Оноре де Бальзак
«Заупокойная обедня атеиста»

"Заупокойная обедня атеиста"

Перевод Д. В. Аверкиева.

Врач, которому наука обязана прекрасной физиологической теорией, еще молодым человеком ставший одной из знаменитостей парижского медицинского факультета, центра просвещения, которому все европейские медики отдают должное почтение, доктор Бианшон, прежде чем посвятить себя вполне медицине, долгое время занимался хирургией. Его первыми шагами на научном поприще руководил один из великих французских хирургов, знаменитый Деплэн, мелькнувший в науке, как метеор. По признанию даже его врагов, он унес с собою в могилу непередаваемую методу. Как все гениальные люди он не оставил наследннеов; он все носил и все унес с собою. Слава хирургов похожа на актерскую: она существует только при их жизни, их талант после смерти не поддается оценке. Актеры и хирурги, равно как великие певцы, как виртуозы, своим исполнением удесятеряющие силу музыки, все они герои минуты, Деплэн представляет доказательство одинаковости судьбы этих преходящих гениев. Его имя, вчера столь славное, нынче почти забыто; оно останется известным только в пределах его специальности. Но разве для того, чтоб имя ученого из области науки перешло во всеобщую историю человечества, не требуется несиыханных обстоятельств? Разве Деплэн обладал тою универсальностью знаний, которая превращает человека в слово или образ целаго столетия? У Деплэна была изумительная верность глаза; он постигал больного и его болезнь, благодаря прирожденной или выработанной интуиции, дозволявшей ему схватывать совокупность отличительных особенностей данного лица, точно определять час и минуту, когда следует сделать операцию, принимая во внимание атмосферические условия и особенности темперамента. Но ради того, чтоб идти так в лад с природой, изучил ли он непрестанное взаимнодействие существ и первичных веществ, содержащихся в атмосфере или доставляемых землею человеку, который их поглощает и переработывает ради извлечения из них особенного выражения? Обладал ли он тою силою дедукции и аналогии, отчего зависел гений Кювье? Как бы то ни было, этот человек стал так сказать, наперстником плоти и, основываясь на её настоящем, схватывал её прошлое и будущее. Но сосредоточивал ли он в своем лице всю науку, как Иппократ, Гален, Аристотель? Был ли он руководителем целой школы в открытии новых миров? Нет. Если и нельзя отвергать, что этот неутомимый наблюдатель химии человеческого тела обладал древней наукой магов, то есть знанием элементов в их смешении, причин жизни, жизни раньше жизни, того чем она будет в силу работы предшествовавшей существованию,- то, ради справедливости, следует сознаться, что все в нем было делом личности; при жизни он уединялся в эгоизм, и теперь эгоизм убивает его славу. На его могиле нет одаренной голосом статуи, которая могла бы передать будущему те тайны, которые гений отыскивает не щадя себя. Но, быть может, талант Деплэна был единомышленником с его верованиями, а следовательно смертен?

Для него земная атмосфера была рождающей утробой; он рассматривал землю, как яйцо в скорлупе, и не имея возможности решить, что явилось.раньше - яйцо, или курица, он не признавал ни петуха, ни яйца. Он не верил ни в животного предшественника человека, ни в переживающий его дух. Деплэн не сомневался, он утверждал. Его прямой и откровенный атеизм походил на атеизм множества ученых, лучших из светских людей, атеистов неисправимых,- таких атеистов, существования каких не признают религиозные люди. Иное мнение и не могло сложиться у человека, привывшего с юности рассевать существо по преимуществу, во время его жизни и после смерти, рыться во всех его органах, не находя в них той единой души, признание которой столь необходимо для религиозных учений. Признавая в нем мозговой центр, центр нервный и центр воздушно-кровеносный, из коих два первых так возмещают друг друга, что в два последние дня своей жизни Деплэн был убежден, что чувство слуха вовсе не абсолютно необходимо, чтоб слышать, и чувство зрения не абсолютно необходимо, чтоб видеть, и что солнечное сплетение замещает их, в чем нельзя и сомневаться; Деплэн, усматривая в человеке две души, подкреплял свой атеизм этим фактом, хотя он ни мало не предрешает вопроса о Боге. Этот человек, как говорят, умер в полной нераскаянности, как в сожалению умирает много прекрасных гениев, которым да простит Бог.

В жизни этого великого человека было много мелочности, говоря языком его врагов, ревнующих об умалении его славы; но ее приличнее назвать явными противоречиями. Не понимая тех решений, на основании коих действуют выспгие умы, люди завистливые и глупые пользуются кое-какими поверхностными противоречиями, чтоб составит обвинительный акт, на основании которого мгновенно осуждают их. Если позже, соображения, подвергавшиеся нападкам, и увенчаются успехом, если и обнаружится соотношение между приготовительной работой и результами, то все же уцелеет кое-что из предварительной клеветы. Так, в наши дни, Наполеон осуждался нашими современниками, когда хотел развернуть крылья своего орла над Англией; нужен был 1822, чтоб уяснить 1804 и плоскодонные булонские суда.

Слава и ученость Деплэна были неуязвимы и его враги ухватились за его странный нрав, за его характер; между тем, как он просто обладал тем качеством, которое англичане зовут эксцентричностью. Порою он одевался великолепно, как трагик Кребилльон, и вдруг обнаруживал странное равнодушие на счет платья; его видели то в карете, то пешком. Он поочередно был вспыльчив и добр, казался жестким и скупым, и был способен предложить все свое состояние своим изгнанным государям, которые сделали ему честь и на несколько дней приняли его дар; словом, не было человека внушавшего столь противоположные мнения. Хотя ради получения черной ленты он был способен обронить во дворце часослов из кармана, все же, поверьте, про себя он смеялся надо всем; изучив людей сверху и снизу, схватив их истинное выражение посреди самых торжественных и самых ничтожных деяний их жизни, он чувствовал к ним глубокое презрение. У великого человека качества часто солидарны между собою. Если между этими колоссами, у одного больше таланта чем ума, то все же ум его обширнее чем у того, про кого просто говорят: "он умен". Всякий гений предполагает нравственное воззрение. Это воззрение может прилагаться к какой нибудь специальности; но кто видит цветов, не может не видеть солнца. Тот, кто на вопрос спасенного им дипломата: - как поживает император?- отвечал: "придворные появились, придут и люди",- такой человек не просто хирург или медик, он вдобавок удивительно остроумен. Поэтому, терпеливый и прилежный наблюдатель человечества оправдает чрезмерные притязания Деплэна и поверит, как верит тому же относительно себя, что Деплэн был способен стать таким же великим министром, как был хирургом.

Между загадками, которые представляли для многих современников жизнь Деплэна, мы выбрали одну из самых любопытных, потому что разгадка её обнаружится в заключении рассказа и оправдает его от иных обвинений.

Изо всех учеников, которые были при нем в госпитале, Деплэн больше всех привязался к Орасу Бианшону. До поступления интерном в Hotel-Dieu, Орас Бианшон был студентом медицины и жил в латинском квартале в жалком меблированном доме, известном под именем дома Вокэ. Молодой человек испытывал там приступы самой суровой нужды,- род горнила, откуда великие таланты должны выйти чистыми и неизменными, как алмазы, которые не ломаются, каким бы ударам их не подвергали. В жестоком огне разнузданных страстей, они приобретают неизменную честность и в постоянном труде, которым они обуздывают свои обманутые желания, получают привычку в борьбе, их ожидающей. Орас был прямой молодой человек, неспособный вилять в вопросах чести, принимающийся за дело без слов, готовый для своих друзей и заложить плащ, и пожертвовать своим временем и трудом; словом, Орас был из тех друзей, которые не беспокоятся что получат взамен того, что дают сами, уверенные, что в свою очередь получат более, чем дадут. Большинство из его друзей чувствовали к нему то душевное уважение, какое внушает добродетель без эмфазы, и многие из них боялись его осуждения. Но Орас обнаруживал такие качества без педантства. Он не был ни пуританином, ни проповедником; давая совет, он охотно бранился, и не отказывался от лакомого кусочка, когда к тому представлялся случай. Хороший собеседник, степенный не более кирасира, простосердечный и откровенный, но не как моряк, потому что нынешние моряки хитрые дипломаты, но как честный молодой человек, которому нечего скрыват, он ходил с поднятой головой и веселой думой. Наконец, чтоб выразить все одним словом, Орас был Пиладом не одного Ореста, принимая нынешних заимодавцев за самое полное воплощение античных фурий. Он переносил бедность с тою веселостью, которая, быть может, составляет одну из самых главных стихий храбрости, и как все, у кого ничего нет, делал мало долгов. Трезвый как верблюд, подвижной как олень, он был стоек в мыслях и поведении. Счастливая жизнь для Ораса началась в день, когда знаменитый хирург удостоверился как в его достоинствах, так и недостатках, которые, как те, так и другие, заставляют друзей доктора Ораса Бианшона ценить его вдвойне. Когда директор клиники принимает на свое лоно молодого человека, то карьера этого молодого человека обезпечена. Деплэн постоянно брал Бианшона в качестве ассисента в богатые дома, где почти всегда некоторая благостыня попадала и в мошну интерна и где для провинциала незаметно разоблачались тайны парижской жизни; он оставлял его в своем кабинете во время консультаций, и заставлял помогать себе; порою он посылал его на воды с каким нибудь богатым больным; наконеце, он ему устроил практику. Из этого следует, что по истечении некоторого времени у тирана хирургии оказался сеид. Оба они, один на вершине почестей и науки, обладая громадным состоянием и такой же славой; другой, скромная омега, без состояния и славы, стали близкими друзьями. Великий Деплэн говорил все своему интерну; интерн знал, сидела ли известная женщина в кресле подле хозяина или-же на славном канапе, стоявшем в вабинете и на котором спал Деплэн; Бианшон знал тайны этого человека с темпераментом льва и быка, благодаря чему бюст великого человека расширился и располнел свыше меры, и стал причиной его смерти вследствие расширения сердца. Он изучил странности этой столь занятой жизни, планы этой столь гнусной скупости, надежды политика, скрывавшагося в ученом; он мог предвидеть разочарование, которое ожидало единственное чувство, уцелевшее в этом не столько бронзовом, сколько бронзированном сердце.

Однажды Бианшон сказал Деплэну, что бедный водонос из квартала святого Иакова страшно заболел от трудов и нужды; несчастный овернец во всю суровую зиму 1821 года ничего не ел, кроме картофеля. Деплэн бросил всех больных. С опасностью загнать лошадь, он полетел вместе с Бианшоном к бедняку и велел сам перенести его в больницу, учрежденную славным Дюбуа в Сен-Денисском предместьи. Он сам лечил водовоза, и когда тот выздоровел, подарил ему денег на покупку лошади и бочки. Этот овернец обратил на себя внимание следующей оригинальной выходкой. Один из его друзей заболел, и он немедленно привел его к Деплэну, сказав своему благодетелю: "Я не допустил, чтоб он пошел к другому". Как ни был груб Деплэн, он пожал руку водовоза и сказал ему: - Приводи их всех ко мне.

И он поместил уроженца Канталя в Hotel-Dieu, и заботился о нем чрезвычайно. Бианшон уже несколько раз замечал у своего учителя особую любовь к оверицам и в особенности к водовозам; и в виду того, что Деплэн приписывал особую важность лечению в Hotel-Dieu не видел в этом ничего особенно страннаго.

Однажды, проходя по площади св. Сульпиция, Бианшон заметил, что около девяти часов утра его учитель вошел в церковь. Деплэн, ездивший в то время постоянно в кабриолете, был пешком и пробирался по улице Пти-Лион, точно входил в подозрительный дом. Интерна, знавшего мнения своего учителя, и бывшего вдобавок заклятым кабанистом, естественно взяло любопытство; он прокрался в церковь, и был не мало изумлен, увидев, что великий Деплэн, этот атеист, безжалостный к ангелам, не представляющим никакой поживы для скальпеля, не страдающим ни фистулами, ни гастритами; словом этот неисправимый невер покорно стоит на коленях, и где же? у алтаря Святой Девы; там он прослушал обедню, заплатил за нея, дал на бедных, и все это с серьезным видом, точно делал операцию.

Бианшон, не желая, чтоб его заподозрели в шпионстве за первым хирургом Hotel-Dieu, ушел. Случайно, в тот же самый день Деплэн пригласил его обедать не к себе, а в ресторан. За дессертом Бианшон, после искусных подходов, заговорил наконец о мессе, называя её шутовством и фарсом.

И тут Деплэн с увлечением предался атеистическому порыву, и то был поток волтерианских шуток, или точнее, отвратительная подделка под Citateur.

- Эге! - подумал Бианшон,- где-ж мой утрешний богомолец?

Он промолчал, он усомнился - своего ли учителя он видел в церкви св. Сульпиция. Деплэн не взял бы на себя труда лгать Бианшону; они уже слишком хорошо знали друг друга, обменялись мыслями насчет столь же важных вопросов, спорили о системах de natura rerum, испытывая и рассекая их ножами и скальпелями неверия. В том же году, однажды один из врачей Hotel-Dieu при Бианшоне взял Деплэна под руку, точно желая спросить его о чем-то.

- Что вы делали в церкви св. Сульпиция, дорогой учитель? - сказал он ему.

- Осматривал костоеду на колене у патера; герцогиня Ангулемская сделала мне честь, обратив на него мое внимание.

Доктор удовлетворился этим ответом, но не Бианшон.

- Гм! он в церкви осматривает больные колени! Нет, он опять слушал мессу,- подумал интерн.

Бианшон дал себе слово выследить Деплэна; он вспомнил день и час, когда видел, как тот входил в церковь святого Сульпиция, и решил на следующий год отправиться туда в тот же день и час, с целию узнать, не явится ли он вновь. В таком случае, периодичность богомолья даст право на научное изследование, потому что прямое противоречие между мыслью и делом не должно встречаться в таком человеке. На следующий год, в сказанные день и час, Бианшон, который уже не был интерном Деплэна, увидел что кабриолет хирурга остановился на углу улицы Турнон и Пти-Лион, и его друг оттуда по-иезуитски стал прокрадываться вдоль церковных стен, и войдя в церковь стал слушать обедню в пределе Святой Девы. То был несомненно Деплэн, главный хирург, атеист in petto, случайный богомолец. Интрига запутывалась. Постоянство знаменитого ученого усложняло дело. Когда Дюплэн вышел, Бианшон подошел к пономарю, который убирал предел, и спросил его: прихожанин ли этот господин.

- Да вот я уже двадцать лет здесь,- сказал пономарь,- и все это время г. Деплэн приходит четыре раза в году слушать эту обедню; он сделал для этого вклад.

Прошло некоторое время, а доктору Бианшону, хотя он и был другом Деплэна, все не удавалось поговорить с ним об этой особенности его жизни. При встречах, на консультациях или в свете, трудно было улучить момент для откровенной беседы и уединения, когда с ногами на каминной решетке, упершись головой о спинку кресел, мужчины поверяют друг другу свои тайны. Наконец, через семь лет, после революции 1830 г., когда народ ринулся на Архиеписвопский дворец, когда республиканские подговоры внушали ему желание разрушать позолоченные кресты, которые, как молнии, блестели над морем домов; когда неверие, бок-о-бок с бунтом, бодро разгуливало по улищам, Бианшон снова увидел, как Деплэн входит в церковь святого Сульпиция. Доктор последовал за ним, стал подле него, причем его друг ни малейшим знаком не выразил ему ни малейшего удивления. Оба выслушали обедню.

- Не объясните-ли вы мне, мой милый,- сказал Бианшон Деплэну, когда они вышли из церкви,- причину вашего ханжества? Я уже три раза был свидетелем, что вы, вы ходите к обедне! Вы мне разъясните эту тайну, и разрешите такое явное противоречие между вашими мнениями и поведением. Вы не веруете в Бога, и ходите к обедне! Дорогой учитель, вы обязаны отвечать мне.

- Я похожу на многих ханжей, на людей повидимому глубоко религиозных, а в сущности таких же атеистов, как мы с вами.

И тут полился поток эпиграмм на некоторых политических деятелей, из коих самый известный представляет в наш век новое издание Мольеровсвого Тартюфа.

- Я вас об этом не спрашиваю,- сказал Бианшон;- я хочу знать, зачем вы сюда являетесь, зачем вы сделали вклад на эту обедню.

- Говоря правду, любезный друг,- сказал Деплэн,- я уже на краю могилы, а потому могу рассказать вам о начале моей жизни.

В это время Бианшон и великий человек шли по улице Четырех Ветров, одной из самых ужасных улиц в Париже. Деплэн указал на шестой этаж одного из домов, похожих на обелиски, входные двери которых выходят на аллею, в конце коей начинается извилистая лестница, освещенная окнами, выходящими на соседний двор. То был зеленоватый дом, где внизу помещалась мебельная лавка, а в каждом из дальнейших этажей - различного рода нужда. С энергическим движением вскинув руки вверх, Деплэн сказал Бианшону.

- Я жил тут на верху два года.

- Я знаю, тут жил д'Артез (См. "Погибшие мечтания".), я в ранней молодости бывал тут почти каждый день, и мы звали этот дом банкой для хранения великих людей. Что-жь дальше?

- Обедня, у которой я был, связана с событиями, которые произошли тогда, как я жил на чердаке, где потом, по вашим словам, жил д'Артез; там, где у окна над горшком с цветами, качается веревка с бельем. Начало моей жизни было столь сурово, любезный Бианшон, что я мог бы поспорить с кем угодно насчет права получить палъмовую ветвь за парижские мучительства. Я перенес все: голод, жажду, безденежье, недостаток в одежде, обуви, белье, самую жестокую нужду. Я в этой банке для хранения великих людей, на которую мне хотелось бы взглянуть вместе с вами,- я дул себе в окоченевшие пальцы. Я там работал целую зиму, видя, как у меня над головой стоит пар, замечая свое дыхание, как в морозные дни мы видем дыхание лошадей. Право не знаю, где берется опора, чтоб выносить такую жизнь. Я был один, без помощи, без гроша на покупку книг и на плату за медицинские лекции; у меня не было друга, мне вредил мой раздражительный, мрачный, беспокойный характер. Никто в моей раздражительности не желал видеть беспокойного чувства и труда человека, который со дна общественного положения стремится подняться на поверхность. Но у меня,- я могу сказать это вам, перед кем мне не зачем притворяться,- у меня всегда был запас добрых чувств и живой чувствительности, которые всегда будут уделом людей на столько сильных, что они взберутся же, на какую нибудь вершину после того, как им долго приходилось барахтаться в болоте нужды. Я не мог получать от семьи и с родины ничего кроме самого ничтожного содержания. Словом, в то время, я по утрам питался маленьким хлебцем, который мне дешевле уступал булочнив на улице Пти-Лион, потому что хлеб был вчерашний или третьегоднишний; я крошил его в молоко; таким образом, завтрак мне обходился всего два су. Я обедал только через день в пансионе, где обед стоил шестнадцать су. Таким образом я тратил всего девять су в день. Вы отлично также, как и я, знаете, как трудно мне приходилось насчет плауья и обуви. Не знаю, испытываем ли мы позже столько горя вследствие измены товарища, сколько испытывали мы с вами, замечая насмешливую гримасу, которую строит распоровшийся башмак, или слыша, как лопается под мышкой сюртук. Я пил только воду, и чувствовал великое почтение к кофейням. Зоти казался мне обетованной землей, куда имеют право входа только Лукулы латинского квартала. "Буду ли я когда нибудь иметь возможность, спрашивал я порою самого себя,- выпить там чашку кофе со сливками, или сыграть партию в домино?" Словом, я работал с яростью, которую мне внушала бедность. Я старался скопить положительные знания, чтоб приобрести огромное личное значение, и оказаться достойным того места, которого достигну, выйдя из ничтожества.

Я тратил больше на ламповое масло, чем на хлеб. Свет, освещавший мои упорные ночные труды, стоил дороже пищи. Борьба была долгая, упорная, без утешения. Я не возбуждал к себе симпатии. Ведь для того, чтоб приобрести друзей, надо войти в сношения с молодыми людьми; требуется несколько су, чтоб пойти пображничать с ними, бывать там, где сходятся студенты. A у меня ничего не было, и никто в Париже не воображает что ничего значит ничего. Когда требовалось объяснить, что я нуждаюсь, у меня в глотке делалось нериное сжатие, которое заставляет больных думать будто у них комок из пищевода попал в дыхательное горло. Я потом встречал господ, которые родились в богатстве и никогда ни в чем не нуждались, и они не знали следующей задачи тройного правила: молодой человек относится к преступлению, как монета в сто су относится к х. Эти позолоченные дураки говорили мне: Зачем вы делали долги? зачем соглашались на тяжелые условия? - они напоминают мне принцессу, которая, узнав, что народ мрет с голоду, спросила: "Отчегожь они не покупают себе бриошей?" Я желал бы увидать одного из этих богачей, которые жалуются будто я дорого беру за операции, да я желал бы его увидеть одиноким в Париже, без гроша, без друга, без кредита и принужденного ради пропитания работать своими руками" Чтобы он сделал? как бы утолил свой голод? Бианшон, если вы порою замечали, что я жесток и едок, то знайте, я в то время вспоминал свои первые огорчения от безчувственности и эгоизма, которых тысячи примеров я видел в высоких сферах; или же я думал о тех препятствиях, которые воздвигали моему успеху ненависть, зависть и клевета. В Париже, когда известного сорта господа заметят, что вы готовы поставить ногу в стремя, то одни хватают вас за полы, другие распускают подпругу, чтоб вы, упав свернули себе шею; тот срывает у лошади подкову, этот ворует у вас хлыст; меньше всех гадок тот, кто прямо подходит, чтоб выстрелить вам в упор. У вас есть талант, милое мое дитя, и вы вскоре узнаете жестокую, неустанную борьбу, которую посредственность ведет против выдающихся людей. Если вы проиграете двадцать пят луидоров в вечер, то на завтра про вас скажут, что вы игрок, и ваши лучшие друзья станут разглашать, будто вы накануне проиграли двадцать пять тысяч франков. Если у вас заболит голова, вы прослывете за дурака. Если вы будете живы в обществе, то прослывете за нелюдима. Если ради того, чтобы противостать полчищам пигмеев, вы соберетесь с лучшими своими силами, ваши лучшие друзья заголосят, будто вы хотите захватить все, будто вы имеете притязание властвовать, сделаться тираном. Словом, ваши достоинства обратятся в недостатки, ваши недостатки в пороки, и ваши добродетели в преступления. Если вы спасете кого-нибудь, скажут, что вы его уморили; если ваш больной поправится, будут доказывать, что вы его только подлечили на время, насчет будущего здоровья; если он не умер, то умрет. Споткнулись,- значит упали! Изобретите что-нибудь, объявите на что нибудь свое право,- вы человек, подставляющий всем ножки, хитрец, не дающий хода молодым. И так, мой милый, если я не верую в Бога, то еще меньше верю в человека. Разве вы в моем лице не знаете Деплэна вовсе не похожаго на того, которого все злословят? Но не станем рыться в этой куче грязи...

- Итак, я жил в этом доме, я должен был работать, чтобы выдержать первый экзамен, а у меня не было ни гроша! Вы знаете, я дошел до такой крайности, когда про себя говоришь: "Я готов продать душу черту!" У меня была надежда. Я ждал с родины целаго чемодана белья, подарка тех старых теток, которые совсем не зная Парижа, заботятся о ваших рубашках, воображая, что на тридцать франков в месяц их племянник лакомится перепелками. Чемодан привезли когда я был в университете; за пересылку взяли сорок франков; швейцар, немецкий сапожник, живший на антресолях, заплатил и оставил чемодан. Я ходил по улице Сен-Жерменских рвов, что в Лугах, и по улице Медицинского факультета, и никак не мог придумать хитрости, каким бы образом мне добыть чемодан не платя сорока франков, которые, понятно, я заплатил бы продав белье. Моя глупость заставила меня догадываться, что у меня одно только призвание - в хирургии. Милый мой, души нежные, силы которых развиваются в возвышенных сферах, не обладают способностью к интриге, богатой средствами и комбинациями; их гений - случай; оне не ищут, а встречают. Словом, я вернулся ночью как раз в ту минуту, когда возвращался мой сосед, водонос Буржа, из воспитательного приюта святого Флура. Мы знали друг друга, как знают жильцы, у которых комнаты выходят на одну и туже лестничную площадку, которые слышат, как сосед спит, кашляет, одевается, и наконец привыкают друг к друту. Мой сосед объявил мне, что домохозяин, которому я был должен уже за три срока, гонит меня с квартиры; завтра мне приходилось убираться. Его самого гнали, благодаря его профессии. Эта ночь была самой горькой в моей жизни. Где взять носильщика, чтоб перенести мое скудное хозяйство, мои книги? Как заплатить носильщику и швейцару? Куда переехать? Со слезами я повторял эти вопросы, как сумасшедшие повторяют свои припевы. Я заснул. За бедность всегда стоит божественный сон, полный прекрасных видепий. На другое утро, когда я завтракал молоком с накрошенным хлебом, вошел Буржа и сказал мне дурным французским языком:

- Господин студент, я бедный человек, подкидыш из госпиталя св. Флура, у меня ни отца, ни матери, и я не настолько богат, чтоб жениться. И у вас родных тоже немного, и имущества также. Слушайте, у меня внизу стоит ручная тележка, которую я взял на прокат по два су в час, в ней уложатся все наши вещи; если вам угодно поищем вместе квартиру, потому что нас обоих гонят. Да не из рая же гонят!

- Знаю я это отлично,- сказал я,- но, славный мой: Буржа, я в очень затруднительном положении; у меня внизу чемодан, в котором на сто экю белья; продав его, я мог бы заплатить и хозяину и то что должен швейцару, да у меня нет и ста су.

- Э! у меня найдется несколько монеток,- весело сказал Буржа, показывая мне старый засаленный кожавый кошель.- Незачем продавать белье.

Буржа заплатил за квартиру и за меня, и за себя, и расплатился со швейцаром. Затем он уложил нашу мебель и мое белье на тележку, и покатил ее вдоль улиц, останавливаясь перед домами, где были вывешены объявления. Я отправлялся смотреть, подходит-ли нам квартира. В полдень мы бродили еще по Латинскому кварталу, не найдя ничего подходящаго. Главным препятствием была цена. Буржа предложил мне позавтракать в погребке; мы оставили тележку у дверей. Под вечер, я нашел во дворе Рогана, в Торговом тупике, на верху, под крышей, две комнаты, отделенные между собою лестницей. Нам уступили каждую за шестьдесят франков в год. Вот мы и переехали, я и мой покорный друг. Буржа заработывал около пятидесяти су в день, и у него было около ста экю; он мог в скорости осуществить свою честолюбивую мечту: купить бочку и лошадь. Узнав о моем положении, потому что он выведал мои тайны с удивительной хитростью и простодушием, воспоминание о которых доселе заставляет биться мое сердце, он на некоторое время отказался от честолюбия всей своей жизни. Буржа уже двадцать два года продавал воду по ведрам, и пожертвовал сотней экю ради моей будущности.

Тутъд Деплэн сильно пожал руку Бианшона.

- Он дал мне денег, чтоб заплатить за экзамены! Этот человек, мой друг, понял, что у меня было призвание, и что потребности моего разума важнее его. Он ходил за мной, звал меня своим птенчиком, ссужал меня деньгами на покупку книг, порою потихоньку входил, чтоб посмотреть как я работаю; затем, он матерински заботился, чтоб заменить недостаточное и плохое питание, на которое я был осужден, здоровой и обильной пищей. Буржа было около сорока лет, по обличью он походил на средневекового горожанина, у него был выпуклый лоб и такая голова, что живописец мог бы взять ее в натуру для изображения Ликурга. Бедняк искал на кого-бы излить любовь, которой было полно его сердце; его никогда никто не любил, кроме собаченки, недавно перед тем умершей. Этот человек перенес на меня всю свою привязанность; он смотрел на меня как на одинокое и страдающее существо; он стал для меня самой внимательной матерью, самым нежным благодетелем; словом, идеалом той добродетели, которая любовалась на самое себя в его поступке. Когда я встречался с ним на улице, то он значительно и с невыразимым благородством взглядывал на меня; тогда он старался идти так, будто ничего не несет; он, казалось, был счастлив, видя что я здоров и хорошо одет. То была преданность простого народа, любовь гризетки, перенесенная в возвышенную сферу. Буржа исполнял мои поручения, он будил меня ночью в назначенный час, чистил мою лампу, натирал лестничную площадку; он был и добрым слугой, и добрым отцом, и опрятен как английская девушка. Он заведывал нашим хозяйством.

Как Филопемен, он пилил дрова, и всем своим действиям придавал удивительную простоту, сохраняя при том свое достоинство; казалось, он понимал, что цель облагораживает все. Когда я расстался с этим славным человеком и поступил интерном в Hotel-Dieu, я испытывал ужь и не умею сказать какую мрачную тоску при мысли, что ему нельзя будет жить со мною; но он утешался мыслью, что накопит денег, необходимых на издержки по получению докторской степени, и взял с меня обещание навещать его в отпускные дни. Буржа гордился мною, он любил меня и за меня, и за себя. Если вам попадется моя диссертация, то вы увидите, что она посвящена ему. В последний год интерната, я заработывал столько, что мог возвратить долг этому достойному овернцу, купив ему лошадь и бочку; он вышел из себя, узнав, что я истратил деньги, и тем не менее был в восторге, видя, что его желание осуществилось, он и смеялся, и бранил меня, смотрел на бочку и лошадь, и отирая слезы говорил мне: "Дурно с вашей стороны!.. Ах, славная бочка! Напрасно вы... а лошадь сильная, точно овернец!" Я не видел ничего трогательнее этой сцены, Буржа настоял на том, чтоб купить мне отделанную серебром готовальню с инструментами, которую вы видели у меня в кабинете; она для меня дороже всего на свете. Хотя он и был опЬянен моими первыми успехами, но у него никогда не вырвалось ни словечка, ни малейшего жеста, которые бы говорили: "А этот человек всем мне обязан". A без него, бедность доканала бы меня. Бедняк надрывался ради меня; он ел только хлеб с чесноком, чтоб у меня был кофе для питья по ночам. Он заболел. Вы понимаете, что я проводил ночи у его изголовья, в первый раз я его вылечил; но через два года болезнь возобновилась, и несмотря на самые усиленные старания, несмотря на все средства науки, он скончался. Никогда о больном короле не заботились так, как о нем. Да, Бианшон, я испытывал вещи неслыханные, чтоб вырвать его из рук смерти. Я хотел, чтоб он жил и видел что вышло из его создания; чтоб все его желания осуществились, чтоб выполнить единственный долг благодарности, бывший у меня на сердце, чтоб угасить доселе сжигающий меня огонь.

- Буржа,- после молчания продолжал видимо взволнованный Деплэн,- мой второй отец, умер на моих руках, оставив мне по завещанию, написанному у публичного писца в тот год, как мы поселились во дворе Рогана, все что у него было. Этот человек верил слепо, как угольщик, и любил Святую Деву, как любил бы свою жену. Ревностный католик, он никогда ни слова не проронил о моем неверии. Когда он опасно заболел, то просил меня ничего не жалеть на то, чтоб он получил церковное утешение. Я каждый день заказывал обедню о его здоровьи. Часто ночью, он мне высказывал опасения за свою будущност; он опасался, что жил не довольно свято. Бедняжка! он работал с утра до ночи. Кому же и быть в раю, если только есть рай? Он причастился, как святой, каким он и был, и его смерть была достойна его жизни. За его гробом шел только я один. Когда я схоронил моего единственного благодетеля, я стал думать, чем бы воздать ему; у него не было ни семьи, ни друзей, ни жены, ни детей. Но он верил! у него было религиозное убеждение,- имел-ли я право не признавать его? Он робко заговаривал со мною о заупокойных обеднях; он не хотел возложить на меня этой обязанности, боясь, что это значило бы требовать платы за свои услуги. Как скоро я мог сделать вклад, я внес в церковь святого Сульпиция требуемую сумму за четыре обедни в год. В виду того, что я не могу воздат Буржа ничем, кроме как исполнением его благочестивых желаний, я всегда, как служится обедня, в начале каждого времени года, прихожу сюда во имя его и читаю следуемые молитвы. С откровенностью сомневающагося, я говорю: "Боже мой! если есть обитель, куда ты принимаеш после смерти тех, кто был совершенен при жизни, то вспомни о добром Буржа; если же ему предстоят какия-либо страдания, то пошли мне пострадать за него, дабы он вошел как можно скорее туда, что мы зовем раем". Вот все, мой милый, что может себе дозволить человек моих мнений. Бог должен быть добр, он не рассердится на меня. Клянусь вам, я отдал бы все свое состояние за то, чтоб вера Буржа вместилась в моем мозгу. Бианшон, лечивший Деплэна во время его предсмертной болезни, не смеет утверждать теперь, что знаменитый хирург умер атеистом. Для верующих, быть может, приятна будет мысль, что покорный овернец откроет ему небесные двери, как некогда открыл ему двери того храма, на фронтоне которого стоит: Великим людям благодарное отечество.

Париж, январь, 1836.

Оноре де Бальзак - Заупокойная обедня атеиста, читать текст