Крашевский Иосиф Игнатий
«Древнее сказание. 6 часть.»

"Древнее сказание. 6 часть."

- Лешков не надо! Было у нас их довольно! - поднялась буря криков. - Долой их! Мстить еще вздумают нам!..

Слово за словом - доходило чуть не до драки. Заметив это, Стибор обратился к спорщикам с увещанием, что на вече не кулак, а доброе слово решает дело!

Людек, сын старого Виша, поднялся с места и начал:

- Слухи ходят, что отец княгини и молодые князья знают уже о смерти Хвоста. Говорят, что в самый тот день, как мы впервые зажгли огни, сыновья князя, гостившие в замке, отправлены были матерью к деду звать немцев на помощь... Одновременно известили о том же и Кашубов с Поморцами... Эти долго ждать себя не заставят: не сегодня завтра нагрянут на нас... Земли опустошат, дома обратят в пепел... Мы вот спорим, да ссоримся - кого бы, дескать, над собою поставить князем, а о том забываем, что будь нас хоть вдвое больше против действительности, без главы оборона немыслима!..

Сказав, Людек сел; тогда привстал Добек. Это был богатый жупан: все его знали и относились к нему с уважением, как к умному, хитрому, но вместе с тем и великодушному человеку. Лет ему было около сорока, хотя на вид казалось не более тридцати. Он обладал громадной физической силой: душил медведей, словно котят, и часто, сломав копье, вырывал с корнем небольшое деревце, причем наносил им удары лучше, чем иной копьем или мечом. Непокорную лошадь Добек ногами задавливал до смерти. С людьми он тоже церемониться не любил, а уж что касалось того: предводительствовать ли в битве, водворить ли порядок где, - в этом равного ему и сыскать было трудно. Немцев он выносить не мог; бывало, попадется какой из них ему в руки, он сейчас же запряжет его в плуг или в соху. В мирное время Добек отличался веселым, словоохотливым нравом и, раз привязавшись к кому, отдавался ему всею душою. Такова была личность, обратившаяся к вечу со следующими словами:

- Нам нужен князь, но только один, сватается же их более сорока... За каждого из них стоит его род... Уступить никому не хочется... Все это неново... Давно ведь рассказывают, что когда в прежнее время приходилось выбирать старшин, Лешки, не зная, как придти к соглашению, взапуски бежали к столбу... Теперь нам не ноги нужны; нужны головы... Что ж... по старому обычаю... кинем жребий... Авось выйдет что-либо путное... Не умеем сами решить, предоставим решать богам...

Наступило молчание: предложение, видимо, не понравилось.

- Не добьемся согласия, - сказал наконец Мышко-Кровавая Шея, - тогда и будет время подумать о жребии... А с этого начинать не стоит, пока у нас еще своя воля есть.

Доман привстал.

- Чем же худо по жребию? - спросил он. - По крайности, времени напрасно бы не теряли. Положим копья наши на землю, приведем белого коня, чье копье он прежде других тронет ногою, тому и быть князем, тот, значит, избранник богов!

- Или пошлем на Ледницу, на священный остров, пригласим оттуда женщину, положим перед нею наши колпаки, чей она первым поднимет, того мы и выберем князем, - сказал Загорелец.

Ни одно из предложенных средств не приняло вече. Шум продолжался, согласия не было. Между тем наступил вечер.

Кметы расходились, ничего не решив. Одни отправились по дворам, другие полегли отдыхать на соседнем лугу. Одни стояли за Лешка, другие за Мышка, у Виша тоже немало было сторонников; нашлись и желающие избрать Добека; последние хотели тут же провозгласить его князем, но он удержал их от подобного намерения словами:

- Не хочу! Я скорее готов подчиняться, чем повелевать... При настоящих условиях лучше жить на свободе, нежели служить многим господам... Я предпочту уйти на край света, лишь бы избежать такой неволи...

Мышки, обманувшиеся в расчетах, поспешили разъехаться. С каждой минутой росло число недовольных и честолюбцев.

- Чем же мы хуже других, - говорили многие, - богаты мы столько же, если еще не богаче, земли у нас много, родня немалая... мы также сумеем княжить, как и другие.

Так и разошлись все, недовольные друг другом. Пяст возвращался с пчельника, когда к его усадьбе подъехал Добек и соскочил с лошади.

- Отец Пяст, - обратился он к старику, - ты вместо того, чтобы придти к нам, отправился к пчелам, а будь ты на вече, авось бы сумел прекратить наши споры добрым советом. Пчелы и без тебя живут хорошо да согласно...

- А что у вас там случилось? - спросил хозяин.

- Ничего особенного... Говорят только, что сыновья Хвостека ведут на нас Кашубов... а мы между тем не им, а друг другу грозим кулаками. Вече ни к чему не пришло... А так как самим нам выбрать князя не удается, то нам и предлагают разные средства: кто лошадь, кто женщину, наконец, как водилось когда-то, хотят, чтобы мы взапуски бежали к столбу...

- Стало быть, я и прав, - усмехнулся Пяст, - отдав предпочтение пчелам: в лесу-то я знаю, что сделал, среди вас же мне, бедному человеку, делать было бы нечего... Ведь вот вы уж и разбежались?!

- Одни, рассердившись, совсем уехали, другие остались, но сильно ворчат... Некоторые, как я, например, ищут ночлега... А все-таки надо же выбрать кого-нибудь, того и гляди, незваный-то гость на плечи нам сядет!..

На следующий день рано утром явился Доман с поклоном. Старого Пяста все уважали.

- Что это ты так бледен? - спросил у него хозяин, который давно уж не видел Домана и ничего о нем не слыхал.

- Потерял много крови, ножом мне в бок угораздили, - отвечал Доман.

- Кто ж тебя это?

- Стыдно признаться... женщина... Я хотел увезти Вишеву дочь, потому она сильно мне полюбилась... Я ее и в руках уж держал, как она, выхватив у меня из-за пояса нож, вонзила его в мою грудь...

- Дорогой, однако ж, ценой купил ты красавицу!..

- Не довелось мне только владеть ею, - заметил Доман, смеясь, - убежала на Ледницу в храм, а меня оставила тут залечивать рану...

- Другую девицу найдешь, - старался утешить Пяст.

- Я и нашел уж, - сказал Доман, - да что ж из того, когда первой забыть не могу...

В эту минуту со стороны раздался чей-то знакомый голос:

- Если б не ведьма Яруха, давно б уж тебя поминай как звали!..

Пяст и Доман оглянулись: Яруха им кланялась в ноги, старчески шевеля губами.

- А ты куда, на вече или уже оттуда? - спросил с насмешкой Доман. - Может, ты там бы и пригодилась?

- Только еще на вече, - не смущаясь, ответила Яруха, - отчего бы и мне не пойти туда? Я слышала, нет там ни складу, ни ладу... Кто знает? Может, я принесла бы с собою порядок... В мешочке водится у меня всякая-всячина... Знаю я многое... Вот, хоть к примеру, рассказала бы сказку...

- Какую? - полюбопытствовали и хозяин, и гость.

- Э, это старая бабья сказка, - махнула Яруха рукой, затем продолжала: - Говорят, когда-то случилось, в муравейнике не стало царя... упал он с дуба да так и погиб на месте и детей по себе не оставил... Долго ли, коротко ли стали голодные птицы слетаться, поклевывать муравьев, расхищать муравейник... Старшие-то из муравьиной семьи и собрались, промеж себя совещание затеяли... Кто предлагает власть вручить комару, кто и мухе, а не то пауку, только чтобы муравью не досталась... Муравьи-то все черные, их друг от дружки, поди, и не отличишь, на вид все как есть, значит, равные... Так-то спорили они, спорили, галдели-галдели, да в конце концов ни на чем и не порешили, а птицы тем временем с муравьями порешили уж и к яйцам... Вот как бы и с вами, господа мои милостивые, не приключилось чего-либо в эдаком роде?.. А, впрочем, какое мне, старой ведунье, до этого дело?..

Пяст и Доман улыбнулись. Яруха, отвесивши им по поклону, поплелась к жене Пяста промочить себе горло пивом.

Добек с Доманом сильно пристали к Пясту, убеждая его отправиться с ними на вече.

- К чему собой увеличивать счет, коль скоро на добрый исход нет надежды? - упорствовал Пяст. - Обойдетесь и без меня, я - советчик плохой...

В этот день повторилось точь-в-точь то самое, что было и накануне. Старшины, проспоривши день-деньской, разошлись, ничего не добившись. Лешки с одной, Мышки с другой стороны старались перекричать друг друга, а дело не двигалось.

Поздно вечером Мышко-Кровавая Шея явился к Пясту.

- Приветствую тебя, отец, - проговорил он хмуро.

- Откуда это, с веча?

- Да, - ответил гость, вздохнув.

- Что нового?

- Пустое ведро, - усмехнулся Кровавая Шея, - нет воды, согласия нет. Чуть не до драки доходят; каждому хочется князем быть, повиноваться лишь никому не желательно.

- Ну, а ты?

- Что ж... я? У меня, по крайности, есть основание, право, - заметил уклончиво Мышко. - Кто низверг Хвоста ненавистного, если не я да мои? Кто жизнью своей жертвовал? Чем хуже я Лешков или других!..

- Положим, - ответил Пяст, - но что же выйдет из этого? Ведь эдак воротятся времена Лешков и Пепелка!..

- Да что!.. О выборе нечего, видно, и толковать... Кто соберет больше людей, тот и провозгласит себя князем и правление возьмет в свои руки!

- К чему же было тогда хлопотать о свержении прежнего? - удивился Пяст. - Он на этих именно основаниях и княжил.

- Что же делать, коли согласия нет? Да и лучше-то что: немцы ли нами чтоб правили или свой человек?

Помолчав немного и глядя в землю, хозяин ответил:

- Делайте как знаете, но уважайте вече. Что случилось с Пепелком и Лешком, может легко и с другим повториться...

- Я не позволю кому бы то ни было собой управлять! - воскликнул Мышко, поднимая с угрозою руки вверх, после чего, не дожидаясь ответа, не попрощавшись с Пястом, он сейчас же уехал.

На следующий день на месте двухдневного сборища кметов никого уже не было; одни воробьи, нахохлившись, злобно чирикая, оспаривали один у другого крошки от объедков людских, словно подражая вчерашней толпе, тоже неистово спорившей, хоть из-за блюда и более лакомого - власти одного человека над многими!..

Пяст сидел на крыльце, удивляясь людям, как это они могут стремиться к тому, что в его глазах было ужасным бременем... Он искренне радовался своему убожеству, дававшему ему право не участвовать в этих спорах и стоять в стороне...

Вече не состоялось; приехавшие на совещание друзьями расстались с взаимной ненавистью. Особенно Мышки нажили себе много врагов. Лешки зато весело потирали руки, так как многие кметы обращались к ним со словами: "Пускай лучше прежний род княжит, лишь бы поступал по закону".

Наступал праздник жнитва. Старшины полагали, что вторично созванное вече должно увенчаться успехом, и все деятельно подготовлялись к нему. Мышки собирали своих друзей и сторонников, Лешки тоже не мешкали, но, в сущности, каждый думал только о своих личных выгодах.

Многие не хотели участвовать в предстоящем вече. Другие открыто радовались тому, что князя более нет, это освобождало их от несения известных повинностей; когда же при них говорили о возможном и скором нашествии немцев, они отказывались этому верить, утверждая, что немцам и дома работы достаточно, да вряд ли им удастся так скоро устроить поход на Полянские земли.

Между тем некоторые, соображая, что не трудно приобрести себе друзей путем хлебосольства, велели наполнить возы мясом, калачами, пивом и медом и везли все это с собою для угощения. Они тем более рассчитывали на успех, что вече предстояло собраться в праздничный день. Так сделали Мышки, а когда Бумир и его товарищи узнали об этом, то так же, что только в доме нашлось, послали на городище.

Собрание, по численности присутствующих уступавшее первому, имело зато более торжественный вид.

Кметы внимательнее следили за ходом речей, стараясь больше слушать, нежели говорить. Они стали опытнее и ловчее брались за дело.

Старый Визун с длинным копьем в руке явился как раз в то время, когда кметы уже заняли свои места. Видно было, что он устал.

Визун пользовался общим и исключительным уважением как потому, что не раз уже выказал ум свой и опытность, так и потому, что он на своем веку много видел, побывал во всех землях "единого слова", знал обычаи, нравы, законы и порядки всех племен, широко раскинутых по берегам Вислы, Днепра, Дуная, Лабы, Одера и Белого моря; к тому же он слыл за мастера ворожить и умел предсказать все, что должно было совершиться в будущем... Многие прибегали к его советам, хотя он их и неохотно давал. Неудивительно, что все обрадовались его появлению, надеясь, что словом своим он водворит мир и согласие.

Мышки и Лешки побежали к нему навстречу. Раньше чем приступить к делу, оба рода расставили все привезенное с собою - мясо, пиво, хлеб - и пригласили всех к приготовленной на скорую руку трапезе.

Визуна усадили на почетном месте, и началось угощение. Погода в тот день была восхитительная; разных напитков достаточное количество, а раз принявшись за них, кметы не заметили, как прошла добрая половина дня. Визун все время молчал. Мышкам казалось, что он непременно будет на их стороне, в свою очередь, Лешки ласкали себя подобной же надеждой. Все обратились к нему за советом, как быть и что делать, чтоб добиться осуществления заветной мечты.

Старик окинул взором притихнувшее вече и начал:

- Затем-то я и пришел сюда, чтобы вам правду сказать; не я ее сочинил, а несу ее из того источника, где она зародилась. Я нарочно был в нескольких храмах с целью узнать, что нам делать, чтобы кончить все мирно и беды себе не нажить. Был я в храме Святовида, Радегаста, Поревита... Побывал в Колобереге, в Штетине, в Ретре и на священном острове Ранов, что на Черном пруду... Там царят боги, которые всем нашим племенем управляют: Ободритами, Вильками, Людками и Полянами... У нас нет ни таких храмов, ни таких богов, как те, которые есть у Редаров и Ранов... Я к ним ходил за ворожбою и передам вам все то, что узнал от них...

Он остановился на минуту, а Мышко спросил:

- Как же пробрался ты в Ретру?

- А кто ж бы остановил безоружного старика? - сказал Визун. - Вильки не раз останавливали меня на пути, но тотчас же и отпускали... К Радегасту нелегко было также добраться... Храм этот стоит на острове, подобном нашей Леднице, и построен на возвышении; в окружающей его ограде трое ворот; из них одни никогда не открываются, так как скрывают за собою ход к воде... Изображение бога покрыто сплошь золотом, корона блестит у него на голове, у подножья лежат оленьи рога; над ним возвышается пурпурного цвета крыша, опирающаяся на расписанные столбы. Вокруг него изображения других богов, все в богатых красных одеждах, вооруженные, с мечами в руках... К ним-то я и отправился спросить о нашем будущем...

- Что ж ты узнал? - раздались вопросы. Визун опустил глаза.

- Долго пришлось мне ждать, пока добился короткого ответа: выберите покорного... Этого показалось мне мало, и я отправился на священный остров, что на Черном пруду, на Ясмунде, в Реконе... Здесь вопрошал я Триглова и Святовида... Святовид сказал: выберите малого. Триглов - изберите бедного... Советовался я еще с Святовидовым рогом посредством меда и тут получил в ответ, что нас неминуемо ждут война и несчастье, если малого не сделаем великим.

В течение всей этой речи на лицах присутствующих ясно отражалось овладевшее ими недоумение. Визун продолжал:

- То, что слышал я от богов, обо всем этом я и сам раньше думал... Прежде всего нам необходимы согласие и единство во всем. Обошел я наши народы и племена, что живут от Днепра вплоть до Лабы, от синего до Белого моря, и убедился, что нас очень много, но сделать-то мы ничего не умеем... Одни поддались немцам и теперь с ними в дружбе живут; другие воюют со своими соседями-братьями; иные забрались в леса и своих знать не хотят. Всяк живет как ему вздумается. Не раз уж встречались нами Поляне у Ранов с Сербами, Людками, Дулебами, Вильками и со многими племенами одной с нами речи: хлеб вместе ели, из одной чарки мед пили, а на следующий день не узнавали друг друга.

У немцев всего один вождь, и лишь только они повздорят, он сейчас же мирит их, словно мать малых детей, поссорившихся за мискою; у нас царит полная свобода, и ради нее мы не хотим знать единого властелина, а между тем дикие звери могут нас уничтожить. Коль скоро уж иначе быть не может, пусть хоть наши-то земли живут мирно и дружно, а для этого пусть изберут, как советуют боги, покорного, бедного, малого...

Молчание было ответом на речь Визуна. Как прежде, каждый старался казаться великим, так теперь думал о том, как бы стать меньше, беднее, покорнее. Более знатным кметам не пришлись по вкусу слова старика, смысл которых вызвал ропот неудовольствия.

Между тем раздались крики нетерпеливых кметов:

- За дело! Начнем же хоть раз, наконец!

Снова поднялся говор и шум; слова Визуна были скоро забыты. Мышки выставляли на вид пролитую ими кровь, Лешки опирались на свое право, другие кичились богатством.

Кровавая Шея, сравнительно с другими, сумел набрать себе больше сторонников; самые смелые из них предложили его в князья, но лишь раздалось его имя, добрая половина участников веча отошла в сторону, не желая и думать о таком князе.

Тогда предложил кто-то одного из самых покорных Лешков, предложение встретило сильный отпор. Многие разошлись, не предвидя конца.

Солнце клонилось к закату. Согласия по-прежнему не было. Старый Визун стоял в стороне, задумчиво улыбаясь.

Вдруг вдали показался всадник, изо всех сил скакавший по направлению к столпившимся кметам. Кметы кинулись навстречу ему. Не успел он еще соскочить с коня, как послышался его сильный голос:

- Сыновья князя с поморцами, кашубами, немцами вступили в наши владения... Они уже перешли границу...

Все стремительно бросились к лошадям. Крик, шум, невообразимая суетня...

- Вот чего мы дождались, вздоря да ссорясь здесь! - с досадой воскликнул Добек. - Если мы теперь разбежимся в разные стороны, неизбежно погибнем все, потому что нас поодиночке будут ловить.

Лешки отошли в сторону и молчали. Им казалось нетрудным войти в соглашение с пришельцами. Мышки, напротив, явно беспокоились о своей судьбе. Они собрались в одну кучу.

- На коня, кому жизнь дорога, и пусть каждый людей своих изберет! - кричали они. - Совещаться теперь не время... Пойдем им навстречу гурьбой. Не сумеем теперь устоять, после будет уже поздно.

Добек прервал повелительно.

- По домам, за людьми! Идите челядь скликать... Завтра утром всем являться сюда с тем, что у кого есть. Вместе и двинемся на врага. Вечера и ночи хватит собраться с силами! Живей на коня!

Все еще больше засуетились, и вскоре городище совсем опустело.

Ночью в той стороне, откуда ждали нашествия, на небе появилось широкое зарево, расплывавшееся, казалось, до бесконечности.

На следующий день еще никто не прибыл на городище. Все приготовлялись к запцгге; у иных не было даже оружия. Только на третий день, с раннего утра, на берегу озера стали показываться кметы со своими дружинами. Весть о вражьем нашествии успела проникнуть в самые отдаленные уголки; из них также явились кметы, ведя за собою людей.

Не спрашивая ничьего согласия, Добек, который первый прибыл на городище, распоряжался, как вождь. Никто не осмелился отказать ему в повиновении. Он, впрочем, обладал такою силою, таким громадным влиянием, что в случае отказа сумел бы заставить молчать непокорного.

Тогдашнее вооружение полян едва достойно этого слова. Поляне не любили войны и хищниками никогда не были: они спокойно занимались хлебопашеством. Необходимость защиты принудила их подумать о вооружении, но оно было крайне бедно.

Железное оружие имели лишь весьма немногие, то же и относительно медного; по большей части каменные молоты и топоры, луки, пращи и палки составляли все их вооружение. Кусок древесной коры заменял собою железный панцирь, а щит, покрытый одной или двумя звериными шкурами, считался уже украшением, роскошью. Секиры и ножи, у кого они были, привязывались к кушаку или к седлу.

Слуги и челядь шли пешком; одни только старшины, кметы да старшие из дружинников были на лошадях. Всадники ради защиты на колпак свой надевали металлическое кольцо, а на плечи металлические круги.

Каждая семья предводительствовала своей дружиной, не отличавшейся особенным расположением к войне, тем менее к выполнению приказаний. Угрозами и страхом приходилось сдерживать их. Добек осматривал ополчение, собирал его, устраивал, а непокорных палкой заставлял молчать и повиноваться. Раз принявшись за дело, он до тех пор не ел, не пил, не спал, пока не приводил все в порядок. Добек любил воевать; он только тогда дышал свободно и бывал доволен собою, когда сидел на лошади, вооруженный копьем. Глаза его смеялись тогда, губы от восторга дрожали.

Вечером Добек во все концы разослал отборных, ловких людей с целью разведать, где находятся в данную минуту враги. Лишь добыв об этом точные сведения, он намеревался тронуться с места своими силами. Дожидаясь посланных, он несколько отступил от озера и расположился лагерем в лесу, чтобы дым и огонь костров не навел невзначай на него неприятеля.

XXIII

Посланные вернулись с известием, что немцы с каждым часом подступают все ближе. Их даже видели издали, сосчитать только было трудно. А немцы, действительно, шли вперед, уничтожая все на своем пути: людей забирали в плен, дома предавали огню, захватывая с собою все, что удобно было нести; после них оставались груды развалин и пепла.

Защиты нельзя было откладывать: каждый день стоил жизни громадному числу мирных кметов с семействами, не говоря уже об имуществе, расхищавшемся и гибнувшем от огня. К сожалению, дружину пугали страшные полчища вооруженных немцев, с которыми трудно было бороться. В виду всего этого, Добек решился напасть на врага ночью, когда тот расположится для отдыха.

Предводительствуемые Добеком кметы со своими дружинами тронулись в путь лесом. На второй день пути, в глухой чаще, встретилось им большое количество женщин, стариков, детей и больных, успевших укрыться здесь со всем своим скарбом от наступавшего неприятеля. От них-то узнали, что много народа захвачено в плен, и что во главе поморцев находятся Лешек и Пепелек, которые, опьяненные местью, безжалостно вешают каждого попавшегося им в руки кмета.

Плач бедных женщин, детские стоны, унылый вид стариков хотя и напугали дружину, но вместе с тем и возбудили в ней жажду возмездия.

Несчастные беглецы рассказали, что своими глазами видела много людей, с ног до головы покрытые железом, с каменными щитами в руках, от которых стрелы отскакивали, не причиняя им никакого вреда. За этими щитами немцы чувствовали себя, как за каменной стеной.

Добек обрадовался, узнав, что враги после каждого нападения на хижину кмета всегда напивались пьяными и потом засыпали крепчайшим сном... Случись напасть на них во время подобного состояния, расправа оказалась бы крайне нетрудной.

Один старик предложил провести их ближайшим путем к неприятелю. Добек с дружинами оставался в лесу до заката солнечного; двинулись с места лишь поздним вечером. Ночь была безлунная, небо покрылось тучами.

Долго шли по самому краю леса. Наконец вдали показались гаснувшие костры.

Нетерпеливо поскакал Добек вперед, желая по числу их составить хотя бы приблизительное понятие о количестве неприятеля, но костров было так много, что Добек устал считать; к тому же ему хотелось как можно скорее кинуться в битву.

Лагерь поморцев, если бы у них нашлось и немного вещей, похищенных у кметов, все-таки представлял лакомую добычу для дружины Добека. Поморцы были народом, каждый член которого одновременно совмещал в себе и воина, и торговца; в их стране можно было встретить все, что только производил тогдашний мир.

В Винеде они меняли свой мех и янтарь на железо, там же доставали мечи, сукна и другие товары, привозимые в Винеду купцами с юга, запада и востока. Хотя поморцы все еще говорили на славянском наречии, но сердца у них были немецкие. Ради добычи они готовы были служить каждому, жечь, убивать даже и братьев родных. Зверская дикость и жадность были единственными их двигателями.

Теперь они лежали у костров и отдыхали после целого ряда убийств, сожжения бесчисленного множества домов. Под защитой леса, озера и окружающих их болот они считали себя вполне безопасными. Часовых не было. У огня в небольших котлах варился ужин; мечи и щиты лежали беспорядочно сложенными на земле. Сняв кушаки, железные покровы и шишаки, поморцы отдыхали от кровавых трудов.

Лежа, они громко пели; песням их вторили ужасные крики и стоны.

Дикие воины жестоко обращались с женщинами и детьми, которых, поймав, уводили с собою. Вблизи видна была толпа людей, связанных по рукам и по ногам: несчастные казались истерзанными, голодными, никто не бросил им даже куска черствого хлеба. Женщины держали на руках мертвых своих детей... Живые и мертвецы - все было здесь перемешано... Ужасное зрелище!

Подкрадываясь ближе и ближе к отдыхающему врагу, люди Добека среди пленников узнавали своих; это бесило их, они закипели гневом. Немного поодаль виднелась ставка кашубов и немцев, вооружение которых было гораздо слабее. Саксонцы расположились совсем в стороне. Они окружали небольшой холм, на котором в шалаше отдыхали Лешек и Пепелек.

У полян было довольно времени для того, чтобы внимательно рассмотреть врагов. Те из них, что лежали у самого леса, криком своим заглушали шаги приближавшихся к ним полян. Теперь всего лишь небольшое пространство отделяло Добекову дружину от становища поморцев. Уяснив себе достаточно расположение последнего, Добек велел своим людям, прежде чем напасть на врагов, окружить их со всех сторон, чтобы таким образом не допускать никого спастись бегством.

Все устроилось согласно желанию вождя; с одной только стороны нельзя было окружить поморцев, иначе они преждевременно открыли бы угрожавшую им опасность.

По приказанию Добека одна из дружин должна была немедленно подобраться к пленным и разрезать им путы; предполагалось, что и они в состоянии будут оказать посильную помощь.

Когда все было как следует подготовлено, Добек с мечом в руке стал во главе своей собственной дружины и велел трубить в рог - условный сигнал, что время броситься на врагов.

Поморцы, хотя и услышали этот звук, но им показалось, что кто-нибудь из своих трубит; они не тронулись с места.

Вдруг из лесу выбежали поляне и кинулись на поморцев как раз в то время, когда последние еще не успели схватиться за оружие.

Ужасный крик огласил воздух, крик, одновременно вырвавшийся из тысячи грудей... Началась ужасная резня.

Освобожденные пленные, даже женщины, душили недавних мучителей... Только те из врагов, которые отдыхали по ту сторону луга, успели привстать и вооружиться; но среди царившей суматохи они толпою бросились бежать кто в лес, кто к озеру - хотя отовсюду появлялись кметы, нанося смертельные удары.

Однако к холму, где стояли князья со своей дружиной, не так-то легко оказалось пробраться. Немцы, заметив, что поморцы в опасности, бросились было к ним на помощь, но опоздали. Поморцы один за другим падали под ударами дружины храброго Добека. Некоторые из них укрылись в кустах, уходили в лес, чтобы там умереть. Оставшиеся еще в живых громко просили пощады. Подобная же участь постигла кашубов, из которых лишь небольшой кучке удалось воспользоваться быстротой своих ног. Одни только немцы еще оставались на лугу. Окружив Лешека и Пепелека, они замышляли искать спасения в бегстве. Темная ночь помогла им в этом. Добек бросился было за ними в погоню, но они так быстро бежали, что догнать их не представлялось возможности.

Добек вернулся назад, утешая себя надеждой, что ничтожной горсти немцев все равно неизбежно придется погибнуть или от голода, или от руки кметов. Победа полян была полная, и около полуночи разыгрывалось уже последнее действие кровавой драмы. Веселые несмолкаемые песни звонко раздавались в мягком воздухе ночи. Торжествующий Добек, расположившись под дубом, наблюдал за исполнением отданных им приказаний: раскинуть ставку, зажечь костры, а трупы убитых, сложив в одну кучу, предать огню. Слуги немедленно принялись за работу: тела победителей кидали в огонь, тела побежденных - в озеро. После этого начался осмотр пленных, которых, несмотря на строгий приказ не щадить врагов, все же набралось более ста человек. Крепко связанные, рядами ле жали они на земле. Когда среди них проходили Добек, Болько-Кан и Людек - сын Виша, то последний заметил в стороне, словно притаившегося, скрученного веревками, рыжего человека, показавшегося ему знакомым. Сейчас же велено было подтащить пленника ближе к огню, и как только лицо его осветилось, Людек воскликнул:

- Вот кто, должно быть, привел их сюда! Он давно уж старался разузнать все пути, ведущие к нам! Я знаю его: это немец - по имени Хенго. Он притворялся торговцем, ходил по селам, ел наш хлеб, а теперь вот и навел на нас своих братьев - немцев...

Добек коротко приказал:

- Повесить его!

Людек, однако, вступился за рыжего, говоря:

- Нет, лучше отдайте мне немца! Я его буду употреблять заместо вола; он будет пахать мою землю - силища у него необъятная... Пусть живет; он бывал моим гостем, так теперь мне не стать смотреть, как его будут вешать...

Хенго припал к ногам Людека, моля о пощаде. Он клялся, что князья силою принудили его сопровождать их, что он неповинен в измене. Хотя ему не поверили, все же желание Людека было уважено и пленника увели обратно.

Между тем победители ликовали. Костры трещали веселым пламенем - ночь превратилась в день. Лес под влиянием фантастических переливов света сочувственно, казалось, кивал своими верхушками, а огромные столбы дыма торжественным фимиамом высоко поднимались к небу.

В котлах варили ужин; старшины, вспоминая эпизоды минувшей битвы, перевязывали свои раны, а дружина тем временем собирала и раскладывала добычу.

В одно место клали щиты, в другое - мечи, одежду, копья. Было чем поживиться, так как хищники всегда носили с coбой много ценных вещей. Давно не видали поляне столь роскошной добычи. Дружина была в восторге.

Теперь все и думать забыли о преследовании немногих, успевших бежать, кашубов и немцев. Кметы утверждали хвастливо, что едва ли князья посмеют вторично напасть на полянскую землю, что поморцы с кашубами, наверное, не согласятся им помогать, а немцы-то и подавно - экую даль снова тащиться сюда!

В лагере вдруг оказалось всего в избытке: неприятель имеет обычай таскать за собою похищенный скот, награбленные бочки меда и пива. Теперь было вдоволь и мяса, и пьяных напитков. Пир затянулся до позднего утра.

Под конец наши воины так обессилели от бесчисленных возлияний в честь бога победы и так беззаботно отдались веселью, что догадайся немцы с кашубами воротиться - наверное бы ушли победителями.

Солнце было уже высоко, когда пировавшие начали просыпаться. Голод заставил их вспомнить про мед и пиво, и прерванный праздник возобновился, продолжаясь до самой ночи. Ночью нельзя было трогаться с места, пришлось по-прежнему ожидать до следующего утра.

Вечером того дня Людек велел привести к себе Хенго. Сжалившись над ним, он приказал его накормить, а затем вместе с Добеком начал допрашивать. Оба кмета подозревали, что немцу известно значительно больше того, что он говорит. Несмотря, однако, ни на какие угрозы, он рассказал только, что дед сыновей Пепелка, живший за Лабою и имевший сильную рать, из мести за дочь свою, равно с целью помощи внукам, способен решиться на все; что молодые князья оба настойчивы, храбры, а потому, если им не удастся вернуть свои земли, они всю свою жизнь будут беспокоить полян. Хенго намекнул и на то, что с молодыми князьями нетрудно добиться и мира, когда бы об этом серьезно подумать.

По окончании допроса Хенго был уведен. Добек собрал старшин и с ними советовался о том, что лучше теперь предпринять - идти ли войной на поморцев или же разойтись по домам? Под влиянием недавней победы старшины охотно пошли бы на самый край света! Они отвечали советом немедленно двинуться на границу и, по меньшей мере, пугнуть поморцев. Итак, решено было чуть свет тронуться в путь. Людек и Доман получили приказание забрать пленных с собою для раздачи их кметам.

На следующий день ранним утром предводительствуемая Добеком дружина собиралась в поход. Ставка снята была с места, всадники садились на лошадей, пешие сходились в кучу. Челядь Людека, которой приходилось вести пленных поморцев, лишь с помощью кнутов и палок подняла их на ноги. Ужасное зрелище представляли эти дикари, не хотевшие подчиниться неумолимой, выпавшей на их долю судьбе: они рвались, кричали, проклинали своих мучителей до тех пор, пока, обессилевши, не принуждены были покориться. Хенго Людек сам вел на веревке, опасаясь, что хитрый немец сумеет уйти.

В то время, когда Добек с дружиной направлялся к границе, Вишов сын с пленными возвращался домой. В каждой хижине он оставлял по несколько поморцев, чему хозяева были рады, так как приходилось вскоре приниматься за жатву.

Людека - сына Виша повсюду встречали с восторгом, особенно в тех местах, где исход неприятельского вторжения был еще не известен. С любопытством сбегались люди взглянуть на малоизвестных разбойников, выругать их и ударить. Оставляемых моментально связывали, предупреждая тем покушение к бегству.

Старшины, однако, начинали завидовать удачам Людека, опасаясь, что он, находясь во главе сильной и преданной ему дружины, захочет занять место свергнутого Хвостека.

На всех легла какая-то тень недовольства; все чаще слышались повторенными слова Визуна: "Следует избрать покорного, бедного, малого!"

Мышки и Лешки по-прежнему начали ездить по дворам, стараясь приобрести друзей. И те и другие частенько-таки останавливались у хижины Пяста, требуя от него совета да заодно упрекая в том, что он больше выказывает любви к пчелам, чем к общему делу, от которого до сих пор постоянно сторонится.

Старик улыбался.

- Если б я мог хоть в чем-нибудь быть вам полезен, - говаривал он, - я бы охотно трудился на общую пользу. Но что ж я-то, бедный, сделаю, если такие влиятельные, богатые люди, как вы, ничего еще не могли достигнуть. По-моему, в данном случае, вернее всего ожидать помощи от богов. Легче ведь свергнуть злого, чем заменить его добрым.

Лешки сторонников не имели; все боялись, что при переходе власти в их руки, они способны мстить за прошедшее. Мышков не менее избегали, опасаясь с их стороны преследования в будущем тех лиц, которые в настоящее время не желают их видеть во главе народа. Победа позволила всем отдохнуть и собраться с силами для нового вече.

Богатые кметы заранее предчувствовали, что их уже не будут, как прежде, прочить в князья. Слова Визуна крепко засели в умах; все только и думали, как бы избрать такого, который, будучи малым и покорным, в то же время умел бы быть благодарным за оказанную ему честь. Дело все заключалось лишь в том, где найти подобного человека.

О ком ни подумают - сейчас же окажется, что у него больше врагов, чем друзей.

XXIV

Пользуясь временно наступившим затишьем и отдыхом, Доман начал приготовляться к свадьбе. Ему хотелось устроить ее на славу, к тому же и старик, Милин отец, выдавая дочь за богатого кмета, не прочь был похвастать, что в состоянии угостить даже большое количество званых гостей.

Доман начал с того, что блистательно разодевшись, в сопровождении слуг в праздничных нарядах, ездил от одного двора к другому, приглашая дружков.

По дороге, когда он очутился перед Вишевой хижиной, - сердце у него сжалось невольно, - вспомнилась Дива.

Людека не было дома: он со своими людьми поспешил за Добеком; младший брат один остался хозяйничать.

Остановившись у ворот, Доман протянул руку хозяину.

- Я женюсь, - проговорил Доман, - не откажите быть дружкой моим...

- Охотно, - отвечал молодой человек. - Радуюсь, что вам, наконец, удалось забыть нашу сестру.

Доман пристально посмотрел на него и как-то невесело засмеялся.

- Не думайте, - продолжал он, - чтобы я мог где-нибудь найти такую, как ваша... Просто увлекся наружностью... Невеста моя молода и красива!.. Я беру в жены дочь Мирша, что под Ледницей живет... Какое мне дело, богата она или бедна!.. Глаза у нее такие смеющиеся, авось развеселят и меня... Теперь я что-то мрачно смотрю на людей... Вот, садитесь на лошадь... Поедемте вместе, будьте братом моим... Пускай все знают, что я мстить не намерен и что мы по-прежнему остались друзьями.

Они протянули друг другу руки, с минуту еще поболтали, и Доман уехал... В Вишевой хижине новая весть эта порядком-таки удивила женщин. Живя, стоявшая тогда у огня, вспыхнула вся, опустивши глаза. Она, быть может, втайне мечтала, что Доман возьмет ее. С тех пор как не стало матери и отца, дома все ей опостылело... Жены братьев мало оказывали ей уважения, братья же ни во что не вступались... Она с радостью вышла бы за Домана, но увы, - он другую брал. Видно, судьба уж такая...

Мирш совсем позабыл о своих горшках среди свадебной суетни. Дочь не давала ему ни минуты покоя, столько всяких вещей и безделок ей от него было нужно. Мирш ничего не жалел.

Мед давно уж был приготовлен; теперь как раз заварили пиво, и хмель в него сыпали щедрой рукой. Старая песня, вспоминая о нем, говорила, что хмель-шалун "из девиц делал замужних женщин"; потому-то на свадебных пирах его столько и требуется.

Баранов, козлят, кабанов - всего запасено было в изобилии. Сухая просеянная мука стояла наготове.

Как-то однажды в дверях показалась Яруха. Мирш был у своей печи над озером. Старуха, должно быть, с умыслом выбрала именно то время, когда знала, что может Милю застать одну. Она уставилась на красавицу и при этом так улыбнулась, что лицо ее стало похоже на гриб, после того как его раздавили ногой.

- А что, Миля? - начала она. - Теперь ведь не скажешь, что Яруха все врет? Так ли, аль нет? Иль мое зелье не действует?.. Дай-ка мне пива, а то в горле совсем пересохло...

Миля покраснела, как маков цвет, и побежала за пивом. Старуха меж тем присела на корточках у дверей, мешок свой на полу положила, вынула из него ломоть хлеба и с видимым удовольствием приняла из рук проворной красавицы любимый напиток.

- Вот видишь, - шептала старуха, - дала я тебе жупана, теперь госпожой будешь... А если б не я, да не зелье... ого!., иль никогда бы тому не бывать, иль уж, наверно, не скоро... А ты-то помни, что старые бабы и молодицам подчас нужны бывают... Ворожить, притянуть, оттолкнуть... Мы все это можем... Он будет тебя, конечно, любить, ну, а если у него окромя тебя и другие найдутся, все они будут твоими служанками. У богатых людей женщин не сосчитать, да тебе-то какое до этого дело?..

Миля, вспыхнув, закрыла лицо руками.

Теперь, когда она была у желанной цели, ею овладело какое-то беспокойство, чего-то она боялась. Так ведь легко досталось ей все! Невольный страх заползал в грудь красавицы.

Яруха тем временем тянула пиво да головой потряхивала, не дожидаясь ответа. Осушив кубок, старуха подала его Миле, которая, снова наполнив его, возвратила Ярухе. Ведьма залпом проглотила напиток.

- В честь Триглова, Миля, - проговорила старуха, - дай еще третий кубок... Тогда и отправлюсь в дорогу. Ноги вот у меня что-то слабнуть начали... Волей-неволей приходится пить сперва на одну ногу, потом на другую, да и на руку, которая держит палку, потому она, все равно, что третья нога...

Яруха, смеясь, затянула веселую песню.

- О! О! Что это они здесь натворили, что натворили на белом свете! - вдруг заговорила она печальным голосом. - Князь и белая княгиня... оба... пошли к отцам без костра, без поминок! А мне их жаль... У столба теперь никого нет! Лишь трава там растет, ничего-то больше!.. Княгиня знала, что делать с травою... Носила я ей всякие зелья... Она за это два, а не то и три дня приказывала есть мне давать, да холста кусок, да сукна немного... Правда, князь иногда натравливал на меня собак, потому как он старух ненавидел, но меня ни один пес не укусит!.. Сейчас же взбесился бы... Теперь у столба - камни, пепел и уголь!.. Сороки прыгают, вороны каркают и кричат... местами кости белеют... Жаль княжеского дома, жаль!

Она выпила третий кубок и снова повеселела, поднялась было с места, но не могла устоять на ногах. Миля поддержала ее. Яруха простилась с красавицей и поплелась по дороге.

- О, зелье мое золотое! Любчик мой! - раздавался долго еще ее хриплый голос. - У тебя такое чудное свойство: князь или раб, тебе все равно, - хватаешь за сердце каждого... Ой, любчик мой, зелье мое, проси же меня на свадьбу!

Никого не спрашивая и, конечно, не получив приглашения, Яруха дала себе слово явиться на свадьбу.

Доман по обычаю прислал к Мирше сватов. Как только назначен был свадебный день, сейчас же сняли колесо с большого шеста, стоявшего перед домом, в знак того, что молодцу разрешалось увезти отсюда красавицу, если отец дает на то свое родительское согласие.

Миля выбрала себе шесть подруг, которых не постыдилась бы даже княгиня: все они были молоды, веселы и такие крали, что просто чудо!

У Домана тоже было шесть дружек: все сыновья именитых кметов, красавцы и молодцы, каких редко сыскать!..

В хижине Мирша хозяйничало теперь несметное количество женщин, все в белых одеждах. Сестра Мирша заменяла невесте мать.

Но, как это часто бывает перед свадьбой, несмотря на общее оживление, окружающее веселье - Миля, которая только о том и мечтала, как бы ей выйти замуж за кмета, чего-то вдруг загрустила и стала задумываться; так же и Доман, хотя по-прежнему находил, что суженая вполне красавица, но сам на себя сердился за то, что сердце его тянуло куда-то в другую сторону.

Ему сделалось жалко и Мили, и самого себя.

Что делать... Слова назад не возьмешь! Свадьба должна состояться, о ней уж давно всем объявлено!

Старик Мирш, не противясь судьбе, тем не менее мрачно смотрел на все хлопоты. Братья одни высказывали сомнение:

- Мы бы охотнее отдали ее за своего человека, за гончара, - говорили они. - Кто знает, какая судьба ее ожидает и сколько у него женщин?

Накануне венчального дня все было уж приготовлено. Хижина заново выбелена, пол вымыт и выметен, посыпан зеленью; у дверей повесили много венков, все горшки поставили новые. Около невесты, согласно обычаю - печальной и хмурой, вертелись ее подруги и разодетая посаженая мать, подобно названной дочери, - не веселая. В этот последний день Милю нарядили в самое тонкое полотно, облачили в самое красивое платье, на руках у нее блестели кольца, подаренные ей отцом. Девичьи косы, в последний раз заплетенные, украшали ее восхитительную головку.

В хижине с самого утра раздавались песни, ни на минуту не умолкавшие, потому что каждый час этого дня должен был быть почтен особой песнею.

Еще до прибытия жениха стали готовить тесто, из которого следовало испечь свадебный каравай. Очаг пылал ярким огнем.

Девушки окружили большой горшок, заключавший тесто, в которое всыпали семь мерок муки, белой как снег, столько же чарок золотистого меда и воды ключевой, а за каждой меркой муки или чаркой меда раздавалась новая песня, объявлявшая их значение. Под такт этих песен красавицы месили тесто, а затем принялись плясать вокруг символического горшка, после чего они начали лепить каравай. Каравай этот почитался священным, потому что его приносили в жертву богам... На нем обыкновенно изображали девичью косу, птичек, зеленые ветки, красные ягодки, молодые побеги - все эмблемы девичьей молодости, веселья, свободы, которым наступал конец в этот день; начиналась жизнь трудовая, полная слез и печалей, и одной лишь любви предоставлялось ее скрашивать и разнообразить.

Когда каравай был готов, его торжественно поднесли к очагу, чтобы он запекся; туда же кидали и выделанных из теста птичек, - это все в честь божества жизни - Живи.

По окончании описанного обряда невесту посадили на улье, покрытом платками, а подруги ее затянули печальную песню прощания; в песне описывалась вся жизнь красавицы, тоска за родным углом, за колодцем, за садиком, в котором цвели цветы, за братьями, за отцом и матерью, за золотыми весенними днями.

Пока расплетали ей косы, Миля горько плакала.

Домана еще не было; его ожидали с минуты на минуту... В отсутствие жениха брат невестин занимал его место по праву опекуна и защитника.

Уже вечерело, когда на дороге послышался топот нескольких лошадей... Подруги Милины выбежали из избы и сейчас же вернулись, ударяя в ладоши:

- Месяц едет, месяц молодой!

В этот день Доман был месяцем; шесть молодых всадников окружали счастливца, все были в пух и прах разодеты.

Несмотря на заметную бледность, жених казался красивее всех. Одежда его поражала богатством. Сидел он верхом на белой лошади с длинной гривой. Конь был покрыт красным сукном, на лбу у него блестели яркие украшения. Кушак Домана весь был унизан металлическими кольцами, на груди выделялись узорные запонки; острый меч, колпак с пером и цепочкой дополняли убранство.

Завидев невестин дом, всадники пустили лошадей своих вскачь и, примчавшись к порогу, так внезапно и шумно их осадили, что, казалось, окрестность вся задрожала.

Сначала женщины не дозволяли прибывшим входить в избу, делая вид, что принимают их за врагов и разбойников, задумавших похитить чужое добро. Они принуждены были просить, объясняться, а в конце концов дать большой выкуп. Тогда только им позволено было переступить порог. Доман привез с собой чрезвычайно много подарков и когда развязал красный платок, из него к ногам невесты посыпались такие чудные вещи, что глаза женщин заискрились. Чего-чего только не было тут? Кольца, запонки, гребни, шпильки, много серебряных денег, кушаки, разноцветные ленты. Все эти вещи можно было приобрести разве только в Винеде, куда не всякий умел находить дорогу. В числе подарков особенно выделялись: золотой кубок и какой-то сосуд из прозрачного камня, которому все не могли надивиться, так как, на первый взгляд, он казался сделанным из льда, между тем от солнца не таял.

Своими подарками жених приобрел право на первое место вблизи невесты, которое брат ее должен был ему уступить. Сейчас же после того из соседней избы вынесли праздничный каравай и зеленую свадебную ветвь, всю разукрашенную лентами, блестками, перьями. К ветке было привязано полотенце, вышитое красными нитками.

Хижина Мирша вскоре была уже битком набита народом, в числе которого виднелись два старика: гусляр и товарищ его с кобзою, приглашенные повеселить молодежь. Мирш угощал всех; братья невесты разливали пиво и мед, наготовленные в большом количестве. В избе скоро не осталось местечка незанятым. Поэтому молодежь вышла плясать на дворе, а на крыльце устроились гусляр со своим спутником.

Песни следовали за песнями почти без перерыва.

Доман сидел рядом со своей невестой, любуясь ее красотой, а она все как будто чего-то боялась... Сердце у нее крепко, крепко билось в груди. А ведь в те дни, когда она лишь о том мечтала, как бы, обернувшись птичкой, улететь в широкую даль, о подобном чувстве она и понятия не имела! Откуда же являлось теперь это предчувствие, эта боязнь?..

Доман рассеянно вертел в руках кушак, молчал, делая вид, что улыбается, но где его мысли блуждали, о том никому ведомо не было.

Дружки между тем пели приличные случаю песни.

Так прошла ночь. С восходом солнца все двинулись на городище, к священным дубам; старик-отец должен был там благословить новобрачных. Дружки сели на лошадей, невесту поместили в телеге, убранной красным сукном и разукрашенной цветами. Вслед за ними следовали подруги новобрачной, гости и толпа любопытных.

Под тенью старого дуба молодые по очереди обходили всех, у каждого прося благословения. Потом, взявши друг друга за руку, делились они калачом, пили из одной кружки, а на головы им падали венцы; семь раз обошли они вокруг старого дуба; и отец трижды обсыпал их зерном.

Обряд, в течение которого песни не умолкали, окончился принесением жертвы богам с целью отклонить злые чары, после чего все в прежнем порядке вернулись обратно в Миршеву хижину.

Тут сейчас же невесте расплели косу, остригли ее, а на голову прикрепили чепец. Как только этот символ замужней женщины замечен был молодой, из глаз ее полились горькие слезы... Подруги под стать затянули было грустную песню, но гусляр крепче ударил по струнам, и бойкие звуки разом изменили настроение гостей.

Началась пляска; все должны были веселиться, чтобы день этот не был предвестником дурной жизни для новобрачных. Всю ночь напролет плясали гости в Миршевой хате и на дворе; некоторые, устав, отправлялись вздремнуть на крыльцо, а оправившись, снова продолжали пить и плясать. Молодые же скрылись давно в отдельное помещение, где им постлана была свадебная постель. Хмель все более разбирал присутствующих, они и не думали расходиться.

