Крашевский Иосиф Игнатий
«Комедианты. 2 часть.»

"Комедианты. 2 часть."

- Что же это такое, если позволите спросить?

- Отличный, прекрасный случай! Может быть, наверно! Подряд! Сто на сто! Есть у вас двадцать тысяч?

- Откуда у меня возьмется такая наличная сумма? - спокойно отвечал пан Яцек, решившийся, по-видимому, не уступать перед настоятельностью графа и начинавший уже догадываться. - Нам ли прятать такие капиталы?

- Жаль. А можно было бы копейку на копейке выиграть.

- Жаль!

- А не знаете ли кого-нибудь?

- Вам, я полагаю, нетрудно собрать такую ничтожную сумму?

- Но дело не терпит: время бежит, перебьют!

- Пан ротмистр Повала третьего дня получил от брата пятьдесят тысяч наличными...

- Так, так! Возьму у него!

Граф пошел далее. Жена его в это время танцевала с ротмистром, который был теперь в блестящем расположении духа. Ему казалось нетрудным делом победить сердце графини, и он готов был для нее закабалить отца родного, чтоб потом похвалиться перед бывшими товарищами такой прекрасной победой. В антракте между танцами граф дружески ударил его по плечу.

- Одно слово, - прибавил он в объяснение жеста.

- Что прикажете? - воскликнул ротмистр, симпатически улыбаясь.

- Рюмку старого вина.

- Не откажусь.

Взявшись под руки, они ушли. Ротмистр смеялся в душе над доверчивостью мужа, граф, в свою очередь, смеялся над ротмистром, который готов был пожертвовать всем. Войдя в комнату, где стоял длинный стол, покрытый бутылками, граф достал заплесневелую бутылку венгерского, которая уже формой доказывала свою древность.

- Вот, попробуйте-ка, - сказал он, мигнув.

- Старое токайское!..

- Восьмидесятилетнее, увидишь!

- Ваше здоровье.

- Благодарю! - отвечал граф, весело и добродушно улыбаясь. - Не все меня, однако, так поздравляют.

- Иные лучше говорят, но, вероятно, не так чистосердечно.

- Ха, ха! Бывает и то! Меня сегодня очень оригинально поздравляли.

- Что же такое, граф?

- Вообрази себе, ротмистр, неотесанного болвана, который год тому назад на коленях выпросил у меня, чтобы я взял его деньжонки на проценты, теперь выбрал день моих именин и пристал ко мне о возврате.

- Как это глупо!

- Именно! И конечно, поймал меня совершенно врасплох, неприготовленного. Я взбесился, велел сейчас же Смолинскому хотя у жида взять и сию же минуту удовлетворить этого милого гостя; так это меня взволновало.

- Какие же это деньжонки? - спросил ротмистр.

- Пустяки, 30000 дукатов.

- Если хочешь, граф, я пришлю тебе завтра.

- Да разве у тебя могут быть свободные деньги? - спросил граф с притворным удивлением и недоверчивостью.

Ротмистр улыбнулся с некоторою гордостью.

- Завтра пришлю тебе, граф.

- За твое здоровье, ротмистр. Очень благодарен тебе за одолжение... Ты избавишь меня от хлопот... Еще рюмочку...

- Не стоит и говорить об этом.

Заиграли вальс, и пан Повала, рассыпаясь, полетел к графине, а Сигизмунд-Август, следуя за ним потихоньку, бормотал про себя:

- У меня тридцать тысяч, завтра беру почтовых и еду в Житково. Отделаюсь, должен отделаться; главнейшая вещь была достать на это деньги. Бедный ротмистр! Какой молодой! И такие усы!

И он тихонько рассмеялся.

Во время отдыха от танцев завязывались разговоры, и как широка была зала, как разнообразны лица, как не схожи между собою были гости, так удивительно разнообразны были и разговоры. По счастью, они разлетались в разные стороны, не встречаясь, не сталкиваясь между собою.

В том самом кабинете, где за минуту граф и теща обменялись десятком неприятных слов, откуда вышли они такие взволнованные, сидели теперь на диване: Сильван, курящий сигару, и граф Вальский, также воспитанный за границей, богаче Сильвана, такой же спортсмен, такой же молодой, также обыноземившийся, но имеющий над ним то превосходство, что сильно испорченный, не растлел еще до сердца. В нем испорчена была только наружная оболочка от прикосновения к гнилью, в остальном сохранилась еще жизнь.

Вальский не любил Сильвана, Сильван считал необходимостью иметь приятеля напоказ. Не раз бывает нужен нам такой приятель, как украшающая безделка, чтобы похвастать им. Редко выбираем мы их для сердца, очень часто для Глаза. Нам нужен приятель богатый, с громким именем, хорошо образованный, чтобы по нему судили о нас. Вальский скучал и охотно принимал от Сильвана знаки расположения, хоть и не любил его, принимал их для препровождения времени, вследствие английского сплина. Сильван рассыпался перед ним мелким бесом, чтобы иметь право в присутствии посторонних говорить ему: "мой друг", и, взяв его под руку, шептаться и смеяться с ним.

Когда они сели в сторонку, но так, однако ж, чтобы вся молодежь могла видеть, что граф Сильван о чем-то дружески перешептывается с графом Каролем (в отворенные двери из залы все было видно в кабинете), мимо двери промелькнул старик пан Яцек Курдеш, и граф Вальский очень естественно спросил:

- Что это за подбритый старый чуб?

- А! Это великолепнейший шляхтура: именно о нем-то я и хотел поговорить с тобой.

- О нем?

- О. нем и не о нем, а так, об его дочери.

- У него есть дочь? Здесь она?

- Quelle idee! (Что за идея! (фр.).) Это так себе, простуха-девочка, но хорошенькая, как дикая роза.

- Сравнение не ново, но цветисто, - заметил Кароль, пуская вверх струйку дыма.

- Представь себе, - добавил Сильван, - что-то такое невинное, такое простое, такое наивное, будто из романа, будто не с этого света, где двенадцатилетние девочки уже начинают интриговать. Бюст немножко сильный, но весьма красивой формы, личико красивенькое, улыбка чрезвычайно милая.

- Ого, ты начинаешь горячиться, поэтизируешь; уж не влюбился ли ты, чего доброго, в эту простую девочку?

- Помилуй! Влюбиться, это уж чересчур! Но кое о чем подумываю...

- Например?

- Хочу оставить по себе приятное воспоминание.

- Каким же это образом, граф?

- Затеять с ней поскорее роман без последствий!

- Без последствий! - Вальский рассмеялся со странным выражением какого-то грустного сострадания.

- А потом? - спросил он.

- Что же потом? Ничего.

- Не понимаю такого плана, без последствий!

- Как? Что ж удивительного? Хороша, молода, оригинальна, дика и проста; занимает меня, забавляет. Я езжу, мы счастливы и потом расстаемся.

- Как это великолепно придумано! Помни только, любезный Сильван, - прибавил наставительно Вальский, - что со старыми подбритыми чубами подобные планы кончаются или батожьем или венцом.

- Ха, ха! Он меня за колена обнимает, и сам же непременно хотел показать мне дочь.

- Дикие, как я вижу, у тебя понятия о людях.

Сильван улыбнулся с самонадеянностью молодого человека.

- Я надеюсь, - сказал Вальский, - что все сказанное тобою - шутка.

- Нет, это план решительный, серьезный, очень серьезный.

- Позволь же мне посоветовать тебе вовремя.

- Охотно, с условием - не отсоветовать.

- Скажу тебе только простую, верную, опытом добытую аксиому.

- Собственным опытом? - спросил Сильван с насмешкой.

- Покуда, может быть, только чужим; наконец, каким бы то ни было, но верно то, что опытом.

- Слушаю внимательно и покорно.

- Итак, советую тебе и прежде всего: никогда не пускаться в любовные интрижки с намерением разорвать их завтра; ты не знаешь себя, не знаешь женщин и не можешь предвидеть последствий. Всего легче начать, всего труднее покончить и разорвать...

Сильван засмеялся по-своему.

- Я немного старше тебя, - сказал Кароль, - слышал много подобных происшествий, хоть сам и не пускался на эти похождения. Мне, как ты знаешь, до сих пор нужны были атласное платье, кружево и благоухания, чтоб я мог влюбиться; идеал мой должен быть наряден, должен быть офранцужен, быть из нашего круга; я не смотрел даже на шляхтянок, потому что у них руки красные и лицо загорелое...

- Не думаешь ли ты, что моя такова! - воскликнул Сильван. - Ручка как из мрамора...

- Тем хуже! Слушай дальше. Я знаю не одну подобную историю; они всегда кончаются печально. В наших гостиных игра равная: эти барыни видят отлично и знают, с чем мы являемся к ним, они не рассчитывают на нас более, чем нужно. В ином месте, в сфере низшей, твоя любовь вызывает сейчас мечты о свадьбе и тесной связи - игра неравная; будешь соблазнителем, а роль соблазнителя незавидна. И что же за любовь, оканчивающаяся тривиально криком, шумом, неприятностями и ничего больше?

- Ты думаешь, я вижу, Кароль, что у меня нет совести. Могу ли соблазнить и бросить, без сострадания, без...

- А что ж? Ты бы женился?

- Ну, вот опять! Это другая вещь; но разве нельзя загладить и вознаградить иначе?

- Вознаградить соблазн, обман, вознаградить разбитое сердце и жизнь?

- Ты смотришь на это с трагической стороны, которой обыкновенно в подобных связях и не бывает. Мне кажется, что на эти вещи смотрят нынче иначе. Франя моя должна будет узнать с первого разу, что жениться на ней я не намерен.

- В том-то и вопрос: может быть, она думает именно другое.

- Ну, ну, довольно! Ты, я вижу, расположен к противоречию.

- Признаюсь тебе, чуб этого пана Курдеша не обещает ничего хорошего для тебя, а что он обнимает колена - это ничего не значит: разославши ковер, всыплет тебе как следует. Много у него детей? У нее есть еще сестры?

- Нет, одна одинешенька.

- Это еще хуже.

- И шляхтяночка не так-то бедна, как тебе, может быть, кажется. Смолинский говорил, что их двести тысяч у моего отца; кроме того, деревенька без долгов и кое-что еще в шкатулке.

- Тем хуже и хуже! - прибавил Кароль. - Не советую тебе пускаться; кончишь или женитьбой, или историей.

- Вот еще! Я не так глуп!

- Придется тебе остаться или глупцом, или подлецом; выбор, признаюсь тебе, не легкий.

- На какого же я моралиста попал сегодня! - заметил Сильван, немного смешавшись. - Должно быть, ты сам запутался в каких-нибудь великолепных историях, если такая суровость прошибла тебя в отношении ко мне.

Кароль только вздохнул и ничего не ответил. Зигмунд-Август, пользуясь фигурой, в которую утащили ротмистра, неотступного кавалера графини, подсел к жене.

- Ma cherie (Моя дорогая (фр.).)! - сказал он потихоньку.

- Что прикажешь, Гуця? - спросила графиня, наклоняясь так, чтобы движение ее выказало красивую талию.

- Скажи мне, сделай милость, что с твоей матерью?

- С моей матерью?! Кажется, голова у нее болит.

- Ты ничего не знаешь! Делала мне странные вопросы, чуть не выговоры...

- Тебе? - спросила жена, с отлично разыгрываемым притворством. - Неужели?

- Мне кажется, - прибавил с достоинством Зигмунд-Август, - я не заслужил этих выговоров.

- Какого же рода они были?

- Разные, и, наконец, и за тебя.

- За меня? - спросила в полголоса Евгения, смешавшись несколько. - Не понимаю этого.

- Мне кажется, я не заслужил их.

- Разве я показала когда-нибудь малейшее неудовольствие?..

- Было, кажется, время понять меня и оценить!

- Mon cher (Мой дорогой (фр.).), я тут ровно ни при чем... Не понимаю ничего...

Супруги обменялись нежными улыбками; в улыбке графа затаены были нетерпение и досада, в улыбке графини равнодушие, прикрытое нежностью; она смотрела уже в другую сторону.

- Скажи же твоей матери...

- Да, разумеется... не беспокойся об этом...

В это время явился ротмистр, и граф, с намерением, в ту же минуту нарочно встал, посмотрел на жену и, сказав что-то прибывшему, под предлогом какого-то важного занятия, поспешно удалился.

"Ах, как же он глуп, как глуп!" - подумал ротмистр.

Графиня с досадой заметила это поспешное удаление: оно говорило ей очень много, и еще больше высказал ей насмешливый, брошенный искоса взгляд графа. Ее поймали и презрительно бросили в руки ротмистра. Первый раз в жизни, может быть, кровь закипела в ней так, что румянец выступил на лице, и какой-то остроумный вопрос, которым разрешился ротмистр, разбился об ее ухо, не услышанный, и полетел в свет без ответа.

Цеся караулила у дверей, не Вацлава, потому что он был ей только пробой, чем-то в роде трупа, на котором училась она нужной анатомии сердца, но выхода графа Кароля Вальского, сидящего с братом ее в кабинете. Целый вечер уже стреляла она в него и, не видя никаких последствий, была нетерпелива и досадовала. Наконец вышел Кароль, холодный, рассеянный, равнодушный и, окинув взглядом залу, остановился в дверях, неподалеку от Цецилии, которая, как видите, рассчитала очень верно выгоды выбранного ею места. Сильвана, только что он появился, утащили танцевать; граф Вальский остался у порога и должен был уже из одной вежливости сказать что-нибудь Цесе. Она встретила слова его такими красноречивыми улыбкой и взглядом, что Вальский; если б не был так сильно расстроен и опечален, задрожал бы. То были улыбка и взгляд девочки, которой чрезвычайно хочется убедиться, что она вышла из детства; с ними сравниться могли бы только улыбка и взгляд старой кокетки.

- Разве можно, чтоб вы отдыхали? Разве это хорошо, что вы не танцуете?

- Я никогда или почти никогда не танцую.

- Отчего?

- Надо быть очень молодым, чтобы так весело кружиться.

- А вы страдаете старостью и байронизмом!

- Нет, - ответил Кароль, несколько удивленный ее смелостью, - у меня есть болезнь подействительнее, нет нужды сочинять.

- Что же это за болезнь? Ведь не подагра же, как у пана мундшенка?

- До сих пор нет, но хуже этого.

- Неужели лихорадка, с которой возится уже пять лет мисс Люси и не может расстаться?

- Кое-что хуже даже лихорадки.

- В самом деле хуже? Решительно не могу догадаться.

- С чем вас и поздравляю.

- А! Я не могу догадаться, а вы не хотите мне доверить!

- Право, ничего любопытного, старая история.

- Тем лучше, я так люблю старые истории.

- Моя история вовсе не любопытна: я скучаю. Цеся, ожидавшая объяснения, покраснела с досады.

- Скверная болезнь, - сказала она с принужденной улыбкой, - но вы знаете, что теперь веруют в гомеопатию, и мисс Люси постоянно толкует мне ее основания. Ей-то я и обязана тем, что знаю. Болезнь в гомеопатии лечится другою, сильнейшею болезнью.

- Понимаю: вы советуете мне поискать другой, может быть, худшей?

- Нет, по мне уж лучше остаться при первой.

Говоря это, Кароль, пораженный неожиданною живостью Це-силии, сел подле нее, посмотрел на нее внимательно, будто видел ее в первый раз, и через минуту прибавил:

- Подагру желаете вы мне или лихорадку?

- Предоставляю это вашему выбору; обе приобретаются легко: первая - рюмочкой, вторая - простудой.

- Нет, уж благодарю! Лучше останусь при скуке.

- Что касается до меня, - говорила Цеся, - не знаю ничего скучнее человека скучающего; и судя по впечатлению, которое он производит на меня, я догадываюсь, как он, оставаясь постоянно сам собою, должен надоесть себе.

- Благодарю за комплимент, - сказал, смеясь, Кароль, - и удаляюсь.

- Можете остаться. Мне редко удается видеть скучающих; для разнообразия не мешает посмотреть и на них.

Говоря это, она подала руку Каролю, так как в это время ей именно пришла очередь выбрать кавалера и танцевать. Вальский вышел на середину, но, пройдя шагом, вяло, по зале, разговаривая, очень скоро возвратился в угол к болтовне. Цеся продолжала преследовать его взглядами; он выводил ее из терпения. Очень бы ошибся тот, кто подумал бы, что Кароль нравился ей; она хотела только подразнить его и попытать на нем свои силы. Вацлав уже в продолжении нескольких часов был ее торжеством; но ведь бедняку, неизвестному мечтателю разве трудно вскружить голову брошенным свысока взглядом? Но если бы Кароль, Кароль, который объехал весь свет, столько видел, столько прожил и, вероятно, любил, если бы он занялся ею, это было бы ей очень лестно.

В то время как она кокетничала с Вальским, Вацлав, следивший за каждым ее шагом, терзался чувствами, которые известны тому только, кто любил и был терзаем бешеною ревностью.

Молнии злобы, жажда мести, бессильное отчаяние, горе и слезы терзали его поочередно; он кидался и падал обессиленный; после продолжительной этой борьбы он уже направился было к саду с желанием оторваться от убийственной картины, как вдруг на крыльцо вышла Цеся.

Она заметила Вацлава при освещении, падающем на колонну, о которую облокотился он, вышла нарочно под предлогом освежиться и остановилась против него у дверей.

- А, так вы здесь, ночью, один! Что же вы здесь делаете?

- Отдыхаю и смотрю.

- Не понимаю, как можно было устать от такой плохой игры на фортепьяно, которой я никогда не прощу вам.

- Извините меня, но я так смешался.

- Вы никогда не будете в состоянии дать концерта. От чего же было смешаться?

- Не знаю; не сумею объяснить этого.

- Я должна сделать вам еще другой выговор, важнее, - прибавила она безжалостно. - Что значило поднятие этой ветки?

- Я?.. Я?.. - Вацлав оторопел.

- Прошу вас объяснить мне этот странный поступок.

- Я думал, что вы потеряли что-нибудь другое, ценное; заметив что-то упавшее, я думал, что это был браслет или брошка. Хотел поднять и отдать вам.

- Это другое дело! - сказала Цеся и, оглядываясь то на залу, то на крыльцо, спросила:

- Вы знаете графа Вальского? Какой это милый молодой человек!

Она нарочно мучила бедняка. Вацлав ничего не отвечал; он чувствовал, что был игрушкой избалованного ребенка и любил его - страдал и молчал.

Цеся кинула ему заученный взгляд, долгий, могущественный, которым она словно петлю накинула на голову дикаря. Она хотела и этого очаровать; он нужен был ей для дальнейшего.

Глухой шелест и темнота сада составляли замечательную противоположность с громкими звуками бальной музыки.

С одной стороны был освещенный дворец, весь в огне, из него неслись свет, благоухание и шум; с другой - темный сад, пустой, таинственный, печальный, черное небо, бледный месяц и природа, эта чудная картина тысячу раз виденная, тысячу раз новая.

Вацлав почувствовал сердцем поэта эту противоположность двух миров, двух жизней и забылся, мечтая выразить музыкой эту великую, превосходнейшую противоположность.

- Что за симфония! - воскликнул он. - И посреди нее мое бедное сердце, терзаемое отчаянием и страданием: с одной стороны веселье, звуки постороннего мне света, который и не смотрит на меня, который отталкивает меня, который едва удостаивает меня состраданием; с другой - тихая природа, спокойствие, песнь соловья - любовника и отца, шум деревьев, журчанье воды, отдаленная песнь пастуха, отдаленный божественный гимн, и голоса пустыни сто раз привлекательнее шума и адского веселья. Эта тишина охватывает меня и убаюкивает. Для этого нужен Бетховен с его свежим гением симфонии пасторальной и героической, с его вечной жизнью, с его чувством возвышенным и послушным, которое лилось бы в приготовленные формы, - все полное, могучее. Вебер только, только Бетховен смогли бы это. Берлиоз создал бы гармонический хаос; я - смешное.

И он сел, задумавшись; а образ прекрасной Цеси в белом платьице, с ее дьявольскими глазами замелькал перед ним, улыбался ему и дразнил его.

Где-то вдали слышен был пастушеский рожок, наигрывающий потихоньку грустную песенку, старую, дошедшую по преданию, которая, как нынче, раздавалась по лесу и пятьсот, и тысячу лет тому назад. Песенка эта оторвала поэта от действительности и унесла его в область мечтаний...

Утром на другой день было еще много вчерашних гостей в Дендерове, но и те понемножку разъезжались; никто не угадывал горькую истину, какую принес Смолинский поздно ночью графу в именинный подарок, потому что было строго приказано сохранить тайну.

Ротмистр с военною аккуратностью прислал рано утром 30 000 злотых. Экипажи были приготовлены к дороге, и граф ждал только разъезда почетных гостей, чтобы на почтовых поспешить на выручку поместья, которому грозил секвестр (Секвестр - запрет на пользование имуществом.). В купчей были не соблюдены, может быть, преднамеренно, на всякий случай, некоторые формальности; теперь они-то именно и могли пригодиться на увертку от ответственности.

Чуть свет граф уже советовался один на один со Смолинским; он и не ложился спать, а как только проводил гостей по комнатам и в экипажи, поспешил заняться делом со своим управляющим и уполномоченным.

Лицо Смолинского было мрачно, и он очень часто отпускал графу колкости; не скупился зато и граф, со своей стороны, на любезности, закуски и даже грубую брань; несмотря на это, совещания шли своей дорогой по народной поговорке: "Дело делу не мешает".

Помещик и уполномоченный знали друг друга довольно, замарали вместе руки не об одно грязное дело; таким образом, установилось между ними какое-то тайное братство, которое, правда, обнаруживалось только без свидетелей, но, тем не менее, было продолжительно и имело значение.

Смолинский говорил графу горькие истины, граф без церемонии ругал Смолинского; они знали один другого и взаимно были снисходительны к своим недостаткам. Пробовали иногда одурачить один другого, но, несмотря на хитрость обоих, это удавалось им только поочередно, так равны они были по силам. Иногда Смолинский надувал графа, иногда граф поддевал своего уполномоченного, но молчание и мир! Никто не знал об этом, рука руку моет...

В присутствии посторонних Смолинский был униженнейшим слугою Дендеры и стоял смиренно у дверей.

Чуть свет в боковые двери вошел уполномоченный к графу, который сидел на диване полураздетый, надутый, задумчивый, печальный, только для виду с трубкой во рту, которой не курил.

- Ну, что? - произнес он, обращаясь к вошедшему. - Надо нам подумать о делишках.

- Всю ночь думал; да что выдумать?

- Ты, брат Смолинский, старый осел, - сказал Дендера. - Я не думал и выдумал, у меня есть средство.

- Любопытно бы узнать! - проворчал Смолинский, несколько обиженный.

- Видишь, ты на веки веков останешься болваном, хоть бы ты в делах собаку съел. Купчая незаконна.

- Как это, ясновельможный граф? - подхватил уполномоченный.

- А так, почтеннейшая Смолка (так называл его граф в минуты веселые или в сердцах), ищешь в облаках, не видишь под ногами.

- Какая же там незаконность?

- Ты знаешь, что я не был еще введен во владение и, следовательно, не мог закладывать этого имения.

Смолинский немного оторопел.

- Ну! Незаконно закладная принята.

- Что ж из этого, что ее приняли беззаконно? Пусть разделываются, зачем принимали.

- Но ведь они нам сделали одолжение.

- Пускай всякий дурак не делает одолжения беззаконно. Я еду в Житково и обделаю, что надо, мне нужны только на это деньги. Сколько у нас в кассе?

- Вчера последние пятьсот злотых отдал в счет жалованья графу Сильвану и двести графине; осталось шестьдесят шесть и двадцать грошей.

- Сиди же себе с ними, я по дороге достану.

- Но ведь тут необходимы большие деньги, потому что у нас, правда, за деньги все делается, но дело дорого стоит.

- Как ты думаешь, 30 000 довольно будет?

- Слишком.

- Ну, так мне достанет.

- Но откуда их взять?

- Спроси лучше, откуда я их взял.

- Как это? Они уже у вас?..

- У меня.

- Но откуда же, черт возьми?

Граф, несмотря на огорчение, приятно улыбался.

- Право, - сказал Смолинский, задетый за живое, - люди одарены необыкновенной легковерностью.

- Дело в том, за кем какое установилось мнение.

Смолинский пожал плечами.

- Скажите же, сделайте милость, граф, на чье имя писать заемное письмо?

- На имя ротмистра.

- Как? Курдеш дал еще?

- А, нет, не Курдеш; тому даже следует проценты сегодня же заплатить наиаккуратнейшим образом, чтобы о капитале не заикался, но у ротмистра Повалы.

- О, что же это, черт возьми, я не смекнул! - воскликнул Смолинский, смеясь. - Тут дело другое!

- Как это, дело другое, бездельник! - и граф, вспыхнув, подскочил к нему, сжимая кулаки. - Говори мне сейчас, чего ты смеешься? Что ты думаешь? Что это значит, какое другое дело?

Смолинский, хладнокровно плюнув, ответил:

- Разумеется, другое: это уж не дело, но просто приятельская помощь. - И он сделал ударение на слове приятельская.

Граф пожал плечами, но внутри его кипела буря.

- Как же ты сделался с Пенчковским? - спросил он, переменяя разговор.

- Надул и уговорил его. Ведь на проценты Курдешу нужно нам около десяти тысяч.

- Сегодня же утром, непременно! Не забудь, почтеннейший, Курдеш держал ухо востро; у него крепостная купчая, а это не шутка. Старик до тех пор гладок, пока верит; а придет к делу, шутки с ним плохи.

- Э, и не с такими справлялись!

- Ну, что же с Пенчковским?

- Что? Поддел его на штуку, сказал ему так: вот вам на выбор или записку на простой бумаге, вместо потерянного, и квитанцию, или, в противном случае, ничего не дадим; или новое заемное письмо, а нам контроверс на случай находки потерянного и доплатить, для округления суммы, еще 10 000 злотых.

- И что же, Смолка, что? - улыбаясь, спросил, видимо, обрадованный граф.

- Да что же? Стонал, охал, пищал, просил, надоедал, бесновался, сердился немного и, наконец, отправился за этими 10 000.

- А, вот молодец! Возвращаю тебе мое доверие!

- Не правда ли? А?..

- Отдаю тебе справедливость, ты заслужил мое благоволение! - прибавил граф.

- А еще что? - спросил Смолинский франтовато.

- О, хочешь больше: сто злотых награждения.

- Деньги теперь дороги и редки, - заметил уполномоченный. - Знаете ли что, граф: попросил бы я у вас об ассигновании мне пары лошадок в Сломниках, я выберу себе парочку; мои клячи ожеребились.

- Плут, ты возьмешь себе...

- Уж, разумеется, что только найду лучшего.

- Ну, ну, черт тебя побери! За дело с Пенчковским стоит; ты показал мне необыкновенную ловкость.

- Уж, - прервал его Смолинский, зная, что граф любил и самую неловкую лесть, - уж я приму, что заслуживаю; но должен и графу подивиться. Два дела обдумать так хорошо во время бала, для этого нужна голова.

- Прошу покорно, бездельник! Он только теперь убедился, что у меня есть голова!

Смолинский рассмеялся во все горло.

- А теперь, - сказал граф, - еще словечко: скажи ты мне, - и он подошел к нему близехонько и понизил голос, - откуда эта старая наседка, графиня Черемова, понимаешь, откуда она могла пронюхать, что дела наши не в таком блестящем положении, как думают люди?

- А что?

- Ба, как бы ты думал! Вчера начала отпускать мне солено-горькие любезности, я на них, разумеется, отвечал как следует. Представь себе, осмелилась попрекать мне Самодолами, данными за женой с банковским долгом и с процентами.

- Пошутила старушка.

- Хороши шутки! А себе, небось, оставила восемьсот душ чистеньких.

- И потому не следовало ее сердить, ваше сиятельство.

- Нечего мне с ней, старой, церемониться, я очень хорошо знаю, что она идет замуж, а уж никто не возьмет ее даром.

- Кто, кто? Графиня Черемова?

- Я тебе говорю.

- Э, вы шутите!

- Вовсе не шучу: берет себе бедного, молодого, красивого юношу, которому намеревается все записать остальное имение или, кажется, передать. А приданое моей жены ограничится Самодолами. Вчерашние попреки были, кажется, только предлогом к ссоре, чтоб я не имел возможности надоедать и отсоветывать, но я, может быть, найду средство.

- Ох, это неприятная новость! - заметил мрачно Смолинский. - Но идти замуж бабе шестидесяти лет с хвостиком...

- Ну, что хочешь, от безделья и скуки; воображает себя еще молодой и красивой; купит баронство этому мальчугану. Но это в сторону. Вот что я у тебя хотел спросить: неужто ходят какие-нибудь недобрые слухи о моих делах, говори мне откровенно?

Смолинский задумался.

- Положа руку на сердце, ходят разные толки, ваше сиятельство; но ведь у нас о каждом готовы сказать, что он разорился, и, однако ж, состояния, хоть наружными украшениями, держатся, а потому люди уж иногда и правде не верят.

- Однако ж уже говорят...

- Да о ком же не говорят? Это всегда так.

- У тебя есть какие-нибудь основания?

- Недалеко искать: Курдеш уж ежится и подумывает о возвращении своего капитала; Пенчковский дрожит от страха, немало и других руки мне целуют.

- Это дурно! Как узнают еще о секвестре на Сломники, налетят на меня со всех сторон со взысканиями; я пропал.

- Э! Ничего! Как-нибудь вывернемся; но уж надо будет действовать медным лбом и нахальством, без нынешних обещаний, церемоний и притворства.

- Этого бы я не хотел.

- Должны будем.

- Теперь другое дело, Смолинский. Жене, Сильвану, Цесе, англичанке в мое отсутствие ни гроша. Скажешь им, что второпях при отъезде не сделал никакого распоряжения. Если им понадобится до зарезу, пусть займут у тебя и заплатят проценты.

- Но в долг давать все-таки из кассы и проценты в кассу?

- Само собою разумеется.

Смолинский наивно засмеялся.

- Но чего ж ты смеешься? - воскликнул опять недовольный граф. - Что же тут дурного? Мне нелегко давать им жалованье, не мешает что-нибудь оттянуть из всего этого. С них не берется более двух с половиною процентов в месяц, как берут и жиды, полпроцента себе, а два в кассу.

- Знаю я давно этот оборот.

- Никому в мое отсутствие не платить ни гроша - это другое правило.

- И это не новость.

- Если бы кто-нибудь вздумал дать, бери и в силу уполномочия выдавай документы; если можно ввернуть какой-нибудь крючок для будущности, не упускай случая; надо всегда думать о том, чем можно было бы в случае надобности спастись от беды.

- Брать, сколько бы ни давали?

- Чем больше, тем лучше.

- И что же делать с этими деньгами?

- Ждать моих распоряжений.

- Что же делать в Сломниках?

- В поместье Сломницком, прежде чем наложат на него запрещение, если мне не удастся выпутаться, все, что только можно спасти, брать и вывозить; скот сейчас выгнать, медь взять в Дендерово и сложить, из лесу продать все, что только можно, жидам в Житкове.

- Но если мы вывернемся, как вы надеетесь, так зачем все это?

- Вывернемся, так ладно; осторожность не помешает нам, надо распоряжаться заблаговременно.

- Конечно, осторожность не мешает.

- За Сильваном смотри пристально, и если бы он вздумал искать где-нибудь кредита, скажешь, что у него нет ничего своего, а я чужие долги уплачивать не намерен.

- Это только увеличит проценты, а ростовщики всегда дадут.

- А, наконец, если хотят, пусть себе дают.

- Больше вам ничего не угодно будет приказать мне?

- Не забудь только, любезный Смолка, что проценты Курдешу надо заплатить сегодня же. Затем употреби старание достать как можно больше и выдать денег как можно меньше - это общее правило.

Смолинский поклонился, улыбнулся и вышел; граф, полураздетый, упал на диван и задремал немного от усталости.

Около полудня коляска его летела уже по почтовой дороге к губернскому городу.

Сильван отправился в березовую рощу, в которой встретил первый раз Франю, но теперь уже один, без Янки. Курдеш между тем, получив проценты и по обыкновению вручив Смолинскому взятку (каждый год при получении процентов следовало непременно сунуть ему что-нибудь), поехал домой, не слишком беспокоясь о возвращении своего капитала.

На первый раз молодой граф никого не встретил в березняке, принадлежащем к Вулькам, и проехался в нем раза два решительно даром; Франя уговаривала Бжозовскую в этот день отправиться по грибы, и только боль в ноге почтенной приятельницы помешала этой прогулке.

Сильван ездил с борзыми, соскучился и воротился домой в дурном расположении духа, дав себе слово никогда уже больше не ездить, потому что непризнательная эта девочка, говорил он, не стоит ухаживаний.

Но дня через три он на своей гнедой англичанке опять отправился в березняк. Судьба, которая весьма охотно строит людям штуки и часто также и прислуживается им, устроила так, что в этот же день Франя, с Агатой только и с Горпыней, пошла по грибы, как раз к дороге из Дендерова. Служанки пустились в лес неподалеку от дороги, а Франя, присев у придорожья, отдыхала, как вдруг показался Сильван на своем прекрасном коне. Он незаметно улыбнулся, когда увидел ее, Франя встревожилась, хоть не поручусь, чтобы она заранее не мечтала об его приезде.

Заметив, что Франя встает с пня, на котором сидела, Сильван подскакал к ней и весело спросил:

- Что вы здесь делаете?

- Пришла по грибы, - ответила она наивно.

- В этом леску должно их быть очень много, - заметил Сильван, - и это для меня большое счастье, потому что и я часто здесь проезжаю.

Франя опять сильно покраснела, не знала, что ответить, взглянула ему в глаза, словно по глазам хотела узнать, говорит ли он искренно или шутит, и, увидя только холодную улыбку на лице молодого человека, заранее торжествующего, почувствовала какой-то необъяснимый страх, поклонилась ему неловко, быстро повернула в лес и исчезла.

Сильван, ожидавший более продолжительного разговора, не знал, что делать; с минуту он оставался на месте, думая, что она воротится; наконец, поморщась, стегнул хлыстом лошадь и поехал. Он проехал леском, направляясь к Дендерову, потом опять воротился, проехал по дороге раза два, надеясь встретить Франю, и выехал даже на тропинку; ведущую к дому, чтобы догнать Франю.

Равнодушие деревенской девушки затронуло его за живое; обиженный, он хотел отмстить за него. Но и тут не удалось ему: он увидел Франю в сопровождении двух девушек, пробирающуюся прямо по жниву домой, скакать за ней было неловко. Злой, раздосадованный, опять давая себе слово никогда не приезжать сюда, он, как бешеный, поскакал домой. Лошадь его, намученная, а он, озлобленный и недовольный, остановились у крыльца служб уже в сумерки.

В Вульках Франя и Бжозовская сидели на сундуках и толковали тихонько с глазу на глаз. У Франи не было секретов от приятельницы, а если б и были, Бжозовская сумела бы отлично вытянуть их. Сейчас же открылось, что Франя встретила в роще Сильвана, открылось, что он говорил, что она убежала, что он потом блуждал по лесу, что Агата видела его на дороге к Вулькам.

- Вот уже, без всякого сомнения, поклонник! - воскликнула Бжозовская, захлопав в ладоши. - Правду сказать, я всегда надеялась на это, но теперь уже положительно уверена! Вчера гадала раз шесть: король червонный каждый раз ложился по правую руку пиковой дамы. Это уже очевидное предназначение.

- Но, моя Бжозя, ведь это графчик?

- Как будто графчик этот не может влюбиться!

- Он так молод, Бжозя, голова у него ветреная!

- Тем лучше, что молод!

- А к тому же отец, мать никогда бы не позволили.

- Это старая история, моя душка! Читала и слышала я об этих отцах, которые не позволяют; но это всегда кончается тем, что должны уступить и рады дать благословение. Наконец, сумасшедшие были бы они разве, если б не позволили: где же найдут они что-нибудь лучше?

- А ты меня и не спрашиваешь даже, Бжозя, нравится ли он мне?

- Что ж, неужто нет?

- Но представь же ты себе, я решительно не страдаю по нем.

- Что ты? Разве это возможно, чтобы такой красавец, такой молодой...

- Ты не всмотрелась в него: когда улыбается, он кажется страшным; в улыбке его есть что-то неискреннее.

- Воображение, воображение! Показалось тебе! Но ведь это всегда сначала! Отличнейшая примета: если девушка боится молодого человека, непременно выйдет за него. Это уж несомненно. Вот, что скажу тебе, Франя, когда-то и я была недурна; Чеснокович очень заглядывал на меня, хотя я была бедная девушка, и не один он, а и пан Павел, и пан Ремегиан, покойник, волочились за мной; но должна признаться тебе, что я чувствовала слабость к Ремегиану. И имя было такое прекрасное, и сам он был молодец. Бывало, как крикнет ради шутки, так рамы оконные трясутся. И могу уверить, сначала мне и не снилось, не хотела даже на него и глядеть, а потом так полонил мое сердечко, что просто средств никаких не было... Но, видно, не было на это воли Божией... И она вздохнула, а Франя незаметно улыбнулась.

- Вот что я тебе еще скажу, - продолжала она, - если бы еще раз случилось тебе так его встретить, зачем убегать? Кажется мне, не грех молодежи поболтать между собой немножко, поспорить и пошутить. Пускай тебя разглядит этот графчик, и ручаюсь тебе, ты будешь графиней.

- Но, может быть, моя Бжозя, это какой-нибудь насмешник и обманщик, который хочет только посмеяться над бедной девушкой.

- Господи Иисусе Христе! Что ты говоришь, Франя, и кто же бы это решился посмеяться над тобой! Над этакой малинкой! Над этим золотым яблоком! Над этим ангелочком!!..

Франя засмеялась, обнимая Бжозовскую.

- Не балуй меня, сделай милость, - сказала она весело.

- Ребячество у тебя в голове, моя Франя; я смотрела ему в глаза очень пристально; это молодой и добрый мальчик... Ну, и на картах шесть раз вышло... Ты должна быть графиней.

Несмотря на то, что граф Сильван дал себе торжественное слово не ездить мимо Вулек, случалось вечно, что дороги во все места, куда ему нужно было, шли непременно через Вульки. Несколько раз он как-то незаметно заблудился на известной дорожке, а однажды лошадь так устала, что пришлось слезть с нее и несколько пройтись по лесу.

Вдали, между березами, мелькнуло белое платьице, и граф, призывая криком и свистом собаку, которой тут и не было, пустился поспешно в направлении к бело-розовому видению. Он наткнулся только на Горпыню, потому что Франя, заметив этот маневр, предпочла выбрать другую дорогу, а не встретиться с графом посреди леса.

Сильван, пустившись в березняк, решился преследовать Франю и, в конце концов, разумеется, встретил ее.

Они поздоровались, как старые знакомые, хотя Франя заметно была взволнована, а Сильван несколько раздосадован.

- Здравствуйте!

- Здравствуйте.

- Вы здесь опять на прогулке?

- Да; это близехонько от дома, я чаще всего прихожу сюда.

- Как здоровье пана ротмистра?

- Моего отца? Очень вам благодарна, совершенно здоров; он поехал в приход, а я поджидаю его, потому что ему как раз здесь приходится проезжать.

Сильван немножко поморщился, но пользуясь удобной минутой, весело начал разговор. Франя была простая девушка, но нельзя было отказать ей в уме, а как красноречива пара черных, молодых и быстрых глаз, когда и белые зубки, и улыбка, и движения придают им прелесть и выразительность! Часто слышится нам даже то, чего и не говорят эти глаза. Сильван, начавший роман в предположении бесцеремонно окончить его, удивлялся, отчего вдруг потерял всю смелость перед девочкой, которую окружало какое-то непонятное очарование. Он досадовал на уважение, которое невольно чувствовал к ней.

Посреди разговора молодых людей послышался, как раз вовремя, стук тележки пана Курдеша. Франя осталась на месте; Сильван сел на коня и пустился вскачь по боковой тропинке, чтобы избегнуть встречи со старым ротмистром, о котором, за минуту перед тем, осведомлялся так заботливо.

Франю оскорбило это, она не могла понять, с какой стати делать тайну из случайной встречи и минутной болтовни.

Вскоре, приближаясь мало-помалу, тележка показалась наконец с откормленной Хоронжанкой в оглоблях и с ротмистром, который, по обыкновению, сам правил. Увидев дочь, старик остановился, подвинулся немножко, поправил сено и указал ей место подле себя.

- Чай, набегалась довольно, должно быть, устала, - сказал он ласково, - садись, я отвезу тебя домой.

- Я бы пешком пошла, милый папа!

- Ну, садись, садись, не церемонься. Хоронжанка стащит еще нас обоих.

И Франя легко вскочила в тележку подле отца. После расспросов о приходском священнике, о дороге, о доме и работниках, которых Франка видела, пришлось сказать кое-что и о графе; именно потому, что он из своего бегства делал какую-то тайну, она не могла умолчать об этом.

- А знаешь ли, папа, кого я уже второй раз встречаю в березняке?

- О! Кого же? Волка или зайца?

- А отгадайте.

- Собаку или волка, а? - сказал, смеясь, старик.

- Да нет, - смеялась Франя, - совершенно другое, отгадывайте непременно.

- Ну, кого-нибудь из соседей... из соседок... но не из близких. Старого или молодого? - спросил Курдеш.

Франя невольно покраснела.

- Молодой! - отвечала она едва слышно.

- Вот тут и точка с запятой, не отгадаю; говори лучше прямо, я не берусь пересчитывать всех, которые вертятся перед тобой.

- Я встретила... графа Сильвана.

- Как? Из Дендерова?

Старик закусил губы, задумался, а оживленные глаза его уставились на дочь. Потом он, поцеловав Франю в лоб, сказал:

- Да вознаградит тебя Бог за то, что ты откровенна со мной; надо тебе заметить, мое сердце, что тут не без штук. Барчонку тут некуда ездить, и он является нарочно.

- Как это? Для чего же?

- Для твоих хорошеньких глаз, моя Франка! Но осторожней с баричами этого калибра! Осторожней! Франт рассчитал так, чтобы не встретиться со мной... а говорил ведь с тобой?

- Как же и довольно долго.

- И когда я подъезжал...

- Он свернул по тропинке в лес. Курдеш покачал головой и улыбнулся.

- Умен он, - произнес старик потихоньку, - ну, да и я не дурак. Ого, сердце мое, недаром, вижу я, приглянулась ты ему; но так как жениться молодому человеку не хочется, так и свататься не счел.он нужным. Хотелось бы ему полюбить тебя исподтишка и потом бросить, они на это мастера. Но увидим, что из этого выйдет!

- Как, папа? - спросила наивно Франя. - Разве он мог бы так подло, так низко...

- Послушай, дитятко! - сказал старик с выражением глубокого чувства. - Ты столько знаешь, сударь ты мой, свет, сколько я - то, что делается на луне. Почти все паны таковы; для них мы, мелкая шляхта, на услуги, на потеху, больше ничего; они думают, что нам за все заплатить можно. Если б намерения его были честны, разве не приехал бы он, сударь ты мой, как следует, к нам на дом, с поклоном отцу? А то ищет и прячется в лесу, словно вор: ничего из этого не выйдет...

Франя опять покраснела; она поняла справедливость отцовских доводов и вознегодовала на молодого человека.

- Не так ли? - спросил конфедерат.

- Не знаю, - шепнула Франка.

- Итак, чур, больше не ходить в этот лес! Если ты нравишься барчонку, ну, так найдет, сударь мой, тебя и в хате; если только боится своего отца, и тогда найдется средство: est modus in rebus; если же думает над нами шутки шутить, увидим, кто кого подденет. Да вознаградит тебя Бог, сударь ты мой, Франя, что ты так благородно предостерегла меня. Кто знает, может быть, страшное несчастие грозило бы нам через этого мальчугана.

Шляхтич, как бы стряхнув с себя страшную мысль, поднял голову, качнул ею и погнал лошадь, разговаривая свободнее с Франей, к которой уже возвратилась прежняя веселость; она смеялась и чувствовала себя безопасно под отцовскою защитою. Так подъехали они к крыльцу; Курдеш, потрепавши, как обыкновенно, Хоронжанку, пустил ее в конюшню.

Известие о татарских набегах Сильвана так заняло старика, что он не поздоровался даже с Разбоем, не посидел на лавочке, а позвал Франю и Бжозовскую и прямо вошел в комнату. Бжозовская, удивленная таким необычайным зовом, влетела, словно буря, и остановилась, поглядывая то на отца, то на дочь.

Курдеш, выглянув за двери, погладил усы, поправил пояс и обратился к Бжозовской, сгоравшей уже непобедимым любопытством:

- Милейшая моя панна Марианна!

При таком необыкновенном воззвании Бжозовская рот разинула, ожидая какого-то необычайного дива, и глаза вытаращила, и обе руки подняла, и так стояла, словно Лотова жена, обращенная в соляной столб.

- Милейшая моя панна Марианна, - повторил старик, - хоть бы единый раз в жизни, из дружбы к нам, смогла бы ты удержать язык за зубами?

- Как вам не стыдно, пан ротмистр, - возразила Бжозовская, обидевшись, - что же это такое? Разве я пустила какую-нибудь сплетню? Что это такое?

- Сплетня не сплетня; знаю твое золотое сердце; довольно сказать, уважаю тебя, как мою покойницу, но, как перед Богом, язык у тебя часто чешется!

- Но в чем дело, черт возьми! - разгорячаясь, подхватила Бжозовская. - Что же это сегодня, Бог весть, за что и откуда выговоры?

- Да это не выговоры, это только дружеские предостережения.

- Что ж это такое? Что такое? С какой стати? К чему эти предостережения?

- Что это, сударь ты мой? Это очень важное дело; и в нем in primis...

- Какой черт инпримишь? Я никакого не знаю. Никакого инпримиша не было тут и нет.

Курдеш рассмеялся от всей души; за ним рассмеялась и Франя.

- In primis значит то же самое, что "прежде всего".

- Так что же прежде всего, ротмистр?

- Прежде всего, нужно молчать как рыба...

- Но как же молчать, когда неизвестно что и как?

- Выслушай же, сударь мой.

- Да уж слушаю, слушаю, уши даже вянут.

- По некоторым соображениям, кажется, графу, который здесь был, нравится Франя.

- А что? А что? А что? Не говорила я! - воскликнула Бжозовская, подскакивая поочередно к Фране и к ротмистру. - А что? Не на моем стало?

- В чем же дело?

- В том, что я сейчас же сказала, что она должна ему понравиться.

- Кому?

- Она ему, он ей, ей-Богу!

Курдеш пожал плечами.

- Ну, так изволили болтать напрасно и не вовремя!

- Не учите меня, это уж так суждено.

- Суждено, не суждено; этому барчонку домик наш не по вкусу, он не хочет свататься честно, ему хочется только поймать девушку на какие-нибудь секретные штуки, а потом поклон, да и был таков.

- Сохрани Боже! Сохрани Боже! - подхватила Бжозовская. - Как это, с какой стати?

- Откуда же ты знаешь, панна Марианна?

- Откуда знаю, оттуда и знаю; но верно то, что мне шесть раз на картах вышло...

- Э, оставила бы ты эти глупости!

- У него и гаданье - глупости! - воскликнула Бжозовская с комическим ужасом, ломая руки.

- Слушайте же меня, сударыня: вот сегодня уже во второй раз барчонок встречается в лесу с Франей, очевидно, ищет ее, заводит с ней разговор; счастье еще, что Франя умна и сейчас же мне сказала об этом.

Бжозовская, хотя плечами и пожала, но умолкла.

- Барчонку хотелось бы видаться с ней без отца, без благородного объяснения, ему хотелось бы новомодный роман затеять.

- Но в чем же дело, пан ротмистр?

- Вот в чем, сударь ты мой, панна Марианна: Франю, сударыня, с этих пор не извольте отпускать ни на шаг ни от себя, ни без себя, а прогулкам по лесу - конец. Гуляйте в саду или где-нибудь в другой стороне, так, чтоб он вас не встретил. Если он любит искренно, пусть и объяснится как следует.

- О, наверно! Увидите, ротмистр, что приедет, клянусь Богом! Что суждено, того не миновать!

- Ох, не всегда, - заметил старик, - да и не нам к графам тянуться: они только между собою братаются и женятся.

Бжозовская почесала в затылке.

- А как ему надоест, и он бросит? - спросила она боязливо.

- Ну, тогда прах его побери! - воскликнул ротмистр. - Что же, дочь моя должна кланяться и вымаливать себе мужа? Нешто, сударь ты мой, мы не такая же шляхта, как другие? Нешто я не дам за Франей Вулек и порядочной копейки под подушку? Или хрома она, горбата, изуродована оспой, и нам нужно навязываться, как торговке на мосту?

- Что до этого, это правда, любезный ротмистр!

- И так motus.

- Какой мотус? - спросила любопытная Бжозовская.

- Молчок!

- А, понимаю: мотус - узел, узлом рот завязать - ладно! Но уж как себе там хотите, ротмистр, а графчик наш, как наш, вот как на этом месте стою; никогда еще у меня на картах шесть Раз сряду не выходило даром; подумайте только, шесть раз!

Это было во вторник. В среду, четверг и следующие дни самонадеянный Сильван беспрестанно ездил в березняк; его видели из Вулек, и ротмистр посмеивался под усами; в пятницу он даже выслал дворового спросить графа, не заблудился ли он. Граф воспользовался этим; дал посланцу два злота и допытывался, не болен ли кто на господском дворе, но работник уверил его, что все здоровы, как рыбы. Сильван с кислой миной поехал домой.

В воскресенье Франя с Бжозовской в крытой бричке с работником в новой свитке на козлах поехали в церковь. Курдеш остался дома, догадываясь, что в церкви встретится с ними Сильван. Предсказывала то же самое и Бжозовская, и Франя, входя, не без любопытства окинула взором всю церковь. Граф стоял за лавками, он незаметно поклонился ей, и больше его уже не видели до выхода из церкви. Он встретился в дверях. Бжозовская волновалась сильно; она закидывала графа вопросами и улыбками и что только было силы, подталкивала локтем Франю.

Франя с девственным спокойствием ответила на несколько вопросов, свободно, весело, смело поглядывая и улыбаясь, ответила так ловко и в то же время так простодушно, что приготовленные фразы замерли на языке барича. Особенно привело его в отчаяние то, что Франя громко сказала ему:

- Отец мой очень жалел, что во вторник не встретился с вами, граф, он хотел пригласить вас на полдник.

"Что за черт, - подумал граф, - или это притворство, или необычайная дочерняя покорность. Стало быть, она сейчас же сказала обо мне отцу!"

Известие это нагнало на него несколько дурное расположение духа и при ближайшем рассмотрении несказанно огорчило. К этому еще в присутствии всей соседней аристократии Сильван, по милости Бжозовской, которая безо всякой церемонии задержала его, должен был очень долго простоять в церковных сенях в обществе двух шляхтянок, разряженных весьма несовременно, из которых одна решительно походила на бочку, прикрытую различными нарядами. Затем среди перешептываний, улыбок и указаний пальцами молодежи и женщин, Сильван принужден был подсаживать в столетнюю бричку и Бжозовскую, и Франю; Бжозовская, которой льстило это в глазах целого прихода, усаживалась в бричку медленно, стараясь продолжить минуты своего триумфа.

Наконец, освободившись от барщины, которую, Бог весть для чего, принял на себя и за которую сам бесился на себя, Сильван вырвался из толпы, словно из кипятка, уселся при насмешливых взглядах на нейтычанку (маленькая тележка) и исчез озлобленный, будто проигравшийся до гроша.

Целую дорогу ругал он себя самым позорным образом, раздумывал, метался, злился и, приехав домой, кинулся с головной болью на кровать.

- На сегодняшнем баста! - произнес он с жаром. - Пусть ловит этого глупого гусенка кто хочет, я от этого посмешища умываю руки. Прекрасно, прекрасно! Скомпрометировал себя из-за этой деревенщины, отдал себя на посмеяние, на тыканье пальцами. Что скажут люди! Что люди скажут! Все соседство меня видело! Как молния, облетит эта новость все дома... могу себя поздравить...

И в самом деле, в этот день ни о чем другом не говорили в соседстве, и ротмистр Повала спешил в Дендерово к обеду с пламенным желанием привезти матери историю ее сына. Графиня стоически приняла это известие, улыбнулась двусмысленно; но нахмуренные брови и стиснутые губы доказывали, что ей досталось это не легко. После обеда ротмистр отправился к Сильвану покурить трубку, болтал о лошадях, о картах, но о Курдешанке не вспоминал и уехал. Вечером Сильван был весьма удивлен, когда его позвали к матери; это не было в обыкновении.

- Только не вздумала бы она занять у меня денег, - подумал он, надевая короткий сюртучок, - нелегкая дернула меня вчера похвастать выигрышем.

Решительно не понимая, зачем зовут его, Сильван отправился к графине. Он нашел ее в великолепном наряде, прохаживающеюся большими шагами по спальне, полной благоуханий, блеска, цветов и дорогих безделушек.

- А, наконец! Доброе утро и добрый вечер.

Сильван поздоровался с матерью по-английски; по его мнению, все были равны, и в приветствии выразилась приязнь, а не уважение.

- Голова у меня болит страшно! - сказал он, падая на козетку.

- И не удивительно! - заметила мать с принужденным смехом. - Ты делаешь глупости.

- Я? Что ж это такое?

- Все соседство за бока держится, смеясь над тобой.

- Надо мной? Что такое?

- Удивительно! А ты ничего и не подозреваешь?

Сильван догадывался очень хорошо, но притворялся, что решительно ничего не знает.

- Как же, помилуй, ты выделываешь разные нелепости для какой-то шляхтяночки, которую я, может быть, не захотела бы взять к себе в старшие горничные...

- Кто вам сказал? Это какие-то сплетни...

- Mais, mon Dieu (Но, мой Бог (фр.).)! Да ведь Велюньская же была у обедни (графиня дала слово не выдавать ротмистра и сложить все на прислугу). Все за бока хватались, как ты разговаривал с этими барынями и сажал их в экипаж...

- Велюньская это сказала?

- Говорю тебе, все помирали со смеху.

- С какой стати? - заметил Сильван с гневом. - Никто не смеялся надо мной и никто не может смеяться, потому что я разделался бы с ним.

Мать пожала плечами.

- Рассуди прежде, что ты делаешь: в присутствии тысячи глаз скомпрометироваться самым странным образом для какой-то дряни. Забываешь, кто ты! Я ничего не говорю тебе о других сумасбродствах, я могу не видеть их и не знать, и мне решительно все равно, но это уже слишком...

Сильван нахмурился.

- Матушка, - сказал он, - я понимаю, что ты говоришь это от доброго сердца, но совершенно напрасно: я не малолетний.

Графиня засмеялась.

- Я лучше тебя знаю твои года. Мне хотелось только предостеречь тебя, во избежание скандала, которого гнушаюсь. Вспомни, что говорят арабы: "Согреши перед Богом сто раз, Бог простит тебя; но не греши ни разу перед людьми, ибо люди тебя не простят".

Сильван пожал нетерпеливо плечами, он был очень нетерпелив, и прошелся молча по комнате.

- Дитя мое, - заметила графиня серьезно, - вспомни о себе и о нас. Что же это? Признайся мне откровенно.

- Да просто шалость, из которой люди сплели целую историю. Отец послал меня к этому господину ротмистру пригласить его на именины. Не знаю, зачем нужна была такая любезность; кажется, отец ему что-то там должен. Таким образом, нечаянно я познакомился с его дочерью.

- И что же? Так хороша?

- Хороша! Свежа! Молода!

- И вскружила тебе голову? - спросила графиня. - При других условиях это было бы еще не очень большое зло, но кто так ниже нас и по положению, и по воспитанию... Тут тысяча хлопот, сплетен; у них ведь все привыкли принимать серьезно! Старайся похоронить твою страсть, - прибавила она по-французски, - брось это!

- Да тут и нет страсти.

- Ну, хоть если это даже прихоть!

- Разве прихоть. И что же дурного в том, что я поздоровался с ней в церкви?

- Это только неприлично; надо было притвориться, что не видишь.

- О, на следующий раз я, разумеется, так и сделаю.

Графиня не ответила на это ничего, оперлась на руку и замолчала; какая-то печальная дума овладела ею. Сильван тихонько вышел и возвратился к себе в самом скверном расположении духа.

Пострадали слуги, пострадали его собаки в этот вечер.

В тот же самый вечер, в сумерки, Цеся сидела за фортепиано и бренчала на нем одной рукой, развалившись в кресле и удерживая подле себя, словно на привязи, Вацлава, который мыслью носился где-то далеко.

Молчание длилось уже с четверть часа, прерываемое только песенкой, которую небрежно наигрывала по временам Цеся, беспрестанно поднимая огненные взоры на молодого человека, которому не надо уже было подливать масла в огонь; пламень был очевиден.

Первая любовь всегда, словно огонь после засухи, страшна и губительна; кто не знает позднейшей истории этого чувства и не сумеет в нем овладеть собой? Вначале все в нем таинственно, неожиданно, страшно, болезненно, а рядом со страданием - и чудные, и высокие наслаждения, которые никогда уже потом не повторятся в жизни. Первая и последняя любовь, конечно, сильнейшие: одна является к нам, как неожиданное счастье, открывая перед нами неизмеримые пропасти бесконечных наслаждений; за другую хватаемся мы, как за доску спасения, потому что за ней нет уже для нас ничего: глухая пустыня, тишина, гроб и смерть...

Вацлав был в среде страданий и наслаждений первейшего в жизни чувства, сильного, как извержение вулкана, который, сдавливаемый в недрах земли, потрясает горами и разламывает ее застывшую поверхность. И такое-то сильное, первое чувство, с которым не умел он и совладать, должен был таить в себе, должен был бороться с ним беспрестанно, чтобы не дать ему обнаружиться.

Цеся, у которой это было не первою любовью, но пробой чувства, пророческим сном, играла с возбужденною страстью, как играет хозяин с укрощенным диким зверем. Когда страсть эту таил Вацлав, она ее вызывала; когда обнаруживал - отталкивала со смехом, насмешкой, удивлением, притворным непониманием; требовала слов и не понимала их, а понятыми играла, словно дитя мячиком. Печален был вид этого страдания и этого к нему равнодушия. Так иногда деревенские ребятишки потешаются над бедной изловленной птичкой, у которой вырывают одно за другим перья, которую щиплют со смехом. Цеся была безжалостна, как дитя; жизнь ее еще была светлая, как майское утро, и так полна надежд, что она и не думала останавливаться на заре, а так, от скуки, от минутной пустоты сердца искала себе развлечения.

- Сыграйте мне что-нибудь! - произнесла она наконец, вставая. - Только прошу вас что-нибудь веселое.

- Что прикажете?

- Что-нибудь из Штрауса.

Послушный, как раб, Вацлав ударил по клавишам; вальс Штрауса под его руками принял такой бешеный характер, что под него могли бы танцевать дьяволы в адском пламени. Он не изменил в нем ни одной ноты, но придал ему выражение до того страшное, бурное и страстное, что Цеся почувствовала вдруг что-то вроде испуга и беспокойной задумчивости.

- Да разве это веселое, помилуйте?

- Это вальс Штрауса.

- Сыграйте другой!

Другой был опять печальный, как плач, рыдания, стон и боль; безотрадный, как отчаяние, вызывал слезы, лился меланхолической песнью, черной лептой: то был, казалось, крик раненого до глубины сердца. И между тем это был только вальс Штрауса, но сквозь него, как и сквозь первый, проглядывала бедная, израненная душа.

Цеся нахмурилась, задумалась; очевидно, она начинала серьезно сердиться.

- Как вы сегодня играете несносно, - произнесла она с неудовольствием. - Один вальс страшный, другой слезливый; будто не знаете вы ничего веселого. Сыграйте польку, не польку-мазурку, но веселую польку.

- Не понимаю, зачем вы хотите сегодня возбуждать в себе веселость, когда ее в вас неисчерпаемые богатства?

- В самом деле? Вы так думаете?

- Да.

- Но веселость наружная разве иногда не скрывает чего-нибудь!

- Скрывает иногда равнодушие и холод, это, кажется, чаще всего.

- Не думаю, чтобы вы имели право судить об этом и могли произносить приговоры.

- Извините, кого спрашивают, тот говорит, что думает.

- Самый дурный обычай, пан Вацлав, никогда не должно высказывать, что думаешь, но... извините, я забыла, что вы не женщина.

- Совет этот годится и для мужчины. Что прикажете мне играть?

- Ради Бога, что-нибудь веселое.

- Это так трудно.

- Трудно, трудно! Да ведь это сумеет каждая шарманка.

- Именно потому-то мне и трудно, что я не имею удовольст^ вия быть шарманкой.

- Сделайтесь ею на минуту; увидим, много ли у вас силы воли?

- Вы этого хотите?

- Положим.

- В таком случае играю...

И снова отозвались клавиши, и из-под пальцев Вацлава вырвалась полька, такая свежая, такая стройная, такая искусственно-пустая, такая певучая и поющая, что глазам Цеси предстали освещенные залы, и танцоры в белых перчатках, и шепот толпы поклонников... и целый мир ее мечтаний, пустых, безумных, пятнадцатилетних. Вацлав играл с таким выражением, с такою живостью, будто сам он танцует на давно желанной свадьбе.

- Браво, браво!

- Что же вы скажете теперь о моей силе над собой?

- Велика, но непродолжительна, как полька. Теперь играйте уже, что хотите.

- Слава Богу!

И он начал из сонаты Шопена известный похоронный марш, с которым сравнится разве только другой марш Бетховена. Прелесть меланхолии в обоих равна. Дело только в том, что Бетховен писал свой, кажется, уже в старости, отделал его, искусно выработал, отшлифовал, как бриллиант; Шопен вылил, что имел, из сердца, наивно, просто, безыскусственно, как творил Гомер, сам не сознавая, что творил превосходнейшее произведение и по мысли, и по форме.

Цеся смотрела на Вацлава, и казалось ей, что она видит зажженные факелы, длинный ряд духовенства в черном одеянии, бедный гроб на простых носилках и плачущих родных... Плач их тихий, более грустный, чем отчаянный, христианское страдание, которому предстоит утешение в небе...

- Ах, довольно этой элегии! - воскликнула Цеся. - Это ваш несносный Шопен; терпеть не могу его даже в мазурках! Мазурки его философские, трансцендентальные; Бог знает, что такое; и везде грусть, и везде такая безотрадная грусть, будто песнь изгнанника...

- Грусть высоких душ, которые и посреди счастья тоскуют о небе.

- Благодарю за комплимент; я, не тоскующая, не имею чести принадлежать к душам высоким.

- Вы, может быть, печали вашей не хотите только показать по излишней гордости, а, наконец, вы так молоды. Кто ж грустит в ваши годы?

- Вы всегда считаете меня ребенком.

- Нет! О, нет!

- Сыграйте "Котика".

- Все, что угодно... но "Котика"...

Крашевский Иосиф Игнатий - Комедианты. 2 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :