Крашевский Иосиф Игнатий
«Два света. 7 часть.»

"Два света. 7 часть."

- Хорошо, я ничего не буду скрывать перед тобой, - отвечал Дробицкий. - Все действия Поли представляются мне загадкой... Кто знает?.. Президент и полковница могли иметь на нее влияние, вы худо скрывали свою тайну, все знали о ней... По моему мнению, Поля играет комедию, чтобы освободить тебя...

- И мне приходила подобная мысль, - несколько холоднее отвечал Карлинский, - но может ли это быть?.. Она?..

Алексей пожал плечами.

- Очень может быть.

- Что же остается мне делать? - спросил Юлиан.

- Не спрашивай меня, ради Бога, не спрашивай, потому что разбор этого вопроса сильно оскорбит тебя!.. Было время, когда тебе следовало бежать от нее, теперь осталась одна дорога: пренебречь всем, идти с нею в костел и обвенчаться...

Юлиан стоял точно вкопанный. Очевидно было, что он уже колебался, хотел любить, но боялся жениться.

- В самом деле, я люблю ее, - наконец проговорил Карлинский, - но можем ли мы быть счастливы?

- Не о том теперь речь, но ты обязан это сделать... С самого начала ты мог оттолкнуть ее, а теперь не имеешь на это права: она была твоя, и жизнь твоя принадлежит ей.

Карлинский смешался.

- Знаешь ли, - боязливо произнес он, - знаешь ли, какую картину моей будущности, вероятно, не без цели, представил мне президент, если бы я женился на бедной?

Алексей пожал плечами и сказал:

- Не знаю.

Юлиан слово в слово повторил весь разговор свой с президентом перед поездкой в Ситково.

- Следовательно, у тебя нет отважности обречь себя на бедность? - воскликнул Алексей. - Говори откровенно, Юлиан! В таком случае, сердечно жаль тебя, потому что ты погибнешь... Размысли, на чем основывается теперь твое счастье: на имение, на деньгах - на одном из самых непрочных земных благ... И для удовольствий тела, для светских пустяков ты готов пожертвовать своими правилами, привязанностью, любовью, благородством?..

- Это довольно резко сказано! - проговорил несколько обиженный Юлиан.

- Ты требовал моей откровенности, а я в подобных случаях не могу и не умею говорить против собственного убеждения... Теперь говори ты, я слушаю, я душевно желаю, чтобы ты оправдался.

Юлиан значительно охолодел и сказал себе, что, несмотря на искреннюю дружбу, Алексей и он не равны друг другу. Голос его обнаруживал обиженного пана, когда он произнес:

- Все это не более, как ораторские восторги! Правда, я люблю Полю, но не предвижу счастья ни для нее, ни для самого себя, если мы соединимся: оба бедняки, отверженные родными, и с такой необузданной любовью, как наша...

Алексей печально задумался и загляделся на месяц...

- О, далеко, очень далеко улетело время университетских прогулок наших в глубокий час ночи!.. Совершенно изгладились мысли, которыми делились мы тогда... Исчезло даже и то, о чем с таким восторгом рассуждали мы при встрече на постоялом дворе!.. Я, кажется, все тот же, что был, но тебя изменило холодное прикосновение вашего общества, тебя отравили вредные испарения его...

- Дорогой мой Алексей!.. Не думай так обо мне...

- О, я не обвиняю тебя! Ты беден, ты слаб, милый Юлиан!.. Но помни, что счастье не живет там, где оно грезится тебе, даже спокойствия ты не найдешь в богатстве, если ставишь его на первом плане в ряду условий жизни...

- Но ты не понял меня... Я не боюсь бедности один, но с Полей...

- С ней? С ней, которая обожает тебя и готова отдать за тебя жизнь свою?

- Так ее отношения к Юстину комедия, притворство? - вдруг спросил Юлиан.

- Не знаю, но опять скажу, что столь внезапную перемену не могу иначе объяснить себе...

Юлиан начал ходить по комнате и говорил в задумчивости:

- Все это превышает мои силы... Я не создан для борьбы и страданий... Я хорошо знаю, что с Полей я не могу быть счастлив...

- Но, ради Бога, вспомни, чем ты обязан ей!

- Обязан... я? - воскликнул Карлинский. - Скажи лучше - она... Я доведен был до сумасшествия... Никто не устоял бы на моем месте... она увлекла меня...

Алексей сжал руки.

- Молчи! Ради Бога молчи! - вскричал он. - Ты оскверняешь уста свои! Ты никогда не должен говорить этого! Она ребенок, она существо, не понимавшее опасности, но виноват один ты, как старший летами, виноват, как мужчина, наконец, сто раз виноват, потому что смеешь обвинять ее!

Юлиан вспыхнул и сказал Дробицкому:

- Теперь я вижу ясно, что чем больше мы живем, тем меньше понимаем друг друга. Ни возраст, ни опыт нисколько не научили тебя: ты все еще смотришь на вещи по-студенчески, горячо и свысока... Я созрел гораздо больше...

- Не хвались этим, - возразил Алексей. - Ведь ты сам просил меня быть откровенным и имел бы полное право презирать меня, если бы я дал тебе другой совет и не открыл всего сердца... Прекратим, однако, разговор и пройдемся по саду. Может быть, прогулка припомнит нам блаженные, счастливые минуты юности. О молодость и жизнь! Какая ужасная антитеза!

-

Бывают минуты, когда самый обыкновенный гость нам приятен, потому что он служит как бы отвлекающей случайностью, все надевают для него маски, избавляются от угрожающей откровенности или домашних сцен, принимают на себя официальные мины, праздничные улыбки, говорят и рассуждают сообразно взглядам гостя и весело проводят время.

В Карлине, казалось, все до одного были рады нечаянно приехавшему гостю. Это был однофамилец и родственник графа Замшанского, пан Альберт Замшанский, родом из Познани. Только что возвратившись из вояжа по Европе и посетив родных, проживавших в Империи, он вместе с дядей объезжал теперь самые лучшие дома в здешнем околотке.

Мы уже хорошо знаем графа, славного знатока в сигарах и обожателя Лолы Монтес. Племянник не превышал его достоинствами, хотя в другом роде. Что касается наружности, то нельзя было найти в нем ни малейшего недостатка: Альберт одевался превосходно и с большим вкусом. Среднего роста, живой и ловкий, потому что танцеванию и гимнастике он учился в Берлине, с темно-русыми волосами, с усиками и бородкой, содержимым, подобно голове, по всем правилам моды и гигиены, стройный и хорошенький собою - Альберт, при первом взгляде, должен был всем нравиться.

С первого раза Альберт озадачивал всех необыкновенным знанием света и людей, ученостью, остроумием, смелостью взглядов и умственным превосходством. Первое производимое им впечатление всегда говорило в его пользу. Но даже для самого равнодушного наблюдателя довольно было двух дней знакомства с этим человеком, чтобы заметить фальшивый блеск его. Альберт Замшанский, в самом деле одаренный талантами и быстротой понимания, весь был, так сказать, снаружи, и самая лучшая сторона его блистала только напоказ свету, но под этой вывеской, внутри, заключалась одна пустота. Считаю лишним говорить, что, учившись дома катехизису, в университете - философии, а в свете - атеизму, Альберт не имел ни постоянных правил в поведении, ни точки, с которой бы он неизменно глядел на свет. Он ничего не знал основательно, ничего не любил, ничем не занимался, погасил в себе сердце и сделался истинным сыном XIX столетия, прежде всего думающим о комфорте, потом уже о доброй славе, и, наконец, и то очень редко, о чистоте совести и внутреннем спокойствии.

Единственным нравственным правилом Альберта было для собственной пользы избегать всего, что могло подвергнуть его ответственности перед законами или перед общественным мнением... Альберт не был развратен, но только вследствие предварительного соображения, что излишество во всяком отношении вредно, он даже не был страстен, но, как хороший актер, умел представиться и поэтом, и страстным человеком, и даже в высшей степени религиозным. Холодный, как лед, веселый, как птичка, вежливый, приветливый, умея во всех случаях выказать себя с самой блистательной стороны, Альберт всех очаровывал и привлекал к себе, и стоустая молва везде прокричала о нем, как о редкости, феномене, воплощенном совершенстве.

Надобно прибавить, что Альберт был член семейства, состоявшего из шести человек, проживавшего в прекрасной деревне, но бедного. Но он так искусно играл роль богача, так хорошо умел вести знакомство с Сулковскими, Дзялынскими и другими аристократами, что никто не смел даже подумать, что состояние молодого человека довольно ограниченное... Между тем, существенной причиной его приезда к родным была потребность узнать о состоянии дяди графа и осведомиться: нельзя ли чего-нибудь надеяться от него и, кто знает, может быть, он имел еще в виду жениться на богатой.

Гость произвел в Карлине огромное, могущественное, неотразимое впечатление. В самом деле, он говорил по-французски, как природный француз, по-немецки, как шваб, по-английски - точно Джон Буль, притом еще, он возвращался со скачек прямо из Эпсома и Шантильи, слышал Рашель, мадам Виардо, Женни Линд, Крувелли, лично знал Дюма и Ламартина, был du dernier mieux с Понятовскими во Флоренции, с аристократией всей Европы, с журналистами и т. п., всех называл по имени, танцевал на вечерах у принцессы Матильды, был одним из любимцев Бонапарта и как нельзя лучше принят при Саксонском дворе, несколько раз представлялся прусскому королю, и так далее.

Юлиан и президент живо почувствовали, какого знаменитого человека они принимают в своем доме. А так как Альберт сразу поставил себя на степень короткой дружбы и доверчивости с ними, то они не могли нарадоваться чести знакомства со столь редким и достойным гостем, положительно знавшим - какого цвета ложи в Парижской опере, с которой стороны вход в Jardin d'Hiver и как называются лошади, выигравшие последние призы. Даже президент с этих пор начал предполагать; что графский титул Замшанских принадлежит им по праву. Одним словом, Альберт очаровал всех. Но удивительнее всего то, что Анна, святая Анна также поддалась обаянию прекрасного юноши, бросавшего на нее самые чувствительные, меланхолические взгляды.

Алексей, привыкший видеть Анну всегда холодной, важной, самостоятельной и выше всех окружающих, был поражен глубоким изумлением, когда на другой день заметил, что и она находится под влиянием Альберта, занимается им, наряжается для него и смотрит на молодого человека так, как еще ни на кого не смотрела.

Что же было причиной такого переворота? Это неразъяснимая загадка. На каждом шагу мы встречаем непонятные симпатии: величайшие умы снисходят к самым обыкновенным, чистейшие сердца чувствуют влечение к самым развращенным... Разум напрасно усиливается противодействовать этому влечению и в подобных случаях служит лишь печальным свидетелем нашего падения.

В свою очередь, и Альберту все понравилось в Карлине: он с восторгом говорил об аристократическом замке, напоминавшем счастливые времена феодализма, о здешних садах, о семействе, о всех вместе и каждом порознь и охотно остался здесь на несколько дней.

Хороший тон и тонкий вкус гостя, очаровавшие всех, не произвели только ни малейшего впечатления на Алексея. Он в каждом человеке искал и добивался, так сказать, фундамента, но здесь он не имел возможности докопаться до него. Сколько раз он ни покушался завязать серьезный разговор, понять правила и взгляды пришельца, Замшанский всегда отделывался от него то шутками, то общими местами, то внезапным оборотом разговора, хоть очень ловким, но явно уклонявшимся от главного предмета.

Через два дня Замшанские уехали, дав слово опять навестить Карлин. По отъезде гостей, еще долго раздавались в стенах замка похвалы молодому человеку, только Поля, Алексей и Юстин ни слова не говорили о нем. Анна обратила внимание на беспокойное молчание Дробицкого и сама спросила его об Альберте.

- Ну, скажите откровенно, как он понравился вам? Что касается меня, то не скрываю, что я еще не видала подобного ему человека.

- Не смею противоречить вам, - отвечал Алексей.

- Мне кажется, что даже зависть ничего не найдет сказать против него. Какие манеры! Какой милый характер! Какой образованный ум! Как он учен и вместе скромен! Как хорошо знает жизнь! Одним словом: в этом человеке сосредоточены почти все прекрасные свойства!

Алексей только вздохнул и прошептал:

- Счастливец!

- Мне особенно для Юлиана хотелось бы, чтобы он короче познакомился с нашим домом, - прибавила Анна, понизив голос. - Я уверена, что он произвел бы самое благотворное влияние на моего брата.

- Не знаю... может быть, - проговорил Алексей.

- Кажется, вы предубеждены против него?..

- Я? Нисколько... но я не разделяю вашего общего восторга, он ловок, мил, вежлив - и больше ничего.

- Так учен - и так свободно смотрит на вещи, так наблюдателен и опытен!

Алексей замолчал. Но в эту минуту, как бы для выручки его из неприятного положения, подошел к ним Юлиан и, угадав предмет разговора, воскликнул:

- Верно, вы спорите насчет Альберта? Алексею он не понравился...

- Нет, нет, нет! - возразил Дробицкий. - Может быть, я только не понял его.

- Редкий человек! С какой силой воли и характером, но вместе с тем, какой нежный и снисходительный... ум поэтический и вместе практический... все есть в нем!

- Признаюсь, - отозвался подошедший президент, - я смотрю на него, как на торжество современного воспитания. Это человек в полном смысле свежий, с благородным сердцем и светлой головой! Ему предстоит блестящая будущность.

При таких единогласных похвалах Алексею ничего не оставалось делать, как потупить голову и замолчать. Он улыбнулся и не говорил уже ни слова. При виде этого Анна почувствовала явное неудовольствие, но, не сумев понять взглядов Алексея на жизнь, назвала их только несправедливым предубеждением.

Отъехав немного от Карлина, старик Петр Замшанский - любовник Лолы и молодой Альберт взглянули друг на друга.

- Ты покорил там всех, - сказал знаток в сигарах, - поздравляю тебя...

- Это дом очень милый, хоть на нем лежит ржавчина деревни, - отвечал Альберт. - Но панна Анна - редкая красавица!..

- И, вдобавок, добра и свята, как ангел! - подтвердил дядя.

- А каково их финансовое положение? - спросил молодой человек.

- О, я могу тебе это объяснить, - отвечал дядя, закуривая новую сигару, - самым подробнейшим образом. По имени и родственным связям Карлинские стоят очень высоко... имение их немного расстроено, но все еще отличное. Во всяком случае, они получат из отцовского имения по несколько сот тысяч, к тому же пан президент и пан Атаназий бездетны: следовательно, панна может принести за собой приданого слишком полмиллиона...

- Прекрасная партия...

- Для тебя, в самом деле, она очень приличная. Почему бы тебе не постараться? - отозвался старик, очень желавший породниться с Карлинскими.

- Да я бы готов, если бы только была верная надежда...

- Судя но первому приему, я почти не сомневаюсь в успехе. Анна - холодная как лед, но ты и ей сумел понравиться... Теперь остается только половчей обойтись с президентом, потому что он прозаически смотрит на вещи и не позволит отуманить себя... да еще понравиться пану Атаназию - аристократу во Христе...

- О, мы найдем против них средство.

- Прочие лица ничего тут не значат...

Альберт задумался и, спустя минуту, сказал:

- Ведь через два дня мы опять поедем к ним, не правда ли?

- Да, мы дали слово... Но сегодня побываем еще у Гиреевичей... тут чистоганом два миллиона... и панна недурна собою. Правда, старики - смешные люди, но они имеют чем заплатить за это.

Альберт весело рассмеялся и произнес:

- Надо посмотреть и этих ичей! Поедем в Ситково.

-

В продолжение двух следующих недель без ума влюбленный Юстин два раза ходил пешком в Шуру и возвращался в Карлин. Он прямо признался своему опекуну, что страстно полюбил Полю, старик, по-видимому, нисколько не удивился этому, даже не противоречил молодому человеку.

- Рано или поздно, а я ожидал этого, - сказал он поэту. - Радуюсь, что ты, по крайней мере, влюбился не в простую крестьянскую девочку, признаюсь, я боялся подобной выходки. Теперь слушай меня!.. Испытай, как можно строже, свое сердце, ведь ты поэт и чувствуешь горячо, следовательно, легко можешь ошибиться...

- Нет, - отозвался Поддубинец, - я люблю ее выше всего на свете и умоляю не отказывать нам в своем благословении... Без вашего согласия я не осмелюсь подойти к ней с предложением разделить мою участь.

Старик молча прижал голову Юстина к сердцу и произнес:

- Благословляю тебя и вместе заклинаю: не ищи счастья там, где нет его, не надейся и не желай его. Благословляю тебя на страдания, потому что иначе не умею благословлять... Дай Бог тебе вкусить каплю сладости из чаши, которую берешь в руки, а все прочее да усладит тебе поэзия! Восторги - священная страсть людей, любящих дело рук Создателя и умеющих смотреть на него сердцем и очами... Но, безрассудное дитя! - прибавил старик. - Прежде, чем навеки соединишь ты свою судьбу с женщиной, подумал ли ты, куда приведешь ее, чем будешь кормить и чем обеспечишь ее будущность?

Казалось, Поддубинец был наивно изумлен таким вопросом и отвечал:

- Я никогда не заботился о подобных вещах, да нам немного нужно. Вы дадите нам клочок земли под хату, мы будем сеять, собирать, и Бог благословит труды наши... Я сам изберу себе жилище на берегу реки, среди старых дубов... сам буду смотреть за постройкой... вы также поможете мне...

- Дальше, дальше, говори, как ты предполагаешь жить? - с возрастающим любопытством восклицал пан Атаназий.

- Не знаю - нужно ли нам что-нибудь больше сказанного? Несколько коров, овец и пастушок... Несколько земледельческих орудий и простых домашних принадлежностей... а главное дело - лесная тишина и запах цветов, журчащая вода и зелень...

- И ты жил бы так по-крестьянски... а она?

- Надеюсь, она даже не заметит того, что будет окружать ее, если любит так же пламенно, как я...

- Как беспокоишь ты меня, милое дитя! Ведь ты совершенно не понимаешь жизни.

- Великую общую жизнь я прекрасно понимаю... но мелочей ее, может быть, еще не знаю, да и никогда не буду знать их!

- Благодари Бога, что он дал тебе во мне покровителя, ты пропал бы, совершенно пропал! Да, в твой рай нужна еще другая Ева, чтобы она за двоих вас думала о насущном хлебе. Но не бойся, уже давно я предназначил тебе Горы: там есть домик, сад, речка и у вас не будет недостатка в хлебе.

Юстин не понял слов своего благодетеля.

- Эта деревня - твоя! - прибавил пан Атаназий.

- А на что мне деревня? - спросил Юстин. - И как вы можете дать ее мне?

- Не спрашивай, не благодари и не отговаривайся. В Горах я приготовил для тебя жилище, там будет лучше, нежели в хижине среди леса, где ты умер бы с голоду... Остальное устроит Бог, я сделал то, что было в моих силах. Теперь действуй по велению сердца, и благословение Всевышнего да будет над тобой...

Пан Атаназий проворно отвернулся, взял соломенную шляпу, палку, книгу и пошел в сад, избегая благодарности изумленного питомца.

Юстин полетел в Карлин, и хоть не понимал вполне важности подарка, но рад был ему для Поли. Теперь свет представлялся поэту прекраснее прежнего, жизнь привлекательнее, будущность светлее, а молодость еще крылатее. Мысль благодарственным гимном выливалась из груди его: он свивал гнездо своему счастью, лелеял мечту, плакал и вместе смеялся.

Но почему при виде восторженного поэта на лице Поли отразились не радость, а ужас и бледность? Волнение ли так глубоко проникло ее, или ангел-хранитель обвеял ее предчувствием?

Юстин подбежал к девушке, пожал ее руку и одну минуту молча стоял перед ней.

- Знаете, панна, - сказал он, - с чем я пришел сюда?

- Не знаю, - отвечала бедная девушка.

- С просьбой!.. Нам здесь худо, тесно, грустно, слишком много глаз смотрят на нас, слишком много свидетелей нашего счастья... Дайте вашу руку - и уйдем отсюда...

- Куда?

- О, не бойтесь, нам есть куда уйти! - отвечал Юстин торжествующим тоном. - Во-первых, в Шуру, чтобы старик святой отец благословил нас, потом в Горы, эта деревня моя... Там есть домик, тень, река, тишина... все!

Поля печально улыбнулась и воскликнула:

- Так ты, в самом деле, хочешь разделить отравленную и облитую слезами жизнь мою?

С какой-то лихорадочной отвагой она поднялась с места, подала поэту руку и повела его в сад, нарочно или случайно, в то самое место, где она испытала столько счастья с Юлианом.

Юстин с беспокойством глядел на сироту, потому что на лице ее отражалась самая жестокая внутренняя борьба.

- Теперь откровенно поговорим о будущем, - начала Поля.

- Нет, я не умею говорить в то время, когда глубоко чувствую, - отвечал поэт, протянув к ней руку. - Вот моя рука и вместе клятва, что до гроба не оставлю тебя...

- Сперва послушай, - перебила Поля дрожащим голосом, - та, кому ты отдаешь руку и сердце, недостойна тебя... Знаешь ли ты ее прошедшее? Изведал ли ты ее сердце?

- Прошедшее не принадлежит мне... но сердце... мое... не правда ли?

- О, наконец надо открыть тебе всю правду, бедное дитя! - воскликнула сирота, заливаясь слезами. - Хоть это признание стоит мне слишком дорого, но я ничего не буду скрывать перед тобой... не хочу, чтобы ты был невинной жертвой чужих заблуждений... Я любила и люблю другого... принадлежу другому - и ничего не могу дать тебе, кроме холодной руки, остывшего сердца, мысли, прикованной к здешним местам, слез и угрызений...

Юстин побледнел и задрожал.

- Я обманывала тебя, - продолжала девушка, - ты был жертвой... как и я сама... Надо было оттолкнуть того, кого я любила, возбудить в нем презрение ко мне и, успокоив его этим презрением, навсегда удалить от себя... Я притворялась влюбленной в тебя...

Молодой человек грозно взглянул на Полю и воскликнул:

- Женщина! Есть ли в тебе сердце?..

Но гнев его тотчас смягчился при виде покорного и умоляющего взгляда девушки. Он прослезился и спросил:

- Что же я сделал тебе?.. О, ты жестоко наказала меня за то, что я смел поднять на тебя глаза мои!..

- В свою очередь и ты оттолкни меня с презрением! - воскликнула Поля. - Я не стою твоего чистого сердца и святой любви, которую пробудила в тебе... Я не приму, жертвы - и ты простишь меня...

- Простить? Но могу ли я обвинять, если жалею тебя? Нет, я глубоко люблю тебя и все принимаю... пойдем со мной и будем плакать вместе... Я не хочу знать и разбирать прошедшего... не требую любви твоей, а только прошу позволения любить тебя и смотреть на тоску твою... Надеюсь, что милосердный Бог, тишина и мои старания со временем облегчат ее...

И поэт опять подал девушке руку. Поля молча пожала ее.

- Так ты не презираешь меня? - спросила она шепотом.

- Нет, а только сострадаю и скорблю... пойдем и не будем больше говорить об этом... Завтра я открою мое намерение панне Анне и Юлиану, поведу тебя к алтарю - и потом убежим в Горы.

- Да, убежим! - с трепетом повторила Поля, почти теряя рассудок. - Здесь воздух отравлен... тут невозможно жить... здесь все обманывает... это не наш свет и люди...

Поля замолчала, и молодые люди возвратились в замок... Встретив взор Юлиана, Поля в бессилии упала на стул... Этот взгляд был не тот, что прежде: в нем отражалась холодная подозрительность, и место прежней страсти заступила какая-то боязнь. Карлинский уже боялся подойти к Поле, не искал и даже избегал ее. Поля достигла цели, но ее сердце обливалось кровью: Юлиану, по-видимому, так немного стоила теперешняя перемена, для него так легко было забыть прошедшее, отречься от любимой девушки... Любовь его была так слаба и скоропреходяща, тогда как бедная сирота сознавала, что для ее любви мало было всей жизни!

Анна с радостью услыхала о предложении Юстина и тотчас же побежала к Поле.

- Ты идешь замуж? - воскликнула она. - И скрывалась передо мной, неблагодарная! Юстин любит тебя, ты любишь его... дядя Атаназий благословляет вас... Позволь же и мне - сестре по сердцу - поделиться твоим счастьем.

Она взглянула на лицо бедной сироты и в изумлении отступила назад... Поля побледнела, как смерть, и вся дрожала... глаза ее были полны слез.

- Что с тобою?

- Ничего... видно, счастье производит на меня внешнее действие, - произнесла сирота с горечью и бросилась на шею своей подруге...

Несмотря на такое равнодушие, Юлиан задрожал, как лист, когда сестра сказала ему о предложении Юстина: смертельная бледность покрыла лицо его, зубы сжались, и страдание так резко выразилось во всей его наружности, что Анна только теперь заметила истину, догадалась и поняла то, чего прежде и не подозревала.

- Что с тобой, милый Юлиан? - спросила она в изумлении. - Неужели ты не радуешься счастью Поли?

- Я? Напротив, радуюсь... но меня всегда ужасно волнует, если человека постигает какое-нибудь счастье.

- Но тут есть все условия для счастья, - весело перебила Анна. - Равенство положений, сходство мыслей, взаимная склонность сердец... притом же, дядя Атаназий обеспечивает их будущность... чего же больше желать им?

- Правда твоя, милая сестра!.. Они будут счастливы, и я от всего сердца желаю им этого, - отвечал Юлиан, быстро уходя из комнаты. - Поговори об этом с президентом.

Удивленная Анна возвратилась на свою половину, а Юлиан пожелал скрыться от человеческих взоров и заперся в своей комнате. Человек никогда живее не ценит сокровища, как в минуту потери его: теперь в Юлиане вдруг воскресали и подавленная любовь, и чувство долга, и мучение, и невыразимая тоска. Он ходил, как помешанный, ломал руки и упрекал себя за то, что не имел силы воли сомнительному будущему предпочесть настоящее, несомненное счастье. Он размышлял, колебался и в порывах нетерпеливости то хотел бежать к Поле, схватить ее и убежать из Карлина, то покушался убить неблагодарную или, по крайней мере, насмеяться над ней, чтобы излить всю горечь сердца.

Видя, в каком состоянии Юлиан вышел из залы, Алексей сейчас же отправился за ним и сказал:

- Я знаю все! У тебя не достало сил и смелости бороться за собственное счастье и поссориться со светом. Теперь старайся хладнокровно и мужественно перенести необходимые страдания... Не избегай их, стой твердо.

- Ты прекрасный советник, - сердито воскликнул Юлиан, - потому что сам холоден как гранит и построил свою жизнь так, что она всегда идет регулярно, точно английские часы... Пожалуйста, оставь свои наставления и забудь обо мне.

В эту минуту вошел президент, издали наблюдавший за молодыми людьми. Он считал неудобным оставлять Юлиана наедине с Алексеем и давать тому возможность иметь влияние на образ мыслей племянника. С веселой улыбкой он еще на пороге сказал Юлиану:

- Вот у нас готовится свадьба! Ты уже должен знать, что Юстин женится на Поле. Я чрезвычайно рад этому, потому что невозможно подобрать лучшей пары. Живая и горячая Поля прекрасно поступает, что идет за слепого Гомера... по крайней мере, он не будет видеть ее прихотей, в которых у нее, конечно, не будет недостатка. Надобно, однако, нам что-нибудь сделать для Поли, если дядя Атаназий дает им Горы.

- Без сомнения, - проговорил Юлиан в замешательстве. - Анна распорядится этим...

- Она уже говорила мне о приданом - это само собой, но, может быть, еще не мешало бы дать ей каких-нибудь пять сот дукатов на булавки...

- Если только она примет...

- Об этом не беспокойся! Но дело повернулось так горячо, что мы не успели даже заметить, как они влюбились, дали друг другу слово, условились и через две недели назначили свадьбу... Если бы тебе удалось так же скоро сладить с панною Гиреевич!

- Мне никогда и ничто не удастся, милый дядюшка! - воскликнул Юлиан, взглянув на выходившего Алексея.

- Откуда же явилось в тебе такое сомнение?

- Это одно предчувствие!

- Если предчувствие, так, значит, вздор. Перестань набивать голову подобными пустяками. Любовь Поли и Юстина, право, не стоит того, чтобы завидовать ей - и я отнюдь не желаю тебе подобного счастья. А если, в самом деле, они возбуждают в тебе зависть, так ведь ты тоже всегда можешь завязать где-нибудь интрижку и покончить ее, когда надоест... Да отчего бы не попытать счастья хоть бы даже с Полей: ведь через несколько месяцев поэт, конечно, надоест ей, и она с радостью улыбнется тебе... Ты, милый Юлиан, должен быть откровенен со стариком-дядей, потому что он второй отец твой... Мне кажется, что ты питал маленькую симпатию к Поле. Да тут и нет ничего удивительного. Девушка хорошенькая, головка умная, талантов много, сердце пламенное, вы жили вместе... Но для тебя все-таки большое счастье, что Юстин берет ее.

Юлиан покраснел.

- Стыдиться тут нечего. Я рад, что первый огонь погас в тебе: il faut que jeunesse se passe. Может быть, тебе неприятно будет видеть ее в объятиях другого, но, по всей вероятности, ты никогда не думал жениться на Поле и держать любовницу перед глазами Анны, да еще сироту, воспитанную в вашем доме, как будто для того, чтобы она служила для тебя предметом страсти... Затем все устроилось, как нельзя лучше: ты пожалеешь, повздыхаешь и забудешь ее, а если бы, со временем, вы вспомнили прежнее... ну!..

Президент расхохотался и начал приглаживать голову с самыми комическими жестами.

- Но поговорим о чем-нибудь другом... Я уверен, что ты так горячо принял к сердцу теперешнее дело только вследствие советов этого глупого Алексея... Сказать правду, я терпеть не могу его, и хоть сам старался заманить его в Карлин, но вижу теперь, что сделал глупость. Он внушает вам фальшивые понятия, овладел образом мыслей твоим и Анны, привязал к себе Эмилия так, что бедный не может жить без него. Где ни ступишь - везде видно его влияние... А добросовестный человек никогда не домогается подобного веса и влияния в чужом доме: все это подозрительно для меня... Вероятно, у него есть какие-нибудь планы и цели...

- Он очень предан нам, - заметил Юлиан, - и если вы обратите, дядюшка, внимание на его действия, вы не заметите в них ни малейших следов личного интереса.

- Это показывает только, что он умен - и больше ничего... Но для меня подобное качество представляется еще более опасным - и я хотел бы избавиться от Дробицкого... Он интриган!.. Да кроме того, он не нравится мне еще и потому, что всегда ставит себя как бы наравне с нами: с тобой хочет быть запанибрата, осмеливается приближаться к Анне, а ко мне - хоть и выражает уважение, но не такое, каким обязан наемник своему господину.

- Милый дядюшка, - перебил Юлиан, - не забывайте, что он товарищ и друг мой, что нас связывают старые и короткие отношения.

- Все это прекрасно, только я могу переносить короткость от людей равных мне, и скажу тебе прямо, что хочу удалить Дробицкого.

- Это не так легко, - произнес Юлиан. - Какую вы найдете причину?.. Даже Анна... надо бы спросить ее.

- Я и не сделаю ничего без нее, - перебил Карлинский. - Посоветуемся, придумаем и вежливо расстанемся с ним: для меня Дробицкий - существо антипатическое... я даже полагаю, что и тебе он уже начинает быть в тягость... только ты не признаешься в этом...

- Мне? Я люблю Алексея! - воскликнул Юлиан. - Мы так много обязаны ему...

- Всегда помни, - строго перебил дядя, - что если подобные люди делают какое-либо одолжение, то им обыкновенно платят... так и мы заплатим Дробицкому...

- А если это долги сердца?

- Самое лучшее за все платить звонкой монетой.

Этим кончился разговор, после которого президент пошел к Анне.

Здесь ему гораздо труднее было приступить к делу. Уважая невинность чистой души и так называемые женские права, президент не мог высказать Анне, как высказал Юлиану, что именно он имеет против Алексея и в каком отношении опасается его. Ему необходимо было найти другие благовидные причины и основаться на других заключениях. Но старик недолго думал. Он желал возможного счастья своим детям, искренно заботился о них и если понимал их благополучие по-своему и фальшиво, то нельзя обвинять его за это.

Затем он начал похвалами Алексею и сказал Анне:

- Какой он благородный и бескорыстный человек! Чем больше я узнаю, тем выше ценю его.

- О, правда, милый дядюшка! Иногда он бывает груб и упрям, зато всегда справедлив и честен.

- Душевно жаль, что этих свойств недостаточно для составления полного идеала управляющего и доверенного.

- Значит, милый дядюшка, вы находите в нем какой-нибудь недостаток?

- Решительно никакого! Напротив, я удивляюсь его усердию и деятельности, но хотел бы видеть более счастливые результаты, каких, верно, достиг бы на его месте другой человек, не столь мягкий и честный и глубже вникающий в сущность дела. Поэзия и хозяйство очень разногласят между собой.

- Но он практический человек.

- Не совсем, милая Анна, не совсем! Собственно об этом мы только что рассуждали с Юлианом.

- И брат замечает этот недостаток?

- Да!.. Жаль потерять такого честного человека, а между тем...

Анна испугалась и, с выражением беспокойства встав с места, воскликнула:

- Милый дядюшка! Не ошибаетесь ли вы? Чрезмерно заботясь о нашем счастье, вы, вероятно, хотите сделать для нас больше, нежели возможно, только подумайте, что, желая лучшего, мы можем потерять и то, что имеем...

- Как вижу, ты очень расположена к Дробицкому! - сказал, смеясь, Карлинский.

- От всего сердца... и не думаю, чтобы избыток благородства составлял грех, а Дробицкий, если виноват, так разве одним этим свойством.

Президент с улыбкой поцеловал племянницу в голову и прекратил разговор, предоставляя исполнение своего намерения дальнейшему ходу времени и обстоятельствам.

-

Наступил день свадьбы Поли. Казалось, сирота свыклась со своим положением: по крайней мере, она сделалась по-прежнему весела, но принужденные вспышки ее отравлялись горькой иронией, невольно выражавшейся в каждом слове. Бедная девушка не могла вообразить своей жизни за границами Карлина, а, между тем, хотела и должна была оставить его, как можно скорее.

Накануне свадьбы отправлены были в Горы фортепиано и другие вещи, которыми Анна хотела наградить свою подругу. Поля расплакалась при виде улетающего прошедшего и заперлась в своей комнате. На свадьбу пригласили только полковницу с мужем, президента и пана Атаназия, но последний отказался от поездки в Карлин. Ксендз Мирейко должен был благословить новобрачных. Юлиан по мере приближения этого дня мучился все более и более, запирался в своей комнате и томился воспоминаниями. Несколько раз он покушался подойти к Поле, но девушка ловко избегала его. Случайно прибыл туда также к свадьбе Альберт Замшанский - гость незваный, но которому Юлиан крепко обрадовался, потому что он приятно занимал его и тем отвлекал его внимание от Поли.

Анна также рада была Альберту и встретила его дружеской улыбкой... как старого и хорошего знакомого.

Приготовление к свадьбе, равно как и день ее, были печальны: на дворе было пасмурно и холодно, в комнатах пусто... каждый, сидя в своем углу, либо думал, либо плакал. Один Юстин не обнаруживал печали и молился, приготовляясь к великому таинству. В главной зале устроили алтарь, сама Анна украсила его коврами и цветами... Занятая этими распоряжениями, она изредка подходила к Поле, целовала ее в голову и в душе молила Бога о счастье сироты. Но что происходило в это время в душе Поли, этого никто не выразит!

Наконец наступило время одевать невесту. На столах и стульях разложен был белый наряд с вуалью, венком и букетом. Поля сквозь слезы глядела на этот убор и не хотела надевать его.

- Милая дочь моя, - произнесла Анна, - перестань грустить и начинай одеваться...

- О, ты не знаешь, какие оковы наложите вы на меня с этим нарядом! - возразила Поля. - С ним я должна буду навсегда отречься от Карлина, тогда как я ничего не знаю на свете, кроме здешнего дома. В нем я провела мою молодость и не воображаю себя способной прожить в другом месте...

- Но ведь ты не одна и не навсегда оставишь нас, дорогая Поля. Горы только в двух милях отсюда... Юстин поедет с тобой... Перестань же грустить, начнем одеваться! - прибавила Анна. - Перекрестись и начнем...

Поля взглянула на платье, венок, букет и сказала:

- Нет! Я не хочу обманывать и не надену ни этого белого платья - эмблемы невинности, ни этих цветов, ни вуали! Бедная сирота - я пойду к алтарю в будничном костюме, с одними лишь чувствами смирения и без символов, на которые не имею права... Скорее мне следует надеть траурное платье, опоясаться красным поясом мученицы, взять в руки крест, вместо венка надеть терновый венец и в таком виде приступить к алтарю...

Анна сжала руки и воскликнула:

- Ах, Боже мой! Какие фантазии приходят тебе в голову! Что подумают об этом люди? Здесь посторонний гость, пан Альберт Замшанский... пойдут, Бог знает, какие сплетни... выброси из головы свои причуды!..

- Но я не имею сил надеть этого наряда...

- Поля! Если ты любишь меня...

- Это будет обман!.. Комедия!..

- Дорогая Поля! Ты помешалась...

Поля проворно встала с места, бросила лихорадочный взгляд на Анну и проговорила с диким хохотом:

- Да, правда... все было обманом! Кончим так, как начали... Я выйду белой и чистой... ха, ха, ха! Так быть должно!

Анна видела во всем этом только глубокую скорбь и раздражение. При последних словах сироты она принялась одевать ее, и Поля, как мертвая кукла, стояла перед зеркалом послушно и в глубоком молчании, прерываемом одними лишь конвульсивными сотрясениями. Когда наконец оставалось положить на голову венок, в комнату важно вошла пани Дельрио, чтобы приколоть его. Поля тотчас стала перед ней на колени, поцеловала ее ноги и сказала:

- Простите меня, простите несчастную!.. Может быть, я не была так благодарна вам, покорна и послушна, как следовало.

Полковница горячо обняла девушку и, не сказав ни слова, вышла вон. Вид свадебных нарядов глубоко поразил ее воспоминаниями собственной жизни...

Вскоре затем заплаканную невесту почти насильно подняли с полу и повели к алтарю, как жертву...

В зале уже собрались все, с приколотыми букетами. Юлиан глядел на всех потупленными глазами... Воцарилась тяжелая тишина, президент беспокойно следил за племянником. В числе прочих гостей находился и Эмилий, первый раз допущенный к публичному обряду, взволнованный Алексей наблюдал за ним.

Тихий шум возвестил о прибытии невесты, группы раздвинулись, и показалась Поля. При входе в залу она пришла в себя, воодушевилась отвагой и казалась почти веселой. Началось благословение. Поля подошла первая к полковнице и президенту... потом по очереди обошла всех прочих: Анне поклонилась в ноги и наконец, сверх всякого чаяния, обратилась к Юлиану, стала перед ним на колени и произнесла глухим голосом:

- И вы благословите сироту!

Юлиан подал свою руку, поднял Полю и облитый румянцем, со стесненным сердцем скорее отошел прочь, избегая взгляда невесты... Но взгляд Поли благословил Юлиана, потому что в нем выразились не упреки, не гнев, а только сострадание и молитва о его счастье.

Капуцин уже стоял перед алтарем, молодая чета подошла к нему. Голоса ксендза, новобрачных и шум присутствующих смешались... перевязали руки, разменяли кольца, и когда все кончилось неизменной присягой, вдруг раздался глухой стук... Поля без чувств упала на ковер... Юстин первый бросился поднимать ее. Анна прибежала с уксусом... Через несколько минут Поля пришла в себя, открыла глаза и глухо вздохнула. Ее тотчас же повели в ее комнату, и Юстин по праву мужа пошел за ней. В первый раз после свадьбы молодые взглянули здесь друг на друга, и Поддубинец прочитал в глазах жены такое страдание, что готов был пожертвовать жизнью, чтобы только уменьшить его.

- Отдохни, - сказал он Поле, - впечатления, мысли и чувства расстроили тебя... тебе нужны тишина и спокойствие...

- Но не здесь! - воскликнула Поля раздирающим и вместе умоляющим голосом. - Поедем, поедем... убежим отсюда... Я твоя... бери меня и увези как можно скорее, я не могу, не должна долее оставаться здесь... Поедем! Ради Бога, поедем!

- Как! Сейчас? - спросил Юстин.

- Сию минуту! - отвечала Поля, срывая с себя венок, цветы и вуаль. - Поедем, я готова...

В эту минуту вбежала Анна.

- Милая, бесценная моя! - проговорила плачущая Поля. - Позволь мне ехать с Юстином... Чем больше продлится расставание и прощание с вами, тем сильнее буду я страдать, теперь я боюсь посторонних взглядов, они сжигают меня... Позволь мне ехать!

Анна не знала, что делать.

- Но что скажет дядя, маменька, Юлиан?..

- Извини меня болезнью, волнением, каким-нибудь случаем... чем хочешь... иначе этот день убьет меня...

Лошади были готовы. Исполняя волю жены, Юстин проводил ее, или вернее, снес по лестнице к экипажу, подъехавшему к боковой калитке. И еще никто не знал о внезапном отъезде новобрачных, как лошади уже несли их по дороге к Горам.

Анна вошла в залу одна.

- Больна и уехала с Юстином домой...

- Как? Не простившись и без обеда? - перебила полковница.

- Я не могла и не смела удерживать их, - отвечала Анна. - Поля хотела непременно ехать, чтобы не плакать при гостях, так тяжело было ей расстаться с Карлином!

Юлиан слышал этот разговор и страдал, но, непостижимое дело, в то же время эгоизм утешал его, говоря о чувстве свободы. Может быть, он даже радовался, что больше не увидит Полю.

Итак, свадебный пир кончился без молодых, и только для одной церемонии выпили за их здоровье. Юлиан, поднося бокал к губам, взглянул на Алексея и встретил серьезный, укоряющий и страдальческий взор друга. Алексей понял, что происходило в душе Юлиана, и при виде столь непостижимого легкомыслия и эгоизма прежняя дружба к Юлиану совершенно погасла в его сердце.

Благородный Алексей живо представил себе мучение хладнокровно покинутой сироты, бежавшей из здешнего дома в то самое время, как Юлиан почти с радостью пил вино за счастье и благополучие вчерашней любовницы!..

-

Молодые в совершенном молчании проехали две мили, отделяющие Горы от Карлина. Поля, отодвинувшись в угол повозки, плакала, Юстин держал ее руку и сидел, задумавшись. Для обоих прибытие в неизвестный дом, где должна была заключиться вся их будущность, представлялось страшным и, как все новое, поразительным. Поэт живо чувствовал, что свободная жизнь, проводимая до сих пор в путешествиях, созерцаниях и мечтах, навсегда улетела от него. Он не мог уже быть свободен: обманчивая надежда навеки приковала его к другому существу, но он видел, что не получит от Поли счастья и сам не сделает ее счастливой. Рай на самом пороге обратился в Голгофу, песнь замирала на устах, сердце страдало и обливалось кровью, действительная жизнь схватывала в свои когти свободного до сих пор Юстина. Он и Поля вздохнули, когда повозка остановилась и надо было выйти. Они увидели перед собой старый деревянный дом, окруженный огромными липами, пустой, уединенный и без следов жизни.

Деревья плотно окружали двор, так что сквозь них не видно было света, только в одном месте из-за пней виднелась луговая площадка с речкой, как можно было предполагать по растущим на ней тростнику и лозе, а на другом берегу речки лес окружал небольшое поле. Воздух проникнут был сыростью, какая чувствуется в лесах и под тенью. Старый деревянный дом покрыт был мхом и плесенью. С давних пор никто не жил в этом доме, теперь, по приказанию пана Атаназия, его поправили и немного очистили для Юстина и вырубили окружавшие его дикие кустарники.

Ветви деревьев, свесившиеся к окнам, обнимавшие весь дом и закрывавшие кровлю, составляли чудное, но печальное украшение. Войдя в самый дом, молодые почувствовали могильный, подземный запах, и глаза их нескоро освоились с сумраком, продолжающимся здесь с утра до вечера.

Не встретив ни души на крыльце и на дворе с отворенными воротами, они стали осматривать дом. Поля с грустными чувствами глядела на серые стены... Все здесь веяло печалью, нигде не было следов жизни. В это время в глаза Поли бросились вещи, привезенные из Карлина, и она со слезами кинулась к ним: это были фортепиано, за которым провела она много времени, кресло, рабочий столик, корзинка с приборами для работы, стакан для букетов, несколько книг и образа, висевшие над ее кроватью. Анна прислала сюда все, что только могла, чтобы только оживить Горы воспоминанием о Карлине и перенести сюда прошедшее сироты... Поля встретила в своей комнатке все, что служило для нее отрадным воспоминанием... но эти предметы, привезенные равнодушными слугами, подобно самому прошедшему, были в беспорядке разбросаны по полу и частью перемяты, частью переломаны.

Юстин тихо вел жену свою и также с любопытством смотрел на все. Но как дом, так и заключавшиеся в нем предметы не производили на поэта ни малейшего впечатления: чувство печали проникло его еще на пороге и не развеивалось в нем во все время осмотра нового жилища. Отворив двери в четвертую комнату и подняв глаза, Юстин встрепенулся, потому что неожиданно увидел пана Атаназия, сидевшего на стуле и в задумчивости читавшего огромную книгу. Поля невольно прижалась к мужу. Она мало знала дядю Анны, редко видела его, и эта важная, суровая, погруженная в религиозные размышления фигура, при первом взгляде, сильно поразила ее.

Углубленный в чтение пан Атаназий не заметил молодой четы до тех пор, пока она не подошла к его стулу. Тогда Карлинский оглянулся и молча поднял руку над молодыми, ставшими перед ним на колени. Книга упала с колен старца... испытующий взор его остановился на Поле.

- Вот ваше земное достояние! - произнес он тихим голосом. - Я благословил его молитвой... потому что люблю здешнее место. Впрочем, не все ли равно человеку: там или здесь страдать и жаловаться? После Карлина здесь скучно будет тебе, дитя мое! - прибавил он, обратясь к Поле. - Но на земле все мы странники и пришельцы. Мы тоскуем, сами не зная о чем, о небесах и древнем отечестве души нашей... тоскуем о Боге, ища Его в людях и не успокаиваемся до тех пор, пока не познаем заблуждения и не возвратимся к Тому, Кто влечет нас к Себе, у Кого в руках истинное спокойствие и счастье. Вот ваш дом, построенный в пустыне, где время часто будет казаться вам продолжительным, а между тем, пролетит, как молния.

Поля не поняла слов старца, потому что мысль ее блуждала в другом месте и со слезами уносилась в Карлин. Пан Атаназий поднял книгу и закрыл ее.

- Как старик, я не буду надоедать вам. Я зашел сюда только посмотреть и возвращаюсь в Шуру. Если вам будет нужно что-нибудь, то пришлите ко мне.

С этими словами он проворно встал со стула, взял палку, шляпу и, бросив еще взгляд на сироту и Юстина, скорыми шагами вышел вон, оставив молодых наедине.

-

А в Карлине в этот день было гораздо веселее. Правда, Анне каждую минуту приходила на мысль подруга детства, но окружающие люди, гости, шум, родные не давали ей возможности поплакать в уединении. Может быть, и Альберт Замшанский также содействовал веселости Анны, потому что в теперешний визит, очевидно, стараясь понравиться девушке, он ни на одну минуту не отходил от нее. Красноречие, остроумие и гибкая способность приноравливаться к людям делали его более и более привлекательным для Анны.

Есть люди, одаренные таким счастливым характером, что обман непонятен и даже вовсе не существует для них, потому что сами они не умеют обманывать, только посторонние открывают им глаза, но сами они всегда остаются слепы. Анна, по доброте и чистоте своей, была именно таким существом, для нее все представлялось правдой, сама она не хотела и не могла нигде заметить обмана. Потому и Альберт, хоть был только искусственным произведением, хоть блистал только заимствованным светом и ничего не заключал в себе, показался ей чудесным, очаровательным человеком.

А может быть, сердце ее увлеклось и привязалось к этому призраку только потому, что давно жаждало любви.

Алексей с сердечной скорбью видел, как Анна конфузилась от взоров молодого гостя, краснела, была весела и любезна с ним... Все эти очевидные признаки рождавшегося чувства не ускользнули от его наблюдательности. Невыразимая горесть сжала сердце бедного Алексея: он видел свой идеал брошенным в жертву самому обыкновенному человеку и трепетал, представляя его будущность. Он, не смевший поднять на нее глаз своих, готовый всю жизнь стоять пред нею на коленях, желавший только издали смотреть на это небесное явление, теперь увидел ее упавшей на землю к существу ничтожному и возбуждавшему в нем одно лишь презрение!

Может быть, Дробицкий был бы равнодушнее, если бы ему предпочли, по крайней мере, равного. Но он глубоко страдал, когда заметил посредственность, смело поднимавшуюся туда, куда он не смел даже поднять свои взоры.

Президент и Юлиан в скором времени заметили в Анне перемену. Полковница также поняла ее и решилась непременно содействовать Анне. Юлиан нисколько не удивлялся этому обстоятельству, он был равнодушен ко всему и притом, судя об Альберте по наружности, оценил его так же, как и сестра. Но президент смотрел на эту новость пасмурно и даже с некоторой тревогой.

Он любил Анну, как родную дочь, и опасался за ее участь. Всегда считая первым условием счастья достаток, он беспокоился об участи племянницы, потому что знал Замшанского только по дяде.

Президент несколько дней с большим вниманием следил за молодыми людьми и наконец видя, что Анна с каждым днем более и более сближалась с Альбертом, а последний, в свою очередь, не скрывал своих чувств к ней, счел необходимым расспросить о нем старика кузена.

После обеда, когда закурили сигары, и Петр Замшанский уже начинал говорить о Лоле, президент вдруг обратился к нему со словами:

- Какой милый человек этот Альберт... Но скажите, пожалуйста, как он вам приходится с родни?

- Двоюродный племянник! - отвечал старик, несколько смешавшись и стараясь переменить разговор. - Итак, незабвенная Лола...

- Он живет в Познани? - опять спросил президент, не позволяя сбить себя.

- В Познани, близ Костяна.

- Вероятно, они богатые люди?

- Да, состоятельные... только имеют большое семейство и, кроме того, имения приносят там доходов гораздо меньше, чем у нас...

- Гм! - пробормотал Карлинский. - Очень милый молодой человек... Как прекрасно воспитан! Вы обязаны задержать его здесь как можно дольше, ведь жаль потерять такого человека.

- Разве не удастся ли женить его на здешней? - сказал пан Петр, мигая одним глазом. - Даже у меня есть проектик...

- В самом деле? - воскликнул президент, опасаясь, чтобы не попасть в западню.

- Зени Гиреевич! - прошептал Замшанский.

Президент вскочил, как облитый кипятком, и даже не понял, что это был только маневр со стороны пана Петра, хорошо знавшего, что президент караулит Гиреевичей для Юлиана и что опасение потерять эту партию скорее увенчает их виды на панну Анну. По всей вероятности, пан Петр охотнее женил бы племянника на Зени и ее миллионах, нежели на имени Карлинских и скромном приданом Анны, но он знал, что Гиреевичи не вдруг отдадут свою любимую дочь за незнакомого человека. Потому Замшанский пустил теперешнюю ракету собственно для президента, на всякий случай. При всей ловкости и прозорливости, Карлинский испугался и не заметил уловки.

- В самом деле? - воскликнул он. - Да, это прекрасная партия и стоит похлопотать о ней. Кстати, скажу вам откровенно, что и я думал о ней для Юлиана.

- Ах, извините, право, я не знал об этом, - отвечал пан Петр. - Но вы и я не интриганы и, конечно, не станем брать панну силой или хитростью, а кому Бог даст счастье...

Президент сел на место и, по-видимому, успокоился, но на самом-то деле это обстоятельство чрезвычайно встревожило его. Подумав немного, он прибавил:

- Но надо сказать, что Гиреевич до гадости расчетлив. Мне кажется, что он будет смотреть в оба за своей дочерью и не позволит ей влюбиться до тех пор, пока не сосчитает капиталов ее нареченного.

- Мы были у Гиреевичей, - перебил пан Петр, - и, натурально, осматривали все редкости его дома, слушали музыку, а этот разбойник Альберт уверял, что даже за границей он не видал и не слыхал ничего подобного. Гиреевичу чрезвычайно понравилось то, что его bric a brac он сравнивал с кабинетом принца де Линя в Бельгии, а его игру с игрой Виетана. Плут малый! О, плут!

- Плут? Хорошо и это принять к сведению, - подумал президент.

В эту минуту их позвали к чаю.

Выручая мать, Анна занималась около столика хозяйством, Альберт помогал ей, и между ними уже легко было заметить короткость, служащую первой ступенью к более тесным отношениям.

Пани Дельрио, глядя на них, вспоминала свою увядающую молодость. Юлиан большими шагами ходил по зале, теперь пустой для него и пробуждавшей неизгладимые воспоминания. Алексей глядел в окно, потому что не имел сил смотреть на короткость Анны с этим ловким комедиантом без души и сердца.

- Какой это прекрасный старопольский обычай, - произнес Альберт, - что у нас сами хозяйки наливают чай!.. Это придает ему цену и вкус... В Париже...

- Почему вы так часто вспоминаете о Париже? - спросила Анна.

- Потому, что у нас в большой моде кричать против него и выдумывать про него разные небылицы, однако это, может быть, единственный в мире город, где высшее общество умеет жить и где жизнь чрезвычайно приятна...

- Приятнее, чем у нас? Но вы хвалили наш старинный обычай?

- Да, хвалю и даже высоко ценю его. Но это не мешает мне утверждать, что нигде так хорошо не понимают жизнь, как в Париже... Никто не видит пружин, двигающих эту машину, все идет прекрасно, легко, плавно, в свою пору приходит, изменяется... проходит... все так прекрасно рассчитано, что жителю Парижа никогда не может придти на мысль, чтобы в другом месте жизнь была в тягость... О, жизнь - великое искусство, почти наука!

- Но вы говорите о жизни, которой мы не понимаем, сейчас изображенная вами - невозможна... Как жить только для того, чтобы веселиться и наслаждаться?

- Конечно, если же судить о ней с нравственной точки, то это другое дело.

- Но человек живет еще сердцем, душой!

- Извините, панна, в той жизни, какой живут в Париже, все входит в расчет: там есть пища для сердца, для души, для чувства красоты, для идеала, для всех потребностей человека - душевных и телесных.

- Я думаю, что больше всего для эгоизма...

- Но эгоизм, принимаемый в хорошем значении, не так страшен, - подхватил Альберт, любивший парадоксы, - и не так отвратителен, как кажется. В хорошем значении он заключает в себе филантропические начала и никому не мешает...

- Это для меня совершенная новость! - заметила Анна.

- Отвращение к эгоизму есть предрассудок, - с улыбкой продолжал молодой человек. - Эгоизм - это соединительная сила, и мир не устоял бы без нее, только этой силой, как и всеми другими, должен управлять разум. В состоянии варварском эгоизм все ниспровергает или разрушает, потому что там нет будущего, но в цивилизованном мире он спасает...

В таком смысле продолжался разговор между Анной и Замшанским - и никто не прерывал их. Алексей с глубокой грустью смотрел на них, слушал разговор и жалел о падении Анны.

"Бедные женщины! - думал он. - Они всегда предназначаются недостойным людям... По какой-то странной прихоти судьбы самая поэтическая девушка должна пасть жертвой насмешливого скептика, чуть только он блеснет перед ней остроумием или своими вздохами возбудит в ней сострадание, самая святая позволяет очаровать себя извергу, самой кроткой овладевает тот, кто дает ей почувствовать свою силу!"

Внутреннее страдание и предчувствие печальной будущности Анны до такой степени заняли Алексея, что он не заметил президента, который вежливо подошел к нему и шепнул на ухо, что хочет завтра рассмотреть общее состояние дел по имению и проверить счета.

- Я всегда готов, - отвечал Алексей, - и каждую минуту могу представить вам все, что угодно...

- Очень хорошо, увидим, - равнодушно сказал президент. - По принятому обыкновению я обязан вникнуть в положение дел и придумать средства, как действовать дальше, мы составим совет вместе с Юлианом...

Алексей не сказал ни слова, но его озадачило внезапное намерение президента обревизовать дела, слишком хорошо известные ему, потому что он довольно часто пересматривал их. Существенным намерением старого опекуна было дать такой оборот ревизии, чтобы не сойтись с Алексеем во взглядах на счет направления дел и тем принудить его отказаться от должности. Он не хотел прямо высказать своего желания - и решился для Юлиана и Анны незаметно довести Дробицкого до того, чтобы он сам добровольно удалился из их дома.

-

На другой день приступили к ревизии дел и совещанию. Совершенно равнодушный ко всему Юлиан приглашен был только для формы, президент играл здесь главную роль. Алексей представил ему счета, планы, балансы и объявил, какие он придумал средства для удовлетворения главных кредиторов. Президент искал только предлога - и вскоре обратил внимание на расчет по уплате долга евреям, с давних пор лежавшего на Карлине. Это дело было самое запутанное, кончилось оно полюбовной сделкой, и теперь оставалось только уплатить известную сумму наследникам некоего Шаи. Но Алексей, составлявший условие, поступил благородно и все векселя за подписью покойного Хорунжича признал несомненным долгом.

Рассматривая бумаги, президент улыбнулся и сказал:

- У этих евреев, кажется, можно было выторговать гораздо больше...

- Может быть, - возразил Алексей, - но тут дело шло главным образом о подписи пана Хорунжича, а кредиторы и без того теряют проценты за десятки лет...

- Жиды никогда не теряют на нас! - воскликнул Карлинский.

- Здесь, пане президент, потери их очевидны...

- Уж вы слишком честны и добросовестны! - опять воскликнул Карлинский.

- Особенно в чужих делах! - отвечал Дробицкий.

- И из чужого кармана! - прошептал президент.

Алексей покраснел и задрожал. Приготовленный ко всему, президент сохранял хладнокровие, он ожидал взрыва.

- Я готов заплатить из своих денег, если того требует мое собственное убеждение! - горячо воскликнул Дробицкий.

- Прошу не горячиться! - сказал президент. - При рассуждении о делах следует говорить хладнокровно и обдуманно.

- Я старался об этом! - воскликнул Дробицкий. - Впрочем, если мои распоряжения вы находите неправильными, то мы не связаны друг с другом навеки...

Юлиан молчал. Он уже значительно охладел к Алексею, имевшему в глазах его и тот недостаток, что он никогда не поблажал его прихотям и склонности к рассеянию. Дробицкий взглянул на него и, видя своего друга совершенно равнодушным, поклонился, сложил бумаги перед его дядей и вышел вон.

Тут Юлиан пробудился от задумчивости.

- Что случилось с вами, милый дядюшка?

- Ничего. Кажется, пан Дробицкий, чересчур щекотливый ко всем советам и наставлениям, обиделся на мое замечание, хоть выраженное самым вежливым образом. Верно, он думает, что мы будем извиняться и просить его назад, но он очень ошибся.

- Как? Он должен расстаться с нами? - спросил встревоженный Юлиан.

- Вероятно... он вышел отсюда в ужасном раздражении. Пожалуйста, не выказывай ему своей слабости, не ходи и не посылай к нему. Таким образом, мы вежливо избавимся от него, вся вина упадет на одного меня - и конец делу!

- Но я хорошенько не слыхал, из-за чего началось у вас дело?

- Из-за глупостей... Я в шутку сказал, что он слишком щедр из чужого кармана, он вспыхнул, сказал какую-то глупость, положил передо мной бумаги и вышел из канцелярии.

Возвратясь в свою комнату, Алексей, ни о чем не думая, в крайнем раздражении, сейчас же приказал слуге укладывать свои вещи и запрягать лошадей, поблагодарил за приглашение к обеду, собрал необходимые бумаги, и особенно пораженный тем, что Юлиан ни одного слова не сказал в его защиту, даже после не пришел дружески поговорить с ним, - решился навсегда покинуть Карлин. Может быть, этой решимости содействовала еще и любовь его, дошедшая до такой степени, что вид Анны и Альберта был для него невыносимым мучением. В первые минуты выехать из Карлина - ему представлялось самым легким делом. Но когда он уложил все вещи и все было готово к отъезду, тогда только он понял, что это будет стоить ему слишком дорого. Человек нигде не может безнаказанно прожить долгое время. Он привыкает к местности и окружающим лицам. Здесь один вид равнодушной, холодной, но каждый день дружески улыбавшейся ему Анны, услаждал все, один вечерний разговор с ней служил предметом неисчерпаемых мечтаний на целую неделю. И все это надо было потерять вдруг! У бедного Алексея кружилась голова, он окаменел на месте и просидел весь день, не зная, что происходило с ним. Все вещи были уложены, но он не уезжал, не мог оторваться от Карлина.

Никто не навестил его, никто не обратил внимания на его отсутствие во время обеда, потому что это случалось и прежде. Президент держал Юлиана при себе, а прочие лица ничего не знали и не могли предвидеть случившегося обстоятельства. Итак, Алексей сидел один, забытый всеми - и это ужасно печалило его. Он сознавал необходимость прекратить все связи с Карлином, так как они ничего более не могли принести ему, кроме одних горьких воспоминаний, но у него не доставало сил на подобный подвиг. Странные, беспорядочные, печальные мысли бродили в голове его, целый день прошел в лихорадочном оцепенении... Каждый раз, как Алексей порывался с места, ему приходила на память Анна - и тогда бедняга воображал, что он должен хранить и спасать ее от угрожающей опасности, но через минуту размышлений он упадал духом и спрашивал себя: "Что я значу здесь, - имею ли право сказать хоть одно слово?"

В такой борьбе с самим собою Алексей просидел до вечера. Наконец он хотел подняться с места и ехать, но вдруг почувствовал в голове шум, во рту - горечь, во всем теле слабость с сильной дрожью и жаром, в глазах его потемнело - и, сойдя кое-как со стула, он упал на кровать, на которой ничего не было, кроме соломы... Скоро он впал в забытье...

Он чувствовал, что жив, но не мог ни шевельнуться, ни позвать кого-нибудь, ни подняться. Перед глазами его носились привидения, то насмешливо улыбавшиеся, то могильно-печальные.

Все, кого Алексей знал, кого любил или ненавидел, предстали ему в теперешнем болезненном видении: Анна, Юлиан, Эмилий, мать, старик Юноша, жербенские соседи, пан Атаназий, Юстин, Поля, а рядом с ними множество незнакомых лиц... Все эти люди, казалось, негодовали на Алексея, все, проходя мимо него, горько упрекали его, каждый, как лично обиженный им, высказывал свое обвинение и бросал в него камень. А между тем, Алексей, связанный, немой, бессильный - напрасно пытался сказать что-нибудь в свое оправдание, недуг сковывал его язык... цепи сжимали руки и ноги, тяжелый камень лежал на голове и груди...

В этом хаосе, на мрачном и беспрестанно колебавшемся фоне, при необыкновенном шуме, Алексей постоянно видел новые явления... но маленькое облако постепенно заслоняло их, люди вдруг обратились в огромные клубы дыма и исчезли... черная, могильная тишина наступила после бешеной бури...

Алексей уже не чувствовал и не знал, что происходило с ним...

Слуги ушли, никого не было при нем, в страшном бреду и горячке больной пролежал на кровати до поздней ночи. Но когда все разошлись из гостиной, президент и Юлиан вздумали посетить Алексея.

Они нашли его без огня, на непостланной кровати, в страшной горячке, с неподвижными глазами, запекшимися губами, со всеми признаками опасной болезни...

На сделанный вопрос Алексей ничего не ответил, даже не узнал их...

Президент сильно испугался. Юлиан почувствовал угрызение совести. Немедленно послали за Гребером - и Карлинский хотел сам ухаживать за больным, но президент, полагая, что болезнь подобного рода может быть заразна, не позволил ему этого, почти насильно вывел его из комнаты и приказал позвать Борновского, считая его способным на все, даже в случае надобности умевшим заменить при больных лекаря... Об этом случае не сказали Анне и не дали знать в Жербы, чтобы не испугать старушку-мать... Юлиан в сопровождении дяди, с поникшей головой возвратился в свою комнату.

- Я не приписываю этой болезни утреннему волнению, - начал президент после минутного размышления. - Ведь я не сказал ему ничего слишком резкого!

- Однако, дело очень скверное... Хоть бы, по крайней мере, я раньше пришел к нему, - отвечал Юлиан. - Все это будет лежать у меня на совести. Мы вырвали его из спокойного быта, потому что он привык к своему положению и был счастлив, именем дружбы вызвали сюда для поправки дел, он всей душой посвятил нам себя, спас брата, забыл о себе и за все это чем мы платим ему теперь? Хуже, чем равнодушием, почти неблагодарностью!..

Это был последний проблеск благороднейшего чувства в Юлиане, сразу уничтоженного следующими холодными словами президента:

- Послушай, все зависит от взгляда на вещи... Мы дали ему хорошее место, где он приобрел выгод несравненно больше, чем от домашнего хозяйства, ввели его в наше общество, он делал, что мог, но не сделал ничего особенного. Эмилий, скоро ли, долго ли, поправился бы и без него... Наконец мы не выбросили его на улицу... Не забывай - кто мы и кто он... за все прочее мы заплатим ему.

- Ах, дядюшка!

- Отстань, пожалуйста, со своей филантропией и идеалами! Чего ты испугался? Оскорбленная глупая гордость произвела в нем болезнь и горячку, вот сейчас пустят ему кровь, дадут каломели - и все пройдет обыкновенным порядком... Отчаиваться не в чем... Спокойной ночи!

С этими словами президент вышел вон, притворяясь более холодным, нежели он был на самом деле, потому что он глубоко чувствовал болезнь Алексея и сознавал себя главным ее виновником. Но он не пошел спать, а тихо направился к квартире Алексея и вызвал Борновского.

- Ну, как он чувствует себя?

- Да что, ясновельможный пане, обыкновенное дело - бредит... Горячка, страшная горячка! Я приставил ему горчичник... голова точно в огне! Говорит разные разности...

Волнуемый беспокойством, президент вошел в дом и стал в дверях другой комнаты.

Вслед за ним вбежал встревоженный Юлиан.

Алексей лежал с открытыми глазами, изредка прерывая окружающую тишину несвязными и быстро вылетавшими фразами. Сначала никто не мог понять и угадать их значения, но спустя минуту президент побледнел и затрясся от бешенства... Больной несколько раз произнес имя Анны.

- Виноват ли я? - говорил он. - Ведь я должен был любить тебя, но я ничем не обнаружил своего чувства - ни словом, ни взглядом, ни жестом... Никто не знает этого, никто, кроме меня да Бога... О, Анна, если б ты знала, как мне тяжело покинуть вас, тебя... и никогда, никогда больше не видеть тебя, не слышать твоего голоса и быть уверенным, что после меня, как после зимнего снега, не останется даже воспоминания... Ведь собственно ты была для меня Беатриче Данте, Лаурой Петрарки, вдохновением всех поэтов, мечтой артистов! Виноват ли я, что упал перед картиной, если и другие все стояли перед ней на коленях... Бог вложил в меня частицу священного огня, озаряющего сердца и души... и я хорошо вижу их... вижу и тебя... О, ты ангел - Анна!

Президент выслал Борновского и слуг, увидел Юлиана, схватил его за руку и отошел с ним в другую комнату в чрезвычайном раздражении, почти забывая себя и трясясь от бешенства.

- Слышал? - спросил он. - Слышал? Любит Анну! Смел взглянуть на нее, смел полюбить ее, смел мечтать о ней!.. Это нахал! Это негодяй, сумасброд! Люди услышат ее имя... ее имя в устах подобной твари! Нет, я запру его и не пущу сюда ни Гребера, ни их... никого... пусть умирает один! Я скорее решусь принять грех на совесть, нежели позволить, чтоб малейшая тень упала на Анну!..

- Дядюшка, милый дядюшка! Ведь это горячка...

- Да, горячка... но она обнаружила тайную мысль, подобно тому, как буря выбрасывает нечистоты и грязь, лежащие на дне моря! Не старайся оправдывать его... это негодяй!.. Мерзавец! Сумасшедший! - повторял президент в высшей степени раздражения. - Иди отсюда и оставь меня одного!

Юлиан задрожал, потому что в первый раз видел президента в таком состоянии.

- Если и в самом деле он полюбил Анну, - отозвался молодой человек, - то с его стороны тут нет слишком большого греха, и нам удивляться нечему... Но ведь он так хорошо скрывал свое чувство, что никто не заметил его... Притом, эта вина не упадает ли частью на нас, на вас, дядюшка, и особенно на меня, которые почти насильно втащили его в Карлин?.. Право, он не в такой степени виноват, как вы думаете.

- Не говори мне этого!.. - воскликнул Карлинский. - Анна!.. Сметь поднять на Анну глаза такому ничтожному существу, твари - чуть-чуть выше земного праха!..

- Поверьте, дядюшка, что не следует нам сочинять новую драму... Никто не поймет и не догадается, о чем говорит он. Скорее по нашим лицам прочитают, что у нас произошла необыкновенная, страшная история... Пойдемте отсюда, оставим все, как было, и покажем вид, будто ничего не знаем... Ведь невозможно совсем бросить или запереть Алексея: это будет все равно, что убить его... Пойдемте!

Президент задумался и понял, что иначе быть не могло. Поэтому, хоть глубоко взволнованный, он принял на себя хладнокровный вид, тихими шагами пошел из комнаты, поручая больного Борновскому и, проходя мимо слуг, сказал Юлиану так, чтобы все слышали его:

- Всему этому причиной глупая любовь его к Анне Польковской из Замечка... Видно, он узнал, что она выходить замуж за Маршинского.

И, таким образом отклонив, как он думал, подозрение, президент возвратился в свою комнату, но беспокойство не дало ему сомкнуть глаз.

Анна до поздней ночи ничего не знала. Но когда она уже ложилась спать, одна служанка пришла к ней с новостью и со слов Борновского описала ужасную горячку Дробицкого, украсив свой рассказ прибавлениями, ходившими между дворней, то есть будто поутру Алексей поссорился с президентом, что он хотел уехать из Карлина, что целый день сидел запершись в своей комнате и что уже ночью нашли его без чувств на кровати. Анна испугалась и тотчас же пошла к Юлиану, чтобы вернее узнать о случившемся. Она считала сообщенные вести преувеличенными, но вместе с тем не сомневалась, что в них заключается часть правды.

При входе Анны печальный и задумчивый Юлиан ходил по комнате. Он догадался, зачем пришла сестра и устремил на нее проницательный взор.

- Юлиан! Правда ли это? - спросила она. - Алексей смертельно болен? Что такое случилось с ним?

- Болен, сильно болен... но от чего - не знаю. Поутру президент довольно резко поговорил с ним... по всей вероятности, он слишком принял это к сердцу и хотел уехать из Карлина... Мы уже послали за Гребером.

Анна, по-видимому, сильно опечалилась и воскликнула:

- Боже мой! Как трудно людям ужиться на свете!.. Я видела, что президент не любит его, но за что? Почему он хотел удалить его? Найдем ли мы другого, подобного ему человека, который бы мог быть для нас в одно и то же время помощником, советником и другом? Кто заменит его при бедном Эмилии?..

- Однако мы должны расстаться с ним, - сказал Юлиан, подходя к сестре. - Президент видел лучше всех нас...

И он шепнул ей несколько слов. Анна живо отступила назад, покраснела и обратила изумленные глаза на брата. На лице ее отразились оскорбленная гордость, какая-то тревога и почти гнев... Несмотря на свою святость, она сильно почувствовала слова брата и покачала головой.

- Этого не может быть!.. Вам грезится...

- Мы оба слышали... в этом не может быть ни малейшего сомнения. Президент взбесился до такой степени, что я никогда не видывал его в подобном положении...

- Бедный, - воскликнула Анна, - как он мог забыться до такой степени?

- Не понимаю, - отвечал Юлиан. - Все это огорчает, мучит, бесит меня, и я боюсь, чтобы не захворать также... Ступай в свою комнату, милая сестра, видишь, что тебе даже нельзя выказывать заботливости о нем, люди и он сам поймут это в другую сторону. Пусть будет, что будет!..

Анна ушла в замешательстве. Слова, сказанные Юлианом на ухо так, чтобы даже стены не подслушали их, произвели на нее странное впечатление. Она почувствовала в сердце не благодарность или сострадание, а гнев и в первый раз обиженную гордость. Она чувствовала себя оскорбленной, униженной и почти готова была заплакать. Эта любовь представлялась ей в высшей степени смешной - и она боялась, что сама может сделаться предметом насмешек, а это было бы для нее величайшим несчастьем... Гнев подавил в ее сердце врожденную сострадательность.

Ночью приехал Гребер и тотчас пошел к Алексею, где застал только дремавшего и довольно пьяного Борновского, который, вскочив на ноги, заверял честью, что он не больше пяти минут, как вздремнул. Первый взгляд на больного показал доктору опасное его положение, тифозная горячка с сильным воспалением мозга развилась с необыкновенной силой.

Медицинские средства уже немного могли сделать в настоящем случае: оставалось только надеяться на силы природы и собственно им предоставить разрешение вопроса о жизни или смерти. Притом, в глазах Гребера, этот бедный человек, покинутый друзьями и лежавший один, под надзором пьяного дворецкого, был не слишком занимательным пациентом. Доктор равнодушно отдал приказание, зевнул, приказал приготовить для себя комнату с кроватью и отправился спать...

По выходе Гребера, оставшись исполнителем его приказаний, Борновский прежде всего для оживления сил приложился к бутылке и потом уже обратил внимание на больного. Ему представилось, что не стоит мучить его до утра, а потому, возложив все свои попечения на молодость и натуру Алексея, он только вздохнул о своей тяжелой обязанности, выкурил трубку и преспокойно заснул.

Алексей лежал без памяти...

На другой день немного деятельнее занялись Дробицким. После чая Гребер сам пошел осмотреть его, Борновского, боявшегося заразы, заменили цирюльником, взятым из местечка, и ожидали решительной минуты кризиса.

Между тем Юлиан, не смея известить об этом мать Дробицкого, потому что немного боялся ее, послал за графом Юношей - и старик тотчас пришел к больному... Насупив брови, граф подошел к кровати Алексея - и слезы оросили глаза его при виде страшно изменившегося лица и грозных признаков, какие старик прочитал на нем. Алексей, казалось, узнал его... Граф сел около больного и уже не отходил от него. Ни президент, ни Юлиан не показывались сюда, опасаясь зараности болезни, даже часть замка, где лежал Алексей, отделили от других частей карантином и избегали слуг, ходивших туда. Президент несколько раз спрашивал Гребера: нельзя ли Алексея отвезти в карете домой? Но всегда послушный доктор находил это совершенно невозможным.

Эмилий, несколько дней не видя своего друга, начал сильно беспокоиться и спрашивать о нем, и когда Анна знаками объяснила, что Алексей болен, стал проситься к нему... Сначала не позволяли этого, но как бедный глухонемой, приходя постоянно в сильнейшее раздражение, настоятельно требовал, чтобы его свели к больному, то президент, подумав немного и пожав плечами, наконец согласился на просьбу Эмилия, с тем условием, чтобы Анна известное время не видалась с братом...

Старик Антоний свел своего панича в комнату, где у кровати Алексея сидел один пасмурный старик Юноша... Первый раз в жизни подобная картина представилась глазам Эмилия. Завешенные окна, неприятная темнота, тяжелый воздух, странная фигура графа в армяке произвели на нежного Эмилия болезненное, удушливое впечатление... В страшном испуге он сел в ногах больного, сжал руки и задумался... Глаза Алексея, казалось, угадали предчувствием, нашли и даже узнали Эмилия, потому что он беспокойно шевельнулся на кровати...

Напрасно хотели увести глухонемого назад. Со свойственной таким людям силой характера он воспротивился всем усилиям и остался, попросив Антония знаками сказать сестре и брату, что не расстанется с тем, кто провел около него так много тяжелых дней...

Таким образом, у кровати Дробицкого сидели только старик Юноша и Эмилий. Гребер, целый день играя в карты с президентом и Альбертом Замшанским, иногда показывался сюда в таком расположении, какое почерпал во время игры, и проворно уходил, каждый день обливаясь одеколоном и окуриваясь селитрой.

Вскоре наступил решительный день, и кризис показал, что больной останется жив. После перелома болезни Алексей стал поправляться, постепенно приходил в чувство, но, вместе с этим, в нем пробудилось сильное желание возвратиться в Жербы, и он каждую минуту твердил об этом. Дробицкая до сих пор не знала о болезни сына. Юноша два раза был у нее и благочестиво солгал, что Алексей уехал по делам в город... Эмилий плакал и неотлучно сидел при больном - и это до крайности не нравилось президенту.

Наконец, по его настоянию, послушный Гребер позволил в один теплый день шагом перевезти Алексея в карете домой. Юноша пошел впереди этой печальной и неожиданной процессии, чтобы приготовить Дробицкую.

Увидя его в третий раз, мать вышла на крыльцо и воскликнула:

- Ну, что там Алексей... воротился?

- Еще вчера, - отвечал Юноша, - но он немного болен.

- Болен? А почему вы не говорили об этом? - сердито вскрикнула мать. - Разве я ребенок, если боитесь сказать, что с ним делается? Я знаю, как у панов заботятся о больном: там, верно, не будет недостатка ни в докторах, ни в лекарствах, ни в питье, ни в пище, но кто там будет ходить за ним, кто поддержит и утешит его?

- Алексей уж едет сюда, - отвечал Юноша. - Через час вы увидите его, только нужно приготовить для него комнату, пусть Ян переберется пока в другое место...

- Так он сильно болен? - спросила мать, дрожа от страха и бросая на графа проницательные взоры.

- Был опасно болен - не буду скрывать... но теперь ему гораздо лучше...

- Ох, Боже мой! И мне, и мне, матери, ничего не говорили! - вскричала старуха. - Я чувствовала что-то недоброе... Каждую ночь он снился мне бледный, страшный и как будто просил у меня помощи...

Дробицкая несколько минут казалась пораженной и бессильной, но чувствительность никогда не побеждала в этой женщине сознания долга и не убивала деятельности. Она проворно стала очищать комнату, приготовляла кровать, плакала и вместе распоряжалась...

- Только вы не робейте и не беспокойтесь, - сказал граф, спустя минуту. - Я был около него во все время болезни, ни на шаг не отходил от него, вместе со мной сидел Эмилий Карлинский, был и доктор...

- А все прочие, верно, и не знали об этом? - воскликнула Дробицкая. - Понимаю, они с радостью сбывают Алексея с рук теперь, когда замучили его трудами и, может быть, убили неблагодарностью!..

Юноша, хотя знал все обстоятельства, не сказал ни слова. Впрочем, инстинкт матери угадал историю болезни сына.

Лишь только показался на улице экипаж, Дробицкая выбежала навстречу, ничто не могло удержать ее. Почти все соседи также один за другим вышли из домов своих и с любопытством глядели на ехавшую шагом карету.

Крашевский Иосиф Игнатий - Два света. 7 часть., читать текст

См. также Иосиф Игнатий Крашевский (Jozef Ignacy Kraszewski) - Проза (рассказы, поэмы, романы ...) :