Паскаль Груссе
«Радамехский карлик (Le nain de Rhadameh). 4 часть.»

"Радамехский карлик (Le nain de Rhadameh). 4 часть."

- Довольно!.. - сказал Каддур. - Пусть все они исчезнут!

Стена алькова задвинулась, и все это видение исчезло в тот же момент.

- Ты сама видишь теперь, кто я такой? - сказал карлик, обращаясь к Гертруде Керсэн.

И сложив на своей уродливой груди безобразно длинные руки, он устремил на девушку полный иронии взгляд.

Но она ответила ему тем же.

- Я вижу только, что ты имеешь в своем распоряжении хорошо обученных актеров, которые прекрасно знают свои роли! - сказала она после непродолжительного молчания.

- Актеров?.. Ты называешь актерами всех этих агентов моей власти, которых я показал тебе, и всех тех, которых я еще мог бы показать тебе, если бы захотел?.. Нет, не смей так думать, дитя! Это не актеры, а орудия, послушные и могущественные орудия в моих руках, которые, служа мне телом и душой, воображают, что служат исключительно своим страстям и своему мстительному чувству. Во всех концах света эти люди устраивают заговоры, вооружаются и готовятся, сами не зная друг друга, к чему-то такому, чего и сами они еще не знают, понуждаемые взаимной ненавистью злобой, завистью и алчностью. Но я один правлю ими. Я один могу разжечь в удобный момент их ярость и их бешеные страсти. Стоит мне сказать только слово, и завтра, если атого захочу, весь мир будет одной сплошной развалиной, завтра я один буду царить при свете дня, как царю теперь во мраке!.. Кто же, как не я, обессиливаю теперь могущественную Великобританию?.. Этот Махди, как сама ты видишь, не более как мой подчиненный. Если я захочу, восстанут и Индия, и Канада, во всем послушные мне. Буры и зулусы, все благодарны мне за то. что я доставлял им победу за победой. Сам Ситтивайс разве не был победителем до тех пор, пока довольствовался ролью моего подчиненного?! Но за то, в тот же день, как он захотел уйти от меня, был разбит наголову! А Ирландия? Разве она не готова в каждый любо! момент поджечь те фитили, какие я готовлю ей? Мои соглядатаи и тайные агенты рассеяны по всей земле. Случись только в мире какое-нибудь более или менее значительное событие, - и оно тотчас же делается мне известным. А этот глупый ребенок, этот Моони, воображает, что он сумеет утаить от меня свой безумный замысел. Не успел он и сам еще выработать его, как я уже знал весь его план во всех мельчайших подробностях... Да и сама ты отправлялась в Тэбали, а, видишь, очутилась здесь!..

- Да, благодаря какому-то подлому, изменническому поступку! - гневно воскликнула Гертруда. - Но несмотря на все эти твои проделки, карлик, все же не верю в твою власть, которой ты так похваляешься передо мной!

- Ты все еще не веришь? Чего же тебе надо, чтобы ты могла убедиться? - спросил карлик. - Хочешь ли, я покажу тебе, что пишет в настоящий момент Гордон, этот бедный, но славный воин, своему правительству?

Карлик еще раз ударил в ладоши. Другой альков открылся так же, как и первый, но в нем виднелась не богатая, роскошная тронная зала, а простое телеграфное бюро.

- Я отвел проволоку из Хартума, - сказал со злобной усмешкой карлик, - и теперь депеши Гордона не могут достигнуть Каира, не пройдя предварительно здесь через мои руки. Поди и прочти вот эту, если она тебя интересует! - добавил он, обращаясь к Гертруде.

Но так как та оставалась невозмутимой и не трогалась с места, то он продолжал:

- Ну, так я сам прочитаю ее тебе! Слушай!

"Генерал Гордон сэру Эвелину Барингу,

генеральному агенту ее Британского

Королевского Величества в Каире.

Хартум, второго Марта.

Чтобы все спасти, достаточно двинуть на Хартум всего один батальон английских солдат по пути Нила. Важно не число, а только престиж. Восстание падет само собой, если только я получу поддержку, хотя бы даже только мнимую, видимую поддержку, состоящую из европейских войск. В противном случае все погибло! Не пройдет трех дней, как мы будем блокированы.

Подпись: Гордон"

- Я передам эту депешу по назначению, - продолжал карлик со злобной усмешкой, - но слегка изменив ее, например, в том смысле, что Гордон вовсе не нуждается ни в какой поддержке со стороны европейских войск!.. Что ты на это скажешь, дитя?.. Веришь ли ты теперь в мою власть?..

- Я верю только в то, что ты страшный мерзавец и негодяй! - отвечала Гертруда, сохраняя все то же высокомерное, презрительное отношение к безобразному карлику и не уступая ему ни в чем.

ГЛАВА XIV. Белая и черная магия

На этот раз карлик побледнел от бешенства. В проолжение нескольких минут он оставался погруженным в какую-то мрачную задумчивость.

- Безумная! - проговорил он наконец с тяжелым вздохом, - что же в таком случае нужно, чтобы убедить тебя?.. Неужели ни чувство робости, ни чувство страха не знакомы тебе?.. Как смеешь ты шутить гневом того, чья власть, как сеть, охватывает со всех сторон весь этот земной шар, которым я играю, как мячом. Вижу, что всего того, чего ты до сих пор была свидетельницей, мало для тебя. Ведь молодые девушки вообще любопытны. Быть может, ты хочешь видеть доказательства моей сверхъестественной силы, власти и могущества? Я могу позабавить тебя и этим! Хочешь, я покажу тебе сейчас того, кем в данный момент заняты твои мысли?..

С этими словами, не выжидая ответа девушки, Каддур отцепил у себя от пояса маленький серебряный свисток и с помощью его издал резкий пронзительный свист. Почти в тот же момент раздвинулась стен; третьей ниши и в ней показалось какое-то легкое облако позади экрана, состоящего из большого зеркальной стекла. Облако это мало-помалу стало сгущаться и принимать определенную форму человеческой фигуры. Еще минута - и Гертруда узнала своего отца. Он сидел в кресле перед своим письменным столом в кабинете французского консульского дома в Хартуме и, склонившись над своими бумагами, внимательно изучал их. Вдруг он откинулся на спинку своего кресла и, казалось погрузился в глубокую задумчивость; затем открыл один из ящиков своего бюро и достал оттуда портрет, который Гертруда с чувством щемящей боли признал за свой. Это была миниатюра, сделанная в Париже, а которой художник изобразил ее малюткой в белокурых кудрях. Керсэн прижал этот портрет к своим губам и долго целовал его. Слезы выступили у него на глазах. При виде этого и глаза дочери его наполнились слезами настолько, что они стали застилать от нее дорогой образ ее отца... Мало-помалу видение стало бледнеть и наконец совершенно исчезло.

- Вот настоящее, - сказал Каддур, - а теперь смотри, вот и будущее!.. - И на том самом месте, где всего с минуту назад так ясно виднелся образ господина Керсэна, молодая девушка увидела сперва бледно вырисовывавшуюся окружность и смутные очертания чего-то, что затем мало-помалу стало принимать определенные контуры. Гертруда узнала главную площадь Хартума, которую ограничивал с одной стороны дворец генерал-губернатора, а с другой - фасад здания французского консульства. По-видимому, солнце начинало только всходить над Хартумом. Жители города всех возрастов и всех сословий бежали по пустынной площади, все были бледны, растеряны и, по-видимому, в смертельном страхе и ужасе. Вдруг из генерал-губернаторского дворца вышел офицер, за ним следом еще человек пять. Офицер этот, в чине генерала, был человек небольшого роста, белокурый, с голубыми глазами. Он поспешно спускался со ступенек крыльца. Все черты его приятного лица дышали бешенством. Когда он обратился лицом в сторону Гертруды, она узнала в нем генерала Гордона... Почти в тот же самый момент толпа ободранных арабов показалась на площади. Едва увидели они ту группу, которая спускалась с крыльца генерал-губернаторского дворца, как вдруг остановились и открыли по ней огонь. Один за другим затрещали оружейные выстрелы, генерал упал. Толпа оборванцев вмиг обступила его, а генеральская свита разбежалась во все стороны. Еще минута - и Гертруда с содроганием увидела окровавленную голову Гордона, которую рослый араб высоко поднял над толпой... С замиранием сердца молодая девушка обратила свои взоры в сторону дома французского консульства, и ей показалось, что из него спокойной поступью вышел ее отец, совершенно один... Онемев от ужаса, она вперила свои глаза в это видение, ожидая, что вот-вот увидит зрелище еще более ужасное, по крайней мере более ужасное для любящего сердца нежной дочери, как вдруг все разом затмилось и исчезло.

Это видение подействовало на нее так сильно, что потребовалось некоторое время, прежде чем она успела окончательно оправиться, но, овладев собой тотчас же, она сказала все с тем же невозмутимым хладнокровием:

- Будущее - не в твоей власти! Оно не принадлежит тебе, жалкий карлик! А то, что ты дал увидеть мне сейчас, все это дурной сон, не более. Гордон не падет под предательскими ударами ваших оборванцев! Нет, он перевешает вас всех до одного!..

- Как ты осмеливаешься говорить со мной так! - воскликнул карлик, скрежеща зубами. - Ты решительно не боишься ничего! Ну, так смотри же...- С этими словами он поднял свои руки кверху, как бы призывая помощь свыше. И вот поднялся страшный шум и гам, казалось, что самые недра земли разверзлись, и оттуда в ужасном хаосе стали появляться невиданные чудовища; даже те чудовища, которые поддерживали ниши, тоже вдруг ожили, и все подземелье наполнилось их страшным воем и рычанием. Со стен стали отделяться со странными, архаическими движениями фантастические создания, изображенные на них резцом и кистью художника: древние боги и создания с собачьими, кошачьими, бычьими и птичьими головами, странные животные, чудовищные крокодилы со страшно разинутыми, пастями, - все надвигались на молодую девушку, устремив да нее свои горящие каким-то необычайным фосфорическим блеском жадные глаза.

Обезумев от ужаса и страха, Фатима жалась к своей' госпоже и, вцепившись в нее обеими руками, издавала пронзительные крики, содрогаясь от головы до ног.

- Уйми свой зверинец! - презрительно, повелительным тоном обратилась Гертруда к Радамехскому карлику. - Если ты хочешь этим запугать меня, то знай, что тратишь даром свое время и свое искусство!

Каддур произнес несколько слов на каком-то непонятном языке, и чудовища, боги, все причудливые создания кисти и резца, - все это разом стало мертво и неподвижно, а в подземелье воцарилась полнейшая тишина.

Гертруда презрительно пожала плечами. Между тем карлик сосредоточил теперь все свое внимание на Фатиме, устремив на нее свои горящие глаза, затем подал знак, и маленькая служанка, отпустив руки и оставив одежду своей госпожи, послушно приблизилась к Каддуру. Глаза ее были широко раскрыты, но, по-видимому, не видели перед собой, а были как бы обращены внутрь.

- Фатима, - каким-то замогильным голосом произнес карлик, - я знаю, ты любишь свою госпожу, а она верит в твою преданность и любит тебя как родную сестру. Но я приказываю тебе: "Возьми сейчас этот кинжал у меня за поясом и вонзи его в сердце твоей госпожи!"

Фатима глубоко вздохнула; две крупные слезы выступили у нее на ресницах и затем тяжело скатились по ее побледневшим щекам. Все-таки она подошла к карлику, достала у него из-за пояса кинжал, на который он указал ей, и обернулась к Гертруде с поднятой уже рукой, чтобы нанести ей решительный удар.

- Остановись! - сказал карлик.

Она остановилась, как бы окаменев на месте в этой позе убийцы, с занесенным уже оружием.

Гертруда не могла удержать своих слез при этом.

- Бедное дитя! - прошептала она глубоко растроганным голосом, осторожно стараясь опустить как бы застывшую в этой грозной позе руку своей маленькой служанки. - Не бойся, бедная моя, я не сочту тебя виновной в том, что ты сейчас хотела сделать... Мне знакома сила гипнотизма, - добавила она, обращаясь к карлику, - и все твои чародейства не заставят меня усомниться в любви и преданности Фатимы!

- Пусть так, но, во всяком случае, они, по крайней мере, доказывают тебе, что я в состоянии сделать! - сказал Каддур и при этом сделал жест, которым вернул Фатиме сознание.

Выйдя тотчас же из своей каталепсии, но все еще дрожа от ужасного первого напряжения, служанка опять стала жаться к своей госпоже, как вспугнутый зверек.

- Послушай! - продолжал карлик, обращаясь к Гертруде Керсэн. - Ты - женщина! Не может быть, чтобы тебя не прельщала перспектива такой неограниченной, всесильной, всемогущей власти, подобной которой нет. Ты теперь знаешь, что я намерен сделать в области политики, знаешь, что в моих руках находятся все сокровища мира, так как при такой власти, какой обладаю я, нет такого сокровища, которое могло бы от меня укрыться или было бы недоступно мне. Сейчас сама же ты была свидетельницей моей сверхъестественной власти и способностей. Ты не можешь более сомневаться, что никакая тайна не может оставаться тайной для меня. Ни этот видимый, ни даже невидимый и таинственный миры не имеют ничего от меня скрытого. Я знаю все! Я все могу! Я имею в своем распоряжении все мудрости древних и все познания новейших наук! Все преданья старины и все их колдовство, белая и черная магия, все одинаково знакомо мне... Я - та всемогущая пружина, которая движет всем... И вот я говорю тебе: "Хочешь ты разделить со мной это всесильное владычество? Хочешь быть царицей Африки, императрицей Индии и Китая и всего мира? Так пойдем рука об руку со мной! Завтра же все французы будут избиты в Алжире и в Тунисе, англичане - в Индии и Египте, Земле Капской и на всех островах; Россия набросится на Германию, мусульманский мир - на христианский мир, а полгода спустя я буду короновать тебя мировой царицей в Византии... По одному твоему знаку все свершится. А я, хотя и всемогущий и всесильный, останусь в тени, никому неизвестным, каким был и до сих пор. Зато ты будешь царить со мной, и никто не будет знать, где и в чем источник твоей власти!"

- Если же прелесть власти не прельщает тебя или могущество и блеск тяготят тебя, и ты предпочитаешь спокойную, тихую жизнь, скажи мне одно только слово, - и я все брошу, откажусь решительно от всего и удалюсь в тот край, какой ты пожелаешь назвать своей родиной, унося с собой все скопленные мной сокровища, предоставив бедному человечеству выпутываться, как оно знает, из всех своих затруднений.

Однако и эти блестящие картины мирового владычества не прельстили девушку. И в ответ она разразилась только громким, неудержимым смехом.

- Полно, бедный карлик! - проговорила она, - жаль, право, что у тебя нет зеркала в числе всех твоих комедиантских приборов!

Этот смех и жесткие слова Гертруды обдали, точно ледяным душем, светлые мечты уродливого карлика. Страшный крик, крик дикой ярости вырвался из уст его.

- Несчастная! - завопил он. - Так-то ты отвечаешь мне!.. Знай же, что уж не долго тебе придется смеяться... клянусь тебе!.. Из-за тебя пострадает весь мир!.. Если ты прожила бы сто лет, то и тогда не нашла бы достаточно времени, чтобы оплакивать тот день, когда ты так безумно оскорбила Каддура!

И в страшном бешенстве он удалился.

Едва успели затвориться за ним двери, как Гертруда и Фатима услышали лязг и бряцание тяжелых цепей, засовов и запоров.

Прошел час. Ничто не нарушало могильной тишины таинственного подземелья.

Но затем дверь отворилась, - и крик радости вырвался из груди обеих пленниц. На пороге стоял Норбер Моони!

- Гертруда! - воскликнул он. - Мадемуазель Керсэн! Боже мой, как я счастлив, что опять вижу вас! Я уже не надеялся разыскать вас в этой таинственной тюрьме!.. Но простите ли вы мне когда-нибудь, что я завлек вас сюда?

- Простить вас?! - воскликнула Гертруда. - Да в чем мне прощать? Ведь и сами вы в плену! Будем же только радоваться, что мы видим вас! Знаете вы хоть что-нибудь о моем дяде и о Мабруки? Что сталось с ними?

- Я не видел их с того самого момента, как мы поели этих фиг, пропитанных, несомненно, каким-то сильным наркотическим веществом!

- В сущности, вы скорее были бы вправе упрекать меня в том, что очутились в плену, - продолжала Гертруда, - так как попали сюда только из-за меня!

- Ах, почему мне не дано доказать вам каким-нибудь более действенным способом всю мою преданность вам! - воскликнул Норбер Моони. - Нам надо во что бы то ни стало выйти отсюда. Но как узнать, как мы сюда попали и кто нас держит здесь?

- Как, разве вы не знаете об этом?.. Да это - Радамехский карлик!.. И надо ли мне признаться в том, что так ужасно унизительно для моего самолюбия женщины? - продолжала Гертруда Керсэн, краснея до корней волос. - Этот негодный шарлатан предлагал мне, всего какой-нибудь час тому назад, стать его женой!

- Дерзкий урод! - с негодованием воскликнул Норбер Моони.

- Я рассмеялась ему в лицо, как вы, конечно, могли того ожидать, и он ушел страшно взбешенный, угрожая мне самым ужасным мщением.

- Прежде всего нам следовало бы приобрести уверенность в том, чего он хочет и что он может! - сказал молодой ученый, осматриваясь кругом. - Ну, это помещение вовсе не похоже на то, в котором находился я до настоящего момента.

Не успел он докончить этих слов, как одна из стенок подземелья растворилась, и Радамехский карлик во главе целого отряда в двести или триста человек черных воинов появился в широком отверстии раскрывшейся ниши. Что особенно поразило при этом Норбера Моони - это то, что черная стража во всех отношениях удивительно походила на тех черных воинов, которых он завербовал для защиты Тэбали. То были люди совершенно того же типа, одинакового с ними вооружения, с теми же щитами и поясами из леопардовой шкуры и в тех же шлемах, - словом, все было то же, что и у тех.

- Что я хочу, что я могу? - сказал Каддур, точно эхо повторив последние слова молодого человека, - я покажу вам это, и притом сейчас. Я хочу, чтобы вот эта девушка стала моей женой, а я могу многое, чтобы этого достигнуть, чтобы принудить ее решиться на это, например, я могу вас подвергнуть пытке, тебя и ее дядю, и ваших верных слуг. Затем могу отвести вас на Тэбали и на ваших глазах уничтожить все то, что с таким трудом ты сооружал в своей безумной гордости, исполненный надменным самомнением. Тогда-то мы посмотрим, не ты ли первый станешь просить ее принять мое предложение!

- Гертруда, - воскликнул Норбер Моони, - пусть никакая жалость не заставит вас покориться его воле! Конечно, мне будет страшно больно видеть уничтожение всего того, что создано с таким трудом, но никакая пытка в мире не сравнится для меня с той, какой является для меня мысль о подобном браке!

- Не сомневайтесь в этом, друг мой! - ответила молодая девушка, нимало не смущаясь. - Если что-либо могло увеличить то отвращение, какое мне внушает это чудовище, то это именно те средства, какие он избрал, чтобы восторжествовать надо мною!

Каддур позеленел от злобы.

- Принесите веревки! - крикнул он, - и свяжите этого господина!.. Прежде всего мы отправимся в Тэбали, где приступим, в свою очередь, к иного рода работам. Кроме того, господин Моони не единственный, с кем мне надо свести кое-какие счеты.

ГЛАВА xv. Сыны страны Великих Озер

Сэр Буцефал Когхилль только что встал и по обыкновению прогуливался взад и вперед по площадке Тэбали, как к нему вдруг подошел Виржиль.

- Господин милорд, - сказал он, - мне сейчас дали знать, что по дороге к нам показался большой отряд вооруженных людей. Господин Моони отдал при своем отъезде строжайшее приказание, чтобы никто не смел приближаться без надлежащего разрешения к месту работ, поэтому я прикажу нашим черным воинам взяться за оружие и вместе с ними двинусь навстречу этому отряду.

- Прекрасно! - отвечал с величайшим равнодушием молодой баронет, - это ваше дело!

И когда Виржиль уже двинулся по направлению к казарме, где помещалась черная стража, сэр Буцефал добавил самым небрежным тоном:

- Может быть, это господин Моони возвращается: ведь уже скоро две недели, как он уехал. Разве такое продолжительное отсутствие не удивляет вас?..

Это продолжительное отсутствие не только удивляло, но и тревожило Виржиля в высшей степени, но он не считал нужным высказывать этого; он знал только, что ему было приказано, и твердо исполнял, что ему было вменено в обязанность. Молодой ученый уезжая поставил его старшим надзирателем над работами, и вот он будет охранять их и следить за ними, если надо, вплоть до окончания века.

- Вероятно, у господина Моони есть свои причины оставаться в Хартуме дольше, чем он предполагал! - заметил он, почтительно поклонившись баронету.

Тот продолжал ходить взад и вперед все тем же ровным, мерным шагом, как всегда, и когда по его хронометру, который он держал в руке, прошло ровно шестьдесят минут с момента начала прогулки, сэр Буцефал остановился, придвинул к маленькому столику легкий бамбуковый стул и стал просматривать европейские газеты, которые ему ежедневно доставлял нарочный, привозивший их из Бербера.

- Хм! Гордон назначен генерал-губернатором Судана!.. Он прибыл в Хартум, проехав всю пустыню на верблюде, совершенно один! Да, это на него похоже! - пробормотал сэр Буцефал, быстро пробежав глазами "Times". - Вот, вероятно, причина, задержавшая господина Моони в Хартуме! - Затем он глубокомысленно погрузился в чтение своих газет.

Тем временем Виржиль, призвав к оружию черную стражу, выстроил их в две линии и скомандовав "бегом"!, спустился с ними с горы вниз к подножию пика. Не прошло и двадцати минут, как эта сотня черных воинов, проворных и легких, как пантеры, с Виржилем во главе, была уже в долине и даже миновала приютившуюся у подножия горы арабскую деревню.

На расстоянии каких-нибудь двух ружейных выстрелов от селения Виржиль построил свой батальон сомкнутыми рядами, чтобы преградить путь нежданным гостям.

Ждать их пришлось недолго. Караван этот состоял из одного паланкина, колыхавшегося на спине верблюда; в паланкине сидели пленная Гертруда и ее маленькая служанка, за ним шли три других верблюда, на которых связанные и в цепях помещались Норбер Моони, доктор Бриэ и Мабруки, которые в таком виде совершили мучительное пятидневное путешествие. Далее ехал сам Радамехский карлик на великолепном арабском коне, богато разукрашенном, за ним следовала его черная стража...

Виржиль с первого взгляда узнал своего господина в тотчас же понял, что случилось какое-то несчастье. Но смелый и неустрашимый, он ни минуты не колебался в своем решении.

- Стой! - крикнул он, выскочив шагов на двадцать вперед остальных, - Что вам здесь надо?.. Как вы осмелились связать этих господ?..

Радамехский карлик поспешил выехать вперед. Чрезвычайно удивленный, что наткнулся на сопротивление там, где нельзя было ожидать, и даже немного смущенный этим, он вскоре вернул себе весь свой апломб, убедившись, что его стража гораздо многочисленнее маленького отряда Виржиля.

- Что мне здесь надо? - повторил он. - Мне надо овладеть пиком Тэбали, и я овладею им! - надменно заявил он. - И если вы не сдадитесь сейчас же, то будете все уничтожены, все до последнего.

- Ах ты, дрянной карлик! В уме ли ты? чтобы мы сложили пред тобой оружие! Да я скорей заставлю тебя проглотить твой язык! - вскричал возмущенный Виржиль и, выхватив саблю из ножен, скомандовал своему отряду громовым голосом:

- Стой! Ружья к плечу! Целься!..

Та же команда послышалась и в противоположном лагере.

Но, к немалому удивлению обеих сторон, ни тот, ни другой отряд не повиновались команде. Один из вождей негритянской стражи Каддура, отделясь от своих, подошел к нему сообщить что-то. Одновременно с ним и Шаака подошел к Виржилю, со словами:

- Сыны стран Великих Озер не сражаются никогда друг против друга! - и он указал рукой на чернокожих воинов Каддура. - Прикажи нам, что хочешь, и все мы готовы повиноваться тебе, но только не приказывай стрелять в своих братьев!..

Вождь негров Каддура, подойдя к карлику, сказал ему почти то же.

- Посмотри, господин, эти люди так же, как и мы, - дети страны Великих Озер. Брат не может идти на брата!

- А-а! - заревел в ярости Каддур, - брат не может идти на брата! Погоди, Мадуппа, я тебе покажу, что значит так говорить со мной!

И, выхватив из кобуры револьвер, он в упор выстрелил в бедного негра, стоявшего перед ним, и разом уложил его на месте.

- Ну, что? пойдете вы теперь, мерзавцы? - ревел Каддур, обращаясь к своей многочисленной страже.

- Да, пойдем, но только против тебя, если только посмеешь еще угрожать нам! - ответили воины первого ряда. - Мы - твои солдаты и клялись тебе в верности, но не можем идти на наших братьев!

Каддур испускал пену и грыз ногти в бессильном бешенстве. Наконец, видя, что ничто не поможет, крикнул глухим, сдавленным голосом: "Ну, так налево кругом и домой!"

Но не на то рассчитывал Виржиль, безмолвно присутствовавший при этой сцене и только о том и думавший, как бы ему освободить своего господина.

- Нет, постой, карлик! - крикнул он, схватив его коня за узду, - наши солдаты отказались драться: у них на то есть добрая причина. Но у нас с тобой нет никакой причины поступать так же, как они... Так вот, сразимся один на один!.. Кто победит, того будут и пленники: ты - так твои, а я - так пусть будут мои!

Черные воины как той, так и другой стороны пришли в восхищение от этого вызова: они умели ценить храбрость и мужество.

Между тем, не дожидаясь согласия Каддура, Виржиль накинулся на него с высоко поднятой саблей. Карлик едва успел отразить первый удар, подняв на дыбы своего скакуна, затем, выхватив драгоценный дамасской стали ятаган, отразил им второй удар Виржиля и занес его над головой отважного солдата. Когда Виржилю пришлось парировать удар, то его сабля, далеко не высшего достоинства, сломалась пополам, скрестившись с дамасской сталью ятагана.

Все присутствующие полагали, что отважный француз безвозвратно погиб. Не тут-то было! Едва увидел он себя обезоруженным, как одним прыжком, точно тигр, вскочил на спину карлика и, запрокинув его назад, вцепился ему пальцами в горло. Сдавив его в своих сильных руках, он стащил карлика с седла и прежде, чем тот успел опомниться, повалил его наземь, затем, не дав ему возможности шевельнуть рукой, крепко придавил коленом.

Оба отряда громкими криками одобрения приветствовали эту блестящую победу. Если бы у Виржиля было в этот момент какое-нибудь оружие под рукой, нет ни малейшего сомнения, что наглый карлик тут же бы заплатил жизнью за всю свою наглость. Впрочем, и без того он чуть было не задохся в сильных руках Виржиля. Но первый момент злобы прошел, - и бывший алжирский стрелок, видя, что враг его уже бессилен, решил не доводить дело до конца. Он поднялся с земли и, сделав знак своим людям, приказал связать и унести карлика, лежавшего без всякого движения и без малейших признаков жизни.

Между тем черная стража Каддура стала подходить и брататься с черными защитниками Тэбали. Слышались радостные крики, похлопывание по бедрам, прыжки, скачки и приплясывание. Было ясно, что о какой бы то ни было враждебности двух отрядов не может быть и речи. Быть может, даже черная гвардия Каддура была особенно рада такому исходу дела, который гарантировал ей полную безопасность от его мщения. Кроме того, убийством их вождя Мадуппы этот надменный карлик показал им, каким образом он намерен заставлять их повиноваться ему. И потому никто из его воинов нисколько не протестовал против того, что его связали и унесли; никто не воспрепятствовал и Виржилю, кинувшемуся прямо к своему господину, как только он успел справиться с карликом.

Не прошло двух минут, как и Норбер Моони, и доктор, и Мабруки были освобождены им из уз, а Гертруда и Фатима выпущены из душного закрытого паланкина. Обе женщины из-за занавесок видели все, что происходило на месте поединка, и можно себе представить, что переживали они в эти моменты, когда продолжалась борьба безобразного карлика с их мужественным защитником. Норбер Моони, как только очутился на свобод! прежде всего позаботился, чтобы скорее укрыть Гертруду от возможного повторения того, что уже раз случилось с нею. Он поспешил отправить ее раньше вместе с доктором и Фатимой. Затем поручил Виржилю предложить воинам Каддура поступить в число защитников Тэбали.

Однако их вожди, посоветовавшись между собой вежливо отклонили это предложение. Радамехский карлик, так говорили они, был побежден в честном бою, и они не считают себя вправе противиться воле победителя над побежденным. Но вместе с тем, как они не считали возможным идти на своих братьев, так точно считают нечестным, с их личной точки зрения наемных воинов, передаваться победителю, пока жив их настоящий господин, которому они обязались служить. Кроме того, они знали, где им теперь найдется дело: Махди шел на Хартум, и они в любой момент могли встать под его знамена.

Норбер Моони, конечно, преклонился перед этим проявлением своеобразного рыцарского чувства в этих сынах страны Великих Озер, не имевших здесь ни семьи, ни родины. Затем, попросив их отдохнуть с пути и принять от него угощение, обменялся дружескими приветствиями с вождями этих чернокожих воинов и поспешил на вершину Тэбали.

Следом за ним шла и его черная стража во главе с Виржилем. Четверо человек несли Каддура, все еще бесчувственного, на щите. Издали он напоминал громадный ростбиф на большом блюде, как весело заметил сэр Буцефал при виде приближающегося шествия.

Первой заботой Норбера Моони было приказать отнести все еще бесчувственного карлика в помещение трех господ комиссаров, пустовавшее теперь, в левом флигеле здания обсерватории, и попросить доктора тотчас же оказать ему необходимую помощь. При этом он не забыл также поставить часовых к его дверям, для большей безопасности, на всякий случай.

Покончив со всем этим, он вошел в гостиную, где его ожидала Гертруда, едва успевшая оправиться после всех пережитых ею ужасных впечатлений, но тем не менее ласковая и улыбающаяся.

Теперь только, когда опасность миновала, они могли отдать себе полный отчет, насколько она была велика и серьезна. Что сталось бы с ними, если бы взаимный отказ черных воинов драться друг против друга, а также удивительное мужество и присутствие духа Виржиля не изменили всего положения дела и не превратили Каддура в пленника его жертв? Не подлежало, конечно, ни малейшему сомнению, что злобный карлик со злорадством принялся бы разрушать и уничтожать все, что здесь было создано путем стольких трудов и усилий, что он разграбил бы и разгромил всю обсерваторию, перерезал и расстрелял бы всех защитников Тэбали, как он о том и заявлял, быть может, даже подвергнув их предварительно самым ужасным пыткам... А теперь все они были свободны... из этой борьбы вышли победителями они, а не он... теперь уж не они, а он был в их руках! Если бы Норбер Моони в этот первый момент негодования вспомнил, что этот мерзкий карлик, этот подлый шарлатан осмелился поднять глаза на Гертруду, осмелился угрожать ей и подвергнуть самого Моони и всех его спутников самому унизительному обращению, - если бы Моони послушался в этот момент своего первого внушения он, конечно, немедленно приказал бы его казнить. Но, по свойственному всем порядочным людям чувству деликатности, он не уступил этому первому побуждению и счел необходимым, во всяком случае, хотя бы на время, отложить эту казнь, тем более что карлик все еще не приходил в себя. Потому-то он и начал с того, что прежде всего попросил доктора навестить пленника и оказать ему всякую помощь, какая только потребуется.

Доктор, вернувшись от больного, заявил, что несмотря на все усилия, ему не удалось привести карлика в чувство, что он по-прежнему находится в совершенно бесчувственном и бессознательном состоянии и потому есть основание предполагать сильное сотрясение мозга. В силу всего этого, конечно, мысль о смертной казни для карлика была отсрочена на неопределенный срок: трудно решиться хладнокровно вынести смертный приговор даже и своему злейшему врагу, когда он безоружен, да к тому же находится без сознания.

Затем возник вопрос, - не счастливый ли это, в самом деле, случай, что карлик все-таки остался жив; не является ли этот уродец по отношению к Радамехскому Могаддему и всему племени Шерофов ценным залогом, которым можно было бы с выгодой воспользоваться? Таково было всеобщее мнение после того, как собраны были различные сведения и подробности, удержавшиеся в памяти того или другого из присутствующих. Виржиля все единогласно осыпали самой сердечной благодарностью за его несравненный героизм, которым он спас их от поистине трагического положения и самой печальной развязки, грозившей не только пленникам, но и всем обитателям Тэбали и даже самому их делу.

Гертруда Керсэн рассказала теперь историю депеши Гордона и все то, что ужасный карлик дал ей возможность видеть и чем он старался прельстить и запугать ее. Что этот Каддур являлся, несомненно, крупной личностью в Судане, быть может, даже самой крупной, благодаря своему дьявольскому гению, своим обширным знаниям и связям, это, конечно, не подлежало сомнению. Возможно, что случай дал теперь Норберу Моони в руки единственное верное средство повлиять не только на все население Судана, но и всех других мусульманских стран. Карлик хвалился тем, что этот грозный Махди - не более, как жалкая кукла в его руках, кукла, которою он управляет по своему произволу. А если это было так, хотя бы даже и наполовину, если этот уродливый карлик действительно имеет какое-нибудь влияние на Махди, то какое громадное значение должен будет иметь его плен на все дальнейшие события в Судане!..

Махди шел на Хартум, - это уже не подлежало никакому сомнению, - и если действительно телеграмма Гордона была перехвачена и перефразирована, - чего было довольно трудно не допустить, после того, что видела своими глазами Гертруда, - то прибытие в скором времени вспомогательной английской армии становилось с минуты на минуту все более сомнительным. Кроме того, даже и в чисто личных интересах господину Моони, хотя бы по отношению к найму рабочих, необходимых для окончания работ на Тэбали, было, во всяком случае, чрезвычайно важно иметь у себя в руках такой залог, каким являлась личность Каддура.

Следовало вылечить его и держать под строжайшим надзором: от этого, быть может, могла зависеть участь всех. Виржилю отдано было приказание удвоить число стражи вокруг помещения, отведенного пленному, и держать ухо востро, потому что он, без сомнения, будет пытаться бежать отсюда, как только встанет на ноги.

- Не бойтесь, я за ним пригляжу, и мои глаз верный! - сказал Виржиль, выслушав приказание Норбера. - Не этому комару мне нос подточить!..

ГЛАВА XVI. Смерть Каддура

Гертруда Керсэн, твердо веря обещанию, данному ей отцом, - приехать за ней в Тэбали по прошествии двух недель, не пропускала теперь ни одного утра, чтобы не подойти к телескопу и не направить его на дорогу к Хартуму в робкой надежде увидеть где-нибудь вдали группу путешественников, направляющихся к Тэбали. Но вместе с тем она была слишком хорошо воспитана, чтобы огорчить своих любезных хозяев, выразив им свое мучительное нетерпение поскорее увидеться с отцом. И вот она являлась каждое утро к завтраку с веселым улыбающимся лицом, глубоко затаив на сердце горькое разочарование и мучительную тревогу, возраставшую с каждым днем.

Друзья же ее, в свою очередь, старались сделать все зависящее от них, чтобы развлечь ее, и, конечно, тщательно избегали всякого малейшего напоминания о том, что все более и более тяжелой думой ложилось и им на душу. Доктор ежедневно докладывал всему маленькому обществу о состоянии здоровья своего больного, который в последнее время стал уже заметно поправляться.

- Да, этот карлик - самое странное существо, какое мне когда-либо случалось наблюдать в своей жизни! - сказал он однажды, садясь за завтрак рядом со своей племянницей. - Вот уже двое суток, как он пришел в сознание, и я до сих пор не могу добиться от него ни звука!.. Поражены ли у него голосовые связки, лишился ли он языка, или только прикидывается немым, как он это делал тогда, когда мы впервые видели его в Радамехе, - решить трудно... Мало того, я до сих пор не могу даже определить - негр он или белый, что также возможно предположить, судя по тому, что видела Гертруда в то время, когда была его пленницей. Я готов верить, что он выкрашен с ног до головы, потому что цвет его кожи скорее аспидно-серый, чем черный, и вовсе не походит на цвет кожи нубийцев, а вместе с тем ни один из химических реактивов не подействовал на его окраску. Надо полагать, что эта краска глубоко внедрилась в его поры не только на поверхности кожи, потому что, как я имел случай убедиться, эта краска подвергается изменениям согласно личным ощущениям, иначе говоря, то слегка бледнеет, то почти исчезает.

- А разве такого рода внедрение, или всасывание, возможно с точки зрения физиологии? - удивленно осведомился Норбер Моони.

- Возможно ли?.. Я, конечно, не возьмусь произвести сам нечто подобное, - сказал доктор, - хотя, так как в общей сложности окраска кожи чернокожих является результатом особого рода пигмента, то можно без сомнения допустить, что посредством введения в организм элементов этого пигмента, главным образом в кровообращение непосредственно или же посредством питания, такое изменение, пожалуй, дело возможное.

- Кроме того, не следует забывать, что многое, чего мы, европейцы, не можем даже понять и не умеем делать, не более как пустая шутка для восточных фокусников и факиров, и потому я не решусь утверждать, что они не в силах сделать и этого!.. В конце концов, Гертруда ведь своими глазами видела, как этот негр превратился в белого.

- И я тоже! - сказала Фатима, прислуживавшая своей госпоже за столом.

- Итак, вот уже двое свидетелей! - воскликнул доктор, - ах, если бы только это животное повторило при мне этот удивительный фокус, я мог бы построить на этом свою теорию! Но увы, - на это нечего надеяться: он, конечно, не согласится доставить мне это громадное удовольствие, хотя я и хожу за ним, как мать за нежно любимым сыном, и берегу точно зеницу ока.

- Да, доктор, вы можете похвастать, что вернули к жизни превосходнейший образец физической и нравственной красоты! - смеясь заметил баронет.

- Физическая, нравственная красота или уродство моих больных весьма мало интересуют меня, могу вас в этом уверить, - сказал доктор. - Когда мне приходится быть у больного, я стараюсь излечить его болезнь, и только, - а все остальное меня не касается!

Прежнее помещение комиссаров выходило, как мы уже говорили выше, окнами на большую круговую дорогу в левом флигеле обсерватории, и примыкало к зданию склада, превращенного теперь в казарму для черной стражи. Эти условия главным образом и заставили Норбера Моони избрать это помещение тюрьмой для Каддура, так как здесь присмотр за ним был несравненно легче и удобнее. Что же касается бывших комиссаров, то их так и оставили внизу, у подножия горы, в надежде, что они, в конце концов, сбегут из своих предварительных тюрем, что было бы, конечно, самым простым решением вопроса об их виновности и надлежащем возмездии. Но они и не думали бежать, так как были уверены, что им не удастся никоим образом избежать кровавой расправы бродячих арабских отрядов инсургентов.

Оправившись, карлик получил разрешение два раза в сутки пользоваться свежим воздухом, совершая небольшие прогулки по круговой дороге, под надзором часового, поставленного у его дверей и у гауптвахты казарм черного отряда, находившейся на расстоянии каких-нибудь двадцати метров друг от друга. Всякого рода общение между солдатами и пленным было строго воспрещено, хотя, собственно говоря, в этом запрещении не было даже никакой надобности. Каддур не произносил ни звука, не делал ни малейшего жеста, прохаживаясь медленной, тяжелой поступью по своему выступу, ограниченному протянутыми веревками, причем из всей его безобразной коротенькой особы виднелись только одни громадные ступни ног и густая копна волос его рыжей бороды. Все остальное тщательно скрывалось им в густых складках белого бурнуса, которым он весьма искусно окутывал себя, стараясь придать своей невзрачной маленькой фигуре несколько внушительный и осанистый вид.

Иногда он все время, назначенное для прогулки, проводил, стоя на месте в тенистом углу, подальше от обоих солдат, неподвижно опершись лбом на ладонь правой руки и как бы погрузившись в глубокую задумчивость, или же присаживался на какой-нибудь большой камень, снимал с левой ноги свою сандалию, а ногу держал обеими руками, внимательно вглядываясь в нее упорным, неподвижным взглядом, как это делают факиры.

Но никогда ни единым взглядом или жестом он не обнаруживал ни малейшего желания обменяться мыслями, хотя бы словом, со своими стражами. Виржиль, который никогда не упускал его из виду во время его прогулок, наконец совершенно успокоился на этот счет. Но то, чему он не мог воспрепятствовать уже потому, что и сам не понимал всей опасности, и потому еще, что и сам он отчасти поддавался этому странному влиянию, так это то, что строгая сдержанность, молчаливость и задумчивость Каддура невольно производили сильное впечатление на тех, кто были ежедневными свидетелями этого строгого и серьезного поведения. Все они начинали смотреть на карлика, как на человека с большой ученостью, достойного известного уважения, хотя бы только за строгость и важность своего нрава и осанки.

После того, как он в течение семи-восьми дней проделывал все те же штуки, Каддур однажды срезал на краю дороги прутик орешника, случайно росшего тут, сделал себе из него палочку длиною приблизительно около девяноста сантиметров, и затем стал проводить все свое свободное время в том, что вырезал на ней различные рисунки и фигурки куском стекла, который он подобрал где-то под окном. И в этом Виржиль не видел ничего предосудительного, потому что, как известно, все заключенные испокон веков всегда развлекались резьбой по дереву в свободные минуты.

Однажды, когда этот верный и бдительный страж убедившись в том, что все на большой круговой дороге по которой теперь прогуливался карлик, в полном порядке, решил пойти посмотреть, как идут работы. Шаака и несколько человек из его отряда сидели скорчившись на солнышке у дверей своей казармы и предавались воспоминаниям о своей далекой родине. Несмотря на давность времени, на дальность расстояния, на труды и тяжкое ярмо рабства, какое было наложено их прежним господином Зебэром, все они сохранили в своих сердцах самые сладкие воспоминания о той стране африканских Великих Озер, где прошли годы их счастливого детства. Но в их наивном воображении эти воспоминания далекого прошлого снова принимали временами нечто фантастическое.

- Увы! - сказал один из них, - придется ли нам когда-нибудь увидеть родной Бахр-эль-Газаль, где крокодилы кротки, как голуби, где высокие травы высоки и зелены, как деревья?

- Где дурра дает плоды уже восемь дней спустя после того, как ее посеют! - подхватил в умилении другой.

- Великий дух может заставить вырасти дурру и дать плоды менее чем в один час, - вдруг послышался чей-то голос за спиной солдат.

- Кто это говорит на языке наших отцов? - воскликнул Шаака, быстро оборачиваясь.

Перед ним стоял Каддур все также неподвижно.

- Ты сказал великое слово, брат, - вымолвил молодой негр, - но кто тот великий дух, о котором ты говоришь, что он могуществен и велик?

- Он тот, кто вечно был, есть и будет! - отвечал карлик торжественным тоном.

- И ты сам видел, как он это делал?

- Не только видел сам, но еще получил от него в дар ту же сверхъестественную силу, какой обладал он сам!

- Значит, и ты можешь заставить дурру вырасти и дать плод за один час?

- Да, даже в несколько минут, если только захочу! Все негры повскакали со своих мест и обступили

карлика; самое напряженное любопытство читалось на их лицах.

- Отец, - сказал Шаака, - вот семена дурры, пусть они произрастут и дадут плод!

- Для этого мне нужно, чтобы вокруг меня было не менее двадцати человек, обиженных судьбой и людьми!

- А кто они, эти обиженные?

- Поищи, сын мой, поищи!.. Лица у них не белые!

- А-а! понимаю, - воскликнул Шаака, это - черные!.. Позовите наших братьев, - приказал он, указав стоявшим подле него товарищам на казарму, где находились остальные.

Не прошло и минуты, как число зрителей, необходимое, по словам Каддура, для осуществления его фокуса, уже собралось у веревки, служившей оградой. Тогда карлик стал отступать, пятясь до середины площадки, дав знак неграм хранить полнейшее молчание, не шевелиться и не перешептываться между собой. После этого, достав из-под складок своей одежды ту палочку, над которой он так часто трудился, он стал потрясать ею в воздухе над своей головой, шепча какие-то таинственные слова, потом начертал на земле большой круг, а в самом центре его присел на корточки и вырыл пять или шесть ямочек своей маленькой палочкой. В эти ямочки он положил зерна дурры, полученные им от Шааки, и накрыл каждое из них небольшой пригоршней земли, смоченной собственной слюной.

Была ли у него во рту какая-нибудь особая, ему одному известная трава или какой-нибудь секретный состав, этого, конечно, стал бы доискиваться доктор Бриэ, если бы он присутствовал при этом диковинном опыте, но, к несчастью, свидетелями этого фокуса были одни только чернокожие воины, простодушные и легковерные, как дети, следившие с напряженным вниманием и затаенным сердечным трепетом за всеми манипуляциями факира.

Между тем Каддур, поднявшись на ноги, снова принялся размахивать своей маленькой палочкой, описывая ею круги над кругообразной бороздой своего посева и бормоча какие-то непонятные формулы, возгласы и слова.

По прошествии нескольких минут земля над ямочками, в которые вложены были семена, стала немного подыматься, и из этих маленьких возвышенностей стали показываться молодые зеленые ростки. Ростки эти стали почти незаметно увеличиваться, развиваться, вскоре приняли вид молодых тростинок и менее чем за десять минут, достигли высоты двадцати сантиметров.

В этот момент чернокожие воины, будучи не в силах долее сдержать свои чувства восторга и удивления, стали выражать их громкими криками одобрения. Однако Каддур одним жестом заставил их смолкнуть и продолжал свои заклинания. Дурра между тем продолжала расти и подыматься и вскоре стала выше головы карлика, который теперь уже стоял на ногах. И вот на каждой ветке стали показываться завязи, которые минуту спустя стали набухать и затем распускаться роскошным цветком и превращаться в плод.

- Шаака! - обратился вдруг к нему карлик, - хочешь ты видеть того человека, которого ты более всего ненавидел в своей жизни?

- О, он уже давно умер! - возразил с торжествующим смехом молодой вождь.

- Мне это хорошо известно. Ты думаешь о сыне Зебэра, которого башибузуки обезглавили три года тому назад!

- Отец! - воскликнул в умилении Шаака, - ты читаешь и мысли человека!

- Я, кроме того, могу вызывать мертвых... и вот, если ты хочешь, то сегодня вечером я покажу тебе Сулеймана, сына Зебэра, того самого, который ради развлечения жестоко сек вас при своей жизни. Он скажет вам, как теперь страдает в стране вечных мучений, и будет просить у вас прощения в своих великих проступках и преступлениях!..

- Да, отец, хочу!., и все мы хотим этого! - воскликнул Шаака за себя и за своих товарищей, и нервная дрожь пробежала по всем его членам при мысли, что он очутится лицом к лицу с мучителем своим, отравившим ему дни его детства.

- Так вот, сегодня вечером, в тот час, когда Луна скрывается за холмами Дарфура, пройдите все мимо моего окна, и вы увидите в нем Сулеймана!

Только Каддур договорил эти слова, как на площадке показался Виржиль. Едва успели черные воины метнуть в сторону вновь прибывшего тревожный взгляд, как всходы дурры бесследно исчезли, сорванные, смятые и запрятанные в складках одежды фокусника. А сам карлик, безмолвный и неподвижный, стоял, погруженный, по-видимому, в свою обычную задумчивость.

Но уже сами позы сгруппировавшихся вокруг веревки-площадки, предназначенной для прогулок карлика, тревожный и растерянный вид всех этих подвижных чернокожих физиономий достаточно ясно говорили Виржилю, что произошло нечто необычайное в его отсутствие. Однако он был достаточно благоразумен, чтобы не подать даже и вида, что заметил что-нибудь.

Отведя, как всегда, Каддура обратно в его тюрьму, он, не сказав никому ни слова, удалился, расставив часовых по местам, но при этом дал себе слово строже присматривать за карликом, и действительно сдержал это слово.

В обычный час своего вечернего обхода ему показалось, что чернокожая стража явно взволнована чем-то, что они все как будто с нетерпением ждут чего-то, какого-то необычайного события. Видя это, он поспешил приказать гасить огни и сделал вид, будто ушел, чтобы тотчас же вернуться с противоположного конца круговой дороги и засесть там в засаде в таком месте, откуда можно было видеть решительно все, что происходило в казарме и вокруг флигеля, служившего помещением карлику.

Ему не трудно было убедиться, что в казармах, несмотря на потушенные огни, продолжали не спать, и это еще более утвердило его в намерении выждать и проследить, чем именно следует объяснить это совершенно необычное явление.

Луна только что скрылась за горизонтом, когда Шаака со своими людьми вышел из казармы. Все они шли гуськом, один за другим, осторожно прокрадываясь к окнам заключенного. Очевидно, они старались двигаться без шума, но их подавленные возгласы и быстрота речей, когда они вполголоса обменивались своими мыслями, достаточно свидетельствовали о том, насколько все были возбуждены и взволнованы.

Виржилю трудно было видеть, что именно происходило, потому что было совершенно темно. Но вдруг яркий свет осветил одно из окон помещения, занимаемого Каддуром, и тогда он мог убедиться, что все чернокожие воины собрались к этому окну. Очевидно, было и еще что-то, так как все эти смелые и решительные в минуту самой страшной опасности воины теперь были объяты страхом и ужасом. Они все сбились в кучу и как будто не смели решиться двинуться ни вперед, ни назад.

Глаза их были прикованы к поистине ужасному видению.

В амбразуре окна появился простой грубый некрашеный стол, ничем не накрытый и без всяких украшений. На этом столе стояло оловянное блюдо, и на нем окровавленная голова казненного, в которой все эти чернокожие тотчас же узнали голову Сулеймана, сына Зебэра! Сулеймана, казненного уже три года тому назад! И эта голова слегка приподнялась на блюде, раскрыла глаза и смотрела на них... Если бы Шаака и его воины бывали в Париже в 1864 году, они, конечно, знали бы, что то, что им теперь казалось невероятным чудом, - не более как самый простой фокус, который получается благодаря круглому отверстию, проделанному в столе, и вертикально поставленному зеркалу, которым замаскировывается корпус человека, спрятанного под столом. Но ни Шаака, ни его товарищи никогда не бывали в Париже и даже никогда не слыхали этого названия.

Они были вне себя от ужаса и удивления перед этим видением. Но вот уста мертвого зашевелились сперва беззвучно, но все же как будто он собирался заговорить, наконец, в самом деле голова заговорила тем самым протяжным, гортанным голосом, каким всегда говорил сын Зебэра.

- Я заставлял вас мучиться и страдать, - вымолвила она, - но теперь я сам мучаюсь и страдаю. Многие из вас умерли из-за меня, теперь и сам я умер!.. Я никогда не щадил вас, и вот, чтобы заслужить себе пощаду, я должен сказать вам сегодня эти слова, как отец и как друг... Слушайте меня все, сыны страны Озер: если вы не хотите испытывать тех же мучений, какие терпел я в подземельях смерти, то должны встать за правое дело Пророка! Вы должны все повиноваться велениям его верного слуги, Каддура, должны перестать служить гяурам и примкнуть к чернокожим братьям своим, чтобы идти вместе с ними на европейцев!.. Избейте всех их - здесь и повсюду! или они овладеют всей пустыней и высосут всю вашу кровь!.. Слушайте же меня, сыны страны Озер, так как я явился сказать вам это слово, чтобы этой ценой купить себе пощаду и прощение!..

И как бы истощенная таким усилием, голова смолкла и закрыла глаза... Но спустя несколько минут она снова открыла уста и продолжала все тем же мерным, тягучим тоном:

- Если вы не верите мне, то завтра в это же время отец Шааки явится вместо меня, чтобы дать вам тот же самый совет!..

Затем свет в окне внезапно погас и видение скрылось. Но долгий, протяжный стон, похожий на вопль, исходящий из самых недр земли, окончательно поверг бедных чернокожих в невыразимый трепет и беспредельный суеверный страх.

Простояв еще довольно долго как вкопанные на одном месте, объятые страхом и отвращением, они молча отправились обратно в свои казармы. Виржиль счел, однако, необходимым не терять ни минуты и тотчас же принял надлежащие меры. Он снова зажег свой фонарь, который затушил было, чтобы оставаться незамеченным, и поспешил к дверям временной тюрьмы, ключ от которой хранился у него. Войдя, он застал Каддура, который только что собирался сбросить с себя тот наряд, в который он вырядился для своего мрачного представления. Лицо его и сейчас еще было вымазано известью, соскобленной со стен; шея обмотана белой тряпкой, измаранной кровью, которую он выпустил из маленькой жилки, надрезанной тем же осколком стекла, который служил ему для резьбы фигур на белой палочке; умывальный стол с отверстием, прорезанным в нем для умывальной чашки, и жестяная чашка, изображавшая блюдо, и зеркало из комнаты Игнатия Фогеля, - все это было тут налицо.

Накинуться на мерзкого карлика, стиснуть его и повалить на пол, связать по рукам, по ногам и завязать ему рот, - все это было для Виржиля делом одной минуты. Затем он, не сказав никому ни слова, вышел, заперев за собой дверь на ключ и, не теряя ни минутки, побежал к Норберу Моони, чтобы доложить ему обо всем случившемся.

- Теперь вы, сударь, сделаете с ним, что вам будет угодно, - на то, конечно, ваша воля, - но можете мне поверить, что смертная казнь - единственное средство, которое может еще остановить бунт и возмущение этих чернокожих воинов. Если час спустя мы не всадим этому Каддуру трех пуль в голову, то все пропало!..

Хотя молодой астроном был принципиально против таких радикальных мер, но на этот раз и он был весьма склонен думать так же, как Виржиль. Очевидно, дело было нешуточное; нельзя было терять ни минуты; надо было принять немедленно какое-нибудь решение и нанести решительный удар. Взвесив в своем уме все обстоятельства данного дела, Норбер пришел наконец к тому убеждению, что карлика нельзя долее оставлять в живых, если только он сам не согласится заявить одураченным им чернокожим о всех своих мошеннических проделках и обманах.

И вот, присев к своему письменному столу, господин Моони составил смертный приговор с изложением всех причин и вины преступника, между тем как Виржиль отправился будить баронета и доктора Бриэ.

- Господа, - сказал им Норбер Моони, - я вижу себя вынужденным, к немалому моему сожалению, взять на свою ответственность смертный приговор над человеком, что для меня ужасно тяжело... Я хотел сказать, что такого рода решение для меня представляется ужасным; тем не менее не считаю себя вправе колебаться долее в этом деле, так как тем самым подвергал бы опасности жизнь всех тех, кого мне доверили.

- Я намерен представить на суд мой поступок и все мое поведение в этом деле, как только покину эту страну, первому судебному учреждению, ведающему такого рода делами... но теперь я собрал вас сюда, чтобы высказать вам мою просьбу и подписать протокол, составленный мной по этому делу.

Баронет и доктор, которым сообщили всю суть дела, вполне одобрили решение молодого ученого и объявили, что готовы подписать вместе с ним не только протокол, но и сам смертный приговор карлика, что астроном, однако, великодушно отклонил.

Отдано было приказание вызвать всю чернокожую стражу в полном составе, но без оружия. Затем все вышли на круговую дорогу.

Наемная стража была уже там, когда туда явились наши друзья. Все воины стройно выстроились в четыре боевые линии с Шаака во главе.

- Друзья мои! - обратился к ним с ласковой речью Норбер Моони. - Этот обманщик бессовестно обманул вас сегодня. Он по злобе своей пытался пошатнуть ваше доверие и доброе чувство ко мне, вашу честь как воинов, на которых я смело могу полагаться, и вашу верность данному слову, - все это он хотел пошатнуть своими низкими происками, которые являются оскорблением и поруганием таких честных и смелых воинов, как вы! Но я ни на минуту не сомневался в том, что вы с презрением отнесетесь к его фокусам. Однако прежде, чем наказать его, как он заслуживает того за его намерение вызвать бунт, я хочу, чтобы вы сами своими глазами убедились, каким образом он старался одурачить вас и надсмеяться над вами... Шаака, возьми человек шесть из твоих людей и пойдемте за мной в его тюрьму!..

Не говоря ни слова, молодой вождь исполнил приказание Норбера Моони, но было видно, что ни сам он, ни его воины не были вполне спокойны за последствия этого посещения тюрьмы.

- Смотрите, вот зеркало, вот стол, вот жестяное блюдо, а вот и испачканные кровью тряпки, которыми обматывал себе шею этот обманщик, чтобы одурачить вас! - сказал Норбер, объясняя неграм, как все это делается теми, кто желает изобразить голову казненного, поводящую глазами и говорящую, как это сделал с час тому назад Каддур.

- Да, но где же голова Сулеймана?.. где она?.. - насмешливо спросил Шаака, как бы не поняв объяснения, и вдруг заметил стебли дурры, которые Каддур принес в складках своей одежды.

- А эта дурра, как мог он вырастить ее менее чем за один час времени? - продолжал спрашивать молодой негр. - Ведь все мы видели это своими глазами!..

Норбер Моони, которому не было ничего известно об этом, конечно, не мог дать никаких объяснений. Чернокожие воины переглянулись по этому случаю и покачали головами.

- Выведите приговоренного! - сказал молодой ученый, выходя вместе со своей свитой на большую круговую дорогу.

Вскоре появился и Виржиль, ведя за собой карлика, лицо которого не выражало ни малейшей тревоги или беспокойства.

- Встаньте здесь! - приказал господин Моони, указав карлику на место у стены. - Я прочту вам ваш приговор. - И он стал читать, громко и отчетливо выговаривая каждое слово, при свете горящего факела, который держал Виржиль, длинный ряд обвинений, оканчивающийся следующими словами:

"По причине всех выше перечисленных преступлений: похищения, самовольного пленения, попытки убийства, подстрекательства к бунту и избиению, карлик Каддур сим самым приговаривается к смертной казни через расстрел, - что и совершится десять минут спустя по прочтении этого приговора.

Подписано: Норбер Моони".

Мабруки перевел заключительные слова приговора чернокожим воинам, которые все стояли неподвижно, смотря широко раскрытыми глазами на карлика, от которого они, очевидно, ждали нового чуда, где бы проявилась сверхъестественная сила Каддура.

Кругом царило гробовое молчание.

Тогда Норбер снова обратился к приговоренному.

- Вы слышали, - сказал он, - что вам предоставлен еще один шанс. Если вы сейчас же признаетесь этим честным воинам, что хотели недостойным образом обмануть их, и скажете, какими средствами пользовались, чтобы ввести их в заблуждение и овладеть их сердцами, - я дарую вам жизнь!

- Я не прошу пощады! - промолвил Каддур с полным спокойствием, не лишенным достоинства.

- Вам остается еще семь минут на размышление! - продолжал Норбер Моони, взглянув на свой хронометр. - Признайтесь просто и без утаек в вашем обмане, и смертная казнь будет заменена для вас пожизненным заключением!.. Мабруки, Виржиль, готовьте свое оружие!

- Я не прошу пощады! - еще настойчивее произнес карлик. - Я так мало помышляю об этом, что не хочу даже выжидать данного вами срока, чтобы покончить свои расчеты с жизнью... Я хочу сам скорее переступить за предел этой жизни, чтобы вкусить наслаждения райской жизни, и прежде, чем вы успеете подать знак, я уже буду там, где меня ждет вечное блаженство!..

С этими словами карлик снял с пальца большой перстень, хрустальный камень которого разом открылся при нажиме какой-то пружины. Каддур поднес его к своим губам и сказал:

- Это перстень Эбли, ангела смерти, который ведет меня в жилище блаженных!.. - И точно пораженный громом Каддур упал навзничь.

Все столпились вокруг него. Доктор первый склонился над ним, но это был уже безжизненный труп, он даже похолодел, пульс совершенно прекратился; глаза остановились и сделались точно стеклянные; сердце не билось...

- Смерть наступила моментально! - сказал доктор даже как будто с сожалением, - ни конвульсий, ни агонии, хотя бы непродолжительной. Это какой-то мгновенный яд, нечто вроде цианистого калия, который один только может действовать таким образом. Но что это за яд?

Он снял кольцо с руки покойника... В нем едва оставался след какой-то голубоватой жидкости, но в таком малом количестве, что его никак нельзя было даже подвергнуть анализу; к тому же и эта крошечная росинка секунду спустя окончательно испарилась.

- Бедняга избавил нас от необходимости тратить на него патроны! - проговорил печально и задумчиво Норбер Моони, - это, конечно, лучшее, что он мог сделать! Надо, однако, отдать ему справедливость, он смело и с достоинством встретил смерть! - добавил он и отошел в сторону, затем отдал приказание, чтобы тело было отнесено обратно в тюрьму и завтра же приготовлено к погребению по мусульманскому обычаю.

Черные воины просили разрешения принять на себя это дело, что им и было предоставлено. За несколько минут до восхода солнца чернокожие проводили усопшего в его последнее жилище на восточном склоне Тэбали. Согласно обычаю арабов, его похоронили в небольшой расщелине скалы, завалив вход в нее громадным камнем.

ГЛАВА XVII. Уход черной стражи

Первое выдающееся событие, ознаменовавшее следующие за смертью Каддура дни, была попытка Абэн-Зегри и других его сообщников из племени Шерофов взорвать плавильные печи стеклянных заводов у подножия Тэбали. Однако попытку эту удалось вовремя предотвратить с помощью той же черной стражи. Согласно принятой Норбером Моони системе умеренности и терпимости, он не стал прибегать к строгой каре виновных, а удовольствовался только тем, что окончательно изгнал всех бунтовщиков из своих мастерских и заводов и выселил их из окрестностей Тэбали со строжайшим воспрещением когда-либо появляться в этих местах, грозя в противном случае поступить с ними со всей строгостью военных законов. Обезоруженные, Абэн-Зегри и его сообщники были отведены за пределы Тэбали и, получив продовольствие на восемь дней пути, предоставлены своей судьбе. Повинуясь строгому наказу молодого ученого, они удалились в глубь пустыни, и затем никто уже более не слыхал о них.

Прошла еще неделя без всяких неприятных приключений, но вести, получаемые из Бербера, со дня на день становились все более и более тревожными. Теперь уже было несомненно известно, что Осман-Дигма занял со своим отрядом дорогу к Суакиму, и что еще другие отряды арабских инсургентов стали появляться повсюду, даже в окрестностях Донгола, перерезав путь к Нилу.

Всякого рода сообщение с Хартумом было таким образом прервано; по-видимому, даже и телеграфные провода были порваны, так как оттуда не приходило даже никаких депеш. Словом, махдистское движение распространялось повсюду: махдисты уже заняли Омдурман, - истотысячная толпа их уже обступала со всех сторон укрепления Хартума.

Не сегодня-завтра это движение должно было охватить Бербер и Тэбали. Во всяком случае, теперь уже нечего было и думать об удалении в Египет или к берегам Красного моря: все пути сообщения были отрезаны; все арабское население страны находилось в состоянии восстания. Даже сам Дарфур пристал к этому поголовному восстанию всей восточной части Африки против европейского гнета и давления. Наконец этот страшный час всеобщего грозного восстания, так давно ожидаемый и столько раз отсроченный, пробил, - и пик Тэбали стоял теперь точно остров среди взбаламученного моря, в охваченной восстанием пустыне, представляя собой, так сказать, изолированную точку на пространстве в триста миль, где бушевали все дикие страсти: фанатизм, расовая ненависть, личные антипатии и беспредельное чувство озлобления против всего чужеземного.

Однако Гертруда не хотела отказаться от мысли увидеть своего отца, и не проходило дня, чтобы не томилась тщетным ожиданием его приезда. Норбер Моони и ее дядя, конечно, тщательно скрывали от нее эту хитрую уловку, к которой прибегнул господин Керсэн, чтобы избавить свою дочь от всех ужасов предстоящей осады или штурма или, быть может, просто занятия города махдистами. Конечно, этот нежный и любящий отец не подозревал тогда, что, принося такую тяжелую жертву, как разлука с любимой дочерью в столь тяжелое время, он не только не спасал ее этим от всех грозящих ей опасностей, но даже посылал ее навстречу другим, быть может, еще более ужасным. Молодая девушка также не знала ничего обо всем этом и в своей простодушной доверчивости обещанию, данному ей отцом, каждое утро поднималась в купол обсерватории, чтобы с помощью самых сильных телескопов обозревать громадную безбрежную равнину, с робкой надеждой увидеть где-нибудь вдали караван, с которым должен был прибыть ее отец.

Но вот в одно прекрасное утро увидела Гертруда не караван отца, а большой отряд арабов в белых бурнусах, негров, вооруженных пиками, целые эскадроны регулярной конницы, среди которой горели на солнце два медных орудия и сверкала сталь пятисот обнаженных сабель и ружей.

Молодая девушка поспешила тотчас же сообщить об этом Норберу Моони, который, последовав за ней к телескопу и бросив беглый взгляд по указанному Гертрудой направлению, сразу сообразил, в чем дело. Не теряя ни минуты, он спустился вниз и призвал Виржиля, приказав ему немедленно приготовиться к обороне. Стали заряжать и наводить орудия, митральезы из-под навесов выкатили на позиции; черная стража выстроилась в боевом порядке на верхней площадке пика Тэбали, готовясь отразить атаку. Виржиль во главе небольшого отряда, состоящего из двенадцати человек, спустился к подошве горы и занял аванпост, получив приказание в случае, если он будет атакован, отступить к обсерватории.

Норбер Моони внимательно следил за каждым малейшим движением неприятеля с помощью подзорной трубы и через час заметил, что отряд вдруг остановился. Небольшая кучка всадников отделилась от него и с белым парламентерским флагом двинулась к пику Тэбали. Этот маленький отряд всадников был встречен Виржилем и под его предводительством двинулся вверх в гору по дороге, ведущей к обсерватории. Вскоре можно уже было различать невооруженным глазом черномазые лица нежданных гостей. Они вихрем понеслись в гору на своих смелых маленьких конях, гривы которых по своей длине почти не уступали длине хвостов. При въезде на верхнюю площадку вся эта группа всадников придержала коней и остановилась как вкопанная, и только один начальник их, в сопровождении трубача, поднялся на площадку и был введен в круглую залу, где находились Норбер Моони, доктор Бриэ и сэр. Буцефал Когхилль.

Чернокожий офицер был одет довольно богато. Сабля, висевшая у него на поясе, была покрыта чеканкой самой тонкой работы, а белый тюрбан украшал блестящий эгрет, усыпанный драгоценными камнями.

Норбер Моони, встав со своего места, сделал несколько шагов навстречу восточному воину и, приветствовав его, попросил изложить, в чем именно заключается его поручение.

- Ты здесь начальник? - спросил его чернокожий, очевидно удивленный тем, что не видел на молодом ученом никаких особых знаков отличия, по которым ему можно было бы признать его за старшего или за начальника.

- Да, я здесь начальник! - с достоинством ответил молодой человек. - Кто посылает тебя ко мне?

- Я послан к тебе, - торжественно начал араб, выпрямляясь во весь рост и придав своему лицу чрезвычайную важность и горделивость, - от имени святого пророка, великого, могучего и всесильного господина Махди!..

Сказав это, посланный на минуту приостановился как бы для того, чтобы насладиться тем впечатлением, какое должны были, по его мнению, произвести его слова на присутствующих. Очевидно, он ожидал, что при одном имени святого, великого пророка Махди все головы склонятся. Но вместо явного благоговения, смешанного с чувством затаенного страха и трепета, которое он привык всегда встречать в подобных случаях, он, к немалому своему удивлению, заметил в углах губ доктора лукаво-насмешливую улыбку, тогда как молодой астроном, чуть заметно склонившись, спросил совершенно просто и свободно:

- Чего, собственно, желает от нас Махди?

- Вот чего требует Махди, - все так же торжественно провозгласил араб, причем черные глаза его метнули молнии. - Он требует, чтобы гяуры горы Тэбали сдались на его милость и явились немедленно в его лагерь в Омдурман - принять ислам!

- Только-то всего!.. - пробормотал сквозь зубы доктор все также полунасмешливо-полусерьезно.

- А по какому праву предъявляет нам Махди это требование? - по-прежнему невозмутимо-спокойно спросил Норбер Моони.

- По праву своего божественного посланничества, а для тех, кто не признает за ним этого святого права, - по праву сильного!..

- Ну, так скажите же вашему господину, что мм его не знаем и не желаем знать; скажите, что дело великого проповедника, учителя и пастыря народа не заключается в том, чтобы вызывать и затрагивать тех, кто ему не враг и никогда не причинял ни малейшего зла ни ему, ни кому-либо из его народа; скажите ему, что предлагать порядочным людям капитулировать прежде сражения неслыханное и неприличное нахальство.

- Правильно ли я понял вас? - воскликнул молодой араб, - вы не только отвергаете великодушное предложение Махди принять вас в число детей пророка, но осмеливаетесь еще бросать ему вызов?!

- Я никому не бросаю вызова, - сказал Норбер Моони, - но хочу, чтобы меня оставили в покое и дали заниматься моими работами.

- Горе вам! - воскликнул мрачным, зловещим голосом посланник Махди. - Не вините же в своей гибели никого, кроме самих себя и своей безумной гордости, когда час гибели настанет для вас!.. - И повернувшись на каблуках, он удалился, не прибавив более ни одного слова. Дойдя до края верхней площадки, где его ожидала свита, он ловко вскочил в седло и стал спускаться с горы, но перед тем еще раз повернулся лицом к обсерватории и сделал угрожающий жест, полный насмешливого презрения.

Едва только успел чернокожий посланец со своими товарищами скрыться за первым поворотом дороги, как на верхней площадке пика Тэбали произошел страшный шум и гам. Среди этого шума слышался голос Виржиля, повышенный от злобы, гнева, бешенства и негодования. Прибежавший на шум Норбер Моони убедился, что его верный слуга тщетно старался удержать движение черной стражи, намеревавшейся, по-видимому, во что бы то ни стало идти следом за парламентером...

- Пророк нас призывает; и мы не можем и не хотим оставаться с неверными! - заявлял один из негров.

- Это подлость, - кричал Виржиль, - дезертировать от своей службы, отказаться от своей присяги!.. Да я всажу пулю в лоб первому, кто только посмеет двинуться с места!

- Виржиль! - остановил его Моони, - пожалуйста, без насилия!.. Позови лучше сюда Шаака и прикажи связать двух-трех из них, которые подают дурной пример остальным!

На это чернокожий разразился оскорбительным смехом.

- Ну, конечно! - сказал он, - призови Шаака и дай Бог, чтобы все, чьего содействия ты просишь, ответили тебе так, как он!.. - И прежде чем Виржиль успел предупредить его движение, чернокожий точно пантера одним прыжком опередил его и стремительно бросился бежать с горы.

- Что все это значит? - спросил Норбер Моони.

- Боюсь, что ничего доброго нам от этого ожидать нельзя! - ответил Виржиль.

В этот момент из казарм черной стражи вышел сам Шаака с остальными своими людьми, задержавшимися в казарме. Отойдя от своих, он приблизился к молодому астроному.

- Господин пика Тэбали, - сказал он громко и звучно, - я присягал тебе в верности! Ты мне плевал в руку, и Шаака умеет уважать данное слово. Но ты сам освободил меня от данной тебе присяги: смерть Каддура встала между нами и стоит вечной преградой. Ты могуч и силен, но ты ничто в сравнении с тем, кто мог вырастить на моих глазах менее чем за час времени дурру и заставить ее дать плод. Теперь все кончено между нами! Не пытайся удержать нас! Прощай! Пророк зовет нас, - и мы последуем его призыву!

Норбер Моони сразу понял, что против такого решения бороться нельзя, что никакие доказательства, никакие увещевания не могут тут помочь. Если бы эти люди атаковали его, то он мог бы отвечать силой на силу. Но что мог он сказать наемникам, которые все в один голос отказываются служить ему и нарушают заключенное условие?

Он молча поклонился и вернулся в круглую залу, служившую теперь гостиной, между тем как чернокожие воины, выстроившись в полном порядке в ряды, проходили мимо Шааки и начинали спускаться с горы.

Нечего и думать, что эта измена, или отступничество черной стражи, в сильной степени изменяла положение дел для обитателей пика Тэбали. Стоя во главе маленького, но надежного отряда смелых и отважных воинов, Норбер Моони мог до известной степени рассчитывать на то, что сумеет отразить нападение орд Махди, но вынужденный теперь рассчитывать исключительно только на одни свои силы, на силы доктора, изнеженного баронета, Виржиля и Тирреля Смиса, он, конечно, должен был сознаться, что в известных случаях жизни дипломатия - дело нужное и может сослужить хорошую службу.

Придя к такому убеждению, он принял решение немедленно отправить Мабруки-Спика в лагерь Махди, чтобы заявить этому мнимому великому Пророку, что он, то есть Норбер Моони, готов вступить с ним в дружественные отношения и предлагает уладить дело полюбовно, выражая при этом готовность уплатить ему, если он того желает, дань вдвое большую той, какую он платил Радамехскому Могаддему, лишь бы никто не нарушал его спокойствия и не мешал его работам.

Молодой ученый понял, какую важную роль может играть в пустыне европейское золото, и потому решил по справедливости испробовать предварительно все средства, прежде чем прибегать к самому последнему и крайнему средству.

Итак, Мабруки-Спик был отправлен в Омдурман с нарочным наказом прибыть туда по возможности раньше парламентера, с полномочиями для заключения каких угодно условий мира с великим Махди.

В данный момент весь гарнизон пика Тэбали состоял из пяти человек защитников, причем приходилось еще караулить трех заключенных, находившихся в здании одного из бывших стеклянных заводов, у подошвы горы.

Однако беда редко приходит одна, и вот приезд махдистского посланца не только явился главной причиной отступничества и измены чернокожих воинов, но еще, кроме того, и большинство рабочих, землекопов, и рабочих стеклянных заводов стали покидать Тэбали, и удержать их не было никакой возможности.

Уходили ли они, чтобы, в свою очередь, пристать к громадной армии Махди, или с иной какой целью, - сказать было трудно. Или же они просто опасались навлечь на себя гнев всесильного Махди, оставаясь на Тэбали? Кто мог знать! Но только населения Тэбали, благодаря этому всеобщему бегству рабов, убавилось настолько, что не осталось и одной шестой части того числа, какое было до приезда посланного Махди. Из числа ста двадцати плавильных печей для производства стекла, работавших еще в данное время, после такого бегства рабочих едва только сорок могли продолжать работу за недостатком рабочих рук.

Это, конечно, являлось горьким разочарованием для молодого ученого, тем более в данный момент, когда слой стеклянной площади покрывал уже триста десять градусов окружности горы. Оставалось еще всего каких-нибудь десять-двенадцать метров, чтобы пик Тэбали был совершенно изолирован от своей подошвы.

Несмотря на все свое мужество и неизменную бодрость духа, Норбер Моони с большим трудом мог примириться с таким тяжелым и столь неожиданным для него испытанием. Стоять так близко к цели, к осуществлению своей заветной мысли, почти ощупывать ее пальцем, так сказать, знать, что одной какой-нибудь недели вполне достаточно, чтобы совершенно покончить со всеми работами на стеклянных заводах, - и вдруг видеть себя покинутым почти всем своим рабочим персоналом! Это было поистине больно и обидно!..

Целые дни и ночи он проводил, обдумывая и обсуждая эту задачу со всех сторон, постоянно спрашивая себя, как и чем заменить отсутствующие рабочие руки, в которых он так нуждался, и по-прежнему не находя ответа на этот мучительный вопрос.

Эта забота просто съедала его: он худел, бледнел, не спал по ночам. Его не только мучила мысль о самом себе и горькие сожаления о постигших его неудачах, но еще более было обидно за честь французского имени, которому это предприятие должно было доставить новый блеск и славу, а также мучила его мысль о бедных акционерах, так великодушно доверивших ему свои капиталы... Столько трудов и вычислений, столько упорной работы, столько потраченных миллионов, - и все это задаром! Он никак не мог примириться с этой ужасной мыслью.

Сэр Буцефал по своему обыкновению смотрел на дело с философской точки зрения. "Ну, не удастся предприятие, так не удастся! На это следовало рассчитывать с самого начала. Всякая такая попытка может удастся и не удастся!"

- Воля ваша, а я, наверное, выиграю свое пари! - весело говорил он Норберу Моони, но едва успел он произнести эти слова, как в круглую залу вошел весь красный и взволнованный, запыхавшийся от быстрого бега Виржиль и с порога заявил:

- Важная новость, господин Моони!.. Стеклянный сплав выступает повсюду из-под восточной стороны горы!

Это была как раз та сторона, с которой сплав до сих пор не показывался, как раз то, о чем так горевал молодой ученый. Это было чрезвычайно важно для успеха его дела, так важно, что Норбер Моони не решался даже сразу поверить этой доброй вести, прежде чем не убедится лично в ее достоверности. Обрадованный и взволнованный, хотя и не уверенный еще в этой удаче, он сбежал с горы и менее чем за полчаса был уже у подножия ее, в том месте, о котором ему говорил Виржиль.

Оказалось, что верный слуга не ошибся: стеклянный сплав, выплывая из центральной глубины пиритной массы, начинал выливаться наружу из-под внешней окружности подножия пика.

Этот сплав, выливаясь из-под пиритной массы скал, выплывал в песчаную траншею, огибавшую кругом всю гору, образуя сначала лужи еще раскаленной тягучей массы, которая вскоре застывала и крепла... Значит, дело было кончено: это не подлежало сомнению!.. Пик Тэбали, эта громадная скала магнитного пирита, оказался теперь совершенно изолированным от своей песчаной подпочвы и даже от самого земного шара.

Теперь тот колоссальный магнит, о котором мечтал Норбер Моони, существовал уже в действительности. Оставалось только наделить его необычайной магнитной силой, насытить его электричеством. А это можно было сделать в любой данный момент - все уже было готово. Стоило Норберу Моони сказать слово, и все инсоляторы, расположенные на круговой дороге, приведут в действие все динамо-машины. Достаточно было одного его жеста, одного движения, прикосновения к костяной ручке, чтобы включался ток, а Тэбали превращался действительно в гигантский электромагнит.

Этот блестящий результат, на который, конечно, молодой ученый все время рассчитывал и не переставал надеяться, тем не менее произвел на Норбера Моони сильное впечатление: он чуть было не возгордился, не дошел до самозабвения при виде конечного осуществления своей заветной мысли, и чтобы вернулось ему полное самообладание и спокойствие, потребовалось немало времени. Сделав распоряжение немедленно начать переноску всех инсоляторов, расположенных у подножия горы и ставших теперь бесполезными здесь, на вершине, Норбер Моони поспешил обратно в обсерваторию.

В большой круглой зале он застал баронета, собиравшегося читать последнюю поэму Браунинга.

- Сэр Буцефал, - сказал он входя, - вы только что говорили мне, что, кажется, выиграете пари! Ну, а теперь я пришел дать вам дружеский совет - уничтожить это ваше пари, если только это возможно, так как или я очень ошибаюсь, или вам суждено будет проиграть его в самом недалеком времени!

- Уничтожить мое пари! - воскликнул баронет, - о, напротив, я готов бы его удвоить!., право, стоит того! Махди поможет мне выиграть его без труда.

- Что вы хотите этим сказать?

- А то, что я только что поднимался наверх с намерением посмотреть в телескоп, что вас так долго задерживает там, внизу, и вдруг увидел нечто совсем другое!.. И с юга, и с запада сверкает на солнце целое море сабель и всякого оружия, знамена развеваются по ветру, всадники гарцуют, целые племена, точно змеи, извиваются широкой лентой по пескам пустыни. Словом, целая грозная армия надвигается на нас! Не пройдет и двух дней, как мы будем блокированы со всех сторон, а дня через три простимся с жизнью, или я очень ошибаюсь, если только мы не изъявим согласия сдаться и принять ислам, как того требует Махди, что я лично считаю весьма неблаговидным!..

ГЛАВА XVIII. Тиррель Смис

Баронет был прав: махдисты надвигались со всех сторон. Не так скоро, конечно, как предсказывал баронет, и как того можно было бы опасаться, но тем не менее систематически. Эти дети пустыни - люди не торопливые, они не идут форсированным маршем, но действуют методически, поступая обдуманно и предусмотрительно. Они надвигались медленно и постепенно, сужая кольцо своих войск вокруг возвышенности Тэбали. По прошествии трех дней все пути к Тэбали были заняты ими; на равном расстоянии один от другого раскинулись лагерем на всех ближайших высотах отдельные, довольно многочисленные отряды неприятеля.

Но и на пике Тэбали тоже не дремали, и там приготовления шли своим чередом. Все инсоляторы были теперь перенесены наверх и сгруппированы на верхней круговой дороге. Все приводные ремни динамо-машин были уже наготове. Теперь оставалось только Норберу Моони приказать надеть их, и менее чем в десять минут времени великий опыт, задуманный им, мог уже начаться.

Но в тот момент, как пора было отдать это решительное приказание, он как будто колебался. Почему откладывал он и отдалял это грандиозное дело, этот опыт, которого он еще так недавно не мог дождаться, который он призывал всеми силами своей души, посвятив этому делу столько времени и столько труда? Почему, в самом деле? Да потому, что в решительный момент он говорил себе:

Как знать?.. Конечно, я рассчитал и полагаю, что все предусмотрел в своих расчетах и вычислениях... Но ведь я человек, и весьма возможно, что в чем-нибудь ошибся. А если я действительно ошибся, что ожидает меня тогда!.. Одна какая-нибудь пустячная забывчивость или непредусмотрительность может окончательно разрушить всю мою теорию!

- Что, если вдруг действительность скажет грубое "нет" на все мои теории вероятности, на все мои предположения и расчеты?! Что, если одна постыдная неудача, одно унизительное разочарование ждет меня за мои труды и усилия достигнуть желанной цели!? И это на глазах Гертруды, которая так верит в меня и в мое дело! На глазах баронета, который до сих пор все еще отказывается верить в его осуществимость! Наконец, на глазах у целого света, у насмешливой Европы и у грозящего нам гибелью Махди!..

- Но допустим даже, что я добьюсь не полного, а только половинного успеха, который, быть может, будет достаточным для удовлетворения моего честолюбия, но не достаточным для осуществления той задачи, которую я поставил целью своих трудов! Что мне делать тогда? Как отвечать тем акционерам, которые доверились мне, доверили мне свои капиталы в надежде на блестящий успех, в который и сам я тогда твердо верил!"

И вот, когда такого рода мысли начинали осаждать молодого ученого, он вдруг переставал совершенно верить в возможность удачи своего предприятия, переставал даже надеяться на успех. Даже и в более спокойное время он уже не был достаточно уверен в успехе, чтобы не задумываясь решиться на последний окончательный шаг. Напрасно он старался уверить себя, что это, очевидно, единственный остающийся ему теперь выход, чтобы спасти драгоценную жизнь Гертруды и всех обитателей Тэбали, и даже господина Керсэна и всех европейцев, находящихся в данный момент в стенах Хартума. Несомненно, конечно, что невероятное чудо нисхождения Луны к Земле, вероятно, должно поразить все мусульманское население Судана, а в том числе и стотысячную армию Махди, в такой сильной степени, что они в страхе и смятении рассеются во все стороны при виде такого невероятного и непонятного для них явления... Но тщетно молодой астроном говорил и повторял себе все это, тщетно старался убедить себя в безусловной необходимости прибегнуть к этому единственному средству спасения и решиться на последний решительный шаг, - все же это ему казалось опасным и рискованным, и он предпочитал выждать тот неизбежный момент, когда он будет, так сказать, вынужден поставить все на эту последнюю карту.

Кроме того, он сумел еще найти новое, по-видимому, совершенно законное основание отсрочить еще на некоторое время окончательное осуществление своего грандиозного опыта, а именно: по его расчету, Луна должна была достигнуть перигея, то есть момента своего наибольшего приближения к земле, лишь через шестьдесят семь дней, а так как опыт его, несомненно, должен был иметь гораздо больше шансов на полный успех и удачу именно в этот момент, чем во всякое другое время, то естественно, что даже самая элементарная предусмотрительность и осторожность требовали, чтобы он, если только возможно, выждал этого момента и отложил свой решительный опыт до этого наиболее удобного и благоприятного времени.

Итак, Норбер Моони решил, что следует дождаться этого момента, а до тех пор не предпринимать ничего решительного и только в случае самой крайней необходимости прибегнуть к этому решительному плану, кар к единственному средству спасения, остающемуся в его распоряжении.

И вот этот случай крайней необходимости и не замедлил представиться в самом непродолжительном времени. На шестой день после прибытия левого крыла армии Махди, присланного им из-под стен Хартума для блокады пика Тэбали, стало несомненно ясно, что махдисты готовятся идти на приступ.

Всадники и гонцы скакали из лагеря одного отряда в лагерь другого; различные племена суданцев выстраивались в ряды и колонны; повсюду слышались звуки тамтама; обнаженное холодное оружие сверкало и блистало на солнце. Наконец одна из этих колонн тронулась и двинулась прямо на селение Тэбали, окончательно опустевшее с самого момента появления армии махдистов. Одновременно с этим двинулись и остальные колонны, направляясь с западной и северной сторон к подошве горы Тэбали.

Нельзя было терять ни минуты, чтобы успеть вовремя приостановить это наступление. Одна из пушек, находившаяся на верхней площадке Тэбали и скрытая за бруствером, была наведена на селение. Шедшая с юга неприятельская колонна сейчас должна была подойти к селению. Виржиль держал наготове фитиль.

- Пли! - скомандовал Норбер Моони.

Прогремел выстрел; ядро со свистом прорезало воздух и ударилось о землю в пятнадцати или двадцати метрах позади колонны, где и взорвалось со страшным треском. Для первого опыта это было недурно, и хотя, по-видимому, никто из осаждающих не был ранен этим первым снарядом, но сам взрыв, треск и громовой раскат выстрела произвели такую панику в неприятельских рядах, что те разом смешались и бросились бежать врассыпную, давя и опрокидывая друг друга. Вместе с тем и остальные неприятельские колонны, шедшие на приступ, остановились.

Именно на это и рассчитывал Норбер Моони. Осаждающие никак не ожидали, что на Тэбали имеется какая-нибудь артиллерия.

До настоящего времени орудия находились на складах, или же под прикрытием брустверов и навесов, а потому никто не только из окрестного населения, но даже никто из рабочих Тэбали не знал и не подозревал об их существовании. Можно было ожидать, что это маленькое предостережение достаточно подействует на неприятеля и успокоит их воинственный задор.

Действительно, в продолжение двух или трех суток неприятель не показывался вблизи Тэбали. Но вот на всех занятых ими окрестных высотах закипела работа: повсюду строились батареи и на них вывозили орудия. А на седьмой день после первого приступа одна из этих батарей открыла огонь.

Ни один из неприятельских снарядов не долетал до обсерватории, стоявшей много выше вражеских батарей, но некоторые из них попадали в плавильные печи и другие строения, воздвигнутые у подошвы горы. Вскоре выяснилось, что неприятель именно рассчитывал на то, чтобы уничтожить печи и прервать всякие работы.

Этим он более, чем сам того мог ожидать, бил Норбера Моони по самому чувствительному месту, так как снаряды могли повредить стеклянный слой, изолирующий пик Тэбали, и тем самым уничтожить все его труды и надежды. Поэтому уже на второй день бомбардировки молодой ученый не мог устоять против непреодолимой потребности пойти и лично убедиться в положении вещей там, внизу. Воспользовавшись временем сиесты, то есть полуденного отдыха, когда орудия осаждающих молчали и в неприятельском лагере все спало мертвым сном, Норбер Моони, захватив с собой на всякий случай оружие, пешком спустился вниз и отправился на рекогносцировку.

Причиненные неприятельскими снарядами повреждения были пока еще весьма незначительны, но, судя по ним, Норбер Моони увидел, что можно ожидать и худшего, а потому вернулся в обсерваторию встревоженный и озабоченный и тут же принял решение прибегнуть к решительным мерам.

- Виржиль, - сказал он, призвав своего верного слугу, - надень приводные ремни на валы инсоляторов. Я хочу посмотреть, что скажут господа арабы при этом небесном явлении, которое они увидят над своими головами!..

В тот момент, когда Норбер Моони отдал это важное приказание Виржилю, было два часа сорок пять минут пополудни. Солнце своими раскаленными лучами положительно сжигало всю пустыню Байуда, и осаждающие, как и осажденные, почти все, за малым исключением предавались самому сладкому, безмятежному сну, столь необходимому в этом жарком климате. Благодаря этому обстоятельству Виржиль без помех мог заняться своим делом, нимало не опасаясь, что какой-нибудь неприятельский снаряд ударит и взорвется на некотором расстоянии от него, или же отдаленный грохот пушек нарушит его покой. Он мог спокойно делать свое дело, никем не замеченный, хотя, конечно, старый солдат был не из тех, кого бы мог напугать или хотя бы только смутить свист неприятельских ядер, пролетающих над его головой. По заведенному обычаю, бомбардировка происходила главным образом ранним утром и вечером.

По прошествии какого-нибудь получаса, Виржиль вернулся в обсерваторию и прошел в галерею телескопов, где Норбер Моони в это время наблюдал небесный свод. Виржиль вошел и торжественно доложил своему господину, что все инсоляторы приведены в действие и находятся в полной исправности.

По вычислениям молодого астронома, требовалось приблизительно около пяти минут, чтобы действие машин достигло своего максимума, и около четверти часа на то, чтобы зарядить электрические аккумуляторы, посредством которых являлась возможность достигнуть постоянного беспрерывного действия в течение целых суток, то есть в продолжение всего дня и всей ночи. Итак, выждав двадцать минут по своему хронометру, который он держал в руке, Норбер Моони вошел в круглую залу. Сэр Буцефал сидел у стола и просматривал последний номер "Times", полученный им еще до начала осады.

- Знаете что, милейший мой Моони, - шутливо обратился баронет к вошедшему, - я только что собирался вам сказать, что вы, устраивая нас здесь, позабыли нечто весьма важное для нашего удобства и благополучия: вы забыли устроить у нас здесь голубиную почту, которая доставляла бы нам и теперь различные неутешительные вести... За исключением этого маленького лишения, то есть отсутствия всяких вестей, как хороших, так и дурных, я, право, не могу пожаловаться по сие время на тягости осадного положения...

- Вскоре осада наша будет снята! - улыбаясь заявил Норбер Моони. - Я решился действовать, хотя бы только для того, чтобы нагнать страх и ужас на этих негодяев!

И в то время, как молодой лорд Когхилль смотрел на него в высшей степени удивленный и недоумевающий, но задетый за живое в своем любопытстве, Моони спокойно подошел к правой стене зала и, взявшись за костяную ручку, помеченную литерой А, медленно стал опускать ее. В тот же момент послышался приятный звук электрических звонков, продолжавшийся в течение нескольких секунд.

- Ток включен, и опыт мой начался! - проговорил молодой ученый голосом более взволнованным, чем бы он сам желал. - Теперь ровно три часа тридцать восемь минут и четырнадцать секунд! - добавил он, занося это наблюдение в свою записную книжку.

Баронет выждал несколько секунд, не проронив ни слова, но когда убедился, что звонки прекратились и ничего необычайного после того не происходит, им вдруг стала овладевать неудержимая смешливость. Однако слишком хорошо воспитанный, чтобы дать это заметить, он встал и отошел к окну.

Как раз в этот момент Луна, бывшая в своей первой четверти, стала выплывать на горизонт, среди белого дня, легко и элегантно вырисовываясь на безоблачном небе, бледная, но совершенно ясно видимая для всех.

- Мне кажется, что ночное светило не обращает на нас ни малейшего внимания, дорогой мой Моони! - сказал он спустя немного времени, обернувшись к молодому ученому.

Тот улыбнулся веселой, добродушной улыбкой.

- Как, Когхилль! - сказал Моони, - неужели вы ожидали, будто я рассчитываю, что Луна по первому моему приглашению явится на мой зов, как ваш камердинер, когда вы ему позвоните, и в каких-нибудь три секунды прибудет сюда!?

- Хм! Черт побери! - воскликнул баронет.

- Это, видите ли, маленькое заблуждение, - продолжал все так же улыбаясь Норбер Моони, - немыслимо, чтобы все это совершилось так быстро! Не забудьте, какое расстояние отделяет нас от Луны!.. Ей потребуется никак не менее шести дней восьми часов Двадцати одной минуты и сорока шести секунд, чтобы спуститься до нас, если мои расчеты верны. Из этого вы сами видите, что мы имеем в нашем распоряжении вполне достаточно времени, чтобы надлежащим образом подготовиться к этому чрезвычайному событию!

Баронет молчал, но, очевидно, еще далеко не был убежден в справедливости слов молодого астронома. Тем не менее он ни словом не высказал своего недоверия, а Норбер Моони со своей стороны не стал настаивать и убеждать его.

- Вы извините меня, - сказал немного погодя Норбер Моони, - я должен на минутку подняться наверх и сделать с помощью телескопа измерение диска Луны в данный момент.

С этими словами он прошел в галерею, где находились телескопы, и, заняв свое обычное место, стал заносить размер Лунного диска в том виде, в каком он представлялся ему в данный момент.

Затем в продолжение всего дня не было видно ни малейшего намека на тот опыт, который незаметно совершался на глазах у всех.

С наступлением же ночи, или, вернее, вечера, инсоляторы сами собой прекратили свое действие, как того и следовало ожидать, раз Солнце перестало снабжать их необходимым количеством теплоты. Но зато электрические аккумуляторы, приведенные в действие посредством простого поворота крана, автоматически заменили собой непосредственную работу машин, - и магнит Тэбали все время оставался насыщенным, как о том свидетельствовал магнетометр.

Около полуночи все обитатели пика Тэбали, как всегда, стали отходить ко сну; исключением на этот раз явился только доктор Бриэ, который должен был дежурить на площадке пика для наблюдения за действиями неприятеля, и Норбер Моони, добровольно вызвавшийся поддержать ему компанию.

В эту ночь Луна заходила в два часа девятнадцать минут пополуночи. В тот момент, когда она стала спускаться к самому краю западного горизонта, Норбер Моони на минутку покинул доктора и пошел к телескопу - сделать еще новое измерение Лунного диска.

На этот раз он констатировал увеличение диаметра на одну тридцатую градуса.

И хотя он, конечно, был бы крайне удивлен, если бы дело обстояло иначе и диск Луны нисколько не увеличился за это время, тем не менее этот факт очень радовал его. Вплоть до самого этого момента в нем все еще жило какое-то сомнение, какая-то смутная неуверенность, но теперь это сомнение исчезло. Менее чем за одиннадцать часов Луна заметно успела приблизиться к земле, - заметно если не для невооруженного глаза, то, во всяком случае, весьма заметно для телескопа!

Итак, задача была решена. Партия выиграна! Магнит Тэбали действовал именно так, как молодой астроном рассчитывал и предполагал, удваивая своей силой естественную силу притяжения земного шара.

Как ни был, однако, Норбер Моони подготовлен к этому результату, к которому прилагал все свои усилия, тем не менее в первый момент он положительно был поражен и подавлен этим, как какой-то невероятной неожиданностью.

Затем, когда он немного очнулся от своего рода столбняка, или отупения, какое часто является следствием большой радости, в нем вдруг произошла сильная реакция. Он принялся в волнении ходить взад и вперед по галерее, громко разговаривая сам с собой. Он говорил, например, что то, в чем он сейчас удостоверился в тишине этой звездной ночи в одинокой, заброшенной среди пустыни обсерватории, являлось единственным в своем роде, великим историческим событием, что отныне весь планетный мир становился доступным для нас, и что деятельности человека открывается отныне обширнейшее поле действия, что все, что было проделано им по отношению к Луне, рано или поздно, вероятно, будет сделано и по отношению к другим небесным телам, наиболее близким к Земле, а со временем, быть может, и к более отдаленным от нее.

Вероятно, дав волю такого рода мыслям, Норбер Моони дошел до потери полного сознания, так как когда он проснулся поутру, то увидел себя на одном из диванов. Голова у него была тяжелая, сам он чувствовал себя совершенно разбитым и положительно не мог припомнить, каким образом он очутился на этом диване.

Первым делом его, как только он поднялся на ноги, было подойти к магнетометру. Сила напряжения магнита по-прежнему стояла на максимуме. Солнце торжественно всходило на горизонте, и инсоляторы уже сами собой начинали действовать. Не было ни малейшего основания полагать, что теперь дело начавшегося опыта не пойдет и дальше своим чередом все так же удачно и благополучно, без всякого постороннего вмешательства вплоть до самого конца. Но все же молодой астроном с каким-то болезненно-тревожным нетерпением ожидал момента появления Луны. В этот день она всходила в четыре часа тридцать шесть минут пополудни. Он это знал, но задолго до этого момента был уже у телескопа и, не сводя глаз с горизонта, готовился сделать новое измерение.

Но едва только Луна успела показаться над горизонтом, как бесполезность микрометрического измерения стала сама собой видна: диаметр Луны увеличился почти вдвое против вчерашнего.

Это увеличение было уже настолько заметно, что поразило всех. С верхней площадки Тэбали было видно, как арабы целыми группами собирались в долине и на соседних высотах, чтобы подивиться на необычайное увеличение Луны.

Очевидно, они приняли это за благоприятное для себя предзнаменование, потому что, хотя феномен этот безусловно сильно интересовал их, тем не менее, насколько можно было судить, нисколько не пугал и не смущал их.

В три часа утра, незадолго до захода Луны, Норбер Моони еще раз поднялся в галерею телескопов и опять убедился, что Лунный диск заметно увеличился в размере. Но теперь молодой ученый успел уже настолько освоиться с мыслью о своем торжестве, что тотчас же, занеся в дневник свое наблюдение за Луной, спокойно пошел спать, не испытывая при этом никакого особенного волнения.

Что же касается сэра Буцефала, то он не сказал в этот вечер ни слова по поводу этого необычайного феномена, но, казалось, находился в какой-то нерешимости относительно того, как ему следует отнестись к этому невероятному факту.

На третьи сутки, было ровно пять часов сорок две минуты вечера, на востоке показалась Луна. С первого же взгляда нельзя было не убедиться в поразительной перемене в ее внешнем виде. Это было уже вовсе не то светило, которое еще вчера приводило всех в удивление: то был диск, очень бледный, так как Солнце еще светило довольно ярко, склоняясь к западу. Диск этот мог уже в данный момент быть измерен дугой в девять градусов.

Когда же около семи часов вечера солнце окончательно скрылось за горизонтом и на небе остался один этот громадный диск, далеко еще не полный, так как это была лишь первая половина Лунного месяца, непонятный, безотчетный страх овладел всеми, кто только взглядывал на Луну.

С высоты террасы при свете этой громадной Луны, свет которой по яркости почти не уступал дневному свету, но с примесью чего-то мертвенного и фантастичного, можно было видеть, как арабы в долине простирались ниц, припав лицом к земле и молитвенно простирая руки вперед. До вершины Тэбали доносились и звуки барабанов, сзывавшие правоверных к молитве, и голоса имамов и дервишей, протяжно призывавшие милосердие Всевышнего на детей Пророка. И всю ночь продолжались эти взывания и заклинания, вплоть до того момента, пока, наконец, в три часа тридцать семь минут утра Луна не скрылась за горизонтом, как и следовало ожидать, согласно мировому порядку вещей, что махдисты, однако, приняли, очевидно, за результат своих усердных молений. Это подало им повод к всеобщему торжеству и ликованию.

Итак, в этом отношении, то есть в отношении устрашения мусульман необычайной переменой в Лунном диске, Норбер Моони ошибся: сначала, то есть в первые два дня, арабы даже торжествовали, теперь же, хотя и были, видимо, смущены и даже, пожалуй, до известной степени испуганы, но далеко еще не в такой мере, чтобы решиться отказаться от задуманного дела - осады и бомбардировки Тэбали и Хартума. Вероятно, они мысленно решили, что этот страшный Лунный свет будет преследовать их повсюду, куда бы они не ушли, или же их вожди и учителя сумели растолковать им этот феномен в смысле хорошего предзнаменования для их воинственного предприятия, как несомненный знак высшего благоволения небес к новому пророку Махди и всем его сторонникам.

Как бы то ни было, но когда на следующий день, в шесть часов сорок пять минут вечера, Луна вновь появилась на небе, занимая уже и градус горизонта, что равняется приблизительно одной четверти полукруга, - арабы снова принялись за свои молитвы и заклинания, но при этом не проявляли ни малейшего намерения отказаться от осады Тэбали.

И в самом деле, то зрелище, какое представлялось их глазам в эти дни, было скорее поражающее, чем устрашающее.

Луна занимала теперь целый край неба, если можно так выразиться, и представляла собой громадный молочно-белый, уже почти полный диск, на котором с удивительной ясностью вырисовывалась теперь ее поверхность. Уже простым глазом можно было видеть и цепи гор, и равнины, усеянные отдельными скалистыми пиками, кратерами; громадные голубоватые пространства, представлявшие собой или океаны, или пустыни; береговые линии, окаймленные утесами, угрюмыми скалами, а за ними - бездонные пропасти и крутые обрывы.

Если же смотреть в телескоп, то возникала картина совершенно иного рода. Мельчайшие подробности представлялись зрителю с такой же ясностью, с какой их можно было бы видеть с воздушного шара, парящего на высоте двух или трех тысяч метров над поверхностью.

Отличительной, характерной чертой этого пейзажа являлось полнейшее отсутствие не только океанов, но и морей, озер и рек. Громадные пространства этой поверхности казались поросшими какой-то странной темно-бурой или красно-бурой растительностью, напоминавшей до известной степени осеннюю окраску кленов и каштанов, но нигде не было видно ни городов, ни селений, ни какого бы то ни было человеческого жилья или памятников, созданных руками человеческими. Впрочем, это, конечно, не являлось еще несомненным доказательством безусловного их отсутствия, если принять в соображение, что расстояние, отделявшее даже в данный момент Луну от Земли, было еще слишком велико, чтобы какое бы то ни было грандиозное сооружение, будь оно даже выше всех Египетских пирамид, могло быть заметно даже и в телескопе.

Если бы Гертруда сохраняла в глубине души еще хоть тень сомнения относительно точности воспроизведенных фотографическим способом снимков с Луны, украшавших стены круглой залы в обсерватории, то в этот вечер все ее сомнения должны были бы исчезнуть бесследно. Все, что она видела и чему дивилась на этих снимках, она видела теперь с поразительной точностью на этой живой карте лунной поверхности.

Весь вечер прошел в том, что и она, и все другие по соседи любовались этим небывалым зрелищем, пока, наконец, незадолго до полуночи, край громадного диска Пуны не дошел до западной части горизонта и не стал медленно уходить за него, что продолжалось в течение целых четырех часов, иначе говоря, на двадцать минут дольше, чем продолжался в этот день восход Луны.

Настал уже пятый день опыта, и вплоть до этого момента, казалось, никто особенно не тревожился предстоящей развязкой. Арабы уже настолько успели привыкнуть и освоиться с этим необычайным явлением, что только для формы принимались теперь за свои воззвания, молитвы и заклинания. Что же касается осажденных, то все они каждый раз ожидали теперь с величайшим нетерпением появления Луны: таким занимательным и интересным казалось им то зрелище, какое она представляла в телескоп; так заманчивы и разнообразны были все эти мельчайшие подробности неизведанного и нового для них мира.

Но в этот вечер пятого дня, когда знакомое ночное светило стало выплывать на горизонте в семь часов сорок четыре минуты вечера, все увидели в нем что-то поистине устрашающее. Теперь Лунный диск занимал уже более половины круга или, выражаясь точнее, его диаметр измерялся уже дугой в 182® 15' и 22?!

Еще более устрашающее впечатление производило, несомненно, то обстоятельство, что теперь этот громадный диск имел лишь по краям своим лучистую светящуюся кайму, изливавшую серебристый свет, тогда как вся остальная площадь его представляла собой колоссальную темную массу, выпуклости которой были теперь совершенно ясно видны даже и невооруженным глазом. В этот вечер впервые незабываемое зрелище громадного шара, приближающегося к нашей Земле произвело необычайное впечатление.

Между тем, как это объяснил своим друзьям молодой астроном, для того, чтобы могло получиться такое впечатление, необходимо, чтобы Луна находилась еще на очень большом расстоянии от Земли... Но, несмотря на это объяснение, жители Тэбали, так же как и арабы, до самого момента исчезновения грозного светила за горизонтом, оставались в каком-то подавленном и удрученном состоянии духа. Когда же в четыре часа тридцать три минуты утра на небосклоне не осталось уже ничего, кроме мерцающих звезд, все вздохнули свободней, точно какая-то тяжесть спала с их плеч.

Но вот наступил и шестой вечер. По расчету Норбера Моони, это должен был быть последний, потому что по его вычислениям нисхождение Луны должно было продолжаться шесть суток восемь часов двадцать одну минуту и сорок шесть секунд. И действительно, в тот момент, когда громадный диск Луны стал медленно заполнять собой и, наконец, совершенно поглотил весь горизонт, вид небесного свода представлял собой поистине ужасающее зрелище.

Наступила беспросветная черная ночь, полный, абсолютный мрак, за исключением одной только узкой полоски, окаймлявшей край горизонта с восточной стороны тонкой серебристой лентой и доказывавшей присутствие этой громадной давящей массы; нависшей над земным шаром.

В этот вечер неизъяснимый ужас овладел всеми арабами. Во всех их лагерях воцарилось какое-то гробовое молчание, какая-то мертвая тишина. Не слышалось обычной переклички, ни призывов часов, ни характерных предупреждений или выкриков караульных. Очевидно, каждый забрался в свою палатку и там, поверженный ниц, склонив чело к земле, в безмолвной покорности ожидал своей смерти. Даже сторожевые псы замолкли, и их лай ни разу не раздался в ночной тишине. Эта беспросветная черная ночь, этот почти осязаемый вещественный мрак более чем когда-либо должен был действовать ужасающе на махдистов. Для них, конечно, Луна исчезла. Этот мрак поглотил ее. Но, несмотря на весь свой ужас и суеверный трепет, никто не бежал; все они оставались неподвижно на том самом месте, на котором это неслыханное чудо, эта гробовая доска нависла над ними и над всем миром, и покорно ждали своей участи.

На вершине пика Тэбали тоже царил всеобщий, поголовный ужас, страх и смятение. Один только или почти один Норбер Моони сохранял еще свое обычное спокойствие и хладнокровие. Сэр Буцефал Когхилль, конечно, был слишком самолюбив, чтобы выказать ту тревогу и беспокойство, которые, все усиливаясь с каждым часом, росли в его душе, но тем не менее они временами проскальзывали наружу, вопреки его твердому намерению не дать никому ничего заметить. Он ходил из угла в угол, обращался поминутно с вопросами то тому, то к другому, - словом, обычное его невозмутимое равнодушие ко всему на этот раз оставило его.

Без сомнения, баронет не был трусливее, чем всякий другой человек, но дело в том, что ему нравилась жизнь, особенно он любил свой клуб, и вдруг ему пришло на ум, как приятно ему было бы теперь очутиться там, ведь, именно для того, чтобы иметь возможность порассказать своим клубным товарищам о разных приключениях своих в Судане, он и отправился в эту любопытную экспедицию, да, но чтобы иметь возможность удивить клуб своими рассказами, нужно было прежде всего одно необходимое условие, а именно, не только испытать всякие приключения, но еще, сверх того, остаться в живых.

Доктор Бриэ относился ко всему этому весьма добродушно и шутливо, по своему обыкновению, но вместе с тем это не мешало ему спрашивать себя в глубине души, чем же все это кончится? Виржиль же даже и в мыслях не имел обсуждать поступки и намерения "своего офицера", как он всегда мысленно называл своего господина. Но только и он находил, что в эту ночь небо "больно черно и больно страшно смотрит". Наоборот, Тиррель Смис, насколько ему позволяло благоговейное уважение, какое он питал ко всем приличиям и этикету, выражал свое высшее неодобрение такого рода порядку вещей, причем тщательно избегал высунуть хотя бы на минуту свой нос на улицу. Что же касается маленькой Фатимы, то она обливалась горючими слезами, а Гертруда Керсэн, и сама далеко не вполне спокойная, все же всячески старалась успокоить свою маленькую служанку.

Впрочем, вплоть до полуночи все шло довольно благополучно. Тиррель Смис по обыкновению подал чай в круглой Зале Ручек, где собралось все маленькое общество жителей Тэбали. В этот момент в зал вошел и Норбер Моони, только что вернувшийся с верхней площадки пика, так называемой эспланады. Подойдя к электрической лампочке, спускавшейся над центральным столом, он вынул из кармана свой хронометр и сказал:

- Сейчас ровно две минуты первого, господа! Или я ошибся в своем расчете, чего, впрочем, не думаю, так как все мои выводы подтверждаются, или же ровно через одну минуту и двадцать пять секунд произойдет соприкосновение.

- Какое соприкосновение? - спросил баронет.

- Соприкосновение Луны с земным шаром!

- Как?., и вы хотите выждать, чтобы это соприкосновение совершилось?

- Конечно! А то какой же был бы смысл настоящего опыта? Ведь я же превратил пик Тэбали в громадный, гигантский магнит именно с этой целью, чтобы заставить Луну спуститься на Землю. Неужели же вы хотите, чтобы я теперь вдруг отказался ознакомиться с этой нашей спутницей и отпустил ее обратно в пространство?

- А вы могли бы это сделать?

- Даже очень легко, - смеясь ответил молодой ученый, - стоит мне только дотронуться до этой костяной ручки, которую вы видите, и до той, что помечена литерой В, и Луна станет удаляться от Земли еще быстрее, чем она спустилась.

- Как!., стоит только дотронуться до ручки В, чтобы мгновенно прекратить действие вашего магнита? - с живостью и плохо скрываемой радостью воскликнул баронет.

- Не то, что именно дотронуться, но медленно опустить ее, подымая в тоже время ручку с литерой А!

- Ну, в таком случае, милый друг, мне, право, кажется, что было бы лучше, если бы вы сейчас же воспользовались этой вашей властью и приостановили ваш мрачный, страшный опыт! - сказал баронет.

- Да, но я имею самые основательные причины, мой милый Когхилль, чтобы не последовать на этот раз вашему совету!

- Значит, Луна буквально шлепнется на Землю через какие-нибудь несколько секунд?

- Да, именно так!

- От этого произойдет, конечно, страшное сотрясение, ужасный удар?

- Да, для тех, кто будет находиться в этот момент между молотом и наковальней, несомненно!.. Но, насколько я могу о том судить, мы не будем в числе пострадавших. По моих расчетам, Лунные Апеннины коснутся поверхности земного шара на расстоянии более ста миль от нас; точкой этого соприкосновения явится Сахара в направлении косвенной линии, идущей от юго-востока и северо-запада. Итак, я рассчитываю что мы испытаем, несомненно, сильный толчок, и ничего более. Ввиду этого я и позаботился построить здание обсерватории именно в один этаж, чтобы ему грозила наименьшая опасность в данном случае.

- А что, если вы ошибаетесь, и соприкосновение двух планет произойдет именно над нами?

- Ну, в таком случае нас, конечно, раздавит, это само собой понятно! Но я могу сказать с уверенностью, что не ошибаюсь... А впрочем, ведь неизвестно, что лучше, - быть перерезанными махдистами или раздавленными Луной... Во всяком случае, нам уже недолго осталось ждать! - добавил Норбер, взглянув еще раз на свои часы, - всего еще двадцать две секунды по моему расчету.

- Я все же держусь того мнения, что было бы гораздо разумнее остановить этот опыт! - снова повторил баронет.

Не успел он договорить последнего слова, как Тир-рель Смис, приняв их за слова оракула, кинулся к черного дерева дощечке и, прежде чем кто-либо успел заподозрить его намерение, схватил правой рукой ручку А, а левой ручку В, поднял первую и опустил вторую.

Когда Норбер Моони кинулся к нему с злобным проклятием и криком отчаяния, было уже слишком поздно: страшный взрыв, гром, грохот и раскаты, подобные одновременному взрыву сотни вулканов и пушечной пальбе тысячи батарей, сотрясение всего и колебание почвы и при этом внезапный страшный треск загасших разом электрических ламп немедленно последовали за этим, а у всех присутствующих явилось ощущение, какое испытывают люди, внезапно погружаясь в глубокий обморок или расставаясь с жизнью...

Норбер Моони едва только успел крикнуть: "Гертруда!", но голос его затерялся в хаосе катастрофы, и он окончательно потерял сознание...

Паскаль Груссе - Радамехский карлик (Le nain de Rhadameh). 4 часть., читать текст

См. также Паскаль Груссе (Grousset) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :