Эдвард Бульвер-Литтон
«Призрак (Zanoni). 03»

"Призрак (Zanoni). 03"

VI

Это был маленький кабинет, стены были украшены картинами, из которых одна стоила дороже, чем дворец владельца. Да, Занони был прав, живописец действительно тот же волшебник, и золото, которое он добывает из своего тигля, по крайней мере не мечта. Какой-нибудь венецианец мог быть вольнодумцем или убийцей, негодяем или идиотом, но его рисовал Тициан, и его портрет считается бесценным. Подумайте, что несколько дюймов полотна в тысячу раз драгоценнее человека с его телом, его головой и волей, его сердцем и разумом!

В этом кабинете сидел человек лет сорока, с глубокими, неподвижными глазами, резкими, выдающимися чертами лица, крепкими скулами и толстыми, чувственными губами. Это был князь N. Он был среднего роста и отличался полнотой; на нем был надет широкий халат из богатой парчи. На столе подле него лежали шпага и шляпа старинного фасона, маска, портфель и серебряная чернильница изящной работы.

- Ну, Маскари, - говорил князь, глядя на своего любимца, стоявшего в углублении окна, - ну, кардинал покоится со своими предками. Мне необходимы развлечения, чтобы утешиться в такой жестокой потере, а у кого обворожительнее голос, как не у Виолы Пизани?

- Ваше сиятельство говорит серьезно? Так скоро после смерти Его Превосходительства?

- От этого будут только меньше болтать и подозревать меня. Узнал ты имя наглеца, помешавшего нашему предприятию и предупредившего кардинала на другой день?

- Нет еще.

- Ловок же ты! Я скажу тебе его имя. Это таинственный незнакомец.

- Синьор Занони! Уверены ли вы в этом?

- Уверен, Маскари. В голосе этого человека есть тон, который никогда не вводит меня в заблуждение, что-то ясное, повелительное; когда я его слышу, то начинаю думать, что существует совесть. Но как бы то ни было, нам надо избавиться от этого нахала. Маскари! Синьор Занони еще не сделал чести нашему бедному жилищу своим присутствием. Это знатный иностранец: необходимо дать праздник в честь него!

- Хорошо сказано; и кипрского вина?

- Мы поговорим об этом позже. Я суеверен: странные слухи распространяются насчет могущества и пророческого таланта Занони. Вспомни смерть Угелли. Даже если сам демон его союзник, он и то не сможет похитить у меня мою добычу и мою месть также.

- Ваше сиятельство заблуждается, дива обворожила вас.

- Маскари! - воскликнул князь с гордой улыбкой. - В этих жилах течет кровь Висконти, которые говорили, что женщина никогда не сможет скрыться от их любви, так же, как и мужчина от их мести. Корона моих предков теперь только детская игрушка; но их честолюбие и храбрость не уменьшились. Моя честь замешана теперь в этом деле. Необходимо, чтобы Виола принадлежала мне.

- Еще засада? - спросил Маскари.

- Нет. Почему бы не напасть на ее дом? Он стоит в стороне, и дверь не железная.

- Но если по возвращении она донесет на вашу жестокость? Дом, взятый силою, изнасилованная девушка! Подумайте обо всем этом; феодальное право, правда, еще не уничтожено, но даже Висконти не стоит выше закона.

- В самом деле, Маскари? Ты дурак! В каком столетии, даже если безумные вожди Франции и преуспеют в своих вздорных замыслах, железо и закон не согнутся как прутья под тяжестью могущества и золота? Но не бойся, мой план составлен. В тот день, как она выйдет из этого дворца, она выедет во Францию с Жаном Нико.

Маскари не успел ответить, как лакей доложил о приходе синьора Занони.

Князь невольно протянул руку к лежавшей на столе шпаге; потом, улыбнувшись этому инстинктивному движению, он встал, пошел навстречу чужеземцу и принял его со всею утонченною вежливостью итальянского притворства.

- Я глубоко благодарен за эту честь, - говорил князь, - я уже давно желал пожать руку такого знатного лица.

- Я исполняю ваше желание, - тем же тоном отвечал Занони.

Неаполитанец поклонился, пожимая руку гостю, но в тот же миг, как он дотронулся до нее, дрожь пробежала по всему его телу и его сердце на мгновение перестало биться.

Занони пристально посмотрел на него и сел.

- Вот она и подписана! Я говорю о нашей дружбе, благородный князь. А теперь я объясню вам цель моего визита. Я открыл, ваше сиятельство, что мы соперники. Есть средство примирить наши притязания?

- А, - воскликнул небрежно князь, - так это вы, значит, похитили плод моих подвигов? В любви, как и на войне, все средства хороши. Примирить наши притязания! Вот кости! Поиграем в них! Тот, у которого будет меньшее число, откажется от нее.

- Обещаете вы покориться этому условию?

- Да, клянусь честью Висконти!

- А какое наказание тому, кто нарушит свое слово?

- Шпага лежит на столе, синьор Занони. Тот, который обесчестит себя, умрет от шпаги.

- Вы произносите этот приговор тому из нас, кто изменит своему слову?

Пусть синьор Маскари бросит кости для нас.

- Хорошо! Маскари, кости!

Князь откинулся в кресле, и, как он ни был сдержан, он не мог скрыть выражение торжества и радости, оживившее его лицо.

Маскари взял три кости и спустил их в стакан.

Занони, облокотившись на руку, пристально посмотрел на любимца князя.

Маскари напрасно старался укрыться от этого пытливого взгляда; он побледнел, задрожал и поставил стакан на стол.

- Я предлагаю вашему сиятельству начать игру. Синьор Маскари, мы в недоумении; разрешите наши притязания.

Маскари снова взял стакан, его рука задрожала, что было заметно по тому, как застучали кости. Он выкинул; было шестнадцать очков.

- Хорошая игра! - воскликнул спокойно Занони. - Однако, синьор Маскари, я не отчаиваюсь.

Маскари собрал кости, опустил их в стакан и снова выкинул на стол; было восемнадцать очков.

Князь бросил на своего любимца сверкающий взгляд.

Маскари смотрел на кости с разинутым ртом, дрожа с ног до головы.

- Я выиграл, видите, - произнес Занони, - можем мы еще быть друзьями?

- Синьор, - отвечал князь, явно борясь с гневом и стыдом, - победа за вами. Но, простите меня, вы равнодушно говорили об этой девушке; что может заставить вас отказаться от вашего права?

- Имейте лучше мнение о моей любви и не забывайте приговора, произнесенного вашими устами. Князь нахмурился, но удержался от ответа.

- Довольно, - проговорил он с принужденной улыбкой, - я сдаюсь, и чтоб вам доказать, что я охотно сдаюсь, сделайте честь вашим присутствием маленькому празднику, который я хочу дать в честь... - прибавил он с дьявольской улыбкой, - возведения моего родственника, кардинала, на престол святого Петра.

- Я очень счастлив, что могу исполнить ваше желание. Занони переменил разговор, говорил много и весело и вскоре после этого удалился.

- Негодяй! - воскликнул тогда князь, схватив Маскари за шиворот. - Ты изменил мне!

- Уверяю, ваше сиятельство, что кости были приготовлены; они должны были выкинуть двенадцать; но это сам черт в образе человека; это все, что я могу сказать.

- Нечего терять время, - проговорил князь, выпуская его. - Моя кровь кипит. Я хочу иметь эту девушку, хотя бы мне пришлось погибнуть из-за нее...

Что это за шум?

- Шпага вашего знаменитого предка упала со стола.

VII

ПИСЬМО ЗАНОНИ К МЕЙНУРУ

"Мое искусство стало менее действенным; я потерял спокойствие, производящее могущество. Я не могу влиять на волю тех, которых бы желал привести как можно скорей к берегу; я вижу, как они мечутся по волнам того бесконечного океана, где наши ладьи устремляются к горизонту, вечно убегающему от нас. Удивленный и испуганный, видя, что я могу только предостерегать там, где бы желал повелевать, я обратился к моей душе. Да, земные желания приковывают меня к настоящему и отдаляют меня от торжественных тайн, в которые может проникнуть только разум, свободный от всяких земных оков. Строгое условие, на котором мы получаем наши божественные дарования, затемняет наше видение будущности тех, к которым мы испытываем человеческие слабости - ревность, ненависть или любовь; Мейнур, вокруг меня все в тумане, я сделал шаг в сторону от нашего существования; из нетленной молодости души вырос темный и ядовитый цветок человеческой любви.

Этот человек недостоин ее. Я знаю эту истину; а между тем в его характере есть задатки добродетели и величия, если шипы и плевелы тщеславия и страха допустят их развиться. Если бы она принадлежала ему и я пересадил бы на другую почву страсть, которая затмевает мои глаза и обезоруживает мое могущество, тогда, невидимый, неслышимый и неузнаваемый, я мог бы бодрствовать над его будущностью, тайно внушать ему действия и таким образом способствовать счастью с его помощью. Но время летит.

Сквозь туман, окружающий меня, я вижу, как ее обступают ужасные опасности, от которых она может спастись только бегством. Она может убежать только с ним или со мной. Со мной! Упоительная мысль! Страшное решение! Со мной, Мейнур! Можешь ли ты удивляться, что я желаю спасти ее от самого себя?

Одна минута в жизни веков, капля воды в океане - разве может быть чем-либо другим для меня земная любовь? А в ее нежном и чистом характере, более чистом, даже в своих привязанностях, чем я когда-либо встречал из поколения в поколение, существует глубокое чувство, которое говорит мне о неизбежном несчастье, которое должно случиться с ней. Суровый и неумолимый, ты, который старался приобрести нашему обществу всякую душу, казавшуюся тебе благородной и мужественной, ты сам знаешь по своему горькому опыту, как напрасна надежда изгнать из женского сердца страх. Моя жизнь была бы для нее постоянным удивлением. Когда же я буду стараться руководить ее шагами сквозь область ужаса к свету, подумай о Страже Порога и трепещи вместе со мною от страшной опасности, которая могла бы напутать ее. Я пробовал воспламенить душу англичанина честолюбием истинной славы в его искусстве; но беспокойный ум его предка, кажется, зовет его постоянно и притягивает к той сфере, где потерялась его жизнь.

Есть тайна в наследственности, которую получает человек от своих предков.

Особенности ума, как и болезни тела, остаются спящими в продолжение целых поколений, чтобы пробудиться в каком-нибудь дальнем потомке, обманув всякое лечение и науку.

Приди ко мне из твоего убежища среди развалин Рима. Я желаю иметь живого поверенного, я призываю к себе того, кто прежде также хорошо знал ревность и любовь; я старался войти в общение с Адон-Аи, но его присутствие, внушавшее мне прежде неземной восторг перед наукой и веру в судьбу, теперь смущает и приводит меня в недоумение. С вершин, откуда я стараюсь проникнуть в тень будущего, я вижу угрожающих и раздраженных призраков. Я как будто замечаю роковой предел чудесному существованию, данному мне. Мне кажется, что после столетий идеальной жизни я вижу свой путь погружающимся в бурный водоворот действительности. Там, где светила открывали мне свои врата, я смутно вижу эшафот; густые пары крови поднимаются над бойней. Но удивительнее всего то, что я вижу существо, тип ложного идеала обыкновенных людей, отвратительную насмешку над всем, что искусство называет красотой, над всем, что сердце считает возвышенным, и во всех моих видениях я нахожу его зловещий образ постоянно таким же. Возле этого эшафота, тень которого я вижу, оно стоит и смеется надо мной адским смехом, и с губ его течет кровь.

Приди ко мне, о друг прошлых дней! Для меня по крайней мере твоя мудрость не отказалась от человеческой привязанности. Согласно узам нашего ордена, состоящего теперь из нас двоих, последних, переживших стольких благородных и великодушных последователей, ты обязан управлять потомками тех, которым твои наставления в более отдаленные времена помогли проникнуть в великую тайну.

Последний отпрыск смелого Висконти, который когда-то был твоим учеником, безжалостно преследует прекрасную, нежную Виолу. Своими преступными и кровавыми планами он роет сам себе могилу; ты еще можешь отвратить его от его роковой будущности. Я, также в силу того же таинственного закона, обязан повиноваться, если он того потребует, всякому потомку одного из наших братьев. Если он станет отталкивать мои советы и настаивать на посвящении в наши таинства, Мейнур, то у тебя будет новый ученик. Приходи ко мне. Эти строки быстро дойдут до тебя. Доставь мне вместо ответа радость пожать твою руку, которую я смею еще пожимать".

VIII

В Неаполе, перед могилой Вергилия, около грота Позилипа люди преклоняются не с тем чувством, с которым они должны бы почитать память поэта, а скорее с таинственным ужасом, окружающим память волшебника. Впадина в коре приписывается его заклинаниям, и предание считает хранителями его могилы духов, которых он вызвал, чтобы образовался грот.

К этому месту, расположенному недалеко от ее жилища, Виола приходила часто. Она любила смутные и неясные видения, которые овладевали ее воображением, когда она погружала взгляды в мрачную глубину грота или когда, стоя у могилы, смотрела с вершины скалы на микроскопических людей толпы, которая роилась в извилине под ней.

В это место она направила свои быстрые шаги. Она прошла по узкой тропинке через мрачные виноградники, окружавшие скалу, и дошла наконец до высшей точки, покрытой мохом и роскошной растительностью, где покоится прах того, который еще теперь усмиряет и возвышает души людей.

Вдали виднелась крепость Сент-Эльм, мрачная и высокая, посреди куполов и колоколов, блестевших на солнце. Море, казалось, глубоко спало;

голубоватый дым Везувия на горизонте подымался колышущимся столбом к прозрачному небу.

Стоя без движения на краю пропасти, Виола смотрела на живую и поэтическую картину, развертывавшуюся перед ее глазами.

Она не слышала шагов за собой, подымаясь на гору, и задрожала, услыхав голос, заговоривший около нее.

Человек, стоявший рядом с ней, так внезапно явился между кустарниками, покрывавшими скалу, и его безобразная наружность представляла такую странную гармонию с дикой природой, окружавшей ее, и таинственными преданиями, связанными с этим местом, что Виола страшно побледнела и громко вскрикнула.

- Не пугайтесь моего лица, - проговорил этот человек с горькой улыбкой.

- Через три месяца после женитьбы не существует ни уродства, ни красоты.

Привычка могущественна. Я собирался зайти к вам, когда вы выходили из дому, а так как мне нужно поговорить о важном деле, то я осмелился последовать за вами. Меня зовут Жаном Нико, имя, уже известное в искусстве! Живопись и музыка - сестры между собой, а сцена - храм, где они обе соединяются.

В тоне этого человека было что-то откровенное и свободное, рассеявшее страх, который произвело его внезапное появление.

Он сел на камень подле Виолы, пристально посмотрел ей в лицо и продолжал:

- Вы очень хороши, Виола, и я не удивляюсь многочисленности ваших поклонников. Если я смею ставить себя в их ряды, это потому, что я один люблю вас честно и ищу вашей руки. Ради Бога, не сердитесь. Выслушайте меня.

Князь N говорил ли вам когда-либо о женитьбе? Или прекрасный шарлатан Занони? Или этот молодой англичанин с голубыми глазами, Кларенс Глиндон? Я предлагаю вам женитьбу, убежище, протекцию, честь. Что вы скажете об этом?

Он попробовал взять ее руку, Виола в негодовании отдернула ее и хотела удалиться. Живописец быстро поднялся и загородил ей дорогу.

- Прекрасная артистка, вам необходимо выслушать меня. Знаете ли вы, что значит жизнь театра в мнении людей? Это значит быть царицей на сцене и парией вне ее. Никто не верит ни в вашу добродетель, ни в ваши клятвы; вы марионетка, которую они хотят украсить мишурой для своего удовольствия.

Неужели вы так пленились этой карьерой, что не мечтаете даже о спокойствии и чести? Может быть, вы совсем не то, чем кажетесь? Вы, может быть, смеетесь над предрассудками тех, которые унижают вас? Отвечайте мне, не опасаясь, я тоже не верю в предрассудки, прекрасная Виола; я уверен, что мы сошлись бы.

К тому же князь N дал мне к вам поручение; должен ли я его исполнить?

Никогда Виола не испытывала того, что испытывала в эту минуту; никогда она не чувствовала так ясно всех опасностей ее одиночества и славы.

Нико продолжал:

- Занони хочет только позабавиться вашим тщеславием; Глиндон станет презирать себя, если предложит вам свое имя, и презирать вас, если вы примете его предложение, но князь N серьезен и богат. Слушайте!

Нико нагнулся к уху Виолы, и его язык клеветника начал фразу, которую не мог кончить.

Она с презрением отпрянула от него. Он бросился к ней, чтобы схватить ее за руку, но поскользнулся и упал с вершины скалы. Ветка огромной ели помешала ему скатиться вниз, и он повис над зияющей пропастью.

Виола услыхала его крик, быстро спустилась с горы и не оглядываясь добежала до дому.

У дверей стоял Глиндон, разговаривая с Джионеттой. Быстро пройдя мимо него, она вошла в комнату и опустилась на пол, глухо рыдая.

Глиндон, проследовавший за ней, напрасно старался успокоить ее. Она не хотела отвечать на его вопросы, она не слушала его слов любви... но вдруг слова Жана Нико о той карьере, которая казалась ей олицетворением гармонии и красоты, ужасная характеристика этой карьеры всплыли в ее сознании; она подняла голову и, пристально смотря в лицо англичанину, проговорила:

- Вероломный! Смеешь ли ты говорить мне о любви?

- Клянусь честью, мне недостает слов, чтобы выразить вам свою любовь.

- Дал бы ты мне домашний очаг, твое имя? Взял бы ты меня себе в жены?

Если бы в эту минуту Глиндон ответил, как подсказывал ему его добрый дух, может быть, при том состоянии, которое слова Нико вызвали в ее душе, заставив ее презирать самое себя, отчаиваться в будущем и сомневаться в идеале своих мечтаний, может быть, говорю я, он возвратил бы ей уважение к самой себе, получил бы ее доверие и обрел бы ее любовь. Но при этом внезапном вопросе в душе Глиндона поднялись подозрения и колебания, которые, как сказал Занони, были врагами его души.

Неужели он попадется таким образом в западню? Не приказано ли ей было поймать благоприятную минуту, чтобы вырвать у него признание, в котором позднее он стал бы раскаиваться? Не играла ли она заранее выученную роль?

Он обернулся, и, пока в нем боролись противоречивые мысли, ему послышался насмешливый хохот Мерваля. Он не ошибался. Мерваль проходил перед домом, и Джионетта сказала ему, что его друг здесь. Кому неизвестно действие иссушающего смеха светского общества? Мерваль был олицетворением этой среды.

Целый свет, казалось, смеялся над Глиндоном этим сухим, звучным смехом. Он отошел от Виолы. Она следила за ним умоляющим взглядом.

Наконец он проговорил:

- Разве таково правило, прекрасная Виола, всех ваших театральных подруг

- требовать замужества как необходимого условия любви?

Подлый и жестокий вопрос! Ядовитые слова!

Минуту спустя он раскаивался в них. Он был охвачен тройными угрызениями: ума, сердца и совести. Он видел, как она была поражена этими роковыми словами. Он видел, как ее лицо покраснело, потом побледнело; потом, со взглядом печальным и решительным, скорей жалея себя, чем упрекая его, она нервно сжала руки на груди и проговорила:

- Он был прав. Простите меня. Я вижу теперь, что я действительно пария.

- Послушайте меня, Виола. Виола, простите меня!

Жестом она отстранила его и с улыбкой, полной отчаяния, прошла мимо него в свою комнату. Глиндон не осмелился удерживать ее.

IX

Выйдя из дому, Глиндон почувствовал, что Мерваль схватил его за руку.

Глиндон грубо вырвался.

- Все ваши советы, - сказал он горько, - сделали из меня негодяя. Но я вернусь. Я напишу ей и изолью перед ней всю мою душу. Она меня простит еще.

Мерваль, характер которого был всегда одинаково ровен, поправил свои манжеты, немного смятые гневными движениями его друга, дал Глиндону истощить все его восклицания и упреки, а потом, как опытный рыбак, начал поправлять свои сети.

Узнав от Глиндона все, что произошло, он старался успокоить его, а не раздражать.

Нужно отдать ему должное: он не был порочен, он имел даже принципы более твердые, чем их обыкновенно имеют молодые люди. Он вполне искренне осуждал своего друга за намерения, которые он имел в отношении молодой актрисы.

- Из того, что я не хочу, чтобы она была вашей женой, не следует еще, что я желаю, чтобы вы из нее сделали свою любовницу. Между нами будет сказано, глупая женитьба все-таки лучше, чем преступная связь. Но подождите еще. Не действуйте под впечатлением минуты.

- Времени нельзя терять. Я обещал Занони дать ответ завтра. После этого мне уже не будет выбора.

- О! О! - воскликнул Мерваль. - Вот что кажется мне подозрительным.

Объяснитесь.

Глиндон в пылу своей страсти рассказал своему другу все, что произошло между ним и Занони, опустив только, без особой причины, все, что касалось его предка и таинственного общества. Все эти подробности послужили в пользу Мерваля. Пречистое небо! С каким глубоким здравым смыслом он говорил! Было ясно, что существовал союз между актрисой и - кто знает - тайным ее любовником. Положение одного было двусмысленно, положение другого не менее.

Как вопрос актрисы был ловок! С какой прозорливостью Глиндон под влиянием первого внушения разума проник в заговор и открыл западню! Неужели он женится, подозревая тайную связь и потому, что Занони говорил ему с важным видом, что нужно решиться до известного часа?

- Вот что вы по крайней мере можете сделать, - проговорил Мерваль. -

Дайте срок; недостает только одного дня. Уничтожьте Занони. Он говорит, что встретит вас до полуночи, и просит не избегать его! Ба! Уедем из Неаполя в какую-нибудь близкую провинцию, где, если он только действительно не дьявол, он не найдет нас. Покажите ему, что не желаете, чтобы вас подталкивали к решению, которое вы сами намереваетесь принять.

Глиндон не мог оспаривать рассуждения своего друга; он не был убежден и колебался.

В эту минуту мимо них проходил Нико.

- Вы все еще думаете о Пизани?

- Да, а вы?

- Видели вы ее? Говорили вы с ней? Она станет мадам Нико раньше, чем кончится эта неделя. Я иду в кафе Толедо. Как только вы встретите вашего друга, синьора Занони, скажите ему, что два раза он стоял на моей дороге.

Жан Нико хоть и живописец, но честный человек и всегда платит свои долги.

- Что касается денег, это хорошее правило, - проговорил Мерваль. - Но что касается мести, это менее морально и не так умно. Но разве он препятствовал вашей любви к Виоле? Да ведь этого не может быть, так как ваши дела в этом отношении идут недурно.

- Спросите у Виолы Пизани. Бедный Глиндон! Она только с вами так сурова. Но я не имею предрассудков. Еще раз прощайте.

- Проснитесь, - воскликнул Мерваль, хлопнув Глиндона по плечу, - что думаете вы о вашей возлюбленной?

- Этот человек лжет.

- Вы хотите написать ей?

- Нет, если все это с ее стороны только обман, то я откажусь от нее без малейшего сожаления. Я буду следить за ней, и, что бы ни случилось, Занони не будет распоряжаться моей судьбой. Вы правы; уедем из Неаполя завтра рано утром.

X

На другой день рано утром оба друга поехали верхом по направлению к Байе. Глиндон сказал в отеле, что если Занони станет спрашивать о нем, то он найдет его недалеко от этого места, столь дорогого древним.

Они проехали мимо дома Виолы; Глиндон превозмог себя, чтобы не остановиться, и, поворотив к гроту Позилипа, он поехал по дороге, которая ведет к Портичи и Помпее.

Было уже довольно поздно, когда они приехали в Портичи и остановились там, чтобы пообедать. Они вошли в довольно плохую гостиницу и обедали в палатке. Мерваль был веселее обыкновенного; он заставлял своего друга пить лакрима и болтал без умолку.

- Ну, мой милый, мы перечеркнули по крайней мере одно из предсказаний Занони; впредь вы не станете так легко верить ему.

- Иды наступили, но еще не прошли!

- Если он астролог, то вы не Цезарь. Ваше тщеславие делает вас легковерным. Слава Богу! Я не считаю себя персоной настолько важной, чтобы порядок в природе мог расстроиться, дабы напугать меня.

- Но зачем же разрушаться порядку в природе? Может быть, существует философия, которая открывает тайны природы, но не изменяет ее процессов.

- Вот, вы снова впадаете в легковерие; вы серьезно предполагаете, что Занони пророк и что он читает в будущем? Может быть, он, по-вашему, живет с гениями и духами?

В эту минуту хозяин гостиницы, маленький, толстенький человек, вошел в палатку с новой бутылкой лакрима.

Он надеялся, что их сиятельства будут довольны; он был тронут до глубины души, что им понравились его макароны. Их сиятельства едут на Везувий? В настоящую минуту происходит маленькое извержение, невидимое из гостиницы; но это красивое зрелище, и оно будет еще лучше после захода солнца.

- Прекрасная мысль! - воскликнул Мерваль. - Что вы об этом думаете, Глиндон?

- Я никогда не видел извержения, мне бы хотелось посмотреть на это зрелище.

- Но это, надеюсь, не опасно? - спросил осторожный Мерваль.

- Нисколько: гора теперь ведет себя очень вежливо. Она только играет, чтобы позабавить их сиятельств англичан, вот и все.

- Хорошо, оседлайте наших лошадей; мы поедем сейчас же. Теперь пируем.

Они допили бутылку, расплатились и вскочили на лошадей; хозяин гостиницы поклонился, и оба всадника направились к Резине. Вино и возбужденное воображение придали Глиндону вид школьника, который вырвался на свободу. Смех всадников веселым эхом отдавался в мрачных окрестностях погребенных городов.

Солнце начинало уже заходить, когда они приехали в Резину.

Они оставили там своих лошадей, взяли мулов и проводника. По мере того как мерк день, пламя вулкана становилось виднее. Наступила ночь, когда они сошли с мулов и продолжали свой путь пешком в обществе проводника и крестьянина с факелом. Проводник, как большая часть его собратов, любил поболтать, и Мерваль воспользовался этим.

- Ах, ваше сиятельство, - говорил проводник, - ваши соотечественники любят вулкан до страсти. Господь Бог да сохранит их! Они дают нам столько денег! Если бы наше состояние зависело от неаполитанцев, мы умерли бы с голоду.

- Это потому, что они нелюбознательны, - отвечал Мерваль. - Помните, Глиндон, с каким презрением сказал нам старый граф: "Вы пойдете смотреть Везувий, конечно? Я никогда не видал его. Да что там и делать? Чувствуешь холод, голод, усталость; опасность угрожает вам, и все это для того, чтобы только посмотреть на пламя, которое имеет тот же вид в камине, что и на вершине горы!" И, - прибавил он, смеясь, - и старый граф был почти прав.

- Но это не все, - проговорил проводник, - некоторые посетители поднимаются на гору без нас. Они заслуживают того, чтобы свалиться в кратер.

- Они должны быть очень храбры, чтобы идти туда без проводников. Но я думаю, не часто приходится вам видеть такую смелость?

- Изредка, синьор. Но однажды ночью я сильно перепугался. Я сопровождал одно английское семейство, дама забыла на горе свой альбом; она предложила мне значительную сумму, чтобы я достал его и принес ей в Неаполь. В тот же вечер я отправился на гору за альбомом. Я действительно нашел его и хотел уже спускаться, когда вдруг заметил человека, который как будто выходил из самого кратера. Воздух так ядовит в том месте, что я не мог предположить, чтобы человек мог им дышать! Я был так поражен, что остановился как вкопанный. Видение прошло по горящему пеплу и остановилось перед мной.

Святая Мария! Какая голова!

- Верно, отвратительная?

- Прекрасная, синьор, но ужасная. Ее вид не имел ничего человеческого.

- А что же сказала эта саламандра?

- Ничего; он как будто и не заметил меня, несмотря на то что я находился от него на таком же близком расстоянии, как теперь от вас.

Привидение быстро прошло передо мной и исчезло за горой. Охваченный любопытством, я захотел увериться, буду ли я в состоянии перенести атмосферу, которой дышал таинственный посетитель, но в тридцати шагах от того места, где я его заметил в первый раз, я чуть не задохся. С тех пор я не перестаю харкать кровью.

- Держу пари, Глиндон, что вы воображаете, что этот царь пламени был не кто иной, как Занони! - воскликнул со смехом Мерваль.

В это время они дошли почти до вершины горы, и зрелище, представившееся им, было действительно великолепно. Из кратера выходил густой дым, а посреди этого дыма виднелось пламя особенной и чудной формы, точно пучок громадных перьев, диадема горы; пламя с изумительными отсветами высоко поднималось и потом падало; оно дрожало, как перо на каске воина, и бросало свет вокруг себя на мрачную почву, производя бесконечные разнообразные тени. Серные испарения увеличивали еще больше мрачное величие и зловещий ужас этой картины. На повороте горы, по направлению к едва заметному и далекому морю, контраст был замечательно хорош - чистое небо, неподвижные, спокойные звезды, - можно было сказать, что две силы, добра и зла, открылись разом взорам людей.

Глиндон, предавшись восторгу художника, стоял, глубоко задумавшись, под впечатлением смутных волнений восторга и ужаса в одно и то же время.

Облокотившись на плечо своего друга, он смотрел вокруг себя и слушал с немым ужасом глухой шум подземной бури, таинственной работы природы в мрачной и страшной глубине. Вдруг из пасти кратера вылетел громадный камень и, упав с оглушительным грохотом на скалу, разбился в мелкие куски, покатившиеся один за другим с горы. Один из осколков, самый большой, ударился о землю в узком пространстве, отделявшем англичан от их проводника, в трех шагах от путешественников; Мерваль громко вскрикнул, а Глиндон вздрогнул.

- Черт возьми, - воскликнул проводник, - спускайтесь, господа, спускайтесь; не теряйте ни минуты, следуйте за мной.

Проводник и крестьянин побежали как только могли скорее. Мерваль, проворнее своего друга, последовал их примеру, но и Глиндон, более смущенный, чем испуганный, не долго оставался на месте. Не успел он сделать несколько шагов, как страшный клуб дыма вырвался из кратера. Небо исчезло, и внезапно совершенный мрак окружил Глиндона; из темноты послышался вдалеке голос проводника, но мгновенно прервался, заглушенный грохотом взрыва и подземными стонами; Глиндон остановился. Он был далеко от своего друга и проводника; он был один среди мрака и ужаса.

Темный дым рассеивался медленно и как бы неохотно; огонь еще раз осветил ужасы опасной дороги. Глиндон, оправившись от волнения, пошел дальше. Снизу он слышал голос Мерваля, призывавший его, но он не мог его видеть, голос служил ему проводником. Задыхаясь, он бросился вперед; но сперва едва слышный, а потом сильный шум поразил его слух. Он остановился и обернулся. Огненная лава переступила границы кратера и пролагала себе дорогу по извилинам горы.

Поток быстро преследовал его. В отчаянии, работая руками и ногами, взобрался он на скалу, высоко подымавшуюся над общим уровнем. Поток лавы катился вокруг него, под его ногами; потом, почти покрыв камень, на котором он стоял, он пошел дальше. Глиндон не смел спуститься и должен был вернуться к кратеру, чтобы уже оттуда, без проводника, без указаний, найти другой путь. На минуту мужество покинуло его.

В отчаянии он громко вскрикнул, чтобы позвать к себе на помощь. Ответа не было. Покинутый всеми, он почувствовал, как его дух и энергия возросли вместе с опасностью. Он подошел так близко к кратеру, как только позволяли ему удушливые испарения, потом, внимательно осмотревшись, наметил себе путь, следуя которому надеялся избегнуть потока лавы; и тогда, твердыми и быстрыми шагами, он направился к куче горячего пепла. Он сделал около пятидесяти шагов, когда вдруг остановился: непонятный, необъяснимый ужас, который до тех пор посреди всех этих опасностей не мог овладеть им, наполнил теперь все его существо. Он задрожал всем телом, мускулы отказались повиноваться его воле, он чувствовал себя как бы парализованным и пораженным смертью. Ужас, охвативший его, как я уже сказал, был совершенно безотчетным и мистическим, ибо дорога была ясна и безопасна. Пламя за ним ровно горело вдали.

Препятствий не было никаких, опасность более не угрожала ему.

И пока он стоял, пораженный внезапной паникой, прикованный к одному месту, не имея возможности ни двигаться, ни говорить, он заметил перед собой, на некотором расстоянии, постепенно принимающую форму и все более отчетливо выступающую перед его взором колоссальную тень, которая, казалось, принадлежала человеческой фигуре, но была несравненно больше человеческого роста.

Ослепительный свет вулкана, который казался бледным перед этим гигантским и таинственным видением, бросал отблеск и на другую фигуру, тихо и неподвижно стоявшую за первой. Может быть, контраст этих двух фигур -

Существа и Тени - поразил Глиндона. Разница между ними казалась такой же, как между Человеком и Сверхчеловеком. Одну только секунду, что я говорю -

десятую часть секунды англичанин мог перенести это зрелище. Второе извержение серных испарений, быстрее и гуще первого, разлилось по горе. И ядовитость этих испарений и сила его ужаса оказались таковы, что Глиндон, после отчаянного усилия вдохнуть в себя воздух, упал без чувств, потеряв сознание.

XI

Мерваль и проводник дошли между тем здравы и невредимы до того места, где оставили своих лошадей, и, только немного оправившись, вспомнили о Глиндоне. По мере того как проходило время, а он не показывался, Мерваль начал серьезно беспокоиться. Он настаивал, чтобы вернуться на поиски за своим другом, и наконец, благодаря самым щедрым обещаниям, уговорил проводника следовать за ним.

Они немного прошли, когда заметили две фигуры, медленно шедшие в их сторону.

Приблизившись к ним, Мерваль узнал своего друга.

- Спасен, слава Богу! - воскликнул он, поворачиваясь к проводнику.

- Ангелы небесные, спасите нас! - проговорил итальянец, вздрогнув. -

Вот привидение, которое я встретил в прошлую пятницу. Это он! Но у него теперь человеческое лицо.

- Синьор, - сказал Занони, пока бледный, утомленный Глиндон машинально отвечал на восклицания Мерваля, - синьор, я сказал вашему другу, что мы увидимся сегодня ночью, и вы видите, что он не ушел от моего предсказания.

- Но каким образом? - проговорил удивленный и озадаченный Мерваль.

- Я нашел вашего друга лежащим на земле в изнеможении от сильных испарений кратера. Я вынес его на чистый воздух, и так как мне хорошо известна эта гора, я привел вам его здравым и невредимым. Вот вся история.

Вы видите, сударь, что без этого пророчества, которого вы желали избегнуть, ваш друг был бы в настоящую минуту безжизненным трупом; еще одна минута, и испарения произвели бы свое действие. Прощайте, желаю вам спокойной ночи.

- Но, мой спаситель, вы нас не покинете! - воскликнул Глиндон. - Разве вы не хотите вернуться вместе с нами?

Занони на минуту задумался и отвел Глиндона в сторону.

- Молодой человек, - сказал он, - мне нужно видеть вас еще раз сегодня ночью. Вы должны до часу утра сами решить свою судьбу. Я знаю, что вы оскорбили ту, которую думаете, что любите. Еще не поздно, вы можете раскаяться, но не советуйтесь с вашим другом: у него есть разум и осторожность, но в настоящую минуту вы не нуждаетесь ни в том, ни в другом.

В жизни бывают минуты, когда сердце, а не ум должно дать ответ, а вы близки к такой минуте. Я не спрашиваю у вас теперь ваш ответ. Соберите ваши мысли и вашу истощенную энергию. До полуночи остается еще два часа. До двенадцати я буду с вами.

- Непонятное существо! - воскликнул англичанин. - Я бы хотел оставить в ваших руках жизнь, которую вы мне сохранили; но то, что я видел сегодня ночью, стирает из моего воображения даже образ Виолы. Желание сильнее желания любви горит во мне, желание не походить на других людей, возвыситься над ними, желание проникнуть и разделить тайну вашего собственного существования, желание сверхъестественной науки и неземного могущества. Я сделал свой выбор. Во имя моего предка я заклинаю тебя и напоминаю тебе твою обязанность: учи меня, руководи мной, сделай меня твоим учеником, твоим рабом, и тогда я без ропота оставлю тебе женщину, которую прежде я оспаривал бы у целого света.

- Я настаиваю, чтобы ты подумал еще раз, - сказал Занони. - С одной стороны, рука Виолы, спокойная, счастливая жизнь; с другой - мрак повсюду, мрак, сквозь который мой взгляд и тот не может проникнуть.

- Но ты уж говорил, что если я женюсь на Виоле, то я должен буду довольствоваться общим для всех людей существованием, а если я откажусь от ее руки, то я могу требовать твоей науки и могущества.

- Наука и могущество не составляют счастья.

- Но они больше, чем счастье. Скажи мне, если я женюсь на Виоле, будешь ли ты моим руководителем и учителем? Ответь мне, и я приму какое-нибудь решение.

- Это было бы невозможно!

- Так я отказываюсь от нее, я отказываюсь от любви, я отказываюсь от счастья. Да будут благословенны одиночество и отчаяние, если только благодаря им можно постигнуть твою тайну.

- Я теперь не принимаю твоего ответа. Когда я приду к тебе, ты дашь мне его одним словом - да или нет. А до тех пор прощай.

Занони поклонился ему и исчез.

Глиндон догнал своего друга.

Мерваль посмотрел на него и заметил в его лице большую перемену.

Неопределенного выражения молодости уже не было. Черты лица стали мрачны и строги, природная свежесть его поблекла, и можно было подумать, что за один час он пережил страдания многих лет.

XII

Когда путешественники возвращаются с Везувия, они обыкновенно въезжают в Неаполь через самый оживленный неаполитанский квартал. Но теперь, когда англичане молчаливо проезжали по пустынным улицам, освещенным только звездами, везде царило глубочайшее спокойствие. Всадники ехали, не произнося ни слова, так как Глиндон, казалось, не слушал вопросов и рассуждений Мерваля. Да и Мерваль был не менее утомлен, чем лошадь, несшая его. Но вдруг ночное спокойствие было нарушено звуками башенных часов; было без четверти двенадцать.

Глиндон вздрогнул и с беспокойством осмотрелся. При последнем ударе часов послышался лошадиный топот, и из узкой улицы, направо от англичан, показался всадник. Он подъехал к ним; Глиндон узнал Занони.

- Как! - воскликнул Мерваль. - Мы еще раз встречаемся, синьор!

- У меня есть дело к вашему другу, - отвечал Занони. - Но он будет скоро свободен; может быть, вы желаете возвратиться в отель?

- Один?

- Опасности нет никакой! - отвечал Занони с легким оттенком презрения.

- Для меня нет, но для Глиндона?!

- Опасность от меня! Действительно, вы, может быть, правы.

- Поезжайте, дорогой Мерваль, - прервал Глиндон, - я догоню вас раньше, чем вы приедете в отель. Мерваль поклонился и поехал медленной рысью.

- Ваш ответ?

- Я решился. Любовь Виолы исчезла из моего сердца; я отказываюсь от нее.

- Вы решились?

- Решился. Теперь моя награда...

- Твоя награда! Завтра в это же время она будет ждать тебя!

Сказав это, Занони повернулся, и всадник и лошадь исчезли там же, откуда показались. Мерваль с удивлением заметил своего друга, догонявшего его минуту спустя после их разлуки.

- Что такое произошло между тобой и Занони?

- Мерваль! Не спрашивайте меня об этом сегодня; мне кажется, что я все это вижу только во сне.

- Верю вам; я сам будто сплю. Поедемте дальше.

Войдя в свою комнату, Глиндон старался собраться с мыслями. Он сел на постель и крепко сжал свою голову руками. Происшествия этого дня, видение гигантской фигуры, которую сопровождал Занони посреди пламени и вихря Везувия, его странная встреча с самим Занони в таком месте, где ни один человек не мог бы найти его, - все это наполнило его душу волнением. Огонь, первые искры которого дремали, вспыхнул в его сердце, огонь горного льда, который вспыхивает, чтобы никогда не погаснуть. Все его прежние стремления, его тщеславие, его мечты о славе исчезали в пылком желании перейти границы человеческой науки и достигнуть того рубежа между двумя мирами, которого таинственный чужестранец, казалось, достиг уже давно. Он сказал правду: любовь исчезла из его сердца, в котором не осталось спокойного уголка, где бы человеческая привязанность могла жить и дышать. Он отдал бы все, что когда-либо обещала смертная красота, все, о чем мечтала когда-либо пламенная надежда, за один час, проведенный с Занони за пределами видимого мира. Он встал, возбужденный новыми мыслями, которые жгли его, и открыл окно, чтоб свободнее дышать. Море дремало, освещенное слабым светом звезд, и никогда спокойствие неба не взывало с большим красноречием об успокоении безумных страстей человека. Но таково было расположение духа Глиндона, что эта тишина только разжигала в нем ненасытные желания, пожиравшие его душу. Он все еще смотрел на небо, когда одна звезда отделилась от группы своих сестер и исчезла в глубине пространства.

XIII

Молодая артистка и Джионетта вернулись из театра, и Виола, страшно утомленная, бросилась на софу, между тем как Джионетта убирала роскошные волосы, наполовину скрывавшие артистку. Заплетая косы, старая кормилица рассказывала маленькие происшествия, сплетни и интриги сцены и кулис.

Джионетта была добрая и достойная женщина и огорчалась тем, что Виола не выбрала себе кавалера; выбор она вполне предоставляла своей госпоже: Зегри или Абенсерраг, Глиндон или Занони - для нее было решительно все равно, хотя слухи, собранные ею насчет последнего, и те похвалы, с какими Занони отзывался о своем сопернике, давали англичанину некоторое преимущество перед другими в глазах Джионетты. Она неверно воспринимала те глубокие и нетерпеливые вздохи, с которыми Виола встречала ее похвалы Глиндону, и искренне удивлялась, что нынче Виола так мало внимания уделила ему за кулисами. И наконец, истощив все свое красноречие на предполагаемый объект вздохов Виолы, она заметила:

- К тому же и про другого синьора нельзя сказать ничего дурного, разве лишь то, что он уезжает из Неаполя.

- Уезжает из Неаполя, Занони?

- Да, моя дорогая. Проходя сегодня около гавани, я заметила толпу, собравшуюся вокруг нескольких иностранных матросов. Его корабль прибыл сегодня утром и бросил якорь в заливе. Матросы говорят, что им приказано быть готовыми к отплытию при первом попутном ветре; они занимались загрузкой съестных припасов. Они...

- Оставь меня, Джионетта, оставь меня!

Прошло уже то время, когда она могла делать из Джионетты свою поверенную. Ее чувства достигли той точки, когда сердце отказывается от всякого излияния и чувствует, что оно не может быть понято. Одна, в самой большой комнате дома, она ходила взад и вперед; она вспомнила о дерзком предложении Нико, об оскорбительном ответе Глиндона, и сердце ее болезненно сжалось при воспоминании об аплодисментах, которые расточались ей как актрисе, а не как женщине и только оскорбляли ее достоинство.

Воспоминание о смерти отца, об увядших лаврах, разбитых струнах - вся эта печальная сцена припомнилась ей и ужаснула ее. Собственная ее судьба, она чувствовала это, была еще мрачнее; струны могли лопнуть, между тем как лавры были еще зелены. Лампа стала гаснуть, и она инстинктивно отвратила свой взгляд от темного угла комнаты.

Сирота, неужели ты боишься присутствия мертвых в доме своих родителей?

Правда ли, что Занони уезжает из Неаполя? Неужели она его не увидит больше?

О безумная! Думать, что страдание заключается в чем-то другом! Прошлое. Оно исчезло! Будущее. Без Занони какое будущее существовало для нее? Но это был третий день, а Занони сказал: что бы ни случилось, он увидит ее раньше, чем пройдет этот день. Решительный час ее судьбы приближался, но как могла она пересказать ему дерзкие слова Глиндона? Чистая и гордая душа может передавать другому свое торжество и счастье; обман и страдания - никогда. Но может ли Занони прийти так поздно? Может ли она принять его?

Было около полуночи. Измученная жестоким беспокойством и бесконечным сомнением, она, однако, оставалась все в той же комнате.

Было без четверти двенадцать, царствовала глубокая тишина; только она хотела пройти в свою спальню, как вдруг услыхала лошадиный топот; топот утих, и послышался стук в дверь. Ее сердце сильно билось; но страх уступил место другому чувству, когда она услыхала свое имя, произнесенное голосом, слишком хорошо знакомым.

Она с минуту колебалась; потом, с доверчивым спокойствием невинности, спустилась и отворила дверь.

Вошел Занони. Она последовала за ним в комнату, которую перед тем только покинула; лампа в руке освещала ее лицо и длинные волосы, распущенные по плечам.

- Виола! - проговорил Занони голосом, выдававшим глубокое волнение. - Я еще раз пришел к вам, чтобы спасти вас. Нельзя терять ни минуты. Вы должны бежать со мной, иначе вы станете жертвой князя N. Мне хотелось, чтобы другой исполнил эту задачу, вы знаете. Но он недостоин вас, этот холодный англичанин! Я у ног ваших молю вас, доверьтесь мне и бегите!

Он страстно схватил ее руку, упал на колени и поднял к ней свои блестящие и умоляющие глаза.

- Бежать с вами! - проговорила Виола, едва понимая, что происходит вокруг нее.

- Со мной! Имя, репутация, честь - все погибнет, если вы не пожелаете этого.

- Так, значит, - прошептала Виола, дрожа от волнения и отворачиваясь, -

ты ко мне не совсем равнодушен? Ты не хочешь отдавать меня другому?

Занони не отвечал; но его сердце забилось, щеки покрылись румянцем, а глаза загорелись страстью.

- Отвечай, - проговорила Виола.

- Равнодушен! О нет! Но я еще не смею сказать, что люблю вас.

- Тогда какое значение имеет моя судьба? - воскликнула Виола, бледнея и сторонясь его. - Оставьте меня, я не боюсь никакой опасности. Моя жизнь, а следовательно, и честь находятся в моих собственных руках.

- Будьте благоразумны, - произнес Занони. - Послушайте! Моя лошадь ржет! Это знак, предвещающий близость опасности. Скорей! Или вы погибли!

- А что тебе до этого? - воскликнула с горечью Виола. - Ты читаешь в моем сердце, ты знаешь, что сделался властелином моей судьбы. Но быть связанной ледяной тяжестью одолжения, быть нишей в глазах твоего равнодушия, отдаться тому, кто меня не любит! Ах! Это было бы самое ужасное преступление для женщины. Дайте мне лучше умереть!

Она отбросила назад локоны, падавшие на лоб. С опущенными руками, с гордым видом и выражением горечи пламенной души, придававшим необыкновенную прелесть ее странной красоте, она была неотразима для глаз и сердца.

- Не презирайте так опасность, самую смерть, может быть! - воскликнул Занони дрожащим голосом. - Вы не можете себе представить того, что вы требуете; пойдемте. - Он подошел к Виоле и взял ее за талию. - Пойдемте, Виола, верьте по крайней мере моей преданности.

- А не твоей любви! - воскликнула итальянка с упреком.

Ее взгляд встретился с глазами Занони. Он чувствовал, как сердце Виолы билось, он не мог оторваться от ее глаз, ее горячее дыхание касалось его щеки. Он вздрогнул - гордый, таинственный Занони, который, казалось, так отрешен от людей. С глубоким вздохом он прошептал:

- Виола, я люблю тебя! - Он упал к ее ногам и страстно продолжал: -

Теперь я не приказываю больше; как должно умолять женщину, так умоляю я тебя. С тех пор как я в первый раз увидел твои глаза и услыхал твой голос, ты стала для меня слишком дорога. Волшебство, о котором ты говорила, оно живет в тебе. Я уехал из Неаполя, чтобы избегнуть твоего присутствия, но твой образ преследовал меня. Проходили месяцы, годы, а твой нежный взгляд все еще озарял мое сердце. Я вернулся, потому что видел тебя одинокой и печальной, потому что я знал, опасности, от которых я мог спасти тебя, угрожают тебе. Прекрасная душа, тебя хотел я отдать кому-нибудь, кто на этой земле мог бы сделать тебя счастливее, чем могу сделать я. Виола!.. Виола!..

Ты не знаешь, ты никогда не узнаешь, до какой степени ты мне дорога!

Невозможно найти слова, чтобы описать восторг, полный, абсолютный восторг, наполнивший сердце неаполитанки. Тот, на кого она смотрела как на стоявшего даже выше любви, был у ее ног и выказал большую покорность и смирение перед ней, чем те ее поклонники, которых она наполовину презирала.

Она молчала, но ее глаза говорили; а потом, тихо и как бы замечая наконец, что человеческая любовь овладела его душой, она почувствовала беспокойство чистой и добродетельной натуры. Она не смела, она даже не подумала задать ему вопрос, который бесстрашно предложила Глиндону; но она почувствовала внезапную холодность... ей показалось, что преграда поднимается между нею и любовью.

- Занони, - прошептала она с опущенными глазами, - не проси меня бежать с тобой, не соблазняй меня, - ты хотел защищать меня от других. О! Защити меня от самого себя.

- Бедная сирота! - нежно воскликнул он. - Можешь ли ты думать, что я прошу у тебя величайшей жертвы, какую женщина может принести любви? Ты моя жена, ты соединена со мной навсегда всеми нитями, всеми желаниями, которые могут укрепить и очистить любовь. Увы! Любовь оклеветали в твоих глазах. Те, кто действительно любят, стараются всевозможными узами и клятвами удержать за собою сокровище, которым они владеют. Виола, не плачь! По крайней мере до тех пор, пока ты мне не дашь право стереть эти слезы моими поцелуями!

Ее прекрасное лицо не отворачивалось больше, оно доверчиво опустилось на грудь Занони; он нагнулся, их губы встретились в долгом, горячем поцелуе... опасность, жизнь, свет - все было забыто.

Вдруг Занони быстро вырвался из ее объятий.

- Слышишь ты этот ветер, который вздыхает и затихает? Как этот ветер -

сила, которая у меня была, чтобы спасти тебя, защитить, предвидеть грозу на твоем горизонте... этой силы у меня нет больше! Но что мне до этого? Скорей!

Скорей! Пусть любовь заменит все, что она решилась потребовать себе в жертву. Пойдем.

Виола уже не колебалась. Она накинула на плечи плащ, собрала свои распущенные волосы; еще одна минута, и она была готова, как вдруг послышался страшный шум в низу лестницы.

- Слишком поздно! Безумный, слишком поздно! - воскликнул Занони, направляясь к двери.

Он открыл ее и был отброшен назад толпой похитителей. Комната наполнилась масками, вооруженными с ног до головы. Двое из этих негодяев уже схватили Виолу - крики ее донеслись до Занони. Он бросился к ней. Виола услыхала его призыв на непонятном языке, увидела оружие бандитов, направленное в его грудь, и потеряла сознание.

Когда же пришла в себя, то поняла, что сидит связанная в быстро мчащейся карете наедине с одетым в маску и неподвижным спутником.

Карета остановилась при входе в мрачное здание. Двери отворились без малейшего шума, широкая лестница, ярко освещенная, представилась ее глазам.

Она находилась во дворце князя N.

XIV

Молодую актрису привели и оставили одну в комнате, убранной в роскошном полувосточном вкусе. Ее первая мысль была о Занони. Жив ли он еще? Спасся ли он здравым и невредимым от кинжалов бандитов? Он, ее новое сокровище, новый свет ее жизни, ее руководитель и, наконец, ее возлюбленный!

Ей не долго пришлось думать; послышались шаги; она вскочила, но не испугалась. Смелость, которая не была ей свойственна, которой она до тех пор не знала, наполнила и возвысила все ее существо. Живая или мертвая, но она будет верна Занони! Теперь у нее был новый повод защищать свою честь.

Дверь отворилась, и вошел князь в роскошном наряде, который носили в то время в Неаполе.

- Красавица! - проговорил он, подходя к ней с полуулыбкой на губах. -

Ты не будешь строго судить насилие, вызванное любовью?

И он попытался взять ее за руку. Она оттолкнула его.

- Подумай, - продолжал он, - ты теперь во власти человека, который никогда не колебался, если желал достигнуть цели, хотя бы она была менее драгоценна, чем ты. Тот, кто тебя любит, несмотря на всю свою дерзость, не может спасти тебя. Ты принадлежишь мне; но вместо того, чтобы быть твоим властелином, позволь мне быть твоим рабом.

- Князь, - гордо отвечала Виола, - вы напрасно хвастаете. Ваша власть!

Я не в вашей власти. Моя жизнь или смерть зависит от меня. Я не хочу вас презирать, но я не боюсь вас. Я чувствую - а в ином чувстве содержится вся сила, все знание божественного, - что мне нечего бояться даже здесь, но вы, князь N, вы сами ввели опасность под ваш кров, привели ее к вашему очагу.

Неаполитанец был поражен смелостью и величием, каких не ожидал. Но это был не тот человек, который отказался бы от плана, раз составленного им.

Он подошел к Виоле и собирался было ответить ей с искренней или наигранной страстью, как вдруг кто-то постучал в дверь комнаты.

Князь, раздраженный этой помехой, отворил дверь, нетерпеливо спрашивая, кто осмелился ослушаться его приказаний и мешать ему.

Вошел Маскари, бледный и сильно взволнованный.

- Ваше сиятельство, - проговорил он вполголоса, - простите меня, но пришел какой-то незнакомец и непременно хочет видеть вас. Судя по некоторым его словам, я нашел нужным даже ослушаться ваших приказаний.

- Незнакомец, в такое время! Что ему нужно? Почему его впустили?

- Он говорит, что дело идет о вашей жизни. Об опасности, которая угрожает ей, он желал бы сообщить лично вашему сиятельству.

Князь нахмурился и побледнел. Он на минуту задумался, потом подошел к Виоле и проговорил:

- Верьте мне, прелестное создание, что я не желаю злоупотреблять своей властью, я тысячу раз предпочел бы ждать внушений любви... В этих стенах вы можете себя чувствовать королевой в гораздо большей степени, чем на сцене.

На эту ночь прощайте!.. Да будет ваш сон спокоен и благоприятен моим надеждам.

Сказав это, он удалился, а Виолу окружили прислужницы, которых она с трудом отослала прочь: она не хотела ложиться спать и провела всю ночь в осмотре комнаты и в мыслях о Занони, могущество которого внушало ей почти сверхъестественную веру.

Между тем князь спустился с лестницы и вошел в комнату, куда провели незнакомца.

Он был закутан с ног до головы в длинный плащ, какие иногда носили священники. Черты лица его были замечательны, цвет лица так темен, что казалось, он происходил от народов Востока. Из-под высокого лба сверкал такой проницательный взгляд, что князь старался избегать его, как мы стараемся скрыться от судьи, который проникает в самые преступные мысли нашего сердца.

- Что вам угодно? - спросил князь, прося незнакомца сесть.

- Князь N, - отвечал последний глубоким и приятным голосом с легким иностранным акцентом, - последний отпрыск самого сильного и мужественного рода, который подчинил человеческой воле божественный гений вместе со злобой и величием; потомок великого рода Висконти, история которого есть история самой Италии в ее славные дни и величие которого было делом самого могущественного ума, созревшего в ненасытном честолюбии, я пришел посмотреть на последнюю звезду этого неба, которое навсегда омрачится. Завтра в это же время у нее не будет своего места в пространстве. Ваши дни сочтены, если только не изменится ваш характер!

- Что это означает? - спросил князь с видимым удивлением и тайным ужасом. - Не пришел ли уж ты угрожать мне в моем собственном доме? Или ты желаешь предупредить меня об опасности? Кто ты, шарлатан или незнакомый друг? Отвечай же яснее: что за опасность угрожает мне?

- Занони и шпага твоего предка, - отвечал иностранец.

- А-а!.. - проговорил князь с презрительной улыбкой. - Я был уверен в этом. Ты сообщник или орудие этого ловкого, но теперь уничтоженного мною обманщика? И ты, конечно, пришел сказать мне, что если я освобожу одну пленницу, то опасность исчезнет и рука Провидения сохранит меня.

- Суди обо мне, как желаешь, князь N. Да, я знаю Занони. Ты тоже узнаешь его могущество, но только тогда, когда он победит тебя. Мне хотелось бы спасти тебя, вот почему я и пришел сюда предупредить тебя. Ты спросишь меня, почему? Я сейчас отвечу тебе...

Помнишь ли ты странное предание про твоего деда? Про его жажду знания, более высокого, чем знание школ и монастырей? Помнишь ли, что говорили о чужестранце с Востока, который был его другом и учителем в знании, против которого Ватикан напрасно метал свои бессильные молнии? Помнишь ли судьбу своего предка? Знаешь ли ты, что, наследник одного только имени, не имея другого наследства, после легкомысленной и распутной жизни, подобной твоей, он исчез из Милана? Знаешь ли ты, каким образом после многих лет он снова вернулся в город, где царствовали его предки? Как с ним пришел мудрец с Востока, таинственный Мейнур? Как все, встречавшие их, замечали с удивлением и страхом, что время не наложило своего отпечатка на его лоб, что молодость, казалось, была оставлена ему навсегда? Разве ты не знаешь, что с той минуты счастье не покидало его? Дальние родственники его умирали, поместья одно за другим переходили в руки разорившегося дворянина! Он сделался руководителем принцев, первым магнатом Италии. Он основал род, которого ты последний потомок, и перенес свои владения из Милана в Сицилию. Видения ненасытного честолюбия преследовали его днем и ночью. Если бы он жил дольше, Италия имела бы новую династию и Висконти царствовали бы в сей возрожденной Элладе.

Это был человек, каких свет видит редко; но его цели были слишком земные и непропорциональны средствам, которыми он пользовался, чтобы осуществить их.

Если бы у него было больше честолюбия или поменьше его, он был бы достоин большего царства, чем Цезарь, - достоин нашего высокого духовного ордена, достоин дружбы Мейнура, которого ты видишь теперь перед собой!

Князь, с глубоким вниманием слушавший своего странного гостя, задрожал при его последних словах и вскочил с места.

- Обманщик! - вскричал он. - Как смеете вы играть таким образом моим легковерием? После смерти моего предка прошло шестьдесят лет; будь он жив, ему было бы теперь сто двадцать лет; а вы, старик еще свежий и сильный, называете себя его современником! Но вы плохо заучили нашу сказку. Вы не знаете, что мой предок, мудрый и знаменитый во всем, кроме доверчивости, которую он питал к этому шарлатану, был найден мертвым в своей постели, в то время когда его громадные планы были готовы к исполнению, и что убийца был этот самый Мейнур.

- Увы, - отвечал иностранец грустно, - если бы он слушался Мейнура, если бы он отложил последнее, самое опасное испытание смелой науки до тех пор, пока не истек бы срок, необходимый для полного посвящения в таинства, ваш предок был бы теперь вместе со мной на вершине скалы, которую вечно штурмуют волны самой смерти, не в силах сокрушить ее. Ваш предок не исполнил моей просьбы, ослушался моих решительных приказаний, и в смелости души, жаждущей тайн, недоступных тому, кто желает владеть скипетром и короной, он пал жертвой своего собственного безумия.

- Он был отравлен, и Мейнур бежал.

- Мейнур не бежал, - гордо отвечал иностранец, - Мейнур не может бежать от опасности, так как для него она уже давно не существует. Накануне того дня, когда герцог принял роковой напиток, с помощью которого он надеялся достичь бессмертия, я бросил его, видя, что моя власть над ним кончилась. Но довольно об этом. Я любил вашего предка, и мне бы хотелось спасти последнего из его рода... Не противьтесь Занони, не предавайтесь вашим страстям и отойдите от пропасти, пока еще есть время. На твоем челе и в глазах я вижу часть славы, бывшей уделом твоего рода. В тебе есть, Висконти, зачатки наследственного гения; но они подавлены пороками более постыдными, чем обычные пороки твоего рода. Помни, род твой вырос благодаря гению, а порок всегда мешал долговечности его могущества. В законах вселенной написано, что порок не может быть долговечен. Будь умен и слушайся уроков истории. Ты стоишь на границе двух миров, прошлого и будущего; как из одного, так и из другого раздаются голоса, предупреждающие тебя. Я кончил... Прощай.

- Нет, ты не уйдешь из этих стен. Я хочу подвергнуть испытанию твою власть. Эй! Кто-нибудь!..

Князь громко закричал, комната наполнилась его слугами.

- Берите этого человека! - закричал он, указывая на то место, где стоял Мейнур.

К его удивлению, к его невыразимому ужасу, место было пусто.

Таинственный незнакомец исчез, как дым. Только легкий и благовонный пар наполнял комнату.

- Помогите его сиятельству! - закричал Маскари.

Князь без чувств упал на пол.

В продолжение нескольких часов он находился как бы в исступлении. Когда же он очнулся, то отослал всех, и слуги потом долго слышали, как он медленно ходил по комнате взад и вперед. Только за час до назначенного праздника он как будто совершенно пришел в себя.

XV

После своего последнего свидания с Занони Глиндон провел ночь в глубоком и тяжелом сне и проснулся при ярком свете солнца.

Он встал со странным чувством спокойствия, которое было скорей результатом решимости, чем истощения. Происшествия и волнения предшествующей ночи перешли в ясные впечатления. Он только мельком думал о них. Его занимало будущее. Он походил на посвященного в древние египетские мистерии, который переступил порог только для того, чтобы еще сильнее желать проникнуть в святилище.

Он оделся и с радостью узнал, что Мерваль отправился с несколькими соотечественниками на остров Искья. Он провел самые жаркие часы дня в полнейшем одиночестве, погруженный в мысли, и мало-помалу образ Виолы предстал перед ним. Он отказался от нее и не раскаивался, а между тем чувствовал себя смущенным при мысли, что всякое раскаяние будет слишком поздно. Он вскочил со своего места и быстро дошел до дома артистки. Дорога была неблизкая, воздух удушлив. Глиндон пришел к дому усталый и еле дыша.

Он постучался, ответа не последовало. Он отворил дверь и вошел;

поднялся по лестнице - ни малейшего звука, ни малейшего признака жизни.

В первой комнате на столе лежала гитара и рукописные партитуры из опер.

Он остановился, собрал все свое мужество и постучал в двери следующей комнаты. Она была полуотворена; в комнате было тихо, он вошел. Это была спальня Виолы; священное место для влюбленного, и храм был достоин божества.

Все было просто, редкие украшения отличались изящным вкусом; несколько книг на полках, несколько цветов, полузавядших в вазе лепной работы в этрусском стиле.

Солнце бросало свои лучи на белые обои; подле постели, на стуле, лежало несколько туалетных принадлежностей. Виолы не было; а кормилица, разве она тоже ушла? Он громко произнес имя Джионетты - даже эхо не ответило ему.

Но в ту минуту, как он выходил из дому, он издали заметил Джионетту.

Старуха радостно вскрикнула, увидев его; но, к их общему отчаянию, ни тот ни другая не могли дать удовлетворительного объяснения случившемуся.

Джионетту разбудил ночью сильный шум; но раньше, чем она собралась с силами, чтобы спуститься, Виолы уже не было; на дверях она заметила следы взлома, и все, что она узнала от соседей, было то, что один бродяга из своего убежища видел при свете луны карету, которую принял за экипаж князя

N.

Глиндон, получив эти сведения от рыдающей старухи, оставил ее и побежал во дворец Занони. Там он узнал, что синьор отправился на праздник князя N и вернется поздно.

Глиндон остановился в растерянности и ужасе, не зная, что думать и что делать. Мерваля и того не было, чтобы посоветоваться с ним. Совесть жестоко мучила его. Он имел возможность спасти женщину, которую любил, и он отказался от этого; но Занони, каким образом не удалось ему?.. Почему он отправился на праздник самого похитителя? Значит, Занони не знал, что произошло? Если так, то разве он должен терять время, чтобы предупредить его?

Нерешительный во всем, что касалось его внутреннего мира, Глиндон был храбр как никто в мире внешнем: он решился идти во дворец князя. Если Занони не удалось предприятие, то он, Кларенс Глиндон, потребует вернуть пленницу, жертву измены и насилия, в апартаментах самого князя, на глазах собравшихся гостей.

XVI

Мы просим читателя вернуться на несколько часов назад. Начинало только что рассветать; двое мужчин стояли на балконе, до которого доходил запах распустившихся цветов. Звезды еще виднелись на небе, птицы еще спали; но какая разница между спокойствием наступающего дня и торжественным покоем ночи!

Стоявшие на балконе одни только, казалось, не спали, это были Занони и таинственный незнакомец, который час тому назад заставил дрожать князя в его собственном дворце.

- Нет! - говорил этот последний. - Если бы ты подождал, чтобы получить высший дар, до тех пор, пока достиг бы зрелых лет и испытал потери, которые меня самого охладили прежде, чем я сделался его обладателем, тогда ты избежал бы проклятия, на которое ты жалуешься теперь; ты не стал бы сожалеть о краткости человеческой привязанности в сравнении со временем твоего существования, так как ты пережил бы всякое желание, всякую мечту о любви женщины. Ты, самый блестящий и, без этой роковой ошибки, самый духовный, может быть, в нашем высоком Братстве, стоящем между человечеством и небожителями, - ты будешь оплакивать безумие, внушившее тебе желание унести красоту и страсти молодости в мрачное величие земного бессмертия.

- Я не раскаиваюсь, я не стану раскаиваться, - отвечал Занони. -

Восторг и страдания, странное сочетание которых придало моей судьбе такое разнообразие, лучше, чем спокойное и ледяное течение твоей одинокой жизни;

ты ничего не любишь, ничего не ненавидишь, ничего не чувствуешь и проходишь сквозь мир молчаливо и безрадостно.

- Ты ошибаешься, - отвечал тот, которого мы назвали Мейнуром, - я равнодушен к любви, мертв для всех страстей, могущих волновать человеческое сердце, но я не умер для более высших наслаждений. Я переживаю, спускаясь по течению бесчисленных годов, не бурные желания молодости, а спокойные и разумные радости зрелых лет. Я сам благоразумно навсегда отказался от молодости, когда отделил свою судьбу от людских судеб; не будем же друг другу завидовать и упрекать. Мне бы хотелось спасти этого неаполитанца, Занони (если ты хочешь, чтобы тебя так звали), во-первых, потому, что его предок был отделен от нашего ордена только последней и невидимой преградой, а во-вторых, потому, что я знаю, в нем есть задатки мужества и могущества его предков, задатки, которые могут сделать его достойным стать одним из нас. На земле редко встретишь таких людей, которым природа дала бы качества, способные выдержать это испытание. Но время и разврат, притупившие его чувства, притупили также и его воображение, и я его предаю его судьбе.

- Итак, Мейнур, ты питаешь еще надежды возродить при помощи новых учеников орден, состоящий теперь лишь из нас двоих! Конечно же, твоя опытность должна была бы научить тебя, что в тысячу лет едва ли рождается одно существо, которое могло бы пройти сквозь страшные врата, ведущие в другой мир! Твой путь разве не усыпан твоими жертвами? Отвратительный вид их агонии и ужаса, кровавое самоубийство, страшное безумие, разве они не стоят перед тобой и не заставляют тебя отказаться от твоих безумных, тщеславных мечтаний и не указывают на путь, ведущий к человеческим привязанностям?

- А разве, - перебил Мейнур, - у меня не было успехов, вознаграждавших меня за все потери? Могу ли я отказаться от этой высокой надежды, единственной достойной нашего возвышенного ордена, от надежды сотворить могущественную многочисленную расу, имеющую власть и силу заставить людей признать над собою власть нашего могущественного царства, от надежды сделаться действительными властелинами этой планеты, завоевателями, может быть, других миров, властителями враждебных и злобных племен, которые окружают нас теперь, расу, которая в своей бессмертной судьбе могла бы подняться до небесной славы и стать, наконец, вровень с существами, окружающими Трон Тронов? Что такое тысяча жертв для одного адепта на пути к этой цели?

И вы, Занони, - продолжал Мейнур после минутного молчания, - вы сами должны, если эта привязанность к смертной красоте, которую вы позволили себе вопреки своей натуре, выльется в нечто большее, чем преходящая фантазия...

вы должны однажды, в глубине своей души, причастной к высшей и вечной сущности, допустить, что вы можете преодолеть все препятствия на пути к тому, чтобы возвысить любимое вами существо до своего уровня. Не прерывайте меня! Можете ли вы спокойно видеть, как болезни и опасности будут угрожать ей, видеть, как лета обременят ее своей тяжестью, глаза ее поблекнут, красота тоже, между тем как ее сердце будет еще молодо и привязано к вам?

Будете ли вы в состоянии видеть все это и знать, что от вас зависит...

- Довольно! - перебил его Занони яростно. - Какую судьбу можно сравнить с судьбой смерти от ужаса? Самых холодных мудрецов, самых пылких энтузиастов, самых суровых воинов с железными нервами находили после их первого шага на страшном пути мертвыми, с помутившимися от ужаса глазами, устремленными на что-то невидимое; не думаешь ли ты, что эта слабая женщина, которая бледнеет при малейшем шуме у окна, при крике ночной птицы, при капле крови на шпаге мужчины, - не думаешь ли ты, что она могла бы выдержать этот взгляд?.. При одной мысли о том, что она должна увидеть, даже я становлюсь трусом.

- Когда вы ей сказали, что любите ее, когда вы прижали ее к своему сердцу, вы отказались от власти предвидеть ее будущее или спасать ее от опасности. С этих пор вы для нее человек, и только человек! Что же вы знаете об искушениях, которые ожидают вас? Разве вы знаете о том, к чему приведет ее любопытство и ее смелость и мужество? Но довольно об этом. Вы настаиваете на вашем решении?

- Роковое слово уже произнесено.

- А завтра?

- Завтра в этот час наш корабль снимется с якоря, и тяжесть веков спадет с моего сердца. Безумный мудрец, мне жаль тебя! Ты отказался от своей молодости!

XVII

Конечно, князь N был не такой человек, которого Неаполь мог бы подозревать в суеверии. Однако на юге Италии существовал тогда и даже теперь существует, среди самых смелых философов и скептиков, дух удивительного легковерия.

В детстве князь слышал рассказы о честолюбии, гении и странной судьбе своего предка, и, может быть, под тайным влиянием этого примера он изучал в молодости науки не только всеми признанные, но еще старался проникнуть в древние и таинственные познания. Я сам видел в Неаполе маленькую книгу с гербом Висконти, которая толкует алхимию наполовину насмешливым, наполовину почтительным тоном, которую приписывают самому князю.

Удовольствия скоро отвлекли его от этих занятий, и его неоспоримые способности были исключительно посвящены безумным интригам или выставлению напоказ пышной роскоши, которую он демонстрировал с какой-то классической грацией. Его огромное богатство, его гордость, дерзкий характер делали его предметом ужаса для слабых и робких придворных душ. А министры ленивого и праздного правительства смотрели сквозь пальцы на его эксцессы. Странное посещение и еще более странное исчезновение Мейнура наполнили удивлением и ужасом сердце неаполитанца, и против этого впечатления его высокомерная гордость и утонченный скептицизм напрасно боролись. Призрак Мейнура представил ему Занони в новом виде, в каком он еще не представлялся ему. Он почувствовал сильное беспокойство при мысли, какого соперника он приобрел, какого врага нажил.

Когда, за несколько часов до праздника, он совершенно пришел в себя, то с мрачной твердостью решился привести в исполнение вероломные планы, уже давно составленные им. Ему казалось, что смерть Занони была необходима для его собственной безопасности, и если уже в начале их соперничества он заранее приговорил Занони, то предостережения Мейнура еще более утвердили его в этом решении.

- Посмотрим, дошло ли его знание до знакомства с противоядием, -

проговорил он вполголоса и со зловещей улыбкой.

Потом он позвал Маскари. Яд, который князь смешал своими собственными руками с вином, назначенным гостю, был составлен из субстанций, тайна которых была семейным достоянием рода, давшего Италии самых мудрых и жестоких тиранов.

Действие этого яда было быстро: он не вызывал страдания, не оставлял на лице никаких следов, которые бы могли пробудить подозрение; самые искусные врачи не могли бы найти в теле причины смерти. В продолжение двух часов жертва ничего не чувствовала, кроме легкого возбуждения в крови. Потом начиналась какая-то слабость, предвестница апоплексии. Тогда уже не было спасения.

Час празднества наступил; гости начали собираться. Это был цвет неаполитанского дворянства. Последним приехал, наконец, Занони, и толпа расступилась, чтобы пропустить блестящего чужестранца к хозяину дома. Князь принял его с многозначительной улыбкой, на которую Занони отвечал вполголоса:

- Иногда можно проиграть даже и с фальшивыми костями.

Князь закусил губу, а Занони прошел мимо и начал разговор с Маскари.

- Кто наследник князя? - спросил он.

- Дальний родственник со стороны матери; мужская линия прекращается с его сиятельством.

- Наследник в числе гостей?

- Нет! Князь никогда не видит его.

- Все равно, завтра он будет здесь.

Маскари с удивлением посмотрел на него, но в эту минуту подали сигнал начала праздника, и гости прошли в залу.

Пир по традиции начался вскоре после полудня. Зала была длинная и овальная, одна сторона выходила в сад, в котором виднелись фонтаны и мраморные статуи, наполовину спрятанные в апельсинных деревьях. Устроители употребили все свое искусство, чтобы свежесть и прохлада сменили душную дневную атмосферу.

Разговор велся более оживленно и умно, чем он обыкновенно ведется на юге, так как князь, сам человек умный и образованный, принимал у себя не только лучшие умы своей страны, но также и людей, веселая и легкомысленная жизнь которых придавала монотонности неаполитанской жизни элемент разнообразия. Между гостями было двое или трое французов, много путешествовавших, и их разговор мог только нравиться обществу, вся вера и философия которого заключалась вкратце в dolce far niente.

Князь, однако, был менее общителен, чем обыкновенно, и в минуты, когда он старался преодолеть себя, в его движениях было что-то принужденное. Он брал тоном ниже или выше естественной веселости.

Занони, напротив того, был совершенно спокоен и ровен в обращении, которое приписывали его знанию света. Его нельзя было назвать веселым, а между тем никто так, как он, не поддерживал общего оживления. Французы в особенности восхищались его превосходным знанием самых мелких событий, происходивших на их родине, и проницательность, которая выражалась в его эпиграммах на главных участников тогдашних событий, была для них предметом глубокого удивления. Глиндон приехал во дворец, когда праздник был уже в полном блеске. По его костюму слуги поняли, что он не из числа приглашенных.

Поэтому ему сказали, что его сиятельство нельзя видеть, и только тогда Глиндон понял все, что было странного и затруднительного в решении, которое он принял. Силой войти в залу знатного и могущественного вельможи, окруженного чуть не всем дворянством Неаполя, и обвинить его в том, на что его гости смотрели как на достойный подвиг, значило совершить такой поступок, который все восприняли бы с насмешкой. Он с минуту колебался, потом, опустив золотой в руку слуги, сказал, что ему необходимо видеть Занони и что речь идет о жизни последнего. Благодаря этому средству он смог проникнуть во двор, а потом и во дворец. Он поднялся по широкой лестнице;

веселые голоса гостей долетали до него. При входе в комнаты он позвал пажа и послал его с поручением к Занони. Паж повиновался, и Занони, услыхав имя Глиндона, повернулся к хозяину.

- Простите меня, один из моих друзей, англичанин, синьор Глиндон, которого вы, без сомнения, знаете по имени, ждет меня. Придя в такой час, он имеет, вероятно, сообщить мне что-либо крайне важное. Вы позволите мне удалиться на минуту?

- Не лучше ли будет, - отвечал князь с любезной, но зловещей улыбкой, -

если ваш друг присоединится к нам? Англичанин всегда желанный гость, но будь он хоть голландец, ваша дружба достаточная для него рекомендация. Мы не можем обойтись без вас, даже одну минуту.

Занони поклонился, а паж вернулся к Глиндону, любезно прося его от имени хозяина принять участие в празднестве.

Молодой англичанин вошел в залу.

- Милости просим. Позвольте мне надеяться, что вы приносите нашему знаменитому гостю приятные новости, - сказал князь. - Если вам нужно передать что-нибудь грустное, то отложите, пожалуйста, это сообщение.

Глиндон был мрачен, он хотел ответить, но Занони тронул его за руку и сказал по-английски:

- Я знаю, зачем вы меня ищете. Молчите и наблюдайте за тем, что произойдет.

- Вы, значит, знаете, что Виола, которую, как вы уверяли, можете оградить от опасностей, находится...

- В этом дворце. Да. И я знаю еще то, что убийца князя сидит по правую руку от него; его судьба и судьба Виолы навсегда разделены, и таинственное зеркало, в котором я читаю, остается светлым и ясным, несмотря на потоки крови. Будьте покойны и узнайте судьбу, ожидающую злодея.

Потом, обращаясь к князю, он продолжал:

- Ваше сиятельство! Синьор Глиндон действительно принес мне новости, которые я до некоторой степени предвидел. Я принужден покинуть Неаполь, однако это обстоятельство дает мне лишний повод весело провести сегодняшнюю ночь.

- А можно узнать причину отъезда, который, без сомнения, огорчит всех наших прекрасных неаполитанок?

- Это близкая смерть человека, который почтил меня своей дружбой, -

серьезно отвечал Занони. - Но будет говорить об этом, печаль не возвратит потерю. Мы заменяем старые цветы, которые вянут в вазах, новыми; так мудрость требует, чтобы мы заменяли новыми дружбами те, которые вянут на нашем пути.

- Благоразумная философия! - воскликнул князь. - "Ничему не удивляйтесь" было правилом римского поэта, и "ничем не огорчайтесь" - мое правило. Ничто в жизни не достойно печали, за исключением, может быть, случая, синьор Занони, когда красавица, которой мы поклоняемся, ускользает от нас. Нужно владеть громадной силой воли, чтоб не поддаться отчаянию и не принять с радостью смерть. Как вы думаете, синьор? Вы улыбаетесь. Вы не боитесь подобного несчастья? Поддержите мое пожелание: долгая жизнь счастливому любовнику и быстрый конец тому, надежды которого обмануты.

Кубок Занони наполнили роковым вином; Занони устремил глаза на князя и спокойно проговорил:

- Я пью за ваше здоровье, синьор, даже это вино!

Он поднес кубок к губам. Князь страшно побледнел. Взгляд Занони, твердый и строгий, остановился на нем и заставил его задрожать под тяжестью его преступления.

Занони выпил до дна и проговорил беспечно:

- Вы слишком долго держали это вино, оно потеряло свои достоинства и может повредить некоторым людям, но не бойтесь: мне оно не сделает вреда, князь. Синьор Маскари, вы знаток, скажите нам ваше мнение.

- Я не люблю кипрского вина! - воскликнул Маскари с хорошо подделанным спокойствием. - Оно бросается мне в голову. Синьор Глиндон, может быть, не имеет такого отвращения к нему: англичане любят, как я слышал, теплое, опьяняющее вино.

- Вы желаете, чтоб мой друг испробовал этого вина? Не забудьте, что не все могут пить его, как я, безнаказанно.

- Нет, - отвечал поспешно князь, - если вы не хвалите вино, то Боже сохрани, чтобы мы угощали им своих гостей! Герцог, - продолжал он, поворачиваясь к одному французу, - Франция родина винограда; что вы скажете об этом бургундском вине? Хорошо оно перенесло путешествие?

- Ради Бога, - прервал Занони, - переменимте вино и разговор.

И он стал говорить еще оживленнее. Гости никогда не видали такого легкого, блестящего, веселого ума.

Все были в восторге, даже князь и Глиндон были поражены. Князь, которого слова и взгляды Занони в ту минуту, как он выпил яд, наполнили мрачными предчувствиями, находил теперь даже в блеске его ума неминуемый признак роковой силы напитка.

Один за другим гости пришли в восторженное состояние, между тем как Занони ослеплял их своими нескончаемыми шутками и анекдотами. Но какая горечь была в этом оживлении, какое презрение к своим собутыльникам и их пустому существованию заключалось в его словах!

Стало темнеть. Праздник уже на несколько часов перешел обыкновенные границы подобных собраний. Между тем никто и не думал об уходе, и Занони с блестящими глазами и с насмешливой улыбкой расточал сокровища своего ума, как вдруг показалась луна и осветила цветы и бассейны сада, оставляя залу в таинственной полутьме. Занони встал.

- Господа, - проговорил он, - надеюсь, что мы еще не надоели хозяину, а эти сады представляют новое искушение продлить наш праздник. Нет ли у вас, князь, нескольких музыкантов, которые могли бы занять нас, пока мы вдыхаем аромат ваших апельсинных деревьев?

- Превосходная мысль! - воскликнул князь. - Маскари, пошлите за музыкой.

Все поднялись, чтобы отправиться в сад, и только тогда действие вина, выпитого ими, дало себя чувствовать. Едва держась на ногах, гости отправились в сад.

Как бы для того, чтобы вознаградить себя за долгое молчание, с каким они слушали Занони, все заговорили разом, никто не слушал. Было что-то ужасное в контрасте чудной красоты ночи с криками шумного собрания. Один француз, молодой герцог де Р., человек высшего круга, живой, разговорчивый, как все дети его нации, был особенно шумлив. Так как обстоятельства, воспоминание о которых сохраняется еще до сих пор в некоторых неаполитанских кружках, сделали позже необходимыми показания герцога насчет того, что произошло тогда, я передам здесь краткий рассказ, который я, узнал лично от своего веселого друга, герцога де Р.

"Я не помню, - писал герцог, - чтобы чувствовал когда-либо такое возбуждение, как в тот вечер. Мы походили на школьников, вырвавшихся из класса, мы толкали друг друга локтями, спускаясь в сад с громким смехом и говором. Вино, так сказать, выставляло характер каждого. Одни были шумливы и задиристы, другие грустны и печальны; те же, кого мы считали за скромных и молчаливых, сделались откровенны и разговорчивы. Я помню, как во время этого веселья и криков я посмотрел на синьора Занони, разговор которого очаровал нас всех, и почувствовал какую-то ледяную дрожь, заметив на его лице ту же спокойную и холодную улыбку, которая не сходила с его лица во все время, пока он нам рассказывал любопытные и странные анекдоты двора Людовика XIV.

По правде сказать, я чувствовал себя расположенным поссориться с человеком, спокойствие которого казалось как бы оскорбительной насмешкой над нашей шумливостью.

И не один я испытывал раздражающее действие его насмешливого спокойствия. Некоторые из моих товарищей говорили мне после, что при виде Занони у них кровь кипела и их веселость превращалась в ненависть. Казалось, его холодная улыбка имела особенную способность оскорблять тщеславие и вызывать гнев. В эту минуту подошел ко мне князь, взял меня под руку и увел далеко от остальных гостей. Он пил не меньше нас в продолжение праздника, однако вино не произвело в нем такого же возбуждения. В его наружности и разговоре была какая-то высокомерность, гордое презрение, которые, несмотря на то что он старался оказывать нам самое любезное внимание, раздражали мое самолюбие. Казалось, пример Занони заразил и его, и он стал подражать, злоупотреблять манерой иностранца. Он поднял меня на смех по поводу некоторых придворных слухов, где мое имя произносилось в связи с именем одной сицилийской дамы знатного происхождения и редкой красоты; он выказывал презрение к тому, на что я смотрел бы как на честь.

Он стал говорить, наконец, что один срывал все лучшие цветки Неаполя и с презрением оставлял нам, иностранцам, подбирать их после него! Мое самолюбие, как человека и француза, было задето. Я ответил ему в насмешливом тоне, который, конечно, не позволил бы себе, если бы был хладнокровнее. Он же захохотал и отошел, оставив меня в еще большем раздражении.

Может быть, это вино произвело во мне такое действие, и я стал искать ссоры, только в ту минуту, как он отошел от меня, я обернулся и заметил подле себя Занони.

- Князь фанфарон, - сказал он мне с той же улыбкой, которая мне так не понравилась. - Ему хотелось бы присвоить себе и все богатство, и всю любовь.

Отомстим ему.

- Но как?

- В его доме в настоящую минуту находится самая красивая из певиц Неаполя, знаменитая Виола Пизани. Она здесь не по своему желанию, так как он насильно похитил ее; но он уверяет, что она обожает его. Настоим же на том, чтобы он показал нам это сокровище, и когда она войдет, герцог Р. может не сомневаться, что его комплименты и внимание польстят прекрасной Виоле и вызовут ревнивые подозрения ее похитителя. Это было бы справедливое наказание за его дерзкое высокомерие.

Предложение очень понравилось мне. Я поспешил за князем. Музыка только что зазвучала, знаком я остановил ее, и, обращаясь к князю, стоявшему посреди самой оживленной группы молодых людей, стал обвинять его в том, что он предлагает нам таких посредственных музыкантов, а для себя оставляет лютню и голос первой артистки Неаполя. Я попросил наполовину шутливым, наполовину серьезным тоном, чтобы нам показали Пизани. Моя просьба была принята общими криками одобрения.

Хозяин пытался отказать нам, но мы заглушили его слова громкими криками.

- Господа, - проговорил князь, когда наконец мы умолкли, - если бы я даже согласился на ваше предложение, то никогда не смог бы уговорить синьору выйти к такому шумному обществу. Вы слишком благородны для того, чтобы принуждать ее, хотя герцог Р. забывается до такой степени, что поступает так со мной.

Задетый за живое этим упреком, которого я заслуживал до некоторой степени, я отвечал:

- Князь, у меня перед глазами столь благородный пример насилия, что я не колеблясь иду по дороге, на которой вы далеко перегнали меня. Весь Неаполь знает, что Пизани презирает ваше золото и вашу любовь и что одно только насилие могло увлечь ее под вашу кровлю. Вы отказываетесь представить нам ее, потому что боитесь ее жалоб, потому что достаточно знаете тех людей, которых ваше тщеславие старается осмеять, чтобы быть уверенным: французский дворянин всегда готов предложить красавице и сердце, и защиту.

- Вы правы, - сказал Занони, - князь не смеет показать нам свою добычу.

Князь стоял несколько минут задумавшись, он казался раздраженным.

Наконец он разразился оскорбительными восклицаниями насчет Занони и меня.

Занони ничего не отвечал. Я был более раздражителен и вспыльчив.

Гости находили удовольствие в нашей ссоре, только один старался восстановить спокойствие, это был Маскари. Но мы не слушали его. Остальное легко отгадать. Мы спросили шпаги; один из присутствующих принес мне две. Я собирался сделать выбор, но Занони подал мне другую, рукоятка которой, искусно вырезанная, свидетельствовала о ее древности.

В ту же минуту он проговорил, глядя на князя с улыбкой:

- Князь, герцог выбирает шпагу вашего предка! Вы слишком храбры, чтобы быть суеверным, но вы не забыли о нашем условии?

При этих словах мне показалось, что хозяин вздрогнул и побледнел, однако ответил на улыбку Занони презрительным взглядом.

В следующую минуту сделалось какое-то непонятное смятение и беспорядок.

Между шестью или восемью из присутствующих началась страшная свалка; но мы искали друг друга, князь и я. Шум, окружавший нас, смятение гостей, крики музыкантов, удары наших шпаг только возбуждали нашу ярость. Мы боялись, чтобы нас не разъединили; мы дрались с бешенством, без правил, без методы. Я наносил удары, машинально отражал их, ослепленный, вне себя, как будто сам дьявол был во мне, до тех пор, пока наконец я не увидел князя, лежащего у моих ног в крови, и Занони, говорящего ему что-то на ухо.

Это зрелище отрезвило нас всех. Борьба кончилась. Исполненные стыда, угрызений совести и ужаса, мы окружили нашего несчастного хозяина, но было уже поздно, он закатывал глаза. Я видел многих умиравших, но никогда не случалось мне видеть лица, выражавшего столько ужаса и испуга.

Наконец все было кончено. Занони поднялся и, взяв с большим хладнокровием шпагу, которую я держал в руке, спокойно проговорил:

- Вы свидетели, господа, что князь сам заслужил свою судьбу. Последний из знаменитого рода погиб в ночной драке.

Я больше не видел Занони, я отправился к нашему посланнику и рассказал ему все происшедшее. Меня признали невиновным как неаполитанское правление, так и наследник несчастного князя N.

Подписано: Луи Виктор, герцог де Р.

Этот документ содержит самые мельчайшие подробности происшествия, которое произвело сильное впечатление на весь Неаполь. Глиндон не принимал участия в ссоре.

Когда Занони встал и удалился с места происшествия, Глиндон заметил, что, проходя сквозь толпу гостей, он слегка коснулся плеча Маскари и проговорил что-то, чего англичанин не расслышал.

Глиндон последовал за Занони в банкетный зал, полный мрачных ночных теней и лишь местами освещенный полосами лунного света.

- Каким образом могли вы предсказать это ужасное событие? Он погиб не от вашей руки! - спросил Глиндон дрожащим голосом.

- Генерал, рассчитывающий на победу, лично не сражается, - отвечал Занони. - Оставим прошедшее и мертвых в покое. В полночь вы должны быть на морском берегу, в полумиле направо от вашего отеля. Вы узнаете место по одинокой колонне, к которой привязана сломанная цепь. В этом месте и в этот час, если ты хочешь быть посвященным в наше общество, ты найдешь учителя.

Ступай! У меня есть здесь дело. Помни, что Виола еще в этом дворце.

В ту же минуту вошел Маскари; Занони простился с Глиндоном, и тот медленно удалился.

- Маскари, - проговорил Занони, - ваш покровитель умер; ваши услуги будут не нужны его наследнику, человеку порядочному, которого бедность спасла от порока. Что касается вас самого, будьте благодарны, что я не предаю вас палачу! Вспомните о кипрском вине. Не дрожите! Напиток был бессилен против меня, но мог подействовать на других. Я прощаю вас, и если я умру от действия вина, то обещаю вам, что моя тень не станет смущать покой такого достойного человека. Но довольно об этом. Проведите меня в комнату Виолы Пизани. Вам она не нужна, а смерть тюремщика открывает двери тюрьмы.

Скорей, я хочу ехать.

Маскари проговорил несколько невнятных слов, поклонился и повел Занони в комнату, где была заперта Виола.

XVIII

За несколько минут до полуночи Глиндон направился к месту свидания.

Таинственная власть, которую Занони имел над ним, еще более укрепилась последними событиями вечера; внезапная катастрофа с князем, так точно предсказанная и такая случайная, вызванная, казалось, самыми ординарными причинами, поразила его до глубины души, исполнив ее чувствами восхищения и ужаса. Ему почти казалось, что этот мрачный и таинственный человек владеет силой делать из самых простых обстоятельств орудия своей непреклонной юли.

А между тем, если это так, почему он допустил похищение Виолы? Отчего не предотвратил он преступления, вместо того чтобы наказывать преступника?

Действительно ли Занони любит Виолу? Любить и предлагать ее Глиндону, сопернику, которого он мог так легко уничтожить стоим тайным искусством!

Он теперь видел, что Занони и Виола не хотели обмануть его и женить против воли. Страх и уважение, которое он чувствовал к первому, не позволяли ему подозревать обман.

А сам он, любит ли он еще Виолу? Нет. Когда утром он узнал об опасности, к нему вернулись, правда, симпатия и нежность; но со смертью князя ее образ исчез из его сердца, и он не испытывал ни малейшего чувства ревности при мысли, что она спасена Занони и что в этот самый час она находится, может быть, в его доме.

Кто когда-либо в продолжение своей жизни был пожираем страстью игры, тот может вспомнить, как все другие занятия, все другие помыслы исчезали из его души, как он был порабощен исключительно этою страстью. Благодаря какому-то магическому могуществу демон игры овладевал всеми его мыслями, всеми его чувствами!

В тысячу раз сильнее этой страсти игрока было возвышенное желание, царившее в сердце Глиндона. Он хотел быть соперником Занони, но не в человеческой любви, а в сверхъестественном, вечном знании. Он был готов отдать с радостью, с восторгом свою жизнь, чтобы узнать тайны, отделявшие таинственного иностранца от человечества.

Ночь была светлая, волны едва колыхались у его ног, когда он проходил по морскому берегу. Он дошел наконец до указанного места и увидал там прислонившегося к колонне человека в длинной мантии. Он подошел ближе и произнес имя Занони.

Человек обернулся, Глиндон увидал незнакомца, лицо которого, не имея красоты Занони, имело такое же величественное выражение, только, может быть, еще более властное, благодаря возрасту и спокойной глубине мыслей, на которые указывали его широкий лоб и глубокие, проницательные глаза.

- Вы ищете Занони, - проговорил незнакомец, - он сейчас придет; но тот, кого вы видите перед собой, может быть более связан с вашей судьбой и может скорей исполнить ваше желание.

- Разве на земле есть еще другой Занони?

- Если нет, - отвечал незнакомец, - зачем же вы питаете надежду и желание самому стать Занони? Вы, может быть, думаете, что до вас никто не имел такого же пылкого желания? Кто в своей молодости, когда душа находится ближе к небу, откуда она пришла, и ее божественные, лучшие, первоначальные устремления не стерты еще роковыми страстями и мелочными заботами, не питал веры, что вселенная содержит тайны, не известные никому из простых смертных, и не вздыхал об источниках вод, которые находятся далеко-далеко, в глубине пустыни недоступной науки? Музыка этого источника слышится в душе, пока она на ложном пути не удаляется от священных вод и странник не умирает в огромной пустыне. Думаешь ли ты, что из всех тех, кто питал эту надежду, ни один не нашел истины или что эта жажда тайной науки дана нам напрасно? Нет!

В сердце человека нет ни одного желания, которое не было бы предчувствием того, что существует в далеком мире. Нет! На этом свете иногда появлялись более блестящие и более счастливые умы, которые достигли областей, где живут существа выше человека. Занони велик, но он велик не один. У него были свои предшественники, у него будут, может быть, последователи.

- Вы хотите сказать мне, - проговорил Глиндон, - что я вижу в вас одного из тех редких и могущественных духов, которых Занони не превышает ни в силе, ни в мудрости?

- Во мне, - отвечал незнакомец, - вы видите того, кто открывает самому Занони самые высшие тайны. На этом берегу, на этом месте я уже был в те времена, о которых молчат ваши летописи. Финикийцы, греки, римляне, ломбардцы - я их всех видел! - блестящие, легкие листья великого древа вселенской жизни, не раз рассеянные по миру и вновь зеленеющие, пока наконец та же раса, давшая свою славу древнему миру, не одарила второй молодостью новый свет. Так как эллины, происхождение которых было неразрешимой задачей для ваших ученых, вышли из той же великой семьи, что и нормандское племя, рожденное, чтобы везде быть властелинами мира, а не рабами. Темные предания говорят, что сыны Эллады пришли из обширных стран Северной Фракии, чтобы сделаться покорителями пастушеских племен пеласгов (Древнейшее население Греции.) и основателями расы полубогов. Эти сыны Эллады даруют смуглому местному населению Минерву с голубыми глазами и Ахилла с белокурыми волосами

(характерные типы Севера); они вводят в пастушескую жизнь военную аристократию, ограниченную монархию и феодализм классической эпохи. Этих признаков было бы достаточно, чтобы проследить становление первоначальных учреждений эллинов в тех самых странах, откуда в менее отдаленные времена нормандские воины напали на дикие и воинственные орды кельтов, чтобы со временем самим стать греками христианского мира... Но эти вопросы не интересуют вас, и ваше равнодушие к ним оправданно. Не в знании внешних предметов, а во внутреннем совершенстве состоит цель человека, жаждущего стать сверхчеловеком.

- А в каких книгах заключается эта наука? В какой лаборатории производятся эти опыты?

- Сама природа снабжает нас матерьялами, они вокруг вас, под вашими ногами: в траве, которую пожирает животное и которую презирает ботаник, в элементах, в источниках каждого вещества и в воздухе, в мрачных недрах земли

- везде открываются смертным сокровища и источники бессмертной науки. Но даже задачи самой простой науки темны для тех, кто не сосредоточивает в себе силы своего ума; как рыбак вон в той лодке не скажет вам, почему два круга могут соприкасаться только в одной точке, точно так же, если бы земля и была наполнена книгами, излагающими божественную науку, они все-таки не имели бы значения для того, кто не захотел бы изучить их язык и медитативно постигнуть истину. Молодой человек! Если твое воображение достаточно пылко, если твое сердце смело, а жажда знания ненасытна, я приму тебя в свои ученики. Но первые уроки суровы и ужасны.

- Если ты их выучил, почему же не выучу их я? - смело спросил Глиндон.

- Я чувствовал с самого детства, что странная тайна окружала мою жизнь. И нередко, пренебрегая целями обыкновенного земного честолюбия, я пристально вглядывался в облака и во тьму, простирающуюся за ними. В тот день, как я увидал Занони, я почувствовал, что открыл руководителя и учителя, которого призывала моя молодость в своих бесплодных мечтаниях.

- И его миссия перешла ко мне, - отвечал незнакомец. - Там, в бухте, качается корабль, который должен унести Занони в более прекрасные места.

Скоро поднимется ветер, надуются паруса, и Занони умчится, как ветер, уносящий его. Но как ветер, он оставляет в твоем сердце семена, которые могут принести цветы и плоды. Занони исполнил свою задачу, ему больше нечего делать; тот, кто должен кончить его дело, стоит перед тобою... Но я слышу шум его весел. Ты выберешь и решишь, должны ли мы увидеться снова.

С этими словами незнакомец медленно удалился и исчез в тени утесов. На воде показалась лодка, она причалила к берегу, и из нее вышел человек.

Глиндон узнал Занони.

- Глиндон! Я не могу уже дать тебе счастливой любви. Час прошел, и ее рука, которая могла бы принадлежать тебе, навсегда соединена с моей. Но у меня есть неистощимые дары, которые я передам тебе, если ты откажешься от надежды, пожирающей твое сердце и последствий осуществления которой я сам не могу предвидеть. Будь твое честолюбие человеческим, я мог бы удовлетворить его. Существуют четыре вещи: любовь, богатство, слава, могущество. Первую я тебе дать не могу, остальные три в моем распоряжении: выбирай, что хочешь, и расстанемся в мире!

- Я этих даров не желаю, я выбираю знание, которым ты владеешь. Для него, и только для него, отказался я от любви Виолы, его одно желаю я иметь в награду!

- Не в моих силах отказать тебе, но я должен предостеречь: желание учиться не всегда заключает в себе способность воспринять знание. Я могу дать тебе, правда, учителя, но остальное зависит от тебя. Будь благоразумен, пока есть еще время, и бери то, что я могу дать тебе.

- Ответьте на мои вопросы, и по вашему ответу я решу. Во власти ли человека влиять на существа стихии? Во власти ли человека повелевать элементами и обезопасить жизнь от шпаги и болезни?

- Все это, - отвечал Занони, - возможно для небольшого числа людей; но на одного, который достигает этого могущества, приходятся тысячи других, которые погибают, пытаясь добиться его.

- Еще один вопрос. Ты...

- Остановись! О себе, как я уже говорил, я не даю отчета.

- Хорошо, а человек, которого я видел сегодня вечером, должен ли я верить его словам? Действительно ли он один из тех избранников, кто, как ты, ведает тайны, которые я желаю узнать?

- Безрассудный! - воскликнул Занони. - Твой выбор сделан. Мне остается сказать тебе одно: "Будь мужествен и да сопутствует тебе успех!" Да, я дам тебе учителя, который имеет власть и волю открыть тебе двери ужасного мира.

Мне бы хотелось просить его пощадить тебя, но он не послушает меня. Мейнур!

Прими твоего ученика.

Глиндон обернулся, и его сердце забилось при виде незнакомца, приближения которого он не слышал и не заметил.

- Прощай, - продолжал Занони, - твое испытание начинается. Когда мы снова увидимся, ты будешь жертвой или победителем.

Глиндон следил за ним, пока он удалялся. И только когда Занони спустился в лодку, стало видно, что там, кроме гребцов, была женщина.

Она поднялась, махнула Глиндону рукой в знак прощания, и через неподвижный воздух до него долетел чистый голос Виолы:

- До свидания, Кларенс, я прощаю тебя! До свидания! Он хотел отвечать, но голос изменил ему; для него Виола была навсегда потеряна. Она уезжает с ужасным чужестранцем, мрак покрывает ее судьбу! Эту судьбу он решил вместе со своею. Лодка, все уменьшаясь, помчалась по мягким волнам вдоль лунной дорожки, увлекая с собой влюбленных, и превратилась в еле различимое пятно, которое вскоре коснулось борта корабля. В ту же минуту поднялся свежий ветер; Глиндон повернулся к Мейнуру и прервал молчание:

- Скажи мне, можешь ли ты читать в будущем, скажи мне, что судьба ее будет счастливой и что она по крайней мере сделала мудрый выбор.

- Мой ученик, - отвечал Мейнур ледяным тоном, - твоя первая обязанность заключается в том, что ты должен подавлять всякую мысль, всякое чувство, всякую симпатию, привязывающую тебя к другому. Первоначальная ступень знания заключается в том, чтобы сделать из самого себя предмет для твоего изучения, твой мир. Ты выбрал свою участь, ты отказался от любви, от богатства, славы и могущества. Что тебе за дело до человечества? Совершенствовать свои способности, сосредоточивать свои чувства - вот твоя единственная цель!

- А результатом будет ли счастье?

- Если счастье существует, - отвечал Мейнур, - то оно должно заключаться во внутреннем мире, из которого должны быть исключены всякие страсти. Но счастье есть высшая ступень существа, а ты стоишь еще на пороге первой ступени.

Мейнур говорил, а видневшийся вдали корабль распускал паруса и медленно удалялся от берега. Глиндон вздохнул, и учитель вместе с учеником направили свои шаги к городу.

ТОМ ВТОРОЙ

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

СТРАЖ ПОРОГА

I

Месяц спустя после отъезда Занони и знакомства Глиндона с Мейнуром двое англичан прогуливались по Толедской улице.

- Я вам повторяю, - говорил один с жаром, - что если в вас осталась хоть капля здравого смысла, то вы возвратитесь со мною в Англию. Этот Мейнур еще более опасный обманщик, чем Занони, потому что смотрит на свою роль еще серьезнее. К чему сводятся, в конце концов, все его обещания? Вы сами сознаетесь, что нет ничего неопределеннее. Вы говорите, что он оставил Неаполь и избрал себе убежище, более подходящее для его занятий, чем многолюдные города, и это убежище находится среди опаснейших бандитов Италии, куда даже правосудие не смеет проникнуть. Нечего сказать, уединение, достойное мудреца! Я трепещу за вас. Что, если этот иностранец, о котором никто ничего не знает, в заговоре с разбойниками? Что, если они только посягают на ваше богатство или даже на вашу жизнь? Очень может быть, что, отдав половину состояния, вы еще дешево отделаетесь! Вы презрительно улыбаетесь. Хорошо! Посмотрим на вещи с вашей точки зрения. Вы собираетесь подвергнуться испытанию, про которое сам Мейнур говорит, что оно не особенно соблазнительно. Выдержите вы его или нет, это еще вопрос. В случае неуспеха вам грозят самые ужасные бедствия, в случае успеха вам будет не лучше, чем этому мрачному и нелюдимому мистику, которого вы взяли в учителя. Бросьте эти глупости и пользуйтесь вашей молодостью. Вернитесь со мною в Англию, забудьте эти мечты, вступите на поприще, предназначенное для вас, изберите лучший предмет для вашей привязанности, чем эта итальянская авантюристка.

Позаботьтесь о вашем состоянии, зарабатывайте деньги, сделайтесь человеком счастливым и известным. Вот вам совет друга, и надо сказать, что эта будущность стоит обещаний Мейнура.

- Мерваль, - возразил Глиндон тоном человека, не желающего быть убежденным, - я не могу, если бы и хотел, последовать вашим советам.

Какая-то высшая сила руководит мною, я не могу противиться ее влиянию. Я пойду до конца по странному пути, на который я вступил. Не думайте более обо мне. Идите сами по тому пути, который мне предлагаете, и будьте счастливы.

- Это безумие, - сказал Мерваль, - ваше здоровье и так уже расстроено, вы так переменились, что вас узнать нельзя. Поедем со мной. Я уже вписал ваше имя в свой паспорт. Я через час уеду, и вы, юноша, останетесь без друзей, в руках этого безжалостного шарлатана.

- Довольно, - холодно отвечал Глиндон, - ваши советы теряют всю свою силу, когда вы не скрываете своего предубеждения. И я уже имею основательные доказательства, - и его лицо сильно побледнело, - могущества этого человека, если только он человек, в чем я иногда сомневаюсь, и, будь что будет, я не отступлю ни перед чем. Прощайте, Мерваль; если мы никогда больше не увидимся и вы услышите, что Кларенс Глиндон уснул вечным сном, то вы скажете нашим прежним друзьям: "Он умер достойною смертью, как тысячи до него, отыскивая истину!"

Он пожал руку Мерваля и, быстро оставив его, исчез в толпе.

На углу Толедской улицы его остановил Нико.

- А! Глиндон! Я целый месяц не видал вас. Где вы прятались? Или вы работали?

- Да.

- Я еду в Париж. Едемте со мною. Там нуждаются в талантах, и вы могли бы иметь успех.

- Благодарю, но у меня в настоящее время другие планы.

- Какой лаконизм! Что с вами? Или вас так печалит потеря Пизани?

Делайте, как я, я уже утешился с Бианкой Саккини, восхитительной, образованной женщиной, без всяких предрассудков. Она, я полагаю, будет для меня полезна. Что же касается этого Занони...

- Ну, и что же?

- Если я когда-нибудь нарисую сатану, то моделью для него будет Занони.

Настоящее мщение художника, не так ли? Кроме шуток, я его ненавижу!

- Почему?

- Почему? Разве он не увез женщину и приданое, которые мне предназначались? Впрочем, - прибавил он задумчиво, - если бы даже вместо вреда он принес мне пользу, я все-таки ненавидел бы его. Его наружность, его лицо были бы для меня предметом ненависти. Я чувствую, что в нас живет взаимная антипатия. Я чувствую также, что когда мы снова встретимся, то ненависть Жана Нико будет не так бессильна. И мы с вами также, дорогой собрат, может быть, еще встретимся. Да здравствует республика! Я еду в мой новый мир.

- А я - в мой. Прощайте.

Мерваль в тот же день уехал из Неаполя; а на другой день утром Глиндон верхом выехал из города.

Он направился к живописной, но опасной части страны, которая в то время была наполнена разбойниками, и немногие путешественники решались проезжать через нее без сильного конвоя даже среди белого дня.

Трудно себе представить более уединенную дорогу, чем та, по которой ехал Глиндон. Перед ним расстилались громадные пространства, вполне предоставленные капризам дикой и роскошной растительности Юга. Время от времени только дикая коза испуганно глядела на него с вершины утеса или крик хищной птицы нарушал безмолвие. Это были единственные признаки жизни, нигде не видно было ни малейшего следа человека.

Погруженный в свои страстные и мрачные думы, молодой человек продолжал свой путь до тех пор, пока солнечный зной не начал наконец сменяться вечерней прохладой и слабый ветерок не поднялся с моря, невидимого и далекого, которое осталось по правую руку. В эту минуту из-за поворота дороги Глиндон увидал деревню, вытянутую вдоль дороги и печальную, какие часто встречались в самой середине Неаполитанского королевства; он подъехал к маленькой часовне на краю дороги, украшенной нишей с изображением Мадонны.

Вокруг этой капеллы находилось около полдюжины грязных и несчастных существ, которых проказа изгнала из среды общества. Они подняли нестройный крик при виде всадника и, не сходя с места, протянули свои исхудалые руки, моля о милостыне во имя Девы Марии.

Глиндон поспешно бросил им несколько монет, отвернувшись, дал шпоры лошади и замедлил скорость только при въезде в деревню. По обеим сторонам узкой и грязной улицы теснились какие-то мрачные и свирепые фигуры; одни стояли, опершись о стены своих черных хижин, другие сидели на пороге, третьи лежали; вид их возбуждал сострадание и в то же время внушал страх.

Они молча следили взглядом за Глиндоном, иногда обменивались многозначительными словами, но не мешали ему продолжать путь. Даже дети перестали болтать и пожирали его сверкающими взглядами, говоря матерям:

"Завтра будет праздник".

Действительно, это были хижины, куда не решалось проникать правосудие и где насилие и убийства царили безраздельно, - деревня, каких было много в самых живописных частях Италии и где слово крестьянин было вежливым синонимом разбойника.

Взглянув вокруг себя, Глиндон почувствовал некоторый страх, и вопрос, который он хотел задать, замер на его губах.

Наконец из одной полуразрушенной хижины вышел человек, казавшийся важнее других. Он был одет более опрятно и щеголевато, чем другие. На его черных вьющихся волосах была надета суконная шапка с золотой кистью, падавшей ему на плечо, усы его были тщательно расчесаны, на его мускулистой шее был повязан пестрый шелковый платок, а на куртке из грубой материи было нашито несколько рядов филигранных пуговиц; тщательно вышитые штиблеты обрисовывали атлетические формы, и за цветной пояс были заткнуты два пистолета с серебряной насечкой и нож, какой носят итальянцы низшего сословия, с рукояткой из слоновой кости и богатой насечкой. Его костюм довершал небольшой карабин прекрасной работы, висевший у него за спиною. Он был среднего роста, имел атлетическую, но стройную фигуру, а его правильное, загорелое лицо выражало скорее смесь смелости и откровенности, чем жестокости, и производило довольно приятное впечатление.

Глиндон внимательно посмотрел на него, остановил лошадь и спросил дорогу в Горный замок.

Услышав этот вопрос, итальянец снял шапку и, подойдя к Глиндону, положил свою руку на шею его лошади.

- Значит, вы тот, кого ждет наш шеф, синьор? - сказал он тихо. - Он поручил мне проводить вас в замок. И надо сказать правду, что иначе с вами могло бы случиться несчастье.

Он отошел немного и крикнул:

- Эй, вы! Друзья, впредь и навсегда уважайте этого кавалера. Это гость нашего возлюбленного патрона из Горного замка. Да живет он долгие годы. И да пребудет он, как и его хозяин, в безопасности днем и ночью, в горах и в ущельях, да минет его нож и пуля в опасности и в жизни. Горе тому, кто тронет хоть один волос на его голове или хоть одну монету в его кошельке. С сегодняшнего дня и навсегда мы будем уважать его и верно служить ему до смерти!

- Да будет так! - хором отвечала сотня голосов, и все собрались вокруг путешественника.

- И, - продолжал странный покровитель, - чтобы его всегда можно было узнать, я повязываю его белым шарфом и говорю ему священный пароль: Мир храбрым! Синьор, пока вы будете носить этот шарф, самый гордый между нами поклонится вам. Если вы произнесете этот пароль, самые храбрые сердца склонятся перед вашей волей. Если вам понадобится убежище, если вы захотите отомстить, или завоевать красавицу, или уничтожить врага, скажите священное слово, и мы ваши! Не так ли, друзья?

И снова грубые голоса закричали "Да будет так!".

- А теперь, - шепотом прибавил итальянец, - если у вас есть несколько лишних монет, то бросьте их толпе, и едем!

Глиндон, восхищенный этим заключением, опорожнил на дорогу весь свой кошелек, и в то время, как мужчины, женщины и дети среди брани, благословений и проклятий оспаривали друг у друга добычу, бандит взял за повод лошадь Глиндона, заставил ее скорой рысью проехать улицу деревни, повернул налево, и через несколько минут деревня и жители исчезли, а по обе стороны дороги отвесно поднимались горы. Тогда проводник выпустил повод и, замедлив шаги, устремил на Глиндона полусерьезный, полунасмешливый взгляд.

- Ваше сиятельство, может быть, не ожидали такого дружеского приема? -

сказал он.

- По правде сказать, его трудно было и ожидать, так как синьор, к которому я еду, не скрыл от меня истинного характера соседнего с ним населения... А как ваше имя, друг мой, если я могу вас так назвать?

- О, не церемоньтесь со мной, ваше сиятельство... В деревне меня обыкновенно зовут маэстро Паоло. Прежде у меня, правда, было довольно двусмысленное прозвище, но я забыл его с тех пор, как удалился от света.

- Что заставило вас поселиться в горах?

- Откровенно говоря, синьор, - отвечал с веселой улыбкой бандит, -

пустынники моего сорта не особенно любят исповедь. Но, как бы то ни было, когда я здесь, в горах, со свистком в кармане и карабином за спиной, у меня нет тайн.

Затем Паоло три раза кашлянул и начал говорить с большим увлечением. Но по мере того, как его рассказ подвигался, его воспоминания увлекли его более назад, чем он желал сначала, и его беззаботная развязность уступила место воодушевлению, свойственному детям его страны.

- Я родился в Террачине, прекрасная страна, не правда ли? Мой отец был ученый монах знатного происхождения. Моя мать, царство ей небесное, -

хорошенькая дочь трактирщика. Само собою разумеется, что брак между ними был невозможен, и, когда я родился, монах пресерьезно объявил, что мое рождение было чудесным. С колыбели я предназначался к духовному званию; по мере того как я рос, монах усердно занимался моим образованием, и я выучился по-латыни так же быстро, как дети, не столь чудесные, выучиваются свистеть. Но старания святого человека не ограничились этим. Обязанный обетом соблюдать бедность, он делал так, что карманы моей матери были всегда полны. Скоро между этими карманами и моими образовалось тайное сообщение, так что в четырнадцать лет я уже носил шапку набекрень, пистоли за поясом и приобрел все манеры щеголя. В это время моя мать умерла, и в это же время мой отец написал историю папских булл в сорока томах, и так как я уже сказал, что он был из знатного семейства, то ему дали кардинальскую шапку. С этого времени он счел удобным отречься от вашего покорного слуги. Он поместил меня к одному почтенному неаполитанскому нотариусу и для начала положил мне двести экю на содержание. Ну, синьор, я скоро изучил право, настолько, чтобы понять свою неспособность отличиться на этом поприще, и вместо марания бумаг стал ухаживать за дочерью нотариуса. Мой патрон открыл наши невинные забавы и выгнал меня вон.

Это было очень неприятно, но моя Нинета любила меня и заботилась, чтобы я не ночевал на улице с лаццарони (Название деклассированных люмпенских элементов в Южной Италии.). Мне кажется, что я еще теперь вижу ее, как она босиком тихонько отворяет мне двери и проводит в кухню, где голодного влюбленного всегда ждала бутылка вина и кусок хлеба. Однако Нинета наконец охладела, это вечная история: отец нашел ей отличную партию в лице старого, богатого продавца картин. Она взяла мужа и захлопнула дверь перед носом любовника. Я не пришел от этого в отчаяние, напротив того, - когда молод, в женщинах нет недостатка. Не имея ни гроша, я поступил матросом на испанское судно. Занятие было менее веселое, чем я ожидал; к счастью, на нас напали пираты, половина экипажа была убита, другая взята в плен. Я принадлежал ко второй, как вы видите, синьор, так что счастье мне благоприятствовало. Я понравился капитану пиратов. "Будь нашим", - сказал он мне. "С удовольствием", - отвечал я.

Итак, я сделался пиратом! Прекрасная жизнь! Как я благословлял нотариуса, выгнавшего меня. Праздники, битвы, любовь, ссоры! Иногда мы выходили на берег и жили как князья. Я провел таким образом три года, синьор, но тогда во мне разыгралось честолюбие, я начал составлять заговор против капитана, я захотел занять его место. В одну прекрасную ночь мы нанесли удар. Корабль был далеко от земли, море было тихое, ни малейшего ветерка, полная луна. Нас было более тридцати человек, мы бросились в капитанскую каюту. Старый волк предчувствовал опасность и встретил нас с пистолетами в руках. "Сдайся, - закричал я, - твоя жизнь будет пощажена".

"Вот тебе", - возразил он.

И просвистела пуля, но святые мне покровительствовали, пуля до меня не дотронулась, а уложила наповал стоявшего сзади меня боцмана. Я бросился на капитана, и другой пистолет разрядился, не причинив никому вреда. Мы схватились врукопашную, но я не мог вынуть своего ножа. Между тем весь экипаж был на ногах, одни за капитана, другие против. Слышались крики, проклятия, выстрелы и стоны умирающих, глухой шум тел, падавших в воду. В этот день акулы хорошо поужинали. Наконец старый Бильбоа оказался сверху, и блеснул его нож. И он вонзил его по рукоятку - не в мое сердце, а в левую руку (я успел подставить ее), и кровь хлынула фонтаном, как у кита. Под силой удара тучный старик согнулся, и наши носы соприкоснулись. Своей правой рукой я успел схватить его за горло и перевернул его, как ягненка, синьор. И клянусь, вскоре с ним было покончено. Брат боцмана, толстый голландец, пригвоздил его пикою к полу. "Старина, - сказал я капитану, когда он уставился на меня страшным взглядом, - я не желал тебе зла, но ты знаешь -

всякий должен преуспеть в этом мире!" Капитан сделал отвратительную гримасу и отдал душу дьяволу.

Я вышел на палубу. Какое зрелище! Двадцать храбрецов лежали убитыми в луже крови на палубе, и луна, синьор, спокойно блестела в ней, как будто это была вода! Но мы победили, корабль стал мой. Я очень весело командовал им полгода. Однажды мы напали на французскую посудину вдвое больше нашей. Какой праздник! У нас давно не было хорошей драки, и мы начинали становиться уже девицами. Но тут мы воспользовались случаем - судно и груз оказались нашими.

Они хотели размозжить голову капитану, но это было против наших правил, мы заковали его и оставили с остатками экипажа на нашем судне, которое было страшно повреждено, и смело подняли на французском наш черный флаг. Однако счастье оставило нас с той минуты, как мы бросили нашу старую посудину.

Разразилась страшная гроза, и она дала течь, многие из нас бежали на шлюпке.

У нас было много золота, но ни капли воды. В течение двух суток мы ужасно страдали и наконец вышли на землю около одного французского порта. Судьба сжалилась над нами. И так как мы имели деньги, то были вне подозрений, ибо люди обычно подозревают тех, кто их не имеет. Тут мы скоро забыли перенесенные страдания, подлатали судно, и меня стали воспринимать как самого великого капитана, который когда-либо вышагивал по палубе. Но, увы, судьбе было угодно, чтобы я влюбился. О, как я любил мою прелестную Клару!..

Да, я так любил ее, что почувствовал отвращение к моей прошлой жизни. Я решил раскаяться, жениться на ней и сделаться честным человеком. Я собрал моих товарищей, сообщил им мое решение, отказался от командования и советовал им уехать. Они последовали моему совету, и я не слыхал о них больше. У меня осталось две тысячи экю, с этой суммой я получил согласие отца на дело, и было решено, что я приму участие в его торговле. Бесполезно говорить, что никто не подозревал о моей морской славе. Я выдал себя за сына неаполитанского ювелира, а не кардинала. Я был счастлив тогда, синьор, очень счастлив! Я не причинил бы тогда зла и мухе. Женись я на Кларе, я сделался бы самым мирным купцом в свете.

Бандит остановился на мгновение, видно было, что он переживал более, чем говорили его слова и тон.

- Но, - продолжал он, - не следует слишком останавливаться на прошлом.

День нашей свадьбы приближался. Накануне него Клара, ее мать, ее маленькая сестра и я, мы прогуливались по гавани, как вдруг прямо против меня остановился какой-то тип с рыжими волосами и красным лицом и вскричал: "Черт возьми! Это проклятый пират, захвативший Ниобию". "Не шутите", - спокойно сказал я ему. "О! - возразил он. - Я не могу ошибиться. Помогите!"

Он схватил меня за шиворот. Я отвечал тем, что бросил его в канаву. Но это не помогло. Рядом с капитаном оказался лейтенант с такой же прекрасной памятью. Собралась толпа, явились матросы. Силы были неравны. В эту ночь я спал в тюрьме, а несколько недель спустя меня сослали на галеры. Мне подарили жизнь, потому что французский капитан подтвердил, что я спас его жизнь. Но цепи были не для меня, я бежал с двумя товарищами, которые потом отправились работать на большую дорогу и, без сомнения, давно уже пойманы.

Как добрая душа, я не желал совершать более преступлений, так как Клара со своим нежным взглядом по-прежнему наполняла мое сердце, так что я взял у одного бедолаги только нищенское рубище, вместо которого оставил ему свой фрак каторжника. Затем, побираясь, я добрался до города, где жила Клара. В ясный зимний день я добрался до окраины города. Я не боялся быть узнанным: мои волосы и борода стоили маски. О, Святая Дева! Навстречу мне попалась похоронная процессия. Теперь вы всё знаете, и мне нечего больше прибавить.

Она умерла! Может быть, от любви, но вероятнее - от стыда. Знаете вы, как я провел ночь? Я украл заступ каменщика и, не замеченный никем, разрыл свежую землю, вынул гроб, сорвал крышку; я снова увидал ее!.. Смерть не изменила ее. При жизни она всегда была бледна. Я поклялся бы, что она живая.

Это было счастье - увидеть ее, и одному. Но затем, утром, снова положить ее в гроб, закрыть его, забросать землею!.. Слышать, как комья глины стучат о гроб! Это было ужасно, синьор! Я никогда не знал прежде и не желаю думать об этом теперь, как драгоценна человеческая жизнь. С восходом солнца я снова пошел туда, куда глаза глядят, но так как Клары не было больше, то мое раскаяние улетучилось, и я снова оказался не в ладах со своими ближними.

Наконец мне удалось устроиться матросом в Ливорно. Из Ливорно я попал в Рим и стал у дверей дворца кардинала. Он вышел, золоченая карета ждала его у подъезда. "Эй! Отец! - сказал я ему. - Ты меня не узнаешь?" - "Кто вы?" -

"Ваш сын", - тихо сказал я.

Кардинал отступил, внимательно поглядел на меня и задумался на минуту.

"Все люди мои дети, - спокойно сказал он, - вот вам деньги. Тому, кто просит один раз, дают милостыню, того, кто просит второй раз, отправляют в тюрьму.

Воспользуйтесь моим советом и не надоедайте мне более. Да благословит вас Небо".

Сказав это, он сел в карету и поехал в Ватикан.

Кошелек, который он мне оставил, был туго набит. Я был благодарен и довольный отправился в Террачину. Едва я прошел ворота, как встретил двух всадников. "Ты, наверное, беден, дружище, - сказал мне один из них, - а меж-

ду тем на вид ты кажешься сильным". - "Бедные и сильные люди, синьор, полезны и в то же время опасны". - "Хорошо сказано, иди за нами".

Я повиновался и стал бандитом. Мало-помалу я поднимался по ступеням иерархической лестницы, и так как я всегда отнимал кошельки, не перерезывая горло, то у меня отличная репутация, и я могу лакомиться макаронами в Неаполе без особого риска для жизни. Вот уже два года, как я поселился здесь, я тут господин, и у меня есть земля. Меня зовут фермером, синьор, и теперь я ворую только для развлечения и чтобы не разучиться. Надеюсь, что теперь ваше любопытство удовлетворено, мы в ста шагах от замка.

- А каким образом вы познакомились с тем, к кому я еду? - спросил англичанин, которого очень заинтересовал рассказ его проводника. - Что заставило вас и ваших товарищей быть с ним в такой дружбе?

Маэстро Паоло пристально поглядел на собеседника своими черными глазами.

- Но, синьор, - сказал он, - вы, без сомнения, более моего знаете об этом иностранце, с необычным именем. Все, что я вам могу сказать про него, это то, что я стоял у одной лавки на Толедской улице около двух недель тому назад, когда какой-то человек дотронулся до моей руки. "Маэстро Паоло, -

сказал он, - я хочу познакомиться с вами, сделайте мне одолжение, выпив со мною бутылку лакрима". "Охотно", - отвечал я.

Мы вошли в таверну, сели, и мой новый знакомый начал так: "Граф О.

хочет отдать мне внаем свой старый замок около Б. Вы знаете это место?" -

"Отлично; в нем никто не жил около пятидесяти лет, он полуразрушен, синьор!

Это странное место для сдачи внаем, надеюсь, что цена умеренная?" - "Маэстро Паоло, я философ и не забочусь о роскоши. Мне нужно спокойное убежище, где я мог бы делать научные опыты. Замок устроит меня, если только вы захотите иметь меня соседом и возьмете меня и моих друзей под свое особое покровительство. Я богат, но я не привезу в замок ничего такого, что можно украсть. Я буду платить за наем двойную плату, одну графу, другую вам".

Мы скоро сошлись, и так как синьор иностранец удвоил сумму, предложенную мною, то он в большом почете у нас. Мы готовы защищать старый замок от целой армии врагов. А теперь, синьор, откровенность за откровенность, скажите, кто этот странный человек?

- Он? Он же вам сказал это, он философ.

- Гм! Он ищет философский камень? Немного колдун, боится попов?

- Вы отгадали.

- Я подозревал это, и вы его ученик?

- Ученик.

- Желаю вам счастья! - серьезно сказал бандит, крестясь. - Я не лучше других, но ведь у человека есть душа, я могу, конечно, решиться на какое-нибудь пустячное, честное воровство или на то, чтобы слегка пристукнуть человека, если возникнет в этом необходимость, но заключать союз с дьяволом! О, берегитесь, молодой человек, берегитесь!

- Не опасайтесь, - возразил Глиндон, улыбаясь, - мой учитель слишком умен и добр, чтобы заключать подобный договор. Но вот мы, кажется, и пришли.

Какие величественные развалины! Какой восхитительный вид!

Глиндон в восторге остановился и взглядом художника осматривал окружавшую его местность. Он стоял на широком выступе скалы, покрытой мхом и мелким кустарником. Между этой скалой, на которую они взобрались, и другой, такой же высоты, где стоял замок, пролегало глубокое и узкое ущелье, заросшее буйной растительностью, сквозь которую невозможно было разглядеть неровное дно пропасти. Но бездна легко угадывалась по мощному и монотонному реву невидимой стремнины. И уже вдали прослеживался путь этого бурного, стремительного потока, пересекавшего пустынные, заброшенные долины.

Налево открывался почти безграничный вид. Особая прозрачность лилового воздуха отчетливо фокусировала каждую складку местности, лежащей внизу, которую завоеватель былых времен мог бы счесть за целое царство.

Хотя дорога, по которой Глиндон проследовал сюда, показалась ему пустой и безлюдной, теперь с этой высоты местность виделась ему усеянной замками, шпилями церквей и деревушками.

Вдали, в последних лучах заходящего солнца, белым отблеском светился Неаполь, и розовые тона горизонта таяли в голубизне его знаменитого залива.

На еще большем расстоянии, в другой части открывшейся панорамы, можно было смутно различить покрытые темной листвой руины древней Посейдонии. Там, посреди этой темнеющей и бесплодной области, возвышалась зловещая и мрачная Огненная гора. В другом же направлении, извиваясь через разноцветные, пестрые долины, которым даль придавала магическое очарование, сверкали многочисленные потоки, на берегах которых этруски, сибариты (Жители древнегреческой колонии на юге Апеннинского полуострова, славились богатством и любовью к роскоши.), римляне, сарацины и норманны, вторгаясь, разбивали свои шатры и палатки.

Все величественные видения прошлого - видения бурной, ослепительной, захватывающей дух истории Южной Италии - пронеслись перед взором художника, когда он пристально разглядывал простирающуюся под ним панораму.

Он медленно обернулся и устремил взгляд на серые, разрушающиеся стены замка, куда он пришел искать тайн, которые сулили ему чудное могущество. Это был один из рыцарских замков, какими Италия была усеяна в средние века;

лишенный готической грации и величия, характеризующих церковную архитектуру того же времени, он казался огромным и устрашающим даже в развалинах.

Деревянный мост вел через ров и был достаточно широк для проезда двух всадников; доски глухо стучали под копытами усталой лошади Глиндона.

Дорога, которая прежде была вымощена плитами, а теперь заросла высокой травой, вела во внешний двор замка. Ворота были распахнуты, и половина построек в этой части стояли в руинах, они были увиты диким виноградом.

Проникнув во внутренний двор, Глиндон был приятно поражен, видя, что там замок сохранился лучше, дикие розы улыбались серым стенам, а посреди двора струился фонтан из пасти громадного Тритона. Тут его с улыбкой встретил Мейнур.

- Добро пожаловать, мой друг и ученик, - сказал он, - тот, кто ищет истину, может найти в этом уединении вечную Академию.

II

Окружающие Мейнура, привезенные им в это уединенное убежище, вполне устраивали философа, потребности которого были ограниченны. Старый армянин, которого Глиндон видел у Мейнура в Неаполе, высокая женщина с грубыми чертами лица, взятая в деревне по рекомендации Паоло, и двое молодых людей с длинными волосами, вкрадчивым языком и свирепыми лицами, взятые там же и по той же рекомендации, составляли всю прислугу.

Комнаты, занятые Мейнуром, были удобны и непроницаемы для дождя и ветра и даже сохранили некоторые остатки прежней роскоши - резную мебель и огромные мраморные столы.

Спальня Глиндона соединялась с террасой или бельведером, с которого открывался восхитительный вид на окрестности и который с другой стороны был отделен от покоев Мейнура длинной галереей и лестничным пролетом в дюжину ступенек. Во всем царила атмосфера строгой, но приятной созерцательности, и она вполне гармонировала с занятиями, для которых предназначалась.

В течение нескольких дней Мейнур отказывался от всякого разговора с Глиндоном о том, что занимало последнего более всего.

- Снаружи все готово, - говорил он, - но внутри не то, ваша душа должна освоиться с этой местностью и проникнуться окружающей ее природой, так как природа есть источник всякого вдохновения.

И Мейнур заговаривал о чем-нибудь менее важном. Он брал с собою англичанина на свои прогулки по окружавшей их романтической местности и улыбался в знак одобрения, когда он предавался восторгу, который эта грандиозная красота внушила бы и менее чуткой душе.

Тогда Мейнур раскрывал перед своим изумленным учеником сокровища знаний, которые казались неистощимы и бесконечны. Он самым тщательным и живым образом описывал характер, привычки, нравы и верования различных народов, один за другим населявших эти места. Правда, его описания не были почерпнуты из книг и не опирались ни на один ученый авторитет, но он обладал в высшей степени даром рассказчика и говорил с уверенностью очевидца. Иногда он говорил о более дивных тайнах природы с красноречием и величием, которые придавали им колорит поэзии. Мысли молодого художника незаметно приобретали более возвышенный характер; благодаря разговорам с Мейнуром его лихорадочные желания стали не столь пылки. Его душа все более и более предавалась созерцанию, он чувствовал себя как бы облагороженным, и в молчании чувств ему слышался голос души.

Именно к такому состоянию Мейнур явно желал подвести неофита. На этой элементарной ступени посвящения ученик еще находится на уровне обычного мудреца. Тот же, кто желает делать открытия, должен начинать с некоторого рода абстрактного идеализма. И только потом, возложив на себя серьезное и радостное бремя ученичества, он может развить в себе способности к созерцанию, к имагинации.

Глиндон заметил, что во время их экскурсий Мейнур охотно останавливался там, где растительность была роскошнее, чтобы сорвать растение или цветок, и вспомнил, что часто видел Занони, занимающегося тем же.

- Неужели, - сказал он однажды Мейнуру, - эти скромные дети природы могут служить тайным наукам? Неужели растения полезны не только для человеческого здоровья, но и для достижения духовного бессмертия?

- Что, если бы, - отвечал Мейнур, - какой-нибудь путешественник посетил дикарей, не имеющих понятия о самых первичных знаниях, сказал бы этим варварам, что растения, которые они попирают ногами, одарены самыми могущественными свойствами, что одно может возвратить здоровье умирающему, другое может поразить идиотизмом мозг самого знаменитого мудреца, третье поразит насмерть самого сильного врага, что слезы, смех, сила, болезнь, безумие, разум, бессонница, летаргия, жизнь, смерть заключаются в этих ничтожных травах, - неужели вы думаете, что его не сочли бы за колдуна или обманщика? Половина свойств растительного мира неизвестна человечеству, и оно находится по отношению к ним в абсолютном невежестве, подобно тем гипотетическим дикарям, о которых я вам сейчас говорил.

В нас есть свойства, сродные с определенными растениями и на которые последние могут оказывать воздействие. Волшебный корень древних - это не сказка.

Вообще характер Мейнура сильно отличался от характера Занони. Он менее очаровывал Глиндона, но зато более подавлял и производил впечатление.

Разговор Занони выдавал его глубокий интерес ко всему человечеству, чувство, сходное с энтузиазмом к искусству и красоте. Слухи, ходившие про его жизнь, еще более увеличивали ее таинственный характер, приписывали ему щедрость и благотворительность; во всем этом было что-то человеческое и симпатичное, смягчавшее строгость уважения, которое он внушал, и, может быть, заставлявшее сомневаться в том, что он действительно обладает высшими тайнами. Мейнур, напротив того, казался совершенно равнодушным к внешнему миру. Если он не делал зла, то казался точно так же равнодушен к добру. Его поступки не облегчали страданий нищеты, его слова не сострадали несчастью.

Он думал, жил и действовал скорее как спокойная и холодная отвлеченность, чем как человек, еще сохранивший какую-нибудь симпатию к человечеству.

Заметив полное равнодушие, с которым он говорил об изменениях на поверхности земли, свидетелем которых он был, Глиндон осмелился заметить ему однажды про эту разницу.

- Это правда, - холодно отвечал Мейнур. - Моя жизнь есть созерцание, жизнь Занони - наслаждение. Когда я срываю растение, я думаю только о пользе, которую из него можно извлечь, Занони же останавливается, чтобы полюбоваться его красотой.

- И вы думаете, что из двух существований ваше совершеннее и возвышеннее?

- Нет, его существование есть существование молодости, мое - зрелых лет. Мы прорабатываем различные качества, каждый из нас имеет власть, которая недоступна другому. Те, которые учатся у него, живут лучше; те, которые учатся у меня, знают больше.

- Я действительно слышал, что его неаполитанские друзья вели более чистую и благородную жизнь после встречи с ним, но тем не менее это были странные друзья для мудреца. И, кроме того, то ужасное могущество, которым он располагает по своему желанию и которое он продемонстрировал на судьбах князя N и графа Угелли, плохо вяжется с образом того, кто спокойно ищет добра.

- Да, - сказал Мейнур с ледяной улыбкой, - и в этом заключается ошибка философов, желающих вмешиваться в жизнь человечества. Нельзя служить одним, не задевая других, нельзя защищать добрых, не объявив войну злым. Если желаешь исправлять порочных, то надо жить с ними, чтобы узнать их пороки.

Таковы мнения Парацельса, великого, хотя и часто ошибавшегося человека. Но я непричастен к подобной глупости, я живу только ради знания.

Другой раз Глиндон спросил Мейнура относительно таинственного братства, на которое намекал Занони.

- Я полагаю, что не ошибаюсь, - сказал он, - думая, что вы оба члены братства Розенкрейцеров?

- Неужели вы думаете, - отвечал Мейнур, - что не было никакого мистического общества, стремившегося к тем же целям и теми же средствами, прежде чем арабы, в 1378 году, передали одному немецкому путешественнику тайны, которые послужили основанием общества Розенкрейцеров?

Однако я допускаю, что Розенкрейцеры составляли секту, происходившую от великой и более древней школы. Они были умнее алхимиков, но их учителя умнее их.

- А сколько существует в настоящее время членов этого первоначального общества?

- Занони и я.

- Только двое! И вы думаете научить всех побеждать смерть?

- Ваш предок обладал этой тайной; он умер потому, что не хотел пережить единственное существо, которое любил. Мы не владеем искусством избавлять человека от смерти независимо от его собственной воли или от воли неба. Эти стены могут раздавить меня на месте. Мы можем только раскрывать тайны природы, знать, почему окостеневают части организма, почему застаивается кровь, и противопоставлять действию времени средства, предохраняющие от болезней. Это не магия, это правильно понятая медицина. В нашем обществе самым лучшим и благороднейшим даром считается наука, возвышающая ум, а потом уже та, которая сохраняет тело. Но только искусство, которое добывает из соков организма животную силу и приостанавливает процесс распада, и даже знание высшей тайны, которую я только укажу здесь и согласно которой теплород, как вы его называете, считающийся, по мудрой доктрине Гераклита, источником жизни, может сделаться постоянным ее обновителем, - этого всего еще недостаточно для безопасности. Наша цель состоит в том, чтобы обезоруживать и отвращать людскую ненависть, обращать мечи наших врагов против них самих и проходить если не бестелесными, то по крайней мере невидимыми для глаз, на которые мы можем набросить пелену мрака, загипнотизировав их. Некоторые наблюдатели приписывают это свойство агату. Я же могу вон в той долине найти растение, которое может загипнотизировать лучше, чем агат. Одним словом, знай, что из самых скромных и простых произведений природы извлекаются самые величайшие субстанции.

- Но, - сказал Глиндон, - если вы обладаете этими великими тайнами, то почему вы так боитесь их распространения? Разве различие между истинной и ложной наукой не заключается в том, что первая передает миру способ своих открытий, тогда как последняя сообщает только чудесные результаты, причины которых отказывается объяснить?

- Хорошо сказано, с точки зрения школьных мыслителей, но подумай еще.

Предположи, что мы передадим наше знание всему миру, порочным и добродетельным, - неужели мы сделаем доброе дело? Представь себе тирана, развратника, злодея, одаренных этим ужасным могуществом, - разве это не будут воплощенные дьяволы? Допустим, что те же привилегии будут даны и добрым, но в каком положении будет тогда общество? В титанической борьбе, которая тогда возгорится, добрые будут всегда в оборонительном положении, а злые вечно будут нападать. В настоящем состоянии земли зло преобладает, и оно останется победителем. По этим-то причинам мы не только торжественно обязываемся передавать наше знание только тем, кто не станет злоупотреблять им, но, кроме того, наши испытания состоят в борьбе, которая очищает страсти и возвышает желания. И в этом отношении природа руководит нами и помогает нам, так как она ставит ужасных стражей и непреодолимые преграды между честолюбием порока и небесами божественного знания.

Таков был характер разговоров Мейнура с его учеником, разговоров, которые, обращаясь, по-видимому, к разуму, только возбуждали его воображение. Именно на отрицании каких бы то ни было феноменов, которые при-

рода, правильно познанная, не могла бы сотворить, и зиждилась сама возможность существования тех неведомых нам сил, которые, по убеждению Мейнура, она могла бы раскрыть для человека.

Таким образом проходили дни и недели, и душа Глиндона мало-помалу привыкала к этой жизни уединения и созерцания, забывая тщеславие и химеры внешнего мира.

Однажды он довольно поздно гулял, наблюдая звезды. Никогда еще он так сильно не чувствовал, как велика власть неба и земли над человеком и как наш ум зависит от влияния природы. Словно пациент, на котором представитель месмеризма мало-помалу сосредоточивает энергию, он почувствовал в своем сердце все увеличивающуюся силу космического магнетизма, который есть жизнь вселенной. Странное чувство сознания величия, скрытого в тленной оболочке, возбуждало в нем неопределенные и втшышенные стремления, как смутное еще узнание прошлой и более святой жизни. Непреодолимое желание заставило его пойти к Мейнуру. Он хотел потребовать немедленного посвящения в высшие миры;

он чувствовал себя готовым дышать божественным воздухом. Он вошел в замок и прошел через мрачную галерею, которая вела в комнаты Мейнура.

III

Мейнур занимал две комнаты, соединявшиеся между собою, и третью, где была его спальня. Все они заключались в четырехугольной башне, возвышавшейся над мрачной пропастью, заросшей кустарниками. Первая комната, в которую вошел Глиндон, была пуста. Он тихо приблизился к двери во вторую и открыл ее. На пороге он отступил назад, пораженный сильным запахом, наполнявшим ее, что-то вроде тумана делало воздух гуще, но не темнее; этот пар походил на снежное облако, медленно приближавшееся. Смертельный холод охватил сердце Глиндона, и кровь застыла у него в жилах. Он остановился неподвижно, его взгляд невольно старался проникнуть сквозь туман, и ему показалось (так как он не был убежден в действительности виденного), что он видит какие-то смутные и фантастические, но колоссальные призраки, или, может быть, это сам туман принял такой вид.

Рассказывают, что один выдающийся художник древности так искусно нарисовал чудовищ, которые скользят по призрачной Реке Мертвых, что зрители воспринимали и саму Реку как привидение. Бескровные существа сливались с мертвой водой, и взгляд вскоре переставал отличать их от сверхчувственной среды, которую они населяли. Таковы были и скользящие облики, которые, сворачиваясь кольцами и извиваясь, проплывали в этом тумане, надвигаясь на оцепеневшего Глиндона. Но прежде чем успел сделать вдох, он почувствовал, что кто-то схватил его за руку и увлек из комнаты. Он услышал, как дверь затворилась, кровь снова потекла по жилам, и он увидел около себя Мейнура.

Тогда все его тело скорчилось в страшных судорогах, и он без чувств упал на пол.

Глиндон пришел в себя на балконе. Звезды сурово глядели на темную бездну внизу, останавливая свой тихий и спокойный взгляд лишь на лике посвященного, который стоял рядом с ним со скрещенными на груди руками.

- Юноша, - сказал он, - судите по тому, что вы испытали, как опасно искать знания, не будучи к нему приготовленным. Еще одно мгновение в воздухе той комнаты, и вы были бы трупом.

- Какого же рода это знание, которое вы, сам бывший прежде таким же смертным, как и я, можете безопасно искать в той леденящей атмосфере, где я не могу дышать! Мейнур, - продолжал он (и его страстное желание, возбужденное опасностью, которой он подвергался, делало его еще отважнее). -

Мейнур, я приготовлен достаточно, чтобы сделать первый шаг. Я пришел как ученик к Иерофанту - просить вас о посвящении.

Мейнур положил руку на сердце молодого человека - оно билось сильно, но правильно и смело; тогда спокойное и холодное лицо мудреца выразило почти восторг.

- Судя по такой отваге, я найду наконец истинного последователя, -

прошептал Мейнур. Затем он продолжал:

- Пожалуй! Первый шаг есть экстаз. Всякая человеческая мудрость начинается с видений, они служат мостом между этим светом и другим.

Посмотрите внимательно на эту звезду.

Глиндон повиновался, а Мейнур исчез в другой комнате, из которой медленно стали выходить благоуханные пары; более бледные и слабые, чем те, которые имели такое ужасное влияние на Глиндона, они действовали на него ос-

вежающим образом. Он пристально глядел на звезду, и она, казалось, все более притягивала его взгляд. Какая-то слабость овладела всем его телом, не касаясь, однако, ума, в то же время он почувствовал, что его висков коснулась какая-то летучая эссенция и вместе с тем легкая дрожь пробежала по всему телу. Слабость его все увеличивалась, и он продолжал глядеть на звезду, которая стала увеличиваться, наполнила собою все пространство и поглотила его. Наконец среди блестящей, серебристой атмосферы он почувствовал, как будто в его мозгу что-то разорвалось, точно лопнула какая-то крепкая цепь, и в ту же минуту чувство божественной свободы, свободы от тела и парения, казалось, увлекло его самого в пространство.

- Кого из всех жителей земли желаешь ты теперь видеть? - спросил голос Мейнура.

- Виолу и Занони! - отвечал Глиндон, чувствуя, что его губы не шевелятся.

Едва успела эта мысль промелькнуть в его голове, как в пространстве, наполненном нежным серебристым светом, перед ним быстро замелькали фантастические картины: деревья, горы, города, моря проходили перед ним, точно картинки панорамы, наконец он заметил, что одна картина остановилась;

он увидал грот на морском берегу, покрытом миртовыми и апельсинными деревьями. На некотором расстоянии виднелись развалины, и луна ярко освещала двух человек около грота, у ног их плескались синие волны, и Глиндону казалось, что он слышит их шепот. Занони сидел на обломке скалы, Виола, полулежа около него, глядела в его лицо, склоненное к ней, и лицо молодой женщины выражало полное счастье, которое дает любовь.

- Хочешь ты слышать их разговор? - спросил Мейнур.

И Глиндон, не произнеся ни звука, мысленно ответил "да". Их голоса донеслись тогда до его слуха, но звуки их казались ему странны, так были они тихи и отдаленны, - такие голоса должны были слышаться святым затворникам.

- Почему, - спрашивала Виола, - можешь ты находить удовольствие, слушая меня, невежду?

- Потому, что сердце никогда не бывает невежественным, потому что тайны чувства так же чудесны, как и тайны ума. Если иногда ты не понимаешь языка моих мыслей, то и я часто открываю сладостные загадки в языке твоих волнений.

- О, не говори так! - вскричала Виола, обнимая его за шею. - Потому что загадки - это язык любви, и любовь должна разрешать их. Прежде чем узнать тебя, прежде чем жить с тобою, прежде чем научиться ожидать твоих шагов перед твоим возвращением и в твоем отсутствии находить тебя повсюду, я не подозревала, как сильно и всеобъемлюще сродство души с природой. И тем не менее теперь я убеждена в том, что только предполагала прежде, - в том, что чувство, привлекшее меня к тебе, вначале не было любовью. Я понимаю это, сравнивая прошлое и настоящее; тогда это было чувство, имевшее источником исключительно ум! Теперь я не перенесла бы, если бы ты сказал: "Виола, будьте счастливы с другим".

- Но я и сейчас мог бы сказать тебе это! О! Виола! Не уставай никогда повторять мне, что ты счастлива.

- Счастлива, потому что ты счастлив. А между тем, Занони, ты бываешь иногда печален.

- Это оттого, что жизнь человеческая так коротка, оттого, что наступит день, когда нам придется расстаться, потому что луна продолжает светить и тогда, когда соловей уже перестал петь. Пройдет время, и твои глаза потускнеют, твоя красота поблекнет и эти локоны, которыми играет моя рука, поседеют и станут непривлекательны.

- А ты жестокий! - вскричала Виола. - А разве я никогда не увижу в тебе признаков старости! Разве мы не состаримся вместе и наши взгляды не привыкнут к перемене, с которой сердце не будет согласно!

Занони со вздохом отвернулся и, казалось, погрузился в свои мысли.

Внимание Глиндона удвоилось.

- Если бы это было так! - прошептал Занони. Затем он пристально поглядел на Виолу и улыбнулся.

- Неужели тебе не интересно узнать более о возлюбленном, которого ты считала прежде служителем духа зла? - сказал он.

- Нет, все, что интересно знать о любимом, я уже знаю, - я знаю, ты любишь меня.

- Я сказал тебе, что моя жизнь не похожа на жизнь других, неужели ты не хотела бы разделить ее?

- Я ее разделяю.

- Но если бы было возможно остаться навсегда молодой и красивой до тех пор, пока весь мир вокруг нас воспламенится, как громадный погребальный костер?

- Мы будем такими, когда оставим этот мир. Занони молчал несколько мгновений.

- Можешь ли ты вызывать блестящие и воздушные видения, которые посещали тебя прежде, когда ты считала себя предназначенной для особенной судьбы, отличной от судьбы остальных людей? - спросил он наконец.

- Занони, но я уже выбрала свою судьбу!

- Но будущее, разве оно не пугает тебя?

- Будущее! Я забываю его. Прошедшее, настоящее и будущее заключаются для меня в твоей улыбке! О! Занони, не играй глупой доверчивостью моей молодости. Я стала лучше и смиреннее с той минуты, как твое присутствие развеяло для меня туман. Будущее! Когда нам надо будет опасаться его, я взгляну на небо и вспомню о Том, Кто руководит нашей судьбой.

Она подняла глаза, темное облако вдруг скрыло всю сцену, оно закрыло деревья, океан и прибрежные пески, но последними скрылись из глаз Глиндона образы Виолы и Занони: лицо одной, озаренное блаженным возбуждением, лицо другого - более суровое, чем обыкновенно, в своей задумчивой красоте и глубоком спокойствии.

- Приди в себя, - сказал Мейнур, - твое испытание началось. Есть обманщики, которые могли бы показать тебе отсутствующих и болтать языком шарлатанов о скрытом электричестве, о магнетическом токе, которых только первоначальные свойства смутно им известны. Я дам тебе книги этих знаменитых простаков, и ты увидишь, как многие из них, в века невежества, доходили неверными шагами до врат всемогущего знания и воображали, что они уже проникли во храм. Гермес, Альберт Великий, Парацельс - я знаю их всех; но, несмотря на всю их славу, им суждено было ошибаться. У них не было ни веры, ни необходимого мужества, чтобы достигнуть цели, к которой они стремились.

Подумай, Парацельсий, скромный Парацельсий в своей надменности свысока смотрел на всю нашу тайную науку. Он думал, что может вывести расу людей при помощи химии. Он присвоил себе божественный дар - дыхание жизни. Он сделал бы людей, но он признался в конце концов, что эти люди были бы пигмеями! Мое искусство заключается в том, что я хочу делать людей, стоящих выше человечества. Я вижу, что мои речи возбуждают твое нетерпение. Но прости меня: все эти люди (великие мечтатели, каким ты хочешь быть) были моими друзьями. Они умерли, превратились в прах. Они говорили о духах и боялись всякого общества, кроме человеческого. Они походили на ораторов, которых я слышал в Афинах: блестящих на трибуне и трусов на поле сражения. Взять хотя бы Демосфена. Мой герой - трус! Каким проворным он оказался, когда, сверкая пятками, улепетывал с Херонси (Во время Фокидской войны (355-346 гг. до н.

э.) в битве афинян и фиванцев с Филиппом Македонским на речке Херонеи Демосфен, как сообщает нам Плутарх, бежал, бросив оружие.). Но ты снова приходишь в нетерпение. Я мог бы открыть тебе, юноша, много тайн прошлого, которые сделали бы тебя оракулом школьного знания. Но ты жаждешь проникнуть сквозь туманное будущее. Твоя страсть будет удовлетворена. Но надо, чтобы ум сначала был приготовлен. Иди к себе, усни, соблюдай строгий пост; не читай;

медитируй, имей видения, ставь себе задачи. Мысль всегда распутывает наконец свой хаос. До полуночи возвращайся ко мне.

Эдвард Бульвер-Литтон - Призрак (Zanoni). 03, читать текст

См. также Эдвард Бульвер-Литтон (Edward Bulwer-Lytton) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :