Крашевский Иосиф Игнатий
«Князь Михаил Вишневецкий. 4 часть.»

"Князь Михаил Вишневецкий. 4 часть."

Мать всматривалась в него большими глазами.

- Мне кажется, - сказала она нерешительно, - что есть много вещей гораздо более спешных...

- Ах, ничего! Ничего! - перебил ее сын, как-то возбуждаясь. - Что ж бы я делал во время коронации, когда приедут иностранные послы? Ведь, я должен же выступить, как подобает монарху. Казначей, я не сомневаюсь в этом, выдаст мне деньги, необходимые на эту издержку, хотя бы из собственной кассы.

Елена, которая стояла в стороне и прислушивалась, чуть повела своими белыми плечами.

Михаил, который только сейчас ее заметил, с выражением сильнейшего волнения бросился ее приветствовать и, не обращая внимания на Любомирского, который занимал княгиню Гризельду, отвел ее в сторону.

- Ах, ты, Елечка моя, - начал он с необыкновенной торопливостью, - как я тоскую по тебе... как мне недостает тебя! Я так привык советоваться с тобой, моя Эгерия, что теперь часто я не знаю, что предпринять и боюсь ступить шаг...

- У тебя столько лучших, чем я, советчиков, - скромно сказала Зебжидовская, - но говори, говори, пожалуйста, как складываются отношения, как ведет себя Собесский, примас, Морштын, Денгофы...

Михаил сразу нахмурился.

- Ах, я хотел бы, хотя здесь у вас, забыть об этих несносных осложнениях, которые меня мучили уже целый день. Ни о чем другом я не слышу, как только об этих моих врагах. "Примас", "гетман" намозолили уже мои уши. Будем говорить о чем-либо ином!

- Но, ведь, это самое важное, - перебила Зебжидовская.

- Поэтому-то я, - вставил король торопливо, - сдал все это на канцлера Паца... Поступлю по его указаниям...

Помолчав минуту, он уже веселым тоном заговорил:

- Скажи, что ты хочешь, чтобы тебе Тионвилль привез из Парижа? Я предполагаю два куска атласа для матери, два для тебя, кружева, перья...

- Но зачем мне все это? - перебила нетерпеливо Зебжидовская, - я, по крайней мере, вовсе в этом не нуждаюсь... я просто слуга княгини Гризельды, и мне даже не пристало...

- Да что же это такое опять?! - прервал король, хватая ее за руку. - Я об этом даже слушать не хочу! Для себя, - говорил он с возрастающим оживлением, - я прикажу приготовить все, как у французского короля, и по парижской моде.

Глаза его блестели, губы улыбались, а Елена, глядя на него, вздыхала:

- Как это вы, мой король, - сказала она грустно, - в такой решительный момент можете думать об этом?!

- Решительный? - подхватил Михаил. - Да, ведь, решительный момент уже миновал. Господа эти уже примирились, подчинились, и все должно устроиться... почему ж бы мне не заняться тем, как я выступлю?.. Не следует обнаруживать своей былой бедности...

Зебжидовская молчала. В это время мать, которая жаждала видеть сына, позвала его к себе.

Она интересовалась главным образом примасом и Собесским.

- Мне кажется, - успокоительно сказал Михаил, - что они уже примирились с создавшимся положением. Впрочем, Пац довершит это дело... Конечно, их надо расположить к себе уступками, но я на это уже вполне готов...

Он помолчал немного и, занятый все той же мыслью, возобновил разговор о посылке в Париж:

- Что же мать прикажет привезти для себя?

- Ничего, дитя мое, - ответила старушка. - От прежнего великолепия у меня осталось достаточно парчи, бархата и атласа, чтобы в случае надобности выступить, как прилично бедной вдове... Я не сброшу этих траурных одеяний по моем незабвенном Иеремии даже в самый торжественный день, когда будет коронование его сына...

Михаил вздохнул... Видно было, что ему очень хочется вернуться к своим костюмам и к оказии в Париж, но княгиня Гризельда и Любомирский перевели разговор на более серьезные темы, и король, послушав их молча некоторое время, встал, отзывая с собой Елену.

Она последовала за ним послушно, а, может быть, даже с радостным чувством, что она может еще раз поговорить с ним вдвоем с прежней простотою... Она для формы спросила, видел ли он примаса.

- Нет, - нехотя ответил король, - предоставляю канцлеру, как его старому другу, соглашение с ним. Признаваться ли? Этот старик возбуждает во мне отвращение и неописуемый страх. В его глазах, даже тогда, когда он старается умилять и говорит сладчайшим образом, есть что-то брызжущее ненавистью... Я никогда, наверно, не поборю этого чувства...

- Но выказывать ему это не следует, - шепнула Эгерия. - Княгиня мать боится его не меньше, а все же она была счастлива расположить его...

Михаил пожал плечами:

- Говорю тебе, я поручил это Пацам, они одни что-нибудь тут могут сделать, так как долгое время они были вместе с ним и знают его лучше других.

Он тяжело вздохнул:

- Ах, Еля моя! Царствование, корона, какая это тяжелая барщина! По внешности это красиво, но, в сущности, это рабство! Человек не принадлежит уже самому себе... он всем должен служить, за все отвечать... Когда я вспоминаю наши вечера в домике на Медовой, наши веселые утра, завтраки у столика...

- Эх! Они уже никогда не вернутся, - перебила Зебжидовская, - я уже со слезами простилась с ними...

- А я! - вздохнул Михаил, и сразу же принял энергичную позу, - но нет! Нет же, я не допущу никогда, чтобы нас разлучили! Мать и тебя я хочу иметь при себе. Я не мог бы прожить без вас и, если какой-нибудь мыслью я не могу поделиться с вами, то мне кажется, что я не вправе руководиться ей. Ты часто видишь лучше и яснее, чем я.

- Не в том дело, - отозвалась Елена, - но я действительно иногда умела превращать эту вашу злополучную робость в энергию, в которой вы теперь как раз больше всего нуждаетесь, иначе вашей слабостью будут пользоваться и злоупотреблять ей...

Обеспокоенная мать опять позвала к себе сына, - она хотела расспросить его кое о ком... Ей нужно было знать, как по отношению к нему держали себя маршалок Браницкий, коронный хорунжий Сенявский, в особенности, воевода Русский, наконец, воевода Киевский... Что говорил и думал князь Дмитрий.

С давних пор между ним и Собесским была вражда, которая принимала все большие размеры и угрожала теперь неприятными последствиями. Для войны, которая во всяком случае предстояла Польше, было необходимо согласие обоих гетманов.

Любомирский уже предлагал тогда то, что вскоре должно было осуществиться, а именно, чтобы Дмитрий посватался к родственнице великого гетмана княжне Заславской и Острогской. Рассчитывали, сближая семьи, примирить людей. Но здесь, как в каждом действии Собесского, преобладающее влияние имела его жена Мария Казимира, а ее так трудно было склонить на свою сторону. С неумолимым деспотизмом женщины, которая знает свою силу, она правила мужем, который во всем ей подчинялся.

Княгиня Гризельда готова была унизить свое достоинство перед гордой француженкой и первая сделать нужные шаги к сближению, но сначала нужно было увериться, что это унижение не будет оттолкнуто с презрением.

Все это с холодом необъяснимого безразличия принимал король, погруженный в раздумье, увы, слишком далекое от серьезных забот матери... он как раз высчитывал, сколько ему нужно будет костюмов и какую сумму он возьмет на это от казначея. Кроме того, он затруднялся решить, не нужно ли, чтобы два самых парадных костюма были совершенно одинаковы...

В эту минуту вошел сосед, друг и хозяин дома, ксендз кустодии Фантони, который радовался, видя княгиню Гризельду в своем доме. Король любезно приветствовал его; он, ведь, напоминал ему прежние лучшие времена.

Сначала разговор касался разных домашних мелочей, так как кустодии был занят заботою устроить свой дом как можно удобнее для своей жилицы, но вскоре Фантоний встал и обратился к королю, который отошел с ним в сторону. Они сели как когда-то раньше, и благочестивый священник с нежностью присматривался к лицу молодого государя.

- Ваша королевская мосц, вы мне кажетесь очень усталым, - проговорил он, - и нечему, конечно, тут удивляться. От спокойной частной жизни перейти без предварительной подготовки в такой водоворот и на такую высоту!..

Михаил посмотрел на него, не решаясь сразу начать жаловаться.

- Действительно, - ответил он, - я чувствую себя очень усталым, и до сих пор ничего не мог поделать. Слушаю, учусь, многого не понимаю, но Пац меня выручает.

- Ваша королевская мосц, вы позволите старому другу быть откровенным? - спросил кустодий.

- Ах, отче! - перебил он, наклоняясь к его плечу. - Отец мой!.. Прошу вас, забудьте об этой злополучной короне.

- Я глубоко ценю дружбу и содействие Пацев, - снова начал кустодий, - но нужно иметь собственную волю и постепенно освободиться от всяких уз. Страна от вас, мой король, многого потребует и не захочет постоянно помнить, в каких тяжелых условиях шляхта навязала вам эту корону!.. Война висит над нашей родиной, с казаками дело не закончено, с турками борьба неизбежна... Польша окружена врагами, Ян Казимир завещал вам ее, ослабленную цепью интриганов и врагов...

- Мы надеемся их примирить, - вмешался король нерешительно.

- Не знаю, - продолжал кустодий, - примирить будет трудно; нужно их просто сломить, а на это нужна энергия и сильная воля.

Михаил опустил глаза, как бы не решаясь обещать что-либо.

- Собесского, - сказал он, - нужно привлечь, потому что мы его не осилим. Войско ему верит, другого такого полководца, как он, - да не оскорбится князь Дмитрий, - трудно найти...

- Собесский, - тихо ответил кустодий, - не так опасен, как примас... С болью в сердце я должен сказать это о главе церкви. Его следовало бы привлечь на свою сторону, обезоружить, а мне это кажется почти немыслимым. Это скрытная мстительная и не прощающая ничего натура... Поражение, какое он потерпел, он не простит никогда...

- Но он не может же мне приписывать свое поражение, проговорил Михаил. - Он лучше других знает, что я не старался, не жаждал и до последней минуты не знал, что ожидало меня на поле элекции.

- Это так, - подтвердил Фантоний, - но ни на ком другом он не сможет так вылить свою злобу, как на вашей королевской мосци. Говорю это не для того, чтобы тревожить, а для того, чтобы возбудить мужество и бдительность. Бог вам поможет, но все-таки вооружитесь сами и будьте бдительны!

Говоря это, кустодий встал и, видя беспокойство матери, указал на нее сыну, который к ней вернулся.

Таково было начало этого царствования, которое называлось "волею небес", "вдохновением Божиим", посланным в критический момент, а готовилось быть мученичеством невинного слабого человека, который не мог сразу одолеть врагов, угрожавших ему извне и внутри.

Война предвиделась на границах страны, войну же объявлял мстительный Пражмовский.

В начале, однако, можно еще было ожидать более светлых дней.

Но вскоре же неизбежный вопрос о браке молодого монарха первый стал на очередь, чтобы озлобить примаса и наново возбудить его мстительность.

Пражмовский хотел, по крайней мере, тем отплатить за свой подкуп со стороны французского двора, чтобы король женился на принцессе Орлеанской. Поэтому он начал было хлопотать об этом, уверенный в том, что молодой король будет счастлив и горд этим союзом, но против всякой француженки были воспоминания о Марии-Луизе, преждевременные торгашества за корону и интриги Собесской и канцлерши Пац. Шляхта не могла простить герцога Кондэ, который был ей чуть не навязан при помощи французского золота. Отвращение к Франции было так необъятно и решительно, так велико, что заглушило еще более закоренелую и старую вражду к Австрийскому дому.

Этим сумел воспользоваться ксендз епископ холмский Ольшевский, и он начал переговоры с Веной об эрцгерцогине для Михаила.

Невестой, ожидающей партии, была тогда эрцгерцогиня Элеонора, предназначенная было князю Лотарингскому, с которым ее давно, как говорили, соединила любовь; но политика не считается с запросами сердца и не щадит пары существ, предназначенных друг для друга, если их нужно разлучить в угоду ее планам.

Ольшевский нашел в Вене благосклонное внимание и радушный прием. Этот брак согласовался с традициями дома, который дал Сигизмунду III две жены, затем Владиславу одну, и в Вене охотно согласились на союз с молодым королем, которого там знали и ценили. Правда, воспоминания о его пребывании в Вене отличались исключительною скромностью и вовсе не предвещали такой блестящей будущности.

Между примасом и ксендзом Ольшевским началась завзятая горячая борьба, но, видимо, уделом Пражмовского было терпеть неудачу, несмотря на самые большие усилия.

Итак, налаживался брак с эрцгерцогиней; король молча, холодно, с самопожертвованием, казалось, принимал этот брак, как необходимость и неизбежное мероприятие.

Эта новая связь обещала стране помощь в опасности или, по крайней мере, моральную поддержку Империи.

Все приятели короля, не исключая Пацев, имевших тесные связи с Францией и ее двором, были согласны на брак с австриячкой.

Пражмовский бесился, угрожал и свирепел, но подавлял это в себе, чтобы не выдать себя. Понеся новое поражение, мстительный старец не мог простить Михаилу всего, что ему пришлось молча проглотить из-за него; самые дерзкие планы возникали и назревали в измученном старце, который был доведен до них отчаянием самолюбивого неудачника.

Всю свою силу он обратил теперь к тем, с которыми его соединяли старые отношения, чтобы хоть их сохранить при себе и обратить при первой возможности против того, кого он считал своим, хотя бы и невольным, врагом.

Примас особенно старался удержать Собесского, вооружить его и парализовать все усилия, направленные противною стороной к примирению с Собесским. Так, благодаря его усилиям, сближение с Вишневецким через брак князя Дмитрия с княгиней Сусловской кончилось ничем. Дальше больше, ему удалось воскресить все забытые споры и старые антипатии.

Одних Пацев примасу не удалось оторвать от короля. Они остались ему тем более верны, что Собесский был в союзе с Радзивиллами, а борьба с ними за преимущество на Литве у Собесского не прекращалась.

Король Михаил сумел себе приобрести лишь очень немногих друзей; недаром за этим тщательно следил Пражмовский. Небольшая горсточка верных окружала колеблющийся трон. Покрытый тучами горизонт, предвещающий бури, повис над Речью Посполитой.

Избранник шляхты нес тяжелый крест на плечах, хмуро, но молчаливо нес он на себе свое мученичество.

Женитьба на эрцгерцогине Элеоноре обещала перенести борьбу, которая давила его отовсюду, даже в его домашнюю жизнь, посадить врага у изголовья, чтобы не было больше для души ни минуты отдыха и спокойствия.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Ченстохов, чей чудотворный образ испокон веков привлекал тысячи паломников, в те годы был еще полон нового свежего блеска воспоминаний об обороне против шведов.

Все тут еще напоминало те моменты неравной борьбы, когда с одной стороны - стояла земная мощь кулака, многочисленный, вооруженный, ловкий, гордый победами шведский солдат, а с другой - горсточка монахов, кучка людей, собранных судьбою под знамя Божией Матери.

Шведы всюду побеждавшие, в конце концов должны были удалиться ни с чем, потеряв свои силы на осаду маленькой крепости, защищаемой незримой силой.

Рассказы со этой обороне, имя Кордецкого, придавали этой местности новый блеск, окружили благословенную святыню на нерушимой твердыне еще более ярким ореолом, далеко захватывающим своими лучами. Везде в монастыре можно было встретить еще свежие воспоминания о днях героической борьбы, страданий, недостатка в средствах и тревог, чередовавшихся надеждами. Только там, где этого требовала безопасность, заделывались пробоины, заполнялись зазубрины, закрывались почетные раны; в остальных местах торчали в стенах бессильные пули, виднелись пути и следы снарядов, которые разбились о слабые стены костела и монастыря.

Живы еще были люди, которые здесь сражались и были свидетелями этих дней, озолоченных, подобно древним сказаниям, блеском легенд, сиянием чудес.

Не было на дворах при угловых башнях и на папертях места, с которым не было бы связано какое-либо воспоминание. Престарелые обитатели монастырской богадельни указывали дрожащими руками место, на котором стоял Кордецкий, или через которое пытались проникнуть шведы. Маленькие пушки, теперь немые, отдыхали на стенах, которые они так победно защитили.

История была так чудесна, так удивительна, что слушая ее, паломники плакали, становились на колени и умиленно целовали землю, освященную милостью небес.

Все опять вернулось на свои места, было добыто все, что из страха перед неприятелем приходилось в то время скрывать, те сокровища, которые привлекали солдат, многие vota (Благодарственные приношения в память чудесного исцеления; чаще всего серебряные или золотые изображения исцеленных частей тела (буквально - обеты, лат.).) уже вновь покрывали роскошный новый алтарь Оссолинских из черного дерева, а народ потоками наплывал со всей Польши, из соседней Силезии и из юго-западной Руси к чудотворному образу милосердной Богоматери.

Особенно в дни, посвященные почитанию Девы Марии, маленькая крепость, предместья и ближайшие деревушки не могли вместить всех богомольцев.

В конце февраля наступившего года, несмотря на то, что не предстояло никакого подобного торжества, Ченстохов, крепость, местечко и даже окрестности были переполнены приезжающими.

К монастырю нельзя было добиться, многочисленная военная стража была расставлена всюду и не давала слишком напирать толпе.

Эта толпа не была похожа на обычную толпу богомольных странников, которые брели сюда пешком с посохами в руках и с узелками на плечах. Предлинные вереницы повозок выстроились под стенами, шатры и хижины, несмотря на зимнюю пору, являлись убежищем для людей и лошадей, которым не хватило места внутри монастырских и даже крепостных стен.

Необыкновенные приготовления наводили на мысль о каком-то чрезвычайном торжестве.

В главных воротах виднелись вновь выстроенные леса, а возле них кучи зеленой ели и можжевельника. Около костела на лестницах люди развешивали длинные гирлянды из ветвей, приготовленные для украшения стен. Всюду движение и суета была необычайная; из труб подымались столбы густого дыма, а в наскоро сооруженных из камней и кирпича кухнях пылали огромные очаги, на которых запекались целые туши дичи и разного мяса.

Вооруженным часовым, расхаживавшим с алебардами и разгонявшим толпу, тяжело было удерживать ее в назначенных пределах. То тут, то там раздавались крики. Между тем колокола, по обыкновению, призывали к молитве, а из костела доносились звуки органа и пения.

Недалеко от бокового входа в костел, возле целого ряда скамеек, лотков и будок, в которых продавались иконки, ладанки, медальоны, свечи и разные vota (Вотивные приношения, см. выше.), в толчее народа, непрерывно прибывавшего двумя струями, стояли двое шляхтичей, - оба средних лет, один худощавый с длинной шеей, которую ворот лисьей шубы отчасти закрывал от холода, другой - округленный, с сильно покрасневшим лицом, с улыбкой на губах, в поддевке на волчьем меху и в теплых сапогах:

- А что? А что? - оживленно говорил, постоянно поплевывая боченкообразный шляхтич, - разве наш шляхетский король оказался хуже тех, которые были до него? Поглядикось, как выступил!! И не может сказать никто, чтобы он себя браком унизил, ведь, он берет эрцгерцогиню австрийскую, императорскую дочь, которую сама императрица должна проводить досюда, до самого Ченстохова! Subintelligitur (Подразумевается (лат.).), что и приданое должно быть императорское и splendor (Блеск (лат.).). He маленький выпал на долю нашего избранника!

Шляхтич с длинной шеей слушал равнодушно, поводя вокруг глазами:

- Ну, ну, пане Григорий, - ответил он после некоторого раздумья, - это все так представляется в благосклонных ваших очах, но... ба, ба, ба!

И он начал рукой странно крутить в воздухе, потряхивать головой, а по губам его струилась ироническая улыбка.

- На первый взгляд, действительно, - продолжал он, - splendissime (Великолепнейшим образом (лат.).) все это выглядит. Можно бы и вправду подумать, что государь наш счастлив, могущественен, богат, и что ему только птичьего молока не достает... ну, а на самом-то деле все это совершенно иначе.

Изумленный Григорий вытащил из-за пояса руки в меховых рукавицах:

- Что приятель сказал? - выкрикнул он. - Да не может быть!

Шляхтич с длинной шеей вздрогнул, должно быть, от холода и сказал:

- Я здесь, товарищ, на морозе и ветру, долго разговаривать не вижу надобности, - хочешь потолковать, так пойдем под какую-нибудь крышу... ветер режет и мороз крепчает.

- А куда же здесь "под крышу"? - вздохнул Григорий. - Везде битком набито... Из-за гусаров, гайдуков (Лакеи при знатных лицах, одетые в венгерский костюм.) и королевской челяди нигде не втискаешься.

- У меня здесь есть братчик знакомый, немного даже сродни, - прервал другой... - Небольшой чин, правда, даже не иеромонах, а всего-навсего лишь монастырский братчик, но теперь он имеет большое значение, так как ему, как я слышал, вверен надзор за кладовыми и погребом.

- А как же вы хотите добраться-то до него? - воскликнул Григорий. - К нему, ведь, теперь все, как к меду, должны льнуть и осаждать его.

Худощавый покачал головой.

- Он никого не впускает к себе, - сказал он. - Хотя он и носит монашеское платье, но такой забияка, что никому не позволит нос задирать перед собою и силы имеет как раз, сколько нужно, так что из его рук трудно уйти целым. Поэтому-то, вероятно, его и поставили на страже этих сокровищ... Пойдем со мной, попробуем...

Действительно, без пробы нельзя было обойтись и они протискались к монастырю не очень-то удачно, так как, чем ближе к стенам и входам, тем гуще стояла толпа, а кое-где была такая давка, что придавленные женщины кричали изо всех сил.

Им, может быть, даже и не удалось бы проникнуть внутрь, потому что здесь военная стража не всякого впускала, но из боковой двери монастыря как раз выбежал в одеянии паулина (Паулин - монах монашеского ордена св. Павла; в ведении этого ордена искони состоит Ченстоховский монастырь.), с черной отороченной мехом шапочке на голове, мужчина гигантского роста, с румяным лицом, с глазами на выкате, с полуоткрытым ртом, на котором, казалось, застыл незаконченный зов.

- Отец Чеслав! - крикнул, протягивая к нему руку, мужчина в лисьем полушубке, - ради Бога, позволь нам вдвоем присесть и отдохнуть у тебя!

Необычайно озабоченный и спешивший монах поморщился, услышав этот молящий голос, но, когда он узнал говорящего, лицо его прояснилось:

- Ах, Ириней... вот в самом деле! А ты здесь откуда? - воскликнул он.

- Не спрашивай, а спаси, - возразил худощавый, - бока у меня отшиблены, а уши, кажется, отморожены. Сжалься!

- Много вас здесь? - спросил Чеслав.

- Двое! Всего двое, честное слово!

- Подождите здесь меня; когда я вернусь, то возьму вас к себе, - сказал монах, понижая голос.

Сказав эти слова и не дожидаясь ответа, отец Чеслав бросился через самую середину толпы в толкучку и так умело прокладывал себе путь своей огромной фигурой, что люди только шарахались в сторону. Вскоре он исчез в направлении к кухне, и ожидавшим его не оставалось ничего, как только бить себя руками по бокам и топтать ногами, чтобы согреться.

Минута ожидания показалась довольно долгой, но толпа снова заколыхалась и подалась вперед, - черная шапочка с ушами отца Чеслава показалась над головами, и монах дал им знак, чтобы они шли за ним следом. Это было нелегко, так как проход для себя приходилось расчищать силой, но на пороге, соскользнув с помощью монаха по двум ступенькам вниз, они очутились в коридоре, где уже не было такого скопления и можно было свободнее вздохнуть, хотя и здесь не было пусто.

Суматоха царила всюду.

Молча шли они все дальше и дальше по галереям до двери, которую отец Чеслав отворил ключом, вынутым из кармана, впустил их внутрь и захлопнул дверь за собою.

Это не была монашеская келья, какую они ожидали, а нечто вроде кладовой или чулана и притом в большом беспорядке.

Отец Чеслав приветствовал их улыбкой.

- Может быть, вы себе разыщите где-нибудь две табуретки, либо складной стул, либо пустой бочонок? Отдыхайте а мне некогда... Посмотрите только, что творится вокруг меня.

Действительно, не одна, а две комнаты, довольно просторные, оклеенные, походили на полуразграбленную кладовую, которая скупо освещалась двумя окнами, помещавшимися у самой земли, так как люди, стоявшие во дворе, почти совершенно их заслоняли.

Некогда было поддерживать здесь порядок. Тут же около двери огромный бочонок распространял запах уксуса, которым он был наполнен, дальше несколько бочек с ливером и чанами, - огромная кадка с разъехавшимися обручами, на полу кувшины, ведра, корыта... Стенные полки были заставлены горшками самой разнообразной величины - черными, красными, белыми, бутылями и банками. В другой комнате стоял, правда, стол кое-как сбитый из досок и круглый табурет при нем, но и тот и другой были завалены посудой и тряпками, так что найти себе здесь место было нелегко.

- Хозяйничайте, а меня ни о чем не спрашивайте, - воскликнул отец Чеслав, - мне недосужно! Вверили мне королевскую кладовую, а отчасти и монастырскую кладовую, я просто теряю голову... Как тут управиться?.. А накрадут при этой оказии - страх просто подумать - сколько! Корицу, гвоздику, перец, - все самое отборное, нужно им отпускать сотнями фунтов!..

Он схватился за голову, но, не теряя времени из-за разговора, он взял со стола пустую бутылку, понюхал ее, подставил с воронкой к бочке, наточил влаги янтарного цвета и поставил перед гостями, которые ужо присели на складных стульях. Поискал глазами чарок, быстро снял их откуда-то с полок и сказал:

- Согревайтесь, но не переборщите!

У круглого шляхтича все лицо до последней морщины начало подергиваться и смеяться. Казалось, что даже волосы, раскинувшиеся в беспорядке после снятия шапки, разделяют эту веселость лица.

- Благодетель наш! - воскликнул он. - Ведь теперь мороз, ветер, так что прозябли мы, грешные, до мозга костей...

- Это уже сегодня остатки зимы, - перебил монах, - завтра наступит оттепель и весна...

- Вправду?.. - подхватил Ириней. - А вы откуда знаете?

- Пиявки мне об этом говорят, а они никогда не обманывают, - ответил отец Чеслав, который, не прерывая разговора, все время суетился, ходил, чего-то искал, что-то заворачивал, ворчал на всех и ни на минутку не присел.

- Возблагодарю Господа Бога, когда все это кончится, говорил он, - и августейшая чета проследует в Варшаву. Дай Бог им счастья!.. Но король прибудет только сегодня вечером, венчание завтра, пир потом, а еще свадьба, так что отсюда двинутся не ранее, как на святого Казимира (4 марта (по нов. ст.).). За все это время ни помолиться, ни вздремнуть. Творю молитвы на ходу, и часто одну и ту же начинаю пять раз и никак не могу довести до конца... Господь Бог простит мне это, потому что по монашескому уставу послушание важнее богопризывания (Posluszenstwo drozej nabozenstwo - послушание важнее богослужения (польская религиозная поговорка).).

- Однако, на вас возложено слишком большое бремя, милый дядюшка, - проговорил худощавый пан Ириней, - хоть бы вам кого-нибудь на подмогу дали!..

- Было их у меня двое! - воскликнул отец Чеслав. - И что же вы думаете? Только мне мешали и шалопайничали! Предпочитаю быть один...

Он вытер пот со лба, так как, несмотря на холод, он потел и весь запыхался.

Ириней поглядывал на него с большой нежностью:

- Как мне вас жалко! - сочувственно проговорил он. - Но это все вы делаете для нашего короля, а это, ведь, наш король, наш!!

- Как же "наш"? - спросил монах.

- Потому что мы, а не паны и сенаторы выбрали его королем, - сказал Пиотровский, которого наши читатели, вероятно, сами уже вспомнили.

- Ну, а я вам скажу, - засмеялся отец Чеслав, - что, хотя он завтра женится на императорской дочери, хотя его окружает королевский блеск, но ему не за что вас особенно благодарить!..

- Как так? Почему? - крикнул Пиотровский.

Монах задумался, потер лицо рукою, вздохнул и не отвечая на вопрос, спросил:

- Может быть, вы что-нибудь закусили бы?

- Ах, какое там "закусили"! - подхватил Пиотровский, - дело идет не о закуске, а о том, что вы сказали?! Почему король не должен быть благодарен?

Отец Чеслав, который не был знаком с товарищем своего племянника, только проворчал:

- Тяжелая вещь эта корона, - та, которую у нас на голове выбривает цирюльник (При посвящении католиков в духовный сан у них выбривают на маковке, так называемую, "тонзуру".), но она все-таки гораздо легче, и носить ее легче...

Говоря это, он повернулся к своим кадушкам и начал хозяйничать.

Освежающий аромат приправ из кореньев и пряностей распространился во комнате... круглый пан Григорий с удовольствием втягивал его носом:

- Вот это вкусные штуки, - шепнул он, - как вам хватит этого, но на всю толпу гостей, право, не знаю!

- Хватит, - смеясь сказал отец Чеслав, - ведь, нас снабдили припасами, и мы сами разорились на такой запас, чтобы скорее что-нибудь лишнее осталось, чем хоть капельки чего-нибудь не хватило нам.

Как вы сами думаете, а, съедят у нас гусары и войско вместе с сенаторами четыреста волов, четыре тысячи баранов, столько и даже больше ягнят, сто оленей, пять лосей, несколько тысяч зайцев, несколько десятков кабанов, пять тысяч куропаток, шесть тысяч индюков, триста фазанов и не знаю сколько еще телят?..

Шляхтичи хватились за голову.

- Да, да! - смеялся над их изумлением отец Чеслав. - Но не забывайте, что король ведет целые полки, а это народ прожорливый... челядь и конвой тоже воздухом сыты не будут.

- А сколько же они выпьют! - воскликнул круглый шляхтич.

- О, этого ни измерить, ни сосчитать невозможно, - с чувством какого-то внутреннего удовлетворения сказал отец Чеслав, - одного наилучшего вина, испанского и венгерского, собрано не мало бочек.

- А сколько это будет стоить! - проворчал Пиотровский. Монах засмеялся:

- Его королевской мосци порядочно, да и монастырю не мало, так как мы, хотя и бедные монахи, не можем допустить, чтобы хоть чего-нибудь не преподнести нашему государю. Если б ему хоть это послужило к его счастью, - вздохнул монах, - но...

Он махнул рукой и замолчал.

- А почему ж бы ему и не быть счастливым? - возразил Пиотровский.

Чеслав долго смотрел на него.

- Потому что эти королевские и императорские браки; - сказал он, - как лотерея. Будущие супруги не знают друг друга и часто один из них, имея на сердце образ кого-нибудь иного, должен отдать свою руку другому... Надвое бабушка гадала...

- Наш король, - начал Пиотровский, - как будто бы имеет все шансы: он молод, красив, по их обычаю одет, причесан, вежлив и ласков, почему бы ему и не понравиться?

- Не забывайте о том, что эрцгерцогиня сама из императорского дома, - говорил отец, - и, может быть, даже помнит, как наш король, будучи тогда еще камер-юнкером, прислуживал за императорским столом... ну, вот и будет, пожалуй, носом крутить...

Отец Чеслав умолк на минутку.

- Я вот и говорю вам, зачем ему понадобилось искать непременно из королевских или императорских дочерей? - прибавил он. - Вы избрали Пяста, нужно было поискать для него Ржепиху (Репину, намек на простонародную, крестьянскую фамилию - Репа.) и такая бы нашлась, а то - из австрийского дома!..

Ксендз задумался и оборвал на полуслове. В дверь постучали, и он выбежал, схватив себя за голову. В первую минуту слышались смешанные голоса...

Отец Чеслав спорил, возражал. Повара настаивали, и в конце концов им что-то начали отпускать, а шляхтичи издали наблюдали, как брались охапками самые изысканные приправы.

- У нас дома иногда приходится довольствоваться хреном, укропом и тмином, - сказал Григорий, - и как-то живем, ну, а здесь требуется, чтобы было пряно и обильно... Мы довольствуемся огурцами, а для них лимонов и апельсинов мало...

Отец Чеслав вернулся, отправив поваров.

- Не сконфузимся даже хоть бы и перед императорским двором и перед самой императрицей матерью, которая сопровождает свою дочь, - сказал он. - Наши повара обещают чудеса; а из них главный служил у Юрия Оссолиньского, где он заведовал кухней, да и остальные тоже учились своему искусству за границей и у князей!

Что строят для украшения столов одни кондитеры! Пойти только смотреть и удивляться, с каким искусством сооружают они целые пирамиды, точно из мрамора, алебастра и хрусталя...

Пиотровский улыбался, понемногу потягивая вино.

- А если б вы видели этого нашего короля, когда он в день выборов стоял под знаменем, неказистый, скромный, угнетенный... - начал он как бы себе под нос, - на поле приехал, пожалуй, сам-третей... лошади, - помилуй Боже! Ливреи - полинялые!.. И вот до чего мы довели его, теперь он женится на дочери императора и думает накормить тысячи своих гостей!

- А я вам говорю, - прервал монах, - хорошо бы, если бы ему было за что благодарить нас... а то наш глава церкви - примас терпеть его не может, хотя и терпит по принуждению... Гетман тоже ему враг, среди сенаторов большая половина враги... Если бы могли, утопили бы его в ложке воды.

- Но, ведь, он король! - возбужденно подхватил Пиотровский. - На его месте я научил бы уму разуму всех этих "врагов короля", a per consequens (Следовательно (лат.).) отечества.

- Да, если б было кому поддержать его, - сказал тише монах, - но он чуть ли не один, как перст...

Все трое замолкли.

- Теперь ему уж шляхта не поможет, - подумав проговорил Пиотровский, - но однако, если б примас со своими стал слишком пакостить, то - кто знает?.. Мы можем стать при короле и защитить его...

Отец Чеслав помолчал.

- Несчастный он человек, - сказал он минуту спустя, - знаю об этом от людей, его окружающих. Он мученик и Господь Бог ему не дал силы для такой безостановочной борьбы, где на каждом шагу нужно остерегаться сетей и западней... Говорят, что иногда, войдя в свой кабинет, он молится и плачет, иногда и вспылит; но это соломенный огонь, он им только подразнит своих врагов, а на следующий день уже размякает... А притом, - прибавил тише монах, - счастья у него нет! Ни в чем ему не везет, Бог его любит и посылает ему крестные испытания. Потому-то я и этого брака больше боюсь, чем радуюсь ему.

- Гм! - крякнул Пиотровский.

Монах оперся на стол и наклонился к нему:

- Ксендз епископ холмский, - продолжал он, - желал нашему государю и королю всего наилучшего, сватая ему эрцгерцогиню Элеонору, но знал ли он о том, что, по слухам, она предназначалась герцогу Лотарингскому, с которым она была с самого детства в большой сердечной близости? Наверное она теперь едет к нам со слезами и с отвращением к своему нареченному, к своему будущему мужу... а к тому же она считает себя особою императорского рода... а наш податлив и кроток... на что же доброе тут можно надеяться?

- Вы, отец мой, на все смотрите так мрачно, - взволнованно откликнулся Пиотровский, - что даже тяжело стало на душе... Господи помилуй! Король, ведь, мужчина! Он должен так себя поставить, чтобы никто не смеялся над ним...

Отец Чеслав добродушно рассмеялся.

- Голубчик Ириней! - воскликнул он, - видал ли ты когда-либо мужчину, который бы одержал верх над женщиной? Никогда в жизни! Оттого-то отцы церкви и называют ее искусительницей, существом нечистым, опасным. Грех и наказание через нее пришли в мир...

- Но за то и спасение также, - перебил Григорий. Монах умолк на мгновение.

- Да, но для этого потребовалось существо, беспорочно зачатое и превознесенное над всеми женами, - серьезно вздохнул он. - Ну, впрочем, довольно богомудрствования! Довольно! Вот вам по куску пряника, - прибавил он, - пейте вино, закусывайте и уходите, мне нужно к отцу приору (Настоятель монастыря.), а потом по другим кладовым... Все-то лежит на моей бедной головушке!

Гости, выпроваживаемые таким образом, допили чарки, поблагодарили за прием, вышли снова на двор, где давка еще больше усилилась, так как непрерывно прибывали экипажи с прислугою короля. А около стен и ворот виднелось много приставных лестниц, на которых стояли люди, заканчивавшие декорирование зданий.

Возки на полозьях остановились как раз за службами и форейтор, который сопровождал их, нетерпеливо кричал, вызывая квартирмейстера, но его не легко было разыскать...

В толпе шептали, что из Варшавы приехали придворные дамы со своей статс-дамой, которые входили в состав свиты, будущей королевы и, действительно, из-за занавесок выглядывали женские личики, которые быстро прятались от любопытных глаз.

Раньше чем появился квартирмейстер, молодой придворный короля бегом подбежал к возкам и начал заглядывать в них, очевидно, разыскивая кого-то из знакомых.

Это был Келгап и легко догадаться, что никого другого он не мог разыскивать так жадно, как панну Елену Зебжидовскую, о которой он, по-видимому, знал, что она должна была находиться тоже тут. Хотя радостное восклицание доказывало, что он ее нашел, но лицо, которое выглянуло, приветствуя его, было так бледно и грустно, что даже Келпш моментально стих.

- Мы ждем, не зная, где выходить и разместиться, - проговорила Елена вялым тоном. - Я никогда не была здесь... А свое богомолье я хотела бы начать от алтаря Матери Божией, так как она здесь царица и владычица... Только нам одним, с панной и моей компаньонкой, не добраться...

- Давка ужасная, но, если взять одного из челяди, - сказал Келпш, - то я берусь провести вас прямо к часовне.

Дамы уже собирались выходить, когда примчался запыхавшийся квартирмейстер Соболевский и отсоветовал им, говоря, что для них отведены комнаты внизу и что оттуда гораздо легче добраться по коридорам до костела, чем проталкиваясь через толпу.

Так и сделали. Соболевский и Келпш высадили всех дам перед самыми дверями, у которых стоял караул, и сопровождали до предназначенных для них сводчатых покоев, в которых было тепло и более или менее готово для приема.

Понятно, впрочем, что при таком наплыве, дамам пришлось удовлетвориться походными постелями на полу. Молодые и веселые, они почти все встретили это монастырское распоряжение довольным смехом.

Келпш, который ввел Елену, не находил сил оставить ее, хотя она казалась такой усталой, была так молчалива, как будто всякое общество ей было в тягость.

- Не прикажете ли показать вам дорогу в костел? Я к вашим услугам, - проговорил он. - Если бы не это, я бы не стал надоедать вам своим присутствием.

Несколько подруг Зебжидовской выразили также желание прежде всего помолиться перед чудотворною иконою, и Келпш, носивший теперь титул кравчего будущей королевы, повел их знакомыми ему переходами в костел и часовню.

Впрочем и здесь, несмотря на то, что в это время не совершалось богослужения, наплыв молящихся оказался так велик, что свите королевы с большим трудом удалось проникнуть в часовню, переполненную молящимися, из которых многие лежали крестом, плакали и молились вслух.

Тишина царила тут и нарушалась лишь иногда сокрушенными вздохами молящихся, да со дворов, едва доносился глухой рокот.

Елена опустилась на колени и, погрузившись всей душой в какое-то глубокое настроение, она, по-видимому, забыла все, что происходит вокруг. Впившись глазами в темную икону, она горячо молилась. Келпш, стоявший неподалеку, видел слезы, катившиеся по ее лицу.

Долгие минуты протекли так, пока, наконец, усталые путешественницы начали подниматься, и одна из них шепнула Елене, что ей тоже нужно пойти и отдохнуть.

После этого поднялась и она и пошла с Келпшем медленными шагами вслед за своими подругами.

- Ожидаем сегодня короля, - заговорил Келпш, - и хотелось бы его скорее дождаться...

- Едет уже, - коротко отвечала Елена.

- Вы его, наверно, видели? - продолжал Келпш. - Он мне показался, когда я покидал его, таким грустным, что у меня сердце сжималось. Никто не мог бы подумать, что он едет на свадьбу!

Елена вздохнула.

- Вы ведь знаете, что его принудили к этому, - ответила она грустно, - главное ксендз Ольшевский, который непременно искал связи с императорским домом, так как опасался, чтобы французские интриги не опутали короля. Но и та и другая женитьба для нашего бедного государя...

Она не договорила и умолкла.

- А уж, что бедный, так вправду бедный, - шепнул новоиспеченный кравчий, - мы, которые с ним постоянно встречаемся, знаем это превосходно. Примас и гетман, в чем могут и как могут, вредят, тешатся, противодействуют, преследуют, а он - слишком добр.

- И это правда, - оживившись перебила Елена, - чересчур мягкий и ласковый, но его характера уже не переделать... Знает один Бог... - прибавила она, - что ему сулит эта женитьба... До сих пор он имел хоть иногда минуту передышки, теперь и этого у него не будет...

- Ну, - сказал Келпш, - я утешаюсь тем, что эрцгерцогиня молода, король милый человек и умеет привлекать к себе сердца, - невозможно, чтобы они не привязались друг к другу.

На бледном личике панны Зебжидовской внезапно выступил румянец, глаза ее заблистали каким-то странным огнем, губы вздрогнули, но она ничего не возразила, а затем тихонько прошептала:

- Дай-то, Бог! Дай-то, Бог!

- Вы видели ее портрет? - спросил Келпш.

- Да, король мне его показывал, - ответила она лаконически.

- Довольно красивая, - заметил кравчий.

- Я этого не нахожу, - сказала Елена, - заурядное личико, а выражение надменное... Впрочем, художникам не всегда удается...

- Вы, наверное, и это слышали, - шепнул Келпш, - так как это все передают, - что она была, как я слышал, предназначена другому, будто бы Лотарингскому, которого она знает с детства...

- Жаль мне ее, - ответила Зебжидовская, - но мне кажется, что, если бы кто-нибудь имел даже желание ненавидеть нашего короля, то и того он обезоружил бы своей добротой и ласковостью. Правда этого старого несносного попа ему не удалось сломить, но ведь это же человек недобрый, да простит его Господь!

Так шли они не спеша, разговаривая вполголоса, до самых дверей покоев для свитских дам (фрауцымер, как называли тогда поляки свиту королевы).

Келпш вздохнул.

- Панна Елена, - сказал он шепотком, - когда же я дождусь того, что для меня вопрос жизни или смерти? Мне обещано, что...

Елена подняла на него глаза:

- Пан Сигизмунд, - ответила она, - терпение! Будемте теперь думать не о себе, а о короле.

- Но я жду так очень давно?

- Разве вы хотите, чтобы я скорее поблагодарила вас и сказала вам: "не могу".

- О, Боже упаси! - вскрикнул необычно громко Келпш забывшись. - Я готов ждать, лишь бы не получать отказа. Я знаю, что я не стою вас, панна Елена, но я так люблю вас!..

Наступило молчание. Они были у самых дверей. Келпш наклонился к ее руке, поцеловал ее и должен был отойти, а свита весело вбежала в отведенное ей помещение.

Задумавшись, кравчий неторопливым шагом направился к выходу. Каждую минуту ждали короля и, хотя сегодняшний прием не предполагалось сделать торжественным, - духовенство, сенаторы и военные высматривали, не подъезжает ли он уже.

Уже поздним вечером возок, окруженный значительным отрядом конницы, а за ним два других, все на полозьях, появились в воротах и король прямо направился в часовню, на пороге которой епископы, приор и многочисленное духовенство ожидали его. Лю-бомирский и один из молодых Пацев сопровождали его.

Перед алтарем он опустился на колени и стал молиться. Час спустя он уже сидел, запершись с Любомирским, испросивши себе отдых. Гофмаршал принимал гостей в трапезной. Ужин подали королю отдельно, но в этот день он, любивший обыкновенно покушать и понимавший толк в яствах, почти не прикоснулся ни к чему.

Любомирский смотрел и пожимал плечами:

- Ты устал, - сказал он королю с высокомерной фамильярностью.

- Нет, - ответил Михаил, - я угнетен каким-то предчувствием, тревогой, невыразимой тоской...

Оп заломил руки:

- Ни я ее, ни она меня никогда любить не будем, - начал он печально. - Она могла бы, конечно, остаться просто равнодушной, - сердца, ведь, нельзя насиловать, и я знаю, что она любит другого; но к несчастью возможно, что она захочет вымещать на мне, что судьба навязала ей меня.

- Это фантазия, - сказал Любомирский, - так же, как и пресловутый проект ее брака с Лотарингским - лишь сплетня. Напрасно ты раньше времени мучаешь себя выдуманными тобою же заботами.

Король вздохнул и, скрестив руки па груди, стал ходить.

- Все это, может быть, и так, - сказал он, - называй фантазией, если хочешь, но я чувствую приближение новой грозы. Скажи мне, - в чем я провинился, что я должен нести такие кары? Ты ведь знаешь, что я страдаю.

- Ты провинился тем, мой брат и светлейший государь, - ответил Любомирский, стараясь перевести разговор на более веселый тон, - что хочешь всех разоружить добротою, укротить ласкою.

- Да я же пробовал следовать вашим советам, - перебил король, - ты сам знаешь, что несколько раз я выступал открыто и грозно. Ну, и в чем же это помогло? Только раздразнил их!

- Так как им было хорошо известно, что это исходило не от тебя, а от нас, и что это не могло длиться. Будь неумолимо строгим!

- Чему это поможет? - грустно улыбаясь, возразил король. - Примаса я не могу низложить, а жалоба на него Риму не поможет нисколько. Я не имею права отнять власти у гетмана. Они на это надеются и, пока живы - я и они, будет продолжаться борьба.

Любомирский промолчал.

Постучав в дверь, вошел придворный слуга.

- С чем приходишь? - спросил король.

- Императрица благополучно расположилась ночевать и наш вестовой прибыл доложить об этом. Кажется, что до завтра начнет и снег подтаивать, так как надвигается оттепель, - значит, наши возки пойдут легко, а дорогу уже очистил народ, согнанный с окрестностей.

Король кивнул в ответ головой и придворный вышел. Король долго простоял на одном месте, задумавшись.

- Когда меня провозгласили, - обратился он, наконец, к Любомирскому мрачным тоном, - у меня невольно сорвалось с языка: Transeat a me calix iste (Да минует меня чаша сия (по-латыни).)!.. Теперь я в душе повторяю те же самые слова, но чашу жизни моей, преисполненную горечи, все-таки нужно испить до дна! Да будет Твоя воля!

II

Иронией судьбы на следующий день, 27-го февраля, небо прояснилось; стало теплее, засияло солнце, как бы предсказывая появлением своим длинный ряд счастливых дней. Все видели в этом счастливую звезду новобрачных - благословение Божие. Даже король проснулся, хотя бледный и усталый, но немножко успокоенный, и старался примириться со своими скверными предчувствиями.

В монастыре и в городе с самого утра было большое оживление, и все те, которые должны были сопровождать короля, готовились к пышному отъезду.

Две с половиной тысячи вооруженной шляхты, разодетой со всей доступной ей пышностью, приветствовали на границе царицу-мать, сопровождавшую свою дочь, их будущую королеву, к нареченному супругу.

Кроме матери, королеву сопровождали тетки ее, Мария Анна Мантуанская и ее младшая сестра. Казалось, что родные со страхом расстаются с будущей королевой и стараются внушить ей мужество для принесения жертвы, которую кесарь Фердинанд III требовал от своей дочери. Ни для кого не было тайной, что Элеонора ехала, обливаясь горючими слезами, жалуясь на судьбу и возмущенная тем, чего требовала от нее политика отца. В продолжение всей дороги приходилось осушать ее слезы, утешать, успокаивать ласками расстроенную и одновременно возмущенную и озлобленную против будущего мужа молодую женщину.

Шептались об этом и окружающие короля, утешая себя тем, что время исцелит тоску, сблизит и примирит супругов. Преданный королю секретарь и все те, которые заботились о соблюдении его королевского достоинства, все старались принять царицу и ее почетную свиту с истинно королевской пышностью. Старались показать во всем величии все богатства Речи Посполитой. Привезли из Кракова из сокровищниц королевских все, что могло скрасить прием и увеличить его пышность. Костел и комната, в которых должны были принимать гостей, разукрасили роскошными коврами с картинами Рафаэля и Джулио Романа, составлявшими драгоценнейшее наследство после Ягеллонов, каких не имелось ни в одной королевской сокровищнице. Серебро, разные драгоценности, роскошная посуда, редкостная и художественная чеканная работа по дорогим металлам дополняли обстановку ченстоховских пиршеств.

Весь кортеж, который должен был сопровождать короля, лошади и экипажи, все было подобрано самым тщательным образом.

Многочисленная свита, прибывшая с ним в Ченстохов свидетельствовала о богатстве Речи Посполитой; а подбор молодого рыцарства и почетнейших сановников представлял торжественную и роскошную картину. Казалось, что от парчи и драгоценностей, которыми были усыпаны оружие, упряжь лошадей, попоны, щиты, колчаны, сыпались ослепляющие золотые искры.

Кроме двух с половиной тысяч шляхты, провожавших принцессу Элеонору от границы до ночлега, а затем возвратившихся к королю, чтобы присоединиться к его свите, при Михаиле находилось еще 500 алебардников, одетых в роскошные королевские ливреи, и около двух тысяч шляхты одетых со всей пышностью королевской стражи. В восьмидесяти золотых и серебряных экипажах, обитых парчой и бархатом, ехали чиновники, сенаторы и королевский двор. До места, назначенного для встречи с принцессой, король ехал в роскошном экипаже, запряженном восьмью белыми лошадьми; три таких же экипажа были предназначены для будущей королевы и ее свиты. Стремянные и конюхи вели под уздцы необыкновенной красоты верховую лошадь, на которую король должен был пересесть для встречи нареченной. Он ехал задумчивый, бледный, молчаливый. Случилось так, что перед самым отъездом из Ченстохова он встретился в дверях с Еленой Зебжидовской, как раз пришедшей с другими дамами. Печальным взором они окинули друг друга и глаза их наполнились слезами. Михаил хотел было остановиться, чтобы поговорить с ней, но не решился, так как жестокие требования придворного этикета не позволяли ему к ней подойти.

Король ехал один в золотой карете, в дорогой собольей шубе с бриллиантовой застежкой, сиявшей крупными камнями.

Не доезжая до Хленхова, получили известие, что на проезжей дороге видны экипажи королевы. Кортеж остановили; королю подали верховую лошадь, на которой он, окруженный золотой молодежью, поехал впереди всех, чтобы приветствовать свою будущую жену... В тот момент, как королю подставляли золотое стремя, конь, на котором он должен был сесть, поскользнулся на таявшем снеге и упал на передние ноги; но в тот же миг быстро поднялся, так что лишь находившиеся вблизи заметили эту роковую примету.

Кортеж и экипажи, прибывшие с царицей не могли сравниться с королевскими, но в этом отсутствии украшения и блеска лежал отпечаток величественной простоты, недостававший кортежу короля.

В огромном экипаже помещались королева-мать, черты которой сохранили следы увядшей красоты, рядом с ней невеста короля. Элеонора, а против них сидели княгиня Мантуанская и молодая княжна, сестра Элеоноры.

Экипажи остановились около приготовленных шатров, дорога к которым была выстлана сукном, и здесь произошла первая торжественная встреча с приветствиями и выражениями благодарности. Будущие супруги взглянули друг на друга - ив этом взгляде определилось все их будущее. Даже волнение не помешало эрцгерцогине Элеоноре выказать во взгляде, которым она окинула будущего мужа, угрозу и отвращение. Ироническая улыбка заиграла на ее устах, а чудные глаза, покрасневшие от слез пронзили как стрелой Михаила, который, казалось, умолял о сострадании.

Его скромный вид и мягкое выражение лица не повлияли на невесту; взгляд ее не смягчился, не стал менее грозным и не подавал надежды на примирение.

Царица-мать, приученная придворным этикетом плакать и смеяться по заказу, должна была казаться приветливой и веселой за себя и за дочь, хоть ее сердце было исполнено тоски и обливалось кровью.

Такими же заученными улыбками приветствовали короля две родственницы принцессы. Хотя Михаил сумел вполне сохранить свое королевское достоинство, но ему все-таки не удалось скрыть впечатления, произведенного на него невестой, в глазах которой он при каждом взгляде читал угрозу будущему счастью.

Королевна не показалась ему красивой, несмотря на нежный цвет лица и благородные черты, придававшие выразительность всей ее фигуре; в ней не было ничего симпатичного, привлекательного, женственного, а родовая гордость придавала ей отталкивающее выражение. Отпрыск царственного рода, она всей своей внешностью показывала, что никого не сочтет себе ровней.

Несмотря на сердечность царицы-матери, встреча произошла сухая и холодная... видно было, что невеста избегает встретиться со взглядом будущего мужа.

Пришлось выслушать приветственные речи, во время которых будущая королева проявляла признаки нетерпения. Затем кортеж двинулся вперед, в том же порядке, с тою только разницей, что король ехал верхом по той стороне экипажа, где сидела Элеонора.

На протяжении всей дороги до Ченстохова нельзя было ни поговорить, ни обменяться несколькими словами из-за музыки, звона колоколов и пушечных выстрелов.

Король ехал молчаливый, напрасно стараясь заглянуть в глубь возка, где притаилась принцесса Элеонора, избегая его взглядов.

Все было выполнено в точности по составленной программе... в часовне перед чудотворной иконой молодая королева, казалось, почерпнула мужество и перестала плакать. Она опустилась на колени с молитвой на устах и, закрыв лицо руками, остановилась продолжительное время, погруженная в молитву, до тех пор, пока мать своим приходом не вывела ее из этого состояния...

Новобрачные, молча стояли друг возле друга в большой спальне, посередине которой из-под пурпурного балдахина, опиравшегося на золоченые колонки, виднелось широкое ложе.

Элеонора, которая в присутствии матери должна была скрывать свои истинные чувства, как только закрылась дверь за царицей, дрожа и волнуясь, быстро вскочила с места и скрылась в глубь комнаты. С тревогой и угрозой она посмотрела в сторону мужа.

Король несколько минут простоял в нерешительности, а потом медленно подошел к жене. Однако, Элеонора отходила все дальше и дальше, и, приблизившись, наконец, к столу, на котором были разложены туалетные принадлежности, она гордо подняла голову и окинула Михаила уничтожающим взглядом.

Король остановился и, как осужденный, ожидал тяжелого приговора...

Прошло некоторое время, прежде чем раздался голос королевы, прерываемый плачем:

- Всемилостивейший государь, - сказала она, стараясь говорить спокойно и с достоинством, - прошу меня выслушать.

Король утвердительно кивнул головой.

- Меня заставили отдать вам руку, - продолжала она, - сердца моего не спрашивали... Откровенно признаюсь Вам, что оно давно уже принадлежит другому... Нас соединили перед алтарем, я должна вам повиноваться, но я не поддамся никакому насилию и надеюсь, что вы не захотите воспользоваться своими правами...

Она схватила флакон с ароматической жидкостью и стала вдыхать освежающий запах. Дрожа от пережитого волнения, с горящими глазами она не позволяла изумленному Михаилу приблизиться к себе ни на шаг.

Король долго не мог вымолвить ни слова.

- Тяжелый для меня приговор, - сказал он, наконец; - но я постараюсь ему подчиниться, пока обстоятельства его не изменят. Может быть, со временем вы меня лучше узнаете, а тогда...

- Но я своего решения не изменю никогда, никогда, - повторила твердо Элеонора. - В глазах всего света я должна быта вашей женой, но никакая сила не заставит меня поддаться ненавистному, навязанному мне игу... Вы знали об этом. Ведь я предупредила вас через доверенное лицо о том, что вы моим мужем быть не можете... а потому вам следовало отказаться от вашего намерения.

- Это зависело не от меня, - тихим голосом ответил король. - Да к тому же, ваш отец не дал бы своего согласия на мой отказ.

Элеонора покачала головой и, как бы разговаривая с самой собой, повторила:

- Никогда! Никогда!

Но в этот момент силы окончательно оставили ее; она зашаталась, опустилась на рядом стоявшее кресло и, закрыв лицо руками, залилась горючими слезами.

Король стоял, как вкопанный.

- Что же вы мне прикажете? - спросил он холодно.

- Чтобы ваше величество удалились, - быстро произнесла она. - Необходимость отдыха можно будет объяснить усталостью после дороги и волнением.

Король слушал, но не трогался с места.

- Это было бы слишком унизительно для меня, - сказал он. - Глаза всех устремлены на нас, и я не хочу быть предметом сплетен.

- Мне это безразлично, - возразила королева, взглянув на мужа, - мы должны примириться с тем, что рано или поздно откроется и станет всем известной скрываемая тайна, что ни я, ни мое сердце не принадлежат вашему величеству.

- Для вас это может быть безразличным, - молвил король, - но я, как царственная особа, окруженная многочисленными врагами, не хочу быть им посмешищем. Я не поминаю о своих правах, но должен выговорить себе соблюдение известных форм...

- Права! Выговорить! - презрительно и порывисто повторила Элеонора. - Я никаких прав не признаю и не позволю их себе диктовать.

Гордо взглянув на мужа, она с отвращением отвернулась от него. Король, грустный и задумчивый, прошелся по комнате.

- Я посижу здесь немного, - сказал он, опускаясь на турецкий диван. - Вы можете опустить занавесы над кроватью и лечь отдохнуть.

Слова эти, произнесенные так равнодушно и холодно, казалось, поразили королеву; она окинула его взглядом, как бы желая глубже узнать его характер и силу воли, но все же, не ответив ни слова, осталась сидеть на том же стуле, не отнимая от лица своего флакона с освежающей жидкостью.

Наступило длинное тяжелое молчание. Король сидел неподвижно, не поднимая глаз от пола, а Элеонора беспокойно металась в кресле. На тюремной башне, вдали, пробили часы. Прерванный разговор возобновился только через час, когда король поднялся с своего места. Элеонора молча взглянула на него. Король, собираясь уходить, проговорил холодно:

- Разрешите, ваше величество, переговорить завтра откровенно с ее величеством царицей-матерью. Нельзя и грешно обманывать ее хотя бы с умышленным молчанием. Она должна знать, в каком положении оставляет меня и вас.

Элеонора задумалась, нахмурив брови.

- Не понимаю, к чему это может привести, так как ни приказание матери и никакая сила не могут заставить меня изменить мое решение. Для вашего величества и в глазах света я буду королевой, но вашей женой никогда. Вы, ваше величество, не должны меня спрашивать о том, как вам поступить. Вы можете на меня жаловаться царице-матери, но этим не только не улучшите наших отношений, а увеличите даже неприязнь и отвращение, которые, говорю откровенно, я питала и питаю к вам. Впрочем, поступайте так, как вам будет угодно.

Молча поклонившись, король вышел из спальни.

На следующий день в роскошно убранной монастырской столовой были приготовлены столы для молодой пары, которая вместе с царицей-матерью и двумя княжнами заняла место на возвышении под балдахином.

В многолюдном зале, за отдельными столами, сидела почетная часть общества, а остальные гости разместились в коридорах и в монастырских кельях. Супруги все время молчали, и только изредка царица-мать прерывала неприятное молчание, которое отчасти было вызвано громкой беспрерывной музыкой.

Король, однако, каждую минуту наклонялся к жене, слова просились с его уст, но суровый взгляд супруги сковывал их. Келпш издали несколько раз заметил, как король обращался с вопросами к жене, и как лаконически и неохотно Элеонора ему отвечала.

На лице царицы-матери, сидевшей возле короля, ясно было выражено беспокойство и смущение; она несколько раз наклонялась к дочери, тщетно стараясь встретиться с ее взглядом, но королева Элеонора продолжала сидеть, как безжизненная кукла, с холодным и бесстрастным лицом.

Михаил сделал над собой усилие и притворился веселым и оживленным.

Пир по установленному церемониалу затянулся и, конечно, при этих условиях показался обоим невыносимо томительным.

Все происходившее представлялось им неясным, в тумане, а веселые и громкие голоса звучали насмешкой в их ушах.

Поданные фрукты, конфеты и сладкие пироги, украшенные надписями и вензелями, указывали на приближающееся окончание мучительного пира.

Келпш, как недавно назначенный кравчий, должен был прислуживать королеве Элеоноре, не забывая, однако, о той, которая влекла его к себе, стараясь ей показать, что он не забыл ее и остался ей верен.

Немецко-итальянская и польская свита молодой королевы сидела за другим столом, за которым Елена Зебжидовская, как родственница короля, занимала одно из почетных мест. Среди цветника красивых женских лиц, разместившихся вокруг отдельного стола, Елена выделялась своими классическими правильными чертами лица, со строгим почти трагическим выражением, и привлекала к себе взоры всех.

Одетая изящно, но скромно, насколько это возможно было при таком торжестве, Зебжидовская казалась особенно интересной.

Каждый, глядя на нее, невольно задавал себе вопрос - кто эта молодая, красивая, серьезная особа, которая так печальна, как будто от рождения обездолена судьбой?

По счастливой случайности, назначенное ей место находилось против новобрачных, и она не сводила глаз с обоих, в особенности с Элеоноры.

Она старалась своим взглядом изучить ее, отгадать ее сокровенные мысли, и все, что она узнавала, заставляло ее хмуриться и делало ее лицо еще более печальным. Келпш не раз незаметно подбегал к Елене.

- Что с королевой? - шептал он.

Елена вначале молчала, но когда он подошел во второй или в третий раз, она шепотом спросила:

- Слышали ли вы ее разговаривающей?

- До сих пор нет; она не говорит, не ест, к тарелкам не притрагивается и за все время выпила лишь воды с вином.

- А король? - тихо добавила Зебжидовская.

- Король пробовал несколько раз задавать ей вопросы, но получил ли ответ, и не знаю.

После ужина должны были начаться танцы, к которым гости приступили с таким же удовольствием, как и к еде.

Царица-мать заняла место под балдахином, отказываясь от танцев.

Король, а за ним шесть сенаторов сделали несколько туров по зале со знатнейшими дамами. Тем же самым медленным шагом, под звуки музыки, Михаил прошелся с великой княжной, королева подала руку Пацу, а за ними последовали другие пары.

Танцуя, Элеонора машинально подавала руку, уставившись глазами в стену, то садилась, или вставала, как автомат, а не как живой человек.

Несмотря на все усилия казаться веселым и счастливым, король к концу пиршества впал в оцепенение и равнодушно, холодно исполнял все то, на что ему указывали.

Громкая музыка своими звуками иронически напоминала о весельи, которое не находило отзвука среди молчаливых стен.

Программа торжества еще не была выполнена.

Против монастырских галерей, на которых были приготовлены сидячие места, покрытые коврами и мехами, руководители торжества и устроители искусственного освещения, приготовляли зрелище, и все должны были выйти, чтобы увидеть его. Король подав руку жене, которую Элеонора слегка оттолкнула и подошла к матери, вынужден был отойти к Марии Анне Мантуанской и вместе с ней стал любоваться освещенными триумфальными арками, разнообразнейшим фейерверком, извергавшим целые потоки огня и дождь искр, и другими произведениями варшавского придворного пиротехника, старавшегося показать свое искусство перед Венскими гостями.

Толпа, стоявшая на дворах и в поле за стенами крепости, приветствовала громкими и радостными криками каждую вспышку потешных огней. Свита короля, королевы, царицы-матери, господа сенаторы, дамы, прибывшие из Варшавы, среди которых первое место занимала жена канцлера Паца сопровождали новобрачных.

Элеонора еще до замужества потребовала, чтобы, кроме польского женского персонала и придворных, ее окружали бы также слуги, к которым она с детства привыкла.

Ей легко было этого добиться, так как королевы из Ракусского (Ракусы, а по-русски земля Ракушская в старину обозначало Австрию. Прим. пер.) дома всегда привозили с собой своих приближенных, благодаря присутствию которых ни одна из королев не привыкла ни к польскому языку, ни к польским обычаям.

Келпш с большим любопытством присматривался к тем, которые должны были остаться при королеве и вдруг заметил одну личность, сильно его заинтересовавшую. Это был немолодой уже человек, со странно сморщенным лицом, в огромном парике, с несимпатичной характерной наружностью, на которого ему указали, как на секретаря королевы. Одни называли его итальянцем, другие немцем, а на его лице был отпечаток печали, замкнутости, необщительности, говорившей о нежелании познакомиться, сблизиться с теми, с которыми ему было предназначено жить. Опустив руки в карманы, сгорбленный, дрожа от холода, он как будто присматривался к фейерверку, но в действительности, он неспокойными глазами наблюдал за каждым движением королевы и тех, которые ее окружали.

Выражение его измученного жизнью лица не было привлекательным, но в глазах его виднелся недюжинный ум и вера в самого себя. Казалось, что польский двор не производит на него никакого впечатления. Его отношение к свите королевы указывало на то, что он занимал высокое положение и располагает правом отдавать приказания. Предоставленный самому себе, секретарь Тольтини приобретал неприятный вид человека, чувствующего себя не на своем месте. Седые брови спускались почти до ресниц, уста были плотно сомкнуты, на желтом лице его ясно выделялись морщины и складки; но когда кто-нибудь подходил к нему или обращал на него внимание, лицо его смягчалось, и он как будто старался произвести благоприятное впечатление. Он, видимо, заботился о том, чтобы незаметно заводить знакомства и собирать нужные ему сведения, потому что заговаривал со всеми встречными по-французски, по-немецки и по-итальянски. Келпш хорошо говорил по-немецки. Секретарь видел, как он в качестве кравчего прислуживал королеве, а потому, когда последний случайно подошел к нему поближе, он с особым интересом начал с ним беседу.

Узнав, что Келпш говорит по-немецки, секретарь очень обрадовался. Тольтини, хотя и был итальянцем, но находясь с детских лет при Венском дворе, имел возможность изучить немецкий язык, которым он владел вполне свободно.

Разговор начался с похвал; секретарь восторгался пышностью приема, изысканностью блюд, утонченностью вин и роскошным фейерверком.

- Кажется, все это не произвело на нашу королеву никакого впечатления, так как каждого из нас удивляет выражение печали на ее лице, - произнес Келпш.

Тольтини обернулся к нему.

- Почему это вас удивляет? - прервал он. - Ведь королева это ребенок, которого любили, лелеяли, который никогда не расставался с матерью. Одна мысль о том, что ей придется расстаться с ней, наполняла ее горестью. А теперь, когда ей придется остаться одной среди чужих...

- Мы тоже, - произнес с подозрительной двусмысленной улыбкой Келпш, - вовсе не удивляемся ее естественным переживаниям, мы сочувствуем ей всей душой и хотели бы только знать, чем рассеять ее тоску и печаль.

Тольтини со страхом осмотрелся вокруг и нерешительно произнес:

- В данном случае единственным лекарством является время.

И сразу, переменив тему разговора, итальянец начал расспрашивать кравчего о короле, о его характере, вкусах привычках и т. д.

Келпш как будто обрадовался этим вопросам.

- Не только я, - произнес он, - но и все в один голос скажут, что нет человека лучше и добрее нашего короля, но в этом-то именно величайший его недостаток, что он слишком добр и мягок.

Тольтини со своим характерным, свойственным ему движением, приподнял брови и опустил их. При этом движении парик его то подымался, то спадал вниз.

- Что ж! - произнес он. - Для короля, рыцаря края, который должен постоянно воевать, защищаться, которому нужно много энергии, лишняя доброта может быть вредной, но в домашнем обиходе...

Фразу эту он закончил тем же характерным движением головы и лба и на мгновение задумался.

- Королева, которую мы привезли вам - это жемчужина нашего двора, тоже обладает необыкновенной добротой, но, как избалованная женщина, привыкшая поступать по-своему, только постепенно может приноровиться к чужим требованиям.

Секретарь произнес эти слова конфиденциально, как будто хотел тоном и выражением лица доказать все значение этого доверчивого сообщения.

- Я надеюсь, - возразил Келпш, - что ей не придется жаловаться на деспотизм нашего повелителя.

Тольтини взглянул на него с благодарностью.

- Я останусь здесь при королеве, - произнес он. - Я привык к Вене, мне очень трудно было расстаться с этим городом, но королеве нужен был человек, которому она могла бы доверить свою переписку. Царь-отец желал этого, и я должен был пожертвовать собою; впрочем я сделал это охотно.

- Вы оставили семью в Вене? - спросил Келпш.

- Я? Семью? - засмеялся Тольтини. - Никогда ее не имел... Родители давно уже умерли, а жены у меня никогда не было. Я посвятил всю свою жизнь кесарю... и предан ему душой и телом.

Затем Тольтини удачно подобрав слова, перешел к дальнейшим расспросам о короле.

Деликатно, осторожно, но все-таки слишком рано для такого короткого знакомства, он коснулся отношений короля к прекрасному полу.

Келпш пожал плечами.

- Король наш, - воскликнул он, - воспитан благочестивой матерью, по натуре своей робкий, никогда не выказывал ни малейшей наклонности сблизиться с женщинами.

- А, - подхватил Тольтини, - но ведь польский двор еще со времен Владислава и Казимира известен своими любовными похождениями.

- Не знаю, - возразил Келпш, - так как меня тогда еще не было при дворе, но что касается короля, то он воспитывался, как девица...

Тольтини слушал с недоверием.

- Это невероятно, - сказал он. - Ведь должен же король чем-нибудь увлекаться, так как нет человека, у которого не было бы какого-нибудь увлечения. Может быть, охотой или лошадьми?

- Король всему этому уделяет очень мало времени. Если вспыхнет случайно война, то он, конечно, станет во главе войска, так как наш король должен быть и гетманом.

Итальянец замолчал и через некоторое время начал расхваливать богатство и изящество, сопровождавшие выступления короля и его свиты.

- Да, изящество это слабость нашего пана, - прервал Келпш. - Он любит изящные, великолепные наряды, все, что придает человеку более благородную и более приятную внешность.

- Любовь к изящному присуща всем знатным, - произнес Тольтини.

- Ведь и король принадлежит к царствующему дому, - ответил Келпш.

Во время этого разговора произошло какое-то движение на галереях. Последние огни потухли и церемониймейстер шепнул королю, что пора вернуться в зал, в котором должна была совершиться еще одна последняя церемония.

Нигде свадебные подарки не отличались такой роскошью, как в Польше. Без подарков нельзя было обойтись; тем более что, кроме королевы, которой подарки полагались, согласно обычаям страны, король должен был преподнести кое-что на память об этом дне царице-матери, ее сестре, а также младшей сестре своей жены.

Церемония раздачи подарков происходила обыкновенно на следующий день после венчания, но императрица торопилась возвратиться в Вену, а потому пришлось поспешить.

Подарки жене король передал уже с самого утра, теперь же он передал подарки императрице и двум княжнам, а вслед за ним сенаторы начали по очереди подходить к королеве и подвергли к ее стопам разнообразнейшие дары.

Сановники, воеводы, кастеляны, даже некоторые епископы выкладывали свои дары, щеголяя при этом латинским и итальянским языком.

Драгоценные цепи, ожерелья, пояса, серебро, кубки, медные тазы, ложки, драгоценные меха, - восточные ковры, узористые покрывала, парчи кучами были сложены у ног молодой королевы.

Императрица, сестра ее и молодая эрцгерцогиня восхищались при виде этих богатств, но королева глядела на все это равнодушно, чуть ли не с презрением, и царица мать несколько раз шепотом старалась уговорить ее выразить хотя бы улыбку благодарности на своем лице.

Мать ее несколько раз выручала и заговаривала с подходившими к королеве, стараясь смягчить неприятное впечатление, произведенное холодностью и гордостью самой королевы. Король Михаил также несколько раз выручал жену, сидевшую в оцепенении, как будто не интересуясь ничем, что кругом происходило.

Тем, которые обращали на это внимание, шепотом отвечали:

- Чего вы хотите от нее! Она в первый раз расстается с матерью. Дайте ей прийти в себя от боли разлуки с родными.

Развлечения и танцы должны были продолжаться, музыка заиграла, король дал знак и молодежь начала плясать, но холодная атмосфера, обвевавшая всех, прерывала и парализовала веселье и танцы, которые скоро совсем прекратились, так как королева жаловалась на утомление, а царица-мать оправдывалась необходимостью готовиться к отъезду.

Только мужчины уселись за столами и, разгоряченные вином, продолжали пить за здоровье новобрачных, а по углам архиепископские наушники распространяли разные слухи... и собирали сплетни.

Почему это только им одним понравилась эта королева, которая с такой гордостью и с таким равнодушием вступала в страну, в которой она должна была царствовать? Это можно было объяснить только инстинктом людей, заранее предугадывающих, кто может послужить орудием для их целей.

Друзья же короля глядели на нее с тревогой в сердце.

III

Со дня прибытия королевы Элеоноры в Варшаву началась новая жизнь. Когда король, удрученный сопротивлением и явной или тайной неприязнью, оказываемыми ему королевой на каждом шагу, возвращался в свои покои с желанием отдохнуть, то и там он встречал лишь молчание, неприязненные взгляды и противоречие во всем. С трудом удалось повлиять на королеву, чтобы она при официальных приемах скрывала свое отвращение и презрение к мужу. Лицо ее прояснялось только тогда, когда она получала письма из-за границы и оставалась наедине вместе со старым Тольтини, чтобы написать ответ. Она не проявляла никакого желания познакомиться со страной, так радушно и сердечно принявшей ее, ни с кем не хотела ближе познакомиться и ничем не интересовалась.

Все, что было дорого королю, и все, к чему он стремился, вызывало в ней только одно отвращение. Для нее существовала только та горсточка людей, которую она привезла с собою в Польшу; секретарь Тольтини был ее доверенным и правой рукой. Озлобленная, замкнутая, она одиноко проводила свои дни. Чтобы скрыть это от людей, король нередко заходил в комнаты жены и старался, чтобы их часто видели вместе. Никто не видел их жизни вблизи и не был свидетелем их интимных отношений. Заметно было только, что когда король входил в комнаты жены, там наступала тишина, как будто они не находили темы для разговора. Иногда только доносились через двери гневный голос королевы и тихий успокаивающий шепот короля... а затем опять наступало гробовое молчание. Михаил был бледен, удручен и задумчив и только оставаясь один чувствовал себя свободным. Он никому не рассказывал о том, что ему приходилось переживать: гордость и стыд не позволяли ему этого. Проницательные взоры придворных с самого начала заметили холодные отношения между супругами, но надеялись, что все переменится к лучшему. Между тем видно было, что с каждым днем их отношения обострялись.

Присутствуя во время богослужения в костеле св. Иоанны, королева механически, как будто ее заставляли, опускалась на колени, молилась и по окончании службы быстро удалялась. У нее не было никаких желаний и ничто ее не радовало.

Вынужденная принимать польских дам, она их еле удостаивала разговором, часто иронизируя над ними и открыто насмехалась над польскими обычаями. Лучший прием она оказывала только тем сенаторам и духовным лицам, которые известны были, как противники и враги короля. По отношению к ним она бывала очень любезна.

Очевидно, она поступала по указаниям Тольтини, который в течение короткого времени успел познакомиться с главными заправилами и сблизиться с наиболее деятельными из них.

В противоположность Тольтини, который повсюду проникал, остальная немецко-итальянская свита держалась в стороне от королевской. Предоставленные в ее распоряжение польки, хотя и приходили для исполнения своих обязанностей, но Элеонора не пользовалась их услугами; вопросы их она оставляла без ответа и избегала всякого соприкосновения с ними. Некоторое исключение представляли иностранцы, бывшие на службе у короля, но и к ним она относилась недоверчиво.

Единственным посредником между замкнутым кружком молодой королевы и другими людьми был неутомимый и ловкий Тольтини, обладавший искусством в короткое время познавать людей. Он занял положение значительно выше, чем полагалось скромному секретарю и даже высказывал притязание на звание личного канцлера королевы. Преувеличивая свое значение, он скоро получил доступ во все знатные дома, где разузнавал обо всем, не обмолвившись при этом ни словом о том, что ему было известно.

Когда его расспрашивали о королеве, он ограничивался общими фразами о ее достоинствах; но из слов его нельзя было составить себе никакого мнения. Если ему было неудобно ответить на вопрос, он со свойственной ему гримасой, притворялся, что не слышал заданного вопроса. Если же к нему приставали, то он старался отделаться неопределенными, ничего не говорящими словами.

Неизвестно было, кто его ввел в дом примаса, но знали, что он там бывал нередко и подолгу засиживался. С ксендзом Ольшевским он был вежлив, но холоден и официален. Через несколько месяцев после бракосочетания, совершенного в Ченстохове, разлад между молодыми супругами, на который раньше смотрели, как на временный, значительно обострился и стал так заметен, что дальше скрывать его от людей было уже невозможно.

Елена Зебжидовская, назначенная фрейлиной королевы, очутилась в крайне неприятном положении, так как Элеонора, знавшая должно быть, о ее прошлых отношениях к королю, оказывала ей особенное нерасположение, которое впрочем нисколько не смущало ласковую и добрую Елену.

Как раз в это время Келпш усиленно упрашивал Елену решить поскорее его судьбу, а потому Зебжидовская, встречаясь с Михаилом только изредка, решилась попросить у него аудиенции. Михаил ответил, что давно уже желал ее видеть и назначил час.

Зебжидовская, войдя в кабинет, увидела его с глазами, устремленными в стену, сидящим за столом, на котором были разбросаны в беспорядке бумаги и письма. Он показался ей сильно изменившимся. Увидев ее, он с протянутыми руками поспешно встал ей навстречу. Лицо его немного прояснилось. Оба долго безмолвно смотрели друг на друга, не в состоянии произнести ни единого слова. Елена незаметно вытерла слезинку, король сделал над собою усилие, чтобы улыбнуться.

Зебжидовская с болью в сердце присматривалась к этому знакомому лицу, так внезапно осунувшемуся и постаревшему, на котором страдание оставило свой неизгладимый отпечаток.

- Я избегал встречи с тобой, - тихо сказал король, оглядываясь кругом. - Я чувствовал, что не сумею удержаться от жалоб, а они ни к чему бы не привели. Впрочем ты ведь догадываешься о моей жизни. Разве это не всем известно? Ведь на моем лице можно прочесть, что я несчастлив...

- Вооружитесь мужеством, - прервала Елена, стараясь владеть собой, - это ведь только начало, все еще может измениться к лучшему.

- Мне кажется, что все уже кончено, - возразил король, приблизившись к ней и понизив голос до шепота. - Ты ничего не знаешь - я должен тебе все рассказать...

Королева в первый же вечер, - продолжал он, - откровенно сказала мне, что никогда не будет моей женой. Бесчисленное количество раз она повторила, что она меня ненавидит, что ее сердце принадлежит другому, что ее заставили за меня выйти замуж... Теперь ты понимаешь, какова наша жизнь. Я хотел бы хоть сохранить приличие... Мне стыдно перед людьми... Сердце мое обливается кровью. Я очень несчастлив... Ты ведь знаешь, сколько мне приходится терпеть от примаса и его друзей, сколько препятствий они мне ставят на каждом шагу, не допуская даже быть защитником страны. Я связан по рукам и ногам. Все мои доброжелатели в опале у гетмана и Пражмовского... Прибавь к этому мое горе при мысли, что собственная жена мне враг, и ты увидишь всю глубину моего несчастия.

Все, что Зебжидовская услышала от короля, не было для нее новостью.

- Однако тебе необходимо, - сказала она, - разорвать цепи, даже если бы пришлось прибегнуть к самым крайним средствам.

- Каким образом? - подхватил король и после некоторого молчания добавил:

- Пацы, их друзья и мои друзья, все мы ищем этих средств, но найти их не можем. Примас предпочитает, чтобы Речь Посполитая была унижена, лишь бы не поддаться и не признать себя побежденным. Предсказывают с достоверностью, что все сеймы будут сорваны, что не придут ни к какому решению, что ничего не будет постановлено, хотя бы и самая большая опасность угрожала стране. Достаточно злого умысла одного человека, чтобы уничтожить результаты продолжительных работ...

Зебжидовская в отчаянии заломила руки...

- Но, ведь, это так не может продолжаться! - воскликнула она.

Михаил поднял глаза к небу.

- Один Бог может мне помочь, - ответил он. - Только он один может это сделать, так как у меня нет больше сил...

Елена расплакалась, и король, растроганный ее слезами, взял ее за руку и сказал:

- Поговорим лучше о тебе. Я знаю, что ты хотела со мной посоветоваться... Легко догадаться о чем... Келпш порядочный, хороший человек, он любит тебя и хотел бы тебя назвать своей женой. Я уже подумывал о приданном для вас и задержал два староства. Выйдя за него, ты обеспечишь свою будущность.

Из судорожно сжатого горла Зебжидовской с трудом вырвались слова:

- Я не могу его любить...

- Но ведь ты не можешь отказать ему в уважении, - добавил король. - Будущее неизвестно, - продолжал он, - кто знает, долго ли я еще проживу.

Он снова умолк, и затем продолжал:

- Если нужно будет, то прибегнут к яду, и меня отравят. Найдется человек, который возьмется устранить меня, и ты останешься сиротой. Ради моего спокойствия выходи за него замуж.

Елена опустила глаза и ничего не ответила; она снова задумалась об участи короля.

- Не пугайте меня этим ядом, - сказала она. - Я теперь буду в постоянном страхе... Ведь есть же средства, чтобы предохранить себя от отравления.

- Старик Браун заботится об этом, - прервал король; - он даже дает мне противоядие. Он усилил надзор за кухней и погребом. Но разве можно уйти от своей судьбы?

Король задумался.

- Я не боюсь смерти, - проговорил он, - я боюсь только страданий...

Зебжидовская схватила похудевшие руки короля и, обливая их слезами, начала их целовать. Казалось, что король успокаивается.

- Не будем больше говорить об этом, - оживившись, сказал он, - возвратимся к Келпшу...

- А я прошу не говорить о нем, - со вздохом ответила Елена. После некоторого колебания она спросила:

- Разве нельзя было привлечь на свою сторону Тольтини? Он имеет большое влияние на королеву... Она ему доверяет все свои мысли; это ее помощник, друг и слуга...

- Я знаю об этом, - холодно ответил король. - Но Тольтини заодно с врагами и вместе с ними участвует в заговоре. Не знаю, какую цель он преследует, знаю только, что он их сообщник. Они бы хотели от меня этого мученического венца, несмотря на все страдания. У них одно только средство избавиться от меня - это яд.

- Но они не пойдут на преступление, - возразила Зебжидовская. - Я ненавижу этих людей, но не думаю, чтобы они способны были решиться на это.

- Найдется кто-нибудь, кто им услужит, - холодно сказал Михаил. - Впрочем, разве можно предвидеть, что они предпримут, чтобы меня устранить, ведь средств много...

Заметив отчаяние девушки, король вдруг замолчал. Он понял, что напрасно огорчил ее своими предположениями, так как она была бессильна помочь ему чем-нибудь.

Вдруг Зебжидовская быстро приблизилась к королю со словами:

- Хорошо, я согласна отдать свою руку Келпшу, но вы должны приблизить его к себе. Назначьте для королевы другого кравчего, а он должен быть вашим кравчим, стольником, виночерпием; он должен постоянно находиться при вас. Он один вас любит и сумеет вас охранить. Удалите от вашего двора всех подозрительных людей.

Король Михаил пожал плечами.

- Я не знаю, кому доверять и кого подозревать, - задумчиво ответил он.

- Всех чужих, - прервала Зебжидовская. - И у нас имеются злые люди, но никто не способен на такую подлую измену. Это слава Богу не в наших обычаях. Страсть и злость доводят другие народы до предательских заговоров на жизнь, у нас же прибегают к вооруженному нападению, но не к яду!

Она говорила так убедительно, что Михаил посмотрел на нее, и казалось, что он соглашается с ее мнением.

- Ты права, - сказал он, - необходимо удалить иностранцев.

Услышав бой часов, король вздохнул и со страхом взглянул на кучу бумаг, лежавших перед ним на столе.

- Елена! - сказал он взволнованным голосом. - Прошу тебя не отдаляйся от двора. У меня никого нет, я иногда теряю силы, энергию, а ты своими словами сможешь вернуть мне бодрость.

В этот момент кто-то постучал в дверь и Зебжидовская быстро вышла через боковой ход, раньше чем епископ холмский с бумагами под мышкой вошел в комнату.

Это уже не был прежний победитель, полный надежды и веры в самого себя; он хотя и продолжал мужественно бороться, но чувствовал себя уставшим и иногда им овладевало сомнение.

Ольшевский при своем благородном характере, не прибегавший в борьбе с врагами ни к каким подлым средствам, не пользовавшийся услугами людей презренных, чувствовал себя слабым, видя, что против него выставили людей, не гнушавшихся никакими средствами для достижения цели. Для примаса все люди и все средства были хороши, лишь бы вели к цели. Он пользовался всем, что могло обеспечить ему победу. Ольшевский скрывал перед королем одолевавшие его по временам сомнения, но лично он страдал, видя в этом избраннике шляхты мученика и бессильную жертву, переносящую все мучения с такой выдержкой.

Бросив бумаги на стол, епископ поздоровался с королем.

- Я вас не спрашиваю про новости, - сказал Михаил, - так как я всегда приготовлен услышать самое плохое.

- Я не знаю, можно ли их назвать плохими, - ответил Ольшевский; - очевидно вспыхнет война, и мне кажется, что она послужит к добру. Нельзя допустить, чтобы даже недостойные люди не устрашились угрожающей опасности. Собесский хотя и находится под влиянием Пражмовского, но любит свою родину и не изменит ей. Сейм должен будет одобрить вооруженное выступление, если казаки поднимут против нас турок. Гетман самый лучший вождь в борьбе с турками, а общая опасность всегда сближает и объединяет.

Горестная улыбка появилась на устах короля Михаила.

- Я не знаю, о чем думает гетман, - сказал король, пожимая плечами; - я знаю только то, что примас и его партия распространяют слухи, что война не нужна, что никакой опасности нет, что все это вымысел, фантазия, и что я хочу только разорить шляхту.

- Но это долго не может продолжаться, - прервал Ольшевский.

- Поверьте мне, - сказал король, - мнение это, нарочно распространяемое до созыва сейма, находит все больше и больше приверженцев. Шляхта разленилась и с ужасом думает о войне и о связанном с ней всеобщем выступлении. Примас знает, куда метить. Сейм соберется напрасно, так как он будет сорван.

Король тяжело вздохнул.

- Я надеюсь, что все уладится, - возразил Ольшевский.

Избегая дальнейшего разговора на эту тему, подканцлер разложил бумаги и перешел к вопросу о распределении вакантных должностей, служивших часто причиной разногласия.

Недоброжелатели короля нахально добивались разных должностей, и король Михаил, в надежде, что они станут его сторонниками, был готов пойти на уступки. Ольшевский же этому противился.

Между ними опять возник спор по этому поводу.

Епископ был прав, доказывая, что лучше отдавать вакантные места друзьям и тем, в единомыслии которых уверены, так как часто случалось, что на следующий день после раздачи привилегий, получившие их хвастались тем, что король под влиянием страха уступил их желаниям и с тем же упорством продолжали действовать по-прежнему против него.

Споры между королем и подканцлером при раздаче каждой новой привилегии обыкновенно кончались молчаливой уступкой последнего.

Ольшевский со вздохом рассказал королю о нескольких незначительных выходках со стороны лиц неприятельского лагеря, затем они расстались.

Крашевский Иосиф Игнатий - Князь Михаил Вишневецкий. 4 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :