Крашевский Иосиф Игнатий
«Дети века. 3 часть.»

"Дети века. 3 часть."

- А если, - продолжал старик, - и могли ходить в то время разные сплетни и темные слухи, то какое мне до этого дело? Разве я знаю, что справедливо! Ничего мне не известно.

Оба замолчали.

- А по-моему, - начал вновь Бобек, - ты поступил очень нехорошо, не сказав ему ничего о его происхождении. Какая-то тайна и разные догадки кружат ему голову; малый сгорает от любопытства, воображение играет... Говорит, что поедет в Туров за сведениями.

- В Туров! - воскликнул доктор. - Но в Турове никто ему ничего не скажет, никто ничего не знает: все прежние повымерли... С графом он не увидится. Наконец, - прибавил Милиус, как бы спохватившись, - о чем ему допытываться? Ничего нет. Правда, мать его была в дальнем родстве с этим домом, но выехала из Турова, и когда родила Валека, то мужа уже не было...

- Но что же с ним сталось? - спросил ксендз Бобек у доктора, смотря на него с любопытством.

- Не знаю, решительно ничего не знаю, - отвечал доктор, слегка пожимая плечами. - На беду себе, я из сострадания принял на свое попечение сиротку. Меня пригласили к бедной женщине, очень больной, почти умиравшей. Покинутая всеми, она умоляла меня слабым голосом позаботиться о ее сынишке. Не имела она уже времени говорить о себе, а бумаги, какие остались после нее, я все отдал Лузинскому. Вот и вся история. Привязался я, отец мой, к воспитаннику, был даже, может быть, для него слишком снисходителен, баловал его, как он справедливо упрекает меня, для собственного лишь удовольствия, а теперь собираю плоды. Каноник молча пожал руку доктору.

- На благодарность я никогда не рассчитывал, по-моему, было бы подло ожидать уплаты за исполнение своей обязанности, но я надеялся, что заботы об этом мальчике, при его способностях, не пропадут даром. Случилось иначе, - сказал, вздыхая, Милиус, - и я боюсь за него.

- Что ж я скажу тебе на это? Разве то, что помолюсь за тебя.

- И так он говорил, что поедет в Туров? - сказал как бы сам себе доктор. - Ну, хорошо, пусть едет, он теперь может делать, что угодно.

- А если б ты простил его?

Милиус грустно улыбнулся.

- Во-первых, я не сержусь, а во-вторых, я не так черств; но молодой человек не простит меня. Я сам чувствую, что есть вина с моей стороны, - прибавил доктор, - и лучше не будем более говорить об этом.

- А если не будем говорить об этом, - прервал Бобек, - то пойдем полюбоваться моими розами. Это, может быть, самые благодарнейшие в мире воспитанники... Может ли быть что прелестнее и таинственнее этого? Кто мог бы надеяться, чтоб из ветвей и листьев явится подобный цветок. И где он спал, пока увидел свет Божий?

И старик с кроткой улыбкой поцеловал розу. Доктор также улыбнулся.

- Здесь у вас, как в раю, - сказал он, - и взор наслаждается, и аромат проникает в душу.

- Но лучше всего то, - прибавил ксендз, - что сюда из вашего мира не доходят ко мне шум и тревоги; здесь тишина и спокойствие, и разве порою прожужжит лишь пчелка.

X

Пан Рожер Скальский напрасно искал на почтовой станции барона Гельмгольда; его там не было, хотя он и не выезжал из города. Прислуга не умела сказать, куда он девался, а так как известно было, что он не имел в городе никаких знакомств, то пан Рожер, предположив, что, может быть, разошелся с ним в дороге, поспешил домой, в надежде застать его в аптеке. Но он ошибся в расчете, и будучи заинтересован этой таинственностью, пошел, несмотря на свое отвращение к публичным заведениям, в кондитерскую Горцони, с тем, чтоб, сидя у окна, поджидать барона.

Кондитерская, помещаясь в рынке недалеко от ресторации пани Поз, естественно, находилась в антагонизме с соседкой. Горцони продавал кофе, чай, пунш, закуски, даже мясные, что очень вредило ресторации, и красивая его вывеска часто соблазняла приезжих. Он даже обзавелся бильярдом.

Пани Поз утверждала, что это отравитель, мошенник, что в его доме совершались дела, о которых даже не решится говорить порядочный человек; в отместку более аристократичный Горцони говаривал, что у пани Поз собирается одна только сволочь. Дли осмеяния хромоногого ее бильярда недоставало слов у соседа, который гордился своим новеньким отличным бильярдом, установленным сообразно с требованиями времени и правилами искусстве о чае, кофе, пунше, подаваемых в ресторации, Горцони не хотели даже говорить, и суд над ними произносил одним словом "помои".

Неудивительно, что пани Поз, которой передавали отзывы швейцарца, за обидное название "помои" называла его продукты "отравою".

Можно себе представить, с каким удовольствием Горцони увидел в своем заведении среди бела дня аристократа Скальского, который своим посещением не удостаивал ни одного публичного заведения. Неудивительно, что сам Горцони, приложив руку к белому берету, подошел к гостю, что прислуга сбежалась из всех комнат и что целая кондитерская ожидала приказаний дорогого гостя.

Опустившись в кресло возле столика у окна, пан Рожер величественным движением руки удалил прислугу, взял газету и подозвал Горцони, приказав подать рюмку бишофа.

Можно поручиться, что бишоф был старательно приготовлен, но когда сам Горцони с салфеткою в руке принес на мельхиоровом подносе рюмку с вином и поставил, кондитеру стало очень грустно, что пан Рожер долго, очень долго не принимался за напиток. Молодой человек действительно упер глаза в газету, но не читала занятый различными предположениями, и украдкой посматривал на площадь.

Он недоумевал относительно поведения барона. Во-первых, за чем он ездил в Туров, во-вторых, с чем возвратился, и, наконец, где и чего искал по городу? Нельзя было опустить денежной сделки, а его молодость, наружность и некоторые данные еще из Варшавы заставляли догадываться, что он искал невесты. Значит, дело шло о графинях. Какие же он хотел употребить средства для сближения с ними? Вот что интересовало пана Рожера, который хотя и не говорил никому, но имел свои замыслы на Туров.

Невест имелось две, следовательно, можно было стараться общими силами: стоило только условиться между собою. Хотя пан Рожер и желал сестре добра, и не хотел ее разочаровывать, но рассудивши хорошенько, нимало не рассчитывал, чтоб барон мог заняться панной Идалией.

Еще в Варшаве с первой встречи он узнал в нем брата по духу, который не способен из-за любви наделать глупостей. Оба были детьми своего века и для обоих женщина рано перестала быть идеалом, а была в низших сферах игрушкой, в высших - спекуляцией. Сам, руководствуясь относительно женитьбы лишь честолюбием и расчетом, пан Рожер не мог допустить, чтоб галицийский барон, прибывши издалека, мог бы хлопотать о чем другом, как о богатом приданом.

Влюбиться можно при желании везде, но выгодно и легче всего жениться там, где человек малоизвестен и хорошо может играть комедию. Образ действий Гельмгольда так понравился пану Рожеру, что он подумал подражать ему и в свою очередь отправиться в Галицию. Туда уже за ним не мог дойти ни малейший аптечный запах.

Рассуждая таким образом, пан Рожер подносил к губам рюмку с весьма невзрачным бишофом, быв убежден, что вино было здесь еще самое лучшее. Каждый глоток Горцони измерял взором, стараясь прочитать на лице гостя выражение удовольствия, но напрасно. Кондитер наконец заключил, что люди высшего круга более замкнуты в себе и не привыкли делиться своими ощущениями с кем бы то ни было. Это немного успокоило его.

Долго размышлял пан Рожер и после многих предположений попал на одну уловку, по его мнению весьма правдоподобную, исполнение которой требовало ловкой осторожности. Взглянув довольно приветливо на Горцони, ожидавшего приказаний, он сказал:

- Пане Горцони!

- Что прикажете?

- Не будете ли вы так добры сказать мне - не видели вы одного приезжего молодого человека, остановившегося на почте? В какую он пошел сторону?

Ободренный доверенностью гостя, хозяин подошел к нему с таинственным видом.

- Молодой этот человек, - шепнул он, - вчера, конечно, по незнанию, заходил ужинать в кухмистерскую.

- Куда?

- К Позе.

- А сегодня?

- Сегодня, сегодня... если его там нет, - а туда редко кто пойдет вторично, то уж не знаю.

- Есть у вас ловкий мальчик?

- О, живой, как огонь! Эй, Франек, поди сюда!

Мальчик подбежал, и черные глазки его сверкнули словно угли, когда он увидел, что пан Рожер вынул злотый из кармана.

- Вот тебе на гостинцы, - сказал он шепотом, - а ты ступай сию же минуту в лавку Мордка Шпетного: знаешь там есть задняя комната, где иногда пьют вино? Ты не спрашивай ни о ком, не говори ничего, а посмотри - нет ли там молодого незнакомого пана.

- Того, что вчера приехал на почту из Турова? - подхватил Франек.

- Того самого.

- А если он там?

- Посмотри, с кем сидит и беги назад.

Вследствие такого отчетливого приказания, подкрепленного злотым, мальчик помчался стрелой, и не успел еще пан Рожер окончательно распробовать бишофа, как уже Франек воротился в кондитерскую.

- И что?

- Там.

- С кем?

- С паном Мамертом.

- А! - воскликнул пан Рожер, улыбнувшись, покачал головой и дал еще пятачок мальчику. Потом, к величайшему удивлению Горцони, начал читать газету, медленно прихлебывая бишоф.

В таком положении прошло более получаса; наконец на площади появился, с сигарой в зубах, барон Гельмгольд. Пан Рожер дождался, пока он вошел на почту, посидел еще четверть часа, заплатил за вино, приветливо улыбнулся Горцони, который снял берет в знак уважения, и тихо вышел на улицу.

- Ну, - подумал швейцарец, потирая руки, - в городе что-то затевается, начинается движение, а мне этого только и надо. Где движение, там и жизнь. Пусть себе родятся, умирают, женятся, ссорятся, лишь бы какое-нибудь движение, которое во всяком случае выгодно для кондитерской. Да, что-то затевается! Но что именно?

И Горцони впал в глубокую задумчивость.

Для объяснения читателю того, что барон Гельмгольд мог делать у Мордка Шпетного за бутылкой вина с совершенно не знакомым нам паном Мамертом, пришлось бы заглянуть глубже в биографию молодого галичанина, что нам кажется излишним. Скажем только, что когда мать, заботясь о будущем сыне, выпроваживала его в путь, в чужие края, в надежде на богатую женитьбу, ей пришла мысль, что у некоего Клаудзинского, домовладельца и купца Львовского, существует родной брат, поселившийся в царстве польском и служащий управляющим у графа Туровского. Этот львовский Клаудзинский был чем-то обязан отцу барона, а потому чрезвычайно охотно дал рекомендательное письмо к брату. Об этом брате, впрочем, было лишь известно, что ему жить хорошо, ибо он писал очень и очень редко.

Должность управляющего в Турове он занимал около двадцати лет, и странная вещь, - по мере того как дела господина постепенно приходили в упадок, собственные обстоятельства пана Мамерта улучшались в обратной пропорции, приходя в цветущее положение. Феномен этот, не раз замеченный в нашем крае, сделался почти общим правилом: когда управитель богатеет, помещик разоряется. Каждый натурально думает прежде о себе; но почему, умея хорошо распоряжаться собственными делами, не могут соблюдать чужих интересов, - объяснить довольно трудно. Обыкновенно управители разорившихся помещиков говорят, что сами паны слишком вмешивались в дела управления.

Неизвестно как там было в Турове; граф никогда не занимался до излишества делами по имению, но пан Мамерт действовал таким образом, что, прибыв в наемной тележке в Туров и начав поприще свое скромной писарской должностью, теперь считался (по секрету) владельцем капитала в несколько сот тысяч злотых. У него часто бывало множество купонов, отрезанных от банковых билетов.

Несмотря на это богатство, добросовестно заработанное в поте лица, пан Мамерт был такой смирненький, кроткий, молчаливый, прикидывался таким бедняком, что по наружности нельзя было заподозрить в нем ни излишней ловкости, ни такого крупного состояния.

Ходил он в сером сюртуке, застегнутом на все пуговицы, в черном галстуке, нередко в козловых сапогах, а так как лицо у него было изрыто оспой, бледное и невыразительное, фигура неказистая, то в толпе невозможно даже было и заметить этого гения. А гений был необходим для того, чтоб из нескольких десятков злотых, тихо, не возбуждая молвы, не вредя своим интересам, не раздразнивая никого, приобрести несколько сот тысяч.

Судьбы семейства и состояния графов Туровских изменялись, переходили разные колеи, а Клаудзинский все перенес. Он сумел сделаться необходимым и новой хозяйке, и ее свите, и все побеждал своим смирением.

Положение дел было так дурно, что в Турове не раз уже помышляли о замене кем-нибудь другим пана Мамерта, но он тогда сам поспешал с просьбой об увольнении, отговариваясь летами; кончалось же всегда тем, что обойтись без него было невозможно.

Пан Мамерт еще прежде успел втереться в управление имением молодых графинь, заведовал их делами и пользовался у них таким же расположением, как и в палаццо.

На другой день по приезде в город, барону Гельмгольду удалось увидаться с паном Мамертом, но когда он попытался коснуться щекотливого вопроса, то Клаудзинский поморщился, приподнял плечи, спрятал в них голову, как черепаха, и начал махать руками, давая тем знать барону, чтоб оставил его в покое. Он очень хорошо понял в чем дело и после долгого колебания назначил Гельмгольду рандеву в лавке Мордка Шпетного.

А молодому искателю приданого тем необходимее было войти в соглашение с паном Мамертом, что он, по какому-то положительно необъяснимому случаю, сидел в Турове под окном в ту минуту, когда графиня Иза произносила торжественно, что готова выйти, зажмурив глаза, за первого попавшегося жениха.

Из пребывания в Турове барон Гельмгольд вывел заключение, что нелегко жениться на которой-нибудь из графинь, что тысячи препятствий станут на дороге, и прежде, чем решиться, он хотел удостовериться, как сам выражался, стоила ли игра свеч. Для этого был ему необходим неоцененный пан Мамерт Клаудзинский. Конечно, барону было известно, что пан Мамерт, заведуя делами графинь, неблагоприятно посмотрит на подобные искательства, но ему казалось, что это можно как-нибудь уладить.

В назначенный день невзрачная фигурка пана Мамерта явилась в условленном месте. Барон заранее приготовился к приему. Старание обмануть или перехитрить пана Мамерта было смешно, и потому Гельмгольд решился напасть на него с другой стороны.

На столе были поставлены бутылка рейнвейна, швейцарский сыр и другие закуски; еврейка заперла дверь, и барон прямо бросился на шею к удивленному несколько управляющему.

- Мы земляки, пан Мамерт Клаудзинский, - сказал он, - родились в одном краю, семейства наши издавна в хороших отношениях, и потому говорю с вами откровенно, протягивая руку, как земляку, - помогите!

- Господин барон, - отвечал пан Мамерт, подымая плечи по обыкновению, когда хотел казаться смиренным, - я был бы очень счастлив, если б мог только, но в чем же может помочь такое, как я, жалкое создание...

- Довольно этого! Будем искренни, - сказал барон. - Матушка отправила меня сюда, узнав от вашего брата о богатых невестах, графинях Туровских. Хотя наше состояние и недурно, однако от прибыли голова не болит... Хотелось бы приобрести что-нибудь, деньги так необходимы.

- О, очень необходимы, - повторил с уверенностью Клаудзинский.

- Видите ли, во имя наших отношений, - продолжал барон, - я заклинаю вас, как земляка, сказать мне, можно ли жениться на которой-нибудь из графинь, и объявить положительно, каково их состояние.

Настало глубокое молчание. Пан Мамерт сидел, задумавшись, посматривая то на рюмку, то на барона, как бы ожидая еще чего-то. Практичный молодой человек догадался, что недостаточно выяснил дело.

- Видите ли, пан Клаудзинский, - продолжал он. - Вы очень умны и опытны для того, чтоб я мог обмануть вас, прикинувшись влюбленным. Вам известно, что теперь уже рассудительные люди не влюбляются. Женитьба - это дело интереса и требует большой осмотрительности. Будьте откровенны. Я знаю, что вы управляете имением графинь за десятый процент и имеете все выгоды и что вы не можете желать выхода их замуж, ибо потеряли бы прибыльный заработок. Любить же их так, чтоб бескорыстно для них жертвовать собою, - вы тоже не можете.

Пан Мамерт еще более сгорбился и молчал, но не противоречил, а смотрел на рюмку, ожидая, что будет дальше. Барон продолжал:

- Видите ли, что я сужу об этом основательно, как следует, без иллюзий. Но, с другой стороны, несмотря на всю бдительность мачехи, рано или поздно стосковавшиеся девицы вырвутся из дому.

Пан Мамерт боязливо взглянул на барона!

- Даю вам честное слово, что собственными ушами, конечно, случайно, я слышал, как графиня Иза поклялась, что выйдет за первого встречного жениха, лишь бы избавиться из темницы.

Выслушав все это, пан Мамерт, встал, потянулся, вздохнул, потер себе лоб, высморкался и, обратившись к барону, начал говорить так тихо, что едва можно было его расслушать.

- Зная ваше семейство, надеюсь, судя по вашим благородным чувствам, барон, надеюсь, что вы меня не выдадите.

Клаудзинский осмотрелся вокруг.

- Даю слово, что буду молчалив, как могила! - воскликнул барон, бросаясь на шею робкому собеседнику, который пятился от этого.

- Ну, так нечего долго толковать, - отозвался пан Мамерт. - Видите ли, люди этого не понимают... Я зубы проел, наблюдая за их интересами. Всем они обязаны мне. Я сберег их состояние. Где высевалось прежде триста корцев, там сеется восемьсот. Я потерял здоровье, служа им, и клянусь совестью, не заработал ни гроша. И в турецком суде присудили бы что-нибудь мне за кровавый труд...

Как видите, пан Мамерт и говорил нелогично и начал с конца. Барон Гельмгольд все это выслушал терпеливо.

- Все это так, пан Клаудзинский, и мы поговорим об этом после, а теперь к делу. Приданое ведь в недвижимости?

- Да. И что за земля, угодье, какие луга, леса, в особенности леса, им цены нет, барон: мачтовые деревья. Фольварки, постройки, мельницы!

- А как вы цените обе части? Пан Мамерт задумался.

- Сказать миллион - мало, а два - может быть, много, но с лесами, кто знает.

- О, если б можно было жениться на обеих разом! - воскликнул барон, потирая руки.

- Другая может и не выйти замуж, - шепнул пан Мамерт. - Может остаться при сестре. Это можно было бы устроить.

Барон с живостью наклонился к Клаудзинскому и шепнул ему что-то такое, что вызвало румянец на бледном лице управляющего.

- Честное слово, - прибавил он, - дам, если угодно, письменное обязательство, но только помогите мне искренно, как земляку. Скажите - которую мне брать?

Клаудзинский выпил вина, подумал, потом сжал руку барона и шепнул:

- Старшую, старшую! Она отважнее и с нею скорее сладите. Младшая не имеет большой охоты к замужеству. Но вам которая нравится?

Барон пожал плечами.

- Почтенный земляк, я не молокосос! - воскликнул он. - Девицы обе ни хороши, ни дурны, о любви не может быть и речи, а, по-моему, всегда лучше выбрать старшую. Но ведь надобно знать, как все это исполнить? Идти ли открыто против мачехи, Люиса и французов?

Пан Мамерт быстро замахал рукою.

- О нет, нет, секретно; все надобно делать секретно. Панна истомилась от скуки, надо влюбиться и завязать сношения. Поезжайте раза два в Туров, я укажу средство к переписке, и необходимое украсть невесту, иначе ничто не поможет: нет другого средства.

- Что ж, и украдем! - воскликнул барон. - Хотя это мне, чужому здесь, будет и нелегко, однако...

Клаудзинский задумался и медленно пил вино из рюмки.

- А в таком случае, что же станется с младшей? - спросил барон. - Ведь за нею будут еще строже присматривать? Не лучше ли уж украсть обеих?

- До этого еще далеко, - сказал тихо Клаудзинский, - неизвестно, какой оборот примет дело.

И он холодно взглянул на барона, но Гельмгольд рассудил, что в таком важном деле необходимо ковать железо, пока горячо.

- Не знаю, как вам покажется, - сказал он по минутном размышлении, - но я, с моей стороны, готов выдать письменное обязательство с тем, что и вы мне таким же способом обещаете свое содействие.

Дело представлялось с двоякой точки зрения: письменное обязательство было не безопасно, но и положиться на слова барона, который так хладнокровно приступал к делам, Клаудзинскому казалось неосмотрительным.

- Если уж вы, пан барон, так любезны, - сказал пан Мамерт, - а тем более что все мы смертны (здесь он вздохнул), то зачем нам делать обоюдное условие и требовать моей ничтожной подписи, когда в своем обязательстве можете поставить такое условие, что вознаградите меня настолько, насколько будет успешно дело.

- Правда, - отвечал барон, ударив рукою по столу и спеша заключить условие.

Еврейка вошла с полной "уверенностью, что, по нашему обычаю, потребуется вторая бутылка вина; так показалось барону, ибо она начала убирать порожнюю.

- Подай-ка нам бутылку шампанского, - сказал он, - я принеси лист, бумаги, перо и чернильницу.

Слишком осторожный пан Мамерт, не желая возбудить подозрений, прибавил:

- Лист почтовой бумаги, конверт, сургуч и печатку. И он мигнул барону.

Еврейка вышла.

- Что же вы мне теперь посоветуете? - спросил Гельмгольд.

- Тсс! Во-первых, сегодня разойтись. Потом с этой минуты вы меня не знаете, не говорите со мною.

- Хорошо.

- Когда придет время я оставлю здесь у Мордка письмо, адресованное на имя панны... панны Паулины, а вы о нем наведывайтесь. Я скажу Шпетному об этом. Сегодня я еще ничего не могу сказать решительного, кроме того, что завтра или послезавтра вам надо будет ехать в Туров, приготовиться к дурному приему, все переносить, ничего не видеть, не понимать, что будут говорить... Об остальном и сами догадаетесь.

Собеседники молча пожали руки друг другу.

Барон не надеялся на такую легкую развязку, но он не знал, что в ту минуту, когда под окном графини Изы слушал ее обет, то пан Мамерт стоял тут же недалеко. Последний, испуганный этой решимостью панны, естественно, предпочел условиться и помочь барону, который так хорошо входил в его положение, нежели рисковать.

Сура принесла шампанское и новые бокалы, желая похвастать, что у них в доме каждое вино подается подобающим образом. Положила она также на стол бумагу, чернильницу, перо, сургуч и печать. Контрагенты пили молча; барон был оживлен, лицо пана Мамерта выражало смиренную решимость.

Условие заключили в несколько минут, и Гельмгольд подписал его. Опустив глаза, стыдливо взял бумагу достойный Клаудзинский, еще раз пробежал и, прежде чем положил ее в карман, с чувством обратился к барону:

- Даю честное слово, пан барон, что я растроган. Судя по наружности, люди могли бы обвинять меня в жадности, в желании поживы, но видит Бог (здесь он устремил глаза кверху), сколько я в это имение вложил труда, могу сказать, жизни...

- Я это понимаю, - подхватил барон, - и потому, как вы сами видели, я сразу вошел в ваше положение.

- Вы благородный человек, и мне приятно услужить вам. Они пожали еще раз руки друг другу; барон попрощался, расплатился в лавке и, закурив сигару, вышел на улицу.

Игра начиналась.

Гельмгольд шел, обдумывая, как бы лучше повести дело, и тотчас же хотел написать к матери, конечно, обиняками, об успешности предприятия.

Он и не догадывался, что пан Рожер следил за ним, и чрезвычайно удивился, когда, едва присев за письмо, услыхал стук в дверь, вслед за которым вошел молодой Скальский.

В свете принято встречать подобного неприятного гостя как можно радушнее, чтоб тот не догадался, что его проклинают в Душе. Приятеля можно принять иногда холоднее и быть с ним откровенным.

Барон вскочил с места и начал с таким чувством пожимать протянутую руку, точно приветствовал избавителя. Пан Рожер отлично понял это и начал извиняться.

- Помилуйте! - воскликнул барон. - Напротив, я в восхищении. Принялся было писать к матушке, но это не к спеху.

- Что же вы у нас здесь поделываете?

- Признаюсь вам, пан Рожер, - отвечал Гельмгольд, понижая голос, - что нахожусь в большом затруднении. Кажется, я говорил вам, что у меня есть родные здесь в окрестности, и, пользуясь случаем, я хотел навестить графа Люиса. Все это я предполагал окончить дня в два, в три, а между тем родные, вследствие какого-то старого запутанного процесса, удерживают меня подольше. Просто схватили за полы и нет средства вырваться, что приводит меня положительно в отчаяние. Во Львове начинаются бега, и мне надобно бы возвратиться.

- Но мы от этого с выигрышем, - сказал пан Рожер, - потому что долее будем наслаждаться вашим приятным обществом.

Барон вздохнул.

- Все это хорошо, но пропущу бега. У меня есть светло-гнедая кобыла Офелия, на которой сам хотел скакать. А теперь непременно опоздаю. Офелии я без себя не доверю жокею, и теряю на этом, кроме большого удовольствия, пару тысяч талеров по крайней мере.

Рожер слушал, как бы веря.

- Значит, какие-нибудь старые дела? - сказал он.

- Да, и вот мои родные, пользуясь моим приездом, желают окончить их, тем более что я имею доверенность от матушки.

- Для этого вам необходимо бы посоветовать с каким-нибудь опытным юристом.

- Не знаю... - сказал смешавшийся барон.

- Я указал бы вам одного человека. Вы бываете в Турове, поговорите с тамошним управляющим Клаудзинским; он юрист и делец, каких мало.

Молодые люди посмотрели друг на друга. Барон от досады, что его разгадали - покраснел, как вишня. Пан Рожер улыбался. С минуту оба молчали; Гельмгольд придумывал, как бы вывернуться.

- Вот хорошо! - воскликнул он, как бы наивно, ударив себя руками по коленкам. - Советуете мне то, что я уже сделал. Я именно возвращаюсь от него, потому что Клаудзинский родом из Львова, и матушка выхлопотала мне рекомендательное письмо к нему от его брата. Я именно с ним говорил о моем деле, но это человек не подходящий, не юрист, а агроном, спекулянт, знакомый несколько с судебными формальностями.

Пан Рожер, притиснутый в свою очередь, замолчал, почувствовал отпор и видел, что если барон и затеял какую интригу, то не имеет желания откровенничать. Но он решился припереть противника к стене.

- Знаете что, барон, - сказал он тише, - если б я был на вашем месте, то воспользовался бы чрезвычайно счастливым стечением обстоятельств.

- Например?

- Выбрать одну из двух богатых графинь.

- Но богаты ли они?

- Это мог бы лучше всего объяснить вам пан Мамерт. Я полагаю, что богаты.

- Да, но они уже не молоды, не хороши собою, и сколько могу судить, их не желают выдать замуж и стерегут, как драконы в садах Гесперидских.

- Э, - сказал пан Рожер, засмеявшись, - драконы иногда спят, и можно сорвать яблоко.

Молодые люди снова посмотрели друг на друга.

- Вы знакомы с графинями, пан Рожер? - спросил Гельмгольд.

- Немного. Раза два видел в обществе и часто встречаю в костеле. Они не хороши, но сейчас видно аристократок; притом же нет лучше жен, как те, которые дома испытали много неприятностей.

- Но ведь бывает, что тот, кто терпел сам, иногда старается отомстить на других, и в таких случаях первой жертвой делается муж.

- Значит, вам не понравилась бы ни одна из графинь?

- Нет, да я еще и не думал до сих пор об этом.

- Меня это очень радует! - воскликнул пан Рожер.

- Отчего?

- Теперь я могу говорить с вами откровенно. Мы хорошая шляхта, и у меня есть намерение... Мы покупаем деревню в соседстве Турова... Что же мешало бы мне попытать счастья!

- Конечно, - отвечал задумчиво барон, - тем более что если бы даже и мне пришла подобная мысль, то ведь мы можем поделиться, так как предстоят две невесты.

- Из чужих туда никто не заглянет, - сказал пан Рожер, - семейство стоит на страже, а если кто-нибудь приедет случайно, как, например, вы, то сумеют скоро отделаться. Я не заносчив. Хотя мы старая шляхта, но несколько обедневшая; при других обстоятельствах я, может быть, побоялся бы отказа, но здесь панны изнывают от скуки и примут каждого жениха... Вот семейство...

- Семейство не допустит, - прервал барон.

- Ну, для этого есть средство, - продолжал флегматически пан Рожер. - На согласие родных нечего и рассчитывать, а надобно суметь обойтись и без них.

Соперники посмотрели друг на друга. Барон не счел удобным открываться пану Рожеру и постарался обратить разговор в шутку.

- Ну что вы, веселитесь у нас в городе? - спросил Скальский.

- Нет, хотелось бы завтра выехать.

- А на сегодня какая программа?

- Никакой, - письмо к матушке и отдых.

- Так я вас приглашаю к себе на чай.

Гельмгольд был в нерешимости, а пан Рожер тем более настаивал, что знал, какое удовольствие доставлял сестре.

- Даю вам час времени на письмо, - сказал он, - а потом зайду и уведу силой. Родители и сестра не простили бы мне, если б я позволил вам скучать в гостинице.

Барон поломался немного, но наконец согласился, чему, может быть, способствовало воспоминание о хорошеньком личике и кокетливых глазках панны Идалии. Взяв слово, пан Рожер поспешил в аптеку, чтоб сделать необходимые приготовления.

Старик Скальский был слишком занят, чтоб это событие могло произвести на него сильное впечатление, однако ему был приятен вторичный визит барона; мать и дочь чрезвычайно обрадовались. Аптекарша с наивностью крестьянки видела в этом матримониальные замыслы барона, а панна Идалия надеялась добить его вторым выстрелом.

Она немедленно побежала в свою комнату посоветоваться со своей гардеробянкой, панной Наромскйю, выписанной из Варшавы, которая, по ее словам, года два жила у модистки. Растворила шкафы, достала платья, откупорила дорогую косметику, и началось одевание, которое должно было доказать барону, что не в одних столицах живут щеголихи.

Около часу гардеробянка болтала без умолку, но панна Идалия не слушала этой болтовни, потому что думала о другом...

В хорошенькой головке ее блуждали вопросы без ответа. Барон? Настоящий ли барон? Богатый? С сердцем ли барон? Свободен ли, не влюблен ли он? Чем удобнее привлечь его?

Бедная девушка ни разу не справилась со своим сердцем: стремится ли оно к барону? Не спросила у души: есть ли к нему влечение? Дитя века мечтало только о титуле баронессы, о блестящем экипаже, и кто знает, может быть, и о представлении ко двору!

XI

Недалеко от плотины и мельниц, где лежала дорога к кладбищу, на самом краю плохо отстроенного предместья, виднелась бедная мещанская хата с примыкавшим к ней огромным садом. Вся эта часть города не отличалась достатком, но описываемый домик был, может быть, беднее всех остальных.

Сад, принадлежавший к нему, обнесен был жердями, кольями, хворостом, что не очень-то защищало его от нападения хищников. Часть его, спускавшаяся к пруду, поросшая травой, представляла собой влажную торфяную лужайку, а на верхней половине помещался небольшой огород. Последний, однако ж, не отличался заботливой обработкой, и плохо возделанные гряды свидетельствовали, что около них хлопотали слабые руки. Растительность на них была довольно жалкая и состояла из низкой капусты, полуувядшего картофеля и небольшого количества кукурузы, а ближе в хате посажены были грядки лука и мака. У окон не было цветов, и лишь одичавшие лилии едва виднелись из сорных трав и крапивы.

Колодец был полуразрушен: старый сруб почти опустился в землю, журавль искривился, а почерневшие корыта казались словно обгрызенными, - так их иззубрила влажность.

Постоянная лужа окружала колодец и почти заграждала дорогу к домику, походившему скорее на крестьянскую избушку, нежели на жилище горожанина. Покоробившаяся кровля его поросла мхом и травой, а сам он осел в землю. Окна почти лежали на завалинке, а ставни давно уже лишились способности затворяться. В таком же полуразрушенном состоянии находились хлева и сарайчик, которых давно не чинили. У дверей не виднелись дети, которые могут оживлять беднейший приют; все было пусто и мрачно.

Все говорило, что жильцы этой лачуги не в состоянии уже были исправить своего жилища и равнодушно смотрели на окончательный его упадок.

Под вечер или, лучше сказать, в начале сумерек, когда после знойного дня небо начинало заволакиваться черными тучами, из города шел молодой человек как бы на прогулку, часто оглядываясь, словно из боязни быть замеченным, и расспрашивая о чем-то встречных детей и женщин. Все указывали ему на отдаленную одинокую избушку. Приближаясь к последней, молодой человек убавил шагу, и на лице его отразилось чувство скорби, перешедшей даже в иронию; он улыбнулся.

Это был Валек Лузинский. Со времени полного освобождения от опеки доктора, мучило его постоянно возраставшее желание открыть свое происхождение и проникнуть тайну, которая покрывала его сиротскую колыбель. Он решился отправиться на поиски в Туров, хотя много ожидал от этого и даже еще сам не знал, как приступить к делу. Прежде он хотел попытаться поискать путеводной нити в городе. С этою целью он пошел в магистрат под каким-то предлогом посмотреть списки населения и поискать в них фамилии Лузинских. Он сверх ожидания нашел искомое очень легко, но семейство это, несколько десятков лет тому назад весьма многочисленное, все почти повымерло, так что оставались только в живых старик со старухой и внучка. Тут же он нашел номер дома, и по этим указаниям вечером, стыдясь быть узнанным знакомыми, подошел к убогой хижине, последнему приюту старых Лузинских.

Долго он ходил вокруг в ожидании, не появится ли кто-нибудь, так как ему хотелось поговорить, не входя в хату, однако напрасно. Между тем постепенно темнело, и Валек, вознамерившийся узнать что-нибудь, решился переступить через порог хижины. Комната налево была пустая, почернелая, ободранная, только против двери висел единственный образ Спасителя.

Вслед за скрипом двери, из-за перегородки послышался едва внятный голос: кто там?

- Чужой, прохожий, - отвечал Валек.

- Что же вам здесь надо? - сказали из-за перегородки. - Здесь не достанете ничего, даже воды. Старик с внучкой ушли в лес, а я лежу больная. Ступайте с Богом.

- Это дом Лузинских? - спросил Валек.

- Конечно. А какое вам до них дело?

- Хотел расспросить о них.

- Расспросить о Лузинских? А кому какая в них нужда? - продолжал слабый голос. - Кому нужда до нищеты?

Валек очутился в неприятном положении, и не знал бы как продолжать разговор, но в эту минуту отворилась за ним дверь, и в ней показались сгорбленный старик и пятнадцатилетняя девочка.

Старик был страшен - такой, каким пугают детей: седой, с длинной белой бородой, на которой изредка попадались черные космы, с растрепанными волосами; из расстегнутой рубашки виднелась костистая бронзового цвета грудь; в руке у него была палка, а на плечах перевешенные накрест торба и кузов с грибами. Кроме этого, у него за спиной торчала вязанка хворосту. Девочка была одета в вытертую сермягу не по росту, в серую рубаху, подпоясанную красным поясом, в полинялую синюю юбку, а светло-русую головку повязала темным платочком.

Между тем бледное, изнуренное личико девочки отличалось красотой, развитию которой мешали труд и нищета. Губы у нее были белые, глаза большие голубые, шея и руки загорели, а ноги исцарапаны.

Она тоже имела за плечами кузовки, в руках несла кувшины, наполненные красными и черными ягодами, а на спине какую-то торбу. Живописны были эти фигуры для артиста, но грустны для человека.

Старик и девочка молча, с необыкновенным любопытством смотрели на Валека, словно давно не видали порядочно одетого человека, и остановились на пороге. Лузинский догадался, что пришли хозяева.

Старик поставил кузов на лавку, постоянно смотря на гостя, а девочка вскоре ушла за перегородку.

- Что вам надо? - спросил старик у Валека, поздоровавшись.

- Ничего, я только хотел расспросить о Лузинских.

- О каких?

- Которые живут здесь.

- А зачем вам?

Валек стыдился признаться и начал лгать.

- Видите ли, - сказал он, - у меня был приятель в Варшаве, который слышал, что здесь живут Лузинские, а как он сам носит эту фамилию и родом из этого города, то и просил разведать.

Старик оперся о лавку, потому что слишком устал.

- Эх, - сказал он грустно, - были Лузинские на свете, были, но теперь их как будто нет, и спрашивать не стоит. И что кому до них или до их фамилии.

Старик вздохнул.

- Ваш приятель, - продолжал он, - не должен быть из наших Лузинских, если жил хорошо, потому что нам не везет... Ступайте себе с Богом, здесь вам делать нечего. Там моя старуха лежит почти при смерти, здесь видите вы старика, который, работая целый день, не достанет на горячую пищу, а вот и внучка, которая останется сиротой и, может быть, погибнет, если какая-нибудь милосердная душа не сжалится над нею. Видите вы избу, совсем осевшую, стены которой разваливаются, и вот вам судьба последних Лузинских. И вы скажите своему приятелю, чтобы он о них не разведывал, если не хочет нажить беды.

Валек не мог удовлетвориться подобным ответом.

- Извините, что вас беспокою, - сказал он, - но и моему приятелю Лузинскому не слишком-то везло; он не испугался бы убогого родства, потому что одинок, сирота, никогда не знал родителей.

- И вы говорите, что он из наших мест? - спросил старик задумчиво.

- Так он мне сказывал, но почти ничего не знает о своем происхождении.

- В прежнее время здесь было много Лузинских, - сказал старик. - Но одни повымерли, другие разбрелись, потому что никому из них не везло; остались только мы, да и то ненадолго, кладбище недалеко, и скоро мы туда последуем.

- Был у вас брат? - спросил Валек.

- Было два, - отвечал старик быстро и неохотно.

- Что же с ними сталось?

- Что с ними сталось? - повторил старик с явным неудовольствием. - Разве вы судья, чтоб выспрашивать меня, как на следствии? А какое вам дело до того, что с ними сталось?

- Не сердитесь, дедушка; видите ли, если б молодой человек оказался вашим родственником, он помог бы вам.

- А разве же я требую или прошу чьей-нибудь помощи, кроме Божьей? - воскликнул старик с живостью. - Хотя я хожу в лохмотьях и выглядываю нищим, однако никогда еще не протягивал руки и, пока жив, не запятнаю ее подаянием. Издохнуть - так издохну, если бы допустил Господь, даже с голоду. Что ж такое? Разве и цари не просили милостыни, и паны не умирали без хлеба? Один только Бог знает, что кому предназначено.

- Но что же вам стоило бы потешить беднягу? - сказал смиренно Валек.

- Чем потешить? Что есть у него нищие родственники? Когда бы он даже и отца отыскал, то не слишком обрадовался бы, если отец этот будет Лузинским... Так уже суждено, чтоб каждый Лузинский был несчастливцем, или...

Старик вдруг остановился.

- Ступайте с Богом, ступайте! - продолжал он по некотором молчании.

Во все время разговора на Валека пристально смотрела бледная девочка из-за перегородки.

Старик, видимо, досадовал и хотел отделаться от непрошенного гостя, но Валек не уходил. На счастье его или на беду пошел проливной дождь, засверкала молния, и страшные удары грома перекатывались над ветхим домиком.

- О не выгоняйте меня в такой ливень! - сказал Валек. - Я присяду на лавке и не буду вам мешать.

Старик пожал плечами и горько улыбнулся.

- Как не будете мешать? - воскликнул он. - Довольно того, что вы здесь сидите, чтоб я уже был сам не свой от присутствия чужого человека. Делать нечего, пождите, если пришли уж на беду; только оставьте меня в покое на счет этих Лузинских, потому, что я сам рад бы позабыть, что называюсь этим именем. Валек замолчал, но через минуту отозвался робко:

- Отец моего приятеля звался Марком.

- Что ж из этого? - с живостью отвечал старик. - Разве один Марк шляется по аду? Разве же я знаю, что сталось с Марком? Разве мне это известно?

- Но у вас в семействе был Марк? Старик оборотился с грозным видом.

- Да вы из суда, что ли? - воскликнул он. - В таком случае скажите без всяких уверток. Знаете, что были Марк, ну и что ж вам еще надо?

- Я не из суда, но мне известно, что один из ваших носил это имя, и я сказал, что знаю.

- А я вам говорю, что ничего не знаю, - отвечал гневно старик, - ничего, решительно ничего.

И он уселся на лавке и замолчал.

В это время девочка вышла из-за перегородки.

- Дедушка, - сказала она, - я разведу огонь и согрею для бабушки немного молока, которое выменяла за ягоды...

- Погоди, пока этот уйдет, а с ним пройдет и буря. Во время грозы не следует топить печку: дым притянет небесный огонь, а завтра не будет где и голову приклонить. Подожди!

Между тем дождь лил, как из ведра; совершенно стемнело, и только порою полосы бледного, розового или синего света мелькали в окнах, и поминутно раздавались громовые удары.

Старику очень хотелось сбыть гостя, и он посматривал в окно; оба молчали. Валек не хотел уже расспрашивать и ожидал окончания бури, чтоб возвратиться домой.

Вдруг из-за перегородки кликнули старика, и он, ворча, пошел к больной, которая, вероятно, слышала весь разговор.

К Валеку явственно доносилась тихая беседа.

- Что с тобою, мой старик? Кто там? Чего он хочет? Зачем ты сердишься? Зачем делать неприятности постороннему?

- Как же быть иначе? - прервал старик. - Разве же я знаю, кто он и зачем пришел выпытывать меня? Сколько раз я молчал и никогда не жалел об этом; а когда порою пробалтывался, приходилось раскаиваться. Несет околесную.

- Не горячись, с людьми и с судьбою надо быть терпеливым. Чем же тут гнев поможет?

- Иначе он никогда не уйдет.

- А о чем же он расспрашивает?

- Кто же его знает! Допытывается о Лузинских, сколько их было, что с ними сталось? Об умерших знает только Бог; а о тех, что остались в живых, и Он, кажется, позабыл.

Во время этого тихого разговора за перегородкой девочка, вероятно, боясь темноты, попыталась зажечь какой-то огарок и оставила его на печке. При этом слабом свете убогое жилище показалось еще более мрачным. Валек охотно ушел бы домой, но, хотя гроза и уменьшилась, однако дождь не переставал, а, напротив, как бы еще усилился.

Старик вышел мрачный и почти сердитый, а девочка мигом скрылась за перегородку.

Валек решился затронуть старика еще с другой стороны, с целью что-нибудь выведать.

- Не буду более скрываться перед вами, пан Лузинский, - сказал он. - Не для приятеля, но, собственно, для себя я пришел расспросить о семействе. Я сам Валентин Лузинский, сирота, не имею родителей; благодетель оставил меня, и вот, очутясь одиноким, я ищу хоть следа своего происхождения.

Старик внимательно посмотрел на него.

- А кто же тебя знает, - молвил он, - солгал ли ты прежде или лжешь теперь? Если ты действительно Лузинский, то скажу тебе одно: не ожидай в жизни ничего, кроме невзгод и несчастья, потому что никому из нас не везло.

- Мне также, - отвечал Валек.

- Отец твой звался Марком? - спросил старик, пристально всматриваясь в гостя.

- Да.

- А сколько тебе лет?

- Двадцать два года.

Старик молчал. Подумав немного, он, пожав плечами, спросил:

- А где ты родился?

- Здесь в городе.

- А твоя мать?

- Мать жила прежде в Турове, потом выехала оттуда, не знаю, добровольно ли, или ее выгнали. Отец пропал без вести. Когда я остался сиротою, меня взял на воспитание доктор, у которого я и жил как сын, но в конце концов он выгнал меня из дому.

- Без куска хлеба? - спросил старик.

- Нет, я имею средства.

- И тебе, имея средства, здоровые руки и голову на плечах, надобно еще доискиваться семейства, искать забот, допытываться старых грехов? - сказал старик насмешливо. - Вот так настоящий Лузинский! Ступай, брат, в мир, пока цел, не оглядывайся назад, не расспрашивай, живи своим умом: надобно обходиться без людей.

И, отворив окно, старик высунул голову. Дождь переставал; на небе из-за темных туч проглядывало ясное лазурное небо; вечер становился прекрасным, и в воздухе носился аромат от орошенных Цветов и деревьев.

- Ступай себе с Богом, - обратился старик к гостю, который стоял, все еще надеясь допытаться чего-нибудь, - ступай; здесь Для тебя ничего нет, пан Лузинский! Покойной ночи!

Сердитый Валек молча поклонился и принужден был выйти из хаты.

Конечно, он ничего не выведал у старика, но по некоторым ещ полусловам и по какому-то смущению догадывался, что тот знал что-нибудь о его семействе, может быть, даже об отце. Выйдя щ свежий воздух, молодой человек придумывал средства, с помощью? которых мог бы понудить старика на откровенность. Презрение, с которым последний выгнал его из дома, сердило молодого человека. Он уже прошел несколько шагов по направлению к городу, как в садике, окружавшем домик, показалась девочка, которую он только что видел. Вероятно, она вошла не через ворота, а через калитку в сад и спешила, знаками показывая Лузинскому, чтобы остановился, но оглядываясь, из боязни быть замеченной дедом.

Удивленный Валек подошел к забору; запыхавшись прибежала девочка, схватилась рукою за кол, вскочила на жердь и, наклонившись к Валеку, шепнула:

- Бабушка слышала, о чем вы разговаривали с дедушкой. Дедушка нездоров и всегда сердится, а если вы желаете о чем-нибудь расспросить, то приходите, когда его не будет дома.

- А когда же его не будет дома?

- Дедушка завтра уйдет на работу, а я буду вас караулить и стоять перед хатой. Если я вам покажу пальцем вот так - она, улыбаясь, манила его к себе, - то вы войдите, а если махну от себя, тогда нельзя. Покойной ночи!

- Благодарю.

Спрыгнув с забора, девочка, как заяц, побежал в кусты и скрылась в грядке, засаженной высокими бобами.

Валек веселее возвращался в город. Погода разгуливалась, вечер снова быль прелестный; месяц, словно обмытый, выходил из-за дальнего леса. Лузинский вовсе не спешил к пани Поз и потому шел медленно, думая о своей судьбе и выбирая сухие тропинки. На песчаной почве предместья не осталось уже почти и следов дождя, вода сбежала, вошла в землю, и дорожки просыхали. Между тем, вызванные прелестью вечера, начали показываться гуляющие. Тяготясь встречи с посторонними, Валек решил избрать окольный путь и отправился сзади огородов.

Здесь извивался ручеек, обсаженный обрубленными вербами, отделяя сады и огороды от луга, и этим путем ходили иногда днем люди на работу, но вечером дорожка была довольно пустынная. Валек чрезвычайно удивился, когда увидел в одном с ним направлении шедшего мужчину, которого он не узнал сразу; подойдя ближе, он тотчас же распознал незнакомца, который, по слухам, только что купил аптеку у Скальского.

Шел он один, очень тихо, задумчивый и, может быть, в свою очередь избегая встречи и сообщества. Оборотясь и заметив Лузинского, он остановился. Валек думал, что незнакомец желает дать дорогу, так как в этом месте двум было тесно, и поспешил пройти, нарочно отворачивая голову, но доктор Вальтер сам зацепил его вежливым приветствием.

- Добрый вечер, - отвечал Валек, несколько поворотившись.

- И превосходный вечер, - заметил кротко незнакомец, как бы завязывая разговор.

Любопытный Валек даже рад был похвастать знакомством с доктором Вальтером, и потому остановился.

- Я принужден был переждать бурю в избушке за городом, - сказал он.

- Знаю, - отвечал Вальтер, - потому что сам укрывался от нее напротив, и вас видел. Вы избрали себе самую убогую лачугу.

- Было не до выбора, - отвечал Лузинский, - буря наступила неожиданно, и хотя была не продолжительная, но страшная.

- Кто не видел штормов в Индийском океане и бурь в Китайских заливах, тот о бурях вообще не может говорить, - отозвался незнакомец, как бы нарочно продолжая.

- Картины должны быть великолепные.

- Величественны, как выражение мировых сил, среди которых человек и жизнь кажутся ничтожным, - молвил Вальтер. - Только во время таких потрясений можно понять, какое малое значение имеет наша жизнь для Вселенной, в которой кипят неодолимые силы.

Валек молча шел тихо, давая поравняться собеседнику, ибо тропинка расширилась, и они могли идти рядом, хотя Лузинскому и приходилось часто ступать по мокрой траве. Но любопытство не дозволяло ему оставить человека, который первый заговорил с ним.

- Кажется, я не ошибаюсь, - сказал через несколько минут Вальтер, - и вы воспитанник доктора Милиуса, с которым я недавно имел удовольствие познакомиться.

- Да, бывший воспитанник, - мрачно сказал Валек.

- А теперь?

- Мы с ним рассорились, и он меня выгнал из дому.

Вальтер знал, в чем дело; но ему хотелось, чтоб молодой человек сам рассказал о происшествии, и ему нетрудно было навести последнего на признание. Разумеется, Лузинский смотрел на дело со своей точки зрения.

Так дошли они до города, и Вальтер, подходя к своему дому, пригласил к себе молодого спутника, который тотчас же принял приглашение.

Войдя в кабинет Вальтера, Лузинский не выразил никакого удивления относительно необыкновенной его обстановки и, усевшись в кресло, занялся беседою с оригинальным хозяином. Многое перебрали они; наконец речь зашла о том, чем готовился заняться молодой человек, которому предстояло начать новый образ жизни.

- Литературой, - сказал Валек.

Последовало молчание. Вальтер, по-видимому, совершенно успокоившийся, вспомнив, что по местному обычаю ничем не подчевал гостя, отворил шкаф, несколько раз повторяя: "литература!" и вынул заплесневевшую несколько бутылку.

- Выпьете рюмку этого вина, побывавшего в Ост-Индии? - спросил он. - Должно быть, превосходно, но я не люблю его.

И, налив рюмку, поставил ее перед Валеком, еще раз повторяя" литература!

- Да, - сказал он, помолчав, - я понимаю, что вы называете литературой; но, говоря правду, кто хочет быть литератором у в полном смысле этого слова, тот должен сделаться энциклопедистом и научиться всему, чтоб над всем господствовать. Литература в своей легчайшей форме беспрестанно касается научных, жизненных, философских, даже ремесленных и практических вопросов. Кто, недостаточно вооружившись всесторонним трудом, вступил на этот путь, тот обнаруживает на каждом шагу свое незнание и обманывает себя или других. Если он захочет быть добросовестным и ограничит себя узким кругом добытых сведений, он будет односторонним и однообразным.

- А вдохновение?

- И вдохновение ничего не значит без серьезного подготовительного труда.

- А гений? - прибавил тише молодой человек.

- Загадка, болезнь, и действительно такая редкость, что встречается лишь веками.

Разговор становился невозможным. Лузинский сознавался в душе, что не мог продолжать его далее с доктором. Новые для него вопросы, были для Вальтера, по-видимому, готовы и обработаны долговременным размышлением. Может быть, вследствие этой умеренности, Вальтер, казалось, почувствовал к нему какую-то симпатию. Он сам переменил разговор, начал расспрашивать Валека, и так заинтересовал молодого гостя, точно хотел вступить с ним в более близкие сношения. Основательно или нет, но Лузинский приписал это влиянию доктора Милиуса, который, будучи сам не в состоянии заботиться о нем, поручил это, вероятно, Вальтеру.

Трудно определить, какое вообще впечатление произвела эта беседа на Лузинского, но она заняла молодого человека, и мысли его вознеслись несколько выше.

- Я одинок, - сказал наконец на прощание Вальтер, - Милиусу некогда навещать меня, и если вам не скучно, приходите ко мне. Я могу иной раз вам посоветовать, помочь в чем-нибудь. Помните, что предлагаю это от чистого сердца.

Лузинский поблагодарил и вышел, но уже на пороге отозвалась в нем по привычке прежняя гордость.

"Если б я был обыкновенным человеком, - подумал он, - то, конечно, так не занял бы его... А ведь он хорошо знает людей".

XII

Когда он возвратился в гостиницу, то пани Поз, соскучившись долгим его ожиданием, отправилась спать; в бильярдной играли еще секретарь, почтмейстер и приказчик в пирамиду. Не желая присоединиться к ним, Лузинский взял ключ и пошел к себе наверх. Господа эти показались ему жалкими существами, ресторация плохой, комната с занавесками неважной, а опухлая физиономия хозяйки увядшей. Разговор с Вальтером настроил его на иной лад.

По временам только, когда ему приходили на память и убогая хата Лузинских, и страшный старик, и нищета, он вздрагивал. Переход из этой лачуги в кабинет Вальтера казался ему каким-то неправдоподобным мечтанием.

Долго он ходил по своей комнате, которая находилась над спальней радушной хозяйки, и потому неудивительно, что пани Поз, не имея возможности уснуть, должна была проклинать своего постояльца.

В голове Лузинского происходил какой-то сумбур, которого не беремся даже описывать; наконец сон овладел молодым человеком.

Когда он проснулся, весь дом уже был в движении, и необходимо было поспешить на кофе к хозяйке, в расположении которой нуждался еще Лузинский. Он оделся наскоро и побежал вниз, извиняясь, что заставил себя ждать. Юзя, без приказания, принесла ему кофе.

- Откуда это вы так поздно вчера возвратились? - спросила пани с некоторым неудовольствием.

- А вы не выдадите меня?

- Какая же это тайна?

- Я познакомился вчера с незнакомцем, который и задержал меня у себя.

Пани Поз посмотрела на него, как бы не совсем доверчиво.

- Уверяю вас, - продолжал Валек, - это очень ученый человек, а дом его вроде библиотеки или музея.

- Что же это за господин?

- Старый доктор; больше ничего не знаю, - отвечал Лузинский.

Хозяйка кивнула головой.

- Должен быть очень богат, - продолжал Валек.

- Холост? - наивно спросила пани Поз.

- Холост, одинок и вечно погружен в свои книги.

- Я видела его издали, и он показался мне не очень старым.

- Но уж ему, наверное, пятьдесят, хотя он хорошо сохранился.

- Значит мог бы еще жениться, - прошептала хозяйка.

Женщины вообще видят в мужчине только мужа, на тех же, которые для этого не пригодны, смотрят, как на пустой орех, валяющийся между сором.

Вспомнив, что ему надо было рано идти в предместье, Валек быстро взялся за шляпу. Хозяйке это не понравилось, и она сделала недовольную мину.

- Как, вам некогда! - сказала она. - Куда же это? К новому знакомцу?

- Нет, у меня есть дело.

- Дело сердца? - прошептала пани Поз.

- Вот нашли для этого удобное время! - сказал Валек, пожимая плечами, и вышел.

"Любопытно было бы знать, куда он так помчался?" - подумала хозяйка, кликнула Ганку и сказала ей что-то на ухо.

Через минуту, накинув платок на голову, девушка выходила из дому, а когда Юзя спросила ее о причине ухода, Ганка только лукаво улыбнулась.

Валек выбрался на вчерашнюю тропинку за садами и незамеченный вышел к предместью. Ему казалось, что никто его не увидит. Издали уже он узнал на заборе девочку, которая, завидев его, начала быстро подавать ему знаки, чтоб шел скорее, а когда ов махнул рукою, убежала в хату.

Валек поспешил войти. В первой комнате ожидала его девочка, как бы приодетая немного в более свежие лохмотья; к толстой рубашке приколола она розу на шее, а волосы украсила свежесорванным цветком.

Она смотрела во все глаза на Валека и указала рукою на перегородку.

Войдя туда, Лузинский не мог ничего разглядеть сразу, так было там темно, и только через минуту увидел на постели старуху, лицо которой было испещрено мелкими морщинами. Старуха пристально всматривалась в гостя небольшими красноватыми глазами.

- Я вижу перед собою пана Лузинского? - спросила она слабым и как бы испуганным голосом.

- Да.

- Здешний?

- Я родился здесь, но не знаю родителей. В метрике только нашел, что отца звали Марком.

- Марком? А когда это было?

- Двадцать два или двадцать три года тому назад.

- Что же с ним сталось?

- Не знаю.

- Ас вами?

- Доктор взял меня на воспитание.

- И он ничего не говорил вам о родителях?

- Ни слова. Спрашивал его я не раз, но он постоянно отвечал, что ничего не знает. Из бумаг, оставшихся после матери, я вижу, что она звалась Терезой и жила у родных в Турове.

У старухи из глаз покатились слезы, которые она отирала рукавом толстой рубашки; она как бы хотела сказать что-то, но не решалась. Наконец, знаком руки велела уйти девочке, стоявшей у порога и прислушивавшейся к разговору.

- Я, может быть, и могла бы рассказать вам кое-что, - отозвалась она дрожащим голосом. - Но зачем, к чему вам знать это?

- Говорите, пожалуйста, говорите! - воскликнул с живостью Лузинский. - Я должен, я обязан знать прошлое моих родителей!

- Но вы, Бога ради, не выдайте меня!

- О насчет этого не беспокойтесь.

- А когда умру, - прибавила старушка, - то велите отслужить по мне панихиду в приходском костеле.

Наступило молчание.

- Нечего запираться, - продолжала она через несколько времени, - отец ваш Марк был младшим братом моего мужа. Родители их давно умерли, и мы еще не испытывали большой нужды. Из троих братьев Марк самый меньшой; он был живой, способный, но ему не хотелось трудиться в хате. Поступил он в школу; говорили, что отлично учился, но и шалил сильно и никогда не слушался. Муж мой, как старший брат, наказывал его; они начали ссориться беспрестанно, так что Марк принудил братьев разделиться и, взяв свою часть деньгами, отчего мы задолжали жидам, - оставил родительский дом. Долго о нем не было никакого слуху, только мой муж, который не любил его, постоянно говаривал: "Увидите, что ему не миновать виселицы". Я, как могла, защищала его. Вдруг пришло известие, что он в Турове, у графа. Мы подумали, что он поступил экономом или писарем, потому что был способный и кое-чему понаучился, но муж однажды приходит и говорит: "А знаете, куда он попал? - Надел ливрею и служит лакеем!" Хотя, может быть, и нет ничего дурного переменять за столом тарелки, и в такой службе можно остаться порядочным человеком, но нам было как-то стыдно. Горожане неохотно идут в лакеи, и нам было жаль Марка. Но мы полагали, что, вероятно, уж страшная нужда толкнула его на эту дорогу. Мы знали, как он был горд, вспыльчив, настоящий недотрога, и знали, как тяжела ему должна казаться лакейская служба. Но кто взялся за гуж, не говори, что не дюж.

Валек нахмурился, опустил глаза. Отец его был лакеем, и молодой человек чувствовал, как стыд овладевал им.

- Но скоро потом открылось все, - продолжала старуха. - Я вам расскажу лишь то, что знаю, ибо остальное трудно угадать, если не видел собственными глазами. В Турове жила, говорили, дальняя родственница графская, панна Тереза и, должно быть, была красавица и очень умная, потому что за нею ухаживали толпою. Вот и Марк влюбился в нее до такой степени, что когда не оставалось других средств сблизится с нею, он пошел служить лакеем. Очень может быть, что они условились с панною, - не знаю; но известно, что какой-то священник обвенчал их тайно. Молодым, однако ж, некуда было деваться. Любовь всегда слепа: в первые минуты ничего не видит и открывает глаза только впоследствии. Что там сталось, ни я, Да, вероятно, и никто не знает. У графа гостил какой-то родственник, молодой человек, который тоже влюблен был в Терезу. Однажды утром Марк исчез, а молодой графский родственник найден был убитым близ флигеля, почти под окнами Терезы. Не было сомнения, что Марк из ревности, основательной или неосновательной, убил его, потому что больше не показывался. О тайном замужестве Терезы, однако же, узнали, и Туровские выгнали ее из дому. Она переселилась сюда в город и умерла в нищете. Вероятно, доктор вам мог бы еще кое-что рассказать, а я больше не знаю.

Молча, закрыв руками раскрасневшееся лицо, слушал Валя старуху. Он не мог плакать, пил горечь этого забытого прошлой" и чело его обливалось стыдом, сердце пылало гневом на свет и на людей, а за что? - Он и сам не в состоянии был бы объяснить... Ему хотелось узнать прошедшее и, приподняв угол завесы, ои вздрогнул...

Теперь он, может быть, хотел бы возвратиться к вчерашнее неизвестности, потому что грустная действительность превосходила все догадки...

Понял он, почему Милиус из сострадания не напоминал ему никогда о родителях и тем не хотел прикрывать кровавым саваном юношеских его мечтаний.

Когда старуха замолчала, Лузинский, молча и шатаясь, подобно пьяному, вышел из хаты. Девочка смотрела на него с сожалением и долго следила за ним взором, пока он шел, сам не зная куда, направляясь по дороге к кладбищу.

В таком расположении духа человек ничего не видит, ни о чем не думает: горе словно отшибает память. Лузинский решительно не замечал, что вчерашний его знакомый, доктор Вальтер, по какому-то странному случаю очутился на противоположной стороне улицы. Он видел, как Валек выходил из хаты и, конечно, не желая заводить разговора, скрылся за деревьями.

Лузинский был унижен рассказом о прошедшем; ему казалось, что люди будут читать это на его лице, и он не пошел в город, а побрел по дороге около кладбища, ведущей в поле к Турову. Он инстинктивно чувствовал, что прежде чем возвратиться домой, ему необходимо успокоиться.

Местность за кладбищем, по которой проходила широкая песчаная дорога в Туров, была печальна и пустынна. Дорога эта была издавна усажена березами, которые росли, наклонясь в разные стороны, и черпали более жизни из атмосферы, нежели из бесплодной земли, покрытой местами лишь полынью, ромашкой и убогими скабиозами. День был знойный; полевые кузнечики шелестели в воздухе крыльями; над окрестностью царила тишина, и даже птички не смели подать голос. Вскоре дорога врезалась в сосновый бор, такой же дикий и пустынный, а вдали на перекрестке виднелось какое-то строение. Но Валек, шедший без цели, ничего не видел и даже не заметил, что перед корчмой стоял покачнувшийся экипаж, из которого выпряжены были лошади. Недалеко на бревнах сидели две дамы, а третья, пожилая, ходила возле, громко соболезнуя о происшествии. Нет сомнения, что Лузинский избежал бы этой встречи, к которой не имел в описываемую минуту ни малейшего расположения, если б мог предвидеть ее заранее. Но, задумавшись, он осмотрелся лишь, очутясь в трех шагах от путешественниц, давно уже поглядывавших на него с большим любопытством.

Мы не старались описывать подробно читателям наружность Лузинского в надежде, что они сами нарисуют ее себе, соображаясь с характером молодого человека. Он был в цвете лет; его нельзя было назвать красавцем, но довольно выразительное лицо его отличалось какой-то насмешливостью; большие черные глаза сверкали пламенем. Из постоянного движения губ, взоров, лба, который то хмурился, то разглаживался, легко было догадаться о страстной душе и беспокойном характере, но на многих этот признак горячего нрава не производит отталкивающего впечатления, а, напротив, многие - в особенности любопытные женские создания - предпочитают людей с подобной страстной натурой, мягким, спокойным характерам.

В наружности Валька не было ничего ни особенно аристократического, ни особенно обыкновенного, а умное выражение лица располагало к некоторого рода симпатии. Костюм его, не будучи чересчур изысканным, обличал оригинальным вкус и известный достаток. Валек носил его с небрежностью порядочного тона, хотя, может быть, и переходившего пределы.

Валек был еще довольно далеко от дам, сидевших на колодах, читатели, конечно, узнали графинь из Турова, как, пользуясь минутным отдалением пожилой особы, похожей на гувернантку или тетушку, старшая обратилась к младшей:

- Смотри, сама судьба посылает нам какого-то молодого, по-видимому, порядочного человека... Я заведу с ним разговор, заинтригую его, заинтересую, воспользуюсь случаем и сделаю так, что он похитит меня.

Эмма громко засмеялась.

- Ах, Иза, до чего только не доведет тебя твоя мания замужества! Может, это Бог знает кто... какой-нибудь священнический слуга, пожалуй, даже городовой...

- Нет, - отвечала Иза, - у меня есть предчувствие, что это порядочный человек, предназначенный мне судьбою. Посмотри, он идет, как лунатик, сам не зная куда, и не догадывается, что фатализм ведет его к старой деве, у которой сломалось колесо в экипаже только для того, чтоб он мог здесь ее настигнуть, познакомиться и... жениться на ней. Как же ты можешь не чувствовать, что на свете все делается подобным образом, что все давно предназначено и устроено? Нельзя же предположить, что мы можем устроить что-нибудь сами, мы, игралище бурь, которые носят нас и разбивают где угодно! Смотри, он очень не дурен, но как-то дико выглядит, как-то странно задумчив, словно в отчаянии. Может быть, он шел, с тем, чтоб повеситься, и потому скорее захочет жениться.

Эмма смеялась, но обе не спускали глаз с молодого человека, который все еще их не замечал. Старая гувернантка хлопотала около экипажа. Это была почтенная пани Осуховская, сопутствовавшая графиням с самого их детства, а теперь сопровождавшая их на прогулках и при выездах.

Валек Лузинский подошел, почти к самой колоде, на которой сидели панны, и так задумался, что, услыхав только сдержанный смех Эммы, поднял в испуге голову и посмотрел удивленными глазами. Ему пришло на мысль, что следовало бы поклониться: он снял шляпу и, увидев сломанный экипаж, в котором узнал даже старую туровскую карету, немедленно решился предложить услуги. Ему предстояло развлечение в грусти, а может быть, в этом, по словам Изы, было свое предназначение. Лузинский мигом пришел в себя.

- Извините, - сказал он, - я подошел так нечаянно. Здесь что-то случилось, и, может быть, я могу быть полезным?

И он посмотрел на экипаж и на дам. Более смелая Иза, и в тот день бывшая в особенном настроении, сделала шага два навстречу к молодому человеку, всматриваясь в него пристально. Полушутливо-полусерьезно отвечала она, указывая на накренившуюся карету:

- Конечно, вы можете быть нам очень полезны, если похлопочете, чтоб не скоро починили экипаж.

- Как? - спросил удивленный Валек.

- Это наша тайна; мы предпочитали бы посидеть в лесу, если бы даже пришлось питаться грибами, нежели возвращаться домой скучать.

- А вы скучаете? - сказал Лузинский. - Как счастлив тот, кто может скучать!

- Что вы говорите? - прервала Иза, которой очень пришелся по вкусу разговор, начатый таким оригинальным образом. - Может ли это быть?

- Да, - сказал Валек, - скучают только счастливые люди, а несчастные мучаются.

- А разве скука не то же мучение?

- Скука - это пустота, жажда, голод души.

- Видно, что вы ее не испытали.

- У меня нет времени для этого.

- Позвольте спросить - кого имеем честь видеть?

- А! Вы имеете честь встретить человека без имени, без положения, без титула, без занятий и с множеством подобных без...

- Это доказывает только скромность, которая еще более делает вас занимательным, - отозвалась Иза, засмеявшись. - Но что же вы делаете в такую жаркую пору в лесу?

- Вы задаете мне чрезвычайно трудный вопрос, - отвечал Валек, более и более ободряясь тоном разговора. - Могу уверить вас самым торжественным образом, что сам не знал, зачем и куда иду.

Иза быстро посмотрела на Эмму, как бы желая сказать: видишь!

- На меня напала какая-то грусть, от которой хотелось мне избавиться, - продолжал Лузинский, - и я вышел в поле.

- И что же, вы рассеяли ее? - спросила графиня.

- Еще нет, но уже немного позабыл.

- Скажите же комплимент, потому что он теперь уместен.

- Не умею, - сказал Валек, улыбаясь насмешливо, - я вращаюсь в таком свете, где скорее говорят неприличности.

- А разве есть такой свет?

- Есть свет борьбы, в котором люди ходят, как ежи, вооруженные иглами.

- Так вы можете нас поранить? - сказала, засмеявшись, Иза.

- Нет, - отвечал Валек, - не могу, потому что между нами нет никаких отношений, и по всей вероятности я уже не встречу другой раз в жизни графинь Туровских.

- А, вы знаете, кто мы?

- Кто же вас не знает! Целый город знает семейство графинь Туровских, хотя бы по костелу.

- Вот, - прошептала Иза, - вся тайна погибла, все обаяние незнакомок исчезло. Вы имеете то преимущество над нами, что знаете, кто мы, между тем как нам неизвестно...

- Верьте, что не стоит и узнавать; я много потерял бы на этом. Я - просто нуль, и мое имя ничего не значит.

Иза начала всматриваться в него внимательнее; ей нравилась смелость ответов молодого человека, и она подошла ближе к нему.

- Так вы желаете остаться прекрасным незнакомцем из романа Вальтера Скотта? - сказала она. - Хорошо. Но принимая на себя эту роль, вы должны знать, что она налагает известные обязанности. Незнакомец после встречи в лесу является потом в новом и торжественном виде.

- Это было бы для меня невозможно, сказал, улыбаясь, Валек. Я не принадлежу к вальтер скоттовской школе, которая уже устарела, а к школе Дюма... и готов явиться вторично в худшем еще виде... как сирота без родителей, как пария, как чудак...

Валек вздохнул; на глазах навернулись слезы при воспоминании о своей горькой судьбе, кровь бросилась ему в лицо; он схватился за голову и быстро отвернулся.

Все это было так неожиданно, странно, что Иза не знала, что думать, ибо предполагала шутку, а слышала стон... Валек смотрел вдаль и ничего не видел.

- Что с вами? - спросила она.

- Извините, - отвечал Валек изменившимся голосом, - мне казалось, что я могу прикрыть сильное горе шуткой, но оно одержало верх.

Наступило тяжелое молчание; сцена, начавшаяся так весело, приняла почти трагический характер. Иза сильно заинтересовалась, почувствовала себя обязанной утешить этого странного безумца, и Эмма напрасно дергала ее за платье и повторяла:

- Уйдем! Может быть, он сумасшедший. Действительно, последняя выходка смахивала на сумасшествие.

Но Иза не могла так легко отречься от своего героя, предназначенного самой судьбой; она следила за всеми его движениями.

Отойдя несколько шагов, Лузинский снял шляпу, откинул волосы назад, подошел к колодцу и, зачерпнув руками воду из ведра, облил голову и присел на бревно в задумчивости.

- Нет, он не может быть сумасшедшим! - воскликнула Иза. - Но, очевидно, находится под влиянием какой-то грусти, какого-то происшествия, не знаю... Но он не сумасшедший.

Пани Осуховская, видевшая издали всю эту сцену и заинтересованная одинаково с графинями судьбою молодого человека, подошла к нему и спросила:

- Вы страдаете?

- Да, сильно.

Старушка, у которой одеколон служил универсальным лекарством, подала ему откупоренный флакон.

- Благодарю вас, но это мне не поможет, - отвечал Валек. Пани Осуховская, догадываясь, по старинным понятиям, что молодой человек съел что-нибудь несваримое, спросила тихим голосом:

- Вы, может быть, что-нибудь съели?

- Съел страшное горе, которого не могу переварить, - отвечал Валек с досадой. - Извините.

Пани Осуховская отошла от него и села, а Лузинский, отправившись к колодцу, еще раз облил голову и, как бы успокоившись, возвратился к графиням.

- Извините мое неприличное поведение, - сказал он совершенно спокойно. - Я не мог владеть собою. Действительно, я вышел из города под впечатлением страшного горя, хотел скрыть его, но оно разразилось, Теперь все пришло в нормальное положение.

- Мне очень жаль вас, - отозвалась Иза, - тем более что, не зная болезни, трудно дать лекарство.

- Болит сердце, но эта болезнь имеет множество видов, от которых решительное лекарство - смерть, а единственное облегчение - время.

- Не думайте, что мы так бесчувственны и счастливы, что недоступны состраданию. Кто же мог угадать, разговаривая с вами, что вы мучитесь? Скажите, пожалуйста, кто вы? Может быть, мы в состоянии помочь вам.

- Нет, я не желаю принять помощи, она невозможна, но позвольте поблагодарить вас.

- Так скажите ваше имя.

- Не могу. Мое имя ничего вам все равно не скажет. Мой удел - борьба с препятствиями.

Иза сильнее приступала к Валеку. Странный оборот разговора экзальтировал ее, и ей казалось, что этот незнакомец - человек предопределения. Ей представилось, что она видела как бы во сне его черты, слышала как-то его голос; лицо молодого человека, дышавшее жизнью, внушало ей симпатию. Если бы в нашем веке возможно было влюбиться, мы сказали бы, что Иза мгновенно влюбилась, но мы употребим более скромное выражение и скажем, что она сильно заинтересовалась. Она подумала, что могла бы быть для него утешением, покровительницей, могла спасти его.

- Во всяком случае, - отозвалась она, помолчав, хотя напрасно испуганная немного Эмма старалась отвлечь ее от разговора, - вы могли бы рассказать мне свою историю, не называя себя по имени. Вы знаете, кто я, и я не изменю вам.

- История моя заключается в двух словах, - сказал Валек, подымая голову несколько эффектно. - Я не знал матери, ничего не знаю об отце - жив он или нет; сироткой в пеленках меня взял на воспитание добрый человек, который, не желая обзавестись попугаем или обезьяной, кормил и одевал куклу, которая подчас лепетала ему. Не могу пожаловаться, мне хорошо жилось у него: он был кроток, баловал меня. Меня учили всему, чему учат детей; не танцевал я только гавот, а остальное все мне известно, А между тем мне было скучно, досадно, я чувствовал себя несчастным и в один прекрасный день поссорился со своим благодетелем за то, что он был слишком добр ко мне. Он указал мне дверь, я вышел, вот и все. Прощайте!

Иза посмотрела на него с сожалением.

- Из слов ваших видно, что вы сильно огорчены этой разлукой. Это делает честь вашему сердцу, - оказала она по-французски.

- Ошибаетесь. О разлуке с благодетелем я почти забыл; но я болен от другой отравы, о которой не скажу.

- Все-таки мне очень жаль вас, - молвила Иза.

- Может быть, я не стою сострадания, - отвечал Валек, которому хотелось казаться таинственным героем, и он сделал несколько шагов.

Иза начала прохаживаться, возбуждая страх в Эмме, и с равнодушным видом отвела Валька мало-помалу в сторону. Лицо ее побледнело, сердце забилось сильнее; она чувствовала, что и на нее нападало безумие, но не могла противиться искушению.

- Вы знаете, кто мы? - спросила она.

- Знаю, - отвечал спокойно Валек.

- Слышали что-нибудь о нашем семействе?

- Очень много, если позволите сказать, знаю положение вас обеих.

- Положение грустное, - сказала Иза решительно. - Вы видите перед собою двух невольниц. Если бы нам встретилась помощь отважного, великодушного мужчины... Можем ли мы... на вас рассчитывать?

В эту минуту Валеку представились его отец и тот труп, который найден был у порога Туровского палаццо, и о котором он слышал от старухи; Лузинский побледнел, задрожал и не мог произнести ни слова.

Ему казалось, что невидимая сила предназначения тянула его туда, где, может быть, справедливость ждала крови и мщения, и что, может быть, странное стечение обстоятельств толкало его туда на жертву. Он вздрогнул. Иза смотрела на него внимательно и, заметив на лице его страх, отвернулась почти с презрением.

- Вы боитесь? - спросила она насмешливо.

- Нет, - отвечал Валек, - но вы невольно, не зная истории моей жизни, коснулись струны, которая зазвучала болезненно.

- Значит у вас есть тайна?

- Увы! - прошептал Валек.

- Еще два слова, - прибавила Иза отважно. - Обещаете мне или нет?

- Все, что прикажете за пределами Турова, но в Турове... в Турове...

Он не договорил и опустил глаза, а потом вдруг, как бы собравшись с отвагой, прибавил решительно:

- Нет, я готов к вашим услугам, хотя бы и в Турове! Загадка заинтересовала Изу, но не поразила ее. В эту минуту

испуганная Эмма подбежала отвлечь ее насильно, боясь не без основания какой-нибудь чересчур смелой выходки. Иза едва успела подать руку Лузинскому, который пожал ее несколько раз с низким поклоном, и ушла с сестрой, которая просила ее поспешить к экипажу. Действительно, экипаж стоял уже готовый и запряженный. Пани Осуховская не могла понять поведения Изы. Наконец, обе графини сели в карету, за ними последовала гувернантка, хлопнул бич, и облака дорожной пыли закрыли перед глазами Лузинского сон, который грезился ему наяву.

Валеку необходимо было отдать себе отчет об этой встрече, разговоре, обязательстве, обо всех странностях, которыми судьба осыпала его так неожиданно, не давая перевести дух, и он, отойдя несколько шагов, улегся под деревом.

Едва он вздохнул свободнее, как на противоположной лесной тропинке увидел вчерашнего знакомца доктора Вальтера, который шел, опустив голову. Он тотчас его заметил и приветствовал.

- Странно! - сказал Вальтер. - Какой-то инстинкт направляет наши прогулки в одну сторону. Я уже четверть часа как в лесу, но, видя оживленный ваш разговор с графинями, не хотел помешать.

- А! Вы видели?

- Едва не подслушал, - отвечал с насмешливой улыбкой Вальтер, - но догадываюсь, о чем могли разговаривать две старые девы с порядочным молодым человеком, которого встретили в лесу. Извините за нескромный вопрос: встреча эта была первая?

- Первая в жизни. Вальтер вздохнул свободнее.

- А! В таком случае нет ничего опасного, - сказал он.

- Какая же мне могла угрожать опасность? - спросил равнодушно Валек.

- Весьма большая, - отвечал доктор. - Эти графини, богатые невесты знатного рода, а вы сирота и поэт. Могло бы случиться, что по поводу вашей молодости и их скуки завязались бы отношения, которые подвигнули бы вас на какое-нибудь смелое приключение, а их привели бы к несчастью. Если бы, сохрани Бог, случилось вам встретиться с ними в другой раз, то надеюсь, что вы предпочтете скрыться в лесу.

Валек пожал плечами.

- Вольно вам не знать, чем это угрожает, - продолжал Вальтер. - Я уважаю избранников общества, но глубоко презираю выродившиеся их семейства, которым одна лишь гордость осталась в наследство. Знаете ли, на что готова эта гордость для того, чтоб отделаться от пролетария, который вздумал бы породниться со знатью? Эта гордость готова толкнуть тебя с дороги каким бы то ни было способом, а если б ты победил и подобно хмелю обвился вокруг полусгнившего дуба, дуб высосет из тебя жизнь, и ты сам, увядший, упадешь у его корня.

- Но, уважаемый доктор, я решительно не думаю обвиваться ни вокруг пня, ни вокруг ветви, потому что первый раз в жизни видел эти полузасохшие ветви, и по всей вероятности во второй раз уже не увижу.

- Но для первого раза вы были очень смелы, - заметил доктор.

- Может быть, они, или скорее одна из них. Я объясняю это себе тем, что они должны быть чрезмерно несчастливы.

Вальтер нахмурился.

- Может быть, и несчастливы, но в их несчастья не следует вмешиваться нам, людям другой крови, другого происхождения. Мы их не спасем, а себя погубить можем.

Валек не отвечал; в эту минуту и Вальтер, и его право учения показались ему несносными.

- Во всяком случае вы возвращаетесь в город? - спросил Вальтер, как бы угадывая мысли своего собеседника.

- Не знаю, кажется, следовало бы.

- Непременно, и пойдемте вместе со мной, - сказал Вальтер серьезно. - Одиночество вредно для молодого человека. В свет, к деятельной жизни, в горячий водоворот - вот лекарство! Но пойдем, - настаивал доктор, видя нерешительность Валека, - я вас здесь не оставлю. Жалко и один день молодости пролежать под деревом.

Лузинский, подчиняясь непостижимому для него обаянию Вальтера, медленно встал и молча поплелся за ним в город.

Пани Поз сделала ему сцену, уверяя, что он ходил в предместье для свидания с белокурой девочкой. Лузинский едва не расхохотался и подумал, что, может быть, следовало бы переехать с квартиры, которая хотя и была предложена ему сперва с такой благосклонностью, но, казалось, угрожала спокойствию.

У пани Поз глаза были красны и лицо сердито. Но что начать и куда переехать?

XIII

Описанные происшествия производили неслыханное впечатление в городке, в котором жизнь шла тихо и однообразно. Люди, привыкшие ложиться и вставать по башенным часам, видеть известные лица в известных костюмах, сгибаясь под тяжестью новостей и необычайных событий, грозили изменить физиономию этого: спокойнейшего в мире уголка. Аптека была продана, и кому же?. Какому-то загадочному человеку, пришельцу, которого никто не знал; Скальские переезжали в деревню; какой-то галицийский барон жил неизвестно для чего, сносясь таинственно с различными особами; честнейший в мире человек, Милиус, выгнал из дома воспитанника, которого любил, как родного сына, и сироту приютила пани Поз. Пан Рожер посещал Горцони, где принимали множество посланцев, рассылали с письмами; наконец, словно упал с неба и сам доктор Вальтер, и как личность, никому не известная, заинтриговал самых равнодушных.

Местные жители не могли жаловаться на недостаток занятий, и языки также работали от утра до вечера. Секретарь и почтмейстер, разгадывая эти общественные иероглифы, засиживались у пани Поз далеко за полночь, приказчик заслушивался, Ганка и Юзя, пожимая плечами, приставляли уши к замочной скважине, пани Поз вздыхала, Горцони принимал серьезную и таинственную мину, и даже Шпетный догадывался о различных будущих комбинациях, вследствие которых мог увеличиться сбыт шампанского, и с этой целью позаботился о припасении его на всякий случай.

Городок кипел и волновался внутри, хотя внешне и казался спокойным.

Равнодушнее всех смотрел на это, может быть, один архитектор Шурма; ничто его не занимало: он смеялся, слушая сплетни, пожимал плечами и регулярно в урочный час принимался за работу. Отправив довольно невежливо Валека, который хотел поселиться у него, он уже больше не виделся с ним, но получал аккуратно сведения обо всех его действиях, так же как и обо всех городских происшествиях.

Домик, занимаемый Шурмой, имел то неудобство, что окна архитекторского кабинета выходили прямо на тротуар, по которому то и дело сновали прохожие; а так как окна эти часто бывали открыты, то каждый, кто видел архитектора за работой, от нечего делать останавливался, заводил с Шурмой разговор и как бы считал себя обязанным хоть ненадолго оторвать его от занятия, которое расстраивало здоровье трудолюбивого человека.

Из всех прохожих, по-видимому, больше всех заботилась о здоровье Шурмы панна Аполлония. Принадлежа к числу детей века, она стоит того, чтоб мы начертили хоть легкий ее силуэтик. Панне Аполлонии было, конечно, более двадцати и, может бытьменее тридцати лет; это была красивая, стройная особа с румяным лицом, черными глазами, небольшим носиком, розовым, улыбающимся ротиком и превосходными зубками. Если ее и нельзя было назвать красавицей, то во всяком случае вы видели перед собою свежую, привлекательную девушку, которая, кроме всего описанного, обладала еще необыкновенно пышными волосами.

Дочь бедных родителей, панна Аполлония получила воспитание в одном из лучших варшавских пансионов бесплатно, потому что

приходилась дальней родственницей содержательницы; долго потом Аполлония помогала ей и, наконец, решилась пойти в учительницы.

Мы позабыли прибавить, что она была отличная музыкантша, мечтала даже после нескольких дебютов на благотворительных концертах об артистической карьере, но после первых тщетных попыток, отказалась от этого. Бодро пошла она зарабатывать кусок хлеба уроками в маленьком городке, одна, ввиду множества неприятностей, обязанная сама о себе заботиться, сама защищать себя. Вследствие этого, обращение ее было вроде мужского, и она усвоила несколько эмансипированные жесты. Вдобавок еще в пансионе она выучилась у одной приятельницы курить папиросы, что обратилось потом в привычку, и панна Аполлония выглядывала блюмеристкой, хотя, кроме этого, никто ни в чем не мог упрекнуть ее.

Барыни укоряли ее лишь в том, что она мало обращала внимания на общественное мнение, на приличия, на городские пересуды.

Панна Аполлония только пожимала плечами, смеялась, выказывая белые зубки, и отвечала спокойно:

- Замужество мне и в голову не приходит, я уже старая дева; совесть моя чиста, а если обо мне люди городят чепуху, то какой мне вред от этого? Выдумать чего-нибудь особенно дурного они не могут, потому что вся моя жизнь, как на ладони, и наконец Бог с ними! Я никогда не захочу мучить себя для того, чтоб затыкать рты ханжам и угождать людам. Для этого сорта людей я никогда не была бы достаточно скромной, а порядочные заподозрили бы меня в притворстве. Поэтому я предпочитаю лучше оставаться, какою меня создал Господь Бог.

Панна Аполлония занимала оригинальную комнатку в самом рынке, во втором этаже, с зеленым балкончиком, в достойном семействе, любившем ее, как родную. Целый день бегала она давать уроки музыки и французского языка, ибо в каком же доме теперь можно обойтись без этого, а вечера проводила в занятии и развлечении у фортепьяно.

Конечно, местная аристократия несколько косо посматривала на панну Аполлонию, дочь эконома, и никогда не приглашала ее, но это чрезвычайно радовало последнюю, ибо она могла читать, играть, прогуливаться, как ей угодно. Дочь аптекаря утверждала, что панна Аполлония играет без всякого чувства и только стучит по клавишам, но это было jalousie de metier.

Дорога, по которой чаще всего учительница ходила на уроки, лежала мимо самых окон Шурмы. Панна Аполлония была хорошо знакома с Шурмой: между ними даже существовал род приязни, но без малейшей претензии с обеих сторон; учительница считала Шурму почти за брата и, завидев его у окна, всегда останавливалась поздороваться. Появление этой приятной особы с папироской в зубах, с портфелем под рукою, всегда почти развеселяло архитектора. Он обыкновенно бросал карандаш, опирался на окошко, и завязывался веселый разговор на каких-нибудь добрых полчаса.

Панна Аполлония была равнодушной свидетельницей всей жизни городка, никогда не надеялась принять в ней участие, но как любопытную и веселую девушку ее несколько занимал этот муравейник.

Однажды шла она по обычаю мимо окон Шурмы, которого несколько уже дней не имела возможности затронуть. Архитектор сидел, склонясь над работой, как будто печальный. Ей стало жаль этого неутомимого труженика, как бы прикованного к столу в самый отличный летний день, и она остановилась у окошка; тень от ее фигуры упала на бумагу, и архитектор приподнял голову.

- Однако же! - сказала панна Аполлония. - Я четыре раза проходила мимо окон и не имела счастья быть замеченной.

Архитектор высунулся немного за окно.

- А я не менее десяти раз стоял на часах, чтоб увидеть вас, - отвечал он.

- Меня? Для чего же это?

- Вы приносите мне немного радости и бросаете улыбку, как милостыню.

- Как вы любезны сегодня!

- Неужели только сегодня?

- Сегодня в особенности! Как же, ведь я получила комплимент - дар, который мне достается очень редко - и от кого же? - от сурового пана Шурмы!

- Зато получаете от других, конечно!

- Например? - спросила панна Аполлония.

- Кажется мне, что в свое время не скупился на них для вас и пан Рожер Скальский.

- Это было дело другое: пану Рожеру казалось, что шутить со мною легко, потому что я беззащитна и...

- Пущен с носом?

- Перестанем говорить об этом, я уже с ним не вижусь.

- Вам известно, что они выезжают в деревню?

- Все известно, - отвечала, улыбаясь, панна Аполлония, - я знаю все новости, сплетни этих дней, все догадки. Неужели вы полагаете, что по домам я не наслушалась этого досыта? Никогда еще у нас не было столько новостей разом.

- Что же вы думаете обо всем этом?

- Для меня это совершенно все равно.

- Но ведь весь город наш перевернулся вверх ногами.

- А на другой день он встанет, как кот на лапки, - сказала, засмеявшись, панна Аполлония. - В сущности, мы теряем только Скальских, которые не слишком-то любили наш город, и приобретаем какого-то чудака.

- Но теряем также и Валека!

- Разве это потеря? Да и неужели вы полагаете, что этот гений в самом деле покинет нас? Сомневаюсь, чтоб у него хватило для этого мужества и энергии. Жаль мне только Милиуса.

- А! Вам его жаль! - сказал Шурма со странной улыбкой.

Панна Аполлония неизвестно отчего покраснела, Шурма усмехнулся.

- Вам было бы легче всего его утешить, - сказал он.

- Мне? - спросила панна. - Каким же это образом?

- Вы только взгляните на него ласково... я знаю, что он большой ваш поклонник.

- Разве вы видите в этом что-нибудь дурное?

- Ничего, а мне только жаль, что он так стар.

- В самом деле, он так стар? наивно спросила панна Аполлония.

- Знаю только, - прервал Шурма, - что вы могли бы быть его дочерью.

- А на мой взгляд, он не кажется старым до такой степени.

- А знаете, что из этого может выйти? - спросил он тихо.

- Не догадываюсь.

- Он одинок, скучает; вы ему нравитесь, находите его не старым; когда-нибудь он соберется с духом и сделает предложение, вы соберетесь с отвагой и примите это предложение, а там и свадьба готова!

- Это бессмыслица! - воскликнула панна Аполлония. - Наконец, если бы допустить такую шутку, что сказали бы вы об этом?

- Я? А мне какое до этого дело? - с живостью возразил Шурма.

- Ведь вы мой друг!

- В этом вы не можете сомневаться.

- Друзья пользуются некоторыми правами. Ну-с, что сказал бы друг, но только положа руку на сердце?

Шурма выпрямился, скрестил на груди руки, взглянул быстрым, но проницательным взором и сказал:

- Ничего.

Потом уселся за работу и опустил голову. Лицо панны Аполлонии сделалось тоже серьезнее, и она удалилась медленным шагом; шла она грустнее, нежели когда-нибудь, и в голове ее роились какие-то странные мысли.

"Ничего! Я решительно его не понимаю, - думала она. - Не понимаю и себя... Я не влюблена в него, а постоянно мне чего-то недостает, когда его не вижу. Знаю, что из этого ничего не будет, что он на мне не женится, а кажется мне, что я теперь не пошла бы ни за кого, ибо мне думалось бы, что я ему изменяю. Нет, это долго не может продолжаться! Надобно покончить это, ради самой себя, выбрать другую дорогу, не видаться с ним, позабыть о нем. Доктор! Доктор достойнейший из людей! Я была бы с ним счастлива. Стар! Но ведь и я скоро постарею, а быть одной, оставаться вечно и везде одной... Но все это вздор! Меня ожидает увертюра в четыре руки, без такта, и раз, два, три, четыре... вот мое предназначение".

И, бросив недокуренную папироску, чтоб не вносить дурного примера в дом своих учениц, она поправила волосы, отерла глаза и направилась к домику бургомистра, двум дочерям которого давала уроки музыки, как вдруг приветствовал ее через всю улицу громкий голос доктора Милиуса:

- Добрый день, панна Аполлония!

- Ай, как вы меня испугали!

- Неужели и вы нервозны? - спросил доктор с улыбкой. - Признаюсь, я этого от вас не ожидал.

- Это бывает случайно, если кто-нибудь крикнет меня, как вот вы над ухом, словно выстрелит из пистолета.

- Благодарю! Лестная похвала моему голосу.

- Напротив, у вас симпатичный голос, но на этот раз...

- Что ж за исключительный день сегодня? - сказал, улыбаясь, Милиус и умильно посмотрел на панну.

- Как же вы хотите, чтоб, душою и сердцем принадлежа к городу, я не разделяла его судьбы, чувства, досады и беспокойства? Все мы взволнованы множеством новостей, тайн, загадок. Вот разве не облегчите ли вы разъяснением?

- Например? - спросил доктор.

- Кто этот таинственный незнакомец?

- Это уж разгадано: человек, много скитавшийся по свету и воротившийся умереть на родное пепелище. Зовется он Вальтером, старее меня летами, по призванию моряк, доктор, аптекарь, богатый хозяин, ученый натуралист и чудак немного. Играет в шахматы. Вот уж вам и лекарство на один расстроенный нерв.

- Как фамилия?

- Доктор Вальтер.

- А Скальские выезжают?

- В деревню, сажать картофель, курить водку и веселиться у шляхты.

- Вы злы.

- Порою, но только ворчу, а не кусаюсь. А вам будет жаль Скальских?

- Мне? Кажется, что нимало.

- И даже пана Рожера? - спросил Милиус с усмешкой.

- И даже пана Рожера, - отвечала панна Аполлония, пожав плечами.

Она поклонилась и хотела уйти, как вдруг доктор схватил протянутую ее руку и поцеловал с большим чувством. Панна Аполлония сильно покраснела и удалилась быстрыми шагами.

Милиус осмотрелся вокруг, и увы! Множество любопытных свидетелей глядело на этот порыв чувствительности, и старик покраснел от стыда, словно юноша. Действительно, иметь чувствительное сердце в пятьдесят лет - не годится, потому что человек становится смешным.

Так думал доктор и, упрекая себя за минутное увлечение, отправился домой, но когда проходил мимо Вальтера, то последний зазвал его.

Вальтер был грустен и задумчив.

- Ну, что там, - сказал Милиус с обычной веселостью, - не влюбился ли почтенный собрат в панну Идалию? Не раскаялся ли, что купил аптеку или, может быть, подмывает отправиться в Китай? Отчего так грустен?

- Ничего. Старое горе иногда всплывает наверх, нового еще пока нет, но... на этот раз я позволил себе пригласить вас не по собственному делу.

- А по чьему же? - спросил, усаживаясь, Милиус.

- Я полагаю, - говорил с расстановкой хозяин, - что хотя вы грустно и неожиданно расстались со своим воспитанником, однако все-таки он не чужой для вас?

- Боже мой! - отвечал серьезно доктор. - Неужели ж во мне нет сердца? Все-таки он мое дитя, хотя и неблагодарное. Разве вы слышали о нем что-нибудь дурное?

- Позвольте прежде объясниться. Мне делать нечего, а на корабле я привык заниматься молодежью. Признаюсь, что и меня заинтересовала судьба вашего воспитанника. В эти дни я несколько раз встречался с ним совершенно случайно. Малый в каком-то необыкновенном состоянии раздражительности, чего-то ищет, безумствует, но, будучи предоставлен самому себе, не в состоянии справиться с собою. Он легко может сделать какую-нибудь глупость в таком положении.

- Конечно, может! - воскликнул Милиус. - Но что же мы тут поделаем с вами? Где вы его видели?

- Во-первых, два раза возле одной хаты в предместье, недалеко от мельниц. Я нарочно узнавал, кто там живет, и мне сказали, что Лузинские. Не родственники ли?

Доктор встревожился, встал, потер лоб и начал ходить по комнате.

- В самом деле, это нехорошо, - сказал он тихо. - Но как же это вы разузнали? - прибавил он громко, обращаясь к Вальтеру.

- Случай, - отвечал спокойно хозяин, - больше ничего как случай.

Милиус как-то странно посмотрел на собрата.

- Во второй раз, - продолжал Вальтер, - по странному стечению обстоятельств, когда я собирал растения...

- А! - сказал, вздохнув свободнее, Милиус. - Вы собирали растения? Понимаю.

- Да, собирая растения, я увидел, как он выбежал из этой хаты в сильном смущении, как полоумный.

Милиус подошел блике к собеседнику.

- Заметив его в таком ненормальном состоянии, очень ясно отражавшемся на молодом лице, и видя, как побежал он в лес, я не мог удержаться, чтоб не следить за ним хоть издалека. Признаюсь, я опасался, чтоб с ним не случилось чего-нибудь худого.

Милиус вздохнул.

- Надобно же было случиться, чтобы в лесу, у корчмы на перекрестке, он наткнулся на графинь из Турова, как мне сказали.

Милиус закусил губы.

- Это что-то особенное, - пробормотал он, стараясь казаться спокойным.

- Я положительно не знаю этих барынь. Вам легче судить, грозит ли Валеку опасность от того, что познакомился с ними очень скоро и пришел к таким отношениям, которые, по-моему, могут повлечь за собою последствия.

- Какие последствия? - прервал Милиус, пожимая плечами. - Он сирота без имени, без состояния; они богатые невесты и аристократки до мозга костей.

- Я ведь ничего не знаю; а говорю вам это в интересах молодого человека, в котором принимаю участие.

- Я тоже не понимаю, как это могло случиться; разве панны совершенно не знали, кто он?

- Я не слышал их разговора, но, по выражению лиц и по слишком живой беседе, мог заключить о взаимном удовольствии. Младшая, по-видимому, все удерживала старшую, а эта казалась очень смелою. В ее поведении было что-то указывающее на ненормальное состояние духа.

Милиус взглянул на собрата.

- Я должен вам объяснить, - сказал он, - что эти несчастные графини находятся в страшной зависимости у мачехи и ее клевретов. Отец болен, неподвижен. Очень может быть, что, придя в отчаяние от беспрерывных преследований, они готовы ухватиться за перовую протянутую к ним руку, и потому... Но нет, - прервал Милиус, как бы говоря сам с собою. - Из этого ничего не выйдет.

- И хорошо будет, - отвечал Вальтер, - потому что это не послужило бы счастьем ни для графини, ни для молодого человека. Оба сперва, может быть, и обрадовались бы, а потом пришлось бы дорого поплатиться. Обязанность старших - предупредить.

- И ничего нет легче, - сказал Милиус. - Меня ждут лошади из Турова, ибо хотя я немного могу помочь старику графу в его размягчении мозга и болезни спинного хребта, однако для порядка присылают за мною каждую неделю. Я постараюсь увидеть графинь с глазу на глаз и посмеюсь над ними относительно знакомства с пролетарием на большой дороге.

- Надеюсь, доктор, что вы не желали бы для своего бедного воспитанника такого лестного, но гибельного союза? - прибавил Вальтер. - Бедность в молодости при силах и способностях нимало не страшна, а, запутываться в фальшивые связи было бы губительно.

- Конечно! - воскликнул Милиус, подавая руку собрату. - Благодарю вас, вы человек с сердцем, что и доказали. Нет слов выразить мою признательность. Вы мой спаситель. В полдень выезжаю в Турово, и все еще можно уладить.

И Милиус вздохнул свободнее.

- Но нет, - прибавил он, - я не думаю, чтоб угрожала серьезная опасность.

- Вы лучше меня знаете своего воспитанника, и потому вернее можете оценить последствия.

Милиус взялся за шляпу и хотел уже выйти, но его как бы что-то толкнуло, и он воротился.

- Совет за совет, - сказал он, - но только вы не сердитесь!

- Сердиться за совет, даваемый от чистого сердца? - Никогда! Если бы даже страдало самолюбие...

Милиус колебался.

- Вас уже, кажется, четвертый раз приглашают, - сказал он, наконец, - и ваш собственный интерес и вежливость обязывают пойти на чай к Скальским.

- Я должен пойти сегодня же, старик мне надоел, но он иначе ничего не подпишет, как с условием, чтоб я пришел на чай, - отвечал спокойно Вальтер.

- Ну, так будьте же осторожны!

- Относительно дела? Милиус засмеялся.

- Нет, Скальский довольно честен по-своему; положим, он мог брать дорого с бедных за ромашку, но с богатыми поступает благородно.

- Что же мне угрожает?

- О, недальновидное создание! - сказал Милиус, смеясь. - И не замечаешь, что прекрасная панна Идалия длинными хвостами своих платьев хочет замести твое сердце, что...

Вальтер тоже начал смеяться, но покраснел.

Крашевский Иосиф Игнатий - Дети века. 3 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :