Крашевский Иосиф Игнатий
«Сиротская доля. 4 часть.»

"Сиротская доля. 4 часть."

- Конечно, - отвечала, покраснев, вдова, - с моей точки зрения, свет достоин осуждения.

- Это ужасно. А что же мы?

- Вы одни неподсудны, но только вас ведь всего двое.

- Это незаслуженно, - возразил Мечислав, - я не причисляю себя к святым, разве что Люсю.

- В самом деле, - сказала, смеясь, вдова, - и знаете почему? Потому что недоверчивы, холодны и не так искренни, как свойственно молодости.

Люся вскочила со стула.

- О, дорогая моя! - сказала она. - Мечислав не холоден, не неблагодарен, а робок. Верьте мне, я его знаю. Он боится высказать, что у него на душе.

Пани Серафима покраснела и обратила это в шутку.

- Мы ведь старые друзья, - молвила она, - и я также знаю пана Мечислава, но должна сказать кое-что в свое оправдание! Мы так давно знакомы, живем дружно, и не было случая, чтобы пан Мечислав обратился ко мне как бы к сестре, пришел ко мне и сказал: "Сделайте мне вот это, помогите в этом". Никогда! Он предпочитал искать... не скажу кого, чем обратиться ко мне...

Пани Серафима проговорила это с живостью, Люся опустила глаза, Мечислав смутился.

- О пани Серафима! - отозвалась наконец Людвика, подымая глаза на нее. - Отношения людей, положение которых в жизни неодинаково, тогда только могут поддерживаться, когда человек умеет сохранить чувство собственного достоинства.

- Но ведь тут нет того доверия, той откровенности, какой бы мне хотелось! - воскликнула вдова, подавая руку Мечиславу. - Простите мне упрек, но он от чистого сердца.

В то время когда происходило вышеописанное, Мартиньян мучился в своих Занокцицах под беспокойным надзором матери. Пана Бабинская не спускала с него глаз, особенно после его неосторожной первой поездки, о которой она знала, потому что последующие удавалось скрыть от нее. Мучила она сына из сильной материнской любви, из боязни, чтобы кто-нибудь не отнял у нее этой драгоценности. О Люсе и Мечиславе невозможно было вспомнить при ней; она называла племянницу не иначе, как змеей, а для Мечислава был у нее целый ряд эпитетов, варьировавшихся, смотря по расположению духа, но одинаково "любезных" и выразительных. Все беды и несчастья сына она приписывала влиянию Люси и ее интриг, которые, как она предполагала, не прекращались. Пан Пачосский, добровольный связной, мог удержаться на месте благодаря только геройской защите Мартиньяна. Пан Бабинский молчал с обычной покорностью жене, хотя и далеко не разделял ее мнения. Иногда, несмотря на многолетний обычай послушания, он даже: осмеливался высказаться... Но ему немедленно устраивали страшную головомойку, и он умолкал...

Мартиньян сердился, изворачивался, мучился, но не смел восстать против матери. Несколько раз в неделю пани Бабинская приезжала в Занокцицы удостовериться лично, что сын занимается) хозяйством, заставала его со стихотворениями в руках, бледного, несчастного, и сердилась, что ничего не могла поделать. Впрочем, любовь и эту страсть к поэзии она приписывала добряку пану Пачосскому и его воспитанию. Она старалась даже сбыть последнего, но Мартиньян мужественно защищал его. Жалела немного пани Бабинская, что не женила сына хоть бы на Адольфине, не сомневаясь, что могла б достигнуть этого, если б захотела. Брак, по ее мнению, выбил бы из головы юноши любовь, а невеста принадлежала к хорошему семейству, была богата, и к тому же их имения граничили. Но было уже поздно.

Адольфина вышла замуж и, как говорили, приводила доброго пана Драминского в отчаяние своими странностями и грустью, которой ничто не могло рассеять. Пани Бабинская была убеждена, что эта особа влюблена в Мартиньяна; она полагала, что все девицы должны были влюбляться в него.

Мартиньян, верный своей привязанности, в одиночестве еще пламеннее любил Люсю. Страсть эта не только не проходила, а, напротив, казалось, увеличивалась. Между тем мать была неумолима.

Сам пан Бабинский беспокоился. Бедняга был очень недалек, но имел доброе сердце. Ездил он в Занокцицы под предлогом хозяйства, а в сущности, узнать о положении сына и каждый раз возвращался всей более встревоженным. Однажды он встретил пана Пачосского в саду.

- Ну, что же будет с Мартиньяном? - спросил он. - Как вам кажется?

- Не знаю, - отвечал пан Пачосский, - известно только из опыта и многих примеров из древности и новейшей истории, что любовь в сердце юноши могущественная сила, которую не следует удерживать, как пар в котле, потому что разорвет котел. Правда, я сам знал одного провиантского писаря, который из любви к некой пани Вильчевской, выстрелил в себя и всю жизнь был калекой, потому что не насмерть застрелился. О, есть тысячи подобных примеров!

- Что ж тут делать? Должно же быть лекарство, хоть я, простой человек, и не знаю какое.

- Позвольте, - отозвался тихим голосом педагог, - если б пан Мартиньян влюбился действительно в какую-нибудь девицу низкого звания или легкого поведения, какие встречаются в городах... а ведь кузина, прелестная, молодая, отлично воспитанная.

- Знаю, знаю, - отвечал пан Бабинский, - но об этом и говорить нечего. Жена моя женщина умная, и она имеет свои резоны, самые верные. Об этом не может быть речи. Мы оба с тобой этого не понимаем... а что она знает, то уж как по написанному.

- В таком случае и помочь нечем! - воскликнул Пачосский.

- А время? - спросил пан Бабинский. - Я слышал и от жены, и от других, что время много значит в таких случаях.

- Конечно, но ведь это может продолжаться двадцать лет.

Пан Бабинский рассмеялся.

- Э! Да ведь она сделается тогда старой девой.

- Но любовь, зародившаяся в эти лета, когда чувства достигают самой могущественной силы, может продолжаться до седых волос.

- Что ты говоришь? - воскликнул пан Бабинский. - Это было бы волшебство!

- И есть волшебство. Я на вашем месте старался бы исподволь влиять на пани, и, может быть, из любви к этому благородному юноше, она смягчилась бы.

- Ха, ха, ха! - рассмеялся пан Бабинский. - Что, асан, толкуешь? Я на жену не имею влияния. Она женщина умная, а я человек простой... Тут ничего не поделаешь... Я при ней молчу.

Ответив таким скромным образом педагогу, пан Бабинский, беспокоясь о сыне, думал, нельзя ли в самом деле хоть раз в жизни повлиять на жену. Опыт, однако, не удался.

Возвратясь домой, пан Бабинский, вздыхая, начал словами педагога толковать что-то об опасности любви в молодых сердцах. Потом выставил пример провиантского писаря, смешал этот пример с древними писателями, о которых слышал от бакалавра, и понес околесицу.

Пани Бабинская слушала и наконец разразилась хохотом:

- Вот простофиля! - воскликнула она. - Тебя непременно научил Пачосский. Ну что ты городишь? Ведь это не твоя голова выдумала. Это ты начитался каких-нибудь писателей? Где же и когда?

Пан Бабинский смутился.

- Ты же знаешь, милочка, что я читал Робинзона, - возразил он.

- А есть там хоть слово об этом?

Пан Бабинский замолчал и только махнул рукой.

- Ну, так делай, милочка, что хочешь... Я ничего не скажу, но храни Бог от несчастья Мартиньяна, я умываю руки...

При этих словах пани Бабинская вскочила с места.

- Чтоб ты не смел показываться в Занокцицах! Это все проделки мудреца-бакалавра! Но я вытурю его оттуда! Потому только, что глупый мальчик дал себя увлечь этой бесстыдной кокетке, я еще должна допустить, чтоб она связала его по рукам и по ногам? Никогда в жизни, никогда!

Пан Бабинский, почувствовав приближение бури, хотел улизнуть и на цыпочках направился к двери... Но жена побежала за ним, осыпая его упреками, так что он едва успел умолить ее, целуя руки и сознавшись в своей вине.

Подобные сцены, конечно, не могли изменить положения.

Об Орденских в Новом Бабине почти ничего не знали, да и не осведомлялись, а если порой председательша, получив какие-нибудь сведения от пани Серафимы, хотела передать о них известия родственникам, злопамятная тетка отказывалась слушать.

- Они мне порядком надоели! Пусть делают, что хотят; уехали из нашего дома, не сказав даже "спасибо", отравив жизнь Мартинь-яну. Не хочу их знать, не хочу слышать о них!

Однажды пан Орденский, брат пани Бабинской и родной дядя Мечислава и Люси, неожиданно навестил сестру. Пан Петр, как уже было сказано выше, был женат на богатой наследнице и вращался в высшем свете, вследствие чего немного стыдился Бабинских, хотя людей и богатых, но незнатных. Проходили годы, а ни он не приезжал к сестре, ни Бабинские не бывали у него, потому что последних невестка принимала весьма холодно.

Пан Бабинский удивился и даже испугался, узнав о приезде зятя. Боялся он жены, а пана Петра и боялся, и уважал, так как последний был солиден, серьезен и якшался с большими панами и притом его трудно было принимать, так как он привередничал относительно вин и кушаний.

Извещенный о приезде пана Петра пан Бабинский перекрестился, тотчас же переоделся с ног до головы и взял даже чистый носовой платок, хотя платком никогда не пользовался.

Он застал уже пана Петра с сестрой, которая, шепнув слугам о завтраке, занимала брата беседой. В разговоры, которые жена вела с умными, как выражался пан Бабинский, особами, он никогда не вмешивался. Сидел себе в стороне и покашливал, иногда, когда был уверен, что может засмеяться, смеялся и зевал, прикрывая рот рукой.

Поздоровавшись с зятем, пан Бабинский занял свое обычное место и начал покашливать.

Разговор шел оживленный.

Хотя пан Петр и давно не был в Новом Бабине, однако отлично знал, что здесь делалось, ибо любил сплетни: не имея занятий, он развлекался ими. История Мечислава и Люси была ему хорошо известна, и любовь Мартиньяна, и нелюбовь сестры к сиротам. Пан Петр недавно возвратился из города; он невольно слышал об Орденских уже собственно потому, что сам носил эту фамилию.

Конечно, он не посетил Мечислава, не виделся с родственниками, но рад был насолить любезнейшей сестрице.

- Знаешь ли, милая сестра, - сказал он, - я был недавно в В... и имею самые свежие известия о твоих питомцах.

- О каких? Что это за питомцы?

- Но ведь, несмотря на всю свою скромность, ты не можешь отпереться, что воспитала двух сирот.

Пани Бабинская покраснела.

- И можешь ими похвалиться, - прибавил пан Петр, - потому что люди отлично отзываются о них. Люся очень хорошенькая, а Мечислав, конечно, далеко пойдет, потому что малый с талантом и ему везет.

Сестра посмотрела искоса - не шутит ли брат. Пан Петр говорил серьезно.

- Я тебе расскажу. Мечислав, кажется, познакомился с молодой вдовушкой из графского дома Цорбстен, особой богатой, пользующейся общим уважением, и говорят он женится на ней. Прошлый год летом, когда он заболел у нее в деревне, она день и ночь не отходила от его постели. По слухам, они уже обручены и ждут, когда Мечислав окончит эту глупую медицину, которая ему ни к чему не послужит, разве он будет лечить мужиков по деревням, которых у нее много.

Пан Бабинский кашлянул. Пани Бабинская сказала с живостью:

- Вот городишь вздор!

- Честное слово, правда; все говорят об этом. Но это вздор, а Люся делает партию еще блистательнее. У нее два жениха и оба богачи: один маршалкович, а другой профессор Вариус, который собрал кучу денег, приставляя банки... Говорят, просто Крез...

- О, это очень обрадовало бы меня, - прервала пани Бабинская, - пусть бы выходила хоть за цыгана. Мой Мартиньян по крайней мере излечился бы от любви к ней. Эта бесстыжая кокетка увивалась около него, что совершенно вскружило ему голову. Это наказание Божье.

- Слышал об этом, - отвечал пан Петр. - Кажется, вы отдали Мартиньяну Занокцицы, а он первым делом под предлогом покупки молотилки начал увиваться за панной Людвикой.

- Правда, но с тех пор не сделал ни шагу из деревни, ибо и ему, и пану Пачосскому я хорошенько намылила головы.

Пан Петр пожал плечами.

- Но тебе это так кажется, - отозвался он, - а я знаю, что он был, и письма отправлял, и кажется посылал Пачосского.

- Это ложь! - возразила мать. - Он не осмелился бы.

Пан Петр посмотрел на пана Бабинского и заметил, что тот знаками призывал его замолчать, а потому засмеялся и умолк.

- Все это гнусные сплетни, которыми пан Петр любит пробавляться, - заметила пани Бабинская, - сплетни и чепуха. Панна Людвика выйдет, но не за миллионера, а увидите как отлично и за кого. Ее ожидает то же, что и всех подобных личностей. А если женится и пан Мечислав, то разве на какой-нибудь старой обанкротившейся бабе, ибо кто же другой захотел бы его! Продает себя, тунеядец!

Пан Бабинский закашлял. Жена поворотилась к нему, посмотрела и спросила:

- Что с тобой?

- Ничего, кашляю.

- Милая сестрица, ты предубеждена и не права, - сказал пан Петр, - все это я слышал из верного источника. Действительно детям повезло. Я ведь видел пани Серафиму, показывали мне ее в костеле... вместе с Люсей. Приехали в карете, лошади отличные, ливреи богатые...

- Как у всех банкиров, - заметила пани Бабинская.

- Вдовушка молода и еще очень хороша, вполне порядочная. Пани Бабинская расхохоталась.

- Догадываюсь, - сказала она, - вероятно, потеряв доброе имя, так что никто не берет, она выходит за медика. Отличая партия для молодого мальчика! Но ему не хочется трудиться.

- Если хочешь узнать обстоятельнее, спроси у пани Буржимовой она отлично знает вдовушку. Вы ошибаетесь. Да и почему же этим детям не посчастливилось бы?

- Потому что они не стоят того. Я только поблагодарю Бога, когда Людвика выйдет замуж, тогда и Мартиньян мой опомнится. Даже и теперь не мешает шепнуть ему, что она выходит замуж.

Она взглянула на мужа, и тот кивнул головой в знак того, что понял приказание.

Разговор был довольно долгим, и пан Петр искусно задевал самолюбие любезной сестрицы. Пани Бабинская краснела с досады,, а когда уехал пан Петр, она отыгралась на муже, в поведении которого нашла множество непростительных ошибок.

На другой день, чтобы загладить вину, он должен был поехать в Занокцицы и там сообщить через Пачосского Мартиньяну, что Людвика выходит замуж.

- Если б у тебя была хоть капля соображения, - прибавила жена, - ты мог бы дать этому делу ловкий оборот; но с тобой просто несчастье.

- Но если ты скажешь мне, милочка, что я должен делать, все будет исполнено, - воскликнул пан Бабинский.

- Не наделай глупостей!

- О, нет! Я передам под секретом пану Пачосскому, - и все.

И пан Бабинский поехал с твердой решимостью исполнить поручение жены. Ему удалось как нельзя лучше. Начав разговор с педагогом, он вскоре прибавил:

- А я вам скажу что-то под секретом. Панна Людвика... Люся, в которую влюблен Мартиньян, выходит замуж... Это его вылечит.

Пан Пачосский взялся за голову.

- Если только не пустит себе пулю в лоб!..

- Нет. Надо спрятать все ружья.

- Может отравиться, утопиться, - заметил педагог.

- Что вы! - воскликнул пан Бабинский. - В нашем семействе не было подобных примеров. Жена моя, которая все знает, говорит, что это наследственное.

- А если сделает какую-нибудь глупость?

- За глупость не поручусь, потому что в нашем семействе это случалось, - сказал Бабинский. - Вот сумасшествия так не бывало. Впрочем, вы этого ему не говорите.

- Он может узнать со стороны.

- Гм! С какой же стороны?

Пан Пачосский пожал плечами, а отец отправился к сыну. Усевшись в замешательстве возле него на диване и поцеловав в голову, сказал:

- Милый Мартиньян... Я не знаю, но бывают разные случаи. Если б случилось, например, что Люся, в которую ты так непозволительно влюблен, выходит замуж или что-нибудь... хотя об этом нет речи, прошу тебя и приказываю как отец, чтоб ты не сделал какой-нибудь глупости.

Мартиньян посмотрел на отца и ничего не отвечал, а когда последний уехал, юноша бросился к педагогу с криком и отчаянием.

- Любезный Пачосский! Отец мне сказал что-то, и это не может быть без значения... Он, вероятно, слышал о замужестве Людвики.

- Он вам это сказывал? - воскликнул педагог.

- Намекнул весьма ясно.

- Отец?

- Ну да! Ты знаешь! Умоляю, говори же!

Пан Пачосский начал было отпираться, но наконец не выдержал и признался, что слышал нечто подобное от пана Бабинского, но утверждал, что это пустая сплетня.

Бедный юноша вскочил как ошпаренный.

- Если в этом есть хоть тень правды, - воскликнул он, - я должен ехать воспрепятствовать, хотя бы пришлось поплатиться жизнью!

- Ради Бога! Вы не имеете права сделать ни шагу!

- Я? - закричал Мартиньян. - Никакая в мире сила не удержит меня. Я это вам говорю. Вы, пан Пачосский, можете ехать или оставаться, но я сегодня же в ночь выезжаю.

Напрасно педагог заклинал его - все было бесполезно, Мартиньян начал укладываться. Пан Пачосский хотел немедленно дать знать пани Бабинской, но, к счастью, его остановило одно обстоятельство. Кроме своих обязанностей в Занокцицах при молодом помещике, пан Пачосский имел также на руках кассу - то, без чего Мартиньян, несмотря на все свое отчаяние, не мог уехать в город. А в ней было не более пятидесяти злотых - так ее вычерпали.

С этой суммой нельзя было ехать. Это до такой степени успокоило педагога, что он и не уведомлял пани Бабинскую. Мартиньян со своей стороны понимал очень хорошо, что обойдется без гувернера и достанет себе денег. Притворившись за обедом, что успокоился, он обманул тем пана Пачосского, который лечил его своими стихами и утешал классическими элегиями, а сам ушел прогуляться. Уединенная прогулка, свойственная влюбленным, казалось пану Пачосскому, вытекала из природы вещей. Юноша был в спокойном настроении, и педагог не предвидел никакой опасности, ибо, как он полагал, острый период окончился и наступила хроническая грусть

Ничего не подозревая, он разрешил юноше идти куда угодно Мартиньян отправился прямо к богатому арендатору, который держал мельницы и трактир в Занокцицах и был весьма предупредителен к будущему владельцу.

- Пан Гирш, - сказал он, - не спрашивай, зачем мне нужны деньги, так как я не буду у тебя спрашивать, что возьмешь с меня но ты должен дать мне сегодня до вечера тысячу рублей под вексель.

- Как, ясновельможный пан, без ведома папы и мамы?

- Никто в мире не должен знать об этом!

- А сколько же вам лет?

Лета оказались недостаточными, имение не было передано, однако Мартиньян давал честное слово кроме векселя. Гирш колебался, ходил, обдумывал и наконец отсчитал тысячу рублей, которые юноша поспешно спрятал в карман, и возвратился домой задумчиво. Пан Пачосский с удовольствием нашел его успокоенным. Вечером они долго беседовали. Геро и Леандр, Элоиза и Абеляр Франческа Римини, разные герои и любовные приключения служили предметом разговора. Разошлись как обыкновенно.

Ночью казалось педагогу, будто бы он слышал стук экипажа, н он решил, что это во сне. Когда на другой день он пошел поздороваться с Мартиньяном, то остолбенел, узнав, что молодой человек уехал ночью до первой станции и никому не сказал, куда отправился. Немедленно послал он верхового с письмом в Бабин, a сам с горя улегся в постель. Куда уехал Мартиньян, было понятно. Но где он мог достать денег? Известные пятьдесят злотых лежали железной кассе, купленной для нового хозяйства, вместе с поэмой "Владиславиадой".

Около полудня разыгралась буря - приехала пани Бабинская. Пан Пачосский спасся лишь тем, что заранее слег в постель. Он не встал, а она могла только разговаривать с ним через дверь, и дело кончилось неизбежной, сильной, но короткой руганью. При этом пани Бабинская плакала и заклинала педагога ехать немедленно искать и найти беглеца.

- Но, ясновельможная пани, где же я найду его! Он ушел от меня и будет скрываться. Зачем же пан Бабинский сказал ему, что панна Людвика выходит замуж?

- Куда только пан Бабинский сунется, непременно натвори пакостей! Никуда нельзя послать, ничего нельзя поручить. Заклинаю вас, поезжайте! Я не могу, я, увидев эту негодницу, выцарапала бы ей глаза. Мужа нельзя отпустить, потому что он все испортит.

Пан Пачосский немедленно получил денег на дорогу. Вскоре он встал с постели и под вечер грустный выехал в погоню, к чему не чувствовал ни малейшего расположения.

Кто из нас не припомнит тех лихорадочных дней, когда после долгих лет испытания, сидения на гимназических и университетских скамейках, перед нами открывался тот мир, которого мы так жаждали, когда наконец нам предстояло снять школьный мундир, побросать книжки и вступить в круг людей, идущих широким, свободным путем к неизвестному, к идеалам, к мечтам, как иногда казалось, а в сущности, к жалкой действительности! Этот перелом, эта минута в жизни человека - торжественна; за ее желанным пределом улыбается рай, открывается мир...

Так мечтает каждый, покидая студенческую жизнь для жизни во сто раз более тяжелой. Самые холодные сердца трепещут, пробуждаются надеждою, - всюду открыта дорога... Но все это действует еще сильнее, когда годы студенчества, как для Мечислава, были необыкновенно тяжелы, были годами ожидания не только для него одного, но и для сестры. Поэтому можно представить, с каким восторгом он принял как величайшее благодеяние совет и помощь доктора Вариуса. Он не находил слов для выражения благодарности.

- Все это сделается, за успех ручаюсь, - сказал профессор, - мы найдем предлог, а вы только займитесь подготовкой и явитесь во всеоружии. Об остальном я сам позабочусь.

Мечислав сел за работу и уединился настолько, что даже пани Серафима не могла видеть его. На Люсю обрушились все домашние заботы, и она редко выходила из квартиры; приятельница должна была сама наведываться изредка. Она прокрадывалась потихоньку, чтобы не мешать Мечиславу, шепталась с Людвикою и уходила с грустью. Люся часто плакала, но и ближайшей подруге не хотела сказать о причине своих слез. Пани Серафиму беспокоила эта тайна. Она старалась выведать что-нибудь от Орховской, с которой была в хороших отношениях; но старуха ничего не знала и ничего не могла сказать.

С необыкновенной заботливостью о судьбе студента доктор Вариус доставлял ему всевозможные материалы, присылал заметки, указания, в общем, старался почти с отцовским рвением. Мечислав приходил в восторг от великодушия человека, который не только сумел позабыть личную обиду, но и старался вознаградить за минутную вспыльчивость. И молодой человек дни и ночи просиживал над книжками, работа шла легко, память отлично служила ему. Диссертация, первый набросок которой он показывал Вариусу, была, по мнению последнего, превосходна; одним словом, все складывалось как нельзя лучше. Срок экзамена приближался, когда приехал Мартиньян. Не успев соскочить с экипажа, он побежал на Францисканскую улицу. Его не пускали, но, задобрив ласками старушку, он ворвался к Мечиславу. Последний сидел среди кучи книг, костей, препаратов, с пером в руке, которое уронил при виде кузена. Мечислав нахмурился.

- Что ты здесь делаешь? - воскликнул он. - Разве же это хорошо - против воли Люси и моей навлекать на нас гнев тетки, преследовать нас? Милый Мартиньян, не сердись на меня, но поставь себя в положение меня с сестрой и убедишься, что мы не можем поступать иначе.

- Дорогой мой! - воскликнул Мартиньян, бросаясь ему на шею почти со слезами. - Извини, прости меня! Ты говоришь, чтоб я стал в твое положение, но войди же и в мое. Я люблю, схожу с ума, не знаю сам, что делаю... ты скорее должен жалеть, чем упрекать меня.

- Всему есть предел, - прервал Мечислав, - и самая идеальная любовь должна его иметь. Пределом этим для тебя должно быть сознание наших обязанностей к вашему дому. Для его счастья Люся не пожертвует собственным достоинством; мы не можем казаться интриганами, стремящимся воспользоваться твоею слабостью. Умоляю тебя, не мучь ни себя, ни нас и возвращайся домой.

- Мечислав, сжалься! - сказал Мартиньян умоляющим голосом. - Я вам не навязываюсь, но виноват ли я, что люблю без меры, теряю рассудок, сам не знаю, что делаю, и готов всем пожертвовать.

- Бедный брат! Есть вещи невозможные. Мартиньян молча опустился на стул у двери.

- Итак, - спросил он наконец, - ты выдаешь Людвику замуж против ее воли?

Мечислав засмеялся.

- Откуда же ты взял это?

- Выходит за какого-то профессора!

- Вздор! Ничего подобного нет, успокойся. Действительно, старик влюбился было в Люсю, так же как и ты, но вскоре одумался и отказался от смешной мысли. Это старая история!

Мартиньян вздохнул свободнее.

- Стало быть, это не правда?

- Ручаюсь, - сказал Мечислав, - и вместе с тем прошу тебя - уходи! С Людвикой видеться ты не можешь, я принимать тебя не имею права. Уезжай домой! Забудь...

Мартиньян покачал головой.

- Не поеду домой, - отвечал он тихо. - Ты выгоняешь меня, я уйду, но в деревню ни за что. Я знаю, что там ожидало бы меня. Будь что будет, а я остаюсь в городе. Не примите меня, буду ходить за вами следом. Увижу ее издали... не всегда же у вас хватит духу отталкивать меня. - Он встал, посмотрел на Мечислава, стоявшего неподвижно, поклонился и вышел.

Мечислав ни слова о нем не сказал сестре, но старуха Орховская шепнула ей об этом.

Люся покраснела, и слезы навернулись на ее глаза. Она ждала, что брат ей скажет что-нибудь, но поскольку он не говорил, то она и не дала понять, что знала о приезде Мартиньяна.

На третий день прибежал, запыхавшись, пан Пачосский и постучался у двери Мечислава.

- Здесь пан Мартиньян? - спросил он.

- Был, а теперь не знаю где. Вы за ним приехали и хорошо сделали. Возьмите его и возвращайтесь домой. Здесь ему нечего делать, я его не принимаю, с сестрой он видеться не будет, пусть напрасно не тревожится.

- Золотые слова! - прервал педагог. - Но когда же, пан Мечислав, любовь слушалась рассудка? Этот молодой человек влюблен, что же я буду с ним делать? Ведь не побоялся ни матери, ни отца, ни ответственности, которую берет на себя.

- Любезнейший пан Пачосский, - сказал Мечислав, - я готовлюсь к экзамену, не могу терять ни минуты. Ищите Мартиньяна, увозите его и извините, что прощаюсь с вами.

- Но где же искать его?

- Уж этого не знаю.

- Несчастье, сущее несчастье!

- Ищите по гостиницам.

Пан Пачосский вышел. Уж, конечно, менее всех он был способен на подобные поиски, и, если б случайно не натолкнулся на Мартиньяна, он мог бы искать его целый год без успеха. Он встретил его на улице и догнал.

- Что же это вы сделали, скажите ради Бога! Меня послали за вами. Мама плачет... Нам необходимо возвратиться. Я не отпущу вас, не отпущу ни на шаг... Едем домой, вам здесь нечего делать. Возлюбленной своей не увидите и только напрасно будете подвергать себя пытке. Умоляю вас всеми святыми, едем!

Напыщенный слог Пачосского не произвел на Мартиньяна ни малейшего впечатления.

- Добрейший пан Пачосский, - сказал он. - Возвращайтесь один, а я останусь здесь. Так или иначе, на меня будут гневаться, гневаются уже и теперь... Но я не могу выносить неволи. Я не поеду.

- Открытый бунт против родительской власти!..

- Вы лучше всех знаете, как могущественна любовь.

- Правда, - отвечал педагог, - но вы здесь умрете с голода... а предмета страсти даже не увидите.

- Предоставьте это мне. Возвращайтесь домой, скажите, что меня видели и что я остаюсь в городе.

- Не смею. Пани Бабинская обрушит всю силу своего гнева на мою несчастную голову. Бога ради рассудите, к чему все это ведет? Панна и брат ее запирают перед вами двери, повторяю, вы не увидите даже возлюбленной... Родители могут заболеть, лишить вас наследства...

Мартиньян помолчал немного, а потом проговорил:

- Прощайте, пан Пачосский!

Молодой человек собрался уходить.

- Остановитесь, заклинаю вас всеми силами земли и неба. Юноша! Послушайся преданного тебе сердца! Умерь свою страсть и поддайся голосу рассудка!

Мартиньян пошел, педагог погнался за ним, и они непременно учинили бы какую-нибудь неприличную сцену на улице, если б наконец пан Пачосский не изменил тона и позы.

- Вы хотите погибнуть, - шепнул он, - в таком случае погибнем вместе, ибо я не оставлю вас. Если вы не возвратитесь, мне тоже незачем ехать домой.

- Напротив, любезнейший, драгоценный мой пан Пачосский, - отвечал Мартиньян, пожимая ему руку. - Поезжайте, но из дружбы ко мне скажите, что я с отчаяния отправился в Америку, что вы меня не нашли.

У педагога кружилась голова, он даже не нашелся, что ответить. От него требовали лжи, а он никогда не лгал. Он вошел с Мартиньяном в гостиницу.

- Пан Мартиньян, - сказал он серьезно. - Я поэт, по призванию - воспитатель; я покорный подражатель великих и чистых мужей древности, и как же вы хотите, чтобы при всем этом я допустил бы, хотя бы из дружбы, сознательную ложь вашим родителям?

- Прибавьте к этому, любезнейший, что вы и педант, - сказал с досадой Мартиньян. - Завтра я уезжаю в Америку, а потому вы не погрешите против совести, если уведомите об этом наших родителей.

- Я этому не верю, это пустяки, - возразил педагог, - ибо знаю, что у вас даже нет денег.

Мартиньян бросил на стол толстую пачку ассигнаций, которая привела пана Пачосского в остолбенение, и оба замолчали.

- Но зачем же вы едете в Америку? - спросил педагог через минуту.

- С отчаяния, - отвечал Мартиньян.

- В таком случае было бы все равно уехать и в Занокцицы: ведь не поможет ни то, ни другое, если пани Людвика не хочет выходить за вас замуж.

Замечание было довольно логично, но педагог не получил на него ответа. Скоро собеседники разговаривали уже самым дружеским образом. Пан Пачосский, не сумев убедить своего воспитанника, решил остаться с ним.

- Согласен, - сказал Мартиньян. - Ступайте за своими вещами и живите вместе со мной.

Наивный Пачосский отправился на квартиру, но, возвратившись, не застал уже Мартиньяна. Ему передали только записку, в которой юноша уведомлял о своем отъезде и прощался самым нежным образом. Куда он уехал, угадать было трудно. Автор "Владиславиады" чуть не расплакался; ему оставалось только ехать в Новый Бабин, и на другой же день с грустью и со стыдом он возвратился в деревню.

Легко догадаться, что Мартиньян не уехал дальше следующей улицы, где услужливый фактор нашел ему небольшую квартирку. Любовь придала ему необыкновенную отвагу, и он решил непременно увидеться и поговорить с Людвикой.

В следующие дни с величайшей осторожностью пробирался он на Францисканскую улицу, ожидая встречи с Люсей, но один раз она шла со старухой Орховской, в другой с пани Серафимой, и потому он видел ее только издали. Но вот однажды утром он увидел, как она возвращалась из костела одна уже в воротах дома. Это навело его на мысль, что к ранней обедне она, вероятно, выходила одна, и что легче всего было в эти часы встретиться с ней. Так он и сделал: на следующий день в семь часов утра он был уже на страже и с сильным биением сердца увидел, как она с молитвенником в руке выходила из дому. Дав ей сделать несколько шагов, Мартиньян подошел к ней.

При виде его Люся сильно покраснела. Молодой человек не мог говорить от волнения, схватил только руку девушки и поцеловал. Оба стояли минуту в замешательстве, но Люся первая пришла в себя.

- Зачем вы приехали? - спросила она кротко. - Ведь вам известно, что вы навлекаете на нас гнев вашей мамы.

- О кузина, я хотел только видеть тебя, меня напугали.

- Чем?

- Дядя Петр привез известие, что тебя хотят выдать замуж. Люся посмотрела на него.

- Милый Мартиньян, - сказала она, - если б это известие было и несправедливо, то не сегодня-завтра оно может сбыться. Я бедна и должна буду невольно подчиниться судьбе.

- А я? О, я несчастный!

- Мартиньян, ты ведь знаешь, что мы не можем даже мечтать о браке: ни Мечислав не позволил бы, ни я не была бы согласна. Ты знаешь тетеньку и ее отвращение ко мне, и какая жизнь ожидала бы меня? Неужели ты захотел бы подвергнуть меня этой пытке? Нет, милый кузен, - прибавила она тихо, - заклинаю тебя, перестань думать обо мне... Я не могу быть твоей... Уезжай домой, успокойся и забудь...

- Да, кузина, - молвил грустно Мартиньян, - тебе это кажется легко, потому что ты не любила меня и не любишь; но моя жизнь отравлена. Привязанность моя к тебе сделалась потребностью сердца; это не детское увлечение, но сильное и постоянное чувство... Как бы ни сложилась моя судьба, но я никогда не женюсь и буду любить тебя до могилы.

Последние слова проговорил он с глубокой грустью, тихим, задушевным голосом. У Люси глаза наполнились слезами.

- Если это может облегчить тебе разлуку, - сказала она, протягивая руку, - то я скажу, что память о тебе и о твоей любви останется навсегда в моем сердце. Ты был для меня после брата единственным существом, которое питало ко мне привязанность. Дай же Бог тебе счастья... Возвращайся же домой. Успокойся и не оставайся здесь: я не могу видеться с тобою - зачем же напрасно терзать сердце и мечтать о невозможном? Мартиньян, - прибавила она, вынимая из молитвенника ленточку, служившую для закладки, - нет у меня ничего подарить тебе на память наших дней детства, проведенных вместе. Возьми эту полинялую ленточку, которую не раз я обливала слезами во время молитвы, пусть она тебе напоминает кузину... Помолись обо мне, когда меня не станет.

Мартиньян схватил этот драгоценный и первый в жизни знак сочувствия Людвики, а она пошла быстрыми шагами и исчезла Ш дверью Францисканского костела. Молодой человек некоторое время простоял в остолбенений и потом медленно поплелся на квартиру. Бедняга не знал, что делать, но у него достало духу оставить город и возвратиться домой.

Наступил день последнего экзамена для Мечислава, и все шло чрезвычайно удачно. Все профессора, по-видимому, старались облегчить ему задачу. Доктор Вариус находился там неотлучно. С самого начала никто не сомневался, что кандидат кончит блистательно и получит диплом. Именно во время последнего экзамена, который был скорее формальностью, чем действительным испытанием, доктор Вариус, под предлогом спешного дела, ушел из залы и не возвращался. Он сел в ожидавший его экипаж и поспешил на Францисканскую улицу.

Орховская хотела остановить его в передней, но он объявил, что приехал по очень важному делу, касающемуся экзамена Мечислава, что не может терять ни минуты и должен видеться с панною Людвикою. Его приняли.

Уже издали догадалась и узнала его по голосу бедная Люся, бледная и смущенная. Она знала причину его посещения. На лице Вариуса выражались радость и победа; он хотел быть любезным. Он нежно поздоровался и сам взял девушку за руку, которую та не могла у него вырвать.

- Сегодня счастливо оканчивается экзамен Мечислава, - сказал он, - и я пришел вас поздравить. Я похлопочу, чтобы ему скорее выдан был диплом. Видите ли, что я с полной верой в ваше слово исполнил свое обещание и пришел напомнить о том, на что имею право.

Молча и бледная как смерть Люся протянула руку, но в тот же момент у нее слезы навернулись на глаза и слабый стон исторгся из груди. Доктор посмотрел на это несколько пасмурно, но был спокоен.

- Успокойтесь, - сказал он. - Я понимаю и боязнь вашу, и нежелание, но надо преодолеть себя; потом возникнет привычка и жизнь пойдет без особенных жертв. Я был готов к этим слезам и не сержусь на это.

Людвика молчала.

- Теперь надо, - прибавил он, - условиться, как привести в исполнение ваше обещание. Мне кажется, что о вашей жертве и о нашем условии нет надобности объявлять, ибо этого требует наша обоюдная выгода. Следует только придать всему этому известную приличную форму.

- Предоставляю вам все дела, я буду послушна, - отозвалась Людвика. - Делайте, что сочтете нужным.

- Мне кажется, - прервал Вариус, посмотрев на часы, - лучше всего будет, если я в присутствии брата сделаю вам предложение, а вы примете его.

- Исполню все, что прикажете, - повторила Людвика, опуская глаза.

Доктор посмотрел на ее бледное лицо.

- Верьте мне, - сказал он, - что будущность, о которой вы тревожитесь, не так страшна. Есть многие особы, которые охотно приняли бы ее, но тех я не избрал бы в подруги жизни. Я не молод... понравиться наружностью для меня трудно, но в жизни важны также и другие достоинства... а мое общественное положение, связи и состояние не безызвестны... Все будете иметь все, что хотите.

- Я ничего не желаю, - отозвалась Люся, - свет меня не занимает, к бедности я привыкла... Хотелось бы только помочь брату и обеспечить его будущность - вот мое единственное желание.

- И это сбудется таким образом, что вы отдадите мне справедливость, - сказал Вариус. - Я сдержу слово, и даже больше. Пан Мечислав получит место при университете, которого, впрочем, заслуживает, но которого не полупил бы без меня. Предвижу одно, - прибавил он, - как ни обязан мне всем Мечислав и очень благодарен, однако может воспротивиться браку, который покажется ему для вас неподходящим... Надеюсь, что найду в вас защитницу и что вы не забудете данного слова.

Людвика словно обдумывала

- Я дала вам слово добровольно, - сказала она тихо. - Меня устрашало будущее за брата. Слово это для меня священно - я сдержу его... Один вы могли бы освободить меня от него. Но вместе с этим я должна предостеречь вас, что хотя я буду послушной, кроткой и верной своим обязанностям женой, однако жизни вам не украшу, счастья не принесу, потому что сама иметь его не буду. Я останусь грустной, может быть, когда-нибудь огорчу вас холодностью, с которою совладать буду не в состоянии. Вы берете в дом не жену, а невольницу ее слова... а потому будущность со всем ее бременем падет не на меня.

- Я не боюсь ее! - воскликнул доктор с улыбкой. - Я слишком хорошо знаю сердце человеческое, читаю в нем и рассчитываю на всемогущество времени и привычки. Вы могли слышать обо мне в свете разные мнения, знаю, что весьма не лестные, но, извините, молва глупа и поверхностна. Найдете меня лучшим или, по крайней мере, не таким, как воображаете. Тираном я не буду. Возраст притупил страсти, научил меня ценить спокойствие, жаждать привязанности и уважения. Не бойтесь, не тревожьтесь, и все будет хорошо.

Вариус встал, взял руку молчаливой Людвики, которая приподнялась, чтоб с ним попрощаться, и, улыбаясь, вышел.

Не успел он притворить двери, как Люся опустилась на стул и долго, неудержимо рыдала... Ее заставил очнуться шорох платья и поцелуй в голову. Вошедшая на цыпочках пани Серафима воскликнула с испугом:

- Что с тобой? Может быть, ты беспокоишься о Мечиславе? Но, я первая поспешила известить тебя о его торжестве, которым я горжусь в качестве вашего друга. Я нарочно посылала одного знакомого, чтоб мне дали знать, когда кончится этот несносный экзамен. Ему присудили диплом. Обними меня, и все кончено...

Каково же было удивление пани Серафимы, когда она увидела, что Люся заломила руки и едва не лишилась чувств. Приписывая это волнению, пани Серафима поспешила за водой, а потому не могла объяснить себе ни этой тревоги, ни следов слез, ни отсутствия радости, которую надеялась встретить.

- Но что с тобой? - спросила она. - Ты для меня загадка.

- О, нет, ничего, простите меня... Я счастлива, но сидела одна, на меня нашли какие-то грустные мысли... Это пройдет, это ничего.

- Одно только может объяснить твое состояние, - шепнула пани Серафима. - Я угадываю, что делается в твоем сердце, но ради Бога - терпение. Ты любищь, а истинная любовь должна быть терпеливой. Кто же угадает будущее! - прибавила она, вздохнув... - Надо надеяться... О, будем надеяться.

Слова эти звучали странно и были сказаны как бы не для одной Люси, в них слышалось собственное чувство вдовы... Людвика посмотрела на нее с удивлением.

- Милая Серафима, - шепнул? она, - я отреклась от надежды, я никогда ее не имела... Я стою на земле... а если ты и видела меня в слезах, то я плакала не о прежних мечтаниях... Есть предназначение, есть судьба, есть дни, сотканные из грусти... надо подчиниться необходимости. Но признаюсь тебе, что слова о надежде ты проговорила как-то странно, словно для самой себя.

Пани Серафима, не отвечая, неясно обняла девушку, посмотрела в окно и, как будто не слыша вопроса, сама спросила:

- Когда же возвратится наш доктор? Жду его, чтобы поздравить первой... Ты знаешь, Люся, что в старину при обряде докторизации обыкновенно лауреату давались кольцо и плащ. Не знаю, достану ли пурпурную тогу, но прошу во имя дружбы, чтоб он в память этого дня принял от меня кольцо, которое я принесла с собой.

И вдовушка протянула белую ручку, на одном пальце которой блестело не докторское, но великолепное кольцо с бриллиантом.

- Как ты добра, о, как ты добра! - говорила Люся, прижимая к сердцу собеседницу. - Ты была для нас единственной светлой звездой на мрачном небе продолжительных дней тяжелого испытания... И чем же мы, бедные, сумеем вознаградить тебя?

- Сердцем, - отвечала в волнении пани Серафима, - одним только сердцем... Я, подобно вам, сирота, я одинокая в мире... Будьте мне родными.

В это время вошла Орховская с лампой, и вслед за нею влетел Мечислав и, рассчитывая застать сестру одну, спешил прямо к ней, восклицая:

- Победа! Победа!

Людвика уже готова была броситься к нему на шею, когда он заметил пани Серафиму.

- О, как же я счастлив, - сказал он, - что и вас нахожу здесь и могу поделиться с вами радостью окончания курса! Вы скрашивали нам жизнь, мы стольким вам обязаны!

- Вы уже заплатили мне дружбой, - отвечала весело пани Серафима, протягивая дрожащую руку. - Мы обе вас ждали. Люся будет оратором и вручит новому доктору подарок на память об этом дне, о чем, конечно, позабыли там в университете.

И сняв кольцо с руки, передала Людвике, которая вручила его смутившемуся несколько брату. Мечислав поцеловал сестру в голову и схватив руку пани Серафимы, прижал ее к губам с чувством и видимым волнением.

- Вы наше провидение, наш ангел-хранитель.

- Перестанем говорить об этом, - прервала вдовушка, - а только не забывайте о вашем добром, искреннем друге. Я дожидалась, чтоб пригласить вас к себе. Мы будем одни, а сегодня пану доктору нечего будет рассчитывать часы и минуты. Итак, пойдем! Если б еще можно было взять с собой и эту добрую вашу старушку Орховскую, я была бы очень рада.

Мечислав подал руку пани Серафиме, Люся поспешила надеть пальто и шляпку, и так вышли все трое, скорее притворяясь веселыми, нежели веселые. Один только Мечислав, позабыв пережитое горе, находился еще под влиянием одержанной победы.

Следующие дни заняты были разными приготовлениями, формальностями, визитами, которые приходилось отдавать и принимать новому доктору. Людвика заботами по дому старалась скрыть свою тревогу. Каждый шум, отворяющаяся дверь, более громкий голос в передней наполняли ей душу страхом. Она постоянно ожидала минуты, требовавшей всего ее мужества, всего самообладания. Во всяком случае, должно быть, Вариус рассудил, что слишком спешить ему не следовало.

Наконец о своем прибытии он уведомил Мечислава, который, впрочем, ждал его. Им надобно было переговорить о месте адъюнкта, о предполагаемой кафедре, о поездке за границу. Молодой доктор сам еще не знал, с чего начать: ученое поприще улыбалось ему, но деревня и скромная практика в провинции, уединенная жизнь тоже имели свою прелесть. Он колебался; ему давали разные советы. Доктор Вариус предлагал небольшую поездку в Германию и Францию, посещение клиник, госпиталей и по возвращении кафедру. Пани Серафима указывала на деревню и намекала, что желала бы видеть его где-нибудь в окрестности, что в таком случае могла бы сама переехать в Ровин, ибо ей наскучил город.

В памятный вечер вручения кольца она долго разговаривала, может быть, более дружески, нежели когда бы то ни было. Вдовушка думала, что наконец поймет ее человек, который был с нею искренен, дружен, но которого словно удерживала какая-то боязнь, когда уже с уст его готово было сорваться слово, призванное решить ее судьбу. Она даже не могла сердиться на него... Он любил ее, а любовь эта была так очевидно исполнена уважения, такая робкая, порой даже до холодности.

А между тем должно же было когда-нибудь прорваться это чувство... И само ожидание заключало в себе столько счастья! Она не смела ускорять признания, чтоб после не упрекать себя за ту минуту, о которой мечтала с каким-то молодым биением сердца...

Мечислав был теперь весь занят устройством своей новой жизни с сестрой, постоянно расспрашивал Люсю, как она хочет распорядиться, но Людвика странно как-то смущалась и не умела ответить. И он ворчал на сестру, а она склонялась к нему на плечо, как бы смеясь, но для того, чтоб скрыть слезы.

Так именно беседовали они, когда вошел доктор Вариус. Обыкновенно он появлялся в гости с веселым, хотя и несколько холодным лицом, но на этот раз был бледен и почти грустен.

Людвика поспешила сесть, чувствуя, как у нее подкашивались ноги.

- Люся! - воскликнул Мечислав. - Присоедини же к моей и свою благодарность, какой мы обязаны уважаемому профессору; скажи, что мы во всю жизнь не забудем его благодеяния!

Люся приподнялась дрожа, прошептала что-то, принужденно улыбнулась и села. Мечислав обнимал дорогого учителя, не находя слов для выражения благодарности.

- Довольно, любезный товарищ, - прервал Вариус, - я пришел поздравить тебя и пожелать всего лучшего. Ты вступаешь на путь, уже пройденный мною. Я знаю его и, увы, не могу принести большого утешения. Это тернистая и трудная дорога, поприще, исполненное горечи, в конце которого растут часто и колючая неблагодарность, и ядовитая клевета... Но ты избрал этот путь и дай Бог тебе счастья.

- Кажется, все жизненные пути оканчиваются подобным образом, - сказал Мечислав. - Но поприще врача всегда было моей мечтой, хотя предчувствую его неприятности. Но у меня в груди юношеское мужество, и я еду с отвагой.

- У доктора никогда не бывает ее с избытком, - прервал Вариус, - и надобно вооружаться всеми отвагами, какие только существуют: не бояться смерти, болезни, брезгливости, глупости, клеветы, не бояться говорить правды, не страшиться стонов и проклятий.

- Одним словом, ничего, кроме совести, - закончил Мечислав, усаживая профессора.

Разговор потом сделался веселее: Вариус начал рассказывать, какую зависть возбудил успех молодого докторанта; смеялся над тем, что слышал, и над тем, о чем догадывался, и наконец ловко подтрунивал над товарищами, был остроумен, развеселился и расшевелил Мечислава.

Прислушиваясь к этому разговору, Людвика сидела, словно прикованная, устремив глаза на работу, не смея их поднять; она немного слышала, а еще менее понимала, о чем разговаривали. Иногда, когда Мечислав обращался к ней с беспокойным взором, она на минуту отрывала глаза от работы и снова опускала их на канву, на которой узор сильно перепутался.

Разговор продолжался около часа.

- Пан Мечислав, - решился наконец Вариус, чувствуя, что для Людвики ожидание было, может быть, страшнее того, чего она боялась, - пан Мечислав, у меня есть к вам просьба. Вы когда-то сердились на меня, что я, старик, осмелился подумать о счастье, каким был бы брак с панною Людвикою. Вы запретили мне думать об этом, и я подчинился воле опекуна и брата... старался победить чувство, по крайней мере, заглушить его в себе... Сегодня может быть, вы, да и сама панна Людвика, будете менее ко мне суровы, потому что лучше узнали меня. Не обращаюсь к вам, но думаю, что достойная ваша сестра сама лучше может решить свою будущность. Если б ее расположение ко мне изменилось, вы не были бы против этого?

Удивленный Мечислав онемел. Это было так неожиданно, именно в момент, когда он чувствовал к профессору столько привязанности, когда был связан ею.

- Сестра моя, - сказал он наконец с замешательством, - имеет полную свободу распоряжаться своим сердцем и судьбой. Я не мог бы противиться ее воле, но мне кажется, пан профессор...

Вариус, обратился с улыбкой к Люсе.

- Обращаюсь к вам, - сказал он, - если я вам не противен, то даю слово, что буду стараться обеспечить ваше счастье. Прошу лишь довериться мне.

Мечислав остановился, устремив глаза на сестру. Людвика встала бледная, серьезная и сказала твердым голосом:

- Ваше предложение для меня лестно; я сирота и никогда не могла надеяться на подобную судьбу. Если вам достаточно моего уважения и приязни, я охотно отдаю вам свою руку... а брата прошу только благословить меня.

Профессор поцеловал протянутую руку. Мечислав побледнел и вздрогнул.

- Итак, я достиг счастья, которого жаждал! - сказал Вариус. - Искренне благодарю вас!

- Милая Люся, ты обдумала ли? - прервал брат тихо.

- Будь спокоен, любезный Мечислав, у меня было время обсудить. Делаю это сознательно и добровольно.

- Мне остается только искренно радоваться чести, которая нас ожидает, пожелать сестре счастья и благословить ее вместо родителей.

С волнением подошел он к профессору, который обнял его, потом со слезами бросился к сестре и поцеловал ее.

В этот момент Вариус снял кольцо и подал невесте. Девушка приняла его дрожа, но стараясь сохранить для брата спокойствие. Так как у нее не было колечка, чтоб подарить взамен, брат передал; ей отцовское кольцо.

- Оно очень скромно, потому что мы бедны, достойный пан профессор, но для нас дорого как память родителей.

- Но для меня оно дороже всего, ибо достается мне из драгоценных для меня рук.

После этой неожиданной сцены все на минуту замолчали. Мечислав все еще не верил своим ушам... Людвика дрожала, и только Вариус владел собою.

- Я надеюсь, - сказал он, - вы не захотите заставить меня долго ожидать исполнения обещанного. Никакого приданого и приготовления не нужно. Жена моя найдет у меня в доме все, чего ни пожелает. Будьте добры, панна Людвика, назначьте срок.

- Я? - спросила девушка рассеянно и потом, как бы опомнившись, прибавила: - Пусть брат решит наконец сами назначьте... Я согласна, я совершенно на все согласна.

- Пан Мечислав, не откладывайте! По-моему, свадьба должна совершиться перед вашей поездкой за границу, - сказал профессор, - это было бы удобно во всех отношениях.

- В таком случае назначим как можно скорее, - проговорил Мечислав, не будучи еще в состоянии вполне прийти в себя. - Но позвольте мне немного подумать. Все это произошло так неожиданно для меня.

- Хорошо, я приду завтра утром. Вам всем надо немного успокоиться, - прибавил профессор и наклонился к руке Люси, поданной ему поспешно. Мечислав вышел проводить его на лестницу.

Когда он возвратился, застал сестру перед иконой, со сложенными руками, как для молитвы. Услыхав шаги брата, она оборотилась к нему с лицом спокойным, но с заплаканными глазами.

- Не спрашивай, не говори ничего, - начала она первая. - Мечислав, я сделала то, что нужно было сделать... Я спокойна и счастлива. Не удивляйся и не спрашивай, умоляю... Я так хотела, так и случилось... по воле судьбы. Не говори ничего.

И она опустилась на диван. Мечислав стоял над ней в смущении.

- Милая Люся, - сказал он наконец, - меня поразило твое решение. Когда же у тебя было время, не сказав мне ни слова, обдумать все это и решиться? Я много обязан Вариусу, признателен ему, уважаю его, но, несмотря на все это, как же согласить твою кротость и доброту с его неумолимой суровостью и холодностью? Обдумала ли ты?

- Все обдумала, будь спокоен.

- Значит, Вариус дал тебе понять, что не изменил намерения?

- Я догадывалась... Не спрашивай меня, прошу тебя... дай мне остыть, успокойся... Скажу тебе одно - необходимо было освободить Мартиньяна и обеспечить свою будущность, чтоб она не была тебе в тягость... Впрочем, суди меня, как хочешь. Может быть, меня побудило честолюбие, может быть, захотелось богатства, сама не знаю.

Мечислав ходил по комнате в сильном волнении... Судьба Людвики, несмотря на все уважение к Вариусу, тревожила его. Он, однако, не говорил ни слова.

Вечер прошел грустно. Разговор не клеился. Людвика хотела, чтоб свадьбу сыграли как можно скорее и скромнее.

- Ты потом поедешь за границу, - сказала она, - и будешь свободен.

Она отерла слезы. Мечислав не мог понять ее.

На другой день дождь помешал ей идти в костел. Мечиславу надо было отлучиться. Проходя мимо дома пани Серафимы, он увидел ее у одного окна. Она знаком позвала его. Завидя молодого человека еще на пороге и не поздоровавшись с ним, она воскликнула:

- Что это значит? Вы нездоровы?

- О, нет, но на сердце у меня так тяжело и так смутно...

Пани Серафима с беспокойством посмотрела на него.

- Я не стану мучить вас долгим рассказом. Все это обрушилось на меня так внезапно. Вчера доктор Вариус сделал неожиданно предложение Людвике, и она добровольно, решительно приняла его. Обменялись кольцами.

Пани Серафима, вскрикнув, схватилась за голову.

- Она? Что же с ней случилось? Мы с нею были дружны, словно сестры... Никогда ни одним словом она не заставила меня даже догадаться о чем-нибудь подобном. Здесь есть какая-то страшная, непостижимая интрига!

- Ничего не может быть, - возразил Мечислав, - она объяснила мне. Людвика ангел преданности. Я не мог ей противиться: так решительно высказала она свою волю.

- Я потрясена... Еду к ней, мне необходимо поговорить с нею.

Пани Серафима наклоном головы отпустила доктора, позвонила слуге и, не желая дожидаться, пока запрягут экипаж, велела нанять извозчика. Через несколько минут она уже была на Францисканской улице, прямо вбежала в комнату Людвики и застала ее молящейся. По лицу пани Серафимы, которая бросилась ей на шею, девушка догадалась, что вдове известно вчерашнее событие.

- Дитя мое, я спешила к тебе... Неужели правда, что ты поступила - даже и не знаю, как сказать - так не рассудительно, так странно? Ведь ты же знаешь этого человека по моим рассказам, знаешь больше Мечислава и приняла этого старого развратника... этого...

- Бога ради, перестаньте! Он мой жених, - прервала Людвика, показывая кольцо. - Все знаю, но я была должна.

- Кто же принудил тебя?

Люся нахмурилась.

- Ради Бога, из дружбы ко мне, не спрашивай! Принудила меня собственная воля.

- Но ведь ты не знаешь, на какое идешь мучение!

- Знаю, что на мучение, а иду, - прибавила Людвика, - потому что это неизбежно.

- Отчего же неизбежно? Людвика молча обняла собеседницу.

- Целый год думала я об этом, и решение мое неизменно. Пани Серафима бросилась на стул в отчаянии.

- Прости меня, но это безумие! Это самоубийство!

- Называй как хочешь, но не обвиняй меня, не презирай! - начала Люся со слезами. - Верь мне, что побуждения были чисты, что...

Слезы не дали ей окончить. Вдова бледная и дрожащая всматривалась в девушку. Она хотела узнать тайну, чтобы помочь, не Людвика плакала, молчала, и пани Серафиме оставалось только плакать вместе с нею.

- Потребуй от него, по крайней мере, - отозвалась вдова, - чтоб он прервал сношения, известные всему городу, и которых ты не можешь и не должна терпеть.

Люся ничего не знала и посматривала с удивлением.

- Какие же это сношения?

- Невинный ребенок! Узнаешь сама, и они будут для тебя тяжелы, отразятся на всей твоей жизни. На сегодня довольно этого. Мне хочется верить, что тебе удастся исправить его, но какая задача для чистого подобно тебе существа? И какое тяжкое бремя берешь ты на слабые свои плечи и в какую глубокую бросаешься пропасть!

Обе снова расплакались. Пани Серафима ходила в волнении.

- И как брат твой мог позволить? - сказала она.

- Он не должен мне противиться.

- Это непонятно, это непостижимо!

Дальнейший разговор только раздражал подругу, ничего не объясняя; она уехала огорченная, а известие о поездке Мечислава за границу прибавило ей горя.

В тот же самый день по городу неизвестно какими путями разошлась молва об обручении Вариуса с хорошенькой сестрой молодого доктора. Это подало повод насмешникам, подобным Подскочиму, для объяснения докторизации Мечислава. Вина этого супружества приписывалась брату, который пожертвовал своей сестрой, а может быть, и принудил ее. Все высказывались против этого и жалели бедную девушку. Старый профессор имел дурную славу. Рассказывали приключения, в которых он играл роль почти заслуживавшую скамьи подсудимых. Последняя и более постоянная связь его с особой, известной всему городу, еще не была разорвана. Предвидели, что из этого могли возникнуть неприятные сцены, ибо эта особа - одна полковница - славилась своей горячностью и цинизмом и, как всюду утверждали, надеялась выйти за Вариуса. Все это возбуждало любопытство и порождало бесчисленные сплетни.

Несколько знакомых в тот же день приехали к Мечиславу, но он уклонялся от разговора.

Вечером один из новых приятелей бедного Мартиньяна, не зная, как это близко касалось последнего, принес известие о близкой женитьбе профессора Вариуса на панне Орденской, сестре молодого доктора. Юноша побледнел и едва не упал; он хотел тотчас же бежать, и приятель насилу успел остановить его замечанием, что в такой час нигде не примут его. Всю ночь Мартиньян промучился, придумывая средство помешать браку. Он беспокоился не о себе, но о Людвике, судьба которой тревожила его, потому что про Вариуса рассказывали страшные вещи и так чернили его, что Мартиньян приходил в ужас. Одна мысль отдать ее в руки развратного и холодного старика возбуждала гнев Мартиньяна, в особенности на брата, который в качестве опекуна мог не согласиться на это. Он не понимал Мечислава и сердился на него. Так прошла бессонная ночь.

На другой день он ушел искать виновника, но все поиски были неудачны. Люся с Мечиславом пробыли у пани Серафимы до позднего вечера; Орховская, сидя за молитвенником, не хотела даже сказать, где они. Мартиньян уселся на лестнице и решил ждать до ночи, но дворник прогнал его оттуда довольно неучтиво; стоять на улице было неудобно. Поэтому он должен был уйти домой, и в голове его роились самые дикие предположения. Он хотел видеть по крайней мере Людвику, а потом сам не знал, что делать, но решил остаться в городе. Он знал, что Мечислав должен был уехать.

"Буду видеть ее хоть издали", - думал он.

На другой день он отправился очень рано, но его не впустили, ибо, по-видимому, дверь была заперта для всех. Приятель, который сообщил ему первый грустное известие, пришел с новыми сплетнями. Вчера именно случилось, по его словам, нечто очень неприятное. На доктора Вариуса напала полковница, на которой тот обещал жениться. Какая-то страшная сцена произошла в доме, где жил профессор, и вызвала всеобщее неудовольствие. Сцена эта, начавшаяся в квартире Вариуса, окончилась при свидетелях на лестнице, и сильно скомпрометировала старого профессора. Последний объяснил, что особа, позволившая себе буйство, была помешана.

Утром разнеслась молва, что вследствие потрясения и внезапной болезни полковница умерла на рассвете. Прибавляли, что ночью Вариус приходил к больной, как бы для подания помощи и прописал лекарство, а враги утверждали без обиняков, что он отравил ее. Один уже факт, что его могли заподозрить, имел серьезное значение.

В сущности, рассказ, принесенный Мартиньяну приятелем, не был вымышлен. Хотя случай старались скрыть и опровергнуть, однако описанная сцена встревожила всех жильцов в доме.

Полковница взбежала на лестницу, сильно звонила и стучала в запертую дверь, так что слуга принужден был отворить и хотел отделаться ответом, что господина нет дома. Но разгневанная женщина оттолкнула его и вбежала в докторский кабинет, в котором долго раздавались крики и ругательства. Наконец сам профессор вывел ее на лестницу и запер двери. Полковница, стоя за дверями, ругалась и громко грозила, так что привлекла несколько десятков человек. Рассвирепев, она не жалела ни себя, ни доктора, бросала в его адрес страшные обвинения, приписывала ему преступления, грозила ему судом, мщением. Под видом того, что полковница давно уже обнаруживала признаки помешательства, послали за ее людьми, экипажем, полицией насильно свести ее с лестницы и отправить домой. Сцена эта привлекла множество зрителей, и через несколько часов знал о ней весь город. Все негодовали, становились на сторону бедной женщины, некоторые защищали профессора, а иные утверждали, что она давно уже помешана. Рассказывали, что поздно ночью, когда она не унималась и, будучи больна, порывалась убежать с криками, которые слышны были на улице, послали за докторами, то в числе их прибыл и Вариус. Около полуночи в доме утихло, прописали лекарство и принесли из аптеки. Больная принимала его до утра, успокоилась немного, уснула и неожиданно скончалась перед рассветом. При ее кончине присутствовал врач, присланный Вариусом. Кое-кто утверждал, что она отравлена, но положение и связи профессора предохраняли его от расследования всего происшествия. Припоминали еще две давно забытые истории, окончившиеся скоропостижной смертью, приплетая сюда и доктора Вариуса.

Но ни один из этих рассказов, ни даже скандальная история с полковницей не дошли сразу ни до Мечислава, ни до Людвики. Никто не смел рассказать об этом: пани Серафима никуда не выходила, у нее никто не бывал, а ее слуги никогда не являлись к госпоже с уличными сплетнями. Мечислав накануне засиделся в гостях и, желая дать отдохнуть Людвике, не велел никого принимать до полудня, что старуха Орховская исполнила самым точным образом. Мартиньян, получив отказ, долго блуждал, наконец вернулся и после жарких переговоров со старухой, умолил ее наконец, чтоб, не впустив его, она вызвала Мечислава. Последний вышел, не зная, в чем дело, но, увидя Мартиньяна, хотел уйти.

- Послушай, - громко воскликнул юноша, может быть, первый раз в жизни в припадке гнева, - ты можешь запирать передо мною двери, но не имеешь права отказать в разговоре! Я пришел по важному делу, должен и буду говорить с тобой здесь или в другом месте.

Видя такое волнение, Мечислав надел шляпу и вышел на улицу вместе с братом. Гнев и негодование почти изменили Мартиньяна. Он отвел Мечислава на площадку Францисканского костела и обратился к нему с суровым выражением лица.

- Я пришел говорить с тобою не о себе, - сказал он, - но как родственник потребовать у тебя отчета в твоем поведении. Ты всю жизнь знал меня за мягкого и кроткого, но я сумею быть суровым и неумолимым. Поступок твой с сестрою приводит всех в негодование, меня же во сто раз больше, нежели целый свет, а весь свет, могу сказать, против тебя. Людвика продана гнусному старику, человеку, осужденному общественным мнением, который вчера еще...

- Ты помешался, - прервал Мечислав, пылая гневом в свою очередь, - ты городишь вздор! Одумайся! Я не позволю безнаказанно говорить мне подобные упреки.

- Так опровергни их, если можешь! - крикнул Мартиньян.

- Это легче всего. Пойдем со мной и спроси у Людвики, не первая ли она пожелала этого брака? Я об этом не знал ничего, противился, и она приняла предложение по собственному желанию.

- Этого не может быть.

- А я утверждаю.

- Но, как же ты мог согласиться на это! Старик вел гнусную жизнь. Вчера еще публичный скандал привлек целую толпу.

- Какой скандал? Что вчера? - воскликнул Мечислав.

- Ты разве ничего не знаешь?

- Не знаю.

- Одна полковница, которую он развел с мужем и на которой хотел жениться, ворвалась к нему с упреками, и ее вытолкали на лестницу. Крики ее привлекли толпу. Вечером она заболела, Вариус ее лечил, а перед светом она умерла. Весь город говорит, что Вариус отравил ее и, кажется, это было не первое его преступление. И подобному человеку ты хочешь отдать сестру!

- Это клевета! - сказал с досадой Мечислав. - Мы не знаем ни о какой полковнице.

- А между тем о ней знают все!

Мечислав смутился.

- Прощаю тебе твое безумие, - сказал он, помолчав. - Но успокойся, Мартиньян, ты несешь чепуху. Все это сплетни. Я уверен.

- Ты намеренно не хочешь признавать очевидное! - возразил Мартиньян запальчиво. - Все знают Вариуса, только ты не хотел его узнать, довольствуясь лишь его услугами. Он дал тебе диплом, а ты ему сестру. Ха, ха, ха!

- Мартиньян, ты оскорбляешь меня!

- Я говорю то, что есть. Все осуждают тебя. Людвика легко могла пожертвовать для тебя собою, но не следовало принимать этой жертвы.

- Мартиньян! Не доводи меня до безумия...

- Что для меня значит твой гнев! Я тебя презираю...

- Послушай, я удерживаюсь из сострадания к тебе! Едем со мной!

- Зачем? Твоя жертва повторит то, что ты приказываешь говорить ей.

Мечислав заломил руки и употребил страшные усилия, чтобы удержаться от вспышки гнева. Он вздохнул и сказал кротко:

- Умоляю тебя именем прежней дружбы, Мартиньян, поговорим иначе, по-приятельски. Клянусь тебе, я ни в чем не виноват. Ни о каких проступках доктора Вариуса не знаю, о полковнице ничего не слышал, о вчерашнем происшествии слышу первый раз от тебя. Мартиньян, сжалься!

- Как это может быть, чтоб ты не знал о том, о чем все говорят, даже публично, о дурной жизни этого человека, о его мерзостях, о его любовных связях, которые повергли в несчастье не одно семейство и покрыли позором... Как мог ты допустить, чтоб подобный человек осмелился даже питать дерзкий замысел и сблизился с Людвикою?

- Не забывай, что этот человек был моим профессором, что никто при мне не смел порицать его... Помни, что самые добродетельные люди за честные дела подвергаются порицанию и что общественное мнение не имеет никакой цены. Достаточно быть богатым и иметь значение, чтоб заслужить ненависть.

- Так, но в каждом из этих известий есть своя доля правды, какой-нибудь повод... Довольно и такого позора, каким покрыт профессор, чтоб отвернуться от него. Об этой свежей истории с несчастной полковницей скажет тебе каждый. Доктор Вариус постоянно проводил у нее дни и вечера... и только год, как начал пренебрегать ею. Совершалось это все открыто, с цинизмом. Она устраивала ему сцены и наконец вчера ее силой увели из его дома. Она заболела, пригласила его, он дал лекарство, и ее не стало.

- Но что ж это доказывает?

- Ничего не доказывает, однако послушай, что говорят, и убедишься, что не о каждом решатся говорить подобные вещи.

Разговор, начавшийся почти ссорою, мало-помалу с обеих сторон принял более спокойный характер. Чрезвычайное хладнокровие Мечислава и кроткий нрав Мартиньяна, наконец, факты, которыми он открывал глаза брату, все это привело к взаимному соглашению. Мечислав клялся, что не принимал ни малейшего участия в этом замысле супружества, и предлагал кузену отвести его к Людвике, чтоб она сама уверила его в этом. Мартиньян в свою очередь требовал, чтобы Мечислав расспросил и убедился в подробностях жизни Вариуса. Он предложил свое содействие в этом случае. Знакомство с университетской молодежью навело его на след одного бедного человека, двоюродного брата Вариуса, который занимался настройкой фортепиано в предместье. Все отзывались о нем как о человеке честном и трудолюбивом, и от него, конечно, можно было получить достоверную информацию о прошлом профессора. Человека этого звали У фертом. Мечислав обещал отправиться лично к нему, а между тем увел к себе Мартиньяна, чтоб тот от самой Людвики услышал, какое он принимал участие в ее замужестве.

Мартиньян ухватился за случай повидаться и поговорить с кузиной.

Еще под свежим впечатлением тягостного разговора, с изменившимся, грустным лицом Мечислав провел кузена в небольшую гостиную, где Люся сидела за работой. Мартиньян нашел ее бледной и изнуренной до крайности. Эти два последних дня повлияли на нее подобным образом. Увидя Мартиньяна, который также очень изменился, Люся вздрогнула, бросила работу и беспокойно взглянула на брата.

- Я привел к тебе Мартиньяна, - отозвался с необычайной живостью Мечислав, - чтоб ты подтвердила, что не я тот злодей, каким называют меня, что я не продавал тебя и ничего не знал об этом супружестве. Скажи ему, как это случилось и засвидетельствуй ему мою невиновность. Люди меня осуждают. Защити же меня, Людвика... Совесть моя чиста...

- Клянусь Богом, - прервала девушка, подходя к Мартинья-ну, - что Мечислав ничего не знал, скорее противился этому, нежели побуждал меня. Как же, зная его, ты можешь заподозрить?

- Но что же могло тебя склонить? - спросил молодой человек.

- Может быть, больше всего для того, чтобы не иметь на совести твоего упорства и ослушания матери, - отвечала Людвика. - Я не хочу, чтоб меня и Мечислава люди считали интриганами и неблагодарными.

- Это ужасно! - воскликнул Мартиньян. - Нет, ты не могла поступить так по причинам, какими хочешь оттолкнуть меня! Неужели я так виновен, что любил и люблю тебя!.. Ты убиваешь меня!

- Прости, Мартиньян, прости, - сказала девушка мягче, - я исполняю тяжелую обязанность. То, что я сказала, верь мне, вырвалось в защиту невинного брата. Я хотела сама... так из честолюбия, из корысти... выйти за этого человека... На это была только моя воля, и если здесь кто виновен, то одна я.

Слушая это, Мечислав впервые понял, что тут была какая-то тайна; он ощутил беспокойство и уже меньше сердился на брата.

- Ты сама клевещешь на себя, кузина, - прервал Мартиньян, - хочешь показаться тем, чем быть не можешь. Теперь ты для меня еще менее понятна, чем в то время, когда я шел к тебе. Но ради Бога подумай - что ты делаешь... твое замужество приводит всех в негодование... Но брак еще не совершен, можно отказаться, потому что человек этот...

Людвика подняла руку в виде угрозы.

- Дальше ни слова! - проговорила она. - Я обещала, и дело кончено. Каков бы ни был этот человек, я ношу его кольцо, я его невеста, роптать не хочу и не могу. Прошлое его мне не принадлежит, будущее в руках Божьих. Прощай!

Мартиньян хотел что-то сказать, но Люся вбежала в свою комнату и закрыла двери.

- Иди, - сказал Мечислав Мартиньяну, - предоставь мне заботиться о сестре и будь уверен, что я исполню долг опекуна.

- Поезжай к Уферту, - сказал Мартиньян, - я требую этого, промедление было бы преступлением. Настаиваю на этом во имя прежней дружбы, родства и твоей любви к сестре! Старайся, по крайней мере, добиться правды.

В предместье в старом, довольно ветхом доме, жил Дализий Уферт, двоюродный брат доктора Вариуса. Оба они, судя по фамилии, происходили из немецких колонистов, от двух родных сестер, дочерей довольно богатого булочника на Большой улице. В последнее время от этого иностранного происхождения осталось только одно название. Вариус, сын фельдшера, еще с детства был предназначен к медицине. Отец его приучил даже к практике гораздо раньше, чем мальчик мог приступить к изучению теории. Старик Вариус умер в то время, когда сын его блистательно начал студенческое поприще. Двоюродный брат его Уферт родился от столяра, которому не везло и который злую участь свою передал детям по наследству. Отец сперва готовил его к другому поприщу, отдал в гимназию, желая, чтоб он продолжал курс в университете, но это все прервалось, потому что сам он умер, и сын вынужден был зарабатывать хлеб для себя и для семейства. Уферт стал столяром. Ремесло не слишком ему нравилось, но выбирать было не из чего, тем более, что этим он мог жить, а наука требовала дальнейших расходов, которые были не под силу его матери. Мало-помалу Уферт от столярства перешел к выделке фортепиано, что принесло ему кое-какой заработок. Не было у него средств посетить значительные фабрики и научиться правильно, потому он доходил до всего сам, читал, придумывал и всеми своими познаниями по этой части был обязан только себе. Не имея капитала, он мучился, бился с долгами и, потеряв мать, продолжал новое ремесло скорее из прихоти, нежели рассчитывая на успех.

Человек он был умный, как говорили, честный, немного чудак и в качестве способного самоучки беспрерывно мечтал об изобретениях, которых практика никогда не подтверждала.

Он всегда что-нибудь усовершенствовал, придумывал, увлекался, влезал в долги, осуществлял свой замысел и, обманувшись в расчете, снова пускался в какое-нибудь многообещающее изобретение, которое приводило его к новому разочарованию. Но все это наполняло его жизнь и побуждало к деятельности.

Человек уже немолодой, Уферт жил на доходы с домика, который удалось ему сохранить после отца, и от починки старых инструментов, потому что изготовление новых ему не приносило денег. Он был мечтателем, много читал и думал, вечно в поисках за изобретениями; для себя немного требовал и хоть порой терпел нужду, однако переносил ее безропотно. Раза два в жизни он обращался за более значительной помощью к двоюродному брату доктору Вариусу, но тот ничего не дал. Кажется более десяти лет они уже и не виделись, потому что аристократические связи отдалили доктора от бедного семейства, а последнее не хотело ему навязываться.

Домик у Уферта был небольшой, при нем - маленький огород. Он был холост, и все его семейство состояло только из старшей сестры. Внизу находилась мастерская. На втором этаже жили хозяин и его сестра, старая дева Текла. Вокруг сушились доски, лежали бревна, валялись кучи щепок и сору.

Часть прихожей также занимали заготовки - деки и корпуса инструментов. Пробравшись с трудом по замусоренной тропинке, Мечислав спросил внизу Уферта и получил ответ, что хозяин наверху. Лестница отвечала общей обстановке. В большой комнате, наполненной разными поделками, в которой стоял запах кожи и табака, молодой доктор нашел лысого мужчину небольшого роста, в ситцевой куртке, который с трубкой в зубах задумался над доской, чертя линии и вымеряя что-то циркулем. Бледное и спокойное лицо его, голубые глаза имели задумчивое, равнодушное выражение. Морщины на щеках, на лбу и бороде складывались как-то оригинально, словно иероглифы, заключавшие в себе историю прошлого. Видно было, что человек этот много думал, страдал, боролся и дошел до той минуты в жизни, когда все это казалось ему мелким. Лицо его было умным и холодным. Возле него стоял мальчик и с любопытством смотрел на занятие мастера.

Услышав скрип отворявшейся двери, Уферт обернулся, прищурил глаза, медленно положил циркуль и вежливо пошел навстречу вновь прибывшему.

- Извините! Кажется имею честь видеть пана Дализия Уферта? - сказал Мечислав.

- К вашим услугам.

Фразу эту он проговорил приветливым голосом.

- Не могу ли я у вас просить несколько минут для разговора наедине об очень серьезном предмете?

- С удовольствием, - отвечал Уферт. - Пойдемте в мою комнату. Сестра моя вышла в город, а рабочие внизу.

И через коридор Уферт провел гостя в комнату напротив, обставленную весьма скромно. На стенах были прибиты полки с книгами. Мебель состояла из конторки для письма, диванчика, обитого ситцем, нескольких стульев и большого круглого стола, покрытого старой красной салфеткой.

- Прошу садиться, - сказал Уферт. - С кем имею честь?

- Сейчас объясню. Я Мечислав Орденский, недавно окончивший медицину. Ваш двоюродный брат, доктор Вариус, сделал моей сестре предложение, и она выходит за него замуж. Вот уже несколько дней, как меня тревожат до такой степени странными и, конечно, ложными о нем сведениями, что я, зная вас только по имени, решился обратиться к вам. Вариус ваш близкий родственник, вы его знаете... можете ли честно рассказать мне о нем?

- Одно только могу по совести сказать вам, - отвечал спокойно Уферт, - чтобы вы взяли назад слово, пока еще есть время.

Мечислав молчал. Старик посмотрел на него.

- Я в его дела не вмешиваюсь, - продолжал он, - но если кто-нибудь, как вы, спрашивает у меня прямо, я не могу молчать. Вариус человек умный, богатый, малый не промах, может понравиться, хоть и не молод, но Боже сохрани девушку положиться на него и выйти за него замуж!

- Вы меня пугаете...

- Вы спрашивали, а я повторяю, что если кто меня спрашивает я отвечаю всегда по совести, несмотря на последствия, даже если дело идет о брате. Но, - прибавил он, - мы уже давно перестал быть братьями. Бог с ним! Я простой и прямой человек, - при этом столяр улыбнулся, - а он немного искривленный.

- Весь город отзывается о вас, пан Уферт, как о достойном честном человеке, и потому я пришел к вам с полным доверием.

- Действительно, меня знают как порядочного человека, и большого чудака, - молвил Уферт. - Странности мои, однако, н идут так далеко, чтобы я лгал, судил пристрастно или говорил том, чего наверняка не знаю. Верьте же мне и, если можете, откажите Вариусу.

Мечислав опустил голову.

- Там, где дело идет о судьбе бедной женщины, - говорил столяр, - было бы бесчестно умолчать о чем-нибудь. Послушайте судите сами - я буду говорить святую правду. Отец Вариуса, фельдшер, заблаговременно готовил его к медицине, а в мальчике с детства еще заметны были и большой ум, и чрезмерный эгоизм. Учила он превосходно. Он делал опыты над живыми собаками, смеясь над их мучениями, и, если кто плакал при нем, это, казалось, доставляет ему удовольствие. Когда умер отец, нельзя сказать, чтоб мой брат обходился дурно с матерью, но и не был он для нее сыном; он не умел любить никого, кроме себя. Если кто-нибудь становился на его пути, то он расправлялся с ним безжалостно, если ему было что нужно, он брал, не задумавшись, хотя бы с вредом для другого. Никогда и ни" кому не сделал он добра - все его стремления сводились к тому, чтобы выбиться из толпы и стать выше ее. Обладая замечательным умом, он трудился неустанно, обходился малым, хладнокровия имел бездн" и потому быстро пошел в гору, и, когда мы терпели нужду, не будучи в состоянии избавиться от нее, он уже был независимым. Вот вся его жизнь в нескольких словах, остальное - детали. Он никогда не женился, но обманывал беспрестанно женщин, а если не попал под уголовный суд, то этим обязан особенному счастью, а может быть, и тому, что трудно встретить такого искусного доктора. Придет, посмотрит и назначит почти что час, в который больной умрет или выздоровеет. Всем одарил его Господь: и большими способностями, и располагающей наружностью, и уменьем нравиться, и хладнокровием... только не дал ему ни капли совести. Трудно сосчитать, сколько он погубил семейств. Он приходил как друг, уходил как предатель. Я сам знал несколько несчастных бедных девушек, которых он обманул обещанием жениться, а потом бросил... Ссорить мужей с женами, позорить семейства, сеять интриги, прибегать к содействию самых бесчестных людей было его ежедневным занятием. Но теперь он постарел, осталась было у него одна полковница, но и с той, как слышно, он вчера разошелся, а сегодня уже, кажется, она умерла и, говорят, он ей прописывал лекарство. Хорошее должно быть лекарство, - прибавил столяр, пожав плечами и грустно улыбаясь. - Но для него возможно все, что только безнаказанно.

- О, как же страшно и безжалостно вы его описываете! Подобный человек не ушел бы от правосудия! - воскликнул Мечислав.

- Именно такой человек и может куролесить, ибо знает, где остановиться, - сказал Уферт. - А на людскую молву он давно не обращает внимания.

- Это ужасно! - прервал молодой человек.

- Да, ужасно, - подтвердил Уферт, - но вам нужна была истина, и вы имели право требовать ее. Сжальтесь над сестрой и не отдавайте ее этому разбойнику... Я знаю его с детства, эта натура холодная, самолюбивая, расчетливая. Он сумеет сыграть всякую роль, а так как он очень умен и ловок, то каждого может увлечь и обмануть.

- Вам известна история полковницы?

- А кому же она здесь неизвестна? - отвечал Уферт. - У нее был муж и двое детей. Надо ей было на несчастье заболеть; призвали Вариуса, и он стал бывать. Дама была красивая, понравилась ему. Он сумел сделаться необходимым в доме, прикинулся влюбленным. Муж долго был в отсутствии, Вариус этим воспользовался. Полковник узнал все по возвращении; он забрал детей и разъехался с женою. Доктор Вариус должен был на ней жениться, но несколько лет откладывал, а потом обманул, по обыкновению. Женщина эта была страстная, вспыльчивая и, боясь скандала, удерживала его при себе. Это, впрочем, одна из многих его историй, может быть, менее страшных и трагических; не спрашивайте меня о других, я не хочу и говорить. Довольно!

- Однако, - сказал Мечислав, - этот человек... этот человек был для меня благодетелем.

- Из расчета, - заметил Уферт, - я этому верю и не удивляюсь. Видите ли, я бедный человек, живу трудом, порой питаюсь одним хлебом, а, однако, не приблизился бы к нему, несмотря на все его богатства, потому что он грязен. Он мне двоюродный брат, но я стыжусь этого.

- Почтеннейший пан Уферт, - прервал Мечислав, - все это никак не может вместиться у меня в голове. Вероятно, у вас в сердце таится какое-нибудь неудовольствие, и может, быть, оно невольно пробивается наружу.

Уферт пристально посмотрел на молодого человека.

- Увы, нет, - сказал он. - В молодости, когда я знал его хуже, я несколько раз обращался к нему за помощью и сознаюсь - он мне отказал; но меня это не отталкивало. Я оставался бы ему братом, если бы он был достоин иметь брата; но он никогда не может иметь родных, потому что у него черствое сердце эгоиста. Он не любил даже свою мать. Да простит ему Бог. Я на него не сержусь, но пренебрегаю, как грязью.

Мечислав встал, ибо не знал, что отвечать, а эта яркая картина, нарисованная так простодушно, глубоко запала ему в душу.

- Подождите, - сказал хозяин, - не спешите, мы побеседуем. Вы бедны?

- Мы сироты и бедны, - отвечал Мечислав. - Но я уже доктор и надеюсь иметь кусок хлеба.

- Доктор? Это плохо, - возразил Уферт. - Если поссоритесь с ним, он найдет средство вредить вам, а Вариус неумолим. Как же вы познакомились с ним?

- В университете.

- А сестра?

- Видела его у меня.

Столяр замолчал, опустил голову и задумался.

- Дали ему слово? - спросил он наконец.

- Сестра дала слово, не зная ни о чем, да и как же девушка могла бы узнать что-нибудь подобное? Мы здесь чужие, потому что росли в деревне.

- И никто вас не предостерег? - сказал Уферт. - Странно! А он так ловко маскировался. Кто же вас прислал сюда?

- Мне сказали, что вы его родственник.

- К несчастью! Желал бы им не быть. А что же вам говорили о старом глупом Уферте?

- Что вы человек честный и правдивый.

- Что клеит плохие фортепиано, роется в книгах и философствует, вместо того чтоб заниматься столярством, неправда ли? Все это была бы истина. Гм! - прибавил он. - Не кстати послали вас ко мне. Вы нашли чудака... Людям и вам кажется, что как бедняк я могу ненавидеть богатого брата и как чудак могу иметь предубеждение... значит, то, что я вам сказал, вы можете впоследствии иначе перетолковать. Но идите к людям, расспрашивайте, прислушивайтесь... Мне совесть, да, совесть велела говорить так. У меня часто не бывает дров и ни гроша денег, но совесть есть, и это все, чем Господь Бог наделил меня.

Больше не о чем было спрашивать. Мечислав пожал руку столяру.

- Благодарю вас, - сказал он.

- Не за что, - сказал Уферт, - я предпочел бы утешить, нежели опечалить. Ступайте с Богом, а сестры не отдавайте, иначе погубите ее.

В ушах Мечислава еще звучали слова Уферта, когда молодой человек шел домой, боясь разговора с сестрой и не зная еще, как поступить ему. Он не понимал Людвики, не мог объяснить себе ее поведения, сознавал, что рассказать об услышанном не будет в состоянии и потому решился зайти к пани Серафиме, чувствуя, что она может ему помочь. Он рассчитывал застать ее одну.

Действительно, у вдовы никого не было, и она сидела за книгой. Она поздоровалась с ним, как бы смутившись немного от неожиданного посещения.

- Я, может быть, мешаю? - спросил Мечислав.

- Вы? Никогда! Я всегда вам рада... мы так редко видимся.

- О, на этот раз не знаю, будете ли вы мне рады, - сказал Мечислав. - Я пришел поделиться с вами большим горем. Я возвращаюсь с поисков; ходил собирать более точные сведения о Вариусе. Говорят, он гнусный человек. Не знаю, что делать. По-видимому все, что о нем говорят, справедливо.

- Увы, справедливо, - прервала пани Серафима. - Я не понимаю Люси. Я ей все это говорила, рассказывала даже историю с полковницей, которая так скоропостижно умерла сегодня после лекарства доктора Вариуса, но ничто не помогало. Она мне отвечала: "Сознайтесь, что кто дал раз свое слово, тот должен сдержать его". Я опровергала ее, говоря, что слово было дано, когда в действительности не знали человека, но она возразила, что должно было прежде знать, с кем предстояло иметь дело, а если поспешила не основательно, то и должна поплатиться. Но это все софизмы, тут есть какой-нибудь другой повод.

- Не хочет ли она отделаться от Мартиньяна? - спросил Мечислав.

- Не знаю, тайна какая-то, а так как у Люси много характера и энергии, то трудно будет убедить ее и пересилить.

- Какая тягостная роль для меня! - прошептал Мечислав. Он стоял, задумавшись, у стола со шляпой в руках.

- Подождите, не уезжайте, - отозвалась пани Серафима, - через несколько минут увидите старую знакомую.

- Кого? - спросил, не догадываясь, молодой человек.

- Какой же вы недогадливый! Я жду Адольфину Драминскую, которая сегодня приехала вместе с мужем.

- Поэтому-то я и не хочу вам мешать и должен удалиться как можно скорее. Люся одна, мне необходимо с нею переговорить. Я приду позже.

- Придете?

- С сестрой, если она будет в состоянии выйти.

Мечислав поклонился и, скрывая волнение, спешил к дверям, как на самом пороге раздалось восклицание. Он увидел входящую Адольфину.

- Вы узнали меня? - спросила она.

- Почему же я не узнал бы вас?

- Не правда ли, я постарела? Но и вы также как будто побледнели. Как? Вы уезжаете? Мы сходимся только на пороге! Когда же увидимся?

- Я хотела задержать его для вас, но он спешит к Люсе, - отозвалась хозяйка.

- Не от меня ли он уходит? - сказала, засмеявшись, пани Драминская.

Мечислав стоял в смущении. Глаза их встретились; взгляды словно хотели взаимно проникнуть в глубину души. Молодой человек остался на минуту.

- Вы в самом деле не хорошо выглядите, - сказал он, - говорю вам как доктор.

- Это от избытка счастья, - отвечала, улыбаясь, Адольфина. - Добряк Драминский так любит меня и балует, что этим измучил меня совершенно. Я думала, что после отца никто не в состоянии так разнежить ребенка, и ошиблась.

И она посмотрела на пани Серафиму и Мечислава.

- Но ведь и вы оба, - продолжала она, - с тех пор как мы расстались, выглядите не лучше. Лица не веселы, в глазах грусть. Пани Серафима пасмурна, пан доктор задумчив. Когда я покидала вас, вы были совсем другие, и я надеялась застать вас счастливыми.

Пани Серафиму это смутило.

- Я постарела еще больше, - сказала она, - хотя и так была уже не молода, - прибавила она, принуждая себя казаться веселою. - И это не так удивительно; а пан доктор измучился во время экзамена. А может быть, были у него и другие заботы.

- А где же Люся? - спросила Адольфина.

- Осталась дома, и именно к ней я должен поспешить, - отвечал, откланиваясь, Мечислав, будучи рад уйти от проницательных взоров Адольфины и скрыть свое замешательство.

Судьба словно преследовала Мечислава. Выходя от вдовы, он думал о себе, проверял свою совесть и искал какой-нибудь вины за собой, но не мог найти. Казалось ему, что с окончанием курса он начнет новую жизнь, но возник только новый ряд затруднений. Теперь его более всего тревожила участь сестры... И что ему было делать? Сказать ей все или утаить?

Он шел домой не спеша, ибо знал, что его там ожидало. На пороге он встретил Орховскую, которая с таинственной миной объявила ему, что доктор Вариус ждет в гостиной.

- Действительно, Мечислав застал профессора одного, потому что Людвика не выходила. Вариус сразу по лицу Мечислава догадался, в чем дело. Но это нисколько его не смутило. Поздоровались довольно холодно.

- Попросите, любезнейший доктор, свою сестру, чтоб была любезна и вышла, нам о многом необходимо переговорить. Один раз навсегда надо устранить всякое подозрение, а, конечно, вы должны иметь его относительно меня, потому что ни на кого более меня не обрушивалось самой дерзкой и наглой клеветы.

В эту минуту Людвика отворила дверь и вошла, словно почувствовала, что ее зовут. Вариус поклонился ей издали и уселся на свое место.

- Я пришел к вам и к вашему брату с исповедью, - сказал он. - Лучше исповедаться добровольно и сегодня, чем против воли и когда будет уже поздно. Я обязан сделать это перед вами и перед вашим братом и охотно выскажусь. Если вы еще не слышали, что я убийца, соблазнитель, изменник, последний из людей, закоренелый преступник, то можете услышать каждую минуту. Я уже привык к этим сплетням, но на вас они могут произвести впечатление. Будучи обвинен, я должен защищаться. Вы услышите эти упреки по моему адресу и от моих бедных родственников, и от посторонних, послушайте ж и от меня что-нибудь о моей жизни. Отец мой был бедным фельдшером, и мои родители почти ничего не имели. С детства я познакомился с нуждою, с детства и решился выйти из нее с помощью науки и собственного труда. День и ночь я просиживал над книгами и препаратами. Мне повезло, я выбился из толпы, приобрел имя, известность, состояние, но вместе и врагов, и завистников. Одно не бывает без другого: масса неспособных, которые сами ничего делать не в состоянии, завидует тем, кто обладает силою, умом или счастьем. Так повелось между людьми: чем выше из бедности поднялся человек, тем яростнее будут закидывать его камнями. Нет клеветы, которая на них не обрушилась бы, и я могу похвалиться, что удостоился этой чести. Если я спасал какое семейство от позора, хотя бы с самопожертвованием, проступок приписывали мне; если старался прикрыть чью-нибудь слабость, меня считали соучастником. Куда бы я ни ступил, за мною шли догадки, подозрения, сплетни. Я смеялся над этим, хотя и было тяжело; наконец сделался равнодушным. Я научился презирать людскую глупость и легковерие, должен был отречься от счастья, потому что от меня убегали. В отчаянных случаях меня призывали как доктора, а как человека отталкивали. Так я и поседел среди книг, находя успокоение лишь в науке. Одно из самых громких приключений, которое, конечно, достигнет и до вас, если уже не достигло, - это история полковницы К... Несколько лет тому назад в этот дом я был приглашен в качестве доктора. Полковницу я застал с расстроенными нервами, в раздражении, больной, в слезах, одним словом, в таком положении, которое требовало помощи. Собственно болезни не было, но состояние души действовало на тело, тело влияло на душу, и из этого возникло нечто упорное, грозное, так что помочь было трудно, и я не знал, успокоить ли прежде душу, или врачевать тело. На другое или третье посещение на мои расспросы полковница призналась мне, что была несчастнейшим в мире существом, что муж ее был старик, вел развратную жизнь, дни и ночи проводил за картами, имел открытые связи, проматывал состояние и мучил ее грубым обращением. Все это подтвердилось собранными мною в городе сведениями. Женщина эта была доведена до отчаяния, муж сделался совершенно равнодушным. Я старался сблизиться с ними, примирить их, но полковник, как человек развратный и подозрительный, принял мое участие к жене за признак связи с нею. Из этого возникли сцены, и как он был рад отделаться от жены, то и воспользовался этим обстоятельством, чтоб развестись с нею. У нее отобрали детей, и бедная женщина, отчаянная, больная, оказалась в одиночестве. Семейство ее не хотело слышать о ней, все от нее отказались, и она схватилась за меня как за покровителя и защитника. Я не мог оттолкнуть ее. Клевета нашла в этом подтверждение моей интриги и измены. Полковница в этом болезненном состоянии тоже вообразила себе, что выйдет за меня и что я должен любить ее. Мысль эта держалась в ней в течение нескольких лет, доведя ее почти до безумия, которое все доктора, кроме меня, признали и подтвердили. Вот мои отношения к полковнице - столько горя за каплю сочувствия и сожаления. С каждым годом этот пункт помешательства о выходе за меня усиливался; я избегал ее, она мне делала сцены, компрометировала себя и меня. Не было мне покоя, но я выдержал до конца, не смея увеличивать ее болезни суровым обращением. Кто-то из доброжелателей сказал ей о моей женитьбе... Она мне устроила страшную сцену в присутствии многочисленных свидетелей, так что я, видя ее бешенство, вынужден был пригласить других докторов и отвезти ее домой, где признаки помешательства усилились до такой степени, что мы решились употребить самые решительные средства для укрощения ее. Нас было при ней трое. Я сидел до утра, полковница умерла, и сегодня в городе вам скажут, что она отравлена мною. Да, - заключил спокойно доктор Вариус, - такова судьба людей, идущих смело своей дорогой, люди эти должны и червей давить, и змей топтать, и быть укушенными этими змеями. Вот кратко моя история, или, лучше сказать, ее содержание. Мне хотелось рассказать вам ее, чтоб вы не тревожились, услышав ее от посторонних. Что же вы, панна Людвика, скажете на это?

Люся сидела бледная, молчаливая. Мечислав не проронил ни одного слова; видно было, что его Вариус убедил, оправдался перед ним и что молодой человек поверил ему. Благородные характеры всегда скорее верят доброму, чем худому, самопожертвованию скорее, нежели подлости. Молча он подал руку профессору. Люся принудила себя улыбнуться. Два дня она была в каком-то полузабытье, свидетелем жизни, а не живым существом; все в ней как бы умерло. Она двигалась и говорила, часто не понимая, о чем ее спрашивали. Мечислав должен был несколько раз повторять, чтоб добиться от нее ответа. Это было нечто вроде оцепенения; оставалась лишь сильная воля, двигавшая существом, словно не принадлежавшим к миру. Оставаясь одна, шла она молиться или подходила к окну, засматриваясь на крыши, на серое небо, на стены домов, и ничего не понимая, по целым часам стояла в таком положении.

Такова она была и во время рассказа доктора Вариуса. Когда он кончил, она улыбнулась. Профессор взглянул на нее, и она не обнаружила ни малейшего движения, но рука, поданная ему Мечиславом, и улыбка Люси, вероятно, успокоили его совершенно; он сказал еще что-то с горечью о людях и умолял брата и сестру ускорить свадьбу. Против этого не возражали. Люся на все отвечала: "Хорошо".

Мечислава, однако же, это тревожило, и он успокоился лишь тем, что припомнил, как она бывала нередко в подобном положении в доме тетки, и что это состояние проходящее, и что она могла поддаваться робости, как и всякая молодая девушка на пороге новой жизни.

Он нежно поцеловал ее после ухода профессора. Вариус хотел венчаться уже на будущей неделе, без свидетелей, при закрытых дверях, в отдаленном костеле. Условия эти были приняты.

- Люся, - сказал Мечислав, - знаешь, кто приехал? Это может развлечь тебя. Адольфина здесь.

В первую минуту Людвика была до такой степени задумчива, что, по-видимому, даже не понимала, кто такая Адольфина, наконец посмотрела на брата и проговорила:

- С мужем?

- Да.

- Ты видел его?

- Нет. У меня очень много дел, а ты, милый друг, может быть, поедешь повидаться с нею у пани Серафимы.

Люся покачала головой.

- Как прикажешь.

- Но ты сама хочешь?

- Не знаю, я так измучена, мне все так тяжело.

- Но это развлечет тебя.

- Ты думаешь?

- Я тебя спрашиваю.

- Ничего теперь не знаю, - сказала Люся, печально опускаясь на стул.

Встревоженный немного Мечислав в качестве доктора должен был посоветовать развлечение.

- Тебе надо поехать, - сказал он.

- А ты?

- Я останусь, у меня есть дело, - отвечал молодой человек, опуская глаза. - Поезжай!

Людвика пошла одеваться, молча попрощалась с братом, позвала Орховскую и скрылась.

У пани Серафимы ждали Орденских, и она очень удивилась, увидев только Люсю.

- А доктор? - спросила она.

- Остался дома по очень серьезному делу.

Хозяйка пожала плечами. Адольфина смутилась немного, но побежала обнять Людвику и взглянула на похудевшее лицо подруги детских лет.

Недалеко сидел пан Драминский, которого Адольфина немедленно представила Люсе. Это был веселый, здоровый, полный мужчина и очень добрый. На этом полном, ничего не говорящем лице видно было как бы самодовольство растения, которому живется хорошо и которое не хочет знать об остальном мире.

Подруги отдалились от хозяйки и пана Драминского. Они сами не знали, как зашли в кабинет пани Серафимы, сели на диван, со слезами обнимались и смотрели в глаза друг другу.

- Милая Люся!

- Дорогая Дольця!

- Ну, как же ты поживаешь?

- А ты счастлива?

Обе замолчали. Адольфина подвела подругу к окну.

- Дай мне на тебя насмотреться! Однако ты, бедняжка, похудела, побледнела... А я, смотри, на что похожа, на недозрелый лимон, не правда ли? Так я счастлива! Нет, я шучу, - прибавила она с грустной улыбкой, - мой Драминский отличнейший муж в мире. Господь Бог создал его именно для этого - слепым, глухим, ленивым, доверчивым и терпеливым до невозможности. Но что же делается с вами, моя дорогая? Что с Мечиславом? Неужели до сих пор он не сделал предложения этой доброй Серафиме, которая, ручаюсь, любит его и которую он должен полюбить?

- Я ничего не знаю и не понимаю, - шепнула Люся. - Оба грустны, нежны и всегда одинаковы. Но будет ли что из этого? По выезде из В... Мечислав страшно заболел и едва не умер.

- Все изменяется, моя дорогая, - начала Адольфина, - и постоянно все к худшему. Таково, кажется, правило жизни: ясные утра, пасмурные дни, бурные вечера и темные, непроглядные ночи; Я говорю о себе, о тебе, Серафиме, о нем... только мой Драминский... О, этот имеет способность не изменяться: дождь его вымочит, солнце высушит, ветер обвеет - и он всегда одинаков, постоянно добр до бесконечности.

- Стало быть, ты счастлива?

- Я страшно счастлива! - сказала, рассмеявшись как-то дико, Адольфина. - Но говори, правда ли, что ты выходишь замуж за старика? Но, по крайней мере, добр ли он так, как мой Драминский?

- О, я не знаю...

У обеих на глазах были слезы. Адольфина переменила тон в начала, понижая голос:

- Зачем же я буду душить в груди вопрос, которого не могу выговорить? Говори мне о Мечиславе, ты знаешь, он был моим идеалом, я так его любила, я так еще люблю его... а он, ну, говоря же, правда ли, что он женится на Серафиме? Влюблен?

- Я уже сказала тебе, что понять их не могу, а в особенности Мечислава. Бывают дни, когда он необыкновенно нежен, а потом становится холоден, но всегда исполнен к ней уважения... Нет, я тут ничего не понимаю...

Крашевский Иосиф Игнатий - Сиротская доля. 4 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :