Марриет Фредерик
«Сто лет назад (The Privateersman, or One Hundred Years Ago). 3 часть.»

"Сто лет назад (The Privateersman, or One Hundred Years Ago). 3 часть."

- Увы! - подумал я, но ничего не сказал.

Мы шли в продолжение четырех суток; ежедневно нам давали по горсточке печеного маиса, ровно столько, сколько нужно для поддержания существования. На четвертый день поутру наши индейцы вдруг принялись издавать какой-то странный, резкий звук, который, как оказалось впоследствии, был их военный клич. На эти звуки отвечали издалека точно такими же звуками, и четверть часа спустя мы подошли к их селению, состоящему из порядочного числа хижин, и тотчас же были окружены многочисленной толпой мужчин, женщин и детей.

Нас отвели в большую, просторную хижину, где мы увидели нескольких индейцев весьма внушительного и благообразного вида. Того индейца, что говорил несколько слов по-английски, потребовали сюда как переводчика. Он спросил нас, откуда мы плыли на своем челне. Я отвечал, что мы плыли с юга, что мы потерпели крушение на большом бриге, и что челн этот мы нашли на отмели и воспользовались им. После этого они ни о чем больше не спрашивали и вывели нас из большой хижины, а час спустя говорящий по-английски индеец пришел к нам с двумя другими индейцами и сказал: "Белые люди любят краску. Черная краска очень приятна", и они вымазали нас с ног до головы в черный цвет.

Я не знал тогда, что это означало смертный приговор. С нас сняли штаны, единственное одеяние, какое было на нас, и оставили нас совершенно нагими. Но, к великому моему удивлению, они не сняли с меня алмаз, висевший у меня на шее на ремешке. Оказалось, что все индейцы, будучи чрезвычайно суеверны, сами носят на себе множество различных талисманов и ладанок и потому благоговейно относятся к этого рода вещам и у других, боясь коснуться их, чтобы они не навлекли на них какую-нибудь беду.

Весь этот день мы провели в небольшой, отведенной для нас хижине, под стражей, а на другой день поутру нас вывели на волю, развязали руки и ноги, и мы увидели, что все население этой деревни выстроилось шпалерами в два ряда, и каждый из них был вооружен палицей, прутом или дубиной. Нас подвели к самому концу шпалер; затем сделали какие-то знаки, которых мы не поняли, и в то время как мы стояли в нерешительности, что нам делать, одна безобразная старуха, которая все время делала угрожающие жесты по моему адресу, скаля свой беззубый рот, вдруг ткнула меня соломинкой в глаз, причинив мне этим страшную боль. Это до того взбесило меня, что я не удержался и наградил ее таким здоровым пинком ноги в живот, что она тут же повалилась на землю, охая и катаясь по траве, как раненый зверь. Я думал, что меня тут же прирежут за такой поступок; но не тут-то было; индейцы громко и весело рассмеялись, а женщины поспешили оттащить старуху в сторону.

Тут явился переводчик, и от него мы узнали, что нам предстоит быть прогнанными сквозь строй. Как только мы добежим до большой хижины, где мы были допрошены, то никто уже больше нас не тронет; бежать надо, что есть мочи. Затем португальца, который продолжал безумствовать по-прежнему, толкнули вперед, но он не захотел бежать, а шел медленным, размеренным шагом, молча принимая на себя все сыпавшиеся на него удары. Но при этом он задерживал меня, мешал мне бежать, пока я не изловчился и не обогнал его. Мне порядком-таки досталось, и я был положительно взбешен, когда вдруг заметил, что впереди меня поджидает рослый, тощий индеец с тяжелейшей дубиной. Не думая о последствиях, я промчался мимо него и, выкинув вперед свой кулак, с размаха на ходу нанес ему такой сильный удар под правое ухо, что он без чувств грохнулся на землю и, по-видимому, уже больше не встал, так как я убил его наповал. Минуту спустя я добежал до "залы света", т. е. до большой хижины, а немного спустя прибыл туда же и мой товарищ-португалец, обливавшийся кровью и весь избитый до неузнаваемости.

После этого нас отвели к двум столбам, врытым в землю на расстоянии двадцати ярдов один от другого, и привязали к ним за шею, оставив нас в таком положении на всю ночь.

Португалец провел всю ночь в пении молитв и славословий, я же молился молча, стараясь примириться с Богом и с совестью, насколько это было возможно. Я был уверен, что нам предстоит умереть, и боялся только одного, чтобы они не сожгли меня на костре, так как слышал, что это в обычае у индейцев. Я мысленно прощался с Эми и готовился умереть.

Рано поутру на другой день индейцы стали наносить к нашим столбам дрова и валежник, раскладывая их кольцом вокруг нас на расстоянии приблизительно четырнадцати или пятнадцати ярдов от центра, затем подошли к португальцу, связали руки за спину и заменили веревку, которой он был привязан к столбу другою, более крепкой и надежной, причем одним концом ее привязали руки, а другим шею к столбу. Так как со мной они ничего не делали, то я решил, что бедняга португалец должен пострадать и умереть первый, а я после него. Немного погодя они зажгли огонь вокруг столба, но огонь этот был слишком далек от осужденного, чтобы причинить ему вред, и я никак не мог себе представить, что эти индейцы намеревались сделать, и находился все время в самом мучительном волнении. Я был уверен, что, какова бы ни была участь моего несчастного товарища, моя собственная должна быть таковою же.

Во все время этих возмутительных приготовлений португалец, по-видимому, чувствовал себя прекрасно.

- Теперь вы увидите, дорогой друг мой, - говорил он, - как я могу пострадать за нашу святую веру. Даже еретик, как вы, умилится душой и примет нашу веру, будучи обращен моим примером, и я вознесусь на небо, держа вас в своих объятиях. Ну же, подходите, неверные! Подходите, язычники, посмотрите, как умеет умирать христианин!

Как ни сочувственно относился я к его судьбе, как ни сожалел о своей собственной участи, тем не менее, я был почти рад за португальца, что он лишился рассудка: при таких условиях он, несомненно, должен был меньше страдать, чем я.

Но его слова заглушили резкие, пронзительные крики индейцев, которые, точно лавина нахлынули на него разом со всех сторон.

С минуту или две я ничего не мог разобрать: они облепили его такой густой толпой, что нельзя было видеть, что они делают, но когда они рассыпались в разные стороны, я увидел своего несчастного товарища, обливающегося кровью; его нос и уши были отрезаны, а сквозь обе щеки был продет железный прут. Затем разыгралась сцена, при одном воспоминании о которой У меня и сейчас еще стынет кровь в жилах. Некоторые из толпы хватали горящие головни и прижигали ими изуродованные места, так что мясо шипело от прикосновения огня; другие втыкали в его тело щепки и сучья и зажигали их. Индейцы-воины стреляли в него из ружей, заряженных одним порохом, причиняя повсюду страшные ожоги. Женщины брали пригоршни горячих углей и осыпали ими несчастного так, что вскоре вся земля вокруг столба, вокруг которого его все время гоняли палачи, обратилась в сплошную массу угольев, по которым он все время ступал.

Затем принесли раскаленное докрасна железо и стали прикладывать его ко всем частям его тела, причем мучители старались выискать наиболее чувствительные, наиболее болезненные места. Наконец, один из них догадался поднести свое орудия пытки к его глазам и выжег ему оба глаза. Представьте себе, что испытывал я в эти ужасные минуты, все время сознавая, что такая же участь ждет и меня, но, что было всего удивительнее, мой товарищ не только не уклонялся от всех этих пыток, не только не роптал и не жаловался, а наоборот, прославлял Бога и благодарил Его за Его неизреченную к нему милость, что он позволил ему так пострадать за святую веру; он сам весело подбодрял своих мучителей, и те, видя его поведение, оставались им, как видно, очень довольны.

Чуть не два часа продолжалась эта страшная забава над моим безумным товарищем; все его тело, обуглившееся, с запекшеюся повсюду кровью, было положительно одной сплошной раной, и отвратительный запах паленого мяса душил меня, отравляя кругом воздух. К этому времени он, однако, до того обессилел, что стал почти совершенно нечувствителен к пыткам. Он продолжал ходить вокруг столба, как бы по инерции, ступая все время по раскаленным угольям, но как будто не сознавая, подвергают ли его еще новым пыткам или нет. Он чуть слышно пел молитвы и славословия, но голос его чрезвычайно ослаб и часто совсем обрывался. Вскоре он зашатался и упал лицом вперед, прямо на горячие уголья; но даже и пекшееся на угольях лицо его было не чувствительно к боли. Тогда один из индейцев подошел и ловким движением снял с него скальп, обнажив окровавленный череп; и когда он это сделал, та самая старуха, которую я наградил таким здоровым пинком несколько часов тому назад, забрала в свои руки большую пригоршню горячих углей и наложила их на обнаженный кровавый череп несчастного.

Это как будто привело его в чувство. Он сперва поднял голову, но лица его нельзя уже было различить; оно все обуглилось и превратилось в одну страшную язву. "Святые Угодники, примите меня!" - произнес он и, к великому моему удивлению, поднялся на ноги и стал опять обходить вокруг столба, спотыкаясь, но не останавливаясь в продолжение нескольких минут, все ускоряя шаг, словно его толкала какая-то невидимая сила; наконец он покачнулся и упал спиной к столбу. Тогда один из индейцев подскочил и с размаха раскроил ему череп своим топором.

Так окончил свою жизнь несчастный капитан шебеки и мой товарищ по несчастью; а теперь была очередь за мной.

- Ну, что ж, - подумал я, - ведь это, в сущности, всего только два часа страданий, а там я уже буду вне их власти. Боже, милостив буди мне грешному!

Теперь приступили к тем же приготовлениям и для меня. Меня тоже привязали крепкой веревкой к столбу и связали руки за спиной; дрова, разложенные кольцом вокруг меня, подожгли, и один из вождей, по-видимому, стал говорить.

Когда он кончил, раздался тихий, но пронзительный крик. Тут вдруг та самая старуха, которая получила от меня такой здоровый пинок в живот, подбежала ко мне и, крикнув что-то, чего я не мог понять, положила на меня свою костлявую руку.

При этом все индейцы, готовившиеся устремиться на меня лавиной, вдруг отступили назад с выражением явного разочарования и смущения на темных, свирепых лицах. Затем я видел, что вожди удалились в "хижину совета", оставив меня привязанным у столба, между тем как огонь кругом меня разгорался, а вся густая толпа воинов-индейцев и все остальное население деревни оставались неподвижно на своих местах, в ожидании решения вождей. Спустя несколько времени трое индейцев, из коих один был как раз переводчик, подошли ко мне и, раскидав в стороны горящие головни кольцеобразного костра, перерезали веревки, которыми я был привязан к столбу.

Тогда я спросил переводчика, что они будут делать со мной; мне ответили:

- Ты убил нашего брата вот так, - и мне показали на то место, в которое я ударил индейца, - ты убил его до смерти, теперь у женщины нет супруга; ей нужен другой супруг; она берет тебя вместо него!

Меня взяли, повели в "хижину совета" и поставили перед лицом вождей. Старуха тоже была там. Согласно местному обычаю, она имела право потребовать меня, убийцу ее супруга, в супруги себе; вожди удовлетворили ее требование и теперь передавали меня ей, а она принимала меня из их рук, причисляя таким образом меня к своему племени.

Странный это обычай, чтобы вдова убитого брала себе в мужья убийцу ее мужа, но благодаря ему я избавился от пыток и мученической смерти, которых ждал для себя.

Старейший из вождей обратился ко мне с речью, которую переводчик перевел для меня на английский язык, и в которой благообразный старец объявил, что я теперь супруг Монуу и один из них, один из сынов их племени, что я должен быть силен и смел на войне и ловок на охоте, должен добывать и доставлять мясо своей семье.

После того с меня смыли черную краску и после новых речей и новых обрядов я был предоставлен старой карге, у которой все еще болтались на шее в виде украшения отрезанные уши моего несчастного товарища.

Сказать, что я предпочел бы этой супруге пытку, было бы, пожалуй, неправдой, но что эта тварь мне была омерзительна, это было, несомненно, верно. Тем не менее я без возражений позволил ей взять меня за руку и отвести меня в ее хижину.

ГЛАВА XIX

Среди массовемиков. - Неожиданная встреча. - Заимка. - Госпожа. - В кандалах. - В осаде. - Спасен. - Бегство.

Едва мы вошли в хижину, как она тотчас же принесла мне мяса, маису и питья, словом, принялась ублажать меня. Я ел жадно, так как в течение 36 часов не имел ни маковой росинки во рту. Когда я перестал есть, моя новая супруга принесла мне подобие кожаных башмаков, какие носят здесь туземцы, и еще другие принадлежности туалета, вероятно, принадлежавшие ее покойному супругу. Все это я надел на себя и был рад прикрыть хоть чем-нибудь свою наготу. Измученный и истощенный, я прежде всего возблагодарил Бога за свое чудесное спасение, затем растянулся на звериных шкурах, лежавших в углу, и крепко заснул.

Проснулся я лишь на другой день и увидел, что старая карга втирала масло в глубокие раны, образовавшиеся у меня на руке и плече от ремней, которыми я был привязан. Увидав, что я проснулся, она опять принесла мне мяса, и я поел с удовольствием, но ее, мою супругу, не мог видеть без отвращения, и когда она вздумала приласкать меня, отвернулся от нее и с чувством гадливости плюнул, после чего она отошла от меня, сердито ворча себе под нос. Теперь я имел время обдумать свое положение: мне снова припомнилась ужасная сцена, которой я был свидетелем, и я снова возблагодарил Бога за Его великую милость ко мне.

Однако я все-таки оказался теперь мужем отвратительной старухи и обречен на жизнь среди дикарей. Но я утешал себя тем, что милосердное Небо, столь часто уже избавлявшее меня от всяких бед, и на этот раз не оставит меня. Между тем моя супруга, подойдя ко мне, предложила раскрасить меня на манер воинов ее племени, и я принял ее предложение, мысленно говоря себе: "Чем скорее я приобщусь ко всем их обычаям и усвою себе все их привычки, тем скорее мне представится случай и возможность бежать от них".

Когда она окончила мой туалет, я вышел из хижины, чтобы осмотреться кругом и показаться моим новым соплеменникам. Индейцы, бродившие по деревне, встречали меня дружелюбным "угх"!, очевидно, их излюбленным и общеупотребительным словечком; встретив переводчика, я тотчас же вступил с ним в разговор. Прежде всего я полюбопытствовал узнать, к какому племени принадлежу, и он сказал мне, что это племя массовомиков; на мой же вопрос, велико ли протяжение их земель, он мне наговорил очень много совершенно непонятных Для меня слов, из которых я сообразил только, что, вероятно, это очень многочисленное и могущественное племя.

Я, конечно, остерегся обмолвиться хотя бы одним словом об англичанах или иных европейских поселениях, несмотря на то, что очень желал знать, где эти поселения и далеко ли отсюда. Чтобы выведать от него хоть что-нибудь я спросил его, ведут ли они сейчас войну с кем-нибудь из соседей, на что получил отрицательный ответ: "Раньше мы воевали с соседними племенами, - говорил мне мой собеседник; - но теперь все они примирились между собой, чтобы общими силами вести войну против белых людей, которые захватили их землю".

- Я теперь краснокожий, - сказал я, чтобы задобрить своего собеседника.

- Да, и ты должен забыть белых людей! Теперь у тебя красная кровь в жилах; ты взял себе в жены нашу сестру и стал таким же, как и мы все!

Тогда я обратился к нему с таким вопросом:

- А у вас воины бьют своих жен, когда они говорят слишком много?

- Да, - сказал он, - если она много говорит, ее много бьют!

- Ну, а если моя жена будет говорит слишком много, и я побью ее, что на это скажут другие?

- Скажут: "Хорошо! Так и надо!". А если жена стара, ты можешь взять себе две, одну помоложе!

Я остался чрезвычайно доволен этим разговором; не то чтобы я желал взять себе вторую жену, помоложе, но к этой своей жене я питал такое непреодолимое отвращение, что решил в случае надобности доказать, что я ее господин, так как был уверен, что в противном случае она стала бы помыкать мной. Так оно и оказалось.

На третий день нашего супружества старуха взяла лук и стрелы, подала их мне и знаком пригласила меня выйти из хижины и постараться принести из леса дичины. Так как я знал, что в доме не было больше мяса, то нашел ее требование резонным и без возражений вышел на деревенскую площадь, где увидел нескольких молодых индейцев, отправлявшихся на охоту. Я присоединился к ним, и мы шли в продолжение шести часов, прежде чем пришли на их охотничьи участки. Когда лань промчалась мимо меня, я вспомнил мою прекрасную госпожу Уину и наши охоты с ней в африканских лесах. Мне посчастливилось, и я убил двух ланей, к великому удивлению и радости моих товарищей-индейцев, которые были уверены, что белый человек не умеет владеть луком и стрелами; это очень возвысило меня в их мнении и приобрело мне их расположение. Дичину вечером освежевали, разбили на куски и то, что мы не могли унести с собой, развесили по деревьям.

Впрочем, мы в этот вечер еще не вернулись домой, а расположились у большого костра и ужинали на славу. На другое утро мы понесли домой свою добычу, причем моя доля была не меньше, если не больше, чем добыча моих товарищей. В пути я тоже не отставал от них, так как издавна был привычен к ходьбе да от природы был здоров и силен, а за последнее время, работая на россыпях, притерпелся к усталости.

Когда мы пришли в деревню, жены и мужчины, остававшиеся дома, вышли нам навстречу, и мы отправили их за остальной, оставленной нами добычей, которую не могли унести. С этого дня я ежедневно уходил в лес и практиковался в стрельбе из лука. Ружья у меня не было, но зато был большой охотничий нож и топор. Мало-помалу я стал усваивать себе отдельные слова и с помощью переводчика вскоре научился изъясняться на наречии этого племени. Не прошло и трех месяцев со времени моего вступления в ряды сыновей племени массовомиков, как я уже научился свободно владеть языком и приобрел их полное доверие и уважение. Они признали меня ловким и способным снискивать пропитание себе и своей семье и умеющим покорить своей воле жену, что они также весьма оценили. Когда моя старуха увидела, что я не желаю покоряться ее ласкам, то разгневалась и разбушевалась, но я повалил ее на землю и беспощадно отколотил. Это заставило ее опомниться; после того я относился к ней, как к рабыне, с большой строгостью, и так как она была известна всему племени, как злая и сварливая женщина, то индейцы за это более уважали меня.

Мало-помалу я вполне свыкся с жизнью индейцев. Тем не менее меня не покидала надежда снова увидеть мою дорогую Эми.

И Небо еще раз смиловалось надо мной.

Однажды я шел по следу оленя, который завел меня далеко в сторону от моих товарищей-индейцев, охотившихся вместе со мной. Животное было ранено мной, но уходило от меня с такой быстротой, что я едва успевал идти по его следу, временами нагоняя его, временами теряя совершенно из вида. Индейцы видели, как я гнался за оленем, и подбодряли меня загнать его в конец.

Я гнался за ним в продолжение нескольких часов и вдруг услышал оружейный выстрел, как раз в том месте, где я только что видел своего оленя.

В первую минуту я подумал, что кто-нибудь из индейцев пристрелил моего оленя, и на всякий случай стал осторожно подвигаться вперед, скрываясь за деревьями, как вдруг увидел белого человека, стоявшего над убитым животным. Я приостановился на минуту, не зная, кого вижу перед собой, друга или врага. Но я знал, что он еще не успел перезарядить своего ружья, поспешил окликнуть его, прячась в то же время за дерево.

- Это вы, Эвенс? - отозвался европеец.

- Нет, - отвечал я, - но я тоже англичанин!

- Ну, так покажитесь сюда!

- Я в наряде индейца, потому что жил до сих пор среди них, после того как они захватили меня и отвели к себе!

- Прекрасно, подойдите поближе! - сказал человек в костюме моряка.

Я выступил из-за дерева, и когда он увидел меня, то быстро взвел курок своего ружья.

- Не бойтесь! - сказал я.

- Не бояться? - засмеялся он. - Хотел бы я знать, чего бы мог бояться; я только хочу, на всякий случай, быть настороже.

- Ладно! - отозвался я и, подойдя ближе, рассказал, как я попал к индейцам, и что теперь я бежал от них и хотел бы более не возвращаться,

- Ну, что же! Я здесь на небольшом шунере, что стоит на якоре, там, в низовьях этой речонки. Несколько человек из наших высадились здесь на берег, чтобы добыть свежего мяса; я отбился от товарищей... Я никак не думал, что индейцы здесь так близко от английских поселков и заимок.

- А разве эти поселки и заимки близко отсюда? - спросил я. - Я совершенно не знаю, где нахожусь; впрочем, эти места вовсе не наши обычные охотничьи участки; меня завел сюда вот этот самый олень, которого вы убили. Мы теперь очень далеко от нашей индейской деревни.

- Я так и думал; я уже не раз бывал здесь на берегу и никогда не встречал ни одного индейца. Но вы спрашиваете, далеко ли мы от английских поселений;

я не могу сказать вам этого в точности; ведь поселки или, вернее, заимки рассыпаны на громадном протяжении, но вы здесь приблизительно в 50-ти или 60-ти милях от Джемстоуна.

- А в какой реке стоит на якоре ваш шунер?

- Я не знаю названия этой реки, да, всего вероятнее, она и не имеет никакого названия. Мы заходим сюда за топливом и водой: здесь нет населения, а потому нечего опасаться любопытных расспросов.

- Кто же вы такие, что избегаете расспросов?

- Как бы вам сказать? Говоря по правде, мы то, что называется "веселые бродяги", и если вам придет охота присоединиться к нам, то у нас на судне найдется для вас койка.

- Очень вам благодарен, - сказал я, - но я не достаточно люблю море и был бы совершенно непригоден для вас. (Я понял, что "веселые бродяги" означало не что иное, как "пираты").

- Это как вам будет угодно, - сказал он, - я не хотел вас обидеть!

- Нет, нет... - поспешил я его успокоить. - Я весьма благодарен вам за ваше любезное предложение, но дело в том, что я не могу долго оставаться на судне. А вот если бы вы указали мне дорогу к ближайшей английской плантации, я был бы вам глубоко признателен.

- Да вот, прямо в этом направлении их несколько; если вы пройдете каких-нибудь пять или шесть миль, то непременно набредете на одну из них. Идите в этом направлении, держа нос по ветру!

- Большое вам спасибо, - сказал я, - но, быть может, я повстречаюсь с вашими товарищами, они примут меня за индейца...

- Нет, в этом направлении вы их не встретите, - возразил моряк, - они остались далеко позади меня.

- В таком случае, прощайте! И еще раз благодарю вас.

- Прощайте, приятель, и чем скорее вы смоете с себя эту мазню, тем скорее станете похожи на англичанина! Добрый путь!

"А ведь совет отделаться поскорее от краски, пожалуй, недурен, подумал я, решив теперь во что бы то ни стало не возвращаться к индейцам, а добраться до ближайшей английской заимки. Но я смою с себя краску не раньше, чем увижу перед собой строения английских поселенцев, так как до тех пор я еще могу повстречаться с индейцами".

И я зашагал как можно скорее в указанном направлении; в несколько минут я оставил своего "веселого бродягу" так далеко позади себя, что совершенно потерял его из вида. Я продолжал шагать до тех пор, пока совершенно стемнело, после чего стал подвигаться осторожно вперед и вдруг услышал вдали лай собаки; я знал, что это английская собака, так как индейские собаки не лают, и пошел на этот лай.

Через четверть часа я пришел к расчищенному участку, обнесенному изгородью.

- Благодарение Богу! - воскликнул я. - Наконец-то, я среди своих соотечественников!

Но тем не менее я считал неосторожным показаться, особенно в моем индейском наряде и краске, в такое позднее время и потому решил расположиться за стволом дерева и дождаться рассвета. Затем я стал осматриваться и искать воду; поблизости я увидел быстрый ручеек и направился к нему, чтобы смыть с себя краску. Смыв ее, я стал тем, чем был на самом деле, т. е. белым человеком в одеянии краснокожего. Тогда я стал высматривать жилье, которое вскоре увидел на небольшом холме, приблизительно шагах в четырехстах от того места, где я стоял. Кругом, шагов на триста, все деревья были вырублены; самое строение, построенное из толстых бревен, врубленных одно в другое, имело всего только одно окно, и то очень небольшое. Дверь, тяжелая, дубовая с железными скрепами и петлями, была еще затворена, когда я приблизился к дому и постучался в запертую дверь.

- Кто там? - спросил грубый голос.

- Англичанин, никому здесь незнакомый, - ответил я, - я только что бежал от индейцев, захвативших меня!

- Хорошо, мы сейчас увидим, что вы за птица! - отозвался изнутри тот же голос. - Джемс, дай мне сюда мое ружье!

Минуту спустя дверь раскрылась, и я увидел перед собой женщину, свыше шести футов ростом, сухощавую, мускулистую, необычайно крупную по своим размерам. Никогда еще во всей своей жизни я не видал такой мужественной особы, не слыхал у женщины такого низкого, грубого голоса, такого, можно сказать, свирепого, строгого взгляда. Двое мужчин сидели у очага и с любопытством смотрели на меня.

- Кто вы такой? - спросила она, держа ружье наготове.

Я сказал ей все в нескольких словах.

- Покажите мне вашу ладонь. Ну, живо! Оберните ее ко мне!

Я сделал, как она говорила, хотя не понимал ее требования. Но впоследствии я узнал, что она хотела удостовериться, не принадлежал ли я к числу тех ссыльных, которых правительство переселяет сюда для казенных тяжелых работ в фортах и колониях; таких ссыльных клеймят буквою R на ладони.

- А, так вы не висельник, не каторжный! Можете войти, но этот лук и стрелы вы должны отдать мне!

- Сделайте одолжение, возьмите, если желаете.

- Хм, знаете ли, береженого Бог бережет! Нужно всегда быть настороже здесь, в этих лесах; хотя вы смотрите весьма мирным и добрым человеком, несмотря на ваш индейский наряд, тем не менее я знавала столь же приятных и приличных на вид людей, которые на деле оказывались весьма опасными субъектами. Ну, входите и рассказывайте нам о себе. Жейкелль, поди притащи еще дров!

Один из мужчин встал и отправился исполнять приказание великанши, другой остался сидеть у очага, держа между коленами ружье. По приглашению хозяйки, я тоже сел у очага, а она поместилась рядом с мужчиной и вторично просила меня рассказать мою историю; я рассказал ей вкратце все свои приключения с того момента, как покинул Рио.

- Что и говорить, - заметила женщина, когда я кончил, - нам не часто приходится слышать такие истории, как ваша! Это словно из книги вычитано. А скажите, пожалуйста, что это у вас тут на шее висит? - и она указала на мой алмаз в его затейливой оболочке. - Об этом вы ничего не упомянули в вашем рассказе!

- Это просто талисман, ладанка с приворотным корешком, - сказал я, - его мне дала одна индейская женщина, как средство против всякого дикого зверя: ни пантера, ни волк, ни медведь никогда не тронут меня, пока я буду носить на шее этот талисман.

- Что ж! - засмеялась женщина. - Если он, действительно, обладает силой отгонять от вас всякого зверя, то я могу сказать, что это неплохо в наших местах: зверей здесь, в лесах, много, а зимой они по целым ночам вокруг дома бродят, но я не верю никаким талисманам, никакому колдовству. Во всяком случае, если от этого нет пользы, то нет и вреда! Носите его с Богом!..

- А не можете ли вы мне сказать, далеко ли отсюда до Джемстоуна?

- Что? Уж вы собрались в Джемстоун? Вы, как видно, думаете поспеть туда сегодня к вечеру?

- Не совсем так, добрая женщина, - сказал я, - я должен злоупотребить немного вашей добротой и попросить вас дать мне поесть чего-нибудь, я очень отощал.

- Добрая женщина! - воскликнула негодующим тоном моя собеседница. - Баа! Да как вы смеете называть меня "добрая женщина"! Вы должны называть меня не иначе, как "госпожа"! Слышите?!

- Прошу извинить меня, госпожа, если вы непременно того хотите; так могу я надеяться, что вы дадите мне поесть?

- Да, поесть я дам! Джемс, поди, принеси хлеба и соленой свинины и накорми его, пока я пригоню коров из леса.

После этого госпожа, как я впредь буду называть ее, поставила в угол свое ружье и вышла за дверь. В ее отсутствие я вступил в разговор с человеком, которого она называла Джемсом, так как другой его товарищ как ушел, так и не возвращался. На мой вопрос, далеко ли отсюда до Джемстоуна, он сказал, что, право, не может мне этого сказать, что его сюда выслали как арестанта и продали в неволю на десять лет покойному мужу госпожи.

Муж ее умер два года тому назад; он имел небольшое судно, на котором он отправлялся в Джемстоун морем, и на этом самом судне, он, т. е. Джемс, был привезен сюда покойным господином. По его расчетам, расстояние морем до Джемстоуна было около полутораста миль, сухим же путем - вдвое ближе; но дороги он туда не знает, да и вообще настоящей дороги туда, насколько ему известно, отсюда вовсе нет: эта плантация лежит совсем особняком, в стороне от всех остальных плантаций, в лесной глуши. До ближайшей плантации никак не меньше двадцати миль, и дороги туда отсюда тоже нет; здесь никто не ходит и не ездит иначе, как только водой.

- Но скажите, разве поселенцы не находятся теперь в войне с соседними индейцами?

- Да, и уже года три или четыре; индейцы причинили очень много вреда плантациям и перебили очень много народа, но и поселенцы жестоко отомстили им!

- Каким же образом могло случиться, что эта плантация, расположенная так далеко от других, так одиноко лежащая среди леса, не подвергалась разгрому?

- Это случилось потому, что муж госпожи был другом местным индейцам; как говорят, он привозил им целые грузы оружия, снарядов и пороху из Джемстоуна на своем судне, несмотря на строжайший запрет со стороны правительства. Но если он водил с индейцами дружбу, то госпожа этим не может похвастать. Она поссорилась с их главнейшим вождем, и я не буду удивлен, если не сегодня-завтра на нас нападут индейцы и всех нас лишат наших скальпов.

- Ну, а что говорит на это госпожа?

- О, ей решительно все равно, она и ухом не ведет; она одна выйдет хоть против сотни индейцев или белых. Я никогда еще не видывал такого человека; она ни Бога, ни черта не боится!

- А кто тот, другой мужчина, что раньше был здесь?

- О, он то же, что и я! Нас раньше было трое, но один потонул, упав за борт шлюпа!

- Да, да, но какими судьбами я теперь доберусь до Джемстоуна?

- Этого я вам никак сказать не могу; но думается, что вы никогда туда не доберетесь, если только госпожа того не пожелает!

- Не будет же она меня удерживать силой!

- Вы думаете, не будет? Вы ее не знаете... Да она целую армию остановит! - сказал мой собеседник. - Я не думаю, что она вас отпустит; я знаю, ей нужен еще работник!

- Что? Вы думаете, что она заставит меня работать на себя?

- Видите ли, согласно законам на поселениях, она имеет право задержать вас. Каждого человека, которого застанут бродящим около поселений, и который не сумеет дать удовлетворительных объяснений относительно своей личности и общественного положения, можно задержать на плантации до тех пор, пока не получатся о нем требуемые сведения; возможно, что он беглый каторжник или беглый работник, что здесь почти одно и то же. А она всегда может сказать, что ваши объяснения кажутся ей неудовлетворительными. А если вы не станете работать, то она не станет вас кормить; так поневоле придется вам покориться, как видите.

- Хорошо, мы еще посмотрим, способна ли она на это.

- Способна ли она, т. е. хватит ли у нее силы вас заставить что-нибудь сделать? Да она вас одной рукой, как котенка, за шиворот подымет. Решимости и строгости у нее не меньше, чем силы. Я предпочел бы иметь дело с тремя мужчинами, чем с одной этой бабой, вот что! И это правда!

- Что такое правда, Джемс? - крикнула госпожа, входя в двор. - Ну-ка, послушаем твою правду; это будет нечто новенькое, правда из твоих уст.

- Я говорил, что был сослан сюда за то, что нашел бумажник, вот и все!

- Да, ты только не сказал, где его нашел, этот бумажник! На дне кармана одного джентльмена, если вам угодно знать, вот где! Как видишь, ты можешь говорить всего только одну половину твоей правды! - злобно добавила она.

Желая убедиться, насколько правильны предположения Джемса, я обратился к ней со словами:

- У меня в Джемстоуне есть добрые друзья; и если я буду там, то буду иметь и денег, и всего, что мне понадобится, сколько угодно.

- Превосходно, - отозвалась она, - весьма возможно, что это так. Но я боюсь, что почта туда сегодня не идет. Мне кажется, что после всех ваших скитаний и мытарств вы должны быть рады-радешеньки отдохнуть немного и посидеть спокойно здесь, а потому мы с вами поговорим о Джемстоуне как-нибудь будущей весной.

- Право, госпожа, я надеюсь, вы не станете удерживать меня здесь. Я могу щедро уплатить вам за все, за все причиненные вам хлопоты и беспокойства тотчас по прибытии моем в Джемстоун, могу вас в том уверить.

- Уплатить мне! Да разве мне нужны ваши деньги? Здесь нет лавок с ситцами и лентами, коленкором и кисеей, а если бы и были, так я не франтиха какая-нибудь! На что мне деньги? У меня нет детей, кому оставлять, нет мужа, который бы мог тратить их на меня. У меня целые мешки долларов, молодой человек, целые мешки, знайте это; мой супруг накопил их, а они мне так же нужны, как и ему теперь!

- Я весьма рад, госпожа, что вы так богаты, и вам не нужны ваши деньги; но если вы не хотите денег, то я-то очень хочу вернуться к моим друзьям, которые считают меня умершим и оплакивают меня!

- Превосходно, если они оплакивали вас, то значит, теперь их горе утихло, а потому ваше дальнейшее отсутствие не может огорчить их. Во всяком случае, я могу прямо вам сказать, что вы никуда отсюда не уйдете, так уж лучше примиритесь сразу с этой мыслью, и вам от этого будет нисколько не хуже!

Все это было сказано таким решительным, не допускающим возражений тоном, что я счел за лучшее не распространяться более на эту тему, мысленно решив сбежать отсюда при первой возможности, как сбежал от индейцев, если она будет продолжать удерживать меня силой. Однако я понимал, что бежать, не имея при себе огнестрельного оружия и достаточного количества патронов, безумие, а добыть все это я не мог, пока не приобрету полного ее доверия, а потому я счел нужным ответить ей так:

- Ну, раз вы решили не отпускать меня до будущей весны, то мне остается только покориться и ждать вашего доброго желания доставить мне возможность добраться до Джемстоуна, а пока позвольте мне быть вам полезным, чем могу: я не хочу даром есть хлеб.

- Вы, как вижу, очень разумный и рассудительный молодой человек, - сказала она, - и теперь я вам дам рубашку, которую вы можете надеть!

С этими словами, она прошла в заднюю комнату, которая была ее спальней; весь дом состоял из двух комнат и просторных пристроек и навесов. Когда она выходила, я не мог не удивиться этой женщине, столь непохожей на всех других женщин. Приглядевшись поближе, я убедился, что она ростом выше шести футов; в плечах она была очень широка, а мощная, широкая грудь ее была почти совершенно лишена грудей; сильные мускулистые руки ее походили на руки мужчины, здорового работника или гребца; словом, это был крупный, здоровый мужчина в женском платье, - и я невольно усомнился в ее поле. Черты ее лица не были безобразны, а даже довольно правильны, но они были слишком крупны даже для ее роста; нос был слишком велик; глаза, темные и большие, были скрыты под чересчур густыми, широкими бровями; рот довольно красивой формы, с двойным рядом ровных белых зубов был бы красив, но это был рот людоеда, а не женщины. Походка у нее была твердая, решительная и властная; каждое движение дышало энергией и смелостью и проявляло большую, мускульную силу, а из разговора, приведенного мной, было несомненно ясно, что и склад ума ее был совершенно мужской. Это, в сущности, было красивое чудовище.

Через минуту она вернулась и подала мне хорошую клетчатую рубашку и пару парусиновых панталон.

- У меня этого добра еще много для тех, кто мне нравится, - проговорила небрежно великанша. - Когда вы все это оденете, выходите ко мне на крыльцо; я покажу вам плантацию!

Минуты через две я присоединился к ней, и она повела меня кругом по табачным полям, затем по полям маиса, указывая на все особенности, объясняя и рассказывая все, относящееся к ее хозяйству. Она показала мне также своих коров, свиней и свою домашнюю птицу, а я, желая понравиться, о всем расспрашивал ее, делая вид, что всем интересуюсь. Это, по-видимому, было ей весьма приятно, и раз или два она улыбнулась. Но что это была за улыбка!.. Пробродив часа полтора, мы вернулись в дом и застали обоих работников за делом: один из них шелушил кукурузу на кухне, другой развешивал для сушки табак под табачным навесом. Я стал расспрашивать ее о табаке: сколько тюков или папуш она собирает ежегодно, куда сбывает и т. п.

- Вероятно, доставка отсюда в Джемстоун чрезвычайно затруднительна? - заметил я.

- Да, действительно, если бы я вздумала отправлять свой табак сухим путем, то, вероятно, он никогда не дошел бы до Джемстоуна. Но у меня там на реке есть небольшой шлюп, на котором товар доставляется к месту.

- А в какое время вы производите сбор табака и затем отправляете его для продажи? - спросил я.

- О, теперь уже это время близко: ведь все, что вы видите здесь под сушильными навесами, сбор нынешнего года; недельки через три-четыре все будет убрано, и тогда мы приступаем к упаковке. А месяца через два шлюп увезет весь наш табак в Джемстоун!

- Но разве не дорого содержать шлюп специально для этой цели и людей, которые бы содержали его в порядке и управляли им? - спросил я, желая услышать ее ответ.

- Мой шлюп стоит на якоре, и на нем нет ни души, - сказала она, - это совершенно лишнее, так как никто никогда не заходит в эту реку. Я думаю, один только капитан Смит, который создал эту заимку, однажды случайно зашел в нее. Милях в двадцати отсюда есть другая такая же речонка, куда по временам заглядывают буканьеры, т. е. пираты, как мне говорили, да я и сама это знаю; мой покойный супруг имел с ними дела, что едва ли пошло на пользу его душе; в нашу же речонку никто никогда не заглядывает!

- Так, значит, ваши слуги отводят шлюп в Джемстоун и приводят его обратно сюда?

- Да, я обыкновенно одного оставляю здесь, а двоих беру с собой!

- Но, ведь, у вас их всего двое!

- Нет, перед тем, как вы сюда пришли, умер один, но теперь у меня опять трое! - и она улыбнулась, взглянув на меня.

Я не стал более говорить с ней об этом, и она позвала Жейкелля, который был занят развешиванием табака, и приказала ему зарезать двух цыплят и принести их на кухню. Затем мы с ней прошли в дом. Хозяйка сказала мне:

- Без сомнения, вы устали от всех ваших странствований по лесу; вы выглядите утомленным, пойдите и засните на одной из их кроватей; а к ночи вам будет своя кровать!

Я поблагодарил ее и действительно был очень рад прилечь, так как чувствовал себя совершенно разбитым после бессонной ночи и громадного перехода, совершенного мной накануне. Я лег и сразу заснул, как убитый, и не просыпался до тех пор, пока она не позвала меня обедать. Я тотчас же вскочил и пошел к столу; обедали мы за столом только двое, она да я, а оба работника ели где-то особо. Ела она сообразно своим размерам, т. е. иначе говоря, весьма жадно и весьма много. После обеда она оставила меня одного и отправилась по своим хозяйственным делам вместе с обоими работниками, я же, оставшись один, долгое время обдумывал все, что со мной случилось. Я понял, что нахожусь всецело в ее власти, и что только добившись ее расположения, могу надеяться выбраться отсюда как-нибудь; согласно этому, я стал действовать,

К ночи мне была приготовлена удобная и опрятная постель в тех просторных сенях, где спали ссыльные. Постель являлась для меня теперь роскошью, которой я давно не испытывал; в продолжение нескольких дней я держался спокойно и казался, по-видимому, довольным своей судьбой. Моя госпожа не обременяла меня тяжелой работой, а, главным образом, давала мне различные пустяшные поручения или брала меня с собой на поля или по хозяйству. Во всяком случае, она относилась ко мне совершенно иначе, чем к своим ссыльным слугам; в сущности, она скорее обращалась со мной, как с гостем или со знакомым, а не как со слугой, и если бы я не мечтал о скорейшем возвращении в Англию, то мне не на что было бы жаловаться.

Однажды проходя мимо навеса, под которым развешивался табак, я услышал свое имя, упоминаемое в разговоре двух наших ссыльных; я остановился и услышал следующее:

- Будь уверен, она только этого и добивается, Жейкелль; и хочет он или не хочет, а придется ему быть нашим господином!

- Что ж, меня это ничуть не удивляет; я и сам вижу, как она прямо-таки ухаживает за ним.

- Ну, конечно! Только что все у нее жестокое, даже и любовь; уж она иначе не может; и он это почувствует, если ее любовь не придется ему по вкусу!

- Да... Не завидую я ему! Что касается меня, то я скорее соглашусь прослужить еще другие десять лет у нее же, лишь бы только она не влюбилась в меня!

- А я тебе скажу, что если бы мне предоставили выбор стать ее супругом или же быть повешенным, я предпочел бы веревку!

- Право, мне от души жаль его! Он - славный юноша, откровенный, бесхитростный, ласковый и на беду красивый; я уверен, что он даже и не подозревает своего положения, бедняга!

Действительно, я ничего подобного не подозревал! "Милосердный Боже, - подумал я, - неужели это возможно?!" И когда я после того стал припоминать ее отношение ко мне, и наши разговоры, когда мы оставались наедине, я вдруг увидел, что ссыльные не только были правы в своих предположениях, но что я, с своей стороны, желая приобрести ее расположение, сам способствовал тому, что случилось.

Еще в этот самый день, за обедом, она сказала мне:

- Я вышла замуж очень рано, мне было всего четырнадцать лет тогда; с мужем я прожила девять лет, и теперь уже два года, как вдовею...

- Вы еще молодая женщина, - сказал я ей, - и вам следует подумать о новом супруге.

Она, по-видимому, осталась довольна моим замечанием и продолжала:

- Если я когда-нибудь выйду опять замуж, то уж во всяком случае не за человека, который был клеймен; нет, нет! Мой супруг должен раскрыть обе ладони и показать их хоть целому свету!

- Вы, конечно, правы, желая назвать своим мужем человека вполне порядочного; я тоже на вашем месте не унизил бы себя браком с ссыльнокаторжным! - сказал я.

И теперь, когда я припоминал весь этот разговор и многие другие, ему подобные, я начинал думать, что наши ссыльные были правы, и я глубоко возмущался своей глупой слепотой и непредусмотрительностью.

"Во всяком случае, - подумал я после долгого и мучительного обсуждения этого вопроса, - если она хочет выйти за меня замуж, то ей придется ехать в Джемстоун для этого: ведь где же она иначе возьмет священника. А если я только попаду в Джемстоун, то уже сумею сбежать и отделаться от этого брака. Тем не менее я чувствовал, что попал в большую беду. В этой женщине было что-то наводящее страх и ужас, и я предвидел, что ее мщение должно было быть ужасно. Старая индианка, моя супруга, несомненно была отвратительная фурия, но эта "госпожа" была во сто крат хуже, опаснее и страшнее ее. Боже мой, - подумал я, - что за странная моя судьба; постоянно мне приходится поневоле брать себе в жены женщин, которые мне ненавистны, а с той единственной, которую я хотел бы назвать своей женой, меня постоянно разлучают!"

Долго, долго обдумывал я этот вопрос и, наконец, решил не изменять своего поведения по отношению к ней, а в случае, если сама "госпожа" вздумает поднять его, поставив ребром, я просто сбегу в лес, не побоявшись диких зверей и индейцев.

Когда я вернулся в дом, то застал ее одну.

- Александр, - обратилась она ко мне (она уже на первых порах спросила о моем имени и потом всегда звала меня по имени), говорят, что вдовы ухаживают за мужчинами и имеют на то привилегию! Правда это? (Я побледнел, и сердце во мне упало: я никак не думал, что она так скоро приступит к этому вопросу). Так или нет, я, во всяком случае, понимаю, что женщина в моем положении не может ожидать, чтобы молодой человек в вашем положении первый отважился на что-нибудь серьезное, не будучи к тому поощряем. И вот, Александр, я давно угадала ваши чувства и желания и могу сказать, что и мои вполне солидарны с вашими, так что вам остается только высказать их и получить то, что вы желаете!

Я положительно онемел от ужаса и отчаяния и не знал, что ответить.

- Отчего вы ничего не отвечаете мне, Александр? Или вы считаете меня слишком смелой?

- Нет, - пролепетал я растерянно, - вы очень добры, но это так неожиданно, так непредвиденно... что я совершенно ошеломлен! Мне хотелось бы посоветоваться с друзьями! - добавил я.

- Посоветоваться с друзьями? - повторила она, гневно хмуря брови. - С кем вам еще там советоваться? Пустяки! Кто у вас там есть советчик такой? Надеюсь, Александр, - добавила она, стиснув свои огромные белые зубы, - что вы не шутите со мной!

- Могу вас уверить, что я никогда не посмел бы шутить с вами, госпожа, - поспешил я успокоить ее. - Я вам весьма благодарен за высказанное мне вами предпочтение!

- Я думаю, - надменно уронила она, - итак, я жду теперь вашего ответа, Александр!

- Вы сами понимаете, - проговорил я, - мне нужно это обсудить, и если вы позволите, то мы вернемся к этому вопросу завтра утром. Тогда я вам чистосердечно изложу свое положение, и если вы после этого не откажетесь от вашего предложения, то я буду счастлив стать вашим мужем, как только мы с вами отправимся в Джемстоун, чтобы обвенчаться!

- Если вы хотите дать мне понять, Александр, что у вас в Англии есть уже жена, то это не имеет здесь никакого значения; все, кто здесь живет, освобождаются от всяких уз, заключенных в Англии или какой-либо другой части света. Что касается поездки в Джемстоун, то в этом нет никакой надобности; если бы живущие на заимках или поселениях стали дожидаться для совершения брака священников, то они, вероятно, никогда не дождались бы возможности вступить в брак. Здесь это делается гораздо проще: мы просто-напросто напишем брачное условие на бумаге, подпишем его и дадим его засвидетельствовать; этого вполне достаточно. Но так как я вижу, что вы смущены, то я согласна подождать вашего ответа до завтра!

С этими словами "госпожа" поднялась со своего места и прошла в свою комнату, захлопнув за собою дверь несколько более выразительно, чем бы я этого желал в данном моем нервном состоянии.

Как только она ушла, я вышел на открытый воздух, чтобы немного успокоиться, собраться с мыслями и решить, что мне делать. Жениться на ней, об этом я не думал, конечно, ни минуты. Но как избежать этой женитьбы? Вот в чем заключался главный вопрос. Ее предложение, в сущности, походило на нападение разбойника на большой дороге, который, схватив вас за горло, говорит: "Кошелек или жизнь!" В данном случае эта женщина ставила мне точно такой же вопрос: "брак со мной или жизнь!" Оставалось только одно - бежать еще сегодня ночью и скрыться в лесу; так я и решил сделать.

Я не возвращался в дом до тех пор, пока не стемнело. "Госпожа" не выходила из своей комнаты, а слуги оба сидели у очага. Я присел к ним, но почти не говорил или, если говорил, то только шепотом, причем сказал, что их "госпожа" нездорова, и что лучше нам всем трем уйти и лечь спать, а не разговаривать тут у самых ее дверей. Они воззрились на меня с недоумением, до того невероятной показалась им мысль, что их "госпожа" может быть нездорова. Однако встали и ушли в пристройку, где и улеглись на своих постелях; я сделал то же, но только не раздеваясь. Затем я, не спуская глаз, стал следить за щелью в дверях ее комнаты, дожидаясь, когда там потухнет огонь. Через каких-нибудь полчаса едва заметная струйка света, исходившая из щели в дверях комнаты "госпожи", наконец, исчезла; судя по этому я решил, что она легла спать. Я прождал еще два часа, не смея шелохнуться; оба ссыльных, наработавшись до устали за день, громко храпели и спали, как убитые. Их громкий храп покрывал легкие звуки, какие я случайно мог произвести, двигаясь по сеням и пристройке. Прежде всего я прошел в кладовую и забрал там, сколько мог, вяленого мяса, затем снял одно ружье и патронташ с патронами; накинув последний на плечо и взяв в руку ружье, я осторожно прокрался к выходной двери. Здесь было главное затруднение; стоило мне выйти за дверь и отбежать хотя бы всего только пять шагов, и я был бы спасен. Тяжелый деревянный засов я снял без малейшего шума; теперь оставались только одни железные болты и задвижка; болты я тоже снял и, наложив пальцы на , задвижку, осторожно стал отодвигать и ее, как вдруг чьи-то сильные цепкие руки схватили меня за горло, и прежде чем я успел сообразить, в чем дело, та же невидимая сила бросила меня на пол с такой силой, что я на время совершенно потерял сознание. Когда я пришел в себя, то почувствовал страшную тяжесть, давившую мне грудь и мешавшую мне дышать; раскрыв глаза, я увидел, что "госпожа" сидит на мне и отдает какие-то приказания ссыльным; один из них успел уже зажечь лампу, и потому я мог теперь видеть, что происходило вокруг.

- Бога ради, сойдите с меня: я задыхаюсь! - взмолился я угасающим голосом.

- Да, да, сойду, но только не сейчас, - отозвалась "госпожа". - Ну-ка, Джемс, подай их мне сюда!

Джемс подал ей какие-то железные цепи, и "госпожа", обернувшись назад, ловко и проворно надела мне ножные кандалы. Кандалы эти замыкались какой-то пружиной, и раскрыть их можно было не иначе, как с помощью особого ключа. Когда это было сделано, она, наконец, поднялась, и я мог свободно вздохнуть. Тогда она обратилась к обоим ссыльным:

- Идите вы оба под табачный навес и оставайтесь там до тех пор, пока я не позову вас. Если я вас увижу хоть на аршин ближе к нам, то заживо сдеру с вас кожу!

Ссыльные почти бегом удалились из пристройки; когда они были уже далеко, "госпожа" обратилась ко мне:

- Так вы хотели бежать, сударь? Не так ли? Вы желали избежать брака со мной, и вот вы теперь навлекли на себя иную участь, о какой даже не думали!

- Я полагал, что бежать было самое разумное, что я мог сделать! - проговорил я. - Раз уже я должен сказать вам все, то говорю вам, что я давно помолвлен с одной молодой особой, и даже для вас я не мог решиться изменить данному ей слову. Я хотел сказать вам об этом завтра утром, но затем подумал, что это могло быть вам неприятно, и потому решил уйти, не дав вам никакого ответа.

- Прекрасно, сударь; я предлагала вам стать вашей женой, что сделало бы вас моим господином и повелителем. Но вы отказались от этого, и теперь я делаю вас своим рабом. Слышите? Я предоставляю вам выбор - или вы станете моим мужем, или останетесь в цепях и будете работать, как невольник. Во всякое время, когда вы передумаете и захотите принять мое предложение, я верну вам свободу и я как жена буду вам послушна!

- Это вы только говорите, - сказал я, - но допустим, что я вас чем-либо рассержу или прогневаю, вы поступите со мной точно так же, как сейчас, Но от этих цепей я еще, быть может, смогу когда-нибудь избавиться, а раз женившись на вас, навсегда должен буду остаться вашим рабом.

- Вскоре, вы, вероятно, перемените ваше мнение на этот счет! - сказала она. - А пока вы можете выйти на двор и прохладиться.

И повернувшись, она ушла в свою комнату.

Я поднялся с пола и решил, по ее совету, выйти на улицу и прохладиться, но когда встал на ноги, то почувствовал, что другой конец цепи, очень тяжелый, достигавший длины приблизительно двух ярдов, был прикован к большому чугунному ядру, весом около пуда, так что я не мог идти иначе, как неся это ядро в руках. Итак, подняв с пола это ядро, я вышел из дома. Теперь я уже не боялся этой женщины, я был чересчур взбешен, чтобы бояться чего бы то ни было. Несколько успокоившись, я стал обсуждать свое положение и пришел к заключению, что оно безвыходно... Прошло уже более двадцати месяцев со времени моего отплытия из Ливерпуля, и мне начинало казаться, что надежда когда-либо свидеться с той, которую я так любил, становилась теперь совершенно неосуществимой.

Я мог провести долгие годы в цепях или умереть от истязаний и бесчеловечного обращения; я прекрасно сознавал, на что должен был рассчитывать от этой женщины. Тем не менее я решил бесповоротно не уступать ей. Я усердно помолился Богу, чтобы Он поддержал меня в эти трудные для меня минуты испытания, и почувствовал себя как бы примирительным. Всю ночь я не возвращался в дом и следил за восходом солнца, когда оно стало появляться на горизонте. Оба ссыльных вышли и отправились на работу; проходя мимо меня, они окинули меня сочувственным взглядом, пожали плечами, но не посмели заговорить со мной.

Вскоре вышла и "госпожа". Она начала с того, что принялась издеваться надо мной, но я не возражал ей ни словом, не раскрывал рта и не издал ни единого звука. Тогда она попробовала заговорить со мной ласково, примирительно, но я упорно оставался нем. Наконец, она пришла в бешенство, принялась бить, колотить меня, свирепствуя, как разъяренная тигрица, до тех пор, пока я не упал в изнеможении на землю. Тогда она наступила своей тяжелой ногой мне на шею и, победоносно озираясь кругом, с минуту молчала, затем принялась осыпать меня самыми возмутительными словами; и вдруг, без всякого перехода, упала на колени и стала целовать мои руки и просить прощения, называя меня самыми нежными именами, уверяя меня в своей безграничной любви, умоляя меня согласиться исполнить ее желание. Никогда еще не видывал свет такой влюбленной тигрицы, как эта страшная, невероятная женщина.

- Знайте, что пока я буду в кандалах, я никогда не дам вам никакого ответа ни на какие ваши просьбы; в этом я клянусь вам! - сказал я.

Тогда она поднялась с колен и молча ушла в свою комнату.

Трудно описать, что я испытал за шесть недель от этой ужасной женщины. Все эти шесть недель я ходил в кандалах, как преступник, и все время она то молила и ласкала меня, то била и истязала до потери сознания. Я не знал ни минуты покоя; жизнь начинала становиться мне в тягость, и я нередко молил ее положить конец моим страданиям, лишить меня жизни. Но на меня также находили минуты безумного бешенства, и тогда я проклинал ее, плевал на нее, всеми средствами выражал ей, как она ненавистна мне, как глубоко я презираю ее, или же я упорно молчал по целым дням, - и это всего более злило и раздражало ее. Она терпеливо сносила мои упреки, брань, оскорбления, все, что угодно, пока я выражал все это в словах, пока она могла слышать мой голос, но когда я молчал, то ею весьма скоро овладевало бешенство, она готова была убить и меня, и себя.

Шла седьмая неделя моего кандального существования; я измучился и истомился в конец; я лежал под табачным навесом.

На рассвете, едва только забрезжило, я заметил между деревьями, росшими на расстоянии приблизительно трехсот шагов от дома, двух индейцев в их военном вооружении и военной татуировке, что являлось знаком их недружелюбных намерений. Я не шевелился и всячески старался, чтобы они не могли заметить меня, и продолжал наблюдать за ними. Наши ссыльные не раз говорили мне, что индейцы непременно нападут на нас, что они только выжидают удобного момента, желая отомстить за оскорбление, нанесенное "госпожой" одному из их главнейших вождей, с которым покойный супруг ее водил дружбу. И когда Джемс рассказал мне, в чем заключалась обида, то и я не стал долее сомневаться в том, что индейцы при первой же возможности жестоко отомстить ей. Ни разу до этого момента я не видел индейцев, бродивших по соседству; "госпожа", которой я во время наших прежних дружеских бесед не раз упоминал об индейцах и их мстительных чувствах, всегда только смеялась при мысли, что они могут атаковать ее жилище. "Пусть приходят, если им нравится, - говорила она, - я их встречу, как подобает!"

У нее все было готово к отражению нападения: наверху под самой крышей у нее были понаделаны бойницы, до поры до времени заткнутые сухим мхом. Из этих бойниц можно было стрелять по нападающим до тех пор, пока они не подойдут на расстояние всего каких-нибудь четырех шагов до дома; кроме того, были еще другие бойницы внизу из которых можно было стрелять чуть не в упор. Окно и дверь дома были совершенно неприступны, и если допустить, что мы все запремся в доме и будем стрелять, то не подлежало сомнению, что мы могли оказать очень упорное и весьма производительное сопротивление.

Что индейцы в данном случае производили рекогносцировку, было несомненно. Спустя некоторое время, за которое я успел насчитать шесть человек краснокожих, появлявшихся с разных сторон, все они незаметно и бесследно скрылись в чаще леса и больше не показывались. В этот момент ко мне подошла наша дворовая собака, и, вероятно, увидав ее, индейцы поспешили удалиться, опасаясь, чтобы она не выдала их присутствия. Я дождался, когда ссыльные поели и вышли на работу, и тогда вошел в дом. Хозяйка возилась с чем-то у очага.

Я сообщил ей о своих наблюдениях.

Неустрашимая женщина только пожала плечами.

- Пускай приходят, я сумею встретить их!

Я не стал больше разговаривать с нею, молча взял в руки свое чугунное ядро и вышел за дверь. Весь день я провел на дворе и потому не знал, принимала ли "госпожа" какие-нибудь меры против нападения индейцев или нет, но счел нужным предупредить о предстоящем нападении и обоих ссыльных, посоветовав им не удаляться слишком от жилья. Они расспросили, где я видел индейцев, и я указал им место, после чего они ушли каждый по своим делам. Я был уверен что индейцы явятся сюда непременно в эту ночь, тем более, что луна всходила лишь за три часа до восхода солнца, и так как ночи в это время были очень темные, то ни мало не сомневался, что они атакуют в самом начале ночи. Я заранее решил, что буду делать; ни в коем случае я не стану отстаивать дома, пока буду в кандалах. Если же мне вернут свободу, я решил биться до последней крайности и быть убитым на месте, но не отдаться в руки живым.

Весь день я не отлучался от дома, и, к великому моему удивлению, за весь этот день "госпожа" ни разу не побила меня и не издевалась надо мной. Когда стало темнеть, она позвала ссыльных, но те не явились и не отозвались: тогда она вышла из дома и отправилась разыскивать их, а затем вернулась и спросила меня, не видал ли я их. Я сказал ей, что уже часа два, как я их не видел, и думал, что они заняты чем-нибудь в доме.

- А вы говорили им об индейцах?

- Да, говорил! Я высказал им свое предположение, что индейцы, вероятно, сегодня же ночью нападут на заимку, и потому советовал не отходить далеко от дома!

- Так значит эти негодяи сбежали в лес и оставили нас одних защищаться, как знаем!

- Я не стану защищаться, - сказал я самым решительным тоном, - я останусь, где стою, и буду ждать смерти: я ничего не сделаю, чтобы избежать ее: я жажду ее, как освобождения.

- Идите в дом! - отрывисто приказала она.

- Нет, не пойду!

- Не хотите?! Не пойдете?! - крикнула она и подхватив одной рукой и цепь и чугунный шар, другой рукой обхватила меня за талию и силой втащила меня в дом.

- Ну, что же! - проговорил я. - Это только маленькая отсрочка; все равно они ворвутся сюда в конце концов и убьют меня здесь.

- Подождите, пока они еще придут, - насмешливо уронила "госпожа", - но неужели вы осмеливаетесь сказать мне, что не намерены отстаивать дом?

- Не намерен - и не буду, - сказал я, - если я раб и в кандалах, то зачем мне защищать моих угнетателей?

"Госпожа" ничего на это не ответила, но занялась баррикадой двери и окна; затем она придвинула стол и стулья таким образом к стене, чтобы можно было, встав на них, стрелять через верхние бойницы, откуда она теперь вытащила мох, которым они были заткнуты. После этого она принесла ружья, которых всего было шесть; осмотрела курки и затворы тех, что были заряжены, и зарядила остальные. Когда это было сделано, она принесла запасный порох и пули, чтобы они были тут же под рукою, на столе. Кроме того, она положила тут же топоры на случай рукопашной схватки, и все это делала так же спокойно и не торопясь, как если бы приготовляла обед. После того она озаботилась осмотреть ведра и кадки с водой, желая удостовериться, что работники, согласно ее приказанию, наполнили их водою на случай пожара; когда все было готово для встречи неприятеля, она взяла со стола лампу и унесла ее в заднюю комнату, совершенно не имевшую окон, оставив ту горницу, где находились мы с ней, в полной темноте, чтобы индейцы, заглянув в щели или нижние бойницы, не могли видеть, где мы. Невольно я удивлялся этой женщине, ее смелости и самообладанию.

- Нужно ли еще что-нибудь сделать, Александр? - обратилась она ко мне ласково.

- Где собака? - спросил я вместо ответа.

- Она привязана под табачным навесом, - сказала она.

- В таком случае делать больше нечего; собака даст вам знать об их приближении, они наверное раньше всего займут именно табачный навес, как ближайший аванпост.

- Александр, обещаете мне не бежать, если я освобожу вас?

- Конечно, нет! - возразил я. - Ведь вы возвращаете мне свободу не ради меня, а ради ваших личных расчетов: вам нужна моя помощь, мое содействие для защиты вашего имущества; кроме того, я знаю, что если нам удастся отбить индейцев, то вы снова закуете меня в кандалы.

- Нет, нет! Клянусь вам своею жизнью, я не думала об этом! - запротестовала она. - Я подумала только, что в случае, если мы будем вынуждены покинуть дом, вы не в состоянии будете скрыться от них, будучи в оковах, и я не в состоянии буду спасти вас, хотя бы я дала разрубить себя на части прежде, чем бы они коснулись вас.

- Ответьте мне по совести, - сказал я, - в такое опасное время, как это, считали ли бы вы себя в праве держать в кандалах даже ограбившего вас каторжника? А если нет, то на каком основании поступаете вы так с человеком, которого вы уверяете в своей любви? Посудите сами, пусть это будет делом вашей совести!

Она молчала некоторое время; но вдруг залаяла собака, и она очнулась.

- Право, я думаю, что я безумна! - прошептала она, откинув со лба свои темные густые волосы, затем достала из кармана ключ и отомкнула им мои кандалы.

- Александр! - промолвила она, но я остановил ее.

- Шш! Молчание! - прошептал я, закрыв ей рот рукой; - теперь не время говорить, нас могут услышать... Я слышу, они уже бродят вокруг дома!

Я взобрался на один из стульев и выглянул через одну из верхних бойниц.

На дворе было страшно темно, но индейцы стояли на холме, на фоне довольно светлого неба, и я мог наблюдать за их движениями в то время, как они, по-видимому, выслушивали распоряжения своего вождя; далее я видел, как вооруженные топорами индейцы двинулись к дому. "Госпожа" взобралась на стол одновременно со мной; теперь мы оба, не говоря ни слова, сошли вниз и взяли в руки по заряженному ружью.

- Не стреляйте раньше, чем я выстрелю, - шепнул я.

Она утвердительно кивнула головой в знак согласия.

Индейцы подошли к самой двери, и один из них, постучавшись, попросил по-английски, чтобы его впустили. Но никто ничего не ответил ему, и тогда они принялись рубить дверь своими топорами.

Как только они открыли против нас свои враждебные действия, я хорошенько прицелился в их вождя, продолжавшего все стоять на холме, и выстрелил; вождь упал. Тогда я соскочил со своего стула и схватил другое ружье. "Госпожа" выстрелила вслед за мной и тоже взяла другое ружье; мы оба встали у нижних бойниц. Все это время индейцы не переставали осыпать дверь ударами своих топоров; дверь дрожала и стонала, но не поддавалась; она была вся из двойного дуба, с тяжелыми железными коваными скрепами, и прорубить ее было нелегко.

Прошло некоторое время прежде, чем нам удалось снова выстрелить в кого-нибудь из индейцев; наконец, мне это удалось, и в тот момент, когда его товарищи стали убирать его тело, "госпожа", изловчившись, убила наповал еще одного и ранила другого. Она стреляла метко и уверенно, не хуже любого мужчины. После этого удары топоров в дверь прекратились, и мы поняли, что индейцы отступили. Тогда я прошел в заднюю комнату и загасил там лампу, чтобы индейцы, заглянув в бойницы, не могли увидеть, где мы. Погасив лампу, я вернулся к столу и ощупью зарядил снова разряженные ружья; "госпожа" делала то же самое.

Когда я положил последнее ружье на стол, "госпожа" спросила меня:

- Вы думаете, они опять вернутся?

- Непременно, - ответил я. - Но если вы желаете говорить, нам всего лучше отойти к очагу; там нас не хватит ни один выстрел!

И мы отошли к очагу и сели на золу; здесь было места ровно на двоих; и "госпожа" воспользовалась этим обстоятельством, чтобы обнять меня и, прижавшись ко мне, сказала:

- Дорогой Александр! Если бы у меня были тысячи жизней, я отдала бы их все за вас!

- У каждого из нас только одна жизнь, - сказал я, - и эту я готов отдать на защиту вас; но больше сделать не могу!

- В кого вы стреляли первый раз? - спросила она.

- Я думаю, это был их вождь, так как он стоял на холме и отдавал приказания; я видел, как он упал.

- В таком случае вы можете быть уверены, что они отступят!

- Не думаю; они захотят отомстить, если возможно, за смерть своего вождя, и мы должны рассчитывать на жестокий бой.

- Но что же они могут сделать? Им никогда не удастся пробиться сквозь эту дверь или сквозь эти стены! А когда рассветет, мы будем иметь возможность убивать их десятками.

- Едва ли это будет так; они, всего вернее, постараются выкурить нас отсюда из нашей засады огнем: ветер довольно сильный, и это им на руку, конечно; я подозреваю, что они теперь отступили только для того, чтобы набрать валежнику и с его помощью поджечь нас.

- Ну, а если они, действительно, подожгут дом, что нам тогда делать? Я об этом даже не подумала!

- Мы должны оставаться в доме, насколько возможно дольше, затем вырваться наружу и биться до конца. Но, понятно, все будет зависеть от обстоятельств; положитесь на меня; если я могу, то спасу вас.

- Положиться на вас! - повторила она, и в голосе ее был и восторг, и недоумение.

- Да, - сказал я, - ведь теперь я уже не в цепях, а вы, хотя и обладаете смелостью мужчины, все же не так привычны к войне и военным действиям, как я. Я издавна привык командовать и распоряжаться в боях и сражениях, и опасные минуты, как эта, для меня не новость.

- Вы, действительно, сильный и смелый человек; я даже и не подозревала, какого льва посадила на цепь. Но что ж, я только еще сильнее люблю вас за это и готова слушаться вас! Слышите? Что это?

- Это то, что я вам говорил, - сказал я. - Они обкладывают бревенчатые стены этого дома хворостом и валежником с подветренной стороны(т. е. со стороны, противоположной входной двери). Теперь нам надо постараться пристрелить еще некоторых из них. Перенесите стулья к этой стене, мы должны будем стрелять из верхних бойниц.

Некоторое время мы простояли, не видя ни одного индейца; очевидно, они снова ушли в лес собирать сучья. И, действительно, немного погодя, мы увидели, как они возвращались с громаднейшими ношами из леса; их было по меньшей мере двадцать человек.

- Ну, теперь цельтесь хорошенько, - сказал я.

Мы выстрелили почти одновременно, и трое индейцев упали.

- Спуститесь вниз и дайте мне другое ружье, - сказал я своей госпоже; она передала мне заряженное ружье и, взяв другое себе, снова влезла на стул. После того мы оба еще несколько раз стреляли, иногда удачно, иногда нет. Индейцы еще дважды уходили в лес прежде, чем, наконец, наносили достаточное, по их мнению, количество горючего материала для поджога дома. Навалив его до самой крыши, они закрыли им наши бойницы; тогда мы перешли на другую сторону, где находилась дверь, чтобы посмотреть, нет ли и тут индейцев, но ничего не могли видеть. Мы высматривали так минут пять, когда услышали треск горящих сучьев; удушливый дым начал пробиваться в комнату сквозь щели между бревен в стенах дома. Вскоре ветер, раздувая пламя, разжег костер с такой силой, что длинные, тонкие языки пламени стали всюду врываться во все щели и бойницы, освещая всю комнату ярким, изжелта-красным светом.

- Надо скорее укрыться в камине очага, - заметил я, - не то они сейчас же подстрелят нас! Живее!

- Почему же? - спросила госпожа, исполняя в то же время мое приказание.

- Потому что они теперь могут заглянуть сюда, в нижние бойницы, и так как здесь теперь светло, то сразу увидят нас, пока еще комната не наполнилась дымом, что, вероятно, случится очень скоро.

- Скажите скорее, что мы должны делать дальше: я чувствую, что когда этот дым сгуститься, мы не будем более в состоянии говорить!

Это она сказала после того, как мы с ней простояли минут пять в камине, подняв вверх головы , чтобы свободнее дышать, так как в трубе все-таки была тяга.

- Быть может, действительно, лучше сказать все это теперь же, - согласился я. - Ветер сейчас несколько относит в сторону дым, но когда разгорится крыша, тогда нахлынет сюда наибольшее количество дыма. Сейчас огонь сильно пылает с наветренной стороны, но мы должны дождаться, когда дом загорится и с надветра, и тогда дыму будет еще больше. Вся наша цель заключается теперь в том, чтобы уловить настоящий момент, когда открыть дверь и выбежать под прикрытием облака густого дыма. Если мы слишком поторопимся, нас увидят и пристрелят или изловят на месте. Если же запоздаем, крыша обрушится на нас и мы будем убиты или сгорим заживо. Вот почему я думаю, нам лучше всего теперь же выйти отсюда и быть наготове у дверей. Наилучшим для нас оружием на случай, если нам силой придется прокладывать себе дорогу, будут топоры. Возьмем каждый по топору, затем проберемся к двери и приложим наши рты к одной из бойниц, чтобы легче было дышать, и в то же время станем понемногу отодвигать засов и болты на двери, чтобы в любой момент ее можно было свободно распахнуть. Согласны ли вы с моим планом?

- Да, вы правы. Все же вы мужчина, а я женщина.

Мы выбрались из камина и, ощупью найдя лежавшие на столе топоры, взяли их и бегом направились к двери, где приложили свои рты к нижним бойницам, по соседству с дверью. Таким образом мы имели возможность свободно дышать, так как дым проходил верхом, а не стлался так низко по земле. Выглядывая через бойницу, я увидел, что густой дым заволакивал все кругом и повсюду густыми клубами стлался по земле, кроме только одной наветренной стороны и то всего на расстоянии каких-нибудь шести шагов. Стоило нам только пробежать эти шесть шагов, и дым совершенно скроет нас от посторонних глаз. Я осторожно снял болты и, отодвинув засовы, держался за скобку, чтобы в нужный момент разом распахнуть дверь. Еще минуту, и дом, и крыша запылали со всех сторон. Дотронувшись до плеча госпожи, я взял ее за руку и выжидал минуты, - и вот, когда жар и духота стали уже почти совсем невыносимы, внезапный порыв ветра прибил громадное облако дыма к самым дверям, так что все разом потемнело; я распахнул дверь и, волоча за собой госпожу, выбежал вместе с ней, окутанный густым облаком дыма, совершенно скрывшим нас от врагов. Рука об руку мы продолжали бежать все время в густом дыму, пока не отбежали по меньшей мере шагов на сто от горевшего строения, и индейцы не только не заметили нас, но даже не имели представления о том, что мы бежали, и полагали, что мы все еще находимся в доме. По мере того как мы удалялись, дым становился менее едок и густ, и тогда я сказал своей спутнице, чтобы она бежала, что есть силы, так как с минуты на минуту индейцы заметят, что дверь дома стоит настежь, и тогда устроят за нами погоню. Так и вышло: мы не успели еще добежать до леса, как услышали пронзительный возглас, возвестивший нам, что бегство наше обнаружено, и за нами гонятся. Когда мы добежали до леса, я обернулся назад и увидел человек сорок, если не пятьдесят индейцев, на полном бегу, причем передние были всего на расстоянии каких-нибудь двухсот шагов позади нас.

- Ну, теперь, госпожа, надо бежать, куда глаза глядят, и держаться за руки больше нельзя: бежать придется лесом. Вперед! Нам нельзя терять ни минуты!

С этими словами я выдернул у нее свою руку и пустился бежать. Она бежала за мной, стараясь поспевать, и, очевидно, более опасаясь моего бегства от нее, чем думая о своем бегстве от индейцев. Пробежав шагов сто по густой лесной чаще, я круто свернул вправо и пустился бежать, что было мочи, в этом новом направлении, надеясь таким путем обмануть индейцев и, кроме того, еще и потому, что мне легче было бежать там, где лес был не так густ. Госпожа следовала за мной по пятам; она наверное окликнула бы меня, но не смела этого сделать из боязни, что ее могут услышать индейцы, которых она таким образом наведет на мой след; кроме того, у нее уже не хватало дыхания. Я, оказывается, был легче на ноги, чем она; ее, быть может, стесняло женское платье, или она вообще была менее привычна к бегу, чем я, но я слышал, как она с трудом дышала, стараясь не отставать от меня. Я легко мог бы оставить ее позади и совсем уйти, но опасался, что она станет звать меня, и нарочно несколько замедлял шаг, чтобы позволить ей следовать за мной на расстоянии приблизительно десяти-пятнадцати шагов.

Когда мы пробежали таким образом мили три, я был уверен, что она не в состоянии долее следовать за мной. Она не могла выговорить ни одного слова и вся задыхалась, а я бежал, не оглядываясь, так что она не могла сделать мне знака. Я продолжал бежать несколько менее быстро еще с милю, чтобы дать ей возможность потерять меня из виду и самому несколько передохнуть, прежде чем пуститься наутек от нее по-настоящему. Индейцев давно уже не было слышно, и я был вполне уверен, что они не напали на наш след, и потому я знал, что даже если бы она стала кричать теперь, индейцы не могли ее услышать; и я стал постепенно ускорять свой бег, с каждой минутой увеличивая расстояние, пока ее порывистое дыхание не стало больше доноситься до меня. Тогда я пустился бежать вовсю и спустя несколько услыхал за собой ее голос, звавший меня по имени. "Да", - подумал я про себя, - "да, теперь ты меня молишь и зовешь, но я не забыл твоих кандалов"!

Пробежав еще некоторое расстояние, я на минуту остановился, чтобы перевести дух, но ждал недолго; я боялся, что госпожа успеет отдышаться и нагонит меня, и потому снова пустился бежать. Мысль о пытках, каким меня подвергли бы индейцы, или о заключении в плену у госпожи придавала мне невероятную силу и выносливость, какой я даже не подозревал в себе. До рассвета я, по моему расчету, пробежал по меньшей мере, миль двадцать, если не больше, и, наконец, почувствовал себя усталым и, совершенно выбившись из сил, должен был остановиться.

ГЛАВА XX

Индейцы. - Вилав. - Старый знакомый. - Португальцы с шебеки. - Среди пиратов. - Капитан Топлифт. - Нежданная встреча. - Достойный сын. - Опасность. - В зареве пожара. - Бой. - На королевском корвете. - Допрос.

Обливаясь потом и едва имея силы волочить ногу за ногу, перед самым рассветом я, наконец, кинулся на траву и выронил из рук топор, который все это время, сам того не замечая, нес с собой. Более получаса я пролежал так без движения, мучимый жаждой, но не будучи в состоянии двинуться. Наконец, я несколько оправился, и так как прекрасно знал, что индейцы, наверное, разобьются на мелкие отряды в три-четыре человека и обыщут весь лес во всех направлениях и что, как только рассветет, они, наверное, нападут где-нибудь на мой след, я поднялся и хотел бежать дальше, но прежде чем пуститься вперед, я огляделся кругом и увидел, что я нахожусь на том самом месте, где я тогда встретился с "Веселым Бродягой", как себя назвал неизвестный моряк, указавший мне путь к заимке госпожи. Обернувшись, я увидел реку и, припомнив, что, по словам незнакомца, индейцы никогда не появлялись у этой реки, решил бежать к ней, так как там я, по крайней мере, мог утолить свою жажду и наесться хотя бы ракушек. Через каких-нибудь полчаса я вышел на опушку леса, в том месте, где до реки оставалось никак не более 400 или 500 шагов; кругом не было ни деревьев, ни кустов на весьма большом расстоянии. Я спустился к самой реке, которая бежала не особенно быстро, и, нагнувшись к воде, стал пить до устали, затем поднялся на ноги и пошел вдоль реки по направлению к устью, мысленно обдумывая, как мне быть и что теперь делать. Добраться до Джемстоуна мне казалось совершенно невозможно иначе, как только морским путем, а здесь я едва ли мог встретить какое-либо другое судно, кроме пиратского. Решиться ли мне воспользоваться для этой цели хотя бы и пиратским судном? Это было, несомненно, единственное средство, и я должен был считать себя счастливым, если найду такое судно, думал я.

Размышляя таким образом, я достиг самого устья реки и, взглянув вперед, в сторону моря, к неописанной моей радости увидел шунер, стоявший на якоре в каких-нибудь трех милях расстояния от берега. Что это было пиратское судно, в этом я почти не сомневался. Но как добраться до него? Шлюпки его были на местах, и, по-видимому, шунер только что вышел из реки и готовился к отплытию, выжидая первого дуновения ветерка, так как в настоящий момент было полнейшее затишье. Течение реки в этом месте было быстрое, и я подумал, что, быть может, с помощью этого течения мне как-нибудь удастся доплыть до судна. Тем не менее я раздумывал и выжидал: может быть, с шунера вышлют шлюпку за чем-нибудь, и тогда я без хлопот воспользуюсь ею. Так я провел на берегу около двух часов, все раздумывая, на что мне решиться, как вдруг, обернувшись, увидел трех индейцев, бежавших прямо на меня. Теперь я уже не стал долее раздумывать, а прямо кинулся в воду; течение подхватило меня и в несколько секунд вынесло далеко в море; прежде чем индейцы успели добежать до берега, меня отнесло по меньшей мере сажень на двести. Я продолжал плыть изо всех сил по направлению к шунеру, и течение было так сильно, что с его помощью я менее чем в полчаса подплыл к самому судну. Ухватившись за канат и вися на нем, я стал громко звать людей. Несколько человек перегнулись за борт, кинули мне спасательный канат и втащили меня наверх.

Прежде всего меня стащили на корму, где я должен был дать требуемые объяснения, и я заявил, что меня преследовали индейцы, от которых мне удалось бежать; спасаясь от них, я вплавь добрался до этого судна.

- Уж не встречались ли мы с вами раньше? - раздался грубоватый голос за моей спиной.

Я обернулся и увидел Веселого Бродягу, с которым когда-то встретился в лесу.

- Да, - сказал я, - я бежал тогда от индейцев, когда мы встретились с вами на охоте, и вы указали мне путь к плантациям.

- Так, так, это верно! - подтвердил мой старый знакомый. - Так эти индейцы, которых мы сейчас отсюда видели на берегу, гнались за вами?

- Да.

И я рассказал ему, как они напали на нашу заимку, сожгли дом, и как мы бежали от них.

- Превосходно! - проговорил мой новый знакомец. - Итак, вы, в довершение ко всему, проплыли три мили от берега до шунера. Прекрасно! Значит ни огонь, ни вода не властны над вами; такого-то человека нам и нужно! А это что у вас тут за балаболка на шее болтается? - спросил он, взяв в руку кожаную ладанку, где находился алмаз.

- Это? - сказал я, и вдруг меня осенила счастливая мысль. - Это моя родильная сорочка; я родился в сорочке и всю жизнь ношу ее на себе, так как этот талисман предохраняет человека от возможности утонуть!

- А, так что же тут удивительного, если вы с таким талисманом проплыли три мили! - засмеялся он.

В народе, особенно среди моряков, существует поверье, что родившийся в сорочке, т. е. с родильной плевой, человек никогда не утонет, особенно, если он будет носить при себе эту сорочку, или плеву. Все моряки суеверны вообще, а потому к моей родильной сорочке отнеслись здесь на шунере с таким же уважением, как индейцы к талисману или приворотному корню, и никто не помышлял даже покуситься на нее.

- Ну, сударь, раз вы столько видели огня и воды и столько времени бежали лесом без оглядки, то, полагаю, теперь будете не прочь увидеть перед собой пару сухарей и стакан доброго грога, а затем растянуться и заснуть. Завтра мы с вами побеседуем обо всем.

Я спустился вниз весьма довольный любезным предложением добродушного Веселого Бродяги и в то время, как подкреплял свои силы закуской и грогом, как вы думаете, кого вдруг увидел перед собой? Двоих португальцев из числа потерпевших вместе со мной крушение на шебеке и вместе со мной высадившихся на берег после того, как нас бросил на произвол судьбы капитан "Транссенданта". Я был очень рад увидеть их. Они рассказали мне, что, натерпевшись всяких мук и нужды, изнемогающие и изголодавшиеся, они, наконец, добрались до этой реки и здесь были приняты на это пиратское судно, где они и оставались с тех пор. Кроме того, они сказали, что очень хотели выбраться отсюда, но им все не представлялось случая. Я просил их не говорить никому, кто я такой, а сказать просто, что я некогда был их товарищем по судну, что мы раньше плавали вместе. Они обещали, а я, чувствуя себя до крайности усталым и разбитым, лег на койку и крепко заснул. Я проснулся только на другое утро и тогда увидел, что мы шли на всех парусах к югу. Выйдя на палубу, я увидел Веселого Бродягу, как он себя именовал; настоящее же или вымышленное его имя, я, право, не знаю, было Топлифт; он сидел на одном из орудий на корме и, увидав меня, подозвал к себе и сказал:

- Ну, что, хорошо вы выспались, приятель?

Я поблагодарил его, затем осведомился, он ли капитан этого судна.

- Да, я, - ответил он, - за неимением лучшего. Я уже тогда, помните, сказал вам, что мы за люди, так что теперь нет надобности еще раз говорить вам об этом. Но вы должны сказать мне, намерены ли стать одним из наших!

- Я хочу быть с вами вполне откровенным, - сказал я. - Меня загнала к вам на судно погоня, как вам известно. Я искал здесь спасения, не зная, в сущности, что это за судно. Теперь скажите откровенно, капитан, согласились ли бы вы, если бы вы могли жить в Англии на берегу, в полном довольстве, среди близких и друзей, тратя сколько угодно и на что угодно, согласились ли бы вы при таких условиях оставаться здесь?

- Нет! Конечно, нет!

- Ну, так видите ли, я именно в таком положении. Раз очутившись в Англии, я - богатый человек. Меня ждут открытые объятия друзей и все радости жизни; поэтому вы понимаете, что я прежде всего хочу вернуться в Англию, а не рисковать ежечасно своей шеей здесь, на пиратском судне!

- Это весьма понятно, - согласился капитан, - но дело в том, что тут надо еще принять кое-что в соображение. Мои люди не захотят иметь на судне человека, который не даст им клятвы верности и единомыслия с ними, а если вы не согласитесь этого сделать, то я не в состоянии буду защитить вас от них, даже если бы я и хотел; они не послушают меня и бросят вас за борт. Мы не возим пассажиров!

- Это так, - согласился я, - и я готов дать им клятву, что никогда, ни при каких обстоятельствах жизни, даже для собственного своего спасения, не выдам их и не выступлю свидетелем не против одного из них. Это я сделал бы, конечно, и без всякой клятвы, из одного чувства благодарности, и пока я буду находиться здесь на судне, я готов нести какие угодно обязанности и делать все, что мне прикажут!

- Ну, а допустим, что нам придется вступить в бой? - спросил капитан.

- Да, в этом есть некоторое затруднение, - согласился я, - во всяком случае, против англичан я биться не стану!

- Ну, а если бы нам пришлось иметь дело с какой-нибудь другой нацией и нас бы начали одолевать, что весьма возможно?

- Что же, в таком случае, если вас одолеют, и мне все равно придется быть повешенным вместе с остальными, то я вправе делать все для спасения вашего судна и своей собственной жизни в то же время. Но ни при каких условиях, слышите ли, я не сделаю ни одного выстрела и не выну из ножен своего тесака против своих соотечественников !

- Во всяком случае, я не могу сказать, что вы не правы!

- Я полагаю, это все, что вы можете от меня требовать, тем более, что я ни за что не войду в долю дележа призовых денег, хотя бы поплатился в бою рукой или ногой!

- Хорошо, я переговорю об этом с командой и посмотрю, что они на это скажут, но прежде всего ответьте мне на один вопрос: разве вы не моряк?

- Я готов сказать вам всю правду на любой вопрос, какой вы зададите мне! Да, я моряк и долгое время командовал каперским судном и бывал во многих боях!

- Я так и думал, - сказал он, - а теперь скажите, не вы это сыграли злую шутку с одним французским командиром каперского судна в Бордо несколько лет тому назад?

- Да, это сделал я. А вы как узнали об этом?

- Я в то время был помощником на торговом судне, захваченном этим самым французским капером, и видел вас раза три или четыре, когда вы проходили мимо того судна, на котором я находился; теперь мне казалось, что я узнал вас и, как видите, не ошибся!

- Что же, я ничего не хочу скрывать от вас!

- В самом деле! Но вот что я вам скажу по совести: если мои люди узнают об этом, то они ни за что не согласятся отпустить вас. Если вы пожелаете, они сделают вас своим капитаном, так как я, в сущности, не гожусь им; наш капитан, - ведь я был здесь только офицером, - был убит шесть месяцев тому назад в бою, а я, по правде говоря, вовсе не гожусь на эту должность: сердце у меня слишком мягкое. Какой я пират! Люди это видят и ропщут; я знаю, что они недовольны мной!

- Я бы не сказал, что вы слишком мягкосердечны!

- По наружности трудно судить, - сказал капитан, подавляя вздох, - но на деле это так!.. Люди говорят, что их всех перевешают из-за меня, в случае, если наш шунер будет взят: я не позволяю избивать или прирезывать экипаж тех судов, которые мы захватываем и грабим. Они говорят, что все эти оставшиеся в живых побежденные неприятели будут свидетелями против них на суде, и, ведь, пожалуй, правы, но я не могу решиться на хладнокровное убийство десятков людей! Я, конечно, дурной человек, граблю в открытом море, убиваю людей в бою, потому что без этого нельзя; но я не в состоянии резать людей, как овец, ни на море, ни на берегу! Если бы только нашелся человек, который сумел бы вести судно и управлять им, то они немедленно сменили бы меня!

- Я весьма рад слышать то, что вы мне сказали, капитан Топлифт! Это делает меня менее недовольным тем, что я попал сюда. Теперь я сказал вам все, что имел сказать, и мне остается только положиться на вас, что вы устроите мое дело с вашей командой.

- Это будет дело не легкое! - сказал он хмурясь.

- А вы скажите им, что я некогда командовал таким же судном, - ведь, в сущности, между, капером и пиратом уж не столь большая разница, - и что я теперь не могу быть под началом у другого капитана!

- Если только они услышат об этом, то сейчас же провозгласят вас своим капитаном!

- Я откажусь от этой чести и представлю им свои резоны.

- Хорошо, делайте, как знаете, я им скажу, что вы желаете, а там уже обделывайте с ними ваше дело, как хотите! Но, - добавил он шепотом, - среди них есть несколько отчаянных негодяев и мерзавцев!

- Это само собой разумеется, - проговорил я, - на это я, конечно, рассчитывал. Так теперь я предоставляю вам поговорить с ними! - с этими словами я ушел г ВНИЗ.

Капитан сделал, как я ему говорил; он сообщил экипажу, что я пиратский капитан, потерявший свое судно и выброшенный на берег, но что я отказываюсь причисляться к какому бы то ни было судну - иначе, как только опять же капитаном и командиром, что я не согласен служить даже старшим помощником и вообще не намерен никому повиноваться. Затем он сообщил, что знавал меня уже раньше и рассказал им мою историю в Бордо, в бытность мою командиром капера, расхвалив меня превыше всякой меры, как я узнал впоследствии.

Выслушав все, что их капитан имел им сказать, люди удалились на носовую часть судна и после довольно продолжительных совещаний заявили Топлифту, что они требуют, чтобы я принял присягу.

На это Топлифт сказал им, что он требовал этого от меня, но я отказался наотрез.

- Впрочем, - добавил он, - вам всего лучше самим переговорить с ним! Созовите всех наверх и выслушайте, что он имеет сказать вам!

Люди все собрались наверху и затем послали за мной.

- Я сказал им, сэр, что вы желали, чтобы я им передал... извините, я не знаю вашего имени!..

- У меня нет имени, меня зовут капитан и никак больше!

Дело в том что я решил взять смелостью, зная, что это лучшее средство импонировать таким людям, как эти.

- Так вот, капитан, я передал им, что вы отказываетесь принять присягу!

- Принять присягу! - гневно повторил я. - Я заставлю других принимать присягу, но сам никакой присяги не принимаю и не приму. Они должны мне клясться быть верными до смерти, а не я. Таков был всегда мой порядок, и от него я не отступлю!

- Но не допустите же вы, капитан Топлифт, чтобы он остался здесь на нашем судне, не приняв присяги! - заявил недоброго вида угрюмый парень.

- Капитан Топлифт, - сказал я невозмутимо спокойно, - неужели вы позволяете вашим людям так говорить с вами? Будь я капитаном здесь на судне, я бы не задумываясь пустил ему пулю в лоб, сию же минуту. Вы, как вижу, не знаете, как надо обращаться с такими молодцами, а я знаю!

Капитан Топлифт, который, по-видимому, был весьма доволен оказанной мной ему поддержкой (как это ни странно, что один безоружный и беззащитный человек, которого эти люди могли в любую минуту швырнуть за борт, в несколько секунд приобрел над ними такое влияние, что они молча подались назад при моем окрике, тем не менее это было так), видя, что люди отступили и молчат, сказал мне: "Капитан, вы дали мне хороший урок, которым я воспользуюсь! Ребята, схватить его и заковать в кандалы! - крикнул капитан, указав взглядом на дерзкого парня.

- Хаа! - закричал тот, видя, что никто не трогается с места. - Посмотрим, кто изловит меня! Попробуйте! - и он выхватил свой тесак.

- Я, - сказал я, выступая вперед. - Если желаете, капитан Топлифт, я с ним управлюсь.

И приблизившись к буяну, я строго и холодно сказал: "Полно, друг, этим ты ничего не возьмешь! Я умею справляться с такими господчиками, как ты, да еще и почище тебя видывал в своей жизни!"

И прежде чем тот успел что-либо сообразить, я одним взмахом руки выбил тесак у него из рук и, обхватив его, повалил на палубу и наступил ногой на горло.

- Ну, а теперь, - приказал я голосом, требующим беспрекословного повиновения, - давайте сюда кандалы сейчас! Наденьте ему наручники, живо! Посмейте только не послушаться, я вам всем покажу! Эй, вы двое, возьмите его! - крикнул я, обращаясь к португальцам, которые тотчас же подошли и взяли его; вслед за ними к ним на помощь подоспели и другие, и буяна повели вниз.

- Есть тут еще бунтари? - спросил я. - Если есть, пусть выступят вперед, я с ними поговорю по-своему!

Никто не тронулся с места.

- Ребята, - обратился я тогда к присутствующим, - я действительно отказываюсь принять присягу, отказываюсь потому, что присягу должен принимать не тот, кто командует, а тот, кто должен повиноваться; но во всяком случае, я не такой человек, который мог бы предать вас. Вам известно, кто я такой; подумайте сами, возможно ли предательство с моей стороны!

- Нет, конечно, нет! - отозвались голоса.

- Сэр, - сказал один из людей, державший себя до сих пор весьма вызывающе, - согласны вы быть нашим капитаном? Скажите только слово! Вы именно такой человек, какой нам нужен!

- У вас уже есть капитан, а я через несколько недель буду командовать своим собственным судном. Вот почему я не могу принять вашего предложения, но пока я буду здесь, у вас на судне, я буду делать все, что могу, чтобы помочь капитану Топлифту! А теперь, ребята, как старый моряк я могу дать вам только еще один совет: идите и принимайтесь каждый за свое дело и знайте, что на таком судне, как это, все зависит, главным образом, от повиновения. Вам, капитан Топлифт, я также могу дать добрый совет: без рассуждений стрелять в голову каждого, который позволит себе вести себя так, как тот негодяй, которого сейчас увели. Боцман, дать свисток, все вниз!

Я не знал, будет ли это мое приказание исполнено или нет, или, если боцман исполнит его, послушаются ли его свистка люди; но, к великому моему удивлению, боцман повиновался команде, и люди смирно стали расходиться по своим местам.

- Вот, видите, капитан Топлифт, я ничем не повредил вам - и свое дело обладил! - заметил я, дружелюбно хлопнув по плечу Веселого Бродягу.

- Да, действительно, - согласился он, - пойдемте и мы вниз, в каюту, и там побеседуем на свободе.

- Вы обезоружили и укротили самого буйного и отчаянного негодяя всего экипажа, - сказал капитан Топлифт, когда мы с ним вошли в каюту, - и этим сильно подняли свой авторитет в глазах остальных. Они вполне уверовали, судя по вашему поведению, что вы капитан пиратского судна, и теперь я уверен, что имея вас подле себя, несравненно лучше будут управляться с этими молодцами, чем до сего времени. Чтобы поддержать ваш престиж в их глазах, вы, конечно, будете столоваться вместе со мной в каюте, а не в казарменном помещении, и я могу приказать поставить вам здесь койку и снабдить вас приличным вашему званию платьем, не моим, а покойного капитана; оно придется вам как раз.

Я с полной готовностью согласился на все его предложения и тотчас переоделся в предложенное мне платье, после чего вскоре вышел вместе с капитаном на палубу, и люди экипажа относились ко мне, все без исключения, с величайшим почтением. С этого времени я поселился вместе с капитаном Топлифтом в его каюте; капитан был добродушный, хотя и грубоватый с вида человек, конечно, совершенно непригодный для командования такими соколами и таким судном, как этот шунер, промышлявший исключительно разбоем.

Капитан Топлифт рассказал мне, что три года тому назад он был захвачен пиратами, и те, узнав, что он может вести судно и знаком с навигацией, силой удержали его; а впоследствии он мало-помалу свыкся со своим положением.

На мой вопрос, куда они теперь намерены идти, капитан Топлифт ответил, что он идет к испанским владениям.

- Но, - возразил я, - ведь теперь с Испанией мир!

- Я об этом даже не знал, - сказал мой собеседник, - хотя это для нас не составляет разницы: мы все равно берем все, что попало. Но вы хотите знать, почему я лично выбрал этот район; скажу откровенно: я выбрал этот рейс главным образом потому, что не желал встречаться с английскими судами. В сущности, я бы всей душой желал покинуть навсегда этот шунер, но куда я денусь? А жить надо!

- Без сомнения, вы искренен, капитан Топлифт, - заметил я, - и если так, то почему бы вам не зайти в одну из бухт Ямайки? Люди не будут знать, где мы находимся; мы сядем в шлюпку, которая отвезет нас на берег, и больше не вернемся на шунер. Я берусь позаботиться о вас и предоставить вам честный заработок.

- Да благословит вас Бог, сэр, - отозвался капитан, - я постараюсь сделать все, что могу; но нам придется еще поговорить об этом; если экипаж что-нибудь заподозрит, то наша песенка будет спета!

Мы продолжали некоторое время идти, затем изменили курс и пошли в Ямайку. Обыкновенно старший и младший помощники получали приказания от капитана Топлифта и передавали их экипажу. И в случае, если экипаж не одобрял образа действий капитана, то заявлял ему об этом, и капитану приходилось до известной степени считаться с этим, так как здесь на судне каждый пользовался правом голоса.

Хотя все эти люди не были мореходами, но все же достаточно смыслили в деле, чтобы разобраться в карте и заметить, что курс изменен; следовательно, на то должны быть какие-нибудь причины, и они пожелали узнать эти причины.

На это Топлифт ответил, что, по моему совету, он решил зайти с задней стороны острова Ямайки, где, согласно моему уверению, мы, несомненно, встретим богатую поживу, какое-нибудь испанское судно с ценным грузом, если только мы притаимся там на некоторое время где-нибудь в одинокой бухте; теперь как раз время, когда испанские суда идут с юга к гавани, где берут конвоиров.

Этот ответ показался экипажу удовлетворительным, и весь экипаж был весел и в полном повиновении. Мы шли на Ямайку, и когда подошли совсем близко, то убавили паруса и легли в дрейф. Дня три или четыре мы провели в открытом море, чтобы не возбудить подозрения слишком поспешным оставлением судна. Спустя это время капитан Топлифт сказал, что я предлагаю бросить якорь в одной из небольших бухт и послать кого-нибудь на берег, где с возвышенности холма можно будет, наверное, высмотреть какое-нибудь испанское судно и подкараулить его. Экипаж на это согласился, и мы двинулись вдоль берега, отыскивая подходящее для нас якорное место.

В то время, как мы шли параллельно берегу, какое-то судно легло в дрейф неподалеку от берега; мы немедленно подняли паруса и пошли на него. Но так как это судно, по-видимому, не пыталось уйти от нас, то мы изменили несколько курс, чтобы разглядеть его. Когда мы были уже совсем близко, то на нем подняли желтый флаг: это был двухснастный бриг. Странное поведение его нас удивило, но мы стали подходить к нему с бока и заметили, что бриг этот, кроме прекрасной оснастки, во всем остальном смотрел грязным, жалким судном. По мере того как мы к нему приближались, и видя, вероятно, что мы не отвечаем на его сигналы и что, следовательно, мы не то судно, за какое они нас приняли, бриг вдруг разом взял курс по ветру и, подняв все паруса, стал уходить от нас. Мы тотчас же пустились за ним в погоню и быстро стали нагонять. Тогда я взял подзорную трубу из рук помощника и вдруг увидел, что этот бриг тот самый "Транссендант", капитан которого ограбил нас и так бесчеловечно высадил нас на пустынный берег. Для большей уверенности я подозвал португальцев и приказал им посмотреть на бриг в подзорную трубу, не знакомо ли им это судно. И оба подтвердили мое предположение.

- Дайте нам только изловить этого негодяя, - сказал я, - мы рассчитаемся с ним по-свойски! - и недолго думая, я распорядился лучше распределить паруса, отдавал приказания, словом, делал все, чтобы нагнать уходивший от нас бриг.

Команда шунера была чрезвычайно довольна тем рвением, какое я выказал, желая нагнать ненавистное судно, и, судя по тому, с какой радостью они спешили исполнить каждое мое приказание, я мог убедиться, до какой степени они желали, чтобы я был их командиром. Два часа спустя мы были уже на расстоянии пушечного выстрела и пустили ему вдогонку выстрел из одного из наших носовых орудий. Видя, что бесполезно пытаться далее уйти от нас, бриг лег в дрейф, и когда мы подошли к нему, на нем все было готово, чтобы спустить шлюпки. Когда капитан брига явился на наш шунер, я на первых порах держался в стороне, чтобы он не мог меня видеть, так как желал слышать, что он будет говорить. Вместе с ним поднялся к нам на борт и его достойный сын; капитан Топлифт принял его на палубе; оглядевшись кругом, капитан брига сказал:

- Я полагаю, что не ошибся; я опасался сначала, что сделал еще больший промах, чем в действительности. Ведь вы только - торгующее судно, не так ли?

- Да, - сказал Топлифт, - вы не ошиблись!

- Ну, да, я так и думал! Я рассчитывал встретить здесь другой шунер, весьма похожий на ваш, который тоже занимается вольной торговлей, и подал ему сигнал; в тех случаях, когда на шунере есть товар, от которого ему желательно было бы отделаться, я скупаю у него этот товар; быть может, у вас есть что-нибудь такое, что не вполне удобно показать, например, церковная утварь или что-нибудь в этом роде? Я всегда плачу чистые деньги - это мое твердое правило! - добавил он в заключение.

Как оказалось впоследствии, этот негодяй сам много лет вел вольную торговлю, т. е. негласную торговлю, или, иначе говоря, был просто пиратом, но затем ухитрился сбежать с большою суммою денег, принадлежавшей пиратам его экипажа. На эти деньги он приобрел свою землю в Виргинии и этот бриг, которым теперь командовал. Хотя он теперь и не занимался более явным пиратством и негласной торговлей, но зато вошел в сношение с одним капитаном пиратского судна, с которым встретился у Порт-Рояля и условился встретиться здесь, за островом, чтобы скупать у него опасный товар. Но вместо выгодной сделки, он попал теперь льву в пасть: здесь были налицо не только я и двое португальцев, которые могли засвидетельствовать, что он разбойник, но, что еще хуже, среди экипажа нашего шунера находились трое из пиратов экипажа того пиратского судна, имущество которых он себе присвоил, и эти люди тоже сейчас же признали его.

Так как капитану Топлифту было известно об его поведении по отношению ко мне и людям с португальской шебеки, то он счел нужным устроить очную ставку между ним и мной, и потому на его вопрос, не имеет ли что сбыть ему, он ответил:

- Вы должны спросить об этом капитана, вот он! Обернувшись на эти слова, он вдруг увидел меня и пораженный этой неожиданной встречей не находил слов, а мальчуган его громко воскликнул: "Это он, отец! Я тебе говорю, что это он!.."

- Ах ты, сатанинское отродье, ты меня узнал, не так ли? - крикнул я. - Да, ты прав, это я! Послать сюда всех! - приказал я, и весь экипаж тотчас же поспешил на зов, так как они только того и ждали, когда их позовут.

- Ну, ребята, - сказал я, - этот негодяй тот самый, которого мы повстречали, когда были в несчастье. Вместо того, чтобы исполнить долг каждого моряка по отношению к людям, потерпевшим крушение, он ограбил нас, заковал в цепи и, наконец, голыми высадил на необитаемом пустынном берегу, где появлялись бродячие индейцы. Из всех остались в живых только я и эти два португальца, ваши товарищи, которых вы приняли в свою среду четыре месяца тому назад. Все остальные погибли жестокой смертью, а тот, что был со мной, капитан шебеки, был на моих глазах сожжен живым и умер в страшных пытках в плену у индейцев; меня самого чуть было не постигла та же участь. Теперь, ребята, предоставляю вам решить, чего заслуживает этот негодяй.

- Да это еще не все, капитан, - выступили вперед трое или четверо, которые составляли часть ограбленного им пиратского экипажа. - Он присвоил себе наши деньги, сумму, достигавшую 25 000 долларов, представлявших нашу собственность, собственность экипажа того судна, на котором он был только командиром!

- Что вы на это скажете? - спросил я его.

- Скажу, что я был непростительный дурак, что так попался в ловушку, вот что я скажу!

- Капитан Топлифт, - обратился я к своему приятелю, - так как не я командую этим судном, то предоставляю вам решить судьбу этого негодяя! - с этими словами я повернулся и стал спускаться вниз в каюту, когда меня нагнал сын капитана "Транссенданта".

- Мне надо говорить с вами, сэр, когда вы будете одни! - тихо заметил он.

- Что ты там еще выдумал, Пелег? - крикнул ему отец.

- Я постараюсь спасти тебе жизнь, отец, если смогу! - отозвался мальчуган.

- Ты будешь ловок, парень, если это тебе удастся! - сердито пробурчал негодяй.

Я позволил мальчугану последовать за мной в каюту, затем спросил, что он имеет сказать.

- Я имею сказать нечто такое, что стоит жизни более сотни таких мальчуганов, как я!

- Таких мальчуганов, как ты? Да ведь ты последовал за мной сюда, чтобы спасти, если можно, жизнь твоего отца!

- Баа... пусть его повесят! Он был рожден для петли! Я пришел сюда, чтобы спасти мою собственную жизнь, а ему сказал это только для того, чтобы обморочить его!

- Ты подаешь большие надежды, юноша, - заметил я, - так что же ты можешь сообщить мне такого, что может спасти твою собственную шею от петли?

- То, что может, по всем вероятиям, спасти от того же и вашу шею! Услуга за услугу, это, во всяком случае, справедливо!

- Прекрасно, послушаем! - сказал я.

- Нет, сэр, пока вы мне не обещаете пощадить мою жизнь, я не скажу ничего! Я, конечно, могу быть вздернут, как и батька, но предпочел бы, чтобы этого не случилось: я ведь знаю, где скрыты все его деньги, все знаю!

- Ничего обещать я не могу и не хочу! - возразил я.

- В таком случае, я ничего не скажу. Значит, я теперь могу идти на палубу и заявить отцу, что мне не удалось?!

- Стой! - крикнул я. - Так ты говоришь, что то, что ты имеешь мне сказать, является для меня лично чрезвычайно важным!

- Да, и с каждой проходящей минутой становится все более и более важным! - подтвердил он. - Я скажу вам все, открою тайну отца; мне, в сущности, наплевать на отца... он того только и стоит.

- Ну, так вот! Если то, что ты имеешь сообщить мне, окажется действительно важным, я обещаю сделать все, что могу, чтобы спасти тебе жизнь, и не сомневаюсь, что мне это удастся!

- Я также не сомневаюсь в этом! - заметил мальчуган. - Иначе я не обратился бы к вам. Так вот, мой отец пришел сюда, чтобы обделать здесь маленькое дельце с одним пиратским шунером, как он сказал сейчас, но он не сказал вам, что когда мы были в Порт-Рояле, то отец мой имел свидание с капитаном королевского судна, стоявшего там и посланного туда для уничтожения пиратов, и предложил этому капитану за известную сумму передать в его руки нашего приятеля-пирата, с которым мы вели торговлю и обмен товарами.

- Что? Он предлагал предать своего приятеля-пирата? Быть не может!

- Да, отец условился с капитаном королевского судна, что он придет сюда, за этот остров, и когда на условное место придет пиратский шунер, он начнет вести с ним торговые переговоры и задержит его здесь до тех пор, пока не придет королевское судно и не накроет его в этом заливе с поличным! Таково было намерение отца, но вы его изловили; через два часа здесь будет королевское судно, и если оно застанет вас здесь, то все вы будете повешены; это так же верно, как то, что я сейчас еще не повешен. Ну, скажите теперь, разве это не важное сообщение и разве оно не стоит того, что я требовал от вас взамен его?

- Без сомнения, сообщение это весьма важное, если только оно, действительно, верно, - сказал я.

- О, насчет этого не беспокойтесь! Я могу это доказать; я всегда неотлучно состою при отце, и он доверял мне все; я своими глазами видел подписанную бумагу; королевское судно, о котором я говорю, - "Весталка", а капитан ее, подписавший уговор, - Филипп Месгрев, еще совсем молодой человек!

- Б самом деле! - промолвил я отвернувшись, так как не желал, чтобы этот мальчуган видел, насколько меня взволновало его сообщение. Вскоре, овладев собой, я продолжал:

- Я сдержу свое обещание по отношению к тебе, мальчуган; оставайся здесь, а я пойду наверх и постараюсь отстоять твою жизнь!

- Нельзя ли и мне выйти на палубу хоть на минуту? - попросил он.

- Для того, чтобы проститься с отцом? Нет, нет! Лучше будет для вас обоих, если вы избежите этой тяжелой минуты прощания!

- Нет, я не за тем прошу, чтобы проститься с ним; нет, я подожду, когда все будет кончено, только видите ли: я никогда еще не видел, как вешают человека, и мне любопытно взглянуть, как это происходит!

- Прочь, маленькое чудовище! - крикнул я и выбежал на палубу, так как полученное мною от мальчугана сообщение было слишком важно для того, чтобы поспешить тотчас же воспользоваться им.

- Что же, капитан, удалось мальчику спасти жизнь своего отца? - обратился ко мне Топлифт, как только я показался на палубе.

- Нет! - ответил я громко и решительно.

- Так вздернуть его! - крикнули матросы. Петля уже была накинута на шею негодяю; и все было готово; люди ждали только моего возвращения.

В одну секунду капитан "Транссенданта" был вздернут на мачту и повис в воздухе; и если был на свете негодяй, заслуживший вполне свою смерть, то это был именно этот человек. Когда я обернулся, то увидел юношу, подававшего столь большие надежды; он смотрел, как раскачивалось в воздухе тело его отца. Напрасно я искал слез или хотя бы малейшего облачка печали в его глазах; в них не было ничего, кроме простого любопытства; и когда он встретил мой суровый, неодобрительный взгляд, тотчас же поспешил вниз.

- Ребята, - сказал я, обращаясь к экипажу, собравшемуся на палубе, - я получил предупреждение столь большой важности, что предлагаю вам немедленно перерубить якорный канат и уходить на всех парусах, не теряя ни минуты!

- Как, не разграбив судна, не поживившись добычей? - закричали люди, глядя на "Транссендант".

- Не думайте лучше об этом, если вы можете быть разумны! - возразил я.

- Нет, нет, этого не будет! Овладеть судном и бросить его, ничем не поживившись; да виданное ли это дело? - кричали они в один голос и добавляли, что, в сущности, я не их капитан и запретить им грабежа не могу, и многое другое в этом роде, из чего ясно можно было видеть, как легко утратить популярность на борту пиратского судна.

- Я только сказал вам, ребята, то, что должен был вам сказать, и если вы желаете меня выслушать, почему я вам советую все бросить и уходить, я скажу!

- Нет, нет, мы ничего не хотим слушать, скорей на шлюпки! - кричали все и разом кинулись спускать шлюпки; море было совершенно спокойно, и они решили подтянуть шунер к "Транссенданту", чтобы поставить их бок о бок.

- Это все равно, что говорить ветру, что им, когда дело идет о грабеже! - заметил капитан Топлифт, обращаясь ко мне вполголоса.

- Пойдемте вниз, - сказал я ему, - и я расскажу вам, что узнал!

- Что, они будут теперь грабить бриг? - обратился к нам юный Пелег, когда мы вошли в каюту. - Я знаю, где у отца деньги! - С этими словами он кинулся наверх.

Я сказал несколько слов относительно развращенности этого мальчишки и затем сообщил капитану о всем, что мне стало известно.

- Поверьте, - сказал он, - что если бы вы даже сказали им об этом, то они не обратили бы на это внимания; экипаж со шлюпки брига, приехавшей с этим негодяем капитаном, сообщил им, что на бриге есть деньги, и все наши ребята точно очумели!

- Но, я думаю, мальчуган не соврал.

- Да, и в таком случае, что вы намерены делать? - спросил меня Топлифт.

- Я намерен спокойно оставаться внизу, если мне это будет позволено!

- Но я не могу этого сделать: они бросят меня за борт!

- В таком случае бейтесь как можно хуже!

- О, об этом не беспокойтесь! Кроме того, со столь превосходящей нас силой королевского судна мы все равно долго продержаться бы не могли. Однако я должен сказать вам, где следует быть во время боя.

- Где? - осведомился я.

- У входа в пороховой магазин: я готов поручиться чем угодно, что они, наверное, захотят скорее взорвать шунер, чем отдаться живыми неприятелю. Я не скажу, чтобы все, но несколько человек из них, наверное, решат поступить так и всячески постараются привести свой замысел в исполнение. Мои пистолеты здесь. Вам стоит только отворить эту дверь, и вы очутитесь в проходе, ведущем к пороховому складу; смотрите, вот здесь люк, через который подают наверх порох; не допускайте никого к нему.

- Будьте спокойны, капитан, я буду настороже, и в случае, если шунер будет взят и я останусь жив, вам нечего будет бояться за себя.

- Ну, а теперь пойдемте наверх!

- Идите, я следую за вами! - сказал я.

- Наконец-то я один! - воскликнул я, когда капитан Топлифт вышел. - Боже мой, в каком я положении! Мой родной брат здесь! Чего только не произойдет здесь, прежде чем пройдут всего одни только сутки! Филипп теперь, быть может, всего в каких-нибудь десяти милях от меня, командует судном, которое с минуты на минуту должно атаковать то судно, где нахожусь я; что они возьмут нас, в этом я нимало не сомневаюсь, но чем рискую я при этом? Быть убитым в бою, когда они возьмут нас на абордаж, или же быть повешенным, как все без исключения на этом судне? Хотел бы я знать, что именно ждет меня! Во всяком случае, меня давно уже считают мертвым, и, вероятно, мой труп не будет опознан в числе других трупов; быть может, это и лучше!

Я пошел в склад, достал оттуда мои парусинные штаны и клетчатую рубашку и нарядился в них, предпочитая быть убитым в этом наряде, чтобы меня выкинули за борт, как простого матроса. Переодевшись, я вышел на палубу; я слышал трение одного судна о другое и поэтому знал, что суда стояли теперь уже борт о борт. На борту "Транссенданта" все было в волнении: шум, крик, гам и ругань, а на борту пиратского шунера не было ни души, кроме капитана Топлифта и меня.

Я не могу сказать, что никогда не видал подобных сцен; я их видел немало служа на каперских судах: пираты и матросы каперских судов и даже солдаты регулярных войск, раз только дело доходит до разграбления неприятельского судна или города, становятся одинаковыми маньяками. В какие-нибудь полчаса они раскрыли все хранилища, перерезали весь экипаж и отыскали сокровища капитана, на которые им указал сам юный Пелег, который хотел во что бы то ни стало получить свою долю, но вместо того получил здоровый удар тесака, отрубивший ему правое ухо и нанесший жестокую рану в плечо. Однако, несмотря на эту рану, правая рука его не утратила способности действовать, и в то время, как ранивший его человек нагнулся над кучей червонцев и стал загребать их обеими руками, маленький дьяволенок всадил ему нож в бок так глубоко, что его обидчик упал, смертельно раненный, и тут же испустил дух. Все с такой жадностью накинулись на груду червонцев, что на Пелега в общей свалке никто не обратил внимания, и он тихонько выбрался из давки и перебрался на шунер. Мы видели, как он шел, обливаясь кровью, но не стали его расспрашивать, и он прошел вниз по носовой лестнице.

- Что он там делал, этот мальчик? - заметил Топлифт.

- Я думаю, он ссорился там с нашими людьми из-за дележа добычи!

Грабя судно, наши люди не преминули, конечно, добраться и до спирта, и не прошло часа времени, как три четверти людей были уже пьяны. Кроме всего остального, они нашли целые запасы хорошего и дорогого платья и щеголяли теперь в расшитых золотом и галунами камзолах поверх своих грязных рваных рубах или курток. Шум и гам возрастал с каждой минутой, когда Топлифт, не спускавший глаз с горизонта, вдруг воскликнул:

- Видит Бог! Это оно и есть, королевское судно! Я выхватил подзорную трубу у него из рук и вскоре убедился, что он был прав. Это было большое, красивое судно, несшее 18 или двадцать орудий; оно как раз показалось из-за мыса и находилось сейчас на расстоянии не более семи миль от нас. У нас кругом был полный штиль, а его еще гнало ветром с моря, а потому уйти от него казалось совершенно невозможным.

- Ну, что же мы станем делать? - спросил капитан Топлифт. - Позволить ли королевскому судну подойти к нам на пушечный выстрел, не сказав ни слова нашим людям, или же указать им на грозящую всем опасность и уговорить возвратиться на шунер, чтобы приготовиться к бою?

- В данном случае вы должны поступить, как знаете, - сказал я, - мне безразлично, как бы вы ни поступили. Через час будет уже совершенно темно, а королевское судно не успеет еще подойти к тому времени. Я бы предпочел избежать боя и, если возможно, просто уйти от него без всякого шума; но боюсь, что это будет невозможно!

- Во всяком случае, я должен пойти к ним на бриг и предупредить их: если они узнают, что мы знали об опасности и ничего не сказали, то не станут с нами церемониться и без рассуждений выкинут за борт!

Капитан Топлифт отправился на бриг и, созвав тех людей, которые были еще трезвы, сказал им, что на нас идет королевское судно, что оно уже всего в семи милях от нас, и что если мы будем взяты, то никому не сносить своей головы. Эти слова разом положили конец общему беспорядку, шуму и гаму среди не совсем еще опившихся людей. Большинство их поспешило вернуться на свое судно, но тех, кто был безмерно пьян, с трудом удалось уговорить покинуть бриг. Наконец, все перебрались на шунер, и, отойдя от брига, наше судно стало готовиться к бою.

Капитану Топлифту пришлось несколько переместить людей: все те, кто должен был подавать снаряды и порох для орудий, были пьяны. К тому времени, когда наше судно было приведено в боевую готовность, и до нас дошел легкий ветер, королевский корвет был уже на расстоянии не более трех миль от нас. К счастью, было совершенно темно, так как в этих широтах не бывает сумерек. Посоветовавшись, какой нам избрать курс, чтобы, если возможно, избежать корвета, мы решили держаться у самого берега и постараться пройти мимо королевского судна незамеченными. Мы знали, что если нас заметят, то мы, без сомнения, будем вынуждены вступить в бой; но если нам удастся пройти незамеченными, то мы могли рассчитывать совершенно уйти.

Мы повернули руль и шли наперерез, рассчитывая пройти под носом у корвета, как вдруг заметили, что "Транссендант" охвачен пожаром; пьяные, вероятно, заронили там огонь прежде, чем вернуться на свое судно. Вскоре зарево пожара осветило залив на громадном пространстве, и мы увидели королевский корвет так же ясно, как днем. Из этого мы заключили, что и на корвете, в свою очередь, также увидели нас. Корвет тотчас же изменил свой курс и пошел прямо на нас. Нам оставалось только принять бой, и экипаж, наполовину пьяный, заявил, что они будут биться, пока шунер не пойдет вместе с ними ко дну.

Через четверть часа корвет подошел к нам совершенно близко, и мы открыли по нему огонь, метя в его мачты и снасти. Я, переодетый, во все время боя продолжал оставаться спокойно в каюте. Спустя несколько минут и корвет открыл по нас огонь. Крики пьяных и стоны раненых сливались наверху в один общий гул, но наш экипаж не прекращал огня и сражался молодецки, несмотря на столь неравные силы.

Спустя некоторое время несколько человек ворвались в каюту; я стоял у двери, ведущей к пороховому складу, и был занят тем, что подавал наверх порох и снаряды, так как это позволяло мне оставаться незамеченным, и люди думали, что я один из них, приставленный сюда для этой работы.

Ворвавшиеся матросы громко кричали:

- Где капитан? Он нам нужен, чтобы руководить боем! Топлифт просто баба; он ничего не смыслит в этом деле!

Я ничего не отвечал, но, повернувшись к ним спиной, продолжал молча подавать наверх порох. В этом платье они не узнали меня и, не найдя в каюте капитана, снова выбежали на палубу. Теперь корвет был уже борт о борт с нашим шунером; он беспощадно посылал в него выстрел за выстрелом, причиняя ему каждый раз серьезные повреждения и пробивая его насквозь во всех направлениях, так что внизу становилось теперь не менее опасно, чем наверху, на палубе. Становилось ясно, что шунер продержится недолго; тем не менее наши люди продолжали стрелять по королевскому судну с большой решимостью и, отрезвленные грозящей им опасностью, теперь как будто остепенились. Но к этому времени чуть не половина экипажа была уже или убита, или ранена, и орудия наши были завалены трупами. Я услыхал в тот момент, когда страшный бортовой огонь неприятеля заставил трещать наше бедное судно, как наверху крикнули: "Подожди стрелять минуту, надо очистить палубу!"

Покидав за борт тела убитых и перерезав снасти, обрушившиеся на палубу и мешавшие движению, пираты снова принялись отвечать неприятелю, хотя бой был, очевидно, совершенно безнадежен. Я не мог не восхищаться мужеством и стойкостью этой жалкой горсточки людей, выказывающих столько мужества. Хотя дальнейшее сопротивление было совершенно бесполезно, они все же предпочитали умереть у своих орудий, чем быть повешенными.

Однако, как-никак, крики наших неутомимых борцов и грохот выстрелов из орудий постепенно начали ослабевать. Неприятельский огонь сметал людей и портил одно за другим наши орудия. Борт шунера был пробит в десятках мест, и вода проникала в него так быстро, что начинала уже подступать к пороховому складу.

В этот момент я услышал крик абордажа и скрип двух судов, тершихся друг о друга, а минуту спустя люди устремились вниз, и один из них побежал прямо к пороховому складу. Это был тот самый рыжий детина, которого я приказал заковать в кандалы в первый день моего пребывания на шунере.

- Идите сюда! - крикнул он остальным. - Мы взорвем и себя, и корвет на воздух! Отправим и их, и себя одновременно к черту на побывку! Эй, ты там, прочь с дороги!

- Назад! - крикнул я.

- Назад? - повторил он и направил свой пистолет на дверь порохового склада.

Одним движением я вскинул вверх его руку, и пистолет, вылетев из его руки, ударился о скрепы потолка каюты в противоположном ее конце.

- Чтоб тебя разорвало! - крикнул он. - Впрочем, у меня есть еще другой! - И он стал вытаскивать из-за пояса другой пистолет, но прежде, чем успел это сделать, я прострелил ему череп выстрелом из пистолета, который держал наготове с взведенным на всякий случай курком.

При этом его товарищи подались назад, а я навел свой второй пистолет на них и сказал:

- Кто сделает шаг вперед, тот мертв, уходите отсюда!

В этот момент экипаж корвета, очистивший от неприятеля палубу, устремился вниз, и пираты выбежали из каюты, запрятавшись, где могли. Видя входящих людей с королевского судна, я сказал им:

- Поставьте охрану к дверям порохового склада, они уже пытались взорвать судна!

- Кто вы такой? - спросил меня офицер.

- Пленник! - ответил я.

- Так отведите его наверх и останьтесь двое при нем; закройте пороховой люк и охраняйте склад!

- Благодарение Богу, - подумал я, - что все это теперь уже кончено!

Повинуясь приказанию своего офицера, один матрос схватил меня за шиворот и потащил на палубу, где передал меня другим своим товарищам, которые тотчас же отвели меня на корвет.

Всех нас, оставшихся в живых из экипажа шунера, отвели вниз; всего человек 18, не более, и я был рад, что увидел в числе других капитана Топлифта, хотя и серьезно раненного, но все же живого. Здесь мы пробыли, сбившись в кучу, под охраной десяти человек матросов, более часа, и в это время узнали из доносившихся до нас сверху голосов, говоривших на палубе, что шунер пошел ко дну. После этого орудия на корвете были накрыты чехлами, и людям была произведена раздача спирта, затем была произведена перекличка, расставлены часовые, и все стихло до утра,

Я спросил у часового, сторожившего нас, кто командир этого судна, на что мне этот человек довольно грубо ответил:

- А тебе что до того, висельник?

- На вежливый вопрос следует дать такой же вежливый ответ! - наставительно заметил я.

- Да, всякому другому, но тебе я говорю, что если ты не хочешь, чтобы я заткнул тебе глотку своим платком, то лучше не разевай рта!

Но мне и не нужно было повторять ему свой вопрос, так как на палубе один из офицеров в этот самый момент довольно громко произнес: "Это распоряжение капитана Месгрева".

И этого было с меня довольно. Я прилег вместе с остальными пленными на подстилке, кинутой нам на голые доски пола, и стал дожидаться рассвета. Все кругом крепко спали. Странно, что все эти люди, которые прекрасно знали, что через несколько дней, а может быть даже на следующее утро, они будут повешены, могли спать так крепко и безмятежно, тогда как я, который теперь мог надеяться, что всем моим мучениям наступил конец, за всю эту ночь ни на минуту не мог сомкнуть глаз. Однако я был вполне счастлив своими мечтами в продолжение этой ночи и не менее счастлив, когда настал день.

После обеда приказано было привести всех пленных наверх. Нас под конвоем вывели на палубу и выстроили всех в ряд. Я стал смотреть по сторонам, надеясь увидеть брата, но его не было на палубе. Здесь был его старший помощник, лейтенант и несколько младших офицеров да еще письмоводитель с бумагой, пером и чернилами, который должен был записывать имена и показания пленных.

- Кто был капитан затонувшего шунера? - спросил старший лейтенант.

- Я, сэр, - сказал Топлифт, - хотя и был им против воли!

- О, конечно! Каждый из вас был на этом судне против своей воли! Как ваше имя? Запишите, мистер Пирсон! Жив еще кто-нибудь из офицеров?

- Нет, сэр! - ответил Топлифт.

Затем стали опрашивать имена всех по порядку и всех записывали; случилось так, что я оказался последним; желая поскорее увидеть брата, я вышел на палубу первым, но нас начали опрашивать с другого конца шеренги.

- Ваше имя? - спросили, наконец, меня.

- Я не принадлежал к экипажу шунера! - сказал я.

- Ну, конечно, нет! Вы попали на него прямо с облаков!

- Нет, сэр, не с облаков, я подплыл к нему вплавь, спасая свою жизнь!

- В таком случае, вы из огня кинулись в полымя, могу вас уверить, потому что теперь вам все равно придется проститься с жизнью, приятель!

- Я думаю, что нет, - сказал я, - напротив, я чувствую себя теперь в полной безопасности!

- Не угощайте нас своими баснями, милейший, а назовите нам просто свое имя, и этого будет вполне достаточно!

- Прекрасно, сэр, я готов! Мое имя - Александр Месгрев, сэр! Я - старший брат вашего капитана Филиппа Месгрева и буду вам очень признателен, если вы спуститесь к нему в каюту и уведомите его о том, что я здесь!

И старший лейтенант, и офицеры с недоумением посмотрели на меня, точно так же, как капитан Топлифт и пираты. Старший лейтенант, по-видимому, не знал, как ему отнестись к моим словам, принять ли их за пустую похвальбу или отнестись с доверием, и не знал, что ему делать, когда капитан Топлифт сказал:

- Я, конечно, не знаю, то ли именно лицо этот джентльмен, каким он себя называет, но, несомненно, верно, что он приплыл к нашему шунеру, спасаясь от преследовавших его индейцев, что вам могут подтвердить все мои люди, а также и то, что он никогда не был одним из нас! Экипаж предлагал ему сделаться их капитаном вместо меня, но он отказался наотрез!

- Да! - подтвердили пираты. - Это правда!

- Прекрасно, сэр, в таком случае я передам капитану то, что вы мне поручили сказать ему!

- Для большей уверенности, - заметил я, - я напишу на клочке бумаги мое имя, и вы отнесете эту записку моему брату; он знает мой почерк и мою подпись.

Мне подали бумагу и перо, я написал свое имя, и старший лейтенант понес этот листок бумаги в каюту капитана. Спустя минуту он вернулся и пригласил меня следовать за ним.

ГЛАВА XXI

В объятиях брата, - Доброе слово в защиту капитана Топлифта и двух португальцев. - Моя повесть. - Повесть брата Филиппа. - Что сталось с У иной. - Мой алмаз. - Нежданное наследство.

Спустя минуту после того, как я покинул палубу "Весты" и спустился вслед за офицером вниз, я был уже в объятиях брата. Некоторое время ни он, ни я не могли произнести ни слова. Наконец Филипп заговорил первый:

- Как мне благодарить Бога за то, что я вижу тебя живым и здоровым! Я считал тебя умершим, как и другие, и никак не мог ожидать, что найду на борту пиратского судна, на борту судна, которое я расстреливал без пощады, тогда как каждый выстрел мог причинить тебе смерть! Какое счастье, что я ничего не знал о том, что ты находишься на этом шунере, иначе я не мог бы исполнить свой долг. Я не стану тебя расспрашивать, как ты попал на него; это, вероятно, должно быть концом твоего повествования, а ты должен рассказать мне все от начала до конца с того момента, как ты покинул Рио, а затем и все остальное с того времени, как ты отплыл от берегов Африки.

- Значит, они получили мои письма из Рио?

- Да, после того как они долгое время считали тебя умершим, и эти письма несказанно обрадовали их; но я не хочу торопиться и заглядывать вперед; довольно того, что я вижу тебя живым и здоровым, мой милый Александр, и опять могу прижать тебя к своей груди!

- Но позволь мне задать тебе один вопрос!

- Я уже знаю, какой, - засмеялся Филипп. - Она была здорова, когда я в последний раз видел ее, но очень страдала; ведь от тебя не было никаких известий. И отец ее, и друзья старались уговорить ее примириться с мыслью, что тебя нет уже в живых, так как шебека, на которой ты находился, пропала без вести, но она упорно держится того мнения, что ты жив, и не хочет расстаться с надеждой свидеться с тобой. Но эта самая упорная надежда, упорно не осуществляющаяся, измучила, истомила ее. А теперь, когда ты это знаешь, пройдем в кают-компанию, и позволь мне переодеть тебя, чтобы я мог тебя в приличном виде представить всем как моего брата. Мне думается, что мое платье как раз придется по тебе!

- Благодарю, Филипп! Я не прочь переодеться, но прежде, чем заботиться о моей внешности, я хотел бы позаботиться о моем желудке: я почти целые сутки ничего не ел, а потому, если ты прежде всего распорядишься накормить меня чем-нибудь, то я с удовольствием поем, пока ты будешь выбирать для меня платье.

Филипп позвонил и приказал подать в каюту завтрак и вино. Покушав всласть и подкрепив свои силы, я добрых четверть часа отмывался от грязи и копоти последнего боя, после чего оделся и вышел наверх, уже совершенно не похожий на пирата.

Филипп тотчас же потащил меня наверх знакомить с его офицерами; старший лейтенант рассыпался передо мной в извинениях за свое грубое обхождение, но я сказал ему, что по моему внешнему виду он, конечно, мог принять меня за пирата и как с таковым не особенно церемониться.

- Кстати, Филипп, - сказал я, обращаясь к брату, - раз мы заговорили о пиратах! В числе их есть человек, который хотя и вынужден был нести обязанности капитана на пиратском шунере, но, в сущности, он не пират; я его знаю лично и просил бы тебя отнестись к нему доброжелательно. Я впоследствии объясню тебе его поведение, и ты убедишься, что он не заслуживает участи пирата, равно как и двое португальцев, попавших сюда почти так же, как и я! Это мои бывшие сотоварищи по несчастью, люди из экипажа погибшей шебеки!

- Раз ты говоришь, брат, то твоего слова для меня довольно! Будь спокоен за них! Пусть этих трех людей отпустят на свободу и позаботятся о них! - приказал Филипп тотчас же старшему лейтенанту.

Пробыв минут десять на палубе, я вернулся вместе с братом в каюту.

- Что это за предмет, который ты забыл на моем туалетном столике? - спросил Филипп, разглядывая мою кожаную ладанку, заключавшую в себе мой алмаз.

- Это, Филипп, является частью моей повести и может в настоящее время оказаться при случае чрезвычайно важным для меня! Сейчас я не думаю, что могу подарить тебе эту вещицу!

- Не похоже на то, чтобы она представляла из себя большую ценность! - заметил он.

- Во всяком случае прошу тебя спрятать ее в самое надежное место и запереть как можно тщательнее под замок!

- Если ты этого хочешь непременно, то будь спокоен: я сделаю, как ты желаешь, но теперь расскажи мне обо всем по порядку!

Я рассказал все, что уже известно читателю; обед прервал мое повествование, а после обеда, за чашкой кофе и хорошей сигарой, я продолжал. Когда я кончил, Филипп высказал свое удивление по поводу столько кратного чудесного спасения от самых многообразных бед и задал мне целый ряд вопросов, между прочим спросив меня:

- А этот маленький негодяй Пелег, сын капитана "Транссенданта", здесь, с другими пленными?

Я отвечал, что не видал его и думаю, что, ослабев от потери крови, он, вероятно, остался на шунере и вместе с ним пошел ко дну. Так оно и оказалось на самом деле.

- Странные вещи пришлось мне слышать от тебя, брат, - сказал Филипп, - у тебя, как вижу, заколдованная жизнь! И Бог сохранил ее тебе именно для того, чтобы доказать, что Эми права в своем убеждении, что ты жив и должен вернуться. Ну, а теперь твоя очередь слушать, а моя говорить. Когда я расстался с тобой, то был лейтенантом у капитана Левин на его шунере; вскоре по выходе в море у нас завязалось дело с одним испанским судном, несравненно большей силы, чем наше, вооруженным тридцатью крупными орудиями. Видя, что мы ничего не сделаем с ним вследствие превосходства его вооружения, мы прямо абордировали его, и непривычные к рукопашным схваткам испанцы вскоре подались и дали нам возможность очистить от них палубу, загнав всех вниз. Когда капитан Левин привел свой приз, то был немедленно назначен командиром фрегата с 36-ю орудиями; я последовал за ним в качестве старшего лейтенанта. В следующее плавание нам снова пришлось выдержать бой с судном, равным нам по силе, и мы опять же вышли из него победителями, и я был отправлен отвести приз. При этом капитан Левин послал прекрасное отношение обо мне, вследствие которого, вероятно, и был назначен командиром небольшого брига. Но прежде дозволь мне досказать о капитане Левин. В мое отсутствие он захватил большой галион, давший ему целое состояние, после чего он окончательно отказался от службы на море и поселился на берегу, а мне писал, что до сих пор он только растрачивал деньги, а теперь, получив разом такой куш, намерен сохранить их. На них он купил большое поместье, занялся хозяйством, женился и, кажется, очень счастлив.

- Чего он вполне заслуживает, - добавил я, - и дай ему Бог долгие годы наслаждаться этим заслуженным счастьем.

- Итак, - продолжал Филипп, - в качестве командира брига я был послан сюда стационером и, получив извещение, что судно, на котором ты сейчас находишься, стояло на якоре в заливе близ Гаваны, пошел туда и встретился с ним. Они подняли испанский флаг, я также; вдруг наступил штиль, и я принужден был остаться на месте в четырех милях расстояния от берега. Вследствие этого меня приняли за другое испанское судно, и тогда капитан этого судна или, вернее, испанский капитан испанского брига сел на шлюпку и приехал ко мне и до тех пор не спохватился о своей ошибке, пока не очутился у меня на борту. Я задержал его и экипаж с его шлюпки. Штиль продолжался до самого вечера, а когда, наконец, поднялся ветерок, то я пошел прямо к берегу, как бы намереваясь бросить якорь. Но так как ветер был слабый, то стемнело прежде, чем я подошел и стал борт о борт с судном моего гостя. Там были страшно удивлены, так как полагали, что их капитан обедает со мной, со своим старым приятелем, капитаном испанского брига, и никто не подозревал, что мы не испанцы; поэтому никто не готовился к сопротивлению. Мы ворвались на палубу и завладели ею прежде, чем испанцы успели схватиться за оружие, и я увел это судно за собой. Когда я вернулся с ним в свой порт, то адмирал дал мне командование им, и я командую им теперь вот уже девять месяцев; однако судно это имеет большие недостатки, и меня призывают обратно в порт. Я шел бы теперь обратно в Англию, если б негодяй, капитан "Транссенданта", не уведомил меня о присутствии в здешних водах пиратских судов, что принудило меня идти сюда, за остров. И мог ли я ожидать, какое счастье ждало меня здесь! Ты не думай, пожалуйста, что я такой эгоист, так как говорю только о себе; я это делаю, так сказать для того, чтобы расчистить поле более интересным для тебя сведениям. Итак, "Эми" прибыла благополучно в Ливерпул со своим ценным грузом, и капитан ее донес, что он оставался на назначенном тобою месте встречи до тех пор, пока налетевший ураган не унес его; когда он после того очутился очень далеко от условного места, то счел себя не в праве оставаться еще дольше в открытом море, имея у себя на борту столь ценный груз, и решил идти как можно скорее в Ливерпул. Он, действительно, был прав, и его образ действий был одобрен мистером Треваннионом, который со дня на день ожидал твоего возвращения. Но вот прошла неделя, а тебя нигде не было видно; в доме все стали очень тревожиться за твою жизнь. За неделями стали проходить месяцы, и все стали высказывать предположение, что твое судно погибло во время того самого урагана, который загнал "Эми" так далеко от ее условного места. Бедняжку Уину, как ты можешь думать, очень ласково и сердечно приняли в свой дом мистер и мисс Треваннион, и вскоре все в доме полюбили это милое, кроткое существо.

Но бедняжка ждала твоего возвращения, тосковала по тебе, томилась ожиданием, а когда ей сказали, что ты погиб, это совсем ее сразило, и она не могла больше оправиться после этого удара. Климат тоже, конечно, отозвался на ее здоровье; зимой она стала кашлять, но мне казалось, что всего более она страдала от того, что утратила тебя. Пробыв года полтора в Англии, она впала в чахотку и умерла.

- Бедная Уина! - сказал я, тяжело вздохнув, - милое, славное существо!

- А знаешь, Александр, я думаю, что это случилось к лучшему! Бедняжка так сильно любила тебя, и если бы она была еще жива и жила в семье мистера Треванниона, и ты, вернувшись, стал бы мужем мисс Треваннион, это сделало бы ее глубоко несчастной, я в том уверен. Хотя самая мысль быть соперницей мисс Треваннион может нам с тобой показаться нелепой, тем не менее она питала к тебе то же чувство, что и твоя невеста, и должна была бы страдать так же, как и всякая другая женщина на ее месте, будь она белолицая или чернокожая, без различия. Вот почему я думаю, что ее преждевременная смерть была счастьем и для нее, и для вас. Я видел мистера Треванниона и его дочь всего только один раз до получения ими твоего письма из Рио, в котором ты их извещал о своих несчастиях и благополучном избавлении от пожизненной каторги. Тогда оба они были очень пришиблены и убиты, и мистер Треваннион говорил о ликвидации всех своих дел и о желании поселиться в своем поместье близ Ливерпуля. Но так как я регулярно переписывался все время с Эми, то узнал, что ее отец поступил именно так, как он мне тогда говорил, и только что прикончил свои дела, когда пришло твое письмо из Рио с крупным переводом на Португальский Государственный банк. Надо ли тебе говорить, как велика была при этом радость Эми. Она быстро стала поправляться, а отец ее пожалел, что поторопился ликвидировать свои дела, так как желал перевести их все на тебя. Деньги, присланные тобою из Рио, он считал твоими; кроме того, все это время он откладывал из всех доходов и барышей причитающуюся тебе долю. Он, конечно, не знал, что ты носишь на себе алмаз такой невероятной ценности на виду у всех, и в среде дикарей индейцев, и у английских поселенцев, и даже у пиратов. Что я был не менее рад, чем они, когда узнал содержание твоего письма из Рио, в этом ты не можешь сомневаться, и хотя я должен был как раз в ту пору отплыть в Вест-Индию, все-таки со дня на день ждал получить письмо с извещением о твоем благополучном прибытии в Англию. Представь же себе мое огорчение, когда я, наконец, получил письмо, в котором мне сообщали, что ты не только еще не вернулся в Ливерпул, но вот уже три месяца, как ничего о тебе не слышно. А затем месяц за месяцем я получал все такие же отчаянные, неутешительные письма, в которых мистер Треваннион прямо уже говорил, что шебека, в которой ты отплыл, утонула, и что только одна Эми упорно держится за свою надежду, что ты еще жив. Признаюсь, я тоже считал тебя мертвым, и потому можешь себе представить мою радость, мой неописуемый восторг, когда я увидел на клочке бумаги твою подпись, доказавшую мне, что ты не только жив, но и здесь, на одном со мной судне.

Таков был рассказ брата Филиппа; когда он его докончил, было уже поздно, и все кругом давно спали. Как горячо помолился я в эту ночь Богу за его неизреченное милосердие ко мне!

Когда я проснулся на другой день поутру, Филипп был уже наверху, на палубе, и я пошел туда же.

- Мы скоро будем в Порт-Рояле, - сказал он, - и я надеюсь еще застать там нашего адмирала!

Затем я поговорил немного с офицерами и пошел вниз навестить Топлифта, который не вставал с постели, потому что рана его заставляла сильно страдать. Впрочем, доктор уверял, что он скоро поправится.

- Топлифт, - сказал я - вы не должны ни о чем тревожиться; брат мой обещал, что вы не будете подвергнуты допросу наравне с остальными, и он уверен, что после того, как он объяснит все дело адмиралу, вы получите благодарность за оказанные услуги.

- Благодарность! Вы смеетесь, сэр! Я буду счастлив, если меня не повесят!

- Этого вы не бойтесь, Топлифт, - возразил я, - будьте совершенно спокойны и поправляйтесь скорее!

- Ах, сэр, вы положительно спасли мне жизнь! Ведь если бы вы не приплыли к нам на судно, не было бы никого, кто бы мог сказать хоть одно слово в мое оправдание; никто никогда не поверил бы, что я, в сущности, вовсе не пират, как все остальные на моем судне, кроме разве только тех двух португальцев!

- Если потребуется, они оба будут свидетельствовать за вас, но я не думаю, что потребуется еще чье-либо свидетельство, кроме моего, которым адмирал, вероятно, удовольствуется. Кроме того, я обещал, что впредь вы не будете нуждаться в средствах к существованию, и сдержу свое обещание!

- Благодарю вас, сэр - проговорил Топлифт, - я никогда не забуду вашей доброты ко мне!

Я пожал ему руку и пошел завтракать с братом в каюту.

На другой день мы уже бросили якорь в Порт-Рояле; мой брат отправился с донесением, и адмирал прислал баркас за нашими пленными, кроме Топлифта, которому было дозволено оставаться на свободе и в качестве бесплатного пассажира возвратиться в Англию на судне брата, если он того желает.

Нужно ли говорить, что Топлифт с радостью воспользовался этим разрешением и остался с нами на судне?! Оба португальца также были отпущены на свободу.

Простояв три дня на рейде, мы отплыли в Англию и после благополучного плавания, продолжавшегося пять или шесть недель, бросили якорь в Спитхеде. Брат не мог оставить своего судна, и потому я просил его написать в Ливерпул о том, что он имеет сведения обо мне, что я потерпел крушение и попал в руки индейцев близ английских поселений в Виргинии, но что мне удалось бежать и что я в данное время нахожусь в Джемстоуне. Я считал более благоразумным подготовить таким образом моих друзей к моему возвращению, опасаясь, чтобы слишком внезапная весть о моем прибытии не повлияла пагубно на слабое здоровье моей бедной, исстрадавшейся Эми.

Я пробыл с братом в Портсмуте до того времени, когда пришел из Ливерпуля ответ на его письмо. Писал мистер Треваннион, и, как он уверял, письмо Филиппа положительно возвратило жизнь его бедной дочери, которая, по его словам, находилась в последнее время на краю могилы; она впала в глубокую меланхолию, которую ничем нельзя было рассеять.

Сговорившись с братом относительно того, как ему следует действовать дальше, я отправился в Лондон, где приобрел все для себя необходимое из платья, белья и других обиходных предметов, разыскал известного еврея-торговца драгоценными камнями и предложил ему осмотреть и оценить мой алмаз. Он был положительно поражен, увидя такой величины и такой необычайной красоты камень, и оценил его в сумму 47 тысяч фунтов. Тогда я предложил ему купить его, и мы сошлись на 38 тыс. фунтов.

На другой день все было оформлено и покончено; я получил деньги и чеки и написал тотчас же Филиппу о том, как распорядился своим алмазом.

Филипп ответил на мое письмо поздравлением с удачной продажей и, кроме того, писал, что получил из Ливерпуля письмо с весьма утешительными сведениями относительно состояния здоровья Эми и советовал немедленно ехать в Ливерпул, так как продолжительное тревожное ожидание моего приезда могло пагубно отразиться на здоровье Эми.

Согласно этому я тотчас же принялся готовиться к отъезду из Лондона, приобрел четыре крепких и выносливых коней, раздобыл трех здоровенных и хорошо вооруженных парней, которые должны были сопровождать меня в пути, и отправил с нарочным письмо, в котором назначал день своего приезда в усадьбу мистера Треванниона в окрестностях Ливерпуля.

Мне пришлось пробыть в Лондоне еще два дня, чтобы уладить все свои дела и дать время нарочному приехать раньше меня, так как я рассчитывал ехать чрезвычайно быстро. За эти два дня моего пребывания в Лондоне мне пришлось сделать удивительное и совершенно неожиданное открытие. Я сидел в одном кафе на площади Св. Павла, беседуя с одним бывшим офицером капитана Левин, с которым я случайно познакомился. Когда мой собеседник назвал меня по имени "мистер Месгрев", общипанного вида господин, одетый с ног до головы в черное, стоявший у окна, вдруг круто обернулся и, подойдя ко мне, сказал:

- Я должен извиниться, что позволил себе обеспокоить вас, сэр, но услыхав, что ваш собеседник назвал вас мистер Месгрев, не могу удержаться от желания спросить вас, не родственник ли вы сэру Ричарду Месгреву, баронету, жившему в своем поместье в Кумберланде?

- Жившему, говорите вы? А разве он умер?

- Да, сэр! Он умер вот уже более семи месяцев, и мы теперь разыскиваем его наследника, но нигде не можем его найти!

- Я знал хорошо эту семью, - сказал я, - так как состою с ней в родстве. Наследником покойного баронета должен, конечно, быть его старший сын Ричард, так как все имение майоратное и переходит вместе с титулом старшему в роде.

- Да, но старший сын его, сэр, умер уже несколько лет тому назад; у нас имеются подлинные документы, свидетельствующие об его смерти; кроме того, и второй сын баронета, Чарльз, тоже умер. Он вернулся на родину совершенно больным и вскоре умер, но не в доме своего отца, а у одного из его арендаторов, у которого поселился. Теперь наследником всего - и титула, и земель, и всего имущества является третий сын баронета Александр Месгрев, которого мы повсюду разыскиваем и нигде найти не можем. Мы слышали, что какой-то капитан Месгрев только что пришел со своим судном из Вест - Индии; это, как мы думаем, четвертый сын баронета; но раньше, чем мы не узнаем достоверно, что сталось с Александром Месгревом, до тех пор мы ничего не можем сделать. Я сегодня написал капитану Месгреву, прося у него каких-нибудь сведений о брате, но еще не имею ответа. Полагаю, что вас бесполезно будет просить о том же; едва ли вы что-нибудь знаете о наследнике. А, впрочем...

- Да, я могу вам сказать, сэр, что я и есть тот самый Александр Месгрев, которого вы разыскиваете!

- В самом деле, сэр? А какие вы можете представить доказательства этого?

- Свидетельство моего брата Филиппа, на судне которого я только что прибыл из Вест-Индии, что вам и подтвердит его ответ на ваше письмо. Кроме того, вот его письмо, адресованное ко мне, в котором, как вы сами видите, он обращается ко мне - "Дорогой Александр" и которое он кончает словами "Любящий тебя брат твой Филипп Месгрев".

- Это, действительно, весьма удовлетворительное доказательство, сэр, - проговорил незнакомец, - и мне теперь остается только дождаться письма вашего брата, чтобы привести все в ясность. Позвольте мне поздравить вас, сэр, с унаследованием титула и одного из богатейших поместий в Кумберланде. Надеюсь, что вы не замедлите, как только все необходимые сведения и доказательства будут собраны мной, отправиться вместе со мной в Кумберланд, где, без сомнения, многие признают вас, после чего вы будете утверждены в правах наследства.

- Что я там буду узнан многими, в этом нимало не сомневаюсь, - сказал я, - но сейчас я никоим образом не могу отправиться вместе с вами в Кумберланд; послезавтра я уезжаю из Лондона в Ливерпул по важному делу: меня там ждут, и я не могу обмануть их ожиданий.

- Что же, сэр! Вероятно, это должно быть очень важное дело, если оно может помешать человеку вступить во владение титулом и состоянием, дающим 4000 фунтов ежегодного дохода, - заметил мой собеседник. - Но вот мой адрес, сэр; надеюсь, я услышу о вас в самом непродолжительном времени. Мне, видите ли, придется оставаться в Лондоне до тех пор, пока я не буду иметь возможность привезти наследника самолично в Кумберланд!

Человек в черном как будто начинал теперь сомневаться в моей личности: он не мог понять, что я могу пренебречь вступлением в наследство ради какого-нибудь дела, и потому мои слова казались ему странными. Видя это, я сказал:

- Сэр, я очень долгое время был в отсутствии; мои друзья считали меня умершим. Между тем, у меня в Ливерпуле есть невеста, которая ждала меня все эти годы, и теперь я послал сказать ей, что буду у нее в такой-то день! Я не могу обмануть ее ожиданий; мало того, я должен вам сказать, что без нее и титул, и состояние, и поместья потеряют для меня всякую цену.

- Сэр, - сказал человек в черном, низко кланяясь, - я вполне уважаю ваши чувства и потому хотел бы только надеяться, что вы не слишком долго пробудете в Ливерпуле, так как мне придется ожидать вас в Лондоне, а жизнь здесь дорога, и я тоже желал бы поскорее возвратиться в Кумберланд.

После этого я пожелал этому джентльмену всего лучшего и, распростившись с офицером, возвратился к себе на квартиру. Перед тем как уйти, я оставил этому господину на всякий случай мой адрес, чтобы он мог разыскать меня, если бы я ему понадобился еще до моего отъезда в Ливерпул.

ГЛАВА XXII

Мистер Кампбелль. - Вести о домашних. - Свидание. - Свадьба. - Давнее прошлое. - В Лондоне. - В родовом поместье.

На другой день я получил письмо от Филиппа, в которое он вложил письмо, полученное им от мистера Кампбелля, так звали того присяжного поверенного, который вел дело о моем наследстве. Филипп писал, что он ответил на это письмо, и поздравлял меня с унаследованным мною титулом; час спустя ко мне явился и мистер Кампбелль с письмом брата Филиппа в руках. Он объявил мне, что эти доказательства вполне достаточны и будут признаны таковыми законом, а потому дело пойдет теперь своим обычным порядком.

- Теперь позвольте мне, однако, задать вам несколько вопросов, сэр, - закончил он свою речь.

- Прекрасно, я буду отвечать! Только раньше ответьте вы мне на некоторые мои вопросы, мистер Кампбелль. Мне кажется, что в детстве я слышал ваше имя в родительском доме, хотя не помню, чтобы я видел вас когда-нибудь!

- Я был доверенным лицом и частным поверенным вашего отца одно время, но в последние годы всякие сношения между нами были прерваны вплоть до того времени, когда отец ваш был уже почти при смерти и искренне раскаивался в своем безумном поступке и в своей несправедливости по отношению ко мне. Тогда он послал за мной, к величайшему неудовольствию супруги его леди Месгрев, которая не хотела впускать меня в дом; но, на мое счастье, слуги не исполнили ее приказания и пропустили меня к своему господину.

- Ну, а сестры мои, Жанет и Мабель?

- Они обе здоровы, обе уже совершенно взрослые и красивые девушки. Перед смертью ваш отец уничтожил завещание, по которому он оставлял жене пожизненно значительную часть из доходов с поместья, и теперь она всецело находится в зависимости от вас и от того, сколько вы пожелаете дать ей для ее существования. Но когда вы думаете вернуться в Лондон, сэр?

- Право, не могу вам сказать этого с точностью, во всяком случае как только можно будет.

- Прекрасно, мои личные дела задержат меня в Лондоне еще на месяц. А за это время, хотя я и желал бы отправиться с вами в Фаристон-Холл и сразу ввести вас во владение всем вашим наследием, в крайнем случае, все может пока оставаться в том же положении, как сейчас: там все решительно опечатано, дом замер, а леди Месгрев была вынуждена выехать тотчас же после похорон. Поэтому можно будет отложить ввод во владение до того времени, когда вы сами того пожелаете, и когда это будет вам удобно. На всякий случай, я напишу туда, что вы разысканы и вскоре прибудете туда, чтобы вступить во владение титулом и поместьями вашего отца.

Затем мистер Кампбелль задал мне еще несколько вопросов, на которые я ему отвечал вполне удовлетворительно; тогда он впервые обратился ко мне, именуя меня полным моим титулом, сказав:

- Сэр Александр, позвольте мне теперь откланяться!

На следующий день поутру я выехал из Лондона и мчался с такой быстротой, с какой нас только могли нести наши кони. На пятый день мы уже прибыли в поместье мистера Треванниона, приблизительно в девяти милях расстояния от Ливерпуля. Въезжая в густолиственную каштановую аллею, ведущую к дому, я увидел в окне верхнего этажа женскую фигуру, которая вскоре скрылась. У крыльца я соскочил с коня и очутился в объятиях вышедшего ко мне навстречу мистера Треванниона, который приветствовал меня, как родного сына, со слезами на глазах, затем повел меня в комнату, где меня ожидала моя ненаглядная Эми. Она кинулась в мои объятия и залилась слезами. Но это были слезы радости, и когда она подняла голову и взглянула на меня, то глаза ее светились радостью, а губы улыбались очаровательной улыбкой. Я прижал ее к своей груди и почувствовал, что я с лихвою вознагражден за все, что перенес и выстрадал за все эти годы.

Мы не сразу были в состоянии вступить в разговор; все мы были слишком потрясены и взволнованы; наконец, Эми спросила, что приключилось со мной после отъезда из Рио, что могло так долго задержать меня? Тогда мы все трое уселись на софу, Эми по одну сторону, ее отец по другую, а я между ними; и я стал им рассказывать все по порядку.

- Итак, вы женились после того, как мы с вами расстались? - улыбаясь сказала Эми, когда я кончил свою исповедь.

- Да, - отозвался я, - я был женат и был весьма дурным мужем для своей жены, но надеюсь, что по отношению к своей второй жене буду лучшим!

- Надеюсь! - подхватила Эми. - Только сильно опасаюсь, чтобы ваша "госпожа" с виргинских поселений не явилась сюда вслед за вами и не потребовала вас, как свою собственность!

- Едва ли, - возразил я, - из того, что индейцы выследили меня и нагнали на самом берегу моря, я прихожу к заключению, что они выследили и ее еще раньше меня, и она умерла, геройски обороняясь от них своим топором до последнего своего издыхания. Это всего более вероятно по отношению к этой женщине!

Вечером я долго беседовал с мистером Треваннионом. Он сообщил, как распорядился присланными мною из Рио деньгами, которые он считал принадлежащими мне; а я вручил ему на хранение всю сумму, вырученную мною от продажи моего алмаза, после чего заговорил с ним о нашем браке с Эми и просил его не откладывать свадьбы.

Решено было, что венчание состоится ровно через неделю, в самом тесном семейном кругу, без всякого торжества и церемоний. В назначенный день состоялся брачный обряд в той самой гостиной, где я так часто беседовал с Эми, когда не смел еще даже и мечтать о браке с ней, в присутствии одного только старика Хемпфрея и еще двух старых доверенных слуг дома в качестве свидетелей.

Когда обряд был окончен, священник попросил меня пройти с ним в смежную комнату, где он должен был изготовить и вручить мне брачное свидетельство, которое должно быть занесено в церковные книги местного прихода. Он отозвал меня сюда, в эту комнату, для того, чтобы я назвал ему мое полное настоящее имя.

- Мое имя - Александр Месгрев, как вам это известно, и как вам это сказал мой тесть.

- Да, да, я знаю!.. Но мне необходимо узнать еще некоторые подробности. Разве у вас нет другого имени? Под этим ли именем вы будете и впредь известны знакомым вам и знающим вас людям?

- Не совсем! - сказал я. - До сих пор это было мое полное имя, но в самом непродолжительном времени меня будут звать сэр Александр Месгрев, баронет Фаристон-Холла из Кумберланда!

- Благодарю, - сказал священник, - вот это именно то, что мне нужно было знать; а миледи, ваша супруга, имеет какое-либо другое имя, кроме Эми?

- Нет, не думаю!

После этого священник принялся составлять наше брачное свидетельство, подписал его, скрепил церковной печатью и занес в церковную книгу; затем мы с ним вернулись в гостиную.

- Вот брачное свидетельство, - проговорил священник, подходя к Эми, - оно должно храниться у супруги, а потому, миледи, вручаю его вам!

- Миледи вам очень признательна за вашу любезность, - сказала улыбаясь Эми, полагая, вероятно, что сельский священник титулует ее из любезности.

Некоторое время она держала в руке свидетельство сложенное, в том виде, как оно ей было вручено, затем из любезности или просто от нечего делать развернула его и стала читать.

Я в это время разговаривал со священником, которому вручил приличную моему званию благодарность за его беспокойство, но заметив, что Эми стала читать брачное свидетельство, стал издали наблюдать за ней. Она, видимо, радостно удивилась и направилась с раскрытой бумагой в руке к отцу, предложив ему прочесть.

Старик вооружился очками, и забавно было видеть, какими глазами он посмотрел на свою дочь, как только кончил чтение документа. Затем он подошел ко мне и указывая на текст брачного свидетельства сказал:

- Скажите, пожалуйста, как должен я впредь называть мою дочь?

- Эми, я думаю, как и до сих пор, кроме разве только тех случаев, когда вы будете иметь основание бранить ее; тогда вы должны будете обращаться к ней, как к леди Месгрев: я, как вы видите из этого документа, являюсь в настоящее время сэром Александром Месгревом, баронетом Фаристон-Холла и владельцем довольно крупного состояния, унаследованного мной от отца. До моего возвращения в Англию мне ничего не было известно об этом, и если я умолчал об этом до настоящего момента, то только для того, чтобы моя дорогая Эми имела удовлетворение доказать, что она вышла за меня под влиянии вполне бескорыстной любви ко мне, а не из желания получить титул и высокое положение в обществе.

- Это было чрезвычайно мило с твоей стороны, Александр, - сказала она, - и я искренне благодарна тебе.

- Теперь, моя милая Эми, ты понимаешь, почему я звал тебя с собой в Кумберланд. Я хотел, чтобы ты сразу вступила во владение своим будущим поместьем и резиденцией и заняла подобающее тебе положение в обществе. Надеюсь, сэр, - обратился я к ее отцу, - что вы не захотите расстаться с нами, и мы всегда будем жить под одним кровом, пока Бог продлит нам жизнь!

- Да благословит вас Бог обоих, - проговорил мистер Треваннион, - я, действительно, не могу расстаться с вами и должен последовать за моими детьми.

Полчаса спустя мы опять уже сидели втроем на софе, и я снова рассказывал моей жене и ее отцу о себе: я должен был объяснить им, каким образом очутился в том положении, в котором они меня видели раньше, и причины, побудившие меня, а затем и моего брата Филиппа, покинуть родительский дом и решиться самим пробивать себе дорогу в жизни. Случилось это так:

"Сэр Ричард Месгрев, мой отец, женат был на девушке из высшего круга, с большими связями, мисс Арабелле Джонстон, и жил с нею, как я имею основание полагать, счастливо почти двадцать пять лет, когда Богу было угодно отозвать ее к себе. Я прекрасно помню свою мать, - продолжал я. - Хотя я с братом жил у воспитателя в шести милях от родового поместья, но мы постоянно бывали дома, и она скончалась, когда мне было уже шестнадцать лет. Могу только сказать, что более элегантной, изящной и добродетельной женщины, вероятно, никогда не существовало. От этого брака у отца было четыре сына и две дочери; старший сын - Ричард, второй - Чарльз, третий - я и четвертый - мой брат Филипп; сестры, Жанет и Мабель, были обе значительно моложе нас. В ту пору, когда скончалась моя мать, мой старший брат служил в королевских войсках, куда поступил по призванию к военной службе, хотя как наследник титула и поместья, дающего чистого дохода 4000 фунтов ежегодно, не имел надобности избирать себе какую-либо профессию. Второй брат мой, Чарльз, имевший страсть к путешествиям, уехал в Восточную Индию, где ему предложено было весьма высокое положение. Я и брат Филипп по молодости лет еще жили дома, как и обе наши сестры. Я не стану говорить о своем горе, когда мы потеряли мать, а перейду главным образом к моему отцу, о котором я имею много сказать. Это был добрый, но слабохарактерный человек, легко подчинявшийся всякому влиянию. При жизни матушки это не приводило ни к чему дурному, и все в доме шло надлежащим образом; но после ее смерти стало совсем другое. С год он тосковал по жене и оставался спокойно в своем родовом поместье, довольствуясь присмотром за хозяйством, и так как он стал за последнее время хворым, то совершенно забросил охоту и всякий другой деревенский спорт. Скотоводство было всегда его излюбленной страстью, и он иногда целые часы проводил на скотном дворе, преимущественно в коровнике и молочной. Здесь в числе других работниц находилась дочь одного местного крестьянина-землепашца, девушка весьма красивая и привлекательная на взгляд; черты лица были мелки и правильны, глаза быстрые, фигура стройная и миниатюрная, нимало не напоминавшая грубого сложения большинства крестьянских девушек. Ей было лет семнадцать или немного больше. Она казалась красива, мила и скромна, но на деле была вовсе не тем, чем казалась; это была чрезвычайно хитрая, скрытная и, как оказалось впоследствии, честолюбивая превыше всякой меры женщина. Мой отец, по природе очень влюбчивый, невольно прельстился этой девушкой и скоро стал проводить почти все время в молочной; внимание, каким он удостаивал хорошенькую работницу, было до такой степени явным, что ее товарки, другие скотницы и коровницы, стали в шутку называть ее миледи. Спустя несколько месяцев мой отец впервые заболел сильным приступом подагры; но болезнь недолго удержала его, и спустя шесть недель он был уже снова на ногах и продолжал свои ухаживания за молоденькой коровницей.

Мы с братом Филиппом жили у своего воспитателя; приходя домой, слышали о том, что здесь происходило, и постоянно издевались и подшучивали над фавориткой, всячески стараясь досадить ей или причинить какую-нибудь неприятность. Когда мы, наконец, вернулись домой, отец вторично заболел сильным приступом подагры, которая приковала его к постели и он потребовал, чтобы послали за этой девушкой, и она ухаживала за ним. Не могу вам сказать в точности, что тут произошло, только несчастная страсть отца к этой молодой крестьянке достигла таких размеров, а пропорционально с ней возрастало и честолюбие девушки, что в конце концов, приблизительно месяцев шесть спустя, эта дочь простого поденщика, работница с нашего скотного двора возвысилась до положения леди Месгрев; ей было в ту пору лет 18, а моему отцу - под семьдесят.

Когда этот неподходящий брак стал известен в графстве, все местное дворянство и высшее общество, не говоря уже об аристократах, перестали бывать в доме моего отца и отказались поддерживать с ним прежние отношения. В самое короткое время новая супруга моего отца успела приобрести над ним такое неограниченное влияние, что он стал смотреть только ее глазами и не знал никакой иной воли, кроме ее. Ее отец и вся семья переселились из своей деревни в маленькую усадьбу по соседству и стали разыгрывать из себя дворян и помещиков. Затем наш старый преданный слуга, бывший долгие годы нашим домоправителем, вдруг без всякой причины был рассчитан и удален из дома, и его место занял отец новой леди Месгрев. Человек он был безграмотный, невыдержанный, безо всяких манер и обхождения и совершенно не годился для этой должности. Никакими расходами эта женщина не стеснялась; новые ливреи, новые выезды и экипажи, бесчисленные туалеты и наряды, жемчуга и бриллианты она заводила не стесняясь, тратя даже больше, чем это было возможно при наличных средствах отца. Но он ни в чем не противоречил ей.

Теперь она показала себя в своем настоящем виде; мстительная, злопамятная, тираническая натура ее проявлялась во всем; всех старых слуг она сменяла, всех, знавших ее в ее прежнем положении, буквально ненавидела, всех, кого она могла, притесняла и вымещала на них то, что ей когда-то приходилось сносить от других. Но бедный отец мой не видел в ней недостатков; в его глазах эта женщина была совершенством. Мы поселились вновь в родительском доме спустя четыре месяца после того, как наш отец вступил во второй брак. Мачеха не забыла нашего насмешливого отношения и наших мальчишеских выходок по отношению к ней, когда она была еще на скотном дворе, и теперь нещадно мстила нам за это. Она настояла на том, чтобы мы не обедали и не завтракали за одним столом с отцом, приказала давать нам самую простую и грубую пищу, старалась не допускать нас к отцу, и когда мы жаловались ему, то она нагло отрицала все, что мы говорили, и восстанавливала отца против нас. Мы же, видя, что не можем убедить отца выслушать нас и придать веру нашим словам, избрали другую тактику, а именно: стали досаждать ей, чем только могли, травить, дразнить и изводить ее всеми средствами, поминутно напоминая ей об ее низком происхождении и ее недавнем прошлом. Мы травили ее, забывая, что тем самым губили себя, потому что после непродолжительной и бесполезной борьбы отец наш должен был уступить ее настоятельным требованиям; он послал за мной и сказал, что я в такой мере невыносим в доме, что он не хочет больше признавать меня своим сыном и, бросив мне кошелек с деньгами, добавил, что это все, что я могу ожидать от него, что я должен немедленно покинуть его дом и никогда более не переступать его порога.

На это я ответил без особого почтения, подобавшего ему как моему отцу, что действительно давно пора сыну дворянина и родовитой леди покинуть дом, когда столь низкого происхождения баба, как бывшая скотница, вступила в него как хозяйка! Взбешенный отец пустил в меня свой костыль, и я вышел из комнаты.

У двери я столкнулся с виновницей моего изгнания из родительского дома; она, очевидно, подслушивала и была, видимо, довольна тем, что ей пришлось услышать.

- Теперь на вашей улице праздник, чертова баба! - крикнул я ей в порыве бешенства. - Но подождите, когда отец умрет, тогда на нашей улице будет торжество, и тогда вам снова придется доить коров!

Я, конечно, не думаю оправдывать своего поведения, которое было возмутительно в данном случае, но мне было тогда всего семнадцать лет, и это может служить мне некоторым извинением. Тогда я не мог даже думать о том, что ей действительно придется смотреть из моих рук и просить у меня подаяния. Но вышло так. Как мне сообщил мистер Кампбелль, покойный отец перед смертью уничтожил то завещание, в котором обеспечивал за ней весьма значительную часть доходов с имения, и теперь ее дальнейшая судьба всецело в моих руках.

Наши домашние обстоятельства были прекрасно известны всей округе и всем нашим родным, но никто не бывал у отца с самой его свадьбы. Наконец к нему приехала моя тетка, и после долгих переговоров отец должен был согласиться - отпустить моих сестер из своего дома и отдать их на воспитание тетке, которая бралась заменить им мать. Злой и горячий нрав мачехи, ее надменность, ее властный и непокорный характер стали теперь проявляться и по отношению к отцу, и в связи с тем, что ему сказала тетка, отец стал иными глазами смотреть на свою жену. Он увидел себя вдруг совершенно одиноким; никого из его детей или из его близких не осталось теперь при нем; друзья и знакомые отшатнулись от него; он увидел, что его молодая жена преследовала исключительно только свои цели и ничуть не думала и не заботилась о нем.

Понятно, что я очень желал бы поехать в Кумберланд хотя бы только для того, чтобы исправить все зло, причиненное этой скверной женщиной, и вознаградить тех, кто пострадал по ее милости. Я не чувствую по отношению к этой женщине ни малейшего чувства мести, но не могу не сознавать, что постигшая ее судьба есть торжество высшей справедливости, и что я избран орудием этой справедливости".

- И я с радостью поеду с тобой, дорогой Александр, чтобы помочь тебе в этом деле, - проговорила Эми, - а также и для того, чтобы увидеть, как эта женщина будет теперь держать себя с человеком, которого она так жестоко, так беспощадно преследовала, но которого судьба возвела в вершители ее судьбы!

- Знаешь что, Эми? Я не доверяю себе в решении вопроса, как поступить с этой женщиной, а потому ты решишь это за меня; что ты решишь, то и будет.

- Я ценю твое ко мне доверие, дорогой супруг мой, но предпочла бы, чтобы этот вопрос был решен на общем совете, в котором мы пригласим участвовать моего отца.

На этом и порешили пока.

Вскоре после свадьбы мы отправились в Лондон, где решили пробыть некоторое время прежде, чем следовать далее в Кумберланд. Как раз в это время тетка моя была в Лондоне, где она состояла при Высочайшем Дворе, о чем я узнал только теперь, наведя о ней справки. С нею были и обе мои сестры, Мабель и Жанет, которых я не видел много лет. Когда я явился к ним, сестры встретили меня очень сердечно, и когда я сообщил, что женился и намерен поселиться в нашем родовом поместье, они обещали по окончании сезона приехать в Кумберланд и поселиться со мной. Они, а также и тетка моя были в восхищении от Эми; впрочем, это впечатление разделяли все, кто только имел случай видеть Эми или познакомиться с ней. Тетка отнеслась к нам в высшей степени сочувственно и доставила нам случай представиться Их Величествам, которые отнеслись чрезвычайно милостиво как ко мне, так и к молодой леди Месгрев. Вскоре приехал в Лондон и брат Филипп, получивший довольно продолжительный отпуск, и присоединился к нам.

На другой день, беседуя с ним, я сказал ему:

- Теперь из нас, братьев, осталось только двое, ты да я! У меня теперь большое состояние и свое, и отцовское. Помнишь, ты спрашивал меня об алмазе, и я ответил тебе тогда, что боюсь, что не могу, пожалуй, подарить его тебе. Я сказал так потому, что так думал, но теперь знаю, что я могу тебе сделать этот подарок, и просил мистера Треванниона поместить вырученную мною от продажи этого алмаза сумму в 38, 000 фунтов, всю полностью, под хороший процент на твое имя. Теперь и ты будешь состоятельный и вполне обеспеченный человек. Ты не можешь колебаться принять от меня этот дар, зная, что я теперь в состоянии это сделать.

- Я и не колеблюсь, Александр, потому что на твоем месте я поступил бы точно так же, и ты, наверное, не отказался бы принять от меня то, что ты предлагаешь мне. Во всяком случае, искренне благодарю тебя за твою заботу обо мне и за твое великодушие!

Филипп отправился вместе с нами в Кумберланд; путешествие это было весьма утомительное: дороги были плохие; но зато красота местности заставляла мириться с неудобствами пути. После шести дней пути мы прибыли в Фаристон-Холл, куда мистер Кампбелль, с которым я виделся тотчас по приезде в Лондон, выехал вперед, чтобы все приготовить для нашей встречи. Последняя оказалась превыше всякой меры торжественной и радостной. Затем у нас перебывали все соседи, и все были восхищены новой хозяйкой Фаристон-Холла.

Когда первые хлопоты и суета несколько улеглись, я засел с мистером Кампбеллем за дела, чтобы привести все в надлежащий порядок.

Удовлетворив все справедливые претензии, требования и прошения, вернув на службу всех несправедливо отставленных слуг, обещав аренду и фермы всем бывшим фермерам и арендаторам отца, словом, порешив все неотложное, мы решили заняться вопросом относительно судьбы вдовствующей леди Месгрев. Как я узнал, эта женщина, как только ей стало известно, что отец своими руками уничтожил завещание в ее пользу, положительно пришла в бешенство и тотчас же поспешила забрать все фамильные бриллианты и все драгоценности, какие только могла захватить. Но мистер Кампбелль, сразу сообразивший, что она задумала, поспел вовремя, чтобы помешать ей. Он тотчас же наложил печати, оставив все на ответственности надежных сторожей, которых расставил во всех комнатах усадьбы. Миледи тотчас же после смерти мужа отправилась в дом своего отца, где по сие время и находилась. Вскоре по моем прибытии она прислала мне письмо, в котором умоляла быть милосердным по отношению к ней, причем напоминала мне, что, каковы бы ни были ее вина и заблуждения, все же она и сейчас еще законная жена моего отца; она выражала уверенность, что из уважения к его памяти я назначу ей приличное содержание, которое позволило бы ей существовать безбедно, как приличествует леди Месгрев. Мы созвали совещание, как предлагала Эми, на которое пригласили также и мистера Кампбелля, и с общего согласия решили, что при условии, если она уедет куда-нибудь в дальнюю часть графства, не ближе ста миль расстояния от Фаристон-Холла, ей будет выдаваться пенсия в 300 фунтов в год до того момента, пока она не вступит вторично в брак и будет вести себя прилично своему званию. По желанию покойного отца, мистер Кампбелль удалил отца леди Месгрев от должности управляющего и передал ее прежнему нашему слуге, человеку преданному и знающему свое дело. При этом обнаружилась довольно крупная растрата, которую мистер Кампбелль заставил пополнить, не доводя даже до моего сведения.

Вот и вся моя повесть, полная приключений; мне остается только добавить, что после всего мною пережитого я был вознагражден самым безоблачным счастьем. Обе сестры мои прекрасно вышли замуж, а я состою отцом троих прелестных деток.

Таковы были перипетии жизни каперского офицера сто лет назад, и я изложил их с полной добросовестностью и теперь скрепляю своей подписью.

Ваш покорный слуга Александр Месгрев.

Марриет Фредерик - Сто лет назад (The Privateersman, or One Hundred Years Ago). 3 часть., читать текст

См. также Марриет Фредерик (Frederick Joseph Marryat) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) по теме :