тишины. - Я предлагаю выпить за здоровье нашего святейшего папы и за гибель всех гугенотов. Нужно, чтобы и наши долгополые, и тетка Марго выпили с нами вместе!

Предложение было встречено одобрительными возгласами трех его товарищей.

Он поднялся пошатываясь, будучи уже больше чем наполовину пьян, и из бутылки, что была у него в руках, налил стакан молодому монаху.

- Ну, отче, - сказал он, - за святость его здоровейшества... Ошибся! За здоровье его святейшества и за гибель...

- Я никогда не пью между трапезами, - холодно ответил молодой человек.

- О, черта с два, вы выпьете, или, черт меня бери, вы мне объясните, почему вы не хотите пить.

С этими словами он поставил бутылку на стол и, взяв стакан, поднес его к губам молодого монаха, который склонялся к своему молитвеннику, по-видимому, с большим спокойствием. Несколько капель вина упало на книгу. Монах сейчас же поднялся, схватил стакан, но, вместо того чтобы выпить его, выплеснул содержимое в лицо Буа-Дофену. Все засмеялись. Монах, прислонившись к стене и скрестив руки, пристально смотрел на мерзавца.

- Знаете ли, монашек, ваша шутка мне совсем не нравится! Черт возьми, если бы не ваш сан, я бы вас научил обращению с людьми!

С этими словами он протянул руку к лицу молодого человека и кончиками пальцев коснулся его усов.

Лицо монаха побагровело. Одной рукой он схватил за шиворот наглого разбойника, другой взял бутылку и с такой яростью разбил ее об голову Буа-Дофена, что тот без сознания упал на пол, залитый кровью и вином.

- Превосходно, парень! - воскликнул старый монах. - Для скуфейника вы проворны на руку!

- Буа-Дофен убит! - закричали трое разбойников, видя, что их товарищ лежит без движения. - А, негодяй! Сейчас мы зададим вам знатную трепку!

Они схватились за свои шпаги; но молодой монах с удивительным проворством засучил длинные рукава, завладел шпагой Буа-Дофена и встал в оборонительную позицию с самым решительным видом. В то же время его собрат вытащил из-под своей рясы кинжал, клинок у которого был дюймов восемна­дцати длиной, и встал рядом с ним с не менее воинственным видом.

- А, канальи! - закричал он. - Мы вас научим обращению, поставим вас на место!

В одно мгновение трое негодяев, кто раненый, кто обезоруженный, принуждены были выскочить в окно.

- Господи Иисусе! - воскликнула тетка Маргарита. - Какие вы вояки, отцы мои! Вы делаете честь религии. Но при всем при этом вот мертвое тело, а это неприятно для репутации гостиницы.

- О, ничуть не бывало. Он жив! - сказал старый монах. - Я вижу, что он шевелится, но я сейчас его пособорую. - И он приблизился к раненому, взял его за волосы и, приставив ему к горлу свой острый кинжал, собирался было отрезать голову, если бы его не удержала тетка Маргарита и его товарищ.

- Что вы делаете, Боже мой! - говорила Маргарита. - Убить человека. Да еще человека, который продолжает считаться добрым католиком, хотя, как я погляжу, на самом деле ничего подобного!

- Я предполагаю, - сказал молодой монах своему собрату, - что спешные дела вас призывают, как и меня, в Божанси. Барка пришла. Спешим!

- Вы правы, я иду с вами. - Он вытер свой кинжал и снова спрятал его под рясу. Затем оба храбрых монаха заплатили свою долю и вместе отправились по направлению к Луаре, оставив Буа-Дофена на попечении Маргариты, которая начала с того, что, обшарив его карманы, вернула свой долг, затем она занялась тем, что вынула куски стекла, торчавшие у него на лице, чтобы потом сделать ему перевязку по всем правилам, принятым у кумушек в подобных случаях.

- Если не ошибаюсь, я вас где-то видел? - обратился молодой человек к старому францисканцу.

- Черт меня побери, ваше лицо мне знакомо, но...

- Когда мы встретились с вами в первый раз, на вас было другое платье.

- А на вас самих?

- Вы - капитан...

- Дитрих Горнштейн, к вашим услугам. А вы - тот молодой дворянин, с которым я обедал недалеко от Этампа.

- Он самый.

- Ваша фамилия - Мержи?

- Да, но теперь я называюсь иначе. Я брат Амброзий.

- А я брат Антоний из Эльзаса.

- Отлично. А куда вы направляетесь?

- Если смогу, в Ла-Рошель.

- И я тоже.

- Очень рад с вами встретиться... Но, черт! Вы меня поставили в ужасно затруднительное положение вашей предобеденной молитвой. Ведь я ни слова из нее не знаю. А вас я принял сначала всерьез за монаха.

- И я вас так же точно.

- Откуда вы убежали?

- Из Парижа. А вы?

- Из Орлеана. Мне пришлось прятаться целую неделю. Бедняги мои рейтары... мой корнет... все в Луаре.

- А Мила?

- Она сделалась католичкой.

- А как моя лошадь, капитан?

- А! Ваша лошадь! Я негодяя трубача, который ее у вас украл, наказал розгами... Но, не зная, где вы находитесь, я не мог вам ее вернуть обратно. Я ее сохранял, поджидая, что буду иметь честь с вами встретиться. Теперь, несомненно, она принадлежит какому-нибудь негодяю паписту.

- Тс, не говорите этого слова так громко. Ну, капитан, соединим нашу судьбу и будем помогать друг другу, как мы только что сделали.

- Согласен! И пока у Дитриха Горнштейна останется хоть капля крови в жилах, он будет готов всегда драться рядом с вами.

Они радостно пожали друг другу руки.

- Но послушайте, что за чертовщину они несли с этими своими курами и с Carpam, Percham?* Нужно сознаться, глупый народ эти паписты!

- Тсс... еще раз. Вот и барка!

В таких разговорах они дошли до лодки, в которую и сели. До Божанси они доехали без особых приключений, если не считать того, что навстречу им по Луаре плыло много трупов их единоверцев.

Лодочник заметил, что большинство из них плывет лицом вверх.

- Они взывают к небу об отмщении, - произнес тихонько Мержи, обращаясь к капитану рейтаров.

Дитрих молча пожал ему руку.

XXIV

Осада Ла-Рошели

Still hope and suffer all who can?

Moore. Fudge Family

Кто все снесет, надежды не теряя?

Мур. Семейство Фэдж

Ла-Рошель, почти все жители которой исповедовали реформатскую религию, в то время была как бы столицей южных провинций и наиболее крепким оплотом протестантской партии. Обширные торговые сношения с Англией и Испанией открыли доступ значительным богатствам и сообщили городу тот дух независимости, который они порождают и поддерживают. Горожане, рыбаки или матросы, часто корсары, с ранней юности знакомые с опасностями жизни, полной приключений, обладали энергией, заменявшей им дисциплину и военный навык. Так что при известии о резне 22 августа ларошельцы не поддались тупой покорности, охватившей большинство протестантов и лишавшей их последней надежды, но были одушевлены активной и грозной храбростью, которая приходит иногда в минуты отчаяния. С общего согласия они решили лучше претерпеть последние крайности, чем открыть ворота врагу, только что давшему такой разительный образчик своего коварства и жестокости. Меж тем как пасторы фанатическими речами поддерживали этот пыл, женщины, дети, старики наперебой работали над восстановлением старых укреплений и возведением новых. Делали запасы провианта и оружия, снастили барки и корабли - одним словом, не теряя ни минуты, организовывали и подготовляли все средства защиты, на какие город был способен. Многие дворяне, избегшие избиения, присоединились к ларошельцам, и их описание варфоломеевских злодейств придавало отвагу самым робким. Для людей, спасшихся от верной смерти, случайности войны - не более как легкий ветерок для матросов, только что выдержавших бурю. Мержи и его товарищ принадлежали к числу этих беглецов, увеличивших ряды защитников Ла-Рошели.

Парижский двор, напуганный этими приготовлениями, жалел, что не предупредил их. Маршал де Бирон приближался к Ла-Рошели с предложениями мирных переговоров. У короля были некоторые основания надеяться, что выбор Бирона будет приятен ларошельцам; маршал не только не принимал участия в Варфоломеевской бойне, но спас жизнь многим выдающимся протестантам и даже направил пушки арсенала, которым он командовал, против убийц, носивших знаки королевской службы. Он просил только, чтобы его впустили в город и признали королевским губернатором, обещая уважать привилегии и вольности жителей и предоставить им свободу вероисповедания. Но после избиения шестидесяти тысяч протестантов можно ли было верить обещаниям Карла IX? К тому же во время самых переговоров в Бордо продолжалось избиение, солдаты Бирона грабили окрестности Ла-Рошели и королевский флот задерживал торговые суда и блокировал порт.

Ларошельцы отказались принять Бирона и ответили, что они не могут заключать договоров с королем, покуда он в плену у Гизов, не то считая этих последних единственными виновниками всех бед, претерпеваемых кальвинизмом, не то стараясь этой выдумкой, часто повторявшейся с их легкой руки, успокоить совесть тех, которые находили, что верность королю должна быть поставлена выше интересов религии. Тогда не оказалось больше никакого средства договориться. Король выбрал другого посредника и послал Ла-Ну. Ла-Ну, прозванный Железная Рука из-за искусственной руки, которой он заменил потерянную в сражении, был ревностным кальвинистом, доказавшим в последнюю гражданскую войну большую храбрость и военный талант.

У адмирала, с которым он был дружен, не было более ловкого и преданного помощника. Во время Варфоломеевской ночи он находился в Нидерландах, руководя недисциплинированными шайками фламандцев, восставших против испанского владычества. Счастье ему изменило, и он принужден был сдаться герцогу Альбе, обошедшемуся с ним довольно хорошо. Позже, когда потоки пролитой крови пробудили некоторое угрызение совести в Карле IX, он снова призвал Ла-Ну и, вопреки всяким ожиданиям, принял его с величайшей любезностью. Этот монарх, не знавший ни в чем меры, осыпал милостями протестанта, а сам только что перерезал их сто тысяч... Какой-то рок, казалось, хранил Ла-Ну; уже во время третьей гражданской войны он попался в плен сначала при Жарнаке, потом при Монконтуре и всякий раз бывал без выкупа отпускаем братом короля*, несмотря на доводы одной части военачальников, которые настаивали, чтобы он пожертвовал человеком, слишком опасным для того, чтобы его выпускать из рук, и слишком честным, чтобы его можно было подкупить. Карл подумал, что Ла-Ну вспомнит о его милосердии, и поручил ему уговорить ларошельцев подчиниться. Ла-Ну согласился, но поставил условием, что король не будет требовать от него ничего такого, что было бы несовместимо с его честью. Уехал он в сопровождении итальянского священника, который должен был присматривать за ним.

Сначала ему пришлось испытать чувство унижения, видя, что ему не доверяют. Он не сумел добиться пропуска в Ла-Рошель, и для свидания ему назначили маленький городок в окрестности. В Тадоне он встретился с выборными из Ла-Рошели. Он всех их знал, как знают старых товарищей по оружию; но при виде его никто не протянул ему дружеской руки, ни­кто, по-видимому, не узнал его. Он назвал свое имя и изложил королевские предложения. Сущность его речи сводилась к следующему: "Доверьтесь обещаниям короля: нет большего зла, как междоусобная война".

Городской голова Ла-Рошели ответил с горькой усмешкой:

- Мы видим человека, похожего на Ла-Ну; но Ла-Ну никогда бы не предложил своим братьям покориться убийцам. Ла-Ну любил покойного адмирала и скорей захотел бы отомстить за него, чем заключать договоры с его убийцами. Нет, вы совсем не Ла-Ну.

Несчастный посланец, которого упреки эти пронзали до глубины души, напомнил о своих заслугах перед делом кальвинизма, показал свою искалеченную руку и протестовал против обвинения в недостаточной преданности вере. Мало-помалу недоверие ларошельцев рассеялось; их ворота открылись для Ла-Ну; они показали ему свои боевые припасы и даже уговорили стать во главе их. Предложение было соблазнительно для старого вояки. Клятва Карлу дана была в таких условиях, что истолковать ее можно было сообразно со своей совестью. Ла-Ну надеялся, что, становясь во главе ларошельцев, он легче сможет привести их в миролюбивое настроение; он думал, что ему удастся одновременно соблюсти верность присяге и преданность вере. Он ошибался.

Королевская армия осадила Ла-Рошель. Ла-Ну руководил всеми вылазками, убивал множество католиков; затем, вернувшись в город, уговаривал жителей заключить мир. Чего же он достиг? Католики кричали, что он изменил слову, которое дал королю; протестанты обвиняли его в том, что он их предает.

При таком положении дел Ла-Ну, полный отвращения к жизни, искал смерти, двадцать раз в день подвергаясь опасности.

XXV

Ла-Ну

Фенест. Этот человек не ногой сморкается.

Д'Обинье. Барон Фенест

Осажденные только что произвели удачную вылазку против ближайших осадных сооружений католической армии. Они засыпали многие траншеи, опрокинули туры и убили с сотню солдат. Отряд, имевший такую удачу, возвращался в город через Тадонские ворота. Впереди шел капитан Дитрих с отрядом стрелков, которые, судя по тому, какие воспаленные у всех были лица, как все запыхались и просили пить, не щадили себя. За ними следовала большая толпа горожан, между которыми видно было несколько женщин, принимавших участие в сражении. За ними следовало десятка четыре пленных, большинство покрытых ранами и помещенных меж двумя шеренгами солдат, с большим трудом охранявших их от ярости народа, собравшегося на их пути. Человек двадцать кавалеристов составляли арьергард. Ла-Ну, у которого Мержи служил адъютантом, шел последним. Его кираса была помята пулей и лошадь ранена в двух местах. В левой руке он держал еще разряженный пистолет, а посредством крюка, который вместо руки торчал у него из правого наручника, он управлял поводом.

- Дайте пройти пленным, друзья мои! - восклицал он поминутно. - Будьте человечны, добрые ларошельцы! Они ранены и беззащитны, они больше не враги нам.

Но чернь отвечала ему диким воем: "Петлю папистам!", "На виселицу!" и "Да здравствует Ла-Ну!"

Мержи и кавалеристы еще усилили действие великодушных увещаний их начальника, кстати нанося удары древками копий. Наконец пленные были отведены в городскую тюрьму и помещены под крепкую стражу, так что им нечего было бояться народной ярости. Отряд рассеялся, и Ла-Ну в сопровождении только нескольких дворян спешился перед городской ратушей в ту минуту, когда из нее выходил голова, а за ним кучка граждан и пожилой пастор по фамилии Лаплас.

- Ну, доблестный Ла-Ну, - произнес голова, протягивая руку, - вы только что доказали этим убийцам, что не все храбрецы умерли вместе с господином адмиралом.

- Дело обошлось довольно благополучно, сударь, - ответил Ла-Ну со скромностью. - У нас только пятеро убитых и мало раненых.

- Раз вы руководите вылазкой, господин Ла-Ну, - продолжал голова, - мы заранее можем быть уверены в успехе.

- А что бы значил Ла-Ну без помощи Божьей? - с горечью воскликнул старый пастор. - Бог сил сегодня сражался за нас; он услышал наши молитвы.

- Бог дает и отнимает победы по своему усмотрению, - сказал спокойным голосом Ла-Ну, - только Его следует благодарить за успех на войне. - Потом он обернулся к городскому голове: - Ну как, сударь? Обсудил ли совет новые предложения его величества?

- Да, - ответил голова, - только что отправили обратно трубача к брату короля, прося его больше не беспокоиться и не присылать нам требований. С этих пор мы отвечать будем только выстрелами из акербуз.

- Вы должны были бы отдать приказ повесить трубача, - заметил пастор, - ибо не писано ли есть: "И из среды твоей вы­шли некие злые, восхотевшие возмутить обитателей их города... но ты не преминул предать их смерти, твоя рука первою легла на них, а за нею рука всего народа"?

Ла-Ну вздохнул и, ничего не говоря, возвел очи к небу.

- Как! Сдаться нам? - продолжал городской голова. - Сдаться, когда стены наши еще стоят, когда враг не смеет еще подойти к ним близко, меж тем как мы ежедневно смеемся над ним в его же окопах? Поверьте мне, господин Ла-Ну, если бы в Ла-Рошели совсем не было солдат, одних женщин хватило бы, чтобы отразить парижских живодеров.

- Сударь, сильнейшему подобает говорить осмотрительно о своем враге; слабейшему же...

- Э, кто сказал вам, что мы слабейшие? - прервал его Лаплас. - Разве Бог не сражается за нас? И Гедеон с тремя стами израильтян, не был ли он сильнее полчищ мадианитских?

- Вам лучше известно, чем кому бы то ни было, господин голова, как недостаточен у нас провиант. Пороху очень мало - я принужден запрещать стрелкам далекий прицел.

- Монтгомери нам пришлет его из Англии! - ответил голова.

- Огонь с неба низойдет на головы папистов! - сказал пастор.

- Хлеб с каждым днем дорожает, господин голова.

- Со дня на день мы можем увидеть английский флот, и в городе восстановится изобилие.

- Бог пошлет манну с небес в случае нужды! - пылко воскликнул Лаплас.

- Что касается помощи, о которой вы говорите, - продолжал Ла-Ну, - достаточно, чтобы несколько дней стоял южный ветер, и корабли не смогут войти в нашу гавань. К тому же флот этот может быть взят в плен.

- Ветер будет с севера. Я тебе это предвещаю, маловерный! - произнес пастор. - Ты потерял правую руку и мужество вместе с ней.

Ла-Ну, по-видимому, решил не отвечать на его замечания. Он продолжал, обращаясь все время к городскому голове:

- Для нас потерять одного человека важнее, чем для врагов потерять десяток. Я боюсь, что, если католики усилят осаду, нам придется принять условия тяжелее тех, которые вы теперь с таким презрением отвергаете. Если, как я надеюсь, король захочет удовлетвориться признанием своей власти в этом городе, не требуя жертв, которых мы принести не можем, я полагаю, что наша обязанность - открыть ему ворота; потому что, в конце концов, он - наш владыка.

- Один владыка у нас - Христос, и только нечестивец может называть владыкой этого жестокого Ахава, Карла, пьющего кровь пророков!..

И ярость пастора удваивалась при виде невозмутимого хладнокровия Ла-Ну.

- Что касается меня, - сказал голова, - я отлично помню, как при последнем своем проезде господин адмирал сказал нам: "Король дал мне слово, что со всеми его подданными, протестантами и католиками будут обращаться одинаково". Через полгода король, давший ему слово, приказывает его убить. Если мы откроем ворота, у нас произойдет Варфоломеевская ночь, как и в Париже.

- Король был обманут Гизами. Он очень раскаивается в этом и хотел бы искупить пролитую кровь. Если вашим упрямым нежеланием заключить договор вы раздражите католиков, все силы королевства будут направлены против вас, и тогда будет разрушено единственное пристанище для реформатской религии... Мир, мир! Поверьте мне, господин голова.

- Трус! - закричал пастор. - Ты жаждешь мира потому, что боишься за свою жизнь...

- О господин Лаплас... - произнес голова.

- Короче сказать, - холодно продолжал Ла-Ну, - последнее мое слово таково: если король согласится не ставить гарнизона в Ла-Рошели и сохранит за нами свободу вероисповедания, нужно будет передать ему наши ключи и засвидетельствовать нашу покорность.

- Ты предатель, - закричал Лаплас, - и ты подкуплен тиранами!

- Господи Боже, что вы говорите, господин Лаплас! - повторил городской голова.

Ла-Ну слегка улыбнулся с видом презрения.

- Видите, господин голова, в какое странное время мы живем. Военные люди говорят о мире, а духовенство проповедует войну... Дорогой пастор, - продолжал он, обращаясь наконец к Лапласу, - пора обедать, по-моему, и, вероятно, ваша жена ждет вас домой.

Последние слова окончательно привели в бешенство пастора. Он не смог найти никаких оскорбительных слов, и так как пощечина освобождает от рассудительного ответа, то он и ударил по щеке старого полководца.

- Господи Боже мой, что вы делаете! - закричал голова. - Ударить господина Ла-Ну, лучшего гражданина и храбрейшего воина Ла-Рошели?!

Мержи, присутствовавший при этом, собирался проучить Лапласа так, чтобы тот долго помнил; но Ла-Ну его удержал.

Когда к седой бороде прикоснулась рука старого безумца, было мгновение, быстрое, как мысль, когда глаза его блеснули негодованием и гневом. Но сейчас же его лицо приняло прежнее бесстрастное выражение; можно было подумать, что пастор ударил мраморный бюст римского сенатора или лица Ла-Ну коснулся какой-нибудь неодушевленный, случайно приведенный в движение предмет.

- Уведите этого старика к его жене, - сказал он одному из горожан, которые уволакивали старого пастора. - Скажите ей, чтобы она за ним ходила, - положительно ему сегодня нездоровится... Господин голова, прошу вас собрать мне полторы сотни добровольцев из жителей города, потому что я хотел бы произвести вылазку завтра на рассвете, когда солдаты, проведя ночь в окопах, еще окоченели от холода, как медведи, на которых нападают во время оттепели. Я замечал, что люди, спавшие под кровлей, поутру больше стуят, чем те, которые провели ночь под открытым небом... Господин де Мержи, если вы не слишком торопитесь обедать, не хотите ли пройтись со мной к Евангельскому бастиону? Я хотел бы посмотреть, насколько подвинулись работы у врагов.

Он поклонился городскому голове и, положив руку на плечо молодого человека, направился к бастиону.

Они вошли минуту спустя после того, как пушечным выстрелом только что были смертельно ранены двое людей. Камни были все окрашены кровью, и один из этих несчастных кричал своим товарищам, чтобы они его прикончили. Ла-Ну, опершись локтем на парапет, некоторое время молча смотрел на работу осаждающих; затем, обернувшись к Мержи, он произнес:

- Ужасная вещь - война, но гражданская война... Этим ядом была заряжена французская пушка; француз навел прицел и зажег запал, и ядром этим убито двое французов. И это еще ничего - убить на расстоянии полумили; но, господин де Мержи, когда приходится вонзать свою шпагу в тело человека, который умоляет вас о пощаде на вашем родном языке! А между тем не далее как сегодня утром мы это делали.

- Ах, сударь, если бы вы видели бойню двадцать четвертого августа, если бы вы переправлялись через Сену, когда она была красной и несла больше трупов, чем льдин во время ледохода, вы бы не испытывали жалости к людям, с которыми мы сражаемся. Для меня всякий папист - убийца...

- Не клевещите на вашу страну! В армии, которая нас осаждает, очень мало подобных чудовищ. Солдаты - французские крестьяне, бросившие плуг ради королевского жалованья. А дворяне и офицеры сражаются, потому что они поклялись в верности королю. И, может быть, они правы, а мы... мы - бунтовщики.

- Бунтовщики?! Наше дело правое, мы сражаемся за свою веру и за свою жизнь.

- Насколько я вижу, у вас немного сомнений. Вы счастливы, господин де Мержи. - И старый воин глубоко вздохнул.

- Черт побери! - сказал солдат, только что разрядивший аркебузу. - Заколдован, что ли, этот черт? Третий день в него целюсь - никак попасть не могу.

- Кто такой? - спросил Мержи.

- Да вон видите там молодец в белом камзоле с красной перевязью и пером. Каждый день он тут у нас под носом разгуливает, будто дразнит. Один из придворных золотошпажников, которые пришли вместе с братом короля.

- Расстояние большое, - сказал Мержи, - все равно дайте-ка мне аркебузу.

Какой-то солдат дал ему в руки свое оружие. Мержи приложил конец дула на парапет и с большим вниманием прицелился.

- А если это кто-нибудь из ваших друзей? - спросил Ла-Ну. - Почему вам вздумалось выполнять обязанности аркебузира?

Мержи собирался спустить курок; он задержал палец.

- У меня нет никаких друзей среди католиков, кроме одного. А тот, я уверен, не участвует в этой осаде.

- А если это ваш брат, который, сопровождая принца...

Выстрел раздался; но рука у Мержи дрожала, и видно было, что от пули поднялась пыль на довольно далеком расстоянии от пешехода. Мержи не думал, что его брат может находиться в католической армии, но тем не менее был рад, что промахнулся. Человек, в которого он только что стрелял, продолжал медленно ходить, а затем исчез за одной из куч только что выкопанной земли, которые возвышались со всех сторон во­круг города.

XXVI

Вылазка

Hamlet. Dead, for a ducat!

dead!

Shakespeare. Hamlet, III, 4

Гамлет. Мертва, ставлю

дукат, мертва.

Шекспир. Гамлет, III, 4

Мелкий и холодный дождик, шедший беспрерывно всю ночь, наконец перестал, когда белесоватый свет с восточной части неба возвестил о рассвете. Он с трудом пробивался сквозь стлавшийся по земле густой туман, который ветер перемещал с места на место, делая в нем как бы широкие отверстия. Но сероватые хлопья сейчас же снова соединялись, как волны, разрезанные кораблем, снова падают и заполняют только что проведенную борозду. Окрестность, окутанная этим густым паром, из которого высовывались верхушки нескольких деревьев, походила на обширное наводнение.

В городе неверный свет утра, смешанный с пламенем факелов, освещал довольно многочисленную толпу солдат и добровольцев, собравшихся на улице, ведущей к Евангельскому бастиону. Они постукивали ногами по мостовой и шевелились, не двигаясь с места, как люди, продрогшие от сырого и пронзительного холода, что бывает зимой при восходе солнца. Не было недостатка в ругательствах и крепких пожеланиях по адресу того, кто заставил их взяться за оружие в такую рань; но, несмотря на ругань, в их словах слышалось и хорошее расположение духа и надежда, одушевляющая солдат, когда ими командует почитаемый начальник; они говорили полушутя-полусердито:

- Этот проклятый Железная Рука, этот Жан бессонный по­завтракать не может, если утром не разбудит этих иродов! Чтоб лихорадка его заела! Черт, а не человек! С ним никогда нельзя быть уверенным, что выспишься! Клянусь бородой покойного адмирала: если не скоро начнутся выстрелы, я сейчас засну, будто у себя в постели! А! Ура! Вот и водка, она нам поставит сердце на место, и мы не схватим простуды в этом чертовом тумане.

Покуда солдатам раздавали водку, офицеры, окружив Ла-Ну под навесом лавки, с интересом слушали план нападения, которое он предполагал предпринять против осаждающей армии. Раздалась барабанная дробь, каждый занял свое место, пастор приблизился и, благословив солдат, увещевал их доблестно исполнить свой долг, обещая, в случае если их постигнет неудача, вечную жизнь, в противном же случае по возвращении в город - награды и благодарность сограждан.

Проповедь была коротка, но Ла-Ну нашел ее слишком длинной. Это был совсем не тот человек, что накануне жалел о каждой капле французской крови, пролитой на этой войне. Теперь это был только солдат, торопившийся, по-видимому, поскорей увидеть снова зрелище бойни. Как только пасторская речь была окончена и солдаты ответили аминь, он воскликнул твердым и жестким голосом:

- Товарищи, пастор только что совершенно правильно вам сказал! Предадим себя в руки Господа и Пресвятой Девы Крепко-Разящей! Первого из вас, кто выстрелит раньше, чем пыж его упрется прямо в живот паписту, я убью, если сам вернусь живым.

- Сударь, - вполголоса сказал ему Мержи, - вот слова, отнюдь не похожие на те, что вы вчера говорили.

- Вы по-латыни знаете? - спросил резко Ла-Ну.

- Так точно.

- Ну так вспомните прекрасное изречение: "Age quod agis!"*

Он дал сигнал; произвели пушечный выстрел, и вся толпа большими шагами направилась за город; в то же время маленькие отряды солдат, выйдя из различных ворот, производили тревогу по многим пунктам неприятельской линии, с тем чтобы католики, думая, что на них нападают со всех сторон, не решились послать подкрепления против главной атаки, из страха лишить силы какое-нибудь место их ретраншемента, повсюду угрожаемого.

Евангельский бастион, против которого были направлены усилия инженерных войск католической армии, особенно страдал от батареи из пяти пушек, поставленных на небольшом пригорке, на вершине которого находилось разрушенное здание, до осады бывшее мельницей. Приступы со стороны города были защищены рвом и земляным валом, впереди же рва были расставлены аркебузиры на сторожевых постах. Но как и предполагал протестантский полководец, их аркебузы, в течение многих часов подвергавшиеся сырости, должны были оказаться почти бесполезными, и нападающие, хорошо экипированные, приготовленные к атаке, имели большое преимущество над людьми, за­стигнутыми врасплох, утомленными бессонницей, вымокшими от дождя и окоченевшими от холода.

Передовые часовые были зарезаны. Несколько выстрелов, произведенных каким-то чудом, разбудили батарейную команду лишь для того, чтобы увидеть, как неприятель уже завладел валом и карабкается по мельничному пригорку. Некоторые из них пытаются сопротивляться, но оружие выпадает из их окоченелых рук, почти все их аркебузы дают осечку, меж тем как у нападающих ни один выстрел не пропадает. Победа уже несомненна, и протестанты, хозяева батареи, уже испускают жестокий крик:

- Нет пощады! Вспомните двадцать четвертое августа!

С полсотни солдат вместе со своим начальником размещены были в мельничной башне; начальник, в ночном колпаке и кальсонах, в одной руке держа подушку, в другой - шпагу, отворяет дверь и выходит, спрашивая, откуда такой шум. Далекий от мысли о неприятельской вылазке, он воображал, что шум происходит от ссоры между его же собственными солдатами. Он жестоко разубедился в этом: от удара бердышом он упал на землю, обливаясь кровью. Солдаты успели забаррикадировать двери в башню и некоторое время успешно отстреливались через окна; но совсем около здания находилась большая куча сена, соломы и веток, приготовленных для плетеных тур. Протестанты подожгли все это, и огонь в одну минуту охватил башню, вздымаясь до самой верхушки. Вскоре изнутри стали доноситься жалобные крики. Крыша была объята пламенем и грозила сейчас обрушиться на головы несчастных, которых прикрывала. Дверь горела, и баррикады, которые они понаделали, мешали им воспользоваться этим выходом. Пытались ли они выскочить через окна, они падали в огонь или на острия копий. Тогда взорам представилось ужасное зрелище. Какой-то прапорщик, в полном вооружении, попытался, как и другие, выскочить через узкое окно. Его кираса внизу оканчивалась, согласно довольно распространенной в те времена моде, чем-то вроде железной юбки*, покрывавшей бедра и живот и расширявшейся в виде воронки, чтобы можно было свободно ходить. Окно было недостаточно широко, чтобы пропустить эту часть вооружения, и прапорщик впопыхах с таким напором бросился в него, что большая часть его тела очутилась за окном, не будучи в состоянии двинуться, словно захваченная тисками. Между тем огонь поднимался к нему, раскалял его вооружение и медленно его там поджаривал, как в печке или в пресловутом медном быке, придуманном Фалариcом. Несчастный испускал ужасные крики и тщетно махал руками, словно призывая на помощь. Среди нападающих наступила минута молчания, потом все разом, будто сговорившись, они грянули военный клич, чтобы оглушить себя и не слышать воплей сгоравшего человека. Он исчез в вихре огня и дыма, и видно было, как посреди обломков башни упала дымящаяся, раскаленная каска.

В пылу боя впечатления ужаса и печали продолжаются недол­го: инстинкт самосохранения слишком настойчиво дает себя знать солдату, чтобы он на долгое время оставался чувствительным к несчастьям других. Покуда одна часть ларошельцев преследовала беглецов, другие принялись гвоздить пушки, разбивать им колеса и бросать в ров батарейные туры и трупы прислуги.

Мержи, один из первых перелезший через ров и взобравшийся на окопы, перевел дыхание, чтобы нацарапать острием кинжала на одной из пушек имя Дианы; потом стал помогать другим разрушать работы осаждающих.

Какой-то солдат взял за голову католического офицера, не подававшего признаков жизни, другой солдат держал его за ноги, и оба, мерно раскачивая его, собирались бросить его в ров. Вдруг мнимый покойник открыл глаза и, узнав Мержи, воскликнул:

- Господин де Мержи, смилуйтесь! Я сдаюсь вам в плен - спасите меня! Неужели вы не узнаете вашего друга Бевиля?

Лицо у несчастного было все в крови, и Мержи трудно было узнать в этом умирающем молодого придворного, которого он оставил полным жизни и веселости. Он велел осторожно положить его на траву, сам сделал перевязку и, поместив поперек лошади, отдал распоряжение потихонечку отвезти его в город.

В то время как он прощался с ним и помогал вывести лошадь из батареи, он заметил на открытом пространстве кучку всадников, которые рысью подвигались между городом и мельницей. По всей видимости, это был отряд католической армии, хотевший отрезать им отступление. Мержи сейчас же побежал предупредить об этом Ла-Ну.

- Если вы соблаговолите доверить мне только десятка четыре стрелков, - сказал он, - я сейчас брошусь за плетень, что идет вдоль дороги, по которой они поедут, - прикажите меня повесить, если они живо не повернут оглобли!

- Отлично, мальчик! Из тебя выйдет хороший военачальник! Ну, вы! Идите за его благородием и делайте все, что он вам прикажет.

В одну минуту Мержи расположил своих стрелков вдоль плетня; он приказал им стать на одно колено, приготовиться и, главным образом, не стрелять раньше его команды.

Неприятельские всадники быстро приближались; уже отчетливо слышна была рысь их лошадей по грязной дороге.

- Начальник их, - сказал Мержи шепотом, - тот самый чудак с красным пером, по которому мы вчера промахнулись. Сегодня мы его уж не упустим!

Стрелок, что был у него справа, кивнул головой, как будто желал сказать, что он берет на себя это дело. Всадники были уже шагах в двадцати, не более, и капитан их повернулся к своему отряду, по-видимому собираясь дать им какой-то приказ, как вдруг Мержи, неожиданно поднявшись, крикнул:

- Пли!

Начальник с красным пером повернул голову, и Мержи узнал своего брата. Он протянул руку к аркебузе своего соседа, чтобы отвернуть ее; но, раньше чем успел он ее коснуться, выстрел раздался. Всадники, удивленные этим неожиданным залпом, врассыпную бросились по полю; капитан Жорж упал, пронзенный двумя пулями.

XXVII

Лазарет

Father. Why are you so obstinate?

Pierre. Why you so troublesome, that a

poor wretch

Cant die in peace? -

But you, like ravens, will be croaking round

him.

Оtway. Venice Preserved, I, 1

Монах. Зачем вы так упорны?

Пьер. Зачем вы не даете умереть

Спокойно бедняку,

Не каркая как вороны над ним?

Отвей. Спасенная Венеция, I, 1

Старинный монастырь, сначала конфискованный городским советом Ла-Рошели, во время осады был обращен в лазарет для раненых. Пол церкви, откуда убраны были скамейки, алтарь и все украшения, был покрыт сеном и соломой; туда переносили простых солдат. Трапезная была предназначена для офицеров и дворян. Это был довольно большой зал, обшитый старым дубом, с широкими сводчатыми окнами, дававшими достаточный свет для хирургических операций, которые непрерывно здесь производились.

Сюда положили и капитана Жоржа, на матрац, красный от его крови и от крови стольких других несчастных, предшествовавших ему в этом месте скорби. Охапка соломы служила ему подушкой. С него только что сняли кирасу и разорвали камзол и рубашку. До пояса он был обнажен, но на правой руке еще оставались наручник и стальная рукавица. Солдат унимал кровь, текущую у него из ран, одной в живот, как раз ниже кирасы, другой легкой, в верхнюю часть левой руки. Мержи был так подавлен горем, что не в силах был оказать какую-либо существенную помощь. То плача на коленях перед братом, то катаясь по земле с криками отчаяния, он не переставал обвинять себя в том, что убил самого нежного брата и лучшего своего друга. Меж тем капитан сохранял спокойствие и старался умерить выражения отчаяния.

В двух шагах от его матраца находился другой, на котором покоился бедняга Бевиль, в столь же жалком состоянии. Черты его не выражали спокойной покорности, как черты капитана. От времени до времени он испускал глухие стоны и поворачивал глаза к соседу, как будто прося у того немного его мужества и твердости.

Человек лет приблизительно сорока, сухой, тощий, лысый, весь в морщинах, вошел в зал и приблизился к капитану Жоржу, держа в руках зеленый мешок, из которого доносилось бренчание, очень страшное для бедных больных. То был мэтр Бризар, довольно ловкий для своего времени хирург, ученик и друг знаменитого Амбруаза Паре. Он только что произвел какую-то операцию, судя по тому, что рукава у него были засучены до локтей и спереди у него еще висел большой фартук, весь в крови.

- Чего вы от меня хотите и кто вы такой? - спросил у него Жорж.

- Я хирург, ваше благородие, и если имя мэтра де Бризара вам неизвестно, так вы многих вещей не знаете. Ну, запаситесь овечьей храбростью, как кто-то говорил. В аркебузных ранах я разбираюсь хорошо, слава Богу, и хотел бы я иметь столько мешков с золотом, сколько пуль я извлек из тела людей, которые теперь живут и здравствуют.

- Только, доктор, говорите мне правду! Рана смертельна, насколько я понимаю?

Хирург сначала осмотрел левую руку и проговорил: "Пустяки!" Потом принялся зондировать другую рану, от чего раненый стал делать ужасные гримасы. Правой своей рукой он даже довольно сильно отталкивал докторскую руку.

- К дьяволу! Не лезьте дальше, чертов лекарь! - воскликнул он. - По вашему лицу я вижу ясно, что моя песенка спета.

- Видите ли, сударь, я боюсь, что пуля сначала задела мускулы нижней части живота и, поднявшись, застряла в спинном хребте, именуемом иначе греческим словом рахис. Заставляет меня так думать то обстоятельство, что у вас отнялись и похолодели ноги. Этот патогномический признак редко обманывает, и в таком случае...

- Ружейный выстрел в упор и пуля в спинном хребте! Черт! Больше, чем надо, доктор, чтобы отправить беднягу ad patres*.

- Нет, он будет жить! Он будет жить! - закричал Мержи, уставясь блуждающими глазами на доктора и крепко схватив его за руку.

- Да, он будет жить еще час, может быть, два, - холодно ответил мэтр Бризар, - он человек здоровый.

Мержи снова упал на колени, схватил брата за руку, и поток слез оросил стальную перчатку, которая была на ней надета.

- Часа два? - переспросил Жорж. - Тем лучше: я боялся, что дольше придется мучиться.

- Нет, этого не может быть! - воскликнул, рыдая, Мержи. - Жорж, ты не умрешь! Брат не может умереть от руки брата!

- Полно, успокойся и не тряси меня. Каждое твое движение во мне отзывается. Теперь я не очень мучаюсь, только бы это не прекращалось... как говорил Зани, падая с высокой колокольни.

Мержи сел около матраца, положив голову на колени и за­крыв лицо руками. Он был неподвижен и находился как бы в полудремоте; только время от времени по всему телу его пробегала судорожная дрожь, как приступ лихорадки, и стоны, не похожие на человеческие звуки, с трудом вырывались из его груди.

Хирург сделал кое-какую перевязку, чтобы только остановить кровь, и с полным хладнокровием вытирал свой зонд.

- Я вам советую сделать приготовления, - сказал он. - Если вам угодно пастора, их тут сколько угодно. Если же вы предпочитаете католического священника, то и такого вам найдут. Я только что видел какого-то монаха, которого наши взяли в плен. Да вон он там исповедует папистского офицера, который при смерти.

- Пускай мне дадут пить, - ответил капитан.

- От этого воздержитесь. Вы умрете на час раньше.

- Час жизни не стоит стакана вина. Ну, прощайте, доктор. Вот рядом со мной человек с нетерпением вас дожидается.

- Кого же вам прислать: пастора или монаха?

- Ни того ни другого!

- Как так?

- Оставьте меня в покое!

Хирург пожал плечами и подошел к Бевилю.

- Черт возьми! - воскликнул он. - Вот славная рана! Эти черти добровольцы бьют, как глухие.

- Я поправлюсь, не правда ли? - спросил раненый слабым голосом.

- Вздохните немного, - сказал мэтр Бризар.

Раздалось что-то вроде слабого свиста - его произвел воздух, вышедший из груди Бевиля через рану и рот одновременно, и кровь забила красной пеной.

Хирург присвистнул, словно подражая этому странному звуку, потом наскоро положил компресс, забрал свои инструменты и собирался уйти. Меж тем Бевиль блестящими, как два факела, глазами следил за всеми его движениями.

- Как же, доктор? - спросил он дрожащим голосом.

- Укладывайте ваши вещи в дорогу, - холодно ответил хирург. И удалился.

- Увы! Умереть таким молодым! - воскликнул несчастный Бевиль, роняя голову на охапку соломы, служившую ему изголовьем.

Капитан Жорж просил пить, но никто не хотел дать ему стакана воды из страха ускорить его конец - странное человеколюбие, служащее только для того, чтобы продлить страдание! В эту минуту в зал вошли Ла-Ну и капитан Дитрих в сопровождении других офицеров, чтобы посетить раненых. Все они остановились перед матрацем Жоржа, и Ла-Ну, опершись на рукоять своей шпаги, переводил поочередно с брата на брата свои глаза, в которых отражалось все волнение, испытываемое им при этом печальном зрелище.

Внимание Жоржа привлекла фляга, висевшая на боку у немецкого капитана.

- Капитан, - произнес он, - вы старый солдат?

- Да, старый солдат. От порохового дыма борода скорее седеет, чем от лет. Меня зовут капитан Дитрих Горнштейн.

- Скажите, что бы вы сделали, если бы были ранены, как я?

Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший их видеть и судить, насколько они тяжелы.

- Я привел бы в порядок свою совесть, - ответил он, - и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если бы поблизости нашлась бутылка.

- Ну так вот, я у них прошу только их скверного ларошель­ского вина, и это дурачье не хочет мне его дать.

Дитрих отстегнул свою флягу, внушительной величины, и собирался передать ее раненому.

- Что вы делаете, капитан? - воскликнул какой-то стрелок. - Доктор сказал, что он сейчас же умрет, если выпьет чего-нибудь.

- Ну так что же? По крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие! Получайте, молодчина! Очень жалею, что не могу вам предложить лучшего вина.

- Вы хороший человек, капитан Дитрих, - произнес Жорж, выпив вина. Потом, протягивая флягу своему соседу: - А ты, бедный мой Бевиль, хочешь последовать моему при­меру?

Но Бевиль покачал головой, ничего не отвечая.

- Ах, - сказал Жорж, - еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? - Он увидел, что к нему приближается пастор с Библией под мышкой.

- Сын мой, - начал пастор, - раз вы сейчас...

- Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это потерянный труд! Я католик.

- Католик?! - воскликнул Бевиль. - Значит, ты не ате­ист?

- Но некогда, - продолжал пастор, - вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести...

- Я католик. Оставьте меня в покое!

- Но...

- Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мной? Вы уже оказали мне одну услугу: я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и иеремиад.

- Удалитесь, - сказал капитан пастору, - вы видите, что он не расположен выслушивать вас.

Ла-Ну подал знак монаху, который сейчас же подошел.

- Вот духовное лицо вашей веры, - обратился он к капитану Жоржу, - мы не имеем в виду стеснять свободу совести.

- Монах или пастор, пусть они убираются к черту! - ответил раненый.

Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.

- Его благородие - католик, - произнес монах.

- Но он родился протестантом, - возразил пастор, - он принадлежит мне.

- Но он обратился в католичество.

- Но умереть он желает в вере своих отцов.

- Исповедуйте свои грехи, сын мой.

- Прочтите символ веры, сын мой.

- Не правда ли, вы умрете как добрый католик...

- Удалите этого антихристова приспешника! - воскликнул пастор, чувствуя, что большинство присутствующих на его стороне.

Какой-то солдат из ревностных гугенотов сейчас же схватил монаха за веревочный пояс и оттащил его, крича:

- Вон отсюда, бритая макушка! Висельник! Уже давным-давно в Ла-Рошели не служат обеден!

- Остановитесь, - произнес Ла-Ну. - Если его благородие хочет исповедоваться, я даю свое слово, что никто в этом ему не воспрепятствует.

- Большое спасибо, господин Ла-Ну... - сказал умирающий слабым голосом.

- Вы все свидетели, - вступился монах, - он хочет исповедоваться.

- Нет, черт бы меня побрал!

- Он возвращается к вере предков! - воскликнул пастор.

- Нет, тысяча чертей! Оба оставьте меня! Что же, я уже умер, что вороны дерутся из-за моего трупа? Я не хочу ни ваших обеден, ни ваших псалмов!

- Он богохульствует! - разом воскликнули служители враждующих культов.

- Однако нужно же во что-нибудь верить, - произнес капитан Дитрих с невозмутимой флегмой.

- Я верю... что вы славный человек и избавите меня от этих гарпий... Да, уходите и дайте мне умереть как собаке!

- Так и умирай как собака! - сказал пастор, с негодованием удаляясь. Монах сотворил крестное знамение и подошел к постели Бевиля.

Ла-Ну и Мержи остановили пастора.

- Сделайте последнюю попытку, - сказал Мержи. - Сжальтесь над ним, сжальтесь надо мной!

- Сударь, - обратился Ла-Ну к умирающему, - поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя Богу, могут смягчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушениям преступной суетности и не губите вашей души из-за пустой бравады.

- Сударь, - ответил капитан, - я не с сегодняшнего дня начал помышлять о смерти. Я не имею надобности в чьих бы то ни было увещаниях для того, чтобы подготовиться к ней. Я никогда не любил бравад и в данную минуту менее, чем когда бы то ни было, склонен к ним. Но, черт побери, мне нечего делать с их побасенками!

Пастор пожал плечами. Ла-Ну вздохнул, и оба медленно отошли, опустив голову.

- Товарищ, - начал Дитрих, - должно быть, вы чертовски мучаетесь, чтобы говорить такие слова.

- Да, капитан, я чертовски мучаюсь.

- Тогда, надеюсь, Господь Бог не оскорбится на ваши речи, которые ужасно похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, черт возьми, - позволительно для самоутешения и почертыхаться немного!

Жорж улыбнулся и снова приложился к фляжке.

- За ваше здоровье, капитан! Вы лучшая сиделка для раненого солдата. - С этими словами он протянул ему руку.

Капитан Дитрих пожал ее, выказав при этом некоторое волнение.

- Teufel!* - пробормотал он тихонько. - Однако, если бы брат мой Генниг был католиком и я бы ему всадил заряд в живот... Значит, вот как сбылось предсказание Милы!

- Жорж, товарищ мой, - произнес Бевиль жалобным голосом, - скажи же мне что-нибудь! Мы сейчас умрем; это ужасное мгновение! Думаешь ли ты теперь так же, как думал, когда обращал меня в атеизм?

- Без сомнения; мужайся - через несколько минут мы перестанем страдать.

- Но монах этот толкует мне об огне, о дьяволах... не знаю о чем... но мне кажется, что все это неутешительно.

- Глупости!

- А вдруг это правда?..

- Капитан, я оставляю вам в наследство свою кирасу и шпагу; я хотел бы что-нибудь получше вам предложить за это славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.

- Жорж, друг мой, - снова начал Бевиль, - это будет ужасно, если правда все, что он говорит... вечность!

- Трус!

- Ну да, трус... легко сказать! Будешь трусом, когда дело идет о вечных муках!

- Ну так исповедуйся!

- Пожалуйста, скажи мне: уверен ли ты, что ада нет?

- Вздор!

- Нет, ответь: вполне ли ты уверен в этом? Дай мне слово, что ада нет!

- Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен.

- Как? Ты не уверен в этом?

- Говорю тебе: исповедуйся!

- Но ты будешь смеяться надо мной?

Капитан не мог удержаться от улыбки; потом серьезно произнес:

- На твоем месте я бы исповедался - это всегда самое верное дело; и человек, которому отпустят грехи, которого помажут миррой, готов ко всяким случайностям.

- Ну хорошо, я сделаю, как сделаешь ты. Сначала ты исповедуйся.

- Нет.

- Ну... говори, что тебе угодно, а я умру добрым католиком. Пожалуйте, отец мой, заставьте меня прочитать "Сonfiteor"* и подсказывайте мне, а то я несколько позабыл молитвы.

Пока он исповедовался, капитан Жорж еще пропустил глоток вина, потом положил голову на свое жалкое изголовье и за­крыл глаза. Он лежал спокойно около четверти часа. Потом он сжал губы и задрожал, испустив стон, исторгнутый болью. Мержи, думая, что он умирает, громко вскрикнул и приподнял ему голову. Капитан сейчас же снова открыл глаза.

- Опять?! - произнес он, слегка отталкивая брата. - Прошу тебя, Бернар, успокойся!

- Жорж, Жорж! И ты умираешь от моей руки!

- Что же делать? Я не первый из французов, убитый братом... полагаю, что и не последний. Винить в этом я должен только самого себя... Когда брат короля освободил меня из тюрьмы и взял с собой, я дал себе слово не обнажать шпаги... Но когда я узнал, что этот бедняга Бевиль подвергся нападению... когда я услышал звук залпов, я захотел поближе посмотреть, в чем дело.

Он опять закрыл глаза и тотчас же, открыв их, сказал Мержи:

- Госпожа де Тюржи поручила мне передать тебе, что она продолжает тебя любить.

Он кротко улыбнулся.

Это были его последние слова. Умер он через четверть часа, по-видимому без больших страданий. Через несколько минут испустил дыхание Бевиль на руках монаха, который потом уверял, что в воздухе он отчетливо слышал радостные клики ангелов, принявших душу этого раскаявшегося грешника, меж тем как из-под земли на это отвечал торжествующий вой дьяволов, уносивших душу капитана Жоржа.

Во всех историях Франции можно прочесть о том, как Ла-Ну покинул Ла-Рошель, полный отвращения к гражданской войне и мучимый угрызениями совести, не позволявшей ему сражаться против своего короля; как католическая армия принуждена была снять осаду и как заключен был четвертый мир, вскоре после которого последовала смерть Карла IX.

Утешился ли Мержи? Завела ли Диана другого любовника? Предоставляю решить это читателю, который таким образом сможет закончить роман по своему вкусу.

1829

Проспер Мериме - Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 4 часть., читать текст

См. также Проспер Мериме (Prosper Merimee) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :

Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 3 часть.
- Господин де Мержи, - произнес он холодно и пренебрежительно, - челов...

Хроника времен Карла IX (Vision de Charles XI). 2 часть.
Shakespeare. The Tragedy of King Richard III, V, 3 Джекки Норфолькский...