Ранним утром, еще до восхода солнца, среди поля, вдали показалась какая-то старая женщина. Она бежала изо всех сил по направлению к хате пировавших; иногда она останавливалась, оглядывалась назад, поднимала вверх палку и кричала что-то ужасающим голосом. Смысл того, что она кричала, разобрать было невозможно, частью за дальностью расстояния, частью и потому, что в избе так шумели, что и сами пирующие едва понимали друг друга.

Женщина бежала все скорее. Наконец узнали ее: это была Яруха.

- Что с ней? - воскликнул старик Мирш. - Бежит, словно рехнувшаяся...

- Она всегда так! - смеялись другие. - Любит пиво, а хмель и распоряжается с ней по-своему... Она, чего доброго, и плясать пойдет...

Яруха между тем добежав до гостей, столпившихся в кучу, измененным от ужаса голосом крикнула:

- Спасайтесь! Бегите отсюда!.. Едет, бежит ужасный дракон! Поморцы идут! Враги недалеко... за мной следом...

Все слышали эти слова, но никто не хотел им верить.

- Стонет земля, туман идет, клубы дыма... Бегите, спасайтесь, кому жизнь дорога!.. Люди, спасайтесь!.. Поморцы идут!..

При этих словах Яруха подняла вверх обе руки и, вскрикнув, без чувств повалилась на землю.

Старый Мирш посмотрел в синюю даль и, войдя в избу, закричал:

- На коня, все на коня, кто жизнью дорожит! Яруха только что прибежала с известием, что поморцы идут на нас! Быть может, старуха с ума сошла, быть может, стадо овец она приняла за поморцев. Пусть кто-нибудь съездит, посмотрит. Пыль столбами несется вдали, это верно!

Плясавшие остановились как вкопанные, известие всех поразило. Оно произвело такое же действие, какое производит коршун на птиц, когда повиснет над ними. Более горячие головы, однако, не хотели сразу поверить. Мужчины бросились к дверям, девицы и женщины в соседнюю хату. Вместо песен послышались вопли и плач.

На шум прибежал Доман, держа за руку Милю, перепуганную и плачущую. Закрывшись руками, она причитала:

- Ой, судьба, горькая ты моя судьбина!

На дворе все как шальные бегали и кричали:

- Немцы! Кашубы! Враги!

Мужчины кинулись на луг к лошадям. Этой ничтожной горсти о защите и думать не приходилось; волей-неволей оставалось заботиться лишь о том, как бы спастись хоть бегством.

Молодой парень, которому первому удалось поймать лошадь, вскочив на нее, поскакал к ближайшему холму... Отсюда он увидел невдалеке столбы пыли, услышал топот, бряцанье оружия и сейчас же вернулся, крича, что есть мочи:

- Идут! Идут!

Все решительно растерялись. У них не было достаточно времени для того даже, чтобы сообразить, нельзя ли где-нибудь спрятаться, на остров разве, на Ледницу?.. Но и здесь помеха! Ни одной лодки! Те, которые по обыкновению должны бы находиться у берега, все уже были разобраны и в эту минуту усиленно плыли от берега!

Доман побежал за своим белым конем, стоявшим в сарае. Миля следовала за мужем, ломая в отчаянии руки.

Не думая, какая судьба постигнет других, Доман схватил жену и с нею вскочил на коня; на мгновение остановившись перед хижиной, он крикнул своим:

- За мной, друзья! - и поскакал в сопровождении догонявшей его дружины.

У старого Мирша была большая яма в земле, вход в которую был известен ему одному. Он не хотел, чтобы все узнали об этом, а потому, заметив, что Доман с женой ускакал, старик сделал знак своему сыну, чтобы тот оставался. Вскоре оба отошли к стороне сарая и мгновенно исчезли. Не первый раз приходилось старику прятаться от толпы диких наездников.

Но вот топот и крики послышались ближе. Несметная толпа кашубов и поморцев стремилась к озеру с ужасной быстротой, окруженная целым облаком пыли. Иногда среди облака мелькали головы и блестящие копья.

Яруха все еще лежала на земле, точно мертвая. Хижина, где недавно перед тем шумно пировали гости, стояла теперь мрачная и пустая. Каравай лежал на столе, бочки пива и меда виднелись в разных местах. На дворе ни одной живой души, одни собаки, бегая по двору, бестолково лаяли.

Те из гостей Мирша, которым посчастливилось захватить лошадей, сломя голову скакали вдоль озера; другие дожидались врага, чтобы лишь с его появлением броситься в воду, думая тем сохранить свои силы и уйти от смертельной опасности.

Всюду царило гробовое молчание.

Старшие женщины, собравшись вместе, стояли над озером. Вдали мелькали уходящая дружина Домана и белое платье Мили, раздуваемое ветром. Уходящих изобличал столб пыли: его легко было видеть от Миршевой хижины.

Неприятель, приметив бегущих, с диким криком пустился за ними в погоню. Часть его окружила хижину, захватывая все, что в ней оставалось. Собаки - единственные сторожа, лежали убитыми близ ворот.

Стоявшие над водой побросались в нее и попрятались в камышах. Поморцы пускали в них стрелы, слышались крики, наконец, все исчезло в высокой траве.

Между тем наездники не теряли времени: они растаскивали хозяйское добро Мирша, подарки Мили, ее приданое. Так как горшков с собой унести неудобно было, то их принялись колотить. Насколько взор только мог окинуть, повсюду враги. Особенно выделялись меж ними два молодых всадника, по всему видно, начальники дикой орды. По одежде судя, их можно было принять за немцев, да и немцы же их окружали. Они соскочили с лошадей и вошли в избу. Толпа покорно раздвигалась перед ними.

Оба начальника, светло-русые, черноглазые, походили один на другого, словно родные братья. Неудивительно: они ими действительно были. Сыновья Пепелка снова собрали дружину и шли войной отомстить кметам за смерть отца и первую неудачу. За ними на толстой веревке тащили седоволосого старика с поломанными гуслями в руках. Старика где-то на дороге поймали, а немцы терпеть не могли этих слепых певцов за то, что пели они про старое, доброе время. Гусляр молчал, опустив на грудь голову, не жалуясь, не оглядываясь даже на тех, которые били его и смеялись над беззащитным.

На скамье, на которой так недавно еще сидела невеста, уселись молодые князья. Тем временем спутники их доканчивали осмотр хижины, вынося все, что хоть какую цену имело. Старшины принялись за пиво и мед, за найденные мясо и хлеб.

Старик-гусляр упал у порога, но его силой втащили в избу. Мужчина высокого роста, весь покрытый железом, с побелевшим от злости лицом и черной, густой бородой, подошел к старику, сильно ударив его по спине. Всем хотелось выведать кое-что о богатом храме, о спрятанных в нем сокровищах. Старику угрожали, что если он будет молчать, то его тут же повесят, и все-таки ничего не добились.

- Вешайте! - повторял старик.

Поморцы хотели узнать, сколько людей на острове, как удобнее пробраться к храму.

- Птицей долететь, рыбой доплыть, - отвечал старик, не пугаясь угроз.

Его расспрашивали, где в окрестности живут богатые кметы, где самые лучшие стада; но старик только кряхтел и не отвечал, разве словом презрения. Тогда его начали бить плетьми. Старик смеялся и пел в то же время, но таким страшным голосом, что даже у жестоких поморцев холод пробежал по спине!

- Ой, судьба, горькая наша судьба! - пел старик. - Веселье и могила! Готовили свадьбу, наготовили похороны! Ой, судьба! Бейте, бейте скорей, пусть душа тело покинет, скорей, наболелась она уж вдоволь! О, Лада! Купало! Помогите ей выйти из тела!

Казалось, старик не чувствовал более ударов; он приполз к ведру с водой и, наклонив его ко рту, с жадностью пил. Один из мучителей было поднял меч, но рука его, дрогнувши, опустилась.

Время от времени в хижину приводили людей, пойманных у берега, плачущих, связанных. Старшины, окружавшие молодых князей, совещались, что им теперь надлежит предпринять. Прежде всего предлагали они отдохнуть. О Леднице нечего было и думать, так как переправиться на остров не совсем-то легко, да притом же им ничего не известно о количестве воинов, защищающих храм.

На дворе раздались веселые крики:

- Ведут их! Ведут!

Толпа поморцев, пустившаяся в погоню за Доманом, вела его за собой. Доман был ранен; он сидел верхом, со связанными руками, а перед ним на лошади лежало тело молодой жены, в котором торчал меч, из-под которого кровь просачивалась по каплям. Лицо у нее было бледное, жизнь ее навсегда покинула. Доман зубами придерживал ее за рубаху, так как руками владеть не мог. Весь в крови, во многих местах изрубленный, Доман сохранял вид, как будто не чувствовал боли.

Его сейчас же стащили на землю, но он, разорвав связывавшие его веревки, пытался уйти, захватив труп своей молодой жены. Попробовали отнять у него тело Мили, но он так крепко в него вцепился, что сделать это не представлялось возможности. Доман, впрочем, сейчас же упал вместе с трупом на землю.

По лицу и одежде пленника дикари без труда догадались, что перед ними богатый владыка. К нему вышли из хижины сыновья Хвостека в сопровождении немцев, и все обступили раненого.

Один из князей наклонился над Доманом и, угрожая ему кулаком, крикнул:

- Собачье отродье! Когда разоряли наш замок, когда убивали наших, ты, конечно, был там, а, может быть, и начальствовал над этой сволочью!

От Домана требовали, чтоб он объяснил, кто стоял тогда во главе кметов, кто возбуждал их к восстанию. В противном случае ему угрожали смертью.

Доман, однако, упорно молчал и беспрестанно взглядывал на жену, труп которой покоился рядом с ним. Домана били, толкали, он все оставлял без внимания. Немцам непременно хотелось что-либо узнать от него; они ни минуты не давали ему покоя. Легко может быть, что они боялись вторичного на них нападения. Но несчастный, горем убитый муж, видимо, не желал проронить ни единого слова.

- Мы ваши князья! - крикнул младший Хвостеков сын. Только тогда поднял голову Доман и окинул дерзкого презрительным взглядом.

- Из вашего рода ни один никогда над нами княжить не будет! - сказал он. - Этого вы никогда не дождетесь! Вы наши враги, вы разбойники, не вам властвовать, подлое змеиное племя!

Доман снова умолк после этих слов. Его велели прочь увести и отошли от него. Долго немцы издевались над ним, били его, потешались, он все терпеливо сносил. Наконец, его снова связали и потащили на берег, где лежали другие.

Доман упал под Миршевой вербой. Руки у него были связаны, ноги свободны.

Вечером труп убитой Мили лежал один над водой. Доман тихонько приполз к воде, когда часовые уснули, он бросился в озеро и исчез.

XXV

На острове, у воды, толпился народ и глядел на другой берег, в молчании к чему-то прислушиваясь.

С другого берега ветер приносил дым и крики, раздиравшие душу. Это доказывало, что дома и селенья в огне, люди гибнут... Иногда на воде доказывались трупы, подплывавшие к острову, как бы моля предать их земле...

Вечерело... Вдали расстилался туман, перемешанный с гарью.

Храм был пуст, весь народ собрался у берега. Тут же был и старый Визун с седовласой Наной и Дивой с истомленным, бледным лицом; у священного огня осталась одна только женщина. Все молчали. У всех на уме был один лишь вопрос: нападут ли поморцы? Бросить ли все и бежать или остаться, пожертвовав жизнью? Никто не решался, однако, высказать вслух то, что внутренне его волновало. До сих пор никто никогда не осмелился нападать не только на храм, даже на остров. Не раз на том берегу видны были огни и слышались дикие возгласы бушевавшего неприятеля, все же враг уходил назад, несмотря на то, что сокровища храма представлялись ему сильно заманчивыми.

Здесь было много народа, которым легко овладеть; защитников среди них нашлось бы слишком мало. Преобладающим населением являлись здесь женщины, дети и старики. Пожалуй, в храме оружия было достаточно, но где взять рук, настолько смелых, чтоб им владеть? Все слишком слабы!

Общее внимание сосредоточивалось на Визуне, который стоял на пригорке, смотрел и молчал. По выражению его лица желали прочесть, о чем думал старик: но лицо его было точно застывшее. Ни одна морщинка не дрогнула, губы не шевелились, он даже не моргнул ни разу глазом.

Хотя на дворе было уж так темно, что даже вблизи с трудом различались предметы, народ, однако, не расходился. Все продолжали стоять, словно ждали чего-то. Вдруг на воде послышался плеск.

Рыба ли, человек ли? Темнота не дозволяла разглядеть хорошенько. Что-то светлое поднялось из воды и исчезло. Человек, выбившийся из сил, плыл к берегу. Визун сошел с пригорка, на котором стоял, и подступил к воде... Его глаза теперь только стали пристально всматриваться в воду, как бы желая что-то увидеть.

Над поверхностью воды показалась человеческая голова, покрытая длинными волосами... Человек все ближе и ближе подплывал к берегу... Еще минута, он очутился бы вне опасности, но силы его оставили.

Заметив это, Визун вошел в воду и до тех пор в ней оставался, пока утопавшему в предсмертном усилии не удалось наконец уцепиться за руку, ему протянутую.

Тогда старик быстро вытащил несчастного на берег, но без признаков жизни: совсем обессилев, бедняга лишился чувств. Прибежавшие слуги помогли уложить его поудобнее... Визун наклонился над ним и вдруг вскрикнул:

- Доман, дитя мое, жив ли ты?..

Доман лежал недвижно с еле заметным дыханием, весь облитый кровью... На зов Визуна он открыл глаза, но сейчас же их снова закрыл...

Дива, слышавшая, как Визун произнес имя Домана, подошла к нему. Визун велел ей подать больному напиться.

Кто как умел начал приводить в чувство Домана. Нана отправилась приготовить напиток, который бы мог вернуть умиравшему уходящую от него жизнь.

Наконец, вследствие общих усилий, он понемногу пришел в себя. Дива стала возле него на колени и собственными руками подала ему напиток. Явилась и Нана, но Доман едва на мгновение открывал глаза, как веки опускались сами собою.

Домана отнесли в хижину Визуна. Старик велел уложить его на своей постели и сам уселся возле него. Он собственными руками перевязал ему раны. В храме всегда было много различных трав для больных. Визун надеялся, что сумеет вернуть к жизни бывшего своего воспитанника, который уснул крепким сном и так проспал до утра.

Визун, убедившись, что Доман спит и что первый момент опасности миновал, отправился снова к озеру. Поморцы были чрезвычайно смелы и ловки, легко было предположить, что найдутся меж ними охотники устроить ночное нападение на храм.

Так целую ночь никто и не трогался с места. Уже рассветало, когда Визун увидел какое-то черное пятно на поверхности озера... Пятно это тихо двигалось к острову. Солнце взошло... Пятно превратилось в лодку и все приближалось... Визун видел теперь, что в этой крошечной лодке сидела какая-то женщина... Знать, дремота одолела ее изнуренное тело: лодка подолгу иногда кружилась на одном месте и только лишь при благоприятном ветре плыла к острову... Сидящая в ней женщина не просыпалась... Наконец, лодка ударилась о берег и закачалась; старуха проснулась, протерла глаза и, взяв палку, бывшую с нею, вышла на берег, но здесь после первых шагов упала на землю.

То была злосчастная Яруха, которую поморцы потому не убили, что сочли ее ведьмой и боялись даже дотронуться до нее. Ночью ей удалось найти кем-то забытую в камышах лодку, она села в нее, оттолкнулась от берега и по воле стихий добралась до острова.

Старуха скоро пришла в себя и, заметив стоявшего над ней Визуна, которого видала не раз, обратилась к нему со словами:

- Живя, богиня моя, избавила меня от смерти. Марена уж хватила меня за горло, желая тащить меня в яму... И Живя, добрая матушка, покрыла старуху своим платком... И вот целы остались старые мои кости.

- Много людей погибло? - спросил Визун.

- Много ли? Да столько, сколько их было там... Все погибли... Я видела труп той, которая еще вчера была девушкой, а помирать привелось замужней... Меч вонзили ей в грудь... Погиб жених, погибли молодцы, все погибли, даже собак убили.

Старуха затрясла головой.

- Хижины сожгли?

- Все разрушили, все обратили в пепел... Вороны на пир слетелись, а люди плачут... - старуха вздохнула.

- Ушли? - спросил Визун.

Старуха сразу не могла дать ответа; она не помнила, что вчера случилось.

- Я лежала на земле мертвая, когда Живя покрыла меня своим платком... Я не слышала и не видела ничего. Долго вокруг меня ходили, кричали, ногами меня топтали. Да... что ж дальше?.. Вспомнила - когда начало рассветать, что-то их напугало... Русалки вышли из озера, ветер поднялся сильный и гнал их прочь... Они с криком ушли, а трупы остались на берегу... О, трупы белеют, точно весенний цвет на лугу!.. Ушли, нет их более, но не вернутся ли снова?..

Визун вздохнул свободнее; только доверять ли старухе, у которой, видимо, голова не на месте?..

Чем больше ее расспрашивали, тем запутаннее она давала ответы... Наконец, Яруха устала болтать, села под деревом и уснула.

Между тем у берега показалась новая лодка... Из нее вышел старик, простоявший всю ночь до утра в камышах и тогда лишь нашедший возможность безопасно переехать на остров...

Он рассказывал, что поморцы, уничтожив огнем и мечом все встречавшееся им на пути, получили откуда-то ночью известие, которое их до того напугало, что они сейчас же торопливо вернулись в свои леса. Кроме того, старик утверждал, что у них было намерение по связанным лодкам пробраться на Ледницу и что если оно не осуществилось, то единственно вследствие неожиданного для всех ночного бегства; что неприятель, действительно, кроме трупов и целых груд пепла, ничего после себя не оставил.

Несколько успокоенный этими подробностями, Визун пошел в храм, а оттуда направился к своему больному. Доман спал еще. Старик приготовил завтрак и сел у постели больного, стал дожидаться, пока тот сам не проснется. По временам он прикладывал руку ко лбу и к груди Домана: лоб горел, сердце с силою билось в груди. Раны слегка затянулись, кровь не сочилась более.

Только в полдень проснулся Доман, он было хотел приподняться, но сейчас же в бессилии опустился на изголовье. Со сна он долго не мог сообразить, что с ним произошло и где он теперь находится. Визун заставил его подкрепить себя пищей и лишь тогда разрешил говорить.

Как в тумане мелькали перед Доманом все события: свадьба, нападение поморцев, бегство его с женой, потом смерть Мили, наконец, плен и освобождение... Грустная повесть женитьбы была еще слишком свежа, несчастный старательно обходил ее в разговоре, и Визун, казалось, его одобрял, говоря:

- Сперва болезнь выдохни из себя, а там примемся за оружие и проучим поморцев.

- Мы теперь, точно пчелы без матери... - заметил Доман, - главы у нас нет... Если так еще долго протянется, всем придется погибнуть! Ну, не хотят Лешков, пускай избирают другого!.. Боги ведь ясно сказали: покорного, бедного...

На следующий день Доману было не лучше. Жажда его томила, он беспрестанно впадал в забытье, кричал и метался.

Визун очень часто наведывался в избу: посидит у постели, приготовит, что нужно, и снова уйдет. Дива два раза осторожно подкрадывалась к жилищу больного, заглядывала в щели, прислушивалась... Раз даже тихонько открыла дверь, чтобы взглянуть на спящего Домана. Видеть его стало ее потребностью; но пока в ней еще боролись два чувства: зарождающаяся страсть и стыдливость девушки...

На третий день Доман почувствовал облегчение. Он сидел на постели. Дива более не являлась. Когда вечером пришла ее очередь нести ужин Визуну и больному, она долго не могла на это решиться: ей сделалось страшно чего-то, хотя в то же время так и тянуло увидеть Домана. Старика не было дома, когда Дива вошла в избу... Больной увидел в окне, как она отошла от порога, заметив, что Визуна нет.

- Дива! Дива! - крикнул Доман. - Перевязала бы ты мне рану; приложила бы к ней свежих листьев...

- Визун же всегда это делает, - ответила Дива, входя.

- У старика руки трясутся! - возразил Доман.

Дива не знала, что предпринять. Сомнения ее разрешились приходом Визуна. Доман при нем повторил свою просьбу.

- Перевяжи ж ему рану! - повелительно крикнул старик. - Это ведь женское дело!

Дива повиновалась. Доман сидел на постели в одной рубахе, и на раскрытой груди виднелся широкий рубец, тот самый, который когда-то нанесла ему Дива одной рукой. Девушке показалось, что Доман нарочно раскрыл рубаху в том месте. Молча подошла она к раненому, как следует наложила повязку, после чего сейчас же вышла на двор и пустилась бежать к храму. Визун пристально посмотрел на Домана. Оба они, казалось, вели немой разговор.

- Дива тебя боится, - произнес, наконец, Визун, - а ты опять что-то стал на нее заглядываться...

- Я бы, быть может, ее и забыл, если б волны меня сюда не прибили! - ответил в раздумье Доман.

- Судьба! - вздохнул Визун.

- Судьба! - повторил и Доман.

Оба умолкли. Старик без надобности начал с чем-то возиться в углу, а в сущности лишь для того, чтобы скрыть выражение лица.

На следующий день Доман вышел на воздух и сел на крыльце, но Дива не приходила. Доман рассчитывал, что, выздоровев окончательно, будет в состоянии через несколько дней уехать домой. Но он слишком долго сидел на крыльце, ветер был свежий, и ему опять сделалось хуже. Старик уложил его снова в постель. Между тем, заботясь о Домане, он и сам занемог, жаловался на ломоту во всех костях. В тот день Диве пришлось явиться уж к двум больным, чтобы за ними ухаживать. Она сейчас же пришла и принялась молча за дело. Дива всеми силами старалась не смотреть в лицо Домана и избегать разговора с ним. Доман был тоже сосредоточен. Только тогда, когда Диве настало время уходить из избы, она помедлила у порога, долгим взглядом впилась в Домана и быстро скрылась за дверью.

Яруха все еще расхаживала по острову. Она не могла пожаловаться на свою судьбу: с ней часто советовались, кормили ее и одаривали подарками за снадобья. Ей всегда находилось дело, а не то она хоть пол подметала в храме. Любопытной, как вообще старухи, ей скоро стали знакомы все закоулки острова.

Яруха, заметив, что Дива выходит из избы Визуна, в которой она еще никогда не была, ей, старой ведунье, побывать там еще не пришлось, подумала, что не мешает исправить такую ошибку.

Яруха открыла дверь. Доман сидел на постели. Старуха внимательно всмотрелась в его лицо. Доман не запрещал ей входить, она и вошла в избу.

- О! О! - воскликнула она. - Так вот кого я вижу? Да ведь это ты, тот самый, кому я рану перевязала, женку которого убили! А уж как же и жаль ее; молодая была да веселая, как щегленок... У тебя ей, впрочем, было не так спокойно, как дома.

- Почему?

- Потому что вы, жупаны, прихотливы, - продолжала старуха, - у вас всегда много женщин, и вы их не умеете уважать! Э! Да ведь это тебя-то Вишева дочь так уколола? - прибавила Яруха, смеясь. - А теперь траву тебе носит.

Доман вздрогнул.

- Не ври, ведьма! - крикнул он. - Не вспоминай о прошедшем!

- Она здесь ведь царит, - не смущаясь, болтала старуха. - Умница, что говорить! Не хотелось ей мыть у тебя горшки, ей ведь удобнее, руки сложив, сидеть у окна. Вишь, она кметова дочь, а для них князя мало! Ручки белые, работать не могут; глазки черные гордо глядят...

При этих словах она подошла к Доману и посмотрела в его лицо, которое внезапно покрылось румянцем.

- А что ж? Здесь-то на острове ты с ней не поладил? - спросила она.

- Я ее редко вижу, - с напускным равнодушием ответил Доман. Старуха призадумалась, а потом, ударяя палкой об пол, снова

заговорила нараспев:

- А ведь это... судьба, что вода принесла тебя прямо к ее ногам... Лучше б совсем с нею-то не встречаться... Говорят вот, что будто зажившая рана снова начинает болеть, когда к ней приближается тот, кто ее нанес... Потому, значит, неотомщенная кровь... а она бросается даже и из зажившей раны, коли виновник рядом стоит... А девица, видно, тебя боится... едва ноги передвигает...

Доман молчал. Старуха продолжала:

- Она тебе стала теперь противна, не так ли? Ну, отвечай! Сознайся!.. Если ж ты все о ней думаешь... гм... тогда знай, что это мне дело знакомое - помогать в таких случаях... У меня, пожалуй, найдутся всякие зелья, средства... Заставила б я ее тебя слушаться!.. Я ведь не какая-нибудь обыкновенная женщина, я - ведунья!

Доман долго еще молчал, наконец спросил ее, как бы нехотя:

- А что ж ты сделаешь, если она дала клятву богам? Она никого не хочет...

Яруха захохотала.

- Э-ге-ге! Да разве первая она, что клятву дала? Мало их разве, променявших священный огонь на иной, свой, домашний? Захотела бы только, никто ей не запретит, лишь бы выкуп внесла за себя! У Визуна и без нее женщин много...

Доман становился внимательнее...

- Уж я ее подговорю, приготовлю!.. - проворчала старуха.

- Нет, не удастся тебе!.. - с грустью воскликнул Доман.

- Ан удастся! Я-таки кое-что знаю... По крайней мере, испробую.

- Я тебя на всю жизнь обеспечу! - обрадовался Доман. - У тебя будет хлеб на старые зубы...

- Ну! У меня давно уж зубы повыпали, - смеялась Яруха. - Что мне в хлебе сухом? Не раскусишь! Мне молочка подавай, да кусочек мяса... Это лучше всего... Потом и веселенького чего-нибудь выпить... Ну, само собой, не воды... Мне вода не по вкусу...

- Я тебе дам всего, - сказал Доман, - а вдобавок и шубу на зиму, только... не удастся тебе!..

Яруха подошла к больному и морщинистой рукой начала гладить его по голове.

- Ты домой-то не торопись, если хочешь ее иметь... Я кое-что знаю.

При этих словах она многозначительно взглянула в лицо Дома-на, замурлыкала песню и пошла из избы; прямо от Домана она отправилась в храм.

Яруха, однако, в него не вошла, а остановилась у входа, подняла угол занавеса, посмотрела внутрь и села на одном из камней. Она знала, что жрицы должны были проходить мимо нее за водой. Пользуясь временем, она собирала траву, росшую кругом в изобилии, связывала ее в пучки и клала в мешок.

Долго пришлось ей сидеть, пока наконец одна из жриц, проходившая мимо, не объяснила ей, что Нана приказала Диве собирать в садике травы и разное зелье, которое употреблялось для храма. Яруха, выслушав сказанное, побрела в садик, бывший по ту сторону храма.

Это было крошечное местечко, окруженное с четырех сторон небольшой изгородью. Старые вербы, несколько ольх, да посредине две-три грядки растений, вот и все, что заключал в себе садик.

Дива, собрав, что ей было нужно, сидела, задумавшись, и неторопливо вязала траву в пучки. Яруха, увидев ее, остановилась.

- Дочь моя, я готова тебе помочь...

Девушка, равнодушно взглянув на нее, не отвечала на предложение. Не смущаясь приемом, старуха вошла-таки в садик, опустилась возле Дивы на землю и, не спрашивая ее разрешения, начала помогать ей в работе очень споро и ловко.

Долго она молчала; затем принялась бормотать, словно бы про себя:

- Что бы я да долго высидела на Леднице, ну уж нет!.. Теснота, духота здесь ужасная, жизнь-то тянется, словно в клетке!..

Дива продолжала молчать.

- По целым дням жариться у огня!.. Да, эдак дым все глаза выест!.. Жаль мне твоей красоты, - обратилась Яруха к девушке. - Ты здесь совсем изведешься, красавица... Я ведь все знаю, все понимаю... я по глазам вижу, что в человеке-то происходит!.. Да!..

Дива вспыхнула и покосилась на собеседницу боязливым взглядом.

- Что же ты видишь во мне? Что? - решилась она произнести.

- Ой, что я вижу!.. - заговорила старуха. - Вижу... начинается что-то завязываться... трава и та, из земли поднявшись, скоро растет... Недаром судьба вторично толкнула Домана на остров... Суженого конем не объедешь!..

Дива, желая скрыть овладевшее ею смущение, сделала вид, будто приводит травы в порядок. Старухе-то было ясно, что травы тут собственно ни при чем. Она и сказала, обращаясь к взволнованной девушке:

- Слыхала ль ты сказку о красавице-королевне?

И, не дожидаясь ответа, начала она монотонным голосом:

- Жила-была некогда красавица-королевна, одна дочь у богатого короля, который любил ее пуще жизни. Чтобы ни вздумалось, у нее все было... Птичьего молока и того доставали... Наконец, красавица стала взрослой девицей; тогда отец ей и говорит: "Пора тебе, доченька, замуж идти", а королевна в ответ: "Я согласна, да чтобы был мой суженый и умней, и ловчей меня, да и крепко чтоб мне полюбился".

Вот прибили на королевском замке колесо золотое; стали в замок съезжаться женихи, что ни на есть со всех концов белого света. Были тут и королевичи, были князья, жупаны, кметы, все народ из себя молодой да красивый... Только нет!.. Заартачилась девица и слышать о них не хочет! Видно, больно уж ей полюбилась свобода девичья!..

Все-то она гуляет по садику, собирает цветочки, да любимые песенки напевает; а начнут ей про женихов говорить, рассмеется! Никого, молвит, я и знать не хочу! Никого!..

Так-то долго издевалась она надо всеми. Одному приказала достать ей живой воды, той воды, что стерег семиглавый дракон. Другому поручила принести золотое яблочко, росшее за горой ледяной. Третий должен был нанизать на шнурок звезды небесные и составить из них ожерелье. Все поехали исполнять королевнину прихоть, но назад никто не вернулся. Первого проглотил дракон. Второй провалился в прорубь во льду и был съеден рыбами. Третьего растерзали коршуны.

Наконец, приехал свататься королевич Сила, обладавший могуществом волшебства. Увидал он красавицу, закипела в нем молодецкая кровь, и поклялся он или жизни лишиться, иль добыть себе королевну в жены!

А она лишь взглянула на нового жениха, задрожала всем телом, заплакала и сейчас же велела ему отправляться за синее море, принести оттуда чудодейку-траву, воскрешавшую мертвых. Знала, хитрая, что к траве той подступа нет иного, как сквозь страшное пламя, против которого и вода бессильна.

Королевич-то, не будь глуп, обернулся птицею, сине-море перелетел, турманом над огнем взвился, захватил клювом веточку и принес ее злой красавице. Тут случись, как нарочно, умирает сын короля... Плачут все, убиваются... Королевич тогда приложил траву к сердцу мертвого, и покойник вскочил как встрепанный.

- Есть хочу, я отлично спал! - закричал королевский сын, протирая глаза.

А король от восторга кинулся жениху на шею и сказал своей дочери:

- Ну, теперь уж все кончено, ты должна быть его женою! Залилась королевна слезами горючими.

- Делать нечего, - отвечала она, - приказал отец, надо слушаться... Одного лишь прошу: дайте мне семь раз хорошенько спрятаться, а жених пускай ищет... Коль найдет, я противиться больше не стану.

К слову молвить, красавица хоть и ведьмой слыла, умела и себя, и других превращать во что бы ни вздумалось, да королевич был хитрее ее!

На следующий день королевна из окна своего вылетела на двор голубкой и летала по нему вместе с прочими птицами... Эти, впрочем, верно почувствовали чуждый в ней дух: каждый раз как она приближалась к ним, все разлетались сразу, и она оставалась одна. Королевич, прикинувшись ястребом, погнался за ней... Она испугалась, спустилась на землю и превратилась в девицу... Смотрит, а тут же рядом стоит красавец-жених и берет ее за руку...

Опечалившись, затворилась королевна в своей светлице, горько плакала и всю ночь напролет продумала, что ей делать теперь?..

Ранним утром красавица вышла в сад, села на грядке и сделалась лилией... Вокруг нее все другие лилии белы как снег, она одна только - кровь в ней просвечивала - вся покраснела.

Жених с королем также пробрались в сад подышать свежим воздухом... Королевич горюет, не зная, где и как он отыщет свою красавицу...

Случайно оба остановились у грядки, где цвели, дыша ароматом, лилии; странно им показалось: все цветы белые - один только розовый!..

Королевич сейчас же понял причину, приложил руку к стеблю, а тут стоит девица и плачет.

- Узнал ты меня два раза, третий раз не узнаешь!

И бежит красавица снова в светлицу, садится на коврик и плачет, плачет так, что слезы ручьем текут. Думала крепко она всю ночь... На утро открыла окошко и блестящей мушкой помчалась в синюю даль.

Долго летала она по воздуху, только страх ее стал разбирать. Птицы ловко глотают мушек; вот-вот иная так и норовит поймать ее своим клювом... Королевич, удалось ли ему подсмотреть, или ему шепнул кто-нибудь, превратился в огромного паука, растянул по воздуху паутину и выжидает. Недолго спустя на нее натыкается мушка, спасаясь от воробьев... Паук, неуклюже карабкается и... королевна стоит и плачет.

Рядом с ней паук-королевич держит ее за белую ручку.

- О, бедная! Узнал ты меня три раза... Что теперь я начну?.. По-прежнему плач и рыдание в светлице. Сестры стучатся, входят и советуют огорченной:

- Поплыви ты рыбкою по синему морю... Море широко и глубоко... Там он тебя не найдет.

А она все плачет без устали.

- Узнал он меня три раза, что же теперь-то я сделаю, куда удачнее скроюсь?.. В воде чудовища есть... Я их боюсь...

Однако на следующее утро красавица вышла к морю; она не заметила, что жених притаился за деревом, выслеживая ее.

Вот нырнула на дно золотая рыбка; следом за ней мелькнула серебряная. Куда золотая ни кинется, серебряная рядом плывет. Толкнулись они друг о дружку. Королевна слышит слова:

- Четвертый раз я тебя отыскал, судьба тебе быть моей!

Рыбка превратилась в девицу, бежит к себе в замок и снова горюет.

Эта ночь, как и прежние, проходит без сна. Уж солнышко показалось на небе, когда королевне в голову пришла счастливая мысль. Много ведь камушков на морском берегу. Кто ж отличит ее среди них, когда превратится она в белый камень и незаметно уляжется на песке? Тотчас побежала она на берег, где и осуществила то, что задумала.

Королевич ломал себе голову, стараясь узнать, что теперь придумала королевна? Ничего не добившись, он в отчаянии направился к морю, желая покончить с собой. Вдруг нечаянно наступил он на камешек... А какой прелестный!.. Жених наклонился, чтобы взять в руки находку, а перед ним стоит королевна и... плачет.

- Нашел я тебя пятый раз! - в безумном восторге закричал королевич. - Ты должна быть моей!

- До семи еще далеко! Найдешь меня за седьмой горой, за седьмой рекой!

Не помня себя от гнева, девица побежала домой и бросилась на пол в своей светлице. Горюет да плачет. Мимо нее пробежал мышонок. Заметив его и недолго думая, она обернулась мышонком, спрятавшись в скважину. Сидя в ней, красавица думала про себя:

- Вот теперь-то уж он меня не отыщет!

На беду ее на окне сидел воробей и все видел. Он сейчас же порхнул к королевичу, спустился к нему на плечо и крикнул:

- Девица превратилась в мышонка и в ямочку-щелочку спряталась...

Королевич бурым мурлыкой стал, сел и, уставившись, выжидает.

Мышонку есть захотелось; заметив крошки, лежавшие под столом, он задумал выйти из норки, но только лишь показался, громадный кот тут как тут:

- А, вот где ты?!

Королевна перепугалась, боясь, что ее проглотят; но кот произнес человечьим голосом:

- Узнал я тебя и в шестой раз. Моей, наверное, будешь.

Королевна упала на пол, рыдая.

- Ох, я несчастная... Горькая моя доля-долюшка... Что-то я стану с ним делать?

Вот в седьмой-то раз нужно было придумать уж что-нибудь особенное. Сбиралися все подруги с сестрицами, долго думали, долго гадали... Ночь прошла, рассвело, а решить ни на чем не решили... Королевна заливается, плачет с досады.

- Лучше уж сразу-то было за королевича замуж идти, - причитает она, - чем семь раз срамиться, а в восьмой все равно в неволю попасть.

Просыпалось солнышко... Что-то будет, когда оно выглянет? Совещались сестрицы, наконец, порешили: превратиться ей в старую нищенку, безобразную, желтую и с лицом как печеное яблоко, вот, к примеру, словно бы я, - рассмеялась рассказчица. - Так и сделали. Пошла красавица просить милостыню на большую дорогу, и уж так-то была уверена, что теперь никто ее не узнает.

Долго ждать ей пришлось. Только видит, едет король верхом... Что за старуха такая? Велел подать ей копеечку и дальше поехал. А королевна и думает про себя: отец родной не узнал, никто не узнает!..

Едет братец ее родной, посмотрел на старуху, захохотал:

- Что за ведьма такая? Вот-то гадкая тварь... Гнать ее прочь с дороги...

Поплелась королевна к сторонке, а сама в душе-то и радуется: брат родной не узнал, и жених не узнает.

Наконец, показался верхом на коне королевич-красавец... Ветер ласково треплет его золотистые кудри... Он и видит - стоит перед ним нищенка старая... Посмотрел, покосился - бросил ей золотое кольцо.

Королевна со страху возьми да и перехитри: опасаясь, чтоб суженый ее не признал, отступила назад и закрыла себе лицо тряпицей. Что за странность, подумал жених, надо быть, тут неспроста... Подбежал он к старухе, да в глаза и заглянул... А глаз-то она переменить не умела... Светят, искрятся, точно два солнышка... Взял тогда королевну он на руки, посадил к себе на лошадь.

- Вот и седьмой раз отыскал я тебя, теперь от меня не отвертишься...

Свадьба была богатая, и я там была, мед да пиво пила, - окончила свою сказку старуха.

- Так-то, - добавила она, погодя, - суженого конем не объедешь!

Выслушав сказку, Дива задумалась.

- Эдак-то, - заключила Яруха, - может выйти и с ДОманом, напрасно его избегаешь. В расписанной хате-то лучше жить, чем на острове здесь, на Леднице...

Досыта наболтавшись, старуха кряхтя поднялась с места и, ворча что-то под нос, медленно поплелась из ограды. Ведунья хорошо понимала, что брошенное в землю зерно иногда подолгу лежит, притаившись, прежде чем пустит ростки и созреет. А Дива долго еще неподвижно сидела, окруженная роем нахлынувших дум... В ушах, словно кто-то бил в наковальню молотом, раздавались слова:

- Суженого конем не объедешь...

XXVI

Кашубы и поморцы, подстрекаемые Лешками, все учащали свои набеги на Полянские земли. Не успеют, бывало, прогнать одну их орду, глядь - показалась другая, глубже первой проникнувшая в дотоле мирные дебри славян. Вскоре кметы окончательно сбились с толку, не зная, откуда и ждать врага. То являлись поморцы с севера, то внезапно нападали с востока... с той ли, с другой стороны - угадать равно не представлялось возможности.

Старшины между тем по-прежнему собирали вече за вечем, спорили, ссорились, а решать ни на чем не решали. Выбор князя им, как клад, не давался. Не выискивался глава - не нашлось и руки, умевшей бы отразить врагов.

Все разбегались куда попало.

Уверенность в постоянной опасности загоняла людей в самую глушь лесов; в свою очередь, голод их гнал оттуда. Разоренные нивы стояли пустыми.

Теперь являлись даже такие, что жалели Хвостека.

- Мышки, - говорили они, - хороши лишь на то, чтоб разрушить, создать же они ничего не умеют.

Раздоры, общая неурядица грозили затянуться надолго, как однажды вечером, после особенно бурной сходки, по обыкновению окончившейся ничем, к месту, где стояли старшины, подошли двое каких-то людей. Некоторые из бывших у Пяста на торжественном празднестве пострижения сейчас же узнали их. Это были два чужеземца, из коих один благословил Земовида. А так как кметы как раз в момент их прибытия готовились ужинать, то один из Мышков пошел навстречу гостям и пригласил их к общественному костру. Чужеземцы, приблизившись к кметам, приветствовали их во имя Единого Бога.

Перед прибывшими сейчас же поставили калачи и мясо, пиво и мед. Мяса в этот день они не хотели трогать, довольствуясь хлебом и несколькими глотками пива.

Младший гость, заметив хмурые лица кметов, полюбопытствовал узнать о причине подобного настроения духа, а кстати уж, и о том, почему полянам вообще неладно да трудно живется.

- Как же иначе могло бы и быть, - ответил старый Стибор. - Едва мы успели одно зло уничтожить, как нажили другое. Иго неволи сбросить-то сбросили, а порядка завести не умеем. Дело нетрудное - свергнуть тирана! Труднее заменить его лучшим! Вон нас враги вконец разоряют, а разве мы можем отбиться?

- Да, - в раздумье сказал чужеземец, - нехорошее дело, если во время войны не иметь вождя... Много мы разных стран и народов видели, от Дуная вплоть по Лабу и Одеру, а такой не встречали, в которой бы не было короля или князя, вождя или главы!.. Что же за причина, однако, что вы до сих пор никого над собой не поставите?

- Причина такая, - ответил Стибор, - что каждому хочется быть вождем... И всякий боится, что как выберет себе равного князем, так этот, пожалуй, начнет притеснять не хуже прежнего владыки...

Гость задумался было, но затем продолжал:

- Если у вас меж богатыми и влиятельными не может выйти согласия, ввиду того, что один другому завидует, один другого боится, - отчего бы вам не избрать человека бедного, незначительного, но известного вам по честности и уму, по способностям?

Мгновенно все замолчали. Кметов, видимо, поразило то обстоятельство, что мнение человека, им чуждого, совпало в точности с мнением богов, слышанным Визуном в храме. Они удивленно переглянулись, и Стибор спросил:

- А тебе разве ворожея какая-нибудь сказала, что избрать нам себе в князья следует "малого"?

- Нет, - отвечал гость, - но кто, будучи бедным, сумел прожить честно, снискать себе любовь и уважение других, тот и при условиях богатства и власти, наверное, не изменится...

Товарищ его прибавил:

- Ведь и тот, у кого мы гостили во время празднества пострижения отрока-сына, - человек не богатый, а ведь все вы его уважаете. Отчего бы не избрать его князем?.. Ум у него обширный...

- Пяст!.. - в один голос крикнули кметы. - Пяст!..

И точно в первый раз услышали это имя: все начали о нем говорить...

Между тем наступили сумерки. Чужеземцы, простившись с кметами и поблагодарив их за угощение, уехали, чтобы пораньше успеть приискать себе ночлег.

Кметы еще долго совещались, а некоторые из них прямо с вече направились к Пястовой хижине.

Старик стоял у ворот, осматривал табун, вернувшийся с поля. Лошади при виде своего господина весело ржали. Невесел был только хозяин. С тех пор как только побывали у него чужеземцы, а также со времени низвержения последнего князя, мысли, одна другой неотвязчивее, бродили у него в голове, не давая ему покоя.

Стибор, Болько и Мышко подъехали к воротам, сошли с лошадей и окружили хозяина, оживленно его приветствуя.

- Рад гостям, - произнес радушно старик, - зайдите в избу отдохнуть... Угостить только вас, право, ничем особенным не могу! Дома-то найдется немногое!.. Хлеб, впрочем, есть... Что же, привезли хорошие вести? Выбран князь, или все еще нет?

Гости вздохнули, посмотрев друг на друга.

- Князя у нас и по сию пору нет, свободы же через край... А тем временем голодные поморские волки жгут наше добро, разоряют землю; нет ни сна, ни умения обороняться... Просто дышим едва... Проклятые Лешки все новых поморцев на нас насылают... Время уходит...

Болько прибавил:

- А ты по-прежнему ухаживаешь за пчелами и не хочешь к нам заглянуть, чтобы подать добрый совет? Твое слово имело бы вес и значение перед людьми...

- Можно ли словом оказать помощь там, где уж и кровь заговорила, да и ее не послушались? - возразил Пяст. - Я малый, убогий человек...

Эти слова, услышанные впервые из уст Визуна, затем повторенные чужестранцами, а теперь и самим Пястом, показались кметам как бы предопределением судьбы.

- Я человек малый и бедный!..

Словно боязнь какая-то овладела ими: им чудилось - боги требуют, чтобы Пяст, а не кто иной, избран был князем.

- Завтра... - начал Болько, - последний день настоящего вече... Не может быть... не допустим мы этого, чтоб тебя не было с нами. Мы за тобой приехали, ты должен с нами идти... Все тебя просят, зовут... Не захочешь пойти, вече снова ничем не окончится, жалобы всех падут на тебя...

Старик оставил эти слова без ответа.

Кметы хотели было возобновить свои настояния, как у порога остановился бледный, еще не вполне оправившийся Доман, прямо прибывший с Ледницы.

По лицу его видно было, сколько он выстрадал. Кметы, слыхавшие уже о его приключениях, немедленно окружили интересного гостя, желая узнать, что с ним произошло и как он сумел спастись от поморцев.

Доман им все рассказал, показывал свои раны и заклинал решиться немедленно жестоко отомстить врагам.

- Если вы и теперь не изберете себе вождя, - так заканчивал он обстоятельный рассказ о своих приключениях, - то всякий поймет, что остается заботиться лишь о целости своей собственной шкуры... Соберутся вооруженные шайки, и сильнейший наденет ярмо на всех... Да я первый соберу как можно больше людей, и тогда, - пусть и скот пропадает, пусть земля порастает быльем, пусть расхитят все волки!.. Мы должны восстать на наших мучителей, должны найти их гнездо, с корнем вырезать это подлое племя, чтоб хоть раз, наконец, вздохнуть посвободнее!..

Долго велись еще разговоры в подобном тоне; наконец усталость взяла свое: все разбрелись по углам и минут через пять уже храпели.

На следующий день, чуть свет, Пяст изготовил корзину, чтобы идти с ней в лес. Болько и Стибор заметили это и, взяв старика за руки, сказали ему:

- Ты непременно должен сопровождать нас сегодня. Все того требуют, а слушаться воли народной каждый обязан. Пусть и Доман поедет с нами, он покажет там свои раны, подробно о том поведает, о чем всем любопытно послушать...

Старик все еще не хотел согласиться.

- Мое дело пчелы, а не вече, - уклонялся он.

Но на этот раз никаких отговорок не приняли: волей-неволей пришлось уступить.

Разбудив тех, которые еще отдыхали, вчерашние собеседники вскочили на лошадей и отправились к столбу, где с нетерпением ждали их кметы. Челядь Пяста давно уж ушла на работу, а потому с ним поехал сын его Земек, сопровождавший отца на случай ухода за лошадьми.

В то утро вече обещало быть особенно многолюдным: множество кметов виднелось уже у столба, а кроме того, беспрестанно подходили и новые. Распространившийся слух, что немцы опять готовятся к нападению на Полянские земли, немало способствовал многолюдству собрания.

В ожидании начала вече кметы сидели кучками на траве, когда Стибор, Болько, Мышко, Пяст и Доман явились. Заметив старика в простой, домашнего изделия сермяге, подходившего к ним, все, словно по чьему приказанию, встали. Воля богов, с одной, седые волосы Пяста, с другой стороны, были тому причиной.

- Отец наш, дай нам добрый совет, иначе мы все погибнем! - послышались с разных концов голоса. - Мы уж достаточно говорили, говори теперь ты; дай нам добрый совет, отец!

- Или вы сами не знаете, что вам нужно? - спросил Пяст. - Нового вам я ведь ничего не скажу! Прежде всего нужно согласие, да скорей выбрать князя! Сжалимся же, наконец, над самими собой, да над детьми нашими! Беспорядок царит среди нас... Заводите порядок!

Вечевое поле замолчало. Все, казалось, обдумывали...

Вдруг один из старшин, по прозванию Крак, представитель древнего княжеского рода, грозно поднялся с места, снял колпак с головы и, махая им в воздухе, полной грудью крикнул:

- Этому быть нашим князем! Избираем Пяста! Мгновенная тишина - и земля дрогнула от единодушного восклицания:

- Пяста! Пяста!

- Пяст да княжит над нами! Кровь наша!..

И среди кметов не нашлось ни одного, который не повторил бы этого восклицания, который бы воспротивился общему выбору.

Старик отступил назад, сделав руками движение, как бы желая отстранить от себя голоса, раздававшиеся все громче и громче, все радостнее.

Крашевский Иосиф Игнатий - Древнее сказание. 6 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :